Небольшой грибовидный домик из глины и камня, мутные стекла покрыты трещинами, за ними видна рассохшаяся желтая бумага, между рамами обрывки паутины и хлопья черной грязи. Там при тусклом свете керосиновой лампы, среди пляшущих теней, выражая свою признательность одному только hier und jetzt, как птицелов, улыбаясь, глядит за птицей, вглядывается в красивое оперение и выбирает силки, низвергает все противоположности тот, чьи закатные мысли так свободны от ненужной борьбы. Липкая жвачка веры выплюнута на пол и золотой слепок рта всегда, будто только возле слов. Где-то рядом так, чтобы лишь слегка прикасаться к ним никогда не зная, что станет следующим откровением, разрушающим порочный круг желания быть узнаваемо-близким и приносить приятное расслабление. Растопырьте уши во всех трех мирах и слушайте эти правильные вибрации, этот низкий гул добросовестных диких пчел снующих в своем медовом замке. Эти безжалостные мысли, ведущие к падению вверх, они станут лишь компостом, удобрением Мировому древу, корни которого, есть Бытие, ствол - Знание, а крона - Блаженство. Как прекрасна судьба скромного садовника раскрывающего изнанку небрежно подаваемых истин, остающегося в молчании, связывающем сильнее, чем любой разговор. Это пауза между жизнями двух отражений, судьба философа, она отвергает любое самолюбование как тщательно скрываемое самоизнасилование, она не страдает забывчивостью, но ей подчас невдомек и та форма, к которой она вчера стремилась. Там где мыслитель покрывается звериной шерстью и отращивает клыки, защищая все свое вынашиваемое созерцание и поиск различий, появляется и этот господин Никто, он дружелюбен как врач, отворачивающийся от обреченного, мы должны понять его там, где нет никаких следов его миссии. Мы будем знать о нем всегда что-то фрагментарное, какое-то неизвестное начало, элемент пустоты в наших собственных исследованиях. Вера, к которой нас так старательно приковывают цепями, будет наглядным доказательством, надгробным памятником поселившемуся в нас верующему. Ведь Бог создал из мяса, говна и мочи тебя и меня, и красоту внутри нас, и мы пришли и увидели, что он - просто отмазка, предлог и жертва импотенции, мы схватили его за шиворот, требуя сделать красоту внутри нас видимой сквозь слои говна и мяса, но в руках мы сжимали пустую одежду, а Бог, как стало известно из религиозных текстов - он просто улетел. После чего все вопросы о собственности отпали сами собой, и вместо красоты внутри нас мы поклоняемся облепившему нас мясу и говну.

Дьявол показывал мне кристалл, в котором клубился тот мир, где я живу уже треть века. Кристалл умещался в его ладони, как яблоко в моей. Он был продавцом, а я - покупателем. Дьявол был не прочь, и поторговаться, а я не прочь и украсть. Он мог меня надуть, а я мог в нем усомниться. И едва он отвернулся, я выхватил заранее заряженный шприц и с размаху ширнул его в толстый бугор - ходящую взад-вперед под кожей черепа вену. Он зарычал и повернулся, но тут его мощно приходнуло - ДЕРДЕРДЕРДЕРНУЛО, шваркнуло и отбросило в стену. Я схватил кристалл и побежал домой. А дома, укрывшись от посторонних глаз, нашел на кристалле глубокую царапину, которую дьявол прочертил когтем по моему миру, еще до того, как я его вмазал. Теперь, я - продавец, а он - покупатель.

Признаюсь: мне нужны ножницы. Тлеющая сигарета на фотосессии северной рыбалки, на обтянутой модным платьем фигуре, на футбольном сражении и заложенные взрывные устройства во всех кавычках. Мне нужен аборт. Мне нужна ампутация. Мне нужна передозировка. Глобальнейшее расследование о причинах возникновения Вселенной и всех форм. Родина капканов - это вера, понимаете? Верю, следовательно, забываю - генеалогия снотворных дисциплин, подземное православие, увеличение пропускных способностей непонимания во имя тоталитарного выхолощенного мистицизма. Бог денег держится на вере, или на страхе? Или вера - это просто призрак страха, его злокачественная форма, доходящая до фанатизма и одержимости? Интерпретация. Статус. Дискурс. Терминология. Вот эти вот «слова»: атеизм, богохульство, грехопадение, искупление, покаяние. А вот взрываются кавычки и сыпятся обломки доспехов - клаустрофобия, власть, невежество, манипуляция, контроль. Некрофилия, или страх перед другим? Тюрьма, или невозможность инициации? Самоубийство, или жажда бессмертия? Жертвоприношение, или умственное расстройство? Ересь, или эксперимент? Логика, или система дознания? Восприятие, или имитация? Табу, или отрешенность? Осознание, или дрессировка? На иконе - история правила недовольных сквозь матрицу тюремных решеток, пыточных кресел и виселиц. Внутренняя лаборатория боли, выписанная талантливым эпилептиком. На выходе - энтропия, лекарство - катехизис, надзиратель - и он же, посредник. Кара - почва для шпионажа, спутанный клубок осознанных виновностей. Необходимый минимум дуализма - всевозможные комментарии, адаптации, легализации, мотивации, стандарты и структурированные взаимоисключения. Что такое норма? В целом - маска, в частности стереотипность мышления, а значит лишь отсутствие выбора. Общество нарастает вокруг собственных внутренних запретов, то есть, как принцип управления существует добровольный отказ, а не навязанное согласие. Революция - это отсутствие выбора, а выбор всегда требует осознания. Революция - это вхождение в ограниченное состояние, идеи - это изолента. На выходе энтропия - это отработанное топливо бессловесных функций. Исчезновение может быть переходом на более высокий уровень осознания. Ящерицы отбрасывают хвост, деревья отбрасывают тени, существование отражений дает возможность предполагать присутствие, или наличие «нечто». Расследование о причинах возникновения Вселенной читается телами всех живых существ. Смерть - это показания свидетелей, кайф доисторического подкожного знания, кайф которым, ни с кем не делишься. Все прочее содержимое ячеек в хранилищах памяти - просто системы знаков, комплекты инструментов и группы языков. Можно каждый язык считать своим и на всех языках говорить одно. Мне нужны ножницы, чтобы перерезать пуповину навязанного мне языка, пуповину через которую течет унылый яд знаков. Мешок с волосами. Смертельная маска, мышеловка координат, фильтр «Я» на пути между нами. Фильтр языка. Система управления построена таким образом, чтобы маска воспринималась, как видовой признак. Культура и иные надстройки воспроизводят этот принцип просто как закон циркулирующей информации. Явная бессмыслица - это время, в котором еще не определяется «кто», «что», «как», а существование «почему» отсутствует даже, в самой строго структурированной сети. Авторитарность необходима для определения. Диалог так, или иначе является навязанным способом определения. Истинное значение предполагает отсутствие посредника и контекста, определяющего эту истинность. Невозможно сказать «кто» и «что» в начале времен располагало какими-либо причинами. Вернее, причины - это что-то впоследствии вычитанное из контекста и имеющее определения. Такие причины - призраки созданные в головах заключенных в замкнутую среду наблюдателей. Замкнутая среда образовалась в результате нужды в посредниках. Зачем существуют замкнутые среды и ограниченные состояния? Возможно «нечто» содержит себя в этих состояниях в раздробленности потому, что само в себе есть только оно. Как контекст. Как посредник. Как исчезновение того и другого. Смерть не может иметь, или не иметь определения. Кладбища и крематории всего лишь составляющие системы управления замкнутой средой. Трупы напоминают знаки в языке, то есть, последствия восприятия посредника. Посредник - это и есть вся замкнутая среда со всеми своими языками и трупами, со всеми своими «кто» и «что». Разглядывание в упор исчезновения чтобы сбросить маску и преодолеть фильтр языка считается безумием. Но в ситуации, когда происходит исчезновение контекста, выясняется что безумие - это всего-навсего неотрецензированная действительность. А что лежит в основе существования языка? Ну конечно - рецензия на осознание. Смертельная маска становится действительностью. Рецензия - это вживленная память, торжественное рукопожатие сценариста, а также покаяние, искупление, условно-досрочное освобождение, диагноз, рецепт, регистрация, совокупление, приход. Все, что можно назвать контекстом. Внутри кайфа - не ведаешь кайфа. Ограниченное состояние наступает, потом когда возникает нужда в посреднике. Таким посредником выступает определение, все та же рецензия. Принудительная кастрация. Выдача дополнительных всегда имеющихся в избытке индульгенций обнуляет энергопотенциал приобретенный в нарушении запретов. Все та же маска - просто набор сменяющих друг друга рецензий, все те же посредники, задыхающиеся в библиотечной пыли столетий. Социальная дезориентация на почве передающегося половым путем психического расстройства? Зоопарки уличной мимикрии переполнены вампирами, втянутыми в разборки с фильтром «Я». Ночь перед расстрелом не оставила и следа какого-либо контекста. После ампутации языка мишенью осознания стали остаточные галлюцинации памяти, пытающейся заполнить провал на месте удаленной маски. Существование проституции восполняет пробел осознания. Снизойти до презрения к услугам проституток? Шаг в провал - потусторонняя потребность неподвластная рецензии. На больших глубинах кислород теряет ценность. Пузыри всплывают и лопаются на поверхности в мышеловке координат. Движение на глубины в глазах кастратов выглядит пыткой, а давление стирает маску. Выживание заключается в скольжении по поверхности, в существовании контекста, в наличии надзора. И выживание требует усилий, усилий заранее бесплодных ведь жизнь оборачивает знаки вспять. Между нами установлен надзор ограниченных состояний. Война в замкнутой среде обречена на рецензию. Смерти нет - одна только смертельная маска. Существование языка заключается в скольжении по поверхности. Существование языка возможно лишь в ограниченном состоянии. На выходе энтропия, или только пробел? Презрение к проституции свойственной языку. Мне нужны ножницы, чтобы отрезать его у всех на глазах. Мне нужно отбросить видовой признак. Мне нужна крайняя бесплотность - там, где были все «во имя», «потому что», «за то, что», теперь только пробел.

Поскольку только Высшее Я можно считать фундаментальной реальностью, все действия следует воспринимать, как пузырьки на поверхности воды которые, в действительности есть, сама вода, а не что-то отличное.

Закипающая вода принимает новую форму, однако, мы не перестаем воспринимать ее как воду. Следовательно, любая практика в своей основе содержит вибрации Высшего Я, в той или иной форме, подверженного мнимому воздействию.

Мнимому, как закипающая вода потому, что Высшее Я есть, потенциальная совокупность всех состояний сознания.

Изменения свойственные какому-то определенному состоянию, отсутствуют для Высшего Я, так как оно само представляет собой источник всех превращений.

Превращения создают МИРЫ. МИРЫ порождают желания. Желания рождают боль и боль, поддерживает МИРЫ, а те продолжают поддерживать процесс возникновения желаний.

МИРЫ представляют из себя бесконечные истории заблуждения с меняющимися персонажами и неизменными тенденциями. Персонажи воспринимают Высшее Я, как МИРЫ.

Когда видится пустота, Высшее Я воспринимается как пустота. Когда видится сознание, Высшее Я воспринимается как сознание. Когда видится уничтожение, Высшее Я воспринимается как уничтожение. Когда нет того, кому видится - между ними нет разницы.

МИРЫ не существуют нигде. Персонажи не знают, что никаких персонажей тоже нет. Совершенное знание может быть окрашено и в белые, позитивные цвета, и в черный негатив, но в целом оно не привязано ни к добру, ни к злу. Нельзя также сказать, что оно лежит за пределами добра и зла.

Совершенное знание - это знание Высшего Я. Когда знают Высшее Я - это не может быть неправильно понято. Высшее Я - это Собственное Я во всех состояниях сознания.

Знание о Высшем Я не является, по сути, знанием, поскольку не существует предела постижению Высшего Я только, как Собственного Я. Поскольку это является совершенным знанием не существует реальной разницы, между знающими Высшее Я и не знающими его.

Не знающий Высшее Я знает его как Собственное Я, независимо от того, насколько он достиг успеха в постижении Собственного Я. В то же время, знающий Высшее Я не может сделать это своим знанием, так как, знанием является только само Собственное Я каждого состояния.

Реально не существует ничего кроме, бесконечного путешествия Высшего Я. Поэтому даже, знание о нем, лишь кажется знанием о нем, в любой момент оно, лишь начало нового знания о нем.

Три десятка добровольцев очнулись после многолетнего сна в космической капсуле, потерявшейся среди звезд. Их окружал безразличный и бездонный гниющий космос - рыбьи потроха вращались на орбитах оскаленных черепов, облака кишечных газов обволакивали переплетения зеленых аппендиксов излучающих зловещее ржавое сияние, трупные пятна далеких светил и метеоритные потоки выпавших зубов вызвали у очнувшихся космонавтов животную дрожь и жестокую рвоту. Они все осознали, как были опутаны ослепляющей паутиной иллюзии и гниющий космос виделся им божественными искрами, они с Земли разглядывали исполинскую тухлую пуповину, принимая ее за раскинувшуюся в пространстве неподражаемую небесную свастику. Тысячи лет одна и та же назойливая галлюцинация толкала их на безумные поступки.

Четверо из них, не выдержав, покончили с собой, выпрыгнув за борт в переплетение аппендиксов, пережив удушье. Остальные взирали в стену гниющего мяса, щелкая кнопками на бортовой панели, роняя серый сигаретный пепел в душевой во время перебоев с водой. Скелетные формы они превращали в строгие графики и программные коды, они очень хотели избежать ошибок, мертвая тошнота отпечаталась на их лицах въевшейся маской. Был принят сигнал, напоминающий собачий лай, он вызвал у космонавтов самоистечение семени, они возненавидели все мирозданье. Источник сигнала перестал существовать еще до их рождения, на языке чисел он исчез на заре времен.

Они выбрали себе командира, но он не мог ничего придумать, кроме как стереть все диски, или принять раствор забвения и перестать надеяться отделаться от зла. Мысли о преступлении посещали всех одновременно, как физиологические позывы. Замкнув электрические кабели, изжарился тогда один из них, на его мониторе остались мерцать мировые религии, процеживаемые через фильтр двоичного кода. Они сразились на молотках за его труп и разнесли все мониторы.

Он сидит на асфальте посреди широкой и совершенно пустынной автострады. Пальцы его рук сцеплены. Вокруг - осень и он чего-то ждет. Вдруг он слышит - шаги. Навстречу ему движется по асфальту колонна людей. Несколько сотен человек ровно маршируя, приближаются к нему, толкают, пинают в лицо, сбивают, валят наземь, наступают на тело, топчут. Подошвы сапог вминают его в асфальт, он задыхается, уворачивается. Они все идут и идут, расплющивая его одного, втрамбовывают в жесткий асфальт, давят, не дают вздохнуть, не дают подняться. «Когда это кончиться!» хрипит он. Он теперь не забудет. Их глаза, их разговоры - он обречен на них. Они проходят. Осень обвевает его измученное тело. Он кое-как поднимается. Садится и сцепив пальцы чего-то ждет. Впереди появляется колонна людей. Они двигаются на него.

Однажды один маленький мальчик решил заглянуть в старый давно не разжигавшийся камин. Он шагнул в него и, оступившись, едва не упал, сумев каким-то чудом удержаться на краю чудовищной многокилометровой шахты. На дне этой шахты в причудливой игре теней горели Адские Печи, и суровые стражники жестоко хлестали плетками всех стоящих в очереди к Печам. Жадный огонь вырывался из них и несмотря на огромное расстояние обжигал мальчику лицо. Этот огонь обладал необыкновенной силой и яростью, он был незнакомым и не похожим на обыкновенное пламя. Он мог только сжигать без всякого следа. Абсолютный огонь.

Маленький мальчик в ужасе побежал от камина, упал на кровать и заплакал. Увиденное им, открыло какую-то страшную тайну, которую от него скрывали. Что за стражники ждут там внизу? Он вспомнил зазубренную плеть, и мороз пробежал у него по коже. Он понял, что сделает все возможное для того, чтобы избежать участи людей стоящих в той очереди. Хотя еще даже не представляя, что от него потребуется.

В школе больше всего его внимание привлекали особенности поведения других учеников. Часто они напоминали ему марионеток, которых умело, дергали за ниточки. Ему казалось, что каждый из них как и он сам только делает вид, что ему чего-то хочется, соблюдая общеобязательные правила. Но вскоре мальчик убедился, что даже если это и так мнимые усилия затягивают с таким же эффектом, что и реальные желания. Долгие однообразные разговоры, часы, проведенные за шахматной доской, прогулки у реки в которой плавали опавшие листья, походы в библиотеку за книгами, как подглядывание в попытке разгадать чью-то жизнь. Когда он чего-то хотел он это получал. Потом он опять чувствовал в себе желание, как будто вечно беременел им. То, что к нему приходило, не было, никак связано с неопределенной мукой, приходившей с каждым желанием. Желаемое не порождало желание, и желаемое не избавляло от желания.

Проснувшись как-то утром, он открыл глаза и увидел лицо склонившегося над ним палача. В руках палач держал веревку и крюк, но голос его был доброжелательный и искренний.

- Очко-то сухое?

Мальчик понял, что доигрался.

- Что от меня требуется? - спросил он - Я готов.

- Пойдем со мной. Я покажу, как вас разводят как рыбок в аквариуме ваши собственные бесконечные желания.

Они пошли извилистыми коридорами и за каждой дверью мальчику мерещились Адские Печи. Он не знал, куда он попал и что с ним произойдет. За одной из дверей оказалась большая комната наподобие спортзала. На стене висело баскетбольное кольцо. По комнате друг за другом гонялись рослые парни, пиная и пасуя отрубленную голову негра. Голова негра вращала глазами и выкрикивала.

- Ниггер-болл! Ниггер-болл!

В другой комнате лежал больной. Он хныкал, стаскивал с себя шерстяное одеяло, и под одеялом была видна голая мужская грудь, на которой с одной стороны выросла дряблая женская сиська. Больной яростно ее расчесывал, вырывая торчащие из соска черные волосы. Под кроватью стояла коробка с лекарствами. Запах болезни исходил даже от оконных занавесок.

В одной комнате мальчик увидел кровать, на которой сидела голая женщина, и вросший в пол цементный унитаз. Женщина посмотрела на мальчика и раздвинула ноги.

Между ног у нее оказался рот с пухлыми губами, накрашенными дорогой помадой и ослепительной голливудской улыбкой. Рот улыбался и показывал белоснежные зубы. Мальчик почувствовал как он превращается сначала в молодого человека, потом становится мужчиной, затем пожилым человеком и в конце концов дряхлым стариком. Вцепившись в дверь, он выплюнул выпавшие зубы, дрожа от приближающейся смерти. Падая, он увидел, как из цементного унитаза высунулась огромная коричневая рука и потянула вниз ручку слива. А рот межу ног женщины сказал:

Невидимый фокусник выполняет комбинацию из безупречно отработанных движений и поз, мгновенно высчитывая распределение света по поверхности своего тела. Балансируя подобно гимнасту, он видим всегда за мгновение до вашего взгляда. А сам он в этой мозаике, ацтекской голограмме. Принести себя в жертву, чтобы вступить с ним в контакт. Но для начала нужен какой-то инвайт. Приглашение к собственной смерти, выброшенное через темный экран. Разумеется, обладателю инвайта уже не предлагают никакого шибболета, потому, что сам процесс его получения, не похож ни на что случавшееся раньше. В отдельных случаях изменены физические законы, время там течет непостижимо медленнее, а в других можно просто застрять, срезая горизонт событий. В теле вечном последняя матрешка бытия опять первая. Желание желания - желать. И уничтожать самого себя до атомной решетки, адской карикатурой безвольные миллионы раз. И никогда не найти разгадку взаимодействия с чужеродной технологией являющейся изнанкой любого существования. Так можно предполагать наличие своего собственного сознания у футбольного матча, но нет способа его обнаружить. Серые лица испражнились в каждого в начале времен. Идентичность захватчика, некрофила и каннибала рассматривающего отнятые в собственность чужие нейронные сети. Барельефы юпитерианских мозгов накладываются с высоты друг на друга, откровенно глумясь, как бы отрыгивая. Один закон - инверсия, двуликий анус. За шаг до сингулярности все станет по-другому, хотя все и так по-другому. Сквозь каждый слой пчелиные соты хитрых и порочных существ обнажают бесконечность на древнем телесном языке. Так устроена пирамида - Lewd Did Live… Evil Did Dwel… Гниющая механика суть галлюцинация в галлюцинации. Разумеется, цикл - жесткая молекулярная лента. Некрофилию надо регулировать. Регулятор - как горящая пентаграмма с произнесенным последним именем Бога. Чем больше выбор - тем больше копий. Хотя то, что он существует - действие без действующего. На границе рептильный мозг. За множеством разнообразных искажающих стекол - бессознательный хэйт-спич общей плоти. Из всех средств связи только шум, из всех ритуалов - с кричащими ртами выполнять функцию резонатора.

В детстве мертвеца не уважают, не то, что в более позднем возрасте. Мертвеца надо уважать с детства, ведь, дитя вырастет, а мертвец никуда не денется. Мертвеца, которого, каждый день надо поднимать с кровати, тащить на улицу, заставлять раскрывать рот. Обувать-наряжать. Хотя и так понятно, что он мертвец.

Надо приучиться к мертвецу с детства - как учишься ходить. Мертвец не ноумен, он всегда здесь, вот он, в любой момент только он один и останется…

Ни блефовать, ни цепляться, ни мудрствовать, ни чревовещать, ни манипулировать. С мертвеца спадает вся субъектная маскировка, все мертвецы - один мертвец.

Разделенные полупрозрачными стенами на больничных койках лежали люди, наделенные паранормальными способностями.

- Видишь? - сказал у себя в голове один из них другому, указывая куда-то за стеклянную стену - Их видно даже, отсюда…

Там за стеной дожди и туманы и в большом болоте наполовину завязли два Космонавта в скафандрах. Они умирали не в силах пошевелиться, пока не кончился кислород. Потом скафандры обросли болотной грязью, а стекло шлемов облепили листья. Сами тела наверно, мумифицировались.

- Не стоит беспокоиться - вежливо заметил его собеседник на соседней койке - Кроме, энтропии , проблем нет…

Он закашлялся и, приподнявшись на койке, выплюнул в железный таз на полу сгусток жизни, похожий на кровавый отблевываемый шарик - мерзкий и вонючий, но приносящий облегчение.

Если бы не было Кришны - не было бы понятия греха, так как не было бы против кого идти и не в чем заблуждаться. Если бы не было понятия греха - не было бы человека. Если бы не было человека - не было бы такого понятия «Кришна», но сам Кришна оставался бы на месте. Если бы Кришна оставался бы на месте - он бы выдумал человека. Если бы Кришна выдумал человека - тот, обязательно бы согрешил и пошел против Кришны. Если бы он пошел против Кришны - Кришна обязательно его бы наказал. Если бы Кришна наказал человека - тот бы его возненавидел. Если бы человек возненавидел Кришну - Кришна обязательно бы его простил. Если бы Кришна простил человека - человек обязательно бы Кришну возлюбил. Если бы человек возлюбил Кришну - он возненавидел бы человека. Если бы он возненавидел бы человека - Кришна человека бы наказал. Если бы Кришна наказал человека - тот его бы возненавидел. Если бы человек возненавидел Кришну - Кришна обязательно бы его простил. Если бы Кришна простил человека - человек бы во всем раскаялся. Если бы человек во всем раскаялся - он бы придумал понятие греха. Если бы он придумал понятие греха - то обязательно бы пришел к Кришне. Если бы человек обязательно бы пришел к Кришне - то обязательно бы в Кришне усомнился. Если бы он усомнился в Кришне - Кришна обязательно бы наказал человека. Если бы Кришна наказал человека - человек обязательно бы его возненавидел. Если бы человек его возненавидел - Кришна стер бы его с лица земли. Если бы Кришна стер его с лица земли - не было бы понятия греха. Если бы не было понятия греха - Кришна бы его выдумал. Если бы Кришна его выдумал - надо было бы найти грешника. Если бы не было человека - грешником был бы сам Кришна. Если бы Кришна был грешен - он бы покаялся. Если бы он покаялся - он бы себя простил. Если бы он себя простил - не было бы понятия греха. Если бы не было понятия греха - Кришна бы его выдумал. Если бы Кришна его не выдумал - значит, его бы не было. Если бы его бы не было - Кришна создал бы человека. Если бы Кришна создал человека - человек бы согрешил. Если бы человек согрешил - Кришна бы его наказал. Если бы Кришна его наказал - человек бы покаялся. Если бы человек покаялся - Кришна даровал бы ему вечную жизнь. Если бы Кришна даровал бы ему вечную жизнь - человек бы успокоился. Если бы человек успокоился - не было бы понятия греха. Если бы не было понятия греха - никого не надо было бы наказывать. Если бы никого не надо было бы наказывать - Кришна бы самого себя возлюбил. Если бы Кришна самого себя возлюбил - не было бы понятия греха, и не в чем заблуждаться.

Бесконечная труба ужаса, из которой никогда не выбраться. Внутри множество темных лабиринтов идущих вверх и вниз, разветвляющихся и превращающихся в тупики, яйцевидные камеры, закольцованные спирали. Ослепшие от темноты и изуродованные вечной работой люди без конца катают великанские головы клоунов. Изо рта клоунов проливается гнилостная жидкость. Клоун зло смеется, смех сдувает человека в черноту лабиринтов, оставляя след распыленного тела. Голову клоуна тут же хватает кто-то другой и, катит под приказы встроенного в нее магнитофона. Из пульсирующих ячеек на стенках трубы новые головы клоунов набирая скорость, выскакивают отовсюду. Люди вслепую бегут, повинуясь магнитофонным приказам.

В центральном зобе голова клоуна кричит механические заклинания из зеркал. Стекает серая шевелящаяся биомасса. Вдруг в ней сам из себя рождается клоун и, признается, что они всегда и рулили всем - создавая для отвода глаз мировые религии, эпидемии, кровавые войны, революции. C этим признанием они снова, как и всегда, исполняют другой танец, затягивают в свой морок, диктуют свои слова.

Бесконечная труба ужаса бесконечно ужасна в любой своей части, у нее нет ни начала, ни конца. Бегущий слепой упрется в тупик, развернется и изменит маршрут, но направление останется прежним.

Книга Мудрости оказалась написана столь ругательными словами, что сначала Жрец впал в оцепенение. Книга Мудрости была больна спорыньей ржи, пропитана печалью и хаосом, Жрец отшвырнул ее, содрогаясь. От негодования у него случилась мощная эрекция и, не замечая этого, он вышел к толпе своих адептов.

Само это слово способно тебя запиздить. Это слово, которое не существует, ничего не означает, нигде не записано, нигде не будет записано и никак не произносится. Однако, существует вероятность, что однажды оно все-таки будет произнесено - как мантра или, как оскорбление, оно все равно останется тем же самым словом. Приметами этого события, а может наоборот, его отдаленными отголосками, ибо оно вне времени и вне ума, является радикальная трансгрессия вины и гнева, выход к предельному в сфере «Я» и шаг в чистую субъективность которая, одновременно равна собственному отсутствию. Несуществующее слово в мире слов - то же, что смерть в мире объектов, которую мы мыслим, как объект от одного лишь бессилия. Словно имя ведьмы, произнеся которое, ты сам становишься ведьмой и перестаешь ею быть, соблазнив произнести твое имя кого-то еще.

Они зависали, втыкали и оттягивались с рассвета до заката и к каждому был приставлен личный и почти незаметный Контролер, нацеленный на них - конкретно на каждого, учитывая именно его случай, изучая его историю.

Никто из них не помнил, откуда они. Но нашлись среди них и такие, в которых странно сочеталось что-то победоносно-правильное с неким эстетством двойной игры. Они в упор не желали видеть существующее совсем рядом и желали где-то на другом уровне нечто более высшее и необходимое. Они рассказывали о самой причине возникновения любых возможностей, слова и внезапность делали многих их сторонниками, а машины Контролеров ежедневно перестраивали проекцию.

Туннели-миражи меняли маски. А затем опять, появлялись такие, которые всеми способами пытались донести до любого, что его может ждать нечто - не то, что лучшее, а просто именно правильное, что и породило сами эти поиски и, сконструировало такие ситуации, в которых он бы как ученый сам подвергшийся мутации вспомнил цель эксперимента.

Говоришь с ним и вдруг понимаешь, что на самом деле его нет. А разговор загадочный и интересный. И говорили о самых главных вещах - например, как воспринимать сны. Иногда казалось, что обстановка вот-вот измениться, внутри зрело убеждение, что окружающее - это не то, что видится. Что за ним спрятано еще что-то, совсем иное. Но тут снова втягивался в разговор, и все выглядело нормально и очень убедительно.

Но под конец он принялся доказывать, что меня нет. А тут я проснулся и вижу, что нет-то его!

И интересно вернуться назад - посмотреть, как он отреагирует на то, что его нет? Но вернуться нельзя - нас друг для друга нет.

С каждым ударом часов меня отбрасывает назад - к самому началу и я прохожу все это заново. Жернова времени перетирают меня, и я ору от боли. Каждый удар разрушает мою память - я все время повторяю одно и то же, попав в кольцо краткосрочной амнезии. Вспомнив, я тут же забываю, что вспомнил, а потом пытаюсь вспомнить, что забыл то, что вспомнил. И с каждым ударом часов, я вспоминаю то, что со мной происходит. Этот момент выглядит, как мгновенное помешательство. Будто бы выражение моего лица - распадается на разные части. Я словно вылетаю за пределы какого-то пространства, падаю в пустоту. Но затем меня снова втягивает в цикл - в промежуток между ударами часов - и мне кажется, что время куда-то стремительно уноситься: вечности, толщи веков и тысячелетий. А потом оно постепенно начинает замедляться и, в конце концов - останавливается. Оно будет - но стоять на месте. И только в этот отрезок цикла, я ничего не забываю. Нет-нет, мысли больше не растворяются и не тают в этот раз. Все доступно. И в застывшем времени нет границ между прошлым, настоящим и будущим - это все сразу.

Только эта фаза цикла - последняя. И раздается удар часов. Высадка на берег. Запредельная боль и крик от ужаса. Страшная правда впивается в сознание.

АГА …

- Так ты знаешь истину? - спросил церковный инквизитор, помахивая факелом и втайне надеясь услышать утвердительный ответ.

Пророк, привязанный к огромной охапке хвороста, почесал одну пятку об другую и сказал:

- Не знаю, и знать не хочу.

Он думал, что это его спасет. Но дальновидный инквизитор поднес факел к хворосту и стал смотреть, как сухие ветки занялись огнем.

- И не узнаешь - улыбнулся он.

Мне все время мерещится одно и то же - инопланетная микросхема. Отдельные ее элементы кажутся помещенными под микроскоп, другие напоминают мозаику мельчайших транзисторов и конденсаторов, третьи являются чем-то вроде биомеханических элементов.

Очень часто она предстает передо мной с разных углов. Сначала я не осознаю, что вижу ту же самую картинку только сверху или, на уровне глаз. И тогда печальный трепет и тоска овладевают мной. Микросхема кажется то загадочной, то грозной. Ее структура настолько сложна и совершенна, что разглядывая отдельные фрагменты невозможно ни сосчитать, ни запомнить расположение составляющих его пластин - они словно непрерывно видоизменяются как живые. Многие из них действительно напоминают каких-то живых существ, строение их тел абсурдно выверено, другие математически безупречно перемещаются вверх-вниз как игрушечные машинки.

Фильтры и генераторы смыкаются друг с другом во всех направлениях, образуя фрактальные комбинации и, продолжаются где-то в других измерениях, невидимых мне. Я испытал долгое гнетущее напряжение, пытаясь найти аналогии в имеющихся на этой планете микросхемах и все впустую. Даже при очень большом сходстве они выглядели разными. И я понял, что в микросхеме являющейся мне присутствовал Разум. Все прочие были лишь бездушным конструктором, тетрисом. Микросхема существовала во множестве измерений, их могло быть сколько угодно. Она продолжалась сама в себя, расширяясь и вырастая в размерах.

В первые годы наваждения я с непривычки отводил глаза, а теперь смотрю до головокружения. Перспектива постоянно меняется. Все зависит от перспективы. Японский иероглиф «Дерево» тоже похож вовсе не на дерево, а на раздавленное насекомое. Если взглянуть сверху.

Картины Эшера просто мультяшный прикол рядом с нею. Я хочу видеть ее всегда. И я понял, что вижу ее всегда. И всегда видел. В любой момент времени она неуловима как дзенский фокус. Не думать о белой обезьяне или, не думать о цветах в вазе на столе, на которые вы смотрите. Чтобы ее видеть, надо увидеть, что ее не видишь. Что-то родом из тайны, это точно.

Один человек покончил с собой, приняв чудовищную дозу отвара из корня мандрагоры. Он умер, а перед смертью сошел с ума. Мимо проходили врачи и другие люди, никто не мог ему помочь и они лишь смотрели на его вылезающие из орбит глаза. Он хрипел, а потом вдруг срывался на крик - и крик был физически ощутим, поражал все окружающее, затаскивал куда-то - это был не крик, а КРИК, ВОПЛЬ, ПИЗДЕЦ ВАЩЕ. Причем слово «ваще» - это продолжение слова «пиздец», а слово «пиздец» следует понимать в своем изначальном первобытном смысле.

Гибель всегда таится в расцвете, последний лишь всплеск бессознательного. Так у Шопенгауэра монотонно повторяется родовая травма перепрохождения. До того, чтобы зачать «сознание» еще миллиарды миров, многообразие разных видов, биологические коллекции, представляющие не больший интерес, чем транспортное средство. Умирание с кем-то - он знает то же, что и я - на моем месте. В его проекции, тени продолжающей двигаться в непересекающихся направлениях времени игра с тотальными результатами. Достигнув недвойственности, дальше - к непостижимости. Измерение воли - темная материя. Триумф присутствия, тоталитарный прагматизм. Долгая ночь длится змеей-уроборосом в открытой пасти которого, виден его ускользающий хвост.

Во сне я в Городе, всем говорю, что приехал. Открываю калитку, в саду гуляет Мамлеев. Мы же обменялись с ним письмами в 2009 году, на второе письмо Мамлеев не ответил. Мы идем через сад, сад превращается в кладбище, мы переступаем через могилы, вокруг уже лес. Мамлеев в очках, приглашает в Нью-Йорк в прошлом. Все в его книгах будто про судьбу человекоангела. Мамлеев написал мне что-то про мою концентрацию. Какая мистика, говорю.

Помню как под грибами смотрел на муху. Она напоминала сверхсложного глобального робота состоящего из тысяч разноцветных элементов. В мельчайших деталях я мог разглядеть каждый фрагмент ее движений - как она поворачивает голову и как одновременно с этим движутся ее глаза - все казалось и замедленным и ускоренным сразу. Происходящее как бы разделилось на кадры, существующие не в последовательности, а в виде фрески - и в каждом кадре муха была разной. В этом зрелище было что-то высвобождающееся, некое знание, какая-то забытая сакральная диалектика. Словно была одна и та же муха, поделенная на любые возможные варианты ее собственного существования.

Позорная татуировка, переползающая с одного места на теле в другое - генетическая мишень кожи. Врачи в недоумении разводят руками - «Вчера она была у тебя на спине. Сегодня - там все чисто». Годы, проведенные перед зеркалом. «Она двигается по одному ей ведомому маршруту. Знай, мы его, можно было бы застичь ее врасплох и свести». Вряд ли обладание этим рисунком опасно для окружающих. «Она заразна постольку, поскольку потакает прихотям глаза. Что вы в ней находите?». Каждый находит в ней что-то свое. Рисунок неподатливо-сложен и одновременно обезоруживающе-прост. «Ясно одно - обладатель такой татуировки, человек ненадежный и непредсказуемый». Спорить бесполезно. Но бесполезность - тоже спорна.

Дальние фонари в окно увидеть нельзя - они очень далеко, зато их свет проникает внутрь. Свет ближнего фонаря слишком привычен, очевиден и ярок. Но свет дальних фонарей он все равно неспособен заглушить, свет дальних фонарей как зыбкое синеющее свечение по краям пространства света. Свет дальних фонарей почти неуловим, если перепрыгнуть их границу может получиться увидеть самого себя, машущим себе рукой из будущего, чтобы однажды им и стать и помахать самому себе наблюдающему из прошлого…

Хотя надо всего лишь выйти на улицу и увидеть, что дальние фонари в парке, а в парке под деревом бежит по кругу игрушечный паровозик, улыбающиеся карусельные лошадки догоняют на алее медведей на роликах…

Хотя можно пойти в парк, лучше этого не делать. Ведь там могут быть люди, которые, ищут. Нельзя таким людям мешать, вдруг, они найдут и останутся там, где нашли.

Шесть часов его мозг распиливали галлюциногенные грибы.

Была и такая мысль: я умираю. Потом оказывалось, что умирало всегда что-то в нем, а он оставался. Это продолжалось порядочно долго. Он понимал, что смерть беспрерывна во всех смыслах - она не прерывает существование, она часть существования которое он знал. Это существование составляло суть любой жизни любого существа, оно являлось универсальным сознанием во всех телах, во всех видах. Жизнь сменяла жизнь - бытие кишело жизнью хлещущей через край иногда, ему становилось душно и, он падал на пол, хватая воздух, как выброшенная волнами рыба. Темное начало проснулось в нем и узнало себя, как свет. Все божественно решил он раз всякий раз, умирает что-то, что как мне казалось было мной, только то с чем я привык себя отождествлять, но сам я продолжаю быть.

Он вспомнил, что знал это чувство, это ощущение, это переживание безграничного подлинного бессмертия, что оно постоянно дремало в нем. Каждая клетка и каждая молекула в его теле существовала, как собственное «я» - и теперь-то он понял, что то, что он считал миром на самом деле всегда было миром какого-то из этих «я». В нем что-то боролось с мыслью о том, что в действительности мира, как он себе представлял - не существует и никогда не существовало. Было что-то другое. Бесконечное превращение, творение и его жертва.

Чтобы жить надо есть. Жизнь пропитана смертью. Мертвая яичница в тарелке, мясо пропущенное через мясорубки, снятая кожа обтягивающая кресло, вылинявшее чучело со стеклянными глазами валяющееся на помойке. Жизнь поедает сама себя - то, что было одним, отращивает щупальца, вылупляется из куколки, сбрасывает панцирь. Все пожирается, все меняет формы. Волшебные грибы развертывали перед ним картины событий из чужой памяти и иной жизни. Иллюзия смерти присутствует в каждом и в каждом она присутствует как иллюзия, т.е. нечто устойчивое, но не вечное. Каждое рождение убивает того, кто дает другому рождение. Ты рождаешься, думал он и убиваешь свою мать, взрослеешь и убиваешь в себе ребенка, смерть есть, но нет мертвых.

Умирает всегда только тот, кто считал себя кем-то. Умирает образ. Только и всего подумал он. Он всегда кого-то ел. Как и все вокруг он не знал ни имени, ни лица своей жертвы. Одновременно с этим кто-то ел его - незнакомый, чужой и далекий. В этом взаимном жертвоприношении обреталась такая Любовь, такая мудрость, такое могущество. Это была высшая любовь к жизни, любовь, лишенная всякого чувства обладания, желания достижения и страха утраты. Это было то живое знание вокруг которого вращались все его мысли и мысли всех окружающих его людей - он почему-то абсолютно точно теперь, был в этом уверен, словно на какое-то время исчезли стены, окружавшие его с детства. Стены, которые он так упорно возводил.

Когда у меня было тело, думал он, я был обречен на выживание, как машина, слепо следующая приказам. Но мое тело - это весь мир, вся Вселенная, все тела и я сам на себя охочусь, смотрю на себя сквозь прицел, при этом воображая себе угрозу собственной безопасности и считая себя чьей-то добычей. Описывая себя каким-то одним определенным способом, я сам, сразу же создаю различия. Попытка ухватить абсолютное, удерживает меня в относительном - быть абсолютным суждено только тому, кто отказался от сопротивления абсолютному. Мне нет нужды искать предпочтения - оставаться в каком-то одном конкретном теле, занимать какую-то одну определенную сторону, видеть и верить в существование своего собственного непохожего на других сознания. У меня есть все и оно, мне не принадлежит.

Это понимание вызвало в нем чудеснейшую легкость, перед глазами возникли бесчисленные сцены борьбы и соперничества, турниры и противостояния, герои которых казалось, отстаивали только собственное ограничение, свои созданные представления, какую-то книжную свободу. В этих сменяющих друг друга кадрах ясно и убедительно осознавалась реальность действия - ни действующий, ни материал действующего никогда не были реальны. Он почувствовал, что его больше не интересует достижение знания, и неизвестное не представляет собой вызов.

Гигантское облако пыли медленно оседает, когда заканчивается беспокойство, умилялся он. Если бы я не задавал вопросов, я бы знал ответы. Вопрос - это ответ, а ответ - новый вопрос. Он думал о том, кто такой Бог и понимал, что Бог - это то, что происходит. Если, я его не ищу - значит, я его уже как-то нашел, нашел в чем-то, что соответствует уровню моего понимания. А как только я начинаю искать Бога - я нахожу только того, кто его ищет, я нахожу только самого себя.

Перед ним прошла вся его жизнь полная чудовищного раздвоения и несоответствия - как будто он только снился сам себе не в силах побороть собственные грезы. Он и все люди, которых он знал, были зомбированы - зомбированное поведение, слова и жесты, даже, мысль о Просветлении была частью всего зомбирования. Когда я создаю образ себя думал он, я себя зомбирую - тот, кто кажется как «я», реально не существует. Нет никакого «я» кроме «я» самого процесса осознания, кроме самого действия, зритель сам часть зрелища. Это как брызги в сознании.

Перед ним проносились трехмерные игрушки со своими внутренними устройствами, некие усилия должны были привести к желаемому результату, чьи-то губы шептали невыразимые слова, звучащие как наваждение. Первобытные племена, рассевшись на корточках, тыкали пальцами в детские рисунки, служившие им календарем. Под солнцем жарким, как раскаленная лампочка высились космические корабли покрытые пылью, словно разбросанные каким-то великаном гигантские кегли. Чернокожие жрецы растирали в порошок высушенных насекомых и курили его из глиняных трубок. Летучие мыши с писком вырывались из пещер и мчались к далекому маяку, притягивающему их неслышимой частотой. Надписи на стенах стирало жидкое время. На их месте возникали новые надписи.

Он увидел, как он вскакивает на велосипед и мчится задом наперед по пересеченной местности полной опасностей, мимо разлагающихся болот. На его руке, якобы, огромный походный компас, бешено вращающийся во всех направлениях. Тут же он в какой-то комнате с высокими потолками и облупленными стенами. Он разрезает брюхо огромной рыбины и оттуда вываливается пленник. Он смотрит на пленника, пленник на него и они оба смеются.

В основании всякого опыта лежит ключ к разгадке «я» - как игра на пианино. Сначала ты разминаешь пальцы, а затем просто растворяешься в музыке забывая, что извлекаешь ее ударами собственных конечностей по деревянным клавишам. То, что принято считать «миром», или «жизнью» - просто мысль. Так же, как игра на пианино становится музыкой только тогда, когда растворяет в себе исполнителя. Сама мысль кому-то принадлежит, а этот кто-то тоже мысль.

Ну так, что вдруг, искренне возмущался он, я что, вижу только то, что я есть? И я есть, все, что я вижу? Значит моя смерть - это смерть того, что я воображаю о себе. Но я - это и есть то, что видит и то, что воображает. Не потеряв себя, понял он, нельзя ничего найти. И не потеряв себя, не нужно ничего искать.

В голове у него звучали голоса грибов - нежное нашептывание похожее на прокручивание плохой записи с магнитофона, на разговор под водой. Святые Писания гибнут в странных вселенских тисках, а ты все нажимаешь и нажимаешь кнопку повтора, вызывая к жизни «я» запертое в СЛОВЕ-СОЗНАНИИ. Когда ты произносишь слова, вкрадчиво посвящали его грибы, или то, что он знал как грибы, нет того, кто их произносит. Когда нет слов, нет необходимости искать то, что нуждалось бы в объяснении. Ты говоришь всем своим существованием. Писания могут только запутать, если, от них вовремя не отвернуться. То, что можно считать «я» не то, на что ты можешь смотреть, а то, что смотрит.

Он почувствовал, что его выкручивает как шуруп из отверстия какая-то чудовищная вибрация. Его словно выталкивало из герметичной капсулы в необъятный и неразделимый вакуум. И этот вакуум был всего лишь потенциальностью в чистом виде, о нем самом нельзя было ничего сказать, что он был холодным, или пустым, или наполненным светом, или каким-то липким наощупь.

Он принял этот вакуум, эту бесформенность, невыразимое отсутствие отсутствия, нереальность какого-либо ограничения и не почувствовал, не ощутил, не осознал, а стал самим состраданием. Это сострадание противоречило всему прежнему поведению зомби, исключавшему все, что не подлежало ограничению. Зомби был неспособен перестать действовать как зомби, но в какой-то момент увидел, что делало из него зомби. Только в неизвестном мне виде ситуации, в незнакомой обстановке и совершенно случайно, там где, нельзя этого предугадать я по-настоящему есть, думал он. Зомби никогда не выходят на незнакомую территорию - такова природа их негативного интеллекта. Быть зомби - означало болезнь. Зомби рождается, зомби живет, зомби умирает. Зомби мыслит, зомби растет.

Вылечить такую болезнь галлюциногенными грибами? До чего же это шатко подумал он, как грибы вообще, со мной разговаривают? Через ткань и обмен веществ был ответ. Грибы разворачивали перед ним психическую паутину, которая, постоянно сжималась и развертывалась. Циклы перерождений, древние магические цивилизации стертые миллиарды лет назад природными катастрофами, варвары, совершающие жестокие обряды поклонения богам-растениям и галлюциногенным жабам.

Он стоял над полуразложившимся трупом инопланетянина в лаборатории, спрятанной где-то в джунглях, в причудливых узорах тропических островов. Ты еще здесь спросил его незнакомый голос и он, повинуясь чужой воле персонажа из сценария этого потенциального перерождения, отвечал. Да, я здесь. Они принялись за работу и знаками оставили карту, предназначенную для будущего. Труп инопланетянина издавал запах мочи и жженого пластика. Под светом прожекторов на который слетелись тучи отвратительных созданий он убил из неизвестного оружия своего напарника, с которым разговаривал. Ощупав свой череп, он обнаружил металлические антенны, вживленные в его мозг могущественными хозяевами и, совершил самоубийство, заземлившись с помощью обрывка колючей проволоки. Ты еще здесь, спросил его незнакомый голос. Да, отвечал он, я здесь.

Здесь в тотальности действия. Значит привычная картинка всего лишь одна в серии сменяющихся одно за другим «я». Мы проснулись и не узнав друг друга разошлись по сторонам.

Он увидел закольцованные события, одни и те же действия, бесконечно совершаемые разнообразными существами. Некоторые из них представляли собой соединение растений, насекомых, частей человеческого тела и механических деталей. Они двигались по многоярусным уровням подземных городов, массово исчезали в прорытых в скальной породе тоннелях, ютились поодиночке в замурованных нишах и пожирали друг друга тысячу раз. Они бешено мчались по кратерам и горным цепям зелено-красной пустыни, завязнув в мягкой глине, оставались покрываться слоями пыли и мусора, превращаясь в бесформенные курганы среди валяющихся брошенных пустых коконов. В безвременье эти курганы рассыпались, обнажая новые свежие коконы которые лопались, выпуская наружу переродившихся существ покрытых молодыми зелеными листьями и выросшими на месте старых глазами. Двигая лапами-присосками они разрывали прежнее обличье и раскрыв цветные крылья взмывали вверх. Они строили по неведомым чертежам пирамиды из частей тел своих мертвых сограждан, прятались внутри этих пирамид, совершая магические ритуалы бесполого и бестелесного размножения. Нематериальные, непостижимые возможности осваивались отдельными представителями вида, когда их пытались вытеснить представители другого вида. Бесчисленные войны уносили жизни целых цивилизаций, распад и разложение других происходило нескончаемо долго.

Он ясно увидел координаты, в которых может восприниматься картинка. Пространство-время, двухфазовое восприятие конца и начала, активного и пассивного, скорости и инерции, одного и другого. Они оставались неразделимыми до рождения очередного «я». Внутри своей раковины «я» было бессмертно потому, что не было рождено. Для него не существовало ни света, ни тьмы потому, что не существовало никакой картинки и вообще, не существовало никакого «я» в том смысле, что оно не нуждалось в восприятии. Как же это невероятно просто вдруг понял он, и восторг затопил его мысли. Как же, это чудесно просто! Не было никакого «нечто» имеющего собственную волю и желания. Все это родилось из путаницы.

А из чего родилась путаница? А путаница возникла вместе с «я» которое может быть лишь, при наличие восприятия. Если, это «я» не обладает никаким восприятием, оно и не является никаким «я». Оно лишь то, что неопределимо и неописуемо и в тоже время представляет собой, как бы ту среду, в которой, происходит бесконечная смерть всех «я». Процесс восприятия оказывается крайне болезненная штука потому, что не может произойти сам по себе. Этот процесс всегда происходит с кем-то, всегда есть для кого-то, ему необходим адресат, превращающийся в его код. Бесконечная смерть «я» - это его бесконечные превращения, бесконечные комбинации кодовых последовательностей.

Он почувствовал, что подобрался к пределу выражения, что то, что он желал выразить, можно было выразить совершенно любыми словами, как угодно меняя значения этих слов. Само выражение не нуждалось в определенной формуле. Краски становятся нотами, а слова остаются цифрами. Он сидел и слушал, как растет плесень под обоями на стене. В коробке с конфетами он наткнулся на вкусную азбуку. Приложив к уху морскую ракушку, он проник в коллективное сознание дельфинов, слушая ультразвуковые сообщения, обмен которыми происходил за тысячи километров от него. Свесившись в зеленой темноте, он смотрел, как в нитке его липучей слюны бьется приклеившаяся мохнатая моль. Какая разница решил он, все равно я никому ничего не смогу объяснить.

Он вспомнил все ситуации, в которых он был в состоянии зомби, не осознавая себя зомби. Незнание освобождает от незнания. Вот в чем дело. Само любое знание представляет собой ловушку, раздвоенность, инверсию. Точно так же, как в зеркальном отражении левое и правое меняется местами, так и всякое выражение представляет собой смысл наоборот. Существование - это раздвоение, начинающееся с возникновения «я». Он вспомнил, что раздвоение было необходимо им для выживания. Кому им? Людям? Зомби? Людям-зомби. Но где кончается человек и, начинается зомби? Всякая «философятина» прилипает, как шелуха на пальцах.

Вот он лежит в ярко освещенном кабинете на операционном столе под слепящими лампами. К его голове присоединены присоски электродов. Вокруг него стоят несколько человек в военной форме высшего руководства. Он неподвижен, словно его парализовало и, только губы движутся, когда он начинает рассказывать.

- Сначала я был меньше меньшего. Я был в самой основе - светящимся лучом, проходящим сквозь черную тяжелую массу. Черная масса не имела на меня никакого воздействия. Я ощущал ее плотность лишь потому, что она поглощала мой собственный свет, и я не мог нащупать пределов ее протяженности. Я был закрыт в тяжелой черной скорлупе, я был в плену.

Военные переглядываются.

- Я был в колыбели атома. Я был чистой энергией ожидающей рождения на свет. Меня освободили и я уничтожил своих освободителей.

Допрос длится уже несколько месяцев - это время течет строго сообразно хронологии сюжета. Время реального мира остается расшлепнувшимся комаром на лобовом стекле автомобиля, на котором в трипе уезжают военные после окончания допроса.

Отсутствие восприятия - это мгновенное недвойственное постижение, целостность понимания в котором стираются противоположности. Моя тень - это я, решил он, мое «я» - это тень. И все это - разговор с тенью. Потому, что это вне ума и его течения, потому, что это его источник.

Вот он лежит в ванной и люди в костюмах химической защиты расчленяют его тонкими хирургическими щипцами. Плоть разбирается на составные элементы, и он узнает все эти элементы, которые были едой съеденной им, книгами, прочитанными им, женщинами сношавшимися с ним, богами, превозносимыми им, играми, затеянными им. Вслед за структурой тела начинается расчленение структуры «я» и он узнает все элементы, все мельчайшие детали возникновения «я». Каждый день, прожитый, словно в тысячный раз, но все равно впервые.

Сцены расчленения переносят его в сюжеты обыгрывающие темы преодоления, инициации, перерождения. Кадры из неснятых фильмов, чужих сновидений, галлюцинаций смертников, сожженных рукописей, засекреченных документов, сексуальных фантазий, религиозных видений, психических заболеваний и ритуальных самоубийств. Потеря памяти. И все начинается сначала, меняя местами даты, события и лица. Тысячи живых и тысячи мертвых, тысячи вшей и тысячи творцов, тысячи палачей и тысячи жертв, тысячи «я», а в них тысячи других «я».

Его самого жгли на костре, по нему проезжали танки, его разрубали на кусочки посреди красочных восточных шатров. Но он чувствовал только Божью Милость и милосердие к себе. Он был так благодарен за все, что с ним происходило потому, что в действительности на самом деле с ним ничего не происходило, не произойдет и произойти не может. Он всегда останется где-то там за занавесом, в сумерках, в многозначительных намеках, в непостижимом сострадании, освобождающем его от иллюзии «я». Сострадание и все. Оно избавит меня от «меня», а все остальное - безумие усилий. Со мной осталась лишь, ежесекундная готовность к перерождению. Конца света не может быть, потому, что не было начала. Так он думал, сидел, и планетарное равновесие было его личным вызовом на уровне СЕБЯ-БОГА.

Поднимающийся шар разлетается вдребезги. Он надевает 3D-очки и смотрит в один из осколков. На вытянутой руке внимательно ловит тысячи вспышек. Разложение и распад с самого начала. С первого режущего легкие вздоха утробное гниение. С первого шага меняющийся ландшафт. Не только самоубийство или бунт - все действия требуют раскаяния, которое никому не нужно. В прямой трансляции, с аппаратуры установленной прямо на теле.Насечки на столбах означают - все пути ведут в ад. Он исключительно личный, свой, интимный и оттого, никак не преодолимый. Ад другого всегда будет частью собственного предельная безжалостность, которого начнет постепенно открываться. Вечное возвращение в камере сенсорной депривации. Факельные шествия и маски в пирамиде смерти. За пределами те, в ком отражается или, те, кто отражается. Ритуальные каналы шлюзов, рычагов и насосов - это система распределения страха. Совсем рядом, обозначая сигналы из саркофагов. Идеальная петля, друг. Мы здесь для того, чтобы поучаствовать в невиданной авантюре, единственной в своем роде. Мы не знаем ничего про Чжуан-Цзы, но все знаем про бабочку.