Всю жизнь мечтал писать дневник, но очень быстро, начиная, бросал. Наверное, в этом была не нравственная потребность, а чисто внешнее стремление сделать «как и у...». А вот теперь, кажется, засела в меня эта идея крепко. Одновременно с другой: дневник должен быть посвящен, скорее, не фактам моей жизни, а искусству, литературе, т. е. тому, на что растрачены мои дни. Все это сформулировалось еще летом, после того как мы с Валей посмотрели «Ревизор» в театре «Современник». Именно тогда и возник первый импульс — написать об этом спектакле, но все опять всосала в себя суета и — пшик.

19 сентября. Хоронили на Ново-Кунцевском кладбище Юрия Визбора. Видел Игоря Саркисяна — остались лишь прежний голос и острая манера думать, через сны, предчувствия, мистицизм и волхования. За те годы, что мы не виделись, он, по-моему, окончательно спился. Я стеснялся своей машины, пальто, хотя, наверное, вторым планом при всем моем «головном» стеснении присутствовал и некоторый садизм: он и Юра, когда мы вместе работали на Радио в ОЖС (иновещание; Отдел жизни Советского Союза, централизованная редакция, распространявшая материалы на другие редакции, вещающие на страны), относились ко мне, скорее, как к компаньону, нежели другу. Не было во мне этого легкого или привычного горлопанства, невинного артистизма самоутверждения.

На похоронах были знаменитые барды Клячкин, Ким, я их не узнал, все постарели, хотя молодятся, пытаясь запутать судьбу и очень близкую старость. Снаряды падают все ближе. С Визбором связана эпоха «благословенных шестидесятых» (Ким на похоронах) и целое направление. И все же у меня ощущение, что он засуетился, не выразил себя. Торопился за сегодняшней, быстрой славой: и фильмы, и пьесы, и песни — «душа общества». Но, наверное, и знал, что его направление лишь региональное: рядом существуют Окуджава и Высоцкий.

Юра умер от рака печени. Лежал желтый, чужой. А ведь из всех, кого я знал, это был человек с самым большим обаянием. Смерть съела все. Оболочка меня не интересовала. Редко последнее время с ним виделся, переговаривался, но ведь всегда чувствовал его рядом, все время вел с ним неоконченный спор. Так и не доспорили...

21 октября. Умер Вадим Михайлович Кожевников — «Прощай, Балуев!» — главный редактор «Знамени». Пытался вспомнить его книги и рассказы. Так, общие размытые впечатления. Даже в «Балуеве», книжке юности, помню по картинке какую-то сварку трубы, которую где-то прокладывали. Вот так ничего и не осталось, кроме некролога, подписанного членами правительства. Можно только представить себе, сколько интриг и предположений в Союзе писателей. Охотников до административного наследства очень много. Делят. И башмаков еще не износив... Что станет с литературой Нади Кожевниковой? Ну, она-то еще немножко попишет. Мне кажется, что следующие писательские поколения с особым сладострастием отыграются на балующихся пером детях: за фору, которую те имели, за импульс, за ложку каши и кусок порога, которые они получили без очереди. Миша Озеров, Катя Маркова — все лауреаты, — что с ними станется без помощи и могущественной опеки мам и пап?

31 января 1985, четверг. Пишу уже в новом, 1985 году. Все прокатилось для меня стремительно: в ноябре в Сочи, декабрь и январь — в Москве, в вязкой, бездельной полуработе. На октябрьские праздники и на Новый год много смотрел кино, и крутятся вокруг этого какие-то мысли. Совсем недавно видел «Мать» Донского. Сначала совершенно не принял театрализованную, приподнятую манеру Марецкой, а в конце картины подумал: какой был мастер! Как прекрасно и точно распорядился этим не самым легким для экранизации литературным материалом. Наверное, даже был смысл в этой приподнятости материала, в стремлении не распластывать искусство в жизни, как рыбу на разделочной доске. Мир искусства и мир повседневной жизни, они соприкасаются, но не сливаются вместе. Наверное, это лучше искусства, втоптанного в мелочность сегодня. Запомнил «Голубые горы» Шенгелая. Чудовищная социальная аллегория современного общества, вернее, сегодняшнего хозяйствования. Автор приносит в издательство рукопись, и люди, которые по должности обязаны ее читать, не читают. Они занимаются всем, чем угодно, только не своими служебными делами, прикрываясь легким, изысканным юмором. И вот что мне подумалось: все это уже совершенно не действует, не революционизирует жизнь и общество. И мысль эта страшновата, как всякая голая правда.

Вышел мой «Имитатор». В Москве очень хорошо об этом говорят. В «Новом мире» роман соседствует с новым романом Ю. В. Бондарева. Только что звонил С.В. Михалков, поздравлял с публикацией. Говорили о драматургии. Его пьесы идут только в Москве, Ленинграде и по ТВ.

4 февраля. Уже февраль. Столько звонков об «Имитаторе»! Звонила Джуна. Она в ярости: я использовал, дескать, несколько фактов ее биографии. Алла Киреева, жена Р. Рождественского, должна ее отговорить от демаршей. Познакомились мы с волховательницей на дне рождения Роберта, в Переделкино. А мне Джуну даже жалко. Наивная, легковерная женщина. Это первая реакция на журнал. Надо было бы мне смотаться из Москвы. Прототипы окружают.

Утром звонил Анатолий Алексин. Говорил о стиле: ах, какой стиль! Это об «Имитаторе». Но может ли так быть, чтобы в одном произведении у писателя стиль был, а в другом его не было? Даже грустно: написал модную вещь, и все вдруг заговорили о стиле. А что, разве раньше и я и стиль не существовали?

15 февраля. Уже несколько дней я в Ленинграде. Скорее сбежал, нежели уехал из Москвы, от шумихи и огорчения вокруг «Имитатора».

Последним звонил Г. Я. Бакланов. Моя Сусанна, оказывается, говорит обычный текст жены Бондарева: «Вы знаете, как тяжело жить с гением». Г.Я. своеобразно обрисовал Ю.В. — они ведь раньше дружили: этот человек не прощает ничего и не простит моего соседства в «Новом мире». Чья это черта — Ю. В. или Г. Я.?

В Ленинграде много размышляю над четвертой, заключительной повестью о В.И. — о его последней эмиграции. Высших зацепок, кроме несостоявшегося доклада в Выборге Спиридоновой, нет. Значит, надо строить на ленинских работах, а точнее, на «Удержат ли большевики государственную власть?» Читаю эту работу с карандашом в руках в гостинице: много разного, и возникают даже наивные пассажи, когда Ленин спускается к самой конкретной жизни (вселение в бывшую квартиру буржуев). Дерзкий был человек. А ведь он, пожалуй, на доклад Спиридоновой пошел бы и даже, наверное, что-нибудь там выкрикнул, вроде своего знаменитого «Есть!»

Последнее из московских телефонных звонков. Звонил накануне отъезда Борщаговский. После демаршей Джуны и нервов с прототипами, которых мне определенно навязывают, его звонок успокоил своей серьезной разумностью: «Повесть о двух путях для художника в искусстве. Но всем удобнее отыскивать там прототипов».

Кстати: Глазунов, Шилов, Пономарев, Королев (директор ГТГ) и даже Салахов — вот кого называют. Меня это бы веселило, если бы не было так грустно. В Ленинграде был разговор с Женей Агафоновым: умница Глазунов сказал: «Это не про меня», хотя его клеврет и жополиз А. Бондаренко везде звонит, что прототип именно Глазунов: с Есиным надо бороться.

По ТВ видел выступление Г.В. Романова: толково и заинтересованно говорил о ленинградском горхозяйстве. ТВ показало сонных старых мужиков, командиров производства — они-то во всем и виноваты.

20 февраля, среда. Чуть-чуть, за неделю, кое-что прояснилось. Все было, как и всегда вначале: пустота, отчаяние, соблазн формального решения, ощущение стада — «как у всех!» — и пошлости, а потом забрезжил свет, и кое-что впереди стало обрисовываться. Маршрут ленинской последней эмиграции известен. В Выборг пока еще не ездил, может быть, и не поеду, хотя поеду, потому что я человек, по отношению к долгу, добросовестный. Все будет базироваться на «Удержат ли большевики государственную власть?» В повести промелькнет сюжет четырех его предыдущих посещений Выборга и обычный, бытовой фон. Сейчас он — беглец!

Сегодня, читая примечания к тому В.И., понял, почему так мало написано о Хуттонене, редакторе «Тьюме» (Труд) — он остался с «теми финнами». И опять для меня новость: «С просьбой обязательно выпустить «Синюю тетрадь» В.И. обратился именно к Каменеву». В записке есть дважды повторяемое: «между нами». Вожди — странные люди!

Перед отъездом в Ленинград В.С. меня упрашивала повести о Ленине не писать. Но ведь не из-за денег же я все это пишу. Мне это интересно. Почему?

Много думаю и о своей новой «левой» повести. Кто герой. Фокусник, чародей, бюрократ? Он пожилой человек. Утро. Долгий туалет. С каждым годом машина запускается все труднее. Самое сложное — определить профессию героя. Артист балета? Журналист? Телевизионщик? Аэрофлотчик? Режиссер? «Я хочу стать Моцартом». Столкновение с бюрократическим сектором. Справка за квартиру, например. Оформление в гостинице. Современные микротрагедии. А что дальше?

22 февраля. Вечером был в Кировском театре на «Легенде о любви». Наконец-то увидел Кунакову в роли Мехменэ Бану. Как, оказывается, может быть стихийно талантлив человек. Сравниваю с остальными исполнителями и думаю, как исчерпывающе много знает эта еще молодая женщина о жизни, о любви и о ревности. Когда она выходила на сцену— шли слова, стоны, крики, когда танцевали другие — возникала честолюбивая гимнастика. И не более. Интересен был еще какой-то парень в роли Незнакомца, обещавшего выздоровление для Ширин ценою потери красоты для Мехменэ Бану. В его стелющемся по полу исполнении была какая-то мистическая тайна, угодливая и в то же время грозная.

Перед спектаклем заходил в музей-квартиру Блока на набережной реки Пряжка. Это минутах в десяти от Кировского, по улице Декабристов. Музей молодой, но с прекрасной, тщательно подобранной экспозицией. Потом оказалось (я обратил на это внимание), что всю коллекцию фотографий и книг купили у Ильина.

До слез горько было находиться в этом доме, особенно на четвертом этаже, где жил Блок с Л.Д. Квартира до сих пор пахнет несчастьем. Умер А.А. на втором этаже: в 20-е годы его уплотнили, и ему пришлось переезжать в квартиру матери двумя этажами ниже; ее, впрочем, тоже уплотнили, оставив только три комнаты: отгородив их, семья принялась ходить по лестнице для прислуги, по черному ходу. Господи, сколько же несправедливости в мире! Революция уплотнила первого поэта революции. Сколько стоицизма и внутреннего осознания правды понадобилось временами поэту, сначала, чтобы жить, а потом — чтобы умереть.

В музее много автографов. Пожалуй, впервые после этого музея (осенью я, правда, прочел сборник о Блоке) у меня проснулся интерес к поэту, точнее, к его лирике.

Умер корреспондент «Известий» Саша Тер-Григорян. Я встречался с ним во Вьетнаме, потом, кажется, в Монголии. Помню его и по «Комсомольской правде», где я работал в начале 60-х. Международники для нас, молодежи, тогда казались богатыми, они видели зарубежные страны. Чужой мир, контур иной земли. Саша был удивительно всеяден и, как мне кажется, считал интеллектуальный труд — работой, которая должна поглощать все силы. Приносил мне, когда я работал на радио, какую-то пьесу о культурной революции — ловкое изделие. Стихи у него были тоже быстрые. В известинском некрологе стояло: «С газетчиком в нем уживался поэт, и, когда поэту становилось тесно в газетной публицистике, Тер-Григорян выражал себя в стихах. Из каждой своей загранкомандировки он привозил яркие книжки очерков, но, быть может, самым дорогим детищем был для него сборник стихотворений «Перекрестки судьбы».

24 февраля. Вечером был на спектакле в БДТ вместе с М.А. Смирновой. Моя дружба с ней продолжается. Смотрел «На всякого мудреца довольно простоты». Во-первых, приятно, что играют весь текст. Боже мой, какой текст! Как же так научиться писать! Уже не научусь. Сил становится все меньше, а время впереди все короче. Во-вторых: наверное, это самая серьезная попытка, по крайней мере, у Товстоногова, в освоении классики. Это гораздо значительнее, чем мюзикл «Смерть Тарелкина». Там понадобились приспособления, чтобы классику оживить, сделать участницей жизни, здесь только текст. Здесь обошлись без Колкера; правда, Лебедеву, кажется, добавили каких-то цитат из трагедий Княжнина или Сумарокова.

Я сидел на литерном ряду, прямо против сцены. У Ильченко, игравшего Глумова, потекла носом кровь, и несколько минут он делал все вполголоса. Потом я увидел на носовом платке пятно. Вот она, образная метафора работы актера — тратит кровь. Я долго думал, почему Г. А. Товстоногов пригласил в театр киевлянина Ильченко с его отрицательным обаянием: он социальный герой нашего времени.

В спектакле почти ничего не раздражало, хотя я и не люблю школу представления: О. Волкова — Глумова, Мамаев — Басилашвили, Мамаева — Макарова, Крутицкий — Лебедев, Городулин — Стржельчик, Тарусина — Э. Попова. Какую-то удивительную картинку сотворил Ю.В. Томашевский, «человек Крутицкого».— тоже, как и Крутицкий (Лебедев), разноликий, но иного характера, похож на кузнечика.

3 марта. В Ленинграде потеплело. Моя работа над повестью о В.И.Л. остановилась. Накупил много книг, читаю. Вчера ездил в Выборг. Это уже второй раз, но надо обязательно поехать летом. Посмотреть парк Монрепо. Город расположен на островах. Был в Замке. На обратном пути прочел путеводитель. Интересно.

Накануне видел «Тщетную предосторожность» в Малом оперном театре. Я люблю ходить в театры в Ленинграде: здесь еще не перевелась эта театральная потребность. В Москве ходят из-за моды. Музыка скупая, танцевали хорошо, но без личностного оттенка, как надо бы в театре, а потому скучно. Исключение составляют характерные роли. Запомнился Г. Судаков — Мише.

В Москве, по словам Вали, идет свистопляска с «Имитатором». 3вонили Фокин и Ширвиндт. Оба готовы ставить в театре, я ничего решать не буду, пусть все идет само по себе.

4 марта, понедельник. Сложность моей новой ленинской повести в том, что я поставил для себя задачу не повторяться: быть ближе к монологу В.И. И еще сложности: сливки-то сняты, снято все внешнее, значит, надо строить на внутреннем интересе, на знаниях. Очень много последнее время читаю. Удастся ли все соединить, спаять, сделать интересней? Недавно оглянулся: времени-то осталось мало, надо браться за дело.

16 марта, суббота. Я — в Костроме. Десятого уехал из Ленинграда.

Валя приезжала на праздники, а на следующий день собрался к Виктору и Ире Симакиным.

В день отъезда объявили о смерти К.У. Черненко. Уже в Костроме смотрел по ТВ, как покойного сухо и без интереса хоронили по большому ритуалу. Понравилось лицо Горбачева — спокойное, уверенное в себе, и его речь, объясняющая какую-то спокойную истину. После В.И. Ленина — это первый юрист у руля государства и, пожалуй, первый, получивший нормальное университетское образование. Смотрится Горбачев преемником Ю. Андропова, о котором не забыли и вспоминают с уважением. Будет ли через год кто-нибудь помнить о Черненко?

В Костроме кисну. Прочел книгу певца Николая Гедды. Хороши страницы о Караяне: жесткая точка зрения. Витя поставил очень хороший спектакль «Васса Железнова». Сравнивая с ним мою «Гибкую пластинку» и шукшинских «Петухов», я понимаю, что это были лишь подходы. Жаль, что кое-где артисты не дотягивают, читается лишь возможность...

В Костроме одновременно со мной был Валера Подгородинский, начальник управления из министерства. Подначил его выдвинуть «Вассу» на Госпремию.

Пишу очерк о Л. Свердловой, может быть, со временем написать маленькую книжечку «Костромичи»? Свердлова замечательно играла в моем спектакле.

С отдельной бумажки, на которой в театральном музее в Ленинграде я делал заметки, переписываю. Из поденной книги Александринки: «Государь Император с наследником внезапно соизволил присутствовать и был чрезвычайно доволен, хохотал от всей души.

Пьеса весьма забавна, только нестерпимо ругательство на дворянство, чиновников, купечество. Актеры, и в особенности Сосницкий, играли превосходно. Вызваны: Автор, Сосницкий, Дюр.В воскресенье 19 апреля».

Это «Ревизор». Автор — Гоголь. Император сочинителю подарил кольцо с бриллиантом. Вот как умели держатъ идеологический удар и отводить его.

4 мая, Обнинск. Надо бы начать писать дневник регулярно. С 30-го апреля по 3 почти мая провел в доме творчества кинематографистов в Болшево.

И ситуация, и народ все те же, привычные. Из новых людей познакомился с Гр. Гориным. Безумно смешно рассказывал, как Андрей Миронов разыгрывал его по телефону. Григорий должен был уезжать в Женеву на какие-то съемки, а Миронов из Перми (с акцентом) допытывался: почему г-н Горин едет без «мадам». Вечером Е. Сидоров, я и Миша Козаков спорили о Евтушенко. У Миши проскальзывает некая зависть. У нас с Женей единая позиция. Евтушенко из времени не вынешь, его маска — слагаемое наших дней: как Битлы, как сборище на Маяковской.

Пишется плохо, как и всегда, когда я между многими делами: пьесы по «Имитатору», спектакль пойдет в театре Ермоловой, (право постановки я отдал В. Фокину, забрав у Табакова, которому тоже сначала обещал. На афише будут стоять два имени: мое и С. Михалкова. Он — паровоз) и новой пьесой «Сороковой день». В министерстве, в сценарной коллегии, с прохождением пьес те же трудности. Все рутинно.

23 июля, Сочи. В том же цековском санатории. Я — муж своей жены, поэтому и здесь. Сегодня утром — приехали с В.С. вчера — уже кружочек пробежал. Кто мог подумать, что в 50 лет могу бегать трусцой! Снова в «ухоженном буржуазном садке»: только соков в киоске сортов десять-пятнадцать, среди них есть мне неведомые, например, боярышниковый.

Вечером ходил на «Творческий поиск Владимира Высоцкого». Много пленок с телевидения — перевели в кино, неизвестных: из Венгрии, из учебных фильмов. Очень талантливый человек, но много невнятицы. Часто интерес возникает на уровне протеста или социальной нескромности. Ведут: некий «искусствовед», актер театра на Таганке, журналист из «Литгазеты» и «артист МХАТ» Всеволод Абдулов. Зал был почти полон, хотя в стране интерес к Высоцкому утихает — он с магнитофонов сходит. В своих выступлениях ведущие с провинциальным почтением похваливали товар. Например, что песни Высоцкого, даже заказанные для фильмов, не входили в картины, потому что своим содержанием как бы фильм исчерпывали. Я все же думаю, что феномен Высоцкого больше связан с его личностью, маской, его театральной грубостью и приблатненностью во времена тиши и глади. Своей судьбой поэт оплатил эти два с полтиной с каждого за нынешний концерт.

В машине я часто слушаю Высоцкого. Чем-то меня он околдовывает. Смесью литературной наглости (где другой литератор поискал бы тонности или постеснялся вторичного, он берет и повторяется или ставит самое расхожее, но, как у таланта, у него все в строку) и провидческого озарения. Сколько схожего... «Мне руку поднял рефери, которой я не бил...»

В тетрадке, где все это писалось, вклеены театральные билеты, между /страниц лежат записочки и письма читателей. Здесь же и интервью из «Советской России», которое Льву Колодному дал отец Высоцкого. Не приведи Господь родителям давать интервью о покойных детях. Остановиться здесь трудно: Высоцкий за концерт брал 70-80 рублей, теперь 2,50 перемножим на огромный зал санатория.

27 июля. Сочи. Обстоятельства жизни обычные, но с В.С. не ругаемся. Валя много пишет, для нее существует только работа. Что-то изобретает даже на отдыхе. Доделал — в первом приближении — все, что связано с новой повестью о В.И. Ленине. Был в санаторской библиотеке, взял два тома. Видимо, в этом учреждении, где отдыхает просвещенная партийная элита, я оказался первым, кто этого автора востребовал. Читал март-июнь 1917. Все же дерзкий я парень, поскольку у самого моего героя все сочнее, ярче, гуще. И опять поразился, как мало мы знаем.

Прочел речь на 1 съезде советов. Речь не в среде единомышленников, отчетливо представлявших, кто с ними говорит, а перед врагами и противниками, к тому же с парламентской стенограммы, т.е. живая, трепещущая. Пожалуй, я не читал более убедительного и страстного ленинского документа.

«Литературка» 24-го напечатала мою статью о Владимире Дрозде, о его переводной с украинского книжке.

31 июля. Сочи. Два маленьких, так сказать региональных события. Был на концерте Махмуда Эсамбаева и снова через пять, или, по крайней мере, четыре года посмотрел «Агонию» Элема Климова.

Эсамбаев. Я думал, что уже упущу эту легенду. И,как случается, легенда уже приобрела вид довольно обветшалый. За его довольно безвкусными номерами и разъеденной немощью, как молью, программой вдруг блеснет миг неповторимый, значит гениальный.

У Эсамбаева все капризно, кокетливо, по-детски себялюбиво.

Из новых номеров — «Портняжка». Это как будто из другого Эсамбаева. Современно, изысканно и чрезвычайно нелепо. Белые чулки, на каблуках закрытые туфли, голубой бархатный костюм. Мальчик!

Два слова об «Агонии»: обидно, что фильм страдает из-за неполноты материла. Это сценарные огрехи не очень чувствующих историю людей — Лунгина и Нусинова, побывавшие потом в руках Климова. Возникла самостоятельная сверхреальность. Законченная, как планета. Она существует и требует места, и сочувствуешь Николаю (Ромашин), Распутину (Петренко) и даже Царице-— у всех своя правда и своя боль. Вот так.

Искал функциональный кусок для задуманного «околотеатрального» романа, и хотя знал, какой он будет, не ошибся, однако же перечитал «Гамлета». Меня поразило, как же сокращают и калечат произведение при постановке! В пьесе есть все: и когда внимательно читаем — абсолютно все понятно. Даже отношения Гамлета и Офелии. Театральные «толкования» связаны с неполностью прочтения. Поразительно высчитанное и мотивированное произведение. Конечно, если что-то отсечь, то придется толковать.

Выписки:

Бывает и с отдельными людьми,

Что если есть у них порок врожденный —

В чем нет вины, затем что естество

Своих истоков избирать не может, —

Иль перевес какого-нибудь свойства,

Сносящий прочь все крепости рассудка,

Или привычка слишком быть усердным

В старанье нравиться, то в этих людях...

Все доброе проникнет подозреньем

И обесславит (стр. 30).

11 января, 1986. У же неделю живу в Ялте. Роскошный и удобный дом творчества. Потихонечку, после первых дней раздрыга, начал работать. Приехал сюда на два срока, получить путевку зимой сравнительно просто. А вот летом я даже и не пробую. Пойдут «свои», с женами и чемоданами. У «Ковбоя» новый заголовок «Имя действия» — строка из «Гамлета». Давно не вел дневник, потому что первую неделю разгружался от накопившихся долгов — писал письма.

Сегодня утром посмотрел в библиотеке газеты и журналы и не могу работать: везде шьются свои маленькие дела, все пробиваются и царит ничтожный уровень. «Современная драматургия» открывается пьесой

И. Прута и Ел. Черняк «Незабываемая ночь» — я помню эту ничтожную пьеску еще по Радио, я ее дал-то, сильно поправив, потому что упросили: дескать, к пенсии для Е. Черняк. Боже мой, теперь эта пьеска — в альманах! В газете «Советская Россия» орудует мой друг юности Арсений Ларионов: публикацией проглядывается кружковщина. Как правило, русская, но ничтожная по своему содержанию.

Смотрю фильмы. Видел «Имре Кальмана» по сценарию Ю. Нагибина, который я читал раньше. Фильм очень средний, хотя сценарий я читал не без интереса. Вылетел эпизод с манто из платиновой норки в Америке и Верушкой, но появился жуткий по сусальности эпизод времен ленинградской блокады с «Сильвой» на сцене Александринки.

Имя В. Чичкова — гл. редактора альманаха в траурной рамке. Он был мужик не плохой, но заинтриговался. В его смерти я вижу какое-то противодействие судьбы. В альманахе с мая лежит моя пьеса «Сороковой» день».

По телефону Валя сказала: «Звонил Володя Иванов: «Сороковой день», наконец, вышел из распространения». Мне очень интересно, какая судьба будет у этой пьесы.

Вечером был на концерте Анат. Соловьяненко. Как он поседел с того времени, когда я последний раз его видел в Свердловском зале: ему вручали Ленинскую премию. Здесь пел с оркестром Крымской филармонии. Средне — Чайковского и дивно — во втором отделении — Верди и Доницетти. Зашиб он меня. Яростно хлопал.

Эти дни работал хорошо, сделал, т.е. отредактировал, 40 страниц. Писать легче ближе к подсознанию, раскованнее. Придумывай, но себя, а не других.

18 января. Ялта. Не веду дневника. Много пишу писем и еще есть списочек, кому написать. Работа особенно не идет. Переориентировал роман. Решил практически расширить, дожать вторую главу. Уже несколько дней выхаживаю идею эпизода. Голова пустая. Сейчас напьюсь чаю и попробую.

Прочитал «Степного Волка» Германа Гессе. Роман интересный, жаль, что я узнал его поздновато. Каждый раз меня потрясает немыслимое мастерство С. Апта. Какое виртуозное владение лексикой русского языка! Хорошо запомнил этого переводчика по «Иосифу и его братьям».

Любопытно возникшее неожиданно сопоставление: «Степной волк» вышел в свет в 1927 г., «Мастер и Маргарита» задуманы в 1928-м. Герой Гессе спорит с обожаемым Гете — и проигрывает, Булгаков строит свой роман с эпиграфа из «Фауста». Ситуации в их странах подтолкнули немца и русского на схожий путь? И оба автора отдают создание «мистического союза» радости в руки высшей силе. Не вождям...

В последней «Литературке» новый пассаж обо мне, Вадима Соколова. Интересна и сама статья с любопытной классификацией литературы. Соколов пишет: «Наконец, события минувшего литературного года, быть может, самые важные в нарастающем движении к новому. Это «Имитатор» С. Есина в «Новом мире», характерный для нравственных исканий наших дней, и «Пожар» В. Распутина в «Нашем современнике», ставший выражением философского раздумья и социальных обобщений на новом витке истории».

20 января. Вписываю эпизод во вторую главу, получается вяловато, но необходим объем и для первой.

Много читаю газет. Похоже, что наступают новые времена. Лишь бы только и этот период не оказался компанией. Сегодня в «Правде» отчеты со съезда КП Туркмении и с отчетно-перевыборной конференции Московской области. Что же будет, когда выбранные вновь секретари обживутся и привыкнут. Ведь материал-то старый. Дай Бог.

В «Сов. России» очень резкая статья Михаила Рощина «Пьеса жива правдой и доверием». По сути дела, это резкая критика положения дел в театре и Союзе писателей. Посвященные видят имена и адреса. Начнем с первого пассажа: «Было бы странно отделять драматургию от литературы. Читатель наш столь же недоволен, как и зритель...» И дальше: «С каждом годом нас все больше и больше заваливают романами, которые нужны только их авторам, полотнам, которые и авторам не нужны... Это искусство похоже на нашу торговлю: чего хочешь, того не найдешь, а что лежит — того не нужно». Самое поразительное — пресса бьется и стучит в виноватого, а все безрезультатно. Совершенно ясно, что во всем этом повинны конкретные люди, которые сделали из искусства себе кормушку.

23 января. Вчера очень пошла работа. Написал несколько страниц — даже самому понравилось. Заметил: становится интересно там, где пишу о продуманном — литературе, истории, морали.

В доме творчества новая смена. Приехали ребята на две недели из Литинститута — у них каникулы. Смотрю на молодые свежие лица и думаю, что, возможно, некоторые из них станут известны всей стране.

У парнишки, который сел за мой стол — пятый курс, выпускник, — я спросил: «Кто ваш мастер?» — «Егор Исаев, но я его видел два раза за все время учебы: один раз в ЦДЛ, другой — по телевизору». Сидят, охраняя свои места, и из-за них «недополучают», страдают молодые ребята.

Позавчера ездил в Симеиз. Это, наверное, самое красивое место в Крыму. Центральная улица, упирающаяся в горы, меня потрясла. Кипарисы с двух сторон и «под античку» — скульптуры. Греция! А ведь все это будет стоять еще столетия.

Здесь, наверное, самое не тронутое в Крыму современным строительством место. Говорят, нет воды. Прелестные старинные дома, правда, все ветшает. Рядом с виллой «Ксения» (1906 г.) жуткий современный универмаг. Обратно дошел пешком до Алушты. Поеду туда еще раз. Глаз всем этим не насладился.

Вчера пришла телеграмма от Наташи Ивановой: «Знамя» приняло к печати «Незавершенку».

Валя здорова, настроение у нее среднее.

Утром получил письмо от Миры Смирновой. Как всегда, письмо очень доброе. Хохотал, когда прочел ее вопрос о «Ковбое»: не о доярах ли это?

Утром бегал — от дома творчества по набережной до конца массандровского пляжа, обратно до Ореанды — и искупался в море, температура воды +8, воздуха утром +5.

1 февраля, суббота. Вчера вернулся в Ялту из Москвы. «Знамя» меня все же «достало»: попросили приехать и поправить две страницы. Звонили из Москвы в 15 часов в понедельник, а в 15.30. я,уже с сумкой, выехал. Все быстро и мобильно. В гот же вечер — Симферополь и поезд.

Когда подъезжали к Москве, в купе остался вдвоем с армянином, жителем Адлера, едущим в Мурманск, чтобы продать 500 хризантем, а главное, договориться о продаже 15 тысяч нарциссов. Я спросил, много ли на выращивание этой массы цветов надо затратить труда? Нет, не много, культура легкая. Он собирается взять за эту легкую культуру по 40-50 коп. за штуку. Правда, накладные расходы и в «лапу» (если будет сдавать цветы государству) — по 10 коп. с цветочка. А за землю он платит — у него 15 соток — до 15 рублей за квартал.

Но разве какая-нибудь вологодская бабка сможет со своих соток снять столько рублей! Пора вводить дифференцированную ренту за землю. Земля в Вологодчине -и земля где-нибудь в Краснодарском крае и сам стиль жизни, когда не нужны пальто и свитера. Есть разница?

В Москве, кроме «Знамени», заезжал в «Театральную жизнь». Они крепко испортили, сократив, мой очерк о Люсе Свердловой, приме из Костромы, и началась свистопляска: я очерк забрал, потом дома застал меня звонок ответственного секретаря, место все же нашлось, вечером ездил к Елене Владимировой домой вносить правку. Внимание публики заставляет меня с большим вниманием относиться к своей работе.

В Москве, когда я был у Наташи Ивановой в «Знамени», прочел ее статью.

Она отвечает Соколову. Теперь из «крупных» обо мне не писал только Л. Аннинский. Удивился, как мне безразлично все то, что пишут об «Имитаторе». Пассаж Н. Ивановой следует за длинной раскаткой о В Распутине — его, тоже за «монологизм», как и меня, она несет во все корки: «Откровенно публицистична и повесть С. Есина «Имитатор». Здесь с самого начала очевидна «неправда» героя, неистинность его жизни; и сюжет, и композиция, и конфликт направлены на одно: саморазоблачение Семираева (которого и разоблачать-то зачем: он уж и так голенький). Пафос и страсть С. Есина мне более чем понятны, однако художественная сторона подчас подменяется риторической. Подчиняясь эффекту журнализма, здесь литература открыто переходит в дело и способна стать силой эмпирической: задеть семираевых, разворошить их гнезда, заставить их узнать себя, самообнаружиться! Дело великое, но убедит ли силой художественности повесть через... два года? три? после Семираева?»

Чего они расписались? Мне интересно здесь только одно: вся эта писанина идет вокруг человека, в которого никто не верил! Недавно мне прислал письмо Саша Путко, с которым я в юности работал на Радио. Мысль такая: я в тебя верил, но никогда не думал, что ты так выплывешь. Верили в меня только два человека: я сам и милая мамочка, о которой я всегда вспоминаю. Да поддерживал Лева Скворцов. А рядом, с первых публикаций, рассказов, был Боря Тихоненко. Как многим я ему обязан...

Из Москвы уезжать не хотелось, было тепло и уютно. Знал, что опять буду скучать о Вале.

Прилетел быстро и четко, в 2 часа, к обеду, уже был на месте. По дороге произошел инцидент: в автобусе не смог отыскать купленный билет и меня оштрафовали на пять рублей. Как только автобус тронулся, билет я, конечно, нашел. Проверяльщица — довольно гнусная баба, это было видно по ней — знала и видела, что билет я брал, и в ней порядочность боролась с алчностью — работают, наверное, с оборота, — и алчность победила. Это все меня взвинтило и уже в Ялте я вторые сутки не могу собраться.

Написал большое письмо Мире Смирновой.

6 февраля, вторник. Работаю медленно. Быстрее и не получается. Все выруливаю, а потом подгоняю до былого, до суперреальности. Читаю Бежина — Леня прислал мне книжку из Москвы — и хожу в кино. Видел «Иди и смотри» Э. Климова. Почти документальная лента, которая не останется как документальная, потому что страсти можно придумать пострашнее, и не стала художественной, потому что в этой художественности слишком много этнографии. Два дня назад все же посмотрел «Вокзал для двоих». Просто даже смешно, что ленту вывозили в Канны. Все безумно затянуто, многое построено на сугубо внутренних реалиях. Эпизоды жизни, не превратившейся в общечеловеческую реальность. Все это так и не взлетело до искусства.

Пришел № 1 «Москвы» со статьей Ф. Кузнецова. Какие книги завоевали общественное признание, признание критики и читателя? — начинает наш уважаемый критик. — Это — «военная проза, к примеру, романы «Берег» и «Выбор» Ю. Бондарева... «Три круга» М. Колосова, «Танки идут ромбом» А. Ананьева, «Победа» А. Чаковского, «Полководец» В. Карпова» (здесь очень удачно Ф. Кузнецов перечисляет четырех гл. редакторов: «Октября», «Нового мира» и «Литературной России».

Именно поэтому вклеиваю кусочек из более свежей «Московской правды» с его выступлением на столичной отчетно-перевыборной партконференции. В докладе секретаря МК Ельцина приводятся жуткие цифры очковтирательства и демагогии, оставшихся от Гришина. Все с большим интересом ждут съезда партии. А вот пассаж Ф. Кузнецова: «Попробуйте сейчас поспорить с литературной печатью, скажем, с философской концепцией Ч. Айтматова «И дольше века...», или скажите правду о слабом, на мой взгляд, романе Чаковского «Победа». Попробуйте даже тронуть Юлиана Семенова за невзыскательность и затянутость его детективных повествований. Или историческую беллетристику Окуджавы, или посредственный роман Валерия Поволяева. Скандал в благородном семействе! Отсюда «приписки» в литературе и этот благостный тон, ставший почти нормой».

Времена, я думаю, заканчиваются. А как нравы?..

20 февраля. Моя литература, видимо, литература обид. Только что в «Неделе» мне дали посмотреть статью В. Фокина.

«— Сегодня особенно часто говорят о драматургическом голоде.

— Во все времена жаловались на отсутствие хорошей современной драматургии. Мне кажется, что сегодня это было бы несправедливо. При Андрее Михайловиче Лобанове театр им. М.Н. Ермоловой называли «лабораторией современной драматургии» — мы будем стремиться продолжать именно эту традицию театра, тем более, что драматурги на сегодняшний день есть. Очень интересно, на мой взгляд, работают Галин и Мережко, совсем молодые Буравский и Лобозеров, ленинградцы Разумовская и Волков. Проза интересная тоже есть: мы, например, будем ставить «Имитатора» Сергея Есина. А переложение повести для сцены сделали Сергей Михалков и я».

С Валерием Владимировичем у нас положение пассивного нейтралитета. Он обманул меня со всех сторон. Вначале о каком-либо его соавторстве не шло и речи, а вот теперь всем чего-то хочется. Целиком всю пьесу написал я. Фокин не внес ни единой строчки.

И вот еще вырезочки. Это из статьи А.М. Борщаговского в «Литгазете». Он спорит с В. Соколовым.

«А Юрий Трифонов? Неужели он был, а не есть? Есть в самом высоком смысле объективного существования художника, опередившего в чем-то и литературу прижизненную, и сегодняшние наши общие литературные усилия. Наличие таких художников — первый признак высоты и истинности всякой литературы. Как и В. Соколав, я ценю повесть С. Есина «Имитатор». Но как не увидеть, что ее автор не вознесся на некий более высокий «виток» литературной спирали, что он, скорее, ученик Ю. Трифонова. (Замечу попутно, что весьма произвольно отнесение «Имитатора» к повестям, характерным для «нравственных исканий наших дней», в то время как «Пожар» В. Распутина характерен якобы для «философского раздумья и социальных обобщений на новом витке истории». Эти знаки можно с успехом переставить, поменять местами, а лучше посчитать, что элемент нравственный и философский содержится в каждой из этих повестей.)

Лес рубят. Я не против. Цену я себе знаю. У Распутина, Трифонова счастливая с юности судьба, а я свою судьбу выцарапываю.

Я ведь понимаю, что значит инерция слова, и представляю, что для движения самой мысли можно пожертвовать частностями, но я ценю Борщаговского и целиком разделяю его пафос заинтересованности в литературе.

Закончил третью главу «Место действия». Остановился перед четвертой. Мой план написать еще и пьесу о В.И. Ленине за Ялтинский период — рухнул.

Много читал: коллег, критиков. В частности, В. Бондаренко.

Я пишу, чтобы избавиться от наваждения химер, которые в моем сознании плотнее жизни и заслоняют ее от меня. Как хочется быть дебилом!

22 февраля. Четвертая глава, которая еще недавно мне казалась неподъемной, дернулась и, кажется, пошла. Уже что-то маячит. Несколько дней назад я не знал, чем ее заполнить, а вот теперь думаю, как ей не дать особенно разрастись и вовремя сдержать словоизвержение.

За время жизни в Ялте довольно много прочел. Вчера принялся за Анатолия Игнатьевича Нинарокина, деда Ники Турбиной. Сама Ника, думается, печальный вариант сломленной психики. Не люблю вундеркиндов, в их возникновении велика воля родителей. Может быть, это моя зависть к неведомому детству?

Вчера пришла статья Наташи Ивановой о Руслане Кирееве «Плоды запоздалого чтения». Так сошлось, что накануне прочел его статью в «Литучебе» о письмах — «Реквием жанру». И тогда же возникла мысль о неорганике его начитанности. Это какая-то своеобразная мыслительная индукция: ему кажется, что стоит зажить жизнью большого писателя — — повышенный интеллектуализм, чтение и т.д. — так этим писателем и станешь. Наташа взяла его за горло, просветила до абрикосов. Здесь все: и вторичность от литературы, и неумение остановиться и т.д.

Как всегда, не обошлось без пассажа и обо мне: «Зато нас охотно познакомят с летающими героями и героями., превращающимися в птиц; зверями, превращающимися в людей и т.д.

Сами образы Русланчика и Наташи, по отдельности, достойны литературы.

24 февраля. Завтра уезжаю. Уже несколько дней чувствую слабость, не бегаю и не купаюсь. Мои дела: хожу и читаю. Роман движется медленно. Но конец уже виден. Самый последний эпизод я решил написать в виде пробной главы — вымысла Вени. А потом, на абзац, послесловие автора. Посмотрим.

Подвожу итог прочитанному за это время. В. Шугаев в «Путниках у костра» — ответил Славе, здесь есть многое от сегодняшнего русского человека: «Мастер Дизайна». Попытка запаковать в одну форму многообразие быта и сегодняшнего дня. Написал Вале письмо.

Прочел книгу Бор. Носика «Ты уже за холмом». Он жил рядом со мною. Удивительный рассказчик, человек с построенной судьбой. Жена у него француженка, он в основном живет во Франции. Раздражен, что его не печатают так часто и много, как бы он хотел. Но его записки об автостопе переизданы. А вот все, что связано с современной нашей жизнью — очень поверхностно. Нельзя серьезно жить на два дома. Хотя был опыт И.С. Тургенева. В наше время, при той скорописи, когда литература — скорее, наблюдения, чем метафора, так уже не получится.

Открытием для меня стали «Сорок дней, сорок ночей» Анатолия Игнатьевича Никаноркина. Это записки о десанте на Эленгтоне. В свой собственный список правды и литературы о Великой Отечественной войне я ставлю и его.

Прочел книгу Валерия Воскобойникова об Авиценне. Автор умеет вписать литературу в круг уже известных читателю знаний. Масса подробностей и работы.

10 марта. В Москве. Был на партбюро. Обсуждалось творчество Лили Беляевой. Она выпустила новый роман «Скандалистка». Писательница хочет всесоюзной славы.

18 марта. Был в парткоме. Встречался с членом комиссии, проверяющей партком от горкома. Видел Соколова-Микитова. Пока во главе парткома и

правления не будет авторитетных известных писателей — порядка не будет.

19 марта. В ВААП встретился с итальянскими издателями. Были еще Михальский, Ким и Киреев. Нас заставили говорить о себе; жалка роль писателя, желающего понравиться.

Общественная деятельность заездила. Я посчитал — у меня более десяти нагрузок.

26 марта. Закончил «Гладиатора». Остался только трактат. Приехал из Костромы Витя Симакин. Говорили, потом вешали с ним книжные полки над письменным столом.

27 марта. Провел по поручению С.П. Залыгина совет по прозе в СП РСФСР. Обсуждали Михаила Петрова из Калинина. Интересен со своим видением. Как много талантливых людей и как мало о них пишут.

Умерла А.П. Зубева. Перечел стихотворение Б.Л. Пастернака «Талант — единственная новость, которая всегда нова». В центральных газетах некролог. Ни единого живого слова: «Советское искусство понесло тяжелую утрату. 23 марта 1986 года на 90-м году жизни скончалась народная артистка СССР, лауреат Государственной премии СССР, артистка МХАТ СССР им. М. Горького Анастасия Платоновна Зуева.

Ушла из жизни выдающаяся актриса, внесшая большой вклад в развитие советского театрального искусства...»

5 апреля. Потерял интерес к дневнику. Он превратился у меня в собрание вырезок. Вот и еще две. Выступление Ананьева на секретариате СП СССР, с упоминанием в числе «подпирающих» его поколение и моего имени. Помещу в свое собрание «критики о С. Есине». Вторая — практически изложение выступления по ТВ Светланы Селивановой. Но она, видимо, женщина интересная. Этот текст впервые она произнесла по ТВ в прошлом году; в марте, кажется. Тогда он не был никем санкционирован. «И как тут не вспомнить роман Сергея Есина «Имитатор» («Новый мир» № 2, 1985), где, по существу, идет речь о том же явлении, о котором и пишет Надежда Кожевникова. Но какая разница между двумя этими произведениями! Роман Сергея Есина воспринимается как памфлет, как беспощадное развенчание того, что мы так ненавидим и презираем в жизни: подлости, бездарности, рядящейся в тогу значительности. Страница за страницей вводит нас автор в беспредельно циничный в своей неприкрытой откровенности мир человека, для которого нет ничего святого в жизни, который всю ее подчинил одной цели: завоевать право на несколько строк о себе в энциклопедии.

Конечно, роман Сергея Есина не лишен и некоторых недостатков, но тем не менее в нем есть, думается, главное: он заставляет нас осмотреться, всерьез задуматься над важными проблемами, помогает разглядеть в жизни опасные социальные явления. И совсем не случайно имя главного есинского героя Семираева и того общественного зла, носителем которого он является, — «семираевщины» уже успело войти в критический и читательский обиход, стало в нашем сознании олицетворением определенных социальных пороков. Это ли не высшая награда для автора? Ведь когда зло угадано, узнано и определено, оно теряет едва ли не половину своей силы».

Последнее время довольно много говорит об «Имитаторе» В. Фокин. Конфликт у меня с ним «организовался» с прошлого годах осени, когда мы с О. Гарибовой ехали в машине, и я довольно горько сказал, что Фокин не выполнил своих обязательств. Я уже понял, что он в сезоне 85-86 не успеет, а скорее всего не успеет и в следующий, потому что занят конъюнктурой. Набирает очки в свою биографию.

Сейчас я думаю — такого же мнения и Витя Симакин — в глубине души Фокин просто боится браться за серьезную вещь, отдаляет от себя момент прямой работы.

Олечке ничего не оставалось делать — она еще выживает старую завлитшу, — как продемонстрировать свою лояльность к главному режиссеру, но она в разговор внесла и свою толику раздумий. Она ведь тоже соучастница по неправде: помню, когда вместе с ней с центрального телеграфа мы отправляли телеграмму с моим отказом во МХАТ, она сказала: «Теперь я, как завлит, буду отстаивать ваши интересы». И вот теперь мы не перезваниваемся... Валера даже не пришел ко мне на 50-летие. Это я все к тому, что теперь Фокин довольно часто «поговаривает» обо мне: Есин удобная для прессы фигура. И вот новая публикация в День театра. На этот раз в «Комсомолке». Диалог В. Фокина и В. Якута:

«В.Я. Хочется, чтобы мы перестали врать друг другу. Перестали делать вид, что работаем, что любим, что увлечены чем-то. Недаром об этом так много говорилось на прошедшем недавно XXVII съезде партии. Мы никогда не раскроем до конца резервы таланта народа, если будем бояться правды.

В.Ф. У нас в репертуаре — спектакль по повести С. Есина «Имитатор». Меня тоже волнует проблема имитации чувств, слов, лозунгов. Но вот недавно я выступал перед довольно большой аудиторией и размышлял о том, что театр должен быть правдивым, честным, говорить о самом наболевшем... и вдруг заметил, что зал скучает, что слова мои мало кого задевают, хотя еще два месяца назад они воспринимались «на ура». Все дело в том, что, если правильные разговоры заменят неправильные разговоры, в нашей жизни от этого ничего не изменится. Мы столь хорошо научились разговаривать, что это наше умение может помешать двигаться вперед и делать дело...»

Вот так.

Судорожно искал материал к «Гладиатору». Это практически последний кусок. Взял кучу книг в библиотеке на работе у Вали, но все скучно и не в тематике — мелко по мысли и факту. С легкой руки Наташи Ивановой взял книгу Выгодского. Еще со времен первого чтения «Алхимии слова» Парандовского не получал такого наслаждения от литературоведения.

Вышла в «Знамени» моя новая повесть «Незавершенка». 2 апреля был на встрече в библиотеке, читатели уже о ней говорят. На этот раз аналогия одна: сравнивают с распутинским «Пожаром».

Сегодня выступаю в ЦДЛ. «Как писался «Имитатор». Какая чушь, будто об этом можно рассказать? Для этого надо много лет поработать на радио.

11 апреля. Все дни прошли довольно бестолково. Но отредактировал весь готовый текст «Гладиатора». Осталось лишь написать эссе о Гамлете.

Позавчера было партийное собрание. Все идет под знаком внутренних неурядиц. Многие критиковали Ф. Кузнецова за двоедушие. Борщаговский сказал, что на пленуме, который прошел осенью, Феликс практически избрал себя сам. На пленуме из 241 члена было лишь около ста (Борщаговский сказал 60). Я тоже помню — народу было очень мало. В машине — мы живем рядом — Борщаговский рассказал мне, что когда-то давно очень левый Кузнецов позвонил ему: стоит ли подписывать письмо в защиту Даниеля? Борщаговский ответил: ни в коем случае. Потому что, если человек нацелен на поступок — не звонит по телефону, а подписывает.

Несколько дней назад кинематографисты на конференции не выбрали на свой съезд Кулиджанова (первый секретарь), Бондарчука, директора к/с Горького Котова и т.д. Еще раньше критики не выбрали главных редакторов «Искусства кино» Черепанова и «Советского экрана» Даля, ректора ВГИКа, директора Института кино Баскакова.

Здесь, конечно, много интриг внутренних, но и — само время. Боже мой, неужели оно становится другим! Как сопротивляется всему аппарат. Воистину, класс восстал на класс. Впереди жуткие битвы.

Забрезжила идея нового романа: о деде. Надо успеть съездить во Владивосток, к тете Вере.

Вклеиваю выступление Р. Щедрина на съезде композиторов. Его критические фрагменты.

«Мне кажется, что когда решение художественных вопросов начинает зависеть от финансистов, это знак беды!

Думаю, что такое положение сложилось во многом потому, что среди руководящих работников министерства культуры СССР в отличие от других министерств практически нет сегодня компетентных специалистов-профессионалов. И последнее слово по любому вопросу, касающемуся музыки, принадлежит заместителю министра, немузыканту тов. Иванову. Тому Иванову, который оставил по себе печальную память в Большом театре, потом не нашел контактов ни с драматургами, ни с театрами, ни с художниками, а ныне наводит марафет по музыкальной части...»

И, наконец, сюда же фрагмент из статьи Ю. Скопа.

«Из сегодня, вглядываясь в те тревожные и не очень-то сытые дни, думаю: сколъ загадочна все же эта штука — дарование...

Обеспеченный им человек как бы заранее обрекается на крутизну и тягости становления. Судьба куда более снисходителъна и покладиста к тем, кто побесцветнее и посерее.

В основе творчества лежит поведение писателя. Он должен соблюдать в поступках величайшую осторожность. Эти слова принадлежат перу Михаила Михайловича Пришвина и запомнились мне навсегда. Убежден также, что они таят в себе сокрытый — узкоцеховой адресованностью — универсализм, то есть практически применимы ко всякому творчеству, если оно, безусловно, натуральное, в самом широком человеческом плане.

Таким образом, я сознательно клоню к тому, чтобы основная пришвинская посылка звучала для всех: в основе творчества лежит поведение человека. Ведь жизнь-то уже сама по себе — творчество. А поведение — образ жизни».

14 апреля. Уже несколько дней я в Костроме, два дня назад приехал на машине. Игорь Дедков в телефонном разговоре очень удивился: приехал просто повидать В. Симакина? В семье Вити для меня какой-то аккумулятор нравственного здоровья. Сегодня весь день гулял по старинному городу.

Написать бы рассказ: Тупиченко — на пенсии. Это бывший глава местной идеологии, с которым мы спорили, когда выходила в театре моя «Гибкая пластинка». Теперь он смиренен, любезен и предупредителен.

4 мая. Пасха. Мы с Валей, как всегда на майские праздники, в Болшево.

Судорожно заканчиваю роман, работы еще на два-три дня. Но, как обычно бывает, в конце пути идешь медленнее и осмотрительнее.

Вчера по телевизору видел концерт БДТ, посвященный 30-летию работы Товстоногова в театре. Еще раз порадовался выступлению Лебедева. Удивительный вид лицедейства.

Актера такого масштаба у нас больше нет. Индивидуальность, рассчитанная на огромные аудитории. Его жест, повторяющий движение лошади, грандиозен. Мне кажется, он мог бы изобразить все.

Выступала приехавшая из Москвы Доронина. Она свой номер построила, как обращение Клеопатры Львовны Мамаевой к племяннику. Необыкновенно хороша, ярка, широка. В ее речи (почти все по Островскому) было много горечи и бесстрашной дерзости. Вот, дескать, и я — не очень-то вы меня в свое время жаловали. Хорош был и маленький Трофимов. Всегда выразителен и интересен. И все же телевизор — это другая стихия. На его экране пропадает театральный актер, делается менее значительным.

А. Гребнев сказал, что вышел номер «Театральной жизни» с моей статьей о Л. Свердловой. Интересовался этой актрисой для московского кино.

Умерли Катаев и Арбузов. Чувство потери, хотя к Арбузову относился спокойно. Какую жизнь выстроил Катаев, как точно и только для себя ее прожил! Об Арбузове хорошо и неказенно в «Литературке» написал Леонид Зорин. В силу своей страстной любви к некрологам выписываю фрагмент. С какой-то печальной ревностью мы всегда читаем некрологи.

«Прощайте, Алексей Николаевич. Вот и настал этот горький час — окончилась Ваша яркая жизнь, омраченная тяжкими последними днями. Добрый и обаятельный сказочник, Вы создали много волшебных сюжетов — к несчастью, у Вашей собственной сказки оказался слишком жестокий финал... Столько лет мы прошагали бок о бок, и колокол нынче звонит по многим — завершилась большая и большая часть нашей прожитой вместе жизни.

Спасибо Вам за все эти годы. Прощайте, Алексей Николаевич».

Умер еще знаменитый Храпченко. Рассказали два эпизода о нем. В постановлении об опере Мурадели «Великая дружба» был еще один не­опубликованный пункт: расходы по постановке оперы отнести за счет председателя Комитета по делам искусств Б. Храпченко. Говорят, платил 15 лет. Второй эпизод связан с И. Сталиным. Где-то в Кремлевском дворце во время приема стояли и разговаривали Храпченко и Кафтанов (наука и образование). Бесшумно в своих кавказских сапогах подошел Сталин: «Разговариваете? А вы танцуйте, танцуйте». И вот маленький Храпченко положил руку на талию колосса Кафтанова (я его смутно помню по комитету радиовещания, где он был председателем: лицо какое-то испаханное и огромное, необъятное тело), и двое мужчин поплыли по Георгиевскому залу в вальсе.

11 мая, Обнинск. Несколько дней сижу на даче. Оторванный от мира, от свойственного мне ожидания несчастья я вроде бы спокоен. Тревожит будущее заседание Клуба рассказчика. У меня там что-то вроде бенефиса. В афише сказано примерно так: «Есин против Есина». Секреты мастерства. Как все же будет? Написал ответы на вопросы, которые для «Собеседника» подготовил Геннадий Щвец. Ответы длинноваты, но чувствую, получилось, потому что искренне и резко. Но как удивительно все умеют заставить меня работать на себя. Я ведь эти ответы делать не собирался: все должно было быть делом рук Швеца. Поговорили.

Несколько дней в Обнинск не впускали на машине, не проверив на радиацию. Это после страшной аварии в Чернобыле под Киевом. Впервые чисто академическая опасность — излучение — коснулась нас. В Калужской области в трех районах, говорят, закрыт въезд. Облако из Киева движется в нашем направлении, по тем же слухам в Киеве положение напряженное, город снабжается водой по аварийной системе.

Чернобыльское дело, видимо, станет важной вехой и в нашей внутренней жизни. Во-первых, почему возникла авария? Почему нет второго защитного кожуха? Не наше ли «авось», не наплевательское ли по-старинке «с молотком и в рукавицах» — привело к трагедии? Не пора ли тряхануть начальников, принимающих «взвешенные», «неторопливые» решения? Пусть каждый отвечает за себя.

И второе; мы впервые вошли в тесную конфронтацию со средствами массовой информации Запада. Здесь возник вопрос о деталях, о широкой гласности, о праве граждан на большую информированность. Неинформированность, закрытость выгодны только чиновникам, втайне строгающих свои дела, а попутно и делишки.

Никак не могу кончить роман. Осталось несколько страниц. Он у меня, видимо, перестоялся.

7 мая, суббота. Обнинск. Во вторник, 12 мая, в «Правде» появилась огромная статья «Дар и душа» Анат. Бочарова. Наконец-то «Правда» написала об «Имитаторе». Кроме чисто литературной ситуации здесь сыграл свою роль и уход из «Правды» Сергея Абрамова, сводившего со мною счеты.

Наиболее ценным для меня в этой статье стал пассаж о художественной особенности повести: «Именно гротескностью, нажимом во многих деталях, ситуациях, репликах вся повесть поднята как бы на градус выше обычного». Приятно, что эту литературную игру Бочаров не только рассмотрел, но и принял.

Вчера, в пятницу, получил письмо от своей старой читательницы А.Г. Рушановой, она еще и старший библиограф Ленинки. А.Г. пишет об успехе «Незавершенки». Хотя я и написал ее между делом, но меня, тем не менее, волновал прохладный поначалу ее прием. Выступая по ТВ, Светлана Селиванова, довольно высоко отозвавшись о ней и об авторе со ссылкой на «Имитатора», тем не менее не отыскала привычного и дорогого ее сердцу психологизма.

Не могут критики судить о чем-либо не по рельсам уже привычных отношений. «Одно дело, — пишет А.Г. Рушанова, — разоблачать «сильных мира сего», и совсем другое — тех, с кем мы сталкиваемся повседневно и кто повседневно отравляет нам жизнь».

Время такое, что начальство ругают все напропалую. Но ведь дело-то в том, что долгие годы безответственности развратили народ. Об этом я, кажется, и сказал. Ни один молодой и энергичный начальник не справится, если пойдет против «дохода», пойдет против простого, а по сути дела деклассированного человека, выдающего себя за представителя рабочего класса. Повесть мною задумывалась как широкая метафора. Не могу отказать себе в тщеславном удовольствии выписать еще одну цитату из А. Гр.: «Быть может, когда-нибудь, через тысячу лет образы этого произведения будут рассматриваться в лупу? И по ним будут судить о нашем времени и о себе. Не думайте, что я шучу — время все поставит на свои места».

Если бы! Критика всегда работает с запозданием. Пока я получаю за «Имитатора».

А. Бочаров: «Отлично сознавая, что у него нет ни большого ума, ни большого таланта, Семираев беззастенчиво пускает в ход интриги, демагогию, коварство. «Шустрый гений», — вроде бы шутливо аттестует он сам себя, пытаясь смягчить иронической интонацией впечатление от своих неблаговидных поступков. Жестко и напористо, не отвлекаясь ни на какие заманчивые побочные истории, высвечивает С. Есин семираевскую неразборчивость в средствах ради достижения того, что он полагает жизненным успехом.

Некоторые критики не почувствовали иронически-гротескную манеру автора и трактовали «Имитатора» как обычную психологическую повесть, благо, в ней встречаются и чисто психологические мотивировки некоторых поступков. Но нельзя правильно понять фигуру Семираева, опустив ее реалистичную гротесковсть.

Именно гротесковостью, нажимом во многих деталях, ситуациях, репликах вся повесть поднята как бы на градус выше обычного».

Еще два события произошли за это время. В мае я выступал в клубе рассказчиков. Вечер назывался «Есин критикует свои рассказы». Второе — прошедший съезд Союза кинематографистов.

Я все строже и строже отношусь к себе и к своей жизни.

3 июня. Уже пятый день плывем с Валей на теплоходе «Лев Толстой» по Волго-Балту. Эксперимент ее отпускного времени: Москва — Ленинград — Москва. По дороге Кижи, Ярославль, Кирилло-Белозерский монастырь, Углич.

Все это сказочно, но все это — сказочное 4-е управление. В Москву вернемся 18 мая. За такое бытие стыдновато.

Последнее время много думаю о смерти, о том, что жизнь кончается без детей, без привязанностей, но надо не растерять, что имею, подготовиться к старости, а самое главное — с честью дожить. Сделать как можно больше. Вчера прочел, что Айтматов печатает новый роман «Плаха». Шевельнулось ревнивое чувство: много трачу времени даром. Впрочем, за последние дни, буквально перед отъездом, закончил роман.

Сегодня в Кирилловом монастыре вел экскурсию невысокий паренек по имени Валерий Михайлович. Надоели ему экскурсанты до потери сознания. Знает, но сведения цедит. Удивило националистически-русское, северное направление, которое яростно просвечивало сквозь его слова. Трудно передать, но одна школа: Викулов, Арсюша, этот паренек. Я в этом вижу однобокость, даже какую-то неблагодарную узость. Впрочем, иногда меня убеждают, что их не видно. Но мы такая огромная и сильная нация, которая обречена на великодушие по отношению к другим.

В Кириллове глубоко потряс один факт. Я спросил, далеко ли кладбище, где хоронили братию. На склонах холма — тут же, в монастыре. Сейчас ничего уже нет. Но квадратные белокаменные плиты могил (имена, даты в конце XIX века, говорят, еще читались) ушли на мощенье дорожек в монастыре. Какое неслыханное кощунство и надругательство над памятью о жизни! И мы после этого чему-то удивляемся. Боже мой, сколько пропало! Из монастыря исчезли, отправленные в 32 году в переплавку, колокола по 12 тонн, голос которых, не оглушая вблизи, был слышен за 30 верст. Мне кажется, в звоне колоколов, в благовест, был какой-то психотерапевтический эффект.

3 июня. Несколько дней стоянка в Ленинграде. Ездим на все экскурсии. Были у Агафонова и Миры. Разговоры с Женей уже начали надоедать: служебные трудности и распространившиеся везде евреи. Рассказы о скандале, который шумит в Ленинграде, о Корогодском.

У Миры просидел весь день. Она удивительно помогает мне, разрешая бесконечно болтать о себе, и тут, излагая ей очередную задумку, я уточняю для себя замысел. Не утерпел, рассказал ей пьесу о В.И. И утвердился в своих предложениях, что писать надо ближе к своему замыслу.

Она почти не постарела, начала новую пьесу.

У Миры взяли последний номер «Литгазеты». В трех статьях есть упоминание обо мне: у В. Соколова, у С. Чупринина и у Ю. Скопа. Юра публично, вроде за меня, высказал мои обиды. Он пишет: «На VI съезде литераторов России, когда избирались делегаты на предстоящий съезд литераторов СССР, в списках для голосования не оказалось ни Гария Немченко, ни Анатолия Жукова, ни Эрнеста Сафонова, ни Николая Кузьмина, ни Сергея Есина, ни Юрия Галкина, ни еще многих интереснейших прозаиков и поэтов». В контексте это: «Не очень-то нас видит родной союз».

Его тоже не оказалось. Зато оказались «свои», верные.

Сегодня были в Царском Селе; осмотрели дворец и лицей, немножко погуляли по парку.

Вклеиваю в дневник еще две «цитаты» из последней «Литературки». Это Сережа Чупринин. Он написал обо мне самым первым, но отношение его все же неопределенное: скорее всего, он рассматривает меня как неясный феномен. Я для него слишком знаком, привычен: «И тут надо, наверное, провести грань между персонажами нашей статьи и фигурами типа Семираева из нашумевшей повести Сергея Есина «Имитатор». Бездарный, зато трудолюбивый Семираев занимался не своим делом — это верно, но ведь занимался же все-таки, себя не щадил! Он имитировал талантливость — и столько картин понаписал, столько полотен насоздавал, что имитация его, как строго к ней ни относись, все ж как бы овеществилась...

У героев А. Курчаткина, Ч. Гусейнова, М. Холмогорова овеществляться нечему: фантомы, истинное слово — фантомы, болотные пузыри! Что же держит их до поры на плаву?..»

Последняя цитата — Вадима Соколова. Я для него стал каким-то знаменем, топором, при помощи которого он крушит свои обиды. Ключ к его обидам, мне кажется, в строке: «рядом с романом одного из лидеров современной прозы». Досадить, и поболезненней, этому лидеру, разве не сладко?

«Подведем итоги: кто в выигрыше от таких кампаний? Если начинающий прозаик не просто молод, но свеж и нов в своем таланте, зачем придерживать его до очередного «месячника»? А если он только молод — зачем снижать гребень литературного процесса до уровня издательского конвейера, с которого и без того сходят в плановом порядке безликие книги сорока— и тридцатилетних? «Имитатор» Сергея Есина был напечатан в «Новом мире» рядом с романом одного из лидеров современной прозы — и ничего, не потерялся, был справедливо замечен и читателями, и критикой, занял свое законное (заметное) место в литературном процессе. И не потребовались ссылки на возраст автора, на его малозамеченные до того рассказы, на то, что он еще «сорокалетний». Как не потребовались Вячеславу Кондратьеву ссылки на то, что он совсем не «тридцатилетний» — уже первые его публикации убедительно доказали, что военная проза приобрела новый и свежий (молодой!) талант. Выходит, палка о двух концах. С одной стороны, авторов одного и двух прозаических сборников объективный литературный процесс (а не только злонамеренная критика) не замечает, не включает в себя потому, что они молодые, образованные, бойко и гладко («пропорционально и симметрично») пишущие, почти как «сорокалетние», — на поверку оказываются не новыми. Количество публикаций не переходит в качество, и повесть молодой Надежды Кожевниковой «В легком жанре» (опубликованная в том же «Новом мире») при всех своих претензиях не становится новым «Имитатором». Тут уж ничего не поделаешь — литературный процесс беспощаден к произведениям второй свежести. (Свежесть бывает только одна...)» Завтра поездка в Петергоф. Пьеса идет трудно.

12 июня. Пьеса вообще никак не идет. Чувствую себя плохо, вялость. Ох, это грустное прощание с молодостью! Кстати, прочел очень жесткие записки Лидии Гинзбург. Старость как социальная старость. Много других очень точных впечатлений.

Поразила Петрокрепость. Ничтожный клочок земли, вызывающий такие поразительные исторические ассоциации. Но это и служение человеческого духа. Наверное, над крепостью какое-то сгущение скорби и жалости, все здесь пронизано умственным электричеством.

Подъехали в Петрокрепости (мне по сердцу старое название — Шлиссельбург) в одиннадцать вечера, отплыли в полночь. Призрачные сумерки в тяжелом течении Невы. Запомнился современный памятник в разрушенном соборе. Стал вспоминать список узников.

Весь вчерашний день гуляли: были в Лодейном поле. Ничего. На памятнике, установленном радением купца, новая табличка: «кой ты купец, вон его из истории». Несправедливо все это.

Сегодня были на Марциальных водах и ездили к водопаду Кивач. «Алмазна сыплется гора С высот четыремя скалами Жемчуга бездна и сребра Кипит внизу, бьет вверх буграми...» Не ожидал, что попаду в эти места. И память о стихах Державина, и упоминание в документах Петра. Для меня это оказалось более неожиданным, чем если бы я попал в Америку.

13 июня. Тринадцатое — будь осторожен. Сегодня в полдень отплываем из Петрозаводска и едем на Кижи.

14 июня. Пьеса немного продвигается, т.е. решается ее композиция — ближе к третьей повести книги. Мой широкозахватный метод терпит катастрофу.

Вчерашний день был посвящен Кижам. Как же велика Родина, какие удивительные формы есть у нее для счастливой жизни, чтобы радоваться каждый день? И сколько дерзости и веры в собственные силы нужно было иметь, чтобы построить два этих храма. Какой поразительный вызов! Что увидел и почувствовал дерзкий плотник, первый раз усевшийся на бревне на самой вершине сруба. Это был первый взгляд человеческий с верхней точки. До этого так мог смотреть в здешних местах лишь Бог.

Вот мысли, которые пришли в голову, когда смотрел я на разбегающиеся, темно-зеленые острова. Когда отплывали, Кижи, две церкви еще долго виднелись вдали, меняя объемы и превращаясь в рыцарские замки, мечети, многобашенные города.

8 июля. Не писал Бог знает сколько. Прошел съезд писателей, который принес много разочарований. В выступлениях отчетливо читались собственные обиды, нежели стремление ратовать за общее дело. Я радуюсь только одному: не дал втянуть себя в склоки и перемазаться. Обошлось без доверительных разговоров и сплетен. На чем зиждется наше стремление говорить о чем угодно, только не о литературе? Съезд превращается в парад благих намерений. Все было бы нормально, если бы разговоры подкреплялись литературой. В этом мире писательское мнение должно быть выражено произведениями, художественным словом. Чего ждать от Рождественского, бывшего удачного поэта? Наша поэтическая гвардия — Вознесенский и Евтушенко — сыграла по спектаклю, сценарии которых предварительно оговорены.

В выступлении Бондарева был намек на «Имитатора» — окраска этого намека неясна, но уж, конечно, в соответствии со вкусом у Ю.В., не без раздражения.

За последнее время подготовил рукопись «Гладиатора», у которого теперь новое название — «Временщик и временитель». Название вытащил Б. Тихоненко. В моем сознании оно пока прижилось, но, чувствую, все еще тысячу раз поменяется.

Ленинская пьеса подвигается тоскливо, но я в нее верю, потому что нашел какие-то ходы. Дай Бог, все пойдет.

Сегодня в очереди за кабачками и помидорами прочел повесть А. Курчаткина «Бабий дом». Надо написать ему письмо, много терпения, уверенности в интересности этого сострадательного быта, но все это уже ушло. Есть фразы, которые меня просто пугают длиннотами и неуклюжестью. Хотя о литературе по фразам судить нельзя.

Сегодня на почте встретил Г.Я. Бакланова. Он рассказал историю о том, как Г. Марков еще на пять лет остался Марковым. Как известно, в Кремлевском дворце он своего доклада не дочитал. На 12-й минуте ему стало плохо и он был госпитализирован. Тем не менее, на следующий день к тов. Лигачеву пришла делегация: Катя Маркова, Агния Кузнецова и Георгий Тараторкин — дочь, зять и жена, и сказали: «Г.М. — полон сил, и он повесится, если не будет выбран». Повесится, дескать, от позора. Каково?

Еще 5 лет писателям придется тащить на себе эту семью и слушать команды, передаваемые через Ю. Верченко.

11 июля. Вчера около шести сбил на Ленинградском женщину. Я ехал из «Знамени» весь окрыленный: взяли! Шел ливень, она бежала через дорогу на красный свет, накрывшись целлофановым мешком. Я ехал медленно, она буквально легла мне на капот. Когда вышел из машины, она, к моему удивлению, поднялась и хотела уходить. Скорее посадил ее в машину и погнал в 62-ю больницу — это рядом. Правда, секунду колебался, не вызвать ли милицию, на другой стороне в будке сидел постовой, но боялся шока и знал, что доставлю в больницу быстрее любой «скорой помощи». Оказалось, и этого было делать не надо. Пострадавшая по дороге отряхнулась и сказала мне: «Везите-ка меня домой». Мы проехали мимо больницы в Теплый стан. Вчера два раза звонил ей домой: жива-здорова. Капот у меня помят. Но все могло закончиться трагично. Никогда теперь не забуду чувство неизбежного столкновения: она бежит, а я понимаю, что на нее наеду, и ничего не могу поделать, и те мгновения, пока она не поднялась. Я подумал: все, она мертва. Суд, тюрьма или многомесячная трепка нервов (я-то невиновен), моя дальнейшая жизнь — все промелькнуло в сознании мгновенно.

Все мы живем над пропастью. Разве только от нас зависит наша дальнейшая жизнь? Вчера в «Советской культуре» вышла разгромная статья, связанная с творчеством И. Глазунова. Все не так просто. Ходят слухи, что статью написал не Вася Кисунько, а Чегодаев. Слишком много за всем этим стоит.

Правда и подлинность просвечиваются через хвалебные статьи, через статьи разгромные, через некрологи. Нашел вот этот, хранившийся более двух лет, некролог.

«Безвременно ушла из жизни Нина Александровна Виноградова-Бенуа, член Союза художников СССР, талантливый художник, добрый и чуткий товарищ, скромный труженик искусства, преданность которому составляла смысл ее существования.

Нина Виноградова была разносторонне одаренным профессионалом, необычайно эрудированным специалистом в вопросах искусства, тонким знатоком древнерусской живописи и архитектуры, искусствоведом и литературоведом, серьезно знавшим проблематику отечественного искусства и литературы XIX века и современности. Ее знания, беспрестанно пополнявшиеся каждодневным упорным трудом, подчас поражали ее друзей, слушателей, собеседников, так же как и тонкие анализы тех произведений искусства, которые приводились ею в качестве примеров на встречах со зрителями или друзьями-художниками. Нина Виноградова счастливо сочетала в себе знатока искусства и одаренного художника-графика, автора проникновенных русских пейзажей, живописца-колориста, специалиста по народному и театральному костюму, оставившего свой труд в ряде изданий, а также в осуществлении ряда постановок, таких, как «Пиковая дама» и «Князь Игорь» в Берлинской Штаатс-опере, «Сказание о невидимом граде Китеже» в ГАБТ СССР.

Образ красивой, одухотворенной, высокоинтеллигентной Нины Виноградовой, щедро отдававшей душевное добро многим людям вместе с помощью, поддержкой и сочувствием, навсегда останется в памяти тех, кто имел счастье знать этого человека.

Московская организация Союза художников РСФСР выражает искреннее сочувствие народному художнику СССР, профессору Илье Сергеевичу Глазунову, семье и близким покойной в связи с постигшим их тяжким горем».

На выставке Глазунова я видел несколько ее портретов. Да и сам помню, как она без рассуждений, молчаливая и безответная полуслужанка, подавала в мастерской мужа бутерброды: черный хлеб с отдельной колбасой.

В Москве много говорили в свое время о ее самоубийстве: написала письма, наказала, как себя похоронить, надела на голову зимнюю шапку, чтобы не повредить лицо, и выбросилась из окна.

Господи, не дай Бог быть пророком!

6 августа, среда. Я ничего не могу поделать со своей жизнью, она течет помимо меня, по необязательным законам, против которых протестует душа. Я подчиняюсь чужим, ленивым желаниям и тасовке карт, которые мечет чужая рука. Вся предыдущая неделя ушла на подготовку выступления на пленуме Краснопресненского РК, посвященного перестройке. Я делал это с большим трудом и, как всегда, на пределе сил, жанр не мой — устное выступление. Но зрителей для этого изящного балета оказалось всего несколько, включая меня. Как же медленно, лениво и неохотно тащится эта перестройка! Речь идет о перестройке сознания, о новой психологии, о новом отношении к людям, к государству — том отношении, почти библейском — «брат брату», — которое нам прививали в школе. А куда же деть старую, вработавшуюся в кости психологию?

Весь пленум напомнил скверно репетированный спектакль, плохой, трудный со скверной режиссурой. Почему так мало за всем этим стремления переделать жизнь? Почему такая снисходительность к неискренним словам и обещаниям? Я уже, наверное, не увижу той замечательной, счастливой и гармоничной страны, о которой говорила нам в первом классе учительница-идеалистка Серафима Петровна.

Пьеса о В.И. продвигается толчками. Совершенно прав Моэм, что это особый вид литературы, близкий к журналистике, и для меня написание этой пьесы — какое-то медленное логическое свинчивание. Правда, есть любовь и романтическое отношение к герою, и в работе есть места, преодоление которых заставляет сердчишко биться, как при возникновении озарений в прозе.

Отдал свой роман в «Знамя». Его неожиданно быстро прочли. Все стеклось еще и потому, что в «Знамя» в качестве главного редактора пришел Г.Я. Бакланов. В субботу он мне звонил (прочел половину), сказал, что это значительно интереснее «Имитатора». В понедельник сказал, что берут в № 1, но финал надо сделать динамичнее и менее скучным. Как очень опытный литератор, он все просек. Но как это все сделать? И писался-то финал в Москве, в сутолоке и суматохе.

Вчера получил обратно свои права. Через несколько дней после наезда меня вызвали в ГАИ. Пострадавшей кто-то посоветовал, и она пошла в травмпункт со своим синяком. Это была скорее форма доносительства, я-то ведь не скрывался. При первом же свидании с дознавателями они мне посоветовали заткнуть все щели деньгами. Моя гаишная эпопея была не так проста. Милой старой даме возил деньги, говорил слова, но закон на ее стороне. Она, правда, сказала, что бежала на красный свет и т.д.

В этом во всем какая-то специфика чертовщины.

14 сентября, воскресенье. Дневник свой забросил. Очень часто «пишу в уме», а записывать ленюсь. Отсюда гнусное ощущение безделья. Я физически не люблю писать. У меня всегда, когда только начинаю, болит правое плечо. Боже, почему Ты не дал мне любви графомана к письму?

Сегодня был на выставке новых поступлений в Третьяковку. Много интересного, ранее закрытого. Время определенно подвинулось вперед. Кто мог подумать, что когда-нибудь в зале Госгалереи на Крымской набережной спокойно будут показывать Малевича, Шагала, Филонова. Наибольшее впечатление оставила небольшая картинка Шагала «Ландыши». В корзиночке -белые головки. Как написано! Еще одно свидетельство: чтобы писать «как хочется», надо прежде уметь «как надо». Только из полного освоения формы может возникнуть глубинное раскрытие предмета.

Август. Одиннадцать или двенадцать дней был в Польше. Вел особую тетрадь. В ней же -наброски очерка о Варшаве для «Октября», перепечатав, вклею их в дневник.

В одном поездка интересна — здесь большая часть и нашей биографии, связь чувствуется между нашими странами и народами, много знакомого или узнаваемого. В Варшаве все, как в Париже, узнается. Кино, литература.

26 января 1987. Вчера на два дня приехал в Ставрополь. Сюда перевели Луганского, и я приехал читать труппе пьесу. Вчера прочел «Сороковой день». Сегодня буду читать «Записки», т.е. инсценировку «Имитатора». Весь январь сидел на спектаклях в театре Гоголя. Мне все это нравится, спектакль разыгрывается, хотя Сиренко сократил некоторые местами аргументация стала кое-где более плоской.

Появился, вышел в свет «Временитель».

3 мая, Обнинск. Раннее утро, я уже сбегал свой привычный круг, в этом году впервые искупался, вернее, на секундочку окунулся в реку. Может быть, войду в прежний ритм?

Зима в Москве меня ухайдакала. Время тянулось, как телега с камнями. Ни скорости, ни удовольствия. Прошли наши писательские скандалы, борьба левых и правых, бои местного и союзного значения на пленумах правления, а по сути — борьба за давно изжитую практику: скажем, деревенщики хотят, чтобы писать деревню, в ее старом, довоенном виде, т.е. почти этнографию, стало бы единственно дозволенным и каноном — бывший словарь, синтаксис, тематика. Все остальное — от лукавого. Самое интересное, что свое признание «деревня» получила, в первую очередь, через город. В этих нынешних ее претензиях, кроме эстетической узости (диктуемой, впрочем, возможностями и образованием), есть еще и узость историческая. И все, естественно, замешано на национальном. Но разве националистическая узость была когда-нибудь свойственна нашему народу? Под маркой национальных, культурных интересов — этическая и эстетическая нетерпимость?

Много думаю о романе. У него уже есть два, правда, однотипных, названия: «Эсхатология» и «Любовь к мертвым». Постепенно вырисовывается герой: кинорежиссер с претензиями сценариста. Кто у него выходит замуж за иностранца: дочь или сестра?

Сейчас окончательно понял: дневник надо писать. Боже, сколько пропустил!

21 мая. Я совершенно развинтился. Погасла воля, за ширмой обдумывания нового романа я ничего не делаю. Чуть-чуть по хозяйству, чуть-чуть общественная работа, чуть-чуть статьи и т.д.

Прочел верстку «Временителя». Романом я доволен.

Опубликована рецензия П. Ульяшова. Наше приятие или неприятие критика заключено не в его оценке, а в том, как он прочел произведение. Мы можем простить привходящие обстоятельства — не можем простить искаженное чтение. Обязательно напишу П. Ульяшову письмишко.

Во вчерашнем номере «ЛГ» впервые упомянул меня В. Бондаренко. Критики «сорокалетних» не замечали меня несколько лет: пришлось, для ровности концепции были вынуждены.

Весь день вчера просидел на заседании СХ РСФСР. Было значительно интереснее, чем у писателей. Не образованнее ли они нас? Их сражение за модернистов и реалистов — сражение за художественную критику. Какая путаница у нас в определении предмета искусства!

25 мая, Самарканд. Пишу в 7 часов вечера уже в городе, где когда-то работал в юности. Здесь состоится конференция, связанная с историко-революционной темой. Проводит ее Суровцев. Он-то меня и пригласил. Вылетели вчера в 11.00. Вряд ли смогу передать то удивительное чувство, которое охватило меня, когда в 3 часа ночи прибыли в Самарканд. В памяти возникла молодость, удивительные дни в Навои, перелет 31 декабря из Душанбе в Самарканд и гонка на машине через всю пустыню

На что разменялись годы?

Во время этого перелета много думалось о романе. Есть опасность, что он перестроится, появившееся пятно размоется. Пока ясно, удивительно, с деталями, плавание Харона через Стикс и теплая, фосфоресцирующая вода, стекающая с весла. Не хватает только острого внутреннего счастья. Ни домашнего, ни социального. Может быть, главный герой — актер, кукольник, театральный режиссер, но что же тогда делать с его воспоминаниями?

Все утро спал, а в 3 часа дня поехали на экскурсию. Моя жизнь — это тоже целая эпоха. Другой пейзаж вокруг обсерватории, расчищен садик возле Гур-Эмира, отреставрирован купол Биби-ханым. Развалины мне были дороже Ценность памятника тускнеет от сознания, что в его строительстве применен современный башенный кран. Внутренние украшения мечетей, арабские письмена на голубом фоне, купола — все это напоминает мне Гренаду, которая еще так свежа. Удивительна загадка этой архитектуры, сотворенной из слов и абстрацкий.

Я впервые увидел Шах-и-Зинда — город мертвых. Как он недалеко от города живых! Я много размышляю о том, как близко мертвые соседствуют с живыми. Об истекающем электричестве душ. Сегодня пойду думать о романе. И своем выступлении. Его основой станет пассаж о фильме «Роза Люксембург» и октябрь В.И Ленина. Не пора ли нам кончать облегчать эти биографии?

26 мая, Самарканд. Сегодня выступал на конференции. Все это было в зале университета. Без бумажки. На студенчество. Много хлопали и подарили цветы. Вечером ходил в баню: так грязно, что даже не присел. Парилка ужасная — из крана сочится пар. Вечером на площади Регистан было представление цветомузыки. Жуткий текст, бездарные стихи. Вспомнил такое же представление в Красном форте, в Индии.

Роман яснее — тихое, спокойное течение, повествовательное. Отказался ехать в Нукус и Хиву. Нет времени, пора торопиться. Всего взять нельзя. Выступал о падении жанра историко-революционной литературы, об ответственности писателя.

27 мая, среда, Самарканд. Плохо спал, как и прошлую ночь. Под окном черный ход ресторана, ночные шумы. Неподалеку истошно, как в кишлаке, лает собака. Вечером читал «Он и она» В. Маканина. Вещь не очень удачная. Мне стало еще яснее, что произведение должно иметь обычные беллетристические рамки, иначе не получится общей метафоры. Писать в экспериментальной, научной форме интересней, но и легче. И все же Маканин и Киреев дают мне больше, чем кто-либо. Мне кажется, что избыток рационального сейчас начинает бороться в таланте Маканина, но это рациональное мне дорого

Мое выступление вчера было посвящено традиционным идеям дискредитации историко-революционной темы. Сегодня последний день и — домой! И еще недавно прочел статью Н. Говоровой в «Дружбе народов», там есть и обо мне. Сколько натяжек, силовых подтяжек в концепции, и сколько недодано.

Я вытерплю. Но ведь Маканин, его письма — явление очень незаурядное, «Он и она» — это не произведение ширпотреба. Где емкость письма, неожиданность мыслей, плотность их?

8 июня, Оренбург. Я дал согласие, и — пленник чести» — уже в Оренбурге. Здесь дни советской литературы. Открытие их состоялось в огромном дворце культуры. Прежнее ощущение полной интеллектуальной беспомощности: пришел не мой читатель, а «зритель». Этот зритель не хочет беседовать, не хочет вести диалог, он хочет только, чтобы его развлекали. Эти «дни» надо перекраивать.

На сцене устроил маленькую перекличку с новым гл. редактором «Совписа» В. Муссалитиным. Несколько дней назад устроил такую же на партсобрании с Ф. Кузнецовым. Я становлюсь склочником. Хорошо, что скоро в Москву.

Вечером гулял с Клавой В.: не сделать ли одного из ее братьев секретарем обкома? История с костромским секретарем не идет у меня из головы.

10 июня, Оренбург. Пишу рано утром. Улетаю в Бузулук. Вчера было два выступления — в Пединституте и институте нефти и газа. Оказалось интересным, народ расшевелил, и он был активным. Меня поразила известность моих вещей. Сережа, милый стриженый мальчик военной поры с комплексом неполноценности, ты ли это? Вопросы, цветы. Меня удивляет серьезность отношения к моим вещам читателя.

Утром ездили по Оренбургу, были в музее. Как всегда, меня интересует, как человеческая цивилизация зарождается и крепчает на пустых и тоскливых местах. Не успеешь обернуться, а уже быт, культура, традиции. Уже легенда: Пушкин, Даль, генерал-губернатор Покровский.

Были в деревне Берды, где стояла Золотая изба Пугачева. По-хорошему удивил музей Пушкина в сельской школе, милые девочки в белых фартучках, славная, ласковая показуха. Это, наверное, путь развития народа — через интерес, через самостоятельность. Но все же не утерпел и задал девочкам, которые читали стихи, два вопроса: «Что такое приказный дьяк» и «Какого цвета изумруд». Не знают.

Вечером был у Николая Струзюмова. Это молодой писатель, проза которого мне нравится. Жена — Елена Генриховна, сын Дима, хорошо поговорили, милая семья, добрая гостеприимная женщина.

Вечером долго говорил с Григорием Колюжным. Тот — о своей жизни и самолете. В его высказываниях о литературе много механистического, хотя все довольно занимательно. Но любой экстремизм мне претит. Любой долг, возведенный в абсолют, раздражает.

11 июня. Весь день пробыли в поселке Северный. Иная земля, иной воздух. Увалы на горизонте, светлые травы на аэродроме, солнце, удивительный чай, которым нас напоили летчики. Весь день с нами Анна Федоровна — секретарь по идеологии райкома. Милая женщина в легкой белой кофточке. Женщинам отдали идеологию. Состоялось две встречи, на которых повторялось одно и то же: полупустой зал. Люди, пришедшие подивиться, и диалог в конце. Я ругаю себя за то, что не хватает цинизма говорить о перестройке, о сегодняшней литературе, о Сталине. В этих разговорах и я сам многое начинаю понимать.

16.30 дня. — уже в Бугуруслане. Утром же встречался с шефом местной Культуры — Николаем. Фамилию и отчество в памяти не удержал. Он сказал: из 50 учителей лишь трое записаны в библиотеку и из них лишь один — словесник. Сам он за год прочел 44 книги, разных — это по его собственному библиотечному формуляру. Никто из учителей не выписывает «Нового мира», и «Знамени». А вчера начальник милиции интересно говорил мне, что город плодит нищету. Горожанин хочет лишь набить пузо. Его жизнь однотонна. Так и сказал.

Сегодня в «Правде» — большая статья А. Ерохина «Черные начинают и выигрывают» о «Временителе». Это опять огонь по мне, очерняю время.

12 июня, пятница. Пишу в самолете. Рано утром прилетели на маленьком самолетике из Бугуруслана в Оренбург, и целый день до 12.25 ждал в аэропорту. Хорошо, что было мало народа, погода летная и так хороша, хотя и не кондиционирован аэропорт. Прочел целиком повесть Нагибина о Юрке Голицыне. Прочел запоем, но по беллетристическому суесловию и мелкости мысли Нагибин не отличается от Пикуля. Впрочем, я обоих ценю как беллетристов короткого материала, есть и культурные подробности ушедших эпох.

В Бугуруслан приехали, воспаленные жарой, отлаяли горначальство, отказались от коротких, как сношения в публичном доме, выступлений. Я долго объяснял, что выступаю не с концертными номерами, где тексты отлетают от уст. Каждое выступление перед читателем — это творческий акт, я могу взять только затратой энергии. Гордость и честолюбие не позволяют мне это делать плохо.

Причиной отказа стало и то, что на 18 часов был назначен вечер в городском ДК. Меня страшило, что я выговорюсь, проговорю отдельные блоки, не наработаю новых мыслей, старые, как бы они ни были эффектны, постесняюсь произнести второй раз. Вообще общественная свалка меня, прозаика, страшит. Поэты читают все те же стихи, а мне при моем положении надо придумывать «кунштюк». В этом-то случае приходится еще говорить и под кинжальным огнем взглядов коллег в спину. Они-то уж заметят любой повтор. О милый мир литературы!

На этот раз, в отличие от свалки в Оренбурге, все было подготовлено, раздали вопросы, ведущая, горкомовская девушка, собрала о каждом кое-какую библиографию. Я видел приводные ремни, ниточки, за которые дергали, творился по естественным законам большой спектакль, который был интересен и зрителям, и участникам.

Обо всем, что произошло в тот вечер, легко было бы написать статью в «Правду», потому что вечер еще не закончился — нас пригласили в музучилище. Старый, еще дореволюционный, наверное, домик, зал с колоннами не ампир и белыми колоннами и красными занавесками. Местная интеллигенция давала концерт и чаепитие в нашу честь. И трогательный директор, музицировавший на виолончели, и баянист, игравший собственные сочинения, и милые молодые женщины, исполнявшие в четыре руки венгерский танец Брамса. Какое очарование — живая музыка, она по-другому звучит и воспринимается во времена механических записей! Выписываю на всякий случай имена: директор Юрий Михайлович Гришин. Потом показывали кино «Воспоминание о лицее», он — его автор и режиссер. Лидия Германова — ведет студию художественного чтения.

Из литературных знакомств: Таня Бек (мы с ней сдружились), Римма Д. из Челябинска — прекрасная самобытная поэтесса, ее народная поэзия результат чувств и культурных усилий, Гриша Колюжный с его «самолетом», нетерпимостью и узким кругозором и т.д.

14 июня, воскресенье, Обнинск. Корю себя за то, что не пишу дневник ежедневно, сразу же после события. Братья Гонкуры и мемуары Сен-Симона — это идеал неосуществимый. В тот же день побрызгать слюной, записать только что прозвучавший разговор. В поисках утраченного времени? Да так ли уж жалко времени, его истончающейся сути? Жалко момент переживаний, усилий интеллекта и духа.

Я уже второй день думаю над спектаклем Кабуки. Причем заметил: как и любое художественное впечатление высшего разряда, оно вползает медленно, без всхлипов экспрессии опиума. Программка этого театра, как давняя программа с «Сидом» и «Мещанином во дворянстве» Комеди Франсез, теперь долго будет храниться у меня. Искусство Накамуры Уэтамоно так совершенно и так божественно, что непонятно — как о нем писать. Оно скорее всего боговдохновенно. Он не раскрывает сюжет, а перекрывает. Через внешнее позволяет зрителю войти во внутреннее. Самое поразительное — это отсутствие лишнего. И еще: мысль, что женскую роль играет мужчина, сама по себе экстравагантная, возникшая во время представления, не соединяется с художественным образом. Речь идет не о правдоподобии, не об удивительной похожести. Просто о другом. Актер и образ — вещи несоединимые, разные. А может быть, здесь в эти минуты, и происходит какая-нибудь божественная подмена.

В другой одноактной пьесе — «Канузинте» действует другой актер, не менее великий — Накамура Томидзюро. Это школа более близкая мне в силу отстраненности, более яркого и подчеркнутого приема, но все же — о, великий Утаэмоно! Интересная деталь: один билет на Кабуки у меня пропадал. Я обзвонил человек двадцать: никто утром в субботу в театр пойти не захотел. Но какие были отговорки! Эх, люди искусства!

Мне кажется, роман мой все же будет о театре. Меня преследует образ поворотного круга.

Вчера утром позвонил Ю. Апенченко: в «Правде», видимо, ощущение несправедливости по отношению ко мне. Н. Потапов, редактор отдела, через Апенченко, боясь нарваться на мою грубость, спрашивает, не хочу ли я от них куда-либо съездить? А может быть, им накрутили хвосты? Ерохин в своей статье совместил вещи трудносовместимые. По его высказыванию и оговоркам ясно, что он и сам понимал, что делает, но соблазн молодому критику напечататься в таком престижном органе — пересилил.

От «Правды» я постараюсь съездить в Николаевск-на-Амуре. По следам моего деда, отжатого из краевой истории неким местным умельцем. Это решит и некоторые мои проблемы. Да и будущий материал практически готов — интеллигенция в маленьком городе. Не забыть взять фотографии для музея.

19 июня, пятница. С вечера среды — опять в Обнинске. Я не знаю, что меня преследует, но вчера написал первый абзац. Все готово, все выхожено. Кинорежиссер, три линии, «Черные начинают и выигрывают» — название. Все надо брать в переплавку, чтобы не проиграть. Теперь отступать некуда. Так как личную свою жизнь я — и оглянуться не успел — проиграл, надо писать роман за романом, выходить на первую линию. Если не литература, то присмотреть в старости за мной будет некому. Но сейчас главное — второй абзац, продолжение. Не хочу обнадеживаться, но уже в первом абзаце есть интонация... В последней «Литературке» обнаружил опять два упоминания обо мне. Все это в связи с конференцией в Самарканде. Вполне мог бы удовлетвориться лишь «протоколом», чтобы не забыть, с кем был в Самарканде. Но интересен и пассаж Ю. Суровцева.

«Какой же вывод отсюда следует для художника, особенно современного художника? Ему необходимо правильно понимать классовую, социальную структуру, меняющуюся исторически. Свои задачи человековедения вне социальности мировосприятия он не решит или решит неглубоко. Имеющиеся недостатки в сегодняшней разработке исторической, в том числе и историко-революционной, темы, а именно: приключенчество, плоское бытописательство, стандартность сюжетов, которые предсказуемы, по выражению выступавшего на конференции Сергея Есина, как движение электрички по расписанию, — все эти и подобные недостатки свидетельствуют именно о слабости социального творческого мышления писателей».

Боже мой, как по-звериному плохо на душе! Беру себя в руки, начинаю воспитывать и волю, хотя в моем-то возрастете поздно ли это? Сегодня утром бегал: уже тяжело. После этого читал Щеголева и сценарий о Лермонтове.

20-21 июля, Обнинск. После эйфории первой страницы начался спад. Дальше ничего не пошло. Всю последнюю ночь спал беспокойно, вернулось прежнее состояние: когда во время сна усталость чуть проходит, в сознании сразу же возникает роман. Все решит интонация. Роман должен быть проще.

Пока мне ясно: один из стилистических рядов будет проходить от первого лица.

Прочел «Дуэль и смерть Пушкина» Щеголева. По этой книге видно, как идеология орудует с фактами. Наибольший интерес у меня вызвало поведение царя, личность Натальи Николаевны и друзья поэта. Особенно Жуковский.

29 июня, понедельник, Обнинск. Здесь с пятницы. Вчера написал первые полторы страницы первой главы. «Отец». Удивляет чувство: полная отстраненность, ведь будут обвинять в биографичности, дескать, просто шью по готовой канве. Я слишком ранимый человек и поэтому свое берегу, прячу, стесняюсь.

Прочел в шестом номере «Нового мира» «Котлован» Платонова. Вот она, беспощадная трезвость художника по отношению к сегодняшнему дню. Котлован — фундамент будущего. Три образа поражают — котлован, тюрьма и дворец будущего, сплав кулаков на плоту и медведь-молотобоец. Какая удивительная, безжалостная, размозжающая жизнь антика, какой натуралистический психологизм! Здесь нет злости и раздражения, скорее, брезгливость, но холодноватая. Платонов вообще знает, что жизнь — мучение; когда так много пишет о счастье — это лишь слова, лишь литературные опоры, чтобы рядом с ним вязать привычное — мученье и несчастье.

Массу сделал помет на тему «радио».

Вслед за Булгаковым Пллатонов тоже нашел здесь добычу (стр. 77, 81, 106).

Платонов часто пишет о мертвых:

«Мертвых ведь тоже много, как и живых, им не скучно между собой» (стр. 29).

«Спустившись в убежище женщины, Чихлин поклонился и поцеловал ее вновь. «Она же мертвая!» — удивился Прушевский. «Ну и что ж, — сказал Чихлин. — Каждый человек мертвым бывает, если его замучивают. — Она ведь тебе нужна не для житья, а для одного воспоминанья» (стр. 29).

«Все мертвые люди — это люди особенные» (стр 86).

О руководстве. «До самого полдня время шло благополучно, никто не приходил на котлован из организующего или технического персонала, но земля все же углублялась под лопатами, считаясь лишь с силой и терпением углекопов» (стр. 63). Надстройка «Сбоку возвышалось сечение грунта, и видно было, как на урезе глины, не происходя из нее, лежала почва. На всякой ли базе образуется надстройка?» (стр 62).

Человек «Мы ведь не животные, мы можем жить ради энтузиазма» (стр. 60), «он боялся пустого домашнего времени, он не знал, как ему жить одному» (стр 60).

Рабочий. «...в их теле не замечалось никакого пролетарского таланта труда» (стр 64).

«Новые землекопы постепенно обнажились и привыкли работать. Каждый из них придумал себе идею будущего спасения, отсюда один желал нарастить стаж и уйти учиться, второй ожидал момента для переквалификации, третий же предпочитал пройти в партию и скрыться в руководящем аппарате, — и каждый с усердием рыл землю, постоянно помня эту свою идею спасения» (стр 73).

4 августа. Вот и пол-лета ушло А куда уходят силы? Чувствую, как старею. Быстро и необратимо Зарядка, бег — все это тяжелые средства удержать себя в норме. Лучше делать вид, что держу себя в норме

Пошел роман. Уже написал первую главу. Сейчас много всяческих долгов: рецензия на А. Яхонтова, предисловие к двухтомнику Ю. Скопа. Завтра в «Литературке» должна быть моя статья. Больших удач нет — все маленькие.

Из «не забыть» дал интервью итальянцу, с грустью думаю о том, что уехала Танюша. Вышла за своего француза и улетела.

21 августа. Вчера видел удивительный сон, один из немногих, который запомнился. Снилось, что я умер, и положили меня в гроб. Своего мертвого лица я не вижу, но, как обычно, наблюдаю со стороны. И вдруг замечаю — картина и сейчас стоит перед моими глазами с поразительными подробностями, — что от ног и головы закрытого крышкой гроба идут, как из кастрюли, сильные струи пара. Потом к гробу подходит группка парней. Кто-то из них открыл крышку и отломил и съел (!) от горячего сварившегося трупа кусочек «Ну, чего же ты, милый, жрешь покойника?» — «Да я не заметил, что покойник».

Сегодня еду продавать старую машину. Главное, гнать и гнать от себя зависть.

Две недели у нас был Витя Симакин с Ирой и детьми. Неделю прожили на даче. Он, как всегда, все мастерил, исправил мне радио, сделал перила на террасе, кое-что помолотковал в бане.

Валя задумала обмен, съезжаться — я этого страшусь Не начнется ли завистливая гонка: кто кого переживет, кто будет доживать в большой квартире?

Скоропостижно умер Андрей Миронов, 47 лет Вчера похоронили Утрата личная — какой актер, кумир! Его лицо — это мое время.

6 сентября, Минск. Приехал утром, как член жюри Всесоюзного фестиваля телевизионных художественных фильмов. Вытащил меня Валера Усков. Прекрасный, широкий город для жизни. Красивый незлобливый народ. Несколько лет назад я здесь был, на машине, у меня еще был «Запорожец» Но тогда рыли метро, города я не увидел. Центр чем-то напоминает Киевкий Крещатик. Современная архитектура, не такая безвкусная, как в Москве. Бедная Москва! Вечером, когда пошел пешком вдоль проспекта Ленина — по субботам и воскресеньям с него снимается движение— то пришел к грустной мысли, что Москва уже безнадежно потеряна. Сначала она была разрушена, а остатки размыты.

За последнее время двинулся роман. Написал три главы, три листа и остановился. Уже здесь появилась спасительная идея о жене Сумашедова — она диктор ТВ и сейчас на работе в Японии. Господи, дай еще сил.

Из последних событий, как всегда «литературных». В «Литгазете» читательская «летучка» признала мою статью «Начало всех начал» лучшим материалом номера.

3 сентября было мое интервью в «Соц. индустрии». Валя Макаров посвоевольничал, текст не показал, но сделал неплохо.

10 сентября. Как удивительно, но я постоянно делаю то, чего не должен делать. Ладно, сижу и смотрю телефильмы — это дело, готовлюсь к продолжению романа, собираю материал, слушаю разговоры. Но почему я в свое время от предисловия не отказался? Это не мой жанр, мне трудно. Все лето я читал Юры Скопа книжечки, не все мне нравится, много журналистики, слишком много нетерпимости и порой злости — откуда такая мстительность? — теперь взял книги сюда, и конечно, ничего не пишется.

Смотрю по 7-8 часов до пяти фильмов. Эмоциональная нагрузка для меня самая тяжелая. Все это — лучшее у ТВ — не всегда хорошее, но много для меня и полезного. Есть вещи, на которых я почти не могу сосредоточиться. Я недопонимаю мелкую вязь в искусстве, его крайние формы работы «под документ», «под жизнь». Игровое кино как бы смыкается с жизнью. Это опасная эстетика, дающая индивидуальный эффект, но вряд ли развивающая искусство. А впрочем, просто я люблю искусство более яркое, с «прицелом».

Я впервые в жюри. Самое трудное — это борьба с собственным конформизмом, с собственной бюрократической системой мышления, встроенной в сознание. Оценка фильма, его «за» и «против» — это не сложно, труднее будет не сдаться, не погрешить. Очень противно, что надо мной и над всеми витают уже готовые решения, отвратительна клика ангажированных баб. Опирающаяся в своих мнениях не на собственное представление об искусстве, а на чужие интересы.

В жюри А. Дударев и С. Алексиевич. Мне оба интересны.

Каждый день бегаю на местном прекрасном стадионе. Держусь не ниже 5 км. Два дня подряд — по 16 кругов. Браво!

Как грустно, старость надвигается. Все не успел: детей, спорт, удовольствия. Сегодня утром по стадиону в одних трусах бежал парень лет 24-25, в расцвете. Красиво, широко, размашисто. Этого у меня уже не будет. И не было. А могло быть. Не успел оглянуться. Вся надежда теперь сделать, написать...

Вчера Саша Косенков из Новосибирска (я встречался с ним на семинарах) рассказывал: в местных кругах «Временитель» расценен как антитеза «Все впереди» В. Белова. Какой бред, я об этом и не помышлял.

13 сентября. Естественно, хоть и взял с собою книги, ни строчки в предисловии к Ю. Скопу не написал. Мучаюсь этим, потому что невыполненный долг отбрасывает меня назад в моей работе.

Самое трудное не отстоять свою правоту, а жить с нею. Позавчера после долгих споров решили: главного приза не давать никому. Здесь есть правда и есть некоторая тенденция. Безусловно, нет ни одной картины-лидера. Но привычка получать по серьгам очень велика. Много народу приехало за призами, приехали поблистать в надежде на то, что что-либо обломится. Мы не дали ничего «Полутора часам в кабинете В.И. Ленина» Шатрова. Ни ему, ни Ульянову. Все устали от этой всепожирающей машины. Оба все уже получили. И оба все еще чего-то хотят.

Слухи о решении жюри уже просочились, зреет скандал. С большим, я бы сказал, напряжением я выбил приз для «Ломоносова», хотя и вижу недостатки фильма. Но это фильм о русском национальном гении, широко поддержанный народом.

Видимо, я не зря сюда поехал. Сейчас возникла идея написать главу в роман о скором отъезде — разговор с Сумашедовым. Это я все сделаю из рассказов В. Зобина — он мне очень нравится, и Наби Рахимов (ему 78 лет) — нравится. В Зобине, чистом еврее, я почувствовал, как дорога ему наша страна, родина и наша русская культура.

14 сентября. Удивительное, привычное состояние: закончился фестиваль, отсидел я в президиуме при вручении призов и сразу же почувствовал свою полную ненужность. Это ТВ. За эту гигантскую, внутренне напряженную работу нас даже не поблагодарили. О, милое русское хамство! Вчера вечером провожал В. Соколова, В. Зобина и др. Встретил О. Иванову, которая меня в жюри вербовала, потом доставала билеты и т.д. Она посмотрела на меня как на пустое место.

К 15.00 ходили с В.И. Усковым в гости к Ник. Ник. Еременко и Галине Александровне Орловой — отец и мать Ник. Еременко. Милый гостеприимный дом, умные, неактерствующие люди. Хорошо и интересно поговорили о театре. В.И., кажется, собирается ставить «Сороковой день» в Белоруссии. Что из этого получится? Завтра Москва.

1 октября. Через два часа улетаю в Анапу. В связи с лермонтовскими днями будет поездка в Тамань, Тьмутаракань, изба контрабандистов. Летит Володя Мирнев и кто-то, кажется, еще. Вернемся через четыре дня. Я отказался от поездки в Ленинград. В конечном счете, зачем мне нужно еще раз вылезать? Перезимую и так, бочком, бочком.

За эти дни закончил предисловие к Ю. Скопу. Возможно, что и получилось. На будущее, если уж придется, брать надо явление крупнее.

Вчера звонил Саша Егорунин: не возьмусь ли я за статью о С.П. Залыгине. Конечно, взялся бы, но ведь я его почти не читал. А вместо него читал Юру Скопа.

За это время был на «Сороковом дне». Сиренко просто молодец, новый финал получился интересным, глубокими, главное, русским: идея греха и мучения за него — идея очень русская. Прорезалась, наконец-то, газетная реакция. В «Сов. культуре» на круглом столе несколько интересных и значительных слов сказала И. Мягкова. Как же это пропустила Неля Моисеенко? Но у меня ощущение: пьеса появилась не в свое время.

Валя вернулась позавчера из Кореи.

2 октября, 21.00 Я уже в Тамани, в «скверном городишке» По дороге виден на той стороне пролива город Керчь. Господи, какие древние места, сколько поколений было счастливо и погибало здесь. Днем в Темрюке были у секретаря райкома. Толковый парень, знающий дело У всех на устах одно и то же: перестройка, как быть, жить, работать и стать счастливым дальше.

Вечером в гостинице говорили (Слава Шипов, Володя Мирнев) о России, об нашем писательском деле, о перестройке. Меня поселили хорошо, в люксе. Боюсь об этом сказать Мирневу, он сойдет с ума. Благо на разных этажах.

Начинаю выхаживать очередную главу. Пока есть в наличии сон в напольных часах, тетка, фотография, портрет, предательство.

3 октября. Очень полный и интересный день. Но почему память иногда стирает губкой времени эти картины? Вчера с утра ездил км за двадцать с шофером Васей в школу № 5. Урока не получилось, школьники были на уборке помидоров. В зал собрали человек 200 учащихся 5-10 классов. Я выкладывался на полную катушку. Говорил о литературе, о том, что она «отражает». Очень интересно было посмотреть, как 7-й класс разыграл сцену из «Маскарада». Звездич и Шприх. Ребятам очень интересны длинные платья, кивера.

Их юношеское понимание светскости: княгиня помахивает лапкой. Лакей обносит всех бутылкой из-под шампанского «Салют».

Была осмотрена Тамань: музей Лермонтова, «хата контрабандистов», которая стоит не на том месте и не так. Экскурсию вел Владимир Александрович Захаров — блестящий специалист по Лермонтову. Жаль, что он уже переехал в Москву, потеряется. Видели развалины Тьмутаракани, археологические раритеты, первое на Кубани здание — церковь с колоннами, «турецкий» фонтан.

Вечером повезли на встречу с зав отделами культуры. Очень интересен был Лихоносов — он мудрец, но человек лишь одной идеи. Я вспомнил его «Когда же мы встретимся» — роман моей юности.

Какой-то чернявый партработник с гладким лицом продавца обвинил меня в «очернительстве». Пришлось разворачиваться на полную катушку, сел под аплодисменты. Сколько в нас еще боязни, робости, лицемерия! Как мы еще несвободны.

Всю ночь болел живот, видимо, я чем-то отравился.

Утром по делам приемной комиссии дочитал книжечку Владимира Казарина «Как по Волге-реке». Рассказы и путевые очерки, мило, сердечно, со щемящим чувством любви к людям. Местами через самоспровоцированную благостность блестит истинный трагизм.

День начался с открытия праздника в Лермонтовском сквере возле «хаты». Думаю, напишу статью о роли культуры в маленьком городе, поэтому с жадностью ловил детали. Вчера еще пустой, сквер сейчас был уставлен радиоаппаратурой. Возле памятника Лермонтову (как в Москве) стояли пюпитры оркестра, напротив — лавки для гостей.

В первом ряду сидели обкомовские и райкомовские работники, а уже за их спинами — писатели. Был сильный ветер. За оркестром, с его черными фраками и концертными платьями женщин, был натянут парус.

После небольшого концерта и выступления поэтов (играли гимн) был круглый стол, ярмарка, а в 14 00 начался лютый КВН с участием московской телезвезды Саши Маслюкова. В Москву, в Москву.

14 октября, Челябинск. Сначала о вчерашнем дне, в ЦДЛ. Состоялись выборы первого секретаря. Процедура началась с партгруппы. Она продолжалась с 14 до 15, вел Карабасов, секретарь горкома, доктор наук, он мне понравился: все четко, ясно и определенно. Перед этим мне звонил Михалков просил назвать, а потом и выкрикнуть двух человек — как он подчеркнул, любой политической ориентации, на порядочность которых можно было бы положиться, — кандидатов в счетную комиссию. Михалков намекнул, что при подсчете голосов бывало, дескать, разное. Боже мой, и это писатели! Я порекомендовал Скопа.

Кандидаты такие: в первом туре за Евтушенко — 55, за О. Михайлова и Славу Шугаева — по 15. Особо ощутим удар по Шугаеву. Сработала и моя фраза на парткоме: «Нам не нужно литературных лимитчиков», и его необеспокоенность литературой. За Михайлова были его опыт, война, а значит, кровь, работа на посту председателя ревкомиссии — он принимал в Союз всех так называемых «сорокалетних» и очень неплохо вел журнал «Литературная учеба».

Евтушенко был, как всегда, театрален. В его речи была масса приемов из американской выборной агитации. Он говорил, что будет добиваться, чтобы организовать некий пул из четырех первых секретарей. И назначил бы Ю. Черниченко, М. Шатрова, А. Приставкина и себя Это, конечно, развязывало ему руки для поездок и прежней жизни. Он также рассчитывает, наверное, что вместе с этими кандидатами к нему придут и их голоса. Но всех это испугало: просматривается мафия, клан.

В половине первого я уже в Челябинске. В дороге написал пару абзацев. Города не видел. Чаепитие в Союзе с писателями, интервью Льву Александрову из «Челябинского рабочего» и встреча в библиотеке. Город какой-то большой, широкий, неясный. В центре запоминаются отдельные дома, а не улицы. Завтра уезжаем в Златоуст.

На встрече с писателями проводил свою обычную мысль о взаимозависимости жизни и планов, производства и культуры. Та же мысль и в моем выступлении.

На сцене любовался своими товарищами. Как все же интересны, остры и талантливы эти писатели из разных городов. Понравилась поэзия Лиды Григорьевой (Москва) и выступление, артистичное, чуть заискивающее, на публику Надежды Мирошниченко (Сыктывкар).

Вечером был в гостях, в цирковой гостинице у Ник. Ивановича Годины. Пили сухое вино. Година прочел свою новую книгу. Я опять удивился, как в этом городе, в этой неразберихе, в этой неустроенности он пишет стихи такого рода: философия и мысль. Квартиру ему, наверное, дадут очень нескоро. Это эпизод в статью.

Римму Д. почти не пустили в библиотеку в ее скромном платье с белым воротничком в полосочку: если вы так одеты, то можете пройти в пальто. А ведь она такая замечательная поэтесса.

Ах, Челябинск, Челябинск... В гостинице живу в номере с каким-то толкачом. Культура-а! Секретарь обкома по идеологии — инженер Химков.

Именно во время интервью для «Челябинского рабочего» выкристаллизовалось название: «Исполнитель».

15 октября. С утра — в Златоусте. Уже поселились в гостинице, осмотрели музей, часть города, побывали на встрече с читателями. Город лежит вокруг пруда, и его не так-то легко сразу объехать. Меня опять удивила стабильность стремления к мирному течению жизни. Хотя соборы и церкви разрушены в 1934 году, но кое-что чудом сохранилось. Сейчас остатки бережет общественность. Прошла выставка по истории города, и общественность пытается что-то спасти. Адреса указала эта выставка. В частности, отстаивают от «наездов» дом, который, возможно, дом Бланков, тех самых, ульяновских.

Интересный музей, но тесный. Мечи и сабли Амосова, каслинское литье, современный отдел. Здесь, в Златоусте, впервые появился восьмичасовой рабочий день в России. Это после 54-дневной забастовки в 1896 году. В музее 40 тысяч экспонатов в запасниках, в том числе полотна Левитана, Бурмака. Не кризис культуры — кризис жизни.

Завтра 4 выступления.

17 октября. Пишу уже в самолете. Рано утром — автобусом до Челябинска, где немножко погулял с Таней Набатниковой по центру. Видел памятник Пушкину Головницкого — прекрасный, романтизированный, чуть барочный, какой-то южный пра-Пушкин. Запомнился и прекрасный театр со смелыми и неожиданными вставками каслинского литья на фасаде.

С Таней пошли к ней в гости. Заспанный Володя, ее муж. Хорошо поговорили о Достоевском, о силовых центрах в его прозе.

Вчера день был очень тяжелый. Утром горком, где я все поменял и рассказывал о падении интереса к революционной тематике, об ответственности читателей и партийных работников за этот протест. Пред этим разговаривал с библиотекаршами. Довольно скучные, отсутствующие лица девушек-библиотекарей и библиотекари-асы, это уже мой возраст. Если мы потеряем и эту категорию интеллигенции — дело швах.

Днем, в перерыве, вместе с зав. отделом культуры горисполкома Виктором Алексеевичем Беловым смотрели выставку «Фотография на память». Ее снял местный уроженец Владимир Александрович Минаев, кинооператор. Снял бесплатно, за отпуск. А «историческую» часть подготовил преподаватель музыки, краевед Владимир Иванович Трусов. Выставка о гибели города, о том, как разрушаются народные ценности. Можно только представить силу гнева местных хозяйственников.

Не забыть бы Белова, его подвижничество. В Челябинском рабочем сегодня большое интервью со мной. Есть ошибки, но в целом довольно точно.

31 октября, суббота. Второй день я в Репино, под Ленинградом, а еще раньше на неделю сюда приехала Валя. Как всегда, в Москве мне некогда, хотя никаких особенно дел и нет и, оглянешься, — одна суета. Правда, за это время написал огромную, в 28 страницг статью. Я давно собирался сделать это для «Правды»,обещал, но вместо 7-10 страниц для партийного органа получилось больше печатного листа. Отдам в «Лит. Россию». Бегал свою обычную норму и купался в заливе. Купанье заняло не больше 20-30 секунд, но удовольствие огромное. На кромочке, на прибое уже лежит снег.

После обеда приезжал Сакуров, с ним какой-то парнишка, Леша. Валя брала у него интервью. Очень интересные мысли Сакурова о неоправданной гордыне кино, и очень хорошо говорит об экранизациях — о том вреде, который кино наносит литературе.

Вчера я видел его фильм «Скорбное бесчувствие» (говорят, это медицинский термин). Целый ряд поразительных метафор. Мне было интересно.

С грустью я выслушал один из рассказов Сакурова о Бакланове. В последний момент Бакланов снял свою фамилию с «Разжалованного», оставив Сакурова один на один со студией. Аргументация «Я не могу рисковать, когда, возможно, мне дадут Госпремию».

Много сил отнимает внутреннее рецензирование, на которое живу. Роман почти позабыт.

2 ноября, понедельник. Сегодня на ТВ передавали доклад М. Горбачева на совместном заседании, посвященном 20-летию Октября. По тексту чувствуется борьба в Политбюро, формулировки о Сталине двойственные. Осталась непримиримость к Троцкому, но по-другому высвечены Рудзутак и Бухарин. Много М. Горбачев говорил о перестройке и ее врагах.

Смотрю много фильмов — каждый день. По утрам бегаю и купаюсь в море.

3 ноября. Я, как аквалангист, с каждым годом спускаюсь все ниже и ниже, все глубже в глубь истории. Кстати, в обозримой истории я больше доверяю интуиции, внутренним, как кольца на деревьях, следахм, нежели документам. А потом приходится свою фантазию подтягивать к этим документам.

Вчера был в Ленинграде. Разговаривал с Р. В Николаевым, председателем Радиотелекомитета, о перестройке, о времени. Два концентрических круга, летящих в разные стороны. Сжимание наступило в центре. Я отпустил на все 5-6 лет, Николаев — 1 год. Но думали кажется, о разном.

Много говорили о Ленинграде. У меня появилась мысль написать статью о гибели Ленинграда. Бремя этого города под силу лишь всей стране, а не одной России.

11 ноября, среда. Сижу в гостинице «Одесса». Восьмого вечером внезапно получил известие: в Одессе премьера «Сорокового дня». Вылетел из Москвы сегодня в 11-30 утра.

Поразила сама Одесса. Я-то думал, что помню ее по своему пребыванию в 1955 году. Я жил тогда в гостинице «Лондон» на Приморском бульваре. Снимали «Аттестат зрелости» с Василием Лановым в главной роли, и я был занят, как тогда говорили, в «окружении» — ближайший фон главного героя: «наперсники», друзья, свита.

Оказывается — вкусы и направление были другими — я не обратил внимания, какой дивной красоты был город. Город бывших богатых людей. Мы немножко с Владимиром Владимировичем Шумаковым походили по городу: Европа — все это похоже на Варшаву, Мадрид, Петербург.

Спектакль на меня произвел странное впечатление С одной стороны, довольно большие потери вкуса и текста, с другой — завораживающая тишина и внимание зрительного зала. Спектакль разыгран как немножко крикливая сцена в одесской квартире, с аффектацией и заламыванием рук. Очень выразительным получился Зусман. Есть с кого писать картинки. Много нового в решении музыкой: Рахманинов с колоколами и «Солдатушки бравы ребятушки» в конце первого акта.

Завтра утром иду в литературный музей.

Вчера звонил В.И.: надо срочно делать роман, который я обещал журналу. А я все отлыниваю. Еще раз о пьесе: перед праздником звонил, после одного из спектаклей, Л. Марягин. Смысл его высказываний в том, что он знает меня по «Имитатору» — «роману собственной художественной, не как у всех, аргументации», а вот в «Сороковом дне» — я обычный, как очень и очень многие. Все больше и больше я начинаю думать — не прав ли Леня? В этой пьесе, хотя я ее по-прежнему люблю, я не вышел к себе. Выйти к себе — наверное, это главное в искусстве.

12 ноября. Очень рано проснулся. Под окнами громыхает трамвай. Утром похожу по городу, музей литературы, может быть еще какой-нибудь, в 15 в театр, обедаю с директором и главрежем — и в Москву.

Обедали в «Красной», меня поразило, что, войдя в гостиничный ресторан, я узнал и зал, и хоры, и расположение столиков. Сколько же лет прошло, а море и небо все те же! (В море в этом году было два выброса фекалий, рыба уничтожается, да и с небом над Одессой не все в порядке.)

15 ноября. Событий два: сместили несколько дней назад Б.Н. Ельцина со всех его постов. В среде интеллигенции это вызвало известное неудовольствие. Ездил выступать в Черноголовку вместе с Баклановым, Шатровым — половина записок об Ельцине. Почему не опубликована его речь? Человек он невиданного мужества. С его уходом, с самим фактом его ухода могут заглохнуть все наши надежды.

Вечером видел «Туманные звезды Большой медведицы» Висконти. Этот фильм меня утвердил: надо работать резче.

5 декабря. Белоруссия. Дом творчества «Ислеч». Как всегда, в конце года С.П. Залыгин решил проводить Совет по прозе. На сей раз это семинар литераторов, членов СП или тех, кто на пороге вступления в Союз — следующий эшелон. Но С.П. внезапно уехал в Америку вместе с Горбачевым, и семинар, всю подготовительную работу оставил на меня.

Компания обычная: В. Крупин, Г. Семенов, Д.А. Гусаров, И. Евсеенко. Из людей для меня новых — Иван Чагринов.

В общении с этими людьми я всегда теряюсь, мне скудно, не хочется выпивать. Определенные трудности и в том, что СП поручил мне все в то время, когда в совете два секретаря: В. Крупин(СССР) и Д. Гусаров (РСФСР) и присутствует третий — Чагринов (Белоруссия).

Приехали утром. После обеда я совершил полуторакилометровую прогулку. Места благословенные: прелестная чистенькая речушка, петляющая по пойме; с обеих сторон по берегам сосновые леса, и тишь — несусветная. Дом творчества тоже роскошный, удобный, современный, комфортабельный. Живу в 2-комнатном на два этажа, номере, на втором этаже роскошный кабинет. Блаженствую...

Долго не вел дневник и из последних событий должен отметить два. Во-первых, увидел четырехчасовой вариант «Людвига» Висконти. Припоминая прежний, 2,5-часовой вариант, скажу: как уродуются сочинения при волевом сокращении! Насколько полный вариант яснее, отчетливее и осмысленнее сокращенного, коммерческого. Сколько здесь о судьбе таланта (судьбе артиста), сколько о сдержанном сердце!

Второе. Медленно, но неуклонно я строю свой новый роман. Все время отнимают дела вроде этого семинара, но, может быть, в этом отделении от непосредственной работы она лучше продвигается. Вчера практически дописал одну главу. Но что первоначально предполагалось сделать на 3-5 страничках, выросло в лист В срок я не укладываюсь Сегодня еще не работал, сижу над рукописями семинаристов.

6 декабря. Завтра открываем семинар. Надо подумать над вступительной речью, все чаще и чаще я не доверяю экспромту, как раньше. И надо сказать, не пристраиваясь ни к кому. Главный тезис: литература — последний бастион интеллектуализма. Именно в силу того, что это не массовое, а индивидуальное искусство.

Мне трудно прожить в литературе, не общаясь, как я хотел, или общаясь реже со своими коллегами. Начинаю к ним немножко привыкать. Особенно меня радует — я его по-своему люблю — Володя Крупин. Поражаюсь его взгляду на явление как бы со стороны, той мудрости, которой отмечен еще С. П. Залыгин. Например, он сказал о семинаристах: «все они пишут довольно стандартно, ангажированно под местную сегодняшнюю традицию, поэтому должны очень нравиться нашему правительству». В «Ислоче» мне нравится. Сегодня утром, еще по темноте, бегал и купался. Пока не заболел.

8 декабря. Вчера выпал снег, на холодную землю — значит не тает, и сегодня все белое, нарядное. Прочел уже несколько работ Кутузова, Бушкова, Дегтева. Оценивать очень трудно, во мне нет жестокости судьи, везде я пытаюсь найти хорошее и тем не менее: пока все прочитанное в ровных законопослушных рамках, ни одной попытки взорвать структуру, поставить слова поплотнее.

Утром ходил в Раков с Картушиным. У нас много общего в понимании литзадач, мира, писательского собщества.

Я помню его еще по приемной комиссии Союза писателей, он проходил через нее быстро, как бесспорный профессионал. Бедно, по рассказам, почти нище живет. Дай Бог ему удачи.

19 декабря. Пишу с огромным перерывом в Болшево. В Москву вернулся 16-го прямо к приемной комиссии.

Доволен ли я поездкой? Впервые у меня, пожалуй, возникла идея смены поколений. В этом смысле на семинаре я старался быть честным. Заинтересовали меня и лица вокруг. Запомнились Олег Кораблев, Николай Курочкин, Рая Мустонен, Андрей Малышев и уже совсем мои Вячеслав Дегтев (редкая, изобретательная сила письма, но мало общего образования) и Татьяна Горбовская с ее романом «Расстаемся живыми» и повестью. Как это сильно, как близко мне по психологизму!

Расстроили интриги ленинградских экстремистов: прислали почти уровень литобъединений. Один, Геннадий, уехал домой сразу после обсуждения, другой, Николай, попал в сумасшедшим дом. Взволновала меня и рознь между семинаристами, антисемитские выступления. С этим что-то происходит тревожное; слова вызывают действия, действия множат рознь.

По ТВ прошел вечер Рязанова; выступавшие — одни евреи, ну зачем же так; хотя люди все это вполне приличные.

«Литературная Россия» требует новых поправок к моей статье «Власть культуры» — буду забирать. Последняя новость: отдал на машинку предисловие к Юре — «Апология Скопу».

Впереди самое серьезное: роман пока стоит, в нем многое неясно. Но за время моего отсутствия Сережа перепечатал очередную главу, в ней оказалось 20 страниц (мелко, полно, как печатаю я сам). Это значит 7 листов уже есть, жить можно. Теперь надо договориться с Викторией Исааковной.

26 декабря, воскресенье. Вечером был на концерте «Виртуозы Москвы». Дирижировал Владимир Спиваков. Я сидел на «неудобице», ничего не видел, зато слышал. Играли Моцарта. Меня потрясло, что почти алгебра звуков, которой начинается концерт для фортепиано с оркестром ля мажор, еще много столетий будет властвовать над людьми. Думал о Колонном зале; кого он только не видел! Вспомнил похороны Сталина, оркестр на сцене, гроб, пухлые руки Сталина. Они и запомнились. Дочитал Яхонтова. Завтра буду писать рецензию.

31 декабря, четверг. Половина одиннадцатого вечера. Последняя запись этого года. Снова в Болшево, как и два года назад. Тогда мы брали коттедж, и в гостях у нас были Яша и Коля со своими Галями. Веселились напропалую, но вскоре Коля и Галя развелись.

Дочитал рассказы С. Залыгина в 12-м «Новом мире». Сухая, залыгинская, манера, но на этот раз в рассказах много иррационального, холодно-мистического. Много и современной желчи. Это какой-то новый виток у С.П.

Вчера я отчитывался на Секретариате. Отчитался хорошо. Пошучивал с Михалковым и Бондаревым. В глазах у Поволяева, Попцова — этой молодой предприимчивой своры — ревнивый блеск: кто-то предлагает иной уровень общения.

Каким же будет этот новый год? Много ли их впереди, веселых праздников? Вечером был Марягин, рассказывал о Горбачеве. С его слов, а он, в свою очередь передавал со слов отца, дружившего с Горбачевым — сын еврея-лекаря Сафронов — это «топор в руках... Симонова». Не забыть использовать слова некоего секретаря райкома: «Разбегайтесь, ребята, я чувствую, меня скоро посадят».

1 января 1988, пятница, Болшево. Перешагнул. Постарели на один год. Утром погода чудесная, солнце, ветра нет, мороз градусов восемнадцать. Год тысячелетия Крещения Руси. Все, что происходит сейчас на этой земле, — итог христианской цивилизации. Но разве мало в нас языческого? Живет все это. На мгновенье, на дороге между соснами, я почувствовал себя эдаким лесовиком в холстяных портах. Стареет человек, но душа-то остается молодой.

Может быть, мы так много думаем и размышляем об истории страны, об истории времени, потому что в ней хотим найти ответы на причины собственных неудач?

На праздничном ужине сидел напротив М. Перельмана, мужа Инны Макаровой, я знаю его уже лет десять. И весь вечер проговорили; публика, как и всегда, резвилась по своим законам — эдакий кинематограф всеобщей любви. Мы-то знаем, что это за любовь.

Миша, оказывается, в 51-53 годах консультировал — был главным хирургом Рыбинска — больницу лагеря в Переборах. В это же самое время отец сидел здесь в лагерях. Я сразу вспомнил путешествие два года назад на пароходе, пристань Переборы — отец уж умер. Все это ворожит в мой роман.

Из медицинских известий два удивительны. Реабилитирован Плетнев — знаменитый терапевт, лечащий врач Горького. Вот тебе и враги, уморившие классика литературы! Также Миша рассказал, как Бехтерев из Ленинграда приезжал в Москву консультировать Сталина. Это был единственный психиатр, который осматривал вождя. Надо еще, рассказывал Перельман, представить характер Бехтерева: в медицине для него существовал только больной, а не привходящие обстоятельства. Бехтерев поставил и зафиксировал диагноз: «угнетенное состояние, мания преследования и маниакально-депрессивный психоз» (приблизительно, по восприятию, не дословно). В тот же день Бехтерев уехал в Ленинград; на следующий день скончался. Вот это работа! А может быть, апокриф «героя»? Сейчас полагалось бы нацарапать роман.

Записал ли я, что Витя Симакин получил Госпремию РСФСР за «Вассу Железнову»? Очень за него рад.

11 января. «Достигли, наконец, и мы ворот Мадрида». Пишу в гостинице в Кабуле. Когда я год назад начинал роман, мне казалось, что обязательно должна быть глава из Афганистана. Сейчас все определеннее: мой режиссер в поисках темы отвергает этот сюжет.

Впечатлений пока никаких нет, кроме потрясающих рассказов Веры Борисовны Феоновой и Захара Львовича Дичарова. В частности, не забыть бы мне его устного рассказа, как он начал сохранять стихи в одиночке: на папиросных бумажках, закладывая их в сухари, может быть, отца заставить писать стихи, как спасение от одиночества? О чем не забыть: в 78-м через каждые 2 минуты садился самолет. Как брали Амина.

Сейчас в Кабуле комендантский час с 18 часов! Раньше был в 21-22. Гостиница в центре города, напротив президентского дворца. Ночью вдруг раздается тяжелый грохот: танки и БТРы. Поразил сам аэропорт: огромная долина в горах. Самолет стоялна полосе, как чужой гость. Все время в воздухе вертолеты. Говорят, они летают парами: если через десять-пятнадцать минут не приходит второй — жди несчастья. Много разнообразной техники, бочек. На выезде с аэродрома трое ворот, возле каждых — солдат. Вечером Дичаров, перед сном, не говорит — он снимает челюсти: ему выбили во время допросов зубы.

Как, наверное, хорошо было приезжать в эту страну раньше.

12 января, вторник. Весь день хлебали раздолбайство военных властей. Милый полковник из ЦДСА с отчеством Карпович, естественно, телекс в Кабул не дал. То, что нас с Дичаровым не встретили, это оказалось неслучайным. Сегодня утром Вера Борисовна созванивалась с полковником Кучерей (и вчера то же), и он ничего не сделал. Советник Наджиба Виктор Петрович Поляничко утром пообещал В. Б. «сидите и ждите», что Дичарова заберут в госпиталь (он хотел писать повесть о врачах), но обещание не выполнил. Что это — развал в войсках или полный неавторитет главного советника?

Утром ездил в писательский Союз и познакомился с Абдуллой Нейби — милый и интересный парень, зам первого секретаря Пондишери. На встрече присутствовал Михаил Алексеевич Коноровский. Очень внимательный, умный человек и специалист-дипломат. Мы уже забыли, что это тоже профессия. М. А. очень точно ориентировал Абдуллу на подготовку бумаг к симпозиуму афро-азиатских стран.

Оба афганца говорили о перестройке партии в условиях отхода советских войск. Первого мая начнется вывод. Партия полна решимости с оружием в руках отстаивать свое дело. Все клянут ситуацию, которая сложилась с нашей поддержкой Бабрака Кармаля. В открытую говорят, что из 50-млн долларов советской помощи половина ушла в Пакистан, а часть другой половины осела в руках партийных чиновников. Пондишери — бывший министр первого правительства. Его мысли о забытии классовой сути кажется правильной, но я уже привык, что жизнь сложнее. Жутко матерят всех советских советников. Если советчики останутся после вывода войск — их всех, местных функционеров, вырежут.

Под вечер ездили под Кабул в курортное местечко, на озеро. Прогулочка. На стенах домов щели от пуль. Совсем рядом запорошенные белым снегом горы — там уже душманы. Рассказывают, как душманы продают оружие властям. Все продают оружие друг другу. Власть анонимности. Практически Кабул осажден. Из машины нам не разрешают выходить. Таким же полуарестантом я был в Китае и во Вьетнаме в 1968-м. Все очень похоже. Смертоносные особенности режимов?

13 января, среда. Только что приехал от Ады (Викторовны) и Михаила (Борисовича) Лещинских. Это старые друзья, я хорошо знал их по Радио. У них ужинали: что-то вроде встречи старого Нового года. Приехал Виктор Петрович Поляничко, еще утром я познакомился с Лидией Яковлевой, его женой: мы с Верой Борисовной возили ей письма. Виктор Петрович здесь самый главный, он представляет ЦК КПСС. Должен сказать, что генерал-губернатор мог бы жить и получше: двухкомнатная квартира не в центре. Небольшой поселочек. Шлагбаум, но рядом стоит танк. Л. Я. очень похожа на Таню Скворцову — такое же милое доброе лицо, любовь к детям и внукам, стать. Кормила нас пшенной с пережаренным луком кашей, налила и по рюмочке виски. Рассказывала об афганских мальчишках, которые дают нашим раненым наркотики. Первые два раза — бесплатно. Сажают на иглу. Деньги. Говорили о Ельцине.

Вечером у Петровых я снова встретил ее. Когда приехал В. П., много говорили о Ленине. Он рассказал о том, что партия входит в правительство с декретом о передаче и выкупе зданий и предприятий партии.

Из всех разговоров (утром с Азефом) становится ясно, что А афганистан, когда мы уйдем, уже прежним не будет. Сколько все это будет стоить человеческих жизней!

У Лещинского показывали пленку с хроникой нашей высадки и душманской деятельности. Война не в кино — вещь страшная. «Взрослые» много говорят о героизме «мальчишек» Это и хороший тон, и сопричастность той серьезной и невыносимой для взрослых жизни.

Л. Я. рассказала о «каскадерах». Это наши ребята, которые живут на вершинах, среди заминированных полей. Для них проблема погибнуть — проблема воды. Со своих заминированных высот они должны спускаться к родникам. На одной из таких горных застав вниз с солдатами бегает собака, а на другой — осел, на котором в канистрах возят воду, животные отлично знают: когда начинают свистеть пули, надо затаиться и лечь на землю. Очень хитрые. Тем не менее, трагизм жизни здесь вряд ли можно свести к какой-либо словесной фигуре. Просто это отвлекает от общего ужаса. Рассказали о парне, «каскадере», который по первому снежку пошел за водой и подорвался на мине. К счастью, он оказался только ранен. Глядя на попытки своих друзей вытащить его с минного поля, он закричал: «Ни с места, я выберусь сам!» Героизм или героизированный стиль поведения?

Вот момент, когда надо воскликнуть о tempora, о mores!

Вопрос для советского человека в Афганистане — это вопрос о справедливости этой войны. Раненый: за что? Живой: зачем? В месяц гибнет приблизительно 40-50 человек. А если бы мы не вошли в Афганистан? Надо ли считать чужие потери? Дети ли мы человечества?

Если я буду писать материал, то напишу его в форме главы из романа. Роман не пишется, но я все время о нем думаю.

14 января, четверг. Сразу записываю разговор с Абдуллой, замом Пондишери. Он говорит о том, что за последние два года в Афганской литературе угас традиционный интерес к стихотворениям и рассказу. И тут же он начал фантазировать о семинаре современного романа. Мечтает сопоставить «Тихий Дон» и «Сто лет одиночества».

Днем до обеда ездили смотреть Дворец Бабура. Это мне напомнило Генералиду под Кордовой. Как,наверное, ни один памятник в мире, он теперь обсажен жилыми районами. Над дворцовым садом гнездится, возносясь все выше и выше, саманный самострой и так же, уступами, террасами, спускается к реке.

В сад Бабура, говорят, можно было раньше съездить всегда, но теперь уже не пробиться. На крыше павильона, фланкирующим ворота, лежат мешки с землей. Два-три года назад здесь еще была свободная территория. Ощущение некоторого, как раньше во Вьетнаме, стыда: в воюющей стране занимаюсь изысканными культурологическими сопоставлениями. Когда стыдно и со вкусом обедаю, воспоминаю всеобщую нищету.

Я все чаще и чаще думаю об этом «грязном» азиатском противнике. Я насчитал 16 колонн у входа во дворец. Девять на языке дарю уже означает «множество» Правда, у шаха Аббаса был дворец с двадцатью колоннами, но дворец стоял на острове и там было еще 20 строений, большой парк, террасы, вид на Кабул.

На обратном пути издалека видели другой дворец. Здесь сейчас помещается штаб 40-й армии — ассоциация с таким же многоэтажным зданием — штабом Квантунской армии. И еще один поблизости — дворец Афганской армии. Кстати, в первом при всех режимах был штаб военного корпуса. А что касается ассоциаций, они смутно диктуются целями. У себя спрашиваю: имперские завоеватели или поиск геополитического порядка?

Лавки, люди на корточках — это все мусульманский мир.

Сейчас в Афганистане комиссия, члены которой пытаются отобрать двух афганцев-ребят для космоса. Оказывается, это сделать очень трудно: плохое здоровье — недостаточное питание, много туберкулеза. Жизнь на свежем воздухе.

На карте все ближе Герат, Исфагань, Темран. Но хотят ли во всем мире, чтобы было так, как в Иране?

Вечером долго говорили с Пондишери и гуляли с Верой Борисовной.

Около 17 позвонил Лещинский — моя поездка в Герат отменяется: нелетная погода. Напрасно музыка играла.

Нужно обязательно узнать биографию Пондишери. Во дворце Бабура я разорвал на ленточки носовой платок и привязал на ветку самой старой чинары (дупло ее заложено кирпичами) — задумал желание когда-нибудь вернуться сюда обычным туристом, без сопровождающих пошляться на базаре и съездить, купив билет на автобус, в Герат. О, люди будущего!

Весь вечер ходили вокруг гостиницы и разговаривали с Верой Борисовной. Она практически знает всех. По мере того как я буду вспоминать, начну записывать ее рассказы. Ее отношения с Лонком. Бабрак Лонка не любил (в свое время Амин заставил того написать статью против Бабрака), и поэтому все время Лонк старался уезжать в провинцию. У самой Веры Борисовны здесь служил сын — Олег. Как мать, она все время проговаривалась о его прошлом. Постепенно я узнал, как она с ним здесь впервые увиделась: по приказу гл. военного советника парня отпустили из части на 3 дня для встречи с матерью: его переодели, кто-то из делегации дал костюм, рубашку, белые трусы. Тогда-то он и узнал «дядю Лонка». У Лонка 4 сына. Обычно, когда он уезжал из своей южной, очень опасной зоны, он, чтобы не было никаких разговоров, всегда оставлял сына. И вот Олег сидит в казарме, пьет чай. «Михайлов, на выход!» Идет дядя Лонк, он-то знал, что надо молодому солдату: блок «Маrlboro», 4 пары шерстяных носков: время к осени.

Рассказ Веры Борисовны, как Олега вызывали в Кабул: «Лейтенант, ты как со мной приехал, так же и уезжай» Потом ситуация изменилась, сын Лонка в Москве. И он очень переживал, что Олег в Афганистане, встретил Веру с облегчением. Интервью с Пандишери: 650 членов Союза. Кроме того, ассоциация молодых писателей, в нее входят писатели до 25 лет. В Союз — с 25 лет. Я так и сказал: глупость. 150 человек военных, в газетах и учебных заведениях.

Прозаиков не больше 10 человек Он не очень понимает значение художественного уровня. При всем уважении к П. Союз не смог отобрать и одного стихотворения для перевода.

В Ревсовете часто люди стоят по разные стороны баррикад.

15 января, пятница. Утром был доктор Дежвит. Запишу интервью с ним в особую тетрадь. После двенадцати с Лещинским поехали по городу и заехали в штаб 40-й. Приехал в тот момент, когда Г. В. С., Захаров А. И. и Громов Б. В. — нач. — уезжали на газиках в Гордез. У меня была секунда, чтобы не пропустить свой шанс. Улетел в новом костюме без блокнота, зубной щетки, теплых носков в Гордез.

16-го доехали почти до Хоста, который только что освободили. Вернулись. Баня. Разговоры с Захаровым.

17 января, воскресенье. Утро в Гордезе. Госпиталь. Парень, которого при мне ранило. В два часа улетел вертолетом в Кабул. Вечер у Лещинских. Два его фильма.

18 января, понедельник. Прилетел Саша Проханов. Я обратил внимание — он поправился. У него все закрутилось быстро. Он сбагрил на меня выступление на симпозиуме, ради которого он летел. Я взялся — это о роли писателя, я об этом много думаю. С ним прилетела группа западных корреспондентов, направляются в Хост по приглашению МИДа. Инициативу проявили военные — товар лицом. Здесь, кажется, тоже вовсю бушуют полководческие амбиции. Вечером приехал к Лещинскому и Аде и ночевал у них. Встал в 2 часа ночи.

19 января, вторник. В 3.30 улетели в Хост, вел записи в тетради. Несколько раз обстреливали. Когда отстали от группы и возвращались на газике в Хост, ощущение было неприятное. Нет револьвера — нет возможности распоряжаться своей судьбой. В тот же вечер улетели. Аэродром обстреливали. Перед посадкой мы с Лещинским и с его ребятами: Сашей, Олегом (ТАСС) и Борей (оператор) — хорошо врезали за гостиницей, на травке.

20 января, среда. В Кабуле. Передал записи, сделал зарядку.

21 января, четверг. В четверг пришла телеграмма для Сафронова. Это Поляничко. Сафронов должен представлять Союз обществ на похоронах Гафур-хана. Здесь уже В. Б. и я подключились на все спирали, как всегда, проявил решительность Поляничко, и я улетел в Джелалабад с группой. Впервые надел парашют. К счастью, пользоваться им не пришлось. Видел ли я город? Провинциальный комитет, где генералы в зеленом и Виктор Петрович строили стратегию на следующий день. Те же — переводчик Сережа, охранник в легкой курточке, без лишнего движения, с автоматом за спиной, приказы, под которыми не всегда есть подпись.

Тут же повезли ужинать во дворец короля. Я видел только роскошную приемную и кусочек подсвеченного сада. Везде охрана. Дворец реставрируют (медленно). Орнаментальная живопись по стене, пронзенная, как в Средней Азии, фрагментами мозаики из зеркал. За приоткрытыми дверями белые скатерти и вазы с апельсинами — ужинают индийцы и др. гости. Поскольку нам накрыли чуть ли не на лестнице, в боковой проходной комнате — складные стулья, стол, и на него положили по лавашу, — Миша сказал: мы отсюда уходим! Мы, конечно, друзья-товарищи, но не лакеи, которым по-свойски накрывают на кухне.

Ужинали в гостинице — в одной комнате по 12 человек, без воды и тепла — остатками...

22 января, пятница. Похороны Гафур-хана. Подняли в 4 часа. С похоронным кортежем доехал до Джелалабада. Считается, что было 200 тысяч человек. Лицо Вали-хана, ему 83 года. Несколько раз толпа нас чуть не смяла. Виктор Петрович Поляничко в толпе, в охранении. Похоронили во дворе его усадьбы. Индия, Пакистан, Афганистан — на одной политической трибуне. Такого еще не было.

Вернулись военным самолетом. Мне очень нравится Лещинский с его замоскворецким кодексом чести. «Прощай, шпана замоскворецкая!»

23 января, суббота. Весь день в отеле шел симпозиум «Писатели и национальное примирений». Я выступал в конце первой половины. Кажется, успешно. Это довольно традиционные для меня мысли. Боже мой, мне уже 52, а я все еще пробиваюсь к правде. Мне интересно наблюдать за собой, как какому-нибудь энтомологу — за тараканом. А в принципе, в стране льется кровь, а мы, как ни в чем не бывало, думаем о романах.

После речи меня поздравляли. Я, правда, и сам знаю всему цену. На меня произвела впечатление еще и речь афганского писателя Акрама Усмана. Я ее даже записал в блокнот. Тут же послал ему записку. Позже Поляничко сказал мне, что тот — родственник короля, чуть ли не племянник. Его речь была о восстановлении гуманитарных ценностей.

Вечером в гостинице был Виктор Петрович с женой и охраной. Ужинали в номере Сафронова. Поляничко и Сафронов оба ростовчане. Мальчонка-охранник два часа стоял в коридоре у открытой двери, качаясь от усталости. Зовут Сережа, он из-под Тулы. Виктор Петрович — тип интересный, он искренно болеет за дело, но не хватает интеллектуального окружения. Сафронов, как и привык, все видел в прелестном официозно-розовом свете. Отец Поляничко когда-то работал в одной бригаде с Сафроновым на Россельмаше. Поляничко что-то от Сафронова ждал, какого-то интеллектуального обоснования. Но этот старый везун ничего сказать не мог. Он лепетал что-то о миссии мира, борьбе. В.П. выражал недоумение, что в борьбе за мир не находит народ сплочение. Вот если бы война с агрессором. В том-то и дело — народ сплачивается идеей защиты от конкретной угрозы. Рассуждая о Гафур-хане, мысль о политических династиях на Востоке, Ганди. Вот только на этом полумонархическом, полусоциалистическом что-то и получится. Но ведь социализм изобретен для того, чтобы люди жили лучше.

И все же как-то удивляет решимость Поляничко распоряжаться чужими людьми и чужими судьбами, его решимость к перестановкам.

Здесь, в Кабуле, мне достали номер «ЛГ», новогодний. Вклею по традиции. Это мне кажется интересным — реплика Анат. Бочарова на большом круглом столе.

«Начну с того, что этот литературный год начался чуть раньше, чем календарный, — может быть, с публикации «Нового назначения» Бека в осенних номерах «Знамени» за 1986 год. И определяет картину года непривычное для нас сплетение четырех литературных слоев. Первый из них составляют произведения двадцатых годов — «Повесть непогашенной луны» Пильняка, «Собачье сердце» Булгакова, «Котлован» Платонова. Далее идут «Новое назначение» Бека и другие произведения шестидесятых годов, созданные, если можно так выразиться, на волне ХХ съезда. Затем, в третьем слое, мы видим вещи, которые из глубины застойного периода долго не могли пробиться к читателю. Я имею в виду повесть Приставкина «Ночевала тучка золотая», «Пушкинский дом» Битова, «Любавиных» Шукшина и опять-таки многое другое. И, наконец, книги, которые пришли к нам естественным путем, без мучительной паузы между написанием и напечатанием. Такие, как «Зубр» Гранина, «Временитель» Есина, «В тумане» Быкова. Так что атмосфера действительно создалась очень своеобразная, и у нас появилась возможность нового взгляда не только на современную прозу, но и на литературу всего ХХ века».

25 января, понедельник. День отъезда, пишу в холле, постепенно за этими выпивонами и «мероприятиями» превращаюсь в функционера Во всей этой поездке не хватило содержательности, самоуглубления, работы с авторучкой. Все время была жадность до рассказов, жадность до общения. Несмотря на весь мой рационализм, это приятно.

Вчерашний день — переходящие одно в другое мероприятие. Утром чай у посла Павла Петровича. Смесь обычного обломовского и современной информированности. Радость от любого крошечного интеллектуального открытия. У него роскошная прическа. Всю беседу я думал о том, как конструируется это сооружение. О, муки мужчины, который, как привычная с детства женщина, все время думает, что прическа может разрушиться. Потом я узнал, что ежедневно этим занимается одна из парикмахерш. Разная оценка в восприятии ситуации у меня и у Сафронова. Когда я гляжу на него, я думаю, какой недостойной выглядит суетливая старость. Как бы не стать таким. А ведь все очень близко. Мне кажется, что делает он это, чтобы кем-то остаться даже и в глазах семьи — дочери, жены. Не женитесь на молодых, писатели! Престарелые писатели говорят о разнице в возрасте между собой и женой, как о томах полного собрания сочинений. Но дело не в этом, я думаю о крови своих соотечественников.

Сегодня утром Вера Борисовна рассказала: «Вчера на дороге Герат-Хост бойцам идущего и маршем афганского батальона сказали, что впереди засели душманы. Те открыли огонь. Но впереди были советские бойцы. Наши умеют и наступать и обороняться. Есть убитые и есть раненые».

С чая у посла — сразу на пресс-конференцию в Союз журналистов. Сидели молодые ребята, девушки. Это уже новое поколение журналистов. Что у них в душах?

Какие разрушения более заметные — на земле или в душах, которые могут обернуться многолетними развалинами?

На пресс-конференции я говорил свои обычные тезисы: литература и жизнь, стиль, литература как феномен духа — вопрос у меня был простенький: «литература и перестройка». Стыдоба.

И вот стреча с Наджибуллой.

Наджиба я вижу уже второй раз. Первый раз — на похоронах Гафур-хана и второй раз — на беседе в здании ЦК. Долгая двухчасовая беседа. Пометки остались у меня в блокноте. На столе лежали новые карандаши и стояли блюдечки с миндалем и почти прозрачным изюмом. Все говорят о бедности, всем веришь, никто не виноват, но где же истина? У Наджибулы розовый рот и белые зубы молодого животного. Медленная повадка человека, хрустя, идущего к своей цели. Проповеднический тон муллы. Кстати, много говорил о религии.

Через час, два — в Москву. Господи, прости меня!

3 февраля, среда. Неделя в Москве пролетела, как чаще всего здесь — безрезультатно. Принципиальным для себя считаю два момента: решение не писать срочно Афганистан, хотя его и начал, и, наоборот, довольно быстрое движение следующей главы в романе. Чуть выкристаллизовывается и идея — тема греха и недуга в творчестве как искушение.

В понедельник встречал на аэродроме Л.Я. Поляничко. С нею прилетела Ада Петрова. Обрадовался им, как родным. Позвал сегодня в театр на свою пьесу.

Накануне был в филиале Малого на премьере пьесы Юджина О’Нила «Долгий день уводит в ночь». Играет Вилькина, но спектакль не получился. Театр пошел по пути ближней конъюнктуры: пьеса о распаде семьи. Мать-наркоманка, сын-алкоголик, отец — скряга. Смотреть скучно, все из знакомого, психологизм бесчеловечный, фрейдистсткий, хорошо отработанный в литературе. Перевод тоже очень средний — Виталия Вульфа. Сережа Яшин, который ставил пьесу, не смог создать «огненной атмосферы». Как быстро, оказывается, стареет искусство. В 1959 году, по словам Виталия Яковлевича Вульфа, пьесу собираясь играть великая М.И Бабанова. Может быть, тогда все бы получилось?

1 марта, вторник. Копенгаген. Вот это да! Вряд ли неделю назад я предполагал, что окажусь здесь, и по совершенно невероятному поводу Внезапный звонок: свободен, занят? Я и не предполагал, что есть случаи, когда оформление за границу проходит так стремительно Это первый раз в моей жизни, когда в семь часов вечера я получил паспорт с визой, а в девять утра уже улетел Я оказался казначеем чего-то вроде группы, поэтому так легко могу написать списочек: Г. Я. Бакланов, М. Шатров, Я. Засурский, О. Попцов, Ф. Искандер, В. Дудинцев с женою, критики Галя Белая и Наташа Иванова.

Я ведь знаю, что именно сейчас надо записывать и записывать, но и мои последние дни перед этим отъездом тоже требуют нескольких строк. Первое мое появление в качестве ведущего в передаче «Добрый вечер, Москва» состоялось 5 февраля, и за месяц уже было три передачи. Меня они увлекают, говорят, получается. Но это отлынивание от главного — от романа либо попытка найти для себя общественно значимое дело? Тщеславие и хвастовство. Морду эксплуатирую.

Накануне отлета провел как председатель С. П. Залыгина в СП РСФСР Совет по прозе. Обсуждали книгу Лихоносова «Ненаписанные воспоминания. Мой маленький Париж». При всех выдающихся произведениях последней поры эта книга выделяется своим корневым, народным характером. Я порадовался не только тому, что столько интересного народа пришло на ее обсуждение — В. Гусев А. Гулыга. В. Коробов, Р. Ибрагимбеков, Ю.Кузнецов, Р. Киреев, Б. Потанин, Ал. Михайлов, О. Михайлов, Г. Корнилова, Б. Захаров (из Тамани), М. Рощин, В. Крупин, — но и тому, что большинство эту книгу освоили, называли имена, помнили сцены, сюжетные повороты, плели отношения. Может быть, разойдется книжечка по миру, зацепит людей, даст Бог. Культура времени и культура письма.

Встречал на аэродроме посол СССР — Б.Н. Пастухов, бывший знаменитый первый комсомольский секретарь. Почему-то он сделал вид, что мы с ним знакомы, стали перебрасываться шуточками. Я думаю, просто посмотрел «объективку» на меня — работал в «Комсомольской правде». С аэродрома сразу повезли в посольство, где долго рассказывали, давали информацию о стране. Пастухов и его рассказ понравился. Мужик, конечно, опытный. Самое главное, зачем мы приехали: состоится на нейтральной территории первая встреча писателей-эмигрантов и писателей, которые живут на родине. Так сказать, воссоединение семей. Посольство очень молодое. К каждому писателю прикрепили молодца. По нынешним временам — очень деликатного. Боятся, что сбежим, что ли?

Уже днем в Луизиане — роскошном музее, вернее, комплексе, минутах в сорока езды от Копенгагена — впервые увидел легендарных диссидентов А. Синявского, В. Аксенова. Это люди почти из былин. Заметно, что все они жмутся к нам. И, в общем, очень их жалко. Не дождались своего часа. Как важно в литературе дождаться. Поселили тут же в каком-то специальном пансионате. Я человек без претензий, мне нравится.

2 марта, среда. С вечера разведал дорогу и утром хорошо пробежался. Дорога идет вдоль залива Зунди, и вдалеке, в тумане, видны силуэты Швеции. Как все в натуре оказывается близким, становится понятным! Действительно, почему бы принцу Фортинбрасу не прогуляться было в Данию? Дания для меня, выученика социализма, конечно, тюрьма, но весьма комфортабельная. Накануне Б. Н. Пастухов рассказывал, что здесь 150 тыс. человек создают продукт для 15 млн. (в Дании живет 5 млн.). Это продукт самого высокого качества. И образование здесь с 1914 г. всеобщее среднее. Вот так. Это обучение сопровождает человека всю жизнь, с 17 до 75 лет. И каждый раз государство, пусть символически, платит — ты повышаешь квалификацию.

Вчера, разведывая утреннюю пробежку, шел вдоль дороги. У датчан, видимо, вечером не принято закрывать шторы. Добропорядочные граждане не пьют вина, не печатают фальшивых денег и не курят гашиш. Каждая такая открытая для обзора комната — музей. Во всех, часто пустых, комнатах горит свет. Нужны поколения, чтобы накопить эти богатства, эти мелочи комфорта.

Единственное, что здесь плохо — коровы дают очень жирное молоко (в продажу поступает с уже сниженной — 3,5 % — жирностью) да и к тому же 6-6,5 тыс. литров. Бедная песчаная и глинистая Дания!

Говорят, вчера приехали А. Гладилин и Л. Копелев, последнего я никогда не видел. Утром Бакланов рассказал, как М.В. Розанова, жена Синявского, тайно, пока никто не видит, дождалась его, чтобы передать «Синтаксис». Господи, какая чушь, мы сейчас печатаем то, что им в их эмигрантских журнальчиках и не снилось. Почти публично попросил М.В. дать журнальчик почитать и мне.

Я уже позавтракал. Бедная Дания: молоко, корнфлекс, кефир, йогурт, яйца, масло, ветчина, кофе. Идет снег, мелкие, как песок, хлопья. За столом кто-то на меня неосторожно налетел: когда мы с женой, дескать, едем в Нью-Йорк, в Израиль и т.д., мы всегда, дескать, торопимся в Данию. Я уколол: меня тоже после Нью-Йорка или Афганистана тянет «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам».

3 марта, четверг. Утро. Бегал опять вдоль моря. Купался. Ветер. Настроение грустное. Вчера весь день сидел в зале заседания и записывал выступающих. Сколько вокруг литературы неправды, тенденциозности, самолюбий. Я все время разглядываю двух людей: В.Аксенова и А.Гладилина — обоих жалко, особенно Аксенова. Он делал доклад о русском авангарде.

4 марта, пятница. Пять утра. С четырех читал книгу Раисы Давыдовны Орловой, жены Копелева. Это об эмиграции. Много интересных подробностей, спокойный тон. С небольшими купюрами книгу можно было бы издать в СССР — ее грусть тоже многому научает.

Вчера, как мне кажется, очень плохо выступил. Я вообще был в ложном положении: в программе мне слова не было, а надо «отработать».

На встрече много «оттуда», в том числе целая группа из Мюнхена. Я постепенно стал во всем этом разбираться. Это люди ангажированные, довольно настойчивые, принципиальные, враги нашего порядка. «Ребята» из «Граней», Кронид Любарский, ведущий список политических узников.

Как и в первый день Е. Эткин, Любарский в своем докладе непримиримо не только попытался свести счеты с прошлым, но и дискредитировать настоящее. Он сидел, его можно понять. Но желает ли он добра и перемен нам? В его выступлении была какая-то передержка, какой-то расчет на эмоции аудитории. Пришлось выступать мне. Удачно ли я это сделал? Думаю, для себя лично — неудачно. Наташа Иванова трещала в интервью «Голоса Америки», ко мне никто не подходил. В перечислении писателей я оговорился, эта оговорка как-то коснулась Г. Белой. Я говорил о том, что, несмотря на то, что мой отец сидел по знаменитой статье 58-10 и я сам рос обездоленным ребенком, у меня нет ненависти к стране. Эмоциональный накал, по возможности, снял. Председательствующий все время меня одергивал. Бог с ним, сегодня последний день. Эти люди все между собой знакомы, я — нет. Лишь бы хватило сил. Еще эти поганые деньги, которые надо истратить.

Все время думаю о романе. Может быть, следующую главу сделать с материалом этой поездки? Мой герой обращаться к сестре: куда ты поедешь? Воспоминания о событиях?

5 марта, суббота. Слава Богу, вчера все вроде закончилось. Закрылись. Мы уже в Копенгагене. Из-за досадной оговорки с Белой мы не разговари­ваем.

Господи, как велико у всех наших стремление понравиться! Как велико чувство модного несогласия. Под конец мне понравился Дудинцев, и естественен Искандер.

Вечером состоялся прием в издательстве «Гюльдендель». Старинный, XVIII века, дом, наверху, в бывших «складских» помещениях, нас покормили ужином. Обычным, по датским меркам, но вкусным. Понравился фруктовый салат, это я возьму на вооружение.

На вечере Г. Белая произнесла тост, который мне кажется очень занятным по психологии. Она рассказала, как в свое время ее позвали обсуждать спектакль в театре на Таганке по мотивам произведений Исаака Бабеля. Поставил его Ефим Кучер. Спектакль ей не нравился. Муж, когда она уходила из дома, ей сказал: ты там особенно не эстетствуй, дело касается не Бабеля, а Юрия Любимова. И она пошла «воевать за». С гордостью потом она привела слова Любимова, сказанные ей после обсуждения, о том, что он, Любимов, не знал, какого друга приобрел в этой сече.

За ужином сидел с переводчиком. Его зовут, кажется, Флорейом, по-московски, как он говорит, — Коля. Рассказал целую историю своей женитьбы в Москве. Как девушка оставила его на старом Арбате в коммунальной квартире. Как старухи допытывались, кто он — осетин или болгарин. Как он женился на ней, перипетии оформления этого брака. Как датское посольство написало бумагу, почему его надо срочно женить: предоставляют работу, необходимо выехать, опоздает — работа пропадет. Какое у этих посольских датчан знание русской и советской психологии! Но поразительно, как посольство страны занимается судьбой и счастьем одного человека!

Подарил вчера Анатолию Гладилину, с которым знаком еще года с 62-го, работая в газете «Московский комсомолец», книжку. Сверху написал из Пушкина «Клеветникам России» и т. д. Шутка. Две дивные книги мне подарила М. В. Розанова.

Все утро читал «Синтаксис». Поразительные вырезки участия писателей в 37 году. Все это, в основном;из Литгазеты за 1937 год. В поддержку процессов писали В. Шкловский, А. Новиков-Прибой, Вс. Вишневский, Л. Леонов, Л. Савин, В. Гусев («На Дальнем Востоке, в тайге суровой, Боец-пограничник на землю упал Это его благородной кровью Бандит Сокольников торговал. Школьники киевщины в тетрадях Пишут стихи о своей стране Это их счастливое детство Радек хотел спалить на фашистском огне. Страна заводы свои растила. Зажигала огни молодых городов. Это их, нашу гордость и нашу силу, Взорвать и разрушить хотел Пятаков»), М. Ильин, С. Маршак, Мих. Зощенко, Саянов, Л Соболев, Ю. Либединский, Мих. Кольцов («Убийцы из Ленинградского центра», 22 XII 34), Н. Огнев, Скиталец, Н. Тихонов («Честные советские работники смотрят на них сейчас и не понимают, откуда взялись эти кровавые шуты...» Какой стиль!), Джамбул, народный поэт Казахстана («Спасибо, Ежов, что, тревогу будя, Стоишь ты на страже страны и вождя!»). Киршон, А. Фадеев, Ю. Тынянов («В этом все дело, они — чужие всей стране, всем людям, которые дышат ее воздухом) К. Федин, Р. Фраерман («Мы вытащим их из щелей на свет»), К Финн, Е Долматовский, И Бабель (в статье «Ложь, предательство, смердяковщина» — «Скоро двадцать лет, как Союз Советов, страну справедливую и созидающего труда, ведет гений Ленина и Сталина, гений, олицетворяющий ясность, простоту, беспредельное мужество и трудолюбие»), Г. Яшвили, В. Ставский, Е. Габрилович, Б. Лавренев, Мих. Голодный («Напрасно взгляд от страха мутнеет, Зовет на помощь мир господ К вам, Тухачевские и Пути, никто на помощь не придет»).

31 марта, четверг. Совершенно разленился и не пишу дневник. События есть или их нет? В «Советской Культуре» опубликовали мою статью об Афганистане, а в «Собеседнике» — письмо. По ТВ рассказывал о Дании. Страшно злобствовал на Н. Иванову. Смотрел «Собачье сердце» в Детском театре в постановке Г. Яновской — очень понравилось. Все это время много думаю и занимаюсь ТВ. Скорее, играю в него. Много думаю, что надо сосредоточиться на главном — на литературе, по сути, ничего, кроме литературы, меня не интересует, но каждый раз собственное честолюбие и чужие дела подхватывают меня и несут. Пишу роман. Много думаю о перестройке и стране. Что же со всеми нами будет? Быть без родины, только с самим собой — этого мало. Жизнь почти проиграна. Если бы хватило сил и получился роман. Но теперь вопрос: будет ли он прочтен? Болею, насморк. Но скоро расцвет весны и лето.

3 мая. Как и всегда, когда идет роман, дневник не пишется. На майские праздники в Болшево сделал несколько страниц, но ключевых. Не потерять темы и — дальше. Вчера вечером были с Валей у Абуладзе в гостинице «Москва». У меня есть с ним схожесть, не декларируем! Пора уезжать на дачу.

8 мая. Приехал с дачи. Занимался там романом, чтением, красил полы. Долго гулял вдоль реки, придумал концепцию «развода» для романа.

10 мая. Сегодня уезжаю в Тамбов на Совет по прозе. Опять скликает С. П. Залыгин. С утра написал свою страницу. На роман времени катастрофически не хватает. Ведь как писатели в прошлом веке писали: они сами себе ботинки не чистили, рубашки не гладили, белье не стирали. Кухарки готовили обед. Я взялся за слишком большой кусок. Много думаю о перестройке. Все газеты и «Огонек» полны разоблачительных материалов. Я ведь хорошо знаю прессу. В этой ситуации главное — заниматься своим делом.

11 мая. В 8.00 приехали в Тамбов. Обычное по расписанию размещение, обком, заседание, выступление, вечер. В сознании гудит — Тамбовское восстание. Город интересный, в нем еще не разрушили массу того, что могли бы разрушить, хотя хамства хоть отбавляй. «Тамбов на карте генеральной». Я сделал кое-какие записи у себя в блокноте по выступлению в обкоме Вячеслава Егоровича Зверева. Много удивительных людей жило здесь, остались их следы. Безобразный — плебейское отличие в общей похожести — памятник В. И. Ленину. Залыгин рассказал: «В Омске купили 27 гипсовых скульптур, расставили их по всему городу». Другой рассказ «В Коврове небольшой памятник Ленину и огромный — местное представление о монументальности — Дегтяреву, конструктору пулемета. Еще из безобразий: рядом с Собором на площади (б. Дикое поле) взгромоздили 4-этажный жилой дом — не понимали, что ли? Понимали. Собор Преображения — без крестов. Была 21 церковь и 2 монастыря. Зачем?

Дом фабрикантов Осеевых — на берегу реки — модерн с прекрасным мрамором и живописью (средней) внутри. И все же сохранили. Люстры, несколько бра, переплеты на дверях. Говорят, один из руководителей здравоохранения поставил сверху, как на Кремле, рубиновую звезду (цена ее — 148 тысяч).

Был конфликт во время моего выступления по роману «Державин». Автор, Иван Евсеенко, требует славы, признания выдающихся своих данных. Я в этом ему отказываю: только писатель из провинции.

Вечер в управлении УВД.

После этого были в гостях у Николая Алексеевича Никифорова на улице М. Горького. Дому 106 лет. Рядом еще шесть семей. Я это к тому, что здесь и вопреки собралась уникальная коллекция. Комната заполнена, как окоп, всякой всячиной. Схематично, для памяти. Переписка с Давидом Бурлюком, его картины. Полка Есенина. Кольцо Шаляпина. Подлинный светильник с Мойки, 12. Вещи Лермонтова. Золотая монета в 20 франков, выпущенная в 1914 году в честь короля Людовика XVII. Хозяин много говорил о Есенине, Маяковском (дескать, импотент). Тяжба с городом. Ему 75 лет (60 лет коллекционерует, даже на фронте — собирал немецкие ордена) — отдать дому-музею, потом разберемся Эх, жизнь, все пропадет, разбредется!

12 мая. Сегодня очень долго заседали.

Выступал в НИИ радиотехнического машиностроения вместе с Мих. Чернолусским, Р. Киреевым, Виктором Мустафовичем Чекировым — гл. редактор из Воронежского издательства, с Василием Кравченко. Много говорили о перестройке, о партии. Из выражений «Перестройка — это смена начальства». Байка: «В старые дни Главлит потребовал вырезать в газете «романовскую овцу» — не о царизме ли?»

13 мая. Вечер в гостинице. По телевизору Горбачев встречается с работниками с. х. У него стало больше морщин. Показан репортаж из Афганистана. Было приятно рядом с Лещинским увидеть Александра Ивановича — генерала, которому в Кабуле я подарил браслет.

Сегодня — в Мичуринск, бывший Козлов. Все-таки хоть и много, очень много, но не все уничтожили в России. Прекрасный небольшой провинциальный город, но я представляю, каким он был. Уничтожено два огромных монастыря.

На Тамбовщине мне нравится, к культуре, как ни странно, здесь относятся довольно либерально. Посмотрел дом-музей Мичурина и музей художника Александра Герасимова. У Мичурина в его маленьком домеочень много часов. В доме трудолюбца и энтузиаста все вызывает удивление.

Что-то мне все нравится?

Музей наркома Чичерина, с пристроенной к нему галереей. Дело даже не в этом писателе, художнике, общественном деятеле, личность которого так деформировало время — у города навсегда эта галерея и навсегда быт начала века.

Беседа в Генетической лаборатории. На столе яблоки, чай. Потом встреча в Пединституте. Определенно спасение второй раз, как при Минине, придет из провинции. Ели яблоки, пролежавшие всю зиму, вкусно. Судя по всему, здесь идет работа под зимостойкий сев. Озабоченность вызывает хозрасчет. Директор лаборатории (Курсаков Геннадий Александрович) — правнук Мичурина.

В Пединституте было много записок о Сталине, о перестройке Ненависть к Сталину у меня растет. Вопрос не в его гениальности, а в том, что без нее мы не имели бы столько потерь. В Пединституте был и подарок. Наверяка кто-нибудь из читающих преподавателей: «И ВСЕ-ТАКИ ЛУЧШЕ ВСЕГО У ВАС — «ВРЕМЕНИТЕЛЬ». Разбираются!

14 мая. Утром в музее Чичерина. Это определенно музей дворянского быта. Картинная галерея. Портрет Остуева, Боровицкого. В 12 большая встреча с местной интеллигенцией. Вестиv пришлось мне. В присутствии Залыгина было трудновато. В Москву!

24 мая. Вчера вел по ТВ программу «Добрый вечер, Москва!» По этому поводу куксюсь, но все же это мой путь к влиянию на общество, к участию в его жизни. Сегодня вместе с «Литературной Россией» выступаю в Библиотеке им. Ленина. Состав уже привычный: Н. Шмелев. Ф. Искандер. Был еще В. Соколов, критик После нас всех выступил с юмореской «Письмо президенту» Мих. Задорнов. Стремление понравиться, конечно, неизбывно, когда публика аплодирует — исполнителю порой безразлично, «за что», каково качество этих аплодисментов. Зал был в восторге! Я подумал, как быстро можно «опустить» аудиторию, как быстро она, масса, делает переход от возвышенного, тонкого и духовного к низменному.

Прочел 3 рассказа Саши Путко. Отослал их ему обратно. Это война, но в ней, кроме привычного «страха вождя», ничего нового. Любопытен 3-й рассказ «Написано пером» — о мемуарах Маршала. Завтра собираюсь на дачу.

25 мая. Обнинск. Сегодня утром написал начало статьи об Афганистане. Строгал теплицу и думал над последней главой. Пока мерещится свидание с отцом, закрытым белой пеленой, и прогулка с комиссаршей. Зыбкость — в похоронах Сталина, если я их напишу. Их надо делать, как в жизни. С неверием в его смерть, с неверием в его жизнь. Его смерть — в фигуре отца.

Завтра побегаю и попробую набросать.

26 мая. Сейчас 11 утра. Встал с намерением сдвинуть последнюю главу с места. Бегал, что-то брезжит. Господи, пошли мне желание и силу. Головою мне работать легче, чем рукой и пером!

К прошлой записи. В. Соколов о своем ощущении до перестройки. «Обходил острова в своей душе». Соколов читал стансы о Сталине. Перед этим рассказал небольшую историйку: в 61-м году Я.Смеляков — он был редактором «Дня поэзии», — прочтя стансы, воскликнул: «Мы откроем ими книжку!» Когда «День поэзии» вышел без этих стихов, то Соколов, чтобы не смущать Смелякова, ничего у него не спросил.

Рассказ: человек, которого распирает сказать. Идея возникла, когда я увидел сумасшедшего, схватившего микрофон. Две пословицы от Ф. Искандера: «Рукой дурака ловят змею», «Когда быки пашут по жесткой земле, они косятся друг на друга» (это он сказал о национализме. Азербайджан и Карабах). Самое сложное в прозе — найти точку отсчета.

30 мая. В Москве — президент США Р. Рейган. Ему 75 лет. Все эти визиты превращаются в сплошное ТВ-шоу, не более; за обедами, прогулками, туалетами, интерьерами уже не видно политики.

Три события случились у меня за этот день:

В 18.00 (я выходил из метро «Библиотека им. Ленина») увидел демонстрацию отказников-евреев. Человек сорок, все довольно рассчитано — плакаты, типы людей, тексты на русском и английском языке, но что-то в этой группке людей, мужественно стоящих во враждебной им толпе — (впрочем, уже привыкли, особо никто и внимания не обращал) было мучительно жалкое Да стоят ли какие-нибудь секреты или обстоятельства того, чтобы мучить людей! Я заплакал. Да... у меня уже давно не было слез по таким обстоятельствам. Слезы были радостные. Это значит, жив, душой еще не зачерствел

Вечером, выходя от В. И. Юдина на Калининском проспекте, я увидел кортеж машин — ехал Рейган. Совсем рядом Я поднял руку и махнул. За зеленоватым стеклом его лицо. Удивительно, я в это уже не верю, но мы встретились глазами.

Сразу же после окончания романа напишу рассказ «Эксперимент» — герой участвует в перестройке, прекратил работать, и никто этого не заметил. В «Огоньке» статья К Рудницкого о Мейерхольде, как Эйзенштейн решил у себя спрятать архив режиссера. Это описание мужественного поступка.

Это из «ЛГ» от 25 мая.

Вс. Сурганов: «Не могу согласиться, что воплощаемая писателями в последние десятилетия личность современника утратила качество социальной активности. Другое дело, что в застойную пору появились персонажи вроде есинского «Имитатора» или кимовских оборотней — их порождало время. Но ведь это еще одно подтверждение «зоркости» нашей литературы: в лице подлинных мастеров она ни на день не отворачивала взгляд от застоя. Неустанно готовя почву для необходимых перемен, она атаковала Борзовых и Имитаторов, поддерживала подлинно активных героев — Мартыновых, Пряслиных, Чаузовых, защищала «чудиков» и мальчика из «Белого парохода», горько прощалась с Матерой...

То было широко развернутое наступление на многоглавое сталинское «наследство», наступление во имя победы завещанных Революцией идеалов. И думается, что в писательских открытиях, совершаемых на ключевом направлении этой тридцатилетней «битвы в пути», как некогда в 20-е годы, вновь проступили черты социалистического реализма уже в современном, если угодно, «платоновском» его обличье и понимании, обогащенном трудным опытом минувших лет, а главное — напрочь лишенном каких-либо претензий на монополию...»

2 июня. Утро. Вязники. Пишу в машине возле гостиницы. Все-таки решились поехать вдвоем с Валей на спектакль Симакина в Горький. По дороге заскочили — на съемки к Ростоцкому. Ростоцкий снимает здесь «Федора Кузькина» по Можаеву. У группы в четверг был выходной, и всю вторую половину дня Станислав Иосифович провел с нами. Интересно рассказывал об Эйзенштейне. Он был его учеником, и тот скончался чуть ли не на его руках. Он знает о нем много, подробно говорит не все. Самое интересное — рассказ С. И. о присуждении Ленинской премии Брежневу. Комитет собрали по трубе. Первым выступил Георгий Марков. Он первый секретарь СП СССР, ему хвалить положено по должности. Естественно, его поддержал, подхватив песню, Шауро. Он тоже раб должности — зав отделом культуры ЦК, в его приемной министры сутками ожидают. Единственный, кто робко заикнулся, был Николай Матвеевич Грибачев. «Не торопимся ли мы — ведь страна не читала еще, хотя все и публикуется, вплоть до газет — с этим присуждением, не оказываем ли дурной услуги?.. Я вот и сам еще не прочел». — «А что, товарищ Грибачев разве не выписывает газет?» — змеиным голосом спросил Шауро. Голосовали открыто — единогласно».

Рассказал С. И. о том, как Райзман позвонил из Канн Фурцевой: «Надо снять с программы «На семи ветрах» Ростоцкого — не будет иметь успеха». Потом где-то на торжественном обеде эта двурушническая позиция Райзмана для Ростовского выяснилась. Они все сошли, оказывается, с ума, плохо говоря друг о друге. Великие! Сейчас Ростоцкий снимает, как я уже написал, по Можаеву. В главной роли у него Саша Суснин. Я встретил его на лестнице. Весь просохший, выбитый временем, только глаза сияют зелено-сумасшедшим блеском Я его не видел лет 30, с того времени, когда снимались в «Аттестате зрелости», Саня считает не так. А может быть, и виделись раньше? Куда исчез тот плотненький, полный горячих сил паренек? Но как он подходит к Кузькину Его глаза, его сухое и пропойное лицо.

Из рассказов Ростоцкого увлекателен и другой — про Галича. Его неуравновешенность, женолюбие, блатные песенки — это мелочь. Ростоцкий утверждает, что Галич был наркоманом. Отсюда и его постоянная страсть к инфарктам: от болей ему делают пантопон и т. д. Рассказывает Ростоцкий, как врач в доме отдыха на Валдае, куда он привез Галича писать сценарий, не удержался: я выселю вашего друга, если он постоянно будет вызывать меня по ночам. Все разговоры о том, что Галич сидел, воевал, по словам Ростоцкого, не имеют под собой почвы. Это плод тщательно создаваемой легенды. Днем, отчаянно ругаясь с Валей, приехали в Горький. Симакину после Костромы дали маленькую квартиру, довольно тесно. Вечером идем на его «Турандот». Я умею гордится своими друзьями.

И последнее о Вязниках вспомнил. Это опять фрагменты рассказов Ростоцкого. Областное начальство начало по-новому относиться к городу после съемок. Народный артист кое-что им объяснил. Но еще до этого они райком, клуб и гостиницу не стали строить в старой части города. Старая, глубинная скромная Россия. Интересно — отсюда в войну вышло 22 героя Советского Союза.

Со вторника 14 июня сижу в Обнинске. Пытаюсь закончить роман, идет, как никогда, мучительно. Закругляю и довожу до литературной логики то, что придумал. Мне кажется, что в целом эта гирлянда вин, прозрений и предательств, эта цель взаимосвязанных людей, должна выскользнуть из неясного небытия и приобрести очевидность действительности. Все ведь придумано. Все. Но разве в искусстве нас интересует не сама личность говорящего?

В двух словах в догонку о Горьком. Поездка была тяжелая. Ругался с Валентиной. Мне жалко ее, ненавижу тех демонов, которые заставляют ее страдать и мучают меня. Иногда такая жизнь мне кажется невозможной.

«Принцесса» у Вити получилась, но опять лишь с намеком на «Турандот» и Гоцци. Он очень многое синтезировал из своих бывших находок. Прощание с бывшим ужасным временем. Боже мой, как трудно жить и писать и как хочется плакать!

Из неожиданного — из того, что я тщательно фиксирую, ибо это свидетельства распространения влияния моих идей и видения — внезапные аплодисменты, когда Бригелла объявил, что Есин, «автор Имитатора», в зале. Шуточки театра: помню, как Олег Табаков тоже в своем театре лепил некую отсебятину о Есине.

Мой новый роман не поиск популярности на знакомом пути разоблачений — сейчас разоблачают все — это углубление каких-то идей о человеке и его страдающей доле.

Живем, чтобы страдать. Последнее время все загадываю, какой мир будет без меня, через 100, 200, 300 лет. Боже мой, как, наверное, интересно, но как мучительно в том времени станет жить.

Прошел дождь, стучал по крыше и оконному стеклу, и я вдруг почувствовал себя полностью и беззаботно счастливым, как в детстве.

15 июня, среда. Вчера приехал в Ленинград на съемки телефильма по «Сороковому дню». Это по спектаклю в театре Гоголя. Снимаются И. Макарова, Е. Соловей, Тотосов — всех остальных, пусть и изестных, я не запомнил. Прочел сценарий — это облегченное возвращение к пьесе, но как они ее сократят, не знаю Это тяжело, у меня не получилось. Я очень надеюсь на Олега. Советовать ему тоже не берусь. Хочешь не хочешь, а это брак, а перед венцом жениху не советуют, что надо сменить невесту. Понравилось киношное решение. На Фонтанке они нашли огромную квартиру, из которой уже выселили жильцов, сделали косметический ремонт — город все время за окнами. С балкона — Большой драматический, комбинат «Ленинградская правда» и улица Росси. А ведь в этом соприкосновении с улицей Росси я вижу нечто символическое. Может быть, еще один круг замкнулся?

Вчера поговорил с Женей Агафоновым. Как они всегда кормят! Он рассказал мне о своих взаимоотношениях с сыном — я обязательно пунктиром вставлю это в роман Поэтому надо пунктиром прочертить линию Золотцева — жены, сына, семьи.

Сегодня вечером, если все будет в порядке, — в Москву.

Еще одно последнее чудо нашего кино и хозрасчета: директор картины сказал мне, что не может оплатить мне ни гостиницу, ни билет. О времена, о нравы! Наша бюрократия продолжает чудить. Пожалуй, есть смысл продолжить тему «Автомобиль и майонез».

Вторая половина дня. Написал рецензию на «Турандот». Средне, зазывно, спектакль ускользает. После полудня поехал в музей-кабинет Дзержинского — это в самом конце Невского. Традиционно неуютно, золоченая мебель, без единого клочка личного, без попытки понять, что происходило здесь. Но в этом доме, на 2-м этаже, у камина, перед зеркалом, Вера Засулич стреляла в Трепова. Доски об этом на доме нет. Да, наверное, нельзя по каждому поводу ставить доску, но подобное — единственный и неповторимый факт русской истории.

Опять ездил в декорацию, посидели со Славой Иванцовым и Олегом Павловичем Ерышевым. Кое-что придумали, но я очень боюсь, потому что текст транскрибируется в любую строчку, а хватит ли у режиссеров и актеров психологической силы все дотянуть.

Долго сидели, после этого с Р. В. Николаевым на Радио. Говорили о делах перестроечных. У нас обоих складывается ощущение, что волна, накат спадает. Сетовали на то, что много людей потеряло совесть в перестройку. Реабилитировали Каменева и Зиновьева — но это лишь юридическая реабилитация.

17 июня, пятница. Только что приехал с Николо-Архангельского: хоронили Михаила Алексеевича Борисова — редактора «Московского комсомольца». Все промелькнуло на глазах, я его помню молодым, Новый год, комнату, стол, девушек, которые приходили. Народу было много, из знакомых — Флеровский, Бугаев, Изюмов. Я даже не могу написать, как сжимается сердце. Лежал он в гробу чужой, смерть его уже забрала. Все подчеркивали, что был он добр — действительно.

Вчера у меня был гость — Ришард Важович, — выпили бутылку, поговорили о литературе, о трали-вали. Валя сегодня едет в Ярославль на съемки к Хуциеву. До чего же у нас трудолюбивая семейка!

19 июня, воскресенье. Два дня на даче. Строю теплицу, редактирую роман и читаю «Разговоры с Гете» Эккермана. Прекрасная книга, и, может быть, даже хорошо, что она попала мне в руки столь поздно. Зрелому человеку.

15 июля, пятница. Очень давно не писал. Роман не то что поглощал все силы, но оттягивал, я боялся делать на бумаге лишнее. Сегодня отдал на машинку предпоследнюю главу. Настроение хорошее, то же ощущение, когда был написан «Имитатор» — я уже в другом ряду, хотя многие об этом и не догадываются.

Прошла партконференция. Отношение к ней сложное. Очень много личной злобности и — в выступлениях писателей — националистических подтекстов. Мне кажется, внимание придают словам излишнее.

Вчера был у Веры Туляковой, вдовы Н. Хикмета. Рисунки Пикассо, Гончаровой. Надо бы включиться в битву за музей в этом деле. Сегодня уедем с Валей на дачу. Не пишется. Все думал о романе.

20 июля, пятница. Господи, господи! В воскресенье, 17 июля скончалась Антонина Дмитриевна — Валина мать, моя теща. Она умерла спокойно, дома, практически не болея, 84-х лет. Мы похоронили ее без скандалов и лишних разговоров. Я очень плакал. Мне всегда кажется, что покойники, эти умершие люди, обладают каким-то дополнительным и серьезным знанием, а быть может — и исчерпывающим.

Почти сразу же стало известно, что очень плохо с Юрием. Скорее всего — самое страшное. Я отправил его в институт им Герцена. Мы все не боимся смерти, а боимся нашей медицины. Вся душа изболелась за него. Повторное исследование назначили лишь на 3-е число. Это так долго. Я представляю, какие мысли проносятся у него в эти минуты.

Мне кажется, что последнее время я все отбиваюсь от преследующей меня судьбы. Как я в таком состоянии закончил роман — не знаю. Но привкус последних событий в нем бесспорен.

Видел два фильма, о которых много говорят «Соблазн» Славы Сорокина и «Маленькую Веру». Люди оба очень талантливые, но у авторов «Веры» не хватает вкуса, фильм держится на социальных подначках вот, дескать, каков рабочий класс, вот до чего, дескать, вы довели Россию. Этого для искусства мало. Интересные характеры.

В понедельник сдам роман в издательство. Это «Соглядатай».

9 августа, вторник. Интерес к дневнику пропадает в дни наибольшей апатии, когда жизнь с размаху щелкает по голове. Такого клубка самых черных мыслей не собиралось давно. Да-да, сдал роман в издательство. Виктория Исааковна звонит, хвалит, говорит, что я очень вырос. Через неделю после того, как я сдал ксерокопию в «Знамя», позвонил Виталий Гербачевский, сказал то, что я, по сути дела, думаю и сам: это совершенно новый удар по культу, новое осмысление истории, много говорил о форме.

Когда сегодня днем я встретился с ним, он сказал, что поражен, как я держал весь роман в голове. Но на самом деле все было по-другому: я писал, а потом придумывал, чтобы оправдать написанное. Сегодня уже дочитывает роман Вал Оскоцкий, судя по всему, его будут печатать. Роман взял Бакланов. Это не его литература, но я надеюсь.

Как бесконечно жаль Юру. Несколько раз был у него в больнице, буквально сжимается сердце. Он держится хорошо и старается не говорить о болезни. Я все-таки надеюсь, что все обойдется. Операции ему не избежать, но дай Бог, чтобы она состоялась. Что откроется этим вооруженным ножами медикам? Где граница между сегодняшней жизнью и вечной смертью?

Я опять болею — третий радикулит за последние два месяца. Как бы не отнялась левая нога.

Новая поездка в Афганистан, видимо, состоится.

11 августа. Весь день провел на ТВ. Вел передачу с прокуратурой Москвы. Их не пробьешь! Наш закон в надежных руках, которые его не собираются выпускать. Но, судя по письмам, как много недовольных.

16 августа, вторник. Вечером ездил в больницу к Юре. Завтра у него операция. Он совсем старый. И сколько лучшего нашего фамильного, доброго и самотверженного проявилось в нем. Мы прощались и встретились взглядом — зрачок в зрачок. Будто по этому лучу соединились две души, два сердца и смогли сказать друг другу о боли прощания. Я потом долго рыдал в машине.

Вечером поздно позвонил Валера: у Юры, кажется, саркома. Судя по всему, я прощался. Это было прощание при жизни. Господи, спаси и по­милуй!

Вчера звонил Бакланов, он прочел роман, сказал, что это хорошо. Очень болят ноги. Через два дня я уезжаю в Афганистан. Бегу я, бегу от жизни. Надо бы написать статью об упрощении жизни скульптуры в Манеже и т. д.

19 августа, пятница. Кабул. Даже писчий — дневниковый инструмент — сопротивляется. Психика вообще очень умело сопротивляется. Сколько боли и страха за последние дни. Семнадцатого Юре сделали операцию. Все безнадежно, зашили обратно. За что так заставляют мучаться моего брата? Он веселый, большой человек, если и делал кому неприятности — это его болезнь, его психическая неуравновешенность. И теперь такие страдания. Всю эту боль и все его отчаяние я, кажется, принимаю на себя. Не такой ли конец ожидает и меня? Только еще более беспощадный — без родных и близких. Все эти дни, пока собирался, летел, думал о Юре: представляю, как, располосованный, лежит он под капельницей Вечером же 17-го позвонила медсестра из реанимации: он очнулся, рассказывает анекдоты, передает мне привет. И ничего не знает. Все страдания напрасны и впереди — новые. Сколько семейного, нерасторжимого я чувствую сейчас.

В Кабул прилетел совершенно больной, в самолете не мог сидеть, все эти дни у меня глубочайший ишиас. Не могу найти себе места. Здесь семинар по роману, который был задуман еще в январе — начал писать выступление. Может быть, удастся что-то сказать и выговориться. Все здесь меня лечат. Таривердиев — это не композитор, а дипломат — привез таблетки и мазь. Сейчас намазал: щиплет зверски.

24 августа, среда. Кабул. Мне кажется, что я все время умираю вместе с Юрой. Я представляю его, перебинтованного, догадывающегося, страдающего, когда я еще свободен от смерти и близкого ожидания ее.

Моя жизнь здесь осложнилась жутким скандалом с Юрой Скопом. Тот полускандал, который вспыхнул в Москве, здесь рос, хотя диагноз здесь один — не Моцарт он. В нем нет легкости работы и легкости оригинального мировоззрения. Все же все это довольно больно. Я раздражаю его, а я ведь привык хотя бы к контактности. Мне его жалко, сейчас у него кое-что обострено с нервами.

Под окном гостиницы слышно, как садовник поливает цветы — это герань в горшках. Где-то вдалеке поет муэдзин. Весь этот пучок звуков: вода, муэдзин, шум машин, а сверху еще гул самолета.

Из садика, когда я там гуляю по утрам, ритуал подъема самолета производит праздничное зрелище. В очень ясном, нарядно-голубом небе летит серебряная стрелка — это только умом ты понимаешь: торцовые балки, многотонные турбины, электроника, откидывающиеся кресла, заправленные специальной жидкостью туалеты, — так летит эта стрелка, и через равные, довольно короткие промежутки времени отстреливаются от нее фейерверочные звезды. Самолет отпыхивается ракетами от снарядов теплового наведения. Мирное небо столицы.

Семинар уже закончился. Несколько дней подряд я создавал свое выступление, и оно мне понравилось: искренне, естественно и про роман, и про художника и жизнь, и довольно неожиданно. Писать в общем было довольно легко. Многое здесь уже знакомо по собственным романам — по «Временителю» и «Эсхатологии». С присущим мне мелочным тщеславием я хотел бы даже отметить, что немка Урсула меня расцеловала, многие подходили, жали руку, и Парванта сказал, что это даже изящно.

Во второй день семинара вечером сидели у Вадима Акулова — корреспондента «Правды». Люся, его жена, знает всех женщин Кабула: она сказала, что всех посольских жен и жен специалистов выслали. Говорили о статье Проханова. Интересная, в известной мере аналитическая статья, но время, в которое она появилась, — подлое. Мне кажется, все это не по-граждански.

На следующий день Вадим Акулов все утро просидел на симпозиуме. Поручение «Правды». Чего это они так заинтересовались культурой? Я никогда так не уставал. В то утро, наверное, еще из-за склоки со Скопом, у меня практически отнялась левая нога, да еще пришлось три четверти часа стоять на трибуне. После моего семистраничного доклада пошли вопросы. Я рад, что очень хорошо и красиво все это переводил Гайрат.

Несколько человек из военных, еще из старых знакомых, говорят, что все афганцы — жуткие предатели: не очень-то я в это верю. Я люблю Акрама, Гейрата, Зарьяба — людей, близких мне по духу. Неужели?

Два раза встречались с Виктором Петровичем Поляничко. Он рассказывал о себе, о своей службе кузнеца, о комсомоле, об армии, о Москве. Его все ругают, и, действительно, инструмент советников — это не так хорошо. А как хорошо?

Мне он определенно нравится. Ему нравится власть, он понимает ее бескорыстную тяжесть, умеет принимать решения. Это филиологическая особенность человека. Я попросил у него не забыть об обещанной поездке в Герат. И удивительно — завтра летим.

Сегодня вечером в гостях у Акрама Усмана. Говорил о литературе пушту. Это здесь не модно.

26 августа, пятница, Кабул. Никаких сил не было записать все вчера. Господи, пошли сил Юре, пошли чудо! Я тоже очень болен, я чувствую, что жизнь из меня уходит, истекает жизненная энергия, а быть может, переливается в литературу. Утром позвонил Миша Лещинский: оказывается, Валя через ТВ, через Люсю Маторину передала, что сама она никуда не уехала. Юра еще в больнице, и ему делают химиотерапию. А вдруг?! Господи, даруй чудо, сколько раз я молил Тебя, но уже ведь почти не осталось у меня и поводов для этих молитв. Неужели такой дорогой ценой приходится мне оплачивать мои жизненные впечатления?

Вчера были в Герате. 2 часа от Кабула грузовым самолетом до Паншера, час вертолетом от аэродрома до Герата и на бронетранспортере от Герата до города. Как же удержать в памяти все, что видел: дорогу, обсаженную в два ряда соснами, приближение города, элеватор, госпиталь, здание генерал-губернаторства с башней для часов, центральную улицу, торговые кварталы, городскую мечеть с махрабом из мрамора, ее бескрайний двор, старинный колодец, а рядом цистерну на металлических фермах, возраст этого огороженного архитектором и Господом пространства? Напоминание, что до десяти тысяч человек, плечо к плечу, помещались в этом дворе, оставляя туфли у входа, и дух просьбы к Аллаху, и желания этих десяти тысяч, умноженные на столетия — их пять, потому что мечеть XII века — дух этих желаний клубится над минаретами. Не забыть,— восклицаю я, как хоккейный болельщик восклицает: шай-бу!

Сегодня день рождения у Сережи!

Как бы не забыть и дерево в центре Герата, огромную сосну с кривым стволом, почти прислонившуюся к одному из горящих домов, проезд бронетранспортера с лежащими на броне, как тюлени, людьми — зеленые штаны, легкие рубашонки, кеды. Бронетранспортер пробирается через торговые ряды, крепость, крепостные ворота — дизайн из дюймовых труб с захватами. Серпантин вверх, на стену, на башню, а внутри, во дворе — минометы, нацеленные на город. Сверху конца нет подробностям.

Величественный и мелочный Герат, рай земной! Вот для этих считанных минут и вожу с собой из страны в страну мощный двадцатикратный бинокль. Голубое, с отблеском белка, стекло медленно сосредотачивается, переплывая неподвластное из-за шальных пуль расстояние. Случайная дверь, дувал, цвета земли, цвета Бухары и Самарканда, и вдали — так близко и так далеко — несколько пятен: могила Низами, «черный камень», и еще где-то могила.

«Женский сад» — 5 минаретов, а раньше их было двенадцать, и купол, под которым уже пять веков истлевают останки Низами. Здесь же могила.

Джами — у него юбилей, кажется, отмеченный ЮНЕСКО. Бронированная машина туда не может пройти.

Конспект. Воинская часть. Утки, водоем, ужин. Трус сопровождающий. Распри.

Бандиты на договоре. Вывод войск без потерь.

Роман надо писать с того, что знаю, может быть замена корреспондента? Видел с вертолета, с высоты кишлак Инженера. Это кличка знаменитого бандита. Вечером с 18 до 21 были у посла Николая Григорьевича Егорычева. Вот уж не ожидал, что когда-либо встречусь с этим человеком. Знаменитый первый секретарь Московской парторганизации. Очень интересно рассказывал об Афганистане и Москве. Скорее, говорить хотел лишь о прошлом. Постараюсь записать его рассказ в надежде, что кое-что пригодится, не утонет.

О выводе и сокращении посольства. Его собственное наблюдение: сократив посольство наполовину, он не заметил, чтобы работа стала хуже.

О повинности Хрущева в репрессиях. Оказывается, все, что касалось членов Политбюро, — изымалось из всех учреждений. Из Бауманского училища изъяли даже дела Маленкова, который там учился. На Октябрьский пленум (снимали Хрущева) он шел с целой папкой выписок из докладов Сталина 35-36 годов. Пример: «Враги в спорте — тренеры». Эти документы все изъяты. Случайно в горкоме был 3-й экземпляр стенограммы. Поправляет Аджубея с его мемуарами. Фигура Сизова. Он, а не Хрущев потихоньку назначил его на пост начальника управления внутренних дел.

Много интересного Н.Г. рассказывал о Москве. О стремлении в свое время рассчитать Москву и ограничить ее 7-7,5 млн. Каждый архитектор хочет поставить себе в центре свечку. Но это чушь, когда он говорит, что к дому, который он строит, не надо вести коммуникаций. Генерального плана Москвы и не было, и нет — есть техническая проработка на 7,5 млн. чел. до 90-го года. Эту проработку выдают за генплан. Гришин — это об удачливом сопернике — разогнал людей, которые помнили, в каком году и какого диаметра трубу водопровода ставили. Много проблем в Москве было дутых. Например, разговоры о нерентабельных детских садах. Когда подсчитали (всего 4% годового объема строительства), это сразу дало огромный прирост высвобожденной рабочей силы (женской). Он не говорит плохо о Гришине, но в разговоре неприязнь к нему из-за Москвы.

Я опускаю здесь трагическую политическую ситуацию в Афганистане. О посольстве, об экстренных мерах в случае катастрофы, действиях по тревоге — держу в памяти, не на бумаге.

Похолодало, в горах выпал снег. Н.Г. Егорычев также рассказал множество и других случаев, наверное, я ими воспользуюсь на ТВ. Но вот один: он по утрам, чтобы ездить на дачу, брал свою собственную машину, и каждый раз на повороте его, первого секретаря горкома, гаишник сгонял с левого ряда, когда по тому же Минскому шоссе мчались на те же дачи на казенных машинах маленькие начальники. Такая инструкция, такое распоряжение, такой порядок.

28 августа. Утром были в Музее истории — один из лучших музеев мира. Бактрия. Ее культура. Как же мусульманство разрушило весь этот мир!

В обед — в музее этнографии, расположенном в одном из королевских дворцов. Тут же Вера Борисовна рассказала, как девочкой ходила в Кремль при Сталине. На каждого ребенка было изготовлено удостоверение.

Перед ужином был в доме у 77-летнего Парванты, книжника и ученого, посвятившего жизнь книге. Сидели в комнате сына, тоже уже профессора. Весь потолок затянут парашютным шелком, много резной мебели и европейского фарфора. Потом хозяин показал свои комнаты и сад. Фотографии. Он у могилы Хафиза.

4 сентября, воскресенье. Обнинск. Вчера уезжал в Москву. В МТЮЗе открытие сезона, «Собачье сердце». Спектакль в фонд памятника жертвам сталинизма. Делали досъемку в передачу 6 сентября. Взял два интервью у Ник. Петр. Шмелева и его семьи, дочка Катя — юный зритель, и у М. М. Плисецкой. Очень любопытно. Я: «Почему вы не в Большом театре? Сегодня там открытие сезона с «Иваном Сусаниным»». Она: «Эта опера идет уже двести лет». Оператор мне потом сказал: в каждом ушке у нее бриллиантов на 20 тысяч и пуговички на платье (к сережкам, кругленькие ушки) — по 10. Я у нее спросил: «Какие у вас творческие планы?» Она: «В этом сезоне я танцую «Чайку» и «Кармен» и у меня работа в Мадриде с испанским балетом». Я ей сказал: «Ну, слава Богу, что вы немножко потанцуете и у нас в Москве».

Плисецкая, как и Уланова, небольшого роста, довольно проста и непритязательна в общении. Очень трудно совместить этот ее образ вместе с ее бриллиантами и то громадное художественное впечатление, которое она производит. На руках, вокруг рта старая, как у ящерицы, кожа. И тем не менее, и вопреки!

Наконец-то познакомился с Генриеттой Яновской. Кстати, в ее спектакле, мне показалось, очень много новых деталей. Может быть, она дорабатывала? Нет. Плотность театрального текста такова, что не все сразу замечаешь. Говорят, вокруг ее манеры и ее спектакля какая-то возня, которую поднимает О. Ефремов. Завидуют, суки. Здесь есть воображение, смысл, настоящий театр — как я говорю: на коврике — и прекрасные актерские работы. Через все это нагромождение «правдой таланта» просвечивает вечно непримиримый Булгаков.

На спектакле был Б.Н. Ельцин — ему устроили овацию. В антракте в кабинете у Яновской Ельцин пил со всеми чай, я рассмотрел его: энергичен, румян, здоров.

Из последних событий: через день после возвращения из Афганистана был у Ю. Верченко, тот предлагал мне на выбор — брать издательство «Советский писатель» или еженедельник «Литературная Россия». От «Советского писателя» отказался, отвертелся — счастлив до безумия. Дай Бог и «ЛР» меня минет, хотя стремление посадить меня за работу есть у всех. Нужен специалист, чтобы работать.

6 сентября, вторник. Вчера утром ездил на Большую Молчановку: Валерию Юдину должны были привезти купленный шкаф. Сидел, караулил. Возле Верховного Суда на ул. Воровского — толпа из «зарубежных» корреспондентов: судят Чурбанова. Вечером по программе «Время» ничего, естественно, не показали, но перечислили подсудимых из МВД — по-моему, сплошь узбеки. Делают все, чтобы отвести от Москвы. Вот тебе и гласность!

К вопросу о гласности и моей работе на ТВ. Пленку из театра Яновской уже смонтировали: отрезали кусочек от Плисецкой, кусочек от Шмелева. Все очень мило, никого не обидели.

Пришел «Огонек» с новой статьей Натальи Ивановой. Все о том же. Читать не стал. Вот написала бы она о бесстилевой литературе этого периода. Раньше было проще: десяток цитат из «великих» — и все в восторге от остроты. Как мешает литературе злоба и ангажированность!

Читаю книгу Г. Вишневской — в книжке полно прелестных подробностей. Но все политические пассажи очень раздражают. Все это сиюминутно. Господи, помоги быть честным и искренним!

Сегодня впервые иду в Литинститут. На работу туда меня пригласил Е. Ю. Сидоров.

7 сентября, среда. Вечером вел «ДВМ» Как всегда, проект был интересней и лучше. Обидно, что в последнюю минуту кто-то из начальства снял с эфира (по рассказам, то же самое произошло и накануне) сюжет о суде над Щелоковым. Сама формулировка, пропущенная через ТАСС, свидетельствует, что процесс пытаются свести, ограничив до узбекского: узбеки и Щелоков. Оберегают Москву и другие благословенные места.

8 сентября, четверг. Утром чуть-чуть работал. Из «Знамени» от Эли никаких известий — а она знает, что мне надо уезжать. Сегодня в 15-00 выступил в Музее Толстого на Кропоткинской. Я был один, без пиджака и один рядовой. Тезисы я набросал в метро.

1. День рождения. 160. Это лишь день рождения ребенка. Жизнь Толстого — это еще нам урок, как человек делает из себя гения.

2. Храм культуры. Много колонн и имен. Столпов, на которых все держится, немного. Один из них— Толстой.

3. В чем заслуга? Диалектика души, бытовизм, государство и человек, сострадание? Внедрение, как достижимого, положительного идеала. В этом смысле он — Антидостоевский.

4. У Ленина: «Гениальный художник и никуда не годный философ». По-разному они философию воспринимали. Толстой — как свободу личную. Философия личной свободы.

5. Толстой — один из первых установил этические нормы поведения писателя в обществе.

Ю. С. Мелентьев и Мясников все время двигали меня вперед. Вот так я и пробрался к ленточке на открытии. Буду помнить. Все успокоится — приду в музей один.

9 сентября, пятница. Вечером из Фрунзе вернулась Валентина. Приехала ночью, в 3, уже в пятницу Всякая утренняя суматоха, и к 3 часам дня я поехал, не выспавшийся, на семинар. Обсуждали Валеру Терехина. Это самый молодой парень из моего семинара — 22 года, похож на грузчика. Рассказ.

«Дождь». Сложная, но не выполненная полуфрейдистская коллизия. У парнишки очень плохо с языком, не держит в сознании сцену, все разрежено, огромное количество штампов и привычных на слуху словосочетаний.

Чтобы заниматься культурой — надо ею заниматься.

Дочитал мемуары Н. Мандельштам в «Юности». Произвели глубокое впечатление простотой, сдержанностью и стремлением докопаться до дна. Как это важно, когда человек понимает, с кем он живет. Интересно, что в этих мемуарах проскользнула тема имитаторства, внешнего выполнения долга и вторая, очень для меня привычная — страха, летаргии эпохи. Как жалко, что и ко мне и к тысячам людей это чтение пришло так поздно. Наверное, и в своем романе я бы кое-что сделал по-другому, если бы прочел прежде.

15 сентября, четверг. Завтра ТВ — московская программа Из последних событий: выступление 12-го на ВДНХ в «Неделе журналов». Два с половиной часа были вопросы только о политике. Я свое выступление построил как размышление о литературе. Очень смущает политизация читателя.

Во вторник был семинар в Литинституте. Я ведь столько занимался молодыми и воспринимал все это как досаду, а здесь эти ребятишки постепенно входят в меня. Отсутствие детей или синдром учеников? Обсуждали рассказ Миши Лайкова — какая возвышенная и полная одаренность. Один недостаток: он более одарен, нежели умен! Но я думаю, что фонарик засветится.

Валера Терехин принес мне, как индивидуальное задание, монолог припорожного коврика. Все через раз, то «видит», то «знает». Собиратель смысловых штампов. Выучу. Я уже думаю о дипломах ребят.

Сегодня утром ездил к Вячеславу Афанасьевичу — сделали мне блокаду. В. А. прекрасный и отзывчивый человек. Написал письмо в Афганистан Геннадию Клюкину (переводчик, подполковник).

24, суббота, сентябрь. Живу в Ялте с 17го и уеду 26-го. 27-го у меня семинар в Литинституте. Я заметил, что студенты все плотнее и плотнее «залезают» мне в душу. Недавно подумал, надо начать говорить с каждым и постепенно делать с ними дипломные работы. Старательно и упорно разнашиваю ногу. Минутами, особенно по ночам, прихожу в отчаяние, что это навсегда. Да, в общем-то, я, пожалуй, простился с молодостью. Надо переходить на другой ритм и на другой стиль, а главное, перестраивать себя внутренне. Впрочем, этим я уже и занялся. Природа мудра, постепенно она приводит человека к решению необходимых задач, он с грустью, но, пожалуй, без сожаления прощается со своей молодостью. Прощай, прощай. Да было ли в этой молодости счастье? Пожалуй, были признаки успеха и признаки счастья, а так посмотришь — одни мучения и видимость успехов и блеска.

Долго не звонил в Москву. Как всегда, боюсь связи с внешним миром. Боюсь стрессов, которые не дадут мне жить и размышлять. Все, собственно, получил полной мерой. Из новостей — звонила литовская переводчица — кто? зачем? И звонили Ю. Н. Верченко с Борей Тихоненко: оба, наверное, по поводу директорства в «СП». Я чувствую, они меня сломят. За ночь вчера я выработал, пожалуй, план и решил: кого куда поставлю.

В Ялте довольно много сделал по мелочам: написал рецензию на Валентину Соловьеву, рецензию на книжку Саши Цыганова, это мой ученик еще по сыктывкарскому семинару, сформулировал план телевизионной передачи. Сегодня, пожалуй, займусь романом, он у меня с собой. Я даже жалею, что оставил замечания Оскоцкого — сейчас самое время их реализовать. Великое дело — отторжение от близких и знакомых.

Очень много думаю о сервисе, о сфере обслуживания — это здесь меня окружает — и через все это прихожу к каким-то более обобщенным идеям. Все довольно безрадостно. Бардак в ресторане, жалобы туристов, ленивая ялтинская новь, отсутствие у большего числа молодежи высоких человеческих целей — все это вызывает чувство тревоги. Может быть, вторую главу «Власти культуры» начать с сервиса? Был на гастролирующем Вильнюсском варьете. Понравился канкан и несколько номеров из старого рока и буги-вуги. На память в тетрадь дневника приклеиваю билетик. Очень интересная на этом варьете произошла история. Я «высчитал» двух молодых людей — он и она — с их постоянным дивертисментом в жизни они действительно артисты.

Читаю сборник «Мой любимый рассказ». В этом чтении крепнет уважение и радость к профессиональному умению моих сверстников. Пока особенно понравился Баженов. Как ни странно, потух мой любимый Руслан Киреев — мелкая, по деталькам, многословная жвачка. Из мимолетных впечатлений уже делает рассказы. Эти мимолетные впечатления надо копить, прессовать. Много пишущий писатель — враг себе, если внимательно не следит за возникновением нового качества — следи за этим.

Много начинаю думать о новом романе. Возникают, высвечиваются из темноты отдельные эпизоды: телевизионный комментатор, нажимающий на кнопку микрофона, мальчик, сидящий в Ливадии на дереве — забрался и не может слезть, страсть к могилам (бабушка).

Заголовок, видимо, тот, который придумал СП — «Эффект Близнецов».

30 сентября, Рязань. В понедельник вечером приехал в Москву, а на следующий день уже уехал в Рязань. Во вторник утром провел семинар. Обсуждали Диму Сучкова. Как почти обычно, есть виртуозные пассажи, но с трудом выстраивается концепция, и материк весь дрожит, желеобразный, не стойкий.

Для меня все началось с вечера в филармонии. Говорят, что я был первым, с кого народ начал слушать. Сделал эссе минут на 10-15, несколько раз аплодировали. Комплекс обычных мыслей. Меня поражает, как писатели присваивают себе право говорить за совесть и человечество. Все было, как обычно. Распутин (рок и конкурсы красоты), Бондарев — о литературе. Все это продолжалось и на заседании секретариата, но еще с выходом (Ю. Лощиц, С. Лощенков) на еврейскую проблему. Такой большой народ — и вдруг его захватили 2 млн евреев. Как же они умудрились?

На экскурсии 27 числа показали Рязань. Теперь никогда не забуду этот Кремль и стать собора.

Вчера вечером выступал с кучей провинциалов — слабо и неинтересно, кроме двух произаиков — Вл. Арсентьевича Ситникова и Юр. Борукина. Задавали вопросы о Солженицине, о подписке, об «Огоньке», о Н. Ивановой, о «забытой литературе», как оцениваю литситуацию?

Сегодня продолжение, и у меня две встречи: с воинами Афганистана и авторский вечер вместе с Вл. Костровым.

1 октября, суббота. Утреннее заседание плотные, интересные выступления Бондаренко, Лобанова. Очень неинтересно — о пьянстве, узко и однобоко — Викулов. Дал интервью ТВ, встреча с афганцами. Здесь пришлось дать маленький бой Бондаренко (дети партработников — Севрук и Лещинский), и потом авторский у нас с Вл. Костровым вечер. Все прошло нормально. «Приокская правда» напечатала мое выступление на вечере. Местное ТВ дало его тоже. Видел себя только краешком.

2 октября, воскресенье. Вчера ездил в Спас-Клепики. Было два выступления — на ватной фабрике и в ПТУ. По дороге заезжали в Солотчу. У меня было превратное представление о Рязанщине, как о земле достаточно пустынной. Красивый монастырь, стоящий на речной, окской стороне. На другой стороне в ясный день видно Константиново.

Сегодня утром проснулся от крика. Выглянул в окошко, внизу люди собирались на праздник Есенина. Вся площадь запружена. Вот и один из ответов об интуитивной тяге к культуре. Моя надежда найти в Спас-Клепиках Е.И. Федуттинова, моего сержанта в армейской службе, не осуществилась. Никто из встреченных мною такого человека не знает. Вот и оборвалась армейская ниточка. Прощайте, товарищ старший сержант!

Вечером с автобуса на автобус — поехал на вечер «Нашего современника». Пробыл только один час и уехал — все было скучно, Куняев, А. Кузьмин повторяли уже сказанное. Викулов, по обыкновению, нес полуграмотную чепуху. Грустно. Такое ожесточение в «русском направлении» иногда связано с собственной недостаточностью художественной практики.

Спас-Клепики теряют свой «Спас». В городе, куда бы ни пошел, «Клепиковский» район, «клепиковская» школа, карта и административные документы еще держатся.

Был в прекрасном музее Есенина. Как все же многому мы обязаны неутомимому Ю. Л. Прокушеву!

Сегодня в Константиново и — в Москву!

21 октября, пятница. Я даже боюсь дневника. Так страшно жить и получать известия. Юра снова в больнице. Вечером был у него. Он вышел из палаты такой худой, как мальчик, я его не узнал. Когда прощались, я обнял его. Родное памятное тепло, пригладил голову — тугие с сединой волосы. Вспомнили маму, отца. Он очень мучается.

Позвонила Лена, сестра Валентины, — все очень плохо, метастазы в печени, надежд нет. А я не хочу этому верить. Какая же будет смерть у меня? Когда? Все время идет редактура романа. Мне кажется, Эля старается очень многое сократить, я сопротивляюсь и уже не знаю, что получится. Жизнь — сплошное страдание. Значит, надо мучиться на полную катушку.

28 октября, пятница. Продолжаю редактировать роман для «Знамени». Заголовок вроде утвержден — «Соглядатай». Это быстрая придумка Валентина Курбатова, с которым я жил в одной комнате в Рязани, критик из Пскова. Вроде бы такой же заголовок есть у Набокова. Меня это мало смущает.

Совершенно деморализован всей историей с Юрой. Два раза в неделю езжу к нему в больницу. Мне кажется, я наблюдаю собственную смерть. Пожалуй, теперь надежд нет уже никаких. Он худеет на глазах, ничего не ест. Меня все время преследует мысль, что изнутри его кто-то быстро пожирает. Сколько в нем, оказывается, доброты, юмора, бесшабашной решимости. Но это удел всех: узнавать после смерти.

Мысли о смерти все время меня преследуют. Успокоило только высказывание Толстого, что если за день человек ни разу не подумал о смерти, значит день он прожил напрасно. Я ведь думал, что это моя какая-то аномалия, и вот — жизнь без детей. Умирать мне стыдно — одному! Господи, пошли смерть внезапную, безболезненную и трагическую!

Надо начинать новую работу. Сознание двоится и вибрирует: пьеса с афганцем, проституткой и гомосексуалистом и рассказ. Я все же по-настоящему доберусь до «Имитатора». А может быть, написать «Имитатор-2»?

О Есенине и селе Константиново. Не написал в свое время, так нужно сейчас. Все произвело огромное впечатление. И дом, который, оказывается, сгорал и был восстановлен, и река, и природа.

Недавно в статье в «Моск. Литераторе» прочел о неизвестном сыне Есенина — Василии.

3 ноября. Вчера был у Юрия. Он чудовищно похож на мать, беспомощен и безумен. Господи!

Утром написал письмо С. Демиденко по поводу его статьи. Вот текст «Дорогой Сережа! Я прочитал твою статью в «Московском литераторе». Наверное, это наше свойство — нравственная объективность. Последнее время я много размышляю, почему у Н. И. Бухарина была такая эстетическая глухота к стихам С. А. Есенина. Видимо, чувство справедливости пересиливали групповые интересы и прозападная ориентация, т. е. многие годы эмиграции.

Все это особенно интересно в плане развития дискуссии об исключении Б. Л. Пастернака из СП. Одни считают героизмом, что не пришли, другие — что промолчали. Я думаю, неуютно перед совестью всем, а особенно тем, кто говорил, говорил. На молчании ведь многого не возьмешь, а за говорение хорошо получили. Мне кажется иногда, что гибель Есенина — это выход из ситуации молчать и слушать или протестовать. В такой трагической ситуации русский художник мог распорядиться только собою. Ряд продлен: Пушкин, Лермонтов, Есенин, за ним — Маяковский.

Статья интересная. С праздником и здоровья. 3 ноября».

Завтра уезжаю к Вале на несколько дней в Ригу, она там в доме творчества кинематографистов в Мелужи.

6 ноября. Очень быстро, без волнений и особой усталости долетел. Вечером пошли на взморье. Я здесь впервые — ухоженный пляж, объявления, лесочки, за дюнами дачки, пансионаты. Пустынно, одиноко, хорошо, можно только представить себе, что здесь делается летом.

Вечером 5-го ходили на «Ностальгию» Андрея Тарковского. Личность художника так сильно приваривает к сюжету, что уже неясно, где миф творит художник, а где зритель. К крупной метафорической вещи все присовокупляется.

11 ноября, пятница. Девятого в обед в Мелужи сообщили, что умер Юра. Ожидал ли я по своей некритической манере, что «все обойдется»? По крайней мере, я думал, что его болезнь продлится еще несколько месяцев. Болезнь — жизнь. И все же первое чувство после этого известия была радость за него. Жизнь всегда жизнь, но его мучения впереди были безграничны. А может быть, я уже простился с ним в среду, перед праздником, когда был у него в больнице? Господи, худой, с «уткой» на постели, он рассказывал мне анекдоты. Валера по телефону сказал мне, что 7-го в 9.36 у него горлом пошла кровь — опухоль нарушила что-то в желудке, — и это кровотечение остановить не удалось. Прощай, Юра, Юрочка! Как и всегда, столько недоговорили, сколько вопросов я тебе не задал!

9-го же я уехал поездом в Москву. Можно было, конечно, улететь и 11-го (билет пришлось сдать), но как бы я сидел там и отдыхал? Похороны завтра. Я почти холоден. Юру кремируют. Выхожу на последний рубеж. И вот любопытно: думаю о похоронах и о том, как бы уехать на дачу. Прихватив стекло для теплицы.

Юра умер на праздник 7-го ноября, в 9 часов 36 минут. Я хорошо помню то утро. Завтрак в столовой, ленивое полусидение-полулежание на койке в комнате — ждали трансляцию парада из Москвы. И прогулку по берегу вдоль моря тоже хорошо помню. Но в ту ночь я плохо спал.

Похоронили его 12-го у Митинского крематория. Ослабнет ли когда-нибудь в моей памяти его лицо в гробу, как слабеет постепенно лицо мамы? Как он бесконечно похудел, и волосы, когда я коснулся их, были не его, желтые. Или умерли и волосы? Брат мой, теперь уже терпимый ко всему, все понимающий, прости. Мама, отец! Я много плакал — в морге Боткинской, в машине, когда на поворотах придерживал гроб, в крематории... Но тем не менее заметил деталь, которую никогда не видел раньше, в самый последний момент гроб перевязывают широкой лентой, на которую пришпилен кружевной конвертик, в который кладут документ, концы ленты пломбируют (у распорядительницы пломбир и свинцовые пломбы). Ворье наступает.

На поминках видел Лену, Понкина, Ляльку с Николашей Георгиевским. Хороший, славный парень.

15-го, на 9 день, вел на ТВ передачу.

7 декабря, среда. Уезжаю в большое путешествие как турист: Индия, Непал, Таиланд, Сингапур. Как всегда, все довольно случайно. Может быть, даже бегство от зимы, от неописуемости, оттого, что кризис и надо поворачивать судьбу, искать новую тему, другие изобразительные средства. Та, прежняя жизнь, закончилась. Очень надеюсь на новый начатый рассказ — эссе, публицистика и мои впечатления. Но не много ли в моих писаниях мстительности? Как же я жажду положительного идеала, но где он? Какая-то бытовая гонка и неустроенность заставляют меня работать в общем-то с короткой формой.

С романом все закончено. Верстка второго номера, выход в свет первого — все это без меня. Вчера узнал новый тираж «Знамени» — 930 тысяч подписчиков. Мне стало страшно тиража, тысяч подписчиков, огромного количества людей, которым — всем — роман мой понравиться не может.

Все время веду занятия со студентами. Я их, наконец-то, различаю по лицам, скоро, наверное, начну различать по литературе.

Довольно много последнее время читаю разных мемуаров. Как часто проговариваются эти мемуаристы. Совсем например, не идеальный образ Н.И. Бухарина вырисовывается из апологетичных воспоминаний Н. Лариной (Бухариной). Они там, в высших эшелонах партийной власти, не спали-дремали: столько интриг, междоусобиц.

10 декабря, суббота. Вчера поздно вечером вылетел с группой в Индию. Наш маршрут — Индия, Непал, Таиланд и возвращение через Сингапур. Группа большая, известинцы, кое-кто знаком еще по прошлым поездкам: Эля Меркель, Лида Ивченко. Из новых интересует пока Андрей Мальгин и Толя Рубинов. Я живу с ним в одной комнате.

После обеда поехали по Дели. Может, я начинаю объезд прошлого? Все сегодня воспринимается по-другому, чем 10 лет назад, основательнее. Все в иной тональности и освещении. И первое — как хороша столица, которая ради своих правительственных задач не портит сам город, как столичность портит Москву. В городе, оказывается, нет промышленных предприятий и этажность регламентирована: несколько высотных гостиниц в центре и пятиэтажки.

Центр смотрели уже в сумерках, парламент, президентский дворец, офисы таинственно выплывали из тумана. Во всем целесообразность и «рост», сделанный на многие годы вперед. Как, кстати, точно Англия сумела уйти, вроде бы даже признать свои исторические ошибки. И оставить целую страну с английским языком и английской культурой.

Большое впечатление произвело место кремации Ганди. В ту пору, когда я был здесь последний раз, на широкой долинке не было и следа камней, доставленных из Гималаев к месту кремации Индиры Ганди. Печальная долина великих заселяется.

Вечером национальные танцы и еда. Не забыть о Шиве (историю с обманом и женщиной, которая его переплясала).

Живем в пятизвездочной гостинице «Ашока». Кормят хорошо и разнообразно.

11 декабря, воскресенье. Дели. Повторяюсь: по-другому смотришь через десять лет на те же памятники. А может быть, тогда еще казалось «все впереди», а сейчас — «все в последний раз». Удивительно и то, что прошлый раз те же памятники были восприняты не так ярко. Делийский мавзолей, например, выразительнее мавзолея в Агре и рядом с Кутеб-минаром комплекс храмов IV-V веков. Все эти камни поворачиваются к людям, и за строениями читаются отношения, быт. А в принципе очень после себя немного оставляет человек Удивительно и то, что начинаешь «сшивать» разноместные явления и памятники: Сады Бабура в Кабуле и мавзолей его сына в Дели. Легкий камень на его могиле под городом в Афганистане и царское кладбище с почти тысячею захоронений и тяжелым камнем над могилой второго Могола. Но тут же еще один полупрозрачный камень над могилой Тимура в Самарканде. Как между этими камнями перетерлось человечество, народы, семьи, люди, личности. А память ведет и дальше — к мечетям Кордовы, Севильи и Толедо.

По-другому воспринял Красный форт. За десять лет сильно поприбавилось народа в музеях, но и все пообветшало заметнее. Весь тот хоровод перед входом в магазины — галантерейный ряд дешевых инкрустаций и украшений — уже меня не волнует. Не волнует и кожа, которую покупали наши женщины, не волнуют и «ченчи», которые они совершают. Кстати, простой народец русские слова «мыло», «утюг», «духи», «сигареты» — подвыучил прилично.

Дом-музей Индиры Ганди. Очень целеустремленная и честолюбивая жизнь. Одному из застреливших ее охранников 23 года, второму 28. Один из них, этих сикхов, был чуть ли не ее приемным сыном. Это о доверии на Востоке. О национальном, интернациональном и родовом.

Несколько слов, чтобы не забыть о быте: вчера обедали в индийском ресторане, ужинали — во французском, завтракали сегодня в ресторане «Самовар» и обедали в китайском. За пару дней турист получает целый веер гастрономических ощущений. И контраст: наши огромные, как вокзалы, тупые и без почерка рестораны при гостиницах. Боже, я все о нашей стране!

Начал и потихоньку двигаю «Смерть геодезиста». Медленно. Завтра уезжаю в Агру.

12 декабря, понедельник. Джайпур. Под вечер, когда автобус, обгоняя слонов, несущих паланкины на спинах, спускался к городу сверху, из крепости навстречу прорвались женщины с какими-то светильниками, которые они несли как мешки на голове. Сезон свадеб: готовятся! Уже две свадьбы я видел. Одну роскошную в Дели. Кратко описываю: жених на белом коне, на расшитом седле, впереди оркестр в какой-то немыслимой гражданско-полицейско-корнетской униформе, распорядитель. Между оркестром и женихом на лошади — пляски. С боков молодые рослые ребята с лампами дневного света (провода протянуты к грузовику, идущему сзади), а впереди, перед оркестром, несут еще на шесте и горящую люстру.

На следующий день меня тронула бедная свадьба. Детишки, оркестр, женишок на лошадке, попонка. Днем — значит без ламп, без люстры. Сверстнички или родственнички наяривают перед лошадкой. Трогательно, сердце сжимается, когда видишь эту бедноту и лакированные штиблеты и новенький, с иголочки, но недорогой костюм. Впереди жениха совсем маленький мальчик — это опекун будущих детей молодой семьи, если что-нибудь случиться. Жених едет за невестой...

Эти фонари вместо факелов и этот белый конь... Где традиция, до какой границы она держится, когда умирает?

Постепенно я все узнаю — туристские маршруты меняются медленно — и очертания гор с зубчатой стеной и башенками замка, загородный дворец магараджи на озере (за десять лет озеро еще больше затянуло ряской), город таким и остался, дремлет с XVII века, и базар окружает городской дворец. Дворец еще до сих пор остается собственностью магараджи, видимо,поэтому поддерживается в порядке. Сон, явь, узнавания или новые впечатления, внутренние дворы, бабочки на мраморных панелях, резные решетки, вделанные в стены и покрашенные терракотой, и дворец за городом. Вот крутую дорогу со слонами, на которых везут туристов, помню — но обезьян, кажется, прошлый раз не было.

Чтобы не забыть: колокол в храме (ходили босые), наружные росписи, без реставрации существующие с XVII века, слоны с паланкинами, долина — вид вниз. Поразительные миниатюры во дворце.

Все остальное, как и всегда: соотечественники, позабыв про честь, меняют утюги, мыло, сигареты и т.д. В этот раз я злобствую меньше. Завтра Агра. Лавочки, грязь, море цветной капусты — надоели.

13 декабря, вторник. Сегодня у индийцев какой-то специфический мужской день. Все моются, постятся, молятся богам. Пока пять часов ехали из Джайпура в Агру, все время у колодцев моющиеся мужички. В одних трусах, окатывают себя водой. Выехали в 8, приехали около двух, и в три — экскурсия. Все, как обычно — Тадж-Махал, новый Красный форт, магазины.

Как же трудно сохранить неожиданное впечатление после магазина с его гвалтом и мелкими страстями! В этом смысле, все, как и всегда, — роковые, унизительные страсти. Люди подготовленные, закаленные в обманах и корысти. Как же воспаляет все это человека, оскудевает его душу! После этих низменных картин надо удержать в памяти и возвышенное.

Как удержать этот торжественный, будто висящий в воздухе Тадж-Махал? Его теплый мрамор под босой ногой, вид через реку. Я посмотрел в бинокль: взрослый и мальчик шагают по отмели.

А Красный форт! Стервятники на зубцах, огромная дверь, зал аудиенций — я сразу его вспомнил, фонтан. Вообще-то, довольно однообразные представления о роскоши: вода, мрамор, гарем.

Не забыть бы еще вчерашнюю сцену. В ресторане ужинают двое европейцев, семейная пара. Рядом, на кресле, уткнувшись носом в обшивку — мальчонка, спит, ножка свешивается на пол, на локотке ссадина, заклеенная розовым пластырем, белая головка. Я поглядел, как отец поднялся, уже увидел, как пара уходила — через плечо этот спящий мальчонка был перекинут, как котенок, как заяц через плечо охотника.

14 декабря, среда. Уже в Дели. Ехали на автобусе 5 часов. Накануне вечером долго с Толей Рубиновым гулял по саду — наши «девочки», естественно, ушли гулять по местным помойкам, «меняться». Толя рассказывал массу интересного о Москве — он пишет книгу — о банях, туалетах и т.д. Утром я минут 20 бегал по этому роскошному, ухоженному саду.

О двух вещах я размышлял в автобусе. Какая по сравнению с нашей экономная страна! Нигде не валяется никаких отходов и остатков, все сложено, складировано, продано и снова ищет своего покупателя. Но, с другой стороны, как широки и разветвлены связи, как старательно «продавец» ищет покупателя. Много говорилось о жизни на улице, подчеркну еще раз:спят чуть ли не на проезжей части, завернувшись в одеяло, стригутся, ремонтируют машины, варят и едят, вулканизируют шины, трещат электросваркой, красят, продают, обрабатывают дерево. Но самое интересное другое — эта весьма современная простая жизнь продолжается в библейском единении с природой и животными. Все как бы в едином цикле бытия, вместе, питается с одного поля и спит, согревая теплом друг друга. Собственно, это и есть мое второе. По мелочи: в этот раз значительно больше стало людей и машин, нахальнее и наглее продавцы и менялы. Престиж русских, видимо, сильно упал. Но интернационализм проявляется в том, что с одинаковым энтузиазмом русские, эстонцы, латыши, дагестанцы и украинцы, как с туземцами, а вернее, как туземцы, меняются с местным населением.

После обеда попытаюсь истратить свои деньги — пойду на Тибетский базар.

16 декабря, пятница. Варанаси. Это то, что англичане называли Бенарес. Из легенд, из детских книжек, из кинофильмов? Ожидания были. Но еще вчера, когда мы с приключениями, ожиданиями и кружениями прилетели в Варанаси, я вокруг увидел все то же: лавчонки, пыль, открытки, уличная жизнь, свиньи, сидящие на корточках продавцы, дымки над лотками и передвижными кухоньками, кипящий жир, сладости, закрытые стеклянными колпаками, пирамиды фруктов, бананы, цветная капуста, манго, кокосовые орехи, коричневые тела, инвалиды, попрошайки, нищие, дети, собаки и ленивые, роющиеся в мусоре и газетной бумаге коровы, так вот еще вчера, еще вчера ничего не предвещало легенды — только предупреждение гида: святая река, пепел после кремации, каждый хотел бы умереть здесь. И еще: в сплошном, как осиный рой, потоке моторизованных рикш — мотороллер с полированным лаковым кузовом — гид вдруг показал на одинокий — назову возвышенно — экипаж. На крыше, на багажнике, привязанный тоненькими веревками из желтой копры, большой сверток, свободно закрытый алой шелковой материей, — это привезли без гроба труп для кремации в священном городе. В кабине автомобиля сидели родственники, а наверху — ушедший, умерший, навсегда сгинувший.

Сам город меня не поразил — я просто не знал, что он, его истинное лицо, группируется вокруг одной артерии. Во время духчасовой экскурсии нам показали «обезьяний храм» — он посвящен одной из ипостасей Парвати, университет с индуистским храмом, археологические раскопки и буддийский храм.

Наверное — и это благо, в этом залог долголетия — слову, преданию и памяти человека придается большее значение, нежели камням и тяжелой, ритуальной стороне жизни. Совсем скромен буддийский храм на месте первой проповеди Будды, скромен Золотой храм и совсем непосещаем храм Родины Индии, той новой религии, которую пытался организовать Махатма Ганди. Но ведь нация-то сохранилась во имя религии. Единство народа гарантировано образом жизни и незлобливой общностью религий. В детстве все чисто и наполнено разумным состраданием и разумным равнодушием.

Наши туристы много говорят о грязи, о пыли, о неряшливости. Но вот что интересно: когда сегодня утром мы возвращались с берега Ганга, то у «прокаженных», инвалидов, больных и попрошаек были свежие, еще не испачканные за день бинты. С другой стороны, когда едешь, то у любого колодца, почти у любого маленького инфицированного озерка моются или стирают люди. Поражает и в больших городах — на кустах вдоль дороги, на балконах, на заборах, принимая их форму, висят или разложены одежонки. Возле гостиницы, например, на траве сидят с допотопными ружьями солдаты-охранники, но на кустиках вдоль дороги их майки, трусики. Солдат служит — белье сохнет.

Будет ли еще время записать поподробнее? Чтобы не забыть — для памяти. Археология. Органическая мощь и вера в древней скульптуре. Ступа на месте, где говорил Будда. Ощущение фундамента Вавилонской башни и подлинности. Место, где родилась религия. Предчувствие мифа и жизни. Долгая прогулка по городу. Самолет опоздал. Бассейн,

17 декабря, суббота. Катманду. Итак, единственный город мира, где живет живая богиня. Ее зовуКумари. Существуют какие-то легенды о мальчике и девочке (короле и королеве), играющих в лото. Сам дворец, в котором она живет с 5 до 12-14 лет, пока она девушка. Рассказ об избрании: день, час испытания — ночью в Золотом храме, залитом бычьей кровью, она должна в южной темноте сначала войти в храм, а потом отыскать среди сотни белых цветов — один красный. Все это напоминает избрание Далай-ламы, или Богуэ в Монголии. Для Кумари существует 32 свойства, которыми она должна обладать.

Все это для меня сразу же каким-то немыслимым образом соединилось с Гангом, с этими проплывающими вдоль берега огоньками, огромными дворцами магарадж и храмами, со ступенями, на которых моются люди, с кострищем на самом берегу, остывающим от проведенной кремации, с горой дерева, оккультно нарубленных и наготовленных поленьев — для другого кострица, с сидящими на корточках людьми, чистящими зубы водой, в которой только что был, может быть, развеян чей-то пепел — все это живая религия и живая жизнь.

Здесь невольно с горечью вспоминаешь все, что уничтожили в свое время мы — «сорок сороков», терпение, богобоязненность и скромность; о «сорока сороках» мне еще много раз придется вспомнить.

У русских туристов определенно есть некоторая страсть к помойкам. В день приезда в Непал, спасая оставшиеся от Индии рупии — дальше их, как и несчастные рубли, в магазинах не принимают — мы пустились в торопливое плавание по базарчикам. Странствуя от лотка к лотку, от лавочки до лавочки, передаваемые от разносчика к разносчику, мы дошли до «Сити оф Глорора», огромной площади блошиного рынка перед королевским дворцом. Еще двадцать метров — но может быть, мы сами открыли бы этот поразительный, такой прекрасный и независимый мир. Закопались в свитерах и сувенирах.

Все это тысячи раз запечатлено на слайдах, снято на кинопленку, исследовано и зафиксировано. Я думаю, эта страсть к исследованию близка страсти «присвоения». Открыть — это не только перекрыть чужое значение своим толкованием, но и приобщиться.

Я понимаю: удержать в памяти, в конкретных деталях, эту удивительную архитектуру, сочетание темно-коричневого кирпича и черного дерева, эту покрытую пылью резьбу, иногда от времени «оплывшую», ставшую рыхлой и теряющей форму, словно сахар в стакане, удержать в памяти оригинальные, не знаемые ранее толкования религиозных сюжетов — невозможно. Все это погибнет, окажется засыпанным пеплом дней, как Помпеи. И все же, и все же, ну, расскажу эту сказочку для себя. Для единственного читателя.

Сказочку про огромную площадь, огромные ритуальные барабаны, три храма-пирамиды, посвященные трем главным индийским божествам, про окно, из которого выглядывают Шива и жена его Парвати, которую он бережно и охотно поддерживает за круглую грудь. Про храм, посвященный женщинам, где рельефные картины, часто далеко не невинные и даже развратные, несут взгляду единение полов. А дверь, на которую израсходовано две тонны золота! А десятки людей, в чьей истовости обращения с божествами не приходится сомневаться. Но не приходится сомневаться и в их с этими божествами отношениях, переходящих порой в амикошонство. Вот так!

Вид на городки и долину с вершины холма. Здесь установлен буддийский храм. Ему более чем 2, 5 тысячи лет. Еще не было Христа, а этот храм уже стоял, и обезьяны обживали эти места. И все это было — омовения, крики детей, стремление к усовершенствованию, дизентерия, холера, солнце утром, роса, шорох листьев, стремление понять. О Господи!

Во второй половине дня был в Патане (одном из трех городов, составляющих большой Катманду). Многое повторилось: королевский дворец, ванна короля, его омовения, которые продолжались до трех часов, храм в виде колесницы, память сожженья тридцати жен короля в день его смерти, эротический храм (мальчишки, выслуживаясь перед туристами, смешно выговаривают слово «эротика»), и, конечно, здесь же присутствует его величество «чейндж». Английское слово, которому русские придали свое специфическое толкование. О, вездесущие русские!

18 декабря, воскресенье. Мне исполнилось 53 года. Встал в 6, пробежался до форума Патана и обратно. Неповторимая предутренняя жизнь: мокрые улицы, оптовики, раздающие торговцам зеленый товар, подметальщики, люди, чистящие зубы у колонок, жаровни, электрические лампочки, отрывки радио-музыки — декорации, превращенные в среду обитания.

Писал в холле гостиницы дневник. Во вчерашний день надо бы внести посещение дома владелицы фирмы. Дом, гостиница, склад антиквариата. Я произносил речь.

В 9.30 уезжал к подножию Гималаев.

19 декабря. Мне уже на год больше. Увлекательный и мучительный сеанс продолжается. Вчера вечером вместе с Андрюшей Мальгиным, Лидой Ивченко и Анатолием Рубиновым выпили бутылку коньяку. Говорили, как всегда, о литературе, жизни. Часов в десять выглянул в окно и — вечно готовый к обману света — увидел: все дорожки, крыши домиков, горы, террассы, все. Единственное сомнение — очень уж быстро. Открыл дверь и, Фома неверующий, вышел проверить. Лунный свет! Феноменальный и чудовищный обман, но это так: волшебство создал лунный свет.

Сегодня подняли в 6 утра и повели смотреть рассвет над Гималаями. Через деревушку, каким-то тропочками, наверх к небольшому плоскогорью и обзору. Описать это невозможно, но, наверное, не смогу этого и забыть. Здесь самое время, конечно, поскулить над невозможностью и трудностью подобных изображений, но ясно одно с появлением кино и телевидения возможность прямых, как в XIX веке, описаний очень сузилась Все это можно производить только опосредованно, через человека, через его психологическое состояние.

По дороге сюда, в этот черный гималайский кампус со всеми удобствами и почти совершенным сервисом нас завозили в третий знаменитый город долины Котманду.

Наш очень маленький гид — будет звать его Маленький — определенно имеет свою тщательно продуманную систему. Снова храм Шивы, храм Парвати, дурбан — городская площадь, колокол, храм с эротическими сценами На этот раз, предлагая рассмотреть эти эротические сцены, Маленький высказал несколько гипотез о причинах их создания. Во-первых, есть поверье, что богиня молнии, женщина добронравная, может испугаться этих картинок и, следовательно, обойти деревянный храм стороной; во-вторых, возбуждая в людях чувственные желания, способствовать увеличению населения. Но у него, у Маленького, оказывается, есть еще своя, третья теория. Разнообразные позы и методы сношения вели к зачатию людей с разными свойствами. В то время не существовал, как таковой, секс. Перед зачатием люди предавались медитации, посту. Ребенок по заказу. Я уже придумал и фразу: «За границу люди едут, чтобы лучше разобраться со своими делами».

Сразу же после завтрака посадили в автобус и — на аэродром. Открылась гряда торжественных, как скульптуры в храме, гор. Сахарные восьмиконечники. Опять под крылом самолета Катманду с рисовыми террасками, зелень, городки, кирпичные домики. Изнурительная и урожайная работа цивилизации.

Наши женщины болеют одна за другой. По дороге в аэропорт возили показывать в госпитале Лиду Орлову. Тем не менее, не успел автобус остановиться, дамы брызнули по лавчонкам. Их баулы неистощимы. Самое пикантное в том, что некоторые наши дамы, оказавшись в горах, не пошли смотреть рассвет, и вообще, что они видели? У госпиталя, говорят, они меняли консервы.

21 декабря, среда. Несколько вещей, поразивших меня в Таиланде. Естественно, это означает, что наша туристская группа прилетела в Бангкок.

1. Небольшое панно из камня в «Розовом саду», скорее барельеф. Четыре туловища волов и одна голова. Но кажется, что у каждого из этих четырех волов, лежащих в разных позах, есть своя голова — это полная фигура со своим выражением. Здесь есть мысль о лаконизме и многозначительности искусства.

2. В том же «Розовом саду» дрессированные слоны. Здесь не было клетки, арены, дрессировщика, тумб, но зато какая точность и поразительная виртуозность работы животных, ничего лучше я не видел. Животные ласково и послушно работали вместе с людьми, как, впрочем, они и живут.

3. Искусство туризма. Все совмещено: культура, познавательность, ремесла, их развитие, занятость. Это, в первую очередь, поездка сегодня в Розовый сад и на Плавучий рынок.

4. Посещение королевского дворца. Эти храмы, повторенные с образцов, свидетельствуют о попытке создать свой Рим или Мекку. Все довольно плоско, кичливо. Очень понравилась скульптура изумрудного Будды. Я смотрел на нее в бинокль: еще один удивительный в искусстве момент — детализация и обобщение. Вот она, возможность создать истинное впечатление. Все очень надоело, устал, волнуюсь о доме. Совершенно не пишу.

24 декабря, суббота. Наконец-то под вечер нашлись чемоданы. Это в Потае, курортном местечке, на берегу моря, в нескольких часах езды от столицы Таиланда. В Бангкоке, в гостинице, утром их поставили на тележку другой группы, улетающей в Японию! Собственно, я пропускаю весь Бангкок, осмотр города, рынок, работающий ночью. Невероятной дешевизны хлопчатобумажные брюки и рубашки. Покупки. Наши вытаращенные глаза на эту восточно-западную жизнь. Так называемые капиталистические контрасты. Мы с Толяшей Рубиновым оказались в курортной, тропической Потае без вещей. На празднике, так сказать, жизни. Где плавки, рубашки с короткими рукавами? В моей сумке-чемодане оказался даже дневник — огромная амбарная книга. После этого я поклялся себе дневник всегда носить с собою.

Еще до счастливого возвращения чемоданов сюда приехал Бор. Че-ин и его жена Мила, старые знакомые многих известинцев. Это удивительная пара. Как сказала Наташа Колесникова, знавшая ситуацию, «Че-ин, чтобы продержаться здесь лишний месяц — его отправляют на пенсию — и чтобы купить лишний резной столик, готов на все». Итак, сначала они посчитали, что потеря чемоданов — это какая-то месть тайцев, какая-то слежка ЦРУ, а под конец, напуганнай Боренькой, вся группа не пошла на шоу трансвеститов, обозначенное в программе. Пропускная способность этого шоу, как следует из газет, две с лишним тысячи человек в день (3 представления), и эти две тысячи такое невинное и известное в мире зрелище — смотреть могут, а 30 советских (полу) интеллигентов — нет.

Все это напомнило мне одну сцену, потрясшую меня еще лет двенадцать назад, во время путешествия с туристами по Перу. Мы ехали из Маче-Пикчи, и вместе с нами, в том же поезде, возвращалась в Лиму группа американцев. Настроение было хорошее, и стихийно все запели какие-то общие песни — «Катюшу», «Подмосковные вечера» и т.п. Желая сделать приятное нам, американцы вдруг, без слов, одними губами, замурлыкали вальс Ларисы из к/ф. «Доктор Живаго», все подхватили, и вдруг в нашей группе какой-то ревнитель общественной нравственности и лояльности закричал: «Не поддавайтесь! Это провокация». Возникла долгая стыдная пауза. Пауза продолжается.

Итак, на «Алькасара, или Тиффани» (как обещала наша программа) мы не попали, но весь вечер и день провели чудесно. Вечером гуляли по городу, а днем ездили на острова.

25 декабря, воскресенье. Стоит поговорить о Лере, о наших дамах. Мы уже в городе Чингмайе, состоялся праздничный ужин в гостинице, свечи, 27 градусов тепла, открытый воздух, веранда, бассейн, детский хор исполняет рождественские песни. В Потайе, в роскошной, вышколенной гостинице я видел, как Лера четыре раза подходила к прилавку с шведским столом, складывала в сумочку тосты, пачечки с маслом и джемом. Это все будущие зарубежные сувениры. Советский человек, привыкший воровать у государства, переносит свои принципы и на частную собственность за границей. Ему кажется, что все — общественное, и пройти спокойно мимо этого он не может. Мы даже стали к подобному снисходительны — видим в этом чуть ли не доблесть. И наша Лера — чемпионка доблести, я поленился за ней записывать ее милые приговорчики. В день приезда разгорелся скандал с появившимися тут же Чехониными: начал Феофанов. На следующий день Поляновский во что бы то ни стало захотел объясниться. Поехали.

29 декабря. Боже мой, как надоело. Душа совершенно глуха. Знакомое ужасное чувство интеллектуальной слепоты и магазинного утомления. Уже тысячу раз я говорил себе не поддаваться на этот психоз и каждый раз не могу справиться с собой.

Уже в Сингапуре, который не видели, а только стадом проходили по магазинам, но начну по порядку.

Утром 26-го в Чингмайе поехали «к слонам». Этот аттракцион добил меня окончательно. И опять главное: сочетание, органическое единство слонов и людей, никаких загородок, особых предосторожностей. Слоны с разумом, охотой и стараньем делали свою работу. Запомнил, как большой слон подкладывал ногу под бревно, чтобы перехватить его хоботом: это уже была не дрессура, а прием работы.

Перед самолетом заехали на ферму орхидей. Здесь нечего описывать, и все же очень много моих соотечественников, видимо, глухи ко всему этому.

Вечером уже в Бангкоке, где переночевали в той же гостинице, были — Рубинов, Федоров и я — в посольстве. Оказывается, за всем этим тоже разыгравались страсти. Приходил Чехонин. Все что нужно, ему высказал Поляновский. Я добавил.

Утром вылетели в Сингапур. Хочу в Москву!

3 января 1989 г., вторник. Встал еще до шести. Настроение плохое, тревожное. Спрашивается, а чего, собственно, мне горевать? Очень подействовал разговор с Г.Я. Баклановым еще 29 декабря, в день приезда. Только сейчас и мне стало ясно, какое непростое сложилось положение. Может быть, зря я в свое время отказался от «Совписа»? Ведь рано или поздно зажмут, перекроют кислород, начну писать в стол. Власть захватывает коротконогая деревня.

Прилетели 29 из Сингапура. Впечатления от этого города записывать не буду, только отмечу сад птиц и сам город — какая мощь, какая красота, элитарность!

На новый год ездили в Болшево. Все, как обычно, около 2-х я уже спал. Прочел окончание верстки «Соглядатая». Опять кажется, что ничего уже больше не напишу. Сегодня еду за версткой книги в «Современник». Грустно и плохо.

В свое время не записал сна: снился мне Юра и мама. По-моему, они меня ждали. Было радостно от встречи с ними. Господи, Господи, Господи. Потихонечку пишу рассказ «Реквием геодезисту».

5 января, четверг. Читаю верстку книги. Роман в ней значительно живее, дыхание органичнее. Вчера смотрел новый фильм Сакурова «Дни затмения». Огромное впечатление, хотя и чувствуется некоторый у него кризис. Это обычно, когда человек насильно хочет обрести философию. Философия — это органика и — все. В фильме довольно много «закрытых» цитат, и тем не менее...

13 января, пятница. С электричкой в 8 17, как всегда, приехал в Обнинск. В магазин за молоком и через лес, мимо дачи Кончаловского, к себе на участок. Тепло, около 0 — 1. Печку не топил, включил все электроприборы. Сейчас, к 18 00, уже около 14 градусов. За пять с половиной часов.

Как много, оказывается, значит для человека сосредоточенность, тишина и оторванность от иного мира. Здесь, когда остаюсь один, сразу начинаю чувствовать сладостное движение мысли, будто весь погружаюсь в переливы. Почему же в обычное время так трусливо и пустовато сознание?

Дневник уже довольно давно не пишу. Старею? Ленюсь? Мало за день скапливается «стоящего»? Или живу тихой, на отшибе, жизнью, которая не дает повода к событиям?

Вышел из печати, пришел домой, наконец, «Соглядатай». Во мне крепнет уверенность, что роман получился. Может быть, получился и значительным.

В прошлую пятницу раздался звонок из Литературного музея: просят мои рукописи. Я почему-то ужасно этому обрадовался. А вдруг? Я знаю этих кротов: в их действиях и оценках инстинкт и реальная, вне нашей писательской конъюнктуры, стоимость предметов. Может быть, не так уж все у меня и проиграно?

Сегодня долго глотал присланные Г. Елиным стенограммы Пленума правления СП РСФСР. Я проездил этот пленум по загранкам. Какая пленительная себялюбивая чушь! Они все мелят, только чтобы покрасоваться, сколько несправедливости в оценках, преувеличенного самомнения, желания обратить на себя внимание. Как мало трезвых голосов! Честно говоря, в положительном смысле удивил меня Г. Горышин. «И, если мне будет позволено, я выскажусь по поводу очень сильных выступлений, заявлений и выражений, которые прозвучали здесь в отношении русского народа, нашей судьбы, журнала «Огонек». Признаться, в том месте, где я живу, такие разговоры неприняты и даже невозможны, поэтому мое выступление — это как взгляд со стороны. Мне кажутся странными претензии той или другой стороны, той или иной группы, целого клана — высказывать как бы последнее слово, выступать последней инстанцией правоты. Мне никогда не приходит в голову, что позиция Коротича или «Огонька» представляет существенную опасность для судеб или репутации русского народа... в такой постановке вопроса мне представляется некоторая чрезмерность и некоторое излишество, ибо расчленение и нагнетание внутри нас самих разжигаемого огня, по-моему, совершенно непродуктивно в наше время». Не забывая о совести и объективности, говорили А. Турков, И. Филоненко, Ю. Рытхэу.

14 января, суббота. Чуть-чуть пошел рассказ. Мне иногда кажется, что мои родные живут и умирают, чтобы снабдить меня темой и ходом всей работы.

19 января, четверг. Три последних дня шел Пленум Союза. Выбирали депутатов в Верховный совет. Как много несправедливости, суеты, переоценки собственного значения во всей этой кутерьме! Список был чуть ли не в 80 человек, и большинство не захотело даже взять себе самоотвод. Что это? Вдруг проскочит? Г.Я. Бакланов перед последним голосованием снял с выборов свою кандидтуру. Это был не только расчет. Поступок этот вызвал во мне уважение. Когда в открытом голосовании не прошел, не собрав голосов, Астафьев, я крикнул: «Надо отменить голосование!»,

А на слова Верченко: «Но это по закону», ответил: ‘«Тогда я ухожу, если таков закон».

Сегодня у меня при закрытии пленума, произошла история: говорили о «Совписе». Боже мой, сколько демагогических ухищрений! Ведь в принципе все просто: не пустить в издательство жулика.

Получены первые отзывы на «Соглядатая» — они обнадеживающие, а как лениво я начинал этот роман.

21 января, суббота. Сегодня по Ленинградскому ТВ показали «Сороковой день». Отношения к этому у меня, пожалуй, нет. Но из-за чего в свое время я беспокоился и волновался? Куда делись все эти переживания и страсти? Один час текста, где не очень даже чувствуется аргументация. Господи, а жизнь проходит.

Позвонил Ник. Арк.: «Было понятно?» Это по поводу «Сорокового дня». Как же не понятно, если половина списана с меня?

Вчера утром смотрел фильм о Визборе — интересно. Летний костюм, купленный в «Березке», мне маловат. Я сказал в этом фильме то, что мог с себя спросить. Все по чести.

Вчера вечером вместе с Баклановым, Шатровым, Искандером, Евтушенко — на выступлении в Доме кинематографистов. Были вопросы.

Дальше писать нет сил. Все у меня плохо. Сижу, слушаю шумы.

25 января, среда. С годами все больше и больше хочется писать тот вымысел, который есть правда.

27 января, пятница. Вел «Добрый вечер, Москва». Согласился немножко поговорить со мною Бакланов. Все те же нравственные вопросы: почему он снял свою кандидатуру со второго этапа выборов?

Я разодрался с Валей Демидовой, моим редактором на телевидении — пробивал свою идею о церкви как утешительнице. Но пробил ее через старого соратника по Радио Александра Рудакова. Сегодня вместе с Сашей были в Патриархии у отца Матвея — секретаря. Очень интересная беседа, душой я поживел. Отец Матвей подарил слайды и крошечное Евангелие от Иоанна. Сейчас иду в библ. Ленина брать «Московский некролог» Модзалевского.

Прочел «Франциска Ассизского» Честертона. Произвело впечатление. «Реквием», материал о могилах и кладбищах, идет плохо, но идет.

8 февраля, среда. Вчера вечером выехал поездом из Москвы и сегодня в Дубултах, в доме творчества. Здесь семинар молодых писателей, много читаю. За окном все время шумит море. Болит сердце. Здесь Юра Скоп, излучающий недоброе. Залыгин приедет 14-го.

Вечером приходил Саша Дегтев. Вспомнили семинар в Сыктывкаре, Сашу Цыганова, Харитонова, Балакшина, Лену Грабову. Цыганов переехал в Вологду. Ему как кандидату для приема в Союз дали 4-х комнатную квартиру.

9 февраля, четверг. Читал весь день. Встретил Наташу Иванову. Она тоже в Доме. Долго говорили, гуляли по берегу. Сказал, что перестал ее читать.

Она: «Это твой факт, а не факт общественного сознания». Она пишет книгу об Искандере. Я сказал, что это не интересно. Читал. Думал.

10 февраля, пятница. В 10.00 обсуждали Сергея Стешина. Очень вяло, без смелости, но с претензиями. На обсуждении ребятами были сказаны две интересные фразы. «За великими пути нет. Их путь исчерпан», — Вася Белоглазов. «Видеть надо, когда работаешь, живого человека — тогда получится тип. А не типаж», — Л. Яковлев. Утром бегал много и окунался. На море у берега наледи.

После 15.00 обсудили Леву Яковлева. Немножко я разошелся с Евсеенко и Баженовым.

13 февраля, понедельник. Приехала на несколько дней Валя. Вчера обсудили Петю Куркова на семинаре Лукьянинова. Мысль Лукьянинова об изображении жизни не в самих формах жизни.

Сегодня — Ал. Никонов из Ульяновска. Интересный язык.

16 февраля, четверг, Юрмала. Настроение очень невеселое. Я понял, что две недели потратил, как всегда, не на себя, ничего не приобрел.

Сегодня утром прочел статью Галины Егоренковой в журнале «Москва» с огромными кусками о «Временителе». Вот тебе и правая пресса! Может быть, и в литературе есть смысл любить лишь тех, кто любит тебя? Внутренний конфликт с Баженовым и Евсеенко углубляется. Наверное, я больше ни на какой Совет не поеду. Пожалуй, и Залыгин со своей тихой осторожностью меня начинает раздражать.

17 февраля, пятница. Вчера вечером уехала Валя. Хорошее было утро, побегал, искупался, но, тем не менее, утром устроил склоку с Полторацкой из-за Ермакова. Врал так, чтобы было видно, что я врал.

В том же № 1 «Москвы» — «Змеиный посох» Астафьева. Цитата с первых же страниц: «И вообще, крики в литературе, битье себя в грудь и заверения в том, что ты вот любишь родину, но другие вроде бы уж и не любят ее и не умеют любить, свойственно больше нашим литвождям. Отвратительная черта! Ее не было ни в какой литературе, в русской тем более!» Далее Астафьев пишет, что это «отвратительная» черта в характере, как правило, бездарных московских писателей.

19 февраля, воскресенье. Через два часа уезжаю из Риги. Вчера ездили в Рюндальский дворец и в Митаву — старый дворец, построенный на месте замка Кестнеров. Бирон в своей нетерпимости приказал снести замок и именно на этом месте, на старых фундаментах Растрелли, заложил герцогский замок, обезображенный ныне пристройкой общежития. В Митавском дворце показали место, где стояли саркофаги герцогов, в Рюндали — сами саркофаги. Говорят, что после войны, в 44-м, видели, как мальчишки катались на коньках, таская за собой мумию одного из герцогов. А взрослые? Как мы привыкли воровски обращаться с памятью!

От дворца в Рюндали получил огромное удовольствие. Все известно, все узнаваемо, но нескладно.

Здесь, в Юрмале, я почувствовал свой общественный возраст, меня уже даже стараются пропускать вперед в туалете.

И этот семинар не кончился без греха. Сегодня вызывали врача к Саше Драчеву.

23 февраля, четверг. Ну вот и свершилось. Вчера вышла «Литературка» с огромным аншлагом «Новый роман Сергея Есина», мечта идиота исполнилась, а принесло ли мне это счастье?! Рецензия, хотя и гладкая, но умная. Анатолий Карпов прочел роман хорошо, социально точно, но мне кажется, написано все у меня добрее. Недавно я понял, как сильно мой предыдущий роман проиграл из-за неточного заглавия. Буду его издавать только под названием «Временщик и временитель».

Вчера был в Литинституте на методологическом семинаре Игоря Виноградова на тему «Искусство дискуссии, полемики». Увидел впервые своих коллег в большом количестве. Довольно экзотическое зрелище. Все это зоопарк, оставшийся от старых времен. Правые, т.е. русские, так же нетерпимы, как и левые.

Все больше прихожу к выводу, что буду писать роман о Крупской. Видимо, не зря я собирал материал. Какое-то у меня было предчувствие.

1 марта, среда. Вчера закончил труд по «чтению» — состоялась приемная комиссия. Меньше чем за месяц я прочел и отредактировал более 120 листов. Вечером был на бюро секции прозы. Полагаю, что идет медленный захват самой некультурной частью Союза всех его органов и представительств. Мозг этого — Шугаев. Все катится к усреднению.

Появилось несколько тем для рассказов. Надо вернуться к своему юношескому периоду. Средняя Азия. Театр. Капитолина. Любовь. Старость в ожидании рока. Нашел момент, когда увидел, что стар. Размышляю над фантастическим романом. Пока, кроме начала, ничего нет. Может быть, чувство обиды?

Вчера поздно вечером смотрел фильм Дэвида Линна по «Доктору Живаго». Во-первых, напоминание сюжета — довольно банального, но очень русского по своим основам. Поиск единственного существа. У Пастернака надо учиться создавать в литературе образы производства, действия. Живаго — врач и поэт. И нигде об его психологии творчества, нигде нет стихов. Поэт и все. И получилось. Негении подводили бы сложные сачки и сети. Во-вторых, как крепко и значительно показана революция. Какая талантливая, подкорковая метафора: революция — и разрушение, и нарушение человеческой жизни, которой до этой революции нет дела.

И вот еще, забыл: на бюро стали говорить о приглашении Сахарова в Союз. Естественно, многие были против. Я говорил, чтоv этот человек сделал для свободы у нас на родине, что, в случае его приема, этот человек сможет нас защитить — он патологически смелый, а закончил, отбиваясь от всех: просто его боитесь, боитесь как сильного конкурента».

6 марта, понедельник. Был на даче, красил теплицу. Хорошо, одиноко. Веду борьбу с ТВ — определенно это наркотик. Немножко написал. Сегодня я как-то удивительно остро понял идею саморазрушения человека. Много звонков по роману. Спрашивают, откуда я все это знаю? Завтра «Книжное обозрение» будет снимать с меня «показания».

Наконец, ночью снились Скоп и Сафонов. Что меня беспокоит? Ведь дал же себе слово ничего не хотеть. Надо смиряться с ролью писателя, иначе не выживу. Вся суета писательская — не для меня.

17 марта, пятница.Обнинск. Удивительная оттепель. В доме тепло: 18°. Включил электрокамин. С крыши падают тяжелые капли и бьют в жесть на наличниках. Как только приехал, сразу отомкнул сознание творческое: наплывают мысли по поводу судебного эпизода в «Реквиеме». А в общем-то — не пишу. Последнюю неделю был занят «ЛИК» — литература — искусство -культура — передачей (5 часов), которая по субботам идет по радио. Сюда пошли мои фрагменты из «Власть культуры» и два новых эпизода, которые я написал: Тельман и Сергея Демиденко. Два поэта — Пушкин и Есенин. В этих очерках и интервью я пытался быть предельно справедливым. Эта моя «центристская» позиция многим не нравится. Все вербуют соратников, навязывают и боятся, что кто-нибудь может иметь возможность поступить по-другому. Не четко или искренне — а именно по-другому.

Валя 15 вернулась из Австрии. Она подружилась с Аскольдовым, режиссером «Комиссара». Он ведь тоже «центрист». Мы все боимся банальности партии.

Второй день идет Пленум ЦК по с.х.

18 марта, суббота. Обнинск. Я буквально чувствую, как время утекает, обтекает меня. Почему так медленно сотворение мысли? Любая фраза ворочается во мне как булыжник в камнедробильной машине. Мне кажется, я умышленно все затягиваю.

Вчера много думал о «биографическом» в своем творчестве. Почему так всем хочется найти подоплеки, приписать все имевшее место личности, все превратить в лай стриптиза. Какие вехи отправные для такой точки зрения у меня в романе? Отец сидел, сестра — за границей. Но ведь тысячи сестер уехали и миллионы отцов были репрессированы! Но нет, с упорством маньяков меня затаскивают в похожее, в привычное. Через биографическое читателям легче проникнуть в тайны творчества, легче стать на одну доску с писателем? В конце концов, ведь у каждого есть биография и любой считает ее значительной.

19 марта, воскресенье. Обнинск. Вчера весь вечер сидел читал материалы ХIV съезда. Много интересного, те же приемы невежественной демагогии. Разговоры Сталина о демократии. Вчера поздно приехал С.П. — топили баню.

Утром занимался садом и хозяйством. Рассказ опять приостановился, но «моторчик» уже работает. Прочел в «Юности» рассказ Тани Набатниковой. Это школа без пропусков: все довольно понятно, но обращено внутрь собственной жизни.

23 марта, четверг. Вчера вышла «Литгазета» с рубрикой «Впечатление художника» — большой невыразительный рисунок к «Соглядатаю». Это немножко подсластило пилюлю. Два последних дня шел пленум СП. Выборы в Верх. Совет прогремели как салют, но практически два дня шел спор из-за правления «Сов. писателя», Стреляный, который добивался места директора, вышел из игры. Судя по спискам, издательство захватывается силами мрачноватыми. В конце первого дня я в реплике сказал: все, что происходит — незаконно. Действительно, не было кворума. Полное число избирателей 539, участвовало в выборах в депутаты 341, но в выборах в «Совписе» (в голосовании за Стреляного 60 с чем-то «за» и 70 с чем-то — «против». Округляем —70 и 80 — 150, нет и половины.) Утром И. Дедков сказал о ликвидации выборов. Проголосовали. «Мы не формалисты» — это припев Сталина на XIV съезде. Хотя закон начинается с воплощения формальности.

Вся Москва обклеена плакатами в защиту Ельцина. Да не так уж хорош этот Ельцин, но ведь Зайков не осмелился баллотироваться по Москве. Вчера по ленинградскому ТВ выступали Чичеров и Паршина — фамилии этих двух рабочих в сообщении ЦК, в той части, которая касается «будущего» дела Ельцина. Судя по всему, они отмывались и отмазывались от оппортунистских шалостей. Хотя и в их репликах (особенно Паршиной) — генетическая неприязнь «рабочих», ставших в наше время членами ЦК именно из-за своего социального статуса (рабочий, партия), к крепким управленцам, да еще к такому политику, который готов вынуть почву из-под создавшегося порядка, из-под их членства в ЦК.

Итоги голосования в депутаты: против Астафьева — 70, Распутина — 55, Залыгина — 48, Воронова — 87, больше всех.

29 марта, среда. Москва. Совершенно забросил дневник. Вялость и подавленность чувств. Все то же ощущение обойденности, с которым борюсь. Все время уговариваю себя: писатель должен сражаться другими методами. Но слово «сражаться» также не подходит: жить иначе, нежели обыватель. Жить с народом — это не значит жить в хлеву.

Прошли выборы. По Москве они отличились безоговорочной победой Б.Н. Ельцина. Этого воспитанника системы и по-крестьянски скрытного демагога мы сделали национальным героем. Посмотрим, что будет дальше, средства массовой информации до конца боролись против него. В день выборов во «Времени» «ненароком», «мельком» показали несколько бюллетеней: из них 3 с зачеркнутой фамилией Б.Н. Ельцина и лишь один с зачеркнутой фамилией Бокова. Даже в своих мечтах, в подсознании, ТВ сражалось до последнего. А как меня отчитали за упоминание его во время избирательной кампании.

Вышли в «Литроссии» два моих материала: рецензия на А. Цыганова и интервью из Дубултов. Не молчу, что хорошо.

Позавчера, кажется, придумал новый роман. Чувствую, хотя опасений здесь много, остановлюсь на этой идее. Роман будет называться «Казус». Некий историк пишет учебник и думает, как бы обойти «казус» с перестройкой. На трибуне мавзолея Чурбанов, Нина Андреева. В романе. А может быть, это молодой аспирант, приходящий к профессору на консультацию. Коротич — консультант по той смутной эпохе и т.д. Закончу повесть, начну писать. Повесть сейчас меня волнует больше всего: задерживаю.

Вчера обсуждали Витю Обухова: интересно, но все доказывают не то, что они пишут, а что могут писать. Отдал Килундина Кирееву. Не плохо ли я поступил? Но так слабо по языку!

31 марта, пятница. Закончил трехдневную голодовку с яблоками для очистки печени. Возможно, было несвежее оливковое масло. Жизнь медленно и мучительно крутится вокруг своих осей. Потихонечку пишу «три верблюда» (Реквием) и подхожу к «Казусу». Духовная жизнь застыла на месте, очень низка работоспособность, потому что не хватает времени. И еще гнетет меня возможность остаться без денег.

Сегодня «Добрый вечер, Москва». Деньги ли это для меня? Конечно, в первую очередь, возможность высказаться.

Ночью, в 2 часа, проснулся и читал Белля. Его «Дневники», фрагменты которых напечатала «Литгазета». Очень много близкого мне. «Если я становлюсь похожим на других людей, я умолкаю. Именно поэтому лищь я твердо сознаю свои отличия от других. Но сразу перестаю быть в чем-либо уверенным, едва начинаю подпевать хору» (1939). «Я считаю, автор ни на йоту не должен чем-либо поступаться ради публики, ни шагу не должен делать ей навстречу».

4 апреля, вторник. Забыл написать, что в прошлый четверг выступал у пенсионеров где-то в районе м. «Аэропорт». Сегодняшняя библиотека, типичная обстановка. Старые люди жмутся друг к другу, понимая, что только в этой общности, слушая друг друга, воспринимая друг друга всерьез, они будут вызывать уважение.

Параллельно слушанию: пока идет работа мозга, идет жизнь. Моя литература — это литература моего данного момента.

Сколько моих рассуждений стали рассуждениями людей.

Точка зрения по «Имитатору»: расчет делается на мелкость людей.

Вчера читал Набокова (начал роман «Пнин»).

В «Иностранке» № 1 несколько интервью т.н. эмигрантов: Георгий Владимов: «Дети Арбата» Анатолия Рыбакова, может быть, и сенсация для советского читателя, но не для эмигранта, располагающего куда более обширной информацией. Вообще, на мой взгляд, писатель тогда может сильнее себя выявить, когда пишет о вещах, всем известных — именно поэтому так трудно высказать нечто новое о том, скажем по Чехову, «как Иван Иванович полюбил Марию Ивановну». Роман Рыбакова наводит на грустные размышления, пример того, что книга в СССР может быть обязана своей популярностью лишь затрудненному доступу ко всем сторонам мировой культуры».

Вчера заключил договор с «Орбитой» на «Соглядатая».

23 апреля, воскресенье. Чувство отчаяния и неисполненности моей судьбы владело последнее время. Отчетливо осознаю, что, получив понимание литературы слишком поздно, я проигрываю жизнь. Собственно, она уже проиграна. Но оставшись в одиночестве, я надеялся на литературу. Самое тяжелое потрясение — это организация Пен-клуба. В смысле организаторов: Маканин и Ким. Но почему я думаю о несправедливости? В конец концов они начали на 10 лет раньше. Что же из того, что я знаю о себе: все-то этого не знают.

Уже в Москве рассказал Афанасьев, какой скандал Рыбаков и Наталья Иванова устроили ему за робкое упоминание в «Литературке» о художественной недостаточности «Детей Арбата». В качестве компенсации с удовольствием процитировал в передаче (пойдет 27 мая) цитату из Владимова.

24 апреля, понедельник. Утро. Я и не писал дневника — не хотел разжигать в себе обиды. Меня все раздражает и делает нетерпимым. Этому способствует удивительная политическая ситуация. Постепенно — выборы это показали — к власти приходят демагоги. Кто такие эти политические обозреватели и писатели, которые прут к власти? Почему они дают невыполнимые обязательства? Почему есть стремление все разрушить дотла?

Последнее время очень много переживал из-за общества «Апрель». Когда оно организовалось, Бакланов говорил о нем пренебрежительно. Теперь вместе с Коротичем и Рождественским он в него вступает. Это, как бы ни был плох СП, опять общество по разрушению. Определенно всем надо пройти через ученичество. Только на садовом участке ты понимаешь, как легко что-нибудь разрушить: сараюшку или грядку, и как трудно сделать вновь. Я не понимаю логики «Апреля» и его созидательной программы, кроме: СП — плохой. А могут ли быть «хорошими» секретари, не созидатели? Они живут на вторичном.

В прошлый четверг была редколлегия в «Знамени». Съезд победителей. Я чувствую себя там лишним при всем моем уважении к Бакланову.

Очень интересно говорил В. Маканин о национальном вопросе, о разрушении последней империи. Стоит ли так волноваться из-за отпадения периферии?! Законы роста поверхности и массы клетки. Назревает момент, когда к центру клетки питание не поступает, и она делится. Это дело жизни. О, Россия...

Очень волнует все, что происходит в Грузии. Как очевидны политики, хотя бы в подтексте стремящиеся все переложить на русских. Как будто бы уже и Берия,и Сталин — не сыновья грузинского народа? Сегодня ночью читал сборник об А. Белом.

Исполнилось 25 лет со дня основания «Кругозора». Какими оперирую сроками!

28 апреля, пятница. Пишу, как всегда, утром и, как всегда, о вчера. Получил, наконец, паспорт для поездки в Корею. Дитя прошлого времени, я нервничал, когда узнал, что поездку на неделю отложили? Что? Как? Почему? Обычно все в графике. Объяснение, что ошиблась девушка, покупавшая билеты, я не принял.

Утром был в церкви напротив французского посольства, по пути в Центральный дом художников. Опять, глядя на полную соотечественников церковь, с их корявыми, но дорогими мне лицами, я подумал, что на Руси будет только так, как захочет этот народ. Лишь бы он проснулся. В чем смысл Православия? Еще и в объединении, сращивании, парада перед миром единой веры, единых глубинных интересов.

В ЦДХ был на выставке Г. Назаренко и каких-то французских... Но до этого зашел на выставку новых поступлений скульптуры в ГТГ. Как коряво и старомодно работает литература, скульптура ее обгоняет. Пока мы, сытые, распухнув от чванства, пыжились — полуголодные художники работали. У Назаренко надо думать о кино. Она не может вложить в содержание еще и время, еще и некий смыслово-временной приварок, отсюда «наплывы». Это триумф современного содержания и болезнь формы.

Вечером в ЦДЛ был на хронике. Все это очень интересно, и Сталин, полуобнявший Бухарина на XII съезде, и портреты «вождей» на все время.

Вглядываясь в титры, сделанные из цитат (многие фильмы немые) думаю, что взяли они нас на крик, на фразу, на магию примитивных, часто повторяемых слов. И этот Бухарин в косовороточке и сапогах — честолюбивая маска «лидера». Потрясли: первое — дети, подобие взрослых вождей, и второе — как постепенно в нашей жизни росла и совершенствовалась трибуна. Трибуна на XII съезде, эдакий пюпитр, и трибуна-агрегат с гербом, с которой Черкасов приветствует Сталина. Незабываемое. Это из моей жизни.

30 апреля, воскресенье. Уехал в долгожданную поездку в Корею. Это, надеюсь, материал к моему новому роману. «Заряжал» на лето дачу, сажал, поливал рассаду в теплице, приехал около 3-х в Москву, ставил мою бедную машину — несколько дней назад ее ночью вскрыли и вынули приемник. Малые несчастья страхуют от больших. Теперь клею, перерисовывая из записных книжек, свой дневник. Брать «гроссбух» не решился.

1 мая, понедельник. Около 12 дня прибыли в Пхеньян. Смотрю на все с жадностью — последний оплот (!) тоталитаризма. Аэропорт. Крутится японская техника. Я заглянул в телевизор — реклама русской водки. Гостиница, обед. Прогулка по набережной. Ужин. Переводчик Цой — студент, 5 курс. Переводчик Пак.

Вечером на центральной площади Пхеньяна по случаю 1 мая народные танцы. Фонтаны. Памятник. Вся страна выступает. Первый ряд танцоров — профессионалы. Транспаранты над головами. Над домами — военный прожектор, который крутят за оглоблю. Падают сумерки. Цвет праздничный — розовый. Пхеньян готовится принять у себя Всемирный Фестиваль молодежи. Репетиция?

Нет ни одного здания, которое строили бы, говорят, дольше двух лет. Вечером собрались у меня в номере. Здесь прелестно — ни о чем не надо спрашивать. Или не расскажут, или все расскажут сами. В холле отеля «уголок природы». Скалы, чучело медведя, цветы и растения в горшках, а надо всем на пластмассовой леске висит чучело горного орла, поворачивающееся и подрагивающее под дуновением ветра.

2 мая, вторник. Встал в 6.30. Долго бежал по набережной среди многих корейцев, занимающихся джогингом. Прошли две байдарки и восьмерка. Посередине заповедника чистого воздуха.

Отвезли к дому Ким Ир Сена. Крышу каждые два года меняют. В каждом детском садике есть макет этого дома. Корейцы изучают эту жизнь, а точнее, житие, с детства. Все намечено и все планируется под житие. Наверху, на горе над домом, огорожено «место борьбы»: Герцен и Огарев на Ленинских горах.

Здесь невольно вспоминается и рассказ, как собирали музей В.И. в Ленинграде. В доме М.В. Фофанова нет ни одного подлинного предмета, признавались музейщики, кроме наперника. Беседка «10 000 видов сверху». Неизбежное фотографирование, атмосфера мавзолея. Символика весов, расстояний, чисел, цвета и объемов.

Толю, который мне нравится, иногда надо выпускать в наморднике: очень много слез, хочется его, как радио, выключить. Это я о спутниках.

Забыл в свое время записать — в разговоре с Н. Ивановой мой ответ: «Ты никогда меня не поймешь, потому что не сможешь перешагнуть через родственное и национальное».

Видел репетиции к фестивалю. Люди уже вовсе не молодые. Потом узнал объяснение этой грации, этим почти балетным па. Пение и танцы — один из самых основных предметов в школе.

Ходили в театр. Билеты, которыми «премируют ударников». Поразительный концерт, где пять тысяч артистов и пять тысяч зрителей. Сам огромный театр построен с умопомрачительной роскошью: везде резная, ручной работы мебель, хрустальные люстры, драгоценные ковры. Удивительный розовый с фиолетовым «восточный цвет». Два любимых символа: восходящее солнце и Путеводная звезда. Эстетика фонтанов.

3 мая, среда. Были утром на плотине. 3 км стоимостью 4 млн. долларов. Плотина сделала течение реки судоходным, отгородила долину от паводков.

После обеда немножко поработал и поехал к памятнику воинам Сов. Армии, погибшим в 45-м. Хорошая надпись на обелиске.

Вечером видели грандиозный концерт во Дворце профсоюзов. Около 4 тыс. зрителей, 5 тыс. участников. Проблема зрителей и участников. Очень хочется не забыть детали. Отстегиваемые с боков занавеси, хор, состоящий из сотен и сотен человек. Панорама, как в старинном театре, вроде декорации к «Спящей красавице» в Большом. Местами это картины Пхеньяна и страны. Детали суперреализма. Летящие аисты, чайки и огромные рыбины. Совмещение песен, исполняемых на сцене, и кино-кусков. В каждое их появление — аплодисменты. Страна, которой надо гордиться. Вот отличие от телевизионного показа. Условные куски: «Падает снег» — «Великий поход»; «Маленький горнист» — баллада-балет; «Рыбаки уходят в море», «На стройках страны», «Детская сюита» (девочки, на плечах еще девочки, 5 этажей). Сотни аккордеонистов. Поющие люди на сцене в орденах. Тексты песен на четырех языках на порталах сцены. Длинные платья на певицах. Все с тщательной парадностью.

Много размышлял над своим футурологическим романом, читал.

4 мая, четверг. Утром были на Тэсонсанском кладбище революционеров, деятелей революции и освобождения Кореи. Новое, построенное за 3 года, кладбище-учебник. Чьи только там кости? Открыто 10 сентября 1975 г. — 30 га. 3 тыс. могил. За 2 года перезахоронены политические деятели с 1930 по 1984 годы. Кто умер позже — тем не повезло. Наверное, есть могилы-фикции. Все строго, чтобы не портить замысла. 106 скульптур-портретов. Сначала хотели сделать эти скульптуры из черного камня, а Он посоветовал красный. Вазы с искусственными георгинами у могилы матери Ким Чен Ира (умерла в 32 года от простуды).

Оттуда — в Ботанический сад. Все довольно бедно, показали цветок в честь Ким Ир Сена и цветок в честь Ким Чен Ира (вид бегонии). Для разведения этих именных цветов выстроено специальное помещение. Честно говоря, больше хотелось погулять. Потом пили чай с женьшенем. После обеда были в школе. Директор школы —мой ровесник. Говорил о своей карьере: по годам все сходится. Он закончил Университет в Москве в 61-м, я — в 60-м. Быстро провел по лабораториям, не скрывая, что это показуха. В лаборатории крутились все машины, дымили все паяльники, были вынуты все вышивки, куда тыкали иглой. Перед этим, в беседе, он сказал, что он сам любимец вождя — тот голосовал за него в горсовет, — а значит, и вел себя как любимец. Танцы и песни в массовом порядке, как обязательный предмет в школе. Танцующая школа. Эпизод об этом надо поместить в статью «Власть Культуры» — по части эстетического воспитания скромные корейцы далеко нас обогнали. Теперь ясно, почему так хорошо танцует целая толпа.

Естественно, ничего не пишу о политике! Вечером уехали в горы Мехян в поезде из двух вагонов и вагона-ресторана. Это обязательная экскурсия для иностранцев. Наверное, лучшие в Корее пейзажи, среди которых расположена «Выставка дружбы между народами» — шестнадцатиэтажное здание. Выставка подарков Ким Ир Сену. Звучит знакомо. Путешествие к святым местам. Прекрасный ужин с вином, свежими помидорами и корейской едой.

5 мая, пятница. Приехали поздно вечером. Машины подали — самые современные, японские, прямо на перрон, к вагону. Несколько для меня диковато: машина возле дверцы вагона. Само по себе увлекательно и путешествие на поезде. По-моему, в этих трех вагонах, кроме нас, никого не было, хотя, возможно, несколько позже и подсели: официантки после нас снова накрывали ужин. Параллельно идет поезд, набитый пассажирами, как селедкой. На станции из вагонов глядят друг на друга два мира.

Еще деталь: пока я шел в вагоне по проходу, приоткрылась одна из дверей купе: жаркий и распаренный лежал на койке охранник. Наверное, им с проводником лучше всего.

Утром разглядел гостиницу, которая вечером мне показалась шикарной. Она довольно скромная, но это скромность роскоши. Совершенно замечательно здание вписано в сопки, связано с рекой. Внутри, правда, гостиница, слишком современна.

Во время огромной пятичасовой экскурсии меня как ударило; вождь сделал для себя гробницу. Он вполне может быть похоронен в аванзале в окружении своих вещей. В записной книжке я сделал огромный список вещей из этого музея. Эдакая погребальная камера древности.

Боюсь забыть впечатления от этого музея памятных вещей. Во-первых, он повторяет традиционную архитектуру храмов. Они совсем рядом, мы их осмотрели после обеда. Во-вторых, в отличие от храмов музей без единого окна, весь сделан из камня и бетона. Шесть этажей с залами, забитыми подарками вождю и партии (по континентам и регионам) — и огромный собор, главный зал. Роскошные люстры, лакированные двери, полы, затянутые ковролином.

Много думал о романе и нашел некоторые ходы, из них главный — Тутанхамон.

Во второй половине дня ездили смотреть Буддийский храм. Я куплю по этому поводу книжку. Храм, кажется, XI века. Я ведь много видел подобного. Поражает величественность всего ансамбля — сада, притаившегося у подножия горы. Хорошо запало: небожительница, играющая на флейте, скульптурка бодисатв VII века, и доски, с которых печатались буддийские книги. Показывали металлическую литеру XII века. Так ли? Но интересно.

Как раз напротив храмов и садов — музей подарков. Расчет очень точный и правильный. Кстати, туда вход по предъявлении паспорта. Видимо, хотят придать значение посещению. Конспективно: отдыхающие, спящие в креслах экскурсанты. Они ведь приехали на автобусах. Наша прелестная девушка-гид сказала: она закончила факультет Истории революционной славы (человек 50 в год, из пяти пединститутов).

Экскурсии у всех приезжающих одинаковые: 3 дня. Музей, храмы, пикник...

То же самое было и с домом — родиной вождя. Там рядом знаменитый детский парк. Впечатление комплексное. Подарок Родины. Личный подарок вождя трудящемуся человеку.

6 мая, суббота. Это, наверное, один из самых светлых и чистых моих дней в жизни. Сегодня утром мы, нашим маленьким коллективом, совершили восхождение на гору.

Две проблемы. Первая — организация маршрута. Тропа, которая вся маркирована, расчищена, снабжена перилами ограждения из цепей, висящих на вделанных в гранит металлических штырях, через особо недоступные места проложены мостики, отдельные выбоины подлиты бетоном. Потрясает количество работы, проделанной здесь, ведь каждую ступеньку приходилось выбивать вручную, долотом, потому что вряд ли сюда можно было бы затащить сжатый воздух и т.п. Ну, допустим, даже затащили, но сколько бетона, цемента пришлось носить на плечах, сколько тащить этих самых цепей, и все чисто, без бардака, который оставляют наши строители. По дороге, где-то на середине пути, меня поразила одна сцена: на смотровой площадке девушка убирала листья и сор. Она смела все это в большой квадратный совок, схожий с теми, которым у нас пользуются дворники, и вдруг, к моему удивлению, понесла этот совок по боковой кромке, по дороге, на которой стрелочкой было указано — «туалет». Не сбросила все это вниз, в ущелье, чтобы мусор там гнил и смывался в реку, а аккуратно убрала. И еще: уже на обратном пути, пока я, не торопясь, в меру сил, спускался по ступенькам, обогнали меня два спутника, бегом, по-молодому перепрыгивая с камня на камень. Я увидел целую компанию таких же ребят наверху, возле смотровой площадки. Вытягивая из потока заранее заложенное туда пиво, разложив крошечные судки и кастрюльки со съестным, они тихо и без шума и гама пировали. Так вот, один из этих, летевших сверху, пацанов за горлышко — вот я и опять пишу слово, которое неизбежно будет часто посещать мои корейские записи — за горлышко, аккуратно держал пустую бутылку. Из-под пива. Теперь и понятно, почему совершенно чисты окрестности, почему нигде ни осколка стекла, ни листа бумаги, ни смятой упаковки от печенья.

Что это — народная привычка, внушаемый с детства инстинкт к чистоте, к коммунальной жизни или строжайшая дисциплина поведения? Не знаю, в этом еще предстоит разобраться. У любого народа есть, наверное, поведенческая этика, которая меняется не так быстро, как многое другое. А может быть, она меняется, когда хотят, чтобы она быстро поменялась? Но это я, кажется, уже о наших, домашних делах.

Промаркированная эта тропа, пропускающая в день, видимо, по нескольку сотен, а может быть, и тысяч человек, не обошлась, естественно, и без агитационного рисунка. Наверху два красных пылающих иероглифа, означающие «чучхе». Иероглифы достаточно хорошо видны снизу и, следовательно, размеры их внушительны. Гид сообщил: до четырех метров в длину, отдельные элементы до метра в ширину и до 80 см. в глубину камня. И это опять долотом, можно только предположить как, повиснув на веревках, энтузиасты долбили камень. Сколько труда было принесено в жертву идеологии.

Естественно, не обошлось здесь без личных указаний, без выдолбленных на нескольких стенах гимнов и слов песен, где «слова и музыка народные». Тоже египетская серьезная работа, красота, аккуратность, алая краска, втиснутая в ложе, выбитое в граните долотом. О вездесущие боги!

Много думал о власти культуры над идеологией. О том, как религия, особенно формирующаяся, цепляется за первую. Новая религия аргументирует старой, привычной, культурой. В свое время новое христианство готовилось символами и установлениями греческой идеологии и культуры.

Вторая проблема — это несовершенство человеческого языка перед красотой природы. Зеркало неспособно отразить мир, я не думаю, что когда-нибудь способно будет это сделать и электроника. Всегда будет упущен один из компонентов. Это пение и мелькание птиц, зелень и аромат, какое-нибудь ощущение свежести, которое испытываешь кожей, или внезапное эхо, сбой песни ручья, застоявшаяся духота, в которую внезапно вступаешь, или падающие на лицо иголки хвои. А это незабываемая субъективщина в виде обожженных на солнце плеч, усталости в ногах, тяжести сумки через плечо и блаженств двухминутного привала.

Я боюсь приступить прямо к делу и набиваю строки только потому, что не могу словами передать картину, стоящую у меня перед глазами. Недаром, как говорит гид, в легендах этот край был населен феями-небожительницами. И вот невольно вспоминаю фей в развевающихся одеждах, причудливых и необычных, как на рисунках Бердслея, с неизменной флейтой, испуганными пальчиками, волшебным дыханием вызывающие божественные звуки. Вчерашнее, из музея, словно бабочки и стрекозы, летали они среди струй водопадов, купались в жаркие дни в своих идеально отполированных ваннах. Все это недаром называется страной 10.000 водопадов, и описать это невозможно. Можно лишь с благоговением созерцать этот поразительный сад природы, один из самых сокровенных ее заповедников. Действие этих струй, идеально отполированных и таких замысловатых, что не поддаются никакому самому современному дизайну, впечатление, производимое этими камнями, акведуками, бассейнами на душу, так сильно, что для многих, посетивших эти прославленные места, облик десяти тысяч водопадов сливается с обликом страны, перерастая в символ Кореи, сказочной, прекрасной страны.

Опять туристский эпизод. Спускаясь вниз с вершины по этой тропе, я услышал песню. Здесь, в этом прозрачном воздухе, любой звук приобретает стереофонический эффект, словно в лучшей звукостудии, и вот, под серебряный аккомпанемент воды, раздалась песня. Я быстро сориентировался и достал из сумки бинокль: метрах в семидесяти ниже стояла группка распаренных от подъема мальчуганов-солдат. Ах, какие у них были прекрасные розовые лица! Одеты они были совсем не по уставу в забавной смеси воинского и спортивного платья. Военные брюки и спортивная куртка. Тренировочный костюм. Я специально дождался на этом своем месте нашего переводчика. «Что они поют?» — «Песню о родине». Прекрасной, счастливой, солнечной войдет Родина в юное сознание этих ребят! Это будет главным, что переживут юные воины за три дня в стране десяти тысяч водопадов.

Но последнее соображение, думаю, — к идеологам. Очень рад, что поработал сегодня. Постепенно уточняется огромная статья — «Власть культуры». Я всегда пишу что-то «боковое» за рубежом. Надо включить Индию, Непал и, главное, накрутить этику, парадиз из этики поведения. Надо больше писать и меньше заниматься хозяйством.

7 мая, воскресенье. Утром снова была экскурсия в горы. Эта гора каким-то образом связана с боевым прошлым Ким Ир Сена. Сын, естественно, был рядом. Почти такая же тропа, как и в предыдущий день, и все же другое — горы как бы раздвинулись шире. Начало маршрута — буддийский храм XII века. У подножия горы, ближе к людям, небольшое буддийское кладбище: на могилах стоят тяжелые, как бочки круглые, памятники. Кое-какие разрушения и здесь,на кладбище, но позавчера, при осмотре монастыря, это списывается на бомбежки 53-го года. Может быть, в этом есть резон, но многое, наверное, и в людском небрежении. Памятники реставрированы довольно аляповато, черепица красится к фестивалю молодежи масляной краской. Наше посещение Северной Кореи — то тоже к фестивалю, обкатка маршрутов, гидов, туристских уголков. Обычная ситуация; сначала варварство по отношению к религии и памятникам, а потом поиски объективных якобы причин. Опыт показал, что памятники держатся, лишь когда они живут своей жизнью вместе с людьми. Поток посетителей и бесцеремонность журналистов не дает Богу сосредоточиться. Я помню буддийские ступы Таиланда, здесь те же молитвенные мельницы, звон колоколов. Может быть, это характер корейцев? Сам храм — длинная разноцветная коробочка. Тяжелые, 12-метровые стропила и разновеликие ступени... Видимо, сейчас подобных деревьев, какие использовались при древнем строительстве, уже нет. Что не забыть — резкую политизированность этой тропы: очень много высеченных в скале изречений о борьбе с империалистами. Огромные письмена высечены на храме — гигантскими иероглифами. Все это мне напоминает один из романов Фейхтвангера с высеченной в скалах летучей мышью. Несколько огороженных камней — места, где когда-то сидели Отец и Сын. Традиция подобного увековечения не нова: возле храма на скале затертые временем иероглифы — приходившие сюда паломники тоже послали свои открытки в вечность. Что скажут об этих безумствах люди ХХII-ХХIII веков?

Попытка установить легенды новой религии.

В памяти о восхождении и каком-то партизанском лагере — небольшой садик. Гид рассказывает, как во время партизанщины здесь бойцы питались травами. Травы, таблички на корейском и латыни. Рецепты мифологизации. Школьникам это интересно.

Окруженное металлической решеткой дерево магнолии. Это новый символ страны. Магнолия цветет два раза в год. Раньше был другой — цветок кинафа.

Легенда о тигре, который показал путникам дорогу в снегу, его следы на скале.

Колодец возле храма и рядом скала с пожеланиями иероглифами долголетия Ким Ир Сену.

Написать бы главу об экскурсоводах!

8 мая, понедельник. Вчера по местному ТВ видел концерт А. Пугачевой. Запись трансляции без специального света и без подобострастия к ней. Большая, в поте работающая баба. Особенный придел, на котором она работала каждую песню. Утром дождь. Не бегал. Повезли на стадион. Невероятная по дерзости архитектура. Фантастическое сооружение будущего. Мысли о том, как дорого такие вещи обходятся нации. Но и как они долговечны. На таком мощном корабле, как этот стадион, нетрудно закинуть свое имя в обозримое будущее. Колизей XX века. Много думал о романе. Все вертится, как всегда, от точки отсчета: далекое будущее или близкое, герой-патриарх, экстремист или, как было придумано раньше, архивариус, наконец, абстрактная страна или родная Россия? Потихонечку появляется импульс, не подорвать бы его.

9 мая, вторник. День Победы. Представляю, как славно у нас на даче. Но описываю день вчерашний.

Во дворце пионеров. Выяснили одно важное обстоятельство: детей сюда принимают по направлению из школ, пионерских организаций либо комсомольских. Во имя объективности: этот санкционированный питомник производит очень большое впечатление. Но! Не прикрепляют ли детей к «избранной» специальности? Я не очень уверен, что все эти вышивальщицы страстно хотят заниматься своим вышиванием. Для Кореи есть разные направления: песни, танцы, музыкальные номера и т.п. Глубинный для меня интерес в другом; в лицах педагогов. Воистину, лица рабочей интеллигенции во всем мире, точнее — выражение лиц — одинаково. Это сосредоточенность, это уверенность в правоте своего искусства и т.д. Какая-то надежда все же есть у меня по отношению к этим детенышам. Не так ли мое поколение, не очень уж конформистское, набрало сил и зоркости в домах пионеров и в библиотеках?

Из дворца пионеров сразу на спектакль «Сказание о девушке Чунхян». После первого спектакля, который мы посмотрели в день приезда, декорациями и костюмами не удивишь, и этот спектакль по богатству красок, музыки, костюмов, количеству занятых людей был под стать первому. Прекрасная режиссура, сплавляющая старинную легенду с микрофонами, ревербирациями, хором. Традиционная для многих народов сказка о верности влюбленных смотрелась взахлеб, как ни странно, в местах замедления сюжета, в «страданиях» и т.п. Но так ли уж далек от нас конфликт о сословных перегородках! Рядовые и партэлита. И опять современная мысль: а так ли уж они, эти перегородки, непроходимы? И все же паутина этих театральных картин затягивает вглубь. В чистой любви есть приложение сил.

Утром думал еще об одном сюжетном ходе: а если это рассказывает человек, случайно законсервировавшийся, скажем, во время землетрясения?

И последнее: вчера, в течение спектакля, читал английские титры. Почти все понимаю. Интересно: в зале нет программок, не объявляют актеров, режиссера, художников. Обслуживающее, анонимное искусство.

10 мая, среда. Немного с утра побаливает голова. Вечером собрались по случаю дня Победы — пришел наш сосед Роман, радиоинженер-авиатор из Пензы (он здесь в командировке), переводчики Цой и Пак — и долго сидели. Ругаю себя, что вступил в интеллектуальную перепалку с моим товарищем по «выездной бригаде» Анатолием. Я уже давно не пишу рассказов-портретов, но, боюсь, меня подмывает. Эдакий цветок-пенсионер с ухватками разнорабочего культуры.

Утром были в Народном Дворце учебы. Как говорят, это — база интеллектуализации страны. Считается, что сюда может записаться каждый после 17 лет. О самом Народном Дворце — чуть позже. Поделюсь впечатлением о двух потрясших меня помещениях. Вестибюль с драгоценным мозаичным полом и огромной мраморной скульптурой Ким Ир Сена, опять же на фоне мозаики пламенеющих гор. Комментировать все это не берусь. А на 6-м этаже, словно футбольное поле, гостиная. Разве можно описать дверные ручки, врезанные в них стеклянные имитации драгоценных камней, светильники, роскошные кресла, панно, затягивающие стену, огромный ковер ручной работы! Этот ковер, говорят, спускали на кране через потолок, а уже потом ставили перекрытия.

В самом дворце много новой электроники (лингофонный и музыкальный кабинет, лекционный зал и т.д.) невозможно понять — ею почти не пользуются, потому что берегут или к ней вообще никого не подпускают? Утром были в другом Народном дворце. Опять огромный холл, мозаика, изображающая современный город, бесконечные и несчетные комнаты. А может быть, это лабиринты, в которых жирует бюрократия? Постоянно действующая выставка произведений вождя. С интересом ее осмотрел. Много портретов молодого Кима. Может быть, у каждого вождя два периода — до завоевания власти и потом, с превращением власти в диктатуру? Уловить бы момент этого психологического перелома.

После обеда посетили кладбище, где похоронены советские воины. Я списал фамилии первого ряда могил. Денисенко Андрей Григорьевич (1924-1946), подполковник Сигонга (1909-1946), Спарышев Виктор Иванович (1951), Михайлов В. П. (1916-1949), Головин Борис (1922-1946), Щукин Евгений Александрович (1951), «полковник» — и больше ничего. 277 граждан Советского Союза — 15 августа 1945 г. 45 воинов Сов. Армии — 15 августа 1945-г., — это братские могилы. Всего 742 человека. 102 ребенка.

Неподалеку стоял госпиталь — здесь хоронили. Потом в 1985 г. Ким Ир Сен приказал с запада Республики свезти все захоронения сюда. Раньше были могилы с фотографиями, подписями. Но все это обошлось бы огромную сумму. Сейчас чисто, скромно, все в порядке. За могилками еще метров сто пустого пространства. Я боюсь своего провидческого видения: а не заполнится ли оно опять русскими душами?

Вечером был в потрясающем цирке — о посещении Кинофабрики. «Из всех искусств...» Это было ухвачено, видимо, сразу. В центре огромного двора исполинских размеров многофигурная скульптура: он Сам, дающий указания; два актера, режиссер, ассистенты режиссера с тетрадкой, куда записываются все слова, оператор с киноаппаратом. Огромная масса стратегической бронзы.

Выстроена целая деревня с натуры. Объекты были распределены среди министерств и каждое возводило дома на китайской (30-е годы) и японской (40-е годы) улицах. Возведен даже целый комплекс Сеульского университета. Все это в кирпиче и камне, т. е. навсегда. Мне почему-то особенно знаменательным кажется последний объект: будем, дескать, постоянно снимать волнения в университете и не очень представляем, что объединение рано или поздно произойдет.

Показали те же отрывки из кинофильмов и тот же фильм, которые показывали два года назад Вале.

Специфика актерской игры: с постоянными ожидаемыми масками состояний.

12 мая, пятница. Пожалуй, все закончилось. Во второй половине дня состоялась беседа в СП. Вряд ли стоит записывать всех, особенно председательствующего, ну да ладно. Главное,не забыть, Ки Нын Бо — писателя и переводчика. Боже мой, как у него разгорелись глаза, когда я с невинностью рассказывал о перестройке и проблеме качества в литературе. Я собой доволен, но с ленивым мальчонком Цоем мне бы не справиться без Ки Нын Бо. Ри Зон Рер первый подкрашенный кореец, которого я вижу. У Цой Чхан Хака серый костюм, старая, очень живая физиономия. Кто и что написал о контактах советских и зарубежных писателей, никого не интересует. Хватит. Интересно говорил Лаврентий о советских корейцах и т.д.

Я ничего еще не писал о вчерашнем дне. Два очень мощных впечатления: посещение Пханмунгжома и гробницы короля Конгмина.

Конспектирую по порядку.

Выезжаем поездом около 12 ночи еще 10-го. В 6 утра — в Кэссоне. Город просторный, дождь, пьяный Таран, пишу страничку, в 8 завтрак в ресторане. Едем на машине в демилитаризованную зону. Впервые так близко вижу работающих крестьян. Пейзаж напоминает вьетнамский, но мягче. Плантации искусственного женьшеня под пленкой и циновками. Выращивают его — называя парниковым — еще с династии Корье. Надписи — «до Сеула 70 км». Все рядом. Ряды колючей проволоки, рвы, по дороге сложенные бетонные плиты: выбей из под них кубик и сразу загородят дорогу от танков. Гранитные надолбы. Перед последним этапом из машины вывешиваются красные флаги и желтые. Они что-то означают. Меняют на машинах для маскировки номера. Восточные хитрости. Везут к зданию, где сначала велись переговоры, потом к зданию, где было подписано знаменитое перемирие. Американцы не хотели оставлять «мемориала», предлагали подписывать в палатке. 158 раз заседали. 270 раз собирались по секциям. Вот сила ожесточения. В зону можно входить с оружием, в стволе которого только 1 патрон. Показали стол, за которым подписали документы, и фильм, довольно убедительный. Но ни слова о первопричине, Толю совсем развезло. Он спрашивал: «Был ли здесь маршал Жуков?» Все смеются. С нами рядом оказалась монгольская делегация. Показывают и им. Едем дальше. Здания комиссии по примирению: смотрю с балкона — напротив лица американцев. Фотографируют нас. Все напряжено. Подходим ближе. Толя совсем пьян, начинает жать руку солдатам. Они на посту, пугаются нас. Выговариваю: ты не на своей территории, уважай. Раньше его отчитал Лаврений. Возвращаемся в город.

После обеда едем на могилу короля. Записей не делаю. Купил книжку. Опять сердце щемит в присутствии великого и величавого.

Днем гуляли с Цоем и Лаврентием по городу. Памятник «протестующему» чиновнику. Мостик, где убили «верного» чиновника.

Вернулись поздно ночью в Пхеньян. В поезде нашли мои очки. Долго разговаривали с Паком в поезде. Утром была экскурсия в музей искусств.

Большей пошлости я не встречал в искусстве. В записной книжечке кое-что у меня записано. Чудовищно. Особенно указания вождя, которые тут же приводились в исполнение. Ни одной фамилии переводчика, ни одного актера.

ТВ: взаимные встречи и визиты с участием всего народа. Утром и вечером.

13 мая, суббота. Утром ездили на выставку достижений народного хозяйства. Особенно интересны машины для посадки рассады риса. Мы ведь, кажется, рис просто сеем и получаем в 1,5 раза меньше урожая. Увидел много интересного, но в одном выставка традиционна: мы с таким энтузиазмом при социализме делаем все для выставок и совершенно ничего не хотим творить для магазинов. Не забыть бы записать два потрясших меня случая. Первый. Весь Пхеньян как в цветах, в хорошеньких девушках-регулировщицах. Они все одеты в прелестную голубую форму и сапожки, изысканно подкрашены и делают свою работу лихо и изящно. Но наряду с этими милашками существует система светофоров. Я постоянно обращал внимание, что и девушки машут своими палочками не в лад с разноцветными огнями, и машины поворачивают на красный свет и стоят, когда зажигаются зеленые фонари. Сегодня, видимо, решили попробовать, в преддверии фестиваля, европейскую, со светофорами, систему, девушки отошли в сторонку, ближе к обочинам, и тут транспорт застопорился. А ведь давненько, видимо, эти фонари, как в Европе, висят и мигают на улицах.

Второй эпизод. У меня под окном гостиничный сад, а в саду, опять видимая из окна, чудесная площадка — беседка со столом и креслами, водопад с журчащим фонтаном. Под скалами, на которых стоит беседка, фигуры раскрашенных краской журавля и оленя. А рядом водоем, где очень занятно вылита из бетона фигура кита. Насмотревшись на этот ландшафт с балкона, я решил ознакомиться с ним поближе. Но вот что интересно: парковые дорожки обрываются в двух-трех метрах от этой «выставочной» зоны. Наверное, можно пройти в беседку и посидеть, но неловко. Как говаривает бывший уголовник Толик, подрабатывающий у меня на даче: «видуха».

В связи с этим вспомнилось, может быть, самое сильное впечатление сегодняшнего дня. Наш новый знакомый, аэрофлотчик Рома, отвел нас в три часа в баню. «Баня» — это спортивный бассейн в центре города, который после строительства фестивального комплекса превратился в городское оздоровительное предприятие. Насколько это соответствует действительности — не очень ясно. Но в течение дня у дверей стоят какие-то люди. Речь не о том. Суббота — это день, когда комплекс посещают только иностранцы (цена 1,5 вана). Все роскошно, огромная ванна для плавания, для прыжков в воду, теплые полы, сауны, бар с пивом, но крошечная, в которой можно разоблачаться лишь стоя, раздевалка. А сколько места в вестибюлях, где журчат фонтаны, и бесконечных, с гранитными полами, коридорах.

Вечером смотрели кино «Приказ». «Приключенческий» фильм с «участием нереализованных возможностей человека» на роскошной пленке. Какие удары, выстрелы, как все победительно. Во время посещения выставки достижений: на стенде «Спортивные достижения» выставлены все медали, завоеванные корейскими спортсменами. «А разве они не являются личной собственностью спортсменов?» — «На выставке они лучше сохранятся».

Когда я встаю достаточно рано, часов в 6, то с разных сторон столицы, из-за реки, звучат стройные, прекрасные мужские голоса. Думаю, это голоса поющих солдат.

16 мая, вторник. Прилетел в Москву. Вечером позвонили от В.К. Егорова, из ЦК.

17 мая, среда. Был. Предлагают создать вместе с Крупиным и Прохановым альтернативу «Апрелю». Володя должен суетиться за свою должность секретаря, Проханов — за свою должность гл. редактора. Сказал, что альтернативы, кроме открыто русского, социалистического направления — нет. ЦК хочется, чтобы кто-то вытащил каштаны из огня. Они создавали секретарский СП, который не может себя защитить.

В тот же день записал на радио два сюжета: с Афанасьевым — о политике и беседу с М. Казаковым о Мариенгофе. Это к моей будущей передаче.

18 мая, четверг. Закончил вчерне рассказ «Техника слова». Писал я его довольно долго.

25 мая, четверг. В Обнинске. Открылся съезд народных депутатов. Сколько иллюзий! Слушал, вынеся приемник во двор, работал на участке. Со всех участков доносилось радио.

28 мая, воскресенье. Вчера весь день слушали по радио, а потом и смотрели по ТВ съезд народных депутатов. Я все больше и больше укрепляюсь в своем первоначальном чувстве. Огромное количество политических амбиций, и довольно низкий уровень общий. Социальный, национальный и политический эгоизм. У «демократического» крыла есть попытка разрубить и сломать все, что есть, в надежде: а вдруг что-то получится? Как всегда, премьерствовал Юрий Афанасьев. Ему я вовсе отказываю в искренности, а, впрочем, многим и многим. Мелкий прагматизм многих депутатов: давайте решать главное! — может обернуться в дальнейшем не самым славным. Из мелочей может сложиться или не сложиться здание. Хорошо: все это на глазах у народа. Народ получает огромный ликбез политического и нравственного характера. Постепенно становится ясно — кто есть кто. Я здесь больше надеюсь не на знания и анализ, а на чувство справедливости, свойственное каждому. И на съезде, и в городе много говорят о Т. Гдляне. Эта фигура для меня одна из самых ненавистных. Сухой и голый политический карьеризм, отсутствие милосердия и, боюсь, совести. Герой эпохи. Но народ за этого отвратительного героя. Дай Бог, чтобы его разглядели. Он — тенденция.

Вчера по III программе радио прошел литературный канал, который я вел. Конечно, он был никому не нужен. Там кусок о Корее, беседа с букинистом, разговор о Мариенгофе с Мишей Казаковым. Во время записи он несколько раз напирал, что он из еврейской семьи.

Соображение: последнее время все любят подчеркивать свое дворянское происхождение. Синявский в статье о диссидентстве («Юность», № 5) и по ТВ. Бэлза сказал: «Даю слово коммуниста и дворянина». Какая безвкусица.

12 июня, понедельник. Наверное, действительно, дневник — это когда не пишется, тогда пытаешься остановить и смоделировать время в своих собственных словах и образах. Закончил «Венок геодезисту». Здесь смерть брата, горечь от поездки с группой известинцев. Отдал на машинку, сегодня поеду брать и подписывать финал. Осталось только привести в порядок «Технику речи» и — за роман. Правда, последнее время очень увлекает публицистика, хочется сделать ряд статей: кладбище, «чудики» и т.п. Но роман уже постепенно начинает меня заполнять, как воздух камеру для мяча.

Только что прочел роман Оруэлла «1984». Как и роман Замятина, читаю лишь с одной мыслью, чтобы не повториться. Ведь, по сути дела, на весь роман всего несколько метафор, но какой крепости: «двоемыслие» и роль, структура государства.

В качестве подготовки к роману все время слушал съезд. Параметры его уже определены: с одной сторону он ничего не дал, но, с другой — очень сильно расшатал общественное мнение. Целый ряд идей, которые в начале съезда звучали как гипотетические, под конец озвучивались, как само собой разумеющиеся. Я слушал все это, еще и думая о собственном воспитании и конформизме. Где боязнь жизни в моих отрицаниях, а где чувство справедливости и внутренней логики? Где трусость перед будущим, а где убежденность в особой линии государственности?

14 июня, среда. Пишу вечером. Утром рано уехал в Обнинск на электричке. Бессмысленное сидение за рулем чертовски надоело, да и времени на это нет, все время голод: почитать бы, побыть с бумагой... Но — о, это эпическое, без объявления причин, рабское: «электричка до Калуги в 9.16 отменяется. Ближайший поезд в 10.18». Эти несколько божественных отмен заставили меня — рюкзак на плече — погулять. По привокзальным окрестностям. Вот тут-то, пожалуй, и решился план моего нового романа. Описать надо сегодняшнее время с его бытовой неустроенностью, взятками, бюрократией, но назвать — завтрашним. Зазор — минимальный, лет в 10, а может быть — в 15.

Теперь герой: возможно, он уже отсидел при новом строе. Дернули и устроили в институт. Не пишет ли он детский учебник по истории и думает о «Казусе»? Не забыть в новом романе: взоры детей, морщины, Шереметьево, скульптура Брежнева и т.д. Можно ввести фигуру «цензора», которого боятся продавщицы. Теперь нужен любовный сюжет.

Весь день читаю прозу Мандельштама. Все это грандиозно. Плохо только, что книга эта Евгения Самойловича, — он педант, на его книгах нельзя ставить пометок, поэтому делаю отметки точками. Придется все переписывать, но это богатство. Сегодня напишу страничку про съезд к давнему интервью в «Кн.обозр». Уеду в пятницу утром.

В воскресенье Валя вернулась из Италии.

24 июня, суббота. Очень трагически перенес 22 июня — день постоял и покатился вниз, к осени. Для меня в этот день всегда заканчивается лето. Последнюю неделю занят был тем, что красил дом — вагонный, железный сурик. Не очень красиво, но, вероятно, надолго. Чего крашу, чего берегу — ведь все равно вещи переживут меня.

Получил с машинки и вычитал «Венок геодезисту». Как всегда, неясно, что я сделал: хорошо ли? Плохо? Общую ситуацию не вижу, но отдельные страницы нравятся, есть напор, мысль. Остались последние штрихи по предыдущим работам, в первую очередь по «Технике речи», потом — пристроить «Венок», и остаюсь один на один с ужасом нового романа.

Записывал ли: Москву захватили вороны, город — свалка.

И есть еще одно условие: герой отсидел три — пять лет. Действие практически разворачивается при новом Брежневе?

27 июня, вторник. Не могу себя заставить писать ежедневно дневник. Многое пропадает, я пишу «в уме», про себя, и порой мне кажется, я это уже записал. А часто не пишу из-за какого-то чувства отчаяния. В понедельник (сидел почти весь день) проредил «Технику речи», мне кажется, конец все же вяловат, нужен еще один поворот. Может быть, посмотрю рассказ с точки зрения своего отношения к студентам.

Литературная жизнь вроде бы затихла, но чувство обделенности по-прежнему меня преследует. Жизнь страшит.

Теперь главное, из-за чего я взялся за дневник сегодня: посмотрел Ж. Кокто «Орфей», прочел «Русофобию» Шафаревича (№ 6 «Современника») и «Все течет» Василия Гроссмана (Октябрь, № 6). Все это вещи, способные вызвать сильнейшую ипохондрию от собственного несовершенства.

Шафаревич, конечно, вооружает русскую мысль неким импульсом. Его статьи интегрирует движение, лишает каждого русского крайнего беспокойства за судьбу Родины и предостерегает. Интересно, что мысль Шафаревича — не изображать Россию как страну рабскую — перекликается с Гроссманом.

«Подобно тысячелетнему спиртовому раствору, крепло в русской душе крепостное, рабское начало. Подобно дымящейся от собственной или царской водки, оно растворило металл и соли человеческого достоинства, преобразило душевную жизнь русского человека» (с.92, № 6 «Октябрь»).

«Девятьсот лет просторы России, порождавшие в поверхностном восприятии ощущение душевного размаха, удали и воли, были немой ретортой рабства...» Я совершенно с этим не согласен. Наше «рабство» если и выводить, наше умение идти в рабство — это из-за совестливости, из-за чувства судьбы, из-за ощущения всевышней воли, стремления пострадать, чтобы в этом страдании искать и обрести правду. Мы ведь никогда не знали душевного рабства.

«Орфей» —это фильм 49 года! Как много, оказывается, значит, что мы вовремя не видели, не читали и не знали. Удивительно, что фильм не постарел. Фильм с самодеятельным режиссером, с «литературщенным» сценарием, с очень простыми мыслями. И как современно.

Испортилась машина — я в отчаянии. Значит, надо идти на поклон во внешний мир!

3 июля, понедельник. С утра возил Валю в Болшево к Райзману, а после был в «Молодой Гвардии» у Галины Степановны Костровой — отвозил мои предложения по книжке учеников и забирал рукописи Васи Белоглазова. После был в «Новом мире» и «Знамени» — развозил рассказ. Я, как всегда, сделал его на ксероксе — кто быстрее напечатает. Но ведь ненапечатанный рассказ никому не нужен!

Выяснились детали относительно публикации Солженицина. В прошлую среду С.П.Залыгин был у секретаря ЦК Медведева, тот категорически против, С.П. пригрозил отставкой. Как всегда, партийная власть не соображает, с какими калибрами культуры имеет дело. Передали все на секретариат Союза писателей. На секретариат, который состоялся в пятницу, не приехали ни правые (Бондарев), ни левые — (Шатров, Бакланов, Коротич). Говорят, Шатров писал по поводу Солженицина письмо в ЦК —причина одна: А.И. плохо относится к иудеям.

Вчера вечером был в театре. К. Сергиенко «Собаки» (Собаки!..) Смотрю Ставропольский театр исключительно из-за афиши — типичная афиша провинции. Театр погибает из-за стремления потакать зрителю. Пьеса, сконструированная на остатках эстетики Шарикова, полна любимых зрителем манков, а не ходят. Ходят на название «Я стою у ресторана» — все билеты проданы. Мой любимый Ростов, переехавший из Костромы в Ставрополь, холоден и ложно-темпераментен.

5 июля, среда. В понедельник вечером снова был в театре.«Свалка»

Н. Коляды —высчитанное, рассчитанное на публику произведение. Театр уверяет публику, что она-то, в отличие от сцены, другая, у нее есть надежды. Какое все-таки у театра безошибочное чутье на пошлость, как он бежит от всего, что может по-настоящему взволновать и заставить сделать интеллектуальные усилия. Воистину, последнее, — самое тяжелое. Недаром на современном театре так охотно эти духовные усилия заменяют пластикой: танцами, дзюдо.

Встретил Веру Максимову, долго говорили. Меня очень увлекает ее борьба с Шатровым. Весь съезд ВТО, оказывается, был отрепетирован у него дома. Зачем? — спросил у Веры. За два последних года у него 41 зарубежная поездка и 20 — у Смелянского. И, честно говоря, я все же не понимаю — зачем?

Сегодня все утро ездил по строительным магазинам: переделывал крыльцо, ищу шифер. Купил пластмассовый, дорого.

Два последних дня взахлеб читаю Сем. Липкина: «Декада». Очень узнается Р. Гамзатов (Мансур). Интересные мысли о Боге и науке.

Прочел С. Каледина «Стройбат» — литература наблюдений. Интересно, мастеровито. Путь ли это литературы?

9 июля, воскресенье. Вчера вечером сорвался и на электричке поехал смотреть «Франциска Ассизского» Лилианы Кавани — финал московского фестиваля. Возможно, это и будет самым моим большим впечатлением от начавшегося фестиваля. Сейчас все во мне обострено в размышлениях о религии и судьбе России. Уже вызрела мысль, что родина выше порядка и политических стереотипов. Ради нее, если будет необходимо, надо жертвовать и этим.

В дороге прочел «круглый стол» о религии и христианстве в «Московском литераторе» (все это соотнесено с Грэмом Грином.) Под впечатлением «Воздуха свободы» Л. Габышева («НМ» № 6). Сильно, хотя, с моей точки зрения литература — не совсем судьба. Это еще и некая разведка независимого. Не завидую ли? Нет. Мое все впереди, быть может, уже после смерти.

Пишу на пути в электричке. О фильме, повести, «круглом столе», — потому что все это фон, лишь фон для размышлений о романе. Ясен герой: преподаватель атеизма. Есть и некий вариант названия: «Тринадцатый апостол». Рай должен кончиться некой религией неповиновения. Не так ли?

На даче Иван построил новую терраску.

25 июля, вторник. Утро. Надо немедленно начинать работать. Прошедший фестиваль очень меня поколебал. Может быть, раздражает суета, в которой лично я не участвую. С моей точки зрения, фильмов нет. Куда все это делось? Обмельчало, исчерпав себя, искусство, постарел я, публика? Оба написанных рассказа раздал по журналам. Никуда не звоню: как?

Начал новую работу для «Кругозора», но ушел в сторону, в мемуары. Это о первой звуковой записи А. Солженицына. Возможно, получатся мемуары редактора. Надоумила меня «Автобиография» Евтушенко в «Неделе». В какие юные годы он овладел искусством политической конъюнктуры!

Сейчас попробую побегать. В 13-00 поеду в Москву.

Надо начать роман, и все тогда пойдет.

Бегал. Поле с травой и подсолнухом уже начали косить. Жизнь зреет и проходит. Вода в реке прохладная.

В роман: кающийся за свои публикации Андрей Дементьев — время повернулось. Чтобы не забыть: в пятницу по ТВ передача «Добрый вечер, Москва».

28 июля, пятница. Уезжаем с Валей на дачу. Утром работал — пошло «Говорящее слово» (о радио), потом ездил в Музей В.И. Ленина, смотрел выставку, посвященную Н.К. Крупской. Эта фигура — верная спутница — все больше и больше меня увлекает. Счастливая и трагическая. Одна из тем книги — «Альбом»: в альбомчик с заголовком «Ильич» она сама подобрала фотографии. В музее выставлены интересные книги из спецхрана — просто история партии, а в картине И.Н. Бродского «Торжественное открытие II съезда Коминтерна» — почти 200 документальных портретов. Этим надо попользоваться на ТВ.

Завтра женится С.П.

Определилось кое-что и для нового романа. Мучительные отношения героя с женой. Именно она его по доносу и посадит!

Вчера слушал телевизионную пленку, которую дал мне Андрей Мальгин: прелестные у него старухи и переговоры с Карповым.

2 августа, среда. О предыдущем. Валя, жена С.П., мне понравилась. Четкое ощущение собственной социальной ниши, много такта и сдержанности. И он — молодец, без помпы и страданий, скромно. В «Украине» посидели втроем. Было еще какое-то безобразное шоу на эстраде. На следующий день, в воскресенье, вернулся на дачу.

Упорно работаю над мемуарами, идут. В понедельник был в «Кругозоре». Мою статью они развалили. Видел Велтистова, который вернулся в журнал. Из ЦК он ушел, попав в реорганизацию. Сегодня партийный Женя Велтистов — это беззубая развалина, мне с ним страшно.

«Вопли» вернули мне «Технику речи». Великовато.

Вчера сдал в Библиотеку Ленина в отдел рукописей первую порцию своих рукописей. Теперь, наверное, и все оставшееся окажется там. Даже более того, Валя после моей смерти сможет все недорого продать. Сдал в отдел рукописи «Эсхатологии» и «Имитатора», рассказов последних лет и письма: К. Чуковского, Г. Бакланова, С. Залыгина, автограф М. Исаковского.

Сегодня уезжаю на дачу, в Обнинск.

17 августа, четверг. Видимо, когда идет работа, нет необходимости в дневнике. Почему-то сейчас даже проблема публикации у меня с прежней остротой не стоит. Мемуары идут, хотя третий день ничего не делаю. Запомнился брежневский эпизод и цензура на радио.

Довольно легко перенес статью Н. Ивановой в «Дружбе народов». В общем-то мне это даже смешно. Я вдруг понял, что Наташа, напрягаясь, воображает, имитирует себя писателем и мыслителем. А чем острой девочке кормиться? Занятно, конечно, как она старательно расчищает от возможных крошечных конкурентов площадку перед «Детьми Арбата» — тесть. Но как все перемешалось, тесть — председатель русского отделения Пен-клуба — оказался плагиатором («Комсомольская правда»). Сегодня в один день прочел статью Бушина, в «Молодой гвардии», в которой упоминаются Евтушенко, Бакланов, А. Беляев и (основной герой) Дементьев. И в тот же день в «Огоньке» письмо самого Дементьева, этот об обратном. Публика, конечно, многое не понимает. Вот бы организовать журнал «Досье события» (Печатать все материалы сразу «за» и «против». Надо предложить кому-нибудь.)

Волнуют ли меня события в Эстонии? Думаю, что есть логика в развитии этого сюжета. Все более крепчает русское самосознание, по мере того как жизнь сбивает с нас ложный интернационализм, возникает и лепится национальный характер. В пользу русских, бастующих в Эстонии, уже идет сбор денег. Поговаривают о северной автономии в Эстонии.

Вчера был на выставке этрусков в музее на Делегатской. Интересно невероятно. Кассирша сказала: 5 посетителей в день. Интеллигенция, где ты?!

4 сентября, понедельник. Сейчас иду в институт. Обучение студентов мне уже надоело. Это держит меня, и я чувствую бессмысленность задачи. Хорошо ли В. Крупин набрал курс, который доводить до диплома придется мне? Последнее время много занимаюсь ТВ и строительством на даче. Мало читаю. В связи с появлением повести Набокова роман мой присмирел. Я должен сжевать одинаковость заголовка…

Кажется, «Венок геодезиста» я буду печатать в кооперативе. «Знамя» по-моему, ко мне охладело. По крайней мере, Бакланов сказал, что в один год два раза Есина печатать не следует. Я-то наивно полагал, что поддерживаю свой журнал. «Новый мир» — обещает напечатать «Венок» на следующий год, во 2-й половине, Рита Тимофеева сказал мне, что это, дескать, «уже в какой-то части проговоренное». Бог и с ними. Из «Октября» «Венок» заберу.

Возможно, кооперативные издания создадут некоторую свободу для маневрирования писателей. Посмотрим.

В стране начались забастовки. Скоро у нас все будет, как на Западе. Меня очень занимает русская идея.

Вечерняя запись. Утром позвонили из «Кругозора»: умер Е.С. Велтистов. Ездил на похороны, на Троекуровском кладбище — спецкладбище. Как удивительно потрачена жизнь — на т.н. партийное руководство, но написал несколько дельных книг. Я долго буду испытывать боль от потери этого человека, которому многим обязан.

11 сентября, понедельник. Надо бы записывать каждый день. Очень увлечен записями на радио: делаю огромный, на 23-е или 24 сентября радиоканал ЛИК — «Литература, искусство, культура». Вчера, в понедельник, провел интервью с В.Н. Крупиным о «Байкале» Распутина, а сегодня с С.П. Залыгиным о Солженицыне. Я сам удивляюсь, как это довольно ловко у меня получается: видимо, уже нажито определенное количество идей и наблюдений. Если б молодость знала.

Опять был потрясен мудростью Залыгина. Его удивительно простые решения необычно емки и выразительны. Он мастерски идет вглубь, в сердцевину вопроса.

На прошлой неделе видел в «Советской культуре» «Око» Сергея Овчарова по М. Салтыкову-Щедрину. Валя сделала из моих и Апенченко высказываний об этом фильме материал. Интересно.

В стране все идет к развалу и безверию.

19 сентября, вторник. Валя увезла меня в Сочи, в тот же, как и всегда, санаторий. Уже третий день, и я втянулся в комплекс здоровья. В санатории встретил В.С. Олейниченко — мы с ним вместе работали на Радио, Ю. Грибова и Генриха Зигмундовича Юшкявичуса, нашего родного зампреда.

Много и интересно говорил с Г.Ю. Его идея о «возможном» диктаторе (скажем, прототип — Громов).

20 сентября, среда. Ездил в санаторий «Актер». Долго говорил о радийных делах с Алексеем Покровским. Встретил Тамару (т-р Гоголя).

Постепенно вырисовывается сюжет романа: РСФСР отделилась, Союз ввел танки.

22 сентября, пятница. Идет пленум по национальному вопросу. Вчера «Правда» поместила статью о Ельцине в Нью-Йорке. Сегодня ее опровержение. Судя по всему — это нажим госдепартамента: кого вы присылаете встречаться с госсекретарем и президентом?

23 сентября, суббота. Вчера был у врача мануальной терапии. Распял он меня очень удачно. Весь день проходит в физических мучениях: бегаю (всегда — 9 км, сегодня — 6), лечебная физкультура, плаваю, хожу, стараюсь меньше есть. «В России писатель должен жить долго». Я понимаю, что есть судьба, и против нее не попрешь. И все же, и все же… Ведь все это направлено на одно: успеть реализоваться, выжать из себя максимум до того, как сомкнутся над лицом черные шторки крематория.

Лег рано спать, но ночью несколько раз просыпался из-за болей в спине, все время мерещится роман. А может быть, перемешать «роман» с моими собственными «изданиями»? Роман-размышление, роман — правдивая история. Роман — история написания романа. Роман — дневник.

Еще одна история: Саппоро. Из рассказов Юшкявичуса. Подходит спортивный комментатор из ФРГ Шмидт: интервью с Родниной и Улановым, но нет студии, советской, русской студии. В конце Роднина — говорит по-немецки — оговаривается: «у меня есть друзья, как в Восточной, так и в Западной Германии». Гэдээровцы уходят, когда зазвучала подобная формулировка. Переговаривают дубль. Через некоторое время Г.Ю. узнает, что на ФРГ проходят оба дубля. Сначала первый, а потом, после комментария: «к Родниной подошел советский политический надсмотрщик…», прошел второй.

В пресс-баре Юшкявичус (это уже время визита Л.И. Брежнева, друзья встречаются вновь) подошел к Шмидту: ты свинья, а не профессионал!

Но помни, С.Н., реальность способна погубить роман!

26 сентября, вторник. Вчера началась сессия Верховного совета. М.С. Горбачев раздражен, депутаты со своими запросами не дают спокойно жить, как малые дети, полны эгоизма. При голосовании отвергли все до одной поправки демократов.

Все сейчас концентрируется на экономике. Был запрос и о Ельцине.

Вчера сидел над планом «Казуса». Многое проясняется. Главное — специальность.

Вчера начал — частью на Ривьере, платно — курс массажа. Контраст нашего ЦКовского санатория и «общего» на Ривьере. А нельзя ли это в роман?

30 сентября, суббота. Ездили с Валей на премьеру в театр Ермоловой «Новый Декамерон», новая пьеса Радзинского — монолог для Догилевой. Подобное я уже видел по П. Нилину с Дмитриевой: «Впервые замужем» в театре на Бронной. Виктюк, работающий виртуозно, прилагает немыслимые силы, чтобы «поднять» этот текст Радзинского. Но за всем этим видится лишь Догилева, отыскавшая ходы еще в «Спортивных играх». Высчитанное, не затрагивающее душу зрелище. По нашей сцене уже пошли проститутки, «голубые», наркоманы и сутенеры. Мы, через газеты, уже приучили зрителей воспринимать внешний абрис жизни, психология ему стала тяжеловата.

2 октября, понедельник. Сочи. Вчера показали по ТВ американские съемки Ельцина. Лучшего антиматериала придумать было нельзя. Для нас, русскоязычных людей, это и оскорбление нашей истории в его словах, и оскорбление наших чувств к нему. За всеми его уклончивыми ответами я увидел гигантское тщеславие и бешеную интригу — свалив Горбачева, сесть на его место.

Интересно, смотрела ли на эти съемки Бехтерева? Каков будет ее диагноз: под каким кайфом был этот человек? Поразительно и другое — как и у нас, ряду американцев эта клоунада нравилась: в звуке все время возникал смех аудитории, но как скрытно ироничны были все комментаторы, которые, конечно, все разгадали.

Вчера написал первый абзац в роман. Дай Бог, чтобы пошло.

Вклеиваю заметочку из «Книжного обозрения» (из большой статьи Оскоцкого от 15 сентября): «Уже вышли, вот-вот на выходе или выйдут в 1990 — 1991 годах роман Александра Бека «Новое назначение», повести Василя Быкова «Карьер» и Анатолия Приставкина «Ночевала тучка золотая», книга Анатолия Жигулина «Черные камни», роман Сергея Есина «Имитатор», проза Виля Липатова, Вячеслава Кондратьева, Владимира Маканина, книги Натана Эйдельмана «Лунин» и «На рубеже веков»... «

5 октября. Слава Богу, все к концу. Вчера позвонил С.П. — 19-го мне вылетать в Африку; а до 10-го надо сделать прививку от желтой лихорадки.

Чуть-чуть подвигается роман. Задумал два цикла: «История разрушения русской культуры» и, масштабом поменьше, «Ненаписанные рассказы» — цикл небольшой публицистики, когда темперамент перехлестывает художественные возможности. Кое-что не написано из-за лени, кое-что из-за упущенного времени, а потом заглохло.

Сегодня выступал перед врачами. Обычный комплекс вопросов. Что опять поразило — меня знают. К Юле, которая делает массаж, сегодня уже специально пришел ее родственник, чтобы познакомиться со мною. «Соглядатая» знает очень подробно.

Говорил с Валентиной Александровной Толстик, моим врачом, о санатории, о цене за все это, о детях — «внук секретаря ЦК» (живет в полулюксе), о сыне Жданова (бывает два раза в год), о Никонове («пенсионер союзного значения» — сам, сыновья с женами и внуками — «может быть, последний раз»), о прикрепленном к ним катере и т.д. В отсутствие сановных и именитых стоят пустыми люксы, полулюксы, госдачи, в которых цветные телевизоры, шелковые занавески, люстры. Скучают горничные, собачники и пр.

«Куда же летишь ты, Русь?»

8 октября. Пишу в самолете. Завтра последний день для прививки, поэтому поменял билет, еду раньше, но очень этому рад. Много времени занимало любимое занятие Вали — смотрение ТВ и чтение газет. Бессмысленное все это дело, но надо подчиняться правилам.

Вчера ходил на выставку Н.С. Хрущева, переехавшую в Сочи. Поразило в этой рассчитанной на потребителя выставке ее очень низкий уровень — дворцовая. Ее-то обыватель жадно и потребляет. И второе — цена. Полтора рубля — это опять косвенное подтверждение первого. За дворцовую-то жизнь отдадут и дороже.

Улетаю: в Сочи жарко, в Москве холодно. Утром купался и бегал десятку. Роман опять встал, нет сил разбежаться и — вперед.

12 октября, четверг. Разминулись на аэродроме с Валей. Она вернулась из Сочи, и все мое спокойствие и работа рухнули.

Вчера был в Большом на спектакле «Капулетти и Монтекки» Беллини. Удивительное искусство и чувство меры. В нескольких местах я «поплыл». Особенно хороши были хоры.

Сделал прививку. 19-го, кажется, улетаю по линии Союза писателей в Гвинею.

19 октября. Состоялся пленум Московской организации — выборы редактора «Московского вестника» и руководства издательства. Перед началом меня встретил Шугаев — не выдвину ли я Л. Бежина? Он ли забыл или я запамятовал «куда»? Я выдвинул его в главные редакторы «Вестника». Оказалось — надо было в главные редакторы издательства. Потом все уладилось. Может быть, из-за этой двойной агитации Леня получил наибольшее количество голосов. На пленуме я два раза выступал. Поразила настороженная тишина, с которой меня слушали.

Не написал: в пятницу, значит 13-го, отвез Апенченко «В родном эфире» — в воскресенье он позвонил мне: берут в 3-й номер (если, конечно, приглянется Чупринину и Бакланову). И тем не менее, если будут купюры — заберу.

Забыл вплести в дневник новый скандал с Ельциным. Удивительное разоружение авторитета на глазах у всего народа. Боже, как все врут и передергивают!

Ежедневно бегаю и купаюсь.

24 октября, вторник. Обсуждали в Литинституте повесть Саши Чернобровкина «Одесситку». Интересно, но что же делать с языком у мальчика?

28 октября, суббота. Вчера вел передачу на ТВ. Я отчетливо осознал, что не могу притворяться, как все. Говорить, «чтобы от губ отлетало» — не моя специальность. Это дается мне с огромным трудом.

Передача состоялась в день закрытия сессии Верховного Совета РСФСР. В качестве гостей были Дмитрий Афанасьевич Волкогонов и Давид Никитич Кугультинов. Кугультинов — о русской прозе. У Волкогонова — много странной грусти. Его предложения на сессии не прошли.

Еще за день раньше, в четверг, вместе с Саней Авдеевым ездили в Филимоново (по Киевскому шоссе), в 5-й психоневрологический интернат. Разрушенный бесцельно монастырь. Потрясло забытое между этими домами кладбище. Его уже несколько лет назад закрыли, но там лежат предки тех, кто сейчас живет в этих домах. Все кладбище окружено холмами свиного навоза: продуктов в магазинах нет, а надо кормиться, разводят свиней. Свиной навоз — между могилами, и моча уходит в подпочвенные воды... В передаче на фоне съемок из Филимонова цитировал Евангелие от Иоанна.

13 ноября, понедельник. Вероятно, я охладел к дневнику. События: на 7-8 был с Валей в Болшево. Читал «Записки баловня судьбы» А. Борщаговского. Прочел запоем — это моя эпоха, воспринятая по радио и через заголовки газет. Здесь взгляд изнутри, со знанием дела. Довольно объективно, хотя, естественно, акцент «на своих». Но и своих не щадит: ужасно разделывается с Я. Варшавским — «соавтором» драматурга Сурова. В телефонном разговоре А.М. подарил мне еще подробность. Черновик пьесы «Зеленая улица» Сурова сделал К. Рудницкий. В журнальной публикации «Записок» его пощадили — только что умер.

Из событий. Смотрел фильм «Сочи — темные ночи» Пичула. Любит автор эту полуживотную, полудуховную жизнь.

Вчера был в оперном театре Станиславского и Немировича-Данченко «Кофейная кантата» Баха и «Колокольчик» — восхитительные спектакли, но несмотря на воскресный день, народа нет. Это — культурные потребности народа.

Сегодня пленум СП РСФСР. Сейчас иду.

14 ноября, вторник. Весь день шел пленум. Все крутились вокруг еврей­ского вопроса и вокруг захвата еще одного журнала. Весьма порядочная грязь. Уровень аргументации моих коллег — ужасающий. Все разговоры вокруг Синявского и Гроссмана. Я не все понимаю, хотя система доказательств коллег мне ясна. Конечно, в Гроссмане велико еврейское интеллектуальное высокомерие. Говорить и думать об этом не хочется. Проголосовали за уход Ананьева. А собственно, чего так переживать за очень среднего писателя, взобравшегося на этот воз неизвестно каким образом, не за наш ли это счет? Бог с ними...

Во время перерыва довольно много говорил с Кимом — очень интересна система внутренней ограниченности. Говорили о студентах. Он о своей методе: вытянуть из каждого только то, что свойственно лишь ему. Надейтесь на нутро. Надейтесь на одиночество.

26 ноября, воскресенье. Вчера поздно позвонили со «Взгляда». Попросили выступить после Дмитрия Васильева. Поразился открытой неприязнью к строю и происходящему в студии. Оставляю пока вне записок, что случилось. Все воскресенье писал реплику для «Литературной России».

3 января, среда. Сначала несколько слов о прошлом. С субботы все новогодние праздники пробыли с Валент. Серг. в Болшево. Виделся и интересно говорил с Мих. Перельманом.

2-го ездил в «Знамя». Бакланов печатать «Эфир» не будет. Отношения натянуты. Хорошо поговорили с Апенченко о Гумилеве, о разрушении этноса и т.д.

Сегодня встречался с С.П.Залыгиным, который повторил свое предложение переходить к нему в редколлегию. Аверинцев, Астафьев и я — последний призыв. Я склонялся, оговорив необходимость разговора с Баклановым.

Днем говорил с Юрием Сергеевичем Карабасовым о согласии стать его доверенным лицом вместе с Голданским. Он много интересного рассказал о Ельцине, Лигачеве, последнем пленуме в Москве. Кое-что пригодится мне в роман. Ельцин размышляет: как бы покритиковать власть? Гришин ездил проверять овощные базы, зная сорта капусты. Деталь: однажды потребовал открыть капустник, а в нем — бочки с огурцами.

Вчера придумал еще одну сцену в роман, эпизод «Калининский». Завтра надо записать.

6 января, суббота. В. С. уехала на несколько дней в Киев. Много работы, на дачу не поехал. Недавно видел объявление: «Институту философии требуются: слесари, сторожа». Философы не требуются никому.

20 января, суббота. Несколько дней, как живу под впечатлением крошечного упоминания о «Соглядатае» в «Новом мире». При том якобы неуспехе романа, который я считаю незаслуженным, это свидетельствует о справедливости моей точки зрения. Значит, есть люди, которые читают, которые имеют независимую позицию в отличие от той, что, оккупирована нашими присяжными критиками — ленивыми или повязанными родственными, клановыми и национально-групповыми связями. Значит, мое собственное мнение о романе и моя гордость им, делом, которое я своротил, не спесь и не самохвальство. Значит обида, которую я скрываю, горечь, которая тайно кипит во мне, не случайны.

С четверга я в Обнинске. Удивительно, почти двое суток я не перемолвился ни с кем ни словом. Многое придумал к «Казусу». Например, электронную блокаду, словно рисунок «сфер» в учебнике географии. Возможна, и новая фамилия героя — Можай. Никита или Сергей?

В среду был у Левы Скворцова, говорили о лингвистике. Как всегда, в трудную минуту своей творческой жизни я иду к нему. Он бескорыстно слушает, соглашаясь со мной, пока я мну свой роман.

Во вторник был на полугодовой редколлегии в «Знамени». Все время ощущаю враждебность по отношению ко мне. Или я все это придумал? Сцепился с Ю.Жуковым по поводу Армении и Азербайджана. Только ли две религии? Еще и две лжи. Много думаю о статье С.Чупринина. Воюя с русофобией, эта статья открыто, объективно способствует возникновению антисемитизма. В статье для автора имеют значение, как факт рассмотрения и констатации, лишь две нации: евреи и русские.

Очень надеюсь, что удастся немножко еще пожить и кое что написать. Я ведь только-только начал понимать, как надо, доверяя себе, писать. Я ведь только-только научился думать. Что заставляет меня писать: честолюбие? Но почему же так много думаю я, человек без детей, о будущем страны, о родине, о следующей жизни.

В понедельник, часа три-четыре занимался разбором повести Валеры Терехина «Детские игры». У парня безнадежное положение. А вдруг, дай Бог, выпишется?

24 января. Состоялась приемная комиссия в СП на Комсомольском. Я пробил какого-то литературоведа из Кемерова, Казаркина. Додолев и Кожухова были против и, тем не менее, счет 18х6 — принят. Чувство выигранной схватки. Додолев, который действует в соответствии с конъюнктурой, сообщил вслух: если русский, дескать, мы принимаем. Я напомнил ему, как совершенно несправедливо он завалил еврея Тоболяка с Сахалина.

25 января. Состоялось собрание писателей с повесткой «Каким быть нашему Союзу?» Много говорили о безобразной истории неделю назад во время заседания «Апреля». Была перепалка с представителями «Памяти». Даже крики: «Убирайтесь в Израиль!» Как всегда, шли разговоры: «Хорошо это евреям или плохо?» Выступавший Байгушев — человек со стилем русскоязычного писателя, пишет плохо — сказал: США лишили советских евреев права политических беженцев, а это деньги. Значит? Значит, сообщил Байгушев, необходимо, чтобы этот статус был возвращен.

В своем докладе А.А.Михайлов назвал нескольких писателей, которые в наше время, когда все выскочили на трибуны, занимаются делом, пишут: Маканина, Кима, Афанасьева, Киреева, меня.

29 января. Понедельник. Вчера вечером ездил в ДК «Красная Пресня» на вечер «Литература русского зарубежья — «Посев».

Вот так всегда и бывает, ожидаешь чего-то, тратишь время в надежде: а вдруг! Чудовищно низкий уровень выступающих. Подтасовка фактов заведомая, правдоподобная неправда, а главное — ничтожное, мелкое слово. Все можно простить за убеждения, но бездарность не простишь. Выступали московские авторы «Посева» — Васюков (поэт), Марина В, (училась у Трифонова, «чернуха» без чувства слова), Сергей Ларионов (слабые стихи и претенциозное выступление о 18 января в ЦДЛ, с намеками на КГБ), Юрий Аднунг — «бард и будущий автор» (лишь с одной интересной песней о «свободе»). Анатолий Щукин (50 лет, «поэт с площади Маяковского», однообразные стихи), Борис Губин читал стихи Сергея Морозова, покойного молодого поэта, это хорошо, Александра Казарловина, интересная, но, к сожалению, злобно-политизированная молодая поэтесса и т.д.

В вестибюле по бешеным ценам торговали книгами издательства и принимали подписку на журнал. В зале продавали листовки: «Господа, купите — «Ленин — преступник № I». Я купился, и за два рубля приобрел список ленинских, уже давно опубликованных статей и телеграмм.

Сегодня в «Правде» статья Ю.Жукова. Впервые я с ним согласился.

1 февраля. Ленюсь записывать в тот же день. Боюсь бумаги, не люблю писать. Писатель — это всегда графоман, мне это не дано. Позавчера, в среду, был в министерстве культуры РСФСР на совещании по выработке концепции Булгаковского центра. Выступал вторым, резко, памятуя, что уже 20 лет мы говорим об этом. Впервые увидел М.С. Чудакову.

Ни одной литературе, как русской, так не повезло: великий роман. Миф и живая реальность, лежащая над этим мифом. Было две точки зрения: за Центр -люди, которые поняли величие Романа и его предстоящее будущее, за музейчик — это присосавшиеся.

Горжусь своим выступлением: здесь я рву со своим бытовым конформизмом.

В романе решил сюжетом сделать «казус». Идет мучительно. Идет и нелепый квартирный размен.

9 февраля, пятница. Вчера вернулся из Калининграда, куда вместе с бригадой из «Октября»: Будников, Осеев, Назарова, Мих.Павл.Капустин и Галя Нерпина — ей 25 лет и она хорошая поэтесса. Интересный вечер в Кукольном театре (бывшая церковь королевы Луизы). Я был честен и выступил неплохо. В поезде — забегая вперед — Назарова, изрядно хватив, сказала: С.Н., надо определяться. Выдал ей — с кем следует определяться и во имя чего? Меня пока кормит самостоятельность.

Самое любопытное в этой поездке — материалы к моей книжке «Власть культуры»: встреча с Ольгой Феодосиевной и ее рассказ о Канте. Я все записал на магнитофон и обязательно об этом напишу. Интересна сама проблема: город в России и его история. Имеет ли право народ во имя своего будущего ломать историю?

Вчера позвонили: «Литгазета» набрала в полосу тот же кусок «Эфира», что и «Неделя».

За время моего отсутствия дурацкая история с Сашей. Его остановили с 20 долларами, которые я ему дал на кассеты. Так защищены мы в правовом государстве или нет?

10 февраля, суббота. Вчера вечером был в Большом театре на вечере, посвященном столетию со дня рождения Б.Л.Пастернака. В.И. — меня пригласил. Сидел рядом с В.Смирновым, с другой стороны Михалков-Кончаловский. Валя называет это, раздражаясь, бриллиантовой комнатой, полагая, что я люблю эту светскую суматоху. Культура — повод для сбора. В десятом ряду сидела Раиса Максимовна, в первом Лигачев и Лукьянов. Хохолок Лигачева торчал над стулом. За мною — Бакатин. Тут же остальные партийные товарищи. Что им Гекуба?! Пообщались, отсветились. Это первый неформальный, врезающийся в память юбилейный вечер. Плох был А.Вознесенский, совершенно переделавшийся из поэта в актера. С Е. Евтушенко они разделили, как всегда, амплуа: один актерствует на политической сцене, другой — на культурной. Но я подумал, что этим вечером, в принципе, Б.Л.Пастернак обязан тому, что в свое время приголубил мальчика Андрюшу. Еще были декорации Левенталя: лампа, светящаяся в окне дачи, и «звезда Пастернака», крупно мерцающая на звездном небе.

Вечером долго сидел у В.И.Юдина, ели рыбные консервы, говорили о его поездке в Армению.

15 февраля. Вечером позвонили из телепрограммы «Добрый вечер, Москва». После моей реплики в «Литературной России» о «Взгляде» — и я это предполагал — я оказался вытесненным с телевидения. Своя национальная рубашка им ближе, И вот звонок: не выступлю ли я в передаче, посвященной И.С.Глазунову. Глазунов мне не друг, человек суетный, но ведет дело нужное. Бог с ним, с его личными амбициями и пристрастиями. Я отказался. Но какие заразы — наверняка хотели еще раз подставить, хотели от меня ругани.

16 февраля. Выступал на приемной комиссии. Рекомендовал Г.Цуканова из Волгограда и Г.Соловьева из Сибири. Оба прошли. Как много в России по-настоящему интересных людей. Вот и эти двое. А ведь не укрупнят свой талант — не пробьются к постоянному письму, к потоку.

Звонил Г.Будников, предлагает мне интервью о «Бородино». Надо начинать готовить материалы. Роман стоит.

21 февраля, среда. Вчера в Доме Кино смотрели с В.С. «Империю чувств» японского режиссера. Фильм 1976 года. Фильм с совершенно новой эстетикой отношений мужчины и женщины. Киношники, как всегда, невежественно на все это прореагировали. Не могут ни понять, ни перешагнуть через свою художественную практику. На меня фильм произвел впечатление. Как виновата наша идеология перед творческими людьми! Несколько книг, не прочтенных в юности, несколько фильмов, увиденных с опозданием, — и художническая судьба оказалась не до конца реализованной.

Днем был в бане, писал, потом ходил в «Литгазету» — заслали новый кусок из «Эфира». Обещают дать в среду.

26 февраля, понедельник. Вечером ходил на почту — прислали очередной перевод: «Имитатор» вышел на польском языке отдельным изданием. На обратной стороне книги «компания» писателей, вышедших в издательстве в этом году: Симона де Боувар, Петер Боул («Мост через реку Квай»), Александр Бек, Кен Кизи («Кто-то пролетел над гнездом кукушки»), Богомил Райнов, Эрих Мария Ремарк, Курт Воннегут.

На почте же слышал разговор. Мужчина, стоящий в очереди передо мной в отдел доставки, отказывался от «Знамени». Я подошел и спросил: читал ли он журнал или «по слухам»? Читал.Внимательно. Мужчина прямо сказал, что не хочет иметь дело с еврейским журналом. «Мне надоели космополиты!» Здесь определенная, давно ощущаемая мною тенденция: журналы существуют за счет читателя. Резкий скачок с тиражом «Литгазеты» — пример этого ряда. К сожалению, газета заняла не интеллигентскую, а просемитскую позицию. Явления жизни оценивает по одному критерию: будет ли евреям хорошо или нет. Но ведь читатель-то, в основном, русский. Раньше этот простой русский читатель с этой позицией соглашался: всем было одинаково плохо, и оппозиция еврейской интеллигенции несла в себе некую всеобщность, однако перестройка ощутимые плоды принесла в первую очередь еврейской интеллигенции. У нее по сравнению с русской появились преимущества: есть свое лобби на Ближнем Востоке. Ее агрессивность в переустройстве России тоже понятна: в случае непредвиденных событий есть куда уехать. У русских же запасной родины нет. А «Литгазета» талдычит все о том же. Аминь.

27 февраля, вторник. Утром ходил в бассейн и вел семинар. Обсуждали Лену Трифонову, я радуюсь каждому ее успеху. Я не ожидал от себя, что так привяжусь к этим мальчикам и девочкам, все они мужают, взрослеют у меня на глазах. Во мне растет чувство уважения к ним и ощущение нашего равенства.

Володя Крупин прислал фотографию: ребята на I курсе. Так она мне мила и столько вызывает у меня размышлений.

28 февраля, среда. Вчера вечером целая история: Валентину Сергеевну опять вытесняют из поездки. Нервничал, пил корвалол.

Долго на ТВ смотрел дебаты в Верховном совете. Все определилось: выявились позиции. С восторгом читаю литературоведение, Моэма. Готовлюсь к выходу «Знамени». Все время подбираю материал к книге «Власть культуры». Сегодня в «Литгазете» вышел отрывок из повести «В родном эфире».

8 марта, четверг. После большой ругани — мы с В.С. в «Отрадном», санатории МК. Сразу покончу с описанием: я и не предполагал, что у нас возможно такое. Ах, уж эта скромная, неброская красота. Правящий аппарат рассчитывал на вечное царствование и для себя ничего не пожалел. Какой бассейн, зимний сад, корпуса, какая огромная, еще до конца не освоенная территория! С грустью надо признать, что и моему поколению достались катаклизмы. И эти дворцы перейдут к другим хозяевам. Все опять пройдет через фазу разрушений и потом собирания.

Теперь за последние дни все по порядку.

Во вторник, 6-го, утром провел семинар. Рассказ Ж.Зелениной «Бессонница». Очень обрадовался проблескам языка и чему-то интересному именно у нее. Все больше и больше начинаю жить судьбой и делами своих учеников. В тот же день заезжал в «Октябрь» говорить насчет Лены Трифоновой (в рукописи она оказалась Обуховой).

Во вторник же был на выставке фотографий царской семьи. Все интересно, это наша история. Хочется поумиляться над царем, но человек он, конечно, был разный. Одно бесспорно — искренний и убежденный. Особым чувством душа наполняется от мысли об убийстве людей невинных: его детей, да и его самого и царицы. Кто определил эту меру, за которую надо лишать жизни? Кто дал право выполнять Божью функцию — судить? Кто дал право затоптать чуть проклюнувшийся росток?

Тут же на выставке, вспомнил А.Я.Юровского — профессора, мужа Г.М. Шерговой Вспомнил удачливую его жизнь, квартиру на Чистых прудах, павловскую мебель, машины, Г.М., обслуживащую правительство, ее разговоры об интеллигентном. И все сразу стало ясным: их преимущество на жизненном старте было обусловлено одним маленьким обстоятельством: кажется, именно отец Леши был участником расстрела царской семьи в Екатеринбурге. Я.Юровский кончил жизнь в ЦКБ — кремлевской больнице. Семья Романова — в шахтном колодце!

После выставки — я был с Леной, невесткой Л.И. Скворцова — приехали на улицу Александра Невского. Лена — милая, хорошо воспитанная молодая женщина — показывала мне свои фотографии, свадебные, детские. В детских был один рефрен: это Швейцария — Женева, итальянская часть. Смотреть мне на это было достаточно тяжело: сетование на несправедливость моей судьбы?

Вечером долго говорил по телефону с С.П.: втихаря он был на «Сельской чести». Почему-то стало его жалко, с грустью думал о его порядочности, чувстве долга, которые, видимо, будут мешать ему жить. На праздники пригласил его с Валей пожить у нас.

9 марта, пятница. Ездили в Москву, в гости к Н.П.Мошовцу. Был восхищен большим, по-настоящему семейным домом. Он живет в бывшей квартире Наровчатова. Говорили о создавшейся в России ситуации, о письме 74-х. Оно очень истерично, агрессивно, хотя по-существу в нем много правды. Интересно, что не подписали ни Залыгин, ни Астафьев. Писатели более терпеливо и мощно должны говорить с обществом. В «Л.Г.» уже появился ответ Вознесенского, Евтушенко, Черниченко, В.Соколова, Приставкина, Дудинцева. Прежние аргументы: во-первых, личность подписавших (прочитывается Алексеев М., Проханов и т.д.), во-вторых, старая песня с 18 января: в следующий раз придем с автоматами.

Видели Валю и С.П. Толкачева — они были оба грустные, праздники им тяжело даются.

16 марта. Пропустил три дня и начну с событий 14-го. Как жаль, что нет организованности и времени писать день в день. Несколько дней подряд кипят телевизионные страсти — выборы президента. Я понимаю, каждый телезритель — зритель исторического события. Наблюдения: страсти, полустрасти, амбиции. Из эпизодов: перепалка Н.И.Рыжкова с А.Собчаком. Для меня не факт и первооснова скандала, а три обстоятельства — а). Собчак был не понят, и реакция адыгейцев и якутов от его выступления была неправомерна. Собчак заигрался со своим безнаказанным адвокатским красноречием. б). Удивительно, на фоне разыгрываемых страстей было видеть искреннюю реакцию Рыжкова. Искренность вида побеждает, хотя сказать ему практически было нечего. в). Но основное — новые сведения о любимом еще совсем недавно М.С.Горбачеве. Как удивительно быстро, как настоящий политик, он бросил и Собчака, который зарабатывал хлеб для него, и Н.И.Рыжкова. Обоим он не захотел помочь — первому, разъяснив характер его высказываний, но тогда он «хоронил Воротникова и Власова». Второму — который, как тяговая лошадь, тянет неподъемный воз.

Самое интересное было потом: здесь опять у меня два соображения. Мне вообще кажется, что я очень быстро улавливаю ощущения народа. Эти дни понадобились Горбачеву для полного отката волны. Пока сопротивлялись региональщики, было одно, но вдруг стало видно, чего он очень захотел и что идет к цели, переступая холодно, как политик, через все.

Мое второе сильное впечатление от этих дней связано с примерами мужского бесстрастия, которое я так люблю. И самое яркое впечатление -выступление седого делегата из Кузбасса. Ощущение, что честь и совесть у нас в стране, сколько бы об их потере ни говорили, сохранены. Я представляю, сколько надо иметь мужества, чтобы сказать такое.

Все время борюсь с собою, чтобы не запустить в себя антисемитизм. Ежедневно — отдельные талмудисты, конечно, распустились — ежедневно очередная порция вползает в меня и ежедневно приходится чиститься.

17 марта. Бедная Валя страдает от уколов, которые ей делают от бешенства. В день отъезда из «Отрадного» ее покусала собака. Были с ней у главврача — молодая довольно циничная самка, улыбающаяся с внутренним презрением, сглаживая конфликты. Об этих собаках, стая которых бегает по территории, вот не раз говорили, но ведь забота ее в умащении своего тела и в ублажении приезжающих в санаторий персон. «Отрадное» принадлежит МК — аппарат такое не отдаст.

Вечером был В.И. Юдин и В.К. Егоров. Крепко выпили и хорошо гово­рили.

18 марта. Пленум СП СССР, который должен был состояться вчера, состоялся сегодня. Говорили об Уставе. Встретился с Баклановым — холодно подали друг другу руки. Я выбрал тактику. Избегаю Чупринина — он заискивает. Не люблю ренегатов и провокаторов, особенно не без способностей.

Вчера, когда приезжал на неоткрывшийся пленум, встретился с Н.Б.Ивановой. В буфете я сидел без очков и поэтому ее не узнал. Эта лиса два раза прошлась мимо столика.

На пленуме — те же страсти. В самом конце В.Карпов просил отставки и жаловался, почему его никто не защитил, когда пресса принялась его травить. Пленум, конечно, его поддержал. Но... почему? Ни один из писателей никогда не жил в квартире бывшего министра внутренних дел, покончившего жизнь самоубийством. Ни один еще из первых секретарей (по рассказам В.Ф.....ой) в Афганистане не менял собственный фотоаппарат на какую-то дохлую шапочку для жены.

19 марта. Я в Новосибирске. Несколько дней назад позвонил Илья Картушин: чтения Гарина-Михайловского. Не хочется подводить Илью, хотя в доме переезд. Мы с В.С. наконец-то съехались. Как всегда, нас обштопали, потери по площади, но — соседний подъезд, над бывшей квартирой мамы, 5-й этаж. Валя все, естественно, кинула на меня. Уже несколько дней не работал, таскал вещи.

В гостинице в буфете встретил Мишу Успенского из Красноярска. Ругаю себя, что сказал ему о Союзе. На прошлой комиссии его не приняли, хотя я, Шугаев, Турков голосовали за него. М.П.Лобанов говорил относительно оскорбления Успенским в какой-то из повестей царя Алексея Михайловича (хороший был царь, писал книжки о соколиной охоте, создал Уложение 1649 года).

С 10.00 все закрутилось. Выступили на заводе, где делают «Комету», потом, вечером, открытие Гарин-Михайловских чтений. Я за их региональность. Из Челябинска приехал Кирилл Александрович Шишов, в прошлом году вступил в партию, выдвинул в депутаты Пимена.

Встретился с Ильей. Вечером ужинали.

20 марта. Два выступления: в  институте и в обществе книголюбов. С удовольствием наблюдаю за Кириллом Алексеевичем Шитовым. Он председатель Фонда культуры в Челябинске, победил на областных выборах. Где искренность его политических высказываний, а где конъюнктура?

Вечером, были вместе с Мих.Глеб.Успенским у Картушина. Переели копченых кур, голова тяжелая. Звонил домой. Валя чувствует себя плохо.

Приехал в Москву, в переезд. Это уже 4-й или 5-й в моей жизни. Дни переезда запоминаются намертво. Шкафы и полки в Бескудники, книги, шкафы, полки на Проспект Мира, книжные шкафы на ул. Строителей. И это изнурительное хождение и ношение из подъезда в подъезд. Смерть мамы. Ее первое появление во второй квартире, ночной разговор, осыпавшиеся в день ее смерти цветы. Маляры на своей спускающейся лебедке-люльке, внезапно появившейся в окне — шел ремонт дома. Они спускались по мере проделанной работы и могли видеть, что происходит в квартирах. Их ужас и отчуждение, когда увидели, что в комнате лежит мертвец. Похороны, уборка, поминки, которые я сам вел, потому что думал: как я сам, мою боль никто лучше не смог бы выразить. И вот новая квартира в подъезде, где мама жила раньше. На один этаж выше. Это, пожалуй, первая квартира, где мне хорошо. Светло — это самое главное, и, наверное, дай Бог, будет спокойно.

3 апреля, вторник. Валя — это ее манера из неустроя и грязи уезжать, бросая все на меня — уехала в Прибалтику на 4 дня, а я вечером ходил на спектакль Леши Шипенко «Смерть Ван-Халена». Интересно, театрально, умно по философии с этим «ныряющим» и идеальным миром. На меня все это произвело впечатление. В малом зале, мало народа, а так хорошо.

6 апреля я должен был улететь в Индию на конгресс какой-то ассоциации. В последнюю минуту, когда билеты и деньги были уже на руках, не пришло подтверждение. Я должен был лететь вместе с Конст. Алексеевичем Чугуновым. За два часа до отъезда из дома все отменилось. Воспринял даже с облегчением, ну и слава Богу.

9 апреля. Медленно пишу каждую фразу. Постараюсь сегодня закончить главу «Общежитие», тогда начну следующую — «Правительство», постепенно собираю материал и на сам основной сюжет. Ясно одно — все будет написано от первого лица; но не забыть о теневой хлопковой экономике. Мы люди бедные, у нас все идет в дело. О распродажах, которые сейчас идут в Москве и т.п.

17 апреля, понедельник. Вчера, в 7-м часу, с Казанского вокзала уехал в Ижевск, где пройдет заседание Приемной комиссии. В купе долго разговаривали: А.А.Бологов, М.П.Лобанов, Ю.Пшенкин и Женя Попов. С нами едет Женя Некрасов, мой ученик, которого я когда-то случайно встретил в гостинице в Горьком. Он едет от «Литроссии». Вот так человеческая жизнь меняется под влиянием одного разговора. Изредка в купе заходил Юрий Кузнецов, первый поэт России. Я смотрел на его вечно сонное, блоковско-печальное лицо, стареющую, в морщинах, шею. Много говорим о России, о современном ее положении. Пшенкин пересказывал любопытную теорию о выращивании душ на земле, как некий продукт для инопланетян.

День Пасхи. Накануне я был на даче и вернулся в Москву утром, написал предисловие к книжке «Я и я» — молодые писатели и ученики. Книжку собрала моя ученица по студии на улице Писемского Рада Полещук. Закончил вторую главу — «Общежитие». Теперь впереди «Правительство».

Вечером в Ижевске состоялась первая встреча. Нам представили молодую литературу — жуткая проза, но мне очень понравились Вячеслав Кириллов, мальчик-поэт (стихотворение о рыжем афганце), и Алла Кузнецова, ей пятьдесят, пишет стихи о любви и о праздной весной земле. Но их комиссии по каким-то местным соображениям не представляют. Потом был концерт Удмуртского народного ансамбля. Интересно, как среди их песен живут «Семеновна» и другие русские песни.

С приехавшим позднее Славой Шугаевым говорили о моей идее неприсоединившихся писателей. Друзья и по ту, и по другую сторону баррикад. И с теми нехорошо, и с этими противно.

25 апреля, среда. Обычное дело — не получается изо дня в день вести дневник. Уже в Ижевске нахлынули заботы и неудобства, которые постоянно меняли распорядок дня, а уже возвращение в Москву. Летели поздно вечером, и четверг обернулся невероятными хлопотами. Летели со Славой Шугаевым. Пьяный Шугаев — тяжелый груз, еле-еле нашел машину, чтобы отправить его на дачу.

Пришла открытка — дали автомобиль, который надо получать и о котором надо заботиться. Потом пришла открытка из Союза писателей на «видак». За видаком ездил в магазин вчера и весь сегодняшний день провозился, его настраивая. Естественно, ничего не получилось. Все одно к одному — как патроны в пулеметном рожке, но что поделаешь — деньги так быстро меняют курс, так неясна наша дальнейшая судьба, что приходится покупать все это барахло. Машина у меня только три года, «видак» тоже есть. Из впечатлений ижевских главные — это писатели. Все больше и больше я начинаю любить моих товарищей такими, какие они есть, с интересом наблюдал за Мих. Петр. Лобановым, Юр. Полик. Кузнецовым, Вик. Иван. Кочетковым. Новые для меня в известной мере фигуры — это Женя Кузнецов, референт СП, с ним очень интересно говорили о текущем общественном процессе и сошлись, что единственное, чего еще боятся радикалы, — это память. Она все ставит по местам. В поездке был еще и Сережа Иванов, тот самый, с которым я когда-то встречался у Льва Ивановича Скворцова. С тех пор он уже успел получить Госпремию и стал известным детским писателем. Немножко подпив, в автобусе и при Славе Шугаеве, он рас­сказывал, провоцируя мою искренность, совсем забытую мною историю нашего знакомства, что, дескать, и писать-то он стал, чтобы именно мне доказать, что он тоже может.

За эту поездку особенно сблизились с писателем Александром Ал. Бологовым из Пскова. Прекрасный человек твердых убеждений и высокой искренности. В его биографии много необычного и интересного — и море, и бокс — он в молодости был чемпионом. Очень чистый, счастливый в своей порядочности человек. Порода для писателей почти переведшаяся, а для остальных редкая.

В пятницу и субботу был на даче, вернулся в воскресенье вечером. Сейчас придут проверять сигнализацию для охраны. Жить с каждым днем становится все страшнее. Умер Юра Стефанович. Ееще недавно мы с ним работали на семинаре в Дубултах.

23 апреля, пятница. Утром уехал в Обнинск. Встал, как почти ежедневно, в 6 часов. Бегал до бензоколонки на Ленинском и там купался в пруду. Болят ноги, но бегать мне нравится, будто молодое преодоление себя, будто бегу марш-бросок в армии. У меня надежда, что смогу пересилить. Никому не признаюсь, ноги сводит, и боль пульсирует в икрах. Все это похоже на наши фамильные беды. У мамы все начиналось с ног и спины.

В Москве распустились тополя. До сих пор не могу забыть: позавчера прошел дождь, и как мучительно молодо пахло распустившимися почками. Сегодня, уже под вечер, ходил гулять. Теперь я как на чудо смотрю на новую встречу с лугом, где я бегал в прошлом году, за рекой. Бунтуют птицы, среди голых ветвей такой веселый базар и такой молодой.

Вчера вечером в «Ударнике» видел на большом экране «Казанову», фильм Феллини, о котором я так мечтал многие годы. Лет восемь назад мне на пленке подарил этот фильм В.Юдин, я его знаю по кадрам. Все нужно смотреть в свое время. Море в первом эпизоде — искусственное, сделанное из какой-то синтетики. Другое искусственное море у Феллини в фильме «Корабль плывет». Опять размышления о правде вымысла...

Последние два дня перечитывал «Сатирикон». В этот раз с особым вниманием смотрел, почти пропускаемую ранее, главу «Пир Трихмалиона». Кстати, пришла мысль о новом романе: аферист-депутат, подлец и авантюрист. Здесь же нашел интересную мысль о вымысле в литературе. Я очень много думал об этом. «Ведь дело совсем не в том, чтобы в стихах излагать факты — это историки делают куда лучше, нет, свободный дух должен устремляться в потоке сказочных вымыслов, по таинственным переходам..» (Б. Ярхо).

Написал первый абзац в новой главе. Как всегда, пришло на помощь время: вспомнил выборы, голосовали тогда за Сталина и т.д. А не назвать ли роман «Плюс квамперфектум»?

ТВ все время говорит о Литве. Жить с каждым днем все страшнее, но мне все же кажется, что путешествие «под гору» заканчивается...

5 мая, суббота. Обнинск. Все праздники были с В.С. в Отрадном, санатории МК. Перешли и они на хозрасчет, поэтому берут очень дорого, по 12 с лишним рублей с человека. Мы были такими, кто платит, наверное, единственные. Аппарат еще получает всякие дотации и подкорм, все понаехали с детьми и тещами, но, полагаю, вскоре этих шальных денег у партии уже не будет. Все время порывались подсчитать — сколько я заплатил за последние год партвзносов, и куда же эти деньги подевались. Я-то ведь вступал в партию, которая совершенствовала и организовывала народную жизнь по относительно справедливым законам. Что делать? Кому все же верить? После этих санаториев во мне впервые начал просыпаться гнев. Как хорошо кормится вокруг всего этого прислуга.

В пятницу был в СП на комиссии по литнаследству реабилитированных писателей. Шанталинский зачитал из личного дела Ставского. Например, письмо Ежову по поводу стихов Мандельштама. Автор, наверное, понимал, что это лояльное письмишко означало для поэта смерть! К письму прилагался литературный отзыв на эти стихи поэта-прозаика Павленко. Вот так куется литературное счастье. Гнев начал застить глаза. Я перебил Шанталинского и предложил посмертно исключить Ставского из СП. Кого же мы избирали и что это за структуры СП, кого они выращивали? Ведь это особая корпорация творцов, а творчество подразумевает, в том числе, и терпимость. Я предложил свою меру посмертной ответственности, хотя был всегда против какого бы то ни было шевеления трупов. Пусть покойники тлеют в своих могилах. Но этот эпизод, быть может, один из самых за мою жизнь глубоко меня потрясших. По-моему, на мою реплику никто не обратил внимания. И правильно.

Продвигается роман. Говорил со Славой Шугаевым относительно нашей ассоциации непримкнувших и с А. Жуковым о вроде планируемом кем-то выдвижении меня на Госпремию. Он сказал: обязательно дадут. Но, Боже, незачем мне этим заниматься! И палец о палец не стукну.

8 мая, вторник. Был у меня дома Женя Широких, мой ученик по семинару в Дубултах. Веселый, нарядный, пьяный. У него идет роман в издательстве «Стиль». Интересно поговорили о сегодняшнем дне и о его романе. Как бы научиться писать весело и небрежно. Женя выпил бутылку шампанского — я в это время занимался легкой уборкой на кухне. Вечером уехали с В.С. в Обнинск.

9 мая, среда. Утром смотрел телевизор. Колонна стариков — героев Советского Союза тронула до слез. Ведь тогда были юные и чистые, какие горизонты расстилались впереди перед каждым!.. Вечером читал Бакунина. Интересно, какая удивительная порода людей, как мало мы о них знаем. Время обглодало все, оставив как остов, одни имена.

17 мая, четверг. Около половины третьего дня выдалась минутка. Все накапливается и мусорит голову. На несколько дней лечу с группой писателей в Ташкент, там какой-то юбилей. Собственно говоря, спроворила меня на это путешествие Р.Ф.Казакова, но сама расчетливо не полетела: «Узбеки меня плохо издают». Бог с ней, и с ее издателями, отступать мне было нельзя. Еду на юбилейные торжества и открытие памятнику узбекскому поэту Хамиду Алимжану. Беру на всякий случай с собой в библиотеке Дома литераторов том истории узбекской литературы.

Из последних событий. 14-го мая умер Валера Коксанов, ему нет еще и 42 лет, инфаркт.

Патологоанатом сказал: ноги и сосуды у него были зверским образом объизвествлены. Видимо, существует и какая-то своеобразная плата за пользование благами. Сколько раз я был у них в гостях, сколько раз там выпивали, но как обильно и через край там и кормили. О эта жирная и сочная пища из кремлевского распределителя! Доброжелательные, щедрые люди. Вчера был у его родителей. Мать, еще недавно цветущая женщина, совершенно раздавлена. Но на столике рядом с ее креслом — стопка красных правительственных соболезнующих телеграмм. Их пододвинули ко мне, и я, мелкий садист, не стал никого радовать, не начал читать. С Валерой были связаны многие этапы моей жизни на радио, в литературной редакции. Именно он был редактором мемуаров Брежнева, выпускал их в эфир. Сколько сразу всего вспомнилось!

Валерина свадьба, где мы с В.С. были свидетелями. Уже в дверях встретил его вдову Зинаиду. И женихались, и женились на моих глазах. Мало ты насулил нам жить вместе! Рассказала: «Когда легли спать, заткнула бирушами уши, чтобы он мне не мешал храпом, но в половине первого меня как бы толкнуло. Проснулась, он был неподвижный, тяжелый, но еще горячий». Пожалуй, я напишу о нем страничку в «Эфире»..Эта мысль возникла параллельно с давней мыслью написать об умершем Дмитрии Морозове. Тоже работали вместе на радио и дружили. Это мой долг. Информационным поводом для рассказа может стать недавний звонок жены Дмитрия Лоры: он разбирала бумаги и нашла рукопись моей первой повести «Живем только два раза».

Валере с огромным трудом достали место — со слов Инны, матери — на Ново-Кунцевском кладбище. Мест нет, вмешался чуть ли не Рыжков. Но ведь меня-то там не захоронят! Грустно, что в эти минуты похорон младшего товарища я думаю о социальной справедливости. Но столько обид!

Похоронили Валеру рядом с недавно умершим Венечкой Ерофеевым. Поговорят о литературе.

Вчера приезжал домой мой ученик, тоже Валера, но Терехин: правил ему текст дипломной работы. Валера каждый раз старательно переделывает те несколько страниц, которые мы с ним разбираем.

Вечер. Пишу уже в Ташкенте. Стараюсь сделать все это подробнее. Молодость прошла здесь, в Ташкенте я заканчивал первый год учебы в университете, здесь работал в театре. Круглый сквер под курантами в центре. Как выросли платаны. Сад у Театра ТуркВО. Мои старшие товарищи по театру: Валера Шаврин, Елена Паевская, Капитолина Гавриловна Ламочкина, которой я так многим обязан, Роман Ткачук!

18 мая, пятница. Поселили в гостинице Совмина. Сразу же ушел гулять и умилялся. Ходил по прежним местам. В сквере другой — уже Марксу — памятник. А ведь в центральном сквере помню еще и памятник Сталину. Зашел в садик Дома офицеров, и сразу же вспомнились первая репетиция и сбор трупп. Какой нахал, никогда не играя даже в самодеятельности, устроился артистом.

Утром рано встал, час ждал машину чтобы ехать в Джезак. По дороге сплошные поля хлопчатника. Я еду в машине вместе со знаменитым узбекским писателем Шукрулло. Я никогда не думал, что после пленума по выдвижению в народные депутаты мои пути пересекутся с этим человеком. Шукрулло единственный, кстати, запомнившийся мне узбек в нашем многонациональном художественном радиовещании. А проработал я на этом вещании почти десяток лет. Он сидел, освободился в 54-м. Подробности из разговоров в машине: Панджекидзе, Кугультинов и он, Шукруло, сидели в Норильских лагерях. Рассуждение его о лагерной шпане — дети кулаков. Ему говорили: «Ты недоволен советской властью?» — «А почему я должен быть ею доволен? Исключали из школы. Раскулачили родителей будущей невесты, потом она пропала перед свадьбой». Рассказывал о личности Хамида. Его руки, как и руки многих писательских начальников, в крови.

Джезак. Впечатление от города. Открытие музея и сам музей. Мое интервью русскому радио. Открытие бюста. Двоюродный брат поэта — ныне министр иностранных дел. Обед в колхозе «Москва». «Москва, Москва, люблю тебя, как сын...» Именно здесь родился и поэт Шараф Рашидов. Рашидова помню по встречам с ним в Навои на правительственной даче. Изысканный был человек. Много слухов о его смерти. Открытие еще одного памятника. Ужин на траве. Замечательное, но очень дорогостоящее гостеприимство. А в полях с утра до вечера гнут спины женщины и дети, счастливый труд. Встреча в обкоме.

Утром читал Чаадаева. С жадностью, с огромным вниманием. Вроде бы все доказательно, но так ли все?

Вечером открытие памятника. Большая в человеческий рост, фигура, вознесенная на платформе, на столбе. Все густо посеребрено. Поэт в тройке; с заметно выступающими гениталиями. Ужинали тут же за огражденным белой материей участком. Столы выстроены квадратом, водку подавали в чайниках: «белый чай», «холодный чай».

19 мая, суббота. Боюсь, что юбилейные дни в первую очередь запомнятся непомерными трапезами. Три выступления: в колхозе «Навои», школе имени Алимжана, в пединституте и в городском театре. Мне все труднее и труднее извлекать нечто из неизвестного. Пока выяснил, что Алимжан — лирический поэт, кажется, даже переводил Есенина. В гостинице нет воды, вообще она вроде только что открылась. Дело оправдывается тем, что все здесь — площадь, фонтан, памятник, гостиница — возведено за 3 месяца. Здесь, как в Египте, прикажут — шапками накидают гору земли. Перед гостиницей огромная круглая площадь, на которой раньше стоял бюст Рашидова. Его сняли. Все готовилось к новому открытию. Надо сказать, что современная космическая архитектура Джезака восхищает. Это надо обязательно сделать перед глазами русских писателей. Широкий, чистый, продуваемый проспект одной стороной упирается в горы. Само ложе бюста, подставка под безделушку, сделано далеко не случайно. Использованы все архитектурные приемы, известные с древности и вызывающие чувство приниженности человека перед идолом. От гостиницы, от партера, с одетыми в камень на разных уровнях островками зелени, лестницы амфитеатром спускаются вниз к огромному низкому блюду, вылепленному, словно Дворцовая площадь в Ленинграде: гранитные ленты и розы из бледной брусчатки. А там уже пологие лестницы — для цветов — ведут на низкий холм с одиноким деревом. Великий человек неприступен в своей тайне. Пуп земли. Здесь одинокий, как орех в пустыне, стоит бюст правителя и строителя. И все это со временем разлетится прахом.

21 мая, понедельник. В 15.00 т в Москве. Вылетел около 7 утра.

Утром 20-го уехали из Джезака, председатель горисполкома рассказывал, как снимали бюст Рашидова. Всю площадь рано утром окружили солдатами, боялись волнений, но в Джезаке, оказывается, никто из жителей на улицу не вышел, все сидели по домам и плакали». Через три часа после прощанья в Джезаке, уже в Ташкенте, напротив музея В.И.Ленина, мне показали то место, залитое асфальтом, где была прежде могила Рашидова. Странные путешествия совершают подчас у нас покойники.

Ни на рынок — а надо бы прихватить с собой какие-нибудь гостинцы — ни в город не ходил. Писал речь для торжественного заседания в театре имени Алишера Навои. Через 30 лет мне предстояло выйти на ту же самую сцену. Только в молодости так хорошо помнишь былое. На 7 ноября театр ТуркВО играл одну, финальную, картину из «Кремлевских курантов» во время праздничного концерта. У меня здесь была роль: впустить в ленинский кабинет зарубежного писателя и принести стакан чая. На этой сцене наши декорации казались макетом. Я шел, шел, шел, пока мне не пришлось говорить свою единственную реплику. Хорошим актером я не был, я слишком много рассуждал. Слишком много рассуждающий человек не сможет стать и хорошим писателем. И вот через 30 лет я снова иду, иду, иду из президиума к трибуне. Но тогда все было как-то больше, зал напоминал черную яму. Речь свою я произнес с одной ошибкой. Зал мне ее не простил. Он мне просто хорошо похлопал. Писательница Майя Борисова, с которой я сдружился во время этих узбекских дней, сказала мне: «Ты — умница и молодец! Если бы не оговорка вначале: Хаким вместо Хамид, свою «скандирку» бы ты имел. А вообще, без дураков — хорошо сказал. Точно. Просто». Ах, эти трудные и такие похожие иностранные имена.

22 мая. Был на девяти днях у Валерия Коксанова. Сначала ездили на кладбище. Плохое утешение для родителей — количество цветов, уже планируемый дорогой памятник. Это бессмысленные жертвы забвению, которые не выправят ничего. На девяти днях пришлось говорить первым. Я постарался сделать это искренне и просто. С годами стало тяжело лукавить. Жалко, был умен, мог бы сделать замечательную карьеру и выстроить очень интересно свою жизнь. Достаток если и не сгубил, то и не помог. Люди, не занимающиеся творчеством, должны раньше иметь детей.

24 мая, четверг. Обнинск. Приехал вчера. Сразу же поехал в церковь, в Спас-3агорье. Какое-то удивительное чувство охватывает меня в храме, будто я пытаюсь вспомнить детское, забытое. Очень хочется поверить и примкнуть душою. Во всяком случае, не «бессмертие» и «бездетство» тянет меня в церковь, а нечто большее. В церкви вспоминаю одну и ту же картину из давнего: покупку на рынке в Калуге Евангелия. Как только такие книги продают и как их покупают! Продавала какая-то женщина с платка или рогожки, разложенного на земле. Я читал Евангелие вслух неграмотной бабушке Евдокие Павловне. Вспоминаю опять реку, огромные льдины на берегу в половодье, и дальше картина раздваивается: мы сидим с бабушкой на скамейке, и я читаю: «Енох родил...» или бабушка в сером суконном пальто, с фигурными прошивками, от «тех времен» идет в «штунду», я помогаю ей, и мы ищем молельный дом баптистов. Поразителен ее приход к вере. Кто «совратил» ее, рязанскую крестьянку, воспитанную в строгой и привычной религиозности, в другую веру? И как прочно она поверила именно в эту, без икон и хоругвей, церковь. Господи, Господи, обрати меня хоть в какую веру, но только всей силой душ и... Утром еду в Москву на приемную комиссию в Литинститут. Все время читаю присланные работы и над каждой много думаю. В отличие от любого другого института здесь «испортить» или «создать жизнь» предоставляется не самому студенту, а преподавателю.

29 мая,вторник. Сегодня избрали Ельцина. Душа моя протестует, но думаю: может быть, к этому политику я подхожу предвзято как к человеку?

Вечером сидел и смотрел альбом «Благовещенский собор» и вдруг впервые не умом, а сердцем, всем естеством понял, вдруг нашло: тихо и спокойно для меня зазвучали иконы. Не как картинки, а как реальные живые сюжеты.

Хочется заниматься реальным милосердием. Душа моя невостребо­ванна.

Мой новый роман встал на картине семейной жизни. Звонил из Горького Слава Филиппов. Он прочел «Технику речи». Очень хвалил и передал мнение своих студентов: «Есин — очень несчастен в любви». Вычитали!

5 июня, вторник. Все утро разговаривали с Элей Шугаевой — интервью для «Литгазеты». Все записал и на свой магнитофон. Надо расшифровать и внимательно посмотреть. Информационный повод — юбилей радищевского «Путешествия». Был в «Сов.России» у С.П., вечером заходил к Валере Юдину. Долго говорили о Горбачеве, о ситуации. Как Горбачев заискивает перед публикой!

6 июня, среда. Появилось заявление «независимых писателей». Мы об этом много и давно говорили с Шугаевым и А. А. Михайловым. Хорошо, что почти нет случайных людей, но удивительно — все здесь русские, именно русскому, наверное, сердцу ближе всего независимая позиция. Обидно, что наши устроители засуетились и не дали возможность В.И.Астафьеву стать первым в этом заявлении. В этой композиции сильнее всего был бы алфавитный принцип.

11 июня, понедельник. Весь день провел в «Литгазете». Эля Шугаева очень прилично сделала мою статью. Тем не менее я все время караулил, делал вставки, следил за сокращениями и дуростью начальства.

13 июня, среда. Вечером видел Сергея Ивановича, говорили об архитектуре. Под мозаиками Коринова в метро не душно. Метро вообще меня занимает. Читаю книжечку Ивана Панкеева о 30-летних. Написано жидковато, много журнализма, но сама информация нова и систематизирована. Обратил внимание на мысль, что критика — это текущая философия.

25 июня. Занят лишь двумя вещами: своим новым курсом в Литинституте и романом.

Еще немножко почитываю. Прочел «Убийство евреев в Бердичеве» Гроссмана — произвело впечатление скрытой, затаенной, почти не возникающей на поверхности страстью; какая-то новая ипостась современного эпоса, прочел «Проект Вышинского» Аркадия Ваксберга. Последнее просмотрел с жадностью: в романе я многое проделал, что он уже давно открыл. В частности, его соображения относительно преподавания пения в школе. У меня — балет.

Политические страсти все время на периферии; в моем возрасте уже можно иметь достаточно доказательств, что все это — грязь. Милые общественные деятели уверяют народ, что надо еще потерпеть. За этим терпением проходит жизнь.

В «Литгазете» объявили, что «Апрель» скоро выйдет, значит появится мой «Венок геодезисту».

Крепко я купился со сроками в этом альманахе.

2 июля, понедельник. Любимое мое время года с длинными, светлыми вечерами, — вершина года, пик жизни.

Мало пишу в дневнике, ленюсь. Но все, что происходит, по сути, меня мало трогает. Волнует только, что так все бурлит и перерыто, что не останется места для могил. Недавно получил из Костромы книжку от Виктора Бочкова — на одной из первых страниц написано: в райкомовском гараже, где-то в Кологриве, нашлась чугунная плита с могилы графа Федора Толстого — «вернулся алеутом и крепко на руку нечист». Что делается в нашей стране! Отбило у всех память и совесть.

Много размышляю о партии, все здесь для меня открывается в ином свете. Смущает не 37-й или 20-е, хотя это ужасно, но это кровь истории, однако каков наш-то сегодняшний, просвещенный и независимый день. Выйти из нее — не позволяет гордость. Самые серьезные открытия — открытия сегодняшние. В пятницу состоялось заседание приемной комиссии. Из 25 или 27 рекомендованных рецензентами работ я отобрал, допустил до экзаменов только 18. Ощущение собственной жестокости, несправедливости и совершенного греха. Волнуюсь: какой же будет новый курс?

Вчера, в воскресенье, вернулся с В.С. из Обнинска. Утром, во время пробежки, удалось «увидеть» судьбу Ламары — сделаю ее Верховным судьей Дай Бог, все потихонечку в романе пойдет. Мне кажется, многое уже в роман не помещается.

Утром Валя прочла, что умерла Раиса Давыдовна Копелева, я с ней встречался в Копенгагене. Она была самой разумной и сердечной изо всей компании.

Эпитет — продлевает время глагольного движения.

1 июля, суббота. Утром в Обнинске видел два чудовищных объявления: «Меняю десять талонов на спиртное на один талон на мужскую обувь». Вот тебе и нравы, вот тебе и особенности экономики. И другое объявление: «Меняю новый японский видеомагнитофон на автомобиль». Здесь и с той и с и с другой стороны в обмене участвуют соблазны.

Думал о сегодняшнем дне, о политике, о партии. Я постепенно ломаю себя. Народ имеет право даже на заблуждения. Новое поколение хочет построить свое счастье, пусть даже на обломках. В разрухе, во всеобщих перестановках у них больше шансов на первенство, на возможность обойти сверстников.

Вечером вчера дочитал Георгия Гапона: «История моей жизни». Это аспект точки зрения на возникновение и развитие революционной ситуации в 1905 году. Все осветилось несколько иным светом. Сколько, оказывается, крови и на царе Николае II. Его смерть — мучительную и безнравственную казнь — я никогда не смогу оправдать, нет оправдания ни одному человеку, к ней причастному, но его смерть — это следствие его кровавых решений и черствости в 1905 году молодого, надежи-царя. Какая жуткая картина бойни возникает под пером Гапона!

Днем по «Свободе» Володя Матусевич говорил о кино и нравственности. О нравственности — человек, который сбежал от двух малолетних детей, оставив жене записку — «Я тебя никогда не любил» и неоплаченный кооператив. Человек обязан быть счастлив и реализоваться, но какой ценой?!

14 июля, суббота. Обнинск. Приехал поздно вечером вчера. В. С. в больнице, у нас все время идут кошмарные сцены. К ее болезням, дающим такие ужасающие удары по психике, примешивается еще и установка на исключительность, первенствование, неуступчивость. Чем теснее мы живем, тем меньше покоя. Возрастное падение наших собственных творческих сил мы приписываем друг другу.

Заканчивается съезд, он меня разочаровал своей мелочностью. Мих.Серг. манипулирует мнением участников, как хочет. Страна с ее надеждой на социализм заканчивает свою историю. Будем считать, что эти идеи проиграны и отложены на долгие десятилетия. Лжедемократия управления даже без собственности победила лжедемократию идеологии. Из самых последних теледействий — это жуткий результат голосования в члены ЦК для Ульянова, Гельмана и Абалкина. О зав. отделами ЦК не говорю — всего 14 человек. По отношению к Ульянову у меня мстительное чувство: я как-то удивительно понимаю эту породу великого лицедея — куда бы понадежнее переметнуться!

Читаю повесть Миши Лайкова — талантлив и умен.

17 июля, вторник. Вчера случайно видел Виктора Воеводина. Человек с удивительно светлой душой. Но у меня от жалости к нему разрывается сердце, когда вижу его или слышу его рассказы. Наивный и прекрасный человек. Он купил за 1600 р. персидскую кошку. У кошки возник цистит, другой бы все пустил на самотек, но Виктор, нищий и бездомный, схватил машину, поехал к какому-то знаменитому ветеринару. За кошку он еще был должен 800 рублей. При его-то заработках — в 160. Какое удивительное умение жить своей внутренней, не схожей со всеми жизнью! Огород, экзотические растения, рыбки, кошка, больная мать, нездоровый брат. Всем стремится помочь. Жизнью доволен, а сам ходит в разорванных ботинках.

Видел по видаку фильм о Троцком, привезенный. Очень аккуратно творцы обходили все сложные моменты. Но — как я мало всего знаю, как трудно установить истину. Ее нет, она всегда интуитивна. Сила интуиции — это сила истины. Подумалось: хорошо бы сделать новое издание моего романа «Константин Петрович» с добавками и комментариями. В фильме очень интересно показано, как из подлинных снимков и документальных кинопленок вышелушивался якобы подлинный Троцкий. Подлинного нет, не было и не будет.

27 июня, пятница. Сегодня — собеседование с новыми моими студентами. Собирается целый консилиум во главе с ректором. Молоденькие преподавательницы радуют яркими платьями и свежими личиками. Но уже вчера меня огорчили: двое из моих студентов, может быть лучшие, — Маштаков и Исаев — напились, а ректор Сидоров крут.

Вчера, с 10 до 15 собеседовали поэзию (С.И.Чупринин, Т.А. Бек), потом драматургию (И.Л.Вишневская и В.С. Розов) и критику (В.И. Гусев). Серг. Иван. набирал студентов, будто шел с ними в разведку.

— Если вам потребуется обратиться к кому-нибудь из поэтов, к кому вы обратитесь?

— Если вы посылаете стихи, в какой пошлете журнал?

Студенты, чуя разборчивый вкус доблестного С.И., дружно и правильно отвечают. Лучшие поэты — Бродский, Кушнер, Мориц.

Впрочем, Бродского называют почти все. На Бродского нынче мода. Вот и вывод, диктуемый временем: самое сложное и трагическое — это не неофиты, чего с них возьмешь, а матерые жрецы.

Очень интересные ребята, все сплошь дворники и сторожа. Милые лица, занятные ответы.

— Кем вы работаете?

— Пела в хоре, псаломщица.

— Чья строчка «Девушка пела в церковном хоре»?

— Моя.

Или:

— Вы хотите печататься, посылаете стихи в журналы?

— Нет, не хочу. Рукописи в редакциях не регистрируются, не возвращаются и не печатаются. Во второй половине дня давал интервью в «АИФ» о своем членстве в партии: «Уходить из нее не позволяет гордость; оставаться в ней — совесть».

29 июля, воскресенье. Состоялось собеседование у меня на курсе. Накануне — писал ли я об этом? -были «изгнаны» из общежития Л. Г. Исаев — прекрасный, уже сложившийся 30-летний литератор, я с удовольствием и радостно читал его вещи — и его соучастник по спиртному Маштаков, 23-летний прозаик с мягкой и точной бунинской манерой. Четверо из моих предполагаемых студентов — это много! — не приехали, да еще дней за десять до этого Е.Ю.Сидоров обрезал мой семинар с 22 человек до 18. Я очень волновался, потому что ребята показывали себя на собеседовании без блеска, темноватыми, забитыми. Все это, вроде, мой отбор, а значит, мой изъян, но я-то знал, как многие из них пишут. Четверых мне в семинар добавили из отбракованных ранее А.Е. Рекемчуком: это Кузнецов (30-летний летчик), Руслан Надреев (средний, с претензией и амби­циями модернист), мальчонка Королев (тексты вялые) и автора крошечных плотных рассказов Ильющенко. Что я буду с ними делать, еще не очень представляю.

В 15.30 смотрел «Рембо. Первая кровь». Мировой боевик, чушь поря­дочная.

30 июля, понедельник. Сегодня студенты писали сочинение. Я не думал, что так быстро начну к ним прикипать. Все время волновался, подсчитывал, мысленно прикидывал — кто останется, кого придется отжать. Очень переживаю за Вьюгина, слесаря из Риги. На конкурс он прислал прекрасный рассказ о войне «Мародер». Ребята все пишут эти свои сочинения, а мне кажется, что повторяется мое университетское время. Как свежи были чувства, кажется, все это происходило лишь вчера. У меня уже никогда не будет времени так внимательно вглядеться и влюбиться в их лица. Групповой портрет любви. Похоже, я не могу пожертвовать никем. Хожу, из-за плеча смотрю: крутые формулировки, интересные наблюдения. Первым сдал Чесноков — 13.35, вторым татарин Руслан Марсович — 13.37. Принимаюсь читать.

Два сочинения меня просто восхитили, надо обязательно их сксерокопировать. Тем всего было четыре: «Муза Н.А.Некрасова»; «За что и кем наказан Раскольников?»; «Почему нам необходима классика?»; «Новые имена в современной литературе».

Назиров, парень из Подмосковья, написал чудесное, со своим голосом, сочинение о классике, Чесноков — «новые имена», но это, правда, «крутые» имена андеграунда. У меня есть даже ощущение, что цитаты у него придуманы им. Молодец! Когда во время этого писания я положил руку на плечо Чеснокова, он весь дрожал от волнения.

7 августа вторник. Сегодня мои студенты сдают историю. Вчера по ТВ показали «круглый стол»: споры Белоруссии и центрального правительства в Грановитой палате. В том самом зале, который освящен идеей собирательства государства, демократическим путем идет разрушение. Был в «Литературной газете» — 8 человек вышли из партии. В первых рядах О.Мороз, Ю.Щекочихин. Можно представить себе, как оба витийствовали на партийных собраниях. Партия пока — это прибежище рабочего класса и людей повседневного труда, возможно, только они и встанут ее защитить. Время полных витрин и пустых кошельков!

8 августа, среда. В 12.00 состоялось заседание приемной комиссии. У меня «прошло» 9 человек. Остальных ребят жалко, я уже с ними сроднился. Проходят все, кто получил 22 балла: Олег Ильющенко, Вьюгин Анатолий, Алексей Чесноков, Олег Сотников, Руслан Надреев, Елена Семенова,

Э. Шилкявичуте, Володя Кузнецов, А. Королев. Виделся с Валерой Терехиным — отдал ему крепко мною проработанный рассказ. Это уже второе мое чтение рассказа. Постепенно в его дипломной работе все становится на место.

6 сентября, четверг. Терял тетрадку с дневником, долго не писал. Записываю все скопом.

4 сентября сентября провел первый семинар с новым курсом. Как бы даже прочел лекцию о профессии и педагогике.

5 сентября, вчера, побывал в «Знамени». Они, наконец-то, в соответствии с духом времени зарегистрировались у Полторанина. Присвоение собственности состоялось. Сразу же объявили: с нового года редколлегии не будет, это означает — меня выперли. Я пожинаю плоды своей статеечки в «Лит.России» по поводу «Взгляда». Обошлись они там со мной хорошо.

Читаю мемуары Бенуа, пишу роман. Вчера вечером ходил на «Бориса Годунова» в театр Станиславского и Немировича-Данченко — недотянуты солисты, и музыка звучит непривычно для меня, но оформлял С. Бархин. Тем не менее, ощущение, что постановку создавали в Мюнхене, а не срисовывали наш Успенский собор. И это сделано на продажу.

Удар с редколлегией я сдержал: «Свободен, свободен, наконец-то свободен». Ответил дешевенькой туристской поездкой в Венгрию.

Еду с Мурманской группой. Устроил все Саша Мамай, товарищ С.П. Это мой первый зондаж нового общества. Отличался некий Миша Немчук. Он украинец, массажист, говорит, что был в Англии и т.д. Заклинился на отъезде за границу на постоянное житье. Для него существует только купля-продажа, на меня смотрит, как на идиота. Группе очень повезло на таможне, когда пересаживались из советского поезда в автобус. Таможенники попросили показать три самых больших сумки: мою (датскую, дорогую, покупал сам в Копенгагене), Сергея Петровича и какой— то женщины — ничего в сумках, естественно, не было, а оказалось, что у всех полно чем торговать.

Почти ежевечерне в холле гостиницы Миша-массажист расставлял шкатулочки и северные сувенир­чики на продажу.

Дебребецен, 8 сентября, суббота. Ретродневник. Выехали поездом из Москвы 6-го. Глаз не могу оторвать от родины.Захватывающие картины Закарпатья. Прямая равнина под Мукачевым. От границы — плохоньким автобусом. Это все уже частная инициатива, я впервые опробываю частный, а не государственный туризм. Очень плохая гостиница, все номера на двоих, с душем.

Утром какая-то экскурсия вместе с Марком (хорошо говорит, естественно, по-русски, 51-года рождения, закончил Институт стали и сплавов в Москве), много всяких рассказов: о Венгрии, о советских солдатах: убил таксиста десантным ударом; воруют, обманул девушку и т.д. Все очень ненавязчиво. Ходили в пивнушку и славно поговорили, попивая красное вино. Во второй половине дня музей — большая эклектическая коллекция. Интересно оружие и предметы крестьянского быта. Особенно меня заинтересовал пресс для винограда и масла и деревянная мельница. Сколько прошло десятков лет, пока не выработалась эта инженерно-за­вершенная изысканная форма.

После музея — протестантская церковь. Забыл там во время службы на одной из скамеек зонт. Шла серия бракосочетаний. Когда спустя несколько минут, с другой командой брачующихся. вернулся в собор, то Сережа через головы еще видел мой зонтик на пюпитре одной из скамеек. Через несколько секунд толпа разошлась, и зонтик этот со своего, Богом освященного места исчез. Меня это и расстроило, и удивило.

10 сентября, понедельник. Со вчерашнего дня в Дюле. У меня совершенно иное отношение к загранице, нежели у моих спутников по группе. Главное, везде не только видеть, но жить, получать удовольствие от особенностей чужого бытия.

Вся группа по-детски обрадовалась гостинице. Многие из ребят в группе рабочие, и они счастливы, что эта гостиница поддерживает их представления о загранице и ее радостях. Но сразу же возникает вопрос о рынке. Как оказывается,за несколько последних лет наши люди продвинулись. Рынка здесь, кажется, нет. Но, забегая чуть-чуть вперед, скажу: уже сегодня на дороге, ведущей к гостинице, на парапете сидела половина нашей группы. Продавали мельхиоровые колечки, тельняшки, военно-морской флаг, обручальные кольца (с пальца, с руки, теперь «оно мне не нужно, я человек свободный!»), продавался большой фолиант «Петровская эпоха в собраниях Эрмитажа», на самодельных прилавках лежали несколько штук часов. Затоварились мои соотечественнички. В это самое время мы с нашим гидом Марком осматривали крепость и гуляли. Виноваты ли люди в этой торговле, в таком проведении своего отпускного времени? И все же, и все же...

В этом смысле интересен другой попутчик — Витя Суэтин (говорил, что шофер, но, кажется, милиционер), который вначале скромно советовался, не являются ли его рублевые и трехрублевые ложки, которые он с трудом достал у себя в городе, контрабандой. Он, дескать, хочет, вернувшись из поездки, прямо из Москвы съездить к сестре и ей эти ложки подарить. Все потом, многое другое, распродал. Поразительно, что эта торговля теперь вошла в программу туристских маршрутов. Гид говорит: не покупка сувениров, а рынок, а как быть, если в городе рынка нет? Туристы требуют. Немолодые женщины выходят на промысел в город с большими бутылями водки, купленной «по талонам за два месяца».

Вчера прекрасно провели время в роскошных минеральных ваннах, это еще из буржуазного прошлого Венгрии. Огромное количество немолодых людей сидят в бассейнах, по краям которых сделаны специальные скамеечки. Крытые и открытые ванны с разной температурой воды. Падающий со специальной башенки фонтан — для массажа позвоночника. Вода густая, ржаво-багряного цвета. Какая была бы жизнь, если бы ежедневно не надо было писать.

Вечер с красным дивным венгерским вином. В город не ходил. Читал «Вехи» и немного писал. Сегодня гуляли по городу. Почти светская живопись в католическом соборе и прекрасный памятник Петефи. Он, как гвоздь, идет штатский, с саблей наголо навстречу судьбе. Чем-то — своей худобой, аскетичностью — напоминающий Н.Островского. Во второй половине дня снова ходили в термы, а перед обедом тридцать минут побегал по городу. Я отношусь к этой поездке, как к отпуску.

11 сентября, вторник. «Я знаю, гвоздь у меня в сапоге, кошмарней, чем фантазия у Гете». В.Маяковский, стр. 183.ПСС., 1955 В Агерте (?), крошечном курортном городке возле Секешфекервара, неподалеку от ранее знаменитой Альба-Регии. Прелестное озеро с берегом, уставленным домиками с красными черепичными крышами. Несколько церквей. Телевизионная башня, маяк. Настроение у меня плохое. Это ветер и низкие берега. Усилием воли отгоняю надвигающееся безумие. На волнах с огромной скоростью летают винсерфингисты. Холодно становится, глядя на них. Настроение плохое еще и потому, что — не писалось.

Утром скандал с программой, все чего-то требуют. Поехали в Альба-Регию. В центре сквер с акведуком и некрополем древних венгерских королей. Прелестные барочные церкви, типичный западный центр. Целый час сидел и работал.

Вечером бегал, купался в озере — дно илистое и мелкое. Прочел главу из «Театрального романа». Пожалуй, мне пора написать рассказ о русских за рубежом. Я ведь столько раз видел этот оскорбительный «ченч» и эту нелепую и жалкую русскую торговлю, но раньше этого хоть стеснялись. Теперь вся группа не только торгует, но и говорит беззастенчиво о том, кто что продал. Чемпионом оказался все тот же Миша. Одна молодая дама с гордостью сообщила мне, что сменяла обручальное кольцо на кассетник. Сына хотела побаловать! А мистическое значение обручального кольца?

Разговор с украинцем на рынке в очереди за оладьями. Украинец регулярно ездит торговать. Он здесь уже совсем свой, все у него подкуплены и наши таможенники, и венгерские, подмазаны, свои. В ходу инструменты, электромоторы, металлическая посуда, все, что наши соотечественники вывозят по дешевке.

Будапешт, гора Гелер, Рыбацкий бастион, все это в дневник не попало, все слишком мельком. Даже в знаменитые бани не сходил. А оперетта?

19 сентября, вторник. Обсудили на семинаре рассказ Лены Смирновой.

30 сентября, воскресенье. Утром улетел в Египет — туристская поездка с писательской группой. Вечером уже в Каире, побывал у Димы Великого и Тани. Это дочь и зять главного редактора газеты, в которой работает В.С. Сам Дима — корреспондент «Известий». Много говорили о сегодняшней жизни, о неоднозначном восприятии действительности. Меня накормили ужином и увезли угощать в какое-то кафе на берегу Нила. Баснословно дорого! Ели жареных голубей — распластанная тушка, начиненная чем-то похожим на рис и перловку. Совсем рядом, почти возле столика, по масленой протоке, по ночной реке проходил сверкающий корабль.«Фараон»! Дима степенно объясняет мне, что это пятизвездный плавучий отель, «в которых любят путешествовать богатые иностранцы». Я это видел в кино. Но ведь кино — это сказка, которая может быть и невоплощенной в жизнь. Нет, идет за жизнью.

Рядом со столиком за низкой балюстрадой все время медленно масляно катится таинственная река. Мне важно еще и еще раз услышать это слово.Я все время спрашивал: «Это Нил? Тот самый, что тек и приносил на поля ил еще при фараонах?» Совсем под нами на мелководье стоит на одной ноге маленькая цапля. Не в зоопарке, она может вспорхнуть и улететь. Для полноты счастья мне не хватает крокодила, но крокодилы ниже Ассуана, после возведения плотины, не живут.

Утром из окна гостиницы поразительней вид на Каир. В прохладном тумане не пирамиды и сфинксы, а огромные, как бы парящие над землей, современные дома. Это в глубине пейзажа. На окнах домов поближе сушатся низки белья. Проносятся стаи голубей. Первый пронзительный звук утром, который влетел в окно: деревенский крик петуха. Всегда мечтал на даче или на балконе держать белого петуха. Первые петухи, вторые... Между домами крепко укоренившиеся тяжелые, мощные купы деревьев и конструктивистские зонтики пальм.

10 октября, понедельник. Живу в одном номере с Сашей Кузнецовым. Лет тридцать назад мы вместе с ним совершили путешествие на Север, реки вскрывались, и мы охотились. Саша человек бывалый, я впервые ел утку, нами добытую и зажаренную на костре. У него я многому научился и о многом узнал. Он отзывчив и доброжелателен. Потом Саша написал об этом путешествии книгу. Мы оба мечтали стать писателями. И в новом рассказике из новой, только что подаренной мне Сашей книжечки — опять упоминание о той поездке и обо мне. Все сбылось, а когда сбывается, становится грустно. Сейчас Саше 63 года, он только что перенес операцию аденомы простаты. Показал мне красненький, шнурочком, шов, идущий от пупка к лобку.

С утра из окна долго наблюдали, как внизу, под нашими окнами;копают котлован. Котлован большой и глубокий, метров на 7-8, видимо, под серьезное многоэтажное здание. Поначалу все казалось весьма традиционным. К распластавшемуся в яме, как доисторическое чудовище, экскаватору подошли рабочие, сели в кружок, курили, разговаривали. Потом достали какие-то старые газеты, на них положили печеные, словно блины, тонкие хлебцы. Я с 9 этажа наблюдал за всей картиной в бинокль. Хлебцы эти были каким-то образом красиво поджаренные, масленые. Ели долго, и мы с Сашей, передавая друг другу бинокль, переговаривались, посмеивались над тем, что вы, дескать, работаете, мальчики, по-арабски. Иногда рабочие поднимали кверху лица, улыбались. Видимо, на них смотрели с многих этажей. Их было человек 8-9, все в длинных, до полу; рубахах, которые я видел и в Афганистане, и вообще в арабском мире. Называется такая рубашка «галабия». Молодые и старые, двое, которые помоложе, были в спортивных трусах и майках. Я все ждал, когда они начнут раскочегаривать экскаватор. Потом они пошли работать, я через бинокль разглядел и мощные белые ступни, и сильные руки. Я, в общем-то, и веду мысль к крушению расхожего мифа об арабской лени. Может быть, он и имеет под собой какое-то основание. Но откуда тогда и огромные мечети, и крепости, цитадели, пышная храмовая застройка? Это ведь все на этой земле...

(Все остальное — в записной книжке. Меня понесло, и я начал писать нечто беллетристическое о поездке. Вклеивать сюда нет смысла. По крайней мере, все это надо сначала перепечатать. Египет, как Египет. Потом пойдет Турция с самым привлекательным для меня местом в мире — Гиссарлыкским холмом. Это холм, где Шлиман раскопал Трою. Будет еще Стамбул и Святая София.)

Но как работали эти арабы! Свой экскаватор они так и не включили, это, наверное, слишком дорого; без остановок, корзина за корзиной, они носили землю, углубляя котлован. За кем будущее в этом мире?

В дни приезда в Москву на столе у меня лежала открыточка — приглашение выступить в Колонном зале на вечере Хамида Алимжана. Я как бы уже в теме и достаточно апробирован, по крайней мере узбекам понравился. Сел было перепечатывать свое старое выступление в Ташкенте, но тут последовал новый звонок: обещал выступить Борис Олейник. На фоне уже почти написанного романа я к этому отнесся спокойно: Бог с ними, бедными правительственно-главными суетунами.

В Москве все острее разворачивается противоборство захвату «коллективами» изданий. В основном это касается толстых журналов и крупных издательств. Все хотят разбогатеть на чужой собственности. Оправдываясь, Бакланов упоминает меня. Знает ли он, что накауне отъезда в Египет я, в ответ на телеграфный референдум СП о саморегистрации этих бывших органов Союза писателей, дал телеграмму, что считаю все это узурпацией и присвоением коллективной писательской собственности?

22 октября, вчера вечером купил только что вышедший из печати альманах «Апрель» с моей новой повестью «Смерть геодезиста». На обложке имена: Марина Кудимова, Сергей Есин, Борис Слуцкий, Анатолий Приставкин, Людмила Петрушевская, Юлиу Эдлис, Фридрих Горенштейн, Владимир Маканин, Андрей Мальгин.

Я давно ожидал этого выпуска и очень рад.

В Большом зале вручили премию им. А.Д.Сахарова Лидии Корнеевне Чуковской. Отвечая учредителям премии, она говорила о страданиях человека и о необходимости его самоусовершенствования. Искренняя и благородная речь. Но все это не бывает самовозникающим, на инстинкт правильной и правдивой жизни надо потратить жизнь.

12 ноября. Подъезжаю к Таллину в компании Суровцева и Левы Аннинского Зачем? Что-то вроде десанта русской культуры в Эстонии. Судя по прессе, здесь откровенно антирусские настроения. Разве чего-нибудь писатели могут починить? Империя распадается, все должны, прежде чем снова воссоединиться, на собственной шкуре понять удобство жить вместе.

Мало пишу дневник. Это стало неинтересным, потому что все, видимо, ушло в новый роман. Кажется, я все (кроме линии забастовки культуры) закончил. И опять появляется чувство «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» Такое же чувство владело мной, когда был написан и еще даже не напечатан «Имитатор». Посмотрим.

Снова получил по морде от своих коллег-писателей: 102 голоса «против», 88 «за» в выборах на съезд. Каждый ведь у нас знаменитый писатель и каждый рассматривает в престижной ипостаси лишь себя. Думаю, забаллотировали меня исключительно правые и русские. Надо потом внимательно посмотреть список. Но, конечно, не посмотрю. Вносил список для голосования Еременко-младший, сын В.Н.Еременко. Мальчика двигают. Цковские должности — по наследству. Это должно стать лозунгом. Помню серию прошедших с ним, со старшим, скандалов, что-то о тиражах и плагиате.

10-го ходил в Музей революция. Там выставка «На пути к плюрализму» -подарки Горбачеву. Что поразило — уголок «Апреля» с подаренными музею авторскими книгами. Дарители — Приставкин и Рыбаков. Здесь же фотографии с митинга в защиту Сахарова. Музей идет, порой опережая, в ногу с новым обществом. На одном из снимков моя старая знакомая и старая лагерница Ф.А. Наушюц. Я ведь помню, как она учила меня аккуратно создавать липовые счета и акты, когда мы работали вместе. Куда ни посмотришь, везде двойная бухгалтерия.

Вечером в поезде, идущем в Эстонию, интересно говорили о журналах и о ситуации в литературе. В.И.Гусев придумал хороший термин» «конокрадство».

13 ноября, утром. Таллин. Гостиница «Олимпика». Поражают цены, они нас будут преследовать по всей Эстонии. Завтрак — 3 рубля, обед в Тарту, в студенческой столовой — 7 рублей, ужин — 3р.50коп.

Республика в три раза повысила цены по сравнению с российскими. Это первая плата за национальную спесь.

Ездили в Тарту, встречались по проблемам русского языка с преподавателями университета. Лотман дипломатически болеет. Очень жаль, что я его не увижу. Говорили о русском и эстонском менталитете. Об Интерфронте, здесь испуг и неприязнь. С особой, неангажированной остротой говорил об этом молодой парень Александр Данилевский (из Ногинска, как я у него узнал). Но уже никакой другой парень из Ногинска в Тарту больше никогда не попадет. Да и нужно ли ему будет ехать в эту провинциальную Европу? Одно очевидно: историческая точность победителей — у русских. Много раз муссировалась тема: кто живет — тех и земля, т.е. Эстония — эстонцам. Далеко так можно зайти. В Таллине — более 45 тыс. русских. Весь северо-восток республики русский. Много в нашей компании в связи с этим говорилось о Грузии и Молдавии. Стало одно очевидно: плохо здесь преподают русскую литературу, ленивые студенты. Все это напоминает мне мой курс в институте.

Экскурсия по городу. Памятник Бурденко, разрушенный собор, памятник «костям всех народов» — тем неизвестным, кто копали котлован под университет. О русской воскресной гимназии рассказывала Любовь Королева, студентка: 25 р. — семестр. Началось, дальше будет платное высшее образование.

На обратном пути много говорили с Аннинским о почвенничестве. Он немножко зациклен на этом. Удивила меня стройно разработанная его теория о лени русского народа, его нежелании работать, но за этим и восторг, и боязнь этого народа. У нас с Левой много общих оценок. Меня, в частности, порадовало его отношение к Ф.Искандеру — нет боли, слишком много иронии.

15 ноября. Пишу уже в поезде. Сел на промежуточной станции в Пихве. Тороплюсь в Москву на заседание приемной комиссии. Видимо, это последнее мое в ней участие. Наверняка на съезде меня в нее не выберут. Сколько бы она ни отнимала у меня времени — это заработок. Круг полу­умеющих писать волчат сужается, они никому ничего не отдадут. С некоторой боязнью думаю о завтрашнем дне.

Вчера утром уехали из Таллина в Тойлу — здесь стоял дворец бакалейщика Елисеева и здесь доживал Игорь Северянин. «Ананасы в шампанском!.. Весь я в чем-то испанском». Под вечер был в Пюхтинском женском монастыре. Увез альбом, как работают монашки: косьба, пахота и т.д. Благостное, счастливое ощущение. Положил в копилку 10 рублей.

Вечером встречался с читателями (очень мало), поили и кормили. Как ни странно, все организовал РК КПСС. Сила пока — только здесь, все остальные говорят, говорят.

14 ноября. Поезд все же опоздал, но к 13.00 на приемную комиссию я успел. По дороге еще прочел три бурятские пьесы. Нет ни таланта, ни да­же свежих мозгов, а человек всю жизнь провел при театре, да еще закончил Литинстут. Последнее время все острее мысль о том, какое огромное ко­личество людей выбрали литературу поприщем жизни, не имея на это права. На приемной поделился со Славой Шугаевым идеей о неком втором объединении прозаиков, он зажегся, договорились встретиться.

15 ноября. Вечером был в детском театре у Генриетты Наумовны Яновской. Играли «Гуд-бай, Америка». Это ее постановка по стихотворению Маршака «Мистер—Твистер». Здесь не обошлось без лукавства: через весь спектакль проходит некая бессловесная пара — образ чудаковатого народа. И все же все, скорее, о двойственности жизни и идеологии в 30-е годы. Спектакль с пародиями и песнями на фоне некой подлинности, все в телогрейках и ушанках — зэки. Страна сидит. Внутри спектакля есть фразы «Не обманул нас дядя Маршак» (цитирую приблизительно). Это о национальных отношениях, об их лжи. Внутри спектакля звучит пародия на знаковую песню Дунаевского «Спи, мой беби» из «Цирка» Александрова.

16 ноября. Был в «Знамени». Ездил за рукописями Вьюгина, Лайкова и Сотникова. Все рукописи вернулись. Сотникова читал Чупринин — как всегда последнее время, с завистью и нелюбовью ко мне и, как обычно, с определенным заискиванием к нерусскому делу. Говорил с Баклановым, он подобрел, больше стало недругов в связи с отделением журнала от СП. Это нормально, я тоже этим недоволен. Пленум по поводу журнальной самостийности готовится в СП. Видел М.В.Розанову и А.Д.Синявского — они входили в редакцию, я их обогнал. Почему у меня нет какого-либо к ним человеческого раздражения?

Но вообще с людьми надо быть жестче. Опыт показал, на сдержанность и суровость они реагируют скорее. Всю жизнь я хочу проходить в любим­чиках.

16 ноября, пятница. Обсуждали в 16.00 Олега Ильющенко. Я еще путаю имена и фамилии ребят, не привыкаю. Моя влюбленность в курс еще не проходит. Олег, бедняжка, принес на обсуждение очень немного. Его сокровенная мысль — о непосредственной передаче мировой вибрации в прозу, т.е. не через сюжет, не через даже слово, от «первичных ощущений».

17 ноября, суббота. Весь день был дома. Привезли от Ген. Будникова секретер. Красивая, изысканная вещь, которую мне уступили почти даром. Когда я захожу в комнату, у меня возникает чувство радости. Это мое плебейское детство — люблю красивую мебель. К этой мебели еще бы горничную с петушиной метелкой, которой стряхивают пыль.

Смотрел «Бен-Гура» — слабый, с акцентом на непомерную доблесть ев­рейства, и сентиментальный фильм. Но эпизод «Бег колесниц» — у меня, видимо, всегда будет стоять перед глазами. Жалко, что именно на этом сюжете сломался мой старенький, советского производства видеомагнитофон.

18 ноября, воскресенье. Приехала В. С. из Миласа в Крыму, где она отдыхала. Много всяких бытовых рассказов. Попутно говорили о последней свалке в Верховном Совете. Складывается ощущение, что наши завистливые депутаты устраивают Горбачеву головоломку перед каждой зарубежной поездкой. Иногда он выпускает когти. На этот раз — мысль о референдуме. Дескать, именно таким образом надо решать, должна отделиться та или иная республика или нет.

Все время работаю над редактурой романа. Одновременно пишу короткие главки-прокладки. Выкристаллизовалось для них постоянное название «Из дневника романиста».

20 ноября, вторник. Семинар. Обсуждали работу Романа Назирова. Он вынес на обсуждение небольшой рассказик «Дожди», в котором действуют Корнилов и Деникин, сегодняшние дни, ад, рай и некая галактическая цивилизация, которая ставит свой спектакль. Был Петя Курков, восстановившийся с 4 курса. Наверняка что-то украдет. Ход обсуждения мне понравился. После семинара отвез на машине двух заклятых семинарских врагов -Олега и Романа — в кино в «Сов. культуру». Здесь показывают фильм Масленникова «Царская охота» (княжна Тараканова). Мальчиков надо образовывать. Почему-то фильм вызывает много размышлений. Это фильм о нации очень сильных людей и об очень сильной державе. Поражает, по крайней мере меня, точность в интерпретации XVIII века. Здесь есть какая-то определенность и свежесть мысли о власти, чести, о жажде во что бы то ни стало прожить благополучно.

21 ноября, среда. Весь день занимался машиной, мыл, чистил, чинил, но утром в бане писал одну из главок «романиста». Вечером заезжал к В.С. на работу. Боря Тихоненко уж прочел пятую главу, говорит, что сидел до 4-х ночи. Я допытывался: скучно или нет? Говорит, что нет, но есть влияние Замятина. Как же ему не быть?

В это самое время в СП на пленуме разворачивался жуткий скандал из-за выступления Личутина, бросившего обвинения Карпову. Все — вокруг отъединения «Литгзеты» и журналов.

22 ноября, четверг. Проснулся около 4-х утра. Перепечатал две странички. К II уехал в СП. Скандал продолжается. Видимо, перетягивание каната становится определеннее. Накануне говорил с Борщаговским и Баклановым относительно отъединения. Оба «за». Бакланов — полил С.П.Залыгина за его выступление против «Литгазеты». Ему, дескать, сегодня принесут пленку. Система поставлена — желающие пишут на диктофоны. Борщаговский резко говорил о демократах, их настроении, агрессивности. Борщаговский ли это? Когда от собственных слов грозит опасность, начинают соображать. Мне-то все это было видно раньше и резче. По словам Борщаговского, Старовойтова ездит по миру и везде кричит: «Союз уже развалился. Надо разговаривать только с республиками». Вот так-то. Сам я, чувствую, ничего в политике не понимаю. Надо только жить вольнее.

Неля Моисеенко из «Советской культуры» рассказала мне, что мою любимую Яновскую очень сильно ругали или в Дании, или в Голландии. Мотив ее выступлений: «Все это нам не разрешают, все это мы делаем как бы вот эдак!» Ах, какие мы смелые и гениальные. Это по словам Нели.

В 19.00 приехал на дачу в Обнинск. Отоспался. Завтра займусь хозяйством.

23 ноября, пятница. Утром бегал и купался. С удовольствием вклеиваю вырезку. Кража за кражей. Еще не забыт Гребнев, а уже новый. Как дорогой Фиалка меня обхаживал, как крутился вокруг «Незавершенки». Почему такая беспардонность — красть у знакомых. Воровство у своих на зоне. Как сильно за это в зоне наказывают!

28 ноября, среда. Сегодня «ЛГ» опубликовала рассказ Миши Лайкова, тот самый, который я разбирал на семинаре. Дали и фотографию, Миша в курточке, которую я ему подарил, а врезка подписана Б.Томашевским нашим преподавателем, доцентом. И ни слова, у кого Миша учится. Его я не виню, но твердо знаю, что первых предательств надо ждать от учеников.

Видел Анатолия Голубева, с которым познакомился много лет назад, когда был в турпоездке по Франции. Не пошел на годовое собрание писателей в ЦДЛ и больше вообще туда без острой надобности ходить не буду. Кстати, 19 ноября, в день показа фильма «Имитатор» в Доме кино, звонил Олег Фиалка. Была попытка объясниться, и, наконец, главный его вопрос: «Не подайм ли я в суд? Нет, не подам, это унизительно». Но кражи в кино постоянные, у меня это началось с Гребнева — я об этом когда-нибудь напишу. Пока мне не разрешает в кино скандалить Валя, она с этими всемогущими людьми работает.

Сижу на пленуме МК КПСС. Как всегда, подолгу не веду дневника и пропускаю много интересного. Все произошло еще 27 ноября, когда мне прислали, билет на партконференцию. Уже тогда многое, оказывается, было предрешено: моя кандидатура в члены Московского Комитета партии была согласована с ректором Сидоровым. Я согласился на это из-за огромной жадности к жизни. Раньше бы меня сюда никогда не пустили, значит, ослаб напор желающих. 28 и 29-го, когда продолжалась конференция и когда проходили выборы, у меня по-настоящему не было времени, пришел на конференцию уже к объявлению результатов. С чувством невезения уезжал в Ленинград на традиционный фестиваль по приключенческому и фантастическому кино. Там видел несколько фильмов, которые не показались мне особенно интересными, отредактировал линию Мамая в романе и ко вторнику вернулся в Москву. Мой календарь теперь диктуется одним неизменным днем — это вторник, постоянный день семинаров в институте.

3 декабря, вторник. Вел семинар. Обсудили два слабых рассказа Павлика Лося. Ему 19 лет, значительная, мешающая непосредственному восприятию, культура, есть уже какой-то вываренный тургеневски-чеховский язык, но нет крови. Нет зацепляющей строки. Во второй половине дня отбирал текст «Казуса» для газеты «Экран и сцена». Стал ювелирно сокращать, но очень болели после этого глаза.

Вечером надо на пленум МК. Для меня все это ново и очень интересно — люди, обстановка, буфеты, ковровые дорожки. Выбрали первым секретарем Прокофьева. Я записался в комиссию по культуре. Может быть, этим я ответил своим друзьям-писателям на выборы в депутаты съезда.

6 декабря. «Экран и сцена» опубликовала 18-20 страниц моего «Казуса». Но похоже, роман не будет прочитан.

18 декабря. Очень сутолочно прошел мой день рождения. Было около 20 человек. Все испортили старые друзья — Галя и Яша. Напились и превратили все происходящее в свой вульгарный нескончаемый бенефис.

23 декабря. Утром был в Манеже на выставке студии Белютина. Через 28 лет в том же здании царской конюшни! Наверное, выставка в Манеже — одно из ключевых событий духовной жизни моего поколения. У сегодняшней молодежи этого не будет. В наше время все было крупнее, менее расцеплено, и в эту «крупность» вовлекалось все общество. Наверное, уже в наше время последним таким событием стали «Дети Арбата» Рыбакова. Выставка произвела равномерное впечатление. Работы самого Белютина с определенными цвето-формальными символами, ряд работ его товарищей и учеников. Но очень опасно смотреть все работы в один ряд, отойдя, окидывать общим взглядом. Будто бы одна рука. Как все это соотносится с литературой? Увлекательный, остроумный, хорошо «выделанный» текст, но до тех пор, пока не прочтем другой.

Несколько дней назад был в Музее изобразительных искусств Пушкина. Как все видится по-новому. Смотрел готику и ренессанс. Был на выставке Пикассо — опять совершенно новый и очень радостный художник.

24 декабря, понедельник. Выступал в Литинституте на партсобрании. Говорил о необходимости комплексного развития студентов, необходимости их раннего выезда за рубеж. Памятники культуры должны работать уже в их возрасте. Это во мне бунтует горький опыт моей невыездной молодости.

Прочел диплом своего студента вьетнамца. С именами их я не в ладах.. Молодец, есть интонация, удивление перед сложностью мира, но есть и опыт.

Вчера был в доме кино на встрече с В.Аксеновым. Выступил В.П. сдержанно, блестяще, вроде бы с любовью к стране и с пониманием многоемкости проблем. Интересны рассуждения о романе. Об угрызениях совести, которые поднимаются к окончанию романа, что автор использует в своем произведении даже собственный нарциссизм. Я живу в романе, как его сын, он не мое детище, а он — мой отец.

Прислали бумагу из вневедомственной охраны. Цены за охрану квартиры поднимаются в 2,5 раза. Мы будем платить вместо 6 рублей 14 (это минимум.)

25 декабря, пятница. Сегодня хоронили Тамару Апенченко, жену Юры. Она умерла в четверг. Как со временем все высвечивается иным светом: была она гостьей в этом мире и путницей. Много говорили на поминках о ее самоотверженности и одержимости. Протиснулась в отряд космонавтов и первой, так сказать изнутри, написала о Ю.Гагарине. Она пронесла через жизнь две идеи: своей любви к мужу и своей верности журналистике, как она, правда, ее понимала. Это ее и вело. Но она точно знала еще одно свое предназначение: оставить, рассадить в этом мире детей. Все остальное — лукавство, вся материальная, грубая сторона жизни ее не занимала, будто она твердо знала и твердо верила в случайность жизни. Одинокий путник забрел в становище, которое жизнь.

Прямо с поминок уехал на концерт, который дает труппа Юлиана Взорова «Москва — Нью-Йорк» в концертном зале «Россия». Я узнал об этом, встретив вчера в Доме кино Иру Хургину. Боже мой, столько прошло лет, я не предполагал уже увидеться с ним когда-либо.

С Взорозым мы учились в ШРМ — школе рабочей молодежи — и потом вместе готовились к экзаменам для поступления в университет. Он только что закончил отделение хореографического училища при ансамбле Моисеева. Впереди расстилались зарубежные поездки, но Юлик играл за две команды. Подготовка к экзаменам происходила у меня в коммунальной халупе на Качалова, учили, как помню, географию. Потом, лет уже через десять, был концерт какого-то его, взоровского, ансамбля в Зале Чайковского. Парень был редких организаторских способностей при своем томном виде. Это было что-то очень современное, романтически-экстатическое и мною, в принципе, не ценимое. Какие-то пляски, шарфы, заломанные руки. Хорошо запомнились только сам Взоров и Слава Зайцев, уже тогда становившийся легендарным, Слава оформлял балеты и пляски Взорова. Оба были одеты в одинаково-экстравагантные фиолетовые костюмы. Потом Юля как-то незаметно уехал.

Но стоило ли уезжать, чтобы «реализоваться» только так? Очень вторичная режиссура, в основном, «ручная» работа, заламывание, всплескивание, размахивание, бесконечные «цитаты».

Недаром принципом его сценической работы стала невиданная ранее у нас машина, производящая сценический туман. Хорошо запомнил и стоящий рядом с этим заморским чудом вентилятор. И прекрасную, с лазерным устройством и электроникой, осветительную аппаратуру. Аппаратура, как основа искусства. Искусство гарнира. За кулисы не пошел, расстроился.

Кажется, не записал, что в субботу, 22-го ходил на спектакль «Иосиф Сталин. Триумф и трагедия» в постановке Игоря Сиренко, Он ставил в театре Гоголя мой «Сороковой день». Теперь Игорь открывает новый театр «Сопричастность». И в названии театра, и в названии пьесы Олеся Бенюха «Иосиф Сталин. Трагедия вождя и народа» много конъюнктурно-экстатического. Режиссер Игорь интересный, но не ясна позиция, какая-то очень быстрая перемена. Но как Сиренко смог заставить так сложно работать актеров? Как все это пробил? Мне уже интересно, что будет с этим театром в дальнейшем.

14 января. Мало пишу, потому что занят устройством романа и кое-какой другой работой. Перед Новым годом был в Киеве с В.С. -видели «Марат-Сад» К.Вайля с Недашковской (она играла Шарлотту Корде).Новый год встречали дома, потом началась жуткая гонка с отъездом В. С. на кинофестиваль в Индию. Не давали визу, я позванивал в посольство и, слава Богу, в воскресенье, 13 января, она улетела.

Писал ли я, что новый роман взяли в «Московском вестнике»? Рукопись у меня лежит еще в «Октябре». В «Знамя» роман я не относил, но, может быть, только я и знаю, что со «Знаменем» я в ссоре.

Перед Новым годом, 26 декабря, сдал рукопись в издательство «Современник», но одновременно и в «Советский писатель». Относил фотографии и расширил аннотацию.

Вчера вечером был Дима Сучков, заезжал за своей рукописью. Пришел, как всегда, в легком пальтишке, шляпе и белом шарфе. Замерз. Покормил его, дал рюмку. В мойке оставалась еще посуда от моего обеда: «Помой, голубчик». Я представляю, сколько было у Димули внутренних мучений, он мужественно мусолил две испачканные тарелки. Сказал мне, что в своих мемуарах отметит. Интересные у нас в институте ребята. Так кому метить в мемуарах?

В «Московском литераторе» накануне Нового года, в № 52, появилась на меня пародия. А. Алексин, Лиля Беляева, Ю.Бондарев, Т.Глушкова Ю.Друнина, ан.Жуков, В.Калугин, Л.Корень, Ю.Кузнецов, А.Приставкин, А.Чаковский, Л.Щеглов и я. Так сказать, объекты славы.

Написал рецензию на книжку Н.Молевой, жены Белютина, для «Экрана и сцены».

Вечером звонил Боря Берман — все в порядке.

20 января. В 15-00 ходил на венчание Коли Георгиевского, моего внучатого племянника. Процедура произвела на меня огромное впечатление. К счастью, проводил венчание молодой и современный священник, делавший для молодежи понятным это таинство. Венчалось 5 пар, среди них и двое уже не самых молодых людей. Колечка был хорош, и в душе его происходили какие-то чистые и возвышенные процессы. Невесте, Наташе, я подарил белые каллы, а ему в конверте 1000 р. На свадебный пир в кафе не поехал.

Писал ли я, что перед поездкой в Иваново был на комиссии по культуре МК. Я внес два предложения: о проведении особого пленума горкома по современному искусству в Москве и о свободе совести для коммунистов.

Очень надеюсь, что Виталий, у которого кафедра в мединституте, поможет мне разобраться с моими недомоганиями. В Иванове у меня признали облитерирующий эндертерит. Плохие сосуды. Теперь необходима барокамера и куча лекарств.

Смотрел фильм «Повар, вор, его жена и любовник» Питера Гринуэя. Аллегория с сильным и интересным содержанием. В Москве идет фестиваль «Неизвестное европейское кино».

В прошлую среду выступил о вильнюсских событиях Невзоров. Единственный, кто смог противостоять всему телепсихозу.

21 января, понедельник. Сегодня объявили, что какой-то колхоз отказал Ю.Черниченко, народному депутату, в отчуждении 500 га земли под его фермерские идеи. Возникают новые помещики, они же депутаты. Весь день смотрю зарубежное кино: «Маргаритки» Хитиловой (ЧССР), «Один день Ивана Денисовича» (Норвегия»), «Не укради» (Польша), «Навострите ваши уши» (Великобритания) — писатели, подлинный и мнимый, заключенные, гомосексуалисты.

29 января, вторник. Вчера день провел на даче. У С.П. родился сын.

Решилось с «Казусом», я буду печатать его в «Московском вестнике» у В.И.Гусева.. «Знамя» для меня закрыто после моего выступления по «Взгляду». Для Володи Крупина с его «Москвой» я недостаточно православен, и «Казус» не в его духе. «Октябрь» все продолжает печатать Деникина, а потом найдут что-нибудь другое. Милая Назарова мямлит, на сколько номеров у них все спланировано. Пока «Октябрь» не решил, но, как бы ни решили, — поезд ушел, печатать у них не буду.

25 января. Был на пресс-конференции в СП. Кожинов, Рытхэу, Сидоров, Сильва Капутикян. Все кружилось вокруг одного и того же. Чудовищный эпизод, я все время живу под впечатлением рассказа Капутикян. Убили кого-то из мусульман, остался мальчишка-сын. Надо было вывозить гроб с телом, и вот стояли вокруг христиане, и никто не помог. Так где же христианское милосердие?

«Казус» прочел Ваня Панкеев. Написал мне уклончивую записочку. Какая удивительная боязнь высказать собственное мнение!

В душе презрение и гадливость к разрушителям, занимающимся политикой. В «Литературную Россию» отдал рецензию на роман Жени Коротких.

20 февраля. Вчера утром на семинаре в Литинституте обсуждали рассказы Толи Вьюгина. Он или очень талантливый, но неграмотный человек, или я сделал ошибку?. Отдельные кусочки из его «Мародера» у меня вызывают зависть. Здесь жизнь, а не умствования. Любопытна маленькая демонстрация, которую устроил Руслан Марсович. Как, оказывается, заразительна политика, как оказывается, трепещет сердце в этом разделении людей и племен. После окончания семинара, он предложил выразить сочувствие Элине, которая только что вернулась после каникул из Литвы. Он, татарин, заявил, что сейчас стыдно быть русским. Со всей прямотой я сказал, что семинар не место для политики, и подчеркнул, что не считаю и никогда не считал, что в любых обстоятельствах стыдно быть русским. Из-за моего плеча выглядывали сотни тысяч моих курносых и простецких родственников.

В 15.00. начался пленум горкома. Все тихо и мирно тянулось до без чего-то 21, но вот Прокофьев (я был у него на беседе в пятницу с 20.40 до 22) на секунду нырнул в свои кулуары. Не успели мы проголосовать последнюю резолюцию, как он выныривает: «Ельцин зачитал по ТВ заявление об отставке президента. Надо принимать резолюцию в поддержку». Сутолока. Через 15 минут в зале поставили ТВ-приемник и в записи получили это выступление. Б.Н.Ельцин вел себя нагло, молодо, предприимчиво. Я наблюдал за О.Попцовым с его подслуживающим глубокомыслием. Тихо после этого просмотра приняли резолюцию и разошлись.

22 февраля, пятница. Вышла «Московская правда» 20-го утром с моей фотографией на пленуме, это было очень неожиданно. Я, вроде, ничем не отличился. Видимо, при всем моем внешнем безобразии, нормальных лиц для фотографа было не очень много. Партийная элита. Продиктовал одному из моих знакомцев, бывшему афганцу Диме, который сейчас учится в МГИМО, его выступление сегодня на заседании в Кремле. Справится ли? Стилистика сложновата. Вот так начинаются карьеры. С речи, написанной не самим.

Вчера ездили с Львом Ивановичем на кладбище, на могилы его родителей, Ивана Егоровича и Валентины Гавриловны. Зашел на могилу к брату Юрию. Он все так же молодо глядит в ночь и в день. Уже прошло 2 года. Поставили памятник Валере Коксанову — все чисто, цветы, протоптанная в снегу дорожка.

Идет кризис в правительстве РСФСР. Вчера видел сессию Верховного Совета РСФСР — сколько злобы и массовой ненависти к коммунистам. Антикоммунизм стал удобным сюжетом.

15 марта. Пришла телеграмма из Костромы: «Виктор Бочков умер. Лариса Васильевна». Телеграмма долго шла, потому что был указан старый номер квартиры. В тот же вечер я собрался и уехал в Кострому.

16 марта.  Был на похоронах. Новое, пустое кладбище, как необжитый новый район. Надо утерпеть и не написать рассказ. Это репетиция и моих будущих похорон. Виктора отпевали в церкви Спаса на Дебре, которую, когда мы были юношами, он мне показывал. Был из Москвы Игорь Дедков с Тамарой, Стасик Лесневский. Всех нас эта скоропостижная смерть оглушила. Пришлось говорить на поминках.. Приехал в Москву рано утром. Может быть, мне начать писать новую повесть — инструкцию В.С., как меня хоронить?

Вчера «Московская правда» напечатала то, что осталось от 3-х страничек моего текста. Если по просьбе Прокофьева я это написал, вообще-то как бы обращаясь к интеллигенции, то зачем мне, специалисту по интеллигенции, помогать и «выправлять» меня? Эх! Это все партийная печать и партийная правка. Вспомнил, что в Костроме на похоронах Бочкова, когда собралась вся городская интеллигенция, идеологи местного партийного аппарата блистательно отсутствовали. Нельзя руководить интеллигенцией, не являясь ею.

Все время думаю о Викторе, который там. Мы все еще не можем избавиться от любви и жалости к тем, которые там. Но ведь думать-то надо о чем-то другом.

26 марта, вторник. Семинар. Обсуждали повесть Виталия Амутных «Образы». Много говорил о смысле, о духовном содержании литературы, о ее мощи. После семинара ездил в «Правду», читал верстку статьи «Ренегат» — очень крепко, но опасно. За партию я борюсь? Меня просто интересует справедливость.

Валя в Ленинграде. Перед отъездом поссорились — впервые я ее не провожал.

В прошлую среду были первые мои защиты: В.Терехин — я написал и выправил за него — на четыре; Витя Обухов — стихи — тоже на четыре. Завтра — Миша Лайков.

28 марта, четверг. Открылся съезд народных депутатов РСФСР, состоялся митинг, Москва была заполнена военными машинами, бензовозами и машинами связи. Тем не менее, митинг в защиту Ельцина прошел на Маяковского и Арбатской площади. Согласия у моих соотечественников не будет. В этот день отчего-то в Москве свободно продавали вино в розлив. У метро «Университет» продавали литровые банки с «Розовым столовым». Вечером в метро много пьяных. К чему бы это? Хорошо бы написать статью о гласности (Б.Куркова) и повесть о смерти.

Завтра приемная коллегия, на которую меня внезапно пригласили, и первая верстка в «Московском вестнике».

2 апреля, вторник. Повышение цен. Идет съезд депутатов РСФСР. Интересно держится С.П.Горячева. Выдержанно и твердо. Вечером ходил на «Макбет» — балет К.Молчанова и О.Васильева. Первый акт, обычно идущий в театральном тумане, на этот раз чист, как стеклышко. Из-за повышения цен не смогли договориться и достать сухого льда, который идет на созданье этих туманных волн. Экономикой ударило по искусству.

На сегодняшнем семинаре говорили о «Митиной любви» И.Бунина. И все же много головного. Конструкции, использование пленительного, но неудержимого словописания. Многовато для сегодняшнего дня головного,

3 апреля, среда. В 16-00 защита у Миши Килундина. Мой нажим на страсть успеха особого не принес, хотя всем было ясно, что Миша на голову выше остальных. Миша тоже получил общую четверку. Много интересного узнал о нашей прославленной профессуре: как, оказывается, профессора вешают лапшу на уши! Сколько Лев Адольфович Озеров плакал о своей студентке, но обнаружилась такая лабуда, когда А.М.Турков, возглавляющий комиссию, стал читать цитаты. Еще раз поразился фронтовой бескомпромиссности Туркова.

4 апреля, четверг. Гулял по Москве, беседовал с В-ом, ездил к Г.С. Костровой. Забрал статью из «Советской культуры». Сегодня везу ее к Саше Проханову. Вечером видел по ТВ съезд депутатов РСФСР. Опять в восторге от Горячевой, она все, что связано с Б.Н., просекла. Постепенно вырисовывается коварный и себялюбивый портрет Хасбулатова.

24 апреля. Не пишется. Перечислю публикации в «Советской Культуре» и «Экране и сцене» за последние 10 дней: рецензия на спектакль К.Гинкаса в ЦДТ «Играем «Преступление»; рецензия на книгу Молевой о Манеже 1962 г. и рецензия на фильм Марягина «Враг народа подсудимый Бухарин». Это стоило жизни нескольких людей, а уложилось в двух строках. В этих рецензиях важно одно: отстаивалась точка зрения. Не очень-то мне жалко КПСС, но чудовищен уровень предательства.

Новостью является письмо Г.Я.Бакланова. Письмо пришло заказным, чтобы не было никаких кривотолков. Значит, придают письму особое значение. Они вышибают меня из редколлегии. Вежливо. Надо бы сразу ответить, но проходит кураж. По сути дела, вся моя политическая деятельность — это результат обиды, нанесенной мне «Знаменем». Но ведь и они, судя по письму, поиспугались. По крайней мере, мой новый роман, как они знают, не у них.

Вчера состоялся пленум МК, посвященный текущему моменту. Я даже отменил семинар. Точка зрения одного из выступающих — парнишки-аспиранта из МГУ: «Если Михаил Сергеевич хочет войти в историю, как Альенде, у нас нет желания следовать за ним». Каждый раз, когда в здании МК я вижу лица своих товарищей по партии, мне хочется из нее выйти. Тут я и начинаю понимать, что наше дело давно проиграно.

Кажется, завтра у меня в «Правде» идет статья.

29 апреля. Утро. В конце прошлой недели, в четверг, вышла моя статья в «Правде». Мнения резко поляризовались; у очень многих она не могла вызвать восторга. Отчаянно недоумевают («Как Есин мог!) люди, вышедшие из КПСС, которым отступать уже некуда. Ведь статья-то не о том, что «не выходите», а о том, что незачем было вступать, уходите спокойно, не хлопая дверью, по совести. Многочисленные телефонные звонки, все интересуются: кого автор имел в виду? Но ведь под эту статью, как в модель, подходят многие и многие.

Был на даче. К сожалению, во время последних заморозков подмерзли помидоры. Может, отойдут.

10 мая. В Иванове. У Виталия Федоровича, попытаюсь пройти курс в барокамере. Настроение сумрачное — это реакция на отклики статьи в «Правде». Через В.С. и С.П. отклики все время до меня доходят. Левая «переменчивая» интеллигенция почувствовала себя неуютно. Конечно, хорошо быть при деньгах, но обязательно чистыми и моральными.

Из последних событий: прочел крепкий роман Игоря Николенко «Смерть Катона». Больше всего меня в творчестве восхищает первый импульс: как возникла идея? Образ? Первое лепетание? Сама дерзость задуманного.

Во вторник был семинар. Обсуждали рассказ Ромы Назирова. Прелестный эпизод с тараканом, но много случайного. На семинар хват Сережа Запорожец, принес «Литературу и искусство» — ежемесячное приложение к «Русскому курьеру», который редактирует Александр Глезер (я его смутно помню еще по «Юности»). Здесь очень точный пассаж о моей прозе, и, в частности, о «Венке геодезисту». Написала Татьяна Поляченко. Очень хочется отослать ей письмо.

16 мая. Уже неделю не пишу дневник, жизнь довольно размеренная. По утрам бегаю, днем хожу на барокамеру — кажется, помогает, вечером читаю Бенуа и всякие книжечки. В том числе Сильвию Бурдон «Любовь это радость. Воспоминание порнозвезды». Новая литература. Тем не менее, еще раз можно посожалеть, что все это не прочел в свое время. Воспитание в литературе — это контекст и проникновение за контекст. Наверное, главное, что случилось в Иваново — я здесь впервые за многие последние годы прочувствовал приход весны. Как я балдею в этом городе, где среди многоэтажек целые улицы старинных дедовских домиков! По одной из них ежедневно 30 минут иду в больницу. Как постепенно выпрыскивает зелень, как меняется атмосфера и пейзаж. Какое немыслимое волшебство! Но разве заметишь все это, чтобы потом, как последнее утешение, вспоминать перед смертью. Изменение цвета, оттенков зелени, взвращение листвы, вибрирование и дрожание воздуха! Вот и переход к моей следующей повести о смерти, к которой я давно подбираюсь. Предвидеть и описать собственную смерть. Эта мысль, от конкретного импульса, появилась у меня, когда, лежа в барокамере, я чуть приподнял голову, чтобы взглянуть себе в ноги, как устроено ножное закругление, нет ли там какого -нибудь клапана. И тут я увидел свои белые и сухие ноги в гробу. В принципе, довольно мало они займут места.

Написать о том, как пахнет черемуха, о том, что на улицах, никем не охраняемая и никем не ломаемая, растет вишня. Как здесь спокойно и прозрачно живется. В магазинах, естественно, пустовато, но все без московско-телевизионного надрыва и озлобления. Народ видел и не такие времена.

23 июля. Кажется, я и забыл, что у меня есть дневник. Все лето прошло во взвинчивании себя политикой. Сам-то успокоился несколькими статьями в «Трибуне» — это одна большая статья из «Дня», с которой тянул Проханов.

Обстановка разрядилась после избрания Ельцина. Все стало ясно, и, хотя бы формально, определилась воля народа. Как-то ехавший со мною военный, прапорщик, разъяснил: неграмотные узбеки и азербайджанцы голосовали за Ельцина — это была единственная фамилия, которую они знали. Сегодня стоял в очереди за сахаром, весь магазин был полон милиционеров. Я слушал их разговоры, видел их бедную одежду — повышение цен, новые законы, тенденции жизни — это удар и по ним. Винят Павлова, но к этому повышению подталкивали демократические обстоятельства. Пенсионеры, уже отработавшие и имеющие право на отдых перед смертью, за все и заплатят. Заплатят, в том числе, своими могилами, ценами на гробы, на похороны.

Вчера опубликовали указ президента РСФСР о департизации. С этого все и начнется. Но будет ли впереди борьба? Люди еще не дошли до ручки, им кажется, что капитализм, без их труда и участия, особенно престарелым, принесет умиротворение.

Сегодня в «Московской правде» призыв бюро горкома к признанию ельцинского указа не­конституционным. Сегодня же призыв к объединению и созданию патриотического движения. По стилю я сразу же определил — Юрий Васильевич Бондарев, и не ошибся. Прошел фестиваль кино. Почему меня лишали увидеть это все раньше? Надо приучиться записывать каждый день.

25 июля. Обнинск. Вчера стоял в очереди за водкой. Народ по-прежнему безмолвствует, хотя недовольные нынешним правительством России разговоры цветут.

Утром читал «Убийство царской семьи» Соколова. Много интересных деталей, непереносимо больно. Какая азиатчина! Невольно приходит в голову сравнение с казнью короля во время Французской революции и Марии -Антуанетты. Там-то хоть была соблюдена видимость суда и закона. Ровно настолько мы и сейчас отстаем в своем «европейском» развитии. Но были еще «ступени», самые низменные и чудовищные инстинкты народа. В книжке Соколова потрясает приложение: список и описание вещей, которые охранники присвоили себе после казни царя и его семьи. И для себя брали, и для своих дам-с! Не брезговали рамочками для фотокарточек, игрушками Алексея и бюстгальтерами великих княжен. Прочел воспоминания-дневники З.Гиппиус 14-19-х годов. Огромное количество параллелей с нашим временем. Сделал выписки, вернее, подчеркнул отдельные места.

В середине дня ходил в Манеж на выставку Афганской войны. Я уже не могу сказать — хорошая она или плохая. Несколько раз ком подступал к горлу: очень много прекрасных молодых лиц на фотографиях. Никому не дали вкусить жизни. А ведь каждый думал, что бессмертен. За что? Есть на выставке и контрасты: на телеэкранах все время какие-то выступления Брежнева, его награждения, соратники и т.д. Маразм времени и жуткой партийной системы. Но рядом с телевизионной хроникой огромная фотография: голосующий, и всегда единодушно, прежний Верховный Совет. Ах, эти «персонообозначенные» причины. Интересна «живопись» — лица, характеры, молодость и почти за каждым портретом — смерть. Это-то и придает, как правило, совсем плохоньким произведениям искусства немыслимую остроту. Много подлин­ности. Но остается вопросом: правильно ли мы сделали, что вошли в Афганистан, и правильно ли сделали, что из него ушли? За мир всегда платят войной.

В интерьер выставки встроены солдатские кровати (на каждой лежат фотографии) и полевой госпиталь с бедным, почти нищенским оборудованием.

Вечером уехал на дачу с В.С. С утра собирал малину, консервировал огурцы.

26 июля, пятница. Рано уехал в Москву, оставив машину на даче. Сегодня собеседование: это мои прошлогодние абитуриенты — Амутных, Назаров, Питкевич и Азарян. Здесь все было, как обычно, интересно другое. Вел обсуждение В.И.Новиков. Вопросы-ответы. «Я всегда считал, даже имея в виду вершинные произведения Распутина, что он средний писатель». Тихая Таня Бек задала студенту вопрос: как он относится к произведениям Кушнера? Никак. «Что же ты хочешь?» Василия Белова. В этой ситуации я не думаю, что долго в институте продержусь.

На обратном пути на дачу в электричке прочел в «Московской правде» разворот Кургиняна — альтернативная программа. Интересно и вызывает некоторую надежду по отношению к собственным поступкам. Жизнь в нашей стране все равно найдет русло.

27 июля, суббота. Солил огурцы, ездил в городскую баню с Володей.

28 июля, воскресенье. Утром уехали с В.С. в Москву. В 12.30 повез на аэродром сестру Таню вместе с Вуатюром (это прозвище, которое я дал 2-летнему Коле, своему племяннику). Прелестный малыш, который и сейчас у меня перед глазами. В Тане, в отличие от Т.А., есть острый и живой есинский ум и хватка. По дороге мы долго говорили о материальных сторонах жизни. Вот интересный факт: они с Марком готовы купить ей для разъездов вторую машину — машина-то стоит гроши по их масштабам, — но налог на машину огромен, дорого. Сравниваю с нашими делами — это у них социализм.

Вечером с женой Валей приехал из Бердянска С.П.

30 июля, вторник. Видел фильм Геворкяна «Пегий пес...» Интересно по этнографии, плотно, с неожиданными подробностями. Не от Айтматова, а от музея этнографии. Литература с трудом протискивается в другие искусства.

«Независимая газета» вернула мне статью о кадровой политике в КПСС. Чем-то я им не угодил.

10 августа, суббота. Неделя, как В. С. лежит в больнице — тромбоз правого глаза. В основном, живу на даче, но уже несколько раз ездил к ней. Вышла моя статья в «Правде»: орган, конечно, уже выморочный, два месяца держали статью, она безумно устарела, сделали все, чтобы снивелировать, пригладить, чтобы я оказался не похожим на себя. Стыд и позор. Несколько дней, забравшись в нору, я зализывал свои раны.

С огромной жадностью дочитываю мемуары Мориса Палеолога — сколько ума, наблюдательности и эрудиции. Удивительно, как этот человек быстро и верно схватил предреволюционные и революционные брожения в обществе. Сделал много пометок в книге.

Понемножку подвигается «Возвращение в Ташкент» — книга о прошлом и о психологии творчества.

Много самых невыносимых мыслей о нищете, о болезнях, о смерти, о надвигающейся старости. Меня очень держит хомут партии. Все прогнило и затаилось перед новой схваткой.

Думаю над «Барокамерой». За последнее время я написал: «Ренегаты» 10 стр.; «Портрет дурачков» — 10 стр.; «Годы Союза» — 10 стр.; «Культура смутного времени» — 23 стр. Есть еще интервью в «ЛГ» — 10 стр.; «Перевертыши» — 10 стр. Возникла идея: «Современные предатели»

11 августа, воскресенье. Написал врезку к статье «Перья сокола», читал Палеолога — прекрасно, умно, сделал выписки. Собирал помидоры. День хорош/и погода хорошая. Мой сосед Иван кладет из кирпича душ и туалет. Вчера вечером приехали на дачу С.П. и Валя — ели шарлотку и немножечко выпили. Всех я примиряю.

16 августа, пятница. Вечером в московской передаче «Добрый вечер, Москва» вдруг Владимир Познер вспомнил о моей недавней статье в «Правде» и процитировал ее — все, оказывается, читают.

19 августа, понедельник. Утром — переворот. Переворот — это явление радио и телевидения. Я думаю, что основная масса населения этот переворот приветствовала. Нашлись смелые люди, которые взяли на себя ответственность. Но если кто-нибудь сдрейфит, то проиграют все. Днем ездил на радио, забрал свою, не пошедшую в «Независимой», статью. Страшновато. Говорил с Прохановым — ситуация сложная, но мы будем защищать — это слова Проханова — либеральную культуру.

В центре танки. Вся Москва как вымерла. Очереди на бензо­колонках. Я вспомнил летний день, когда арестовали Берию, в воздухе то же самое ощущение.

20 августа, вторник. В Москве вечером все, как обычно, работало метро. Возвращался около 1 часа домой, какие-то мальчики в метро клеили листовки. Ельцин вроде проснулся и призвал к бессрочной забастовке: джентльмены готовы на все ради власти. Судя по первым приготовлениям, они пойдут до конца, потому что на кон стала их жизнь. Ельцин тоже призвал ко всему — он тоже понимает, что на коне ставкой лежит и он. Сначала медицинское обслуживание, дачи, власть, иностранные президенты, а потом — Россия. Знаменитый парикмахер Ярцев, дружок В. С., говорит: забудьте слово «Россия», теперь будет слово «Ельцин».

По телевидению пресс-конференция. Выступления журналистов с инвективами. Девочка-журналистка: «Консультировал ли вас Пиночет?» У меня ощущение: все это не без ведома Горбачева. Некрасиво отсветился Бовин. Мораль быстрого реагирования. Газеты, кроме центральных, закрыты, идет «перерегистрация». Партия вроде бы выведена из переворота. Вчера видел танки под мостом у университета и возле путепровода на Комсомольском проспекте.

З. Гиппиус справедливо писала: «записывайте мелочи, крупное не пропадет и без вас». Утром повез в «Гласность» статью, после дошел по улице Куйбышева до ГУМа. Совершенно пустые, словно в воскресенье, улицы, виден кусок кремлевского строения и огромный красно-бело-голубой флаг России. На уровне 1-й гумовской секции — кордон милиции. Проглядывается пустая площадь и открытые Спасские ворота.

Театральную и часть площади у музея В.И.Ленина перегородили танки и бронетранспортеры, много лиц кавказских, агитаторов и беседчиков. По всему центру расклеены листовки. Рассказывают, что войска перешли на сторону Ельцина. Симпатичные, хорошо одетые ребята. Народ настроен однозначно: незаконный переворот. Все перевороты не бывают законными. Восьмерке придется идти до конца, наверное, они это и предполагали. Скоро станут известны и подробности форосской истории. Горбачев с семьей пока там. Стало известно: восьмерка уже прибыла туда и требовала отречения, Горбачев отказал.

21 августа, среда. Как ни странно, новое правительство пока держится.

Они даже проявили определенную ловкость. К утру передали сообщение — трое молодых людей погибли под гусеницами танков. К счастью для новых, в Москве с утра идет проливной дождь, это может спасти новый режим. Если партия поддержит какое-нибудь беззаконие, буду выходить.

Пишу, не заглядывая в предыдущие тексты. Путч закончился. Вчера вечером выступил Горбачев: он собирается реформировать партию. Поздно вечером, после программы «Время», позвонил Г.Бакланов. Его заинтересовало, не его ли я имел в виду в статье в «Правде». Такого мата я давно не слышал. Он сказал, что я говно, что умру в говне, что они будут теперь размазывать меня по стене и будут размазывать по стене мою жену. Через трубку я слышал, что у Бакланова происходило праздничное застолье. Судя по некоторым оговоркам, у меня возникло мнение, что в комнате находился и Ананьев. «Вот мы здесь с Анатолием Андреевичем интересуемся...» Видимо, баклановская жена тихо уговаривала не очень трезвого мужа: «Ну, хватит...» Все-таки у меня ухо радиста. Весь разговор проходил в комнате В.С. У нее в это время шел страшный приступ почечных колик, температура поднялась до 41. Она мне потом сказала, что если бы часть разговора не слышала сама, она никогда мне бы не поверила, что Бакланов мог так говорить.

Утром разговаривал с Шальманом, который живет над Домом Советов, у набережной. Двое суток он с балкона наблюдал за происходящим. Его потрясло — 20-50 тысяч молодых мужчин, стоящих вокруг Белого дома. Молодые ищут перемен, это естественно.

Прелесть звонка Бакланова еще и в том, что за два дня до этого мы с Прохановым говорили: если, не дай Бог, прижмут — надо сделать все для того, чтобы спасать либеральную культуру. Вот тебе и оскал этой либеральной культуры.

4 сентября, среда. Дни отчаяния и отупения. Счастье, что ужасный путч не состоялся, но отвратительна вся ситуация в стране. Второго сентября выступал на митинге на открытии учебного года в Литинституте. Со мною вместе выступали М.Чудакова и Б. Томашевский. Чудакова была в фиолетовом костюме, как кардинал. Поглядывала она на меня подозрительно. Говорили о счастье школы, о неповторимости и фотографической точности по отношению к прошлому и об одиноком пути художника. Сумел говорить точно. Но не лезть в политику.

В понедельник не был на общем собрании московских писателей. Практически — это контр-«Апрель» и контр-Черниченко. Говорили о захвате Союза писателей на Воровского и о выстоявшей ночевке добровольцев на Комсомольском проспекте. А как просто, нахрапом, захватили. Силен тот, кто схватил, а потом оправдывайся себе...

Сегодня вечером был у племяша Валеры — видел нового его малыша, Алексея. Выяснилось, что у нас есть значительные новые родственники — фирма «Алиса». Сестра моего племянника Николая Георгиевского замужем за Германом Стерлиговым. Именно собака племянницы все время, в качестве рекламы, солирует на телевидении.

10 сентября, вторник. Вчера утром уехал из Обнинска. Надо признаться, что сижу в Обнинске, потому что боюсь: начнут чистить, придут и ко мне, члену МК. А по опыту прошлого знаю, надо иногда отсидеться и этого бывает достаточно. Был на «Ночном портье», фильме Лилианы Кавани.. Еще раз убедился: кинолитература эта — высокого класса. И еще раз очень простенькое: литературу не создает «сюжет», хотя существует она не без него?

Вечером звонил Толе Афанасьеву и Леве Скворцову. В воскресенье, оказывается, шла передача по радио, которую я назвал «В мире слов».

Сегодня вел в институте семинар: а) как писателю вести дневник б) разобрали этюд Димы Гнатюка в) читал отрывок из «Романа без вранья» Мариенгофа.

Вечером вернулся в Обнинск и отвез В.С. к электричке — ей на работу.

12 сентября, четверг. Читал «Бодался теленок с дубом» А.Солженицына. Все время думал о своей подлой, неправильной и сломанной жизни. Как все случилось легкомысленно, неглубоко и неумно. Очень близок к самоубийству. Но, может быть, жизнь длиннее и время что-то вылечит? Как жить? О чем писать и где истина? На сердце сплошная боль. Вчера пробовал писать — за весь день одна страничка. Не пишется, верный признак — значит, вещь не получится.

15 октября, вторник. Владивосток. Ну, вот, собственно, говоря, и все: в Москву! Может быть, я вышел из апатии, которая продолжается уже пару месяцев. Совершенно ничего не мог писать, сил хватало, только чтобы чуть-чуть продвигать новую повесть.

3 октября, в четверг В.С. приехала на дачу с известием: звонили из Союза писателей — мне предстоит лететь во Владивосток, на празднование юбилея А.А. Фадеева (90-летие). Собственно, обещание я дал еще в середине лета, но думал, что в свете новых и новейших событий все будет похерено. Однако в пятницу С.П. привез мне в Обнинск авиационный билет, в субботу мы съехали с дачи, и в воскресенье я улетел.

О линии впечатлений: собственная моя родня, размышления о Фадееве, его месте и политике, люди на конференции, природа.

В первый же день, вернее утром, с аэродрома, приехал к Светлане, и сразу же — самое сильное: наш милый и скромный капвторанг — ухажер Дима ушел от Светланы Анатольевны. Этот-то семьянин, страдатель и влюбленный, которому я, вернее, его юношескому роману, посвятил вдохно­венные строки. Света рассказывала мне все это с подробностями: и маль­чик Женя, который учился в военном училище, и с чьей матерью Света познакомилась, а потом Дима и т.д. Вообще семейно-нравственные открытия — самые любопытные. Милая Светик (младшая дочь Светланы) тоже поменяла жизнь. Тоже целая ис­тория. Ее брак с Игорем (которого я, впрочем, не знал — они посылали мне приглашение на свадьбу, фотографию я видел: чернобровый и она в воланах, фестончиках, буклях, перчатках и вуалях) рас­пался, но очень быстро Светуля привела некоего соседа и одноклассника Сашу (называет, растягивая и нажимая на «а») и с ним благополучно про­живает на раскладном диване. Третье впечатление — Светлана-старшая, т.е. моя двоюродная сестра, мать и уже бабушка) за­канчивает в этом году горный техникум.

Все это меня потрясло, как и присутствие на конференции одного доцента из МГУ, Сергея Ивановича, или Борисовича, который, как рассказывали, первый на кафедре вышел из партии, но в свое время по велению сердца писал работу о художественных особенностях прозы Л.И. Брежнева. Может быть, такая самопровокационная торопливость — свойство русского харак­тера?

Все мои фадеевские размышления, в общем-то, изложены в речи, которую я произнес в субботу на открытии памятника в с. Чугуевке. Я знал, что речь сложна для аудитории, что значительно лучше я выступаю в жанре импровизации. Что мне Фадеев? Что я Фадееву? А впрочем, не отрывок ли из «Молодой гвардии» читал я, когда поступал в театральное училище? Здесь край, которого надо держаться. Умер, ушел бывший кумир, автор мифа, которому мы поклонялись. Не надо самоутверждения за чужой счет. Так примерно на торжественном вечере в доме культуры я и высказался: «Всегда болею за слабого и обиженного в настоящее время. Фадеев сейчас слабый...»

2 января, четверг. Новый год встречали дома. Смотрели ТВ и читали. 2-го ходил на «Щелкунчик» в ГАБТ. Надпись «СССР» на занавеси еще есть. Театр потускнел, нет прежнего лоска. Спектакли тоже идут без блеска.

3 января. Ездил в издательство к Хруцкому. Он вернул мне роман «Казус» — их журнал для романа мал. Но думаю, посоветовался со своими постоянными авторами. Отвозил верстку сборника рассказов Г.С. Костровой. Она рассказала о том, как Володю выставили из журнала. В дни путча 78-летний Залыгин (с ее слов) испугался, даже отъезжал куда-то в ФРГ. Поговорили о возможности Залыгина перешагивать через людей. Отставка была объявлена Кострову, который лежал с язвой в больнице, через секретаршу Валентину Ивановну

7 января. Весь вечер до глубокой ночи, смотрел прямую трансляцию из Богоявленского храма. Рождество. Сколько торжественных огней и искренних, переживающих рождение Бога и Спасителя, лиц! Но куда-то исчезла моя детская вера. С моими рассуждениями об универсализме веры и необходимости для человечества религиозной идеи. Позавчера в Обнинске начал «Стать писателем?» Пока идет первая глава: описание и технология Литинститута.

9 января. Вчера ходил в Малый театр, «Аз воздам», пьеса С. Кузнецова. Наверное, я об этом напишу. Конфликт высокого уровня театра и непритязательного, конъюнктурного уровня пьесы. А разве предыдущая классическая конъюнктура — «Любовь Яровая» — возникла не на этой сце­не? Вчера читал только что купленную книжечку Парандовского «Эрос на Олим­пе».

12 января. Воистину, надо писать дневник каждый вечер. Уже через день-два события становятся другой значимости.

Вечером с В.С. и С.П. ходили в Большой. «Тоска» на итальянском языке. Пригласил В. Мальченко. Места были прекрасные. Спектакль стабильный, пели очень хорошо. Мальченко — я впервые Володю вижу на оперной сцене — артист, оказывается, прекрасный. Публика в театре поблек­ла, меньше интеллигенции, больше интуристов средней руки. К вопросу о нереальности цен: билет 10 ряда партера — 10 рублей, стакан фанты в буфете — 2 руб. 30 коп.

Утром был на митинге. Много слышал едких слов и лозунгов. Много лозунгов антиеврейских.

В пятницу впервые — никому раньше не признавался — смотрел «Турандот» у Вахтангова. За сегодняшним спектаклем я видел тот, первый, его отблески. Сегодняшние исполнители говорят с интонацией Борисовой и Ланового. Сколь­ко же из этого спектакля возникло! Недаром на сцене 70 лет!

22 января, среда. Вчера — это интересно! — был в 16.30 в Музее В.И. Ленина на собрании в годовщину его смерти. На этот раз получить би­лет на заседание не было делом престижа, поэтому и был народ самый простой. Естественно, не было ни Горбачева, ни Яковлева, ни Ельцина, которые за свою карьеру много раз имя его упоминали. Не было и Бурбулиса, который заведовал кафедрой научного коммунизма и с этого кормился. Зал был полон, было много простых людей, которые с именем Ленина связы­вали свою молодость и надежды на заработанную и спокойную старость. Я слы­шал рассказ одной женщины, которая накануне всю ночь провела на Красной площади. После того, как в 23.00 «Вести» объявили о переносе тела и о захоронении его в Ленинграде на Волковом кладбище, она сорвалась и приехала на Красную. В эту ночь мороз был больше 20°. Апостолы покинули, верны остались только верующие. Многовато было крика, воплей об утраченном, риторики.

Смотрел несколько новых советских фильмов. Очень много школьности, переизбыток формы. С В.С. ходил на просмотровую комиссию. Фильм о Маяковском. Стремление доказать, что он уже никому не нужен.

23 января. На улице купил мороженое «Эскимо». Я обычно не помню цен, но здесь — мороженое! — и вот данные: 28 коп еще полгода назад, 3 рубля 40 копеек сегодня.

Написал предисловие к книге Амутных. Виталий меня восхищает, дай Бог ему социальное зрение — все остальное у него есть. Для завтрашней приемной комиссии отрецензировал Михаила Ершова — серьезное, сильное письмо. Беда русского писателя — он не графоман, ему не пробиться».

Во время конгресса, в перерыв, увидел Алксниса. Стоял в лиловом костюме рядом с двумя одетыми в меха дамами. Подошел к нему: «Товарищ Алкснис?», лицо у него сразу стало напряженным, видимо, привык жить в ожидании каверз и борьбы. Что-то будет. «Позвольте пожать вам руку». Лицо размягчилось, напряжение спало. Рука у него теплая, сильная. Он оказался ростом выше, чем я предполагал,

9 февраля, воскресенье. Днем был на митинге, собралась «Трудовая Москва». Было вдвое больше, нежели в прошлый раз, народа. В речи особенно не вслушивался, но лица были угрюмые и собранные. Людям действительно нечего терять. Сделал списочек — для повести — лозунгов.

Вечером вместе с В.С. был в «Мире» на выставке Ив. Вологодаря «Гармония-90». Стареющий художник с верной рукой, пишет полотно и больше всего боится, чтобы все не узнали, что у него — не стоит, философия цитат, со­поставлений, эстетизации и пр.

Долго, до «Библиотеки В.И. Ленина», шли пешком.

15 февраля, суббота. Обнинск. В прошлый понедельник, 10-го днем, раздался звонок: сначала В.И. Гусев, потом В.П. Смирнов — грядут выборы ректора после ухода в министры культуры Е.Ю. Сидорова. Я имел неосторожность согласиться. Поманила меня увлекательность публичной, в частности педагогической, работы. Всю неделю хожу под гнетом этого своего обещания и разворачивающихся за моей спиной событий.

В тот же день Гусев объявил обо мне, как о его кандидатуре, на каком-то совете. Говорят, приезжал Сидоров, и совещались: Сидоров, Новиков, Киреев — значит, хотят Руслана. Ладно, как вывезет, даст Бог, все рассосется, и чаша сия меня минует.

Во вторник был на правлении независимых писателей. Держу свой курс — внутренняя независимость от стаи.

В среду ездил в Егорьевск к Владику. Купил 20 метров пленки для парника. На обратном пути познакомился с местным дьяконом — отцом Георгием (Юрой). Очень душевная идея семейственности. Ему 26 лет, двое детей, живет в Сергиевом Посаде и каждую неделю мотается к семье на неполный день. Огромная дорога! Жалуется — в церкви все, как и в миру.

Видел еще один фильм Годора, «Китаянку». Понравилось очень, хотя, как и в прежней картине, цитаты, разведка социального, спасение культуры и т.д. Художник — всегда анти, всегда левый. Но это не про русскую интеллигенцию — она вечно у кормушки. Написал для «Труда» колонку «Бой цитат» и еще раньше сдал в «Гласность» рецензию «Чужая история не болит» на американский фильм «Молодая Екатерина». Неужели на ощупь я все же готовлю книгу о культуре? Кому она теперь нужна?

В четверг был на Арбате, Все столы завалены «русским»: фигурки, шашки. Интересны новые матрешки, одна в одну: Ельцин, Горбачев, Андропов — до совсем крошечного В.И. Ленина.

Сегодня по радио о В.И. распространялась, нагло распоясавшись, Т.Н. Иванова. Редактор и у нее Лева Ярыгин, тот самый, который рабо­тал со мною над пьесой о В.И.

О политике не пишу, привыкаю. В «Независимой» статья Руцкого. Инте­ресно, близко, но не верю — это не достоинство личности, а достоинства ловкого журналиста.

18 февраля, вторник. Был семинар. Говорил о Сен-Симоне и «Хаджи-Мурате». Политика и художественность — сплав. Пошел по социологии. Хотим мы или не хотим — держится литература политикой, социальным, здесь мотор, и уход в башню из слоновой кости — для литературы гроб.

Езда в Переделкино в компании с И.Л. Жизнь определенно ведет меня по кругу. Дача Погодина с огромным кабинетом и маленьким ситцевым занавесом перед домашней сценой, огромное количество фотографий над столом, морозная снежная зима за окном. Я заглянул на террасу, о которой когда-то рас­сказывала мне тетя Муся, первая жена дяди Шуры, от которой он почти сразу после свадьбы ушел. Кажется, это мать Маргариты? Абажура, который я помню по ее рассказу, на террасе нет. Я все представлял себе по-другому. Но это был первый для меня живой рассказ о писателе, осо­бенно крупном. Помню свои детские сомнения: как же они могли быть так близки с человеком, написавшим «Кремлевские куранты»?.. Кстати, первой пьесой, в которой я потом играл как артист и были эти самые «Кремлевские куранты».

Отдал заметку в «Труд», Вечером был у Левы и Тани Скворцовых — у них «полотняная» свадьба — 35 лет брака. Ира и Яся очень славно разыграли викторину.

22 февраля. Раннее утро. Записываю основные события двух последних дней. Особенного ничего и не произошло. Кажется, институтом я загнан в угол и вообще загнан в угол своей крайней неуступчивостью.

В четверг утром — в приемной комиссии. Мой «абитуриент» прошел при счете 23-23. Почти всегда я пробиваю, на кого ставлю. Не очень ясная склока с апелляцией между Золотцевым и Б. Романовым. Но ведь эта коллегия, по сути, это единственное место, где можно говорить о литературе. Отчетливо сознаю начавшуюся мышиную возню. 15-го — собрание в Литинституте. Как жить, экономическое состояние. Меня корежит это стремление раздать и распродать побыстрее все.

В 17.00 — презентация «Дружбы народов» в ЦДРИ. Я выступал там, говоря о терроре и бедственном положении культуры. В концерте подробно видел Акопяна и Магомаева — мой, скрываемый, возраст. Парик Магомаева и крашеные волосы Акопяна.

В пятницу был на ТВ. «Книжный двор», который я веду. Примерно около ча­са меня записывали. Опять то же острое ощущение апелляции к высшему смыслу, не думаю, чтобы я дирекции понравился. В автобусе встретил Валю Демидову, мою редакторшу по передаче «Добрый вечер, Москва». Уди­вительно — встретил как родную.

13 марта, пятница. Весь мой дневник остановился после того, как ушел в минкультуры Е. Сидоров и меня выдвинули на должность ректора. Я в странном положении. С одной стороны — зачем я ввязался, а с другой — почему же все отдавать, как В. Но­виков?

Ситуация очень занятная. Подлоги, суета, борьба партий. Я нервничаю, но в суете участия не принимаю. Опубликовали мою программу — она, видимо, лучшая, хотя и не без изъянов, я писал ее три дня.

Вчера, 12-го, должны были состояться выборы: их перенесли. Оказывается, не по закону был собран ученый совет. Все продолжается. Чем все кончится, не знаю. Опять думаю: «Минуй меня чаша сия».

Всю неделю писал рецензии на детективы для издательства. Интересного мало, но много на это уходит сил. Ничего не пишу. Не графоман я, писать не люблю.

«Труд» опять опубликовал мою колонку.

Завтра из больницы выходит В.С.

17 марта, вторник. Утром, как всегда, семинар. Уже накануне в институте началась пани­ка: дескать, в преддверии митинга надо отменить во вторник все семинары. Институт, дескать, работает до 3-х. Образ демократическо-истерической паники. Естественно, ни я, ни Е.А. Долматовский семинаров не отмени­ли. Утром он мне жаловался: никто не хочет его печатать. Старика было жалко, когда он рассказывал о радио, которое ему отказывает, о «Лит. газете», которая его не востребует. Правда, через это смутно мерца­ли рассказы о том, как в свое время Долматовский отказался от своего отца, известного правоведа. Я спросил: «А почему вы не хотите напечататься в «Дне»? — «Ну, там мне не хочется». Это вечное нежелание интеллигенции определиться. Правда, и мне сейчас не очень хочется печататься в «Дне» после некоторых их выпадов и желтизне полемики.

Звонил недавно Мальгину: мне понадобился телефон М.В. Розановой, чтобы пригласить ее в «Книжный двор». Кстати, в воскресенье «Книжный двор» дал мое большое интервью. Проблема все та же: справедливость, литературный счет, мифы. И вот Андрюша отвечает: «А мне нужен телефон твоего приятеля Юр. Прокофьева. Он сменил и закрыл свой телефон». — «Я со своим «приятелем» разговариваю значительно реже, чем ты со своей приятельницей М.В.Р.»

На семинаре говорили об Олеге Иващенко. Он читал свое эссе о книгах. Разговор о славе и постмодернизме,

Вечером вместе с Львом Ивановичем и Сергеем Петровичем были на митинге у Манежа. Пришли рано, было интересно наблюдать, как площадь заполнялась. Как милиция была вынуждена перекрыть движение, которое сначала закрывать не собирались. Огромное количество народа — почти вплотную до Манежа. Жириновский со своего увешанного флагами и единомышленниками грузовика раздавал автографы.

Решение митинга о сборе подписей для отзыва мэра и президента. Необходимые миллионы подписей в нынешней ситуации, конечно, будут собраны. Выступление Лимонова: власть просто так не отдадут, будет и кровь. Выступление Невзорова: вам бы, дорогие соотечественники, надо было собраться здесь 19-23 августа.

Вечером застал на ТВ и «Новости», и «Вести» — везде смешки, и о митинге, об отзыве мэра и президента ни слова.

20 марта, пятница. Продолжается нервотрепка с выборами ректора. По-моему, все силы брошены, чтобы на это место не пустить меня. По крайней мере, вчера собирались И. Виноградов, Т. Бек, С. Чупринин — мои друзья, воодушевленные кастовой неприязнью. Эти же самые непримиримые ноты я начинаю слышать и в голосе Руслана Киреева. Команда, что ли, была дана — не пускать, или это выражение их лояльности и преданности своему лагерю? Самое интересное, что «другой», казалось бы, дружеский, лагерь не явился. Ах, русский человек, в нем всегда неприязнь к ближнему, а еще лучше — к близкому, превосходит общие, а иногда даже собственные, интересы. Собираются ли удержаться В. Костров, Н. Старшинов на своих местах при новом, «демократическом» ректоре?

В среду, позавчера, состоялась защита дипломов. Я очень рад, что «отл.» получила Лена Обухова (Трифонова). «Отл.» получил и Алексей Гайдукасов, драматург — это мой вклад в дружбу с Инной Вишневской. Было чертовски приятно во время защиты читать отзывы, каждый из которых — произведение (как мне кажется) искусства. Это мое старое правило — все делать без халтуры, несуетливо, как художественное произведение.

Сегодня день рождения у В.С. — 55 лет, возраст.

25 марта, среда. Малеевка. Выездное заседание приемной комиссии. Много споров и, как всегда, сшибок по характерам. С большой радостью встречаю своих друзей и товарищей. Много и интересно говорили с Яковом Абр. Козловским и Юрием Кузнецовым. Оба раскрылись и рассказывали массу любопытного.

Юра Пшенкин со своею возней — «подкормкой» своих и мельтешением. Жаль, что не прошел в союз Кобенко — здесь амбиции и обиды наших писателей. Поразительно, что влетел в Союз как переводчик сын Мих. Числова, Игорь Числов. Последнему 27 лет, а мы-то рассматривали дела, которые лежали по 5-6 лет в комиссиях, Мальчику подвалило со всех сторон: и очередь подошла, и контрольный экземпляр из «Молодой гвардии» подвезли. Все ломаются на детях...

26 марта, четверг. Как я ни надеялся, оказался все же избранным ректором. Мне кажется, не я победил, а мои соперники проиграли. Писать об этом не хочется, но многое открылось заново: Р. Киреев, В. Новиков, В. Гусев и т.д. С разных сторон, но интересно.

11 апреля. Совершенно не успеваю писать дневник. Жизнь интересная, но холодная и плоская. Занимаюсь деньгами для института, хозяйством, переселением, переговорами с разными людьми и фирмами, французам сдали особняк «Знамени». Шли долгие изматывающие переговоры. Мне кажется, что я с энтузиазмом взялся за институт лишь потому, что это легче, чем каждый день сидеть за письменным столом. Но если я не найду возможности писать — я пропал.

О чем не написал? Об убийстве моего ученика Марсовича, талатливый был парень. О том, как я ходил вчера на спектакль Игоря Сиренко «Отравлена туника» по Гумилеву. Замечательный спектакль с ровной игрой и дивной Наташей Кулинкиной.

Приехал вечером Саша Офицеров из Рязани. Привез мед.

25 апреля. В институте продолжаются бои местного значения. Неудачный штурм гостиницы, которую захватили арендаторы. Разговаривал с Сержем Барковским относительно фонда «Русское слово». Приезжал наследный принц Бельгии Филипп. Высокий, голубоглазый, немного ошарашенный нашей бедностью человек. Жуткая усталость вечером.

25 июня. Вот и лето, я почти всю весну пропадал на службе. На днях видел Эдуарда Лимонова. Загорелый культурист, джинсики, общительность, черная курточка, солдатские ботинки. Показал ему комнату, где умер Платонов. Сразу просьба: сдать ему под квартиру (центр Москвы!) — и приедет ТВ.

22-го в 4.30 ночи не ТВ приехало, а ОМОН. Говорят, есть убитые, но пресса (официальная) тщательно это скрывает. Встретил 24 утром Викт. Кузнецова, с которым когда-то работал на радио, он — депутат Моссовета — подтвердил: убитых побросали, как бревна, в машину — и увезли.

Состоялся ученый совет: утвердил письмо в правительство. Союз писателей отказался нас финансировать, если не «перейдем» к государству — погибнем. Все зыбко, фирмы и сниматели крутят, денег нет.

29 июня. Весь день шла аттестация. Много интересного, разные характеры, больные, симулянты и т.д.

30 июня. Рутинный, полный работы день. Вечером театр им. Е. Симонова играл на нашей сцене водевили. Было, как всегда, интересно. Этот удивительный контраст низкой, домашней сцены и театрального размашистого действия. Вася Мичков, премьер театра, снова оброс бородой.        

Дома известие: умерла Юля. Как там один Валера? Но грех и позор сознается — у меня-то, помочь ему, денег нет: правительство сделало нищим и меня.

Ночью в 01.20 раздался телефонный звонок. Дословно: «Это Есин Сергей? Новый ректор...» — «Да.» — «Мы здесь к вам скоро приедем с арендой Светланы Николаевны». Шантаж? Угроза? Какая-то игра Гафурова, который упрашивал вчера заключить договор на гостиницу с американцами! Голос молодой, вежливый, отчетливый, без акцента. Почему выбрано это время? Закончилась работа в ресторане и освободились номера и ис­чезли свидетели? Любитель позвонил, выйдя из метро? Все это продолжение криминальной ситуации с Морозовой. У нее уже были визиты к Пулатову и к Гафурову. На меня нажимают и жмут. Уступить я не могу: институт погибнет.

Заснул со снотворным.

1 июля. С прошлой записи дистанция — не было и секунды, чтобы написать страницу. Все это напоминает прежнюю юношескую работу на радио. Сердце болит за институт: как там пойдет дело дальше? Из событий: вышла «Стоящая в дверях» — начал публиковаться и я, в «Московском вестнике» идет «Казус». Школа быстрого реагирования — Наташа Иванова — в «Столице» уже написала заметочку, отметили и «Московские новости»: насмеялся над демократией.

13 июля, понедельник. События последних дней. В ночь со среды на четверг в 20.45 раздался звонок в дверь. К счастью, я открыл дверь, заблокировав ее цепочкой. Два кавказских лица. Я ясно все разглядел, потому что на лестничной клетке света не было, а в прихожей горела лампа. Даже вполне четко могу сказать, что при всей моей плохой памяти на лица я одного узнал: парень, который сидел у меня в кабинете в день смены охраны по гостинице. Они рвались в комнату, я сумел отжать их, и спасла здесь задвижка, сделанная в свое время Витей Симакиным. Я сразу же вызвал милицию, которая через несколько минут появилась. Одним словом, этот инцидент оказался исчерпан.

14 июля, вторник. Звонил в 114 о/м (930-26-04) Вадиму Викт., рассказал о «звонке». Он попросил позвонить Анат. Анатольевичу (930-62-52). Последний сказал, что уходит в отпуск и просит позвонить Вадиму Викторовичу. Это милиция.

Звонили из ГБ — некто Рукавишников Валерий Анатольевич.

Итак, пожар. В это время я дневника не вел. Теперь впечатываю, так сказать, изложение событий по моей книге «Сезон засолки огурцов».

Летом 1992 года о нем достаточно подробно писала пресса. От «Неза­висимой», «Труда» и «Коммерсанта», поместившего материал под рубри­кой «Терроризм в культуре», до «Дня» и «Литературной России».

Здесь высказывались и причины пожара, одна из них такая — «кавказцы мстят писателю» (подразумевались одновременно и моя повесть «Стоящая в дверях», и «гостиничное дело».) Моя личная версия, не доказанная, но построенная на убеждении, что это, конечно, месть за гостиницу. Именно в тот момент, когда она уже ушла из моих рук, когда и со мною делать что-либо было бессмысленно, потому что, отдав гостиницу вместе со всеми юридическими правами на нее и претензиями третьих лиц, я оказался вне досягаемости.

Вкратце, дело было так. В девяти вечара ко мне домой позвонили, и через дверную цепочку я, кажется, узнал одного из чернобородых молодцов. Но я сумел захлопнуть дверь и запереть ее на замок. Приехала по моему вызову милиция (114 о/м), потом уехала, предложила звонить. Через час по телефону позвонили мне, а не я: вы с нами невежливо обошлись, берегитесь! Я выпил одно снотворное, потом другое, а в половине четвертого квартира запылала, от двери, под которую налили бензин или керосин — так установила экспертиза. По-летнему открытые настежь окна создавали огромную тягу. Это была не квартира, а домна. С. П., в эту ночь «стороживший» меня, вытащил меня по карнизу на соседский балкон, откуда уже нас снимала пожарная лестница. Ректор в трусах! Если бы прогорела дверь в последнюю комнату — мы бы пропали. Хорошо, что жена была в подмосковном санатории, в Малеевке. Я не смог бы ничего сделать, а занимался бы только ею. Было не страшно. Пожарные, когда не могли открыть дверь из-за рухнувших в прихожей полок, были в полной уверенности, что поперек двери, мешая движению, лежат трупы. Человек пытается выскользнуть из огненной ловушки и погибает. Страшно стало потом, через несколько недель. Тогда я шутил: «Вульгарно, когда на похоронах труп ректора пахнет шашлыком». Или: «Недоубив, каквказцы похитили у меня посмертную славу». Все это грустно и вульгарно.

Через пару месяцев пришло распоряжение правительства — институт стал государственным и получил свой бюджет.

Это был поджог?

Загорелась квартира ректора Литературного института имени Горького на улице Строителей. Огонь поглотил домашнее имущество, часть книг и икон, находящихся в коридоре. По предварительным данным, причина пожара — поджог.

Ю. Татаринов, «Вечерняя Москва» 08.07.92.

19 января, вторник. Стал просыпаться поздно, мало бегаю. После бассейна бегал с трудом и долго восстанавливаюсь, болят ноги, ступни. Наконец-то появился тираж «Московского вестника». Здесь у меня новый роман. Это, конечно, поступок В. Гусева, Вот оно, русское слово и русское действие. В институте постепенно подтягиваю вожжи. Перевод института на другие рельсы — это очень тяжело.

Из последних вещей, которые меня тронули — маленькая заметочка из «Столицы» (40) в статье С. Чупринина. С этого кусочка сниму ксерокс и прикреплю к дневнику. Откуда этот склочный тон, эта фантастическая уверенность в своем лагере? Чудовищно! Надо бы написать статью, но на эту гадость не хочется тратить время. Мне нравится, какое специфическое у Сергея зрение. И в это же самое время преподает у меня в институте. Просит от меня определенной помощи. И так же Таня Бек — мы с ней дружески гуляем по садику, а она что-либо бабахает в изустной демократической прессе.

Весь вечер смотрел вручение премий в Московском доме кинематографистов. Я не видел ни одного фильма, но безошибочно, не по фамилиям, а из трех номинантов определял победителя-конъюнктура. Было очень много сального, ниже пояса, юмора, так любимого новой публикой.

Ездил в общежитие — там стало чище.

21 января, четверг. Был на балете в ГАБТе — возобновление «Русских сезонов». Особенно понравилась «Шахерезада». Но все это лишь воспоминания, Мы слишком много уделяли внимания музыке Стравинского. Днем был в министерстве. Секретарша по телевидению узнала меня.

22 января. Весь день хозяйственные дела. Вечером ходил в «Театр современной драматургии на Трубной». Зал с его глубокой лепниной, зеркалами и всей роскошью, которая столько лет была заперта от публики. Играли Филозов, Коган и Полищук — все это прелестно (репетиции, правда, были с Гурченко, крутили по ТВ), но со второго акта ушел — действие не взрывается. Типичный постмодернизм — и в музыке, и в танцах, огромное количество цитат, по­исков. Но, кажется, ставили Чехова.

Вечером приехал Ю.М. со своим приятелем Лешей. Хорошо посидели и вкусно поели. Ю.М., как всегда, искусен.

25 января, понедельник. Ю.М. Копылов, наконец-то, перевез из Электростали в Москву гараж Валерию в обмен на машину. Современные действия.

Прошедшие суб­боту и воскресенье работал: пишу повесть, воспоминания. Начинал еще до выборов, теперь изменился ракурс.

Сегодня умер Е.М. Ви­нокуров. Похороны в четверг.

Прочел во 2-м номере «Знамени» мемуары Чуковского. Поразительно интересна его самопровокация (чувствуется по тексту) любви к вождю, описание Сталина на съезде, его обмен восторгами по этому поводу с Пастернаком. Сделал много выписок. Прочел статью Р. Киреева. Вечный титулярный советник, Руслан, этот старый большевик-примерник, двинулся в общем направлении: поиски большевистского разрушительного зла в русском народе. Но разве Иисус Христос, говоря о разрушении храма, не имел в виду разрушение мира во имя будущего? Будущее всегда требует разрушения и перестройки. Нищета обиды богатых. Мысли Маркса о прибавочной стоимости и присвоении безукоризненно точны и с точки зрения христианства.

Сегодня с кафедры Гусева украли пальто у корейца. С 16.00 до 21.00 — заседание кафедры у Ковского. Долгие препирательства с Чудаковой: хочет «выбить» себе эксклюзив на один семестр — полусвободное посещение.

28 января, четверг. Утром в общежитии давал интервью передаче «Добрый вечер, Москва». Фирма «Русская коллекция», которая снимала у нас подвал, уезжая, выломала все выключатели и решетки. Варварство! Об этом!

В 12.30 приехал на Донское, в крематорий. Похороны Винокурова. Я приготовил речь с первой фразой о том, что смерть поэта приближает нас, смертных, к бездне. Все раннее утро, в постели, просматривал трехтомник Винокурова, который он мне подарил осенью. Слово мне не дали, оттеснили. Все это стало выглядеть, как ритуальное действие: Ваншенкин, Рассадин. Руководил, подвергая выступавших селекции, Вл. Савельев. Политика и смерть. Рассадин позволил себе анализ речей предыдущих ораторов и т.д.

Днем ученый совет. Попытка кражи книжной полки из общежития Витей Куллэ. Полки, как «доказательство», у меня в кабинете. Полки пытались вынести через окно, завернув в одеяло. Зачем, Витя?

Вечером был в «Москве» — премия мэрии Москвы Л. Бородину. Проханов, Куняев, Распутин, Белов, Кожинов, Ирина Архипова. В кабинете главного старинная мебель, много бутылок, но мало пили. Кожинов чудесно пел романсы.

Я получил годовую премию «Нашего современника» за повесть «Стоящая в дверях».

29 января, пятница. Занимался землею под институт. Пишу и составляю бумаги. Распоряжения и указы правительства постоянно создают новую заботу и головную боль. Деканат: итоги сессии, увольнения, досдачи и т.д. Все распустились, и все расклеилось. Мелодия о либеральном институте произрастает. Выяснилось, что некому везти итальянок в аэропорт: надо покупать автобус.

Вечером ходил в Дом кино на фильм «В осаде» — триллер о захвате военного корабля. Не интересно. Дом кино был в полном составе. Ну, я-то, глупый и совсем не кумир зрителя, но как все умные люди смотрят? Встретил А. Мкртчяна. Он рассказал о методике вытеснения в свое время «Имитатора» с Мосфильма: в объединении нужно было освободить место для Швейцера. Опять, по словам осмелевшего Мкртчяна, еврейская проблема.

30 января, суббота. Перевозили СП с квартиры на квартиру в Видном. Вот это удача. Были Крапивин, Саша, Валя, Игорь. Скрутили и подняли все быстро.

Вечером вчера смотрел «Аморальные истории» — далеко не все мне нравится. Секс в кружевах. Интересно, что молодежь, особенно пары, уходят почти с начала фильма — тайное стыдливое чувство.

Вчера шел «Книжный двор». Объективно это интересно; кроме меня — Чудакова, Мажейко, Войнович и книгоиздатели. Телевидение — это доверие к героям, их свободное видение. Попозже прошел в передаче «Добрый вечер, Москва» мой сюжет об институтском общежитии: арендаторы изуродовали помещение, из которого выехали.

18 февраля, четверг. Вернулся накануне в Москву. Был звонок в мое отсутст­вие Макавеева — я перезванивал. Страшит меня и отсутствие миллиона, который пообещал институту Гончар. Все остальное нормально. Был на семинаре с Тимуром Кибировым. Поток предме­тов и подобранных ассоциаций.

19 февраля, пятница. Заседание кафедры стилистики, посвященное Ушакову, составителю и редактору знаменитого словаря. Были его сестра и внук. Вот настоящая жизнь! Хорошо, что это еще в институте происходит. Ку­пили ксерокс.

Вечером читал специальное дело ученого совета — придется переписывать в моей новой книге многое. Какая была против меня злоба!

28 февраля, воскресенье. Утром писали для ТВ «Салон у Глезера». Глезер — он, кстати, недавно крестился, — Рейн, Сапгир, Евг. Попов. Все же одна, к сожалению, эстетика и хотят они всю новую литературу распреде­лить между собой. Приехал еще Вик. Ерофеев. Сняли все, как надо, кор­мили блинами с селедкой и маслом. Глезер заводит здесь огромное дело с типографией и своим рынком. За столом его жена Наташа сказала, что «Стрелец», альманах Глезера, надо расширять: новые авторы и т.д. «Никто этого не хочет». А всю другую литературу вокруг закрыть.

Накануне ездил на дачу. Еще не разграбили. Но в этом году на дачу никто не ездит. Билет 12 рублей в один конец. С 1 марта цена будет поднята в 3 раза.

9 марта. Записал для ТВ «Книжный двор» в СТД. Старые знакомые Се­режа Никулин и Лаврик. Как всегда, Татьяна оттесняла меня, не давая го­ворить. Мука и раздражение невысказанного слова самые сильные. Все это, конечно, было интересно, но как умничали, тянули одеяло на себя Леонов, Ульянов и Покровский. Как теперь заговаривали о совести, а сколько помог­ли сделать безусловно разрушительных поступков. Они все умны и знают, что и как прочувствованно надо говорить.

20 марта, суббота. День рождения у В.С. Прошло, как обычно, с неко­торым временным зазором и обычным меню. Все, как всегда, делали сами. С.П. варил плов. Были Скворцовы, подарившие дивные гиацинты белого цвета, Костровы и Ира с Аллой. Был еще Леша Офицеров и Таня, беременная на 9 месяце.

В 21.30 внезапно выступил Ельцин. Как всегда, злобное лицо и требо­вание особого положения. Все очень напомнило август. Во имя себя под нож вся страна. Воистину, обкомовская психология.

21 марта. В 16.00 заседание Парламента. Было горько и увлекательно сле­дить за перипетиями проигранной борьбы. Мне кажется, народ все же не понимает, что происходит. С исчезновением последних социальных начал надеяться ему будет не на что.

В институте, перечитывал роман Чернобровкина, завтра буду писать отзыв.

25 марта. Состоялся ученый совет. Отчитывался за год. Сделано, оказалось, много. Представлен также Устав института. Первое обсуждение прошло довольно бурно. Очень хорош был Хват (Сережа Запорожец) в роли буфетчика. Как всегда, «выговаривался» В.П. Смирнов.

В тот же вечер уехал в Нижний на Горьковские чтения.

26 марта, пятница. Поселился в «России», где жил в юности, когда привозил выставку «Советская Россия». Те же номера с полуудобствами. Постепенно узнавал гостиницу по панно на лестнице. Ничего не изменилось. Утром ушел в гости к Симакину. Написал речь, которую и сказал вечером в театре.

7 января. Был в концертном зале «Россия». Вручение «Золотого Овна». Занудливое действие и ужин, который мы все честно за это заработали. Скучно, все куплено.

Дневник надо писать ежедневно или — бессмысленно.

Почти закончил 1-ю главу нового романа.

17 января. Вчера Егор Гайдар подал в отставку. При всем скверном к нему отношении формулировка отставки безукоризненно честна, и я полностью с нею согласен: русские налогоплательщики должны будут расплачиваться за белорусскую инфляцию и строительство нового Белого дома (его стоимость в 5 раз превышает расходы на культуру) — преступление. Теперь народ это знает в образной форме.

Сегодня был на приеме по поводу 130-летия земства. В Свято-Даниловом монастыре. Из впечатлений внешних: сервировка, кухня, качество кухни, хотя и экономят. Я давно уже не видел такой коллекции хрусталя. Водка в графинах. Встретил Ник. Аркадьевича. Время поваров. Видел Ципко, Михалковых С. В. и Н.С. Никита говорил о ненависти к России инородцев. Я спросил, что случилось с О.П. Табаковым? Мы когда-то вместе ужинали у Олега. Н.С. ответил: «Он наполовину еврей». — «Но наполовину!» — «Евреев наполовину не бывает». Его же мысль о русском характере: «Хорошо бы дом, но если его надо строить, то можно без него и обойтись».

18 января, вторник. Писали весь день «Книжный двор». Сюжет: с Володей Орловым — о «Шеврикуке», с Ефимом Лямпертом — о романе В.П. Астафьева. Ефиму 30 лет, он — врач-гинеколог-акушер, говорим и о романе «Побежденные» Ирины Головкиной. Ефима я провоцировал сказать больше, чем он хотел, т.е. о злости и злобе Астафьева. Но я сказал об отдельных, поразительных по силе сценах. Много размышляли о «Побежденных». Надо написать статью: невостребованное.

19 января. Ельцин принял отставку Гайдара. Утром был ректорат по поводу заочки. Шла речь о минимуме почасовой нагрузки. Все мыкались и суетились о себе. Интересы дела и института Минералова не интересуют. Совершенно неприлично явился Смирнов, рассказывал о своих успехах в Париже.

20 января, четверг. Весь день был дома. Приехал Анатолий из Сочи (родственник Копылова). Рассказывал о разгоне там демонстраций и патрулировании улиц. Мы незаметно вырастили поколение, которым ход порядка и ход событий в мире безразличен. Они целиком базируются на картинке в ТВ.

Продолжаю писать роман. Меня это увлекает.

23 января, воскресенье. Самое сложное — находиться «в состоянии прозы». Нельзя читать, писать, заниматься чем-либо — ты ждешь, боишься спугнуть, перемешать со знакомым. Роман выруливает на главу «мать».

В субботу вместе со своим учеником Виталием Амутных был в театре ЦДС на «Шарадах Бродвея». Спектакль (по фильму «Это все о Еве») с Л. Касаткиной. Ставил Бурдонский. Все увлекательно, но плосковато, нет изощренной, любимой мною мыслительной психологии.

Вчера ходил чинить «видик». Взяли 36 тысяч.

28 января, пятница. В среду в «Литературке» вышла статья Евг. Щегловой «Стоящий за дверью. Сергей Есин и его герои». Неинтересно. Господи, милые, оставьте нас в покое, занимайтесь собою, как мы занимаемся собой, не копайтесь в нашем, у вас достаточно своих, не лезьте все мерить своим двойным гражданством, у нас оно одно.

Нападки на меня последнее время идут жестокие. Может быть, это и к лучшему. Все ожидают, что я буду бороться за Литинститут, а я все без боя освобожу, и тогда крутитесь сами с воспитанием своего подрастающего слабого юношества. ТВ, пресса постепенно из нас, русских, всех делают антисемитов, мне надоело быть каким-то анти.

31 января, понедельник. Был на «Беренике» в ЦДМ, в постановке Бородина. Мое давнее любопытство, что «слышали» современники — удовлетворено. И снова соблазн: а как это звучит по-французски. Ведь те актеры и актрисы потрясали. Очень хороша и сама постановка: свет, светильники, которые все действующие лица держат в руках, архитектура среди которой разворачиваются события. Играется все на роскошных лестницах бывшей оперы Зимина.

Утром страдал у зубного.

Вечером — секретариат СП. Говорили Бондарев, Распутин… Интересна мысль Бондарева: все — сейчас же. И Распутина: о закате литературы. Жесткое письмо идет, нехорошо тому, кто пишет в мягкой, прочной манере.

2 февраля, среда. В институте открылось совещание молодых. Девушки в столовой очень хорошо все подготовили. Обедал вместе с Распутиным.

Весь день прошел в скандалах: не из чего платить зарплату, не хватает 11 млн. Это все проделки правительства. Конфликт с Ольгой Вас., нашим молодым главбухом, разрастается: здесь все замешано на злой женской себялюбивой и пронырливой во­ле.

Вечером был с Викт. Симакиным в театре: «Шарф Коломбины» с Васей Дичковым. Кружево вокруг холодного рассудочного текста Г. Саркисяна. Эстетика позаимствована от Фокина. О, это воровство в театре!

Скандал с В.С. Она готова предавать меня каждому встречному. Я — рационалист. «Тайные занятия рыбки» (секретные) упоминаются в рассказе у Селенджера. Мы не такие.

3 февраля, четверг. Вечером в ректорате сидели В. Распутин, С. Шуртаков, С. Иванов, Ю. Минералов, Лева Скворцов, я. Все это было после семинара прозы. С завистью сидел на семинаре: вот моя работа, а не унитазы. В ход пошла последняя бутылка коньяку из Албании. Много интересного рассказывал Шуртаков. Его курс: Бондарев, Мандель, Фридман (свободный человек) и Бакланов. Рассказывал, кто из ребят что привозил с каникул из дома: Годенко (отец — директор МТС в Мордовии) — сушеную картошку, кто-то мед в бутылках и т.д. Я многое тоже высказал из своего обидного и потайного. Распутин подарил мне (подписал) «Сибирь».

4 февраля, пятница. Закрытие заседания. Опять говорил Бондарев. Приняли моих двоих: Долженко и Амутных. Секре­тариат благодарил меня.

5 февраля. Были у Михайловской. Чудный сын Маргариты Леонтьевой Гоша. Прекрасный торт из желе. Выпили крепко. Михайловская (от Ро­занова) начала тягостный разговор о евреях, предупреждая меня об отдельных высказываниях — особенно в марте, апреле. Надоело!

13 февраля, воскресенье. Анапа. Последнее время жил как в бреду. Мне кажется, у меня поехала крыша. Все из-за института. Я понимаю, что ничего не могу предотвратить, и остановить, и предвидеть, но мечусь, затыкаю щели в судне, которое топят. Еще хуже, когда затыкаю возможные бреши. Пишу какие-то письма, пытаюсь перехватить у судьбы инициативу. 4-го выдали зарплату по «расценкам» декабря. Понадеявшись на указ президента, а потом распоряжение правительства, я поднял (согласно указу) зарплату в 1,95 раза. Но, естественно, денег никаких не пришло, и я вернулся к старому.

Перевел старика Озерова на полставки. Его подтексты — библейство, но ему 80 лет и мифическая загрузка.

Писать о В.П. Смирнове не буду, все это сплошная боль. Вот как он ответил на приглашение студентов на панихиду по Пушкину 10 февраля в институте. Не желая сказать по-бытовому, что просто занят, заявил: «В этих стенах, оскверненных валютными пунктами...» За счет этих валютных пунктов он прожил месяц в Париже! (К слову, на панихиде служил отец Артемий, роскошный молодой, несколько кокетливый батюшка. Бывший студент с филфака МГУ. Во время очень интересного слова — разжигал ладан перед панихидой — он что-то прыснул даже по-французски.)

А тут еще сумасшедший Вас. Вас. Калугин принялся душить Саркисову. Старуха по этому поводу написала письмо. Мрак! И еще проигранный процесс (разгильдяйство проректора по хозяйству Ларисы Ник. и Ашота, нашего юриста) по поводу жилого крыла нашего общежития.

От всего этого я и сбежал в отпуск, черт с вами, вы позируйте, а я линяю!

Завтра постараюсь написать о поезде, о попутчиках, а сегодня еще об одном событии последних дней. Твердо решил печатать уже давно написанные «Огурцы» и отправил их в «Современник». Предварительно дал прочитать В. Сорокину — откликнулся «литературным», в его манере, письмом, явно с наметкой на общественно-литературный резонанс, — и Рус. Кирееву. Этому дал с тайным расчетом, ибо в опусе довольно много места уделено и ему. У Руслана очень благодушный отзыв, сказал, что, например, не знал о моем звонке Новикову, с которым он дружен, сказал также, что в записках нет надсада и стремления кого-либо обидеть, но позиция и ситуация. Что скажет теперь Куняев? Надо обязательно добавить письмо Любимову и мою заметку в «Лит. России».

Живу в санатории им. Крупской. Разместили прекрасно.

14 февраля, понедельник. Звонил С.П. Вышло мое интервью в «Н.Г.» Что-то со словом «вегетарианец». О новостях в институте пока говорить рано.

Утром ходил по Анапе. Самое главное — нашел раскопки уровней Горгиппии. Мне важно, чтобы за спиной обязательно был «крошечный», впаявшийся в землю — одни фундаменты — город, и тогда уже весь берег, небо, залив превращаются в место действия древнего мира. Босфорское царство! Синдская гавань!

В городе очень холодно после прошедшего урагана, пустынно. Граждане бывшего Советского Союза прекратили болеть. Пустыми стоят огромные санатории. Работают лишь два — Крупской и Чкалова. «Крупская», в котором живу я, заполнена в лучшем случае на 20-30%. Все попытки оккупировать, удержаться на плаву обречены на поражение. Здесь ножницы: коллективы и тот стиль, за который могут платить только очень богатые люди.

Читаю «Улисса». Не пишется.

На косе среди моря — стаи лебедей и уток. Прошел мимо памятника-стелы. На ней надпись: «Здесь в здании курзала 1 февраля 1918 года была провозглашена Советская власть в г. Анапе» (вырезано на камне).

«Устанавливается одновластный режим — Советская власть. 21 сентября 1993 года» (это самодеятельная надпись фломастерами или краской). И рядом: «Быть монарху» (цвет побледнее).

15 февраля, вторник. Включился в полный, как военнообязанный первого года службы, комплекс лечения: бегаю, хожу на процедуры, мало с кем разговариваю, много гуляю.

Во время прогулки у моря, на высоком обрыве, нашел кладбище. Это за маяком, и дежурный, поднимаясь на башню, должен его видеть. Есть несколько надгробий начала века. Живым нет дела до мертвых. Старинный русский деревенский обычай с деревянными крестами благородней: память, пока крест не сгнил. Мертвые с нами, пока память о них живет. Видеть искрошенные бетонные надгробия — невыносимо.

В этом смысле мое положение ужасно. Мне надо бы самому подготовить фотографию, которая будет на моем надгробье. Я слишком много отдал сил своей деятельности как литератор, чтобы теперь о чем бы то ни было жалеть.

С.П. рассказывает о своем крошечном сыне. Эти рассказы не только меня занимают, но делают этого ребенка удивительно близким. Сострадание — вот путь к любви.

Написал несколько страниц в «Ошибку 2-х». Все время читаю «Улисса». Какая гениальная, поздно прочитанная книга! Она так проста во всей своей немыслимой изощренности, что невольно начинаешь себя корить: почему не я, не я это придумал и написал? Но есть еще один немаловажный момент: сколько же времени вложено в этот пухлый том!

Сегодня по ящику показали подписание договора Ельциным и Шаймиевым (Россия и Татарстан), потом женщина-корреспондент задала как бы обоим вопросы. С какой ненавистью Б.Н. смотрел на нее: надо делать еще одно интеллектуальное усилие, чтобы понять вопрос. Но внезапно инициативу ответа перехватил Шаймиев: как тяжело Ельцину привыкать, что кто-то из Казани равен тебе.

Идея рассказа: человек ходит по кладбищу и подправляет могилы, реставрирует дощечки.

Вооруженные нашими историческими знаниями, как никогда близко и подробно мы имели возможность наблюдать лицо тирана. Хорошо — тирана не будущего.

Не забыть попутчиков по поезду. В дороге прочел книжку Вероники Куцилло «Записки из Белого дома». На журналистском жаргоне Б.Н. — Бэн. Книжка резко ангажированного автора, и тем не менее есть поразительные пассажи (стр. 152). Уже заканчивается штурм парламента, и до конца книги остается лишь пять страниц: «Я, кажется, перестаю нормально оценивать действительность. Те, за окном, они кто? Они же — наши, мои, т.е. президентские. А эти, внутри, с автоматами и без, они чьи? Не наши. Почему же те, молчаливо стоящие на набережной, вызывают ужас и ненависть? Их солдаты, их танки... И если бы я сейчас могла каким-то образом исчезнуть отсюда и очутиться на той стороне, хотела бы я этого? Нет. Я бы не простила себе предательства до конца жизни. Сбежать, уйти — я ведь это уже пробовала один раз и помню, что после этого чувствуешь...».

Идея рассказа: живые ходят к мертвым в гости. Как бы вход в зеркало.

 16 февраля, среда. Написал статью о книжке Вер. Куцилло. Кому — не знаю. С большими ехидными цитатами. Подтекст: что же вы, гады, трепали языком! Невольная аналогия мстительного человека: любой конфликт разрешается мирно, кроме конфликта с собственным парламентом.

Мельком показали по ТВ вскрытый гроб с Гамсахурдией. Как мало остается от человека. Но эти маски накладываются на мои постоянные мысли о смерти.

Завтра начну писать сцену «общежитие». Это трудно; писать надо помалу, иначе происходит сползание стиля, нет столь любимого мною уплотнения. Общежитие надо выходить.

С высокого берега видно, как под вечер лебеди перелетают в соседний заливчик: волны, барашки, пена. Вообще-то издалека лебедь напоминает сегодняшний скоростной реактивный истребитель. Летящая змея, хищная птица.

19 февраля, суббота. Тоталитаризм закончился в 1985 году. Дальше все пошло под горку. Нетерпение инородных диссидентов губит Россию. Мы так долго терпели и шли к другому государству, что не хватило сил на финишную. Пишу так, может быть, потому, что смотрю по ТВ Олимпийские игры.

Два соображения. После выступления Юрия Власова. Его отца (работника КГБ, отказавшегося от тесного сотрудничества с Берией) в 48 лет заставили сделать «прививку от рака», а через 4 месяца он погиб от саркомы. Вспомним также В.И. Ленина. В статье М. Алданова, связанной со смертью В.И., описывается факт выступления 20-летнего Ульянова в Самаре: пусть голод, голод создает революционную ситуацию.

В одном случае распущено КГБ (речь на 1-м съезде советов), в другом — пала империя.

Много говорят о Сараево. Мне иногда кажется, что режиму Б.Н. очень сейчас нужна была бы, чтоб продержаться, война из патриотических побуждений.

20 февраля, воскресенье. Сегодня был дивный день. Солнце, море синее, снег у берега растаял. Лебеди берут хлеб из рук.

Пишу уже в половине двенадцатого ночи. Видел сон, от него и проснулся. Вдруг во сне из моего правого бедра фонтаном через какие-то прорывы потек гной, похожий на поносную жидкость светло-горчичного цвета. Я спал в своей комнате и закричал, вскочил: Валя, Валя! Определенно, была какая-то радость освобождения, за которой должно было прийти и выздоровление. Со второго раза Валя зашевелилась у себя, и я увидел через щель в двери, что она в руке несет йод, который, не донеся до меня, разлила. Швырнув пузырек, она пошла к себе, сказав, дескать, что сама больна. И тут почувствовал, что хочется взять тяжелый молоток и ударить по голове. Опять было чувство гнева, обиды и досады, Нельзя же так любить только себя!

После завтрака уехали на машине с соседом по столу Алексеем, подполковником, живущим в Новороссийске. Долго размышлял об особенностях Краснодарского края. Климат и возможности почвы здесь таковы, что мужик вынужден все время ждать результата, работать, наш — философствует, он ищет смысл. В этом отношении краснодарский мужик — политик, наш — философ.

Несколько поразительных моментов почувствовал от осмотра города. Сверху — вид Цемесской бухты. Памятник погибшим кораблям из бронзовых волн, на каждой из которых абрис и название судна, затонувшего в 1918 году, помечено и расстояние от берега. Невольно вглядываешься в прозрачную воду: не покажутся ли призраки? Хорош и гранитный красноватый коленопреклоненный матрос, глядящий на воду. Все на века. Трагично и сильно. Здесь же где-то и сгинувший по халатности с пассажирами несколько лет назад «Адмирал Нахимов».

На другой стороне огромный, в духе монумента на Пресне, памятник высадки куниковцев. Идея потрясающая: чудовищная плита, как часть судна, и выходящие через десантный люк люди. Видно, что все это стоило немало. И со всем можно было бы смириться, даже с торопливостью Л.И. Брежнева, стремящегося отбить себе место в бессмертие. Но памятник этот проецируется на бедность ближайших бетонных пятиэтажек. Я представил себе маленькие кухни, тонкие, лишенные звукоизоляции, стены и подумал: а нельзя ли было воздвигнуть что-нибудь подешевле?

Утром бегал и купался. Вечером опять болит левая нога. Сосуды.

22 февраля, вторник. В моих двух комнатах два туалета, два радиоприемника и цветной телевизор. Идут Олимпийские игры. Иногда, когда заканчивается передача, бывают странные и смешные моменты: реклама подпирает конец программы, а переключаешь на другую — там тоже банковские дела, мебель для офисов или аукцион московской недвижимости, но в это же самое время и по радио продают по самым дешевым и убыточным для продавца ценам партии английского шоколада или итальянской обуви. Ходил давать телефонограмму по случаю 23 февраля. По дороге купил «Литературную газету»

«Москва, Литинститут, Льву Ивановичу Скворцову.

Дорогой Лева, поздравляю тебя и в твоем лице всех наших оруженосцев профессорского, преподавательского, студенческого, аспирантского и технического контингентов с былым праздником Советской Армии. Желаю всем здоровья. С особым волнением вспоминаю наших фронтовиков: Георгия Ивановича Куницына, Михаила Петровича Лобанова, Юрия Давидовича Левитанского и всех других. Пошли им Бог долгих лет жизни. Сергей Есин».

Интересно, как воспримут этот текст?

В санатории много увечных детей: хромота, волочит ножку, согнутая ручка. Глядя на них, сердце обливается кровью. Но еще больше жалко матерей.

«Литературка» идиотически пытается меня «достать». Опять о валютном окне в институте. Мерзко. Действительно, вторая древнейшая.

23 февраля среда. Вечером шел по лестнице, на ступеньках Антон (лет 6, без руки) играет с приятелем в электронную игру. Бодро, без смущения нажимая культей на кнопку.

Сегодня же вечером танцы. Все увечные ребята любят танцевать, и делают это очень ловко. Элегантный Алексей перетаптывается на месте. Антон же любит плавать и все норовит прыгнуть с вышки.

Вечером объявили о решении Думы об амнистии. То, что голосовал против Гайдар, понятно. Даже смятение я прочел на его лице по ТВ. Я с ужасом воспринимал эти события, зная Бэна. Боюсь, он не остановится ни перед чем. От судьбы трудно уйти, когда человек обходит ее виток, она догоняет и хлопает его.

Не вернуться ли мне в Москву? Страшно.

Написал сцену обольщения. Хорошо. Роман скользит, как плохой конькобежец. Но образ, кажется, я поймал.

Днем был с Алексеем и Петром на дне рождении Людмилы Андреевны. Странная компания. Богатый, многообильный стол. Какая-то неясная молодежь.

24 февраля, четверг. Плохо спал. Отхожу от вчерашних безумств. Возраст таков, что уже два бокала шампанского для меня — излишество. Вчера поздно выяснилось лицо дамы, которая нас пригласила. Она многие годы работала в бюро туризма Анапы, продала квартиру за 27 млн. и уходит в монастырь. Думаю, что просто временно выплывает в другую жизнь, прячась от кого-то. Судя по разговорам за столом, мирской жизни она не прерывает. Раньше мы привыкли, что имидж санатория до некоторой степени спасает нас от нежелательных знакомых. Я понял, что мою общительность надо попридержать.

Сегодня выступил Ельцин. Надоело слушать речи, написанные помощниками. В этом смысле Ленин, да и Сталин, были интереснее, в их выступлениях чувствовалось собственное дыхание.

Немножко писал.

25 февраля, пятница. Когда возникает свое — исчезает чужое. Жил я более или менее спокойно до 13.30 . Позвонил С.П. Что-то происходит с арбитражем. Ольга Васильевна, наш главбух, сказала: Есин специально уехал, а я на суд не пойду.

Второй раз охватывает меня всепоглощающий гнев по ее поводу. Пошел и сдал билет. Еду в Москву 28-го, на 10 дней раньше…

Но одновременно С.П. передал мне телефон в Анапе некоей Светы, моей родственницы, которая только что мне звонила. Светлана Ивантеева из Владивостока? Света из Дубны? Это племянница Светик, дочь Тамары Мироновой. Нашел ее (Черноморская, 46). Сели, поговорили, сколько вспомнили о нашем детстве. Боже мой, куда все улетело? Покойники живы в моей памяти.

26 февраля, суббота. В 15.00 подал в отставку Казанник. Перед этим, накануне, я слышал его интервью. Значит, на него давят со страшной силой. Власть — еще две-три отставки — будет опозоренной.

Сегодня шел по набережной и, как всегда, стоя писал роман. Нос к носу столкнулся с одетым в камуфляж парнем, омоновцем из Нижнего. Получает 350 (я — 100) тыс. в месяц, живет в двухкомнатной квартире. Жена и ребенок. Рассказывал жуткие вещи о Москве. Жили они, кстати, 95 человек, в «Украине». Не без удобств. Толпа все время шла безоружной. Может быть, были вооружены 10-12 человек впереди. Толпа смешала их, и они разбежались. Интересно, что о потерянном, отнятом у омоновцев и брошенном оружии никто не заикается.

Встреча с этим Сережей — судьба. Буду писать роман дальше. Послезавтра уезжаю.

27 февраля, воскресенье. Весь день сегодня ходил. Немножко писал. Был в краеведческом музее. На месте Анапы стоял большой мусульманский город. Все разбили, разорили в порошок. Вечером улицы почти не освещены. Так, наверное, было в прошлом веке. И масса полуголодных собак. Дружба собачьего народа: скрещиваются немыслимые породы.

Немного поменял роман. Практически целиком 1-ю главу. А пусть дальше время вертит сюжет. Напишу еще смерть отца и путч.

Главный грех — уныние.

28 февраля, понедельник. Уехал из Анапы. С утра уже чувствовал себя простуженным. Когда массажистка Оля хлопала на прощанье меня по бокам, чувствовал, как внутри все хрипело.

Прелестный, выстроенный в сталинском духе — «культура и порядок» —вокзал в Тоннельной. По дороге в автобусе все жаловались, что ездить стало невозможно, цена на билеты чуть ли не удваивается через месяц.

Поезд оказался на диво чистый и ухоженный, но за какую-то немыслимую цену. Проводница русская, переехавшая из Латвии, рассказывает, что все практически пришлось бросить, чтобы получить хоть какую-то зарплату. Ее сменил — латыш, которому возвращают «прежние» земли.

Со мною в купе два крутых — или омоновца, или рэкетира, или и то и другое, молодые симпатичные парни. Приступ разгулялся. Пью чай и ем мед. Засыпаю довольно рано. Один из молодцов за простынкой ночью трахает пассажирку, претенциозную, старше его лет на 5-6.

2 марта. Приехал в 5.00 по расписанию. На работе все разваливается. Поговорил с Ольгой: или заявление и тогда готовиться выступать на суде буду я, или выступай. Приехал домой и сразу свалился.

4 марта. Утром 3-го температура 38,5. Еле доплелся. Просидел на суде. Дело — к повторному рассмотрению.

Теперь болею дома. Звонил Ерохин. Бедняжку объявили на какой-то тусовке антисемитом, ибо в статье о Минкине он сказал: «русский бы так не поступил». Замучили нас еврейским вопросом. Этот вопрос касается только евреев, и пусть они его и разбирают. Есть еврейский вопрос или нет еврейского вопроса, но Алла Гербер все равно лишь бойкая публицистка, не писатель.

Еще из сведений: Нерлер прислал ответ на мою публикацию об «окне» Мандельштама. Не пожалел денег. Он сам в Нью-Йорке, Аверинцев — в Вене, и оттуда защищают интересы О.Э. Мандельштама, заключенного, погибшего из-за того, что не получил лишней тарелки супа. Хорошо защищают. Я представляю реакцию самого О.Э.: живое или мертвое? Объяснил же я им, что через это окно — половина наших институтских доходов!

8 марта. Весь день на ТВ ведьмин шабаш. Одна дикторша спрашивала у какой-то иностранной дамы: «Сколько американских бизнесменов нужно привезти в Россию, чтобы настало возрождение?»

6-го ездил с В.С. на «Емелю», премьеру спектакля, который поставил Симакин.

10 марта, четверг. Слушал «Евгения Онегина» в театре Станиславского и Немировича-Данченко. Боже мой, слушаю всю жизнь — что за чудо эта опера. Как светло соединились здесь два гения русских. Поразительно угаданы народные песни в ткани этого довольно рафинированного действия. Особенность русской музыкальной культуры — мы хотим знать слова, и в русской опере это необходимо, как нигде. Каждый звук здесь волнует, каждое выпорхнувшее слово заново осмысливается. Но может быть, я смотрю этот спектакль в последний раз? Смерть страшна не червями и могилой в полиэтиленовом гробу, а потерей этого дивного «Слыхали ль вы за рощей глас ночной?».

11 марта. Был на совещании в правительстве Москвы, мое письмо Ю.М. Лужкову, которое я долго и старательно сочинял, возымело действие: мэр со всей определенностью заявил, что фасады и ограды в этом же году нам отремонтируют. Проводивший заседание Александр Сергеевич Матросов (очень большой начальник) дал указание готовить проект реконструкции института. Заковыка же здесь такая: а не перейти ли Литинституту с его собственностью к городу?

17 января, вторник. Защита докторской Прониным. Все это было прекрасно. Влад. был элегантен и язвителен. Первая половина дня была занята разборкой подряда: за­мена труб в общежитии. Один из подрядчиков написал письмо на Лар.Ник. она за счет украинцев отремонтировала квартиру и теперь хочет одного отблагодарить за счет другого.

18 января, среда. Вечером писал на Радио две передачи «Студию молодых» и «Писатели у микрофона». В первой были интересные ребята. Леша Си­зов, ученик Рекемчука, оказывается с блестящей прозой, тонкой и с великолепными глубокими ассоциациями, и два поэта: Дима Добровольский и Марина Кравцова. У Димы еще великолепные тонкие песни. Он кончил или почти закончил Авиа-какой-то институт. Рыжий, одутловатый па­рень, родом из Костромы. Марина — химик, уже закончила Ленинский пединститут. Она до слез меня тронула, сказала: «Я думала — это пе­редача по ТV. На мне ни одной своей вещи, и даже шуба взята на сто­роне». Бедная девочка, но ее жизнь — это плетение ее слов.

В другой передаче высказал свою заветную мысль о Чечне. Когда мы видим матерей и сестер, перегораживающих дороги нашим танкам, неволь­но думается: а разве матери не видели, что их сыновья, и мужья, и братья привозят из Москвы, куда они ездили как охотники в лес, как лисы в курятник, — сумки денег? Эти деньги — слезы и беда других матерей и жен. Разве они не знали, что поддельные авизо обогатили их мужчин?

Весь день занимался хозяйством вместо других своих сотрудников. Сегодня Гр.Гр., хохол-бригадир написал письмо: «Л.Н. отремонтирова­ли квартиру, а она теперь хочет отблагодарить Серг.Голака, другого хохла, за счет института».

19 января, четверг, Крещение. Именно поэтому не созвали Ученый совет. Завтра, с 14 по 18 — со­вещание одно за другим по ремонту. Приехала Л.Н. и пошла в бой. К счастью в этот момент был Лев Ив. и Буханцов. Пасую против хамства. Вечером она с торжеством принесла мне подметное письмо. Видимо, его написал давний клиент Вал. Сорокина. Институт пуст, конфликтов нет. Дазыбао вывесил кто-то из ВЛК или их друзья. Как всегда, дикая обида на несправедливость ко мне. Нет сил работать, дышать.

20 января, пятница. Весь день крутился со злосчастной трубой в общежитии. Из событий Уче­ного совета были два: сообщение М.П.Еремина о Грибоедове — вот здесь и понимаешь, для чего нужно 80-летие эрудита и что такое спокойная несует­ная жизнь в литературе; и мое чтение анонимного стихотворения — грязной инвективы на меня. Создано все это в недрах заочки и ВЛК. Это еще раз свидетельствует о том, какие писатели у нас есть и каких писателей мы воспитываем.

4 января , четверг. Если завести бредень назад, то: в новогоднюю ночь — я, Валя, Генка, муж покойной Тони Хлоплянкиной и Татьяна Алексеевна. О чем здесь говорить и писать. Выборы? Они прошли, и интересны только результаты партий и средства, которые затрачены каждой из партий для достижения результатов. Бои в Чечне, которые обеспечивают жиреющий Мост-банк и сытый имидж Чер­номырдина. На экране разворачивается стремление наших властей во что бы то ни стало сохранить войну и бои в Чечне, потому что это возможность существования этой власти. Результатов  можно добиться только жесткой рукой и непопулярными мерами, адекватными сегодняшней мировой демагогии.

В институте все, как прежде: занимаюсь экзаменами, лукавством бух­галтерии, отчетностью, отоплением. Сегодня лопнуло отопление в зале. Я пришел, когда все махали руками. Пришлось быстро организовать людей, чтобы убрать воду с паркета, иначе — многотысячные ремонты. А что значит «организовывать»? Это браться за тряпку самому. Руки до сих пор у меня черные от краски, которая натекла в воду.

Сегодня снова объявился виденный мною на новогоднем бале Иосиф Кобзон. Я хорошо рассмотрел его атлетическую моложавую фигуру и тогда же сказал Наташе Дуровой, с которой мы сидели за одним столом: «Мог ли бы появиться человек с такой же репутацией, как у Кобзона, скажем, на вечере с присутствием Президента США? А у нас, при нашем президенте, пожалуйста!» И его жену Нелли я хорошо запомнил, высокую женщину с белой кожей и прекрасным жемчужным ожерельем в квад­ратном вырезе платья. Они сидели напротив, и я все отметил: какое боль­шое количество людей подходило к ним, чтобы обменяться поцелуем. Ко­нечно, это были владетельные персоны.

Итак, через три дня после памятной субботы, Кобзон объявился. Здесь интересна еще одна фигура — Бовин, (заметка в «Труде» от 4.1.96).

В воскресенье вместе с B.C. был в театре Олега Табакова, смотрел «Последние» Горького. Еще раз возникла мысль о величии Горького как драматурга и величии реалистического театра. Сидели мы так близко, что иногда актеров можно было коснуться рукой. Самое интересное, наверное, это все же Яковлева, держащая спектакль силой своего нервного напряже­ния, Здесь все хорошо без исключения, сделан каждый образ. Любопытно, конечно, то, что волновало людей в прошлой жизни: стыдно ли дворянину служить в полиции или нет? Но чем строить драматургию сейчас? И дру­гой мотив — частная собственность, деньги. Этот мотив сейчас актуа­лен. Но за деньги уже не купишь трепета духовных отношений: в обществе эти духовные отношения исчезли.

Понедельник. Перенесенный на ногах грипп дал осложнение: у меня жесточайший фарингит. Тем не менее, вынужден пойти с B.C. в кино. Саму ее отпус­кать страшно. Весь день читал роман дипломника «Аудиенция у князя». Очень все долго. Гомосексуальная тема зашагала по литературе. Все за границей,с блеском чужой хемингуэевской жизни.

Среда. Утром с Л.И. говорили о назначении Кинелева В.Г. вице-премьером. Он сохраняет и свой предыдущий пост. Л.И. сказал, что Кинелев, види­мо, идет на социальные вопросы вместо Скокова (?). В этом случае высшей школе будет легче. Я нахожу, что «откуда деньгам браться». Как бы ни было благорасположено лицо, но в стране нет средств. Куда же они делись? Куда делся труд поколений? Привожу выписку из одного из последних номеров «Труда».

Международное канадское радио: «Казахстанские дипло­маты, оставшиеся в Израиле после визита в эту страну президента На­зарбаева для закладки зданий посольства Казахстана, направились тре­тьего января за покупками и истратили за три часа 250 тысяч долларов. Среди них были министры здравоохранения, энергетики и юстиции, а также сын Назарбаева. Один из дипломатов купил на тысячу долларов конфет в качестве подарков для детей, другой потратил 30 тыс.долларов не ювелирные украшения и 10 тысяч — на одежду («Труд», 9 января).

Вечером был в Театре зверей у Н.Дуровой, вместе с Лешей, сыном Яси и Леной, его женой. Дивно. Я вспоминал собственные картиныиз детства.

12 января«пятница. Вечер. В 13.00. был на заупокойной по тете Вале. В список собственно Ивановской родни я внес своих: мать, отца, Юрия. Слова «обедня», как иностранный язык, постепенно доходят до моего ума и сердца,

По телевизору крутится преступление в Кизляре. Все в плену идеологи­ческих клише. Но совершенно очевидно, что это народ со сво­им представлением о чести и совести. Врать иноверцам «можно» сколько угодно. Я не верю ни единому слову людей, говорящих по TV,

13 января, суббота.  В 13 ч. был на Шаболовке на стихобоях. Вел и пригласил меня Юра Поляков. Из трех поэтов — Олега Филипенко, Николай Дмитриев (он потом­ственный учитель словесности), Юрий Коре. Я выбрал Дмитриева с его яс­ным, русским и напряженным стихом.

В метро видел надпись — фломастером на мраморе: «И Ленин такой молодой и юный Октябрь впереди».

17 января, среда. Встречался с умницей Сережей Кондратовым. Дело в том, что мой отъезд в понедельник в Ярославль не состоялся. B.C. поставила так, что или она переносит время диализа, чтобы ни от кого, особенно от С.П., не зави­сеть, или я вынужден остаться. Я остаюсь во вторник, иду на коллегию в Госкомпечать. Вопрос о господдержке. Список чудовищный, свидетельствую­щий о полном перерождении аппарата и о стремлении во что бы то ни стало «вырвать». Много заведомо коммерческих изданий. Вот и встретился с Сере­жей, который час просидел и прореферировал весь список. Оказалось, что, с моей легкой руки, после знакомства в Париже с Грызуновым он стал его советником.

Сегодня утром ко мне в кабинет врываются омоновцы: был звонок, ин­ститут заминирован, освободите помещение. Естественно, я и не шевель­нулся. Вскоре все рассосалось: звонок вроде был по нашему же институт­скому телефону — кому-то хотелось погулять.

И вторая новость: утром звонили из Обнинска — взломали и обчистили дачу. И это в благоприятный для Стрельца день. Под вечер позвонил Куняев: прочел «Гувернера» и говорит, что здорово. Я по-прежнему не верю и сомневаюсь.

Вечером был на творческом вечере у Сани Кузнецова. Он прекрасный человек, но зачем-то лепит из себя большого писателя. Впрочем, я его люблю: вспомнил молодость, Визбора. «Под конец жизни я разошелся с ним во взглядах». Вначале Саша был в смокинге, а закончил вечер в черкесске.

Весь позор с Первомайской, кажется, закончился. Взяли штурмом село, будто это Бородино.

19 пятница.  Еще вчера позвонили из Обнинска: будто бы ограблена дача и просят приехать опознать отобранные у грабителей вещи. Оказалось, все не сов­сем так: в этом году до дачи еще не добрались, вызвали но поводу прош­логоднего грабежа. Поймали. Кто? — спрашиваю у милиционера. Молодые. славные ребята. Одного из них зовут Саша. Из Обнинска. Совсем зеленые. Но если бы вы знали, какая в деревне царит нищета.

В разговоре долго говорили о положении дела в милиции: денег не пла­тят, начальник — противник возбуждения уголовного дела — открытый вор. С.П., который ездил на машине со мною, спрашивает, кто победил на выбо­рах. Коммунисты. Это в архидемократическом Обнинске. Я помню город на следующий день после путча. Отсюда вывод: коммунисты победят везде, где плохо, где все повержено.

Вчера звонил Куняев: наговорил много лестного про роман, хотя я не уверен, что читал он его подробно. Берут(в 3 и 4) номера. Я сомневаюсь.

Вечером звонил Вульф: реакция после моей статьи.

23 января, вторник. Вчера состоялись выборы спикера в Верховную палату. Им стал Строев. Это политическое нагнетание не меняется, не может кончиться ничем хоро­шим. Радости от победы «наших» нет. Тревога за людей, за страну-то я не тревожусь. Для России иногда требуется, чтобы было плохо. Она вывернется и выйдет окрепшей. Но, как всегда, за свою «крепость» она заплатит людьми, своим народом.

Вечером был в СТД на презентации книги Вульфа. Была Степанова, все говорили о потрясающем успехе книги. Из людей, на которых мне интересно было посмотреть, были: И.Соловьева, И.Саввина. В свое время Соловьева была рецензентом «Живем только раз», в «Новом мире». Сейчас это седо­власая и живая семидесятилетняя женщина. В конце вечера после фуршета призналась мне, что выпила бутылку водки.

Постарела и Саввина. На лице какие-то пятна. Пыталась бурчать на меня из-за заметки в «Независимой» («Я еще не дочитала»). Пристально, ока­зывается, интеллигенция следит за каждым печатным словом.

Очень много говорили о «любви». В присутствии 90-летней женщины в этом было что-то развратное. М.б., и сенсации бы не было, ес­ли бы книга вышла «потом». Что-то здесь есть недостаточное.

25. среда. Утром был у посла Македонии на ул. Дм.Ульянова. Посольство — в квар­тире на 1-м этаже. Посол — Г. Тодоровский — славный профессор, на пен­сии. Говорили об обмане и о литературе. Маленькая, наперсточная страна, крошечное посольство. Начинаю испытывать жалость к этому миру,

28 января воскресенье. Ничего не поделаешь, придется писать о похоронах и смерти Юрия Дави­довича Левитанского. До слез жаль старика, и он сейчас, как живой, передо мною. Вечером в четверг мне позвонила его третья жена Ирина: умер Юрий Давидович. Я по своему жесткому обыкновению подумал: опять все хозяйст­венное напряжение, как и в случае с Томашевским, падет на меня. А не ходим ли мы на кладбища потому, что боимся, как бы наши собственные похороны не ока­зались пустыми? Обмен.

Юрий Давидович умер в Мэрии, после какого-то совещания, где демократы — в виде заговора — рассуждали, как сыграть так, чтобы выиграл президент­ские выборы Ельцин. Приблизительно на такой же сходке я был летом у Филатова. Кстати, как я и предсказывал тогда, выборы они проиграли.

Утром в пятницу, половина десятого, я уже отдиктовал некролог, кото­рый в субботу поместила «Московская правде». Спасибо Саше Егорунину, который помог мне и дал точные наводки и сам же поставил в номер. К двенадцати в институте уже стояла выставка из книг Юрия Давидовича. Но тут возникли вопросы с охраной, которая ушла из общежития, и я забыл о дате похорон: 12 часов, ЦДЛ, панихида. С этим и уехал в Обнинск в надежде отдохнуть и приехать вечером в воскресенье. Но в субботу эта несчастная дата — 12 дня — всплыла у меня в памяти.

Все это я описываю, чтобы стало ясно и происходящее далее. Еще не было 2-х, ушел по совершенно темному поселку, через ж.д. пути, через лес, опоздал на электричку. Первоначально я хотел переодеться, но, к счастью, этого не произошло, потому что на кладбище я бы продрог.

В одиннадцать я приезжаю в Москву, ровно к 12 — в ЦДЛ. Сразу же ви­жу в Малом зале принаряженные и, скорее, торжественные, нежели траурные, фигуры. Командует всем Эдлис. Я подхожу: «Дай мне слово». Он: «Нет». Я становлюсь в сторонку и наблюдаю. Говорят Соколов, Евтушенко, длинно Эдлис, Поженян, Вознесенский. Вознесенский не го­тов, и спасибо ему лишь за то, что он читает стихи Левитанского. Ев­тушенко читает свою какую-то полупрозу-полустихи. Эдлис, как опытный актер и драматург, поигрывает и делает вид, что забывает закрыть «тра­урный митинг». Потом вспоминает и возвращается. Проходя мимо меня, останавливается (из зала все наблюдают и по-своему комментируют): «На кладбище выступишь!» К этому времени в моем сознании уже готова статья о том, как мне не дали слова: демократы и у гробовой ямы воюют с патриотами. Я говорю: «Нет, я болен, я не могу ехать на кладбище». Я-то понимаю, что меня не хотят выпускать на публику, боятся моих слов, боятся, что я схвачусь по поводу основных тезисов Эдлиса: Левитанского убила чечен­ская пуля и по поводу об одиночестве. Через пару минут остываю: «Скажу на кладбище». Я-то выше того, чтобы воевать у могилы.

Могила братьев Квантришвили. Гроб Левитанского — его хоронили за счет Ильи Коллерова (бензин). Несколько речей, в том числе и моя: последний поэт русской традиции. Могила обтянута материей. Бригада со­вершенно трезвых благообразных могильщиков. Деньги, видимо, платили огромные. Читающий молитвы раввин. Холодно.

Вечером конспектировал на компьютере статью В.Бондаренко об Айт­матове,

29 января, понедельник. Разворачивается история с Сашей Авдеевым, проректором. Он, видимо, болен, но во мне зреет и поднимается брезгливость к его финансовой нечистоплотности, после которой я уже не могу с ним работать.

Был в финском посольстве на вечере Класа Андерсона — ихний министр культуры и пианист. Заманивая заповедным для нас словом «по -сольство», министр -финн собрал целый зал в своем пресс-центре. Были и правые и левые. Аннинский, министр культуры вместе со своей женой. Чем старше женщина, тем лучше шуба. Куча людей, от бабушки русской поэзии Андрея Дементьева до Евгения Попова, прозаика, прикидывались, что их интересует поэзия. Слушал, склонив голову, мно­говалентный Аннинский. Каждый готов был написать, спровоцировать свое мнение, проанализировать за поездку, за лишнее приглашение, за книгу на финской бумаге.

После литчасти был хороший шведский стол и во время еды играл на ф-но министр, ему помогал какой-то хороший саксофонист. Министр-то мне понравился. Стихи в русских переводах неплохи, да и играл он замечатель­но. Самодостаточный человек. Эстетика министра в стихах — морское дно,

30 января, вторник. В «Некрасовке» состоялся вечер В.И.Гусева. Общий вывод — Гусев ка­ким-то логическим образом хорошо действует на меня и другой — мне ка­жется, люди хотят объедениться и что-то слушать. Молодец и директор Библиотеки — Андр.Мих. Стахевич — все время что-то крутит, придумыва­ет, будоражит людей. Мой вечер в библиотеке следующий —

21 февраля.

31 января, среда. Утром звонил Вульф — резонанс на мою статью о Степановой. Ему зво­нила Е.Фадеева, приходят письма. Поделился с Виталием, что иду на ве­чер Бондаренко. Умный, как змей, Виталий сказал, что объявленной в афи­ше Дорониной не будет. Не было ни Киреева, ни Аннинского. Немилосерден был популистский, агрессивно-единый, едкий как щелок, русский дух. К счастью, я взял себя в руки и не произнес свою заготовку.

1 февраля, четверг. Начал статью для «Завтра». Поговорил с Авдеевым, который почти пла­кал. Я решил оставить его на гостинице. Волнуюсь за статью о Табакове. И надо бы начинать что-то новое.

2 февраля, пятница. Я не могу противостоять наглости и бесстыдству. Конфликты с Ольгой Васильевной. Внутри нее бродят страсти из-за денег. Подбираюсь к гостинице. Там, как и везде, тоже нечисто.

Вечером Юлия Борисовна вынесла тарелку с остатками из столовой для приблудившейся собаки. Не успела она оглянуться — тарелку украл бомж.

7 февраля, среда. В музее Герцена на Сивцевом Вражке, в доме напротив Кремлевской поликлиники состоялся вечер памяти Лакшина. Были званы Маканин, Е.Колобов, Глузский и Ваншенкин. Говорили и еще люди из зала. Несколько дней перед этим я читал много Лакшина и вос­хищался этим чтением — здесь интересно даже не факты, а сам автор и характер его построений. Мне кажется, без ложной скромности, я говорил не хуже всех. Говорил о памяти, приводя набоковскую дифиницию о смерти. Он увидел новую этику у людей, которые всю жизнь маскировались под традиционную интеллигентность. Сердце не выдержало.

Закончил и даю читать статью о смерти Левитанского. Статью о Набокове «Независимая» притормаживает.

9 февраля был в Сопове. Я опять влез в большое строительство. Это все боязнь деньги истратить на себя.

Вышло «Домашнее чтение» со сказкой Е. Нестериной и моим предисловием. Вечером по TV Жириновский против В. Анпилова. Од­но из свойств длительных показов по TV: Ампилов уже не выглядит таким идиотом, потому что здесь он разворачивает мысль, а Жириновский пока­зан демагогом и одесситом — это они сами себя так показывают — и какой испуганный Любимов! Как он, оказывается, боится «передела собственности» Этот, уже лысеющий, молодой отпрыск.

11 февраля, воскресенье. Весь день был дома. Читал, учил английский. Вчера.

1. В квартире у Рерихов. Поразили картины, которые видел в музеях. Портрет («Пускаю руку, как собаку).

2. Панихида в 15 ч. по Пушкину в Литинституте. Был народ в 3-й раз.

3. Чехов на Таганке. Театр становится театром.

13 февраля, вторник. Третья попытка напечатать дневник на компьютере. Обе предыдущих провалились, а жаль: при первой я довольно подробно описал свое посещение квартиры Рериха на Ленинском проспекте, а во время второй — Чудаковых.

Два события, заслуживающих внимания, сегодня имели место: презентация Вавилонского талмуда в мэрии, и эпизод из моих отношений с журналом «Современник».

Самое главное, что я сумел дождаться, вытерпев всю презентацию — о ней речь особо, — когда выкатили целую тележку с книгами. Я выхватил лакомый том, который тут же полистал перед началом церемонии, и был таков.

В известной мере на этой презентации я был марсианином, засланным на обитаемую планету. Меня не удивило море еврейских лиц, джентльмены в широких фетровых шляпах и лапсердаках, разгуливающих по зданию, но сколько, оказывается, моих знакомых, считавшихся долгие годы и полагавших себя русскими, вдруг бойко заговорили с соотечественниками, прибывшими сюда из другой страны, — на идиш, а то и на иврите. Ситуация напомнила знаменитый магазин в романе Булгакова, когда дамы вдруг защебетали по-французски.

Самой любопытной фигурой на этой презентации (кстати, он ее и вел) оказался московский демон — Александр Яковлев. Занятно из его политпросветских уст было услышать о том, что ужасы большевизма не давали возможности появлению талмуда на русском. Смотря на этого дряхлого героя, я вспоминал о своей трусости и о своем уже подзабытом желании на каком-нибудь подобном приеме подойти к дорогому Александру Николаевичу и харкнуть ему в рожу. Самое занятное — представить, что будет потом. Обо всем этом я думал не только во время фуршета, глядя на Александра Николаевича жующего. Была красная икра и традиционная фаршированная рыба. На нее налетели. Но, главное, на выходе, — уже став счастливым обладателем книги, — я один на один почти столкнулся с Александром Николаевичем в коридоре. Он был с высоким, вполне интеллигентного вида охранником. Тут я понял, что плюнуть, по трусости, не смогу. А если подойти и с самой лилейной улыбкой попросить у Александра Николаевича, как сопредседателя попечительского совета проекта, дать мне автограф на этой замечательной книге. Я не сомневаюсь, он, конечно, бы нашелся. Но все же?

Теперь о другом инциденте. Около двенадцати часов дня раздался звонок от Саши Сегеня. Это заведующий отделом прозы, мой редактор и младший приятель. Задыхаясь, как мне показалось, от собственной смелости или дерзости, он сказал, что читает мой роман, что роман не получился, что он написан без любви к людям и что лучше бы я его забрал, не говоря ничего главному редактору о звонке. Я, правда, сказал, что вкусы и видение литературы могут быть разными, что мне, например, крайне не нравится роман Лили Беляевой, который я сейчас читаю, но свой роман, тем не менее, я, естественно, забираю. У меня одно условие — чтобы роман привезли мне в институт. С таким настроением я и поехал на презентацию.

14 февраля. Утром у меня на столе — в этот день я перепутал дни недели и пришел в институт в половине девятого — оказалась моя, в папке, рукопись «Гувернера» с письмом С. Ю. Куняева. Собственно, в случившемся я виню только редакционную политику. Журнал, раздираемый стремлением почти как в старое время, услужить союзникам, «своим», плохо пишущим секретарям, да еще здесь «молодняк», который на компьютерах строчит свои затеи. И уже обещано журнальное место, и уже выпито под это пиво. Я отчетливо представляю, как любимый мною Саня под горячую раздраженную руку сократил все «общие», как ему казалось, места, обнажил «сюжет», а когда все это перечел, то и сам понял, что получилась мура собачья. От отчаянья он кинулся звонить мне. Я все это себе представил довольно живо и сразу же написал письмо Куняеву. Вот оно, но сначала письмо, которое редактор «Современника» — совсем недавно называвший меня по телефону Чеховым и говоривший, о замечательном романе — прислал мне.

Сюда впечатать два письма.

Весь день я занимался хозяйством института. Говорил с Харловым, ездил в общежитие, пугал своих приворовывающих красавиц, потом ругался на летучке с Шишковой по поводу отпущенной в Париж, без спросу и замены, Овчинниковой, пришлось кое-что решать по поводу моего вечера, который состоится 21 февраля в Некрасовской библиотеке. Я решил уйти от своей литературы и сосредоточиться на публицистике. Так сказать, второй, аккомпанирующий, ряд должны составить «независимый» Лямпорт, Скворцов, Вишневская и поэты из Литинститута.

16 февраля, пятница. Утром, когда я брал из гаража машину, чтобы везти Вал. Серг. в Химки, в 19 больницу, где вроде бы ей — по протекции ее нового главного — должны сделать пересадку, я обратил внимание на каких-то странных личностей, жмущихся к нашей книжной лавке. Мельком я махнул рукой: «Открывается только в десять», и уехал.

Описывать весь этот переезд, бывшую больницу Главкосмоса, запустение и шоссе (раньше избыточность лозунгов — нынче переизбыточность рекламы), забитое иномарками, не буду. Сбылись, кстати, и мои предсказания, что из этого вряд ли что-либо получится. Новый главный делает популистский шаг, и должен сказать, довольно удачный. Положа руку на сердце, не могу не отметить здесь: на меня так дохнуло моими собственными методами, что я даже удивился. Но я не болтун.

Так вот, когда я вернулся, то через весь наш двор, от конюшен, в которых расположились гаражи, архив и эта самая книжная лавка, до флигеля, в котором читальный зал, была вытянута очередь. «Терра», которой принадлежит лавка, раскручивает жуткую книжку Лаврова. Здесь невозможно говорить ни о каком качестве литературы, но какова сила рекламы, особенно помещенной в «Московском комсомольце»! Это показательно, но и обидно для нашего института, который бьется и старается над словом, а тут приходит неопрятный, немолодой, по сути своей нищий — читатель и заявляет о своих вкусах.

О вчерашнем, хрипатом, выступлении Ельцина, о дебатах между Нуйкитным и Кожиновым по телевидению, ничего не говорю, как о почти не имеющем никакого значения. Презрение к этой фигуре, видимо, такое же, какое в начале века испытывали к Николаю II. Ельцина, правда, иногда оживляет какая-то дьявольская сила.

Вчера в «Независимой» появилась моя статья на полполосы, об Олеге Табакове. У редактора просто чутье на самые дорогие, для автора, куски. Изменили заголовок — вместо «Олег Табаков, как зеркало русской революции» — стоит, конечно, тоже занятное названьице «Подвал Олега Табакова», но оно — не мое. Так же обидно за предпоследний абзац об орле на папахе героя. Абзац точнее привязывал и мою статью, и Табакова к сегодняшнему дню: «... Выгнившая тыква в черной папахе с большим красивым орлом. Я, кстати, сидя на первом, литерном, ряду, очень упорно, я бы сказал, впился в этого орла. Моя ошибка? Ошибка художника или та указующая мелочь, которая иногда ворожит нашу удачу? Мне показалось, что впопыхах на папахе бывшего полицмейстера оказался не орел времен первой русской революции, а птичка, которую нарисовал современный художник и повесил на парадный мундир сегодняшнего воинства. Птичка с сегодняшней кокарды. Чертовщина какая-то».

Вечером в пятницу был в консерватории на певческой ассамблее. Название, конечно, заковыристое, но полтора часа из опер Чайковского — это хорошо. Много размышлений о стиле и основных мотивах. Именно этим — отсутствием боязни повториться — силен настоящий классик.

22 февраля, четверг. Мне иногда бывает грустно, что мир мой чрезвычайно сужен, а мои впечатления — лишь искусство да институт, работа. Видимо, сухое и рациональное у меня сердце. Вот и сейчас, оглядываясь на прошедшее, вижу только спектакли и другое, связанное с общественным началом жизни.

Начну по порядку. Самое значительное, конечно, — это спектакль по пьесе Теннеси Уильямса «Костюм для летнего отеля» в театре Гоголя, поставленный Сережей Яшиным. Много нахлынуло на меня, когда я после стольких лет снова попал в этот театр. До сих пор живо помнится и читка пьесы, и завлит Лариса — она и на этот раз встретила меня, как почетного гостя, у входа, — и премьера «Сорокового дня». В те времена я почти каждый раз ходил на спектакль. Именно тогда, во время читки пьесы в кабинете директора, я и познакомился со Светланой Брагарник. С ней-то и произошел у меня в среду инцидент во время приема, посвященного 75-летию газеты «Труд» в «Славянской», у Киевского вокзала.

Но сначала о спектакле Яшина. Вал. Сергеевна долго колебалась, идти ли ей или не идти в театр, пока не выяснила, что играет Брагарник. На меня произвела впечатление сама пьеса. Много знакомых мотивов и из «Ночь нежна», из «Праздника, который всегда с тобой» — так оно и должно быть, если драматург берется за сложнейшие отношения Скотта Фицджеральда, его жены Зельмы и прикручивает еще некую сердечность между Хэмом и Скоттом. Допускаю, допускаю, что Теннеси здесь что-то привиделось исключительно из своего, но все равно взаимоотношение двух пишущих и, видимо, честолюбивых супругов чрезвычайно интересно. Зельма, роль, о которой актриса может только мечтать. Тем не менее, Брагарник в этом спектакле ни мне, ни Валентине Сергеевне особенно не показалась. Возможно, это было еще и потому, что рядом с нею работал совершенно невероятный молодой актер — Олег Гущин. Здесь было такое удивительное попадание в придуманный образ, здесь была необычная актерская фактура. Не влюбиться в артиста было просто невозможно. Природа его таланта мне лично была совершенно ясна, но какова незащищенность, какова дерзость оставаться самим собой. Может быть, поэтому у меня, сидящего в третьем или четвертом ряду, образ Светланы Брагарник как-то запал.

Но между этим «запал» и инцидентом был еще спектакль у Табакова. Конечно, после моей статьи я ожидал и одновременно побаивался звонка Табакова. Наконец, через пару дней, он позвонил. О статье деликатно почти не говорили, Табаков тут же пригласил меня на пьесу Миллера «Чемпионы» (Миллер ни первый, ни второй, а третий — Джейсон). Олег пробормотал что-то о пьесе, которую он привез двадцать лет назад, но которая оказалась вдруг безумно актуальной сегодня. Пьеса оказалась старомодной и плоской. А может быть, в букете талантов Табакова нет ничего от феи Режиссуры? Переклички не вызывали энтузиазма публики, подтексты были мелки.

На кратком описании этого впечатления я и заканчиваю временную перебивку и перехожу непосредственно к банкету по поводу 75-летия газеты «Труд». Опять хочется сделать отступление и хотя бы высказать расхожую мысль: чем ниже всеобщий уровень жизни, тем роскошнее банкеты и сытнее презентации. Описывать ли мне зал, декорированный воздушными шариками? Столы, заставленные разносолами русской и французской кухни, сфинксообразные молодые официанты, оркестр и певец с косичкой. Еще в холле я встретил Леню Павлючика, Лешу Филиппова, сына моей старой сотрудницы Татьяны Филипповой, и с ними какую-то даму со смутно знакомым мне лицом. В общем, смутно знакомая дама вместе со Светланой Сорокиной и Леонидом Петровичем Кравченко оказалась моей соседкой по столу, и в тот момент, когда Леня галантно ходил встречать Чурикову с Памфиловым, я начал светский разговор с Алексеем. Алексей — театровед, поэтому и разговор шел о театре: дескать, а что вы, Леша, последний раз видели в театре? «А что на вас, Сергей Николаевич, произвело за последнее время большое впечатление?» Если кто-нибудь когда-нибудь будет читать мой дневник, то подойдя к этому месту, читатель догадается. Вот именно, со своей куриной памятью на лица, фамилии, имена я сказал: «Мы с Валентиной Сергеевной ходили в театр Гоголя на «Костюм», на Брагарник, но она нас разочаровала. Ее явно переигрывает ее партнер». Опускаю все другие подробности.

5 марта, вторник. Утром вместе с Валентиной Сергеевной вернулся из Ленинграда, из Гатчины, где вчера вечером закрылся Второй фестиваль «Литература и кино». Сейчас с пологого спуска этой тяжелой недели обо всем этом не хочется писать, да и все призеры уже обнародованы и завтра появятся в газетах. Я определенно дал слабину, пропустив вперед Ирину Евтееву с «Элексиром» по Гофману. Нажали на меня Рогожкин и Клепиков. Сережа Урсуляк с его «Летними людьми» по горьковским «Дачникам» был выше, но ленинградцы нажали.

Показательный для нашего времени всеобщей трусости был эпизод с призом (10 миллионов рублей) Компартии. Перед тем как пригласить Валерия Тарасова с этими деньгами (а он депутат Думы), я звонил в Гатчину: нужен коммунист, с призом? Конечно, деньги всегда нужны, и на жюри мы этот приз утвердили, как приз для молодых режиссеров. А потом испугался мэр, зав. отделом культуры, бывшая секретарь горкома, и от приза отказались. О, как коммунисты, еще более вальяжно и сытно пристроившиеся при новом режиме, боятся своего прошлого! Пришлось ломать решение, дарить белорусам какую-то мелочь, я устроил скандал, было плохо с сердцем, Валентина Сергеевна меня отпаивала и отливала. Потом на закрытии фестиваля мне практически не дали слова, потому что боялись моих истерических «разоблачений», и решение жюри озвучивал довольно пошлыми шуточками Игорь Дмитриев. Все боялись, что я что-нибудь ляпну. Я уехал злой и недовольный собою.

В поезде меня приятно удивил специальный блокиратор на дверь, который проводник с вечера раздавал вместе, как в самолете, со стерильным «завтраком-ужином». Это от бандитов, которые своим ключом отпирают дверь и прыскают на пассажиров сонной отравой из баллончиков. Это нравы перед выборами Президента, который неугомонно трещит о стабилизации. Страна предателей, трусов и воров.

Утром в десять успел на семинар, где обсуждали рассказики Натальи Бутовой. Девочка, конечно, растет, но самое трудное — заставить студента страдать.

Днем вручали премию Сереже Толкачеву в «Юности». Я искренне за него порадовался. В своей речи он много говорил обо мне. Премия «Юности» имеет для меня магическое значение, потому что в свое время меня ею обделили. Скорее, неожиданно для всех и, наверное, и для меня С. П. вырос в значительного писателя и я, если он не будет пить и иметь стабильный быт, уверен в его будущем.

К пяти часам надо было еще идти в Московское отделение, где в кабинете Гусева состоялось совещание общественного совета о союзовской собственности. Главным действующим лицом здесь был Феликс Кузнецов. Где собственность, там всегда Кузнецов. Я полагаю, что заговорил Ф. Ф. об общественной собственности потому, что не получается что-то с приватизацией переделкинской дачи. Ему вторил Юра Поляков, наш реалист, о необходимости дружбы с Лужковым и властями. Моя мысль, которая не отрицала и прагматического подхода, заключалась в том, что Союзу надо вспомнить, что он и политическая организация. Власть, не любящая ту часть писателей, к которой мы принадлежим, прислушается только к сильной и уверенной в себе оппозиции.

7 марта, среда. Мне пора менять жизнь, потому что видимость необходимости событий и собственного участия в них сделали почти невозможным мое писание. Отметил ли я, что вчера в СП видел Сашу Сегеня, того самого, после разговора с которым я отозвал из «Нашего современника» свой роман? Садизм должен быть утонченным. Войдя в комнату, где мы заседали, я не только пожал ему руку, но и сел рядом. Он, естественно, ожидал от меня намеков или каких-либо недружественных движений, а я очень ласково с ним разговаривал. Со Станиславом Юрьевичем Куняевым мы встретились на похоронах Бориса Можаева, и точно так же я пожал ему руку. В глазах друг у друга мы прочли, что все помним, и у обоих у нас в сознании остались письма, которыми мы обменялись. Господи, да кто знает что-нибудь о качествах произведения, кроме самого писателя? Кто лучше него предощущает ошибки или собственную удачу? Тем более, что я помню, как Куняев рассказывал мне, как колебался, прочитав «Побежденных», их лучшую публикацию последних лет. Бородин говорит, что, дескать, роман хороший. Это и решило.

С похоронами Можаева, как рассказывал Вл. Гусев, все было не очень благополучно. Похороны нынче стоят от 5 до 7 миллионов рублей. В конце своей жизни, с момента перестройки, Можаев много лавировал. Русак по духу и крови, он, конечно, хотел, чтобы его принимали в демократических салонах. Все это было заметно и замечено как той, так и другой стороной. И запомнилось. Вот почему позже и «патриоты», и «демократы» эти расходы не захотели нести. Но все так или иначе образовалось. Народу собралось много, почти столько же, как и на похороны Ю. Левитанского, но публика, в основном другая, пожалуй, из прежних был только Поженян. Сенсацией стало появление Солженицына. Я обратил внимание на его большие крупные ступни в тяжелых ботинках. Ноги были какие-то дьявольские. И вообще, вид классика был расчетливо сбалансирован. Его речь была прекрасной, оппозиционной, он говорил о Чечне, о России, о самом Можаеве. Она, конечно, будет напечатана, и поэтому я ее не фиксировал. С прибытием Солженицына писатели расчетливо расположились так, чтобы в телевизионном кадре отсветиться вместе с ним. Очень выразителен был В. Бондаренко, который забыл о своей ругани автора «Гулага», картинно и скорбно служил ему фоном. Вел все, естественно, Феликс Феодосьевич. Многие были в черных пиджаках. Речи, как обычно, «я и покойный...». От важности момента Солоухин в первую половину своей речи забыл «окать». Напомнил о себе Юрий Любимов, что-то воркуя о цензуре, гнете и репрессиях. А в уголочке на стуле сидел почти никем не замеченный Виктор Сергеевич Розов. Хорошо говорил Гусев: о мужестве быть в литературе мужчиной.

Еще до начала церемонии В. Н. Ганичев, который позже тоже выступал и рассказывал, как он покойного печатал в «Роман-газете» и в «Молодой гвардии», предупредил меня, что писателей принимает директор ФСК Михаил Иванович Барсуков и, если я хочу, могу поехать.

8 марта, четверг. Сон меня сморил, и историю продолжаю вечером на следующий день. День прошел в обычной институтской суматохе, но вечером раздался звонок от Тани Набатниковой. Это продолжение вчерашней истории. Оказывается, в Союз писателей звонил один из помощников Барсукова и передал просьбу директора не особенно его цитировать, он, оказывается, вчера слишком разоткровенничался и наговорил лишнего.

Барсуков действительно кое-что сказал, с точки зрения политика, лишневатого. В частности, у него было несколько инвектив, которые могли быть сочтены за антисемитские. Но, в принципе, он говорил вещи широко известные, о том, что развал СССР планировался американским еврейским капиталом, и именно об этом предупреждал Крючков, о том, что вице-президент Гор, самый большой ненавистник России, еврей, а Клинтон полукровка, о том, что идет грабеж средств, которые посылаются в Чечню и т. д. Многое из того, о чем говорил Барсуков, было известно, но в его устах эти мифы приобрели характер реальности. Самое ужасное, когда слухи подтверждаются. Гусинский ввел в Россию Еврейский конгресс. Кстати, сегодня один из телезрителей в передаче цитировал по какой-то еврейской газете Лужкова, который, вроде бы на этом же конгрессе, сказал, что из 141 нации, населяющей планету, евреи самые умные.

Внутренняя цель, из-за которой писатели решили встретиться с Барсуковым, это все та же собственность. За большим столом для заседаний в кабинете министра с хрустальными лампами, русскими пейзажами на стенах и портретом Ельцина над рабочим столом директора нас собралось человек двадцать. Неизбежные Ганичев и Кузнецов, Василий Иванович Белов — он сидел напротив меня, — Гусев, Сорокин, Лыкошин, Числов и многочисленный писательский люд. Этим и отличается «патриотический» союз — шубным уровнем. Поэтому разговора не получилось. В. Н. Ганичеву, по комсомольской привычке, надо было отстветиться самому, Кузнецов повитийствовал, имея под прицелом переделкинские дачи. Я попытался поставить вопрос остро, по крайней мере сформулировал вопрос о качестве двух альтернативных союзов. Другой мой тезис: отдайте писателям их собственность, которой сейчас завладели посторонние писателям люди, и писатели, может быть, прокормятся и сами, но здесь меня перебили, и в своей вялой манере Ганичев стал играть роль начальника. В общем, если говорить грубо, то Барсуков выполнил свою задачу: доказал писателям, что он очень неглупый, знающий, патриотически настроенный человек, а вот писатели своей задачи не выполнили.

Из деталей. Подавали чай с шоколадными конфетами. Я съел за счет КГБ шесть конфет.

В Грозном новая вспышка боев. Мое убеждение, что ситуацию можно усмирить только огнем и мечом. Цивилизованный и деликатный русский против демагогии и бандитов.

10 марта, воскресенье. Все три дня праздников ездил на работу. Начал внимательное чтение и редактуру «Гувернера». Боюсь, мои опасения, что роман скучен, не оправданы. Пауза, которая образовалась, позволила мне вернуться к тексту. Я пользуюсь и теми замечаниями и правкой, которые сделал «Наш современник». Все, что ни происходит — к лучшему. Я полагаю, что смогу расцветить текст и углубить характеры.

На последнем собрании в Московском отделении (об этом я писал) я сидел не только рядом с Сегенем, но с другой стороны сидел тоже наш выпускник и прекрасный молодой писатель Миша Попов. С ним мы немножко подшучивали над диковатым образом прогрессистов. Миша сказал, и здесь сердце у меня екнуло, потому что это и мои мысли: «Я не понимаю, почему Бродский плохой поэт?» — «И я, Миша, не понимаю, и всегда, встречаясь со «своими», когда речь заходит о Бродском, даже как бы извиняясь, но твердо говорил, что считаю Бродского выдающимся поэтом. Причем, я понимаю, когда судит о нем Юрий Кузнецов, у него свои профессиональные и личностные претензии, но, скажем, среднеодаренная союзовская поросль…»

Эта ассоциация пришла в голову, когда я внимательно изучил поправки и замечания «Современника». Вот уж цензура, так цензура! Ничего — хотя бы отдаленно — напоминающего «сексуальное»! Мир продолжает жить в длинных семейных трусах и фиолетовых дамских панталонах. Убирается все, что хотя бы слегка могло быть воспринято как критика деревни. Все, что рождено возле деревенского колодца, априори — талантливо, умно, нравственно и культурно. Ленин с его замечанием, вполне, кстати, в частностях справедливым, об идиотизме деревенской жизни! В этом смысле показателен эпизод о разграблении новыми русскими шведского стола. Далее шло воспоминание об алчности пожилых, даже интеллигентных женщинах на презентациях в начале перестройки. Из контекста было ясно: это от приближающегося голода, от общего снижения уровня жизни, в том числе и питания. Весь эпизод редакция похерила. Многозначительна переписка на полях рукописи редакционных начальников. Один пишет: «Ерунда! Так делают их дамочки!» Другой поддерживает высокий дух корпоративной лояльности и чертит праведным карандашом: «Согласен!»

В пятницу ездил на дачу в Сопово. Копылов дом построил. Фундамент низковат. Сколько это все стоит! Но главное, встроенная в новый дом, сохранилась избушка Юрия.

Я все чаще и чаще думаю об умерших родных. О маме, об отце, о Юре, бабушке, лежащей высоко на сопке над Владивостоком, о покойных тетках: Вере, Тосе и Нюре.

11 марта, понедельник. Вечером был на «Корсаре» в театре Станиславского и Немировича-Данченко. Сидел в амфитеатре, и хорошо был виден зал и пол сцены. Воистину этот легонький балет стал для меня любимым. Облегченная музыка все время действует, и все время без какой-либо тяжести изящно и волшебно танцует действие. Я получил удовольствие в чистом виде, ничуть не умничал, ничего не сопоставлял. Но вдруг одна мысль прорезала это созерцательное сибаритство: я твердо выделил взглядом то место на сцене, где я мальчиком танцевал в балете Спадовеккиа «Берег счастья». Это Артек, компания детей разных национальностей, ставших воинами-интернационалистами во время войны. Смутно помню военные сцены, но утренние пионерские, довоенные и послевоенные, хорошо помню. Куда делся этот нынче наверняка приватизированный и растащенный лагерь, куда делись интернационалисты, когда-то счастливые дети и где люди, которые это когда-то танцевали? В афишке уже ни одного знакомого мне имени. Только некая Голикова ходит в фигурантках. Не дочка ли это нашей красавицы Зины Голиковой? Ни с кем не вижусь, ни с кем не встречаюсь. Вроде бы слышал, что Света Пейч торговала билетами в филармонии. Если бы поднять всех покойников, которые танцевали на этой сцене, то танцующие скелеты заполнили бы сценическое пространство.

Из «Нашего современника» мне привезли файл набора «Гувернера». Это облегчит мне редактирование и переделку. Постепенно я понял, что «Современник» просто испугался романа. Настроение хорошее и легкое, все к благу, роман, я думаю, выпишу до блеска. Кое на какие мои собственные просчеты при редактуре Сегень мне указал.

12 марта, вторник. Утром на семинаре был Ефим Лямпорт. Говорил интересно о корневом значении журналистики и о «Прогулках с Пушкиным» Синявского. О необходимости наполнения формулы. О пустоте и о легкости письма. Ребята были агрессивны, ибо умная и логическая речь подразумевает очевидное, а если очевидное, то «почему это высказываю не я». Умников не любят. Но еще до семинара Ефим показал мне только что полученный загранпаспорт, в котором уже поставлена печать «Отъезд на постоянное место жительства». Ефим уезжает и, как сказал мне, твердо решил заняться в Америке врачебной практикой. «Я могу рассчитывать только на свои 32 года. Три года на то, чтобы сдать экзамены, а потом натурализоваться и получить работу». А я подумал: «Выжили, отжали. И здесь не русские или евреи, не писатели или критики, здесь тусовка писательского истеблишмента, которому Ефим своими инвективами мешал. Битовы, Окуджавы, Ивановы, Чупринины, вся братия. Разговоры Лямпорта, что в этом виновата Шохина или кто-либо — это лишь романтические размышления о происшедшем».

В обед был у Кондратова по делам фестиваля: возил ему протокол заседания жюри, по которому он должен будет выплатить 25 миллионов рублей пяти молодым актерам. Кабинет Сережи украшают несколько прекрасных портретов художника Ф. Барбышева, который оформлял мое «Избранное». «Здесь никогда не будет портрета Солженицына». Поговорили об А. И., об «Иване Денисовиче», о Достоевском, Шолохове и А. Толстом. Из списка фамилий ясна и тема — эпопея. А значит, поговорили и о «Красном колесе». Солженицын пытается заполнить пространство «Колеса» документами и «правдой» вместо того, чтобы заполнять собой. Это уже моя негустая мысль. Дальше разговор скользнул на толстые журналы, которые по своей маломощности не могут определять литературной жизни, и была высказана идея «Отечественных записок», которые сразу можно было бы раскрутить до тиража 200 тысяч экземпляров, и тогда попробуй с ними не посчитаться. «Бросай свой институт и становись главным редактором. Зарплата наверняка будет побольше, чем у ректора». Пофантазировали, что хорошо бы журнал устроить в бывшем особняке «Знамени».

Вечером у меня был актер Сережа Юшкевич, подарил ему «Марса».

На следующий день, вдогонку:

С легчайшей подачи нашего физрука Тычинина пошел вчера объясня­ться на заочку. Была одна Неля, хорошо поговорили. Я объяснил ей, что если отстал с переездом в основное здание деканата, то все равно вижу низкий уровень, который дает заочное, отписки вместо рецензий, несоответствие учебного плана. Если на все закрываю глаза, то это не от слабости.

Под вечер пришла Галина Александровна с одной дагестанкой, слабой девицей из семинара Цыбина, которая уже две недели тырится в общежитие. Ее курс давно уехал, но желательно пожить в Москве. Речь шла о том, что мы то разрешаем, а то нет кому-либо жить. И вдруг в разговоре Г. А. сказала: «Я так ненавижу, сейчас, этот Кавказ за то, что они сделали с нашими ребятами». На этих словах все отчуждение между нами рухнуло.

13 марта, среда. Всю ночь болело горло, страх смерти, с вечера два телефонных звонка: Вульф — о «большом успехе» «Бесприданницы» и Глеб — надо быть на вечере «Голоса» в четверг. Глеб вспомнил о моем мифическом так и не изданном шеститомнике. Шестикнижье!

На работу не ходил, только продиктовал С. П. по телефону факс в Париж Клоду Фриу и обсудили письмо в Израиль какому-то неопределенному любителю, желающему заниматься у нас в институте на заочном отделении.

Вечером звонил Коля Кузьменко, проректор по АХЧ, рассказывал о героических сражениях с московской канализацией. Все наши протечки в гостинице объясняются просто: были засорены протоки в колодцах. Я представляю, как ночью ребята бегали по двору и вскрывали один за другим канализационные колодцы, и один за другим колодцы оказывались полны воды и дерьма.

14 марта, четверг. Совершенно больным пошел сначала на английский, где рассказывал Саре Смит о нашем походе со Стенфордом на «Корсара» и о экскурсии по ночной Москве, потом говорил об аренде спортивного зала под магазин. Потом шло продолжение скандала с кафедрой литературы ХVIII века. Писал ли я, что Евгений Николаевич Лебедев ушел из института? Один раз я застукал его, как он читал лекцию в нетрезвом виде, второй раз лекция не состоялась, потому что он не пришел на работу. Лебедев развязал и начал пить. Я объявил ему выговор, он подал заявление об уходе, я подписал. Теперь кафедра «протестует» против назначения Минералова завкафедрой. Во всем этом какая-то нечистая возня самого Лебедева, а, главное, тихой и скромной Леночки Буяновой. Я написал Лебедеву письмо, но он не угомонился. Пойду напролом, в понедельник соберу кафедру, в четверг все поведую ученому совету. Против слухов и домыслов лишь одно оружие — гласность. Придется кое-какие вещи назвать своими именами.

Вечером был на вечере «Голоса». Писатели устроили из этого вечера несколько небольших своих. Особенно хорош был Ананьев, который скромно изображал из себя жертву тоталитарного режима и правдолюбца. Сидевший рядом со мною Лева Колодный шепнул, как тот не захотел печатать в «Октябре» его статью о рукописях Шолохова. Потом истерика Лили Беляевой, рассказ об адмирале Ушакове — Ганичева, комментарий ко всему Кожинова. Я выступал три минуты. Вспомнил об унижениях и заискиваниях в прежних редакциях.

21 марта, четверг. На следующий день после дня рождения В. С. Как и всегда чувство потерянности, нежелания жить. Уже две недели не проходит простуда, которую я вынужден переносить на ногах. Кашель, сопли. Невольно вспоминаю свою покойную мать, у которой тоже все начиналось с простуды и кашлей. На это наслаиваются непорядки с деньгами в институте, сложности на кафедре у Лебедева. Не забываю закон, что надо в условиях служивой системы бояться пьяниц: они коварны и, чтобы отмазаться от своих недостатков, продадут и заложат ближнего. Как правило, у них плохо и с честью, и с совестью. Выбили из колеи и две смерти в институте. Лев Адольфович Озеров — 82 года и Маргарита Леонтьева, дочь Натальи Георгиевны Михайловской — 28. Обоих безмерно жалко, потому что оба были люди преданные литературе и живые. Маргарита делала несколько раз со мною интервью, последнее время много была связана с «Духовным наследием», хорошо и интересно работала, писала диссертацию. Я как-то уже прикинул, чтобы после аспирантуры оставить ее преподавать в институте. Как по-своему распоряжается судьба!

Вчера, на похоронах Озерова, где мне пришлось сказать несколько слов, я увидел Льва Ошанина, еще пару лет назад гражданского мужа Маргариты. Разница была, кажется, лет в 60, но он жив, бодр, шутит. Кажется, чтобы не травмировать, ему не сказали о ее смерти.

Об Озерове, наверное, будет много написано, а я не смогу сказать кратко. Да и знаю плохо его писания. Здесь было, конечно, много точности, хорошая филологическая школа, огромная жизнь в литературе, но много и книжного, терпеливого и вторичного. Но в институте он был незаменим. Наша довольно беспринципная молодежь его стеснялась. Все групповые и национальные пристрастия у него заканчивались на пороге большой литературы. С одинаковой тихой твердостью он защищал Пастернака, Мандельштама, Маяковского, Горького и Платонова от инвектив сегодняшних литконъюнктурщиков. Я не уверен, что во время последних выборов он голосовал за меня, но это мой электорат и человек, который создавал непередаваемую ауру института.

Из событий, которые надо бы обязательно отметить. Это, во-первых, премьера в театре Гоголя «Бесприданницы» А. Островского. Мне понравился несколько затянутый спектакль Серг. Яшина. Сенсация, конечно, — Олег Гущин в роли Карандышева. Новая концепция — главный обиженный Карандышев — и поразительное поле вокруг актера. Но это все в прошлую пятницу.

Валин день рождения неожиданно прошел хорошо. Мы обошлись без скандала. Были Дарико, Лена, сестра Вали, Сара, моя преподавательница английского с мужем Стенфордом, Лева с Татьяной и С. П., который в этот день взвалил на себя бремя хозяйства. Утром я сотворил фаршированного судака, но он развалился, хотя и был очень вкусным.

Писать надо каждый день, столько уходит подробностей, но сил не хватает.

25 марта, понедельник. Утром, еще не было восьми, позвонил проректор Николай Евсеевич. На этот раз он, зная мой характер, начал очень правильно: «Только не волнуйтесь, Сергей Николаевич, не берите близко к сердцу. Всем буду заниматься я... «

Повесился наш дворник Виктор Иванович. Он работал у нас уже пару лет, и все были очень довольны его работой. Хотя у Виктора Ивановича и было три участка — это довольно существенный заработок, около миллиона, — но убирал он их идеально. Мне в короткой форме не удастся нарисовать его портрет, но человек он был вежливый, выдержанный, доброжелательный. К сожалению, я ни разу не поговорил с ним долго. Он был по профессии художником, специалистом по росписи тканей и до перестройки работал на каком-то комбинате в Кунцево. Потом комбинат закрыли, и в поисках работы он пришел в институт. Что его толкнуло к самоубийству? Вопрос этот, конечно, праздный. В известной мере ответ на него уже есть: что значит пятидесятилетнему человеку остаться без профессии! Чтобы быть объективным скажу, что жена от него ушла, девятнадцатилетнюю дочь он уже несколько лет не видел. Но как рассказали наши рабочие — он им жаловался — был и еще один фактор. Виктор Иванович жил неподалеку, в коммунальной квартире, в доме, который купила какая-то фирма. Коммуналку расселили, остался один несговорчивый Виктор Иванович. Его несколько раз пугали по ночам, ломились в дверь. Он жаловался ребятам: «Они меня, — он имел в виду кавказцев, — убьют».

Повесился он в бойлерной, стоя на коленях, на какой-то проволоке. В эту бойлерную мы всегда на ночь запирали нашу институтскую собаку Музу. Виктор Иванович ее выпускал утром, и она ждала Евгению Александровну, которая приходила попозже. Муза в это время была рядом, потом долго ее не могли вытащить из подвала.

Сегодня в два тридцать приходила ко мне Мариэтта Чудакова. Она позвонила мне домой еще вчера и сказала, что хотела бы взять отпуск за свой счет для написания учебника по советской литературе. М.О. Чудакова поломала все наши договоренности. Сначала она не смогла читать в первом семестре. Все сорвалось из-за какой-то иностранной командировки. Потом заболела, потом снова поехала за рубеж — читать в Америке. Там у нее и вызрела идея быстро закончить учебник.

Разговор был тяжелый и долгий. В конечном итоге М. О. Чудакова написала заявление. Чего там все разговоры о стремлении просвещать юношество.

«Уважаемый Сергей Николаевич, обращаюсь к Вам с важной для меня просьбой.

По нашим с Вами планам я должна в настоящее время приступить к работе в Институте и выполнить свою нагрузку (около 300 часов) этого учебного года.

Однако мои обстоятельства складываются так, что я не могу этого сделать — хотя сожалею об этом. Дело в том, что я интенсивно работаю над учебником литературы советского времени — моим главным научным делом последних лет. В то же время у меня все больше часов забирает моя общественная деятельность (как вы знаете — я осталась членом Президентского совета). В ближайшие три месяца я буду, возможно, еще более активно участвовать в предвыборной кампании президента.

В связи с этими двумя обстоятельствами очень прошу Вас предоставить мне отпуск за свой счет, до 1 июня сего года.

Я очень надеюсь, что мы с Вами сумеем впоследствии найти возможность — часы и время года — для того, чтобы я отработала те часы, которые я должна Институту.

С надеждой на понимание

М. Чудакова, профессор кафедры творчества,

член Президентского совета.

25 марта 1996, Москва».