Почему, папа?.. Дубовый стол размером, наверное; 2 х 2 метра. Массивное дерево. Весь в резных завитках. Стоит посередине комнаты, обставленной в старонемецком стиле, при нем четыре громоздких стула, еще немилосерднее покрытых резьбой и обитых материей темно-красного — нет, не темно-красного, а скорее даже черного цвета. Несмотря на эти громоздкие вещи и всю прочую церковного вида мебель, как, например, на банкетку, на которой, исхудалые и бледные, сидят папа с мамой, комната все равно просторна, как танцевальный зал. Такие тут большие комнаты, и их так много, и лишь одна из них вместе с обстановкой реквизирована для разбомбленных, но эту семью — мать и дочь — мы почти и не видим. Такие вот большие квартиры в этом Хозяйстве, в квартале для руководящих работников, который называется «Четырехугольник». И Анатоль, отягощенный заботой, которая ему не по плечу, как арестант, топчется на свободном пространстве вокруг стола.

Пушистые вербы. И розовый зайчик в честь Пасхального воскресенья. Все видится в тумане, точно на каждом глазу мутное бельмо. Школа закрыта. В Вене объявлено военное положение. Сейчас, после того как по радио сообщили о сдаче Винер-Нойштадта,[1] папа на банкетке проводит обсуждение создавшегося положения.

— Поди сюда, мой милый Только, тебе ведь уже пятнадцать. Мой народ, ты же знаешь, состоит из мужественных людей. Так что мужайся и ты!

— Да я же готов сражаться! — всхлипывает Только.

— Тильки! — подает с банкетки голос посеревшая лицом мама.

— Сегодня можешь еще побыть нацистом, — говорит папа, — и оплакивать ваше полное поражение.

Только понуро топчется и плачет.

— Все, хватит, Анатоль! — приказывает папа. — Гитлер проиграл войну. Понятно? Нам всем надо перестроиться. Будь разумным мужчиной! Предоставь себе, что ты был кинозвездой, знаменитым героем экрана, пока был маленький, а теперь ты взрослый мужчина и твоя роль кончена.

— Тильки! — произносит мама совсем вяло. — Теперь нельзя быть наци.

— Киндер-наци! — яростно бросает Анатоль, и снова в слезы.

Папа оборачивается к маме.

— Сегодня он повзрослеет, — громко произносит папа.

Но Анатоля бьет озноб. Война ворвалась в дом, и фронт теперь уже не утыканная флажками карта Восточной Европы, которая висит на стене.

«Неужели я и вправду пойду кидать в наступающих русских заранее припасенные бутылки с бензином? Готов ли я вместо геройских игр к геройским делам, готов ли к встрече с настоящим врагом, к настоящему страху, ранам, смерти — готов умереть взаправду и навсегда? Разве я этого хочу? Не лучше ли наконец доделать начатую когда-то подзорную трубу?»

— Папа, ну почему все так получилось? — в последний раз выкрикивает сын сквозь рыдания.

Пальмовая оранжерея. Возможно, скоро отменят занятия в школе. То, что сейчас, уже и занятиями не назовешь. Если нет налета, значит, надо идти на разборку развалин, а сегодня, несмотря на объявленную угрозу налета, все равно всех ребят, которых еще не забрали в армию, послали на разборку развалин. Мы сидим на кучах кирпичей в Шенбрунне перед пальмовой оранжереей под солнечным небом и очищаем кирпичи от цемента. Спасаем что еще можно спасти. Анчи едва успел взяться за кельму, а ладонь уже вся в крови. Мне пришлось ему сначала показать, что такое кельма и как ею счищают цемент. Зато он еще верит в победу. В окончательную победу, в грядущий великий перелом. В чудесное оружие. Кажется, в Фау-3. А Фау-3 как ни в чем не бывало смотрит с равнодушной улыбкой и все медлит со спасительным выходом на сцену (см. у Аристотеля — момент последней кульминации). Как видно, придется подождать, пока появится Фау-4; вот только к тому времени от рейха, пожалуй, ничего не останется. Не беда! Не мы, так плутократы запустят ее в большевиков.

— К тому времени, Анчи, от нас не останется мокрого места, — говорю я ему.

«На Урале есть шахты с бесконечными штольнями», — без запинки цитирует Анчи своего Геббельса. Агитплакатную дребедень он запоминает от начала и до конца, включая появление голого Одиссея перед Навзикаей. Кожа на ладони окончательно стерлась. Я помазал ему ранку йодом. После балагана на Восточном валу (вала больше не существует) я всегда держу при себе йод. Анчи даже не пикнул. Так и вижу, как он, когда победители будут клеймить всех нас поголовно, белый как полотно, грохнется без сознания, не издав ни единого звука. Моргентау[2] собирается в десять раз сократить численность немцев, а оставшиеся будут заниматься землепашеством и рыбной ловлей. «Мир» пишут сейчас на всех стенах, да только поздновато спохватились. Другие, неунывающие, скребками, которые они называют «сиренами» и «гранатами», соскребают эти надписи и ляпают по трафарету: «Борьба — Победа».

— Слушай, Фуксль, может, у тебя есть дома известка? — спрашивает Анчи. — Картонку я и сам как-нибудь вырежу.

— Очумел, что ли? — говорю я ему.

Связной. Бегом во весь дух через длинную белизну, в которой даже днем стоит ночь; вид деловитый, табличка висит на шее, в потном блокнотике зажат тупой карандаш, и бегом во весь дух от бомбоубежища через все подвалы Хозяйства к радиоточке. Высокие ступени, покрашенные светящейся краской; как всегда, не могу побороть искушения, приоткрываю тяжелую входную дверь, чтобы кинуть взгляд на весеннее небо, кишащее вражескими самолетами, что вообще-то категорически запрещено; глаз прожекторным лучом обегает пространство двора, на котором зигзаги траншей располосовали густо зазеленевший покров, любимые цвета: зелень в голубизну, впереди весна-лето, прожекторы уже устремлены в голубизну, громадную дневную голубизну, сквозь щель врывается гул, хотя самолетов нигде не видно. Хэллоу, воздушные гангстеры! Полоски из зажигательных бомб, которыми они хотят спалить урожай, бомбы-зажигалки в виде игрушек, чтобы подбирали простодушные детишки, зажигалки в виде авторучек; в «Фелькишер Беобахтер» напечатан снимок пойманного парашютиста — на куртке жирным шрифтом надпись «Murder Incorporated» — «Компания убийц». Хороши солдаты! В газете пишут, что надо соблюдать осторожность: у них такая амуниция, которая автоматически выстреливает в тот момент, когда они поднимают руки, чтобы сдаться; ваше понятие Moral Insanity — нравственное безумие — к вам хорошо подходит; и громким голосом в гудящий воздух: «I hate you!»[3] Приоткрытая щель закрывается, в глазах слепой мрак. Вперед в технический отдел; шесть недель тому назад — этого не забыть и припомнится вам в день возмездия — совершен террористический налет: Дрезден стерт с лица земли, Забеф рассказывает — сорок тысяч убитых, рассказывает, как в подвал хлынули потоки мазута и люди погибали, тонули в нем, словно в трясине. К горлу комом подкатывает — не продохнуть — мысль о Лизе, я спасаю ее, а сам погибаю в трясине. Где-то она теперь работает? Ее перевели в очистной, говорит папа, восточных рабочих больше не пускают на главный объект, куда сегодня отправился папа, у него там дела — после обеда будут занятия по боевым отравляющим веществам, а вечером он свободен, и если будет ходить трамвай и не отключат ток, то мы пойдем на вечерний сеанс в кино: «Тирольские розы», в прошлый раз нам показывали «Женщины — не ангелы, а завтра опять будет новый фильм, он называется «Целый замок в наследство!». Папа говорит: «Развлекательная чепуха».

Закашлялся, потому что все в дыму. Табличка «Не курить» уже успела покрыться желтыми потеками никотина. «ОСТОРОЖНО! ВРАГ ПОДСЛУШИВАЕТ!» Четвертая кнопка отвалилась: «Резвясь на радиоволнах, он Лондон слушает впотьмах». А вот вся серия целиком: «Нет никого подлее духом, чем грязный сочинитель слухов. — Подлец, конечно, также тот, кто дальше слух передает. — Кто слух на веру принимает, тот подл и подлость совершает». И вообще вся передняя увешана плакатами, на одном — молния, ток высокого напряжения. И фотография из календаря — снимок астрономической обсерватории? Но ты уже в помещении технического отдела, делаешь вид, что совсем запыхался от спешки. Большая красная ручная сирена, которой подается сигнал тревоги. Грубо сколоченный деревянный пьедестал; раскладываешь на нем тетрадку, другой рукой листаешь подвешенные у тебя на ремне таблицы целей ПВО, номера, затем сетка мишени, Вена в самом центре; и тут замечаешь посетителя — приветствие: это зашел офицер — весь при параде. Из репродуктора на полную громкость щелкает метроном. Инженер: «Молодец! Он у нас бессменный связной для передачи сводок»; Офицер (обрывисто) что-то вроде: «Это его обязанность, не так ли?» Инженер: «Ему еще только четырнадцать (Мой голос звонко и возмущенно: «Уже исполнилось пятнадцать!»), он помогает на добровольных началах». Офицер: «Вот как!» И затем быстро: «Тсс!» Потому что стук метронома сменился голосом связистки: «…соединение тяжелых бомбардировщиков появилось над северным районом Вены. Внимание! Штурмовики! Еще одно соединение приближается к Вене с северо-запада. Активные действия противника…» Чирканье карандаша, метроном. Офицер убрался, поэтому можно, расхрабрившись; сказать: «Господин инженер! Дома у меня ловится передатчик ПВО, я сравниваю с радиоточкой и почти все понимаю». Изображая настырный женский голос: «Цезарь Северный Полюс восемь вызывает Цезарь Северный Полюс пять; глазок; абажур!» — «Ладно, расскажешь, когда разберешься», — отмахивается добродушный куряка. А ты уже ускакал и бежишь, махая согнутыми локтями, все дальше от технического отдела.

Под открытым небом: абсолютно смертоносные самолетики в неяркой голубизне, аппетитный блеск металла, почти неподвижные звенья, выстраивающиеся клин за клином, слитное гудение моторов. Рявкнула ближняя зенитная батарея. Свобода, как блестящий электрический провод.

Бег по стерильным подвальным коридорам с герметичными перегородками, сначала длинным и прямым, потом вдруг угловатым и коротким. Наткнешься на стену — под белой известкой сплошной бетон. Лампочки зарешечены, как положено в сырых помещениях. Указатели, нарисованные светящейся краской. В открытых отсеках снаряжение, знакомое по занятиям ПВО, — ящики с песком, лопаты, ручные огнетушители, пожарные крючья, бухты скатанных пожарных рукавов и рулоны одеял. В большом отсеке размером с целую квартиру, тоже еще открытом, пузатые стеклянные сосуды в половину человеческого роста — это хранилище производственных запасов горючих жидкостей и кислот. Так и тянет побеситься: забрался в стог, достал табачок… Целый подвальный мир; когда придут русские, сюда прибегут прятаться люди со всего Западного района; но до этого никогда не дойдет, даже думать нельзя… «Трясина без дна, трясина без дна, всех русских солдат поглотила она», это из дедушкиной мировой войны, песня Мазурских болот, Гинденбург, и пупырышки по коже при слове «трясина». Бегом дальше, сейчас мы должны выстоять до нового оружия, Геббельс обнадеживает, он кричит: «Я видел такое оружие, что Боже, смилуйся над нами, когда мы его пустом в ход!» Да один фаустпатрон уже чего стоит! Я знаю его назубок, хотя мой возраст будут призывать только с будущего года; дома на папином письменном столе уже лежит моя повестка: Учетный стол армии и воинских частей СС; папа говорит, что это пока еще только предупредительный выстрел, Бичовски сумеет добиться для меня отсрочки по причине слабого здоровья. Слабое здоровье!

А вот и финиш — полный контраст ко всему предшествующему: мирное сборище покорившихся судьбе обитателей подвала; опущенные, сонно кивающие головы; многослойно закутанные в юбки колени сидящих женщин, две пары помятых стариковских брюк; износившиеся, облезлые башмаки; соседский мальчишка Йоши, вместо того чтобы бодро служить вестовым, опустив плечи, вяжет что-то вязальным крючком; неуклюжая Гертруда, дочка завхоза Хюнерблика, ещё подросток, но все же единственная девчонка здесь на финише; вывернуть из-за угла так, чтобы, пробегая мимо, почти соприкоснуться с ней и тоже залиться краской; одновременно ты мысленно уже сортируешь в уме самолеты, единичные и целые соединения, чтобы одним духом выпалить сводку; отбарабаниваешь сводку, все смотрят на тебя снизу, как будто ты в церкви вещаешь им с кафедры, а ты, небрежно так, бросаешь самое смешное: предыдущее боевое соединение со стороны Санкт-Пёльтена, упоминавшееся в предыдущем сообщении, исчезло. И как раз тут откуда ни возьмись — офицер; вынырнув из какой-то боковой ниши, он раздраженно рявкает: «Эй, это еще что такое! Так не читают сводку! Боевое соединение не может исчезнуть!» И под растерянное поддакивание до слез покрасневшего связного скрывается в направлении технического отдела, чтобы на месте разобраться с сообщением про исчезнувшее соединение.

Новый год с Лизой. Основание покоится на угольной лопате, положенной на пожелтевшую мраморную плиту ларца неизвестного предназначения, выполненного под немецкую старину. Из обгорелой и покосившейся набок конической курильницы в виде серой мыши наконец-то начал подниматься дымок, кончик ее раскалился и просвечивает сквозь клубы ладана алым огнем, мышь кусается, если слишком близко поднести палец. Должно быть, так выглядят горы на планетах, о которых читал Анатоль, где лава и сила тяжести не такие, как на земле; может быть, они курятся, такими же испарениями распугивая широкозевных драконов и человечков-головастиков с паучьими лапками. Соседка за стеной тоже занята одним из реликтов самого скудного Рождества из всех, какие встречались на ее жизненном пути: она хранила этот подарок целую неделю и вот, отдав ему должное, взяла скроенную по ширине человеческого лица и старательно подрубленную по бокам ватную повязку (перед употреблением намочить!) с целлофановыми окошечками для глаз и с резинками от трусов в качестве завязок и, проводив последним смешком, кидает в печь этот дар соседского мальчугана Анатоля, дар, который «среди дымящихся развалин может спасти человеку жизнь». Она — ответственная за ПВО. Семейство Витровых, как это принято у воспитанных людей, заранее извинилось перед ней, поэтому она уже знала, что независимо от налетов ей так и так предстоит бессонная новогодняя ночь: сегодня Витровы устраивают праздник для занятых в Хозяйстве восточных рабочих; ничего удивительного — они ведь и сами нездешние, тоже прибыли сюда откуда-то с Востока.

Уж этот платочек! Не то брошенный, не то потерянный его хозяйкой. Весь такой воздушный-воздушный, голубенький с белым, и такой душистый — пахнет как мамин платочек после того, как она помоет голову, но этот пахнет чужими молодыми волосами. А еще от него, как от Лизы, пахнет ландышами, словно их много-много — целое море ландышей! Наконец-то Лиза здесь, рядом, в нашей квартире!

В танцевальный шум (танцующих больше десяти человек, всем досталось немного винишка, чуток пива, глоточек шнапса — столько, сколько сумели поднакопить к празднику, но они и этому рады), в сверкающие улыбки изголодавшихся по мирным радостям Людмил и Марусь (они ублажают меня песнями, стишками, заговорами, а мне — мне бы только рядом Лиза; навсегда одна лишь Лиза), в звуки ручного граммофона (на голубом бархатном диске уже в одиннадцать часов начинают повторно крутиться те же пластинки) ввинчивается, крутясь по ржавой резьбе, круглое сиденье фортепьянного стула, покрытое протертой черной кожаной нашлепкой, которая держится на тридцати двух кнопках, ввинчивается, поднявшись до упора, готовое вот-вот сорваться с резьбы, взлететь и шмякнуться в потолок, — это Анатоль старается привлечь к себе внимание.

— Сыграешь нам что-нибудь, Только? — спрашивает канальщик Палько.

Анатоль не знает ничего танцевального и никогда ничего такого не выучит, а учительницу, с которой он занимался только из-под палки, наконец-то забрали в ПВО. Пронзительная боль, точно тебе дергают зуб: это Палько подхватил Лизу; целофанно-прозрачная, легкая, как стрекозка, она всей ландышевой голубизной так и прильнула к нему.

Без четверти двенадцать. Как можно, чтобы тебя, Анатоля Витрова, вот так без долгих разговоров спроваживали в кровать! Но к тебе, уже изолированному от всего остального: от отчаянного — была не была! — веселья остарбайтеров, от родительских приставаний, от всего Хозяйства, подходит Лиза и садится рядом.

И тут к ней папа с вопросом:

— Ну, как поживает наша младшенькая?

Я ревную даже к нему, старику!

— У меня все хорошо! — смеется Лиза легким, беспримесным, как эфир, смехом.

— А что гестапо?

— Отстало.

— Тогда я рад за тебя, Лизочка! (Браво, папа, браво, патриарх! Кто, если не ты, приласкает угнетенных!)

— Позволите мне посидеть с Только? Я тут ему кое-что начала рассказывать, — бессовестно заискивая, просит Лиза-подлиза.

Кафельная печка у меня в комнате зеленая и высокая — под самый потолок. Несильный, спокойный огонь незаметно согревает мою постель. Я люблю, чтобы было побольше подушек. Даже эту грустную Лизу, которая всем своим видом показывает, что ей грустно до слез, от меня увели. Для всех праздник еще продолжается, а для меня в двенадцать уже конец, и это ужасно обидно, но в то же время настолько в порядке вещей, что я даже не стал канючить. Я сгреб все подушки, уткнулся в них лицом и реву.

Время солнечного протуберанца. 21-е: Холод, ураганный ветер, дождь, кашель, насморк и т. д. В школу еще не ходим, но уже были тренировки. Воздушной тревоги не было. Продолжил читать Ханса Доминика.[4] Увлекательно, но уж больно научно, книжка из тех, что любит Анчи. Завтра он опять придет помогать мне с уроками. (Анчи, а не Доминик.)

Вечером ходили в кино, по дороге сделалось грустно. Садоводческие делянки облетели и стоят голые. Я еще помню, как однажды летом мы с Макси катались там по дорожкам на самокатах. Тогда мы все говорили, что если начнется война, фюрер управится с врагами в два счета, а теперь мне уже столько лет, что впору писать мемуары.

Я больше не отличник, друзей настоящих не стало, девчонки и подавно ни одной, тоска, простуда. Каждый день после обеда торчу в очередях, все продавщицы такие вредные, как будто ты только и ждешь, как бы что-то украсть. И все из-за того, что ты еще «ребенок»! Великого перелома и чудо-оружия тоже по-прежнему нет как нет. Зато хоть подразнил продавца из табачного киоска, который при встрече упорно говорит: «Грюс готт!»[5] Я, конечно же, ответил ему: «Хайль Гитлер!», а он мне опять свое: «Грюс готт!», а я ему назло еще раз: «Хайль Гитлер!» Перед входом в кинотеатр происшествие, которое я пропущу, потому что не люблю придираться к мелочам. Разве не так, дорогие родители, ежели вы случайно без спросу читаете мой дневник?

В кино во второй раз показывали «Еврея Зюса». Как и в первый раз, во мне поднялась ярость, когда по приказу могущественного еврея безжалостно мучили бедняков, а потом, когда он дергался на высоченной виселице, было здорово жутко — аж мурашки по спине.

Потом опять стало тоскливо, пока мы по промозглому холоду плелись домой. Да и что значит «домой»! Дом уже не тот… Анчи рассказал мне про солнечный протуберанец, который оторвался от Солнца и должен долететь до Земли. Пускай бы уж поскорее! Однако жаль все же бедного человечества! Это значит, что придет конец всей культуре, создававшейся тысячелетиями.

Я что-то начинаю сомневаться в себе. Надеюсь, что это не превратится у меня в роковую привычку!

Зеленая повестка доставлена на дом, словно шелковый арабский шнурок. За нее теперь надо расплачиваться изнурительными трудами и страхом, пока не наберется на целый календарь. Среди ночи вскакивать по звонку — учебная тревога. Трясущимися руками пижаму — в угол, в следующий миг вместо нее посреди комнаты уже стоит набитым чучелом военная форма. Упереть в землю гигантский шест, обезьяной наверх и вместе с шестом перемахиваешь через канат, протянутый на головокружительной высоте. Не умеющего плавать — тычком в стылую черноту пещерных вод. Бежать эстафету с горящей коробочкой из-под сапожного крема, и с адским пламенем в ладони подскакивать на стонущих от страха ногах, чтобы взять метровый соломенный барьер. Детская служба в отрядах «юнгфолька», которая была чем-то вроде продленных каникул, осталась позади: в четырнадцать лет тебе уже предстоит вынести все мучения спортивных занятий и допризывной подготовки, которые полагается проходить члену «гитлерюгенда». Оттуда раньше переходили к несению трудовой повинности, теперь же, скорее всего, досрочно загремишь в армию фюрера.

Та часть длинной серой улицы на окраине города, где на смену последним пестрым магазинчикам с пустыми полками изредка начинают попадаться занимающие подвальное помещение крохотные фабрики прошлого века с вывеской вроде «РЕЗАНИЕ И ШТАМПОВКА» или «ЛИТЕЙНАЯ», где тянутся доходные дома с пещерными условиями в квартирах без водопровода и канализации, где через каждые два десятка домов натыканы на углах серо-зеленые забегаловки, хранящие память о стародавних побоищах, напоминает первый осенний поход в новую школу или быстро пролетевшие четыре с половиной года военного детства, начиная с первой фотографии, на которой ты снят уже в форме. Сегодня по улице идут отец с сыном, оба очень молчаливые, направляясь в учреждение, которое называется «Учетный стол», сын задумчив, ему никогда еще не приходилось так долго размышлять об ожидающих его неприятностях. Отец, чтобы его подбодрить, говорит:

— Если будешь стараться, тебя, может быть, пошлют в военное училище.

Сын только еще больше мрачнеет. Он думает: «Хоть бы кто-нибудь съел эту зеленую повестку!»

— Не унывай раньше времени, — утешает отец. — Может быть, это письмо подействует.

Один раз доктор Бичовски уже спасал сына, когда помог ему получить карточки на усиленное питание с талонами на масло и молоко.

— Туберкулез надо заедать, — говорил доктор.

Вдруг он и теперь поможет заесть зеленый билет?

— А теперь подтянись! Я-то не немец, а вот ты — член гитлерюгенда.

Слова сопровождаются легким тычком под правую ключицу. Сын в юнгфольковской форме идет молодцеватым шагом. Навстречу рысью мчится вниз по лестнице какая-то еще незнакомая ему разновидность петлиц и нашивок. Сын на всякий случай салютует, в ответ презрение, но отец тоже с обычным своим отстраненным выражением салютует и слегка прищелкивает каблуками.

Воздушная война.

Вторник 17-го:

5 ч. Встал.

6.15. Отправился в школу. Обычная тоска уроков, семеро ребят приходят кто когда. Все годные к военной службе уже давно отбыли в Бургенланд. От Харти узнал про разрушения на йедлерсдорфских промышленных предприятиях. Локомотивный завод, автозавод, Сев. вокзал, на газовом заводе пожар, много разрушений в жилом секторе! Четвертый урок — все по домам.

10.30. Дома. Про Венгрию только слухи?

Радио: Вражеские самолеты от западной Венгрии в направлении Каринтии, Штирии.

В 10.55 опять ку-ку.

10.58. Вена отключает передачи.

Радиоточка: 10.59. Много самолетов над Платтензее. Курс норд-ост. Два разведчика над Хайнбургом. Северным курсом.

11.05. Авиация на подлете к Штейнамангеру. В случае продолжения в Вене объявят тревогу.

11.09. Тревога!

— На этот раз свернули в другую сторону.

— Первое соединение проследовало дальше в северном направлении.

— Второе соединение со стороны Штайнамангера — на север.

— Нойзидлерзее, Пресбург.

— Одиночный самолет курсом на Вену. Все остальные сворачивают на северо-восток.

Стрельба сумасшедшая!

— Круговой налет!

— Бомбежка: Зиммеринг, 20-й район…

— Затишье.

— Бомбежка: 26-й район.

Бешеный зенитный огонь.

— Новый налет с запада.

— Бомбежка Северо-Западной железной дороги.

Продолжительное затишье.

— Одиночные самолеты — 1,8, 12.

Бомбовые попадания: Шенбрунн, 3-й район! Флоридсдорф.

— Самолеты уходят.

— Небольшое соединение снова приближается!

— Налет со стороны Санкт-Пельтена, самолеты над 12, 31.

Продолжительное затишье.

— Уходят в южном направлении.

— Все самолеты уходят.

Сигнал отбоя.

13.15. Все спокойно. Собираемся выходить из подвала.

13.30. Снова воздушная тревога. Еще никто не успел вернуться в убежище.

Тяжелые боевые соединения штурмовиков на подлете к Вене! Народ понемногу возвращается.

— Сообщения о бомбежках. 1-й налет: газовый завод Зиммеринг, Санкт-Маркс, Лерхенфельдерштрассе, Шварценбергплатц, Вайсгерберленде; про Северо-Западный вокзал — ошибка, на самом деле — вокзалы Северный и Франца-Иосифа; Хетцендорферштрассе, Урания, Винерберг, Фельбергассе, Аугартенштрассе, Розенхюгель, Йедлезеерштрассе, мост Рейхсбрюкке.

Штурмовики на бреющем полете!

— Скоро отбой.

В 14.10 сигнал отбоя. Доели воскресный гуляш.

Искал осколки, насобирал много. У папы на главном объекте. Уже готов список разрушений. Переписал.

Мост Рейхсбрюкке по обе стороны

II район: Начало Аугартенштрассе до Шперльгассе

XVII: Средний отрезок Гентцгассе

XV: Келлинггассе

Фельберштрассе возле Гюртеля

X: Винерберг

IV: Шварценбергплатц

Арсенал

Вокзал Аспанг

III: Вайсгербергассе за «Уранией», до Аспернбрюкенгассе

Газовый завод Зиммеринг

Санкт-Маркс

III: Дампфшиффштрассе 2

XII: Ротенмюльгассе

Гауденпдорфер гюртель

I: Аннагассе 13

XII: Оппельгассе

XII: Шенбруннер штрассе

III: Вайсгерберштрассе 14

Mocгacce 1

Клейстгассе 22

II: Франценсбрюкенштрассе

III: Хольвеггассе 25

Лёвенгассе 2

XX: Тройштрассе 44

Герхардвег

Адальберт-Штифтер-штрассе 28

X: Геллертгассе

Дизельгассе

XII: Хетцендорферштрассе 67, 101

XIII: Розенхюгельштрассе 38

XII: Каульбахштрассе 15–32

XIII: Егерхаусгассе 31

II: Обере Донауштрассе 43

Пратерштрассе 36–42

Рембрандтштрассе 10

Чернингассе 1

Фёрстергассе 8

Фердинандштрассе 23, 26, 28

Унтере Донауштрассе 21, 34, 48

III: Радецкиштрассе 20

XVI: Кульмгассе

III: Ландштрассен гюртель

Колоницгассе

XIX: Кунгассе

III: Кёльбльгассе 8-10

Трубельгассе 16

V: Хундштурмплатц

III: Адамасгассе 3

За хлебом и к сапожнику. Помогал перетаскивать книги в подвал. Мы собрались пойти в кино на «Опасную жизнь господина Зандерса», но ток отключили.

Сидим при свечах. Опыты с увеличительным стеклом. Потом все же дали свет.

В Венгрии новое правительство, объявление тотальной войны, значит, измена не прошла! Успехи японцев: потоплено 11 авианосцев, повреждено 8 крейсеров, общий тоннаж потопленных судов составил более 500 000 регистровых тонн! Сбито 1000 самолетов, уничтожено 2500 единиц личного состава. Эвакуация из Греции, евреи у всех отнимают деньги, детские концентрационные лагеря! Банды, действующие в Африке, дерутся между собой и против де Голля.

Вечером заходила после службы тетушка. Будут отключать газ! Настроение очень упадническое! В отчаянии от бомбежек и т. д. Говорят, что будет объявлен призыв в народное ополчение. Принесла нам копченой колбасы. Разговоры про большевиков — такая глупость! На всякий случай таблетки «от бессонницы».

Ночь: без происшествий. Угомонились, собаки!

Как я провела лето (Сочинение). За последнее лето мне запомнились два события, оба связаны с Хозяйством, где мой отец заведует складом. Как-то утром он входит и говорит мне: «Гертруда, хочешь пережить приключение?» Я обрадовалась и сразу сказала «Да!» — «Тогда быстренько переодевайся и беги к фрау Поличек». Фрау Поличек — наша ответственная по ПВО. Я думала надеть сарафан с кофточкой, но папа дал мне вместо него старые и, по правде сказать, не больно-то чистые большие мужские брюки, я кое-как сумела приспособить их на себя, потому что я довольно плотная. Облачившись в эти брюки и мужскую рубашку защитного цвета, я отправилась к фрау Поличек. Она сунула мне в рот орехового печенья, решив, наверно, что меня обязательно надо подкормить, но только ореховая посыпка была уже прогорклая. Потом мы с ней пошли к забетонированной яме, вокруг которой стояли другие женщины, некоторые с детьми. Там нас уже дожидался незнакомый мужчина в защитной форме, чтобы начать демонстрацию. А в яме — в яме лежала настоящая английская авиабомба! «Welcome to hell!»[6] — было написано на ней белой краской, «Вот мерзавцы!» — сказал господин Дворжак, Он уже старенький и по болезни не может работать, но на этой демонстрации присутствовал, стоя в первом ряду. Тут незнакомец в форме велел всем отойти подальше. Я еще только попятилась, как он уже зажег бомбу. Как он объяснил, это была безобидная зажигалка, которая не дает опасных, далеко разлетающихся осколков, но липкая горючая смесь так и брызнула во все стороны, вони и сажи от нее хватало, нас осыпало черными хлопьями — и лица, и все было в черных точках. При горении она громко гудела, а кроме того, еще стоял треск и сыпались искры от загоревшегося сарайчика из старых досок, нарочно сооруженного там для тренировочного показа. «Этот сарай уже никакими силами не потушишь, — сказал специалист, — но его нужно свалить, чтобы он догорел себе тихонько и пожар не распространился вокруг». — «При помощи пожарных багров!» — по-военному четко сообщил старичок Дворжак. «А теперь сюда песком, объяснил специалист; — Ни в коем случае не заливать водой! Сами знаете, что когда жаришь шницели, нельзя лить воду в кипящее масло», — объяснил он, обращаясь к женщинам.

При слове «шницели» все мы невольно засмеялись — так давно это было! Рука, отважно швырявшая в пламя лопату за лопатой песок, постепенно усмирила огонь, так что от бомбы остался маленький костерок, вроде тех, что мы жгли в летнем лагере, — хоть вешай над ним котелок!

Фрау Поличек начала аплодировать, и другие тоже захлопали.

А вот что я никогда не забуду, так это второе мероприятие, в котором мне довелось участвовать нынешним летом! На этот раз полагалось прийти в летнем платье. Союз немецких женщин показывал в Народном доме при занавешенных окнах диапозитивы альпийских цветов. И все это в красках! Настоящий триумф немецкой фотопромышленности! Диапозитивы были изумительно красивы и очень познавательны. Иногда фотографу удавалось запечатлеть на пленке редких и мелких зверюшек, они были засняты с расстояния в несколько сантиметров, и теперь мы видели их в увеличении. Женщины рассказывали нам также о стародавних немецких обычаях и о том, какие опасности им приходилось преодолеть, чтобы запечатлеть на снимках всю эту красоту.

Таким образом, я узнала этим летом, как тесно связаны красота и опасность, узнала, что полезное и прекрасное требуют самоотверженности. И не в этом ли состоит главное предназначение женщины?

В экономии. Тетушка. И вот опять воскресным днем, когда обошлось без воздушной тревоги, по петляющим дорожкам, ведущим сквозь путаницу архитектурного лабиринта нашего Хозяйства, где все пышет жаром послеполуденного зноя и кругом все зелено, — снова туда, где, кажется, еще зеленее, где зелень уже переходит в белесоватую желтизну. Рядом, обдавая ароматами парижской — доставленной из пока еще немецкого Парижа — пудры и блестящей помады, одетая в легчайшее платьице, по-летнему молодая тетушка. Погода стоит такая, что полупрозрачный покров березовой рощи, начинающейся сразу за сосняком, не укрывает вожделенных подберезовиков в играющей солнечными зайчиками тени своих ветвей. На мне сейчас вместо черной вельветовой юнгфольковской формы короткие штаны, штанины противно болтаются возле колена. Тетушка больше всего обращает внимание на эти бледные ноги. «Пока еще я не туберкулезник», — огрызаюсь я на ее слова. Тетушка, сама тоже вспыльчивая как порох, молча проглатывает и это, отвечая безграничным терпением на раздражительность, свойственную моему переходному возрасту.

Вот и опушка, за нею скучная аллея, ведущая к экономии: луга и фруктовые сады. Стоит лето, все закончилось и остановилось, словно выпав из времени. А мне хочется, чтобы оно было молодым, резво берущим разбег. Я так и делаю: хотя мы идем вместе, но она, взрослая, шагает прямо по дороге, а я то забегаю вперед и возвращаюсь назад, то срываюсь, чтобы выскочить за обочину, а ведь меня так манит к ней, столько уже знающей о жизни, глубоко окунувшейся в самую ее гущу! Природа вокруг — аккуратно прибранная, здесь редко попадаются неожиданные находки, чтобы заполнить мои просторные карманы; разве что невзрачный растительный сор: кусочки коры, обломившиеся веточки, до срока завядшие листики; как вдруг — какой восторг! — большущий осколок зенитного снаряда с краями, острыми, как лезвия ножа — хвать, и он уже оттягивает мой левый карман!

— Что это у тебя там?

А у меня уже и новые находки.

— Прошу тебя, не подбирай станиолевые ленты! Это от самолетов!

— Да я их уже насобирал десятки, сотни, — рявкаю я в ответ с печальным предощущением грядущих супружеских ссор.

Большая рига, как всегда, недоступна. Я жадно впиваюсь в нее глазами, вбираю, сперва приближаясь, потом оглядываясь назад, удаляющимся взглядом; когда-нибудь у меня лопнет терпение.

— Ты слышал Ломмеля?

— О чем это ты? — переспрашиваю я.

— О Ломмеле, который выступает в берлинском радио-кабаре.

— Кто такой Ломмель, я и сам знаю, — обрываю я тетку. — А что именно ты имеешь в виду?

В ответ приходится выслушать знакомый припевчик «клип-клап» и куплетик с трудно опознаваемыми свиными шницелями: «Тут шницелем не пахнет, кто взглянет, только ахнет — ни дать, ни взять творение ИСКУССТВА ВЫРОЖДЕНИЯ, клип-клап, клип-клап, клип-клап».

Развеселившись, я подхватываю тему и тоже запеваю в самом низком регистре музыкальный эпиграф Ломмеля: «Коль время нами правит и крепко в нас сидит, то от ворчанья проку нет, оно лишь повредит…»

— Или вот это, — говорит тетушка, — хотя это уже не Ломмель: «С Аннетой я только улегся в кровать, ж… еще не согрелась — тревога опять». Тетушка не совсем уверена, дошло ли до меня, что такое «ж», поэтому она покашливает и еще раз повторяет: «ж».

Тут я громко:

— Ах вон оно что! — и нарочно напускаю на себя самое дурацкое выражение.

— Ну, Тильки! Не будь же таким несносным! Давай сюда!

Она берет меня под руку и бодро шагает со мной в такт песенке: «Все идет на лад, я очень рад, и я знаю почему — с другом лучше, чем одному».

Я весь красный, руки-ноги как деревянные. Она отпускает мой локоть.

— Спросил бы хоть, как у меня идут дела на службе!

— Извини, пожалуйста! — говорю я и кланяюсь до самой земли.

— Ты бы порадовался за меня, Тильки, — работа на военном заводе окончательно отпала; меня направляют в почтовую охрану.

— А почему вообще ты должна отбывать трудовую повинность?

— Ну, видишь ли, я ведь ничем особенно не больна, как твоя мама; конечно, радости мало; старший инспектор — жуткое чудовище!

— Вроде меня?

— Что ты, Тильки! У него полно всяких комплексов, а нам за них отдуваться! Все по-военному. У нас будут даже противотанковые ружья. Но только прошу тебя — чтобы никому ни слова!

Приближается следующее строение: машинный сарай. Я важничаю и молчу.

— Слушай, я тебе расскажу еще одну вещь, — продолжает моя дама, моя летняя спутница, — при нашем отходе дядюшка, — и выдыхает беззвучно, — будет взрывать мост Святого Мартина.

Я от восхищения только присвистнул — негромко, как требовала ситуация.

— А теперь ты про это забудь!

Я срываю метелку какого-то дикого злакового растения.

— Вынь изо рта! И вот еще: у нас в конторе одна девушка, Магда, каждый раз приносит что-нибудь новенькое в этом роде: «Девиз наш — вот он: „Да здравствует Отто!“»

— Какой еще Отто?

— Господи! Ты даже не знаешь, кто был бы нашим императором, если бы не Гитлер! В городе многие уже настроены против, в смысле: «Надоела нам война, нам победа не нужна — скорей бы Гитлеру хана, а нам — свободная страна!» Но прошу тебя, ради Бога, никому об этом даже не заикайся, а то, чего доброго, всех нас упекут в Дахау!

— А что это за место — Дахау?

— Знаешь, я там еще не была.

— Скажи, тетушка, неужели ты правда встречала таких людей* которые против?

— Все же видят, что дело обстоит неважно.

— Так-то так, — начинаю я и, взбодренный жвачкой, принимаюсь ораторствовать: — Моя вера непоколебимо тверда, и Геббельс убежден как никогда твердо: сейчас мы переживаем критической момент, но мы уверены, что неизбежно наступит перелом.

— Ну-ну! Твои слова да Богу в уши!

Во мне уже забродило щекочущее нервы, предстартовое предвкушение грядущих великих катастроф.

Присели отдохнуть в полутени на колченогой скамейке возле машинного сарая, в воздухе душно пахнет древесиной, за спиной дышит разогретая августовским зноем широкая бревенчатая стена, кишащая бурой и белой насекомой живностью. Я здесь, я живу! Новости об Инге Аренштейн — какая-то мелочь, ничего особенного, но я рад и такому упоминанию, потому что речь зашла о девушке. Но мне этого мало, хочется чего-то посущественнее, поэтому я спрашиваю про Соню и Сашу — где-то они теперь моют полы, с тех пор как Гёссля разбомбили — его ресторанчик раздавило обрушившейся церковной колокольней. Пышнотелые украинские девчата получили у нас временное пристанище. На этих девушках после того памятного душно-благоуханного посещения, когда они заявились к папе, своему покровителю, — ведь он у нас патриарх остарбайтеров, — сосредоточились с тех пор мои сладостно-стыдные эротические мечты. В припадке откровенности я даже объявляю:

— Вот бы мне девушку!

— Не спеши, все еще успеется. Давай-ка выйдем через заднюю дверь и пойдем к Труцнитам!

— Что-то неохота — они такие скучные!

— Давай, пошли!

Я отпихиваю ее руку.

— Смотри, Тильки! Чтобы этого никогда больше не было!

Я снова толкаю ее, стараясь сделать побольней.

На лице появляется знакомое пугающее выражение, губы поджаты. Не произнося ни слова, она идет бок о бок со мной, направляясь к садовой делянке Труцнитов. Лишь погодя немного:

— Я на тебя всерьез сердита.

И уже потом, когда пора бы уже и забыть, привычно обидное:

— Если не научишься себя вести, ни одна девушка на тебя не посмотрит.

Спрятаться! Заползти, как улитка, в свой домик, так чтобы только рожками воспринимать атмосферу и звуки этого лета, которое кажется таким «всегдашним», хотя это только так кажется: оттого, что сейчас лето, кажется, что иначе и быть не может, хотя одно то, что вот оно — лето, так поразительно, что об этом хочется громко кричать, чтобы выплеснуть свое удивление. Вообще это такая радость, что ее хватит на целую жизнь, больше ничего и не надо — ни великого перелома, ни девушки. Хотя вообще-то все так здорово только потому, что у меня есть молодость, и вся жизнь еще впереди, и в ней будет и девушка, хотя вообще-то все это когда-нибудь пройдет и я тоже стану таким старикашкой, как Труцниты, которые сидят на своем пятачке в садоводстве и беспамятно скалятся друг на друга в идиотских улыбках: если это — все и больше ничего не будет, что же вы, взрослые, отодвигаете и отравляете нашу единственную молодость, единственную данную нам жизнь!

Спустя некоторое время:

— Тебе прямо уж и слова не скажи!

Пауза.

— Господин Труцнит угощает абрикосами!

Взрыв цвета, румяно-оранжевого аромата вызывает алчный аппетит, заставляет жаждать абрикосовой упоительности, и возникает ощущение счастья. Сидеть на расшатанных складных креслах, глубоко зарывшихся ножками в мягкую после полива землю, над самой головой и по всем сторонам вокруг — пахучий лиственный шатер. Господин Труцнит — Козерог, но я читаю целую лекцию про астрологию и про то, что астрология — это вам не астрономия, и заодно, чтобы дать выход недавно пережитым книжным страхам, рассказываю о громадных болотах других планет, принимаю как должное слова в мой адрес о том, что я человек интересный, но для того, чтобы разобраться в моей сущности, меня надо получше узнать, на это замечание я с остаткам неостывшего раздражения язвительно отвечаю в том смысле, что, дескать, ничего не поделаешь, — я другой, не такой, как вы, не умею трунить над людьми с лощеным венским ехидством, а между тем если не сегодня вечером, то все же на склоне дней своих засяду за работу, чтобы написать книгу с разбором моей и вашей человеческой сущности.

Баня. Эдит сидит на белом подоконнике или нажимает на белую клавишу. В этом случае над белой дверью вспыхивает какая-нибудь из разноцветных сигнальных лампочек. Она сидит на краю белой кровати и полощет в воде позвякивающие друг о дружку термометры. У Эдит теперь появился новый любимчик.

Через хозяйственный двор и с мамой в баню. Баня находится в низеньком домике, внутри клубятся облака пахучего пара, который подается сюда из котельной Хозяйства, по всему полу разбросаны мокрые занозистые деревянные решетки, от которых тянет грибным запахом, и бегают тараканы черно-бурой масти, населяющие баню и близко расположенный мучной амбар. Толстая банщица, рассыпаясь в привычных любезностях, отпирает номер на двоих. Но обе ванны — та, что для мамы, и та, что для Анатоля, — закрыты занавесками, и между ними большущее свободное пространство. Обе ванны залиты солнечным светом, проникающим сквозь стекло с ледяными узорами. Когда Анатоль уже стоял раздетый, мама неожиданно заглянула к нему, отогнув занавеску; он рассердился. Мало того, она еще и высказалась по этому поводу:

— Цвет у тебя стал поздоровее, уже не скажешь, что бледная немочь!

— Но чтобы больше ты ко мне не заглядывала! — потребовал Анатоль.

Сегодня он взял с собой лупу, чтобы выжечь у себя на теле, где никто не увидит, буквы ЭДИТ. Это его очень взволновало в одной книге про Африку, а Эдит, может быть, все-таки еще ответит на его письмо. Гертруда, вернувшись после того, как сбегала с поручением к папе, делает свой привычный меланхолический круг по садовому лабиринту Хозяйства. По сравнению с остальными худосочными от недоедания девчонками она чувствует себя хорошенькой и, вступая в поединок с машиной времени, начинает не с того боку, выбрав самую медленную, скучную сторону: свободные послеполуденные часы тянутся магически, пока не складываются в определенную, никогда ранее не слышанную песню; перед тобой открываются любые возможности, и ни одну ты не выбираешь — ни одну нельзя выбрать; не с той стороны ты попадаешь в машину времени в тот же миг, как только ты сделал выбор в пользу одной из возможностей и принимаешься что-то делать или встречаться с людьми; в таком случае ты не успеешь опомниться, как глядь — свободные часы уже и прошли. Гертруда благоговейно останавливается перед каждой цветущей цветами, листвою ветвящейся каменной нишей. Анатолю так и не удалось как следует выписать хотя бы букву Е. Он не учел того, что стекло с ледяными узорами гасит силу солнечных лучей, рассеивая их в разные стороны. Хорош астроном! Но зато ему не было больно. Йоши так и сыплет новостями, его распирает от потрясающих сведений, которые он извлек из справочника по еврейскому вопросу; книжку принес в дом отец, ему дал ее почитать кто-то из сослуживцев: в ней такое написано, о чем мы и не догадывались, в жизни никогда не слыхали, даже Бог у них называется непонятным словом Яхве, не сразу сообразишь, как его и выговорить; они даже скотину режут не по-людски, а перерезав горло, ждут, когда вытечет кровь, и тайком точно так же режут арийских младенцев; а Талмуд и Тора — это книги, которые специально учат коварству, а для богослужения они пользуются деревянными ящичками. Ну, а «мезуза»[7] — это же надо было додуматься до такого бреда! А потом, ведь сколько, оказывается, было в истории Европы могущественных евреев, из бедных они выжимали последние соки и были советчиками королей и императоров, они-то и развязывали войны. Анатоль слушал, разинув рот, наверное, на сантиметр. Он обращается к маме, которая как раз опять легла с компрессом, и спрашивает про Ингу Аренштейн:

— Помнишь ту девочку? Скажи, ведь, кажется, ее родители были евреи?

Мама нехотя:

— Только мать.

Гертруда тем временем кончила кружить по лабиринту, добросовестно обойдя все дорожки, пришла в кухню и сидит на табуретке, радуется, что скоро дадут кукурузную кашу, да с сахаром и с корицей!

— Смотри, ты совсем изомнешь платье! Ой, что там только что сказали по радио? Покушение на фюрера?

Все принялись креститься. Но тут радио заговорило о Провидении. А машина времени тотчас же выдала картинку: красный актовый зал гимназии, где происходило торжество по поводу неудавшегося покушения в пивном погребке «Бюргерброй», тогда тоже вмешалось Провидение. В тот раз — несокрушимая уверенность в будущем, вера в победу, сегодня, разумеется, тем более: «Однако вы все-таки лучше поторопитесь, — говорит Анатоль, — и поскорее пускайте в ход новое секретное оружие!»

Возвращение домой. Вся комната уже сплошь состоит из упаковочной бумаги: кажется, ткни в нее посильнее — и ты уже на воле! Ребята, которые еще остаются в этом лагере центра «Детских лагерей отдыха», стали вдруг похожи на рисованные привидения из ярмарочного балагана, однако слышны были все-таки их голоса, еще был настоящий, телесно ощутимый ужин, несколько раз перепадал настоящий тычок в ребро и настоящие вставания и приседания при разборке шкафчика. Не нашлось на месте полюбившейся книжки, но ворюга-дежурный ответил «не знаю», а начинать дознание по всем правилам в последнюю ночь было уже слишком поздно. В последний раз забраться на верхнюю койку, в последний раз услышать: «Эй ты, как ты там?», и вот уже тот, к кому обращен был вопрос, снова у себя дома и переступает порог своей чудной комнаты с высокими потолками, где много свежего воздуха, где его ждут не дождутся любимые дела и развлечения, ждет через край заросший цветами, нависающий над зелеными макушками сада балкон, за которым сгущается летняя ночь и раскинулось каникулярное приволье. Но нет! Сперва надо было еще пережить очень компактный вечер, такой же неугрызаемый, трудно перевариваемый, как кусок жесткого, плотного, кислого армейского хлебного кирпича. Ни то, ни другое уже не отвечало действительности, когда наутро тот, к кому был обращен вопрос, навсегда покинул лагерь, и, как бы прокручивая в обратном, радостном порядке свое прибытие в лагерь, когда он шел сюда в строю, с каждым шагом все глубже погружаясь в бездну мрака, он, на сей раз уже в одиночестве, пустился в долгий путь к железнодорожной станции, перед тем как начать нескончаемое путешествие в поезде, отрубающее по частям то, что останется позади.

В 7.30 утра провинциальный городок каким-то чудом без всякой музыки грянул навстречу таким тушем, словно его исполнил духовой оркестр в пятьдесят музыкантов. Все воробьи, ласточки, хохлатые жаворонки тут как тут, каждый уголок по ходу движения электрически чистенькой узкоколейки в Татрах, в который мне удается заглянуть во время остановок поезда, обставлен пестрыми потемкинскими декорациями провинциального городка. Насколько отчужденно проходило мое расставание с лагерем ДЛО, настолько же сказочно прощание с оздоровительным лагерем: ради него — только моего прощания! — сестра Ирмгард все так устроила: и этот городок, и лагерь с недругами и приятелями, с людишками-пустышками, Ирмгард рушит секундную быстроту железнодорожного мелькания и, растянув ее в минуты, впечатывает меня в память этого мирка, дружба друзей удружает меня в небывалую степень: в квадрат, в куб, и затем — прожекторная вспышка в полный накал, чтобы высветить один поразительный феномен — Эдит. Она одна и я, озаренные этим днем: рукопожатие; ее словно бы увеличенное, но тонкое, заманчивое, как изюминка, лицо. После нас — ничего.

А до Нюрнберга и впрямь далеко: Витрову, с которым я встречусь в 8 часов в Попраде при пересадке с маленькой электрички, которая ходит в Татрах, в бесконечно длинный, грязный состав немецкой железной дороги, повезло больше, чем мне: к девяти вечера он уже будет в Вене, он приедет в сумерках, но в листве в это время еще чувствуются остатки дневного тепла; мне придется ждать дольше — после Вены предстоит еще десять часов езды.

Еще днем, при желтеющем свете дня я был в Мархфельде. Еще немного, и будет Вена. Мама в густой темной зелени уже жарит в гигантском сотейнике хрустящий картофель. В неудобном сундучке под немецкую старину меня дожидаются пергаментные на ощупь листы незаконченных карт звездного неба: Вульпекула — Лисичка. Все еще нескончаемый Мархфельд; для нас, нюрнбергских и вюрцбургских ребят, такая надоедливая скука! Другое дело, когда доберемся до Гамбурга или Бремена! А здесь час за часом витающий в воздухе соломенно-летний дух, симфоническая поэма урожая, после которой жизнерадостной опереттой («Сила через радость») возникнет Вена. Беженцы из других стран, сидящие в нашем купе, все поют и поют, женщины словно вышли из сказки; мне надо держать под контролем свое знание языка, и я — девятилетний — худо-бедно справляюсь с этой задачей. Я еще не знаю Вены, но мои родители помогают Тильки пережить нетерпеливое ожидание, отвлекая его колбасой салями, купленной, когда переезжали через границу, из окна поезда у одного из крикливых венгерских торговцев.

Ожидание очереди.

7.30. Подъем.

Проверка палаты.

Завтрак.

Утреннее построение и подъем флага.

Раздача лекарств. В пятницу или во вторник я, может быть, уеду в Вену в индивидуальном порядке?

Выдача книг.

10 ч. Воздушные ванны, читаю «Полукровку».[8]

Обед.

Тихий час.

Проверка палаты.

Полдник.

До дрожи мечтаю, чтобы отпустили домой. Зачитываются списки тех, кого отпускают. Мюльгоф уезжает во вторник!

Ужин.

10 ч. Отбой.

В 6 ч. уехал домой Тисс.

В обед: объявлен строгий карантин по скарлатине! В 26-й палате заткнули газетной бумагой щели, окна замазали гипсом. Нас точно не отпустят!

Поход.

Ужин.

Песни.

Сон.

Подъем.

Завтрак.

Подъем флага. На этот раз линейка вместе с девочками.

Может быть, меня все-таки отпустят домой.

Раздача лекарств.

Песни.

10 ч. Воздушные ванны.

Обед. Дежурный по отряду Копецкий.

Тихий час.

Проверка палаты. Шкафчик вывернули два раза.

Мытье в лохани.

Зачитывают списки тех, кого отпускают. Скарлатина не помешала! Рихтера отпускают домой.

У меня радость. Во вторник меня, может быть, тоже отпустят.

Г-жа доктор Путер наведалась к нам в общую комнату. Перед отъездом меня будут еще раз взвешивать.

Поход.

Ужин. Меня вызывают в больницу. Ничего особенного. Рудорфа выписывают.

20 ч. Отбой.

Подъем.

Завтрак.

Свободный час.

Раздача писем. Мне из дома № 60.

Путер с обходом. Через две недели я, может быть, поеду домой.

Обед.

Тихий час.

Полдник.

Зачитывание списков. Меня нет.

Коровий выгон. Драка с Копецким — фингал под глазом!

Ужин.

Сон.

Подъем.

Завтрак.

Торжественный подъем флага.

Поход и военная игра с девчонками из «Мирафьори».

Узнал новое о Возмездии и Вторжении.

Обед. Салат из вареных овощей с копченостями.

Тихий час.

Час письма. Письмо № 17.

Полдник.

Прождал долго. В 16 ч. сообщили: мне можно ехать домой!

Прощай, «Козерог»! Больше не увидимся.

Вылазка в Шлагендорф. Снова у нас игра на местности. Не могу привыкнуть к мрачному хвойному лесу. Единственное хорошее в этих деревьях, что к ним удобно привязывать пленников. Я в одиночку изловил и привязал двух девчонок из «Мирафьори». Правда, одна из них была толстуха. Я стянул их веревками плотно, как тюки, и бросил на съедение рыжим муравьям. Анни не участвует, он с женщинами предпочитает вести разговоры, он мирно резвится и носится по лесу. Иногда срывает листок, чтобы определить, какое это дерево (лиственные деревья тут тоже встречаются), и бежит с этим к старшей вожатой. Или вот как сейчас — уселся у пруда и ловит головастиков. Сейчас я его схвачу в охапку и потащу к болоту, это для него самое страшное. По дороге я протащу его вниз головой по коровьим лепешкам. «Это, — скажу я ему, — чтобы ты в болоте не очень выделялся!» С ума сойти, как здорово, — возмездие началось, нанесен ракетный удар! Первой принесла это известие сестра Ирмгард, наша так прямо ошалела. Все мы — девчонки и мальчишки из «Козерога» — дружно объединились в пылу ликования, по крайней мере в лице наших вожатых. В Лондоне шестнадцать часов не прекращалась воздушная тревога, целые кварталы обрушивались в гигантские воронки. Ракету даже не успеваешь услышать, сразу взрыв. Теперь наша победа — вопрос немногих недель. Сегодня Германия наша, а с такими гениями — завтра и целый мир. Сейчас я бы, кажется, только и делал, что день и ночь слушал бы радио, прирос бы к нему. Так и вижу, как английские томми переламываются и горят, точно сухая солома. Ингу какой-то мерзкий мальчишка протащил волоком по острым камням. Ну, погоди у меня! Но сперва надо ее подлечить, а то она, бедняжка, вся в ссадинах.

В этот день сестры после пережитой радости устроили нам мытье в корыте, оттирали жесткими щетками, я сказал, что сам себя потру, а то сестра опять, как в прошлый раз, сделает мне внизу больно. Один новичок, вестфалец из Йолленбека, принял меня, австрийца, за выходца из Рейнских земель, это было так приятно, что я даже загордился. И тут, как нарочно, к нам в лагерь явился гебитсфюрер Хайль из Вены, чтобы проведать венских ребят. Он сразу приметил Витрова и вызвал его на аудиенцию в прихожую перед кухней: Витров изо всех сил вытягивался по стойке «смирно», но гебитсфюрер самым домашним голосом сказал: «Вольно! Я сразу обратил на тебя внимание: у тебя на лице написано, что ты самый интеллигентный, но интеллигентность, как мы с тобой знаем, не котируется. Во всяком случае, если тебе что-нибудь нужно…»

Я стою перед ним весь красный, выбитый из колеи; гебитсфюрер сжалился надо мной, отдал приветствие, чтобы я мог уйти.

Солярий. Круглая земляная площадка, заполненная радиально расставленными деревянными топчанами, от которых исходит душистый древесный запах, над головой — кружевной купол зеленого солнечного света. Наконец-то и здесь наступила весна, запоздалая горная весна, наконец-то можно позагорать — один час как целая жизнь — в черных физкультурных трусах и черных спортивных тапочках. Утреннее лежание в солярии должно помочь юным дистрофикам из лагеря ДЛО нагулять немного жирку, поскорей навести румяна на белые лица начинающих туберкулезников. Падение ввысь, в пространство купола, в весеннее время года, чувство совершенной удовлетворенности, затем неизбежная скука, одинаково вневременная от истока всех детств до дряхлой старости, неизменная для всех времен человечества. Тогда, естественно, возникают картины прошлого и мысли о будущем: несколько дней тому назад, в меловый период больничной жизни, еще не было Э., Э. одарила счастьем, в далеких джунглях лагеря ДЛО появилась слабая замена — друг X., но он — всего лишь мужчина; а вдали уже светит древесно-желтым, древесно-рыжим лучом послеобеденный поход — туда, где в старинные годы детства была засыпанная опилками и колючей корой вырубка, такая внезапная, поразительная, с угловатым палаческим топором и бревенчато-дощатой, деревянной-предеревянной хижиной: а потом, когда-нибудь, будет родной дом, спустя столетия я снова в родном доме, словно иначе и не бывает, словно ты никогда его и не покидал, и никогда тебя не назначали, как сегодня, старостой палаты, взвалив тебе на плечи груз добавочной ответственности за семь чужих шкафчиков в придачу к своему, словно ты и не шагал в пыльной шеренге под строевые песни, возвращаясь из похода, горланя про юных буров: «А самый младший в пятнадцать лет за родину жизнь отдал». Вот уже родной зеленый свод ветвей, но откуда же эта пронзительная, не туберкулезная, резкая боль в груди, едва лишь вспомнилось имя, которое начинается на Э., некоторые люди тебе целиком и полностью просто приснились. Очутиться старым на зеленом кладбище с этим куполом, который скоро весь сомкнется над тобой, как над бабушкой, уже совсем не представляется тебе такой уж неожиданностью.

Но как только ты приподнимаешься и садишься, твой взгляд, скользнув при вставании по своду зеленого купола вниз, возвращается к земляному кругу, вернее, мельком коснувшись, сразу обращается в сторону кухни, откуда уже несется враждебный звук командирского свистка, и вот знойный день покрылся ледяными гранями точных очертаний: «Всем внимание: под Шербуром началось вторжение англо-американских войск».

Лагерь санаторного типа. Все руки сплошь в сапожном креме, оттого так и воняло из коридора, но я, не задумываясь о грозящих потерях, так и врезал одному «пифке»,[9] который притаился за углом, чтобы посмотреть, как я вляпаюсь, а я ему, раз, и грязными руками по роже, а потом еще и ногтями провел — хорошо поцарапал, так что он долго меня будет помнить. Дело в том, что когда тебя выписывают из «Беллависты», ты еще слишком слаб для настоящего лагеря и поэтому тебя направляют сюда, в «Козерог». Рядом находится такой же лагерь для девчонок, он называется «Мирафьори»: то-то будет беготни! В больнице мы все были из Остмарк,[10] главным образом из Вены, а тут все вперемешку, и много пифкеавдцев. Поэтому узнаешь целую кучу песен. «На Люнебургской пустоши затеялася драка, и Болле, смелый юноша, пошел тогда в атаку, пять человек прирезал и шесть еще убил, и рад был, что так весело он время проводил». Это от Паннвица, он кусается, когда его поборешь, поэтому я зову его Барбосом. От этого он звереет. Однажды он меня держал в захвате, пока я не повторил, как он велел: «Пощады, пощады, мои яйца из шоколада!» Однако, как говорит Геббельс: последнее слово в этом еще не сказано! За драку и за случай с сапожным кремом мы сегодня оставлены без кино, вместо этого будем заниматься строевыми учениями, а вечером идем во внеочередной поход. Хорошенькое начало для меня чуть ли не с первого дня поступления. В этот поганый лагерь! Полный каюк. Если он сам не признается, то завтра на построении мне объявят взыскание и об этом будет сообщено в Попрад. Конец связи. Говорят, уже было однажды, что ребят отправили в Вену в тюрьму для несовершеннолетних за то, что они устроили оргию; кажется, это случилось в «Серне». Еще сегодня к нам в «Козерог» прибыл Болид из той самой «Серны». Это же надо на полном серьезе сказать, что жизнь — забавная штука, потому что он больше никогда не увидит эту Эдит! Отколошматить его, что ли, хорошенько — глядишь, его и отправят обратно в «Беллависту» к его ненаглядной Эдит! А вот еще неплохая штука: «Сидит одна особа и дергает кишку, приросшую меж крепких ног к какому-то мешку, она ее давила, пока не брызнул сок и между ее ног в отверстие потек: работница-девица любила так трудиться — она коровушку доила; а что твоя головушка себе вообразила?» Шпинат с глазуньей, по мне, так хуже некуда, но зато завтра, говорят, будут какие-то там фрикадельки в любом количестве. Чертова вечерняя муштровка! Поэтому в самый раз будет: «Живее, собратья, готовьте ножи, двух мертвецов на стол! Один за отечество отдал жизнь, другой отдал жизнь за меня!»

Инга Линднер. P. S. Из-за мальчишек ты, пожалуйста, не волнуйся! Мы же взрослые девчонки и сами можем защититься от этих балбесов. Вчера они опять колобродили в коридоре, завернулись в простыни, на голову нахлобучили наволочки и бродят как привидения. Один расхулиганился, выхватил линейку и погнался за нами. Но тут как раз вовремя появилась сестричка. Мальчишки всей палатой схлопотали по мордасам, а в воскресенье на Троицу остались без полдника. Один мне даже очень нравится. Он тоже пишет мне письма, но очень умные и без всяких гадостей. Он очень обрадовался, когда узнал, что Инга — это я. Он очень серьезный и не старается показать, что считает тебя глупой «гусыней»; напротив, он говорит, что с девчонками разговаривать интереснее, чем с мальчишками. Мы с ним сразу пустились в философские рассуждения и от биологии незаметно перешли к теме любви, он тоже верит в любовь и презирает своих товарищей, которые только хвастаются своими победами над девчонками, а сами только что не топчут нас ногами. Он огорчился, когда узнал, что мы живем в Брегенце, сам он из Вены. Потом его позвали товарищи по палате играть в «спекуляцию». Они называют его Анни. Ты играла когда-нибудь в «спекуляцию»? Мы тоже в нее играем, Ева соорудила самодельную доску. Это так увлекательно, что можно играть часами. Для больницы — лучше не придумаешь. Надо будет и дома тоже ввести это в привычку, когда настанут нормальные времена. Военные шахматы — барахло. Целую в щечку, и папе тоже поцелуйчик по полевой почте,

Ваша послушная Инга, которая кушает все, что дают.

Даже овсянку!

Больничное воскресенье. Маленький Тиль в детской пижамке, худенький и заспанный. Причину мы узнаем сейчас: в Попраде была воздушная тревога. Мирный и обжорный островок райской жизни в Словакии начинает чадить с восточного бока. Возможно, почти несбыточная мечта о досрочном возвращении осуществится раньше, чем думалось. Больничные тапки сверкают армейским лоском, воскресный день простирается перед глазами в белизне больничной палаты, тоскливо разложенный на четыре отрезка между пятью приемами пищи. Приемы пищи — самое важное: жрать в три горла, чтобы меня выпустили и можно было вернуться домой! Между тем это такая несправедливость по отношению к нашей любви, которую сестричка Эдит вплетает в виде ярко-синей ленты в мое письмо на листке с почтовым штемпелем «Татра-пост». В довершение она, слегка обмакнув указательный пальчик в чернилах, окружает синим ореолом оставленное пустым белое пространство в виде симметричного сердечка, чтобы мама еще больше порадовалась новообретенному искусству маленького худенького Тиля, который ныне пребывает в «Беллависте» в качестве морской свинки. Хотелось бы, чтобы нежная Эдит подсела сейчас ко мне на кровать и, смеясь, ласково измазала бы меня чернильным пальчиком по всему лицу. Крумпфа и Хайнрайха перевели в другие палаты: Хайнрайха, который громко ревел во сне, потому что ему снился кусок торта, доставшийся брату, во сне кусок дразнил его: «Я — больше, а твой кусок меньше», и Крумпфа, который все время обзывает словацкую нянечку potvora[11] и stara kurva, но во время одной из рукопашных с уборщицей в конце концов был застигнут Путершей врасплох. Линингеру прописали воздушные ванны, но во время обхода он упрямо встал и заявил: «Еще чего выдумали! Моя жизнь — мне и решать, что с ней делать!» Ну, и он туда же: хлоп-хлоп от Путерши по щекам и с треском — вон за дверь! Сладкий пирог с розоватым соком. Знай жри себе, чтобы поскорей отсюда выбраться! Во мне ведь все только светлое, индогерманское, здоровое, я никогда не знал никаких врачей, как же так: у меня — и вдруг какие-то болезни и слабости?! Последнее письмо из дома опять так и просится вон из конверта; два прямоугольничка из «Фелькишер беобахтер» злорадно и назойливо твердят: «О вчерашнем воздушном налете в районе Вены» и «Из всех открытых на сегодняшний день малых планет этот маленький скороход, прозванный Гермесом, подошел к нам на самое близкое расстояние. Он вращается вокруг Солнца по внешней орбите в форме сильно вытянутого эллипса, пересекающейся с орбитой Венеры. Не исключена возможность, что, попав в поле притяжения Земли, он однажды познакомится с нею поближе или что мы познакомимся с ним!» Я хотел поделиться этой новостью с Эдит, но она уже ушла. Да ведь это же сам директор школы стоит перед белой, укрепленной белыми полосами, автоматической балконной дверью — директор «Серны» пришел навестить Тиля! Что-то, мол, неважно все выглядит: пролог вторжения начался чередой мощных атак на Атлантический вал и на Италию. «Сейчас произойдет решающая схватка!» — ликует с набитым ртом Тиль и тупым-претупым карандашом заносит эту мысль в страшно замызганный дневничок величиною со свою ладонь; он ни на миг, ни за что не отрывается от захватывающего романа Второй мировой войны, ненадолго возвращаясь к действительности только для того, чтобы сбегать в уборную; но коридору ходит дозором незнакомая медицинская сестра, она пристально вглядывается в его пижамку, завтра ему снова становиться на весы.

Ширах. Эдит. Когда день, неделя вдруг начинается с тревожно заливающихся свистков и криков, топочущей стадной беготни в коридорах, лающих команд, щелканья каблуков, четких «р-р-разрешите доложить», хлопанья дверей в белой больничной белизне, перед которой покуда еще хиленькая майская зелень за совершенно прозрачными — можно сказать, до невидимости прозрачными — окнами совершенно перестает существовать и остается только внутренняя, герметически отгороженная белизна, коридоры, населенные бегущими, топочущими призраками, и даже разноцветные сигнальные лампочки над дверьми и на стенах принимаются сердито сверкать и рявкать, сестры — конечно же, самые злющие — рвут и мечут, осматривая комнаты и вытряхивая из шкафчиков все игры, дневники и даже самые крохотные, завалящие кусочки припрятанной еды, причем сегодня не на свой страх и риск, а под надзором Шествующей с ними Высокой Комиссии; «Кто это тут свинарник развел! Чтобы через десять минут все было вылизано до блеска, а не то…», и переполошенные сестры орут на мальчишек, и в другом конце коридора такой же переполох, там ревут и мечутся перепуганные окриками девчонки и, натыкаясь друг на друга, пытаются навести порядок, а потом оказывается, что Ширах — это спокойный и совершенно гражданский человек. Сам Ширах! Главный вождь всей молодежи, всех мальчишек и девчонок, для которых он с самого первого отрядного сбора представляется божеством, окруженным ореолом величия, а сегодня его следует встречать отрывистым рявканьем магически бессмысленного титула «рейхслейтер»! Когда я на вопрос о месте рождения отвечаю ему: «Ремети», он между поглаживаниями произносит, обращаясь к моим волосам: «Молодец!» — вот так-то. «Дорогая мамочка! Сегодня у нас было такое, что голова закружится. Приезжал рейхслейтер Бальдур фон Ширах! Он был очень приветлив». Потом, когда все это отошло уже в область истории, сестра Эдит, усевшись с Тилем за белый больничный столик, учит его, как правильно украсить письмо к Дню Матери, чтобы оно понравилось дежурному цензору лагеря. «Питание очень хорошее, гораздо лучше, чем в „Серне". Жизнь течет спокойно и размеренно: много постельного отдыха, еда, анализы крови, легочный тест. К последнему я отношусь уже совершенно спокойно». Ни слова про Эдит. После письма она задержалась у Тиля, потому что он пустился во все тяжкие, выкладывая все, что знает про звезды, про страшные болота на далеких планетах, окруженных метановой атмосферой, временами озаряющейся голубоватыми вспышками взрывающегося газа; про немецкую аризированную астрофизику, про красное смещение и эффект Допплера; он припомнил все, что вынес из бесчисленных прочитанных утопических романов, которые заканчивались счастливым спасением мира и образованием Соединенных Штатов Европы под эгидой Германии, рассказал об уже осуществленных утопических идеях: о великих достижениях в создании лекарственных средств, искусственных заменителей, о баснословном величии заводов Буны, Лейны, ИГ-Фарбен, о том перевороте в науке, который произошел благодаря современным немецким исследователям: о вирусах, синтезе белка, о тайне жизни; рассказал о своей мечте создать электронный телескоп; а между тем образ изящной, нежной, темноволосой и подвижной берлинской девушки запечатлевался в его душе, словно начертанный огненным лучом; так они еще целый час провели вдвоем, сидя на белых больничных стульях, пока Эдит наконец не ушла от Тиля, чтобы вернуться к серым сестринским будням.

На обследование в «Беллависту», Величайшая несообразность — бобслей среди весны, среди наконец-то наступившей весны! Спуск петляющей дорогой, чтобы обезопасить движение фуникулера снижением нагрузки на его опоры. И наконец — мы, гигантские деревья, я говорю о нас — еще прозрачных из-за медлительности горной весны. Запомни, дитя, спускающееся по серпантину с горы. (Что милее мальчику — чужбина в вышине? Чужбина внизу? Нет, все для него — одна долгая дорога к родному дому!) Так хорошенько запомни же силуэтную картину — нет: живой, ветром колеблемый, переливчато-зеленый облик — наших очертаний. Дитя хочет что-то об этом сказать, затухает. Но что-то его подталкивает отдать предпочтение городу там, внизу, т. е. выбрать оптимистический взгляд. Мы, дома, разбросанные там и сям на окраине города, тотчас же затягиваем его в свой круг, вот он уже в этом редкостном городке, подведем его к первому ориентиру — еще очень зеленому, сероватому среди зелени: это я, ручей, о себе; пусть дитя откроет свою жажду и ахнет от восхищения; я холодна, я — вода, нет — не просто вода, ведь я такая студеная, такая утолительная, такая своенравная, что дитя меня не опишет, не забудет, я играю пузырьками углекислого газа, но не так, как содовая в стакане, не так сильно, но куда своенравнее. Растяни сложенный алюминиевый стаканчик из концентрических колец — своего рода произведение искусства — так, чтобы кольца соединились плотно и без зазоров, и пей из него, его хватит на несколько длинных глотков, которые холодят горло. Намокнув, с повлажневшими глазами, дитя наконец печально распрощалось со мной. Теперь оно, верно, пойдет к следующему ориентиру и останется там, где его исколют, измерят, взвесят и в наказание за недостающие десять килограммов крепкого деревенского здоровья приговорят к больничному заключению на неопределенный срок.

Вылазка в горы. Серое, зеленовато-серое, пятнисто-серое, сплошь то, чего ты боишься, тускло-серое, и среди серого — блестящие, как лезвия, края, сплошь то, чего ты боишься больше всего, кругом скольжина, не за что ухватиться, тщетные попытки уцепиться за мокрые, выскальзывающие из-под руки рукоятки ножей, наконец кустик — бледно-зелененький, отливающий полынной сединой, и ты часами висишь на нем, вцепившись обескровленными пальцами, скрюченными в побелевший, посиневший, налитый болью кулачок, внизу под висящими в воздухе, болтающимися, раскачивающимися набатным колоколом ногами — продолговатая долина с безобидным словацким названием, все, чего ты больше всего боишься, совершается с тобой наяву. Что происходит при свободном падении? Загоришься ли ты от трения, если будешь падать достаточно долго? И зачем только ты позволил себя затащить в «Серну», так близко к горам, в стан врагов, которые сомкнутыми рядами безмолвно окружают тебя со всех сторон и не сегодня завтра непременно достанут!

Ну, и что же ты сделаешь сейчас, когда объявляют, что у пятого класса завтра вылазка на Герлахову гору? Электрические лампочки горят как обычно, стол стоит как всегда, товарищи тоже, как всегда, валяют дурака, и никуда ты не скроешься. Тысячи картин предстоящей катастрофы. Да что же это такое! Неужели никто не понимает, что это моя смерть пришла, моя мучительная тысячекратная смерть? Неужели никто не пошевелит пальцем? Разве вы не мои товарищи? А вы — вожатые, учителя! Неужели я ни на что другое вам не нужен? Зачем надо мне срываться в пропасть! Разве не достаточно использовать для этого первый попавшийся камень с осыпи? Но кошмар ужина навеки застыл перед глазами, как застыли в горах погибельные отвесные стены и вершины, которые так хорошо умеют ждать своего часа. К несчастью, этот бред наяву оборачивается действительностью.

Ну почему я как раз сегодня не заболел? Подумаешь, чувство слабости! Боязнь высоты — не болезнь. Нечего праздновать труса! Все, что не убивает, дает нам силу. Хоть бы сейчас у меня разыгралась жуткая скарлатина! Да я и на дифтерит согласен!

Все сжалось. В голове стукотня, все крутится: как там говорили, надо правильно передвигаться? Лицом к стене — вот единственное, что я помню. Как надо балансировать? Как быть, когда деревенеешь от холода? Что значит сила воли? Что делать, когда не дотянуться рукой? Когда вываливается забитый в стену крюк? Что больнее-медленно умирать от страха и изнурения, лежа на наклонном уступе, или броситься вниз головой на скалы? А тут еще Хорнер принялся рассказывать, что там наверху есть ледяные участки: значит, завтра придется часами балансировать на скользком льду, чтобы не свалиться в трещину, потому что там тебя ждет мучительная смерть в белом, обжигающе холодном болоте. В какой-то момент смертельно усталого мальчишку успокаивает утешительная мысль: завтра вечером все будет уже позади. Но он тут же пробуждается от другой мысли: прежде чем доживешь до этого часа, придется сперва самому пройти через все испытания, и никто тебя не заменит.

И вот пробуждение под пронзительные свистки и рявканье вожатых — настало воскресенье, и близок смертный час.

— Эй, ты! — громыхает вдруг глас носителя божественной власти над ухом обезумевшего от ужаса мальчишки. — Ты останешься в лагере и будешь вести вахтенный журнал. И никаких возражений! Понятно?

Драчуны. Страстная суббота: я лежу сейчас в 28-й палате «Беллависты», уже не один. Трое младших: Цвирк, Цакацан, Рулендер. Температура уже гораздо лучше. Цвирк — он младшенький в семье — тоскует по дому. Он говорит, что у них весь класс вечером плачет, когда они остаются одни в спальне. Мы говорим о Вене. Цвирк опять в слезы. Теперь он как начнет, так весь вечер только и твердит: хочу домой! Ну как тут не затоскуешь! Я бы тоже хотел, чтобы меня поскорей отпустили, но я не скучаю по дому. Мне только надоело это пассивное состояние. Я вижу, что температура у меня уже лучше, но знаю, что мне все равно придется пролежать тут еще 3–4 недели.

Мне только что приходили в голову мысли по поводу моей теории астероидов, но они тотчас же улетучились, как только Цвирк запричитал, до чего же ему хочется повидать свою двухлетнюю сестричку. А теперь все пропало! Ну, да ничего: у меня тут еще будет достаточно времени.

9-е: Сегодня Пасха! Когда мы встаем, слышно, как поют птицы. И свет так хорошо заглядывает в окно! Пасхальные подарки: 2 крашеных яичка, 1 крендель, 1 пакетик леденцов. На обед давали: суп, шницель, торт. В районе Вены бомбили?

Понедельник. Пишу письмо № 3. Завтрак: кофе и кусок пасхального пирога. Второй завтрак: булка с дешевой колбасой. Обед: кнедлики с мясом и капустой, потом пудинг со взбитыми сливками и сливовый компот. Затем тихий час, разговоры запрещены. Полдник: кофе и пасхальный пирог. Пришла с пасхальным визитом Кукке из лагеря. В «Серне» много больных. Ужин: овощное рагу, затем компот. Сон.

11-е: Скука. Выдача книг: подлость англичан — гибель «Атении»,[12] и как они пытали ирландцев. (Поджигали, посадив в кадку, как пальму. Топили в болоте. И как только целый народ может быть таким жестоким!) Я читаю вслух, потом мы в это играем. Перед сном рассказы о привидениях: из «Прародительниц»[13] и моего «Мамбукко».[14] Я ужасно хохотал над тем, как они боялись.

12-е: Скучно. Играли в «Мамбукко»: собрали все постельные принадлежности и играли, как будто это болото, где можно утонуть и задохнуться. В обед я стал дразнить этих трусишек, а они сподличали.

Вот трусы! Трое на одного — один навалился, другой бьет по коленкам, а третий душит. Жуткая драка. Я смотрю, чтобы Цакацан не залез на мою кровать, а тут Рулендер как даст мне по лицу жгутом из полотенца; я обернулся к Рулендеру, а в это время; Цвирк стаскивает с меня, штаны, а Цакацан лупит. Как тут обороняться! Но я не зареву, даже если эти трусы меня насмерть забьют.

Влетает горластая медсестра и всем раздает пощечины! Кто позволил? Разве мы тут для того, чтобы нас хлестали по щекам? Нечего сказать, хороша больница!

Только что, сразу после полдника, опять началась ужасная драка. — Дурацкое пускание «сигнальных ракет» — это зеленые и красные шарики из конфетных фантиков. Красный значит: «Отделаем его хорошенько?» Зеленый: «Пускай подождет!» Сегодня ночью назначено устроить на меня нападение. Они показывают друг другу припасенные иголки. Жду! Насмешки, издевательства, оскорбления: «Бесстыжая свинья, еврей, лжец! Грязный иностранец!»

13-е: Обещали словацких, болгарских, румынских вожатых. Шиш! Зато сегодня легочный тест, то есть пытка легочным зондом «Мо», все ждут, заранее трясутся. Цвирк ноет, говорит, хоть бы лучше пришли большевики! Всю воинственность точно рукой сняло. Скучища. Поскорей бы уж отсюда в лагерь!

Зондирование тоже не состоялось. Зато после обеда началось генеральное сражение. Боксерским приемом двинул Цакацана в морду, сам схлопотал по ребрам, Цвирк орудует иголкой. Снова треп обо всем подряд. Ведь это же подлость: приходится драться, потому что эта свора не пускает тебя в чертову кровать. А когда ты с боем отвоевываешь свое право лечь на свое место, тебя же объявляют драчуном, горластая медсестра хлещет тебя по щекам и объявляет, что ты останешься без полдника или без ужина. Наказание голодом!

Вечером пульс 100 ударов! Новая сестричка — ЭДИТ! Картофельные оладьи и цельное молоко. Охота на ведьм. Завтра будут брать кровь.

Карантинное отделение. Когда умрешь, ты оказываешься в подводной лодке, белой, бесшумной, с герметически задраенными отсеками, тусклыми лампочками, которые торят всю ночь, и в полном одиночестве. Даже изнутри можно разобрать, что там написано: 10. Сейчас белое уже стало просто белым, глаза к нему привыкли, приятно, что горит свет, при свете все-таки не так страшно, но белизна, точно в фантастическом мире, — все-все бело, всюду чистейшие; сверкающие белизной плоскости и шары, и лишь многочисленные сигнальные кнопки переливаются всеми цветами радуги. А на белом ящичке стоит столь желанное питье. Но это питье — густой малиновый сок, а моя жажда требует чистейшей воды, такой студеной, чтобы от нее ломило зубы. Полусфера из матового стекла у меня над дверью, такая же, как все остальные, тоже начинает меня занимать, становится разноцветной и переливчатой. Опять горит огнем кожа — эта чужая, пятнистая желтоватая кожа, усеянная красными точками, в глаза будто насыпали песку, хочется тереть и тереть, выгребая его лопатами, веки опухли так, что остались одни щелочки. Ко мне приходило болото. Зря сестра смеется. Оно приходило в человеческом облике. Безутешные слезы, Такое счастье, что пришла сестра и что горит свет. Жадно глотаю питье, даже малиновый сок. В «Беллависте» ты уже с полудня. «Воды? Нет, от нее ты можешь умереть». — «Потому что у меня температура сорок?» — вспомнилось вдруг отчетливо. «Уже пониже». — «У меня что-то с глазами?» — «У тебя корь». Смертный приговор надолго погасил свет чудесных, бесшумных лампочек.

Больничная палата.

С. (Пишет/отмечает в графике: ангина, бронхит, грипп. Температура 39.2 / 110.)

Ш. Так чем же ты все-таки болен?

B. (Засыпает.)

C. Все сразу, что только можно подхватить.

Ш. А сыпь? (Засыпает.)

С. (вытаскивает термометр из подмышки Ш.): Разве тут угадаешь? Что-нибудь не то съел, вот и высыпало. (Щупает пульс, затем заносит данные в график Ш.): Температура 38.8 / 90.

Ш. Чем же мы болеем?

С. Слушай, не надо приставать ко мне с вопросами; вот завтра придет фрау доктор Путер, тогда все и узнаете.

В. Нас отправят в «Белависту»?

С. Вот еще не хватало! Я хочу, чтобы вы остались у меня здесь. Опять зачесалось? Ничего, сейчас присыплем детской присыпкой.

Ш. (с хохотом 15-летнего мальчишки): Наш бебик!

С. (присыпая В): Ишь, расшумелся! Радуйся лучше, что тебе не нужна присыпка.

Ш. (смеется по-взрослому): А почему бы и нет! Я тоже не прочь, чтобы мне кое-где присыпали.

С. (притворяется, что не понимает его, продолжает пудрить В.): Какой же ты у нас все-таки бледный. Тебе бы почаще на солнышко.

B. (Бьет кулаком по своей словацкой подушке.)

C.: Что это ты?

B. Какая же это тоска зеленая, сестричка! Все ждешь-ждешь весны, а она тут все никак не начинается.

C. В «Серне» все начинается с запозданием.

Ш. Но сегодня-то солнышко по-настоящему припекает. Анчи! (Тот, посыпанный детской присыпкой, уже спит.) Партийные бонзы со своими бабами уже вовсю загорают на террасе.

С. Сколько раз тебе повторять, Шустер, чтобы ты не смел подходить к окошку!

Ш. (делает непристойный жест): …Со всеми бабами — учительшами и с чешками.

С. Только не со мной.

Ш. (с высоты своей умудренности): Так всегда было, сестричка: есть такие, и есть сякие.

К. Это верно.

Ш. Видали Милицу? (Водит пальцем по своему лицу): Фу ты — ну ты!

С. Да уж! Размалевана, точно артистка немого кино.

Ш. И даже глаза! Вокруг глаз все обведено синим. Это надо же так! Сестричка, а сестричка!

С. Ну что?

Ш. А вы бы так хотели?

С. Немецкая женщина не красится. (Этот разговор ей надоел, и она выходит из комнаты.)

Ш. А тебе нравится такая женщина? Анчи!

В. Мне так хочется чесаться, кажется, обои бы со стенки содрал!

Ш. С ума они сошли, что ли, — в больничной палате украсить стенки черными точками и черточками!

В. Слава Богу, хоть теперь без географии в чулане!

Ш. Мы же ничего и не увидим, кроме Попрада, верно?

В. «Когда мы будем уезжать

И этот Попрад покидать,

То все ребята будут рады,

Как будто вырвались из ада».

Ш. А ты не знаешь, чем кончилось? Нашли они в конце концов автора этого стишка или нет?

В. (легкомысленно): Пятьдесят приседаний — и марш в Управление.

Ш. Знаешь, до чего же мне хочется девчонку!

В. Но ведь не такую же, как эти там.

Ш. А Милица-то — ничего себе. (Чертит в воздухе гиперболическую кривую.)

В. Мой идеал — простые, нордические девушки; порядочная, хороший товарищ, и чтобы одна на всю жизнь.

Ш. Ну, это не обязательно. Ты хоть знаешь, как редко это бывает, чтобы уже на всю жизнь?

В, В таком случае это не любовь. С таким же успехом я могу заниматься этим один в уборной. Как Дичка, который делает это целый день напролет.

Ш. Говорят, у него эта самая штука просто страшенная.

В. А сколько вообще-то можно этим заниматься?

Ш. Да сколько угодно, пока пальцы не заболят.

В. (после сна записывает в свой дневничок): «Мысли в голове очень ясные. Никаких фантазий. Почти все время сплю. Кошмарное состояние. В Татрах оттепель: снега растаяли, и все зеленеет. Все время слышна капель: вода капает из водосточного желоба и с сосулек. Все уже покрываются красивым загаром, и только я один по-прежнему больной и бледнолицый. Такое жуткое невезение!»

Бурные события. Едва только красно-синий ковер с желтыми петушками по углам, который Дичка «сорганизовал» для нашей комнаты, выкрав из малого вестибюля гостиницы (который заперли на ключ с тех пор, как Баладьи со своими приятелями при помощи алмазного резца проник в стеклянный шкаф с припасами), был как следует расстелен у нас на полу и все края заправлены под ножки мебели, а при обыске обнаружилось, что в стаканчиках для полоскания еще до половины оставалось недопитого шнапса, хотя в комнате было до того накурено, что в сизых клубах дыма не сразу и разглядишь, вдобавок все пропахло выделениями желез, на кроватях под грубошерстными весенними словацкими одеялами мальчишки лежали по двое, поочередно играя роль девчонок, а Баладьи был немедленно препровожден в Вену в тюрьму для несовершеннолетних и исключен из школы с волчьим билетом, но главное, он успел дать Витрову последний, решающий толчок к занятиям астрономией…

…как уже снова пронзительные свистки призывают нас во двор строиться в каре вокруг флагштока, потому что пропало спрятанное под замком — ведь ребята из гитлерюгенда пользуются за едой только стальными приборами — столовое серебро; сбытое кем-то из наших товарищей в обмен на кроны и хваленые сапоги фабрики Батя — мы находимся сейчас в невоюющей стране, где царит этот гигант резиновой и обувной промышленности, — но теперь украденное серебро вдруг выплыло, оказывается, оно попало к каким-то подозрительным типам из местных, полиция этой дружественной полунейтральной страны превосходно сотрудничает с нашими бонзами, на улице за оградой в эту минуту как раз играют разоруженные до зубов словацкие солдаты, одетые в непривычную для глаза коричневую полевую форму.

Словацкие кроны! Соблазнительность этих иностранных бумажек для нас, не получающих карманных денег, живущих на всем готовом мальчишек! Если спуститься в город, там тебе и разная галантерейная мелочь, и роскошные сласти мирного времени без всяких там карточек, а не то — была не была! — закатиться, хотя это по тяжести проступка уже граничит с дезертирством, в словацкую пивную! Одним словом — заграница, мирная жизнь, изобилие вместо возведенной в священную добродетель всенародной бедности, маленькая страна, которая не стремится быть мировой державой, где по-словацки и даже по — немецки вместо «Хайль Гитлер» звучит «Добрый день», и у всех девушек, как у Милицы, прелестные алые губки, и все они сосут что-нибудь сладенькое и флиртуют, стреляя подкрашенными глазками, хотя нам от этого никакой радости не отломится, с тех пор как начальство распорядилось подсыпать в нашу похлебку бром; Дичка уверяет, будто ему попался целый комок, но Харти и Витров решили, что это небылицы для простаков; впрочем, это не имеет особого значения, так как эти неразлучные друзья поклялись не участвовать ни в каких оргиях и не прикасаться к своему пестику, пока не встретят свою суженую, порядочную девушку; слова «пестик» и «опыление» заимствованы из уроков биологии, а вот что действительно обнаружилось сегодня за обедом в недосоленном свекольном супе, так это рыболовные крючки, теперь предстоит тщательное дознание, которому подвергнется словацкий повар, ненавидящий нас, пятиклассников, элиту лагеря, которой дозволено питаться в баре вместе с учителями и вожатыми…

…ладно, когда мы играем в «спекуляцию» на самодельной доске, которую соорудили по памяти, счет идет не на словацкие кроны, а на сотни и тысячи рейхсмарок, изготовленных из цветной бумаги для детских поделок, но при этом мы, пристрастившись к этой игре, с обеда до вечера пролеживаем, как приклеенные, вокруг своей картонки, вкладывая целые состояния в дома и гостиницы на самых шикарных улицах Остмарка, пока кто-нибудь один не обанкротит поочередно всех остальных, и тогда мы — кто красный как рак, а кто белый как полотно — начинаем понимать, почему игорные дома считаются пристанищами порока, а вот в комнате наших соперников из другой гимназии карточная игра — преферанс под питье шнапса — идет на настоящие словацкие кроны, Шебиняк снова выигрывает, уже в пятый раз подряд, и Витров скрепя сердце отдает ему последние пятьдесят геллеров из тех денег, которые он так жадно мечтал приумножить; теперь уже ясно, что Шебиняк мошенничает, Витров отдает ему геллеры, но одновременно дает ему в висок; «Ф-фу, как не стыдно!» — возмущенно восклицают в ту же секунду двое приятелей Шебиняка, а Шебиняк с Витровом, сцепившись в клинче, уже катаются по полу: «Оп-ля, задай-ка ему хорошенько!» — и: «Жид ты эдакий!» Плевки в рожу, и откуда-то затычка в виде подушки, оба так и вцепляются в нее зубами. «За глотку! За глотку!» — старается ухватить врага Витров, драка продолжается, возня идет на полу, «Сдавайся! Сдавайся!» пыхтят они сквозь зубы, вываливаются в коридор, катятся по нему дальше, все ближе к смертельному обрыву обитой железом лестницы…

…А вечером старикашка Штифт, наш учитель черчения, за уши притаскивает к нашей комнате Кальтенбауэра за то, что тот обхамил и пытался лапать зачуханную коротышку Кукке, двадцатичетырехлетнюю высохшую санитарочку из вспомогательной службы Союза немецких девушек, беженку из Данцига, которая после эвакуации еще четыре раза лишалась крова из-за бомбежек в четырех других городах: «Так-то вы защищаете честь Германии? Я был австрийским офицером!» — и хлоп его по щеке слева, хлоп справа, и еще раз слева.

Воскресная идиллия в горах. Наша троица: Харти, Витров и я. Разные комнаты, но друзья — не разлей водой. Чудная горная весна — где ты? Зато в горах выпал свежий снег. Я заранее радуюсь: у нас будет поход на Герлахову гору. Моя скрипка звучит, наполняя гармоническими звуками нашу комнату и коридор. Учителя еще отсыпаются после вчерашней попойки. До чего же это здорово — провести день по-своему! Сегодня, наверное, на обед будет мясное, мне приятно об этом думать. Затем мы втроем поднимемся к хижине — от «Серны» к «Маленькой серне». Светлая красота скрипичного ключа. Как подумаешь, что и вся жизнь могла бы быть гармоничной! Штупс и Цоттер уже куда-то убежали, но вряд ли они придумают что-то, кроме как подраться. Сейчас я один в палате. Славно! А после обеда соберемся втроем. Фекеш, Харти, Витров — три фамилии, три языка, три инструмента, гармонично играющие общий концерт. Интересно, можно ли тут раздобыть струны? Харти раньше был в хоровой капелле; чувство товарищества, дисциплина для него привычные вещи, ему знакомы кровати в два яруса и жесткие наказания за «нарушение ночного покоя» в том возрасте, когда дело идет к ломке голоса. Все трое мы вообще-то, с одной стороны, просто молодцы, а с другой — «плохие солдаты». А вот тут я сбился и сфальшивил: не обратил внимания на бекар. Вот директор Тартоли зашелся своим утренним кашлем. Снежок идет, все такое чистенькое. Надо, чтобы Витров нагулял себе румянец, а то больно уж он бледный, я дразню его звездочетом: оттого, мол, он так бледен, как призрак, что больше гуляет при луне, чем при солнце. Нам хорошо вместе, и это здорово. Я уверен, что это так и останется, даже когда у нас появятся девушки. Ну, как ты там, Тартоли, — еще не накадыхался? Кажется, смычок пора выбрасывать.

Прогулка после обеда началась с огорчения: не успели мы пройти по снегу несколько шагов, как уже на первом повороте, откуда виден лес и начинается дорога к нашему водопаду, который звучит как «Маленькая ночная серенада», Витров вдруг заявляет нам, что боится высоты. Харти, правда, сказал ему на это: «В таком случае, пожелаю тебе не попадаться в лапы старшего вожатого по лагерю», это наш новый горлодер из рейха, но всерьез обижаться на Витрова мы не можем, так что пришлось повернуть назад. Витров хотел спуститься по трассе для бобслея, но нам это показалось так скучно, что мы отправились прямиком в комнату. Витров извинялся перед нами за свои странности. На родине у него тоже были горы, однако он только копошился на лесистых склонах, карабкался на четвереньках среди рыжих сосен и рыжих муравьев, а выше никогда не забирался. Итак, нашей троице ничего не остается, как сказать горам «Прости-прощай!». А потом он ужасно увлекательно рассказывал нам про небесные тела и пересказывал утопические романы, которые читал, и казалось, конца не будет этим рассказам. И надо же, что он придумал: когда- нибудь на войне будут использовать такое средство, как разрушение ионного слоя атмосферы, который защищает нас от потока космического излучения. Мы и не заметили, как прошло время, и даже удивились, когда прозвучал свисток, призывающий нас к холодному ужину.

Лагерные будни. «Утром, на рассвете, мы бодро поднялись»: всякие там сони еще дрыхнут в своих вонючих перинах, а мы уже бодрые и свежие — «и взоры ясны, и светло чело», свисток раскатом по всему коридору, и вот уже они выскакивают из постелей: натянуть на себя нестираные носки и подштанники, потом наспех потыкать в розовато-серый мыльный брусок гнусно воняющую, колючую щетку и быстренько пошуровать ею в вонючем рту. Уже звучит следующий свисток: «Построиться к осмотру комнаты!» Переполох, как в курятнике, беготня, толкотня; шкафчики и умывальники не успели вовремя надраить, одежа не почищена, башмаки грязные и неровно зашнурованы, а уж как заправлены постели — это форменное безобразие! Злорадное стягивание неровно застеленных простыней и швырк в грязный угол: «Чтобы через две минуты все было в ажуре! Ясно?» И тут же: «Как стоишь, размазня! А ну, подтянись!» Кто поближе, уже прыг к начальству и докладывать по всей форме. А начальство — к шкафу и дверцу нараспашку, оттуда так и вываливается все, что лежало кое-как наспех запихнутое. «Ну, погодите у меня! Вот настанут каникулы, тогда вы все, как миленькие, будете под нашим началом целые сутки напролет». Грозный свисток призывает к завтраку: снова розоватый пресный супчик с куском жесткого, кислого солдатского хлеба, который с трудом отмокает, медленно размягчаясь в водице, пропитывающейся солодом.

23.03.1944, сначала аккуратно выписав фамилию — Хорршитцер, затем осторожно держа двумя пальцами с безупречно чистыми ногтями заляпанную чернилами темную деревянную линейку, взяв в правую руку авторучку, подчеркнуть двумя ровными параллельными линиями и наконец ловко, ничего не смазав, промокнуть все это при помощи пресс-папье. Синими чернилами — план сегодняшнего занятия: История отдельных формирований: а) начало подпольной деятельности, б) функции в условиях рейха, в) деятельность в военное время. Верховные руководители отдельных формирований. Значение понятий «Ротфронт», «Реакция», «Путч» и «Битва на Заале». «Из болот и прозябания… восстали партформирования». Пивная «Бюргерброй». Пояснение: что значит «брой». Рожденная в пивном застолье политика чуждых нам элементов. Само Провидение предотвращает покушения на фюрера. Положение «Труд вместо золота» как основа нац. — соц. экономического учения. Вредность ошибочного учения евр. большевиков и капиталистов («плутократы»). Лицемерность демократии. Парламентская «говорильня». В противоположность ей — наш рейхстаг. Только у нас народ имеет право голоса при принятии решений.

Штифт («Что такое карикатура») и Хоршитцер («Партия и ее формирования») перемешиваются в один непомерно разросшийся четырехрукий и двуротый школьный урок, перемешиваются с ноющей от стояния в школьном чулане хребтиной — тут нет стульев, зато кругом торчат лыжи и свалены старые железяки непонятного назначения и штанги. Временами говорящие рты воспринимаются только глазами. Временами сцена перед глазами начинает поворачиваться, и поворот доходит до 180 градусов. Увлажненный и подслащенный завтраком желудок перемещается книзу, и вверху образуется свободное пространство, которое нетерпеливо урчит в ожидании перерыва и второго завтрака, который ему полагается после сдвоенного урока. Кто-то (все еще учитель или уже учительница?) рявкает, ты моргаешь, возвращаясь к действительности, уши опять начинают слышать бессмысленную чепуху, не могла же, в самом деле, гостиница повернуться передом к лесу, по-прежнему внизу стоит на своем месте Попрад. Предстоит еще сотни раз так же с мольбою смотреть отсюда на Попрад, волшебный город, из которого нас занесло в этот кошмар и из которого нас когда-нибудь выпустят, после того как у нас, изнемогших в борьбе с остановившимся временем, кончатся все листки замусоленных тоскою календарей. Когда-нибудь я окажусь в Попраде. И этот день настанет уже не в мечтах, в которых я его тысячу раз воображал, а наяву, превратится в «сегодня». Я пойму это по тысяче неожиданных мелочей, которых не мог вообразить себе в неизменной карикатурности воображаемой картины, пойму потому, что он будет стоять у меня перед глазами, и я смогу физически ощутить его ход всем своим существом.

Староста стола рявкает «Аллевио!», и мы, стоя вокруг обеденного стола с лапшевником, хором отзываемся великим предобеденным кличем, приветствующим жратву: «Аллевайо! Аллевио, вайо, вум! Лаф види баф види вуди види вест, види ран види бан лаф лаф лаф!» С грохотом прибойной волны сели, и, словно звон мечей, разнеслось звяканье вилок по тарелкам. Все погрузились в жевание, макароны так весомо проваливаются в голодные желудки, яичница придает им такой смачный вкус, хотя повар не умеет вкусно готовить, но все вместе так плотно наполняет желудок, кисловатый салатик соответственно утоляет жажду, а кроме того, есть еще и вода, чудная вода из Татр, пей сколько хочешь. Но сперва еще раз в очередь за добавкой! Кто хочет, может сегодня наесться так, чтобы отрастить толстое брюхо. И тут в отупелую глухоту воловьей сиесты, в которую уже начали погружаться последние отставшие жевальщики, в расплывающееся сознание, удерживаемое только брючным ремнем, врывается тревожная команда: «Всем внимание! На эту неделю назначается…» На счастье зажимаю в кулак большой палец, но поздно — все уже орут в мою сторону: «Цоттер! Цотти!» Потому что это меня только что назначили ответственным дежурным. Какого черта! Я в панике: что я обязан делать? За что отвечать? Да у меня тысяча вопросов к вожатому! Но я только лихо щелкаю каблуками: «Есть!» Отвечаю ли я за чистку и починку одежды в отведенный для этого час, а завтра за час письма, чтобы каждый воспитанник, как паинька, написал мамаше про то, как он стосковался по родному дому, вместо того чтобы втихомолку играть в это время с товарищем под столом в морской бой? Где я должен стоять во время вечерних строевых занятий? Должен ли я сам отдавать команды или рапортовать о готовности? Всевозможные оплошки и промашки, все наказания устремляются в мою сторону со всех сторон, Штупс, злорадствуя, потому что сам не попался, с размаху так хлопает меня по плечу, что я сразу делаюсь вдвое меньше ростом, и щелкает передо мной каблуками: «Докладываю ответственному дежурному, что мне надо пос…ть!» Как дежурный я не могу ему даже дать сдачи.

Дорогие мама и папа! Как хорошо, что удалось через «Нова Весь» послать вам «левое» письмишко, завтра вы получите «нормальное». У меня все хорошо, сначала я немножко потемпературил и очень уставал. Но вы не волнуйтесь, ваш сын Только не пропадет! Я даже не утону в озере Чорба, так как для купаний еще слишком холодно, а чтобы сделать прорубь, надо еще пробить двухметровую толщу льда. Мне кажется, нас заслали сюда для того, чтобы мы после нынешней венской зимы «а-ля Советский рай» пережили бы еще одну вместо весны. За девчонками я еще не ухаживаю, мы тут одни мальчишки. Среди учительш не нашлось ни одной, похожей на мою прекрасную, как цветок, фрау БЛЮТЕ, я проливаю слезы. Гостиница — скверная, может быть, «Серне» она бы и понравилась, кстати, серне было бы легче запрыгивать на верхнюю койку нары тут в три этажа. Кроме наших коек в комнате воняют еще три такие же. У нас тут водятся тараканы, им даже зима нипочем: одни — черные, другие — бурые; бурые — помельче и приятнее на вкус, когда попадаются в хлебе. Раковины в умывальной все разбитые, из горячего крана льется ледяная вода, из холодного — кипяток. Уроки мы проводим стоя из-за того, что толстопузый Блазон со своей нахальной, крашеной женой из ненависти к нам, немцам, вынес из класса все стулья. Самое противное для меня — это долгие строевые занятия, как бы подготовка к армии, тут этого гораздо больше, чем было в Вене на сборах Союза немецкой молодежи: «Налево равняйсь!» — и держат так полчаса! «Направо равняйсь!» «В шеренгу по одному становись! Шагом марш! Вольно! Стой! Вольно! Отделение — кругом!» И так до умопомрачения. А потом еще пение: когда мы не знаем каких-нибудь немецких песен, наш погоняла наказывает нас внеочередным маршем. Цоттер даже сказал: хорошо, что строевые занятия у нас проходят без ружей, а не то он опасался бы, как бы его ружье само не выстрелило. Сегодня случилась большая неприятность. Вечером нам подали жидкую перловку с червяками не с вермишелью, а с настоящими червями. Во главе стола сидели учителя и начальство, а мы нюхали запах поданной им жареной печенки. Тогда мы выставили миски с ложками в один ряд, а староста нашего стола, когда начальник лагеря спросил его, в чем дело, ответил: «Бастуем!» Что тут началось! Но мы все равно не стали это есть. Не бойтесь, нам за это ничего не будет.

Но несмотря ни на что раздается свисток, восстанавливая симметрию между началом и окончанием дня. Осмотр спален проходит с вышвыриванием на грязный пол содержимого шкафов. Заправка постелей повторяется несколько раз до самого отбоя, когда вожатый наконец-то с треском захлопывает за собой дверь.

Витрову так и хотелось поинтересоваться у Долговязого, уж не пошла ли ему не в прок жареная печенка, однако он, как всегда, струсил. Потом, когда мы легли, я стал рассказывать про штрафной лагерь гитлерюгенда. А то у нас на ночь глядя всё только детективные истории и рассказы о привидениях, так вот сегодня для разнообразия немножко про то, как там берут в оборот (тут и Дичка со своим опытом). Кальтенбауэр, конечно же, сразу: «А какие-нибудь особые приемчики там применяют?» Вечно этот Кальтенбауэр лезет со своими «китайскими болевыми приемами» (например, удар под ключицу или выдавливание глаз пальцами). Дичка: «Нет, в штрафном лагере гитлерюгенда применяются только сверхдлительные спортивные и строевые занятия, труднейшие походы и постоянное плохое обращение». — «Как тебе кажется, а я могу тоже кончить штрафным лагерем?» — «Ну что ты, Анчи! Для этого надо быть коммунистом, а ты же, как будто, нацист. Так ведь, кажется, нам говорили во времена подпольного движения, верно?» «Брызжет кровь из-под ногтей, — поет Дичка, — от муштровки у парней» (на мелодию: «О, как я восторжествую…»[15] — справа Дичка, слева — взятый в борцовский захват Витров, и попеременно то с одной, то с другой стороны тычки в причинное место: «муштра для левого яйца, а в правое нальем свинца, чтоб стало тяжелей»), «лечь, встать, марш, вперед, муштруют сутки напролет, мясо рвется от костей от муштровки сволочей». «Неужели это действительно поют в штрафном лагере?» — спрашиваю я. «Некоторые даже делают себе татуировку „КПГ“ или советскую звезду». «А что такое — КПГ? — спрашиваю я. — А чем они наводят татуировку — раскаленным железом! что ли?» перебиваю я. «Объясняю: это всего лишь значит Коммунистическая партия Германии. Что она под запретом, так это просто смешно — была и всегда будет. В России они шли на смерть за лозунг, "Nebukadnezar"». Витров, тот понял: «Не Бог и не царь». Ему нравится игра слов: «По мне, пускай бы вся литература состояла из таких штучек». — «А разве Моргенштерн не еврей?» — «А что, у вас тоже есть такой лозунг?» — коварно спрашивает Кальтенбауэр. «Я такой же вожатый, как и ты, балда», — это Дичка, который не дает себя запугать. «Да ведь я просто так — ты знаешь, я и спросил». — «А пшел ты…» — говорит ему Дичка. Он замолк и запыхтел, занявшись своим членом. «Мадам Роза? Мадам Ивонна?» — презрительно гадает поднаторевший в этом вопросе Витров. Отныне он всю жизнь будет любить жареную печенку, коей царствие не от мира сего. «Хочешь частью дома быть, камнем, в ряд уложенным, уговор тогда — не ныть, ты нужен нам отесанный», — красуется на доске написанный смешным готическим — немецким шрифтом лозунг этой недели. «Вам только дайся, вы бы не то что обтесали, расколошматили бы нас на мелкие кусочки!» — мечтает Витров выпалить в лицо всем этим фюрерам. Между прочим, Харти, Шеффер и Крошка Пибель давно уже спят, узенький, как козлиная бородка, водопадик неутомимо шумит за окном, Витров может теперь растянуться в постели на всю карту Словакии, один на один с необъятными болотными трясинами.

Ожидание у канатной дороги. Все это не взаправду, не может быть, чтобы этот нежеланный, неприятный, апатический отъезд в неведомое среди морозной седой белизны, в самое сердце белой стужи, навстречу холоду восточноевропейских гор, в которых не ступала нога человека, где городок и машины только создают видимость цивилизации, этот неотвратимый отъезд в самое неподходящее время, когда у тебя едва достанет сил, добравшись до места назначения, свалиться с тяжким вздохом и заснуть глубоким, непробудным сном, как здешние бурые медведи, на которых тут люди еще охотятся, чтобы это наяву происходило с немецким мальчиком — членом гитлерюгенда; шорох толстых резиновых шин по снегу, бескрайнему снегу, меня не обманет. Все это происходит на много лет раньше, рядом мои родители, кое-как зашитая рана в сердце еще саднит по Михаю, ожидание тянется уже не один час, и не потому, что надо дождаться, — когда прибудет багаж мальчишки из гитлерюгенда, а потому, что задерживается последний автобус, который повезет его из снегов в снега-снега, от бледных электрических фонарей к тусклым керосиновым лампам, продолжается ожидание автобуса для бегства, хотя автобус, может быть, уже реквизирован или направлен вместе с более расторопными пассажирами в преисподнюю, но Анатоль Витров отгородился от родителей толстым томом звездного атласа — и он будет до последнего защищать эту книгу от головорезов — атласом, одолженным у замечательного старого инженера из Ремети, который в свой черед видел в Только славного парнишку, атлас — это часы гипнотического чтения непонятных формул сферической тригонометрии, смысл которых смутно угадывался мальчиком, да и обязательно ли нужно знать, что «кси» и «эта» — буквы греческого алфавита, если так ясен смысл небесных координат, определяющих точное местоположение каждого небесного тела, предугадывающих его дальнейшее движение, в любой момент ты можешь указать на яблоке, покрытом сетью надрезов, где сидит плодовая мушка. Между тем мимо отдельными вспышками проплывает черно-белый негатив придорожных пейзажей, где-то впереди ждет тепло и второй Ремети, нет — не Ремети, а «Серна», ждет густая, обжигающая, как расплавленный сургуч, каша, нет — немецко-словацкая гороховая похлебка перед соломенными тюфяками, на которых спят родители, нет — постели на нарах с тараканами, на которых так же, как я, валяются в скотском отупении мои товарищи из гитлерюгенда, — вот что ждет меня в конце пути, в конце, который станет лишь самой начальной точкой долгого, растянутого на многие месяцы обратного пути в Вену.

Гора. Езда по горизонтальной плоскости. Дурацкая промежуточная остановка наконец-то закончилась. Все как вчера, когда произошла задержка из-за препятствия на пути: снова десять часов утра и открытый перрон. Зряшные двадцать четыре часа. Ветер продувает до кашля. Нескончаемое ожидание поезда, который довезет нас до следующей промежуточной остановки в лагере, где предстоит задержаться на несколько месяцев. Так и хочется подтолкнуть время, чтобы поскорее очутиться в Вене, где продолжится настоящая жизнь.

Сумеречно-зимнее, серое, тоскливое ожидание; проглянуло солнце, но все равно с неба еще падают мокрые снежные хлопья, ожидание — безрадостное, предстоит окольный путь к весне, через зимние Татры, но досада забывается, когда перед глазами вдруг оказывается Гора.

Она вздымается прямо из здания вокзала, встает напротив тебя, заставляя задирать голову: одетая в прозрачнейшую зелень; неприветливая, суровая, свежевымытая, высотой метров в 200, не более: другой, чуждый мир, словно луна постучалась к нам в дверь. На каждом метре горы, которая смотрит в твое запрокинутое лицо, идет своя жизнь; и вот ты уже видишь, как с мамой и дедушкой карабкаешься на четвереньках, охваченный страхом вздыбленной крутизны; они показывают тебе поздние, предосенние лилово-красные, коричнево-клейкие растения, к которым прилипают насекомые; папина машина пасется внизу на травке, за поворотом, после которого внезапно возникла гора; а я тоже вцепился руками и ногами в зеленый ковер, исходящий густым духом августовского разнотравья, устремленный навстречу перевернувшемуся вверх тормашками горизонту, навстречу уединенности среди ненаших цветов.

Судьбе было угодно сделать так, чтобы в 13.30 ребенок, пересылаемый в лагерь ДЛО, получил возможность в одиночестве постоять в последнем вагоне, принимая парад пейзажа, пробегающего мимо поезда: вот полоска луга, за нею деревья, и так — полчаса, час, два часа, свежая опушка хмурого, насквозь промерзлого леса, сплошь хвойные и хвойные деревья, и когда-то там в конце концов будет Попрад, где и начнется настоящее ожидание.

В Зиллейне. Мы сидели в купе с выражением заинтересованного ожидания на лицах: мы — это Дичка, Витров, Шеффер и я. Окно было открыто, стоянка на невзрачной станции тянулась бесконечно. Нас бы больше всего устроило, если бы нас без пересадок отвезли прямо в Попрад. Поезд было тронулся, но, немного проехав, снова остановился. «Всем выходить!» — разнеслись свистки вожатых, проходивших по вагонному коридору. Мы быстро оделись, подхватили свои чемоданы и покинули вагон, волоча кирпичную тяжесть.

Жилина встретила нас шумно рухнувшим с крыши пластом подтаявшего, покрытого копотью снега. Сварливый голос гугнил: «Бегом, бегом! Всем построиться на вокзале! Поторопись!» До самого здания вокзала оказалось очень далеко.

Несмотря на стужу, мы вспотели, потому что тащили на себе чемоданы.

Там мы прождали полчаса, прежде чем строем двинуться в путь. Мы неподвижно стояли на снегу. Снег этот представлял собой спекшуюся массу пыли и копоти, которая таяла под ногами, так что ботинки сразу намокли.

Мы подхватили чемоданы и двинулись, но шагать оказалось недолго. Возле длинного вокзального павильона мы оставили чемоданы. Дальше шли налегке. Мы строем подошли к гостинице. Странное освещение (чередование красных и зеленых окошек) вызвало у нас какое-то необычное состояние.

Меня поместили в комнату к совершенно незнакомым ребятам. Затем нам приказали спуститься и забрать свои чемоданы. На дворе стоял пронзительный холод. Но я все равно вспотел, пока втащил тяжелый чемодан на четвертый этаж. То же самое — еще раз. Обливаясь потом, я, с грязными, измазанными сажей руками, хотел было присесть. И лишь тут обнаружил, что в комнате имелись только следующие предметы обстановки: умывальная раковина без мыла и полотенца; шесть двухъярусных кроватей; одна дверь и одно угловое окно. Я попытался вытащить через щель под крышкой чемодана полотенце и мыло. Тщетно. Я «умылся» и утерся отчасти носовым платком, отчасти об рюкзак. Мы расселись по кроватям. Неужели этим ограничатся наши занятия на целый день? Время тянулось жутко тоскливо, пока мы вдвенадцатером вот так дожидались обеда. Я старался вообразить, что дело уже подходит к вечеру.

В 12.30 мы по свистку сбежали вниз. В столовой стоял приятный гуляшный запах. Но нас накормили только скверной гороховой похлебкой. Я, как и все остальные, сразу почувствовал, что у меня пропал аппетит. Но я все равно съел всю порцию, включая кусочки говяжьего жира и ошметки противной, дурно пахнущей кожи.

Затем один из руководителей обратился к нам с краткой речью: оказалось, теперь полагается трехчасовой мертвый час. Мы прямо в одежде улеглись на кроватях. К нам несколько раз заглядывали с проверкой. После предшествующего напряжения и беготни эти три часа показались еще утомительнее. Было тошно от скуки, нельзя было даже почитать, так как у нас не было книг.

Три свистка: полдник-полчашки травяного чая и к нему два кусочка хлеба, один с прозрачным слоем маргарина, другой с таким же слоем джема.

После полдника все общество разбрелось — кто к себе в комнату, кто в уборную. Последние получили разрешение воспользоваться ею в той мере, в какой это позволяла сделать обстановка; в уборной все было залито и загажено.

И тут я почувствовал, что мне как-то не по себе. Мне показалось, что дома поехали мимо окон, и тут я понял, что мы уже сидим в поезде и едем.

На пути в Восточные земли… Нет, вагоны с затемненными окнами, обыкновенно не предоставляемые для использования в гражданских целях, так как «КОЛЕСА ДОЛЖНЫ КРУТИТЬСЯ ДЛЯ ПОБЕДЫ», а сейчас занятые в виде исключения немецкими мальчиками, нуждающимися в заботливом уходе, и направляемые в дружественную сытую Словакию 20 час. 13 мин., хотя паровоз уже пыхтит и шипят тормоза, не тронулись от платформы Восточного вокзала Вены, прежде чем было передано убогое прощальное письмецо для «дорогих родителей» (тетка забыта и не упомянута), тетка спрашивает словами из «Красной Шщточки»: «А почему это у тебя такой грубый голос?» Нет, это уже не вчерашний вечерний час последних чемоданных сборов и не рассветно-ранний лопатно-снегоуборочный час на школьном дворе, набивший жестко-деревянным лопатным черенком сквозь шерстяную серую варежку водянистые пузыри на ладонях. Но вот наконец-то в 20 час. 15 мин. после смущенно как бы нерасслышанного возгласа: «Дай я тебя чмокну!» и махания носовым платком, по-мужски застенчивого, вагоны вдруг тронулись. И венские подростки, от мала до велика, с облегчением плюхнувшись на сиденья жесткого вагона, отдаются волнующим переживаниям путешественников, отправляющихся в дальние края.

Потом, уже в 21 час 30 мин., им не удалось купить ни одной словацкой кроны, однако со станции Девинска Нова Весь они отъехали лишь в 0. 48; в 1 час 30 мин., уже в Братиславе, пассажирам с призрачно-желтыми лицами раздавали чай, в 1 час 50 мин. стояние посреди перегона, отчего и уснули, а с 5 час. 30 мин. никто уже не думал о сне, потому что за окном сумеречно зачернели, темно зазеленели черно-зеленые, серо-черные крестьянские дворы, уединенные лачуги над Вагой с лохматыми крышами до земли, навевая щемящую грусть, и, наконец, сама Вага, так бесполезно и одиноко катящая свои воды в ночи, и вдруг, словно обрушились все мосты, когда раздалось восклицание: «Показались Бескиды!»

Вечерние занятия. Госпожа Блюте. Да что это с тобой, Анчи? Наконец-то есть у меня зрительная труба, и как раз настала вечерняя фаза, в самый раз вам воспользоваться земной зрительной трубой, чтобы подсматривать за самыми что ни на есть земными явлениями, а я вполне обойдусь без вечерней фазы, ведь когда ты после обеда отправляешься в школу, день, можно сказать, уже и прошел, и ты чувствуешь себя совсем конченым, а на самом деле тут-то все только и начинается, единственный источник света во всей вечерний фазе — это прекрасный цветок, госпожа Блюте, наша учительница по немецкому языку; я могу гордиться тем, что и без нее уже любил Вагнера, я сам в туманной стране Нибелунгов заново отлил сломанный меч, как льют свинец в новогоднюю ночь, и вот передо мной возникла, как живая, госпожа Блюте, возникла как вишенно-сладостное откровение, а после моего сочинения (Это у меня-то и вдруг этакое парадное сочинение «Помни Сталинград!», которое потом читают вслух в классе! Конечно же, целиком и полностью благодаря ей — госпоже Блюте!), так вот, после этого сочинения мое настроение заметно качнулось в сторону «Гибели богов», и я ловлю себя на том, что вчера вечером нарочно сделал крюк к недавно мною обнаруженной свалке, отвратительному гниющему болоту, и чуть было не провел на себе опыт, чтобы узнать, готов ли я ради Блютхильды окунуться по горло в кровь дракона, зато потом, бесстрашно смеясь в лицо большевикам, сгореть вместе с нею в пылающей Валгалле, чтобы наш пепел смешался в этом огне.

«Что-то не так с твоим Цветочком, Анчи?» — звучит в моих ушах, хотя никто не задал вопроса; выпрямление перевернутого изображения в зрительной трубе требует четырехкратного удлинения тубуса относительно фокусного расстояния реверсионной линзы; в сущности, это можно считать излишней роскошью, поскольку увеличенный зрительной трубой динозавр в школьном кабинете наглядных пособий расколошматил бы меня на метеоры даже в астрономичеси перевернутом виде; сейчас передо мной тускло-желтый свет слабой лампочки на серой от въевшейся грязи парте — заляпанной машине для сидения, но конструкция зрительной трубы на сером, впитывающем кляксы листе с лежащей поперек него поцарапанной, оставляющей на пальцах чернильные пятна линейкой сияет безупречной белизной; сейчас, в день, когда я потерял мою Блюте, я получил зрительную трубу; в последнее время моя Блюте все чаще хвалила меня за успехи в немецком языке, порой одаривала улыбкой, но Османа, самого старшего среди учеников нашего класса, сочинителя напыщенных стихотворений, она хвалила совсем по-другому, и сегодня, пристроившись к широкой, давно проверченной дырке в перегородке, за которой находится кабинет, я при полном освещении увидел, как моя белокурая, белогрудая Валькирия, вступившая в пору здорового цветения женской плоти, стоит там, высоко задрав сзади подол, а Осман, виновник моего недавнего унижения (черт бы побрал этого Эйнштейна!), корифей немецкой словесности, самозабвенный любовник, плоть, одна только плоть с таким загаром, словно он только что вернулся из колоний, тело — стальное, гибкое, как у мастера джиу-джитсу, с черно лоснящимися набриолиненными волосами, — всем своим естеством сейчас уже вошел в ее лоно; в смятении чувств я едва не сомлел, но, вопреки всему, мне впервые открылось все великолепие той части тела, которую я до сих пор по наивности воспринимал как седалище; ассоциировал только с теми функциями, которые связаны с уборной, да с бранными словами, в которых она фигурирует; вдыхая воздух, в котором вихрились капризно смешивавшиеся у меня перед носом запахи косметических средств, которыми Осман пользовался для ухода за телом, и тонких духов «Убиган де Коти» моей Блюте, аромат которых густыми волнами исходил от ее разгоряченного тела, я проникся значительностью происходящего. «Так падай же, комета, и разрушь Валгаллу!» — возопил я в душе и приказал улечься волнам, которые ходуном ходили у меня в штанах, и не усугублять своим волнением мою любовную трагедию.

«Что-то не так с твоим Цветочком, Анчи?» Зато у меня есть зрительная труба, и после урока физики я, как паинька, иду в уборную. «Я не выдам мою Блюте!» — говорю я со слезами на глазах, и вот уже я герой и растроган до дрожи. Лейнзамер стоит над желобом, он отталкивает меня: «Я — первый!» — заявляет он властно. «Это потому, что ты отрядный вожатый?» — взвиваюсь я. «Ерунда! — бросает он с глумливым смешком и, нарочито изображая истинно германское произношение немцев из рейха, изрекает: — Просто власть принадлежит сильнейшему». Сегодня это настолько выводит меня из себя, что я готов прошибить ему башку; его черепушка треснет на мелкие кусочки, и на каждом останется шматок его дурацких властолюбивых мозгов. Если бы я сейчас нашел спички, то сегодня я бы сделал то, перед чем спасовал, когда в уборной проводили испытание на храбрость, я бы вытащил и взял в руку весь коробок, все шипящее белым пламенем содержимое. А так остается только ждать, когда меня успокоит гуляющий по венскому предместью, на диво мерзопакостный осенний ветер, пока я бреду по затемненным улицам, на которых утешительно попадаются собачки, кошки, слоники из светящегося состава на обтерханных воротниках, бреду до остановки, к которой подходит скрипучий дребезжащий трамвай, чтобы наконец-то выгрузить меня возле дома, где никто меня не встречает, так как родители еще не вернулись.

Их отсутствие с недавних пор стало означать для меня потрясение, которым я дорожу. «Мы ушли в кино, ты можешь разогреть себе картофельные оладьи». Какие там оладьи! Я бегу в спальню, прыгаю на мамину кровать, сбрасываю одежду, залезаю в точно уж недевственную постель, роюсь в ночном столике, торопливо вытаскиваю из него флакончик духов — хотя и не «Убиган», но что-то в этом роде, тоже от Коти, — душусь, немного тронув себя белой резиновой пробкой возле левой и возле правой ноздри, рот изнутри и пестик (я все время пользуюсь словом, знакомым из школьных уроков), и затем, единственный раз в жизни, имею — и как еще имею мою милую госпожу Блюте, но прежде, чем этому произойти, я в испуге вскакиваю и, зажимая крайнюю плоть, убегаю в уборную. Мама вслух удивляется, отчего это тут сегодня так сильно пахнет духами, но папа говорит: «Пойдем-ка в мой кабинет, мне надо кое-что тебе сказать». Я поплелся за папой, как баран на бойню, а он между тем с дружелюбным выражением торжественно усаживает меня за свой письменный стол на величественный стул в старонемецком стиле, здесь царят фиолетовые чернила и царапающее перо.

— Знаешь что, Только, ведь ты уже становишься зрелым мужчиной.

— Знаю, — горячо откликаюсь я, охваченный самыми разнообразными чувствами, которые как-то все сразу перемешались в душе.

— Вы, слава Богу, все это знаете из школьных уроков, но я говорю с тобой на основании практического опыта. Ты наверняка, как все мальчики, у которых еще нет девушки, не сегодня завтра начнешь онанировать.

Кровь запульсировала у меня в жилах такими толчками, словно с каждым ударом сердца там перекачивались целые ведра. Я заерзал на стуле.

— Но я тебе советую не слишком этим увлекаться, иначе ты потом осрамишься с дамами. Вот посмотри, что написал об этом один человек. — Я не могу вырвать книжонку из рук отца и не могу прочесть имя автора. — Возможно, сейчас она под запретом, но написана с умом.

Папа говорит, что ему на днях дала эту книгу пропагандистка предохранения.

— Да-да, предохранение и сейчас существует, и ведь действительно приятно, когда ты, не будучи частью системы, можешь как-то помочь людям просто благодаря своему служебному положению. Это я объясню тебе как-нибудь потом, ведь хотя ты уже пахнешь как мужчина, однако еще не стал сложившимся человеком. Запреты есть, и от них никуда не денешься. Есть очень много запрещенной литературы, например весь дадаизм. Вот посмотри, я покажу тебе, что о нем говорит твой фюрер.

Я погружаюсь в чтение «Майн кампф»:

«Нельзя отрицать, что в прежние времена тоже встречались заблуждения, приводившие к отклонениям от хорошего вкуса, однако в этих случаях речь скорее шла о таких творческих отклонениях, в которых потомки могли все же признать наличие определенной исторической ценности, а не о тех продуктах уже не столько художественного, сколько духовного вырождения, доходящего до полной бездуховности. В этом искусстве уже наметился тот политический крах, который в дальнейшем получил свое отчетливое выражение.

Большевизм искусства — единственно возможная форма жизненной и духовной реализации большевизма в целом.

Тому, кто не доверяет большевизму, достаточно внимательно взглянуть на искусство тех стран, в которых благополучно установился большевизм, и он с ужасом увидит, что те болезненные творения безумных и опустившихся людей, которые знакомы нам с начала XX века под собирательными названиями „кубизм“ и „дадаизм", в этих странах пользуются поддержкой государства в качестве официально признанного искусства.

Подобно тому как какие-нибудь шестьдесят лет назад невозможен был политический крах нынешнего масштаба, не мог произойти и тот культурный крах, который начал намечаться в произведениях футуристов и кубистов начиная, с 1900 года. Шестьдесят лет тому назад выставку так называемых дадаистских „переживаний" было бы просто невозможно себе представить, а ее устроители были бы отправлены в сумасшедший дом, между тем как сегодня они даже занимают руководящие должности в творческих объединениях. Эта зараза не могла тогда появиться, потому что ее не потерпело бы общественное мнение, да и государство бы не стало спокойно на это смотреть. Ибо не допустить того, чтобы кто-то заставил целый народ ринуться в объятия духовного безумия, является задачей государственного руководства».

— Довольно! — и книга уже убрана от меня, а передо мной оказывается раскрытая Энциклопедия Мейера, Вот, читай!

«Дадаизм. Художественное направление, возникшее в годы Первой мировой войны и продолжавшее находиться в центре внимания приблизительно до 1921 г. Д. отвергал все общепринятые законы эстетики, провозглашал неограниченный произвол творческой личности, вызывая зачастую такое впечатление, как будто он ставит себе целью высмеивание существующих течений. Название происходит от «да-да» — первых членораздельных звуков, произносимых младенцем, которые дадаистами провозглашались высочайшим, непосредственнейшим проявлением художественного творчества. В изобразительном искусстве Д. заимствовал некоторые стилистические элементы кубизма и футуризма. Следует от…»

— Ну как, Только? Разобрался?

Я испытываю скорее полное смятение.

— Знаешь, что меня всегда смущает у вас, гитлерианцев? Ваше постоянное «Jawoll». В славянских языках «Ja» значит «я», a «wol» значит «вол».

Шатание по предместью. Так как Хозяйство уже не дает того, что тебе нужно, ты начинаешь расширять границы своих вылазок в окружающий мир. Не в какие-то незнакомые места; а в те, которые ты просто обязан знать и знаешь так хорошо, что не заблудился бы там даже с завязанными глазами. Так, дорога до школы, обычно проезжаемая на трамвае, становится в свободные от занятий дневные часы твоей тропой для пеших прогулок, которые ты начинаешь варьировать, сворачивая в переулки или в зеленые уголки затесавшейся в городские недра сельской природы, иногда к заметным издалека мрачным фабрикам. Одна из них обдает жутью, потому что от нее на мили кругом разносится запах горелых волос. В другой как скребут по стеклу, оно со звоном крошится, рассыпаясь водопадом вылетающих на улицу белых и зеленых стеклянных осколков. И ко всему, конечно, щемящий, шумящий, летних радостей не обещающий ветер, порой усиливающийся и с воем нагоняющий тучи с проливным дождем. Все прошло, все безнадежно кончено. Но вдруг тебе случается заблудиться, и вся щемящая тоска, как твоя тропа, — была и нету, и кругом, куда ни кинешь взгляд, мокрая зелень, и всюду запреты, и с первого шага башмак и каблук и вся стопа увязает в маслянисто-булькающей черной жиже: ты делаешь шаг назад, как тебе кажется, в том направлении, откуда ты шел, и снова — на этот раз выше колена — проваливаешься в жижу. Окружающий пейзаж рассыпается на тысячи осколков, в душе — одно острое желание, в голове — наметки планов спасения, и над всем этим — музыкально озвученный грозным бульканьем жирной трясины случайный обрывок из бульварного романчика, который точно так же неведомо откуда появился и потом еще долго пугал ночным кошмаром:

Однажды на уроке немецкого. Желтый солнечный свет уже никого не может обмануть, он греет окольные окна, но не согревает зеркальную гладь бассейнов. Они высыхают, исходя битумными парами, и их пронзительная вонь отлично гармонирует с запахами школьных туалетов и гниющих тряпок, которыми вытирают доску. Косой солнечный луч дотянулся до второй парты в левом ряду и припека уголок тетрадки, на ее серой обертке написано: «Звездный атлас Витрова» — хороший запах пропеченной бумаги, который издает даже холодная чистая упаковочная бумага, хотя в нынешнее военное время к нему примешивается затхлый запашок комнатной пыли, которая заодно попала в бумажную массу, витает над грязной, с торчащими занозами, откидной крышкой парты. От этого запаха, несмотря на утренний час, во рту собирается слюна и урчит в животе.

Надпись на тетради очень неразборчива, так как в ней смешалась привитая старыми прописями привычка к наклонному почерку и новая установка на бодрый прямостоящий. Во-вторых, тяжеловесно взлетающее ввысь «t» можно перепутать с целым рядом других букв, это «t» вообще нехарактерно для Витрова и осталось у него как последняя дань былой дружбе со Шлезаком, память о которой постепенно бледнеет, медленно уступая место просыпающемуся интересу к девочкам. Ну, а в-третьих, опасливый страх, как бы следующая линия не получилась слишком бледной или неряшливой, зачастую заставлял пишущего подрисовывать буквы, иногда даже по два раза.

«Осман, Харти, я — теперь звезды 1-й величины», — написано на первой странице атласа. «Из-за девочек играть в футбол, драться, ругаться уже не так важно, как раньше; главное стало: ум, анекдоты, похабство, манеры, костюм, музыка, опытность, небрежная поза, романтика. Вместо простой солдатни теперь правят бал офицеры, к которым я могу себя причислять хотя бы потому, что я умен».

Листок, озаглавленный «ОСМАН»: «Звезда 1-й величины. Самый старший из нас, второгодник, причем не в первый раз. Но очень умен. Хлыщ. Но сначала объяснение, кто такие хлыщи и чего они добиваются. Несмотря на наши политические разногласия, мы тотчас же по-джентльменски пожали друг другу руки в знак взаимного уважения». «Своей прической, небрежной повадкой, рассказами о запрещенном свинге он уже добился того, что прежняя наша элита превратилась в его свиту, причем в подчинение перешли как раз все спортсмены, задаваки и горлохваты. Запомнить: What is the thing? This is the swing.[17] Поговаривают, что он завел у себя настоящий говорим так: OGHC — Osman’s Girl Hunting Club.[18] Там курят, пьют виски и вообще ужас что творится. В придачу он претендует еще на то, чтобы его считали поэтом, но, по мне, он пишет слишком уж высокопарно. В одном его творении, которое он нам читал, только и речь что о кипучих страстях и дальних странах, и даже встречается слово „Пикассо". Бывают такие слова, Бог весть где подхваченные, от которых невольно краснеешь».

Листок, озаглавленный «ХАРТИ»: «Звезда 1-й величины. Перешел к нам из другой школы. Раньше пел в хоровой капелле. Очень серьезен и умен, причем, однако, очень хорошо приспособлен к реальной жизни, чувствителен, ведет себя естественно. Сразу же сделался моим лучшим другом». «Много думал об этом: разница между Харти и Шлезаком. Теперь то место, которое занимал в моей душе Шлезак, принадлежит девушкам. Вернее сказать, будет принадлежать одной-единственной девушке. Харти точно также ждет своей суженой, а до тех пор даже не собирается eseln. Мы можем с ним проговорить целый день напролет. Вот так же когда-нибудь у нас будет и с моей девушкой. Мы с самого начала дружно объединились против декадентских влияний, которые исходят из Америки и от Османа».

Листок, озаглавленный «Блюте»: «Сверхновая».

Сверхновыми в астрономии называются такие звезды, которые кажутся новыми. Они внезапно вспыхивают на небе там, где до того находилась звездочка слабой светимости или вообще не обнаруживалось раньше никакого небесного тела. Светимость вспыхнувшей «Новой» может за очень короткий срок увеличиться в тысячи раз, затем она угасает, так что ее светимость становится настолько слабой, что она превращается в невидимую для наблюдателя звездочку. Примечательной закономерностью, отмеченной наблюдателями у обнаруженных ими звезд такого класса, является то, что в максимальной фазе вспышки они достигают светимости, приблизительно в 25000 раз превышающей светимость нашего солнца. Однако встречаются редкие исключения из этого правила, так, среди «новых» звезд иногда попадаются такие, чья светимость вспышки в тысячи раз превышает светимость обыкновенных «новых» звезд. Такие неожиданно вспыхивающие звезды, обладающие сверхсильным свечением, стали называть «сверхновыми». Отмечены «сверхновые», светимость которых в максимальной фазе короткой вспышки в 300 миллионов раз превышает светимость нашего солнца. Появление «сверхновой» звезды в какой-либо из галактик представляет собой очень редкое явление, случающееся приблизительно один раз в тысячу лет». (Выписано из «Современного энциклопедического справочника», 1940 г.). По-настоящему, ей не место в «Звездном атласе», потому что она — учительница. Однако она — моя подружка. Один раз я даже заставил Вульша, человека примитивного и любителя всяких шуточек, который в прошлом был одним из моих мучителей, написать мокрым мелом (а такую надпись невозможно стереть): «Герти Блюте! Мы тебя любим». Она густо покраснела и, поняв, что это невозможно стереть, совсем растерялась. Признание: мое самолюбие не успокоится, пока я не наберусь храбрости и, не прячась за чужой спиной, не выскажу это сам, глядя прямо в ее милое личико и покрывая его поцелуями». «Она инстинктивно отомстила мне на контрольной работе: „Как это, мол, возможно, чтобы у такого тонкого человека был такой корявый почерк!" На будущее: никогда больше не буду подрисовывать буквы. И нельзя писать имя моей Блюте с таким, "t", какое пишет Шлезак, я придумаю для нее свой собственный, легкий рисунок».

Желтое, с летом навсегда распрощавшееся солнце — отныне и навек солнце школьных уроков — высвечивает на голове Лодовика желтую прядь, пожалуй, это даже изобличает ее химическую высветленность. Только что прозвенел звонок с урока, а Лодовик уже дерзко распевает в солнечных лучах, взобравшись на осино-полосатый учительский подиум, готовый под недреманным оком нашей валькирии — хранительницы классного журнала в любую минуту быть низверженным, распевает со всякими выкрутасами, смешно изображая инструменты оркестра:

До Османа — совершенно немыслимая вещь!

Входит наша Блюте.

Затем, разумеется, после положенного «Хайль Гитлер — Хайль Гитлер», вызывается на заклание первый агнец, причем — что очень гуманно — подготовленный: к доске идет Витров, чтобы сделать доклад, — это задание предназначено для развития устной речи.

Витров выступает с докладом об основах и современном состоянии астрономической науки. Увлекшись, он вкладывает в свой рассказ все больше пыла, его речь убыстряется, он запутывается в фантазиях на тему возникновения и гибели миров и наконец понимает, что не успеет закруглиться, даже если бы ему предоставили для доклада все время сдвоенного урока. Тут он дергает парашютное кольцо и, спустившись в суховатую сферу астрофизики, делает из существования электронного микроскопа скоропалительный вывод, что скоро появится и электронный телескоп, который тоже, конечно, будет изобретен немцами, а может быть, работа над его созданием уже в полном разгаре, и когда это состоится, то будет бесповоротно доказана вся нелепость диких теорий еврея Эйнштейна; тут Осман встает, поднимает руку и громко, не дожидаясь разрешения, заявляет:

— У меня возражение!

— Пожалуйста, я слушаю, — вежливо отвечает ему Витров.

— Ссылка на расовое происхождение великого физика Эйнштейна представляет собой необъективный аргумент. Если ты можешь опровергнуть теорию относительности, то опровергай ее; я, например, в ней недостаточно разбираюсь.

Валькирия Блюте обращает свой взор на Османа, охваченного благородным, но хорошо сдерживаемым гневом; Витров и его мысли превращаются в негодную бумажонку, которую взяли и скомкали; или: спасительное кольцо идеологии, за которое он рванул, оторвалось и осталось у него в руке, так что он шмякнулся пузом и лежит в пыли арены.

— Ты выбрал чересчур сложную тему, — говорит Блюте красной как рак девчонке Анчи и переходит к новой теме — немецким диалектам.

Витров был утешен. Ему сказали, что приведенный им пример венского диалекта в его произношении скорее получился похожим на один из немецких диалектов рейха: у него твердый приступ, чистые и краткие гласные, рубленые фразы, а также отсутствует характерная певучесть, вместо которой слышны лишь логические ударения, в конце фраза резко обрывается. Сегодня он второй раз подряд краснеет, но теперь уже от гордости. Оказывается, Витров, так и не сумевший приспособиться к венскому диалекту настолько, чтобы он звучал у него естественно, все еще страдающий от насмешек, которыми его все эти годы осыпали товарищи, на самом деле — представитель господствующего народа, он что-то вроде берлинца, и это суждение подтверждено не кем попало, а настоящей валькирией! Одинаковая отрывистая четкость походки и речи, отрывистая четкость в том, как лечь и как встать; вот — четко переоделся и четко выполнил физкультурные упражнения. Нет во мне того обаяния, которое есть у тех, кто свингует с ленцой, жует резинку; я всегда буду всех ошарашивать своей резкостью. Как раз за это меня и будут любить, за это я и сегодня уже любим и что-то значу, как в давние времена, когда я слыл образцовым учеником в иной стране, не вашей.

При печальном свете желтого солнца школьной неволи нам выдается задание, чтобы дома при печальном свете желтого солнца нам не игралось и не скучалось; велено проработать рассказ «Слепое повиновение, или Живой труп», предварительно дано краткое объяснение этого выражения; на войне мы не должны просто слепо выполнять приказы, точно живые трупы, а вести себя как живые люди, сознающие, за что они воюют, и думать головой так же, как наши фюреры, чтобы не получалось, как поют про нас американцы: «левой-правой, левой-правой, Гитлер знает для чего, а Америка далеко». А отсюда получается удачный переход к краткой, заключительной части урока словесности, в качестве которой служит краткое и четкое обращение одного из руководителей молодежной организации Артура Аксмана, Лодовик, которому поручено прочитать ее вслух по хрестоматии, ошибается на одном слове, так что получается: «Мы, молодежь, — гранаты будущего».

Рисунки с негритятами. Уже совершенно ясно, что, дойдя до аммонитов, белемнитов, всей этой высохшей, карстовой, симпатичной улиточно-ракушечной мелочи, всех этих невоенных окаменелостей, этих незамысловатых вещей из животного мира, мы, обитатели унылых пригородных школьных бараков, выходящих на кашляющие белой пылью площадки, вступили в лето, и лето еще только начинается, и для нас настал праздник последнего школьного дня. А потом еще дело — набирай вечно непослушным рейсфедером жирную, уже загустевшую чертежную тушь и выводи на большом листе чертежной бумаги, но на этот раз не чертеж, а, себе на забаву, неожиданно шутливый рисунок с веселыми негритятами; так гениально наш учитель черчения Рихткопф, по прозвищу Башка, решил спущенную сверху во все школы рейха обязательную тему «Германия должна стать больше». Всех нас вполне устраивал такой способ увеличения Германии. И чего только не вытворяли на наших рисунках черненькие закорючечные человечки (мужчины и женщины), негритянское население наших будущих колоний! Вот это веселье так веселье, подходящее для летнего дня! В пятьдесят минут тут, конечно, было не уложиться: «Пожалуйста! Мы хотим, чтобы фильм продолжался дальше: показать, как они лепят горшки, куют железо, как прячутся в своих хижинах (Дичка шепотом, но и не слишком тихо, произносит, что скажут негритянки по случаю визита в новые колонии министра пропаганды Геббельса: „В лес бегите, торопитесь, от беды там схоронитесь!"), как они помогают друг другу разрисовывать черной тушью черные лица и как пьют из закорючечных черных кувшинов закорючечную черную воду какая же это воля-вольная!» И не отдает ли все это после свежеопубликованных нюрнбергских расовых законов легким душком нарушения расовой чистоты? Мне кажется, что там, где речь идет о цыганах и неграх, все страшно, как в случае с евреями. Мне представляется, что в колониях негры спокойно могут быть черными и в этом не будет никакого преступления, мы их любим, мой папа хотя и не является членом национал-социалистической организации, однако состоит в Немецком колониальном союзе, после нашей победы он с нами, может быть, туда и уедет, чтобы как неутомимый искатель приключений слепить из глины и черепков моего чертежа новое большое Хозяйство; в довершение картины я нарисовал кружок крааля для закорючечных черных коров, на гербе разместилось несколько звездочек — поскромнее, чем у американцев, но ведь недаром говорят: «лиха беда начало». Вот и все — я даже не заметил, как время пролетело; и стою уже на пыльной улице, сейчас вскочу в трамвай на открытую площадку и вперед — по пыльной улице, туда, где зелень, и на мне уже любимая красная курточка, в которой я больше всего себе нравлюсь; вот оно — все тут, все готово, все открыто передо мной — лето! Как мы свободны; сколько воли! И впереди увлекательная работа под вольным пологом родного жилья, где ждут мои лупы, растры и цифры; впереди десять лет, целый век каникул — свобода!

Тысячелистник. Тысячелистник цветет с июня по октябрь. Производить его сбор рекомендуется в начале цветения. Поэтому я датирую этот эпизод июнем, когда кончаются занятия в школе, хотя сбор мальчишек, проходивший ранним утром, когда стояла непроглядная тьма; скорее говорит о том, что дело было в октябре.

Облик тысячелистника. Запомнить его хорошенько, чтобы не спутать с чем-то другим — бесполезным, ядовитым. Все ли собирают тысячелистник, или только он? С этой минуты он не замечает ничего, кроме тысячелистника. Впечатляющая фильтрация и без того незнакомого еще ландшафта, хотя и расположенного неподалеку от школы и, вдобавок, окутанного мраком, словно во время солнечного затмения.

Никаких песен. Только поиск тысячелистника. Глаз, нацеленный на его белеющие цветки, слеп ко всему остальному, оно остается размытым и после, при ярком свете зелено-желтого дня, в котором лишь кое-где мелькают отдельные кустики тысячелистника.

Подумать только! Все, что тут виднеется, — размывается слепотой — находится в каких-нибудь трехстах-четырехстах метрах, потом — в двух-трех километрах — от школы; взрослому вся окрестность предстанет в виде сплошь раскрашенной карты без единого белого пятна. Учителя — это другие люди: ученые, все знающие, указывающие путь; они тоже собирают, но пореже опускаются, наклоняясь, в мокрое, сухое, мшистое, тенисто-солнечное, и, перемигиваясь, собирают там что-то другое.

Дичка — бывают же в жизни неожиданные повороты — воспылал вдруг симпатией к тому, кто объявил его жирным дураком, и за что бы вы думали — за его наблюдательность, выразившуюся в том, что этот тип знает наизусть порядок букв венского телефонного диска: IFABUMLYZ, Дичка решил, что тот очень умен, и делает дружеский аванс: «Здорово, а ты говоришь!» Тот застыл с недоеденным ржаным блином в руке, а потом, даже не завернув в бумагу, взял и просто засунул свой блин в рюкзак.

Собранные во время этого мероприятия лекарственные травы затем раскладываются для просушки на чердаке.

Похороны бабушки. Она жила на свете всегда и всегда была частью нашей жизни. Я вижу ее такой, какой видел каждый день, и всегда буду так видеть. Неужели это понемногу пройдет, раз ее уже нет — нет нигде на свете, и ее уже никогда не будет с нами, и скоро о ней все реже и реже станут вспоминать в разговорах? Об этом можно догадаться, если сравнить с прабабушкой и прадедушкой, которых я никогда не видел; значит, так оно и есть. Да ведь то же самое и с другими моими бабушкой и дедушкой, вот сейчас я впервые о них вспомнил после четырехлетнего перерыва (в те дни: генеалогическая таблица для школы, официальное подтверждение арийского происхождения из Отдела по проверке расовой чистоты), вот оно, что значат покойники — чистый ноль!

Пускай их так и считают, что «ему лучше не ходить с нами на (Бом-бом-бом), это может оказаться для него слишком большим потрясением», я рад остаться дома, в Хозяйстве, среди разливанного моря майской зелени, среди искусственного настоящего леса, где сосновые макушки как раз принялись сбрасывать светло-коричневые хрусткие колпачки из смолистой клейкой кожицы, выпуская наружу светло-зеленые новенькие кисточки-щеточки, майской ночью можно явственно слышать пощелкиванье, с которым они вылупляются, когда мы гуляем по лесу и по экономии, вдыхая запахи свинарника и сена, душистое дыхание остывающих диких трав и цветущих фруктовых деревьев и, конечно же, запах сосновой смолы, мы гуляем втроем — тетушка, мама и я, между тем как папа еще занят писанием отчетов, а дядюшка с хорошо подлеченными нервами уже опять уехал от нас и где-то там, на вражеской территории, ожидает очередной бомбежки или приказа. Шампанское, которое нам время от времени присылает дядюшка, мы тоже выпиваем втроем, в такие вот ночи, а я как бы нечаянно провожу рукой вверх по тетушкиным шелковым французским чулкам; тонкие платьица с множеством мелких пуговок очень к ним подходят, позволяя, как я говорю не успевшей опомниться от первого удивления и вновь удивляющейся родственнице, «растянуть наслаждение на несколько этапов». Зачем она только принесла мне еще и «Фауста»! Однако сегодня мне благодаря бабушке гарантировано не менее трех часов мертвого покоя, и я, улучив момент, впиваюсь в «Психологию женщины», полную интимных признаний, чтобы этой острой приправой освежить новыми оттенками старые познания и подновить добротную основу своей просвещенности. Родительская комната, такая привычная, опустела, превратилась в детскую, в свинюшник, густой майский воздух врывается через раскрытые окна и двери во все остальные комнаты, в только что открытый сказочный мир взрослых людей, всех этих еще недавно казавшихся такими старыми и скучными воспитателей, ворчунов, запретителей, которые вечно не вовремя вмешиваются в твои дела и все портят, в этот мир женщин и мужчин, чей жизненный интерес, по существу, сосредоточен ниже пояса, так что родительские дома — это, оказывается, любовные гнездышки, а конторы и фабрики — те же бордели. А здесь и мы тут как тут — свежеиспеченные, на пороге вступления, до отвала наигравшиеся и научившиеся, уставшие стоять навытяжку, мы — ребята, пришедшие вам на смену, и девчонки из соседних школ — очень даже замечательные, если посмотреть на них с этой точки зрения. Я сижу беспокойно, заодно делаю открытие, что именно нужно для того, чтобы вызвать тот самый рефлекс, который оказывается восхитительным продолжением приятного волнения у меня внизу и уже не раз приводил меня в смущение, оставляя мокрым, когда я взбирался на шест; опробовав его до конца, я в знак благодарности заношу соответствующие данные в свой журнал опытов, где в остальном содержатся только записи о линзах и призмах с отметкой их фокусного расстояния, да описания наблюдавшейся мною лунной короны и спектров. Каждый опыт, как известно, должен пройти проверку на повторяемость. Повинуясь диктату гормонов, я, вопреки своей крайней бездарности, на радостях, что вот оно началось, пишу даже стихотворение «К моей девушке», мечтая, чтобы она наконец-то у меня появилась: то-то удивится в следующий раз наш вожак и старейшина Ходлер, когда наша компания соберется за столом, чтобы сыграть в «ромми».

Эйхграбен. Совок с углями шипит, колется от жара, пахнет болью; вгрызается в толстый черный брус, плавит его, из-под раскаленной смазки от розоватой доски распространяется густой дух тлеющего гикори. «Ты что, очумел? Никогда, что ли, лыжи не ваксил? Откуда у тебя руки-то растут!» В животе екает; деревня, такая маленькая, где-то внизу, неудержимое свободное падение, непривычные длинные лыжи на ногах при каждом шаге осторожно пробуют молочный снежный наст, на глазах покрывающийся сыплющимся сверху снегом, в рот — ураган, отвлеченный урок превращается в стремительный лет, трудность пути, резь и ожог; пятеро захожих постояльцев учиняют в хижине разбой, сигареты превратились в длиннейшие столбцы пепла, жадные руки сыплют пепел в самодельный шнапс, его принес Баладьи, он же, кстати, и гнал самолично, порошок из таблеток антипирина, говорят, еще сильнее заводит. «Эх ты, тюфяк! Захмелеть-то захмелеешь, а толку от тебя все равно ни на грош. Слышь, Курт! Помнишь, как тогда руки себе палили?» (Это про испытание на храбрость возле нужника.) Вот где настоящая зима, так и воет, до Вены отсюда всего двадцать километров, а погода — как будто невесть куда забрались, никогда больше городская смерть не вызовет у меня той жути, что раньше, вот это зима, что и снег затвердел и режется как стекло! «Слышь, мне плохо! Сейчас вырвет!» — «На мое одеяло? Ты что, совсем уже окосел? Попробуй только скажи еще раз, что мой самогон — дерьмо». — «Дерьмо поганое, вонючее». Драка, кровь, фонари под глазами. «Ну и дураки же мы! Слышь, ведь здорово было!»

Ромми. Витров обрел компанию, в которой он чувствует себя как дома, — кружок любителей ромми. Ромми иногда еще называют покером для дураков, но они не обижаются. Знакомые по Кампу Мучители Витрова в Вене вдруг чудесно преобразились, объединившись в братство картежников. Подумать только — у него есть братья! Игра идет на квартире Ходлера, в невзрачной кухне, в которой хозяйничает его мать, за облезлым, расшатанным кухонным столом, на который натянута облезлая клеенка, ее кто-то, как видно, от скуки еще и ковырял ножом; впрочем, натянута она очень относительно, так как семь заржавленных кнопок, которыми она пришпилена, еле держатся на месте. Тут не только делают прикупы и выкладывают карты, но также пьют эрзац-кофе, немного подслащенный сахарином, мамаша Ходлера — гостеприимная женщина.

Когда везет и у тебя на руках три джокера, ты тихонько вскрикиваешь от восторга. Ты готов играть в карты хоть сто часов подряд, но получается не больше восьми. Скучно бывает только от всей остальной жизни.

— Как думаешь, мы еще удержим Сталинград? — спрашивает Павиани.

— Обязательно, — говорит Витров.

— Зато Африка плакала, — говорит Вульш.

— А мы укрепимся в Тунисе и всех сбросим в море, — говорит Витров.

— Молодчина, парень! — басит Ходлер и стискивает ему плечо.

У Ходлера петлички юного моряка гитлерюгенда, поэтому он — мальчишка из венского предместья — любит разыгрывать из себя эдакую медвежеватую фрисландскую морскую душу. Его вассалы Павиани и Вульш вновь поверили в окончательную победу и верят в нее на протяжении десяти конов. У самодельных карт, которые Витров изготовил себе из картона, чтобы и дома можно было играть в ромми с мамой, нет той чарующей силы, которая чувствуется в настоящих, сделанных из негнущейся мелованной бумаги и покрытых скользким лаком. На столе снова появляется пышущий жаром кипящий кофейник с кофезаменителем. Кофейник желтый, в оранжевых пятнышках. На руках все нужные карты. Приветливость серенькой госпожи Ходлер. Вот такой спуск с блистательных вершин одиночества к счастливым радостям пустяковой игры, спасающей от скуки совместного вокзального ожидания перед грядущей разлукой, когда нас посадят в поезд, отъезжающий на фронт.

Новогодний праздник у Баладьи. Досиживаем последние часы старого года. Траурные окна: на них затемнение, черный бумажный лист, развернутый во всю длину окна, плотно прижат широкими, грубыми досками. Между тем можно и поиграть с игрушками, которые я получил на Рождество (которое принесло-таки кое-какие подарки!). Мы с папой (его присутствие само по себе уже подарок) играем в военные шахматы: фигуры из винно-красного и темно-синего бакелита: танки, бомбы, гранаты, солдаты: танк ходит только по прямой. Тут нас отвлекает мама, она достала уйму разных фигурок, купленных в ходе акции «Зимней помощи», теперь она расставляет и обсуждает всю эту пестроту. Все это скопилось у нас за несколько лет стараниями мальчишек, которые гремят кружками для пожертвований. Теперь все это богатство досталось сынку. Сынок тоже не оплошал, с хлопотливой куриной пунктуальностью он уже снес к праздничку свое яичко — плохонький стишок, исполненный благодарности к родителям и надежд на светлое будущее. С прилежно засвидетельствованной верой в неминуемую победу. Потом он уединился в темном уголке с книжкой и нежданно-негаданно вынес из нее нечто для себя поучительное. Это был новогодний подарок доктора Бичовски: «Календарь врача» за истекший год, нигде не исчирканный, с приложением в виде календаря на следующий год. Мама собирается вклеить в него завтра накопившиеся рецепты разных блюд — пудингов на воде, фальшивого жаркого из овсяных хлопьев и тыквы, фальшивого вина из огрызков яблок с дрожжами, пирога из ржаной муки с сахарином и пуншевой эссенцией. А пока что в нем можно прочитать:

3 января 1912 г.: умер Феликс Дан. 9 января 1827 г.: умер Хьюстон Стюарт, Чемберлен. — Чемберлен?! — 13 января: победа НСДАП на выборах в Липпе. 20 января 1934 г.: Закон об упорядочении национального трудового законодательства. Привлекательность женщины имеет двоякую цель. Все, что в ней привлекает мужчину, идет на пользу ребенку, которого она родит в браке. Генофонд и многодетная семья. Стремление национал-социализма добиться увеличения рождаемости одновременно будет способствовать и улучшению генофонда, поскольку, как мы знаем из опыта, ограничение рождаемости влечет за собой уменьшение естественного запаса ценного генофонда. 7 февраля 1915 г.: зимние бои в Мазурских болотах. 10 февраля 1920 г.: референдум в Северном Шлезвиге. 11 февраля 1927 г.: побоище в зале «Фарус» в Берлине, начало битвы за Берлин. 13 февраля 1885 г.: умер Рихард Вагнер. 17 февраля 1940 г.: нападение англичан на «Альтмарк» в норвежских территориальных водах. 21 февраля 1916 г.: начало сражения под Верденом. Мать как опора будущего нации. Достоинство народа определяется готовностью его женщин быть достойными матерями. Поэтому мы должны возвести женщину-мать на трон, перед которым будут с почтением склоняться мужчины. Для того чтобы наше отечество стало могущественной державой, оно должно сделаться цветущей страной матери и ребенка. У женщины, как подчеркнул фюрер, выступая в 1935 году в Нюрнберге, тоже есть свое поле битвы. Каждый ребенок, которого она подарит нации, представляет собой ее личный вклад в дело борьбы за национальное дело. Мужчина защищает народ, женщина — семью. Поступление сперматозоидов в матку происходит, когда женщина испытывает оргазм, уже через три минуты, т. к. они втягиваются в матку при ее сжатии. При отсутствии оргазма сперматозоиды попадают в матку лишь через час. Поэтому оргазм является важным условием успешного зачатия. 28 февраля 1833 г.: родился начальник генерального штаба граф фон Шлифен. 2 марта 1689 г.: разрушение Гейдельберга французами.; 6 марта 1930 г.: умер гросс-адмирал фон Тирпиц. 7 марта 1938 г.: немецкая армия возвращается в Рейнские земли. 10 марта 1813 г.: учрежден орден Железного Креста. Потеря поколения как следствие поздних браков. В исследованиях, посвященных вопросам демографической политики, неблагоприятные последствия позднего вступления в брак, как правило, сводят к тому, что в этом случае редко достигается желательный уровень рождаемости, предполагающий наличие в семье 3–4 детей. Однако можно указать, что, как следствие этой тенденции, возникает и другой неблагоприятный фактор, а именно, утрата целого поколения. Так, если в семье принято, чтобы мужчины вступали в брак в возрасте 24 лет и в 25 лет у них рождался первенец, то его потомство составит через сто лет четыре поколения и, при условии, что в каждом поколении в семье будет рождаться 3 ребенка, будет насчитывать 120 человек. Между тем при распространенной в нашем времени тенденции к заключению брака в возрасте 32 лет его потомство будет насчитывать через сто лет только три поколения в количестве 39 человек. 16 марта 1935 г.: вновь введена всеобщая воинская повинность. 28 марта 1884 г.: по инициативе Карла Петерса основано Немецкое колониальное общество. 31 марта 1923 г.: французы расстреливают в Эссене 13 немецких рабочих. 18 апреля 1864 г.: штурм укреплений близ Дюппеля. Напрасно было бы искать истинную самоотверженность, являющуюся моральной основой германского воинского духа, в тех семьях, где растет единственный сын, ее следует искать в многодетных семьях, где каждый ребенок привык чем-то жертвовать ради братьев и сестер. 14 мая 1940 г.: капитуляция голландской армии. 17 мая 1933 г.: первое выступление Адольфа Гитлера в рейхстаге. 12 июня 1825 г.: образование студенческих буршеншафтов. Просяница. Здравого смысла нонеча становится поболе. Так вот, надо, чтобы мать взяла мышь, откусила у ней голову и повесила ребенку на шею, тогда станет полегче. Землевладение и количество детей в семье. При переписи населения 1933 г: впервые было обращено внимание на связь между землевладением и количеством детей в семье. Так, например, в семьях промышленных рабочих, не имеющих своей земли, число бездетных браков составляет 24,5 %, что ровно вдвое больше, чем среди тех, кто владеет участком земли (12,6 %), соответственно и процент семей, в которых имеется четверо и более детей, составляет у промышленных рабочих 14,7 %, т. е. вдвое меньше, чем у землевладельцев. Еще убедительнее показатели у крестьян и сельских хозяев; у них более 40 % семей имеют четверых и более детей. Это наглядно показывает всю важность для будущего немецкого народа той политической цели, которую провозгласили национал-социалисты и которая заключается в укоренении человека немецкой нации на родной почве. 1 июля 1884 г.: присоединение Того к Германии. 14 июля 1933 г.: Закон о расовой чистоте. Ребенку нужно прививать любовь к чистоплотности, доходящую до страсти. Ницше. Может ли диабет служить основанием для развода? Одна женщина, вышедшая замуж в 1925 году, в дальнейшем заболела диабетом. На этом основании ее муж потребовал развода. В своем заявлении он в качестве обоснования своего требования указывал на то, что диабет является наследственной болезнью, так что ему грозит опасность произвести на свет больное потомство. Его требование было отклонено судом. В своем решении суд исходил из того, что хотя эта болезнь и может передаваться по наследству, она не относится к наследственным болезням, предусмотренным законом о предотвращении появления больного потомства, отягощенного дурной наследственностью. Мужчина творит историю, женщина воплощает в себе историю. Освальд Шпенглер. 3 августа 1921 г.: День основания штурмовых отрядов СА. 4 августа 1929 г.: IV партийный съезд в Нюрнберге. 11 августа 1778 г.: родился отец немецкой гимнастики Ян. 15 сентября 1935 г.: Флаг со свастикой становится государственным флагом. Нюрнбергские законы. 9 октября 1935 г.: в Билефельде родился Хорст Вессель. 14 октября 1933 г.: выход Германии из Лиги Наций. 28 октября 1916 г.: погиб в бою военный летчик Бельке. 30 октября 1864 г.: возвращение Шлезвиг-Гольштейна в лоно Германии. 31 октября 1517 г.: Мартин Лютер прибивает к дверям дворцовой церкви в Виттенберге свои 95 тезисов. Ого! Что же, и там были враги народа? 16 ноября 1831 г.: умер генерал фон Клаузевиц. 27 ноября 1933 г.: Основано национал-социалистическое объединение «Сила через радость». Кормление грудью у первобытных народов. Как правило, у первобытных народов младенца прикладывают к груди так же, как и у нас. Но когда мать таскает младенца у себя за спиной, она протягивает младенцу грудь через плечо или из подмышки. Иногда матери специально удлиняют для этого свои груди путем их вытягивания. «Всё женщине быть в услуженье».[19] Гёте: «Герман и Доротея». 1 декабря 1937 г.: Гитлерюгенд становится государственной организацией. 20 декабря 1924 г.: Фюрер выходит на свободу после заключения в крепости. Из записок Марии фон Клаузевиц: 27 декабря (1812 г.). Преданный, любящий, простой нрав дорогого стоит; сердцу этого и довольно, однако не обойдется без таких минут, когда рассудок вступает в свои права, в эти моменты женщине должно быть тягостно ощущение, что не всегда ее муж оказывается на такой высоте, чтобы она могла смотреть на него снизу вверх. Хотя разведение коз представляет собой очень ценную отрасль для нашего народа, обеспечивая его независимость в обеспечении продуктами питания, однако, учитывая широкие возможности использования козьего молока, мы не нанесем ущерба этой отрасли, включая козье молоко в детское питание лишь начиная со второго года жизни младенца.

Сразу после козочек — черный провал. Фильм, прокручиваемый в слишком ускоренном темпе, так что перед глазами пляшущие искры: возле самых глаз и близко к уху вдруг папин рот — и в нем неожиданно большущая сигара неестественной толщины, от поднесенной спички из нее с громким хлопком выскакивает быстро раскручивающаяся железная пружина.

— Ты заснул, Венку? — спрашивает мама. — Сейчас уже почти полночь. Вставай, вставай!

Как всегда, когда меня называют «Венку», я по-дурацки краснею.

— Ну, как тебе сигара Черчилля?

И еще шутка: приклеенный на кончике швабры игрушечный цилиндрик, после того как его с трудом удалось поджечь, начинает извергать из себя невесомые многометровые змеистые ленты.

— Цилиндр Чемберлена, — говорит папа.

Пфф и нету! Одна вонь осталась от обоих врагов-плутократов, так знакомых по анекдотам и карикатурам.

— А что они, тоже евреи? Кстати, папа, почему про Чемберлена написано в нашем календаре?

— Это другой Чемберлен — немецкий.

И вот уже («Ладно, хватит вам, время-то почти двенадцать!» — Это мама, внезапно побледневшая, стоит с подносиком, на нем серые военные сэндвичи и бокалы для шампанского) папа держит в руках книгу: Хьюстон Стюарт Чемберлен, «Основания девятнадцатого века».

— Умная книжка; для вас, молодых немцев, очень даже интересная.

Открывается страница на букву «J», чтобы прочесть, что сказано про тех, кто «jung» — «молоды». А там стоит «Juden» — «Евреи».

Итак:

ЕВРЕИ (Продолж.)

чаемое мировое господство

ожидание Мессии

противоположность христианству

родство иудейской религии с иезуитством

понятие «греха» у иудеев

принципиальная нетерпимость

сила верования

враждебность всяческому суеверию

косный догматизм

арийское понятие «догмы» неведомо иудаизму

антинаучность

еврейская философия: евреи как теисты и атеисты

абсолютная невосприимчивость к мифу

еврейские правовые понятия

социалистическая тенденция

чуждый нам народ

точки соприкосновения

«еврейский Вопрос»

неугасимая ненависть к Христу

идущее от древнейших времен занятие ростовщичеством

также барышничество

любовь к паразитическому образу жизни

— Ну, хватит вам! Сколько можно читать! Выключаем свет!

Остается гореть лампочка в спальне. Из дальней комнаты доносятся бой часов, пробка шампанского вовремя выпущена из горлышка и улетает с балкона в ветви кленов, звенят узкие бокалы; чтобы 1943 год был счастливым, а еще:

— Давайте вспомним и нашего милого дядюшку! Как-то он там сейчас на фронте, в Нормандии!

А сейчас уже еду один в трамвае, проезжаем мимо лавки Шлейххендлеров, закрытые витрины, опущенные жалюзи, потому что Новый год, — нет, «закрыто за искусственное взвинчивание цен»! Папа уже не будет больше шептаться по-французски с кассиршей — симпатичной старушкой из образованных, вот трамвай уже миновал маленькие трактирчики и фабрички, которые тянутся вдоль длинной серой улицы венского предместья. Эта улица — улица моего детства, долгого детского века, века ребенка — сегодня, когда все магазины закрыты и люди отсыпаются после встречи Нового года, кажется еще более унылой и пустынной, чем всегда.

Нет, это не тоскливое ожидание, не сморивший вдруг сон, не торжественная встреча Нового года с родителями, не проползающие за трамвайным окном дома длинной улицы, а мягкое кресло в доме Баладьи, и я в нем сижу; родителей и сестры нет дома, и вся квартира предоставлена в распоряжение двух мальчиков, они празднуют вдвоем.

— Попробуешь моего самогончика?

В ответ — трусливый отказ, но все же такое предложение подпитывает самолюбие: вот сидят два важных господина, два босса, играют себе в покер, и далеко позади остались годы, когда ты был еще гадким утенком.

— Ты, кажется, хотел посмотреть мой телескоп.

«Мой» — это сильно сказано, на коробке четко виден штамп отца, инженера Баладьи, и все-таки впечатляет это небрежно брошенное: «200-500-кратное увеличение». (А мой-то любимый полевой бинокль с восьмикратным увеличением!) Интересно, мог бы я из зависти убить человека?

— Ты бы пришел как-нибудь ночью!

— Ну что ты. Меня папа не отпустит. Вдруг налет!

— Брось! Какие там у нас налеты!

— Что это у тебя?

— Это моя гордость. Отдельная карта для каждого созвездия, с точностью до сотых долей секунды! Вот смотри — эклиптика!

Мучительно слежу за тем, чтобы не запятнать карту вспотевшими от зависти руками.

Затем, после третьей рюмки, выпитой в одиночестве:

— Давай-ка я покажу тебе кое-что в другом роде!

И вот уже она — обнаженная.

— Моя подружка.

Гость чувствует легкую дурноту.

— Что, нравится?

Шепотом:

— Мы с ней уже трахаемся.

Взяв гостя за руку:

— Пошли туда!

Ведет в комнату, пропахшую духами.

— Тут спит моя сестрица.

Сестре уже шестнадцать лет.

С фотографии перед зеркалом смотрит хотя и хорошенькая, но толстушка.

— Погоди-ка!

Баладьи выдвигает ящик комода, бережно разворачивает во всю длину тончайший, алый, как розовый лепесток, бюстгальтер. Ну и большущий же он! Достает еще и трусики, тоже не маленькие, и гладит мягкой тканью по вспыхнувшему румянцем, такому же алому лицу приятеля и, ловко отыскав самую-самую середку, прижимает к его губам.

— Небось тоже еще не пробовал, да?

Все-таки это была не дурнота. Вот когда потянуло на выпивку!

Налей-ка и мне!

Пока Баладьи пошел наливать, гость находит в углу возле девичьего зеркала овальный в разрезе металлический тюбик с губной помадой, открывает его, из-под крышечки, так и брызнув во все стороны, вырвалось целое море розово-малиново-ландышевого аромата, смешанного со сладковатым, липучим запахом жирного карандаша. Нет, это все-таки совсем не дурнота, а больше похоже на то чувство, когда сидишь, беспокойно ерзая, на чем-то жестком.

Ночная тревога. Обезьянки кидались в открытые окна вагонов кокосовыми орехами; это, конечно, не обязательно, но вообще-то мальчишки в тринадцать лет больше интересуются романтикой, чем реальностью, наш тоже со временем повзрослеет. Порванная бумажная штора для затемнения непривычна к такому времени: час ночи. Вообще все не привыкли к воздушным тревогам. Кровь как-то странно распределяется в обмякшем, как мешок, теле, когда сон внезапно прерывается в непривычное время. Стену в подвале еще не успели побелить, указатели с надписями «Запасной выход», «Место пролома» комиссия обещала разместить в ближайшее время. После победы я отправлюсь с родителями в колонии, мальчишка сейчас увлекается утопическими приключенческими романами, действие которых происходит в немецкой черной Африке. Походка словно у лунатика, голова свесилась, и — надо же! — не забыл прихватить под мышкой любимую подушку. Документы, продовольственные карточки, деньги, все ключи — в желтом несессере. Все без труда немедленно можно найти. Отныне жизнь, начиная с часа двадцати пяти ночи, проходит в подвале; ты разговариваешь с родителями как днем; что касается отца, то с ним даже лучше, потому что в виде исключения он тоже тут.

— Жаль будет моих банок, я так старалась, консервировала, — шутит мама, вся бледная, по поводу ожидаемого попадания бомбы.

— Бедная бабушка, за что ей-то еще это переживать! — шепчет она отцу; тот, тоже весь бледный, только кривится и жует губами. А мальчишка что-то там себе кропает.

— Англичанин надругался над дочерью немецкого инженера, — изрекает он.

— Отвратительно, говорит папа и советует придумать что-нибудь получше, тем более что сын еще и не знает, что значит надругаться.

— Уже слишком много немецких женщин и детей стали жертвами надругательства, — напоминает мальчик, терзаясь бессильной яростью.

Ну, наконец-то! Наконец подала голос ближайшая зенитная батарея. Но в час тридцать пять резко взвыла сирена, а затем включился бесконечно длинный гудок: отбой, проходит нездоровая желтизна, начинается обратное шествие привидений, осколки ночи-дня сыплются в постель, следующий миг — трезвон будильника, утренний кошмар начала школьного дня.

В отпуск подлечить нервы. Быть там, где стоит лето, идти, но среди совершенно иного, искусственного ландшафта, тяготясь скукой, тяготясь неизбежным окружением нервнобольного парка, пленом, в который заключена вся окружающая жизнь, небом, расчерченным в железную сетку, тяготясь болезненным, властным, уничижительным присутствием дядюшки. По воле тетушки и мамы, которые в легких платьицах, не спеша, бредут в сестринском согласии где-то сзади, я обречен самостоятельно выдержать прогулку по залитому гудроном гравию наедине с редко показывающимся в нашем кругу родственником, с вечным фронтовым офицером.

— Не сутулься. Опусти руки. Завядшие цветы давно пора было срезать. Видишь там птицу? Где твои глаза, прости Господи! Не может быть, что ты не видишь! У тебя никудышное зрение.

Меня пробирает озноб; я завожу часы, чтобы они шли побыстрее. Затем метры молчания. Высокий, вертикально прямой мужчина, временно избавленный, как всегда, не без помощи вездесущего доктора Бичовски, от военных будней Восточного фронта, смотрит перед собой невидящими глазами, в которых застыла неизбывная животная тоска. Внезапно: резкий, как по команде «Налево равняйсь!», поворот головы; он меряет меня взглядом: снизу вверх — р-р-раз, сверху вниз — два; его взгляд в два счета пригвождает меня к корявому стволу старого бука, я только слабо трепыхаюсь, как пришпиленный. Команда: «Плохо выглядишь! Бледноват! Не кормят тебя, что ли?» Я, запинаясь, бормочу про дополнительные карточки по справке доктора Бичовски, про то, как много пью молока, и про хорошенькую Фини, папину любимицу, которую недавно призвали как связистку, она раньше как-то доставала нам говяжий жир, а теперь это отпало. А если попадешь в заведение для туберкулезников, гулко кашляющих, безнадежно доживающих остаток жизни с дырявыми, легкими, выплевывающих комки вязкой мокроты, оттуда уже не выйдешь, это значит поставить на себе крест. Но тут в зоне видимости появился новый объект: развилка дороги — аллея огибает небольшой пригорок. Жаль, у меня нету мензулы, я бы ее установил, замерил бы расстояния, сделал бы план парка, отметив каждый кустик. Для этого мне хватило бы папиного полевого бинокля, если пристроить к нему масштабную линейку. Я даже ощутил волнующий запах кожаного футляра, перед глазами — желто-голубая кайма, ограничивающая поле зрения.

— Что это ты — спишь на ходу? Смотри себе под ноги! Что это у тебя ноги заплетаются!

Как далека прошедшая весна, как далек от меня Шлезак! Теперь всегда будет как сейчас — ужасная пустота!

— Как называется это дерево, дядя?

— И чему только вас учат в школе! Это — шелковица. Ее ягоды можно есть.

Он вдруг переносится во Францию, где ему жилось припеваючи, он там был комендантом маленького городка.

— Французы сажают эти деревья в большом количестве, чтобы разводить гусениц Шелкопряда. Слыхал про французский шелк? Знаешь? Против китайского, конечно, дрянь.

Тут выплыли на свет какие-то глупые подчиненные, самовлюбленные начальники из провинциальных прусских дворянчиков; благодушные обыватели, о которых и вспомнить смешно, французы с их прожорливыми кудахчущими женами; и, разумеется, на каждом шагу прилипчивые девицы.

— Одна, совсем молоденькая, которая все время бегала ко мне, чтобы просто поболтать, вдруг — нате вам! — отличилась, у нее, понимаешь ли, случились первые месячные не где-нибудь, а на моей кровати! Что это такое? Тебе еще не обязательно знать; но скандал вышел страшный. Тебе надо обязательно посмотреть их дворцы, они самые прекрасные в мире. И громадные крепости, в каждой непременно есть орудия пыток, тиски для пальцев. Что это такое? Приспособление для вырывания ногтей. Подумать только — женщин они загоняли в болото! Настоящие преступники все эти знатные господа — средневековые князья, епископы! Все, как один, преступники!

У меня все темнеет в глазах. Я нечаянно посмотрел себе под ноги. Но это всего лишь завязнувшие в гудроне останки дохлой птицы.

— Как так, как так! Да вплоть до нового времени! Еще Мария Терезия сжигала ведьм на костре. А у нас и в прошлом веке еще пытали людей.

Тут нам свистят оказавшиеся где-то на краю горизонта мама и тетушка: куда вы, мол, убежали!

— Что ты хочешь — женщины! (Последнее он произносит, презрительно скривив рот, взгляд устремлен в пространство.)

Я тоже встреваю и начинаю про контрнаступление, демонстрирую свою широкую информированность в военных вопросах, толкую о настроениях, о Европе как единой твердыне, «от Нордкапа до Черного моря», и что легионы всех народов на стороне фюрера, и мало того, что в порабощенной англичанами Индии есть надежда на Субха Чандру Босе, но даже великий муфтий Иерусалима настроен прогермански.

— Ишь, какой умник нашелся — все-то ты знаешь! Не мели чепуху! На фронте надо сперва побывать, на передовой, тогда и говори! Вот, возьми, почитаешь дома, а в воскресенье вернешь. Не сейчас! Гляди под ноги!

Но под ногами ничего, кроме гудрона. Мы наконец все-таки остановились и поджидаем, когда нас догонят мама и тетушка.

— Дело дрянь! Война уж не та — ничего в ней хорошего!

Я насилу перевожу дух:

— Ну что ты, дядя! Ведь ты, конечно, тоже веришь, что мы скоро победим??

— Чушь! У русских страна во-он какая! Народу — тьма-тьмущая. А за англичан и американцев еврейская сволочь со всего мира, все деньжищи, богатство — это же сила. Так что тут шиш — ничего не поделаешь.

— Я верю в Германию, — объявляю я со слезами на глазах, которые мне не хочется вытирать.

— Ну вот и прекрасно, — бросает он в пространство, в пустоту.

Взобравшись наверх, я не утерпел, и там, в павильоне, принялся читать то, что дал дядюшка.[20]

Началось.

Были квартирьеры. Здесь, в городке, надо разместить еще одну роту. Куда ее всунуть? Нельзя сказать, чтобы нас это обрадовало. Но хочешь не хочешь, а надо. Выселим половину домов. Еще через несколько дней — новые квартирьеры. Один майор сам пошел осматриваться. Хотят разместить еще целый батальон. Я указываю ему на то, что это трудновыполнимая задача. Майор давай хохотать. «Ну, насмешили! Да я же вам сюда еще целый полк поставлю!» Ладно, давай — мое дело маленькое. Я ведь всего-то и надеялся, что мне тут обеспечена более или менее спокойная жизнь, вдали от штабов и начальства. А тут сразу представил себе, каково это, когда всюду тебе зависимость, многочисленные обязанности, соблюдение всяких условностей и прочая ерунда, без которой нельзя обойтись. Одним словом, никакой тебе больше свободы.

Батальон расположился на южной окраине. Нам пришлось потесниться, оставив себе только четыре дома. Все в невообразимом хаосе. Многие предпочитают спать на воздухе, вместо того чтобы тесниться в духоте перенаселенных комнат. Кончилась прежняя благодать: не видать нам больше покоя, да и вольготной жизни. Люди вздувают цены. Пропадают куры и гуси. У кого-то даже свинья. Мне все это совсем не нравится. Алкоголь прибывает в громадном количестве. Каждое подразделение устроило собственную столовую. В один прекрасный день приехал оркестр, начал выступать перед деревянной церковкой. Народу — несколько сот. Толчея, как на ярмарке. Солдаты обходят по очереди все столовые, пьют напропалую. Пьяных — пруд пруди. Неприятные инциденты так и сыплются один за другим.

За холмом воинские части знакомятся с позициями. На крестьянских тележках подвозят боеприпасы. На улицах — тяжелая артиллерия, на всей скорости носятся шикарные генеральские и штабные машины. Выданы карты местности. Офицеров то и дело собирают на совещания. Чертовски похоже, что скоро война. Музыка и шнапс. Все точно так же, как в 1914-м перед началом войны.

В воздухе носятся разрозненные слухи. Никто ничего точно не знает. Один солдатик рассказывал, что скоро начнется война, и получил за это страшный разнос от полковника. Через несколько дней слухи усиливаются. За Бугом, напротив нас, стоят русские. Что делается там, мы не знаем. Однажды утром в туманной дали за рекой показываются столбы дыма, они тянутся до самого горизонта. Один из гражданских рассказывает, что русские жгут деревни.

Вместе с майором Н. я разглядываю в бинокль таинственный потусторонний берег. Н. тревожно покачивает головой: «Слушай, скоро война!» В том же смысле высказался и присоединившийся к нам венец фельдфебель Клемент, он выразился лаконично: «Ну, вроде бы заваривается каша!» Я сам такого же мнения.

Беспрерывное состояние боевой готовности. Раздали дополнительные боеприпасы и ручные гранаты. Когда-то грянет первый выстрел! Все ненужное давно отправлено в тыл. Оставлено только то снаряжение, с которым ходят в атаку. Реквизируются кони и телеги, их просто отбирают у мужиков. Их мнения теперь уже не спрашивают. Все, что нужно, берут и выносят из домов. Заодно прихватывают много чего ненужного.

Мой хозяин, у которого я жил, уже увел свою жену в землянку. Вся семья ушла из дома подальше в поле. Хозяин иногда только наведывается, чтобы присмотреть за домом. Он очень встревожен: «Пан, через месяц пора будет убирать урожай. Нет коней, нет телеги, как же работать? Что тут затевается?»

Из деревни ушли почти все жители. И только несколько старух недовольно бродят по улицам. Да, это очень тяжело. Почта не работает. Что происходит — неизвестно. Дел у меня хватает. До поздней ночи — совещания. С четырех часов утра — опять все на ногах. Передвижения частей, занятие исходных позиций. Все позиции вдоль границы уже заняты. Свободное передвижение теперь невозможно. Даже для офицеров. Не разрешается заходить на соседний участок, за этим ведется очень строгий контроль.

В лесах, по ту сторону границы, раздаются выстрелы. Что там делается? Ночью туда отправляется группа разведчиков — и не возвращается. Атмосфера крайне напряженная. Ночью то и дело поднимается ложная тревога, выкрикиваются команды, движется техника, неразбериха невообразимая. Мы уже и не раздеваемся. Такое положение скоро станет просто непереносимым. Хоть бы уж скорее началось. И при всем при том запрещены разговоры о войне.

Подвозят понтоны, саперный инструмент. Все это громоздится в кучи. Никто уже не разберется, где что лежит. Высоко в синеве медленно кружит одинокий аист.

Слухи за слухами. Свободный проход по территории России, чтобы вступить в Персию и Турцию. Россия выводит свои войска из Восточной Польши. Это еще цветочки. А вообще столько всякой несуразицы слышишь, что всего и не перечесть. Кто-то краем уха что-то услышал, подхватил, и через десять минут то, что изначально было всего лишь высказано в виде предположения, докатывается до другого конца деревни в качестве достоверного факта.

21-е июня, вечер — боевая готовность. В шесть часов — всем отдыхать. Завтра утром в 4 часа 10 мин. начнется. Ну, вот и дождались!

Хотя и приказано отдыхать, ни о каком сне не приходится даже мечтать. Изучение карт. Еще одна короткая поверка. Осмотр материала, проверка оружия. Установление связи с соседней ротой. И только в 12 часов я ненадолго прилег отдохнуть на соломенной подстилке. Я приказал, чтобы меня разбудили в час. Через десять минут нас подняли по тревоге. Приказ начальника боевого участка. Рота перебрасывается приблизительно на четыре километра левее и занимает там позиции у самого Буга. Все имущество остается на месте. Отправляются только люди со снаряжением для атаки. Нам приходится сделать крюк, пробираемся по бездорожью. После двухчасовых поисков наконец прибываем на место. Пехотный капитан указывает нам наши позиции. Затем объясняет мне наше расположение. Мы находимся в трехстах метрах от реки. В этом месте ширина Буга составляет тридцать метров. На другой стороне, в трех-четырех сотнях метров от реки, располагаются три-четыре обнаруженных бункера. Однако за ними, возможно, есть и другие. Мое задание. Как только ударная рота окажется на том берегу, начать наведение понтонного моста через Буг. Строительный материал уже подготовлен. В мое подчинение прикомандированы двадцать саперов, которые уже получили инструктаж и ознакомились со строительным материалом. Это все. Мы пожимаем друг другу руки. Удачи, солдат!

Пехотинцы уже находятся в замаскированных окопах. Все как на подбор молодые ребята не старше двадцати одного года. Мои люди укрываются за избушками с соломенными крышами. Все тихо. Никаких разговоров. Иногда шепотом передается распоряжение. Курить строго запрещено.

До чего же медленно двигается стрелка часов. 3.05 — значит, остался еще целый час. Мы не обнаружены. Вокруг — ни звука. Как в обыкновенную ночь. В ста метрах от нас холмистая возвышенность, скрывающая нас от противника. Воздух прохладен, и меня познабливает. Я пытаюсь осмотреть мостовой материал. Ничего не выходит. Слишком темно. Разыскиваю фельдфебеля, начальника двадцати приданных мне саперов. Фельдфебель меня успокаивает. Он все знает назубок, так как сам принимал и укладывал. Мы переговариваемся шепотом.

Четыре часа. Еще десять минут. Подталкиваемый беспокойством, я пробираюсь вперёд. Крадучись пробираюсь к холму, ложусь на влажную от росы землю. Впереди в серых сумерках чернеет низина. Ничего не разглядеть. Не видно даже реки. Сказали, что ее ширина — тридцать метров. Пытаюсь мысленно представить себе это расстояние. Кое-где обмелевшие, заболоченные места.

Немного выше по течению — брод, ниже, на участке соседней части, тонкий деревянный мостик, длиной приблизительно в пятьдесят метров. 4 часа 8 минут… 4 часа 9 ми…

Скачет секундная стрелка, незаметно рассвело. Стрелка уже отчетливо видна на циферблате. По ту сторону реки возвышается холм, точно так же, как тут у нас. Хотя там холмик немного пониже. За ним лесистая местность. Жиденькие перелески. На горизонте зажелтела бледная полоса.

И тут вдруг — в 4 часа 10 минут, с точностью до секунды, — вздымается огненная стена вдоль всего фронта. Темные клубы дыма высотой в сотни метров, воздушная волна следующего залпа каждый раз выталкивает их все выше в атмосферу. Все гремит и грохочет так, словно настал конец света. Земля дрожит. В воздухе стоит гул. Артиллерийский огонь прекращается. С воздуха наносят удары первые эскадрильи бомбардировщиков. Вторая эскадрилья, за ней третья. Самолеты разворачиваются и уходят. Снова артиллерия. Пехота отдельными группами выходит из укрытий, идут в атаку. Заговорили пулеметы.

Серая стена на востоке заметно посветлела. Сквозь дым и туман пробивается луч восходящего солнца, крадется по мокрым от росы кустам, ложится на бледно-желтую болотную траву. В излучинах реки болотной слизью густеет зеленая вода. Пахнет разложением и смертью.

На востоке занимается новый день. Новый мир. Железный занавес поднимается!..

Шлезак приехал погостить. Каникулы в Хозяйстве. Неправда, что лето уж слишком затянулось. Радостно, по-летнему солнечно.

— Ну, Венку! Сегодня к тебе приедет Венку. Ты рад?

Но сегодня эта шутка особенно раздражает. Каждый друг — это целый особый мир, и если сейчас приглашен нынешний, то другому, тому, что был в Ремети, полагается оставаться в царстве призраков. Уж эти их шуточки! Нашли, чем дразнить человека!

Нервное ожидание: друзья еще ни разу не были друг у друга в гостях. Хозяин снова принимается расставлять все как следует: аппарат Морзе для двоих — от него хорошо несет асфальтовой вонью, потому что поставлены новые батарейки; наколотые карты для фокусов; бездонный бумажный мешок с деталями для модели самолета и деревянными рейками, заляпанными все еще оглушительно пахнущим лаком.

Шлезак, долгожданный друг, надолго пропавший после своего побега из лагеря, исключения из школы, которое произошло, когда эта дружба еще только зародилась и не успела созреть; недели в лагере, который без него опустел, нетерпеливое ожидание сегодняшней радости, когда после всего наконец-то друг приглашен и настает happy-end с дружбой на всю оставшуюся жизнь, а я при чтении «Виннету» почему-то краснею. Неужели яблочко оказалось с червоточинкой? Витров не переставая говорит и говорит; включение аппарата Морзе:

— А зачем тебе два?

Витров весь красный как рак, как свекла. Говорить, говорить что-нибудь умное! И тут в какой-то момент тебе с безучастным взглядом:

— Ладно, сам знаю.

Ты умолкаешь, принимаешься качаться на кольцах, повешенных в дверном проеме.

— Давай, теперь ты!

Шлезак со скучающим выражением принимает предложение, но только на один качок.

— Осторожно! Смотри, чтобы тебя не стукнуло, а то они еще качаются!

— Слушай, может, лучше пойдем, что ли, погуляем?

Ничего не поделаешь! Карты и модель самолета лежат нетронутые. Ребята ходят по парку, Шлезак часто зевает. Называет новую школу:

— Все в порядке. Чего особенного-то?

Самым интересным в Хозяйстве оказалось кормление свиней.

— Ты чего? Вонища, что ли, не нравится?

С этого дня Витров больше всего полюбит свиней.

Поиски приключений в запретных проходах между цехами, в очистке. Шлезак немного запыхался. Витров: ему хотелось бы все замерить, отметить все подробности. Один раз Шлезак бросает на него внимательный взгляд:

— Слушай, зачем ты меня вообще позвал?

И Анатоль вдруг узнает в Шлезаке знакомые черты женщины из венского предместья, хозяйки садовой делянки: она так же благодушна, полновата, всеми любима, практична, болтлива, бессердечна… Червь сомнения оказался прав — из этой дружбы ничего не получится. И самым теплым солнечным тоном, очень заботливо:

— Ну, что тебе не так, Венку? Чем ты недоволен?

Радость возвращения. Тряский, громыхающий почтовый поезд. На развалюшистых деревянных лавках, которые годятся только на дрова, покачиваются, как полешки, дети, качаются над головами кое-как уложенные, перевязанные хлипкими веревочками картонные чемоданишки с выдранными замками. Бесконечные остановки. А сейчас и вовсе остановились посреди перегона, на каком-то заводском дворе: кругом все черно от копоти, все белое давно стало серым от грязи. Стрела подъемного крана угрожающе вытянулась к окну вагона, вот-вот выколет глаз. Спустя какое-то время двинулись дальше; потом их никак не пускают через мост; десять минут, двенадцать; похоже, что тут мы застряли на веки вечные, как Фридрих Барбаросса в Кифгейзере, и будем так сидеть, пока из детей не превратимся в бородатых старичков. Каким же ракетно-стремительным, прозрачнокрылым стрекозиным полетом под туманной луной, над зеркальной гладью родного пруда воображали себе дети радость этого возвращения, мечтая о нем день за днем на протяжении бесконечных лагерных лет под началом учителей и вожатых, и вдруг тут какие-то серо-желтые груши с дом высотой засыпали, затопили то ли сахаром, то ли спиртом, то ли песком весь рельсовый путь! Потом неожиданно поезд рванул с места и помчался вперед, и замелькали флаги, флаги… И как случилось, что дети вдруг очутились дома? В конце концов счастье всегда наступает.

Поход. Все еще в лагере ДЛО в Храце на Кампе. Слава Богу, скоро мы поедем домой и для нас начнутся каникулы. Можно будет немного передохнуть без надоедливых учителей и вечно орущих вожатых, без идиотских строевых учений. Июньская жара, роскошный солнечный день, но никакой воли. Хуже всех — старший вожатый лагеря Термейлен из Фрисландии, который трубит, как белокурый лось, выкрикивая команды на непривычном для нас наречии. Интересно, водятся ли во Фрисландии лоси? В его представлении мы не разговариваем, даже не болтаем, а только «лопочем». Для него мы, ребята из Остмарка, какие-то недочеловеки. А наш младший вожатый, пятиклассник, хотя из местных (его фамилия Биссек), но тоже не лучше. Вдобавок он еще и вредный, как многие венцы. Сегодня нам приказано, несмотря на июньскую жару, выступить в поход, напялив на себя зимнюю форму. Это делается для того, чтобы мы познакомились с еще одним прекрасным уголком здешней природы и выучили перед возвращением в Вену две-три новые песни.

Биссек разучивает с нами глупейшую моряцкую песню, в которой встречаются английские словечки, мы их не понимаем. Английский у нас начнется только с пятого класса, для Биссека это возможность вволю над нами поиздеваться. Мы все терпеть не можем английский и даже не пытаемся что-то понять или научиться правильно произносить слова, ведь англичане — наши враги.

Вот это — да! Это мы орем с удовольствием. Я хвастаюсь, как мой отец мечтает о том, чтобы немецкие бомбы поскорее разрушили отвратительные американские небоскребы. Ребята мне аплодируют. Они с восторгом произносят «Тьфу на них!» и подробно расписывают, как это будет. Только американцев нам еще и не хватало! Но, имея на своей стороне японцев и «твердыню Европы», мы сообща как-нибудь уж с ними управимся.

Это чувство так переполняет меня, что я раздуваюсь, точно воздушный шар.

На склоне одного из холмов нам вдруг приказывают остановиться, принять певческую позицию и любоваться живописным видом. Холм очень покат; расставив ноги на ширину плеч, как того требует певческая позиция, я стараюсь покрепче утвердиться на склоне и зарываюсь пятками в землю, но почва слишком мягкая и тотчас же осыпается из-под ног. Руки, сжатые в кулак, должны находиться перед животом. Держаться остается только за самого себя, у меня начинается головокружение. С трясущимися коленками стараюсь пением прогнать это ощущение. Предстоит выстоять южнотирольскую песню; «Среди июньской белизны стоит избушка, и к ней ведет моя лыжня», «Песню силезцев» — тут я узнаю в «Мельнике-искуснике Кинасте», что находится чуть ниже ближайшей деревни, Силезию родную, родину мою; где на одном крылечке девушка стоит, затем идет песня «Мари-Элен»: ну что, разве не узнаете — ни дать ни взять тот мельничный ручей, где в розовые губки я целовался с ней. Наконец нам снова позволяют сойти пониже на более надежную почву; с чувством облегчения я пою про то, как, мол, нагрудники наши из толстой кожи, изодраны в битвах мечом и копьем, и что так и должно быть у хра-а-а-абрых ландскнехтов. И то ли «Господь Бог», то ли «Господь в бой» — кто тут станет спрашивать, когда в том, что мы поем, так много всего непонятного! — ведет нас и победу даст в этот трудный час.

Сказать, что до самого вечера, было бы слишком, так что скажем — под конец этого веселого, отпетого денька для нас еще придумали упражнение, чтобы мы освежили свои навыки в том, как надо правильно строить устное сообщение при рапорте. Формула для запоминания — ООАЕУ: ктО чтО кАк гдЕ что-я-бУду-делать-дальше? Тут я в своей стихии. Последнее упражнение: по свистку все беглым шагом спускаются с холма, каждый срывает лист с какого-нибудь дерева, определяет его породу, бежит с листком к младшему вожатому, говорит, какому дереву он принадлежит («называние»), и затем, вернувшись в строй, несет его домой. Мне удачно подвернулось дерево, с которым трудно было ошибиться, я догоняю идущую колонну, мчусь к Биссеку, выпаливаю на последнем издыхании: «Дуб» и на трясущихся ногах, с багровым лицом, весь взмыленный, до конца продолжаю, все больше и больше отставая от строя, этот бег навстречу светящему прямо в глаза, как луч прожектора, заходящему солнцу. Зимняя форма оставляет на полу гостиницы длинный мокрый след.

Зато у нас сегодня ранний отбой. Мы глядим из спальни: солнце уже скрылось, но за окном еще светло, мы глядим на шпинатно-зеленый прямоугольник, где покой и печальная тишина, мы выбились из сил, нам уже ничего не хочется делать, но нам так жалко этих печальных остатков затухающего дня, этот прямоугольник так замкнут, так противоположен свободному приволью, он становится все темней и темней.

Слоняясь без дела. Внезапно появившееся свободное время, никак не используемое, зримо обнаруживает лагерную обстановку, выворачивает наизнанку ее содержимое. Слоняясь без дела, я задержался у подоконника и глянул вниз: в бездонные пропасти чужих серых окон, серых колодцев и балконов для выколачивания ковров над извилистыми закоулками гостиничного двора. Вечность. А для одного человека — вечность без собеседника, без точки опоры, к которой он прибегал при любых обстоятельствах. Потому что после покушения Штейна и больничного изолятора Шлезак отсюда смылся. Он навсегда испортил себе жизнь, говорят теперь, не давая зажить свежей ране.

Однако если смотреть на гостиничный двор с улицы и снизу, он кажется лучше, то есть просто замечательным! Весь желтый, полный ярких цветов. Во все отверстия свободно льется теплый полуденный ветерок, насквозь продувающий помещение кафе. Баладьи из четвертого класса пародирует нашего учителя музыки Рауксля, изобретая, как тот пародирует англичан: Черчилля, Идена и первого лорда адмиралтейства: «…Куда это мой флот пропал? Утри глаза и не реви, бедняжка Александер. На дне морском он весь лежит, вот там им и командуй». Еще один слоняющийся приплелся, потому что ему прислали из дома ноты «Песни фризов», теперь он поет ее и никак не напоется, а в придачу ему прислали еще и целую картонку хрустящего жареного картофеля, который и на третий день еще сохранил чудесный, такой домашний вкус, это угощение напоминает ему, как его недавно навещали родители, напоминает венский Пратер, поэтому он бережливо позволяет себе сегодня схрумкать в час по две-три штучки, так славно пахнущие подсолнечным маслом из ныне ставшей немецкой Украины.

Слоняясь, можно остановиться и около фонтана, отдохнуть перед ним на скамейке. Хочешь — ложись, хочешь — садись верхом на спинку. Со старшими уже пересмеиваются девушки, гуляющие по цветнику. Весна в самом пышном разгаре. Внутри фонтана, конечно же, зеленая слизь. Интересно, когда вылезет на свет первая жаба? Один из без дела болтающихся, приставив к глазу монокль из указательного и большого пальца, пытается поймать в него весь залитый солнцем гостиничный портал с надписью «Хратценхоф» вместе со скамейками и цветочными клумбами. Сенсация: латинист, великий путешественник, сегодня фотографировал! Для желудка время ожидания тянулось очень медленно, но вот наконец настал-таки обеденный час и на сладкое нам дают желе — такое холодненькое и разноцветное — желтое, красное и синее, на выбор. Тот, что с моноклем, хотел бы все замерить и старается мысленно представить себе конструкцию верньера, ее только что проходили в школе.

Слоняясь без дела, все поневоле притихли. Куда подевалась наша ушераздирающая крикливость? Умяв свою порцию желе и прихватив вторую, снова можно слоняться. Два цвета — разумеется, выбраны были разные — плохо уживаются друг с другом, в животе урчит, и мир сразу постарел, подустал, погрустнел. Что еще происходило до ужина, когда дали кислого солдатского хлеба? Ведь вот опять мы видим сидящих в том же зале мальчишек, и на столе перед ними кусок холодной колбасы да треугольничек сыра.

Ах, да! Проведал Кальтенбауэра в больничном изоляторе. Этот тиран недоволен, что его так редко хотят видеть. Все четверть часа он только и делает, что тебя подкусывает. Ты терпишь, набычив от злости лоб, но в разговоре притворно изображаешь подавленность, высиживаешь двадцать минут, чтобы не показалось, что ты зашел ровно на четверть часа. Освежающий ветерок у фонтана быстро выдувает остатки унижения, уносит тяжелые лазаретные запахи, овевает цветочными: среди них есть навязчивые и есть нежные.

Дальше болтаешься у себя в палате, перебираешь письма.

Дорогой Тильки!

Что же ты так ленишься писать? Или у тебя так много домашних заданий, что некогда заняться письмом? Ну, здравствуй, мой дорогой! Привет тебе также от тетушки. Не забудь, пожалуйста, поздравить ее с благополучным выздоровлением после операции. Бабушка тоже на тебя очень обижается за то, что ты забыл поздравить ее с именинами. Так жаль, что на Троицу ты даже не успел с нами попрощаться, потому что ваши вожатые забрали вас в кино, нам с отцом это было очень больно. А мы в тот раз потеряли обратные билеты на поезд, так что десять марок выброшены зря, но это уж, видно, судьба. Надеюсь, что на днях придет от тебя письмецо.

Погода очень хорошая. Балконная дверь стоит у нас все время открытая, даже ночью.

Воздушной тревоги ни разу не было. Недавно возле парка устраивали показательное тушение зажигательной бомбы. Жаль, что ты не видел, было на что посмотреть.

Следишь ли ты за порядком? Вчера я разбирала «твой» комод, и навидалась при этом таких чудес, словно побывала на столетнем мышином юбилее, — это было такое чудное зрелище, пахнуло таким застарелым дегтярным духом, там тебе и воск, и засушенные листики в баночках. Чего ты только не собираешь! Я повозилась основательно, полтора часа сидела на корточках перед ящиками. Я все опустошила и навела полную чистоту.

Как тебе живется, как твое здоровье? Загорел? Худенький ты или полненький? Не нужно ли тебе чего-нибудь такого, что мы могли бы прислать? Может быть, тебе нужны туристские ботинки для лесных прогулок? С едой у нас плоховато: нигде ничего не купишь. Ни фруктов, ни конфет, ничего нельзя достать, такие постные времена, каких я и не упомню. Ну ничего, когда-нибудь все переменится к лучшему. Только в саду сплошное изобилие. Уже скоро созреют ананасы.

Стирает ли кто-нибудь твое белье? С талонами на мыло ничего не выйдет. Старые ведь у тебя с собой, а новых я без тебя еще не достала. Есть у тебя еще деньги? Ты хорошо кушаешь? Это очень нужно для твоей пользы! Дают ли вам что-нибудь мясное? Хорошо ли ты спишь ночью? Пожалуйста, постарайся не очень рисковать, будь очень осторожен на воде и не переусердствуй в том, что касается твоих обязанностей.

Последние новости следующие: 1. В начале этой недели папа заболел ангиной с температурой за 38 градусов. Я тоже от него немножко подхватила, но сейчас мы уже поправляемся. Завтра папа снова пойдет на службу. Новость 2-я: В половине четвертого к нам пришла тетушка с каким-то особенным выражением лица, а за ней — д я д ю ш к а! Вот это была радость! Оба передают тебе большой привет. Он по-прежнему хорошо выглядит, весь в военном, но только совсем худющий. Похудел на 15 килограмм. Поездка заняла семь суток. Его рассказы совершенно ужасные: один, в России, и так несколько недель, он заблудился, спал на голой земле, питался степной травой, запивая водкой.

Довольны ли тобой твои учителя? Дружишь ли ты с товарищами? Передай им всем привет от меня. Хорошенько пользуйтесь счастливыми деньками! Побольше радуйтесь, детство быстро кончается!

Вчера и позавчера мы ходили в кино. Развлекались хорошими, веселенькими фильмами, чтобы чем-то заполнить скучный вечер без Тильки. Радио мне никогда не хочется слушать. Опять проводится большой сбор тряпья:

Ты уже радуешься, что скоро домой, или, наоборот, жалеешь, что слишком быстро бежит время? Видишь, сколько у меня вопросов; и ничего-то я не знаю. Сейчас в Хозяйстве так хорошо, вчера мы два часа гуляли, наведались к закуткам, где живут чушки. Очень приятно было, скажу я тебе! Стоило мне только ласково позвать: «чуня, чуня», как они сразу повылезали из всех дверей и выстроились у загородки.

После обеда снова забегал китайчонок из СНМ передать, что тебя зовут на сбор в воскресенье. Я ему все подробно про тебя рассказала, с тем он и ушел.

Как Шлезак? Вернулся ли он? Не удрал ли еще кто-нибудь с тех пор? Слушай, как они это делают? Скорей бы уж это кончилось! Все женщины говорят то же самое. Как только узнаешь, когда вы возвращаетесь, немедленно нам напиши, милый Тильки. Обязательно забери с собой все, что осталось от сломанного аппарата Морзе — может быть, его еще можно починить. Когда опустошишь картонную коробку из-под передачи, просто выброси ее. А в металлическую! коробку сложи всякие мелочишки, которые не войдут в чемодан. Пожалуйста, укладывай вещи, а не запихивай как попало! Поаккуратней с чернилами и с кремом для башмаков! Постарайся ничего не забыть, а то потом будет жалко. Неважно, в каком виде будут вещи, — мама потом все отмоет и отчистит. Я так радуюсь, когда думаю, что скоро мы поедем на вокзал встречать тебя, и все остальные тоже заранее рады. Ну а ты, будешь ли без воркотни стоять для нас в очередях?

Ну, желаю тебе всего хорошего, милый Тильки. Одевайся потеплее, чтобы и ты не слег. До свидания, мой дорогой, удачи тебе и счастья во всем.

Целую тебя, твоя мама.

P. S. И я тоже с нетерпением жду твоего письма, дорогой Только. Главное, хочу узнать, как ты там, не скучаешь ли. Желаю тебе побольше разного интересного в тамошней жизни, чтобы ты не огорчался, а был доволен и счастлив! Мы уже с интересом ждем твоего рассказа, как прошли ваши соревнования в конце мая; опиши нам все поподробнее.

На главный объект нам прислали четырех остарбайтеров — трех мужчин и одну женщину, ты их хорошенько научишь немецкому языку.

Обнимаю тебя, твой папа.

P. P. S. А у Ходлера-то почерк в сто раз лучше, чем у тебя. Постарайся уж, чтобы не писать такими каракулями, а то можно подумать, что это не мальчик писал, а кура лапой.

Написать в ответном письме, что ранняя осведомленность, которую дают уроки биологии, должна сослужить хорошую пользу; к тому времени, когда начнешь интересоваться девушками, уже не будет возникать лишних проблем, так что это хорошо — знать, откуда берутся дети.

Слоняясь без дела, вечером даже заглянул еще и на Вайнхебера. Он в Храценхофе — сам поэт собственной персоной. Обижается, что из всего третьего класса пришли только Дичка да Витров после долгих уговоров; но кроме них у него в гостях как-никак еще пятеро человек. Дистанция сократилась, пьедестал уже не ощущается. Вайнхебер говорит. Витров, решивший упорно смотреть ему в глаза, чувствует, как тот в свою очередь уставился на него, глядя в рот и в живот; степень и характер освещения запоминаются так же легко, как величины, характеризующие отдельные звезды.

Спортивный праздник. Взовьется флагов яркий цветник, затрепещут флажками цветы, и вся эта парадная скукотища заключена, как в хорошенькую коробочку, в декорации рыцарского замка. В придачу — мы, покомандно. Стройными рядами. Но какое бьющее через край великолепие майского дня! Наши стройные ряды готовы показать свои достижения во всех видах спорта, какие только есть на свете. Даже наш Кроха, метнувший сейчас свое копьецо не так и не туда, даже я, впервые очутившийся в спортивной команде и заранее настроенный на неприятности от одного только слова «команда»! Малышок боится разбойничьего атамана Грасля, хотя от Грасля давно уж одна только память осталась. Даже путь до места проведения соревнований через душистый лес — майски желтеющий, зеленеющий, веющий теплым ветром — нас заставили проделать в спортивных тапочках, как кросс по пересеченной местности, а в лесу, между прочим, есть пещера Грасля — у него этих пещер много, куда ни сунься, везде какая-нибудь найдется; крапива крапивит нам ноги, руки, шеи, подлесок ставит подножки, сучки валежника протыкают истончившиеся подметки, Кроха выдохся, по прыжкам в высоту за нашу команду, конечно, выиграет Капьтенбауэр, до замка еще так далеко, что, кажется, никогда не добежать. «Ну, поднажми! Ай да Анчи!» Это потому, что я, хотя и самый маленький, если не считать Крохи, вырвался-таки вперед и догоняю передних, а Кроха еще топчется где-то в лесу позади всех, и ему, наверное, потребуются часы, дни, недели, пока он там доползет, дотащится у нас в хвосте, я презираю его; ветки трещат, хлещут, нанося мелкие ранки, я оставляю в их цапучих когтях сорванные с ног тапки, бегу босиком, мои ступни вдруг точно ороговели и не чувствуют боли, я бегу, как чемпион, и только один долговязый жираф из пятого класса оказался впереди — слабак Анчи! — на торжественно замершей поляне; на середину которой меня вызывают вожатые и учителя, выясняется, что я пришел всего лишь четвертым, но меня увенчали как победителя для примера. «Слабый гибель заслужил, кто удал, тот победил», — пропел я в лицо Крохе, когда мы на обратном пути остановились возле фонтана с лягушкой.

— Где же твоя удаль?

И тотчас на моем плече оказывается железная рука учителя физкультуры:

— Витров! По-твоему, ты очень хорош, когда насмехаешься над теми, кто еще слабее тебя?

Самое жестокое наказание для меня — вот это словечко «еще». Но вот мы наотдыхались, напились, и уже пора покидать широкую лягушечью площадь перед лягушечьей гостиницей, и мы, оставив позади городок, углубляемся в длинное Ущелье Обратного Пути, Голода. Где-то в дороге возникает мучительное желание: вот бы сейчас молочка! Молоко стоит в кирпичном прохладном помещении и, побулькивая, льется голубоватой струей из коричневого глиняного прохладного кувшина. Наконец-то я могу снова подойти к Шлезаку. Что же он, совсем, что ли, про меня забыл? Все мы усталые, всем хочется пить, но я заговариваю с ним.

— Эх ты, придурок, — только и ответил Шлезак и куда-то смылся. И вот я один, без друга, на всю жизнь, и так продолжалось, пока нас всех не усмирила столовая, быстро распределив по местам, и тут уж стало ни до чего, кроме тугих, розовых на изломе сосисок в оранжевой гуляшной подливке, красующихся на картофельном пюре, которое мы с голодухи торопливо поедаем, то и дело обжигаясь.

Троица. Свидание с родителями. Вокзальное ограждение. Ведь сегодня же Троица. Неужели вокзал не украсили? Путь по узким улочкам, пыльным, извилистым, слегка подымающимся в гору. Сияние двойного солнца. Зелень зеленеет вовсю. Пейзаж, как овощи, городок, словно нарядное блюдо на деревянном подносе. Сперва по жаре, потом ныряешь — не то чтобы в прохладу, — но хоть в полумрак. Тут тоже стоит жара, но покоричневее, не такая жгучая, хотя тоже довольно душно. Зато целое приключение: однодневный филиал родительского дома прямо тут, в Храце! Без начальствующих вожатых, учителей, без товарищеского присмотра сидеть в кресле, по обе стороны от тебя — только свои, и дверь заперта. Радость, радость! Всех событий не перечесть, ты захлебываешься, так что сплошной хаос: серьезные жалобы, очень серьезные жалобы, тут же насмешки, планы на будущее. Про войну, про Роммеля в Африке. Радость, радость. И до вечера еще далеко!

Шефферы хотели… Ну ладно! Совместная прогулка подпортила праздничное событие: родители, сразу очень повзрослевшие, делятся своими заботами, сын молча плетется рядом с товарищем. Но зато утро было безгранично свободным, окрестный пейзаж беспредельным, Храц — вольным городом, и, в сущности, все так и остается.

Шлезак. Лицо, домогающееся признания (Д.), пройдя все предварительные стадии интриг, обычно практикуемых, пока общение происходит в рамках широкого круга, постепенно сближается с предметом своих домогательств (П.). П., как это обычно бывает, оказывается в центре внимания лица Д. «незаслуженно», просто в силу того, что именно таков, каков есть, вследствие определенных особенностей ранней и основополагающей фиксации Д. или же вследствие структурной случайности, благодаря которой он в решающий момент встретился тому на пути. П., со своей стороны, немного заинтригован тем, что неожиданно оказался объектом столь пристального внимания, однако если игра слишком затягивается, П., испытывающий смутное чувство неловкости, начинает сопротивляться экзальтированной и, по сути дела, непонятной для него попытке навязать ему роль центрального персонажа. К этому моменту процесс сближения, развивающийся при одновременном исключении оказывающих отрицательное или отвлекающее воздействие третьих лиц, достигает такой точки, когда оно становится общим делом Д. и П., и, как полагает Д., открывает дорогу к «решающему» событию, «скрепляющему» их отношения. Без участия каких-либо других лиц, за исключением незначительного — но, с другой стороны, очень даже почетного — довеска, который представляют собой родители П. Эта исходная ситуация дает человеку (Д.) такое ощущение, что весь мир открывается перед ним; он и впрямь видит этот мир со всеми его подробностями — каждым камешком и каждым кустиком, — воспринимая его в неразрывной связи с П.: весь мир располагается лицом к П., окружая его амфитеатром, подобно тому, как сидят на картине внимающие святому Франциску зверюшки. Витров был счастлив.

Родители Шлезака, прибывшие погостить в Храц, зовут Витрова на прогулку: «Пойдем с нами! Наш мальчик столько о тебе рассказывал». Горячая волна счастья теплым током по всему телу. Куда бы ни шли родители Шлезака, они повсюду пестуют уютную садовую деляночку. Ни дать ни взять — родители жениха и невесты… Хотя, пардон, наш Витров — Олд Шеттерхенд, а Шлезак «его» неразлучный Виннету, и вместе с тем во многих отношениях больше похож на смирную кобылу: Сегодня она настроена особенно покладисто и смирно, благодушно плетется обок рысцой и даже дает повод поверить в обоюдность ныне зарождающейся дружбы. Папаша верного Виннету озабоченным взглядом из щелочек, под которыми вспухают одутловатые подглазья и обвислые щеки, посматривает на своих мальчиков, но мамочка из-за оградки садовой деляночки произносит: «Погляди-ка на Витрова — румянец во всю щеку!» При этих словах дурачок бледнолицый весь так и напружинился.

Какую-то часть пути приходится, хочешь не хочешь, пройти по берегу унылого, холодного Кампа. Олд Шлезак хорошо знает дорогу, поэтому Витров спрашивает:

— А болото здесь есть?

— Вам лучше знать, вы же тут уже не знаю сколько времени живете!

Но тут Виннету — верный друг, с которым мы одна душа, одно сердце, — в тот же миг отозвался и молвил:

— Мы одни в лес не ходим.

И вот уже мы выбрались на сухое место, и кругом пышная зелень празднует майское обручение.

Путь ведет туда, где гуляют олени, куропатки, бегают зайцы. По крайней мере, об этом напоминает полевой бинокль, который болтается на шее Олд Шлезака, и, как я только теперь догадался, увеличение у него вдвое больше, чем у моего любимого папиного цейссовского, зато этот не пахнет так хорошо, как наш, домашний, который до самых линз пропитался запахом кожи, и видимость не такая резкая, как у нашего, и поле зрения не обведено, как очками, желто-лиловыми кругами, хотя оно здесь, правда, и шире, и размечено как по книжке.

Витров, весь бледный, последним вскарабкивается по лесенке на обзорную вышку, зато взобравшись, пробует на прочность шатучие перильца. Обозревает в бинокль широкие заячьи просторы; сейчас он — безногий, глубоко воткнутый в цветочный горшок Нельсон, несмотря ни на что продолжающий командовать сражением, воткнутый в тучную, червивую землю садовой делянки, для того чтобы заново отросли у него долговязые ноги — штатив полевого бинокля. Услышав, что отсюда, сверху, можно отлично проводить землемерную работу, Виннету оскорбительно равнодушно отвечает, что ему на это чихать, а Олд Шлезак проявляет некоторый интерес. Охотничьи рассказы папаши Шлезака, мамашины — про места, где они побывали, и про каких-то знакомых, цветисто перевитые садово-деляночными украшениями и слегка сдобренные майоранчиком ее словоизвержений, Витров пропускает сквозь себя без задержки — в одно ухо вошло, в другое вышло, как пронесло.

— Слушай, расскажи-ка своему другу, — это магическое слово тотчас же почти исцелило Витрова от страданий по поводу так и не состоявшегося чуда великой дружбы, — расскажи-ка ему, как в тебя стреляли!

— Ужас! — Это уже мамаша. — Ужас, как мы тогда переживали за нашего мальчика!

Виннету, хотя и без всякой охоты, все-таки рассказывает своему Шетгерхенду, как однажды дома, на третьем этаже, когда он делал уроки, в него чуть было не угодила пуля во время перестрелки на улице.

— Это все коммунисты, — говорит Олд Шлезак.

— Нашему мальчику вообще везет на несчастные случаи, — говорит садово-деляночная маменька.

— На покушения, — поправляет садово-деляночный папенька.

Поступление. Пока я еще сижу в классе и с интересом читаю:

Памятка

Для родителей, имеющих детей 10–14 лет (распространяется через школы)

Дорогие родители!

За первый год своей работы организация «Детские лагеря отдыха в отдаленных районах» уже предоставила тысячам мальчиков и девочек, состоящих в детской организации «Немецкая молодежь», возможность поправить свое здоровье и весело провести отдых в детских лагерях, расположенных в самых лучших областях Германского рейха. Цель пересылки детей в отдаленные районы заключается не только в том, чтобы укрыть их от опасности воздушных налетов; которая грозит им в больших городах, но прежде всего в том, чтобы осуществить пожелание фюрера, стремящегося даже в условиях военного времени обеспечить своей молодежи возможность здорового развития.

Почему бы и Вашему ребенку не воспользоваться теми возможностями, которые ему дает наше время? Каждый ребенок, принимающий участие в этой программе по отдыху детей в отдаленных районах, независимо от уровня доходов родителей, получает бесплатное обеспечение. От родителей требуется дать ребенку с собой в лагерь ту одежду и снаряжение, которыми он пользуется и в домашних условиях. При подаче заявления родителям вручается соответствующая памятка.

Срок пребывания в лагере составляет от шести до двенадцати недель. Такая неопределенность установленного срока неизбежна, принимая во внимание особенности функционирования транспорта в условиях военного времени.

Мальчики и девочки в возрасте от 10 до 14 лет обеспечиваются проживанием в лагере, где в качестве воспитателей работают опытные учителя и вожатые гитлерюгенда (для девочек: учительницы и вожатые из Союза Немецких Девушек). Помещением для проживания служат гостиницы, школы, пансионаты, общежития гитлерюгенда, замки и т. п. Все здания специально, приспособлены для проживания детей и снабжены необходимым гигиеническим оборудованием, в них также имеются специальные помещения — для учебных занятий, игр и свободного времени. Вследствие разнохарактерности используемых зданий число кроватей в спальнях неодинаково в различных лагерях, но в каждом из них соблюдается правило, чтобы в спальнях было не слишком много детей.

На качестве питания в детских лагерях организации можно особо не останавливаться, так как благодаря специальным дотациям и хорошему приготовлению пищи уже первый год работы этих лагерей показал, что почти у всех детей за время пребывания в лагере можно было отметить значительное увеличение веса.

Проведение школьных занятий поручено тщательно подобранному учительскому составу, отбор преподавателей произведен Национал-социалистическим союзом учителей, и, как показал опыт, все школьники и школьницы за время пребывания в лагерях организации повысили свою успеваемость.

В лагере проводятся также учения и мероприятия, предусмотренные в воспитательной программе гитлерюгенда и Союза немецких девушек. В дополнение к ним вожатые гитлерюгенда и Союза немецких девушек заботятся о том, чтобы наши мальчишки и девчонки постоянно занимались спортом и играми для укрепления своего здоровья и поддержания бодрого настроения.

Медицинское наблюдение осуществляется лагерным врачом, который регулярно посещает мальчиков и девочек, следя за их здоровьем.

Дорогие родители! Подарите своим детям радость, которую дает пребывание в «Детских лагерях отдыха в отдаленных районах», где они в кругу своих сверстников получат возможность познакомиться с красотами нашей великогерманской родины.

Заявление подается классному воспитателю Вашего ребенка.

Первая моя поездка за последние три года, а в детстве каждый год — это целая вечность! И самая первая самостоятельная поездка без родителей! Впервые с тех пор, как мы сюда переехали, я буду жить где-то вне привычного Хозяйства! Конечно же, тут тебе и радость, и нетерпение, и гордость, и страхи, и переживаниями, конечно же, досада на ожидаемые неудобства и лагерную дисциплину. Но все уже готово: все инстанции обеганы, я снят с продовольственного учета, вещи упакованы, все родительские поучения в голову вложены, и вот уже путешествие позади и я — в долине Кампа, вдалеке от железной дороги, впереди два долгих детских месяца казарменного житья, на протяжении которых я целиком отдан на милость учителей, вожатых и школьных товарищей, вот уже на завтрак через силу проглочен первый кусок кислого солдатского хлеба, который комом встает в горле, и перетерплена (куда денешься) под злобный лай старшего вожатого, немца из рейха («Вы меня еще узнаете!»), первая, проведенная в честь Дня Труда линейка с подъемом флага, и пережит мучительный урок на пленэре: тупым карандашом и еще не наметанным глазом под суровым руководством сделан первый рисунок с натуры, неправильно скомпонованный на шершавой серой бумаге, с ошибками в пропорциях, но тем не менее доставивший огромное удовольствие тем, что вот они на бумаге — те самые семь каменных плит и окна с частым переплетом, и у меня изображены как окна с частым переплетом, и все это дало на бумаге тот самый дом, который я видел перед собой, мелочная лавка, что стоит в этом городке, с парадным входом в магазин и фальшивой дверью сбоку, тот самый старенький домик, каких, говорят, много в этом городишке Храце, в котором, кажется, все подряд носят фамилию Кинаст и о котором Айкснер — единственный, всеми высмеиваемый друг всеми высмеиваемого Крохи — знает так много всего интересного и так увлекательно и умно об этом рассказывает; уже пережита жуть первого тоскливого взгляда на серые закоулки внутренних дворов нашей гостиницы, от которой ты готов взвыть, словно отбившаяся от дома собака, уже пришло понимание: «главное теперь — это как-то выдержать девять предстоящих недель серой лагерной жути», и вот я уже сижу у Ходлера на кровати, в комнате, куда он собирается как-нибудь перетащить и меня: «Ох, чует мое сердце, зададут нам тут жару!»

Грузноватый король скучает. Его вассалы из кожи лезут, чтобы его развлечь; вассалы — это притворно угодливый долговязый Павиани и миниатюрный весельчак Вульш, довольный тем, что нашел себе такого господина, который хоть и может нашуметь, но в душе добряк.

— Спроси его, — говорит Павиани, глядя прищуренными узкими глазами, — знает ли он уже, что ему делать с девчонкой.

Я знаю про это только из уроков биологии; мои познания ограничиваются тем, что происходит на уровне клетки, и выражены в учительских терминах; что еще при этом происходит, кроме поцелуев и объятий, мне неведомо. Собственное тело мне тоже еще ничего не подсказывает, мне двенадцать лет, остальным — от тринадцати и больше; у второгодника Ходлера неожиданно обнаруживаются замашки завзятого репетитора. Все трое они заставляют меня повторять за собой слова, обозначающие различные малопонятные действия на языке городской окраины. Король обзавелся собственным попугаем. В то время как Павиани старается меня уязвить: «Да брось учить дурачка! Как был дурак, так и останется» — Ходлер благодушно меня просвещает, кое-какие слова, выражающие биологические понятия, уже встречались мне на стенах уборной или храбро выведенные кем-то на школьной доске. Когда я заупрямился, не желая показывать, как я буду целоваться с девчонкой, — «Да ну вас! Так же, как с мамой и папой», — он, поддав кулаком, валит меня на кровать и влепляет мне толстогубым ртом слюнявый поцелуй взасос. Ребята в восторге. Затем он хватает меня за мошонку, боль жуткая. Пожалуй, я лучше уж не буду переходить в эту спальню, но, зная, как они любят драться, стараюсь придумать, как бы мне сейчас уйти отсюда по-хорошему. Но Павиани загораживает дверь и приказывает Вульшу помочь. Ходлер, восседая на кровати, весело распевает что-то полупонятное:

И далее:

Наконец он отвешивает мне тумака. Павиани сбивает меня с ног и пригвождает к полу своими мослами. Вульш, тот не любит насилия, стоит на страже в дверях. Далее уже Павиани отделывает меня по всей программе, которая состоит из выкручивания ушей, щелбанов по кумполу, примеривания перчаток, тычков под дых и китайских болевых приемов. Ходлер только держит меня: «Ну, ты! Не рыпайся», и время от времени одним взмахом здоровенной ручищи подавляет мое сопротивление. Особенную ярость вызывают у них неожиданные попытки хоть немного дать сдачи:

— Фу ты черт!

Потом:

— Ты чего! Будешь еще? Будешь?

За этим следует наказание. В безмерном возмущении я спрашиваю, неужели у них позволено царапаться и кусаться, разве это честно? В ответ на это я получаю смачный плевок в лицо, а Павиани расцарапывает мне ногтями шею. На шее выступает кровь. Ходлер приказывает: «Все, хватит», однако учиняет мне допрос:

— Ну-ка, отвечай! Ты что — вздумал царапаться и кусаться?

— Я — нет.

Павиани:

— Он же трус!

Вульш:

— Типично еврейские штучки — царапаться и кусаться!

Ходлер:

— Мы — немцы, мы деремся как мужчины! А ты баба! Еврей! — Еще один плевок.

— Я не еврей!

— А ну-ка, повтори!

— Я не…

Здоровый тумак.

— Эй ты, еврей, давай говори: «Я — еврей!»

Советский рай. (Школьное сочинение Франца Хорнера, погибшего на фронте в 1941 г.)

Было очень холодно для Вены, около 20 градусов, и завтра должны были начаться «угольные» каникулы. Но перед этим наш класс еще сводили на выставку «Советский рай», которая проходила во Дворце ярмарок. Я видел уже несколько таких выставок, которые проводятся для политического просвещения немецкого народа, в первую очередь — молодежи. Это — хорошее и полезное мероприятие, потому что так получаешь гораздо лучшее представление, чем когда просто читаешь или слышишь об этих ужасах, а тут все как есть в натуре — иногда из картона, а иногда даже настоящие предметы. Мы постояли в глубоком снегу перед Дворцом, ждали, когда нас впустят, и мерзли, но мне как будущему «альпийскому егерю» это было нипочем. Так мы даже лучше могли представить себе, какая она — Сибирь, куда отправляют каждого русского, и не только мужчин, но и женщин, если они после второго предупреждения еще раз опоздают на работу. Ибо, как гласит гигантский плакатище у входа в рай: «Их Бог — машина». Наконец нас впустили в рай.

Мы увидели впечатляющие декорации нищих кварталов, в которых живут русские. Совсем не то, что у нас в Германии! Мы видели бетонные бункеры со звуконепроницаемыми дверями — на это у них находятся деньги! В бункерах расстреливают политических врагов выстрелом в затылок, и надо, чтобы этого никто не слышал. Вдобавок в это время во дворе на всякий случай гоняют автомобильные моторы, чтобы они совсем все заглушали. Еще мы видели помещение, где пытают, подделанное под настоящую комнату: как точно наши работники выставок сумели его подделать! Там заключенные скачут на кирпичном полу с искусственным подогревом, пока не свалятся без сил. На стенке висела рукавица, не знаю — настоящая или нет, в которой у заключенных живьем варят руки. Мы видели там также много всего политического, но больше всего мне понравились ужасы моих врагов.

Да, моих врагов! Потому что я, как все порядочные обитатели Европейской твердыни, смету с географической карты эту еврейскую преступную раковую опухоль и создам настоящий, немецкий рай на месте большевистского ада.

Война с русскими. Ура! Небывалое великое приключение Германии! А то стало уже довольно скучно. А теперь наша техника двинется в беспредельный простор. Мы сделаем то, чего не смог сделать Наполеон. Наконец-то можно что-то предпринять против подлых большевиков. Теперь и впрямь можно сказать, что все негодяи — наши враги. Tabula rasa.[22] Вперед на Восток! На овладение гигантской жизненной территорией ради нашего будущего. Новые позывные по радио — фанфары перед чрезвычайными сообщениями. Самому так и хочется забраться в радио! А на стене во всю комнату уже висит карта Советского Союза, картинкам пришлось освободить для нее место. Папа, старый полководец, развернул театр боевых действий, заботливая хозяюшка мама подшила под нее подкладку, чтобы можно было втыкать бесчисленные булавочки с красными и синими флажками согласно последним сообщениям Верховного командования вермахта. Наша линия непрестанно все дальше продвигается на восток, так что едва успеваешь уследить. Отважный пловец, могучими взмахами рассекающий морские волны, уже далеко удалился от берега и, без сомнения, одолеет океан. Проходят неделя за неделей, и не было ни одного заурядного, скучного дня, каждый день победа за победой, город за городом. Отчего же ты, папа, плакал двадцать второго числа?

Неожиданная отмена занятий. Шел в школу, и вдруг — от ворот поворот. Такое радостное распоряжение! В то утро было безумное счастье, даже серая улица перед школой зажелтела и зазеленела. Долгое ожидание при пересадке на свой трамвай насквозь пронизано солнцем; очутившись наконец на залитой солнцем, продутой свежим ветром площадке, едешь, а впереди все кажется еще зеленей, еще ярче, и упоительно благоухают майские запахи. Внутри вагона, за незакрытой дверью — корзина ранних фруктов: первая черешня? ананасная клубника? И в придачу к ней всю дорогу злая спутница — оса. Невидимкой она притаилась рядом с задвижкой на желто-серой деревянной двери, ведущей в сад, и впилась мне в руку так, что я закричал. Затем еще волшебная аллея перед Хозяйством; без ответвлений она ведет прямо к окраинной улице с кинотеатром, но по бокам наверняка есть домики с садиками: когда я одно лето некоторое время водил дружбу с Макси — ах, эти дружбы, всякая со своими неожиданностями, по-новому увлекательная! — я, катаясь на его самокате, даже наткнулся на ведущую туда дорогу. Но нет больше Макси! Подойдя к Хозяйству, я вижу здание проходной, стоит морозная зима, и оно все засыпано снегом, уже стемнело, и в снежных сумерках все тихо-тихо, вижу нас — нашу семью, ожидающую в нескольких шагах от входа, и справа в снежную даль протянулось Хозяйство, и слева в снежную даль — везде оно, и все здесь одинаковой высоты, без всякой перспективы, и тихо-тихо, и мы ждем, наверное, самих себя. Не может быть, что был когда-то этот вечер.

Туда — в листву, где таится столько возможностей. Мама тоже майски счастливая: «Ну, вот и они — мой Михаю, мой Венку! Да что с тобой, сынок?»

Я опять покраснел и краснею все больше. Мама наслаждается безотказным действием этого механизма.

— Никакой я не Венку! — говорю я, напуская на себя сердитый вид, скрывая печаль и стыдную радость: ведь напоминание об обмене имен с другом, с которым мы дружили на прежней родине и которого я не забыл, как бы сблизило меня с ним, точно так же, как неприличный нож, смешавший кровь Виннету и Шеттерхенда.

Так и не решившись выбрать какую-то одну из открывающихся перед тобой возможностей, провертевшись все время около мамы на кухне, понимаешь, глядя в тарелку с веселеньким морковным супчиком, в которую упали косые лучи закатного солнца, что сделано-то сегодня… Да, что, собственно, сделано за сегодняшний день? И куда улетучились все возможности, которые открывались перед тобой от полудня до вечера?

Уроки? Да, кое-что есть. Из исландской литературы. Я немного позанимался над тем, чтобы приготовить к завтрашнему дню пересказ саги, которая в школе нагоняла на нас скуку. Так ничего и не запомнил. Больше удовольствия доставила «Эдда»:

— Ты и правда все сделал? — спросила мама, заглянув мне для верности в глаза, затем по-праздничному достала подальше запрятанное любимое сокровище — «Историю искусства» в серебряном переплете — и показала мне картинку, которой я еще ни разу не видел.

— Только смотри — самому не листать! Взгляни-ка на эту чепуху!

Мы с мамой наперебой качали головами, обменивались сравнениями и замечаниями. «Механическая машинка-щебеталка» художника Клее вызывала у нас обоих неудержимые припадки смеха, так что мы, можно сказать, животики надорвали. Было ужасно больно и несказанно весело.

Потом мне разрешили — «Пожалуйста, бери, если хочешь» — почитать юмористическую книжицу, пока мама ведет приготовления к вечеру, потому что весь день уже прошел, и теперь она собственноручно, безжалостной взрослой рукой, приканчивает самый прекрасный день, какой только есть на свете. Немецкий солдат, всегда питавший некоторую слабость к Шопену и старательно избавляющийся от этой привычки с тех пор, как попал в Польшу, потому что родина упадочнического музыканта засыпала его клопами, позабавил меня гораздо меньше, чем «Механическая машинка-щебеталка». Ну, вот. Скоро уже и папа придет домой.

Военная игра на местности. Первая военная игра на местности. Мальчишки юнгфолька — закаленные люди. Осенняя местность. Летняя растительность истлевает. Местность: не парк, где чинно гуляют по дорожкам, не лес, где ходят по проложенным тропинкам, местность — это земля в состоянии каменного века, и ее надо пересекать вдоль и поперек и по вертикали. Местность: земля, но военная, на местности передвигаются с планшетом, светящимся компасом и фонариком, производят разведывательные и боевые действия, ее захватывают. Юнгфольковские мальчишки немногословны и верны… Штурмуем наискосок вершину холма; листва рябит желто-зелено-красными вспышками сигнальных ракет, и все кругом на что-то такое похоже; нечувствительными по колено ногами пересечь холодный, разлетающийся мокрыми брызгами ручей, потом, цепляясь за обламывающиеся кусты, карабкаться вверх, в кровь раздирая руки об острые шипы, но взяв указанную высоту, которая на деле оказалась расположена на сто метров выше, и тут, позабыв о друзьях-противниках с повязками другого цвета на рукаве, которые у взятых в плен полагается срывать, наброситься на сизые, желто-красные ягоды, потом прыг в овраг, дна было не видно, и ты шлепаешься плашмя на мокрую скользкую глину и катишься вниз; кто засвистит в свисток, тот уже дезертир, а тут, откуда ни возьмись, столбиком заяц в виде препятствия, обоюдный испуг, ты вроде бы мчишься на него и в то же время летишь кувырком то ли вниз, то ли вверх и благополучно приземляешься среди цветов в осеннем желто-красном чужом саду перед носом у старичка, тот ругается вовсю, ты снова спасаешься бегством и попадаешь прямехонько в протянутые навстречу руки приятелей из вражеского стана, которые лупят тебя почем зря, вот уже и морда расквашена, и сорвана повязка, и враги, скрутив тебя так, что не продохнуть, волокут по круто вздымающимся желтым, бурым полям, по тучным пологим пашням в плен, к своему костру, от которого исходит густой сизый картофельный дух, слава Богу, тебя хоть не бросают в огонь, чтобы поджарить вместе с картошкой, юнгфольковские ребята — настоящие товарищи; теперь еще карабкайся на вертикальную скалу и полезай в медвежью пещеру, образовавшуюся в желтой, осыпающейся стене каменоломни; ой, не могу; но меня уже подсадили, подтолкнули на первый уступ, а дальше бросили одного — выбирайся сам как умеешь; ой, я же не могу, у меня не получится; руки все вдрызг — тут и там кровь и земля, загноятся ведь, отчаянно колошматящие башмаки крошат последние остатки жалкой опоры; для юнгфольковских ребят — а что же тогда будет дальше, год за годом, как же я выдержу и гитлерюгенд, и трудовые отряды, и военную службу — главное это честь. И каждая местность — вот такая. Каждая, каждая местность!

Юнгфольковский сбор. За мальчуганом приходит другой, — с румяными, обветренными щеками, — уже большой мальчик, одетый в форму, он вызывает маленького на «службу», маленький тоже заливается румянцем, оттого что пришедший за ним солидный мальчик — он уже вожатый — держится так дружелюбно и вызывает симпатию. Так, парой, словно в одной военной упряжке, они проходят по улицам, направляясь на сбор юнгфольковцев. Мимолетно в душе приглашенного поднимается досада, но это продолжается только до первого перекрестка. Начиная от перекрестка, от которого ответвляется улочка, ведущая мимо садовых делянок, одетых в майскую зелень, полных цветочной влажности, приступ радости меняет все настроение прогулки. Наконец перед Домом гитлерюгенда, в толпе товарищей, буря улеглась, оставив после себя спокойное сознание долга, свойственное немцу.

Или же: в одном из садоводческих районов Вены, состоящем из беленьких одноэтажных домиков, оплетенных, увитых, до крыши заросших зеленью, прихотливо группирующихся и образующих между собой лабиринты, этих домиков, перемежающихся с садовыми участками, среди которых во все стороны протянулись бесчисленные крошечные улочки, в этом идиллически нетронутом, чистеньком осколочке социал-демократических времен, когда каждому рабочему с его работницей-заботницей можно было получить «шреберовский» садик, каждому — свой кусочек земли, огороженный проволочной сеткой или живой изгородью, полный воздуха, света, солнца, наступил майский вечер и пролил еще тепловатую вечернюю прохладу, в которой вместо густого благоухания пахучих цветов повеяло свежим запахом влажной зелени.

Или же: пока шли от Хозяйства до Дома гитлерюгенда, Анатолю так захотелось — да так сильно, что он, казалось, многое на свете готов был за это отдать, — свернуть в улочку с кинотеатром и смотреть там, сидя в ложе с родителями, что-нибудь занимательное, а после, непривычно припозднившись, брести с ними домой этим раем, полным цветов и майских листочков, дурачась на каждом шагу от бьющего через край задора, возвращаясь под своды уже иначе — строже — зеленеющей лиственной сени, зная однако, что в стенах дома тебя ждет удовольствие беседы и какое-нибудь маленькое, но существенное лакомство.

Еще не дойдя до самого Дома, мальчик слышит песню, это красивая минорная. мелодия, ее поют другие мальчики-юнгфольковцы: «…в битву к победе, Э-эм-А вперед, в битву к победе, Э-эм-А вперед!»[24] Непонятное Эм А с долгим Э, похожее на какое-то чужеземное женское имя или на имя «Эмма», а «Эмма» похоже на «immer» — «всегда!», и вообще это вроде тайного знака и потому отзывается глубоким потрясением в душе юного службиста. Ему и в голову не приходит спросить у кого-то, что значит это слово.

Мальчишка то и дело сталкивается с загадками. Например, один из участников сбора советует остальным, возвращаясь домой, не ходить кружным путем, а лучше всего идти группами по несколько человек и все время быть начеку, так как в темноте за любым углом тебя могут подстерегать коммунисты. Слушая эти советы, мальчик ощущает щекочущий страх, ведь это придает участию в сборе оттенок исполнения осмысленного долга, за которым маячит перспектива геройского подвига. Но вот загадка: значит, коммунисты где-то тут, в нескольких метрах от нас? Враги в собственной стране — как такое может быть? Что же это за семьи такие, как это может быть, что такие живут на свете? Коммунисты — это, должно быть, что-то очень странное. Но разве Гитлер не заключил пакт с Россией?

Или еще: почему это его товарищи так любят петь: «Пришли мы к Мадагаскару, но нас не пускали в порт, корабль был в чумном карантине, что ни день, то мертвец за борт» И почему вожатый отряда говорит, что лучше бы мы не пели эту песню? Разве она запрещенная? Полузапрещенная. Что значит — «полузапрещенная»? И ведь я, кажется, где-то слыхал про то, что на Мадагаскар хотят выслать всех евреев?

Или еще: разучивается новая строфа песни «Братья в цехах и в шахтах»: «Гитлер — наш славный фюрер, дороже, чем золота дань, текущая с тронов еврейских в его могучую длань». Разве есть где-то еврейские короли или императоры? И неужели Гитлер получает от них плату золотом? Мальчишка и не думает попросить кого-нибудь, чтобы помогли ему разгадать эти загадки.

А ну, споем-ка что-нибудь веселенькое!

— А ну-ка, слушайте все! «Дикие гуси», новая строфа:

— Три, четыре! — И Анатоль бодро поет вместе со всеми, а перед глазами у него картинка, как смешные тряпичные человечки валятся за борт.

Иное дело, когда поют вот это:

Здесь смысл понятен ему и без подсказки вожатого, и на душе почему-то становится грустно. Слушай, ты хорошенько старайся на занятиях; если сумеешь себя показать, то можешь выйти в вожатые. Героическая история, которую рассказывают на этой неделе, такая жуткая, что даже слушать страшно: ведь это же надо, чтобы обгоревшими руками человек продолжал держать раскаленный штурвал! Поэтому все, даже не пикнув, и лишь незаметно иногда подхалтуривая, выполняют двадцать приседаний и двадцать отжиманий. Ну и устал же я! Слабенькому Осси разрешено остановиться после десятого раза:

— Учтите, он потрудился не меньше остальных!

— Ого! Вот когда пошло настоящее веселье!

Вся усталость забыта, потому что каждый может теперь выступить в роли палача: давать затрещины, тумаки, щелбаны в лоб, щипаться — в популярной игре с фантами «Допрос по-польски» дозволено все.

Приобщение к униформе. Длинная, серая окраинная улица, мать и сын. Сын — совсем старичок, все детство осталось позади, так далеко, что почти уже неразличимо, детство осталось в другой эпохе, в другой стране. Сейчас ему десять лет, десятилетний возраст давит ему на плечи, заставляет сутулиться.

— Не сутулься так, — говорит мать, — это вредно для легких.

Мальчишка тотчас же распрямляет плечи и начинает глубоко дышать скверным воздухом маленьких литейных и штамповочных мастерских, угольных лавчонок, расположившихся по черным дворам в подвальных помещениях, в которые надо спускаться по разбитым ступенькам. Мальчишку только что принял в свои ряды немецкий юнгфольк, в книжечке юнгфольковца растолковано, каким должен быть юнгфольковец и в чем состоят его обязанности: юнгфольковцы — закаленные люди, они немногословны и верны, юнгфольковцы — настоящие товарищи, главное для юнгфольковцев — это честь. Только свежая грязь на ботинках делает юнгфольковцу честь. После боя — сразу почистить! Летняя и зимняя форма одежды. Галстук и узел. Портупея и пряжка. Вельветовые и спортивные штаны. Коричневая рубашка. Обмундирование в целом и все нашивки, которые прибавляются за различные заслуги, да еще приемное испытание и клятва юнгфольковца с Божьей помощью, а также походный нож, т. е. кинжал, обязательно должны быть изделиями германских военных мастерских и куплены в соответствующем магазине.

Длинная, серая школьная улица на отрезке, где она отчасти становится торговой улицей. У дверей спортивного магазина мальчишка немного повеселел. Дверь с колокольчиком, доска с надписью «Арийский магазин. Торговля только по твердым ценам!» Множество всякой подарочной ерунды: расписные фаянсовые кружки с надписями, выполненными новомодным старонемецким шрифтом: «Всегда, и в зной и в холода, любовь все так же горяча»; тарелки: «Быть одному — не хорошо никому, зато когда в тиши, да кругом ни души, один да одна, вот это да!»; поучительные изречения в виде настенных украшений, вышитых салфеток, одно из них под дымчато-зеленым стеклом так понравилось мальчишке, что его тотчас же и купили: «Знай — работай, а награда придет сама!»

— Ведь так и есть, мама! Когда засядешь по-настоящему, уже нет никакой разницы, играешь ты или работаешь.

— Умненький мальчуган! — с довоенной приветливостью похвалила довоенная продавщица. — Так тебе, говоришь, нужна вся обмундировка? Давай выбирай!

Для мальчишки, приехавшего с Востока, немудрено было, глядя на фотографа Кюнеле, к которому тут же пошли, чтобы увековечить в открыточном формате новоиспеченного солдата как в летнем, так и в зимнем облачении, подумать по-румынски про собаку; прием в младший отряд юных гитлеровцев и последовавшая затем фотосъемка, запечатлевшая факт приема, тяжким грузом давит ему на плечи, и спина снова сутулится.

— Взгляни-ка, — говорит мама.

На длинной глухой стене написано мелом:

Первый день в школе. Длинная серая окраинная улица. Вдруг — солнце и переулочек. Через него по капле вливаются первоклассники-гимназисты. Первый школьный день. Стоишь один. Постоял в одном месте, прошелся немного, там постоял, вернулся. Туда-сюда по солнечному коридору. Потом рванул с места и пошагал. К переулку. От этого переулка ответвляются другие, серые. Солнце светит. А по спине — мороз. На одной из улочек стоит маленькая серая фабрика. Разбитые зарешеченные окна. Серая желтая вывеска: «Резание и штамповка». Пока глядел, уставясь, прошло сто лет. Снова назад, к другим детям. Многие уже сбились в стайки. «Эй, слышь, малый! Ты к нам, что ли? Как звать-то? Да нет, не по фамилии. Анатоль? Вот так имечко! Это по-каковски? Анни? Надо же — Анночка! Слышь, Анчи: чего это ты такой маленький? Глядите на него — от горшка два вершка! У них там все такие!»

Сразу первым уроком — физкультура. Высокий, серый, темный физкультурный зал. Справа, слева, сверху и на полу — неведомые орудия пыток. Руки, ноги слушаются, как у всех. Резвее, чем у толстых, которых тут зовут жирными. Пибель, тот еще меньше ростом. Он уже получил прозвище на всю жизнь — Кроха. Витров чувствует облегчение. Для него нашелся громоотвод. После урока начинается одевание. Со всех сторон взрывы хохота. Сперва никто не заметил, а сейчас разглядели: Анчи носит чулки!

— Ой, умора! Он же и вправду настоящая Анчи!

А тут еще из мешочка с завтраком вместо бутерброда со смальцем достает печенье.

Витров наивно:

— Хотите печенья? Вот, пожалуйста!

— Печеньице у него! Надо же — печеньице! Маменькин сынок? Печеньице лопает! А сам в чулочках! Чулочки надел! Маменькин сынок!

Все дружно футболят ранец Витрова:

— Опля! Угловой! Подножка!

И пошло-поехало — драка, куча-мала, кровь из носу.

— Крути ему ухи!

— Ну, будешь сдаваться?

— Добей его!

— Тьфу ты, черт!

Витров в ужасе наблюдает это со стороны, счастливый, что удалось сохранить нейтралитет, и втайне злорадствует.

Перепачканный ранец весь в царапинах и вмятинах.

Вдруг к Анатолю подходит один из мальчишек и, скрестив руки, спрашивает:

— Какой-то у тебя язык ненашенский, по-каковски ты разговариваешь?

— Я по-немецки, — говорит Анатоль, стараясь подладиться под венское произношение.

Кто-то по доброте сердечной принимается учить его правильному произношению. Не получилось.

— Не дошло? Ну, раз ты балда, получай щелбана!

Анатоль не успел даже глазом моргнуть, как получил звонкий щелбан.

Война началась. В общем, я уже определился как человек, не стою где-то в начале еще неясного пути, а прибыл наконец в место назначения, потому что вот я тут, в этом Хозяйстве, куда устроился служащим мой отец, и хотя пока что он оформлен тут временно, ему, без сомнения, скоро выдадут немецкое право гражданства, а я между тем стараюсь все разведать в Хозяйстве — разумеется, за исключением Главного объекта, — зато я изучаю все дорожки искусственного ландшафтного парка, расположенного вокруг, брожу по их извилистому лабиринту, проложенному среди как бы дикого леса, неожиданно натыкаясь на затаившиеся в кустах садовые украшения, на ниши и даже памятники из цветов, незаметно для себя привыкая к тому, что прибыл в место назначения; здесь я незаметно вырасту во взрослого человека, меня переполняет такое чувство довольства, какое, может быть, испытывает крестьянин посреди самого плодоносного, самого широкого поля, в самые изобильные годы, когда там уже созрел урожай, но с этим чувством уживается и другое — щекочущее, лукаво дразнящее, влюбленное, которое говорит мне: «Мне это нравится!» Под «этим» подразумевается Хозяйство, и я влюбленно ношусь по всему его пространству, где сейчас царит сытая, еще не тронутая увяданием, пока еще вечная, для меня — весенняя пора клонящегося к осени лета; я скачу, перепрыгиваю через уступы, неожиданно обнаруживающиеся в разноуровневой планировке парка, когда ты, проскочив густо-зеленый, пестреющий майским цветением коридор, под корнями деревьев внезапно обнаруживаешь каменный обрыв, вровень с которым круглятся макушки деревьев, и тут ты совсем уж вдруг натыкаешься на громко шумящую, источающую съестные запахи, кишащую народом, словно муравейник, кухню. Ты — ребенок, и как ребенка тебя ласково пропихивают в помещение, прижимают к могучим грудям, подводят к громадным суповым кастрюлям и так потчуют, что даже рыба, которую ты терпеть не можешь, — а тут угощают вареной треской, которая служит средством североонемечивания Вены, — вместе с безвкусным отварным картофелем приобретает заманчивый вкус, а на закуску в качестве коронного блюда прямо с пылу с жару — только что вынутые из булькающего фритюра баварские пончики.

С благодарностью в душе, с еще остающимся в животе ощущением приятного голода, который будет утолен в новом, свежепокрашенном семейном гнезде, где пахнет мебельным магазином (парадная комната, обставленная мебелью в старонемецком стиле, купленной за бесценок у отъезжающего за границу семейства «аризированных» владельцев текстильной фабрики, еще ждет своего торжественного открытия); я прекращаю свои разыскания, убедившись, что, вопреки моим тайным опасениям, ни одна из исхоженных мною дорожек не ведёт к какому-нибудь болоту, но я еще раз выхожу по поручению мамы: она делает запасы, и я должен сбегать за продуктами в торговую точку при нашем Хозяйстве: подвальное помещение со сводчатым потолком, маленькие пакетики миндаля, риса, кофе и какао — это на всякий случай, если вдруг будет война.

Радиоприемник тоже новенький, старый пришлось бросить при отъезде, но мы его предварительно расколошматили; тот, старый, не идет ни в какое сравнение с теперешним: у нового пять ламп, особенно впечатляют две из них: одна с зеркальным внутренним покрытием, а другая с виду похожа на торчащую в глубоком гнезде коричневую штепсельную вилку, хотя на самом деле это тоже радиолампа. Вечером папа раскупорил это вместилище звуков, и из его нутра брызнула шумная разноголосица словаков, венгров, югославов, которые хорошо ловятся в это время, и вдруг в ритме торжественного марша немецкое:

— Ну вот, — произносит побледневший папа, — немцы перешли границу… Война началась… Как-то теперь поступит Англия?

В дверь входит с послерабочим визитом тетушка, и сразу с порога новый анекдот — «Гитлер и эхо»:

— «Пушкам нашим — ура! — Мура! — Война вдалеке развернется! — Вернется!» Но смотри, Тильки, если что — тсс! Никому ни слова!

— А почему?

— Потому что иначе нас всех отправят в Дахау.

— А что такое Дахау?

Папа, резко обрывая дальнейшие разговоры:

— Исправительное заведение.

Я с восторгом все глубже погружаюсь в мораль и в победные реляции блицкрига.

Приспосабливаться. Отец вкратце просвещает его насчет рунического письма и германских племен. Были трибоки, вангионы, батавы, узипии, тубанты, хамавы, каннефаты, хауки, туиганты, херуски, семноны, гермундуры и бастарны. И так далее. Это для того, чтобы ему был понятен смысл предстоящих процедур. Да и в гимназии ему это пригодится. В деревянно-коричневых стенах учрежденческого коридора тренировка: как салютовать, когда говоришь «Хайль Гитлер!», и как щелкать при этом каблуками.

— Нет, руку не сгибать! И держать на уровне глаз. Каблуками щелкать позвонче, чтобы было слышно.

В первый раз оба, отец и сын, щелкнули каблуками в германском консульстве в Ремети. Приближается коричневая учрежденческая дверь.

— Я салютую, а ты говоришь «Хайль Гитлер!». Мы тут останемся, и ты станешь немецким мальчиком.

Сыну специальным прибором измеряют череп. Измерили со всех сторон.

— Нордический тип! — удивляется чиновник.

Посветили в глаза. Приложили к щеке табличку цветовых оттенков.

— Голубой № 3, - восхищается чиновник.

В довершение всего даже волосы оказываются не каштановыми, а темно-русыми.

— Ты настоящий нордический мальчик!

Затем, обращаясь к отцу:

— Поздравляю!

Но и отец тоже благополучно прошел проверку. Ведь для выдачи свидетельства об арийском происхождении допускаются и такие формулировки, как «немецкий по крови» или «родственный тип». В документе представлены все предки, и с ними все в порядке. Сын уже начинает стыдиться их странных имен и фамилий. В школе он будет коверкать их на немецкий лад. Или произносить невнятно.

— Нам выдадут родословное свидетельство, — обещает сыну отец. И, потрепав по щечке, напоминает: — Не забудь папино происхождение!

Из Отдела по установлению родословной поход в газету «Фелькишер беобахтер». Непривычная беготня. После покоя и тишины Хозяйства — внезапность громадного города. Мальчик переутомился. Боязнь пространства. Взвинченность. Восхищение. Уличное движение: свобода во все стороны. В «Ф. Б.» папа как осведомленный иностранец предлагает заманчивые фотографии, на которых засняты сценки братания через границу. На случай войны — неоценимый подарок.

— В настоящий момент — не по нашей линии. Но все же.

Фотографии уложены в соответствующий ящик каталога.

— Хайль Гитлер! Из мальчугана вырастет крепкий немецкий парнишка. Желаем удачи!

Отдых с отцом в кафе, перед тем как ему приступать к своим обязанностям на первой службе в Хозяйстве. Черный чай, сухарики, от солнечных пятен рябит в глазах. Смешные тросточки, на которых держатся газеты. Отец погружается в чтение «Беобахтера», сын уткнулся в более занимательный «Штюрмер». Нагромождение горбатых носов, кучи потасканных кафтанов, как на барахолке, пейсы, от которых несет чесноком, или плутократские цилиндры на разжиревших харях с обвислыми щеками и тройными подбородками.

Стишки про евреев. Анекдоты. Подлости: из-за их грязных делишек погибла от голода экспедиция к Северному полюсу. Непролазная чаща непонятных намеков, выражений. Отчаянный вывод: как же много всего должен знать немецкий мальчик!

Ципп. Кроме Дуная, разбросанные там и сям ручейки: вот один ручеек и еще несколько ручейков; множество мостиков, один каменный и один горбатый, и еще зеленые-зеленые, местами подмываемые водой лужайки, где-то даже подвалы выглядят вполне пригодными для жилья, а в другом месте и бельэтаж похож на сырой подвал с зеленоватым светом, склизкой землей вокруг и карабкающейся по стенам растительностью, люди в Циппе ходят на совершенно различных уровнях. Вон владелец лавчонки с игральным автоматом, наполненным сластями, сидит между керосинной колонкой и готовой развалиться мокрой селедочной бочкой. Много детей на дорогах и перед магазинами, внутри их поменьше, а я и рад поболтать, но больше всего мне нравится болтать с самой молоденькой продавщицей в универмаге, у этого магазина как раз тот современный вид, к которому я привык, потому что там, откуда мы приехали, все дома были новой постройки. Да, с Кристой я говорю о моей родине и о политике, из-за которой нам пришлось уехать, и о красном Марсе, который нынче, может быть свалится на землю, и Криста совсем забывает про остальных людей, пока другие продавщицы не начинают ее подталкивать, а меня торопят поскорее забирать свои какао и орехи, пора, мол, и честь знать, и вот я сматываюсь и на заплетающихся ногах вываливаюсь на улицу, ослепительно белую от пыли и яркого солнца.

По большей части я провожу время вдвоем с мамой, мы с ней как сиамские близнецы, — да с тетушкой из Вены, которая нас приютила, сейчас она впервые за те недели, что мы тут живем, приехала нас навестить; она прямо-таки влюблена в маленького Анатоля: вот погоди, мол, когда твой папа дождется возвращения того человека, которого он временно замещает в Циппе, и увезет вас в Вену; чтобы приступить к работе в новой должности управляющего Хозяйством, тогда у тебя будет много-много всяческих развлечений; но в настоящий момент она довольна, ей страшно нравится в этом дачном местечке, да и никому из нас тут не скучно, и оно вовсе не глухое и не сонное царство. Вот как-то мы все трое — тетушка, мама и я оказываемся лежащими на траве возле лесной опушки, лес так овевает нас прохладой и осеняет тенями, что кажется, это даже чересчур, а лужайка возле опушки тянется совсем узенькой полоской, я, почти догола раздетый, изгибаюсь, чтобы дотянуться до остатков солнечных лучей, чтобы как следует загореть, в то время как тетушка намазывает меня жирным ландышево-белым кремом, но тут перед глазами далекая незнакомая горка, одетая цветущими и нецветущими травами и кустами, и высокими дикими цветами ростом с Анатоля, наполненными нестрашными толстыми насекомыми, жужжащими и купающимися в общем благоухании. Букет мой на бегу, на бегу без остановок, все больше полнеет, но где же теперь мама и тетушка, они уже ни за что никогда не найдутся, и я бегу, пока каким-то образом не оказываюсь на дальней знакомой улице, полной недавно отстроенных вилл, некоторые еще стоят в красном кирпиче, красном, как Марс, и он уже почти зримо проступает на вечереющем небе в папином бинокле, пахнущем кожей, в который мне дали посмотреть — уже не точечкой, а как настоящий красный диск, маленькая луна, ну уж нынче он обязательно упадет, раз так сильно приблизился к Земле, даже папа не исключает такой возможности, и это единственное, что меня сейчас пугает и по крайней мере один раз в день портит удовольствие от чудного Циппа и болтливых, многоцветных каникул. «Господи-Боже-мой-где-же-ты-пропадал! Господи-какого-же-страха-мы-за-тебя-натерпелись! Смотри-никогда-больше-не-смей-так-убегать!» А на столе уже дымится жареная курица с румяной корочкой, весь стол занят жареной курицей, и весь воздух, пронизанный лучами закатного солнца, наполнен жареной курицей от инженера — хозяина самого лучшего на свете курятника, где мы с Ингрид, совсем еще маленькой, а инженер показал мне карманную буссоль и обещал, что научит меня читать карту, и вот уже Ципп с необозримо обширными окрестностями вокруг, на пространстве которых можно в два счета заблудиться, с холмами, лугами и зарослями кустов собран в одно простенькое светло-зеленое пятнышко, а в его толстом, белом журнале для изобретателей, который он дает мне почитать, я вычитываю зудящую и подзуживающую новость, что когда-нибудь каждый сам сможет записывать человеческий голос и музыку на движущейся пленке, установленной возле магнита, мне хочется, чтобы это время настало уже сейчас, бегите, дурацкие годы, убегайте, вот и папа вернулся с работы к сказочному столу: «Не бойся Марса! Уж если он упадет, значит, таков закон природы, и мы все так быстро умрем, что даже ничего не почувствуем. А ты знаешь, что у древних римлян Марс означал войну?»

Пратер. Впереди всех остальных аттракционов стоит агитпалатка гражданской обороны. Анатоль уставился как зачарованный, отец тихонько дает сдержанные пояснения, мама и тетушка громко вздыхают. Сначала, когда усадили очередную группу зрителей, в зале было темно. Потом откуда-то вдруг как завоет на разные голоса: то тише, то громче — воздушная тревога. Пауза. Потом загудели самолеты, в картонных домиках у кого-то загорелся свет. Тут модель четырехмоторного бомбардировщика одновременно с Витровым заметила картонный городок и давай бомбить, в городе вспыхнули языки пламени и все превратилось в развалины. Маленькие кукольные человечки все, как положено, укрылись в бомбоубежище. А один выскочил на улицу поглазеть. Конечно же, в него попал осколок, и он упал убитый. Теперь уже стало достаточно светло, и все кукольные гномики повыходили из подвала, надели шлемы и принялись тушить пожар. Вот как нельзя, а вот как нужно делать. «Упаси нас, Господи, это пережить!» — говорит мама. «Ага», — говорит Анатоль…

…Ибо тут видишь почти весь мир разом. Пестрые балаганы и катальные горки, на самые отдаленные намекают лишь цветовые пятна и отдельные высовывающиеся или торчащие кверху детали, много бешеного, завывающего движения, повсюду — вблизи и вдали — визжат люди, отовсюду наперебой гремит музыка, и Витровы тоже уже встроились в нестройный порядок гудящей, слоняющейся, толкающейся толпы; пестрая, жующая, о чем-то болтающая, глазеющая на изобилие броских предметов человеческая масса всей гущей вваливается в аллею аттракционов, тянется мимо них, останавливаясь, чтобы посмотреть, ответвляясь в стороны, все очень весело, из балаганчиков откликается ответное веселье, и все это единое, еще не расчлененное, в самом начале которого сейчас стоят Витровы, оказывается, по словам тетушки, всего лишь одна из улиц! Анатоль услышал, и внутри что-то так и запрыгало.

— Нравится, Тильки? — спрашивает тетушка звонко и молодо.

Отрезвляющий голос. И сразу бух в бездну отчаяния: сейчас мы никуда не пойдем, ничего не будем смотреть, ни на чем не будем кататься, ни во что не будем играть. Все это только когда приедут Аренштейны. И сразу прямым ходом в гостиницу, куда они прибудут и где мы с ними встретимся. Смотреть — пожалуйста, сколько угодно! В гостинице будут высокие потолки, свежий воздух, много зелени и всякие вкусные запахи, но ужасно скучно. И никакие Аренштейны Анатолю совершенно не нужны и неинтересны, пожалуй, они только испортят всю программу развлечений, не дадут насладиться райским блаженством. Анатоль вынес из этого два пронзительных впечатления: первое состояло вот в чем: зная из собственного небольшого опыта и из чужих рассказов, из догадок и картин, которые рисовала ему фантазия, что тут перед ним открылись, собранные в одном месте, необозримые возможности непрерывной игры, которых хватило бы на годы и годы, он наперед был уверен, что лишь жалкая часть этих возможностей будет использована, а больше его никогда уже сюда не приведут; второе же заключалось в том, что он на короткий миг как наяву увидел и услышал Михая Венку — и вновь с необыкновенной отчетливостью пережил чувства тех дней, когда длилась их дружба и когда они расстались; не попрощавшись как следует.

— А что вон там, в постройке, которая выглядывает из-за других?

— Нет, в планетарий мы сегодня не пойдем. Может быть, в другой раз, когда придем сюда одни.

И тут Тильки чувствует, что ему ничего так не хочется сейчас, как увидеть волшебное зрелище планет и созвездий на искусственном электрическом небе. Анатоль заплакал.

— Ну что ты, Тильки? Что случилось?

Перед глазами блестящие, красивые скамейки.

— А кто такие арийцы?

Раньше Анатоль встречал похожую надпись над скамейками перед каретным сараем: «Только для персонала».

— А нам можно тут сидеть?

Вон оно что, оказывается! На этих скамейках нельзя было бы сидеть с Эзрой. Эзра звали тряпичную куклу Анатоля, представлявшую собой точную копию наряженного по всем правилам галицийского еврея с нестриженой бородой, пейсами, неснимаемой шляпой на голове, полосатой накидкой и коробочкой на лбу. Анатоль сразу же смастерил ему позорную желтую звезду, которую в Вене полагается носить всем евреям.

— И Рифке тоже сюда нельзя?

Витров ощущает в носу щекочущую смесь запахов керосина, кофе и мыла, которым была пропитана покосившаяся темная лавчонка Лебковица в Ремети.

— Рифка Сара Лебковиц, — говорит папа.

— Почему это — Сара?

— Всем еврейкам приказано теперь носить имя Сара.

— Как кличку, — поясняет тетушка, — но не обсуждай этого при Аренштейнах.

Среди садовой зелени, где ожидаешь только томительной скуки, в атмосфере, пропитанной волнующими жирными запахами, я вдруг обнаруживаю, что меня ждет райский сюрприз: свежеприготовленные, обжигающие ломтики жареного картофеля. Тончайшие ломтики картошки, сваренные в шипящем масле и превратившиеся в кудрявые хрусткие листики: ни один листик не похож на другой: желтые, рыжие, коричневые, пятнистые, большие, маленькие, пузырчатые, жирные, сыроватые, прожаренные, густо посоленные, выстаивание бесконечной очереди перед кассой и затем бесконечное удовольствие: сидишь и хрумкаешь один за другим промасленные картофельные листики, и неважно, когда там придут Аренштейны, мне и без них хорошо.

— Будь внимателен с Ингой!

— С Ингой?

— Ее маму выслали.

— А почему только маму?

— Так ведь папа у нее не из этих. Он даже в партии состоит еще с подпольных времен, это был умный ход.

— А Ингу надо называть Сарой?

— Ради Бога, Анатоль! Об этом вообще ни в коем случае не разговаривай!

Во рту — мороженое на палочке, рядом — Инга, в зеве пещеры перед громыхающей повозкой уже полыхает красное зарево, о чем еще может мечтать Анатоль? С горы, подскочив вверх, слетает шапка, гора взрывается. В полыхании желто-красных языков пламени кричат мечущиеся человечки. Сажа густой завесой скрывает зрелище катастрофы.

— Папа, у нас тоже может такое случиться?

— Вот погоди, когда приблизится Марс!

Анатоль — в слезы. Аренштейн тихонько смеется. Мама самым лучезарным тоном:

— Ты рад, что мы скоро поедем в Ципп?

И тут тебе сахарная вата перед носом, рядом — Инга, и несказанное удивление: прямо со сцены Макси обращается к Анатолю по имени и говорит:

— Не бойся ты Марса, ты же скоро сам научишься вычислять звезды, вспомни Ремети! Скажи, нравится тебе Инга?

Весь пунцово-красный, стою в тире, приклеился так прочно, что, кажется, не оторвать. Еще шесть выстрелов, потому что все шесть сказочных фигурок закачались и заиграла музыка, значит, попал; еще шесть выстрелов, один — мимо, топанье ногами, еще шесть, но теперь уже все.

Лампочки? Нет! Все, хватит! Начинаю похныкивать, но тут — мне картонку с дипломом, как же не загордиться! Инга толстая, но с горбатым носом. Папа — Лебовицу, подливая масла в огонь: хорошо, что вам не пришлось ехать в Германию. Там вашему брату совсем туго приходится.

Тетушка вызволяет Ингу и Анатоля из лабиринта: стекло, воздух, зеркала — все перемешалось, не поймешь, где что. У детишек подкашиваются ноги. Ночное плавание Анатоля: во рту жевательная конфета, рядом — Инга, совсем другой мир, весь в вечерней иллюминации, мимо городов, мимо других лодок, кругом настоящая вода, и ты сам направляешь лодку, безмерное счастье, и так будет всегда.

Улица Ноагассе. Этого не может быть: я стою на лестничной площадке, радуясь приятной прохладе, хотя вся лестничная клетка залита солнцем, но окна на всех этажах распахнуты, и темное парадное одновременно дышит речной свежестью и радостью яркого весеннего солнца, тетушка подхватила меня с собой, ей нужно сходить в лавку, это близко — через три дома от нашего, там, в тесном плену коричнево-серых высоких городских домов, вдруг светлый, парадный вход, выложенный прохладным кафелем, а по пути то и дело открываются просветы, в которых видны другие кварталы, неожиданные кусочки зелени и вода; этого не может быть, — и притом мама и папа, и вся семья тоже здесь, со мной, — не может быть, потому что уже было три года тому назад. Тогда мне было шесть лет. «Господи, какая же душечка был этот Тильки!» И я, как по волшебству, поднимаюсь по лестнице, не чуя под собой ног, только что я был на ровном полу нижней площадки, а вот уже снова наверху…

Этого не может быть, но все так и есть сегодня, и сегодня я не просто приехал в Вену погостить на каникулах, потому что теперь мы навсегда остаемся в Вене, мы — беженцы и сейчас остановились у родственников на Ноагассе. «Я показала нашему Тильки все новинки, которые теперь появились в Вене: грейпфруты и земляные орехи, и купила ему автоматическую игрушку, которая выдает тебе шоколадки, если бросить в щелку игрушечную монетку. В трамвае мне все завидовали, глядя на тебя, а ты так необычно говорил по-немецки, так правильно». Потом в лавке я получил пакетик с мармеладными бананчиками и один сразу засунул в рот. Еще одно невиданное, роскошное чудо. «А дядюшки еще нет, он, знаешь, будет только вечером». Дядюшку я совсем не помню. «Ну вот, смотри: эту этажерку я освободила для тебя. Можешь пока поставить на нее свои игрушки. А тут, смотри, лежит цветная бумага, это тебе от меня». — «Тетушка, а сколько мы тут у вас пробудем?»

Около Восточного вокзала дымят в вечернем тумане походные кухни, часть людей высаживается вместе с нами в Вене, другие остаются, им предстоит еще несколько часов езды до границы протектората или еще дальше — в Германский рейх. Отвести глаза, чтобы не зацепиться взглядом за походную кухню, а то, чего доброго, она схватит и не отпустит, и ты попадешь в лагерь. Вот счастье-то: все родственники тут, уже встречают, зацеловали со всех сторон, потом уселись с нами в два такси, и вот теперь наконец бегство кончилось и беженцы спасены.

— Что же ты, даже по-болгарски толком говорить не умеешь? — это из-под самого потолка голос дядюшки.

— Да оставь ты его в покое, он и без того толковый парнишка!

— Однако здесь, в Вене, тебе придется приспосабливаться: ведь ты ребенок, круглый ноль, понимаешь, о чем я тебе говорю? Другие не будут к тебе приспосабливаться.

— Да ладно, хватит тебе, Мартин!

Дивный отдых в мягких креслах и ожидание под вкусный запах шницелей.

— Жаль, что ты уже сходишь, ты славный мальчик, Только.

— Жалко, что он не поедет с нами. Разве нельзя так сделать, мамочка, чтобы он не уходил от нас?

Вместо этого девчушка в расшитой красно-голубыми и золотыми узорами кофточке напоследок выучила меня вечером при усталом свете железнодорожной лампочки распознавать национальные цвета Румынии, а потом еще и гимну, который я и без того знаю, но она показала мне, как его надо правильно петь: Trâiâscâ regele in расе şi onor.[25] Еще одно мимолетное прощание.

— Я просто не могу сказать, как я вам благодарна. Если бы нам сейчас пришлось…

— Не пришлось, и слава Богу! И не будем больше об этом, ребятки. Мы же с вами родня, не чужие друг другу.

Голос под потолком:

— Запомните раз и навсегда: мы все — одна семья, разве не ясно? А теперь, ребятки, все за стол!

Бесконечно долго мы сидим на скамейках или делаем несколько шагов по бараку — взад и вперед, кажется, что так продолжается уже всю жизнь. Свежеоструганные желтые доски. Все мешают друг другу. Мужчины все в темном, измученные женщины, важничающие, орущие, виснущие гроздьями дети, грудные младенцы. Смешение языков, кое-как понимаемая тарабарщина. Что же это будет за жизнь, если вот так сегодня целый день, целый год, и на все дальнейшее будущее! Никто ничего не делает, ни на что не надеется, ничего не пытается изменить. Крича и плача, цепляясь за папину руку, я быстрым шагом прохожу через барак в пункт учета, где нас вычеркивают, потому что у нас есть собственное будущее. Сквозь последние всхлипы: «Никогда больше, правда?» И лишь после этого голубое утреннее счастье: мы свободны!

Страна назначения. Поезд снова тронулся. Мы с маленькой румынкой смотрим в окно. Трава, хлебные поля, растения те же самые. Так это и есть уже Германия? Скучный отрезок пути в разгар солнечного дня. А вот аккуратный большой дом, весь в зелени и даже, так рано, в цветах. Поезд еле-еле ползет. Мы машем в окно. Первая вывеска на немецком языке.

— Папа, а что такое гестапо?

— Ну, видишь ли, этот род полиции повсюду тайный.

— А почему же тогда у них вывеска?

— Ты станешь немецким мальчиком, Только. Все узнаешь и все поймешь.

Мне непонятно.

— Ты готов, Только?

Готов? Что значит — готов?

— Да, папа, я готов.