Лучик и звездолёт

Глава первая

Иринка была счастлива.

Она сидела в машине на заднем сиденье, рядом с отцом. А Женя сидел впереди, рядом с водителем.

Машина мчалась бесшумно. Только ветер тихонько посвистывал, ударяясь в поставленное ребром стекло, и мчались навстречу вырезанные по светлому небу ёлки, и столбы с круглыми фонарями, и гранитный парапет канала.

Иринка посмотрела на Женю. Голова у него была вроде одуванчика на тонком стебле: волосы пушистые, светлые, на макушке глубокая ямка с венчиком. Так и подмывало потыкать в неё пальцем.

Отец, как всегда в машине, успевал одновременно читать журнал, записывать что-то в блокнот и мурлыкать любимую свою песню: «Вот солдаты иду-ут…»

Иринка заглянула в журнал. Он был с чудными рисунками, сверху надпись: «Гидрометеослужба СССР». Она ничего не поняла и стала опять следить за Одуванчиком. Тот поворачивался на шее-стебле то вправо, то влево, как по ветру. И тогда видны становились длинные колючие ресницы, маленький любопытный нос и взлетавший хохолок надо лбом.

— Стоп! — сказал вдруг отец. — Ирина, Евгений, вы же, наверно, устали? Хотите размяться?

— Нет! — закричала Иринка. — Теперь уже скоро приедем! Не устали!

Она знала: сейчас будет поворот на дорогу, с белыми столбиками, потом ещё один поворот, с голубой стрелкой. И тогда уже машина медленно, важно вплывёт в неизвестно как отворившиеся ворота и подвезёт их к высокому дому сплошь из стекла. Дальше этого дома Иринке, к сожалению, ещё не удавалось попасть — на взлётную площадку отец не брал её ни разу.

— Ирка! — Одуванчик повернулся, блеснул насторожённый глаз. — Видала, за шлюзом катер на буксире лодку вёл? Верно, сломанную, да?

Девочка фыркнула.

Станет она разглядывать какие-то сломанные лодки! Может, Женя прикажет ещё любоваться на рыбаков, застывших, как истуканы, вдоль канала?

— А когда мост проезжали, над мостом самолёт летит, по мосту поезд идёт, под мостом пароход, а на шоссе мы! — сказал Одуванчик и радостно засмеялся.

— Вовсе и не пароход, а теплоход, — сердито поправила его Иринка. — Называется «Ю. Гагарин».

И Одуванчик тихо повторил:

— Называется «Ю. Гагарин»…

Дом, к которому подъехала машина, был из стекла лишь наполовину.

Огромные его окна, от пола до потолка, были действительно стеклянные. А вот прозрачные лестничные клетки, разноцветные балконы, бесшумно вращающиеся двери, кабины лифта и сам лифт были сделаны из пластмассы. Гостиница была новой, блестящей, совершенно не похожей на скучные городские дома.

В номере, где всегда, приезжая в командировку, останавливался отец Иринки и где теперь уже стоял у двери его жёлтый чемодан в цветных наклейках, а рядом приткнулся маленький Женин чемоданчик, было так просторно и так мало мебели, что мальчик спросил удивлённо:

— А где же дядя Ваня спит? Кровать-то есть?

Иринка торжествующе надавила кнопку в голубой стене. Стена сразу раздвинулась, из неё выехала покрытая мохнатым пледом тахта. Иринка надавила вторую кнопку — из стены выехал низкий шкафчик с откидным зеркалом и полками.

В самой же комнате стояли только полукруглый диван, два кресла с отогнутыми спинками, высокая лампа под колпаком и стол, такой гладкий и блестящий, хоть смотрись в него. На полу косо лежал пушистый голубой ковёр, и у окна был ещё стол, письменный, на который дядя Ваня, уходя, положил свои журналы.

Прежде всего Иринка с Женей решили обегать коридор и лестницу. Иринка уже бывала в гостинице, чувствовала себя здесь хозяйкой; Женя ещё ничего не видел.

В коридоре ребята насчитали десять одинаковых дверей с яркими, как конфетные бумажки, ручками. У лестницы коридор вливался в большую комнату. Там стояли низкие стулья и столики с цветами и пепельницами.

Спустились вниз. Пожилая уборщица в кружевном фартуке везла по дорожке пылесос. Она строго спросила Иринку:

— Опять с папашей приехала? — и ласково-покровительственно — Женю: — А ты приятель её? Худенький-то какой!.. — и загудела пылесосом.

Выбежали на круглую асфальтовую площадку перед гостиницей. Кругом зеленела трава. Всё рядом с этой удивительной гостиницей было тоже удивительным!

Разбросанные среди деревьев светлые дома. Поливальные установки на газоне, трубы с наконечниками, которые все вдруг разом бешено завертелись, разбрызгивая струйки-веера. Голубая полоска воды вдали, по которой скользил одинокий парусник. Большое, необычной формы здание со стеклянным куполом. Настоящий стадион с футбольным полем и усыпанной оранжевым песком теннисной площадкой…

На площадке играл загорелый парень в трусах и тёмных очках. Он ловко и методично вытаскивал из ящика на земле белые мячи и запускал их ракеткой на ту сторону площадки. Потом бежал, подбирал мячи и запускал обратно.

— Чего это он, как ненормальный, взад-назад бегает? — спросил тихо Женя.

— Подачу тренирует, — серьёзно ответила Иринка.

Пусто и безлюдно было не только на стадионе — вообще всюду. Показались на дорожке две тоненькие девушки в белых халатах. Они весело щебетали и скрылись у здания с куполом. Потом прошли ещё двое: один высокий, толстый, второй маленький, седой, прыткий. Оба громко спорили и не заметили ребят.

— Знаешь, вон тот кто? — с уважением показала Иринка на маленького. — Папин начальник. Самый главный! А тот, наверно, гость иностранный…

Женя спросил недоверчиво:

— Откуда знаешь, что иностранный?

— Знаю. Видел, к нему в номер чемодан вносили? Весь, как у папы, в наклейках. И дежурная говорила: «Не желаете ли ванну, ив ю плиз?..» Это по-английски «пожалуйста»!

Спустились к воде.

За стадионом была не река — просто большое озеро, а у берега — что-то вроде маленькой пристани: качались на воде узконосые байдарки; жёлтые, голубые, красные лодки позванивали на цепях. Вёсла лежали на мостках штабелями, вода плескалась о цветные борта. Парусника больше не было видно — наверно, ушёл далеко…

Иринка вздохнула:

— Папа придёт с совещания — попросим тоже покататься, ладно?

Женя показал на здание с куполом:

— Совещание там?

— Да.

— И взлётная площадка тоже там?

— Нет. Взлётная площадка гораздо дальше. Надо ехать автобусом, очень долго. Километров… сто.

— И на ней живут космонавты? — замирая от восторга, спросил Женя.

— Фу-у, бестолковый! — Иринка так сильно выдохнула воздух, что перехваченные бантами хвостики у неё на голове качнулись. — Космонавты живут совершенно в другом месте. В своём звёздном городке! И у них не взлётная площадка, а настоящий ракетодром! Ты что, «Звёздного рейса» не видел? Хотя да, ты же болел…

— Ирка, — тихо и покорно сказал Женя. — Расскажи мне опять, как запускают ракеты. Ну, хотя бы эти… в общем, с какими дядя Ваня работает. Помнишь, ты рассказывала?

— Опять! Сто раз одно и то же! Ракеты запускают в верхние слои атмосферы. Понимаешь?

— Понимаю. А какая она, атмосфера?

— Какая? Очень простая. Такой же воздух, только в высоте другой. К ракетам приделаны автоматические станции с разными приборами. Ну, автоматы! Они сами всё узнают, как там, наверху… А с земли учёные и мой папа наблюдают, что показывают приборы, и записывают. Про ветер, температуру, чтобы потом погоду предсказывать. Ясно?

— Ясно. А как ракета вылетает?

Иринка принялась вдохновенно сочинять. Она никогда ещё не видела взлёта метеорологической ракеты, только слышала об этом от отца.

Отец Иринки, Иван Васильевич Лузгин, очень занятой, увлечённый работой человек, так любил маленькую дочку, что в свободное от школы время — Иринка этой весной перешла уже в третий класс — даже брал с собою в командировки.

Матери у Иринки не было.

Женя Коротков жил с Иринкой в одном доме. Они часто играли вместе во дворе, или в просторной квартире Лузгиных, или в тесной людной коротковской квартире. Женя слышал однажды от соседей, что «как жаль, что Иринкина мама умерла так рано…» Он не придал этим словам большого значения: привык, что Иринка живёт только с дядей Ваней и строгой опрятной старушкой — Александрой Петровной, которая вела у Лузгиных хозяйство. К тому же слово «умерла» было слишком туманное и грустное…

У самого Жени семья была большая: мать, отец, подполковник в отставке, старший брат Лёня, студент техникума, старшая сестра Катя и он сам, Женя, отставший от Иринки на один класс, потому что «слабоват здоровьем».

Иринка с Женей дружили по-настоящему. Разумеется, они часто ссорились и даже дрались, но тут же мирились. А играть после ссор всегда бывало только приятнее.

Отцы Иринки и Жени тоже дружили. Когда-то в Великую Отечественную войну Иван Васильевич и Сергей Сергеевич воевали в одной воинской части. Потом Иван Васильевич стал сапёром, а Сергей Сергеевич попал в кавалерийский полк. Встретились они опять на фронте, во время боёв уже на границе Германии. И с тех пор больше не разлучались. Оба были в одном бою ранены, вместе лежали в госпитале. А когда война кончилась, поселились в одном городе, даже в одном доме. У Сергея Сергеевича подрастали дети. У Ивана Васильевича — Иринка.

…Когда дядя Ваня вернулся со своего совещания в гостиницу, ребята сидели в номере на диване, красные и надутые, как индюки.

Они только что играли в «щелчки-помордасы» и сильно повздорили. «Щелчки-помордасы» выдумала Иринка, когда ребята, досыта наглядевшись на всё вокруг гостиницы, прибежали в номер. Пол в номере был покрыт блестящим линолеумом в крупную жёлто-коричневую клетку. Клетки великолепно годились для классов.

Игра началась азартно. Иринка прыгала мастерски, Женя часто попадал на черту. И тогда наступала расплата: Иринка имела право щёлкнуть его в нос или в лоб. А когда Женя угодил в «огонь» и сгорел, Иринка так больно отщёлкала его, что мальчик не выдержал: бросился и надавал ей тумаков, сам понимая, что поступает нечестно.

Вот и уселись оба друг против друга на диван, злые, взъерошенные, ждать, пока схлынет взаимная обида.

Войдя в номер и положив на стол папку с бумагами, Иван Васильевич воскликнул:

— Всё. Свободен! Немедленно собирайтесь, идём ужинать — вы, наверно, умираете с голоду… Да, вот что: сегодня ложимся спать как можно раньше. Завтра в шесть утра, так и быть, беру вас с собой смотреть взлёт ракеты…

Иринка с Женей мигом спрыгнули с дивана. Бросились в ванную мыть руки, попихивая друг дружку в бок и перемигиваясь.

Поужинали внизу в ресторане. Погуляли ещё «для моциона», как сказал дядя Ваня, вокруг гостиницы и легли спать. Дядя Ваня на своей выехавшей из стены тахте, Иринка на диване, а для Жени дежурная принесла обыкновенную раскладушку, в которую он провалился, как в люльку.

Дядя Ваня с Иринкой заснули быстро. Женя лежал долго, пристально глядя в щёлку между рамой и шторой. Там, на глубоком чёрном небе, мерцала большая голубовато-зелёная звезда. Она была далёкая, манила чем-то и пугала… Так, глядя на загадочную звезду, Женя незаметно и уснул.

Пришло утро… На лёгких шторах проступили цветные узоры. Заиграл в графине с водой бойкий луч, сполз на клетки-классы.

Иринка и Женя вскочили одновременно, испуганные, хотя дядя Ваня ещё крепко спал. Босиком по холодному полу прошлёпали в ванную, завозились, заплескались прохладной водой.

Поднялся и дядя Ваня. Отдёрнул штору, быстренько побрился жужжащей, как крошечный пылесос, бритвой, распахнул настежь окно. Солнце хлынуло, затопило комнату. Стало свежо, и захотелось есть.

Внизу у гостиницы ждал небольшой синий автобус.

Сошли опять в ресторан. Народу там было полно! Иринка с Женей узнали среди сидевших за столиками и главного начальника с седой головой, и вчерашних двух тоненьких девушек, и парня в тёмных очках, хотя теперь он был не в трусах, а в отличном костюме с молниями.

Ресторан гудел сдержанно и ровно. Дядю Ваню окликали, Иринку тоже. Женя завидовал и, стараясь казаться безразличным, усердно ел яичницу. Иринка же улыбалась всем, раскачивая хвостики с бантами…

Женя думал: как все завтракавшие разместятся в одном небольшом автобусе? Оказалось, в него сели только дяди Ванин седой начальник, юноша с молниями, вчерашний толстяк да они трое.

Иринку с Женей пропустили вперёд к окну, рядом с водителем. И тронулись в путь.

Во все глаза, молча, жадно смотрели ребята на проплывшую громаду здания с куполом, на какие-то башни и башенки без окон и на дорогу среди поля длиной, по словам Иринки, в сто километров.

Остальные пассажиры в автобусе смеялись, шутили, спорили, кто-то кричал, что Федунчик обыграл в шахматы самого Фёдора Фёдоровича, — словом, вели себя непростительно буднично.

Нет, Иринка ошиблась! Никаких ста километров они не проехали, Женя мог поручиться.

Автобус неожиданно стал. Все полезли к выходу.

Это было такое же поле. Пустое, чистое, заросшее самой обыкновенной травой. У дороги топорщились бело-розовые кашки, распластались листья подорожника. Равнодушные облака стыли в майском небе. Даже какая-то дерзкая пичуга заливалась-пела в воздухе.

Далеко впереди виднелась гладкая, словно отутюженная площадка. И вот на ней-то возвышалась напоминавшая подъёмный кран или экскаватор ажурная, устремлённая вверх вышка.

Никто из приехавших не спешил к площадке. Дядя Ваня скомандовал:

— Быстро в укрытие!

— В укрытие? Военное? — ахнула от восторга Иринка.

— Укрытия, к счастью, бывают не только военные, — улыбнулся седой начальник.

Все спустились по каменным ступенькам в незаметное углубление под землёй. Стены его были выложены плитами, в одну был вделан экран. Вышка, нечётко видная издали, на экране казалась близкой, как будто находилась в двух шагах.

Но что это? На площадке возле вышки тоже появились, словно из-под земли, люди в комбинезонах. У Жени ёкнуло сердце: похожи на космонавтов! Только космонавты одеты, наверно, в тяжёлые негнущиеся костюмы и шлемы, вроде скафандров. А эти скорее похожи на рабочих из цехов, где варят сталь, как показывают по телевизору…

Иринка стояла рядом с Женей важная, хмурая. Дядя Ваня положил правую руку на её плечо, левую на Женино.

— Ахнет здо́рово, — тихо сказал он. — Не пугайтесь — взрывная волна сюда не дойдёт.

И действительно. Минут через пять, когда все у экрана замолчали, прислушиваясь, а те, что проворно двигались у вышки, снова куда-то исчезли, и чёткий металлический голос отсчитал громко: «Пять-четыре-три-два-один, старт!» — ахнуло.

Земля могла расколоться!

Небо могло опрокинуться!

Белые облака на небе как будто смешались с теми, что закутали, обволокли в отсветах огня тёмную вышку. И от неё, стремительная, отделилась, понеслась почти вертикально в небо, в голубую высь, тёмная ракета.

Выше! Выше! Выше! Оставляя за собой тугой волнистый и чёткий след. И вот уже не было ничего, кроме этого тающего следа и отблеска света наверху. Ни пятнышка, ни точки… А вместо грохота наступила не менее оглушающая тишина. И потом, как новый взрыв, возникли голоса людей. И чуть спустя упрямый птичий свист… И шум заводимого мотора… И дяди Ванины слова:

— Ну как, понравилось? Теперь быстро в машину.

Зачем в машину? Отчего быстро?

Улучив минутку, Женя тронул дядю Ваню за руку:

— Почему надо торопиться? Ведь она же улетела, ракета?

Иван Васильевич ответил серьёзно; он понимал — для ребят свершившееся полно глубокой важной тайны:

— У нас, дружок, теперь-то и начинается главное. Наблюдение за приборами, расшифровка сигналов… Словом, регистрация всего, что делается там, наверху. — Он посмотрел на небо. — Мы будем следить за полётом ракеты в лаборатории.

К вечеру того же дня Иринка и Женя сидели опять в номере.

Дядя Ваня ещё не приходил. Ребята перетащили ковёр к окну, уселись на него. Небо алело от заходящего солнца, гасло вместе с ним.

Ракета, ракета, где ты сейчас? Что делаешь? Что видишь? Мчишься под высокими звёздами далеко от родной земли…

Иринка, будто угадав Женины мысли, сказала со вздохом:

— Она теперь уже, наверно, обратно спустилась. На парашюте. Папа говорил, они с парашютами опускаются.

На парашюте? Ой, как интересно… Только представить себе: откуда-то из бездонной синевы медленно-медленно плывёт к земле под громадным парашютом блестящая ракета, только что видевшая звёзды.

А они зажглись уже и здесь, внизу. Вот народилась одна, еле заметная. Вот их сразу стало три, хотя солнце ещё не ушло. Багровая полоска на западе тлела, бледнея. И тонкий месяц выступил на потемневшем небе.

— Ирка! — Женя повернул к девочке остренькое лицо с большими восторженными глазами. — Я обязательно буду космонавтом! Когда вырасту…

— Тебя могут не принять. — Иринка сказала это с искренним сожалением. — Ты же слабый. Знаешь, сколько они тренируются? Я в «Пионерке» читала: в Москве уже есть клуб юных космонавтов. Туда принимают даже школьников, Даже младших! Учат выдержке, смелости, ловкости, быстроте…

— Какой быстроте? Бегать?

— Нет. Быстро думать. Вдруг из космического корабля надо скорей просигналить что-нибудь на Землю? Знаешь, как учили, например, Валентину Терешкову? Сажали в такое кресло с длинной ручкой, привязывали ремнями и начинали крутить со страшной быстротой. Сто тысяч раз в минуту! А она должна была всё равно не закрывать глаза и соображать, как будто приборы смотрит. Думаешь, легко?

— Я буду тренироваться, — тихо сказал Женя.

— Я тоже. — Иринка тяжело вздохнула. — Вот завтра мы с тобой приедем домой и давай начнём сразу? Вместе! Ох, жалко у нас в городе ещё своего клуба нет…

— Давай начнём, — как эхо, откликнулся Женя.

Глава вторая

В квартире Сергея Сергеевича Короткова собралась вся его большая семья.

Женина мама, Евгения Андреевна, как всегда не терявшая времени даром, сидела за столом с вязанием в руках. Она ловко и быстро накидывала на спицы петли, спицы так и мелькали… Сергей Сергеевич, невысокий, худой с жёсткими тёмными усиками, нетерпеливо ходил по комнате. Старший брат Лёня стоял, прислонившись к этажерке с книгами. Катя и Женя сидели на диване.

Сергей Сергеевич иногда останавливался и горячо говорил:

— Поймите же, дорогие мои, ничего в том страшного нет! Завод в четырёх, ну, не в четырёх, а в шести часах езды от города. Дело это я знаю досконально и… и люблю. Да, пропади я пропадом, люблю! Почему, ну почему бы мне не согласиться? Всего на год, пока директор в отъезде?

— Лёня, перестань колупать переплёт книги, — спокойно сказала Евгения Андреевна. — А ты, Сергей Сергеевич, не ходи, как маятник, — в глазах рябит. Сядь к столу, и давайте взвесим ещё раз: с твоим здоровьем стоит ли тебе вообще браться за работу? Пенсии ведь хватает… И не знаю, право, не знаю, отпускать ли с тобой Женю.

— А-а, значит, уже согласна, согласна! — закричал на всю комнату Сергей Сергеевич, но к столу сел.

Однако тут же вскочил, притянул к себе за плечи младшего сына:

— Жукаранчик! Поедешь со мной в завод? Будем, братец ты мой, жить в деревянном доме среди леса, сами варить обед, купаться…

— Не хватало, чтобы ты стал отпускать ребёнка одного к реке, — тревожно, но не отрываясь от вязанья, перебила Евгения Андреевна.

Женя испуганно таращил глаза, хлопал длинными ресницами. Ничегошеньки он не понимал! Какой завод и дом в лесу? Почему варить обед? А как же… как же их договор с Иринкой о тренировках на космонавта?.. Женя нахмурился хлюпнул носом…

Но отец, азартный, повеселевший, был так явно обрадован словами матери, что Женя тут же молча ткнулся ему в плечо, по дороге уколовшись об усы.

В их большой дружной семье всё обсуждалось всегда сообща.

Тут солидно заговорил Лёня, старший брат:

— Считаю, что Евгению пожить лето не на какой-нибудь тухлой даче, а среди настоящей природы вполне целесообразно. Смотрите, он же худ и бледен, как… ощипанный цыплёнок.

— Лёня, прошу без насмешек, — строго сказала Евгения Андреевна.

— Почему лето, почему лето? — всполошился отец. — Великолепно может жить и зимой! Школа в двух километрах, ничего особенного…

— Ну, это ещё видно будет. — Спицы в руках Евгении Андреевны замелькали энергичнее.

— Папе, понятно, хочется ощутить полнокровную жизнь, — невозмутимо продолжал Лёня. — Надоело существование «тыбика»…

— Лёня, что это за выражение? — ещё строже спросила мать.

— Мамочка, ты же прекрасно знаешь, всем пенсионерам говорят: «Ты бы сходил в магазин… Ты бы сводил Женьку в зоопарк… Ты бы полежал, отдохнул…» — пояснил Лёня. И, откашлявшись, потрогав воображаемую щетину на подбородке, добавил: — А когда же вы предполагаете ехать? Скоро?

— «Когда, когда»… — Сергей Сергеевич вдруг растерялся. — Да, собственно, что откладывать? Женюша, ты бы могла собрать нас с Жукараном примерно ко вторнику? Я обещал как раз во вторник…

— Соберу, — кротко ответила Евгения Андреевна. — Ну, а теперь марш по делам! Лёня, тебе пора в техникум, надень чистую рубашку… Катя, мы с тобой до школы должны начистить картошки к обеду… А вы, — она отложила вязанье и посмотрела на мужа и младшего сына, — вы оба сегодня же по списку купите всё необходимое. Сергей Сергеевич, бери карандаш, бумагу, садись и пиши…

Так в семье Коротковых было принято и утверждено решение: главе семьи согласиться на предложенное место директора завода, какого — Женя точно не понял.

А самому Жене готовиться к поездке вместе с отцом в новую жизнь.

Первым делом, прежде чем идти «покупать необходимое», Женя, конечно, слетал к Иринке.

Дверь у Лузгиных открыла Александра Петровна. Она никогда не задавала никчёмных вопросов: «Ты что?» или: «Ты к кому?» Ответила на робкое, но звонкое Женино «Здравствуйте!» — «Добрый день, Ира у себя в комнате», — и сразу ушла на кухню. Очень выдержанная была старушка!

Иринка сидела за своей новенькой чёрной партой и старательно писала, загородившись рукой.

— Не мешай, здравствуй, проходи, — быстро сказала она. — Женька, замечательная новость! Папа сказал, у нас в городе, возможно зимой, откроется клуб юных космонавтов!

— Ко… космонавтов? — переспросил Женя, заикнувшись от волнения. — А у меня тоже… надо тебе сказать… Мы с папой во вторник уезжаем на один завод. Насовсем.

Тут уж Иринка повернулась и уставилась на Женю круглыми от возмущения глазами.

— Ты понимаешь, что ты говоришь? — тоном Александры Петровны спросила она. — Я уже готовлю расписание тренировок. Мне и тебе, тебе и мне. На какой ещё завод?

— Ко… конский, — пролепетал смущённо Женя.

— Како-ой?

— Папа говорил — конский. В общем, лошадиный.

— Таких не бывает, — отрезала Иринка. — На заводах делают машины, разные станки, самосвалы… А лошадей никто никогда на заводах не делает. — Девочка рассердилась по-настоящему.

— Ирка, честное же слово, папа сказал: конзавод! — чуть не плача воскликнул Женя. — Папа в войну был кавалеристом, весь его полк был кавалеристами. Он же знает и до-ско-нально любит это дело!.. Не веришь? А я… я, понимаешь, должен ехать вместе с ним. Жить!

Иринка молчала. Она поверила Жене. Решительно отодвинув от себя большой разлинованный лист, на первой строчке которого крупными буквами было выведено: «Утриняя зарядка и абливание водой», она встала и вышла из-за парты.

— Значит, уезжаешь. Так! — протянула грозно.

— Что «так»? — Женя уныло смотрел девочке в глаза.

— На лошадиный завод? А ты сказал своему папе, что собираешься стать космонавтом? Ты сказал, что уже договорился со мной о тренировках? Что нечестно теперь… отвиливать? Ты сказал?

— Нет. Он расстроился бы очень. Ему одному без меня скучно…

— «Скучно»! А что я расстроюсь, тебе всё равно? Что без тебя мне будет тоже скучно, ты подумал своими куриными мозгами? — Иринка распалялась всё больше. — Ты не мог папе объяснить, что лошади давным-давно устарели? Над вами же все смеяться будут!..

— А… зачем тогда лошадиные заводы? — пролепетал снова Женя.

— Зачем? Для старых лошадей, которые ещё не умерли! Не убивать же их? Пусть доживают! Что, не так?.. Ну кому, кому теперь нужны лошади? Скажешь, и верблюды и ослы нужны? — Девочка презрительно расхохоталась. — Люди на ракетах летают, а Женька Коротков, Жукаран, Одуванчик, — на верблюде!

— Ну, ты знаешь, не очень-то… Я не Одуванчик! — Женя обиделся за отца, за себя, за прозвище, хотя в душе насчёт лошадей был почти согласен. — Ладно, хорошо. А… а если бы твой папа, дядя Ваня, куда угодно тебя с собой позвал? Хоть мышей разводить! Ты не поехала бы? Не поехала? Ага, молчишь!

Теперь растерялась Иринка.

Да. Она поехала бы за отцом хоть на край света, если это нужно, — Женька прав. Какая досада! Так хорошо всё было задумано, и всё рушится… Всё! Нет, не всё. Женьку жалко, но придётся готовиться одной. Она не отступит, будет тренироваться на космонавта…

— Ладно. Можешь ехать, — сказала девочка. — И даже можешь мне оттуда… с этого твоего лошадиного завода… написать письмо. Хотя да, ты же плохо умеешь!.. Тогда нарисуй мне про всё. Просто возьми и нарисуй. Понял? Будешь?

— Буду, — печально ответил Женя.

В поезде вагоны были с мягкими сиденьями.

Если надавить на подлокотник, сиденье плавно отваливалось назад. Женя откинулся на своём сиденье и решил подремать, как отец. Но глаза в ту же секунду раскрылись.

Давно уже отмелькали пригородные строения, в окнах бежал-торопился молодой, зелёный лес. Телеграфные провода, перечёркивая небо, то снижались, то опять ехали кверху до очередного столба.

Вагон мерно покачивался, вместе с ним качались тёмные и светлые, без шапок, головы пассажиров, и уставленные на полках чемоданы, и гроздья авосек…

Сергей Сергеевич, не открывая глаз, сказал:

— Хорошо!..

— Папа, а мы уже скоро приедем?

— Скоро. Не успеешь оглянуться.

— А он большой, завод?

— Громадный.

— А почему Ирка говорила, лошадей на заводах не бывает? И что они устарели?

— Потому что она не знает. Ты, братец, учти, сейчас даже центральная пресса пишет: в сельском хозяйстве часть техники может быть заменена конским тяглом! А это — рысаки… — Отец, весело блестя глазами, сидел в кресле прямо. — Лошадь испокон веку служила людям, она друг и помощник человека! Да, вот так… Понял хоть что-нибудь, братец мой?

Женя понял маловато.

Ему очень нравилось, когда отец называет его братцем, а вот что такое центральная пресса и конское тягло — было неясно. Но он чувствовал: отец считает новое своё дело важным и нужным. А это было главное.

Поезд остановился тихо, без толчка. Только головы пассажиров чуть качнулись вперёд.

— Неужели Воронки? — тревожно закричал отец. — Да, как будто Воронки! Жукаран, беда! Собирайся, приехали…

Соседи-пассажиры, наверно, с полслова поняли, что отец с сыном чуть не проморгали нужную остановку. Чьи-то сильные руки уже стаскивали с полки их чемоданы, чьи-то заботливые руки надевали на Женю пальто. Отец с кепкой в руке метался у окна…

Они успели сойти, конечно.

Через минуту поезд укатил, а Сергей Сергеевич с Женей стояли на пустой открытой платформе с чёткой надписью «Воронки».

Лес был справа, и слева, и сзади — кругом. Белели стволы берёз. Трепетали молодые осинки. Сосны были в светлых высоких свечках…

Громкий автомобильный гудок прогремел, как выстрел, — в городе давно отвыкли от гудков. Переваливаясь, выползла из леса «Волга». Зелёная, под стать соснам. Водитель махал из окна газетой. Неужели за ними?

Да, они сели в «Волгу». Чемоданы и свёртки впихнули в багажник. Водитель был в высоких охотничьих сапогах с раструбами. Он долго и шумно радовался Сергею Сергеевичу, хлопал по плечу, называл «старина»… Женя недоумевал, кто он?

«Волга» попятилась, завихляла, проваливаясь и вылезая из колдобин. Ехали долго. И всё лес, лес, лес тянулся по обе стороны дороги.

Наконец замелькал тёмный высокий забор. Куцая собачонка вылетела из распахнутых ворот с пронзительным лаем. Человек в сапогах гуданул и крикнул:

— Цыть! Свои…

Собачонка сразу завиляла хвостом.

«Волга» вползла в ворота. За ними на большом лугу с пригорками, среди редких сосен, стояли дома. Много домов — низких, длинных. У одного Женя успел заметить прислонённую к стене странную повозку: изогнутые, как усы гигантского жука, запрокинутые оглобли и два высоких колеса. Рядом с повозкой на зелёной траве зачем-то стояли сани на тонких полозьях… У ворот горой желтели опилки. Пахло очень хорошо — сеном, смолой и чем-то незнакомым, но приятным…

Человек в сапогах помог внести в сени маленького, стоявшего в стороне дома их вещи. Отец, что-то приговаривая, долго чистил ботинки о прибитую к порогу железину. Женя хотел соскоблить глину с подмёток о вторую, полукруглую, но отец крикнул:

— Эй, эй, ты что? Подкова, в доме к счастью! Сбей о порожек…

В первой комнате, куда они вошли, жарко топилась большая белая печь. Человек в сапогах сказал:

— Я распорядился протопить. Всё-таки две недели заперто… Жинка щей вам и свининки наварила. Располагайтесь.

Тут отец захлопал его по плечу:

— До вечера, дорогой Илья Ильич! Со свиданьем, значит! Ждём.

Как только человек в сапогах вышел, Женя спросил ревниво:

— Он кто?

— Кто он-то? — Сергей Сергеевич довольно покрутил усики. — Это, братец, замечательный человек! Бывший знаменитый наездник и тренер, теперь старший зоотехник в заводе. Великий знаток!

— Папа, — спросил Женя, — а мы когда на завод поедем? Завтра?

— Завтра? — отец вдруг неудержимо расхохотался. — Да мы уже приехали!

Так вот он оказался каким, этот неведомый конный завод…

Раньше представлялось: завод — обязательно что-то большое, кирпичное, с высокой трубой и грохотом. А здесь…

Прямо посреди завода, то есть на его территории, было несколько больших, огороженных слегами загонов, в которых паслись лошади. В одном — матки с жеребятами. Матки ходили степенно, пощипывая молодую траву, зорко и зло посматривая вокруг. Жеребята то жались к матерям, то, выгнув гибкие шеи, задирали жеребят-соседей, взмахивая короткими, как метёлки, хвостами. Или, растопырив высокие ножки, подолгу сосали матерей.

В другом загоне важно и спокойно бродили взрослые кони. Тёмные до черноты, или коричнево-красные, или серые в белых пятнах, будто в яблоках, или светло-бурые. Гладкие, блестящие, с длинными пушистыми хвостами и гривами. Узкомордые, умноглазые…

Эти фыркали звучно, всхрапывали с шумом. А когда зашедший в загон конюх стал выпускать их, кони пошли из ворот как лавина: упруго перебирая сильными ногам, раскачивая мощные тела.

Прижавшийся к ограде Женя оробел и закрыл глаза. Конюх ободряюще крикнул:

— Ничто, не бойся! Только к заду не подходи, не ровен час, брыкнёт. Смелей держись, лошадь в человеке характер главней всего ценит!..

От этого же конюха Женя услышал: загон, где пасутся кони, называется вовсе не «загон», а красиво и звучно — «левада»…

Низкие длинные строения — это конюшни. Небольшой круглый дом с куполом, похожий на маленький цирк, — манеж, где учат лошадей ходить в упряжке. Было ещё на заводе множество подсобных помещений, назначение которых пока оставалось неясным. Неподалёку среди леса раскинулся ипподром, где лошади уже бегали, тренировались на быстроту. Слова «ипподром» Женя и не слышал в городе; видел, правда, как-то в журнале у отца фотографию «Рысистые испытания на московском ипподроме».

Ипподром в лесу был похож на большой стадион с зелёным футбольным полем. Только вместо узкой беговой дорожки его окаймляла широкая наезженная тренировочная дорога.

Всё это, разумеется, Женя узнал не в первый день. В первый день он больше хлопал глазами…

Конюшня пропахла свежим сеном, сосновыми опилками, конским навозом.

Было в ней тепло, уютно, чисто. Непрерывно и мерно — хруп-хруп! — похрустывало и шуршало в зубах лошадей ароматное сено. Изредка слышалось нетерпеливое мощное «фррр!» Или вдруг сильный удар копытом о дощатую перегородку, о дверь. Тогда дежурный конюх, сметавший в проходе опилки, строго кричал:

— Я т-тебе постучу!.. — И удары сразу прекращались.

Густым недовольным ворчанием встретил робко вошедшего Женю лохматый пёс.

— Ты о чём, Буян? — спросил конюх.

Буян ответил: вошёл чужой! Но конюх оставался спокойным, и умный Буян замолчал.

В проёме у дверей лежало сено, громадный ворох. По обе стороны прохода-коридора, разделённые перегородками, были стойла с решётками. Возле каждого — аккуратная горка опилок. Женя встал на цыпочки и заглянул в первое стойло. Там, вместо лошади, пил из корытца воду… козёл. Большой, облезлый, некрасивый. Обыкновенный шелудивый козёл!

— Ты чей будешь? Не товарища Короткова сынок? — окликнул дружелюбно конюх.

— Короткова, — быстро ответил Женя, подходя. — Здравствуйте.

— Здоро́во живёшь. Глядеть пришёл? Гляди. Сейчас Гордого ковать будем. Знаешь уже Гордого?

— Нет ещё…

— В секундах разбираешься?

— В каких секундах? — И, чтобы не показаться совсем невеждой, Женя ещё быстрее сказал: — А к вам вон в то, первое стойло козёл залез!..

— В денник-то? У нас так стойло называется. — Конюх усмехнулся. — Не залез — мы его нарочно поставили.

— Нарочно? Зачем? — удивился мальчик.

— Чтобы ласка либо хорёк из лесу не забежали, коней не попугали. Вредные зверьки, а духу козьего боятся. — Конюх отнёс и поставил в угол метлу, вернулся. — Ну-ка, посторонись…

Он скинул с одной двери засов, вошёл в денник и вывел оттуда за уздечку крупного тёмно-серого жеребца.

Женя отскочил в сторону так поспешно, что чуть не наступил на Буяна, мирно лежавшего на подстилке. Но тот, видно, уже посчитал его своим — даже не шевельнулся.

Гордый был так высок и могуч, что загородил собой весь проход. Другие лошади посматривали на него из-за решёток своих денников насторожённо-внимательными глазами. А одна светло-рыжая кобылка вскинула голову и радостно забила ногами, точно заплясала. Конюх прикрикнул на неё:

— Н-но, балуй!.. Фортуна, кому сказано?

Фортуна… Красивое имя!

Только сейчас Женя увидел: над денниками висят таблички с крупно написанными именами лошадей. Они были неожиданные и странные: Бузина, Зрачок, Исполин, Зоология, Салют, Спираль, Идол…

— А вон того как зовут? — спросил Женя, показав рукой на денник, над которым таблички почему-то не было.

Здесь, поворотив голову к проходу и прижавшись к решётке лбом с нависшей чёлкой, влажно поблёскивая сиренево-карим глазом, стоял сравнительно небольшой жеребец. Он был светло-серый, почти белый, сияющий, словно свежевыпавший снег. Длинная пышная грива у него отливала серебром. Женя даже не представлял себе никогда, что на свете может быть конь такой ослепительной, сказочной красоты!

А тот, словно почувствовав восхищение мальчика, легонько постучал копытом, тряхнул густой чёлкой и тихо, приветливо заржал. Гордый, которого конюх держал за уздечку, тотчас отозвался низким, густым ржанием.

— Того у нас Ураганом звать. — В голосе конюха было довольство. — Такого рысака поискать!.. Ты ему сахарку как-нибудь принеси, он тебя признает.

— А почему у него таблички нет? Отчего Ураганом прозвали? Он очень быстрый? — пугаясь собственной смелости, жадно спросил Женя.

— Ураганом прозвали потому, что коню имя так даётся: первую букву от матери берут, и чтобы от отца обязательно буква была, — ответил конюх. — Мать его Улыбкой звали… Красавица была, лебедь белая… За границу её, в Индию, продали. А табличку просто навесить не успели — в конюшню его недавно поставили.

— А потом куда? А раньше где был? — Женя уже не отрывался от денника, где стояло это серебряное чудо.

Но конюх не ответил.

Ворота конюшни отворились. Буян заворчал, вскочил с подстилки, но тут же лёг, вытянув лапы. Вошёл человек в клеёнчатом фартуке. Он держал в одной руке ящик с гвоздями и молотком, в другой — такую же полукруглую железину, о которую Женя вчера хотел чистить ноги — подкову.

— Всё в порядке? — спросил вошедший.

Конюх кивнул и стал поворачивать Гордого, заводить его задом наперёд. В проходе появился козёл. А из-за крайнего денника вдруг вышел, мягко перебирая лапками опилки, щуплый рыжий котёнок. Подошёл, дугой выгибая спину, к ноге Гордого, прижался, задрал хвост и, громко мурлыча, стал тереться о копыто, как любят, ласкаясь, тереться кошки о человека или о мебель.

— Ну и дурашка ты, Филя! — ласково обругал котёнка конюх. — Двинет тебя Гордый — один пшик останется.

Но конь, вероятно, угадывал у своей ноги маленькое живое существо. Замер неподвижно, не шелохнувшись, только осторожно косил вниз блестящим глазом.

Дня три спустя Женя сел писать Иринке письмо.

«Здравствуй, Ира!» — вывел он старательно печатными буквами. И отложил карандаш. Отец сидел за столом напротив, поглядывая в прислонённое к стакану зеркальце, брился.

— Папа, — сказал Женя, — у тебя есть ещё бумага? Большая. Дай, пожалуйста.

— Что, письмо кому-нибудь задумал писать? Маме бы неплохо!

— Я маме тоже напишу. Сперва мне порисовать надо.

— Надо? Любопытно. И что же именно ты собираешься рисовать?

— Ирке обещал. Про всё, что здесь. В заводе…

— Занятно. — Отец надул щёку, подпер языком и задвигал бритвой. — М-м-м… Вон, возьми там, в портфеле. Да, кстати: твоя Ирка сейчас, наверно, уже фью!..

— Как — фью? — удивился Женя.

— Они с Иваном, должно быть, где-то за границей, на конгрессе метеорологов. — Отец тщательно скоблил подбородок. — Молодец Иван, не боится таскать с собой девчонку! Ничего, пусть приучается видеть большой мир…

Женя внимательно дослушал отца. Достал и принёс из портфеля новый лист бумаги. Отец добрился и, крикнув с порога:

— Там в печке тебе суп и картошка печёная!.. — ушёл.

А Женя, сидя с коленками на стуле, рисовал и рисовал. Поймёт ли его Иринка? Он будет очень стараться, поймёт!

Вот эти квадратики будут левады. Длинные прямоугольники с крошечными окнами — конюшни, восемь штук. Кружок малый — манеж. Круг большой, продолговатый — ипподром. А размалёванные найденным в собственном кармане огрызком зелёного карандаша зигзаги и загогулины вокруг — лес, лес и лес. В лесу есть пруд. Женя успел уже сбегать к нему. Пруд будет вроде зелёной кляксы. Надо ещё нарисовать речку, куда водят лошадей на водопой, пастбище, где они гуляют, соседнюю деревню Матвейки. Речку можно тоже загогулиной, только чёрной; поле — точками, колхоз — крестиками… Получилось чудесно! Разве непонятно? Ясно и точно, как на карте.

У Жени затекли ноги.

Он с трудом слез со стула, попрыгал, пальцы закололо тысячью иголок. Когда перестало колоть, сел опять за стол.

Теперь самое главное. Для этого главного Женя оставил обратную сторону листа. Он перевернул его, разгладил…

Здесь он изобразит свою любимую конюшню. Ту, где стоят снежный красавец Ураган и великолепный конь Гордый. Имя-то какое — Гордый! Ту, где живут Буян, котёнок Филька — Филимон и даже шелудивый козёл Борька. Конечно, другие конюшни тоже интересные, в них замечательные рысаки.

Но таких, как Ураган и Гордый, нет больше ни в одной, ни в одной!..

Глава третья

Иринка действительно не успела получить Жениного письма.

В то самое время, когда он так старательно рисовал его, Иринка, уткнувшись носом в оконное стекло, лежала на верхней полке в купе скорого поезда, и он мчал её всё дальше и дальше от Жени.

Поезд летел вперёд, конечно, медленнее ракеты, но очень быстро. Уже подъезжали к пограничной станции.

Иван Васильевич сидел за столиком у окна и опять читал журнал, делая в нём пометки.

Иринка сказала сверху:

— Папа, ой, папочка! Смотри, гор больше нету. И я вижу дома… Наверно, уже скоро граница? А это что? Велосипеды под крышей. Как виноград!

И правда. Показалось здание станции, возле него что-то вроде навеса. А под крышей столбы с крючьями, на которых висели велосипеды.

— Железнодорожники, пограничники на работу приезжают и оставляют, — объяснил Иван Васильевич.

Поезд пошёл тише, тише… В купе постучали. Вошли два таких чудесных, бравых советских пограничника, что у Иринки дух захватило. Они были в новеньких гимнастёрках, затянутых ремнями, в ярко-зелёных фуражках, в начищенных сапогах…

— Попросим документы, — козырнули оба.

Поезд ждал у станции долго. Иван Васильевич успел побывать в таможне. Иринка, стоя на подножке, помахала уходившим пограничникам рукой — они помахали в ответ. Было очень тепло. Дул ветерок, близко в поле стрекотали кузнечики.

Мимо вагона прошли женщина и девочка. На девочке была шапочка с красным перышком, на ногах белые чулки с кисточками. Иринка помахала и девочке.

Поезд тронулся и тихо поехал вдоль узкого свежераспаханного поля.

— Папа, — спросила Иринка, — зачем с той и этой стороны столбы полосатые?

— Ничейная земля. С той стороны — наша, советская, с этой уже не наша.

— А зачем землю нарыли? Чтобы, если шпионы придут, следы увидеть?

— Ну, из этой страны к нам шпионы не придут!.. — засмеялся отец. — Здесь живут наши друзья.

И снова вошли пограничники. Такие же молодые, нарядные, только в незнакомой форме.

— По-прошу до-кументы, — сказал один очень чётко.

Потом все пассажиры вышли из поезда. Отец нёс чемодан, Иринка — большую жёлтую сумку, в которую Александра Петровна напихала-таки пирожков, точно в их поезде не было вагона-ресторана!

Пришлось пересесть на другой поезд, местный. Он был странный: купе с полукруглым потолком, тесное-претесное, полки в три ряда. Иринка залезла, конечно, на верхнюю, легла свободно. А напротив лёг незнакомый военный, согнув ноги, — иначе не помещался. Тут поезд страшно закачало и замотало. Казалось, вот-вот вагон оторвётся. Громыхая и подскакивая, он летел вперёд, и всё летело навстречу: дома с красными крышами, мост через реку, жёлтый грузовичок, виноградники, церкви…

Наконец приехали. Совсем.

Вокзал был огромный, серый, мрачный. Люди в плащах, с зонтиками быстро и молча шли куда-то. Подхватили Иринку с отцом в общий поток и вынесли на площадь, где стеной стояли машины. У себя в городе Иринка и Женя давно научились различать «Волги», «Победы». Здесь Иринка не могла угадать ни одной. Громко вскрикнула, увидев пробиравшийся по площади малиновый «Москвич».

— Ты что? — испугался Иван Васильевич.

— Папа, наш! Смотри, наш!

К ним подошёл мужчина в шляпе, поклонился и сказал:

— Приветствую вас, товарищ Лузгин.

Сели в машину, большую и чёрную, как рояль, и поехали в гостиницу. Города Иринка разглядеть не успевала: всё время их загораживали другие машины. Только один раз мелькнул высокий дом с острой крышей и перед ним памятник: каменный человек на каменной лошади…

В гостинице, пока отец оформлял документы, Иринка ждала, провалившись в глубоком, как нора, кресле. Вместе с ключом от номера отец принёс пачку цветных наклеек — вот откуда у него было их столько на чемодане, наверно, всюду дарили на память!

Лифт распахнул важный лифтёр. В пустом длинном коридоре с трудом разыскали свой номер. Свой! Уф!.. Иринка от удовольствия повалилась на кровать.

— Устала? — сказал Иван Васильевич. — Ничего. Мы с тобой, Ириша, в ресторан, пожалуй, не пойдём. Закусим кулинарией Александры Петровны здесь. Согласна?

Иринка закивала.

— После этого я на часок уеду, а ты отдыхай. На улицу одна ни-ни. В общем, отдыхай и готовься: вечером будем показывать плёнки, диапозитивы, ну, да ты знаешь что…

Иринка кивнула раз десять. Она так ждала этих слов!..

Иван Васильевич переоделся и ушёл. На столике лежали покрытые салфеткой пирожки, из пластмассового мешочка торчала куриная нога. В дверь постучали.

— Входите, не заперто! — крикнула Иринка, как это всегда делал отец.

— Наздар! Теши ме же вас познавам![1] — сказала вошедшая женщина в белой кофточке, с высокой чудно́й причёской.

— Здравствуйте. Только я ничего не поняла, — вежливо ответила Иринка.

— Наздар! — повторила женщина. — Русски? Советски Союз?

— Советский! Советский Союз! — радостно закричала Иринка.

— Отшень рада.

Женщина быстро вышла и тут же вернулась с графином воды. А из-за приотворенной двери Иринка увидела в коридоре девочку в пёстром вязаном платье. Девочка заглядывала в номер, вытягивая шейку, но не входила. Как только женщина, поставив графин, вышла, Иринка сразу высунулась в коридор.

— Ты что? — спросила она девочку. — Ты чья? Входи, не бойся!

Девочка робко, потом смелее вошла. Уставилась на Иринку, крутя поясок платья. И вдруг, сделав ручкой, присела, точно её легонько ударили под коленку.

— Жда-астуй, — сказала тонко и певуче.

— Здравствуй!

Обе смотрели друг на дружку изучающе, с любопытством.

— Твоя мама? — спросила Иринка, высоко задрав над головой руку, а второй будто неся графин.

— Мама, мама! — закивала девочка.

— Ты тоже здесь живёшь, в гостинице?

Девочка часто заморгала — не поняла.

— Я — Ира. Меня зовут Ира! — Иринка сильно шлёпнула себя в грудь.

— О-о, Ирра! — блеснула синими глазами девочка. — Да, да! Божена, — чётко произнесла она, показывая на себя.

Божена… Красивое имя, только странное. Александра Петровна, когда сердится, говорит: «Боже, боже, не выводите меня из терпения…»

— Я Ирра, ты Божена. Мы дьевочки, будем друзья… — неизвестно почему вообразив, что чем больше она будет коверкать слова, тем скорее поймёт её девочка, громко сказала Иринка.

Но та, растерявшись, молчала.

И тут Иринку осенило. Бегом бросилась она к своей жёлтой сумке. Порылась в ней и вытащила коробку из-под вафель «Снежинка». В коробке что-то гремело и звякало. Это были значки. Накануне отъезда отец дал Иринке три рубля, велел купить в киоске на углу самых красивых значков для подарков; Иринка взяла Ленина на красном знамени, космонавтов, спутника с усиками-щупальцами, алые флажки со звёздами, Московский Кремль.

Она выбрала четыре самых нарядных значка, принесла и торжественно приколола к платью Божены. Та смотрела себе на грудь, скосив глаза и посапывая от важности.

— Спасибо. Балшое спасибо, — сказала, просияв, и позвонила значками.

— Пожалуйста, — ответила Иринка.

— Пионир? — помолчав, спросила девочка и тронула Иринку.

— Нет ещё! — заторопилась та. — Понимаешь, у нас принимают только с третьего класса…

Потом они взялись с Боженой за руки и побежали в коридор. Божена всё тянула, подталкивала куда-то.

Добежали до открытой двери. Там была небольшая комната — в ней, раскладывая стопками простыни, полотенца, работала Боженина мама. Увидев Иринку со своей дочкой, она весело заговорила что-то на своём певучем непонятном языке. А Божена быстро выдвинула ящик комода, достала и протянула Иринке маленькую куклу — смешного деревянного человечка, мальчишку с хохолком.

— Бери, пожалюста, бери! — повторила просительно.

Иринка взяла человечка. Он был такой забавный! Но в это время строгий голос отца сказал:

— Ириша! Наконец тебя доискался. Ехать же нам пора!..

Мама Божены всплеснула руками и, сконфузившись, стала объяснять что-то отцу. Он тоже сконфузился, сказал:

— Ничего, прошу вас, не беспокойтесь, — и увёл Иринку.

На прощание она успела крикнуть:

— Приходи завтра опять, ладно, Боженочка? А его я с собой возьму, спасибо! — и потрясла человечком.

К зданию, где должен был делать свой доклад Иван Васильевич, они доехали на трамвае. У них в городе, дома, даже трамвайные пути давным-давно поснимали, ходили одни автобусы и троллейбусы. А здесь красные звонкие трамвайчики так и шныряли по улицам.

Жёлтая сумка у Иринки на этот раз была набита не пирожками Александры Петровны, а круглыми жестянками с плёнками, ящичками с диапозитивами — разноцветными снимками на стёклах. И портфель у Ивана Васильевича раздулся от чертежей и рисунков, а в руке он нёс складной штатив с экраном и киноаппарат.

Зал был полон. Больше сидело мужчин — строгих, парадных, в черных костюмах, но и несколько разряженных женщин, покровительственно улыбнувшихся Иринке.

Конечно, Иван Васильевич мог попросить себе в помощники кого-нибудь из взрослых. Но он так любил, когда ему помогала Иринка!

Пока отец читал свой доклад, а переводчик переводил, она сидела в первом ряду и могла делать что угодно: смотреть в окно или на тех, кто сидит в зале…

Сегодня Иринка глаз не спускала с отца. Она восхищалась, она гордилась им! Иван Васильевич был в своём лучшем костюме, только галстук чуть сбился набок; он говорил, или показывал палочкой на развешанные чертежи, или вдруг, снимая очки, отпускал шутку. И весь зал слушал его, и все смеялись вместе с ним. Отец был самым лучшим, самым умным, замечательным и красивым на свете!..

— Ирина, что же ты, не слышишь? Расставляй экран! — громко произнёс его голос.

Иринка вскочила. Настала и её торжественная минута.

Она тоже нарядилась в лучшее платье, и новые банты повязала на хвостики. Смело поднялась на сцену, вынесла сложенный экран со штативом, щёлкнув, раскрыла его — все в зале слышали это звонкое «щёлк!» Вместе с отцом растянули, установили экран. Потом спустились в зал и в проходе между разряженными зрителями поставили аппарат, а рядом на стуле Иринка разложила по порядку — она сама перед отъездом проверяла! — катушки с плёнками. Номер один, номер два, номер три. Сейчас она будет подавать их отцу по очереди, как только он тихо скажет: «Следующая…»

И тут случилось ужасное, непоправимое.

Как обычно, Иринка подала плёнку номер один, она сама сматывала её после прошлого показа. Первая была скучная: столбики цифр, схемы. А вот со второй начиналось Иринкино любимое: гостиница, где они были недавно с Женькой, здание с куполом, помощники отца в белых халатах, его начальник — вообще всё.

Иринка подала плёнку, отец вставил её в аппарат, тот привычно зажужжал. А зал вдруг грянул дружным весёлым хохотом.

Что случилось? Ой, что случилось!..

На экране всё, решительно всё ехало вверх ногами: большое здание с куполом плыло, опрокинувшись в голубое небо, под ним плыли пухлые облака; автобус, в котором ехали они с Женькой, деловито перебирал колёсами там, где должна быть крыша; по дороге к нему, не падая, быстро шёл вверх ногами папин начальник.

Иринка ахнула громко, отчаянно, окаменела. Хохот в зале нарастал, отец смеялся тоже.

— Что же ты, Ириша? Товарищи, просим прощения…

Ещё минута — Иринка заревела бы. Но чей-то голос из зала на чистом русском языке крикнул:

— Не робей, дочка! Молодец, помогай отцу, а плёнку перемотать пустяк…

Иринка проглотила слёзы. Мигом взяла из рук отца катушку с злополучной плёнкой. Ловко, умело перемотала её, подала. И всё пошло своим чередом.

Поздно вечером Иринка с Иваном Васильевичем вернулась в гостиницу.

Утомлённые трудным днём, спать легли сразу. В середине номера стояли рядом две широченные кровати.

Перед тем как лечь, открыли окно. Сразу зашумел, загудел вокруг невидимый чужой город. Но шумел он так же, как их собственный. И огни в соседних окнах были похожие: в одном горел жёлтый, в другом оранжевый, в третьем голубой. Окна понемногу гасли. А на небе зажигались звёзды. Иринка смотрела и думала: звёзды всюду одинаковые? Она спросила:

— Папочка, вот ты говорил свой доклад. Про то, как летают в космос. Правильно?

— Ну, не совсем, — сонно ответил Иван Васильевич. — Тема моего доклада была значительно уже…

— Папочка, а зачем вообще летают в космос?

— Для того, например, — Иван Васильевич сладко зевнул, — чтобы узнать, какие лучи испускают солнце и звёзды. Когда полетят космические корабли с людьми, надо охранять их от этих лучей.

— А ещё зачем?

— Чтобы изучать метеориты, определять по ним, из чего сделаны другие планеты…

— А зачем открывать другие планеты? Вдруг там какая-нибудь очень интересная жизнь, да?

— Честно тебе сказать, девочка, — улыбнулся Иван Васильевич, — жизни интересней, чем на нашей планете, то есть на Земле, по-моему, нет нигде. Даже в космосе.

— А Земля большая?

— Очень.

— И на ней много-много разных стран?

— Конечно.

— А космос ещё больше?

— Ну… Наша Земля в нём как… как маковое зёрнышко!

Иринка съёжилась под одеялом.

— Знаешь что? — попросила она. — Побаюкай меня, пожалуйста. Когда я была маленькой, ты меня баюкал, я помню. Пел: «Не ложись на бочок, придёт серенький волчок…»

— Да что ты, маленькая? Что ты, моя рыбка? — Иван Васильевич повернулся к Иринке. — О чём загрустила?

— Нет, я не загрустила… — Иринка помолчала. — Просто подумала: у всех есть мамы. У Женьки, и даже здесь, у Божены. А у меня нету…

Иван Васильевич подвинулся к ней. Стал тихонько похлопывать рукой по одеялу, нескладно и неумело напевая: «Не ложись на бочок…» — до тех пор, пока Иринка не задышала ровно, не заснула.

На следующий день Боженина мама была выходная, и Иван Васильевич разрешил Иринке пойти вместе с ней и Боженой смотреть город.

Оказывается, очень интересно провести полдня с человеком, объясняясь только руками, глазами, ногами, даже носом.

У витрины большого магазина девочки постояли, и Иринка показала, какое ей хотелось бы платье — вон то, пышное, колоколом! Божена, хитренько сморщившись, нарядилась вон в ту шляпку — девочки зафыркали от восторга: до чего же здо́рово, дунешь — улетит!

У витрины игрушечного магазина покачали на руках понравившихся кукол, сварили на плите обед, выкупали дочек, покатали на колясках — всё руками, глазами.

Улицы в городе были не асфальтовые, а выложенные крупными чистыми камнями. Иринка показала, как по ним можно прыгать в классы. У большущего фонтана на площади побрызгались водой. А на красивом изогнутом мосту стали учить друг дружку считать фонари. Иринка протяжно говорила:

— Один, два, три…

Божена повторяла по-своему:

— Еден, два, трши…

Прохожих тоже было занятно встречать так: палец ко рту, молчок, замереть — значит, идёт строгий, важный, надо вести себя тихо, как мышки. Сделать вот такие глаза, надуть от смеха щёки, чуть что не лопнув, — ну и тётенька, гражданка, дама! Вся в каких-то свистящих оборках, и каблучки вроде карандашей. Всплеснуть руками, похлопать в ладоши — ай да собачонка, длинная, мохнатая, вроде гусеницы, глаз не видать!

Словом, бродить по городу молча получилось очень весело!

Белую мраморную лестницу стерегли мрачные рыцари в латах.

Потом зашли в музей. Это был уже настоящий сказочный дворец. Белую мраморную лестницу стерегли мрачные рыцари в латах, с мечами. Иринка даже испугалась, схватила Божену за руку.

— Кто они?

Божена весело заговорила что-то. Иринка не понимала. Она смотрела на закованного в железо великана снизу вверх почти с ужасом. Неужели раньше, давно, так одевались? Нет, это, наверно, стражник в броне, как танк, стерёг когда-то дворец. А вдруг он оживёт и поднимет тяжёлый меч? Выше на лестнице стоял второй такой же стражник… Боженина мама, улыбаясь, ждала, пока Иринка с опаской поднималась по ступенькам.

Залы музея распахивались перед девочками, как страницы книги. Свет из узорных окон рассыпался по паркету, дрожал в люстрах. В одном зале висели картины, в другом стояли высокие, ростом с человека, вазы или шкафы с расписной посудой…

Когда девочки устали, Боженина мама вывела их мимо тех же рыцарей в сад. Там росли розы, диковинные остролистые кусты и кусты маленькие, завитые, как пудельки. А изо рта мраморной рыбы на лужайке била струя воды.

У ворот музея в стеклянной будочке продавали цветы. Боженина мама посмотрела на свои часики, на Иринку и купила три букета. Один, из красных тюльпанов, она дала Иринке; второй, с оранжевыми, как огоньки, бутонами, — Божене. Третий, маленький, похожий на лесные фиалки, взяла себе.

Иринка моргнула Божене: «Теперь домой?» Но её мама повела девочек к остановке автобуса, они сели и поехали. Куда, ещё в новое место? Да, автобус остановился у строгих белых ворот. Иринка удивилась: за ними начиналось кладбище. У себя в городе они с Александрой Петровной один раз тоже ходили на кладбище.

Но Боженина мама привела сюда девочек, видно, не для того, чтобы смотреть могилы. Она всё шла главной аллеей, торжественно неся свой скромный букет в вытянутой руке. Потом, оглянувшись, поманила девочек. И теперь Иринка догадалась.

Хорошо видный издали среди густой зелени на высоком белом постаменте стоял советский воин.

Его можно было узнать сразу: он был в каске, в сапогах, с автоматом, в плащ-палатке. Сильной рукой солдат держал на плече маленькую, чем-то похожую на Божену девочку. Волосы у девочки развевались, развевался и край плащ-палатки…

Перед солдатом горел факел. Едва заметный сначала, но живой, упрямый, негасимый. Всё подножие факела было завалено цветами. Они лежали в громадных поникших букетах, в венках, просто так, стояли в банках с водой.

Иринка поняла: это памятник русскому солдату, помогавшему в войну освободить от врага землю Божены и её мамы!

А та строго и спокойно подвела девочек к факелу, и все трое тихо положили к ногам солдата свои букеты — алый из тюльпанов, зелёный с огоньками-бутонами и нежно-голубой, похожий на лесные фиалки…

А ещё через день Иринка получила-таки Женино письмо. Отца не было, он уехал на последнее заседание своего конгресса. Божена приоткрыла дверь. Пряча за спину руку, еле сдерживая смех, проговорила:

— Ирра, ско́чи!..

— Какие ско́чи? — удивилась Иринка.

— Тансуй…

Божена не вытерпела, замахала над головой голубым конвертом с марками и штемпелями. До чего же славная была девочка — узнала где-то о русском обычае плясать за письмо!

Иринка лихо отхватила что-то вроде казачка и в награду, подпрыгнув, получила конверт.

Письмо было от Александры Петровны. Коротков, в две строчки: «Посылаю полученное на Ирочкино имя. До́ма всё в порядке».

А внутрь этой короткой записки был вложен второй, такой же голубой конверт. И в нём Женин рисунок…

Морща нос и лоб, расстелила Иринка на столе этот измызганный, в зелёных пятнах, замысловатый рисунок, на котором ясны были лишь два написанных печатными буквами слова: «Здравствуй, Ира!»

Что рисунок прислал Женька, сомнений не было. Но что значили таинственные, изображённые на рисунке квадратики и кружки? Божена молча стояла за спиной Иринки.

— Растяпа! — Голос у Иринки был сердитый, а глаза ликовали. — Хоть бы догадался буквы приделать!.. Ну, что это? Что это? А это?

Она возмущённо тыкала пальцем в кружок, в кляксу. Перевернула рисунок и вскрикнула:

— А-а, погоди, постой! Здесь что-то уже можно разобрать. Смотри, лошадь! Похожа на белую собаку, правда?.. Гау-гау! — Иринка полаяла для ясности. — Как ты считаешь?

Божена с любопытством нагнулась.

Да, нарисованное на листке страшилище, если бы не грива, напоминавшая бахрому от скатерти, могло сойти за собаку! К прямой ноге этой собаколошади прижался пучеглазый кот — его-то можно было узнать. Спина дугой, хвост трубой. Рядом стояло второе страшилище, рогатое.

Иринка сказала взволнованно:

— Понимаешь, Боженочка, у меня дома есть друг, один мальчишка. — Она показала на себя, на Божену и зачем-то на пол. — Этого мальчишку зовут, как девочку, — Женя. Тебя — Божена, его — Женя!.. Мы с ним договорились, он нарисует мне письмо, пишет ещё плохо. Но я ничего здесь не понимаю! Ну, почему к лошади прилип этот несчастный кот? Почему?

И синие внимательные глаза Божены ответили:

«Я тоже ничего не понимаю. Ну, почему?..»

Глава четвёртая

Женя проснулся оттого, что в окно или в дверь кто-то скрёбся. Сергей Сергеевич, покряхтывая, натянул старую шинель, шаркая шлёпанцами, пошёл в сени и крикнул:

— Есть там кто-нибудь?

— Есть, товарищ Коротков! Будить вас не хотел, да вы велели. Лада ожеребилась! — ясно ответили из-за двери.

— Хорошо, великолепно, сейчас приду! Вы ступайте, я сейчас.

Отец вернулся в комнату уже с фонариком в руке. Женя сидел на кровати и щурил заспанные глаза.

— Пап, что? Кто это приходил?

— Ты спи, спи. Мне в конюшню надо, скоро вернусь.

— Пап, я с тобой, можно? — Женя торопливо натягивал штаны, фуфайку. — У Лады жеребёночек народился, да?

— Да, братец. Сил нет, посмотреть хочу. Ладно, идём вместе, после доспим.

Через десять минут отец с сыном, светя перед собой фонариком — ночь была без луны, без звёзд, — шагали к конюшням.

Женя знал: этого события, когда у известной на весь их завод кобылы Лады родится жеребёнок, ждали со дня на день. Отец накануне раза три наведывался вместе с Ильёй Ильичом, старшим зоотехником, в конюшню; смотрели на спокойно жующую овёс лошадь; велели ей настлать побольше соломы, хорошенько проветрить денник, не давать лишку пить. Отец даже сам выключил автопоилку, хотя Лада почему-то и не любила пить из неё; дежурные конюхи поили всегда из ведра.

[…]

…Отца с Женей встретил Илья Ильич и незаметный в темноте пёс Тобик.

Вошли не спеша, без шума. Лошади-матки дремали стоя. Появление людей в необычное время их обеспокоило мало, голоса и запах были знакомые. Сосунков видно не было, те спали в соломе.

Лада стояла в последнем деннике. Сюда свет матового круглого фонаря доходил слабее. Лада была высокой, тёмно-коричневой масти, с прямой гибкой шеей, мощным крупом и тонкой породистой головой. Она тревожно оглянулась на Илью Ильича, зашедшего в денник и присевшего над лежавшим в соломе крошечным и всё равно крупным жеребёнком.

— Редкая масть. Очень редкая!.. — тихо сказал Илья Ильич.

Точно серебристое пятнышко, согнув непомерно длинные по туловищу ножки, лежал этот новорождённый. Мохнатая шёрстка на нём местами топорщилась и была ещё влажной — мать недавно вылизала его. Он и голову слегка откинул на солому — отдыхал, получивши жизнь. И Лада отдыхала. Мерно дыша, поднимались и опадали её крутые бока, вздрагивали упругие мускулы, поглядывали на сына грустно-заботливые глаза.

— Папа, — шёпотом, чтобы не обеспокоить Ладу, спросил Женя, — он ещё даже стоять не умеет?

Сергей Сергеевич не успел ответить. Как раз в эту минуту жеребёнок пошевелился, вытянулся всем своим коротким туловищем…

[…]

…гнулись, и рёбра словно просвечивали сквозь тонкую, нежную кожу.

Шатаясь, всё крепче напрягая маленькое тело, подался он к матке. Илья Ильич осторожно подталкивал его. Жеребёнок сунулся Ладе под брюхо. И, поискав, переступив удобнее, задрожав от нетерпения, начал сосать!

На глазах случилось два чуда. Детёныш догадался: чтобы жить, надо встать и надо есть!

Держась обеими руками за дверь денника, Женя шептал, боясь расплакаться:

— Милый, милый, милый…

Хвост у малыша был особенно трогателен. Короткий, завитой, нескладный какой-то, но уже хвост. И гривка была, и чёлочка. А ещё он был чем-то неуловимо похож на светло-серого снежного Урагана. Не только мастью, но и формой тела, изгибом шеи, посадкой головы, ушей…

Когда Сергей Сергеевич с Женей возвращались из конюшни, отец сказал серьёзно:

— Что ж, теперь имя надо придумывать. Вот забота…

— Мама у него Лада, — волнуясь, быстро проговорил Женя. — У папы, мне конюх Федотыч говорил, буква «у» есть.

— Что это ты, Жукаран, лошадей в папы и мамы произвёл? — с неудовольствием, но без тени насмешки поправил сына Сергей Сергеевич. — Говори «мать», «отец».

— Хорошо. Значит, так… — Женя остановился, и фонарик в его руке, подрожав, лёг на тёмную землю сияющим голубоватым лучом. — Мать у него Лада, отец с буквой «у». Папа, папа, пускай его назовут «Луч»! Знаешь, он же весь светится, как настоящий лучик! Пап, а?

— Луч? — Отец подёргал усики. — Не очень-то принятое имя. А впрочем… — Он помедлил, оглянувшись на тёплый свет оставленной конюшни. — Можно подумать. Тебе очень хочется? Ну, если Илья Ильич и другие не будут против, я, пожалуй, не возражаю.

Федотыч был самый старый и опытный конюх в заводе. Из всех конюхов, с которыми за это время познакомился Женя, Федотыч нравился ему больше всех — он любил и умел рассказывать.

Женя прибегал к нему в конюшню с раннего утра. Федотыч чистил денники, задавал лошадям-маткам в кормушки овса, или каши из отрубей, или сена, смотря по времени дня, а жеребятам — рубленой морковки, поил их или выпускал гулять в левады. А между делом рассказывал…

От Федотыча, например, Женя узнал, что Лучик, Ураган и Гордый — родные братья. Гордый — старший, Ураган — средний, Лучик — младшенький. И что отец у них знаменитый по всему Советскому Союзу Драгун-четвёртый. И что Гордый — чемпион выставки, а Урагана уже скоро, этим летом, повезут с другими рысаками-двухлетками в Москву на бега. И что Лучик, хоть он такой прелестный, «немножко подгулял», потому что родился не зимой или ранней весной, а в конце мая — слишком поздно.

— Ранние жеребята чем хороши? — спокойно и размеренно, чистя очередной денник, говорил Федотыч Жене, прижавшемуся к двери или гладившему Буянку. — Они ещё когда в леваду гулять пошли? А там, глядишь, и в табун, на пастбище. Нагуляются, травки пожуют. В траве витамины богатые. Вот ты, к примеру, или я весной почему слабеем? Витаминов нехватка за зиму происходит. Летом морковки свежей, ягод, огурчиков поедим — глядишь, опять сил много. Хороший конь без солнца, без травы да воздуха — ноль без палочки. Ему с детства воля нужна, простор! Вот, гляди. — Федотыч распахивал ворота конюшни и негнущимся пальцем показывал на огороженную леваду, где бродили, пощипывая траву, лошади. — Нагуляются часов пять-шесть за день, да в манеже, кому срок вышел, на корде погоняют, да двухлетки на ипподроме в качалках поработают. Силы у них и растут. И красоты прибавится. Ах, красота, красота! Люди в лошадях больше красоту и силу ценят. А по мне, будь я главный судья, не за резвость и секунды призы бы давал — за понятие.

— А что это — понятие? — робко спросил Женя.

— Разум. Душа, может, — кто её знает. Вот я тебе случай сейчас расскажу.

Федотыч прислонял к стене вилы или метлу, присаживался, скручивал цигарку, но не зажигал её — он никогда не курил в конюшне.

— Одна кобылка у нас в заводе жерёбая была. Ожеребилась, сынка принесла, как ненаглядного твоего… — Он кивнул на денник, где стояли Лада с Лучиком. — Только мастью не белого, а вороного, чёрного, значит. И — сдохла. Ведь бывает? Ладно. Матка сдохла, а сынку сосать надо? Стали мы его к другой матке приваживать, у которой тоже жеребёночек плохонький родился, дня не прожил. Та — ни в какую. К себе не подпускает, сосать не даёт. Думал я, думал и придумал. Взял у зоотехника нашего Ильи Ильича, ты его знаешь, шкуру волчью. Он охотник ярый, волка где-то на охоте убил. Шкуру эту на себя шерстью вверх напялил и в денник к той матке полез. Подкидышек без молока вовсе ослабел, в углу на соломе лежит. Ползу я в денник, ровно волк, только что не вою. А кобылки, они знаешь сколь умны, какое в них понятие? Если на пастбище в табуне к ним не ровен час волк забежит, сейчас всех жеребяток в круг сгонят, к ним передом станут, а задом наружу. Волки и не подступись — насмерть копытами забьют!.. Так что же ты думаешь? Вполз это я в денник, матка моя дух волчий почуяла, сразу шасть к сосунку тому слабому, чужому! Мордой и грудью его прикрывает, а ко мне задом да копытами с угрозой лягает. Так и приняла после жеребёнка совсем. Значит, понятие имела, инстинкт: защитница она ему единственная, сиротинке!

Федотыч помолчал, спрятал в карман незажжённую цигарку и взялся за вилы.

— А того, плохонького, куда же девали? — грустно спросил Женя.

— Какого плохонького? А-а, что сдох-то? Известно, зарыли, куда же ещё. Матка его, пока приёмыша не взяла, горючими слезами по своему кровному обливалась.

— Разве лошади плачут? — недоверчиво и ещё грустнее сказал Женя.

— А то нет? Лошадь только по-человечьи говорить не умеет, — убеждённо ответил Федотыч. — Ты вот Илью Ильича расспроси, он в конных заводах с мальчишества работает, когда ещё папаши твоего, а может, и деда на свете не было.

Вот так так!

Значит, Илья Ильич очень старый? И в то же время охотник, волка убил, машину умеет водить…

Женя всё ждал, не расскажет ли Федотыч ещё. Но тот увлёкся работой — замахал метлой часто и старательно. Принёс шланг, прицепил к водопроводу, стал мыть пустой денник — кормушки, стены, крикнув Жене и Буянке:

— Поберегитесь, залью!..

Женя спросил:

— А Лучик, он со своей маткой, с Ладой, скоро в табун пойдёт? На пастбище?

— Сосунок твой ненаглядный (неспроста называл его так наблюдательный Федотыч!), сосунок твой тем и сплоховал, что в поле с табуном не сразу пойдёт. В леваде сперва гулять будет, к воле привыкать. Ему нынче который денёк? Четвёртый? Ну вот, завтра приходи, их первый раз гулять пущу…

Женя пришёл, конечно.

Федотыч в то утро повздорил со сменным конюхом, что тот плохо вычистил денники, и был молчалив, угрюм. Сказал Жене:

— Обождать придётся. Сейчас ненаглядного ветеринар обмерять будет.

— Зачем обмерять? — испугался Женя.

— Полагается. Нового жеребёнка вес, рост и прочее знать надо. До трёх лет каждые три месяца мерять будут.

Вскоре пришли Илья Ильич и ветеринар.

Старший зоотехник, показалось Жене, раздался в плечах, стал стройнее, помолодел — волка ведь убил живого!

Увидев в конюшне притаившегося Женю, Илья Ильич усмехнулся:

— Быть тебе у нас в заводе тренером и наездником! Сильно лошадьми интересуешься…

Женя покраснел и нахмурился от удовольствия.

Ладу вывели из денника. Лучик смело вышел за ней. Лада смотрела тревожно. Чуткие уши вздрагивали, глаза как будто спрашивали:

— Не обидите сынка моего?

Илья Ильич сказал спокойно, как человеку:

— Не бойся, Лада, ты же умница.

Обмеряли Лучика с ног до головы металлическим стержнем с делениями и обыкновенным сантиметром, каким дома Женина мама меряла свои выкройки. Списали в книгу всё: ширину груди, обхват пясти, то есть толщину ноги, высоту в холке…

Лучик точно понимал важность обмера — стоял смирно, поглядывал на людей большими тёмными глазами с длинными загнутыми ресницами серьёзно, с интересом. Ничуть не боялся, куда меньше Лады…

Взвесили его на весах специальных, вделанных в пол тут же, в конюшне. Взвешивания Лучик испугался, но не сильно, потому что и Ладу подвели к весам. Женя тихонько спросил:

— Как вес? Хороший?

— Средне, — поморщился Илья Ильич. — Авось на пастбище нагонит. Вообще в кости тонковат. Эх, подвела ты всё-таки нас! — укоризненно сказал он Ладе, которую отпущенный с весов Лучик сразу бросился сосать.

Лада повела умными глазами, вздохнула шумно: «Фррр!..» — ничего, разумеется, не ответила.

— Глюкозы ему выпишу, — сказал ветеринар.

Женя подумал: не ослышался ли? Как-то после ангины врач ему тоже прописал глюкозу. Белые лепёшечки были вкусные, кисло-сладкие. Но станет ли их есть Лучик? Он же только и умеет пока — сосать.

Илья Ильич с ветеринаром ушли. А Федотыч, отворив ворота конюшни, наконец повёл Ладу на прогулку. Повёл её одну, точно и не обращая внимания на стоявшего в проходе Лучика.

Женя не жался к стене, пока они проходили. Знал уже: умная лошадь никогда не лягнёт, не заденет человека из своей конюшни, пройдёт мимо ловко и осторожно, как по струнке. Но что же будет делать, оставшись один, Лучик?

Увидя, что мать уводят из конюшни, жеребёнок сперва испугался страшно. Задрожал. Голову вскинул, тоненько и жалобно проржал что-то призывное. И тут же поскорее засеменил, застучал высокими ножками вдогонку.

На пороге конюшни от дневного света он точно ослеп. Остановился, раздувая нежные ноздри. День был погожий, солнце пригревало сильно. Лучик стал от солнечного света голубовато-белый, тронутый серебром. Каждая волосинка на нём заблестела.

Подумав, освоившись с этим новым, живым светом, жеребёнок затопал вслед за спокойно шагавшей к леваде матерью. И тут же снова остановился в страхе — увидел воробья. И скорей опять за матерью!

Федотыч открыл ворота левады. Пропустил Ладу. Лучик прошёл тоже. Обнюхал землю. Замер. И вдруг, скакнув всеми четырьмя ножками, от радости пробежался рысцой. Однако тотчас вернулся, смирно прижался к брюху Лады и стал учиться делать, что и она: щипать редкую, но уже сочную траву. Лада щипала да ела; Лучик щипал, но не жевал — не умел ещё. Просто брал в губы и выпускал.

А Женя стоял у левады и дивился…

В одну из ближних суббот к Сергею Сергеевичу Короткову приехала на выходной день вся его семья.

С утра Илья Ильич вывел из гаража «Волгу», и Женя с отцом покатили на станцию.

Когда из вагона вывалились Лёня и Катя, когда спустилась и Евгения Андреевна, у тихой платформы Воронки поднялся такой гвалт, что скворцы и дрозды, недавно выведшие птенцов, заметались над лесом в воздушной тревоге.

Сергей Сергеевич торопился сразу обнять жену, сына, дочь. Евгения Андреевна спешила проверить, не исхудал ли Женя от вольной жизни с отцом. Женя радостно пищал:

— Мамочка!..

Катя кричала что-то про Лёню, Лёня про неё. А Илья Ильич, вытаскивая из колдобины застрявшую «Волгу», то включал, то выключал мотор.

Полчаса спустя все были на заводе.

Евгения Андреевна пришла в ужас от кастрюль, в которых Женя с отцом варили себе еду.

— Катя, живо принимаемся за уборку! — распорядилась она.

Потом Евгения Андреевна с Катей взялись мыть полы, а мужчин всех повыгоняли. Им того и надо было! Сергей Сергеевич ушёл в контору, Лёня, смилостивившись над Женькой, — «смотреть этот несчастный завод».

Братья стояли на высоком пригорке. Завод лежал перед ними, как в гигантском блюдце, окружённый лесом. И весь двигался.

Тёмными живыми пятнами бродили в левадах лошади. По беговой дорожке ипподрома бежали в упряжках рысаки — чёткие, лёгкие, быстрые. От леса дул пахнущий хвоей ветер. В низине синела река, за ней чернел бор.

Женя, дёргая Лёню за рукав, говорил счастливо:

— Нет, ты смотри, ты не отворачивайся. Это называется «ле-ва-да»! Там они гуляют. По часам.

— Кто — они? — пренебрежительно спрашивал Лёня.

— Лошади! Кобылки молоденькие — в той, жеребчики — в этой.

— «Жеребчики, кобылки»… Ты, Прыщик, выражаешься, как извозчик!

— А что это — извозчик? — Увлечённый, Женя даже не обиделся на «Прыщика». — Вон там у нас шорная мастерская, чинят сбруи, сёдла, уздечки. Там — механическая. А там — видишь, вроде будки? — титаны.

— Кто, кто? — вытаращил глаза Лёня.

— Да титаны же с кипятком! Лошадей зимой надо мыть? Летом они в речке купаются, а зимой поставят в коридор и чистят, ну, хвосты, ноги моют. Вон те длинные дома — конюшни. В одних — рысаки. Племенные. В других — матки с сосунками. — Женя подскакивал, поворачивая к брату разрумянившееся лицо. — А знаешь, как называются, которые уже больше не сосунки?

— Сам ты сосунок! — съязвил Лёня.

— А ты отъёмыш, вот кто! — обрадовался Женя. — Лошади бывают вороные, гнедые, караковые, серые…

— Ещё скажешь — зелёные, серо-буро-малиновые, — поддразнил Лёня-скептик. — Хватит. Я сыт…

— Нет-нет! Бежим скорее! — Женя тянул упиравшегося брата.

— Куда, зачем? Пусти, рукав оторвёшь…

— Скорее, видишь?

В ближнюю леваду как раз в это время входили лошади. Женя дотащил-таки Лёню до ограды.

— Этих раньше стригунками называли. Уже в манеже тренируются!

Молодые жеребчики то сбивались в тёмный движущийся табунок, то вдруг начинали носиться по леваде с коротким весёлым ржанием, взбрыкивая задними ногами, покусывая друг дружку за ухо, за плечо.

Женя прилип к ограде. А Лёня, когда табунок пронёсся почти вплотную к ней и чей-то хвост сильно стеганул по слегам, с опаской отскочил в сторону.

— Испугался? Не бойся! — обернулся Женя.

— С чего ты взял? Просто костюм заляпали, — смущённо отряхивался Лёня.

— Мы еще с тобой к Лучику сходим, — заторопился Женя. — Он уже траву выучился есть. И свист мой скоро знать будет!

— Вряд ли ты и свистеть-то умеешь.

— Умею. У меня зуб выпал. Вот! — Женя проворно сунул в рот два пальца и свистнул так пронзительно, что Лёня шарахнулся.

— Видела бы это мама, — проворчал он. — Кто тебя только выучил?..

— Сам. И мальчишки деревенские как свистят видел… А там у нас ипподром!

— Ты называешь ипподромом вон то зелёное поле, где твои драгоценные лошади мчатся в каких-то детских колясочках? — снисходительно процедил Лёня.

— Это не колясочки! Это качалки! — завопил Женя.

— Не понимаю. — Лёня пожал плечами. — Масса строений. Манеж, титаны. Тратятся деньги, занята рабочая сила. А для чего? Чтобы растить животных, функции которых отлично заменяет в нашей жизни техника!

Женя не ответил. Стало свежеть. От реки полз голубой туман.

— Пошли домой, Прыщик, — строго сказал Лёня. — Да ты не расстраивайся! Кстати, я привёз тебе письмо.

— Мне? — удивился Женя. — От кого?

— От этой… как её? Иринки Лузгиной. Пренахальная, между прочим, особа. Явилась к нам с невероятно озабоченной физиономией и торжественно потребовала, чтобы я «вручил тебе пакет». Да ещё имела дерзость с ног до головы осматривать меня… Пошли!

Братья бодро зашагали к дому, в окнах которого уже зажглись приветливые огни.

Иринкино письмо — нарочно или ненарочно — оказалось абсолютно непонятным. Женя пялил на него глаза. Щурился, жмурился, отходил и подходил к столу. Но так и не разгадал ничего, кроме двух написанных печатными кривыми буквами, конечно, в насмешку над ним, слов: «Здравствуй, Женя!»

Дальше же были нарисованы: несколько домов с острыми крышами, кукла с чёлкой, забавный человечек с хохолком и собачонка, похожая на гусеницу. Потом шёл пропуск — точки, точки, точки…

И новое: две винтообразные загогулины со стрелками. Колесо с делениями. Тюбик вроде зубной пасты. Какая-то лесенка, электрическая лампочка, не то паук, не то лягушка и второй человечек — в круглом шлеме.

А в конце этого загадочного письма, в нижнем правом его углу, красовались алая пятиконечная звезда и четыре большие красные буквы — «СССР».

Глава пятая

Женя ошибся.

Иринка послала ему это своё письмо вовсе не в насмешку. Ей тоже захотелось рассказать обо всём, что с ней случилось. Но писать письма даже школьнице третьего класса не так-то просто! Вот и пришлось рисовать…

После возвращения из командировки в одно прекрасное летнее утро Иван Васильевич позвал к себе в комнату Александру Петровну и Иринку.

— Ириша, — сказал он, — мы решили, тебе неплохо будет в этом году поехать в пионерский лагерь.

— Но я же ещё не пионерка! — удивилась девочка.

— Подожди, не спеши. У нас в лагере есть… как это называется?.. малышовая группа…

— Малышовая? — закричала Иринка в негодовании. — Меня? В малышовую?..

— Младшая, — поправила Александра Петровна. — Для тех, кто в этом году станут пионерами.

Иринка посмотрела на старушку недоверчиво, но всё же успокоилась.

— Одним словом, лагерь хороший, поедешь туда с двадцатого числа, — решительно сказал Иван Васильевич.

— Папа, папа, но ты же обещал отпустить меня к Женьке на его лошадиный завод! — снова всполошилась Иринка.

— Обещал. И отпущу. Позже, когда вернёшься. А теперь готовьтесь. Сроку вам с Александрой Петровной хватит с лихвой. Разные там панамы, метки, мешочки надо шить — шейте.

Иринка была и заинтересована и расстроена.

Дело в том, что с первого дня возвращения домой она твёрдо решила начать ту самую космическую тренировку, для которой уже приготовила расписание. Тренировку, вроде как у Валентины Терешковой в фильме «Звёздный рейс». И вот тебе на́ — лагерь! Ну что же, тем более терять времени нельзя.

Иринка рассуждала трезво: наука и техника, как говорит папа, развиваются в наши дни с космической скоростью. Значит, полёты на другие планеты буквально на носу?

Совсем недавно вокруг Земли летали в спутниках разные микробы, лягушки, кролики. Потом собаки — Лайка, Белка, Стрелка… И, наконец, люди! Первыми полетели мужчины — Гагарин, Титов, небесные братья Николаев и Попович. Потом Валерий Быковский. И — вот оно! Знаменитая героиня, бесстрашная Валентина Терешкова…

Совершенно ясно: следующим полетит уже мальчик или девочка. Почему? Да очень просто. Ведь если осваивать и населять людьми Венеру или Марс, лететь туда надо семьями! Не полетят же, например, Сергей Сергеевич Коротков с Евгенией Андреевной одни, без детей, особенно без своего любимчика Женьки?

А её папа, Иван Васильевич, разве полетел бы без неё? Да ни за что на свете! В командировки и то с собой берёт…

Но для полётов надо сначала испытать, как их переносят дети. И вот, когда объявят набор желающих лететь, Ирина Лузгина будет одной из самых подготовленных!

Может, удастся подтянуть и Женьку, когда он приедет со своего завода, — вдвоём тренироваться и лететь куда веселее. Жаль, конечно, что он с трудом поддаётся закалке, часто болеет и чихает от каждого сквозняка. Иринка вспомнила, как однажды, разозлясь, сказала:

— Знаешь, Женька, спартанцы тебя давным-давно со скалы бы сбросили. В море! Они со слабенькими, никудышными не церемонились. Мне папа рассказывал.

— Разбойники твои спартанцы были, вот кто, — мрачно ответил Женя. — Если детей не жалели. Их в тюрьму надо было сажать…

До поры до времени Иринка решила тренироваться тайно. Что, если сделать папе сюрприз? Как-нибудь вечером позвать его с Александрой Петровной и продемонстрировать свои успехи! Да, но как скрыть тренировки от Александры Петровны? Она-то всё время дома…

У отца Иринка спросила только:

— Папа, что, по-твоему, самое главное для юного космонавта?

— Смелость и здоровье, — не задумываясь, ответил он. — И ещё множество других качеств, вплоть до хороших отметок, особенно по арифметике.

Это был, конечно, намёк на тройку, которую Иринка схватила в последней четверти.

Итак, главное — смелость.

На здоровье Иринка не жаловалась. Но смелость… Она знала: тут у неё не всё в порядке.

Например: стоило начитаться или наслушаться от Александры Петровны страшных сказок, даже самых любимых, как оставаться одной в тёмной комнате делалось жутко. Иринка отлично понимала: никаких чертей, ведьм и волшебников на свете нет и не было, их просто придумали писатели и дореволюционные старики со старухами. Но — стыдно признаться! — в темноте страшно было обернуться назад. Казалось, за спиной стоит кто-то, строит рожи, вот-вот возьмёт да схватит лапой…

А ещё Иринка побаивалась директора их школы, робела и терялась, когда он заговаривал с ней или просто смотрел на неё. И ещё боялась брать в руки лягушек, даже самых маленьких, и скользких живых рыб, которых приносила из магазина Александра Петровна.

Значит, необходимо было покончить со страхом!

Иринка разработала и продумала план тренировки.

Первое.

Побороть страх. Для этого сидеть в темноте, сначала просто так, потом начитавшись самой страшной сказки. Директору школы смотреть всегда прямо в глаза и внушать себе, что ничего особенного в этом нет. Чистить самой живую рыбу, сказать Александре Петровне, что хочет ей помочь. Брать в руки лягушек, а потом и жаб. И — очень важное: больше читать книг про смелых людей и героев (попросить у отца список), чтобы узнать, как это они ничего не боялись…

Второе.

Делать зарядку, обтираться холодной водой, «успокаивать нервы», как говорит Александра Петровна, чтобы ничем не расстраиваться; никогда не повышать голоса, то есть не орать и не «заводиться». Укреплять волю, отказываясь от мороженого.

Третье.

Решать задачки по арифметике в любых условиях: на ходу, под душем, при мигающем свете.

Четвёртое.

Как можно выше качаться на качелях, чтобы никогда не тошнило.

Пятое.

Привыкать к состоянию невесомости: изобрести какое-нибудь приспособление, чтобы висеть головой вниз (просто стоять на голове, как Иринка ни старалась, не выходило — перекувыркивалась и падала).

Шестое.

Привыкать к жаре. Надевать на себя, когда дома никого нет, все шубы, одеяла, фуфайки и терпеть, пока не обольёшься потом.

Седьмое.

Изучать приземление. Прыгать сначала со стула, потом со стола, потом, если удастся залезть, и со шкафа, а во дворе — с крыши сарая.

Восьмое.

Тренировать равновесие. Для этого протянуть по комнате верёвку от белья и научиться ходить по ней.

Фу-у! На первое время хватит. Только бы успеть…

Додумав план, Иринка решила немедленно приступить к действиям.

После грозы удалось найти во дворе крошечного лягушонка. Иринка притащила его домой, легла на диван и, содрогаясь от ужаса, положила себе под платье на живот.

Прыжки в комнате со стула, стола и даже шкафа тоже увенчались успехом. Только Александра Петровна каждый раз прибегала из кухни на грохот и с недоумением спрашивала:

— Что-нибудь случилось?

Иринка отвечала невинно:

— На улице грузовик с пустыми железными бочками проехал.

Во дворе прыгать с сарая оказалось проще простого — сарай был невысокий. Но вот дальше всё чуть было не сорвалось.

Однажды Иринка решила провести тренировку на выносливость к жаре.

Александра Петровна ушла в магазин, Иван Васильевич был на работе. Иринка вытащила из шкафа свой лыжный костюм, свитер, засыпанные нафталином валенки. Накрылась двумя одеялами, платком Александры Петровны, легла на диван и стала ждать. Было жарко, но терпимо. Иринка поворочалась-поворочалась и… заснула.

Разбудил её тревожный голос Александры Петровны:

— Ирочка, тебе плохо? Ты заболела? О боже мой…

Девочка высунула из-под вороха одеял красное, как свёкла, лицо. Тренировка подействовала: она обливалась потом, даже по спине стекал ручеёк.

— Нет, я совершенно здорова! Просто немножечко замёрзла… — пробормотала растерянно.

— Замёрзла? — ахнула Александра Петровна. — В такую жару? Мне это совершенно не нравится… Бедная девочка! Сейчас звоню Ивану Васильевичу, надо немедленно доктора.

— Не надо доктора! — завопила Иринка. — Я уже согрелась! — Она проворно раскидывала одеяла, стаскивала свитер.

— Не раскрывайся, прошу тебя! — Александра Петровна так же проворно закутывала её. — Ты же вся мокрая, у тебя температура…

Успокоилась Александра Петровна, лишь уложив Иринку силой в постель и смерив ей температуру. Градусник показывал тридцать шесть и семь. А сама Иринка подозрительно быстро из багровой стала розовой, и глаза были как всегда, и пот исчез…

Вечером между вернувшимся с работы Иваном Васильевичем и старушкой произошёл разговор:

— Считаю своим долгом поставить вас в известность, — сказала Александра Петровна. — С Ирочкой что-то происходит!

— Что именно? — забеспокоился отец.

— Нет, нет, ничего страшного. Но она как-то странно себя ведёт… — И старушка рассказала о случившемся.

Иван Васильевич улыбнулся и постарался успокоить её — он уже сам кое-что заметил.

Прошло ещё несколько дней.

По плану у Иринки дальше шла тренировка на решение задач в полной темноте или при мигающем свете.

Утром, как только Александра Петровна ушла за молоком, Иринка бросилась в ванную с задачником по арифметике в руке.

Выключатель верхнего света в ванной был из коридора. Пришлось взять в кухне табуретку, влезть на неё, снять со второй лампы над раковиной стеклянный колпак и, стоя на табуретке, держа в одной руке задачник и твердя под нос условия задачи, второй рукой то вывёртывать, то ввёртывать лампочку.

Задачку Иринка решила блестяще. Лампочка послушно и беззвучно то вспыхивала, то гасла, как настоящий автомат. А Иринка твердила:

— Теперь делим семьдесят шесть на четыре, получается…

И вдруг… Табуретка наклонилась, выскользнула из-под ног, с грохотом полетела на кафельный пол. А сама Иринка едва удержалась за раковину и не полетела в ванну.

Тотчас из передней раздался испуганный возглас Александры Петровны:

— Опять! Боже мой, что происходит в ванной? Ира, ты там?

— Там, — глухо созналась Иринка. — Ничего не происходит. Просто я свалилась с табуретки.

— Открой сию же минуту дверь, — ледяным голосом приказала Александра Петровна.

Этого голоса Иринка уже не смела ослушаться.

Она щёлкнула замком. В ванной была полная темнота. Александра Петровна зажгла верхний свет. Иринка стояла, как преступница, пряча за спину задачник.

— Что у тебя в руках? — грозно спросила старушка.

Молча Иринка протянула ей задачник.

— Зачем ты здесь? Для чего принесла из кухни табуретку? Почему летом взялась за учебник?

— Александра Петровна! — горячо сказала Иринка. — Табуретка свалилась нечаянно. Я тоже. Видите, даже руку расцарапала.

Старушка молча потащила девочку в комнату, стала заливать царапину йодом. Иринка не пикнула.

А вскоре после этого случая — увы! — произошёл крах всей затеи с тренировками.

Следующим её номером шло изучение невесомости.

Над диваном, под картиной на крюке, Иринка устроила две верёвочные петли. Сняв картину и встав головой на диванные подушки, кряхтя от усердия, она просовывала ступни ног в петли. Потом выталкивала из-под себя подушки и повисала на ногах. Всё это, разумеется, делалось урывками, пока бдительная Александра Петровна уходила из дому.

Повисев сколько хватало терпения, Иринка вытаскивала ноги и шлёпалась на диван. И вот однажды…

Как и в первые разы, она ловко сунула ноги в петли, спихнула подушки и повисла вниз головой. Время истекло — на столе для контроля стоял заведённый будильник. Висеть полагалось минуту.

Иринка вытащила одну ногу, дёрнула вторую — не тут-то было! Петля почему-то затянулась и затягивалась всё сильней и сильней. Изловчившись, Иринка собрала под себя разбросанные подушки — стало легче. Подрыгала ногой — проклятая петля держала её, будто в капкане. Как же быть? Что делать? Звать на помощь? Александра Петровна придёт не скоро, ори не ори, в окно с третьего этажа никто не услышит. Иринка испугалась не на шутку. Всхлипнула…

…Такой и застал Иринку случайно приехавший с работы Иван Васильевич.

Такой и застал её случайно приехавший с работы Иван Васильевич. Красной, испуганной, в слезах…

Отец освободил дочку. Она свалилась на диван, продолжая реветь.

— Ну, выкладывай немедленно, что значат эти фокусы? — строго спросил Иринку Иван Васильевич.

Пришлось сознаться ему во всём. Во всём!

— Ах, дочка, дочка, — укоризненно сказал Иван Васильевич, — вот до чего доводят тайны! Вместо космонавта ты могла стать инвалидом. Такие эксперименты опасны.

— Я не знаю, чего это — эксперимент! — проревела Иринка.

— Опыт. Да разве так готовятся в космонавты? Тренировками Вали Терешковой руководили знающие люди, врачи… Я-то думал, отец тебе лучший друг и советчик. А ты всё скрывала от меня.

— Папочка, папа, я не скрывала! Просто хотела тебе сюр…сюрприз!

— Хорошо, верю, успокойся. Ну же, перестань. — Иван Васильевич пригладил ей спутанные волосы, вытер лицо. — И вот что: если действительно хочешь знать, что требуется от будущего космонавта, напиши-ка ты лучше, дочка, письмо хотя бы в тот же клуб юных космонавтов. Тебе всё и объяснят.

— Но у нас же в городе ещё нет такого клуба! — с отчаянием воскликнула Иринка. — Ты же сам говорил, может, только этой зимой откроется!

— Наш город не один в Советском Союзе. А Москва, например?

Иринка замолчала, поражённая. Что, если она правда напишет в Москву? Сама ведь читала в «Пионерской правде», что там уже есть такой клуб при Дворце пионеров, и даже рассказывала об этом Женьке, когда они ездили с отцом… Да, но где же взять адрес?

Не откладывая дела в долгий ящик, на другой же день Иринка отправилась в справочное бюро. Оно помещалось на углу их переулка.

У маленькой стеклянной будки стояло человек пять. Иринка терпеливо дождалась своей очереди.

— Тебе что надо, девочка? — строго спросила сидящая за окошком женщина. — Мороженое продают в киоске напротив.

— Мне не мороженое! — вежливо ответила Иринка, становясь на цыпочки, чтобы выглядеть старше. — Мне как раз справку. (Знала бы эта строгая гражданка, что Иринка мужественно не ест мороженого вторую неделю!)

— Давай спрашивай, если так.

— Очень нужно… адрес Дворца пионеров… в городе Москве! — проговорила девочка торжественно.

— В Москве? Но мы же даём справки только по нашему городу…

У Иринки вытянулось лицо. Опять неудача!

Женщина подумала. Взялась за телефонную трубку, телефонов у неё за окошком было целых три. Положила трубку.

— Знаешь что, — сказала, подумав, — мне кажется, если ты напишешь просто так: «Москва, Дворец пионеров» — письмо дойдёт. Да. Конечно, дойдёт.

— Спасибо! — крикнула Иринка и помчалась домой.

Весь этот вечер она сочиняла письмо.

Александра Петровна несколько раз спрашивала:

— Кому это ты так старательно пишешь, Ира?

Иван Васильевич интересовался:

— Уж не Жене ли Короткову? Тогда передай от меня привет Сергею Сергеевичу…

Иринка озабоченно ответила:

— Нет. Я пишу сейчас не Женьке, Женьке буду писать тоже, потом.

Когда письмо было готово, она показала его отцу. В нём было вот что:

Дорогой клуб юных космонавтов!

Я хочу стать звездолётом и открывать новые планеты. Очень прошу, напишите, пожалуйста, как подготовить себя, чтобы не терять времени даром. Стать звездолётом я решила твёрдо, навсегда. Горячий привет.

Лузгина Ирина.

— Только не забудь приписать обратный адрес, — серьёзно сказал Иван Васильевич. — Иначе они не смогут ответить тебе.

Иринка приписала.

Как же она волновалась, опуская в почтовый ящик запечатанный конверт с маркой! Марку выбрала нарочно космическую, с портретом Гагарина. Как ждала ответа! Целую неделю ходила сама не своя, при малейшем шорохе за входной дверью выскакивала из передней на лестницу, смотрела в щёлку почтового ящика.

И ответ пришёл. Он был отпечатан на пишущей машинке.

Дорогая Ира Лузгина!

Мы получили твоё письмо. К сожалению, тебе ещё рано думать о настоящих космических тренировках. Хотя намерение твоё мы приветствуем! Даём тебе дельный совет: хорошо учиться и как можно больше заниматься спортом: гимнастикой, лыжами и др. спортивными играми. А когда подрастёшь, будет видно. Пиши нам.

С пионерским приветом по поручению членов клуба юных космонавтов —

ученик пятого класса

Николай Отважный.

Город Москва.

Николай Отважный!.. По поручению клуба! Город Москва!.. Иринка и торжествовала, и была глубоко огорчена.

«Пиши нам» — значит, ещё не всё пропало. И в то же время: «учись хорошо, занимайся спортом». Только и всего? Да она и сейчас учится неплохо, одна тройка в четверти. И бегает во дворе на коньках побыстрее многих мальчишек, не говоря уж о Женьке Короткове.

«Тебе рано думать о настоящих тренировках». Но тут же — «к сожалению». Какой он жестокий, наверно, и счастливый, этот ученик пятого класса, далёкий Николай Отважный, раз мог так безжалостно срезать её — «тебе рано»! А счастливый потому, что сам-то, уж конечно, занимается в своём клубе. Посмотреть бы одним глазком — как? Неужели как космонавты в «Звёздном рейсе»? Неужели в московском клубе есть настоящие приборы для тренировок на невесомость, внимание, силу, выносливость?

Иринка была полна сомнений, надежд, тревоги…

Глава шестая

Лучик тем временем подрастал.

Он подрастал очень быстро. От глюкозы, что ли? Когда родился, едва доставал ушами низа решётки. Дней через пять решётка стала уже вровень с глазами, а там и узкую подвижную морду начал просовывать между прутьев.

Жене нравились, конечно, все жеребята в конюшне. Но Лучика он любил особенно, больше других. Кто знает, не оттого ли, что тот «немножко подгулял», по выражению Федотыча?

Федотыч только начал приучать малыша к глюкозе. Дальше стал её давать Женя. Строго в положенное время он приходил к деннику с полученным от дежурного конюха очередным порошком в руке. Смело сбрасывал засов с двери, распахивал её. Лучик был тут как тут. Женя расправлял на ладони бумажку с глюкозой. Клоня голову, блестя глазом, Лучик проворно мягкими губами и языком подбирал, слизывал сладкое лекарство, топал копытцем — просил ещё. Женя притворно строго, подражая Федотычу и другим конюхам, кричал:

— Н-но, хватит, балуй! Ненасыта мне тоже…

Лучик, хитро посмотрев на него — мол, будет тебе! — принимался совать морду в карман Жениных штанов или курточки. Знал, там может оказаться что-нибудь повкуснее глюкозы: сахар либо корочка чёрного хлеба. К сахару Федотыч разрешил приучать жеребёнка недавно:

— Ты Ладе, другим маткам и жеребятам сколько не жаль даёшь? И давай. Твой харч — твоя воля, — говорил он. — А малому жеребёнку помалу и надо… На комки, на комки кусок разбивай!.. Зубами? Можно и зубами. А то вот, гляди…

Старый конюх брал из рук Жени два-три куска принесённого из дому сахару, стискивал в твёрдых пальцах — сахар раскалывался. Федотыч ссыпал мальчику в ладонь осколки, крошку, и Женя шёл оделять жеребят. Всем старался давать поровну, и любимцу Лучику столько же, да зато всю труху.

Зубы у Лучика выросли чуть не на второй день жизни — молочно-жёлтые, литые, сахар так и хрустел в них. Очень приятно и щекотно было, когда шёлковые губы касались ладони, добирая пыльцу, а из ноздрей сильно дуло тёплым ветром!

Насчёт сахара у Жени с отцом дома произошёл конфуз.

Однажды, перед тем как идти в конюшни, он, как обычно, отсыпал из сахарницы на столе горсть, кусков шесть-семь. Через полчаса пришлось снова прибежать домой. В конюшне у Гордого с Ураганом не хватало на всех, обижать-то остальных за что? Сахарница опустела начисто. Вечером после работы Сергей Сергеевич, сидя в кресле у окна, сказал:

— Чайку что-то охота. Налей-ка мне, Жукаран, покрепче да сахарку положи послаще… — и продолжал с интересом читать полученные за несколько дней газеты.

Женя с трудом принёс из кухни тяжёлый закопчённый чайник, налил стакан, подал.

— Папа, а сахару больше нет, — сказал невинно.

— Возьми в шкафу, ты же знаешь, на верхней полке.

— И в шкафу нету.

— Шутишь? Мы с тобой в воскресенье килограмм в сельпо купили… — удивился Сергей Сергеевич.

— Нету, — как мог равнодушнее повторил Женя. — Обе пачки лежат пустые.

— Странно… — Отец недоуменно пожал плечами. — Уж не мыши ли завелись? Погоди. А ты, братец мой, случаем, не таскаешь ли сахар в конюшни? Ну-ка, признавайся!

— Таскаю, — опустив голову, сказал Женя.

— Как? За два дня целый килограмм? Ты что же, хочешь мне лошадей избаловать? — Отец даже вскочил с кресла.

— Нет, папа! — Женя испугался очень. — Я каждому понемногу даю. Самое большее вот по столько получается! — Он показал пальцами.

— Ну и ну! — только и мог сказать Сергей Сергеевич. — Сознавайся до конца. И хлеб тоже таскаешь? — Женя снова пригнул голову и захлопал ресницами. — То-то я заметил, как ни придёшь обедать, все корки обрезаны… — Он быстро подошёл к шкафу, оглядел полки. — Ну вот что: сейчас же бегом марш в деревню за сахаром, пока магазин не закрыли. И чтобы этого безобразия больше не было, слышишь? Сумку-то, сумку и деньги возьми! Хлеба тоже купишь, а сахару, нет, лучше песку — полкилограмма…

Женя улизнул моментально. Размахивая авоськой, вприпрыжку понёсся к соседней деревушке.

У магазина толпился народ. Взрослые интересовали Женю мало. Вот мальчишки — дело другое.

Коротковы приехали на завод не так давно. Но у Жени в деревне Матвейки уже появились знакомые. Это были ещё не настоящие товарищи, конечно…

Ребята из Матвеек, прекрасно знавшие обо всём, что делается на заводе, конечно, с первого дня разведали, что щуплый парнишка в штанах с бретельками и сандалиях — директорский сынок. Это-то их ничуть не смущало — подумаешь, персона!

Завод для колхозных ребят был большой приманкой. Особенно манеж, где старший зоотехник Илья Ильич иногда тренировал на «высшую школу» имевшихся скаковых лошадей и свою любимицу — кобылку Зарю.

Это зрелище было уже вроде цирка: управляемая умелой рукой старого наездника, Заря приседала, танцевала, кланялась, становилась на дыбы, перебирая передними ногами… Не каждому удавалось посмотреть такое. Женьку-то, рассуждали матвейковские мальчишки, всегда пустят. Сдружиться с ним неплохо: свой человек будет в заводе! Да и сам он, по их мнению, был не вредный, не воображала и как будто не трус. Мальчишка, по прозвищу Щербатый, приносивший отцу-конюху обед, видел: Федотыч доверил Жене отвести в леваду племенную кобылу с белым, как сахар, жеребчиком; в воротах левады на жеребчика хотела броситься чья-то злобная матка, но Женя так грозно, смело крикнул на неё, что она мигом утихомирилась…

Очередь в магазине была порядочная. Стояли больше женщины, а мальчишек в тот вечер было двое — Щербатый и Антоша, внук Федотыча, квартировавшего в Матвейках.

Женя узнал, кто последний, и скромно встал у двери с авоськой и зажатыми в кулак деньгами.

Щербатый с Антошей уже подходили к продавцу. Вдруг Щербатый, петляя между бочками, пробрался к Жене и тихо спросил:

— Чего взять? Давай возьму…

Женя понял сразу:

— Полбуханки чёрного, полбуханки белого, — так же тихо ответил он. — И песку полкило. Нет, лучше сахару, а чёрного буханку! Вот три рубля…

Через десять минут всё было в порядке. Щербатый и Антоша со своими покупками, а Женя с тяжёлой авоськой уже шагали от магазина.

— На рыбалку с нами завтра пойдёшь? — не тратя лишних слов, сказал Щербатый.

Женя для солидности подумал:

— Когда?

— С утра пораньше.

— Удочка-то у тебя есть? — спросил Антоша.

— Нету.

— Удочку самому срезать пустяк. — Щербатый ловко плюнул сквозь щербину. — Крючки в сельпо были, кончились. Ладно, мы тебе свою дадим. Ты только червей свежих нарой.

— Червей? — удивился Женя. — Зачем?

— А на что ловить будешь? У вас на пустыре за конюшнями, куда навоз свозят, черви мировые есть. Пальчики оближешь. — Щербатый снова плюнул. — Значит, завтра, чуть свет.

— Где плотину строить будут. Знаешь? — предупредил баском Антоша.

— Знаю, — приврал Женя (о плотине он и не слышал).

Больше говорить не стали, и так ясно. Разошлись у перекрёстка. Щербатый с Антошей пошли к своим домам, Женя к заводу. Принеся хлеб и сахар, он сказал отцу, все еще читавшему газеты:

— Пап, можно я завтра утром на речку пойду, рыбу удить? Меня товарищи из деревни пригласили.

— Ого, уж и друзей-товарищей завёл? Молодцом! — похвалил отец. — А Ирина лузгинская что ж, с глаз долой — из сердца вон? — пошутил он.

— Ну, папа… — Женя сердито свёл брови.

— Шучу, шучу. Как же они тебя пригласили? Письменно? Или с курьером?

— Ну, папа же… — повторил недовольно Женя.

— Ладно, не буду. Иди, конечно! Значит, ушицы поедим? Только купаться не смей, рано. Даёшь слово?

— Даю. Я, пап, чёрного целую буханку всё-таки купил. Они же так корки любят! Понимаешь? — Про сахар вместо песку Женя решил пока умолчать.

Сергей Сергеевич ответил не сразу, соображая, кто именно любит корки.

— Что уж с тобой поделаешь… — вздохнул он, снова берясь за газеты. — Тётю Фросю попроси из остатков сухарей насушить. (Тётя Фрося была жена одного из конюхов, которую Евгения Андреевна, уезжая, сговорила убирать и готовить Коротковым.) Сухари они, пожалуй, не меньше сахара любят… И ложись спать пораньше.

— Пап, а ты меня разбудишь? Мне чуть свет велели!..

— Вряд ли, сынок. Намаялся за день, сплю как убитый. Ты не бойся — окно не закрывай, тебя петух Ильи Ильича разбудит.

Женя лёг в постель почти сразу.

Он очень волновался. Не приходилось ходить ещё на рыбалку ни разу. В городе где же? А когда жили «на этой тухлой даче», как её обозвал Лёня, в крошечном пруду от купающихся дачников рыбе и места не хватило бы…

Очень смущали Женю черви. Как их рыть? Сколько? И не проспать бы…

Разбудил его действительно петух — заорал под самым ухом. Молодец, выручил! Женя вскочил как встрёпанный — окна чуть розовели. На табуретке у кровати стояла кружка молока, хлеб — отец позаботился.

Женя поел наспех, перелез через подоконник и побежал к конюшням.

Утро только разгоралось. Весь завод спал. Точно и не было в молчаливых конюшнях коней, маток с жеребятами, псов-сторожей — всё было тихо.

Одни воробьи, множество воробьев с отчаянным писком возились в левадах, у конюшен…

Вот и пустырь, за которым должна быть эта самая навозная куча. Кучи не оказалось, но следы её остались. Воробьёв здесь было ещё больше. Черви, черви, чем же вас копать? Женя нашёл щепку поострее, стал рыть землю. Воробьи вспархивали, садились рядом. Земля была влажная, чёрная. Женя рыл щепкой, комья давил пальцами. Ура, появились черви! Потревоженные, они извивались, выскальзывали из пальцев. Куда же их складывать? Эх, банку не взял! Женя выкопал в стороне ямку, стал класть в неё. Но черви тут же уходили прямо в землю. Он пришёл в отчаяние — солнце вылезало из-за реки, ребята, наверно, ждут! Пересилив отвращение, стал пихать червей вместе с землёй в карман. Скорее, скорее! Зажав карман, помчался к воротам и по лугу вниз к реке.

Трава была седая, сверкала в росе. Из-под ног с писком взлетел птенец, прыгнул ошалелый лягушонок. Жене стало весело, он и сам запрыгал, как Лучик в леваде. Ребята сказали: «Приходи к плотине». Но где она? Второпях не спросил у отца…

Река лежала неподвижная и гладкая, как из стекла. Серебристые ветлы гнулись у того берега. Дальше зеленело поле. Ага, не там ли? На поле темнела груда сваленных плит, кирпич.

Держа карман, Женя припустил что было духу. Поскользнулся, чуть не покатился в воду. И… угодил куда надо. В затоне, прикрытом ветлами, стояли Щербатый с Антошей.

— Распрыгался, как козёл, — строго сказал Щербатый. — Принёс червей?

— Вот. — Женя показал распухший карман.

— В банку не догадался? — усмехнулся Щербатый.

— Забыл. Торопился, — виновато ответил Женя.

— Эх, ты! Вываливай. — Щербатый подставил ведёрко. — А рыбу придётся на бечёвку за жабры.

— Ты её поймай сперва! — съязвил Антоша.

— За этим дело не станет, — самоуверенно отрезал Щербатый. — Держи! — Он протянул Жене готовую удочку.

— Мне? — радостно вспыхнул Женя.

— А то кому? Червя надеть умеешь?

— Не умею.

— Тогда смотри. — Щербатый выбрал большого извивающегося червя, поплевал на него. — Учись! — И стал надевать на крючок.

— А ему… больно? — вырвалось у Жени.

— Не так больно, как не нравится. Видишь, вобрался? Теперь надевай с головы, он сам на крючок полезет.

— А где у него голова?

— Это всё равно, с любого конца. Теперь закидывай… Вот так! — Щербатый передал удочку Жене.

— А рыба когда?

— Рыба? Как поплавок задёргается. Только ты сразу не тяни — может, она ещё играет. Поплавок в воду уйдёт, тут и подсекай. Ясно?

— Ясно!

— Ну, валяй. Ни пуха тебе, ни хвоста.

Щербатый отошёл шагов на десять и закинул свою удочку. Антоша, засучив брюки, зашёл по икры в воду и тоже закинул.

Вот, значит, она какая, настоящая рыбалка!

Женя напряжённо всматривался в поплавок. Лёгкая рябь от ветра колебала его, казалось, что рыба уже трогает, играет с ним. Но Женя помнил: тянуть, если утонет. Было очень тихо. Только на секунду он оглянулся посмотреть, что делается у ребят. И как раз в эту секунду поплавок исчез. Женя заметался, ища глазами. Леску тянуло сильнее, сильнее. Удочка изогнулась, задёргалась…

— Клюёт! — завопил он.

— Тяни! — ответил Щербатый ещё громче.

Женя схватил удочку обеими руками, рванул. Она согнулась, напряглась… Из воды выскочила и полетела вверх, трепеща на солнце, рыбка! В воздухе она сорвалась с крючка и запрыгала по песку.

Из воды выскочила и полетела вверх, трепеща на солнце, рыбка!

— Лови! Лови! Уйдёт!.. — орали Щербатый с Антошей.

Женя кинулся на рыбёшку, схватил её, она выскальзывала, подскакивая, приближаясь к воде. Щербатый и Антоша, бросив удочки, неслись на помощь. Но Женя уже сам, изловчившись, навалился животом — придавил рыбёшку к песку.

— Есть! Поймал! Поймал! — кричал восторженно.

Щербатый вытащил её из-под Жени, взял за жабры, сполоснул в воде.

— Язишка! — сказал он. — Видишь, перья красные? — И не без зависти добавил: — Новичков рыба любит. К первым идёт…

Но язишка оказался у Жени первым и последним. Несколько раз рыба съедала червя, несколько раз срывалась с крючка. Он нервничал, спешил и портил дело. Вконец расстроился бы, но Щербатый сказал:

— Нормально. Так и должно быть на первый раз. Скажи ещё язю спасибо, что попался…

Они с Антошей поймали штук двенадцать плотичек, окуньков. Разделили поровну с Женей, и он побежал домой довольный. Дома пустил рыбёшек в кастрюлю с водой. Когда отец пришёл из конторы обедать, похвалился:

— Смотри! Хватит на уху?

Сергей Сергеевич улыбнулся:

— Вряд ли. Но неплохо. Один столько наловил?

— Не один. Мы вместе, — гордо ответил Женя.

Дождался Женя и дня, когда Ладу с Лучиком пустили в табун на пастбище. Пастбище было возле реки, засеянное викой, клевером. Матки с сосунками паслись отдельно от взрослого табуна. Стерёг маток молодой табунщик Василий. У него был конь, невзрачный такой, косматый, с белыми ресницами, с отвислой нижней губой. Звали его, как на грех, Васькой. Василий на это нимало не обижался. Ездил он на Ваське без седла, так что длинные ноги чуть не волочились по траве.

Водила табун из завода на пастбище, на водопой, а когда потеплело, и купаться старая, седая, опытная кобыла Рогнеда.

Матки шли к реке медленно, важно. Сосунки бежали рядом, отставали, заигрывали друг с дружкой — лягались, кусались, потом скачками догоняли матерей.

Те входили в воду не спеша. Сперва долго пили, пригнув головы, бесшумно. Жеребята боязливо щупали губами воду, окунали морды, фыркали. Но лезли купаться смело. Василий покрикивал:

— Вперёд, вперёд, нечего! Не бойтесь, не потонете!.. Ты куда, пострел, раньше матери лезешь? А ну, назад! Меньшего, меньшего пропусти, баловница, не то накажу… — Василий, вроде Федотыча, разговаривал с лошадьми, как с людьми.

Жеребята возвращались с купания потемневшие, с прилипшей шерстью. Сразу начинали валяться по лугу, обтираясь, сбрасывая линявший волос.

Прибегая на пастбище или к реке, Женя узнавал Лучика среди других издали: он был светлый, чёткий, особенно заметный возле коричнево-шоколадной Лады. Рос Лучик на пастбище ещё быстрее. И голос Женин и свист знал теперь безошибочно. Тотчас настораживал, заострял уши, поворачивал на гибкой шее маленькую голову, откликался нежно и звонко:

— И-го-го-го!..

Женю удивляло: хотя табун пасся на пастбище весь день, а то и ночь, и матки, не переставая, щипали, ели сочный корм, всё равно им дважды, утром и вечером, привозили из завода овёс. Маткам — обыкновенный, сосункам — сплющенный, как «геркулес», которым Евгения Андреевна кормила Женю после болезни и который он терпеть не мог. Сосунки же ели взахлёб, жадничая и толкаясь.

Однажды, заметив, что Женя часами торчит возле табуна, Василий сказал с ленивой усмешкой:

— Учись верхом ездить. Пасти со мной станешь…

— Кто же мне даст — верхом? — спросил Женя радостно.

— Приходи, как табун в жару загонять станут, — научу.

Женя знал: скоро от жары, оводов и слепней лошадей будут в полдень до прохлады уводить в конюшни.

В первый же день, когда Василий пригнал днём маток и сосунков, он помчался в сарай, где стояли рабочие лошади. Их было в заводе несколько — развозили от амбаров овёс, сено, вывозили из конюшен навоз, ходили под табунщиками… Мало разве работы? Василий сидел на колоде, ел солёный огурец.

— Пришёл я… Как вы велели… Пока они в денниках. Сахару вашим можно дать?

— Отчего ж нельзя? — усмехнулся Василий. — Огурца желаешь?

— Спасибо, не хочется что-то. — Из вежливости Женя улыбнулся. Уж не забыл ли Василий обещание поучить верховой езде?

Но нет, не забыл!

— Значит, тренировку проходить будем? — сказал со своей ленивой усмешкой.

— Мне вон та нравится. — Женя несмело показал на гнедую мохноногую кобылку. — Только я ещё никогда верхом не ездил. Вдруг не смогу, не сумею?

— А что тут уметь? Начинай давай с этой…

И не успел Женя опомниться, как сильные руки Василия, подхватив, посадили его на спину шарахнувшейся от неожиданности кобылки. Признаться, Женя струхнул здорово. Изо всех сил стиснул голыми ногами бока Гнедухи, вцепился руками ей в холку.

— Чем не жокей? — поддразнил Василий. — Посадочка, конечно, подгуляла, клещом впился… Прямей, прямей держись! Брось гриву-то…

Женя с трудом оторвал руки. Думал, что выпрямился, — на самом деле только надул живот.

— Проехаться можно? — спросил, еле ворочая языком.

— Насчёт проехаться — лучше на моём Ваське. Эта резва будет, баловать любит. Для первого раза хватит. Слезай!

Слезать? А как? Гнедуха, чувствуя на себе новичка, забила задними ногами и вдруг, повернув голову, взяла губами Женину ногу.

— Ай, кусается!.. — испуганно вскрикнул он.

— Да не кусается, говорю, балует…

Василий помог Жене слезть, подвёл к Ваське, который стоял смирный, вялый, чуть не дремал над кормушкой.

— Мой старик покладистый, верный.

Василий взял Ваську за уздечку, вывел из конюшни.

— Теперь сам влезай. Вон, со скамейки, с земли не достанешь, — и передал уздечку Жене.

Васька пошёл за мальчиком покорно.

Встал где нужно. Пока, срываясь и пыхтя, Женя карабкался ему на спину, стоял не шевельнувшись.

— Порядок! — крикнул от сарая Василий. — Езжай помаленьку. И вот тебе дельце: в Матвейках дом под зелёной крышей знаешь? Доедешь — не слезай, а в окно стукни, хозяйке моей передай: сегодня за сменного дежурить остаюсь. Понял? И назад сразу, я тебя здесь встречу.

— Понял! — бойко ответил Женя.

Он подёргал уздечку, поцокал — страх уже проходил. И Васька сперва шажком, потом рысцой затрусил к воротам завода.

Красота! Женя был взволнован и счастлив. Когда Васька перешёл на рысь, стало трясти и подкидывать, больно ударяя о жёсткий хребет. Женя подёргал уздечку:

— Тпруууу!..

Васька сразу пошёл шагом. И верно, послушный. Женя даже погладил ему шею, оглянулся — жаль, нет никого!.. В общем, ничего страшного, только высоковато и жарко, шерстит ноги.

Решил повернуть Ваську, потянув уздечку правой рукой, — слушается. Левой — слушается. Ногами похлопал по бокам — ходу прибавил. Действительно, толковый конь. А если поскакать? Он стал понукать Ваську. И тот поскакал!

Со стороны это было не так уж красиво. Женя таращил глаза, рот был раскрыт, руки вцепились в гриву, его подкидывало и трясло, как пустой бидон. Но самому казалось: несётся как вихрь, как Чапаев на лихом скакуне в атаку на белых! Земля летит из-под ног, ветер рвёт одежду…

Если бы видели папа, мама, Иринка, Лёня! Или хоть Щербатый с Антошей…

И вдруг бешеная скачка кончилась. Васька перешёл на рысь, на шаг, преспокойно свернул с дороги и, не обращая внимания на седока, начал щипать траву. Женя чуть не съехал по шее на землю. Он был сражён, до Матвеек осталось всего ничего, вон по дороге идут колхозницы. Что делать? Изо всех сил дёрнул уздечку — Васька ни с места.

— Эй, парнишка! — крикнула одна из женщин. — Помочь, что ли? Не управишься?

— Пускай поест. Я его нарочно пустил, — мрачно ответил Женя.

Женщины прошли. Он решил действовать лаской: стал тянуть Ваську, называя миленьким, умницей. Не помогло. К довершению, наевшись, Васька отправился к реке. Спустился к низине, вошёл в воду и долго пил. Потом потряс хвостом, отгоняя оводов, и закрыл глаза — решил поспать. Точно и не было у него на спине лихого наездника! Такого позора Женя не выдержал.

Распластавшись, как лягушка, соскользнул он с Васькиной спины, свалился ему под брюхо, вскочил и, зажав уздечку, повёл за собой.

На дороге снова показались люди. Женя для чего-то сделал вид, что хромает. Не хватало, чтобы встретились Щербатый или Антоша!

Ковыляя, добрёл он до избы Василия. Исполнил порученное. Как же назад, тоже пешком возвращаться?

Но тут Васька словно сжалился и понял муки мальчика. Вдруг сам, без понуканий, подошёл к высокому крыльцу, повернулся боком, точно приглашая: «Садись, чего уж, довезу!..»

Женя сперва не поверил: неужели приглашает? Взбежал на крыльцо, вскочил на Ваську, и тот, никуда не сворачивая, бойко, рысью понёс его к заводу.

Глава седьмая

А вскоре случилось вот что.

Уже не один раз Женя помогал Василию гонять табун. Иногда на Ваське, иногда на Гнедухе — она оказалась вовсе не такой резвой, стала слушаться и Жениных рук. У него появилась даже новая мечта — подучиться ещё без седла и попросить у Ильи Ильича покататься в манеже на Заре!

И вот однажды, возвращаясь на Ваське с пастбища, Женя увидел: к заводу от леса медленно едет машина, «Москвич». Это был незнакомый «Москвич», выкрашенный красиво и необычно: низ коричнево-кофейного цвета, верх как топлёное молоко.

Женя остановил Ваську в воротах.

— Послушай, мальчик, ты не в курсе, где можно найти директора конного завода?

Передняя дверца «Москвича» распахнулась, из неё высунулся мужчина в белой рубашке с ярким галстуком, в продолговатых чёрных очках. Рядом с мужчиной сидела девочка в большой соломенной шляпе и тоже в тёмных очках.

— Директора? Он в конторе. А может, обедать домой пошёл.

— Ты не смог бы нас к нему проводить?

— Могу, конечно!

Женя подавил ногами бока Васьки, заворачивая его, стараясь держаться ловко и небрежно, как бывалый наездник. Васька покорно потрюхал пыльной дорогой через ворота, «Москвич» плавно вполз следом. У «рабочей» конюшни Женя смело и, ему казалось, грациозно спрыгнул, пошёл к конторе.

— Да ты садись тоже с нами! — позвал мужчина в очках, открывая заднюю дверцу.

Женя влез, скрывая радость.

— Вон видите за конюшнями дом каменный с красным флагом? Там у нас и контора!

— Директора, если не ошибаюсь, зовут Сергей Сергеевич Коротков? — Мужчина ловко и осторожно вёл машину между конюшнями.

— Коротков. — Женя подумал. — Это мой отец. Я его сын.

Девочка повернула большую шляпу и уставилась на Женю круглыми тёмными очками.

«Ну и чучело! — подумал он. — Как сова».

У конторы он вылез, крикнув:

— Сейчас я его позову! — и лихо прыгнул на третью ступеньку крыльца.

Отца в конторе не оказалось.

— Нету! На ипподроме он!

— А ипподром у вас далеко?

— Близко! Могу тоже показать! — Женя снова полез в машину.

— Скажи, мальчик, ты не знаешь случайно, молодняка этого года рождения на заводе много? — спросил мужчина, когда они снова подъезжали к воротам.

— Молодняка? У нас в заводе жеребят много! Вам каких надо? Сосунков? Отъёмышей?

— Ну, положим, отъёмышей этого года рождения ещё быть не может, — добродушно усмехнулся мужчина. — А ты знаешь, как растят жеребят?

— Немножко знаю… — Женя скромно поджал губы. — Рацион им выписывает ветеринар. Кому сахарной свёклы, кому моркови или, например, мела. Для укрепления костяка…

— Значит, разбираешься в конном деле? Нам, понимаешь ли, нужен жеребёнок хороших статей, породистый. Но главное, чтобы легко поддавался дрессировке. Сообразительный, одним словом! — Мужчина улыбнулся; улыбка у него была дружелюбная и в то же время властная.

— А зачем? — Жене ужасно приятно было, что с ним беседуют, как с равным.

— Для цирка.

Для цирка? Сразу перехватило дух.

— У нас в заводе как раз такой жеребёнок есть. Очень умный! Страшно умный! Он даже свою маму… — Женя густо, чуть не до слёз, покраснел. — Свою мать… её зовут Лада… выучил пить из автоматической поилки. Она, знаете, почему-то раньше не любила, боялась. Все лошади в конюшне пьют, её одну приходилось из ведра. А теперь, как Лучик подрос, надавит поилку, вода наберётся, она подходит и пьёт! И даже сама его зовёт, если вдруг пить захочется… сынка своего!

Женя выпалил всё с таким жаром, что девочка снова повернула громадную шляпу и уставилась очками. Он сразу осекся.

— Очень любопытно, — проговорил мужчина. — Теперь куда сворачивать?

— Во-он к лесу, видите? Где флажки и барьеры!

Не доезжая до ипподрома метров пятьдесят, увидели отца, шедшего с Ильёй Ильичом. Приехавший мужчина остановил машину, вылез и пошёл к ним.

Женя с трудом отворил дверцу, вылез тоже.

Девочка, сняв очки и шляпу, порхнула со своего сиденья. И, словно задавшись целью до конца ошарашить Женю, вприпрыжку, мелкими ровными шажками пробежалась раза три вокруг машины.

На ней было не платье, а узкие серые брючки, небесно-голубая майка, красные тапочки. Пробежавшись, девочка встала, старательно подышала носом, присела… Потом вдруг сильно, гибко взмахнула тонкими загорелыми руками. И пошла по лугу колесом, с ног на руки, с рук на ноги, как настоящая акробатка!

Женя только и мог, что разинуть от удивления и восторга рот.

— Папа, они кто? Кто?

Он обрушился на отца, как только тот вернулся из конюшен, куда приехавшие отправились вместе с ним на своём «Москвиче».

— Т-с-с… Неловко так, сразу, — «кто, кто»! — Сергей Сергеевич сел за стол, перебирая какие-то бумаги. — Ничего особенного, просто люди. Он — довольно известный дрессировщик лошадей, по фамилии Горн, девчушка — его дочь.

— Папа, они Лучика хотят в цирк взять? Да? Зачем?

— Возможно, завод и продаст цирку жеребёнка. Надо посоветоваться, решить…

— Пап, а что с ним будут делать? Дрессировать? На кого? Как? Кто?

— Ах, Жукаран, ты, братец мой, настоящий порох! Откуда я знаю, на кого, как. Зови их лучше отдохнуть, перекусить. Они там, у машины…

«Москвич» стоял на лужайке за домом, как жук с растопыренными крыльями: багажник был открыт, капот над мотором поднят. Горн, уже без очков, засучив рукава белоснежной рубашки, возился над чем-то в радиаторе. Девочка без шляпы — волосы у неё были вьющиеся, золотые — помогала отцу, подавала инструменты.

— Лера, — сказал Горн строго, — ты невнимательна или замечталась. Я просил принести гаечный ключ!

— Пожалуйста… — Женя подлетел, неловко поклонился. — Папа просит… Мы приглашаем… перекусить!

Горн оглянулся приветливо, Лера — надменно. Глаза у неё без очков были зелёные, суровые, как две льдинки. Чётко переступая тапочками, она принесла из багажника ключ, протянула отцу — каждое её движение было скупое, отточенное, жутко красивое!

«Перекусить» в тот день у Коротковых, к счастью, было чем: Сергей Сергеевич с Женей заставили стол кастрюльками, плошками, тарелками. Перед едой Горн спросил Женю:

— Умыться где можно?

С каким старанием поливал Женя его крепкие мускулистые руки! А уж тоненькие загорелые Лерины — представить невозможно. Девочка растёрла их до красноты полотенцем, хмуро сказала:

— Благодарю.

За обедом ни он, ни она не произнесли ни слова, не подняли друг на друга глаз. Зато Женя во все уши слушал разговор Горна с отцом.

Отец:

— Безусловно, то, что он родился поздно, имеет значение. Для рысака! («Он» — это Лучик?)

Горн:

— Когда мы сможем всё оформить? К осени? (Что оформить? Почему осенью?)

Отец:

— В октябре-ноябре, пожалуй. Надо, чтобы привык без матери… (Без Лады? То есть когда уже станет отъёмышем?)

Горн:

— У него необыкновенная масть! Голубизна с отливом… Настоящее маленькое чудо. Как раз то, что мы давно ищем. Чуткость поразительная, слух… И реакция, я проверил… (Ещё бы, Лучик, красавец мой, ненаглядный! Умница!.. А что такое реакция?)

…Горн ел с аппетитом, нахваливая всё: картошку печёную (дежурное блюдо у Коротковых) с селёдкой, обыкновенные щи, куда Сергей Сергеевич настриг ножницами в огромном количестве укроп, лук с солью…

Лера тонкими пальчиками брала нежно-зелёное просвечивающее перышко, прикасалась к блюдцу с солью, белыми зубами кусала вот по столечку, заедала ломтиком хлеба. А от щей, поблагодарив, отказалась. Сергей Сергеевич усмехнулся:

— Что, не вкусны после городских яств?

Горн извинился:

— Что вы! Она в режиме, вес приходится нормировать. Щи с укропом как раз очень любит…

После обеда отец с Горном ушли снова в контору. Женя стал гадать: чем занять таинственную, необычную гостью? Но она, величественно смерив его льдинками-глазами, попросила:

— Пожалуйста, будь так добр, дай мне вон ту книгу. Про лошадей! — и показала мизинчиком на отцовский стол, где лежал истрёпанный том «Испытания рысистого молодняка».

Женя подал, Лера наклонила золотую голову, чопорно вымолвила своё: «Благодарю» — и удалилась из комнаты в их маленький палисадник, уселась на скамейке под сиренью, стала читать.

Женя был в смятении.

Убирая со стола, разбил блюдце с солью. Остатки щей вылил в раковину… «Шляпа, шляпа, не догадался заговорить с Лерой о цирке, ну хотя бы о цирковых лошадях!.. Может, попробовать?» Он выбежал в сад, встал за деревом. Сейчас подойдёт и спросит: «Что читаешь?..» Ах, дурак, сам же дал ей книгу про лошадей… Тогда: «Хочешь, конюшни покажу?» А она: «Там навозом пахнет». — «Расскажи про цирк!» — «Он мне и так надоел. Не мешай!..» Что же, что спросить?.. Сидит, даже не оглянется… Может, просто мимо пройти? Женя двинулся — ноги повернули его обратно. Он походил за кустами и поплёлся домой.

А Лера так и просидела на скамейке до сумерек, пока не пришли Сергей Сергеевич и Горн.

Лера!.. Почему её зовут так странно? Позже Женя слышал, Горн сказал дочери:

— Валерия, повторяю, надень плащ, становится свежо.

Лера принесла, накинула на плечи лёгкий шёлковый плащик. В нём она стала как паж из фильма «Золушка». Лера — Валерия…

Неужели Лучика заберут в цирк? Было и жалко и заманчиво… Что лучше, работать на бегах или в цирке? Женя не знал. Он ходил в цирк два раза, там было замечательно! Но… тогда Лучика увезут? А как же он, Женя? И сам наболтал: умница, страшный умница, выучил Ладу пить из автопоилки… Ай-ай-ай, что же наделал?.. Хорошо или плохо?

От волнения мальчик лёг спать взбудораженный.

Мысли прыгали и разбегались. Никак не мог решить, радоваться надо? Горевать?.. А Лера за стенкой в соседней комнате — Сергей Сергеевич уговорил гостей заночевать — спала спокойно, безмятежно.

На следующее утро кофейно-белый «Москвич» уехал с конного завода чуть свет.

Лето было в разгаре.

Лес вокруг завода налился листвой, луга травами, воздух ароматом. Свечки на соснах потемнели и слились с зелёной хвоей. Облака в синем небе стали чётче, вечера длиннели — шла середина июля.

К концу месяца Сергей Сергеевич поджидал из города жену на отдых. Лёня и Катя за отличные отметки получили от родителей премии — туристские путёвки.

А Женя выгорел от солнца, облупился, стал белёсый, смуглый… Отец давно уже разрешил ему бегать босиком. Легко сказать — бегай! Первые дни каждый камень, сучок, щепка заставляли вскрикивать, поджимать ступни. Но привык быстро. Кожа загрубела, ошершавела, как наждачная бумага.

Стремительно уплывал, тускнел в Женином воображении образ золотовласой надменной Леры с зелёными глазами. А вот к мысли, что Лучика решено продать в цирк, Женя привык. И когда Федотыч говорил:

— Оно, конечно, рысаку в цирк не вполне соответствует. Да, видно, планида у ненаглядного твоего такая…

— Что такое планида? — спрашивал с любопытством.

— Судьба. — Старый конюх качал головой, цокал языком. — На ипподроме стоящий приз вряд ли возьмёт — жидковат. А в цирке кто знает? Понятие у него богатое. Слово скажу — так глазами и стрижёт.

Женю задело: жидковат! Вовсе Лучик не жидкий. Другие жеребята в табуне были, правда, крепче, крупнее. О двухлетках и говорить нечего — те, как на подбор, все до одного плечистые, сильные.

Из двухлеток по-прежнему Ураган владел Жениным сердцем. Он был как снежный вихрь, как смерч, когда мчался, запряжённый в качалку, на тренировках по зелёному заводскому ипподрому…

Третьим любимцем оставался у Жени Гордый. Тёмно-серый, поджарый, стройный.

Сергей Сергеевич только что вернулся с завода. Женя облил его в сарайчике колодезной водой; отец отфыркивался, как купающийся конь.

Пообедали, уселись в комнате попрохладнее. Женя на подоконнике мастерил из дубовой ветки лук.

— Жукаран, — сказал Сергей Сергеевич, — сегодня Илья Ильич сделал заманчивое предложение. На той неделе мы отправляем в Москву Урагана, Янтарную и Колосника. Лошадей, естественно, поездом; Илья Ильич поедет тоже, машиной. Ты, вероятно, слышал, у него дочь — наездница московского ипподрома? Так вот, он предлагает взять тебя с собой. Взглянуть на столицу, на то, как работают наши питомцы…

Женя бросил лук, слушал отца, боясь пропустить слово.

— Давай-ка, братец, сядем и напишем матери письмо. Вдруг разрешит? К её приезду как раз обернёшься. В Москве Илья Ильич сообразит тебе новую экипировку, а то срам, как ты здесь у меня обносился. Езжай на недельку, а? Если хочешь, конечно.

— Хочу! — завопил Женя. — Ура! Хочу!..

От свалившейся радости ему сразу вдруг живо, непреодолимо вспомнился знаете кто? Не Лера с её красными тапочками и брючками, а Иринка! Эх, Иринку бы тоже в Москву прихватить…

Женя кинулся на шею отцу.

И в результате решено было писать в город не одной Евгении Андреевне — Ивану Васильевичу Лузгину тоже. Может, и снарядит следом за Женей дочку? Только добраться ей как? А жить-то можно всем у Ильи Ильича.

Пришла «та» неделя.

На рассвете из заводской конюшни двухлеток вывели Урагана, Колосника и Янтарную.

Янтарная была и впрямь как янтарь: светло-гнедая, с лоснящейся, в золотых отливах, шерстью, с рыжеватой гривой, чёлкой, хвостом. Колосник — вороной, крепкий, мускулистый, и — нарядный, светло-серый сияющий Ураган.

От гаража подошли, развернулись два грузовика с высокими бортами. В кузова была набросана солома. Откинули задние стенки. Как лошадям подняться в машину? Человек может и с колеса; кто ловчее, тот на руках подтянется, перемахнёт борт. А лошадь?

На землю положили что-то вроде трапа или сходен. Подняли один край в кузов. Но — высоко! Первым пустили Колосника. Конь попятился, не пошёл на сходни, как ни понукали. Янтарная заржала, встревожившись, тоже не пошла. Ураган тронулся было, стукнул по сходням раза два копытами и повернул обратно. Тоже задача!

И тут, к удивлению Жени, вдруг появились из рабочей конюшни Василий с Васькой.

Васька шагал лениво, покачиваясь, будто спросонок. Не торопясь, спокойно, как к себе в конюшню, затопал по сходням наверх и встал в кузове у борта, помаргивая белыми, выцветшими ресницами.

— Папа, вот умный, не побоялся ни крошки! — шепнул отцу восхищённый Женя.

Следом за Васькой в одну машину пошли и рысаки, Ураган с Колосником. А во вторую он так же уверенно ввёл Янтарную.

— Васька… Васька что же? Разве тоже с нами в Москву едет? — заволновался Женя, видя, что старого коня и не подумали спускать из кузова обратно; подняли, захлопнули в машинах стенки, сбросили сходни. Лишь четыре конские головы с насторожёнными ушами и глазами выглядывали из-за бортов.

— Ещё ведь на поезд в вагон вводить придётся, — объяснил Сергей Сергеевич. — Васька в заводе давно поводырём работает. Специалист, молодчага! Он всех трёх и в вагон упрячет… Ну, Жукаран, и нам с тобой время двигаться. До Воронков я вас провожу, коней отгрузим, вы с Ильёй Ильичом — машиной к шоссе, они — поездом в путь-дорожку, а мы с Васькой — домой по-стариковски, — рассмеялся он.

Странно было Жене, сидя рядом с Ильёй Ильичом в его зелёной «Волге», смотреть на колыхавшиеся впереди грузовики с высокими бортами, на четыре головы — белую, чёрную, золотисто-коричневую и сивую Васькину. Наверно, умные животные, все, кроме Васьки, прощались сейчас со смолистым лесным воздухом, привольными пастбищами, с родными светлыми конюшнями?..

Воронки среди загустевшего леса стали незаметными. Начальник станции был предупреждён, что сегодня будут грузить груз необычный: встретил всей семьёй, с женой и детишками. Коней тем же чередом свели с машин, дали попастись, пока подойдёт поезд.

А он уже громыхал за лесом.

С завода приехали вместе с лошадьми два конюха. Товарный состав остановился. Один из вагонов был открыт, двери раздвинуты. Конюхи проворно накидали в него соломы, сена, забросили мешки с овсом, вёдра.

Сергей Сергеевич с Ильёй Ильичом командовали. Из вагона сбросили сходни, и Васька, не моргнув, бодро пошёл по ним.

Заупрямился на этот раз только Ураган. Новые ли запахи его взволновали — железа, шлака, мазута, — странен ли был и чужд вид громадного состава со сцепленными платформами, на которых гнали в столицу тёс, уголь, какие-то закутанные машины…

Ещё раз оглянул Ураган агатовыми глазами лес, стоявших у платформы людей. Поднял морду и заржал, прощаясь, так могуче, что Женя не выдержал, крикнул:

— Мы тоже с тобой! Мы тоже едем, Ураган, не бойся…

И конь точно понял: тряхнул серебряной гривой, решился. Конюхи провозились в вагоне минуту-другую. Один остался с лошадьми, второй вывел и спустил Ваську. Убрали сходни. Сергей Сергеевич поднял руку — дверь вагона сдвинулась. Начальник станции побежал давать отправление. И тихо, без шума, лишь залязгали буфера, поезд тронулся.

А ещё через десять минут пошла и «Волга».

Илья Ильич сидел за рулём, Сергей Сергеевич кричал что-то сыну. Оставшийся у грузовика Васька подмигивал выцветшими глазами: возвращайся, мол, покатаю снова.

Всё. Поехали!

Любопытно устроено на свете.

В тот же день Иван Васильевич Лузгин в своём городе провожал на речной вокзал Александру Петровну и вернувшуюся из лагеря Иринку. За поездку в Москву на этот раз горячо ратовала старушка — очень ей хотелось, раз выпал случай, посмотреть столицу. Иринка прямо зашлась от восторга, когда отец согласился отпустить обеих. Ехать решили водой, по реке, — время позволяло.

И получилось так.

По шоссе от конного завода, минуя встречные города и посёлки, пробиралась к Москве зелёная «Волга» с двумя пассажирами — взрослым и мальчишкой.

По железной дороге, отсчитывая километры, приближался к столице товарный состав. Его вёл мощный электровоз, а в одном из вагонов дремали рысаки-двухлетки.

Плавной рекой, то входя через шлюзы в канал, то попадая в новую реку, приветствуя гудками встречные суда, обгоняя баржи-самоходки, плыли на теплоходе «Ю. Гагарин» вместе с другими пассажирами строгая старушка в очках и девочка — быстрая, решительная, успевшая побывать на капитанском мостике и в грохочущем машинном отделении.

Москва, Москва, краснозвёздная столица! Что же ты припасла своим гостям нового, интересного?

Глава восьмая

Москва была огромная.

Она была так велика, что с четвёртого этажа из квартиры Анны Ильиничны был виден и весь ипподром — просторный, нарядный, с беговыми дорожками, в фонарях, прожекторах и рупорах — и дома, дома, дома вокруг. И высотные здания со шпилями, словно тающие в тумане, и какие-то вышки, краны, трубы, и снова крыши домов с антеннами, и уступы новых крыш… А надо всем этим повис плотный ровный гул. Город дышал, пел свою несмолкаемую даже ночью живую песню.

Квартира Анны Ильиничны — до завода в ней жил и Илья Ильич — была не похожа на обычные квартиры. В передней стояло чучело волка с жёлтыми глазами, вместо вешалки висели лосиные рога. Следующая комната была «лошадиная»: в простенке между окнами на подставке красовалась чудесно выточенная голова лошади с золотой надписью «Голубка», стены были сплошь в картинах — на них мчались тонконогие пышнохвостые скакуны с наездниками в полосатых шапочках…

А уж книг-то! Женя думал, у отца в заводе много. Куда!.. Здесь целая стена от пола до потолка была забита книгами, и всё про лошадей.

Дочка Ильи Ильича оказалась строгой, в очках, вроде учительницы в школе. Она сильно тряхнула Жене руку и сказала:

— Будем знакомы.

Первый день Женя не уходил от дома, ждал, когда привезут Урагана, Колосника, Янтарную. И прозевал: их привезли на ипподром ночью. Увидел всех трёх уже в конюшне. Конюшни здесь назывались тренотделениями. Новых рысаков разместили в тренотделение, где помощником тренера была Анна Ильинична.

С виду тренотделение мало отличалось от заводской конюшни. Так же стояли у входа качалки, сани, лари с овсом, огнетушители, висели сбруи, наборы удил. Такие же были денники, и в них мерно — хруп! хруп! — жевали сено рысаки. Так же славно пахло. Над денниками висели таблички с именами лошадей, и даже пёс был вроде Буяна.

Но вот за решёткой предпоследнего денника блеснула серебряная грива, послышалось знакомое: «Фррр!..»

Решётка была высокая, Женя еле достал глазами. Ураган почуял его мгновенно. Трепеща ноздрями, прижимал морду к прутьям, смотрел недоумевающе, ржал радостно и тревожно.

Женя протянул руку. Пальцы гладили тёплые мягкие губы, перебирали за ухом. Ураган гнул голову; припасённый от завтрака кусок сахара сгрыз в секунду. Женя шептал:

— Ураган, я тоже здесь! Я с тобой!..

— Этот паренёк с нашего завода, не беспокойтесь, конь его знает и любит, — сказал Илья Ильич дежурному конюху.

Тот почтительно снял кепку.

— С приездом, Илья Ильич! Не гадали, что сами подъедете.

Колосник стоял в деннике рядом, Янтарная — напротив.

— Карантин у нас будут проходить. Врач смотрел, кони ладные, здоровые. — Конюх тоже потрепал Урагана сквозь прутья.

— Какой карантин? Зачем? — спросил Женя.

— Полагается, — ответил Илья Ильич. — Но тренировать их всё равно будут, чтобы не застоялись. Привыкнут к новому полю, а там и на приз побегут.

— А кто Урагана будет тренировать?

— Думаю, Анюта.

С этой минуты навсегда простил ей Женя и очки, и неприступный вид: наездник, тренер и должен быть суровым, сдержанным.

Женя сосчитал, кроме Урагана, Колосника и Янтарной, в тренотделении двадцать рысаков со звучными именами: Регель, Кандид, Афронт, Марс, Полёт, Горизонт, Резвый… И кобылки: Сигма, Разгадка, Инга, Депеша, Сугубая…

А вот конюшен с матками и сосунками при ипподроме не было. И с отъёмышами не было. Позже Женя узнал: в тренотделении Анны Ильиничны все рысаки получены с их завода.

— А других заводов вообще много? — спросил ревниво. — Сколько?

— Сосчитать? — Илья Ильич достал с полки толстую книгу с золотыми буквами. — Тебя какие интересуют? Рысистые? Скаковые? Или табунное коневодство?

Женя растерялся: интересовало всё!

Приехала Иринка. Наконец-то! Сразу затрещала на всю комнату:

— Ой, Женька, ты какой-то большой стал, широкий! А я в лагере жила! А в том твоём письме ничего не поняла! Какие-то кружочки, крестики…

Осипшим от радости голосом Женя сказал:

— И я в твоём. Сперва с какой-то девчонкой, потом с человечками, помнишь?

— С девчонкой? А-а, это Боженочка… А человечки — как надо тренироваться на космонавта! Знаешь, мне отсюда, из Москвы, ответ на машинке прислали! По поручению клуба юных космонавтов! И в конце: «Приветствуем, пиши нам!» Ох, Женька!..

Не дав опомниться Александре Петровне, они схватились за руки и помчались по лестнице вниз — надо было немедленно показать Иринке ипподром.

Ошеломлённая Александра Петровна крикнула вдогонку:

— Ира, Женя, никуда со двора не уходить!

Илья Ильич успокоил её:

— Никуда не денутся. Ипподром огорожен, конюшни в стороне от улиц.

Женя не знал, с чего начать. Но Иринка уже опять трещала как сорока:

— Смотри, какие-то смешные карусели! Зачем? Для кого?

— Это не карусели, а води́ла, — заторопился Женя. — Видишь, лошадь привязали и вываживают? (Сам он увидел эти водила только накануне.)

— Ой, Женька, какую хорошенькую лошадку повезли! Для чего на ней шёлковое одеяло?

— Не одеяло, а попона. И не повезли, она сама качалку везёт. И не лошадка, а рысак!..

Иринка уже неслась к воротам на ипподром:

— Ну и стадионище!

— Это не стадион, и ип-по-дром! — не выдержав, крикнул Женя. — У него целых четыре беговые дорожки!

Ипподром лежал перед ними в солнце, в зелени — громадный, свободный. Беговые дорожки поливали. Раскинув светлые водяные крылья, ползла машина. За ней трактор с большим катком трамбовал грунт. Пахло чудесно прибитой пылью, зеленью. В солнечном небе пролетели голуби. Воробьи пищали и дрались на дорожках. В центре ипподрома виднелись два фонтана, похожих на букеты.

— Туда можно? — Иринка показала на главное здание бегов.

— Можно, — бухнул Женя: будь что будет!

По дороге их окликали рабочие: зачем бегают, кто разрешил? Женя с отчаянно-решительным лицом отвечал:

— Мы с Ильёй Ильичом привезли с завода рысаков в тренотделение к Анне Ильиничне!

Эти слова были как пароль.

Ребята очутились возле трибун. Это было красивое здание — величественное, строгое.

— Гляди! — Иринка задрала голову, прикрыв ладошкой глаза.

Высоко на тонком шпиле чернела над крышей крошечная лошадка с пышным хвостом. Подул лёгкий ветер — лошадка медленно повернулась, ещё, ещё…

— Это фрюгел, фрюгел, я знаю! — запрыгала Иринка. — Показывает, куда дует ветер! На север, на юг…

— Не фрюгел, а флюгер, — поправил проходивший рабочий с лестницей на плече, наверно монтёр, потому что, взгромоздившись на лестницу, он стал чинить репродуктор на столбе.

Жёлтое здание с открытыми трибунами было пусто.

— А вон ещё лошади! И ещё! — закричала Иринка, увидев на остеклённой башне светлых коней. — А вон ещё!

Снизу лепных лошадей над крышей видно было плохо: они украшали фасад здания. Разве такая уж беда — выбежать на минутку из главных ворот ипподрома? Так и сделали, не без страха перед Александрой Петровной. Перед главным зданием оказалась площадка и сквер, а уже дальше гремящая, в потоке машин и прохожих, московская улица.

В сквере стояла скульптура: два голых каменных мальчишки верхом на жеребятах. Точь-в-точь Женя и Щербатый! Из сквера и остальное разглядели отлично. Насчитали на крыше главного здания целых четырнадцать лошадей.

Возвращались ребята через ипподром притихшие. Устали. А может, почувствовали себя такими маленькими среди громады города?

— К Урагану пойдём? — спросил Женя. — Или нет, погоди. Илья Ильич сказал, тут манеж есть… Пошли? Видишь, за конюшнями, круглый?

Манеж гудел.

Здесь москвичи — ребята, взрослые, даже старики — учились верховой езде. В утренние часы всегда больше было мальчишек, девочек. Ох, сколько же их набилось у окошка, где выдавали талончики с именем лошади!

Манеж, с куполом-крышей, с высокими окнами, был густо засыпан опилками. На кругу стояли красные фанерные тумбы, с боков шли два коридора к денникам. Ребята у окошка галдели:

— Куда?.. Я первый!

— Хитёр! Мы с десяти часов ждём…

— А мы во дворе были, у левад.

— Сатурна бы опять!.. Прошлый раз на нём ездил…

— Я — на Колядке. Мировая кобылка, послушная!

— Тише вы, будете шуметь, вовсе лошадей не дадут! Знаете, тренер какой строгий?

Очередь смолкла мгновенно.

— Ты тоже стоишь? Ты последний?

Черноглазый мальчишка в тюбетейке и клетчатой ковбойке тронул Женю за плечо.

— Нет. Мы просто так, смотрим.

Женя потянул Иринку, они отошли к стене, на которой висели правила верховой езды, рисунки лошадей в сбруе, с наездниками. Под одним рисунком было подписано: «После езды не забудь угостить лошадь сахаром или хлебом!»

Окошко отворилось, очередь зажужжала, задвигалась. Ребята с торжественно-строгими лицами спешили к денникам. И вот уже, отстукивая копытами по асфальтовому полу, стали появляться осёдланные лошади. Спокойные, привычные к шуму. Девочка чуть постарше Иринки провела большого вороного коня; черноглазый мальчишка в тюбетейке — рослого серого жеребца в светлых яблоках. Чок-чок-чок! — пробили копыта.

Садились в сёдла кто как мог: с земли, с табуреток, с фанерных тумб. Стали выстраиваться по кругу.

Вышел тренер. Коренастый, крепкий, ноги чуть колесом, наверно, бывший кавалерист. В руке он держал хлыст. Тренер был язвителен, беспощаден, замечал всё:

— Что сидишь крючком? Прямее! Повод, повод отпусти, дай коню волю… Ноги правильно в стремя! И не горбись! Который месяц учишься, а не знаешь, как седло класть! Та-ак. Начали!

Медленно, потом быстрее, быстрее замелькали по кругу всадники. Тренер хлопал бичом:

— Перемена направления! Направо назад!.. Та-ак. Огладим лошадей! Начали снова!.. Молодцы! Галопом марш!..

Рябило в глазах. Опилки взлетали из-под копыт, шлёпались в лицо. Конские хвосты стегали по барьеру. Черноглазый мальчишка в тюбетейке промчался — посадочка у него была что надо. Женя впился глазами. Эх, ему бы!..

А Иринка… Она всё на свете позабыла! Она глаз не сводила с черноглазого! Вскрикнула, когда его бойкий конёк грохнул копытом по фанерной тумбе и та отлетела.

Мгновенно выстрелил бич. Мальчишка, отвалившись в седле, натянул поводья — конёк присмирел. Понеслись снова. Всадники подскакивали в сёдлах, вот-вот выскочат. Иринка вцепилась в барьер: черноглазый летел по кругу как птица, раскинув руки, отпустив поводья, сияющий, смелый.

— Я к Урагану пойду. Ну, едут и едут, — не выдержал Женя.

— Ой, подожди! Ой, ещё немножко! — взмолилась Иринка.

И как раз в эту минуту занятие кончилось. Тренер скомандовал что-то, лошади пошли тише, тише… Наездники стали разводить руками вправо, влево, дыша глубже, сгибаться, как на уроках физкультуры в школе. Спешились, потянулись обратно к денникам…

Иринка как заворожённая пошла за черноглазым и его коньком. Чок-чок-чок! — стучали копыта. Топ-топ-топ! — догоняла Иринка. Что же оставалось делать Жене? И он пошёл тоже.

Приоткрыв рот, Иринка стояла у денника, в который мальчишка в тюбетейке уже завёл коня, снимал с него седло, сбрую, аккуратно вешал на крючок в двери. Конь был вспотевший, разгорячённый. Черноглазый — румяный, распаренный, как из бани. Вот он вынул из кармана бублик, разломил, стал угощать коня, нежно охлопывая его.

— Поить лошадь сразу после бега нельзя — может ослепнуть, — громко сказал Женя. — А в тренотделениях у рысаков денники с автопоилками.

— Я знаю, что нельзя. — Черноглазый живо обернулся. — Разве ты бывал в тренотделениях?

— Конечно. — Женя стоял к деннику вполоборота, точно и не интересовался вовсе. — Мы рысаков с конного завода привезли.

— Кто — вы? С которого завода? К кому?

— Мы, с Ильёй Ильичом. В тренотделение к Анне Ильиничне. — Жене хотелось сразить его хоть чем-нибудь. И сразил!

— К Анне Ильиничне? Уй ты!.. Знаешь её?

— Конечно. Урагана привезли, Колосника, Янтарную. Двухлеток. Наш завод у станции Воронки. Рысистый.

Иринка слушала почтительно, а сама так и бегала глазами с Жени на черноглазого.

— Ты тоже оттуда? И Гордого знаешь? Я читал про вашего Драгуна! Его видел? — быстро спрашивал черноглазый.

— Драгун-четвёртый. Сын знаменитой Дармоедки и внука Геркулеса Глобуса-второго. — У Жени чуть сердце не выпрыгнуло, пока он говорил эту замечательную фразу.

— Уй ты!.. А я всего только один раз на конном заводе был. Здесь, под Москвой… — Скормив бублик, мальчишка целовал, гладил своего конька. — А ты верхом можешь?

— Могу. Только не тренировался давно, — поскромничал Женя. — Я без седла больше.

— Ну, это нетрудно, седлать. Хочешь, помогу? Ты… вы где сейчас живёте? (Вы — относилось и к Иринке.)

— Здесь. При ипподроме. — Эти слова прозвучали тоже здорово!

— Приходи… приходите послезавтра, в это же время. Хорошо? Тебя как зовут? А тебя? Меня — Коля. Фамилия Отважный…

Женя сказал неторопливо, с достоинством:

— Коротков Евгений.

А Иринка… Батюшки мои, что же случилось с Иринкой? Сначала она побледнела. Потом стала как маковый цветок. Попятилась… И вдруг, всплеснув руками, бросилась к черноглазому мальчишке, повторяя в страшном волнении:

— Это… ты? Ты? По поручению клуба… юных… космонавтов? Ученик пятого класса? Что мне ещё рано звездолётом? И «приветствуем»!.. Ты?

Мальчик отчего-то смутился, заулыбался. У него была чудесная улыбка, он был такой простой, славный, приветливый.

— Постой… Так ты звездолёт? — Он засмеялся весело, открыто. — Это ты написала нам: «Решила стать звездолётом навсегда!» Я запомнил… А зовут — Ира Лузгина, верно?

— Верно! — закричала в восторге Иринка. — Это я! Это я!..

Бедный, бедный Женька!

Весь этот вечер Иринка только и делала, что трещала о Николае Отважном.

Николай обещал показать им с Женькой клуб юных космонавтов во Дворце пионеров! Николай сказал, что подарит им книжку о ракетостроении. Николай обещал сводить обоих на Красную площадь и в Парк культуры!.. Всё Николай, Николай. Женя готов был уже разозлиться.

Погоди, Женька, ты несправедлив.

Какие-нибудь полмесяца назад ты точно так же потерял голову от приехавшей на завод маленькой надменной Леры! За что же ты сердишься теперь на Иринку? Разве ей не интересно поговорить с человеком, уже состоящим в клубе космонавтов? Разве плохо обрадоваться ему, как старому знакомому, когда дома лежит присланное им отпечатанное на машинке письмо?

Ты, Женька, забыл и ещё очень существенное: Коля Отважный, московский школьник, увлекается не только космонавтикой. Он по-настоящему знает и любит лошадей. Ты же сам видел, как старательно рассёдлывал, убирал он своего конька, как нежно гладил, угощал его… Разве это не хорошие черты у двенадцатилетнего мальчишки?

Глава девятая

Они вышли втроём на станции метро.

Поезд только что вынырнул из тёмного тоннеля, и солнечный свет брызнул, залил всё вокруг.

Справа и слева синела река. Высокий берег был в густой зелени, над ним голубело небо. От внезапного гулкого простора, от света, от потока людей Иринка растерялась, держалась за Женю, как маленькая.

— А вон там у нас стадион… — Коля был хорошим хозяином, он и по дороге объяснял каждую станцию под землёй.

Внизу, разноцветная, пёстрая, кипела-суетилась ярмарка. Люди, как живые цветы, текли по зелёным аллеям. Коля повёл вперёд. Над движущейся лестницей висела надпись: «Выход к Дворцу пионеров».

Ах, эта лестница-чудесница московского метро! Книжки про неё Иринка с Женей читали малышами. Она была и впрямь чудесница: подхватывала сколько угодно пассажиров и несла, несла наверх… А когда прошли тенистый парк, встали на новую чудесницу в громадном стеклянном коридоре, и она вынесла их ещё выше, на большую площадь.

Далеко в тумане лежала разноцветная ярмарка. По широкому мосту неслись машины. Ну и город — Москва! Целая страна, заблудишься… Только нет, любой милиционер, козырнув, растолкует адрес — Александра Петровна раз десять заставила повторить его. А народу, народу-то! Куда все идут, бегут, торопятся в этот летний пригожий день? А вы куда спешите следом за Колей?

Вот и Дворец.

Ребята пересекли площадь. Мимо катились троллейбусы, машины… На высоком шпиле впереди рвался алый флаг. Громко играла музыка.

— Смотрите, костёр! — разглядела Иринка.

На светло-сером здании Дворца видны были яркие фигуры из мозаики: знакомый каждому профиль Ленина, ребята вокруг пылающего костра, стройные пионеры с горном, с моделями ракет. Над крышей странно похожие на что-то купола — один, два, три… Прозрачные двери шли рядком — заходи в любую.

— Отдел космонавтики у нас вон там! — Коля показал на купол. — Сперва бассейн посмотрим, ладно?

Бассейн был во Дворце не просто так — с живыми рыбами. И кругом зеленели пальмы, как в саду, — это в здании-то! И знамёна всех цветов украшали стену. А на другой, прозрачной, висели цветные обезьянки, зверьки, солнце в косматых лучах… Двери раскрывались, входили ребята — девочки, мальчишки в красных галстуках. Звеня смехом, голосами, растекались по широким коридорам.

— Теперь идёмте к нам.

Иринка подтянулась. Вот он — клуб юных космонавтов, её мечта! Она поправила платье, пригладила волосы… Женя тоже вдруг почувствовал: холодок пробежал по спине.

Поднялись на второй этаж, прошли увешанный картинами коридор. Коля двигался уверенно, как дома. Но и его лицо стало серьёзное, глаза в пушистых ресницах сверкали.

— Вот!

Он впустил их в просторную комнату. На чёрной полукруглой стене с надписью «Планетарий» висели серебристые фигурки: изогнувшийся лев с хвостом, большой рак с клешнями, рогатый бык, какие-то человечки… Стена напротив была в стендах. Знакомые крупные фотографии: Гагарин, Титов, небесные братья. Какие-то схемы, рисунки кораблей-спутников, ракет… В комнате стояли глобусы. Огромные, на высоких подставках.

Коля заговорил шёпотом, хотя в комнате было только несколько ребят, сосредоточенно писавших что-то.

— Видите, это Марс! — Он чуть повернул один из глобусов с разрисованными и вылепленными впадинами. — Это наше небо и созвездия на нём! Это Земля. А это Луна. Видите? Море Кризисов, море Плодородия… — Он осторожно, не касаясь, показывал пальцем.

Иринка раскрыла рот.

Земля — круглая… Марс — круглый. Луна — круглая. И на ней пятна, а не моря. Иринка ничего не поняла. Ни-че-го!.. Ну, Луна круглая — ещё туда-сюда, она бывает похожа на серебряный мячик. Но Марс, далёкая красноватая звёздочка в чёрном небе, которую ей показывал отец… Разве Марс — шар? А небо? Оно же вроде бархатного потолка с блестящими звёздами-бусинами… И вдруг — тёмно-синий глобус, на котором Коля быстро, уверенно нашёл какие-то непонятные созвездия: быка, рака, младенцев. Почему младенцев, каких младенцев? А где же ракеты? И где приборы для тренировок на космонавта? Ничего даже похожего нету!..

Женя уставился на модель высокой серебристой башни с надписью: «Второй советский спутник».

— Коля, Коль, а там что?

В небольшом застеклённом ящике, среди диковинных красно-сине-зелёных растений, камней, чудовищ, остриём кверху стояла крошечная белая хвостатая ракета рядом с маленьким вертолётом. К ящику была приклеена записка: «Экспонат. Будущее космоса. Исполнитель И. Канарейкин, 4 кл. «В».

— Коля, экспонат — вроде модели? — тихо спросил Женя.

Коля кивнул. К ним подошла девушка в голубом халате.

— Так рано интересуетесь астрономией, космонавтикой? — спросила приветливо.

Колю она знала, улыбнулась ему, как знакомому.

Иринка вздохнула всей грудью. Сказала радостно, громко одно слово:

— Да!

— Поняли хоть что-нибудь?

— Нет! — так же радостно ответила Иринка. — Совсем ничего!

— И не удивительно. Подрастёте — всё будет яснее, проще. В наш кружок принимают только с пятого класса.

— А у вас… — Иринка решилась. — У вас приборов для тренировок на космонавта совсем нету? Никаких? И ракет настоящих нету?

— Нету никаких. — Девушка засмеялась. — Да они и не нужны. Ракеты, если хочешь, можно посмотреть на выставке… Тебя как зовут?

— Это Ира Лузгина, — сказал Коля. — Она писала нам, мне ещё ответить поручили… Звездолёт!

— Как же, помню… — Девушка вдруг повернулась к Жене. — Ну, а ты, мальчик; чем ещё увлекаешься? Спортом? Марками?

— Я? — Женя густо, мучительно покраснел, но всё-таки ответил: — Лошадьми.

— О, это же замечательно!.. А ты?

— Я? — Иринка вспыхнула тоже. Подумала. — Путешествиями. И… и хочу спортом… Закаляться!

— Молодец, это и есть лучшая тренировка для будущего космонавта… Да, Коля, между прочим, я проверяла твои записи. — Девушка отошла к столу, вернулась с обыкновенной школьной тетрадкой в руке. — Всё как будто верно. Только ужасный почерк. Словно курица наследила!..

Когда ребята возвращались домой, Иринка попросила:

— Дай на минуточку! — и потянула из Колиных рук тетрадку.

Открыла страницу. Шевеля губами, стала читать. Почерк был вовсе не куриный, обыкновенный мальчишеский. Но успела разобрать она немного:

«…Планета Уран имеет пять спутников. Уран получает света в 370 раз больше Земли. Масса Урана в 15 раз меньше Земли…»

Загадочно. Интересно. Совершенно непонятно!

Дома Александра Петровна накормила обедом всех троих. Коля отказывался-отказывался, пришлось сажать за стол силой. После обеда строго наказала:

— Сегодня в город больше не пущу. Гулять — пожалуйста!

Где ж лучше гулять, чем на ипподроме? Тут как раз и Илья Ильич посоветовал:

— Анюта хотела сегодня наших новичков пробовать. Посмотрим? А в воскресенье приглашайте Колю на бега. Будут любопытные заезды.

Коля ответил поспешно:

— В первом трёхлетки побегут, я знаю. Может быть, Сингапур возьмёт? Он фаворитом пойдёт, наверно!

Илья Ильич посмотрел на него внимательно:

— Следишь? Понимаешь? Молодец…

Коля от счастья потупился — известный наездник, тренер похвалил его!

Анну Ильиничну нашли во дворе у тренотделении.

Её было не узнать. И дома-то она была неразговорчивой, замкнутой. Сейчас, в брюках, куртке, шапочке с козырьком, в очках, молча стояла возле Урагана, которого конюх уже собрал и запрягал в качалку.

Стройные ноги Урагана были забинтованы, в наколенниках, нагавках; сбруя, ловко пригнанная, сидела плотно, красивая уздечка в золотых шляпках. Острые подвижные уши стояли торчком, глаза блестели, ноздри были широко раскрыты — конь нервничал.

Ещё бы! Всё кругом незнакомое, новое. Только двое своих, он чуял безошибочно: старый человек с «умными» руками, что в заводе столько раз приходил, щупал литые мускулы, смотрел копыта, зубы (Илья Ильич), и мальчишка, беленький, ласковый, не сводивший с коня влюблённых глаз.

Анна Ильинична, хоть с виду была спокойна, нервничала тоже. У каждой лошади ведь свой характер! Кто горяч, да послушен, кто пуглив, да упрям, злопамятен или добр, кому нужна строгость, а кому ласка… Наездник для каждого должен подобрать ключик. Только тогда лошадь будет золото. Одного движения руки, звука голоса — властного ли, просящего — достаточно, чтобы вложила в бег все силы.

Урагана собрали для первого раза почти как на приз, в полную форму. Хотя бежать должен был при пустых трибунах, только со своими однолетками, Янтарной и Колосником (лошади всё ещё были в карантине).

Янтарную и Колосника уже вывели на разминку. Сквозь решётчатые ворота на кругу ипподрома мелькала бежавшая ровной рысью, с откинутым хвостом Янтарная, за ней Колосник.

— Пошли и мы, — коротко сказала Анна Ильинична.

Села в качалку, вытянув ноги. Ей подали секундомер, хлыст. Вожжи едва натянулись — Ураган легко, плавно взял с места. Ребята — Женя, Иринка, Коля — побежали к воротам.

Сначала Анна Ильинична пустила коня шагом, тихим тротом. Женя с огорчением следил: Ураган бежал далеко позади, отстав, словно нехотя. Но вот — чтобы видней было, ребята, как воробьи, залезли на забор — на прямую беговую дорожку вышли все трое: Янтарная в середине, Колосник и Ураган по бокам, как стража.

Они приближались, бежали так ладно, красиво, что Илья Ильич, толковавший о чём-то со сторожем у ворот, замолчал и повернулся, любуясь. Бежали, чётко и сильно вскидывая ноги, будто не отталкиваясь, а только касаясь копытами грунта, и наездники каждый то сдерживал, то посылал вперёд своего коня, выравнивая.

— Неплохая сменка, а? — крикнул Илья Ильич.

— Ну… Ваш завод когда плохих лошадей поставлял? — поддакнул сторож.

Женя на заборе приосанился.

— Ой, ой, почему же Ураган тех не может обогнать? А ты ещё хвастался! — крикнула Иринка.

Женя надул губы…

Но тут наездники пустили лошадей резвее. Сначала они шли по-прежнему вровень, потом вырвался Колосник. Он бежал очень хорошо, без единого лишнего движения, как чёрная стрела. Янтарная пронеслась, как золотой ветер. Что же Ураган? Женя заёрзал, чуть не свалился с забора. Анна Ильинична, да пустите же его вволю! Эх!.. Женя готов был зареветь…

Ура, ура, наконец-то!

Сверкнули на солнце грива и хвост Янтарной, лошади снова огибали круг. И появились на прямой. Ураган бежал, нет, летел теперь первым, впереди! Почти распластавшись над землёй, легко, сильно выбрасывая крепкие ноги; Анна Ильинична в качалке откинулась назад, даже сдерживала стремительный его бег… Вот они поравнялись с забором. Женя заплясал от возбуждения, счастья… И с криком: «Ура-а!» — полетел на землю.

От голоса ли его, но конь повернул голову, сбился с рыси на галоп, заскакал… лишь на мгновение. Руки наездницы властно натянули вожжи, он осел на задние ноги и снова помчался великолепной чёткой рысью.

Женя успел вскочить с земли — Колосник с Янтарной всё равно ещё не догнали Урагана. Всё равно не догнали!..

Не усталого, а лишь разгорячённого бегом, сильного, бодрого, всхрапывающего от радостного чувства свободы, широко и вольно дышащего, привели Урагана обратно в конюшню.

— Для первого раза — на пятёрку! — сказала Анна Ильинична.

Урагана распрягли. Растёрли, покрыли попоной. Дежурный конюх укрепил повод на водиле, огромная карусель медленно завертелась, Ураган пошёл за ней.

— Зачем? — удивилась Иринка. — Не набегался разве?

— С полчаса будут водить, чтобы остывал понемногу, — объяснил Коля.

И Женя подтвердил:

— Чтобы остывал.

Глава десятая

Настал день больших бегов.

Александра Петровна разоделась в пух и прах, даром что старушка. На Иринке тоже всё было новое, нарядное, в сборках-оборочках. Даже соломенная круглая шляпка с ромашками! (Женя сразу вспомнил Леру…)

Ему Александра Петровна по просьбе Ильи Ильича купила новый костюм со множеством карманов. Мальчик набил их старыми программами бегов, огрызками сахара. Илья Ильич тоже расфрантился; несмотря на жару, повязал модный галстук, приговаривая:

— Вот увидите, сегодня на ипподром пол-Москвы соберётся!

Пройти на трибуны пришлось в обход, улицей, — через ворота на круг рысаки уже выезжали на проминку. Наездники были кто в белом шёлковом камзоле с голубой полосой, кто в ярко-красном, кто в зелёном, разноцветные, приметные издали.

По улице к главному зданию бегов шла, текла людская лавина. Машины стояли на площади одна к другой и всё время подходили новые. С других улиц, из переулков тоже валил народ. Пёстрый, говорливый поток.

А вот Коли почему-то не было! Они договорились встретиться у входа, да разве в такой толчее разглядишь?

Контролёрша пропустила их всех на лучшие места как своих. И Колю обещала пропустить, когда придёт…

Трибуны жужжали, гудели, белые программки вспархивали, как птицы. Иринка голову отвертела, высматривая Колю… Женя с тайной завистью смотрел на круг, где готовились к заезду лошади. Он знал, Ураган сегодня не бежит, и от этого было не по себе.

А ипподром стал ещё наряднее. Развевались флаги, зеленела трава. Разноцветные наездники в качалках ехали то быстро, то шагом. Иринка толкнула Женю:

— Уже начали, да? Уже бегут?

— Да нет же! Видишь, размялись и к старту готовятся?

— А где старт? Вон у той будочки? А почему у той хорошенькой лошадки на боку номер семь, а у той только два? Седьмая лучше бегает?

— Фу-у! — Женя чуть не щипнул девочку. — У них номера по жребию. Понимаешь, по жребию!

Но тут громко, звучно ударил колокол.

Трибуны смолкали, как стихающий прибой. Восемь рысаков выравнивались на беговой дорожке. У каждого сбоку висел чёткий номер. Откуда-то появился красный «Москвич». Вдруг выпустил с боков металлические стрелы-крылья, встал перед лошадьми. Снова ударил колокол. Старт!

«Москвич» быстро покатился вперёд, лошади за ним; он свернул в сторону, а они, то сбиваясь в красочную группу, то растягиваясь, понеслись по дорожке. «Хорошенькая лошадка» с номером семь вырвалась вперёд, её тут же обошёл номер пять. Трибуны молчали, точно и не были плотно забиты людьми, потом ожили, зашумели, когда гнедой рысак, отставший у старта, легко обошёл и пятый номер, и семёрку…

А радио объявляло:

— Первая четверть пройдена за тридцать одну секунду. Впереди лошадь номер три.

Женя разглядел: на третьем номере, пригнувшись, посылая гнедого рысака вперёд, мчалась… Анна Ильинична! Он узнал её по фигуре, по очкам, хотя на ней был чудной оранжево-синий камзол, такая же шапочка.

Женя вскочил. Как же так? Значит, Анна Ильинична ездит и на других рысаках? А Ураган? Быстрый, могучий Ураган, который вчера «на пятёрку» обошёл даже Колосника, даже Янтарную, лучших лошадей их завода?

— Вторая четверть пройдена за тридцать четыре и одна десятая секунды!.. — гремело радио.

Две лошади выходили на прямую: гнедой рысак и номер пять.

Они неслись ближе, ближе к трибунам, почти голова к голове, а маленькая семёрка сбилась, и остальные растянулись цепочкой.

— Третья четверть пройдена… Впереди лошадь…

Трибуны взорвались шумом, свистом, криками. Сотни рук махали программками, шляпами, косынками. Александра Петровна и не смотрела на лошадей — с удивлением, с любопытством смотрела на зрителей, как наседка цыплят защищая Иринку с Женей, потому что некоторые в азарте лезли через их ряд, крича:

— Давай! Жми, жми! Ещё! Давай!..

Шум, рукоплескания, радостные возгласы. На белой таблице выскочили крупные цифры, много цифр.

— Ну и ну! — вздохнула Александра Петровна. — Прямо светопреставление! Но, знаете ли, захватывает!..

Илья Ильич ликовал:

— Анютка-то, Анночка… Умница, ни одного сбоя. Ещё говорят — женщине не справиться. Но и рысак великолепен!..

А Женя… Тихо, незаметно он встал, повернулся, скользнул к лестнице между трибунами среди спешивших куда-то людей. И… побежал прочь. К выходу. Не хотел он больше смотреть бега. Ну их! Раз Урагана не пустили бежать из-за какого-то карантина, — ну их!

Ураган слабый, что ли, больной? Да он здоровее и лучше всех на ипподроме! Разве плохо вчера бежал? Разве не обогнал шутя своих однолеток? И разве не оставил бы позади этого горбоносого жеребца, на котором ехала только что Анна Ильинична?

Сзади кто-то проворно стучал по тротуару: топ-топ-топ!.. Женя оглянулся: Иринка!

— Женька, ты что? Женька, ты куда? У тебя что-нибудь заболело?

— Ничего у меня не болит! — Но губы у него дрогнули. — Я в конюшню лучше пойду. К нему.

— К Урагану, да? И я с тобой, Женька, ладно?

Молча они зашагали рядом. Где-то позади, на ипподроме, снова звучно ударил колокол.

Александра Петровна волновалась. Куда же они пропали? Вдруг, сразу, не предупредив. Увидев пробиравшегося по рядам Колю, замахала программкой:

— Здесь мы, здесь!

Мальчик взбежал по лестнице.

— То есть они только что куда-то исчезли! Убежали. Пожалуйста, прошу, помоги разыскать, а?

Коля сказал с готовностью:

— Не волнуйтесь. Значит, это были они! Я видел, пошли к вашему дому… Смотрите дальше, сейчас узнаю и прибегу.

Славный мальчик!

Александра Петровна вспомнила, как накануне спросила его: «Коля, а твои мама и папа знают, что ты столько времени проводишь в манеже, на ипподроме?»

«Конечно, знают! — ответил Коля. — Они знают даже Илью Ильича и Анну Ильиничну. Читали недавно в журнале статью «Семейная традиция».

Александра Петровна села, обмахиваясь программкой, стала смотреть на новый выстраивавшийся заезд. Она уже входила во вкус.

…Дежурный конюх пустил Женю с Иринкой к Урагану только потому, что Женя был с завода. Они стояли рядышком у двери. Не подумайте, что он плакал или жаловался на что-нибудь. Нет! Просто не мог поступить иначе, не прийти — вот и всё. Сегодня, в праздничный, торжественный для ипподрома день, когда на трибунах пол-Москвы, а на кругу столько «чужих» рысаков, — Ураган, их гордость, красавец, силач, стоит в деннике один!

Женька вытащил из кармана смятую старую программку — из неё посыпался сахар. Вынул носовой платок — и в нём сахар.

— Ты не бойся, — учил он Иринку. — Держи вот так. — Девочка послушно протянула руку, разжала пальцы, Женя положил на маленькую тёплую ладонь кусок. — Теперь суй между прутьями. Да не бойся же, говорят, он не укусит!

— У-у… — От страха Иринка зажмурилась, но руку сунула. — Лизает! Лизает! — закричала довольная, когда шёлковые губы смахнули сахар и конь захрустел им.

— Что ж заезды не смотрите? — спросил конюх. — Такие нарядные к лошадям пришли, гляди, замараетесь.

— Э, неважно! — пренебрежительно махнул рукой Женя.

— Там вас парнишка чей-то высматривает… — Конюх показал в конец коридора.

Коля не решался входить в тренотделение, знал порядки. Женя с Иринкой вышли к нему.

— Ты что опоздал? Ой, так интересно, красиво было! — сразу затрещала Иринка. Она почти никогда не говорила: или кричала, или уж шептала. — Все наездники, как клоуны, вырядились, а лошади с номерками — и наперегонки!

— Не мог я… — сказал Коля с сожалением. — Маме уборку делать помогал. Вы что ж, на трибуны больше не пойдёте?

— Неохота, — сказал Женя. — Здесь лучше. Давайте тех встречать, кто уже пробежал!

— Ладно, — согласился Коля. — Вы тогда у ворот обождите, я Александре Петровне скажу…

И умчался.

В голову Иринке крепко запали слова девушки — руководительницы из Дворца пионеров:

«Ракеты можно посмотреть на выставке».

На какой? Где? Как же не догадалась спросить сразу? Может, Коля знает?

Он знал. Произнёс таинственное слово «ВДНХ».

— Какой ВэДэЭнХа? — не поняла Иринка.

— Ракеты есть в павильоне космоса. На Выставке Достижений Народного Хозяйства.

— А он… далеко?

— От бегов порядочно. Две пересадки на метро.

Две… Раз Александра Петровна отпустила их во Дворец пионеров с одной, может, отпустит и с двумя?

Иринка подъехала к Александре Петровне хитро:

— Что мы, вот-вот домой уезжать, а всё или город, или лошадей смотрим. Хоть бы на выставку какую-нибудь сходили… Например, достижений в народном хозяйстве!

К удивлению девочки и слушавшего их разговор Жени, старушка согласилась охотно.

— Завтра же пойдём. Зовите с собой, конечно, и Колю.

Отгремела подземная Москва. Голос невидимого водителя объявил: «Граждане, конечная остановка».

Вышли из метро и, как недавно у Дворца пионеров, растерялись от света, шума, яркого неба, людского потока, бегущих машин. Красные флаги, автоматы с водой, киоски, песни, музыка, говор, смех…

Вход на выставку был тоже украшен флагами. Над высокой аркой стояли фигуры колхозника и колхозницы с поднятым над головами снопом.

От арки просторная аллея, в фонтанах, зелени и цветах, вела к центральному, с колоннами и лепными украшениями, зданию. За ним виднелись купола, вышки, украшения других зданий — павильонов.

— Александра Петровна, вы, если хотите, посидите здесь у фонтана. Смотрите, какие красивые золотые тётеньки! — заюлила Иринка, когда Коля шепнул им с Женей: «Нам вон туда, видите?»

На большом белом доме, вроде театра в их городе, было крупно написано: «Академия наук СССР. Космос».

— Почему это я должна любоваться на фонтан? Может быть, меня тоже интересует именно космос! — вознегодовала старушка.

Медленно поднимались они по широким ступенькам среди других посетителей.

Большой гулкий зал с синим, как ночное небо, куполом. Пригашенный свет. Тишина. Похожие на длинных серебряных рыб ракеты, первые ракеты, запущенные в Советском Союзе. Об этом шёпотом, потому что никто здесь не говорил громко, хотя народу было очень много, прочитал Коля.

И второй зал, красно-сверкающий. Конечно, Иринка устремилась прежде всего к спутнику. Блестящему, огромному.

— …Неужели такая громада летала вокруг нашей Земли? — тихо спросила Александра Петровна.

— Коля, неужели такая громада летала вокруг нашей Земли? — тихо спросила Александра Петровна.

— Это уже третий наш спутник! Очень сложное устройство. Целая научная станция! Сама наблюдала, замечала и передавала всё на Землю. Автоматически…

— Ты так говоришь, точно у этой станции есть ум!

— А как же? — обрадовалась Иринка. — Только металлический.

— Теперь существуют машины, — вежливо пояснил старушке Коля, — которые сами решают труднейшие задачи. И гораздо быстрее человека…

— Значит, они умнее человека? — удивился Женя.

— Умнее человека нет никого. Он же их и придумал!

— А говорят, чудес не бывает… — вздохнула Александра Петровна.

— Вот, смотрите, последняя ступень первой космической ракеты! — Коля подвёл их к громадному, освещенному изнутри конусу с небольшими окошками.

— Последняя… — Старушка была искренне взволнована. — Ты хочешь сказать, таких было несколько? Какая же сила могла поднять их в небо?

— Не в небо, а в космос! — воскликнула Иринка.

— Это одно и то же; ты меня не учи, мала ещё! — рассердилась старушка.

— Я… я сама видела, вот и говорю…

— Что ты видела?

— Как ракета взлетает! Происходит ужасно сильный взрыв, и она улетает. Метере… метеорологическая ракета! А потом на парашюте спускается. Мы с папой ездили смотреть… Верно; Женька? А если ещё сильнее взрыв сделать, можно будет ракетищи величиной с наш дом в космос запускать! Что, не так?

Иринка выпалила это с таким жаром и так убеждённо, что несколько посетителей с улыбкой оглянулись.

— Ты уж нафантазируешь… — покачала головой Александра Петровна.

— Коля, ну объясни, объясни, что я не фантазирую! Про ракету, которую мы с Женькой видели! — Девочка так ждала от него поддержки.

И Коля, отойдя к противоположной стене, вдруг поманил их с Александрой Петровной.

— Такую видели, как запускают?

На стене висела фотография с надписью: «Взлёт метеорологической ракеты».

— Да! Да! Да! — Иринка засияла.

— А где у нас Женя? — спохватилась Александра Петровна. — Он не потеряется?

Нет! Женя просто был уже в соседнем зале.

Здесь стояла закрытая круглой прозрачной стенкой часть ракеты, в которой сидели… две собаки. Не живые, разумеется, искусственные.

Рядом засветился экран телевизора. К нему тотчас стали сходиться зрители. На экране показывали собак живых и то, как их готовят к полётам. Женя мог бы смотреть без конца. Но услышал сзади сердитое шипение:

— Любуется и любуется, а мы ищем. Там же дальше — настоящий космонавт!..

Нарядное Иринкино платье порхнуло и скрылось. Женя заторопился следом.

Фигура космонавта была сделана в натуральную величину. Он стоял с ярко-красном комбинезоне, в круглом скафандре с большими буквами «СССР». Его разглядывали долго. На стене вблизи висела оранжевая резиновая лодка. Зачем?

— Тоже летит в космическом корабле. Если придётся спускаться на воду… — догадался Женя.

Александра Петровна остановилась у стенда напротив. Она шептала что то, по-прежнему тяжело вздыхая. И ребята, подойдя, поняли отчего, каждый простой экспонат этого скромного стенда говорил многое: пластмассовый мешочек с луком, аптечка с красным крестом, несколько тюбиков с пищей, баллончики с сухим горючим…

— А Валентина Терешкова во время полёта воблу ела! — прошептала присмиревшая Иринка.

— Это не Валентина Терешкова, а Валерий Быковский, — сказал Женя, хоть и не был уверен — просто хотелось показать, что и он знает даже мелочи о полётах героев-космонавтов.

И в этом зале засветился телевизор. Герман Титов с экрана рассказывал о своём полёте…

Александра Петровна с ребятами дослушали передачу. Глаза у Иринки горели. Она шепнула Жене, показав на большое панно, с которого все космонавты, взявшись за руки, как будто улыбались им:

— Тебе кто больше нравится?

— Гагарин. Он первый, самый храбрый…

— А мне — Валентина Терешкова!

Александра Петровна, нагнувшись к Иринке, шутливо спросила:

— Ну, и ты бы не побоялась лететь в космос, Ирочка?

— Я? — Девочка прямо закипела от такого вопроса. — Никогда! Ни крошечки! Хоть сейчас!

— А я, вот убей, ни за что на свете. Страх такой…

— Какой страх? Коля, ну скажи же, что в космическом корабле, наверно, даже безопаснее, чем… на велосипеде! В них ещё никто не разбился! А Петька из нашего дома чуть шею не сломал, на столб налетел…

Кругом засмеялись. Один из зрителей, старичок с палкой сказал:

— И верно, внучка. Я вот по земле шёл, споткнулся и ногу сломал. Давай вместе в космос полетим? У нас такие замечательные корабли — не страшно.

— Я не боюсь, если даже страшно, — запальчиво ответила Иринка.

А Коля предложил:

— Хотите, спросим консультанта, какие опасности бывают в космосе?

— Кого-кого? — испугалась Иринка.

— Консультанта. — Коля показал на сидевшего в глубине зала за столиком юношу. — Не бойся, сама спроси.

Иринка и не боялась ни капли. Смело подошла она к столу, Женя с Колей тоже. Юноша консультант был в толстенных очках, худой, косматый, читал что-то. Взъерошив волосы, он поднял голову.

— Слушаю вас…

— Скажите, пожалуйста, — торжественно начала Иринка, скрывая волнение. — Я хочу стать звездолётом. Ничего не боюсь. Но некоторые взрослые… — тут она оглянулась на подходившую Александру Петровну, — считают, что в космосе слишком опасно. Это правда?

Юноша поднялся. Он был такого высокого роста, что Иринке пришлось задрать голову.

— Ты хочешь знать, девочка, какие опасности подстерегают в полёте космонавта? — спросил он. — Как тебя зовут, прежде всего?

— Ирина Лузгина.

— Так вот, Ирина, наши учёные делают всё, чтобы полёты в космос были безопасны, — результаты налицо. Но опасности — и немалые — есть. Какие? Встреча с метеоритом, холод, жара, радиация и многие другие. Тебя это не устрашает?

— Нет, — твёрдо ответила Иринка. — Спасибо. Не устрашает.

…Они вернулись на площадь к фонтану. Как ярко голубело над головой летнее небо! Как свеж был воздух и как сверкало солнце!

— Устали? — спросила Александра Петровна. — Закусить бы неплохо. Посидим, отдохнём и будем смотреть дальше. Коля, а здесь нет павильона с живыми цветами?

— Здесь есть целый ботанический сад! — Мальчик знал, что обрадует старушку.

— Чудесно. Тогда так, — распорядилась она, — мы с Ирочкой ждём вас у фонтана «Каменный цветок». Вот деньги, купите пирожков и… мороженого, что ли.

Коля, крикнув:

— Я знаю, тут специальное кафе с пирожками есть! — убежал в одну сторону, Женя в другую: издали увидел киоск с мороженым.

Народу на аллеях было много, он сразу пропал среди праздничной толпы. Свернул на боковую дорожку. И… обомлел.

Среди густых зелёных деревьев прямо перед ними стояли вылепленные из глины или сделанные из камня — Лада и Лучик!

Нет, живой Лучик был в тысячу раз лучше. У этого, вылепленного, и голова была велика, и ноги коротки. Но всё равно они были, хоть и неживые, а лошади! Откуда, почему, зачем? Неужели на этой огромной, как маленький город, выставке даже лошадям отведено почётное место? Неужели они есть и здесь?

Женя шёл быстро и угадывал: вон то небольшое зелёное поле с беговой дорожкой — вроде ипподрома, конечно! А вон те низкие светлые строения — неужели конюшни? Да, да, они! Иначе зачем перед ним стоят ещё два серых каменных коня, а на земле справа круглая юрта или кибитка, в каких живут табунщики в степях, — Женя видел такие в книжке у Ильи Ильича.

Он почти бежал, забыв и мороженое, и всё на свете. Какое там мороженое! Так и есть! Над белым зданием крупные буквы: «Коневодство». Народу и здесь было много, конечно, меньше, чем в павильоне космоса. Вихрастый мальчишка, сбегая со ступенек, крикнул:

— Сейчас выводить будут!

Кого? Лошадей?

Женя протиснулся в дверь. Стены павильона, от пола до потолка, были в снимках, и всюду кони, кони… «Испытания в заводских условиях», «Развитие табунного коневодства», «Выведение новых пород», «Тяжеловозы»…

А это что? Не московский ли ипподром? Трибуны, полные народа, бегущие рысаки… А там, на другом стенде, — скачки! А здесь? Да это же снимок их завода в Воронках! Женя тянул шею, его загораживали.

А вон там, он угадывал, по запаху, по тишине, по тому, как туда входили и выходили двумя потоками посетители, — конюшни, денники. Над дверями висели чёткие слова, которые Женя запомнил надолго, может быть, навсегда: «Конный спорт — спорт смелых, волевых и сильных…»

Он ринулся к выходу. Немедленно, сейчас же привести сюда Иринку, Колю, Александру Петровну! Немедленно! Они все скоро расстанутся. Коля будет в Москве, Иринка уедет в город, Женя на свой завод. Так пусть же замечательная поездка в столицу кончится и его маленьким «лошадиным» торжеством!..

Глава одиннадцатая

Здравствуй, милый конный завод!

Здравствуйте, лес, жёлтые поля, зелёное пастбище, синяя река и ясное небо! Здравствуйте, Лучик, Лада и Гордый! Федотыч, Антоша со Щербатым… Здравствуйте, дорогие мама и папа, глаза проглядевшие, поджидая сынка-путешественника! Он вернулся к вам.

Евгения Андреевна, взяв обеими руками его круглую голову, заглянув в родные светлые глаза, сказала:

— Женюра, ты вырос ужасно! И костюм какой чудесный…

Женя ткнулся матери в плечо:

— Мамуля, папа, так интересно было!

Сергей Сергеевич спросил:

— Хороша Москва?

…Женя убежал вскоре. Куда? Всё туда же, в конюшни. Лошади были на пастбище — бегом на пастбище! Оно, словно живое, то отодвигалось, то придвигалось к заводу. Вот и луг, докоротка, как машинкой, выстриженный лошажьими губами. У реки табун «взрослых». А вот и матки с сосунками…

Женя увидел Лучика сразу. Он по-прежнему был не серый, не белый, а нежно-голубой. Что, если не подходить к нему, а позвать знакомым свистом? Узнает? Жеребёнок в эту минуту был занят важным делом: боролся с кобылкой Шустрой. Жеребята становились на задние ноги, как борцы, обхватывая друг дружку передними, упирались головами, подпрыгивая, с весёлым ржанием кусались — словом, возились, как ребята. Жене смешно стало: ребята-жеребята, они же ребята!..

Лада рядом ела траву, спокойная, строгая, большая. Расшалившийся Лучик толкнул её — она хвать его за ляжку!

Женя подошёл. Тихо свистнул по-своему, через щёлку в подросшем зубе. Лучик сразу отпустил Шуструю. Наклонил сторожко голову, прислушиваясь. Нет, никого… Женя свистнул опять. И тут уж Лучик, распустив светлую гриву, отставив пышный хвост, проржав ответно, полукругом безошибочно понёсся к нему, забыв Шуструю! И вот уже тыкался мордой, губами в Женину щёку, клал гибкую шею на плечо, цапнул, ласкаясь, за ухо… Потом смело полез мордой в карман, обнюхивал, фыркал. Узнал, узнал, ненаглядный!

— Что, вернулся, гость столичный? — окликнул сидевший на пригорке Василий.

Васька, заслышав Женин голос, подошёл, покрутил приветственно хвостом.

— Понравилось?

— Здесь тоже хорошо.

С дороги позвали сразу несколько голосов:

— Женька! Жень! С нами по малину пойдёшь? Когда приехал?

У луга стояли Щербатый, Антоша, ещё несколько матвейковских мальчишек с вёдрами в руках. Кто в резиновых сапогах, кто босой. Женя отпустил Лучика, пришлёпнул по спине — ступай, пасись! Подбежал к ребятам.

— Здоро́во!

— Здоро́во! Вы куда, за малиной?

— В овраг. Айда?

— Только корзинку захвачу, подождёте?

— Мы вдоль речки пойдём, догоняй. Портки длинные надень, ноги обстрекаешь! — крикнул Щербатый уже вдогонку.

Дома раскрасневшаяся Евгения Андреевна варила в палисаднике под сиренью варенье. Две керосинки стояли на скамейке, где когда-то сидела Лера.

— Мама, я тебе малины для варенья наберу, — заявил Женя. — Мы с ребятами из Матвеек по малину идём.

— Принеси мне сперва таз из кухни, — бесстрашно отмахиваясь от налетевших ос, попросила Евгения Андреевна. — Пенок дать полизать?

— Я с собой на хлеб возьму. Мам, а где мне корзину побольше? Или ведро лучше?

— Ну уж, ведро… Возьми, если хочешь, в чулане маленькое.

— Мы далеко в овраг пойдём, там её много!.. И ещё они велели штаны длинные…

— Отцовские сатиновые разве подвернуть?.. — дуя на варенье, сказала озабоченно мать.

Ещё не хватало! Засмеют мальчишки, в отцовских-то… А сапоги резиновые надеть? У Жени были с полоской и дурацкими зайчиками на голенищах. Нет, не надо, тоже засмеют.

Через десять минут бойкой рысцой он несся по дороге к реке, позванивая ведёрком и жуя душистый, пропитанный пенками ломоть. В ведёрке лежали две краюхи с вытекающим вареньем — для ребят. Сандалии, стоптанные, дырявые, из которых торчали большие пальцы, Евгения Андреевна всё-таки уговорила надеть.

Мальчишки уже были как движущиеся точки вдали. Женя прибавил ходу. Догнал почти у будущей плотины.

— Думали, не пустят тебя, — сказал Щербатый.

— Как это — не пустят? — обиделся Женя. — Мама пенок вам прислала.

— Каких пенок?

Ясно, не молочных. Ребята узнали, отведав.

— Может, искупаться вперёд? — предложил Антоша.

— После, — отрубил Щербатый. Его слова были законом, он сам — главарём.

Овраг начинался прямо от реки, глубокий, мрачный, таинственный. И чем дальше в лес, тем чернее. Из глубины пахло сыростью, грибами, валежником. Высокая, непролазная, тянулась по склонам крапива. Женя оглядел товарищей: все были в длинных штанах, он один голоногий, жуть берёт.

Разделились на группы. Женя пошёл с Антошей и маленьким лопоухим мальчишкой.

— Что штаны не надел? — спросил Антоша. — Настрекает.

— Ничего!

Как раз в это время здорово куснуло.

Женя придумал: ведёрком стал распихивать крапиву. А она хватала то за икры, то под коленку. Он терпел и вдруг, вскрикнув, ринулся вперёд: малина! Нет, это оказалась бузина, ярко-красная, бесполезная.

Малинник рос по всему оврагу, но ягод на нём почему-то не было. Женя увидел: Антоша с лопоухим парнишкой присели под кустами и быстро задвигали локтями. Он догадался: надо смотреть снизу!

И верно: с земли малинник был весь осыпан ягодами. Некоторые налились так, что стали лиловыми, тронь — свалится. Торопливо Женя стал рвать, точно доил куст в подставленное ведёрко. От азарта даже не попробовал ни ягодки, спешил — соседний куст был тоже тяжёлый, свесившийся. И вон ещё и ещё!..

У ведёрка быстро закрылось дно, вмятина в боку. Остальных ребят не было слышно, все усердно работали. И вдруг Женя похолодел: вокруг ноги скользнуло что-то живое, холодное. Змея! Чёрная, большая, отвратительная, она вилась у ноги, во рту у неё дрыгала лапками лягушка.

— А-а-а!.. — дико заорал Женя.

На крик примчались испуганные ребята.

— Гадюка! — не своим голосом заорал и лопоухий.

Антоша схватил коряжину, замахнулся. Щербатый удержал его. Нагнулся, ловко и смело зажал змею рукой…

— Ногу подними, ты ж ей на хвост наступил!

Онемев от ужаса, Женя задрал ногу. Змея быстро-быстро извивалась в руке Щербатого, она бросила лягушку и шипела, высунув раздвоенный язык.

— Гадюка! — кричал лопоухий. — Бей!

— Не гадюка, а у́ж. Видишь, жёлтое на затылке, — спокойно объяснил Щербатый. — Они полезные, мышей ловят и не жалят. Хотите под рубаху посажу? — Он бесстрашно сунул змею за пазуху. — А ты напугался…

Женя был сражён. Расхрабрившись, попросил:

— Дай и мне подержать. Я думал — ядовитая…

— На! — Щербатый вытащил ужа. — После выпусти. Их у деревни сколько хочешь.

— Это что, ужи, — сказал лопоухий, когда отпущенный на волю уж исчез в папоротнике. — Здесь в овраге и гадюк хватает.

— Это что, гадюки! — пробасил мальчишка с совершенно белыми бровями и ресницами. — Сюда в овраг и медведь заходит.

— Ты его видел, медведя? — фыркнул Антоша.

— Не видел. Бабка малину собирала, наткнулась.

— И он её… съел? — вскрикнул Женя.

— Не! До сих пор живая… Бабка как завизжит, побежала, споткнулась, так на четвереньках до самой деревни и ползла.

— Это когда было-то? — захохотал Щербатый. — Бабка твоя старая?

— Старая.

— А с медведем когда столкнулась?

— Молодая.

— Значит, при царе ещё? Теперь медведь сюда не ходит: не дурак, у завода по малину лазать. В дальнем бору, может, и случится. А здесь — нет…

И тут вдруг над головами у ребят что-то ухнуло, выстрелило. Женя обмер. Что, если медведь? И охотник за ним, стреляет? А ребята мигом, забыв малину, вёдра, полезли по склону оврага наверх. Женя — за ними.

Нет, это был не охотник. Среди леса заросшая, наезженная, в сосновых корневищах, петляла дорога. По ней зигзагами… мчался красный мотоцикл! У седока смешно, точно он впопыхах забыл поставить на подножки, болтались длинные ноги — это был табунщик Василий.

Мотоцикл оглушительно выстрелил и смолк. В ту же секунду ребятишки были рядом, облепили его; жадно разглядывали мотор, блестящие цилиндры, маленький счётчик, руль.

— Вот незадача! — сказал Василий, не спрыгивая, просто ставя ноги на землю. — Бестию купил! Ход хорош, и тормоза, и зажигание. А заносит, будто коня с норовом. Ну-ка, пихайте дружно!

Все навалились, поддали… Мотоцикл взревел и умчался такими же зигзагами.

— Пошли собирать! — скомандовал Щербатый. — Невидаль тоже, мотоцикл…

Мальчишки стали спускаться в овраг, прислушиваясь к стихающему треску. Невидаль, невидаль, а оторвать от техники не оторвёшь…

Вернулся Женя из оврага сияющий: ведёрко было полно до краёв!

— Вот, — скромно сказал матери, — набрал.

— Ай, умница! — обрадовалась Евгения Андреевна.

— Действительно, — похвалил и Сергей Сергеевич, нацеливаясь на самые крупные ягоды. — Ну-ка, ну-ка, дайте попробовать. До чего сладки, душисты!..

— Сергей Сергеевич, — ужаснулась Евгения Андреевна, — да ты всю малину съешь! Оставь на варенье, Женька крапивой пожёгся. Из лесной малины — лучшее средство от простуды, ему же…

— М-м-м, — тряс головой отец, жмурясь, как кот, — изумительно! Ещё горсточку! От простуды, говоришь? А Жукаран у нас больше не будет простужаться. Верно, братец мой?

— Не буду! — крикнул Женя. — Ешь сколько хочешь на здоровье!

Незаметно подходил сентябрь.

Перед отъездом Евгении Андреевны у Коротковых было проведено обсуждение: возвращаться Жене с матерью в город к началу учебного года или идти в здешнюю школу, что в двух километрах от Матвеек?

— Пап, мамуля, знаете, я и с Антошей, со Щербатым могу… Им тоже во второй класс, — сказал Женя и посмотрел на мать.

— Это что, фамилия — Щербатый? Что-то я в Матвейках таких не знаю, — поинтересовался отец.

— Нет! Просто зуб себе выбил, с дерева свалился… А зовут как раз Матвеем. Матвейка! — Женя засмеялся. — Папа, знаешь, Щербатый живых ужей под рубашку сажает…

— Так что же? — чуть грустно спросила Евгения Андреевна. — Женюра, значит, здесь учиться остаёшься?

— Здесь, конечно, о чём разговор! — воскликнул Сергей Сергеевич. — Зимой на лыжах туда-обратно чепуха, в слякоть трудновато, правда… По вечерам в шашки будем сражаться. Когда сделаешь уроки.

— Хорошо. Так и быть, согласна, — вздохнула Евгения Андреевна. Она видела: жизнь с отцом Жене и правда на пользу. — Тогда всё, что надо, я сразу из города пришлю, — сказала задумчиво.

— И лыжки, лыжки обязательно! — поддакнул Сергей Сергеевич.

— Лыжи успеются, зима далеко, — снова вздохнула мама.

Она уехала. Грустно стало без неё Женьке! Он даже всплакнул у Воронков, провожая. Да что поделаешь — сам решился. Долго смотрел на уходящий поезд, на белый мамин платочек, трепетавший у окна зелёного вагона.

Но грустил Женя недолго, некогда было. День за днём убегали незаметно. То надо с утра на пастбище, серебрившееся росой, — покататься на Ваське; то в манеж, где учат молодняк; то в ранний, рассветно-мутный час, когда пар валит изо рта, ноги краснеют, как у гусёнка, а глаза ещё не доглядели сна, по грибы с ребятами в бор, где, по рассказу Щербатого, «случаются» даже медведи.

Медведя «не случилось» ни разу. А вот лося видели. И не одного — с лосихой! Сильные, красивые животные пробежали поляной шагах в двадцати от замерших мальчишек. Лось был громадный, больше Гордого, пожалуй, — с ветвистыми рогами и горбатой мордой.

А в другой раз, возвращаясь из грибного похода, встретили почтаря.

Дорога шла лесом, блестела от недавнего дождя. Лес по обе стороны её уже золотился; осинки покраснели, берёзы были жёлтые, нарядные; одни дубы и ёлки зеленели густо, по-летнему. Шишки, валявшиеся на дороге, от сырости сжались, стали похожи на глиняные комки.

— Слышите, почту везут! — сказал Антоша: мотоцикл Василия ревел, как зверь, мотороллер местного почтаря шумел мягко.

Почтарь нагнал ребят. Сзади к мотороллеру был приделан фургончик, вроде шкафа.

— Парнишки коротковского с вами, случаем, нету? — крикнул почтарь.

— С нами! Есть! — закричал Женя. — Я!

— Папаше посылку из города не прихватишь? Мне бы в сельсовет напрямик.

— Прихвачу! — Ещё бы, посылка была, наверно, от мамы…

Почтарь слез, открыл шкафчик, достал перевязанный шпагатом, в сургучных наклейках ящик, передал Жене.

— Распишется после, — сказал и укатил, расплёскивая лужи.

Ящик несли вдвоём со Щербатым — он был тяжеленный, словно набит камнями. А когда вечером раскрыли с отцом посылку, в ней оказался новенький портфель с учебниками, тетрадками и другими школьными принадлежностями. В карманчике портфеля лежали целых три письма. В первом Евгения Андреевна написала:

Посылаю всё для Жени. Внизу подарки его новым школьным друзьям-одноклассникам: Щербатому — перочинный ножик, внуку вашего конюха Федотыча, Антоше — самописку, или наоборот, решайте сами. Остальным — цветные карандаши, пеналы, переводные картинки, по усмотрению Жени. Обнимаю обоих. Будьте здоровы!

Мама.

Второе письмо было в запечатанном конверте с городским адресом Коротковых, а на строчке «кому» стояло чётко: Евгению Короткову. Женя вскрыл конверт волнуясь.

Привет из Москвы!

Как дела? У меня в порядке. Тренируюсь в манеже два раза в неделю, занятия во Дворце пионеров ещё не начались. На ипподроме всё хорошо. Ураган в воскресенье взял первое место. Пробежал 1600 за две минуты двадцать одну секунду. Здо́рово, верно? Жму руку.

Николай Отважн…

(и закорючка.)

А третье письмо было и не письмо, просто записка на выдранном из тетрадки листке в косую линейку. Карандашом, крупными неверными буквами:

Здравствуй, Женя! (Буквы гнулись то в одну, то в другую стороны.) А я больна. У меня была кор. И воспаление лёххих. Кололи много. Тренировок пока не делаю. Напиши про лошадей, мне скучно. Остаюсь

Иринка.

Когда отец объяснил Жене, что «кор» — очевидно, корь, которой он болел прошлую зиму, а воспаление «лёххих» тоже порядочная гадость, Женя сказал грустно:

— Эх, звездолёт!..

— Кто-кто? — переспросил отец. — А, это ты про Иринку… Да, жаль, жаль девчонку. Просто беда. Как бы им помочь?

— Папа, что мне ей про лошадей написать? Как на корде гоняют? Или лучше как на ипподроме учат?

— Ипподром же московский она видела… Знаешь что? — Сергей Сергеевич, как всегда, взвешивая что-нибудь, подёргал себя за усики. — А не предложить ли нам Ивану… Пусть-ка присылает её на поправку сюда, с той же Александрой Петровной?.. Что, неплохая мысль! В тесноте, да не в обиде. А воздух — лучшее лекарство. Как считаешь, Жукаран?

Женя считал: было бы очень, очень здорово!

Иринка Лузгина с Иваном Васильевичем и верной Александрой Петровной появились на конном заводе в Воронках в сентябрьский день неожиданно, когда Женя был в школе.

Привезли Иринку прямо из города той самой машиной, на которой ребята уже ездили когда-то с Иваном Васильевичем. Прохладный свежий осенний воздух опьянил девочку ещё в пути. Иринку было не узнать. Что с нею сталось? Половинка от неё осталась, вот что сталось. Носишко заострился, глаза ввалились, как блюдца, руки повисли плёточками. Пошатываясь, уныло обошла Иринка обе коротковские комнаты, кухню, вышла в палисадник. Тотчас её нагнала Александра Петровна, велела надеть под пальто фуфайку.

Девочка была ещё так слаба, что согласилась безропотно. Равнодушная, безучастная, села на ту скамейку, где сидела летом Лера.

Небо над садом было синее-синее; паутина, блестя, протянулась поперёк дорожки; на ветку сирени порхнула синица, смотрела недоверчиво, вертя головкой.

Иринка долго, тихо тоже смотрела на неё — забавная птичка! Близко прокричал петух; далеко в стороне сердито заржала лошадь. Иринка вздрогнула: в калитку ворвался кто-то, размахивая портфелем. Женька!

— Ирка, когда приехала? Поездом, машиной? Одна, с Александрой Петровной? И дядя Ваня тоже? Ой, здорово!.. Ирка, чего ты такая зелёная? А я письмо от Коли получил! Ураган всех обогнал!..

Портфель трепыхался, из него сыпалась оранжево-красная рябина.

— Мы с ребятами из школы шли, нарвали! — Женя выворотил карманы над скамейкой, они были тоже полны ягод. — Ешь, вкусная. Её уже морозцем хватало.

Иринка отодвинула рукой.

— Не хочется. Женька, а Лучик твой что делает? А Гордый?

— Они ещё на пастбище. Лучик вчера с Шустрой подрался! То дружили, а то задрались…

— Ты в школу ходишь, а я нет. До зимы не велели. — И голосок-то у Иринки стал слабый, вот-вот сломается.

— Подумаешь, до зимы… Пошли к дяде Ване? — Женя был так рад, что не знал, что сказать. — Он дома?

Да, он был там, большой, шумный, так что маленькие комнаты сразу показались тесными.

— Здравствуй! — Иван Васильевич взял Женину руку в свою, широкую. — Смотри, друг, на тебя вся надежда: Иришу на ноги ставь. А то совсем у нас захирела…

Женя был польщён, тронут.

— Дядя Ваня, а вы к нам надолго?

— Недельку хочу пожить. Устал, знаешь. Отсюда прямо в командировку махну.

Александра Петровна вышла из кухни хозяйственная, деловитая, в чистеньком фартуке. Кому-кому, а ей коротковский скромный быт пришёлся по вкусу!

Постепенно, медленно оживала Иринка.

Женя уходил в школу спозаранок, ещё темно было за окнами, Сергей Сергеевич следом, на завод. Иван Васильевич отсыпался допоздна. Александра Петровна поила девочку парным молоком, укутывала, выпускала гулять.

Сперва Иринка никуда от дома не отходила. Осмелела — стала бродить у ближней левады. Потом сунула нос за ворота: кругом был лес, лес. А потом, на третий или четвёртый день, Женя прибежал из школы и застал Александру Петровну в смятении — Иринка исчезла! Иван Васильевич ушёл пешком в Воронки встречать почту, Иринка гуляла смирно в саду. И вдруг — исчезла…

Старушка обегала ползавода. Спрашивала встречных конюхов, табунщиков: не видали девочку в красном пальто и шапочке с помпоном?

Женя помчался по конюшням. На пастбище, конечно, Иринка без него не пойдёт — далеко. В конюшне трёхлеток, в племенной, её тоже не было. Федотыч, увидев, что Женя ищет кого-то, сказал:

— Была, была здесь твоя гостья. Утром. (На заводе знали, что у Коротковых гостят знакомые или родные.) Побалакала со мной. Бледненькая такая с лица, но толковая. Про Лучика интересовалась, да про Шуструю… Вам бы девчонку в баньке попарить, кашляет она.

Женя растерянно оглядывал денники. Все были пустые, а Лада почему-то стояла на месте. Но когда подошёл к ней, даже не повернулась, тоскливо ржала, била копытом… Звала кого-то? Она была одна, без Лучика.

— Отчего Ладу с пастбища пригнали? А Лучик где? — быстро спросил Женя.

— Отымать его сегодня решили, — ответил Федотыч, возившийся в соседнем деннике.

— Отнимать?

И Женя опрометью припустил в конюшню молодняка. Он сразу о чём-то догадался, сразу!..

Так и есть. Денники в конюшне молодняка были такие же, только пониже решётки. У одного, в глубине коридора, странно как-то сгорбившись и прижавшись к решётке, стояла в своём красном пальтишке и шапке с помпоном Иринка. За решёткой светлел-голубел Лучик.

— Ирка, ты чего? Ирка, ты плачешь? Ирка, да ну же… — Женя теребил, дёргал девочку за рукав, поворачивая.

А она… Она ревела взахлёб. Почему? Женя понял. Он сам готов был зареветь!

Лучик стоял в чужом, незнакомом деннике один…

Лучик стоял в чужом, незнакомом деннике один, ошарашенный, тоскующий. Думаете, легко оказаться вдруг, неожиданно, после привольной жизни на пастбище бок о бок с матерью, которая и защитит от злых соседских маток, и научит всему, покормит сладким душистым молоком, думаете, легко очутиться одному, непонятно за что, неизвестно зачем?

Лучику налили в ведро коровьего молока — он фыркнул презрительно, отвернулся. Положили в кормушку свежей моркови — не ел. Бегал от стены к стене в смятении… Да не разбежишься. Два шага сюда, два туда — и конец. В своём родном деннике всё было привычное: и запах, и тёплые материнские бока, и поилка, к которой он звал Ладу, и кормушка, и соседние денники. А здесь? Вот и стоял Лучик, светло-голубой жеребёнок, на стройных высоких ногах, озадаченный, потрясённый, дрожащий, озираясь большими испуганными глазами, зовя мать: «Что же ты? Где же ты? Почему не откликаешься?»

Вот и ревела Иринка от жалости к нему. Вот и Женька готов был зареветь тоже.

Подошёл дежурный конюх. Сказал успокаивающе:

— Ничего! Денёк-другой, и обвыкнет. Снова повеселеет.

— А Лада? — спросила Иринка. — Она тоже сейчас скучает?

— Не без этого… Иной раз из конюшни в конюшню голос друг дружке начнут подавать, ровно люди…

Иринка всхлипнула громко, не стесняясь.

— Лучик! — сказала горестно. — Маленький ты мой…

Уж какой он был маленький — рослый складный жеребчик! Да всё равно, всё равно…

Женя вдруг почувствовал себя старшим, сильным. Он взял девочку за руку. Вытер ей глаза незаметно от конюха своим носовым платком. Вывел из конюшни, приговаривая настойчиво и ласково:

— Пойдём. Он успокоится, пойдём. Тебе нельзя. И Александра Петровна ищет… Ирка, мы сейчас с тобой в шашки будем играть, ладно? Или, хочешь, я тебе лобзиком что-нибудь выпилю?

— Не хочу я… в шашки… лобзиком, — отвечала девочка, послушно идя рядом.

В тот вечер и погода внезапно испортилась. Подул северный, жёсткий ветер. Сразу, как это бывает осенью, жёлтым вихрем полетели, посыпались на чёрную землю листья. Низкие тучи захлестали холодным дождём…

В комнате у Коротковых собрались все.

Сергей Сергеевич с Иваном Васильевичем играли в шахматы, попивая чай. Александра Петровна в первый раз жарко истопила печку. Гудение ветра за окнами, стук голых веток в стёкла сливались с треском разгоревшихся поленьев.

Иринка и Женя сидели с ногами на обшарпанном диванчике, пробовали тоже играть в шашки. Ничего не выходило. Иринка, уставившись чужими глазами в открытую дверцу топки, за которой металось пламя, забывала делать ход.

— Папа, — громко спросила она, — значит, все на свете, не только люди, даже звери… животные понимают, что такое мама?

— Мама? — Иван Васильевич вздрогнул от неожиданного этого вопроса. — Конечно, понимают. А почему ты об этом спрашиваешь, маленькая? — Он подошёл к ней, прижал к себе, стал гладить тёмную голову.

— Я вспомнила Лучика с Ладой. Они сейчас, наверно, друг о дружке думают.

— Лошади народ толковый, но думать ещё не умеют, — пошутил Сергей Сергеевич. — Так, по крайней мере, утверждает наука.

— Нет, умеют. Умеют! — упрямо повторила Иринка.

— Конечно, умеют! — с жаром воскликнул Женя. — Откуда, ну откуда Лучик, например; знает, что я ему на пастбище сахару не принёс? Даже и не лезет в карман, как всегда. Просто возьмёт губами за ухо и давай трепать!

Все засмеялись.

— Лошади, собаки и воробьи — все думают. Даже черви…

— Уж это, братец мой, ты загнул! — Сергей Сергеевич стукнул по доске ладьёй. — Где ты видел хоть одного мыслящего червя?

— А на рыбалке! — Женя вскочил с дивана. — Я его на крючок сажаю, а он вбирается. Воробьи тоже всегда знают, минутка в минутку, когда овёс по конюшням развозить начнут. Очередь на крыше выстраивают… А Буян у Гордого в конюшне?.. Кто чужой подходит, издали зальётся. А если свой дверь откроет, одним глазком с подстилки посмотрит и дальше спит…

— Это всё называется «условный рефлекс», — сказал Иван Васильевич.

— А я так понимаю, — вмешалась и Александра Петровна, поворачивая кочергой дружно горящие дрова. — Не знаю, рефлекс ли у животных, но поразительно… У меня в войну жил кот. Обыкновенный драный кот. Время тогда было трудное, сами знаете… И вот однажды он влетает в форточку с целой связкой сосисок, наверно, утащил из магазина. Каюсь, грешница: половину я ему оставила, половину себе сварила! Вскоре смотрю — рыбину тащит. Я её опять пополам разделила да коту обе половинки в миску… И что вы думаете? Одну он съел, а вторую мне на колени принёс…

Все опять рассмеялись. Иван Васильевич вернулся к столу.

— И опять-таки условный рефлекс, — сказал он. — Вообще-то говоря, дело это очень интересное. Взять тех же пчёл или муравьев, у которых даже человеку есть чему поучиться. О лошадях не говорю, про них ты первый, Сергей Сергеевич, чудеса знаешь. Верно?

— А как же! — Отец, вроде Жени, вскочил со стула, чуть не грохнув шахматную доску на пол. Задёргал себя за усики, ходя по комнате.

— Конный спорт — спорт смелых, волевых и сильных… — громко и мечтательно сказал вдруг Женя.

— Это ты, Жукаран, ни к селу ни к городу. Разве мы сейчас только о спорте? Хотя и спорт важен — не зря во всём мире в почёте… Помню, в войну у нас в полку случай был: командира тяжело ранили. Он упал с коня, лежит, подняться не может. А конь не отходит, стоит под пулями… Потом сообразил, лёг спиной к хозяину — дескать, держись за седло, вынесу! И вынес к своим… Да что война! А пограничные заставы, где самая совершенная техника не выдерживает сравнения с выученным конём, где нужны чуткость, смекалка, осторожность? А экспедиции геологов или археологов в тайге, горах, в пустыне или тундре, где без лошади как без рук? В сельском хозяйстве они тоже необходимы! Гнать машину за небольшим грузом часто бывает нерационально… А, наконец, в твоей области, Иван?.. Это теперь вы, метеорологи, запускаете в небеса ракеты. Не так давно, да и сейчас, наверно, к затерявшимся на снежных горных вершинах метеостанциям только и можно было пробраться на лошади…

— Как же, сам зимовал на таких вершинах в молодости, — задумчиво ответил Иван Васильевич.

— А я один раз по телевизору видела, — взволнованно сказала Иринка, — мчатся лихие пограничники. Им был дан сигнал: шпионы на ничейной земле! А к пограничникам на коней прямо с разбегу вот такие громадные овчарищи вскакивали! И садились с хозяином. А кони — хоть бы что!.. Летят себе вперёд… — Глаза у Иринки заблестели, щёки порозовели.

— Да, лошади, всю нашу историю служившие человеку, останутся его незаменимыми друзьями и помощниками! — пылко поддержал девочку Сергей Сергеевич.

— Давай, давай, владыка друзей человеческих! — улыбнулся Иван Васильевич. — Твой ход. Того гляди, с разговорами шах и мат как раз от моего коня заработаешь…

Отцы снова склонились над шахматной доской. Ребята — Иринка и Женя — на своей задвигали шашками. Александра Петровна прикрыла печку. Угли догорали.

Тихо, хорошо, уютно кончился этот ненастный вечер в доме Коротковых.

Три последние главы, самые короткие

За Лучиком приехали из цирка.

Женя ждал: вдруг Лера? Нет. Это был Горн. Такой же элегантный, немногословный.

Приехал он не на кофейно-белом «Москвиче», а в крытой голубым брезентом полуторке.

Сначала Горн пошёл в контору оформлять документы на Лучика. Потом в конюшни. Женя с Иринкой слонялись за ним по заводу, как тени. Горн в манеж, смотреть молодняк в работе, — ребята тоже. Горн в племенную конюшню к Гордому — они туда же. Очень он хвалил Гордого, говорил, как настоящий ценитель, непонятное, специальное, но лестное.

Наконец прошли в конюшню отъёмышей.

Горн знал, наверно, тайное лошадиное слово: даже самые упрямые, капризные жеребчики, заслыша его тихий свист, спокойный отрывистый голос, поворачивали голову, прислушивались, иногда ржали.

Дежурный конюх вывел из денника Лучика.

Он же стал совсем большой! Вышел» мерно ступая, ладный, сильный. Голубел начищенный до блеска густой, но уже короткий волос. Серебрились, как у Урагана, пышная грива, чёлка, хвост.

— Ты любишь лошадей, это хорошо, — сказал Жене Горн. — Прощайся с ним! Не бойся, мы тоже любим их. Он будет у нас в большой семье.

Женя припал к Лучику. Всё равно было грустно… Иринка гладила с другой стороны, перебирала пальцами гриву.

— Валерия просила передать тебе… — сказал Горн, доставая из бумажника фотографию; протянул её Жене.

На фотографии чёткая, будто нарисованная тушью, стояла на высоком коне, одетом в роскошную попону с бахромой, с пышным султаном на голове, — Лера!

На девочке была короткая юбочка, стройные ножки в трико. Лера держала в руке обруч, сияла улыбкой.

Женя смутился, залюбовался. Иринка высунулась из-за плеча Лучика, разглядывая. Конюх спросил:

— Выводить?

— Да.

Во дворе у конюшни собрался народ. Илья Ильич, отец, ветеринар, приковылял Федотыч… Лучик, прощай, ненаглядный! А может быть, до свиданья? Женя снова припал к нему.

Жеребёнок в последний раз, шумно вздыхая, щекоча, обшарил пушистыми губами шею мальчика, нашёл ухо, сделал вид, что собирается укусить, на самом деле трогал мягко, осторожно…

— Хватит, пора. В добрый путь!

Лучик поднялся в фургон по сходням охотно, безбоязненно. Жене даже обидно стало: словно рад, что уезжает. Но жеребёнок высунул из-под брезента светлую маленькую голову и заржал заливисто, печально. А сам всё глядел умными глазами на Женю, только на Женю. Из конюшен в ответ заржали лошади.

Горн вскочил в кабину к водителю, хлопнула дверца… Голубой фургон медленно поехал к воротам.

Иринка с Женей следили, как он, раскачиваясь по размытой дождями дороге, движется к лесу, мелькает за стволами сосен… Поворот, шум всё тише, тише… Они исчезли.

— Что носы повесили? — сказал громко Илья Ильич. — Дело наше такое: растим, чтобы выпустить в большую жизнь. А кто из вас, — он привлёк к себе Иринку, — хочет покататься сегодня на моей Заре? Попробовать? А?

— Я! И я! — в один голос закричали ребята.

В круглые окна манежа било косое солнце, расцвечивая стены, жёлтые опилки на кругу. Заря, осёдланная, тонконогая, в белых чулочках, с подстриженной гривой и чёлкой, дожидалась у привязи.

— Кто первый? — спросил Илья Ильич.

— Пусть она, — пересилил себя Женя. (Иринка стояла рядом, испуганно-радостная.)

— Становись вот так, слева. Ногу в стремя. Спокойно, я подсажу, не бойся… Разом, гоп! — Илья Ильич помог девочке. — Держи поводья.

Заря заплясала. Он погладил её — она встала неподвижно. Иринка сидела в седле согнувшись, напряжённая, красная.

— Ой, высоко! Ой, упаду!.. — вскрикивала, сама не замечая.

— И хорошо, что высоко… Повод пропусти через эти пальцы. Держи свободно. Вперёд! — Илья Ильич легонько шлёпнул лошадь по крупу.

Заря грациозно, опустив голову, пошла по кругу. Иринку подбрасывало в седле. Она изо всех сил упиралась в подтянутые стремена одеревеневшими ногами, тискала поводья. Вот и не страшно! Вот и поехала!..

Пять, десять минут Женя следил завистливо. Когда же его очередь? Хватит, накаталась!..

Иринка слезла с Зари вспотевшая, счастливая, что победила страх, что стала держаться прямее, даже поворачивать голову, подёргивая поводья. Она вспомнила вдруг Колю Отважного. Как же он не боялся мчаться галопом, с распростёртыми, словно крылья, руками, без поводьев? Вот храбрец-то!

Пришёл Женин черёд.

И что вы думаете? Ему-то не показалось ни высоко, ни страшно — наездился летом на Ваське; но держаться в седле прямо, свободно было совсем нелегко! Качало, как лодку на волнах, потому что для Женьки Илья Ильич сразу пустил Зарю резво, быстрее. И мальчик, довольный, пролетая мимо жадно следившей Иринки, тоже вспомнил Колю Отважного. А что, не так уж и отстал от него!

Заря, натренированная Ильёй Ильичом, слушалась малейшего движения руки, шла то вскачь, то шагом, как захочешь. А когда Илья Ильич показал, что надо делать с поводьями, управляя, — стала послушно кружиться по манежу, приседая на задние ноги. Женя был на верху блаженства!

Иринка таяла от восхищения. Такого великолепного зрелища она не ожидала от Одуванчика…

* * *

Щербатый с Антошей прибежали за Иринкой и Женей — играть в футбол. Александра Петровна, только что накормившая ребят овсяной кашей с вареньем, сказала:

— Не поздно? Того гляди, стемнеет, — но отпустила.

— Мы у реки будем, на старом пастбище! — крикнула Иринка, убегая.

Для неё теперь слетать от завода к реке было всего ничего, пустяк. А с матвейковскими ребятами она сдружилась, как только поправилась, удивительно легко. Они даже — знак почёта! — доверяли ей судить футбольные встречи.

Щербатый раздобыл у местного милиционера старый свисток. Правила игры Иринка постигла быстро. Трещала свистком пронзительно при любом нарушении. Одно, как ни бились Щербатый и Женя, путала: что мяч считается «вне игры», если нападающие ближе к воротам противника, чем их защитники. Иринка орала:

— И пусть ближе, значит, защитники раззявы! За то им и гол влепят! Сами виноваты…

Сошлись на бывшем пастбище, побуревшем, с жухлой травой.

Ворота были обозначены вешками. В одних стоял Антоша, в других Женя. Иринка вооружилась свистком. Щербатый лихо повёл мяч, увёртываясь от противника.

А потом, как стемнело, собрались у реки, стали жечь костёр из сушняка, прелых листьев, коры.

Сперва к небу валил только едкий завитой дым. Когда сушняк, который подтаскивали с опушки, разгорелся, все уселись на поваленную корягу, стали глядеть в огонь. Просто так, перебрасываясь словами. Почему всегда тянет смотреть в огонь? А там только оранжевые язычки ползают, вспыхивают, гаснут; искры, постреливая, взлетают, как салют.

— Увезли в цирк Лучика-то? — спросил Антоша. Деревенские знали почти всех лошадей в заводе по именам.

— Увезли… — сказал Женя.

— Мировой жеребчик! Приметный. А ласковый!..

Помолчали. Низко над рекой зажглась в бледном небе большая зелёная звезда. Крупная, как фонарь.

— Сегодня по радио передавали: мы новый сверхмощный спутник запустили. Целую станцию исследовательскую, — сказал Щербатый.

— А ты знаешь, что это за звезда? — спросила Иринка.

— Знаю, конечно. Венера. Учитель объяснял.

— А та? — Девочка показала на вторую, неяркую, родившуюся так же внезапно.

— Юпитер!

— Сам ты Юпитер, — насмешливо перебил Антоша. — Это самолёт летит. Видишь, сигналит: два зелёных огня, красный…

И верно.

Очень далеко, еле слышный, донёсся гул. Самолёт шёл высоко, но движущиеся огни были видны ясно. Они точно плыли в небе…

— Вон ещё звёзды! — закричали ребята. — И Юпитер тоже…

— А я всё равно буду звездолётом. Всё равно, — тихо, упрямо сказала Иринка словно про себя, поворачивая обломком ветки горящие сучья, так что искры, треща, вырвались из-под них.

Конный завод был взволнован: приехала комиссия отбирать лучших лошадей на международную выставку!

Волновался Сергей Сергеевич. Волновались Илья Ильич, ветеринар, конюхи, тренеры… Волновались Иринка с Женей. Кого отберут?

Целый день комиссия ходила по заводу, обсуждала что-то в конторе. К вечеру выяснилось: поедет, как чемпион прошлогодней выставки, Гордый и ещё три лошади.

Гордый!

После отъезда Урагана, а затем и Лучика Женя с Иринкой как бы перенесли на него всю нежность.

Ребята помогали конюху чистить Гордого пылесосом — в благодарность конь всегда приветливо тёрся шеей о плечо; помогали выводить в леваду, убирать во время прогулки его денник. В конюшне, где жил Гордый, они бывали чаще, чем в других.

Буян в знак приветствия при виде их громко стучал об пол хвостом. Котёнок Филька, раздобревший за лето и превратившийся в усатого кота, большой друг Гордого, любивший спать в его деннике, встречая ребят, урчал довольно и громко.

Иринка поправилась совсем.

Приехав на завод, она печально говорила: до зимы учиться не велели… Зима шла уже, конечно, но осень никак не уступала ей дорогу. Стояла сухая, звенящая, ясная, хоть и с заморозками.

Александра Петровна считала: скоро Иринка может начинать учиться. Теперь всё в порядке. Об этом же сообщили письмом Ивану Васильевичу.

В день приезда комиссии Сергей Сергеевич опоздал к обеду. Александра Петровна с помощью тёти Фроси устроила в доме Коротковых настоящую продуктовую базу: насолила грибов, огурцов, помидоров, капусты. Пекла из деревенского творога ватрушки, пироги с грибами, пончики — объедение!

Сегодня Александра Петровна разворчалась на Сергея Сергеевича:

— Пропал! Как есть, пропал! Возится с этой комиссией, будь она неладна, бегает целый день голодный. А у меня пирог пересидел и баранина сохнет…

— Как это — будь неладна? — возмутились Иринка с Женей, тоже глотая от голода слюнки. — Гордого же на выставку отобрали! На международную!

Александра Петровна вздохнула над плитой:

— Да уж понимаю, чего там…

Иринка спросила вдруг:

— Значит, он за границу поедет? В какую страну? Далеко?

— В какую? — Женя наморщил лоб. — Ты мне, помнишь, письмо с человечками и девчонкой присылала? Кажется, в ту.

Иринка молчала, задумавшись.

Сразу ясно, до мелочей, увидела, будто в кино, и большой вокзал, и красивый город, дома с острыми крышами, мост в фонарях, гостиницу, синеглазую Божену с деревянным человечком в руке, её маму… «Бери, пожалюста, бери!..» И то, как они разговаривали руками и глазами, бродя по городу, и как были в музее, а потом у памятника советскому солдату… И конфуз с киноаппаратом на папином конгрессе…

— Женька, слушай! — Иринка подошла к нему. — А что, если вдруг… дядя Серёжа, твой папа, или ещё кто-нибудь с вашего конского завода поедет провожать Гордого туда, за границу?

— Ясно, кто-нибудь поедет! Даже на ипподром в чужой город никогда лошадей без своего человека не пускают! — убеждённо воскликнул Женя.

— А что, если… — Иринка снова задумалась. — Вдруг и ты тоже?

— Я? — Женя опешил. — Да кто же меня пустит? Кто же меня возьмёт?

Он безнадёжно, даже насмешливо махнул рукой.

А ведь взяли. И пустили.

В один из дней ноябрьских каникул на аэродроме возле города, где жили Лузгины и Коротковы, можно было наблюдать любопытное зрелище.

Только что к взлётному полю подрулил самолёт. Необычный. Очевидно, грузовой: с небольшими окнами, широкой, специальной дверью.

В этот час, как всегда, радиорупоры аэродрома звучно объявляли о рейсовых полётах, просили пассажиров пройти на посадку. О грузовом самолёте никто ничего не объявлял. Но посадка в него шла полным ходом.

По трапу с наброшенной соломой, вслед за конюхом, поднимались, входили в широкую дверь лошади. Впереди Гордый, за ним остальные.

У самолёта на земле собралась небольшая группа людей.

Трудно было понять, кто провожает, кто собирается улетать вместе с живым грузом. Невысокий худой мужчина с тёмными усиками горячо говорил что-то ласково слушавшей его женщине. Второй мужчина, рослый, в роговых очках, стоял рядом с озабоченной старушкой и девочкой, у которой задорно торчали из-под шапочки направо-налево перехваченные лентами хвостики. Девочка держала старательно упакованную коробку. Худенький, но подвижной и энергичный мальчик горячо объяснял что-то скептически смотревшему на него юноше, очевидно, старшему брату, потому что они были похожи. Девочка лет пятнадцати внимательно слушала их.

— Везёт же таким ничтожным хлюпикам! — с искренней завистью сказал скептик Лёня Кате. — Только подумай: не ты, не я, никто другой, а именно Прыщик едет с этими бесполезными знаменитыми лошадьми в настоящую заграничную командировку. Невероятно! И… и возмутительно!..

Женя слушал радостно, точно старший брат не бранил, а расхваливал его невесть как. Катя обняла братишку за плечи:

— Смотри, Жукаранчик, если в самолёте затошнит, скорее думай о чём-нибудь весёлом. Сразу проходит. И обязательно заткни уши ватой!

— Ну вот ещё, ватой… — возмутился Женя.

Иринка подбежала к нему приплясывая.

— Значит, так. Ты прилетаешь в город… — затрещала она, как всегда трещала от восторга. — Ты находишь ту самую гостиницу. Ты разыскиваешь в ней Боженину маму. Потом Божену. И отдаёшь ей это. — Иринка передала Жене коробку. — Там матрёшки. Десять штук, сидят друг в дружке. И ещё ручка-самописка. И ещё шоколадные медали… Ой, вам кажется пора!

Им было уже давно пора. Человек в форме лётчика, стоя в двери самолёта, манил к себе. До свиданья, мамочка, Лёня, Катя, Иринка, дядя Ваня, Александра Петровна — все!

Сергей Сергеевич с Женей поднялись по лестнице-трапу. Ещё минута. Дверь задвинулась, лестница плавно откатилась в сторону.

Ещё полминуты. Самолёт потрясся, задрожал, как живой. На провожающих дунул прохладный ветер. Ещё четверть минуты… Металлическая громада легко, точно невесомая, побежала по взлётному полю быстрее, быстрее…

И вот она в небе… И вот выше облака. И вот скрылась за вторым, освещенным изнутри солнцем пушистым, как снег, облаком. А из-за него в чистое небо выплыла уже просто крылатая чёрточка.

Прошло больше года.

Однажды по Иринкиному и Жениному городу замелькали афиши: «Гастроли областного цирка!»

В день первого представления цирк был полон.

Шумели, рассаживаясь, зрители. Вспыхнули под куполом цветные прожектора. Оркестранты заняли места. Дирижёр приготовился взмахнуть палочкой…

В первом ряду, против главного выхода на арену, сидели мальчик и девочка. Что-то отличало их от других зрителей: оба смотрели на арену, на завешенный бархатной занавесью выход, взволнованно переговариваясь.

Началось представление.

Мальчик с девочкой следили за акробатами, жонглёрами, гимнастами… Смеялись шуткам размалёванного клоуна, когда он ловко шлёпался на арену или из головы у него начинала бить струя воды.

Но ни фокусы и неожиданные, вызывавшие восторг зрителей выходки клоуна, ни головокружительные полёты гимнастов под куполом цирка, ни искусство жонглёра-канатоходца, уставившего на лоб бешено вращавшуюся тросточку со стопкой тарелок, как видно, не могли увлечь двух маленьких зрителей настолько, чтобы забыться. То и дело они опять начинали перешёптываться, смотреть нетерпеливо на главный выход…

Объявили антракт.

Вместе со всеми мальчик и девочка вышли в коридор. Зрители ели мороженое, переговаривались. Мальчик с девочкой беспокойно ходили по широкому коридору, задерживаясь у боковых дверей, возле которых дежурили служители цирка в форме.

Наконец мальчик решился. Подошёл к служителю и спросил:

— Пожалуйста, вы не знаете… Лера Горн и её отец… Они прислали нам билеты… Вы не знаете, они будут выступать в начале или в конце второго отделения?

Служитель выслушал его, склонив голову.

— Тебе позвать их надо? Вряд ли смогут. К номеру готовятся… А лошади у нас во втором отделении первыми идут…

— Спасибо!

Мальчик, радостный, вернулся, зашептал что-то девочке, которая каждое его слово сопровождала кивком головы.

Зрители снова потянулись на места.

Арена была подметённая, чистая, пустая. Заиграл оркестр. Яркие лучи прожекторов, перекрещиваясь, легли на круг. Всё громче, бравурнее играла музыка… Тяжёлый занавес откинулся, появились лошади.

Их было несколько. Красивые, холеные, с белыми пышными султанами на головах и расшитыми, в блёстках сёдлами…

Стройный мужчина, стоя в центре арены, одним движением хлыста, щёлкавшего коротко и звучно, одним отрывистым словом заставлял лошадей то кружиться, приседая, в медленном вальсе, то мчаться друг за другом вдоль барьера…

Оркестр затих. Выбежали наездники. Мгновение — все были в сёдлах! И тут же, соскальзывая, почти касаясь земли, повисая на стремени бешено несущейся лошади, под дробь барабана опять вскакивали в сёдла. Цирк гремел аплодисментами.

Дрессировщик тоже гибко, легко вскочил в седло.

Мальчик с девочкой, сидевшие в первом ряду, ловили каждое его ловкое, смелое движение жадно, с изумлением. Кони, словно живая разноцветная карусель, бежали, останавливались, собирались попарно, снова разбегались…

И вдруг оркестр смолк. Только нежно и тонко запела скрипка. Золотой луч пересек арену, задрожал, рассыпался… Мальчик привстал с кресла.

Медленно, в такт мелодии, которую пела скрипка, гарцуя, по очереди поднимая точёные ноги, на арену вышел конь с маленькой золотоволосой наездницей. Наездница была в трико, в короткой пышной юбочке. А конь… светло-голубой, с гладкой серебрившейся шерстью, он был поразительно хорош!

Наездница держала блестящий обруч. И глаз нельзя было отвести, пока она, стоя на широкой спине своего голубого коня, бесстрашно прыгала через обруч, сгибалась, проскальзывала в него, подбрасывала и ловила — ловко, чётко, красиво. А конь в это время бежал, кружился, танцевал, точно слитый со своей маленькой хозяйкой в одно целое!

Цирк замер восхищённый.

И мальчик не выдержал. Когда голубой конь с золотоволосой наездницей, уже посылавшей зрителям приветственные улыбки, пробегал мимо, он свистнул тихо, особенно и произнёс одно лишь короткое слово:

— Лучик!

Но и конь и наездница услышали это слово.

Конь пошёл тише, тише, закружился и повернул обратно, остановившись перед креслами, где сидели мальчик и девочка.

Оркестр замолчал. Это не входило в программу, дирижёр не знал, продолжать музыку или нет.

— Поклонись Жене Короткову, Лучик! — ясно и звонко прозвучал чистый голосок маленькой наездницы.

Она опустила обруч, протянула руку… И голубой конь низко, три раза, взмахнув султаном, склонил гордую голову.

А мальчик выбежал вперёд, вскочил на барьер. Конь приблизился. И вдруг начал обнюхивать, тереться о шею мальчика, нашёл его ухо, ласково, осторожно взял губами, потрепал…

— Лучик!.. Узнал!.. Узнал, ненаглядный… — тихо сказал мальчик.

Оркестр грянул снова. Зрители заговорили, захлопали…

Когда Женя с Иринкой выходили из цирка, их нагнал служитель.

— Младшая Горн просила обождать у входа, — сказал он.

Ребята остановились на ступеньках. Лера вышла в пушистом светлом пальто, в такой же, как у Иринки, шапочке с помпоном.

— Здравствуй! Здравствуй! — Она крепко сжала руку Иринке, Жене. — Как, понравилось?

— Очень! — в один голос ответили они. — А ты… вы с Лучиком долго будете в нашем городе?

— Два месяца. Приходите в цирк, когда захотите, хоть каждый день, вас пропустят… — Лера помолчала. — А я буду учиться в школе на улице Первого мая…

— Ты? Это же наша школа! — ахнула радостно Иринка.

— Когда мы приезжаем на гастроли, я всегда сразу поступаю в школу. Только трудно бывает догонять…

Иринка смотрела на Леру с уважением, с восторгом.

А Женя смотрел на блестящую цепочку фонарей у городского сквера, на тёмное, с редкими крупными звёздами небо и думал: как интересно, как удивительно получается всё в жизни!..