Ночью выпал мягкий снег. С рассветом подморозило, и берёзы обросли пушистым куржаком. В бору на косматых соснах поседела хвоя.

На высоком зубчатом хребте лежала сизая дымка. Над нею медленно подымалось холодное солнце, и в заснеженных полях играли мёрзлые блёстки.

По дороге, вскинув на плечи лопаты, шли девушки, одетые в ватные стёганки, в дублёные полушубки. Шерстяные шали плотно прилегали к разрумянившимся щекам.

Поравнялись с тоненькой берёзкой, озорная Гутя дёрнула за нижнюю ветку, и с глухим шелестом посыпался лёгкий куржак. Девушки с визгом и хохотом метнулись в стороны. Голая берёзка дрожала среди поля.

Вера, тоненькая, как лозинка, хлопнула подругу по спине:

— Раздурилась коза-егоза! Как не жаль такую красоту рушить?!

— Подумаешь — красота! — отмахнулась Гутя, стёрла варежкой иней с чёрных бровей. — Противный снег, и больше ничего!

— А у меня, девушки, когда я вижу березы в таком богатом наряде, сердце поёт! — продолжала Вера высоким, чистым, как трели жаворонка, звонким голосом. — Старики говорят — к урожаю! Хлеб вырастет! И конопля — всем на диво! Вершинку рукой не достанешь!

— Ну-у, не-ет. У нас такой не будет. И зря ты, Верка, Сергея-то Макаровича не послушалась. Не чужой ведь человек-то, — уныло укорила звеньевую Лиза Скрипунова, дородная медлительная девушка с длинным лицом. — Теперь бы не студились в поле-то…

— Мы не перелётные пташки, чтобы с конопли на пшеницу порхать. Вы сами говорили…

— Говорить мы говорили — не отказываемся. А мёрзнуть-то неохота. Да и Сергей-то Макарович, сказывают, недоволен.

— Понятно, будущую сношку хотел поберечь! — съязвила пухленькая Тася.

— А ну вас!.. — Вера, словно от озноба, прикрыла лицо пёстрой шерстяной варежкой. — Расстрекотались, как сороки в кустах!..

— Не запирайся, подружка, попусту. — сказала рябоватая Катя. — Все ведь знают — Сенькина невеста!..

— Он — за тридевять земель, — вздохнула Вера. — В Германии…

— Не горюй. Отслужит срок — примчится. Как на крыльях прилетит!

— А если в армии останется? Будет наша Верка офицерской женой! И уедет далеко-далеко…

— Никуда я, девушки, не поеду.

— Значит, любви-то у тебя нет, и сердце-то рыбье! А меня бы такой парень поманил, так я бы вприпрыжку бросилась… Хоть на самый край света!

Девушки весело и шумно расхохотались.

— А что? Я правду говорю, — певуче втолковывала Лиза. — Ежели всем сердцем полюбишь, так ни перед чем не остановишься…

— У меня отец — старик, — резко перебила Вера надоедливые поучения. — Не могу я оставить его. Не могу.

— Не с отцом тебе век вековать.

— Он с Сергеем Макаровичем, как на ножах… Да и к Сеньке не очень… Чего доброго, на порог зятя не пустит.

— Не говори. Породнятся, так помирятся!

— Вряд ли! Из райкома приезжали мирить и то не могли пособиться. Будет потеха: сват на свата вроде супостата! Изведут они, Верка, вашу жизнь. Уезжай к своему милому.

Вера примолкла. Её круглые голубые глаза стали влажными, как цветы в ненастный день.

Гутя обняла её и, на этот раз, заговорила участливо:

— Не слушай, Верочка. Никого не слушай. Твёрдо стой на своём. Пусть твой Сенька домой едет: мы на свадьбе попляшем! До упаду! — Она шутливо предупредила, — Только учти: даром тебя не отдадим! Потребуем выкуп. Так и напиши ему.

— Калым запрашиваешь? А по какому праву?

— По девичьему. Подружкам выкуп полагается: конфеты да орехи. И сладкое винцо…

Девушки вышли в раздольное поле. Его исстари называли Чистой гривой. По обе стороны возвышенности темнели чахлые, истощённые порубками сосновые боры. Далеко на юге по склонам мягких сопок подымалась тайга. За сопками вздыбились в небо острые гольцы. Над ними вился лёгкий дымок. Это верховой ветер ворошил свежий снег, будто пробовал силы да раздумывал — не рвануться ли вниз, на степную равнину.

Посмотрев на сиявшие под солнцем просторы, Вера остановилась и показала рукой поперёк полосы: валы класть вот так, с просветами в пять метров.

Под белым пухом свежей пороши лежал твёрдый снег, спрессованный морозом и ветром. Девушки, разойдясь по местам, вырубали лопатами широкие глыбы и ставили на ребро. Завтра к вечеру они дойдут до конца этой большой полосы. Тогда пусть дует ветер, сколько хочет, пусть гуляют бураны: борозды заполнятся снегом, возле валов вырастут сугробы.

Погода переломилась нежданно-негаданно. Сначала исчезли горы, потом по всему небу потянулись длинные серые нити. Взлохматившись, они превратились в сплошную пелену. Дохнул робкий ветерок, и на ближней меже закачались, роняя куржак. одинокие кусты бурьяна. Закружились белые вихри. И вслед затем сплошным фронтом ударил буран, подобный лавине, низринувшейся с гор. В один миг исчезла даль полей. Снежная крупа, которую ожесточённо сыпали тучи, и взбаламученная ветром пушистая пороша — всё всклубилось так, что даже своих ног не стало видно.

— Девчонки! — всполошилась Вера. — Сюда! Все сюда! Скорее, скорее!

Гутя и Лиза бросились на голос. Столкнувшись, они крепко взялись за руки и пошли отыскивать остальных. Тася и Катя отзывались где-то близко, но ветер приглушал крики, относил в сторону.

— Стойте на месте! — кричала Вера. — Мы выйдем к вам…

Подруги не расслышали слов. Им казалось, что голоса раздаются то справа, то слева, и они метались по ровному полю, шли то по ветру, то против него. Когда им, наконец, удалось сойтись, никто уже не знал, где же дорога. Стоя в тесном кругу, они спорили, откуда дует ветер: с гор или из степи? Куда идти? В одной стороне — в какой? — должно быть село, в другой — полевой стан, в третьей — бор, по которому можно выйти к колхозному саду. Самая страшная — четвёртая сторона: там единственное пристанище — омёты соломы. Но если буран надолго, солома не спасёт.

— Всё горюшко из-за тебя! — слезливо и тягуче ворчала Лиза на звеньевую. — Я отговаривала, а ты… На погибель вывела!

— Не каркай, Лизка! — прикрикнула Гутя. — Раньше смерти в гроб лезешь!

— А ты больно смелая, — заступилась за подругу Катя.

— Маму звать не буду!

— Никто и не зовёт, — обиделась Лиза. — Я молчу. Всегда молчу, и меня понапрасну виноватят… А куда теперь идти-то?.. Замёрзнем!

— Ничего, девушки, выйдем! — Вера подхватила Гутю и Лизу. — Всем чертям назло!..

Катя и Тася уцепились за подруг. Крепко спаянной стенкой они двинулись вперёд. И ни одна из них не вспомнила о лопатах, брошенных в суматохе среди поля.

Ветер бил справа, до боли сёк щёки ледяной крупой. Девушки шли долго, ждали — вот-вот выберутся на дорогу или уткнутся в сосновый бор, но под ногами по- прежнему хрустел немятый снег.

Через некоторое время они очутились в зарослях серой полыни.

— Не наша пустошь-то, — остановила подруг Лиза. — У нас не растёт такая высокая полынь.

— Ты что, меряла её? — раздражённо спросила Гутя. — С пути сбиваешь!

— А вот сами увидите!..

— Говорила бы раньше…

— Вы меня не слушаете. Я и молчу. А правда-то завсегда на моей стороне…

Девушки задумались: неужели они идут вдоль Чистой гривы по земле Будённовского выселка? Что же делать? Повернули влево и спустя несколько минут оказались в берёзовой рощице, в середине которой была полянка с маленьким стогом сена. Всё незнакомое. И в правой стороне теперь, наверно, тоже чужие поля.

Лиза дрожала. Вера предложила в обмен свой полушубок.

— Ну-у… Всем звеном не натянете! — ответила та. — Рукава-то будут по локти… Я такая уродилась, — всё надо по мерке шить.

Ветер гудел в ветвях берёз, снег клубился над головами, а возле стога на земле было тихо. Пахло сеном и луговыми цветами. Девушки привалились отдохнуть. Вера достала из-за пазухи мягкий калач и разломила на пять частей, но Тася оттолкнула её руку:

— Не до еды… Кусок в горло не пойдёт…

— Ну, вот, завела скрипучую музыку! — возмущалась Гутя. — Ешь!

— Хоть и закружились мы, а как-нибудь выберемся, — успокаивала Вера не столько подруг, сколько себя. — Не на выселок, так на полевой стан.

Снег становился синий — начинались сумерки. Девушки, пожевав хлеба, встали и, гонимые ветром, пошли быстрее прежнего.

В тот же день из дальней деревни Луговатки выехал в город Шаров, председатель колхоза «Новая семья». За годы войны Павел Прохорович соскучился по обширным полям родного края и теперь присматривался ко всему, что лежало по обе стороны тракта.

То и дело встречались пустоши — мелкая степная полынка. Многие массивы, где до войны сеяли хлеб, заросли пыреем. Подзапустили поля! Причины были понятны: четыре года МТС не получала тракторов… Не хватало лошадей. Всюду в колхозах солдатки пахали на коровах… Теперь надо по-фронтовому навёрстывать упущенное…

Снег клубился, закрывая даль. Павел Прохорович завернулся в овчинный тулуп и лёг спиной к ветру. Он не шевелил вожжами — пусть Орлик идёт шагом и нащупывает санный путь.

В барашковый воротник набился снег и таял на щеках. Шаров откинул воротник и долго бил по нему черенком кнута. Орлик продолжал идти шагом. Из гнедого он превратился в сивого, и даже хвост, перекинутый ветром за оглоблю, стал белым.

Снег неистово кружился в воздухе, засыпал глаза. Седок прикрыл лицо воротником. Так он ехал минут двадцать, а может и полчаса. Вдруг упругая холодная струя ударила в грудь. Было похоже, что ветер изменил направление. Спокойно ложась на другой бок, Шаров присвистнул, чтобы конь шёл веселее. Но Орлик, сделав несколько шагов, остановился. Павел Прохорович встал, потыкал кнутовищем по одну сторону саней, по другую — всюду нетоптанный снег. Держась за оглоблю, он продвинулся вперёд и нащупал тяжёлую от слипшегося снега гриву коня.

— Как же это случилось, милый? И что мы с тобой делать будем?

Орлик потёрся головой о его плечо.

Шаров провёл рукавицей от чёлки до ноздрей, смахнул снег с длинных и густых ресниц коня и, взяв под уздцы, повёл против ветра, надеясь через несколько шагов найти дорогу.

Широкие полы тулупа развевались и хлестали Орлика по ногам. Шаров часто проваливался в снег, спотыкался и падал, а конь останавливался. Дороги не было.

— Вывози куда-нибудь к стогу, что ли, — сказал Павел Прохорович, снова садясь в сани. — Там переждём.

Начинало смеркаться.

Конь брёл по ровному полю. Но вот полозья застучали о стенки канавок, вблизи показались снежные глыбы. Что-то звякнуло под копытом. Придержав Орлика, Павел Прохорович поднял железную лопату. Судя по всему, тут совсем недавно работали колхозники; уходя от внезапно разгулявшегося бурана, обронили лопату… Но где это и на чьих полях? Седок понукал коня только потому, что надо было куда-нибудь ехать.

В новых, тесноватых валенках ноги быстро озябли, и, чтобы согреться, Павел Прохорович пошёл по снегу, придерживаясь за головку саней.

Орлик опять остановился. Теперь ветер дул в спину.

— Совсем заплутались! А ехать надо. Тут закоченеем. Давай-ка шагай.

Погоняя коня, Шаров надеялся, что впереди покажется бор. Там они укроются от ветра. Можно будет костёр развести…

Долго блуждали в снежной мгле. Наконец, Орлик снова остановился. И на этот раз не послушался даже кнута. Павел Прохорович подошёл к нему, ощупал хомут — всё было в порядке. Но почему же конь не хотел двигаться с места? Крутой изгиб шеи дал разгадку: Орлик, подняв голову, к чему-то прислушивался. Шаров опустил воротник, развязал под подбородком тесёмки фронтовой ушанки, сдвинул её на затылок и, стоя рядом с конём, прямой и высокий, тоже прислушивался к малейшим оттенкам шума дикой метели. Но, кроме свиста ветра да злого шелеста снега, ничего не слышал. Может быть, Орлик чует волчью стаю? Надо достать топор… Но конь стоял неподвижно, твёрдо, ничто не тревожило его. Он слушал, напряжённо и терпеливо, потом фыркнул, как бы подтверждая свою догадку, и, мотнув головой, звонко заржал.

«Жильё чует!» — обрадовался Павел Прохорович. Ветер на минуту затих, и тогда стал слышен далёкий звон. Где-то били железом о стальной лист. Призывной знак всем, кто терпит бедствие, заблудившись в поле.

— Поехали, Орлик! — Шаров запрыгнул в сани и присвистнул с мальчишеской лихостью. — Золотко моё!

Конь торопливо шагал по снегу. Звон становился всё яснее и яснее.

Снег лежал неровно: кое-где ветер насыпал сугробы, намёл заструги, а рядом с ними выскреб крутые ложбинки. Лиза, оступившись, всхлипнула:

— Наши следышки! По одному месту ходим! Ох, горюшко!..

Подруги испуганно переглянулись: куда поворачивать? Спорить уже не могли. Оставалось единственное — положиться на счастливую случайность и шагать, пока не потеряны силы. А если ветер свалит — ползти по снегу. Всё вперёд и вперёд. И не отрываться одна от другой.

Вдруг всё смешалось. Что-то ударило по ногам, будто две доски кинул ветер торцами вперёд, подсек ноги. Две девушки с криком упали навзничь, повалив на себя остальных. Кто-то в белом обрушился на них, втискивая в снег. Все были так перепуганы, что едва переводили дыхание. Лиза надрывно шептала:

— Свят!.. Свят!..

До крайности удивлённый, незнакомый человек добродушно выругался:

— Фу, язви вас!..

Голос звонкий, ломающийся.

— Откуда взялись? — Ловкий и подвижной человек, лыжник, одетый в белый балахон, высвободил ноги из юкс и расхохотался: — Куча мала!

Он принялся подымать девушек, подхватывая под руки.

Вера вскочила сама. Пригляделась к незнакомцу. Перед ней стоял паренёк в маскировочном халате. Ветер трепал края полотняного капюшона возле его лица. За спиной слева торчало ружьё, а справа виднелись лапки зайца.

— Ой, да это — охотник! — встрепенулась Вера. — Вот хорошо!

Теперь им есть на кого положиться: уж охотник-то приведёт к жилью!

Лиза тёрла ушибленное колено, Вера — плечо.

— Чугунный, что ли?.. Саданул со всего маху…

— Я себе чуть шею не сломил. Ветер виноват — разогнал меня на лыжах…

— Напугал, как бес! — шутливо ворчала Гутя. — Мурашки по коже!..

— Аж сердечушко оторвалось! — простонала Лиза. — Думала — не отойдёт…

— А куда вас леший погнал в такую падеру?

— Может, вы с ним знаетесь? А мы сами по себе… — ответила Вера усмешкой на усмешку.

— Чьи же вы такие? — Парень заглянул в лицо одной, другой, третьей. — Как тут оказались?

— В поле работали… Снег задерживали…

— Но задержать не смогли!.. Зато я вас задержал…

— Мы из Глядена.

— Вон откуда! Далеко-о забрели!.. Ну, ничего, скоро выйдем!

— Куда? На выселок?

— Хватились! Выселок давно остался вправо. А это земля — наша, луговатская.

— Ой, куда нас занесло!

— До деревни не добраться, а ночевать будем в тепле. Ручаюсь.

Охотник отыскал свои лыжи, втоптанные в снег, и взял их на шнурок.

— Зовут меня Васильем. Нет, просто Васей… — Он подхватил Веру под ушибленную руку и спросил. — Так не больно?.. Ну, пошли. Ровным шагом.

Лизе хотелось идти рядом с парнем, но Гутя уже уцепилась за его левую руку. Тоже называется подружка! В тёплом полушубке она могла бы идти крайней.

Девушки расспрашивали о полях, по которым шли. Вася охотно отвечал. Но ветер сминал его слова и кидал куда-то вдаль. Вера переспрашивала, а потом, наклонив голову, передавала Тасе, та — своей соседке:

— Скоро дойдём...

Когда темнота ещё больше сгустилась, девушки умолкли. Тут и бывалый человек может заблудиться… Но Вася не тревожился, шагал уверенно и твёрдо. Снежные козырьки с хрустом ломались под ногами.

— Знакомое поле… — говорил он по-домашнему просто, без тени бахвальства. — Даже с завязанными глазами выведу…

Большой треугольный лемех от старой сохи был подвешен рядом с фонарём, к перекладине между двумя столбами. Ночной сторож конного двора Игнат Скрипунов, приземистый старичок в жёлтом тулупчике, в громоздкой бараньей шапке, бил тяжёлым тележным курком по лемеху.

Двор был расположен на окраине села, куда стекались дороги с полей, и старик не удивился, когда в двух шагах от себя увидел лошадиную голову.

— Нашёл? — спросил нетерпеливо. Ему не ответили, и он рассердился. — Оглох ты, что ли?

Как бы проломив темноту, перед ним появился незнакомый высокий человек в длинном тулупе и тронул рукой шапку, облепленную снегом:

— Добрый вечер, земляк!

— К чёрту с таким добром! К дьяволу! — ругался Игнат, помахивая уставшей рукой. — Ты отколь взялся? Кто такой?

— А куда я приехал? — в свою очередь спросил Шаров. — Какая ваша деревня?

— Говори: девок видал?

— Каких?

— Наших, понятно. Целое звено. Утром ушли и не воротились. Дочь моя Лизавета с ними… С самых сумерек сполох бьём. Все мужики ищут…

Приезжий достал лопату из саней и подал звонарю.

— Вот поднял в поле… Возле снежных валков…

Игнат выхватил лопату, глянул на неё и застонал:

— Наша… Сам строгал черенок… Беда стряслась!.. Беда, беда!..

— Выйдут на звон, — стал успокаивать Шаров. — Вот я услышал… Далеко-далеко… Так же и они…

Старик снова принялся бить в лемех.

Из темноты показалась голова второй лошади, и тотчас же подошёл усатый человек в обмёрзшей армейской шапке, в полушубке, подпоясанном широким офицерским ремнём.

Скрипунов бросился к нему:

— Ну?.. Пустой воротился?..

— Даже следов не видно.

— А вон человек поднял лопату в поле: Лизаветину!.. Мать узнает — с горя умрёт. Пропали девки. Пропали… Беда, беда!.. — снова застонал Игнат, покачиваясь из стороны в сторону. — Упреждал я: «Кости ломит — не ходите». Не послушались. Закопёрщица ихняя смехом ответила: «На печке сидеть непривычные!» У нас, говорит, насчёт бурана своя смекалка. Он, говорит, нам на пользу: наметёт на полосе большие сугробы… Вот и досмекались!.. На погибель девок сманила… В беду, как в омут, бросились…

Усатый шагнул к Шарову:

— Где лопату нашли? Сами-то откуда? — И с одного слова оживился. — A-a, слышал про вас, товарищ Шаров! До войны многое слышал и жалел, что встретиться не довелось. — Сдёрнул с правой руки пёструю собачью мохнашку. — Здравствуйте! Я — полевой бригадир. Огнев. Никита Родионович Огнев. А вы, значит, в свою Луговатку вернулись?

— А как же?.. Ехал вот в город, да закружился в поле.

— Погостите у нас.

— Да я и собирался наведаться к вам. Дело есть.

Они распрягли коней и ввели в конюшню. Мешок с овсом, что лежал в санях Шарова, Никита Родионович отнёс куда-то в угол.

— После скажу конюху. Накормит и напоит коня…

По узкому переулку они пошли в село. Между двух высоких плетней снегу не было, и ноги скользили по ледяной корке. Ветер плотными тумаками подталкивал в спину, гость и бригадир, чтобы не упасть, поддерживали друг друга.

— Ну, бьёт! — удивлялся Шаров. — Я вам скажу, не помню такого дикого бурана!..

— У нас часто падера дурит! — отозвался Никита Родионович. — Солдатки рассказывают — в прошлую зиму одного проезжего возле самых огородов захлестала. Вот так же, как вы, в город ехал да с пути сбился. Конь в сугробе утонул — ни вперёд, ни назад. Засыпало. Утром слышат — колокольчик позванивает. Пошли на звон. Глядят: горбик дуги чернеется, ветер в колокольчик играет… Откопали: конь был ещё тёпленький, а человек в санях заледенел… Вот мы и боимся за девчат. Весь колхоз на ноги подняли. А что сделаешь? Сами видели: в поле коня с ног сбивает…

Они повернули за угол и вскоре оказались во дворе. На крыльце обмели снег друг с друга и через тёмные сени прошли в дом.

— Девки отыскались? — тревожно спросила полная женщина в синем платке, повязанном по ушам.

Огнев махнул рукой.

— Вот Павел Прохорович на звон выбрался. Его тоже в поле буран закружил…

— Проходите, разболокайтесь. Милости просим. — Домна Потаповна поклонилась гостю. — Сейчас самоварчик согрею.

Никита Родионович сиял со стены двустволку и патронташ.

— Побегу за огороды, стрельбой знак подам. Может, пальбу услышат…

Вере казалось, что со всей степи ветер содрал снежный покров и тяжёлым валом катит по бесконечным полям. Ещё секунда, и эта лавина сомнёт их всех, как былинки, вырванные с корнем. Девушки теснее прижимались одна к другой и уже не тормошили Васю, не приставали с разговорами. Он шёл молча, время от времени останавливался и сосредоточенно подставлял ветру то одну, то другую щёку, будто это могло ответить на тревожные вопросы: где они находятся? Не сбились ли с пути? Выйдут ли к жилью?..

Под ногами было всё то же ровное поле. И ни одной берёзки, ни кустика не встретилось им. Может, они кружатся по какой-нибудь большой полосе?.. Может, только для успокоения охотник сказал, что ему знаком каждый метр этой бескрайней равнины? Потому и молчит, что сам не знает — куда завёл.

Но вот Вася предупредил:

— Осторожнее. Сейчас спустимся в подгорье.

И девушки почувствовали — начинается склон, который приведёт их в долину.

А спустя полчаса охотник так же по-домашнему просто объявил:

— Подходим, куда надо.

Все закричали от радости. Вера попросила:

— Тихо, девчонки! Слышите? Шумит! Бор шумит — нас встречает!

— Нам — направо, — сказал Вася, и все гурьбой пошли возле бора. Но вскоре попали в такой мягкий сугроб, что даже высокая Лиза утонула по пояс.

Протоптав тропу, охотник привёл девушек к избушке, взял веник, связанный из мелкой полынки, и стал обметать Веру, оказавшуюся ближе всех к нему. К тонкому запаху свежего снега примешался приятный аромат полынки.

— Домом пахнет!.. У нас в сенях всегда такие веники… — Вера ловко выхватила веник и, смеясь, начала быстро-быстро обметать парню спину. — Да на тебе ничего и нет… — Повернулась к подругам, — Кто на очереди?..

Охотник распахнул дверь и, войдя в избушку, в углу на полочке нащупал спички; засветив маленькую лампу без стекла, с одной нижней частью горелки, поставил на стол; ружьё и добычу повесил на большой деревянный крюк, вбитый в стену.

Девушки вошли в жильё. Осмотрелись. Слева — высокая деревянная кровать, справа — русская печь, впереди, на широкой лавке — опрокинутый котёл, возле него — деревянные чашки, потемневшие от времени.

— Ого, чай пить будем! — Вера хлопнула в ладоши. — Правильно, хозяин?

Вася уже гремел заслонкой. Откинув её, он поджёг спичкой сухую бересту под заботливо приготовленными дровами, потом повернулся к Вере, чтобы ответить ей, но, встретившись с задорным взглядом её открытых, голубых, как весеннее небо, глаз, всё позабыл. Стоял и смотрел. Над её высоким лбом колыхалась выбившаяся из-под шали тонкая прядь удивительно светлых волос, влажных от таявшего снега. Отблески трепетного пламени согрели её лицо, и без того раскалённое румянцем. Парню стало жарко, точно летом в солнечный день, и он смахнул с головы капюшон и шапку.

Видя, что ответа не дождаться, Вера шутливо крикнула ему в ухо:

— Чай, говорю, пить, хозяин, будем?

Улыбнувшись, Вася бросился к стене, схватил зайца и положил на шесток:

— Варить будем!.. И чай вскипятим. У нас есть другой котёл.

Взглянув на светлосерую шубку огромного русака, Вера всплеснула руками:

— Батюшки мои!.. Да ты «культурного» зайца ухлопал!..

— Нынче разрешили стрелять.

— Давно пора. Я ещё, помню, в третьем классе училась, когда их привезли к нам в клетках. Для расплода. Вся деревня сбежалась смотреть — какие бывают «культурные» зайцы. Вывезли их в поле, выпустили, а они ночью — к огородам.

— У нас — тоже. Зимой даже под крыльцо прятались. Да, да. Я сам выгонял. Провожу за огород и махну рукой: «Живи, серый!..»

— А у нас — не под крыльцо, — хуже, — продолжала Вера, — зимой забрался к папе в колхозный сад и молодые яблоньки посек…

Разговаривая с парнем, Вера отмечала: на подбородке у него ямочка; глаза серые, по-птичьи зоркие; на правой щеке — мелкие синие брызги. «Это от пороха… — догадалась она. — Оплошал при зарядке патронов…» Ей хотелось подробно расспросить, как это случилось, но она постеснялась. «Хорошо, что глаз не задело…»

В избушке стало тепло. Девушки сняли шали и повесили на верёвку, протянутую перед печью, а стёганки и полушубки бросили на кровать; гребёнками расчёсывали волосы. Вера тронула длинные светлые косы, ребром ладони ударила по концам, чтобы они распушились, и закинула за спину.

Глядя на неё, Вася вспомнил, как мать говорила сестрёнке Оле: «Коса — девичья краса».

«А чья же она? — задумался он. — Про сад разговаривает, садоводом отца называет… Неужели самого Дорогина дочка?..»

Девушка повернулась в его сторону, и он, смутившись, быстро вышел. Под сараем наощупь набрал дров и прямо через сугроб побрёл к двери. Той порой Вера выбежала с котлом в руках — зачерпнуть снега. Вася не заметил её и толкнул плечом. От неожиданности выронил дрова. Девушка захохотала:

— Ночью ходит-бродит домовой!.. Ничего, не расстраивайся, я помогу домовому…

Она склонилась над сугробом. Ветер перекинул косы и хлестнул ими парня по лицу. Он увидел, что девушка не одета, и стал оттеснять её к двери.

— В такую падеру — без шубы?! Враз прохватит!..

— Не продует. Привычная…

— Раз я — домовой, надо слушаться! Домовым не перечат.

— Вон ты какой! А я хочу тебе помочь, — упорствовала девушка и кидала поленья парню на руки. — Неси.

Вслед за ним она вбежала в избушку, поставила к пылающим дровам котёл, полный снега, а сама села на скамью перед печью и протянула к теплу красные, мокрые пальцы. Спохватившись, она подвинулась:

— Садись, Домовой, грейся… — Взглянула на парня и рассмеялась. — А может под шесток полезешь?..

— Ничего, тут не тесно…

Вася сел рядом, коснулся плечом её плеча. Она с ним одинакового роста…

Снег в котле быстро таял, и в избушке пахло весной.

— Люблю берёзовые дрова! — встрепенулась Вера. — Горят весело, жарко: огонь как солнышко!..

— У нас дома всегда — берёзовые, — сказал Вася. — В тайге рубим, по реке сплавляем…

Заметив на подоконнике большое, как брюква, ребристое яблоко с мутнокрасным, будто размытым румянцем, Тася взяла его и, подбежав к звеньевой, повертела перед её глазами: в саду живём! Вера выхватила яблоко; покачивая на ладони, усмехнулась:

— Шаропай? Про него говорят: велика Федора да дура! Вроде твёрдой деревяшки. И кислее его ничего нет.

— А вот неправда! Зимой и Шаропай хорош! — Вася достал из деревянных ножен острый охотничий нож, разрезал, вернее раздробил яблоко на несколько частей. — Пробуйте!

Девушки грызли мёрзлое яблоко и. подзадоривая Веру, наперебой хвалили. Она шаловливо морщилась, а когда проглотила последнюю крошку, сдалась:

— Есть можно. Ещё бы столько да полстолька и четверть столька. Давайте искать!

Яблок в избушке больше не было, но поиски дали новую находку: из-под лавки Вера достала коричневую лесную губу, из тех, что растут на трухлявых пнях. Волнистая! С белым узором!

— Девчонки, посмотрите! Какая красивая! Домой бы такую! Подаришь? — Подождала, пока парень кивнул головой. — Люблю разговаривать со щедрыми.

Вася начал свежевать зайца. Он подвесил его к деревянному крюку и, держа нож тремя пальцами (указательного и среднего на правой руке у него не было), бережливо снимал шкурку. Вера, взяв лампу, подошла посветить.

«Давно потерял пальцы, — подумала она. — Уже наловчился работать тремя…»

Пока девушки за её спиной балагурили и оглушительно хохотали, Вера вполголоса разговаривала с парнем:

— На наше счастье ты сегодня отправился на охоту.

— Я пришёл берёзу сеять, да ветер помешал.

— Берёзу?! — Вера посмотрела широко раскрытыми глазами. — Зимой сеять?!

— Да, по снегу… Хочу вырастить саженцы для защитных лесных полос.

— Вот интересно! Никогда не слышала про такую посевную… — И вдруг у неё вырвался беспокойный вопрос. — А тебя домашние не потеряют?

— Нет… Мама привыкла к моим отлучкам.

— Ма-ма… — беззвучно повторила Вера, а потом сказала вслух. — Отцы, наверно, тревожатся меньше…

— Может быть…

Они разрезали тушку зайца на мелкие части и положили в котёл. Вера залила мясо водой, посолила и поставила в печь. Тем временем подружки умолкли. Лиза прохаживалась, прихрамывая, и вздыхала. Гутя подтолкнула её к печи:

— Погрейся, а то у тебя все слова смёрзлись — молчишь.

Лизу усадили перед шестком. Подруги сели по обе стороны и обнялись. Им было хорошо в этой тёплой избушке, хорошо оттого, что о них заботился молодой охотник, и они позабыли об усталости и о том, что дома тревожатся родные. Катя запела высоким чистым голосом:

Подруги отозвались:

И все посмотрели на Веру. Та, качнув головой, поспешила ответить песней:

Голос дрогнул. В душе она упрекнула себя — зачем, зачем необдуманно запела эту частушку? Лучше бы другую. Но подруги дружно подхватили, и Вера, вскинув голову, продолжала петь:

Катя, наверно ради забавы, громко выкрикнула;

Вера шлёпнула её по плечу. Катя, смеясь, сказала:

— Я могу и другое… Что твоей душеньке угодно… И запела:

Вера поморщилась — опять не то поют. А подруги той порой закончили частушку дружным озорноватым всплеском голосов:

В этот вечер всё шло как-то необычно. Необычным было и то, что Вера ни разу не вспомнила Семёна Забалуева, а когда упомянули о нём — даже рассердилась. Отчего бы это? Уж не оттого ли, что молодой охотник из дальней деревни услышал о её тайне? Да и какая тут тайна, — в колхозе все знают, что Семён — её жених. Свой колхоз — свой дом. Дома, конечно, могут знать, но эти болтливые девчонки готовы раньше времени на весь район разблаговестить.

Гутя не привыкла видеть грусть и растерянность в глазах подруги и, чтобы развеселить её, схватила заслонку и ударила четырьмя пальцами:

Вера вскочила, притопнула и, помахивая рукой, закружилась по избушке.

Вася глянул на неё, и у него выпала заячья шкурка. Ударив в ладоши, он пошёл вприсядку по неровному шаткому полу.

Избушка дрожала, казалось, не столько от задорной пляски, сколько от дружных и громких песен:

Распрямившись, Вася притопывал и гулко бил в ладоши.

— Пимы расхлещешь! — крикнула Тася.

Он, не останавливаясь, махнул рукой.

Подогреваемая быстрым темпом «музыки», Вера, гибкая, как талинка, кружилась легко, временами едва касаясь щербатого пола. Лиза исподлобья следила за ней и сетовала на ушибленную ногу и на то, что не может выйти на круг. Её зеленоватые глаза постепенно становились тёмными, как те тихие омута, в которых, по народной молве, водятся черти. А Гутя, озорновато посмеиваясь, всё чаще и чаще ударяла пальцами о заслонку и постукивала пяткой о пол. Она смотрела на парня, теперь кружившегося на одной ноге, и с удовольствием отмечала, что пышные пряди волос уже начали прилипать к взмокшему лбу.

— Мало, соли ел! — рассмеялась она, — Нашу Верку ещё никто не переплясывал.

Огонёк в лампе метнулся в сторону и погас. Лиза обрадовалась, — уж теперь-то Верка остановится. Но девушка продолжала кружиться по избушке, лишь слегка освещённой пламенем, игравшим в глубине печи. И парень не уступал ей, хотя и натыкался то на стол, то на кровать. А девушки ждали — вот-вот он сойдёт с круга. Им будет над чем посмеяться!

Подзадоривая Веру, Катя запела с шутливой требовательностью:

И Вера закружилась быстрее прежнего. Никогда она не плясала с таким огоньком и с такой удивительной лёгкостью и плавностью, как сейчас. И подруги смотрели на неё восторженными глазами: перепляшет парня! Вот уже скоро. Вот ещё немного. Ещё…

Но в это время, заглянув в печь, Лиза крикнула истошным голосом, чтобы переполошить всех:

— Ой!.. Варево-то поплыло!..

Гутя пропустила такт, ударила невпопад и бросила заслонку на лавку.

— Всю обедню испортила! — упрекнула подругу. — Вася в своей деревне с ребятами будет смеяться: «В «Колоске» худые плясуньи!..»

Катя, держа ухват, подбежала к печи. Вера, недовольная тем, что ей не дали наплясаться, уколола Скрипунову недоброй усмешкой.

— Я думала, тебе мышонка за кофту сунули! Гаркнула во всё горло! Не надорвалась, случаем?

— За тебя боялась — как бы сердечушко не зашлось да не лопнуло.

— Зря помешала! Верка упарила бы Васю, как миленького! Сошёл бы с круга, запросил бы пить.

— Закаялся бы с нами плясать… Уж это факт!

— На всю бы жизнь, небось, запомнил.

Засветив лампу, девушки накрывали стол. Вася, отойдя в сторонку, следил за Верой. Тесноватый синий свитер плотно прилегал к её груди, обтягивая покатые плечи, красивую белую шею. Его мать любит таких, быстрых на ногу, весёлых и хлопотливых…

Чашек не хватило. Васе с Гутей и Верой пришлось хлебать из одной. Все трое сидели на короткой скамье: девушки по краям, парень — в середине. Вася не замечал случайных прикосновений Гути. Зато приятная теплота плеча второй соседки пробуждала в его груди жаркий трепет, и он, забывая обо всём, не поддерживал разговора, на вопросы отвечал невпопад.

Ему наперебой подвигали хлеб. Он брал маленькие ломтики то от одного калача, то от другого, но жевал нехотя: этот кислый, а этот пресный. Верин хлеб вкусней всего! Белый, в меру уквашенный, мягкий, как пух, корочка тонкая, слегка похрустывает… Никогда не ел такого!

Кто его стряпал? Может, она сама? Конечно. Успела всему научиться по домашности…

Все хвалили мясо зайца, смеялись, — не зря косого прозвали «культурным»!

Вдруг Лиза шумно вздохнула:

— А нас ведь давно ищут!.. Наверно, всю деревню всполошили. Твой-то отец, Верка, больше всех панику бьёт. И свёкор тоже с ума сходит…

«У неё… кто-то есть?!. — Отстранившись, Вася присмотрелся к своей соседке. — А косы девичьи… Как же так?..»

Вера злилась на подруг. Языки у них чешутся, что ли?

— Вот новость — у девки свёкра сыскали! — мотнула она головой. — Смешные!..

— Дома подумают, что мы на полевой стан ушли, и успокоятся, — сказала Гутя, спеша отвести разговор от Веры.

— Не-ет, — снова вздохнула Лиза, — моя мамка всё равно глазонек не сомкнёт. Что-то надо придумать. Весточку бы подать…

Вася сухо напомнил о поговорке — «Утро вечера мудренее» и, встав из-за стола, начал молча обтирать тряпкой отпотевшее ружьё.

— Нечего хныкать! — упрекнула Вера подруг и тоже встала из-за стола. — Дома понимают — мы не маленькие…

— Никто и не хнычет. Я молчу. Всегда молчу, — обиделась Лиза. — А ты больно говорливая!..

Проснулась Вера от того, что у неё озябли плечи. Она хотела укутаться потеплее, но, открыв глаза, увидела, что в избушке светло; села, поправила волосы и, одёрнув юбку, спрыгнула на пол. Сено, на котором спал Вася, было сдвинуто под лавку. На шестке лежали сухие дрова. Ни стёганки, ни маскировочного халата, ни ружья не было.

Девушка подбежала к заледеневшему окну. Половина его была засыпана снегом, а по верхним стёклам мороз раскинул замысловатые узоры. Что происходит на дворе— не видно. Но рама, поставленная неплотно, дрожит, и где-то на крыше стучит полуоторванная доска. Значит, буран не унимается.

«Зачем же он в такую непогоду отправился на охоту? Вот беспокойный!.. Мы ведь могли бы и без мяса обойтись. Вон хлеб остался…»

На столе, рядом с ломтиками калачей, белела бумажка. Там было несколько слов:

«Я пошёл в ваше село. Днюйте здесь. К вечеру вернусь».

Внизу шутливая подпись: «Домовой».

Буквы широкие, угловатые. Этот нелёгкий почерк не спутаешь ни с каким другим. Интересно, как Вася пишет? Как держит карандаш непривычным к этому безымянным пальцем?..

Вера свернула записку, хотела прибрать, но передумала. Пусть лежит на столе — адресована всем. Пусть прочтут девчонки и не дуются на неё.

Она стояла неподвижно и долго смотрела в холодное окно.

Потом тихо, чтобы не разбудить подруг, подошла к двери, толкнула её, но безуспешно — снег не пускал; упершись обеими руками, отодвинула дверью сугроб, и ветер сразу кинул в лицо мелкий и жёсткий снег. Возле косяка стояло ведро, а поверх него — котёл. Всё было полузанесено снегом.

«Давно ушёл. Задолго до рассвета…»— Вере стало холодно, и она, вздрогнув, сжалась.

Смахнув снег веником, всё внесла в избушку. В ведре была мёрзлая картошка, в котле — багряные яблочки, маленькие, с длинными плодоножками, похожими на тонкую медную проволоку. — Ранетка пурпуровая. Кислое и терпкое яблочко. Но среди зимы и такое приятно съесть. Заботливый Домовой!

Накинув полушубок, Вера снова вышла за дверь. Снег клубился, как белёсый дым, и всё закрывал от глаз. Только по свисту ветра можно было догадаться, что где-то совсем близко гнутся высокие голые деревья. Изредка в мутные просветы не столько виднелось, сколько угадывалось тёмное пятно соснового бора. Ну разве можно в такую непогоду идти в далёкое незнакомое село? Да ещё одному, среди ночи… Ведь недолго и до беды…

Запахнув полушубок, девушка постояла у двери, прислушиваясь к шуму ветра, и вздохнула; растёрла в руках мягкий снег, умылась; в избушке нарочито громко сказала проснувшимся подругам;

— Домовой подарки оставил! Сам пошёл к нам в село — за шаньгами.

— Вот это — парень! — воскликнула Гутя.

— А вдруг он в поле-то заблудится? — Лиза села на. кровати и, обхватив колени крепко сцепленными руками, задумалась. — Вдруг…

— Ну, что ты говоришь?! — возмутилась Вера. — Сама видела — ему буран не помеха!..

— Тебе, конечно, горя мало. Поглядела и забыла. Пожалеть человека-то не умеешь. А я вот…

— Ой, как ты любишь в чужие думы влезать! Но часто всё перевираешь… — Вера отошла к котлу, взяла горсть мёрзлых ранеток и раздала всем.

— Фу-у, мордоворот! — сморщилась Гутя.

— Нет, Пурпурка только с дерева кислая, а теперь ничего.

— Знаем, не нахваливай.

— Правда. Очень даже приятное яблочко!

Девушки затопили печь, натаяли воды, сварили полный котёл картошки, вскипятили чай. На заварку Вера взяла пучок лесной душицы, которую Вася предусмотрительно оставил на столе. Хотя травка была такая же, как та, что росла в бору возле их сада, но аромат куда приятнее, чем у той. Наверно, парень сорвал в самом соку, в солнечное утро…

После завтрака Вера сидела у окна и время от времени, затаив дыхание, прислушивалась: ей казалось, что где-то близко поскрипывает под широкими охотничьими лыжами свежий снег. Она кидалась к двери, высовывала голову, смотрела вправо, влево и возвращалась на своё место.

— Не унимается буран…

Беспокойная, встревоженная, она не могла усидеть в избушке, оделась и, сказав девушкам, что идёт искать дрова, юркнула в дверь. Седые космы позёмки вились под ногами и закручивались вокруг деревьев. Высокие кроны тополей, казалось, висели в воздухе. Они виднелись справа и слева, и Вера поняла, что находится на аллее, ведущей в глубину сада. Ломая корку сугроба, она уходила всё дальше и дальше от избушки.

Тополя! Наверно, полтора десятка лет стоит эта живая защита — летом оберегает сад от суховеев, зимой задерживает снег и заставляет ложиться толстым и ровным слоем. Под защитой тополей отец Васи посадил яблони. Сын помогал ухаживать за ними, а потом, проводив отца на войну, всё взял на свои плечи. Любовью, заботой, трудом взращён этот сад.

Позёмка утихла. Надолго ли? Окружённая лесной защитой, белая равнина справа походила на большой разграфлённый лист бумаги — над поверхностью снега виднелись веточки густо посаженных кустов. Степная вишня! Интересно, какой у них бывает урожай?.. Хотелось дойти до квартала, где росли яблони, но там снег был ещё глубже, и Вера пошла назад к избушке по своим следам.

Ветер, будто ненадолго отлучившись, торопливо вернулся. снова загудел и завыл в ветвях деревьев, пригнал лохматые тучи, едва не касавшиеся земли, и в воздухе опять закружились белые хлопья. Вера шла не спеша. Даже в непогожий зимний день ей было приятно пройтись по саду.

В селе всю ночь не сомкнули глаз. Мужчины за околицей стреляли из ружей, женщины били в тазы и вёдра. Игнат Скрипунов давно отмахал руку, и его сменил у звонницы плечистый кузнец. Он принёс молот и со всего плеча наносил удар за ударом: звон — на всю округу!

Трофим Тимофеевич Дорогин то и дело выходил во двор и прислушивался. Снег набивался в его широкую и волнистую белую бороду, в густые волосы, вздымавшиеся седой папахой над высоким лбом. Он стоял на морозе до тех пор, пока не выбегала Кузьмовна, щупленькая женщина с морщинистым лицом, дальняя родственница, на которой лежали все хлопоты по дому. Заслышав её беспокойные шаги, Трофим Тимофеевич, предупреждая крикливые упрёки, что он не заботится о своём здоровье, поплотнее закрывал грудь тулупом и возвращался в дом. Кузьмовна, как могла, старалась успокоить его:

— Придёт наша Верочка. Чует сердце — воротится касаточка.

А сама пряталась на кухне и беззвучно плакала.

Дорогин, ссутулившись, медленно шагал по комнате, и длинные полы распахнутого тулупа волочились возле ног. Вот он постоял у окна, молча опустился на стул и так уронил большие жилистые руки на стол, что в лампе подпрыгнул язычок огня и запахло керосиновым дымком.

Старик сидел недвижимо, на его голове, в косматых бровях и бороде таял снег, и крупные капли, падая, разбивались о клеёнку.

Он любил Веру сильнее, чем сыновей, даже больше, чем Анатолия, погибшего на войне; любил сильнее, вероятно, потому, что Вера была похожа на мать, а может потому, что продолжала жить дома, глубоко понимала его душу, поддерживала во всём и, в то же время, сама нуждалась в его поддержке. Но старику казалось, что он просто любит дочь за весёлый нрав. Когда Вера была дома, её голос звенел безумолчно, как весенняя песня жаворонка.

Где она сейчас? Что с ней? Буран мог закружить девушек в поле. И тогда…

Трофим Тимофеевич закрыл глаза и опустил голову на руки; настойчиво гнал от себя худые думы… Ему показалось, что он задремал. Но он слышал всё, что происходило на дворе. Вот ветер откуда-то принёс охапку соломы и раскидал по стене. Напор его, видимо, ослаб: солома, шурша, повалилась на завалинку. Вот стукнула калитка, и тугой сугробик снега заскрипел под ногами. Черня прислушался к шагам, высунул голову из своего лаза, сначала обрадованно взвизгнул, а потом глухо заворчал. Не узнал хозяйку? Однако, она вся обледенела…

Старик поднял голову и прислушался. Может, всё это приснилось? Нет, в самом деле идёт человек. Ну, конечно, вот он слегка постучал кулаком о скобу. Верунька всегда стучится осторожно, чтобы не встревожить отца!..

— Сейчас, сейчас!.. — отозвался Трофим Тимофеевич, и лицо его посветлело, даже укоротились морщинки возле просиявших глаз. Дверь за собой забыл закрыть, и свет лампы, отражаясь от белёной стены, проник в глубину сеней. Дрожащими пальцами старик откинул задвижку и толкнул скобу. — Заходи скорее… Однако познобилась вся? Я снегу зачерпну — руки-ноги ототрём…

— Ничего не надо. — ответил незнакомый, промороженный до хрипоты молодой мужской голос.

Дорогин отшатнулся, недоуменно раскинув руки. Кузьмовна, выбежав в сени, вскрикнула. Перед ними в полосе тусклого света стоял худенький паренёк, весь в белом, словно он обмёрз с головы до ног. Казалось, только в синем — от мороза — лице его ещё бьётся жизнь. Мимо него прорывались в сени седые струйки бурана и устилали путь свежим снегом.

— Проходи… — едва вымолвил старик.

Парень снял двустволку и посмотрел по углам, куда бы её поставить. Трофим Тимофеевич принял ружьё и повесил на крюк.

— Охотник, стало быть?

— Немножко…

— Выбрал погодку охотой баловаться! Замёрз бы в поле.

— Ну… Зачем замерзать?

В комнате парень взглянул старику в лицо: под косматыми бровями — ясные, как бы давно знакомые, голубые глаза. В голосе, приглушённом старостью, нет-нет да и прорывались звонкие нотки, напоминая дочь.

— Я вам поклон принёс, — сказал Вася.

— От Веруньки?

По глазам парня старик понял — от неё, и, просияв, воскликнул:

— Кузьмовна! Слышишь?!

А Кузьмовна, стоя рядом с ними, уже утирала слёзы уголком платка.

— Ну, говори, милок! Говори всё. — Дорогин дрожащими руками взял Васю за плечи и посмотрел ему в глаза. — Где она? Не обморозилась?

Вася рассказал и о Вере и о её подругах. Дорогин обнял его, как самого близкого человека.

— Спасибо… Спасибо тебе! — Вспомнив о тревожных поисках, которыми всю ночь были заняты не только родители вериных подруг, но и все колхозники, метнулся к двери. — Побегу, народ успокою…

— Ты — в одну сторону, я — в другую. Так скорее оповестим, — сказала Кузьмовна и начала одеваться, Васе кивнула головой. — А ты, голубчик, грейся.

— Пусть шаньги несут, — крикнул парень вдогонку, приоткрыв дверь, — Буран, видать, надолго разыгрался. Посветает — я пойду обратно.

Оставшись один, он окинул взглядом комнату, отыскивая русскую печь. Он привык в своей деревне: в какой бы дом ни зашёл — обязательно окажешься на кухне. А здесь русской печи нет. Посредине комнаты — стол, вокруг него — стулья. В одном углу — дубовый буфет с посудой, в другом — кадка с огромным фикусом. На стене в застеклённой раме — портрет девушки. С первого взгляда показалось — Вера. Но, присмотревшись, Вася отметил: волосы собраны на затылке в большой узел, платье с глухим воротничком и высокими плечами.

«Её мама», — подумал он.

С халата потекли по рукам холодные струйки. Надо было поскорее повесить его сушить. Печь в чёрном жестяном кожухе лишь слегка выдавалась в комнату. Вася подставил к ней стул и раскинул халат на спинке. Ватник вынес в переднюю, где висела одежда хозяев. Там было ещё две двери: одна вела на кухню, другая, по всей вероятности, в горницу. Всё в этом доме было необычным, и Васе хотелось, хотя бы краешком глаза, взглянуть на верин угол. Дом большой, у неё, наверно, отдельная горница… Он вернулся в комнату и опять остановился перед портретом.

«Мама у неё была красавицей!..»

Вошёл Трофим Тимофеевич и озабоченно спросил:

— Обогрелся маленько? — взглянул на его пимы, всё ещё белые от снега. — Снимай — я положу в печку. А ты пока надень вот эти. — Он подал тёплые косульи унты, а пимы унёс в кухню. Оттуда вернулся с чугунной жаровней, полной подрумянившейся картошки; появился на столе и маленький дымчатый графинчик. Пригласив гостя к столу, хозяин сел по другую сторону, наполнил рюмки.

Вася потряс головой.

— Я не пью.

— Ну, ну! — шутливо пригрозил Трофим Тимофеевич. — Не позорь охотников. — Поднял рюмку, чтобы чокнуться. — Выпьешь — крепче уснёшь.

— Мне — в обратный путь. Там девушки будут ждать, волноваться.

— Как ты пойдёшь? Устал, небось. День проживут одни.

— Такого уговора не было… Я берегом реки дойду до вашего сада, оттуда — по лесу. В бору тихо… В одном месте я двух коз поднял. Далеко они не могли уйти, где-нибудь лежат. Может, подкрадусь из-под ветра…

— Ни пуха, ни пера!.. А пока подымай, — настаивал хозяин.

Вася отпил половину и, поморщившись, отставил рюмку в сторону.

А старик, расправив пушистые белые усы, опрокинул свою в рот, крякнул от удовольствия и шутливо сообщил:

— Однако — водка!.. Поотвык я от неё… — После второй (Васе пришлось допить свою) подтвердил: — Она! — Подвинул к Васе тарелку с маринованными спелыми помидорами. — Закусывай.

Трофиму Тимофеевичу хотелось спросить про сад, но он слышал, что отец Васи, известный в районе садовод, погиб на войне, и опасался, что этот разговор может затронуть больное. После ужина парень заговорил сам. Он в саду — за старшего, и ему хочется двинуть дела вперед, а главное, завершить всё, что начал отец; старые, малоценные сорта яблонь заменить новыми. Он многое слышал о ранетке Дорогина, но не знает, как был выведен этот сорт.

— Пока не сорт, а гибрид под номером. Помологическая комиссия ещё не рассматривала, — сказал Дорогин. — А выведен просто: искусственное опыление — только и всего.

Вошла сутулая, как грузчик, женщина с длинным, похожим на клин, лицом, поздоровалась низким поклоном и подсела к Васе.

— Расскажи, мил человек, про мою Лизаветушку. — Заглянула ему в глаза. — Не познобилась ли девка? Парню озноб не вредит, а девушке красу портит.

— Ну, от такой девки, как от статуи, мороз отскакивает, — пошутил Трофим Тимофеевич.

Фёкла Силантьевна не знала — обидеться ей или нет.

Вася подтвердил — мороз не тронул щёк Лизы.

— Правду говоришь? — переспросила Фёкла Силантьевна. — Лизаветушке обмораживаться нельзя, она у меня ужасно стеснительная. Одномедни ей кошка подбородок расцарапнула, так моя девуня, не поверите, неделю не показывалась людям. Цельную неделю! Не знаю, в кого такая уродилась.

— Однако в тебя, Силантьевна.

— Характером мягкая — это в меня: как воробышек — никого не обидит. Сердце-то чует, о родителях там кручинится. Правда ведь, мил человек?.. А как тебя по имени-то звать, по отчеству величать?

— Василий. И всё тут.

Скрипунова тронула парня за плечо.

— За тобой пришла, Васютонька. Пойдём к нам ночевать. Утречком блинков напеку…

Дорогин шевельнул бровями.

— Не серди меня, Силантьевна, не сманивай гостя.

Кузьмовна, понимавшая Трофима Тимофеевича с полуслова, пошла стелить постель.

…Вася не знал бессонницы. После таких тяжёлых зимних переходов обычно выпивал несколько стаканов воды, камнем падал в постель и, казалось, засыпал, когда голова ещё не успевала коснуться подушки. Теперь он лежал с открытыми глазами. Под ним — пуховая перина. Не зря о Дорогине писали в охотничьем альманахе: наверно, всякий раз привозил с охоты по нескольку десятков уток и гусей. Дочь терпеливо ощипывала дичь и набивала пухом перины и подушки, и эту наволочку шила она… И эти примулы на окнах поливает она. И с длинных глянцевитых листьев фикуса стирают пыль её заботливые руки…

Но в комнате не видно ни швейной машины, ни зеркала, ни комода. Не похоже, что в ней живёт девушка. Наверно, её горница — рядом, за стеной. Там в простенках между окон висят её фотографии. С кем же снималась она? С тем, которого называют её женихом? Может, только с подругами…

Вася повернулся на бок и закрыл голову одеялом…

…Уложив гостя, Трофим Тимофеевич пошёл на кухню, чтобы помочь Кузьмовне собрать посылку Вере.

Одна за другой входили матери девушек, клали на стол узелки с продуктами, а сами садились и расспрашивали про дочерей. Старик шёпотом пересказывал всё, что слышал от Васи.

На рассвете пришёл Шаров, высокий, прямой, с гладко выбритым тугим и румяным лицом, с широкой лысиной, слегка прикрытой тощими прядями мягких волос. Он долго пожимал руку Трофиму Тимофеевичу и говорил тёплым баском, как самому близкому и дорогому для него человеку:

— Здравствуйте, здравствуйте, умелец!

— Какой я умелец, — смутился старик. — Так, подмастерье.

— Ну, ну, не прибедняйтесь…

Створчатая дверь распахнулась, и в переднюю вышел взлохмаченный Вася, с заспанным и оттого казавшимся особенно добродушным и очень юным лицом.

— Сквозь сон услышал… Голос вроде знакомый…

Шаров потряс его руку, назвал землепроходцем. Вася, не вслушиваясь в похвалу, спросил: откуда появился председатель?

— Бураном принесло, — рассмеялся Павел Прохорович. — В город надо ехать, и вот нельзя тронуться.

— Я мог бы сесть за кучера, но… там девушки ждут. Переполошатся. — Вася глянул в окно: о стекло бились синие снежинки. — Светает. Мне пора.

Позавтракав, он собрался в дорогу. Узелки с продуктами бережно уложил в рюкзак.

Его проводили за околицу. Там он встал на лыжи и, оттолкнувшись палками, сразу исчез в снежном вихре.

— Корни у меня глубокие, — говорил Трофим Дорогин своему гостю. — Мой прадед был первым засельщиком здешнего края…

Вопросов у Шарова было много. Не праздное любопытство привело его в этот дом. Ещё перед войной он начал писать кандидатскую диссертацию о влиянии лесов на урожай зерновых культур. После возвращения из армии достал свои тетрадки из стола. В них было много цифр, сведённых в пространные таблицы, но недоставало живых воспоминаний старых хлеборобов о Чистой гриве. Он надеялся, что Дорогин расскажет о давным-давно вырубленных сосновых борах и раскорчёванных берёзовых рощах, о речках, когда-то многоводных и богатых рыбой, а теперь превратившихся в ручьи. Большая жизнь поборника садов и лесов раскроется перед ним.

Непогода свела их на целый день, — им некуда было спешить, и они сидели за столом, друг против друга, пили чай и разговаривали. Добродушная улыбка на бородатом лице рассказчика сменялась то гневной строгостью, то деловитой обстоятельностью.

Начал он с далёких времён, с того, что сам когда-то слышал от своего деда…

В семнадцатом веке в эти синие предгорья приплыли казаки на больших дощаниках. На высоком берегу реки построили деревянный острожек, поставили на каменные постаменты тяжёлые литые пушки.

За рекой расстилалась бесконечная ковыльная степь. Пробежит ли табун низкорослых диких лошадей, подымется ли с дневной лёжки стадо джейранов — степных антилоп, появится ли одинокий всадник с деревянным луком и колчаном опушённых стрел — всё видно из острога.

С угловых башен хорошо глядеть в степь! Потому и прозвали острожек Гляденом.

От него начиналась высокая поляна, протянувшаяся вдоль снежного хребта на десятки вёрст, — первая ступень на пути к горам. Это — Чистая грива. Там казаки распахали плотную, как войлок, целину и посеяли усатую пшеницу.

В ту же далёкую пору они привезли в Сибирь колоды с пчёлами и весёлые песни про «яблочко садовое, медовое, наливчатое». В едва обжитых местах появился и крепчал здоровый запах мёда, белых пшеничных калачей.

Прошло полстолетия. Казачья линия продвинулась на юг, опоясав горный хребет. На месте острожка стала разрастаться деревня пашенных крестьян. Из-за Урала приходили и оседали здесь беглые люди: одних вела сюда мечта о воле, других манил земельный простор. Из неоглядных степей они привозили черноглазых девок с длинными косами чернее грачиного крыла, называли своими жёнками, учили говорить по-русски, петь незнакомые песни про сад зелёный под окном. Год от году взрастали здесь крутые нравом, как порывистый степной ветер, скуластые люди.

Из Заволжских лесов тайком пробирались сюда бородатые староверы. Они приезжали с семьями и держались на особицу. Одним из них был Ипат Дорогин. Он оказался мягче своих единоверцев и, уступив попам, сменил двуперстый крест на щепоть. Он первый посадил в огороде «земляное яблоко» — картошку, приучился пить чай из самовара. А внук его Тимофей даже знал «гражданскую грамоту».

Казаки оставили Глядену славу «благонадёжного» села, и губернаторы направляли сюда политических ссыльных и поселенцев. Первыми здесь появились декабристы. Один из них выстроил по соседству с Ипатом Дорогиным просторный дом с шатровой крышей, с лиственничными колоннами у парадного крыльца; завёл большой огород, где выращивал табак, редиску и скороспелые дыни. Позднее ссыльные народовольцы привезли сюда семена арбузов. Голенастый Трофимка, правнук Ипата Дорогина, частенько приходил к ним попробовать невиданных овощей. Постепенно в квартирах изгнанников он пристрастился к чтению книг. Вскоре и в доме Дорогиных стали жить ссыльные. Трофиму было семнадцать лет, когда отец решил строить новый дом. С верховьев реки они вдвоём гнали длинный плот. В сумерки на Большом пороге сильная струя ударила плот о скалу и распустила по брёвнышку. Отец исчез среди вздыбленного леса, а Трофим уцепился за боковое бревно и, отделавшись лёгкими ушибами, выбрался на берег. Всю ночь, дрожа от озноба, он бегал по мокрым камням и кричал: «Тя-тя-а! Тя-а-тенька-а». Ему насмешливо откликалось эхо, которое в ту пору он, как все в его семье, принимал за голос лешего.

Утопленника искали три дня, чтобы похоронить по- христиански, но водяной не хотел отдавать его и выкинул на прибрежный камень лишь одну кошемную шляпу…

Так Трофим стал большаком, и на него легла нелёгкая крестьянская забота о семье.

Однажды непогожей зимней ночью к ним вошла девушка, запорошенная снегом, в длинном, узком пальто, в меховой шапочке, из-под которой виднелись светлые волнистые волосы. На обмороженных щеках были тёмные пятна. Тяжёлая серая шаль свалилась с головы и лежала на плечах. Не перекрестив лица, девушка сказала:

— Здравствуйте! Я к вам — от стражника.

Глаза у неё были голубее неба, а голос твёрдый, как у всех, кто умеет постоять не только за себя, но и за общее дело.

— Мне говорили, что у вас поднадзорный уехал и квартира освободилась?

— Нe уехал, а свершил побег, — поправила мать. — У нас квартерка добрая…

Она не договорила. Не могла же она сразу сказать девушке, только что появившейся с ветра, и о быстроногих конях, и об удобной кошеве, и о том, что деньги они берут небольшие, что её Трофимка не боится ночных буранов и умеет отвести следы, что стражникам и урядникам ни разу не удалось изобличить его… Подойдя поближе, хозяйка присмотрелась к девушке:

— Такая молоденькая!.. И тоже за политику страждаешь?

— За худые дела, однако, сюда не пригоняют, — вмешался в разговор Трофим.

— И надолго тебя, миленькая, к нам привезли? Как твоё имечко? Как по-батюшке величать? — продолжала расспрашивать хозяйка.

Трофим вслушивался в каждое слово девушки. Зовут Верой Фёдоровной. В Сибирь выслана на пять лет.

Мать покачала головой.

— А всё — за грехи, миленькая!.. Родителей не слушаете, бога хулите, царя-батюшку норовите спихнуть…

Девушка взялась за скобу, но мать остановила её.

— Куда ты пойдёшь середь ночи? Вся иззнобишься. Собаки подол-то оборвут… Погляди квартерку-то… Горница тёплая, а берём недорого… Разболокайся, молочка испей, шанежек поешь…

— Мёду принеси, — подсказал Трофим тоном большака, но, почувствовав на себе осуждающий взгляд Веры Фёдоровны, покраснел и, пробормотав «лучше я сам», с деревянной тарелкой и ножом в руках выбежал в сени.

Вернулся он с такой высокой горкой мёда, что пока шёл по кухне — два комка упали на пол. Мать ворчала на него, неловкого медведя. Он, окончательно смутившись, поднялся на полати и оттуда посматривал на девушку, ужинавшую в кути. Неужели и она замыслит побег? Мать обрадуется прибытку, скажет: «Добывай, Трофимша, копейку». Ей нет заботы о том, что девушку могут словить и угнать куда-нибудь к чертям, в непролазную тайгу, в страшную Туруханку… Нет, он не повезёт её. Кошеву изрубит, хомуты изрежет, чтобы не во что было коней запрячь. А соседям скажет: «Не ищите беды. Девку, что кошку, возить тяжело, — кони запалятся…» И никто не посмеет увезти её из-под надзора, не соблазнится деньгами…

Под потолком дымила висячая керосиновая лампа, но Трофиму казалось, что сияло летнее солнышко. Впервые было так светло в доме и так хорошо на душе.

Поднадзорная тосковала по родному городу, по Волге-реке, на берегах которой прошло её детство; в тихие неморозные вечера выходила на обрыв и, глядя в степь, запевала песню. Пела она так, что сердце сжималось от боли. В те минуты он был готов на всё: не только запрячь для неё лошадей, а просто подхватить её на руки и нести далеко-далеко, до тех мест, где «сияет солнце свободы», как говорили ссыльные. А где оно, это солнце, — Трофим не знал.

Изредка ей удавалось раздобыть книгу, и она с жадностью прочитывала её. Более всего она скучала по работе, но не могла найти, чем бы ей заняться. Просила разрешить учительствовать — пришёл отказ. Чтобы скоротать зимние вечера, разговаривала о цветах и плодовых садах, которые любила больше всего. Ей, после окончания гимназии, и учиться-то хотелось не на Высших женских курсах, а в Петровско-Разумовской земледельческой и лесной академии, прославившейся (до её разгрома и превращения в институт) «крамольным духом» профессоров и студентов. Однако женщинам туда так же, как и в университеты, доступ был закрыт. Вот это-то и пробудило в сердце Веры Фёдоровны гнев против всех устоев деспотической монархии, тот священный гнев, который позднее привёл её сначала на собрания одного из кружков за Нарвской заставой, а затем в тайную типографию, где её, вместе с другими, схватили жандармы…

Во время долгих вечерних разговоров Вера Фёдоровна многие, знакомые Дорогиным, травы и деревья называла по-латыни. Это у неё давно вошло в привычку. Трофим попросил записывать мудрёные названия. Постепенно он выучил латинский алфавит. Ему нравилось, что вместо слова берёза он может написать Betula verrucosa, как пишут учёные люди во всех государствах.

Мать заметила, что её Трофимша перестал ходить на игрища и вечорки, перестал петь частушки, а со слов Веры Фёдоровны заучивал длинные песни то про какого-то Исаакия с золотой головой, то про Степана Разина, то про звонкие цени колодников, взметающих дорожную пыль. Мать вздыхала, но, зная упрямый нрав старшего не осмеливалась ни бранить, ни отговаривать. Только по ночам дольше обычного стояла перед иконами Она всё чаще и чаще заговаривала о побегах ссыльных (даже с острова Сахалина бегут каторжные!), но постоялка не поддерживала разговора, и Трофим радовался: «Однако, будет жить, сколь записано ей?.. Может, к земле да солнышку здешнему сердцем привыкнет… Останется тут…»

Весной Вера Фёдоровна помогала матери сажать в огороде лук, сеять свёклу и морковь, выращивать капустную рассаду, а летом стала ездить в поле и вскоре научилась жать хлеб серпом.

— Чудная! — говорили о ней в селе.

Мать посматривала недобрыми глазами, в душе попрекала: «Немоляха! Смутьянка!» — но от даровой помочи не отказывалась. Хоть не большой, а прибыток в хозяйстве! Без этого давно бы выкинула её пожитки за порог.

Осенью Вера Фёдоровна тайком от стражника Никодимки Золоедова и от всего села уехала с Трофимом и его младшим братом Митрофаном на одну из дальних сопок, где рос кедрач, и там провела неделю.

Вот этого мать уже не могла ей простить. В ярости, перемежавшейся слезами, она сыпала анафемы, накликала на Веру Фёдоровну тяжкие хвори (об этом позднее рассказала Кузьмовна), бегала к старухам, знавшим «отворотное слово», и в церкви молилась Пантелеймону-целителю, чтобы исцелил её сына Трофима от «порчи», от бесовского приворота. Даже заказала панихиду «по рабе божией Вере». Но, когда по утрам в дом вламывался Никодимка для очередной проверки «наличествования» своей поднадзорной, мать, оберегая честь семьи, загораживала собою вход в горницу:

— Хворая она… Всё ещё лежит в горячке… Без одёжи…

…Братья взбирались на кедры, сбивали шишки. Вера собирала добычу в мешки. От её рук, от белого, заранее приготовленного для этой поездки, холщового платья приятно пахло кедровой смолкой, Казалось, она родилась и выросла здесь, у синих гор, и он, Трофим, знает её с детства.

На полянке стояло два шалаша, сделанных из пахучих пихтовых веток; горел костёр, в котле варился суп из глухаря, добытого выстрелом из шомпольной винтовки, к стволу которой были привинчены деревянные ножки, почему-то прозванные сошками. Трофим положил в котёл дикий лук, найденный на высоком мысу. Вера хвалила суп за «приятную горчинку», за лёгкий аромат дымка.

После ужина Митрофан, едва добравшись до постели, сразу уснул и захрапел, а Трофим лежал с открытыми глазами. Ему казалось, что он слышит дыхание девушки в соседнем шалаше: она тоже узнала бессонницу. И разве можно уснуть, когда так будоражит и пьянит голову запах кедрача?

Сквозь густую неподвижную хвою пробрался лунный луч, заглянул в шалаш. Трофим поднялся и шагнул к погасшему костру, намереваясь в горячей золе зажарить несколько кедровых шишек. И в ту же секунду из своего шалаша вышла Вера; взглянув на небо, раскинула руки;

— Какие здесь крупные звёзды! Какой здесь воздух!.. Он как будто…

Она не договорила. Её прервал неожиданно возникший трубный, протяжный и призывный голос, от которого, казалось, вздрогнули кедры и колыхнулось небо.

— Ой!.. — глухо вскрикнула перепуганная Вера; споткнувшись о дрова, чуть не упала. Трофим во-время, ловко и легко, подхватил её и помог встать на ноги.

А странный трубач продолжал трубить, и голосистое эхо отзывалось ему со всех ближних сопок.

Трепетно и бережно Трофим держал горячую руку, надеясь, что девушка, умная и красивая, как жизнь, дорогая для него, навсегда останется в его доме. Он будет самым счастливым в мире.

Ночная трубная песня глубоко западала в душу, и два человека на полянке замерли, слушая её.

Едва песня умолкла, как тотчас же по другую сторону полянки раздалась ответная, полная дикой ярости к смельчаку, непрошенно вторгшемуся в лесную тишину. Тот не остался в долгу и тоже ответил рокочущей угрозой. Эхо откликалось суматошно, будто сбитое с толку.

Вера недоуменно посмотрела в глаза Трофиму. Кто это? Что же он молчит?

Затрещал валежник, зашумела хвоя, и через полянку вихрем пронёсся трубач; испуганно отклоняясь от запаха свежего кострища, промелькнул так близко, что Вера с Трофимом юркнули под кедр. Трубач рявкнул и исчез в лесу.

— Изюбры… олени… — прошептал Трофим, слегка пожимая доверчивую руку. — У них… время такое…

— Да? — чуть слышно переспросила Вера.

— Самая пора…

Она вырвала руку и убежала в шалаш…

Все дни она была молчаливой и угрюмой. И Трофим помрачнел, в душе ругал себя за те лишние слова. Неужели всё потеряно? Неужели он не увидит улыбки, — для него одного, — на её лице?..

По ночам девушке не давали спать изюбры. Она слушала, как страстные трубачи играли сбор подругам, как угрожали соперникам; слушала стук копыт и рогов во время горячих схваток…

К концу пребывания шишкобоев в лесу звери умолкли, видимо, ушли за сопку. Но и в последнюю — тихую — ночь Вера не спала. Выглянув из шалаша, Трофим увидел её сидящей у едва живого костра. Позади неё на траве лежал иней и сливался с её платьем. Трофим взял полушубок и накинул ей на плечи. Девушка не шевельнулась. Он нарубил дров, подживил костёр и присел рядом с нею.

— Скоро придётся прощаться… — заговорила она. — Полиция рассвирепеет: «Самовольная отлучка! На целую неделю!..» Угонят на север…

— Не угонят. — Трофим положил руку ей на плечо. — Ежели мы… мы с тобой…

Вера повернулась и, припав к его груди, прошептала:

— Желанный мой!.. Милый!..

…Молитвы матери не помогли, панихида не подействовала: смутьянку не загрыз медведь, не проглотила грозная река, не придавило падающее дерево… Никакой напасти не случилось, словно с нею был не то ангел-хранитель, не то нечистый дух. Увидев её у ворот, мать даже перекрестилась от испуга.

Сыновей встретила сердито; на орехи, привезённые во вьюках, не взглянула, словно не ждала выручки от продажи их. Не к добру всё!

Стоя на крыльце, она объявила поднадзорной:

— Придётся тебе, миленькая, другую квартерку искать… — Зло поджала побелевшие губы; помолчав, начала пенять. — Не думала я, не ждала от тебя такого греха да сраму. По добру тебя встретила-приветила, а ты…

Трофим решительно шагнул на крыльцо.

— Мама, перестань, — потребовал он и простёртой рукой заставил посторониться. — Никуда Вера не пойдёт от нас.

— Я не хочу из-за неё в каталажку садиться… Терпенья моего больше нет, — кричала мать. — Все тряпки ейные выбросаю, горницу святой водой побрызгаю…

— Горница — наша.

Вера, вскинув голову, поднялась по ступенькам и вошла в дом.

Мать бранила сына, тыча пальцем в его сторону.

— С кем спутался, бесстыдник? И малолета не постыдился. — Глянула на Митрофана, что рассёдлывал коней. — Портишь молоденького! Грех тебе будет!.. Грех!..

— Вот что, мама, — сдвинул брови Трофим. — Ежели Вера тебе в снохи негодна — мы уйдём.

— Отделяться задумал? Меня, родительницу, бросаешь! А сам с поднадзорной уходишь? — мать заплакала. — С немоляхой!.. Бога побоялся бы…

Через тын заглядывали во двор соседки; весёлая потеха!

А мать говорила сквозь слёзы:

— Она тебе незаконных нарожает… Им на мученье…

— Ради этого обвенчаемся. Вера сказала…

— Да не будет батюшка немоляху венчать. Не будет.

— Ну-у, наш поп за десятку чёрта с ведьмой окрутит!..

— Хоть бы дождались зимнего мясоеда, — стала упрашивать мать. — Люди просмеют: в страду свадьба!

— Ну и пусть гогочут.

Может, родители её приехали бы по-христиански благословить.

— Не приедут. Они не считают Веру за дочь… Ну и не надо… А откладывать нельзя: стражники-урядники нагрянут…

Годом раньше в Глядене скончался священник. На смену приехал молодой, невзрачный, с рыжеватой бородкой и красным носом, похожим на гусиный клюв. И фамилия совсем не поповская — Чесноков. Имя — Евстафий. В селе поговаривали, что первый приход у него был где-то на Волге, там он прославился пристрастием к крепким напиткам и за прегрешение был отправлен в далёкую Сибирь. Он не сетовал нa это. Приход ему дали богатый. Целовальник открывал монополку каждый день, кроме праздников. А прихожане умели варить такую крепкую медовуху, какую едва ли ещё где-нибудь можно было бы сыскать…

Вот к нему-то и отправился в сумерки Трофим, прихватив с собой два мешка орехов, навьюченных на коня, да большой деревянный жбан с медовым пивом, которое мать сварила к воздвиженью — церковному празднику.

И на другой день Вера стала Дорогиной…

Зимой Трофим заготовил лес в верховьях реки. Ранней весной пригнал плот через Большой порог.

Новый дом построили по чертежу Веры Фёдоровны. Все деревенские плотники ходили смотреть необычный сруб. Каждую комнату молодая хозяйка называла незнакомыми словами: вместо кути у неё — кухня, вместо горницы— столовая, дальше — детская (видно, насовсем осталась в деревне, — собирается детей рожать), для мужа придумала какой-то «кабинет».

Но детей у них первые годы не было. По совету старух, мать подмешивала к чаю то одну, то другую лесную травку, но ничто не помогало.

В первый же год своей жизни в Глядене Вера Фёдоровна заронила в душу Трофима дерзновенную мечту о плодовом саде. Вскоре эта мечта настолько завладела им, что начала оттеснять многие из хозяйственных забот.

Соседи предостерегали от напрасных затрат, напоминали о новосёлах, которые привозили с собой из Курской, Пензенской и других губерний саженцы яблони, садили садики, ухаживали с отменной заботой, а мороз не посчитался — всё погубил.

— Картошка — вот сибирское яблоко!

Трофим горячо возражал:

— Неправда! Человек захочет — до всего дойдёт!..

Дорогины раздобыли адреса питомников и стали выписывать саженцы из поволжских и южных городов; большую часть огорода отвели под сад, там было уже несколько десятков сортов, начиная с Антоновки и кончая крымской яблоней Кандиль-Синап. На зиму их укутывали мягкой рогозой. Каждую вёсну тревожились — живы ли нежные деревца? Распустятся ли почки? Не покажутся ли, хоть на какой-нибудь ветке, розоватые бутоны?..

С ещё большей тревогой Трофим посматривал на жену: срок её ссылки кончился, она может и поступиться своей любовью, о которой говорила в первые годы. Появился бы у неё ребёнок, тогда и любовь не остынет. Дети привяжут к нему навсегда.

Вера Фёдоровна без слов понимала его и шутливо успокаивала:

— Я к тебе — на вечное поселение. По доброй воле и велению сердца…

Но когда донеслись вести о первых баррикадных боях в больших городах, о красном знамени на броненосце «Князь Потёмкин-Таврический», она собралась в дорогу.

— Не обижайся, Трофим… Пойми: не могу я стоять в стороне, — говорила, целуя его на прощанье. — В такие дни не могу!.. Но мы будем вместе… Обязательно… Верь моему слову!.. Ни одной минутки не сомневайся! Слышишь?

Он порывался поехать вместе с нею, но не мог расстаться с немудрёным хозяйством.

— У тебя — земля, — сказала Вера Фёдоровна. — К ней твоё сердце корнями приросло… Да и я не без боли отрываю своё… Но надо. Так надо сегодня…

Полгода от неё не было вестей. Трофим потерял сон. Исхудал. Еле-еле управился с уборкой пшеницы. Даже слабый ветерок покачивал его, как сухое дерево с подточенными корнями. Миновала осень. Пала лютая зима. Всюду люди рассказывали о чёрных днях: на станциях железной дороги — виселицы… По ночам гремят залпы… Царь рассвирепел: подавайте ему больше крови!.. Расстрелы без следствия и суда…

«Уцелела ли Вера? Жива ли?» — спрашивал себя Трофим. А что он мог ответить? Знал только одно — будет ждать и год, и два, и десять лет…

Она вернулась среди ночи. Едва живая, пришла пешком. Правая рука была на перевязи…

Это случилось с ней в Томске. Чёрная сотня подожгла дом, в котором собрались революционеры. Пришлось выбрасываться в окна. А внизу поджидали верзилы с дубинами… Вера спрыгнула со второго этажа… И вот — перелом кости…

Трофиму она представилась птицей с перебитым крылом, приземлившейся после своего последнего взлёта.

Он осторожно подхватил её, лёгкую, бледную, с ввалившимися щеками и сухим подбородком, но ещё более, чем прежде, милую и дорогую для него, и уложил в постель.

— Ничего, Троша… Я поправлюсь, — говорила она.—

И дети у нас будут. Воспитаем их хорошими… Они за нас сделают, что мы не смогли…

Зима была на редкость суровой: воробьи замерзали на лету и камушками падали в снег. А весна оказалась обманчивой: в конце марта зажурчали ручьи, но только на два дня, затем снова навалился мороз и заковал землю в лёд. До половины лета яблони стояли чёрные, будто обуглившиеся. Ни один листочек не развернулся. В саду застучал топор.

Соседи злорадствовали:

— Ну, как, дошёл?

— Дойдём! — упрямо повторял Дорогин, думая о Вере Фёдоровне. — Мы с женой дойдём! Из семян вырастим. Вот увидите!

Семена ему обещал прислать Мичурин из города Козлова. И ещё обещал саженцы своей северной яблоньки под названием Ермак Тимофеевич.

Уж коли Ермак двинулся через Урал — завоюет Сибирь!

Жена поправилась, и у Трофима прибавилось упорства. Он вырастит яблоки, узнает их вкус, и соседей угостит!

Вера Фёдоровна целые дни проводила на огороде. Чуть слышно напевала что-то о детской колыбели…

Но ребёнка они дождались не скоро…

В большом шатровом доме, построенном декабристом, сменилось несколько хозяев. В последней четверти прошлого века в нём поселился скупщик шерсти и бараньих овчин. Он застроил двор сараями и амбарами, дорогу к пристани замостил сосновыми брусьями.

В те годы, как грибы-мухоморы после дождика, выросли купеческие лавки; появилась паровая мельница; открылась контора Русско-Азиатского банка, и Гляден превратился в заштатный городок.

После смерти скупщика в шатровом доме обосновались гололицые люди в шляпах с необъятными полями. Брюки они затягивали ремнями поверх клетчатых рубашек, обувались не в сапоги, а по-бабьи, — в ботинки.

— Мериканцы! Из-за моря приехали, — говорили о них старожилы.

Над тесовыми воротами взгромоздилась вывеска с золотыми буквами:

Сергея Макаровича Забалуева, председателя колхоза «Колос Октября», в те дни не было дома. Шаров, не дожидаясь его, завёл разговор с полевыми бригадирами о посадке лесных полос. Стариков расспрашивал о берёзовых колках, на их памяти истреблённых порубщиками да любителями весенних палов. Всё это могло пригодиться для диссертации.

Сергей Макарович вернулся из города поздно ночью, когда буран начал утихать, и утром, узнав, что в колхозе гостит Шаров, раньше обычного пришёл в контору. Плечистый и массивный, с круглой головой, похожей на белый арбуз, Забалуев, одетый в чёрную гимнастёрку, сидел за тонконогим столом, казалось готовым рассыпаться под тяжестью толстых рук. На столе не было ни книг, ни бумаг, и одинокая запылённая чернильница выглядела случайной.

Створчатые двери кабинета то и дело открывались, и на пороге показывались бригадиры и звеньевые, доярки и охотники, кузнецы и сеновозы. Они садились на узкие скамейки и скрипучие табуретки. Всего каких-то три дня председателя не было дома, а у всех накопились дела к нему, Всем нужен он! Сергей Макарович коротко говорил — кому что делать сегодня. Ему нравилось, что с ним не спорили, что, как будто, все были довольны его ответами и распоряжениями. Хорошо и спокойно начался день. И всё шло бы тихо, если бы не рассказы о Шарове. Хорош гость! В чужом колхозе развёл агитацию! И за что? За лесные полосы!

— Ишь, какой прыткий! Выдумщик! — Забалуев стучал по столу кулаком, будто кувалдой по наковальне, и чернильница, вздрагивая, отодвигалась от него. — Не изволил подождать меня. Председателя! Не терпелось горячей голове…

Сергей Макарович долго не мог успокоиться и громче обычного говорил о своих успехах и о своём опыте старого хлебороба, у которого следовало многому поучиться.

Колхозники выходили один за другим, и кабинет постепенно опустел.

К приходу Шарова Забалуев «перекипел» и почувствовал, что, до поры до времени, сможет удержаться от резких упрёков.

С гостем пришёл Никита Огнев. Сергей Макарович покосился на бригадира: уже успели подружиться! Рыбак рыбака видит издалека! Оба любят советы давать: вот так да этак! А он в них не нуждается.

По долгу гостеприимства Забалуев встал; подаваясь вперёд широкой грудью, упёрся левой ручищей в стол, а правой, как клещами, стиснул мягкую руку гостя.

— С победой!.. С благополучным возвращением!.. — гремел басом. — А не переменился ты. Верно! Какой был, такой и есть. Ну, рад за тебя, рад.

— Вы тоже почти не изменились.

— Ну-у, что ты! — Сергей Макарович тронул голову, выбритую до блеска. — Парикмахеры помогают. А через три дня у меня тут будет седая стерня.

Гостю Забалуев указал на табуретку возле стола, а сам, не садясь, начал рассказывать:

— Жарко нам, тыловикам, досталось тут. Ой, как жарко! Оставались одни бабы, старики да малые ребята… По моему характеру — лучше бы на фронт. С винтовкой в руках! В штыки! Или на коне — с шашкой на врага! А мне сказали: «Здесь обеспечивай!..»

Он подкреплял слова внушительными жестами. На его груди покачивались ордена и медали. Шаров знал: орден боевого Красного Знамени — за ликвидацию бандитских гнёзд в горах во время гражданской войны, «Знак Почёта» — награда последних лет.

— За хлеб получил! — Сергей Макарович тронул пальцами орден. — Представляли к Трудовому, а дали «Знак». И то на весь район — два ордена: мне да секретарю райкома. Остальным — медали.

— Знаю. — Павел Прохорович пристально посмотрел в кругленькие, глубоко запрятанные под нависшими дугами бровей, серые глаза Сергея Макаровича. — Я горжусь, что наша Катерина Савельевна получила медаль «За трудовую доблесть».

Катерина Бабкина во время войны заменила Шарова на посту председателя колхоза. Огнев многое слышал о Бабкиной и теперь, покрутив головой, заметил:

— Тут кто-то проморгал. Катерине Савельевне за одну гидростанцию следовало дать орден.

Забалуев сел и, сложив руки на стол, буркнул:

— По хлебосдаче, понимаешь, не дотянула.

— Но по другим статьям всех обогнала, — не унимался Огнев. — Я бы на твоём месте вопрос поставил в крае.

— А думаешь, я не говорил? — Сергей Макарович стукнул себя кулаком в грудь. — Да, может, она потому и в списке удержалась, что я замолвил…

Собеседники молчали.

Забалуев встал, вразвалку вышел из-за стола и, кивнув головой на двери, пригласил Шарова.

— Пойдём завтракать. У меня старуха пельмени стряпает. Пойдём, пойдём, — потянул за рукав; в сторону Огнева буркнул: —и ты, бригадир, приходи. За компанью.

Идя рядом с Шаровым, посетовал:

— Живём в одном районе, а друг у друга в гостях не бывали.

— Я — за дружбу, — отозвался Павел Прохорович.

— Вот и хорошо! Приезжай с жёнкой Новый год встречать. Затвердили?

— Благодарю. Но…

— Вот всегда так! Я, как говорится, иду навстречу, а ко мне — затылком…

— Мы направим делегацию.

— И на том спасибо. Мы тоже в долгу не останемся.

— Я мог бы съездить, — вызвался Огнев. — Мне, как бригадиру…

— Правление обсудит, — оборвал Забалуев и вернулся к разговору о празднике. — Первый раз после войны встречаем Новый год. Надо его уважить по-хорошему. И поглядим, у кого будет веселее! — Расхохотавшись, добавил: — У кого, как говорится, люди будут бровями пол подметать!

Шаров больше не проронил ни слова. И Огнев тоже замолчал. Светлые, как овсяная солома, туго закрученные усы его недовольно пошевеливались.

По дороге Сергей Макарович вспомнил, что не поинтересовался боевыми успехами гостя, хотя бы для вежливости, и теперь, у себя в доме, стал расспрашивать:

— Ну, как воевал? До каких мест дошёл?

— До самого Берлина, — сдержанно ответил Шаров.

— До Берлина?! Вот это здорово! Есть чем похвалиться! Ишь, сколько наград наполучал! Две, три, четыре… — Сергей Макарович подсчитывал ленточки. — Этак, чтобы все ордена и медали вывесить, тебе груди не хватит!..

Гость осматривал горницу. В переднем углу — большой, потемневший от времени, портрет Карла Маркса, засиженный мухами. Под портретом, казавшимся одиноким в этой комнате, как бы придавленным низким потолком из чёрных плах, на треугольном столике — голубой патефон.

— Премия за хлеб! Мы каждый год первыми выполняли план! Из всех первыми!.. Можно завести пластинку — хор Пятницкого. Я люблю проголосные песни! Ой, люблю!

— Как-нибудь в другой раз, — отговорил его Шаров и перекинул взгляд на громоздкий чёрный комод, на котором стояла гармошка с перламутровыми ладами.

— Сына ждёт! — объяснил Забалуев. — Семён-то у меня — первейший гармонист! Не слыхал?

— Не доводилось.

— Ну как же! На смотрах самодеятельной художественности выступал! Да-а!..

Сергей Макарович опять принялся расспрашивать гостя: в каком он звании демобилизовался? Какую зарплату получал в армии? Наверно, можно было и не думать о возвращении в деревню?

Шаров сказал, что не мог оставаться в кадрах — колхозники ждали его и писали ему едва ли не чаще, чем жена.

— Катерина Бабкина, наверно, строчила письма? От председательской должности хотела поскорее освободиться, хомут сбросить.

— Другие тоже писали. О жизни колхоза я знал всё. Бывало, в блиндаже закрою глаза и вижу: возят землю на плотину, ставят столбы на улицах, подвешивают провода!.. Когда получил сообщение: «Дали свет!» — товарищи меня поздравляли горячее, чем с первым орденом. Я вам скажу — письмо читали по всей дивизии! В армейской газете напечатали! Листовкой оттиснули и сбрасывали в немецкие тылы, чтобы русские люди могли прочитать: в такую войну в далёкой Сибири закончили строительство колхозной гидростанции!..

Сергей Макарович не поддержал разговора, — опасался, что его упрекнут: в Глядене всё ещё нет света.

Шаров рассказал о своих планах: Луговатка и Будённовский выселок совместно построят на Жерновке вторую гидростанцию. Это недалеко от полей «Колоса Октября». Мощности хватит и для трёх колхозов. А строить общими силами — легче и быстрее.

— Хорошо! — подхватил Огнев. — Нам бы присоединиться.

— Ишь-ты какой! — покосился Забалуев на бригадира и повернулся к гостю. — Зачем нам электричество на пашне? Учётчики, ежели им надо, с лампами повечеруют…

— На токах моторы поставите, чтобы крутили веялки.

— Ну-у, нет. Несподручно это. Нет. Да и лишняя трата денег… Осень придёт — из города народ пришлют на подработку зерна… Вот в село нам свет надобен. Бабы, язви их в душу, заели меня: давай и давай! Теперь мужиков натравят. Но мы смекалистые — возьмём от городской сети. Никаких хлопот и забот… И тебе не советую зря силы убивать. Послушай меня. Не советую! Недавно проезжали инженеры — ищут на реке место для постройки громадной гидростанции, вроде Днепростроя!

— А где? Выше или ниже устья Жерновки?

— Кажись, выше.

— Отлично! Я вам скажу, подпора в Жерновке не будет. Нашей гидростанции не помешает.

— Пошевели мозгами — нет резона тратиться на постройку. Нет!

— Государство строит гидростанции на больших реках, а маленькие речки обуздать — наше дело. Так мы постепенно зарегулируем все стоки. Вот резон!

— Ишь, какой богач выискался!.. Я тебе по-дружески говорю: в корню мало ходил, берёшь сразу с места вскачь, как молодой жеребёнок. Скоро запалишься. Ой, запалишься! Ты прикинь всё.

— Я прикидываю. Еду в город, чтобы посоветоваться…

Сергей Макарович вышел в кухню, и разговор продолжался без него. Шаров говорил, что, по его предположению, лучшим место для постройки плотины должны оказаться берега возле Бабьего камешка.

— Погоди, погоди, — остановил его Забалуев, вернувшийся с бутылками в руках. — Ежели ты запрёшь Жерновку возле Бабьего камешка — вода бросится вверх по Язевому логу. Так я понимаю?

— Так.

— А докуда подымется? Наши сенокосы зальёт?

— Возможно.

— Ишь, какой храбрый! Воз-мож-но. — Забалуев стукнул донышками бутылок о стол. — А я говорю: «Невозможно».

— У вас сенокосов — глазом не окинешь! Старики рассказывают — п-пустоши… — Шаров начал заикаться, что случалось с ним в минуты раздражения. — П-пустоши и то не выкашиваете. А в Язевом логу каких-нибудь десять гектаров…

— Чужого богатства не считай. Своё наживи… На пустошах растёт пырей, а в Язевом логу — мятлик. Самолучшее сено для овечек! Ой, хорошее сено!..

Павел Прохорович пожалел, что завёл разговор преждевременно. Надо было сначала посоветоваться с секретарём райкома, пригласить инженеров для изысканий, подождать, пока будет готов проект, а уж потом объявить, что вода поднимется по Язевому логу и зальёт небольшую часть лугов колхоза «Колос Октября».

— В райкоме, Сергей Макарович, разберутся…

— А что райком? Ты райкомом не пугай. Я не из трусливых!.. Ты специально приехал людей мутить, когда меня дома не было. Про посадку леса начал сказки рассказывать…

В дверях показалась жена Забалуева — Матрёна Анисимовна, такая же массивная, как он, и громко окликнула мужа:

— Сергей! Чего ты гостя разговорами донимаешь?

— Не мешай, — отмахнулся Забалуев. — Раз я начал — выложу всё. — И подступив к Шарову, продолжал. — Говорили мне про твои выдумки: лес на пашне сажать! Знаю я, как его разводить. Перед войной давали план, ну, посадили мы — всё посохло. Сосна не подсолнух, берёза не конопля. Как их вырастишь? Степь она степью и останется. Не зря гриву назвали Чистой. Она не принимает никаких прутиков.

— Примет!

— Хочешь хвалиться своими посадками? Видал я их: не лес, а смех! У одного тополя девка крикнет — у другого не слышно.

— В войну не хватило силы для ухода…

— И теперь не хватит. Да и ни к чему это. Без всяких лесных полос наша земля родит хлеб.

— Семь лет из десяти. В остальные годы засуха убивает.

— А прутиками её не остановишь. Нет, нет. Твои тополя сами засохнут. Я знаю. Ты меня слушай: у меня — опыт и хлебороба и председателя колхоза. Я, понимаешь, в войну целый полк кормил. — Забалуев взмахнул рукой. — Целый полк! В газетах писали…

— Ты кормил? — вмешался Огнев. — Один? Самолично?

— Ну, колхоз… Это и так понятно. Чего привязываешься, как овод?.. — Забалуев снова повернулся к Шарову. — Теперь о другом надо подумать — как бы колхозникам дать побольше хлеба на трудодень. Вот задача! Как ты её разрешишь?

— Путь один — повышение урожайности. Простой и ясный путь.

— Мелко смотришь, Павел Прохорович, — рассмеялся Забалуев. — Пусть я по урожаю со всей посевной площади отстану от тебя, а трудодень у меня будет богаче. Вот увидишь. Убедишься!

Хлеб Забалуев сдавал с хитрецой: первую квитанцию всегда получал он. И в газетах первые снимки красных обозов были из Глядена. И районные сводки, до поры до времени, начинались с «Колоса Октября». А к концу уборки колхоз сразу оказывался на последнем месте. Другие сдавали сверх задания — Забалуев увёртывался: то веялки ломались, то подводила сушилка… Но в долгу артель не оставалась, — в день выполнения краевого плана Сергей Макарович приезжал с красным обозом. Он забегал в редакцию газеты и рассказывал, что в его колхозе трудодень, хоть на десять граммов, а всё же выше, чем у многих соседей.

— Уйду вперёд! — продолжал хвалиться Забалуев перед гостем. — Ты меня не догонишь. Нет, не догонишь.

В дверях опять появилась Матрёна Анисимовна и настойчивее прежнего окликнула мужа:

— Макарыч! У меня пельмени сварились, а ты ещё и бутылки не откупорил.

— Пельмени? — столь же громко переспросил Забалуев и широким взмахом руки показал на стол. — Давай, давай. Пельмень хорош, пока горячий. Давай Анисимовна побольше!.. Пельмень на столе — всему голова!..

Под пельмени Забалуев любил выпить водки, но сейчас ему хотелось похвалиться колхозным вином, и ради этого он, скрепя сердце, изменил привычке.

— Посмотри, как мы освоили производство! У других — давлёнка из сахарной свёклы, а у нас — настоящее вино! Всех сортов и градусов! Про наше вино в Москве знают! В министерстве большие люди отведали и сказали, что на будущей выставке премия обеспечена!..

Вино, в самом деле, было отличное: едва Сергей Макарович успел выдернуть пробку из бутылки, как в горнице пахнуло садовой земляникой.

— Я слышал про дорогинские вина, — молвил гость.

— Вина колхозные, — подчеркнул Забалуев. — И на производстве стоит моя родная сестра.

— Но первым за это дело взялся Трофим Тимофеевич, — поправил его Огнев. — Нельзя забывать.

— А никто и не забывает. И заступаться нечего. Я здесь; к слову сказать, первый колхоз организовал да в районе семь артелей поднял! Не мало, а? Но ведь никто же не трезвонит на каждом шагу: «Забалуев, Забалуев…»

Шаров посмотрел вино на свет, понюхал и взял капельку на язык.

— Чудесный букет! Вкус — тоже!

Сергей Макарович чокнулся с ним:

— За твоё здоровье!

— За здоровье колхозных садоводов! — ответил Павел Прохорович.

Он не спеша пил маленькими глотками. Забалуев. опорожнив стакан, ждал его, но когда заметил, что Огнев, подражая гостю, тоже пьёт медленно, — не стерпел:

— Ну что вы отпиваете, как воробьи из лужи?! Вот как надо! — Он перевернул в воздухе пустой стакан, а потом с размаху поставил на стол и, открыв вторую бутылку, налил вровень с краями и направил горлышко к стакану Шарова. — Допивай, допивай. Налью малинового.

— Мне только рюмочку.

— Может напёрсток? — обиделся Забалуев и крикнул в кухню: — Анисимовна, принеси!

Матрёна принесла рюмку и поставила перед гостем.

— Я просил напёрсток, — напомнил Сергей Макарович.

— Не приневоливай гостя. У человека душа меру знает.

— Стыдно наливать в такую посуду. Стыдно!

Шаров опять почувствовал себя неловко и замолчал.

А Забалуев, разливая вино, рассказывал:

— Я, понимаешь, до работы горячий., Погулять тоже люблю так, чтобы земля дрожала. Ой, люблю! Но строго соблюдаю пословицу: «Пей, да дело разумей».

На столе одна бутылка сменялась другой. Тут было вино из чёрной смородины, из ирги и, наконец, из мичуринской черноплодной рябины. Шарову хотелось попробовать все вина, и он попрежнему не позволял наливать себе в стакан, пил по рюмочке из каждой бутылки и приговаривал:

— Хорошее!.. А вот это ещё лучше! Прямо скажу — удивили вы меня.

Попробовав яблочного, Павел Прохорович заговорил о ранетках, выведенных здесь, в Глядене. Василию Бабкину очень хочется раздобыть их для колхозного сада. Парень уже разговаривал с самим Трофимом Тимофеевичем, так сказать, удочку закидывал.

— Ишь, какой ловкий! — буркнул Забалуев. — Много таких удильщиков развелось! А Дорогин всё готов размотать. Не грех бы и председателя спросить…

Огнев пожал плечами.

— Чего же скупиться? Дать самую лучшую ранетку. Пусть разводят.

— А потом они её — на базар и на все выставки…

— Ну и что же? Имя Дорогина за ней останется.

— А колхоз по боку? Только о Дорогине и заботишься! Если на то пошло — пусть называют: «Колос Октября».

— Какой же колос на яблоне-то?! — улыбнулся Огнев, Шарову сказал. — Ранетка мелкая, но хорошая.

— Дрянь! — выкрикнул захмелевший Забалуев. — Дерьмо!

— Ну, а зачем садите? — удивлённо спросил Павел Прохорович. — Я слышал, даже хвалитесь.

— Понимаешь, покупают чудаки! — рассмеялся Сергей Макарович. Его раскрасневшееся от вина лицо залоснилось, как спелый помидор под лучами солнца. — Мы в саду, как говорится, деньги куём. Вот и терплю. Из-за вина, бывает похваливают. Да и колхозу в газетах за сад честь воздают. А то я всё повырубил бы на дрова. Да-а! Без стесненья. С тобой говорю по душам: лично мне никаких яблок не надо. Ребячья забава! Бабье баловство! Вот!.. У меня от них, если хочешь знать, брюхо…

Вспомнив потешную бывальщину о злополучном проказничестве Серёжки Забалуева, Огнев прыснул со смеху. Ещё на его памяти в праздники пьяные деревенские просмешники дразнили Сергея Макаровича: «Яблок надо? Корзину яблок! На закуску!..» Забалуев выламывал кол из прясла и бросался за обидчиками… Сейчас он, едва сдерживаясь, осуждающе покачал головой:

— Дурило! Чего расхохотался? Как девка от щекоток!.. Ну?..

Гость недоуменно посматривал на них.

Огнев, запрокинув голову, хохотал до слёз:

— Сам ты виноват: про брюхо помянул…

— А чего смешного? У одного нутро не принимает свиного сала, у другого с мёду все потроха выворачивает. А у меня нутро — для огурца. Лучше нет ничего на свете! Моя закуска! — Забалуев повернулся лицом к двери. — Анисимовна! Тарелку огурчиков! Которые с хреном посоленные…

Провожая гостя, Забалуев позаботился о его коне — положил в сани лугового сена, насыпал овса в мешок; прощаясь, помахал рукой:

— Я догоню.

Орлик беспокойно бил снег копытами и, когда Шаров ослабил вожжи, сразу с места рванулся полной рысью, расшибая грудью тугой морозный воздух. Завидев незнакомого коня, собаки с лаем бросились за санями, но вскоре же отстали, остановились на пригорке. Промелькнули последние избы. Дорога, вырвавшись на простор, повела по высокому берегу реки, где тонкий снежный покров часто сменялся оголённой, промороженной землёй. На буграх полозья жёстко цеплялись за песок, и Орлик замедлял бег, Далеко впереди, на холмах вздымались к небу, побледневшему от холода, серые столбы, то и дело менявшие очертания. Там дымил большой город. Павел Прохорович знал его более четверти века и, как многие в этом крае, гордился его ростом, силой и меняющимся обликом.

В 1919 году, вот в такое же морозное утро, полк, в котором служил красноармеец Шаров, с боем ворвался на городские улицы. По дорогам на восток уползали последние обозы белогвардейцев. Двор каменной тюрьмы, взгромоздившейся тремя этажами в центре городка, рядом с базарной площадью, был завален изуродованными, полураздетыми телами большевиков-подпольщиков и красных партизан, расстрелянных из пулемёта и дорубленных шашками. В тот час городок походил на страшный склад покойников. В дощатых сараях, в холодных бараках, в привокзальных тупиках, в старых базарных лабазах — всюду лежали штабелями трупы умерших от сыпного тифа. Десятки тысяч мертвецов! А на улицах и переулках стыли на снегу последние участники колчаковского разгула, одетые в американские шинели, перетянутые французскими ремнями; валялись японские винтовки со штыками, похожими на большие ножи, и зеленовато-жёлтые английские сумки с патронами… Через какие-нибудь тридцать минут городок ожил, над домами, воротами и калитками появились красные флаги, зачастую сделанные из полушалков и платков. Люди выходили с красными повязками на рукавах, помогали собирать трупы, сбивали вывески с «присутственных домов» и «торговых заведений». Шаров видел: повалилась с грохотом огромная вывеска «Международная компания жатвенных машин», уткнулись в сугроб золотые буквы «Компания Зингер»…

Вечерами городок погружался во мглу. Лишь кое-где в застывших окнах хило мерцали жировушки, сделанные из пакли и конопляного масла. Постепенно чадящие светильники заменили керосиновыми лампами.

Прошло несколько лет. И вот однажды ликующие горожане собрались на пустыре возле железнодорожного моста. Он, рабфаковец Шаров, одним из первых пришёл туда. В то утро дул свежий ветер из-за реки и заливал город ароматом цветущей черёмухи. На трибуну поднялся Михаил Иванович Калинин. Всероссийский староста говорил о заботах партии, о её великих предначертаниях, о курсе на социалистическую индустриализацию страны. В конце митинга он, спустившись с трибуны, положил первый камень в фундамент первой электростанции. Она представлялась гигантом: подумать только — тысяча киловатт!..

Но какой малюткой она выглядит сейчас. Её дымок невозможно отыскать, — он затерялся среди дымов огромного города, раскинувшегося на холмах по обе стороны реки. Вон на левом берегу, где в ту весну цвела черёмуха, виднеются высокие трубы заводов. Там дымят две трёхтрубных ТЭЦ, — каждая по семьдесят пять тысяч киловатт, — а городу всё не хватает энергии. Вон растёт в строительных лесах четвёртая электростанция, но говорят, и её мощности будет недостаточно для удовлетворения всех потребностей.

Нет, неправ Забалуев, совершенно неправ. Нельзя в таких условиях колхозам наваливаться на городскую энергосеть. И нельзя ждать, когда государство будет иметь возможность дать свет всюду. Надо заботиться самим. Строить и строить. Малые речки издавна служили людям, вращая колёса мельниц. Теперь будут вращать турбины гидростанций. Теперь нужны не малюсенькие пруды, а большие водохранилища — на всех речках, во всех балках. В Язевом логу, залитом водою, снова появится рыба. Зеркальные карпы будут гулять косяками…

Так думал Шаров по дороге в город.

А он, огромный, мощный, вырисовывался всё яснее и яснее.

Хотя за четыре года, проведённые вдали от родного края, город раскинулся вширь и приподнялся ввысь, всё в нём Шарову казалось давно знакомым, и он ехал, как домой, ехал с высоким и светлым чувством, с надеждой на поддержку и помощь.

У въезда на проспект, пересекающий город из конца в конец, он оглянулся. Никто не настигал его. Неужели Забалуев не сдержит слова и не приедет в райком? А ведь теперь уже нельзя без него начинать разговор о постройке гидростанции у Бабьего камешка.

Оставив коня во дворе заезжего дома, Шаров на автобусе отправился в центр города, на Коммунистическую улицу, где, в окружении новых каменных громадин, стоял двухэтажный деревянный особнячок сельского райкома партии. В маленьком вестибюле Шаров разделся, пригладил щёточкой волосы, сквозь тощие пряди которых белела широкая лысина, поправил борт пиджака и неторопливо поднялся на второй этаж. У входа в приёмную первого секретаря его ждал Забалуев. Торжествующая улыбка сияла на полных лоснящихся щеках Сергея Макаровича.

— Ты, поди, думал, что я отстану? — заговорил он похлопывая себя рукой по груди. — Нет, я умею на конях ездить.

— Но как же я не видел вас ни в поле на дороге, ни в городе на улице?

— Не увидишь, — у меня свой путь. Самый короткий. Вот слушай. Ты делаешь крюк и заезжаешь с проспекта, а я — прямо с Болотной улицы. Повёртываю в Заячий переулок. Там есть один двор с разломанным забором, я — туда. Вынырну на Краснооктябрьской, и сразу здесь.

— Ну, а коня где оставляете?

— За тополь привязываю. Наши кони место знают — сами останавливаются. Кору пообглодали малость, да это не беда. Правда, на прошлой неделе прицепилась ко мне одна бабёнка, председатель уличного комитета, но я отгрызся…

— Жаль.

— А чего жалеть? Я пообещал посадить два тополя. И сделаю. С Медвежьего острова привезу вот такие! — Забалуев сблизил ладони, показывая толщину деревьев. Потом он кивнул головой на приёмную. — Опоздали малость. К Неустроеву прошла Софья Борисовна…

— Векшина?! Демобилизовалась? Вы разговаривали с ней?

— В коридоре стоял, когда она проходила. Не успел окликнуть…

— А Неустроева видели?

— Забегал на минутку…

Из приёмной вышла маленькая, по-военному подтянутая женщина в армейском кителе, с погонами майора, с орденскими ленточками, с красными и золотистыми нашивками — свидетельствами ранений. На её узком, усталом и бледном лице выделялся прямой, слегка заострившийся нос, в уголках губ наметились строгие складки. Крупные иссиня-серые глаза светились молодо, бодро, и всё-таки радость, пробуждённая возвращением в родной город, смешивалась в них с глубокой, сдержанной грустью. Столкнувшись с Шаровым и Забалуевым, Векшина просияла и так тряхнула головой, что возле ушей колыхнулись тёмные пряди коротко подстриженных волос.

— Здравствуйте, председатели! — правую руку подала Забалуеву, левую — Шарову. — Я не ошиблась? — спросила Павла Прохоровича и кивнула на его соседа. — В Сергее Макаровиче не сомневаюсь — он где-нибудь подымает отсталый колхоз.

— Понимаешь, дома. В Глядене. Всю войну лямку тянул. В передовых, конечно, шёл! Как ты уехала на фронт, больше меня никуда не перебрасывали. А мне, старику, это наруку.

— Я — тоже дома, — тихо, скромно молвил Шаров. — В Луговатке.

— Как там Катерина Бабкина? Убита горем?

— Мужественно переносит. Рассказывают — никто не видел у неё слёз: понимала, что председателю колхоза нельзя своё горе делать вывеской, на которую смотрят все. Она запирала его в сердце на семь замков. От этого ей было тяжелее, но другим вдовам — легче…

— Я приеду к ней… Обязательно приеду. Расскажу о последних днях Филимона Ивановича. Привезу один свёрток…

Забалуев нетерпеливо спросил у Софьи Борисовны: в каком служебном кабинете можно будет найти её?

— Не знаю, — ответила она. — Партия даст работу.

— Отдохнуть бы тебе у нас надо.

— А у тебя дом отдыха есть? Не успел построить? Так куда же ты приглашаешь отдыхать?

Сменив шутливый тон на серьёзный, Векшина продолжала:

— Не об этом надо нам думать… И мне не до отдыха… Осталась одна… — Она вздохнула, — Больше работы — меньше дум о прошлом…

Из приёмной вышла девушка и сказала председателям, что Неустроев ждёт их. Забалуев первым двинулся в кабинет секретаря. Прошагав мимо длинного стола для заседаний в глубину комнаты. В просторном жёстком кресле сидел сухолицый человек в старомодном бледнозелёном френче, какие часто можно было видеть на партийных работниках лет двадцать пять назад. Забалуев плотно уселся на стул, широко расставив ноги и упершись в них угловатыми кулаками.

Павел Прохорович прошёл по другую сторону стола и, глухо стукнув пятками валенок, сдержанно поздоровался.

— Садись, — пригласил Неустроев, достал портсигар, предложил папиросу Забалуеву, взял себе, а на Шарова махнул рукой. — Ты, помнится, не куришь…

Выпустив дым в потолок, посмотрел на того и другого.

— Векшину видели? Тоже вернулась… Одним работником больше. А я, по правде говоря, не ждал её приезда. Ей лучше бы уехать в другой край, — тут всё напоминает и о муже и о сыне, — а она, представьте себе, даже поселилась в своей прежней квартире…

— Приходила на учёт вставать?

— Зачем ей к нам на учёт? Пусть встаёт в каком-нибудь из городских райкомов. Заходила просто поговорить.

Посмотрев на часы, Неустроев ткнул папиросу в чугунную пепельницу, похожую на капустный лист.

— Рассказывайте. Только с уговором — коротко, по пунктам. Через пятнадцать минут у меня — бюро. И вопрос, знаете, очень важный — отчётно-выборная кампания партийных органов.

Павел Прохорович достал из полевой сумки протокол партийного собрания и подал Неустроеву. Тот, не глядя, сказал, что надо передать инструктору.

— Это протокол особенный, — подчеркнул Шаров. — Мы собираемся составлять колхозную пятилетку.

— Прочитаю позднее, — пообещал Неустроев.

— А гидростанция тоже запротоколирована? — спросил Забалуев вызывающе и, не дожидаясь ответа, начал шумно рассказывать о том споре, который произошёл между ними.

Неустроев сказал, что Сергей Макарович волнуется напрасно, а Шарову напомнил ещё об одном выселке, где был небольшой колхоз. Выселок гораздо ближе к речке Жерновке, чем Гляден, и все его жители охотно примут участие в строительстве гидростанции. Если потребуется— райком подскажет правлению колхоза.

Вошёл председатель райисполкома Штромин, бывший кузнец; как все кузнецы, крепкий и подвижной. Он сел сбоку стола и начал прислушиваться к разговору.

Забалуев жаловался на Шарова:

— Он же грозится залить мою землю… Язевой лог… Мятлик… Самолучшее сено для овечек…

— Интересы других колхозов нельзя ущемлять, — строго заметил Неустроев, покосившись на упрямого фронтовика.

— Разве это интересы? М-мятлик… — Волнуясь, Павел Прохорович заикнулся. — М-мятлик для овец! Каких-то десять гектаров!.. Из восьми тысяч!.. О такой м-мелочи смешно говорить!..

— Гектар гектару — рознь.

— Мы будем строить на земле будённовцев, и нам никто не запретит.

— Да, если вы не зальёте землю соседей…

Раздался мерный бой часов. Обшитые дерматином двери открылись, и в кабинет вошли члены бюро. Неустроев твёрдо положил руку на стол.

— Скажи инженерам, чтобы спроектировали постройку плотины выше лога. Всё!

— Нельзя. Создастся подпор для нашей п-первой гидростанции.

— А ты плотинку сделай поменьше.

Шаров встал.

— Б-будем планировать там, где нужно для дела.

— Смотри — не ошибись! — предупредил Неустроев.

Кивком головы Шаров простился со Штроминым, — ему почему-то показалось, что этот молчаливый человек будет не на стороне Забалуева, — и пошёл из кабинета.

Сергей Макарович, идя по другую сторону стола, грозил ему пальцем:

— Ничего у тебя не выйдет. Понимаешь, не выйдет. Никто тебе партизанить не позволит.

Когда дверь за ними закрылась, Штромин сказал:

— Николай Васильевич, правда — на стороне Шарова.

— Какая тут правда, — возразил Неустроев. — Ты сам слышал — колхоз «Колос Октября», хозяин земли, не даёт согласия.

— Колхозники могут сказать иное.

— К Забалуеву там все прислушиваются. Все!

— Сомневаюсь.

— Нет для этого оснований. Он был организатором колхоза… И для района Забалуев — опора.

— Едва ли.

— Что за неверие в кадры? В основные кадры! — Неустроев многозначительно приподнял указательный палец. — Я дольше тебя работаю здесь — знаю…

Домой Шаров возвращался вечером. Небосклон был затянут облачной пеленой, и снежные поля утопали в сумраке. Но под ногами коня теперь звенела хорошо накатанная дорога, и Павел Прохорович спокойно лежал в санях. Он вспоминал предвоенные годы…

Его, главного агронома краевого управления сельского хозяйства, тяготила служба в канцелярии. Он порывался уехать в колхоз. Там его место. На земле. В полях. Среди людей, выращивающих хлеб. Но его не отпускали с работы, пытались играть на самолюбии: «А кто может заменить тебя?..» Пришлось обратиться в Центральный Комитет партии. Там поняли его душу, его стремления. А близкие друзья и товарищи по работе продолжали отговаривать:

— Зачем закапываешься в деревню? Оторвёшься от среды научных работников, отстанешь… А здесь ты через два-три года напишешь диссертацию.

— В колхозе скорее напишу, — отвечал Шаров.

— Ну, что же… — пожимали плечами друзья. — Как говорится, ни пуха, ни пера…

Жена ходила по квартире, опустив голову, и время от времени спрашивала:

— Кино есть в этой твоей деревне?

— Будет, Танюша, будет. А пока что колхоз обслуживается кинопередвижкой.

— Радио тоже нет?

— Будет.

— Зимние ночи придётся коротать с керосиновой лампой. Ты подумал об этом?

— Построим гидростанцию.

— Лет через десять?

— Нет, через годок.

— А судьба дочери тебя не волнует? — дрожащим голосом, едва сдерживая слёзы, спросила Татьяна Алексеевна. — Останется Зоечка без образования… О музыке и думать нечего…

— Ну, ну… Я тебя не узнаю, Танюша. — Павел Прохорович подошёл к жене и взял её за руки. — Не надо так… Ты знаешь, я родился и вырос в деревне…

— А я чем там займусь? Цыплят буду разводить?..

— Начнёшь работать по специальности. Небольшая библиотечка уже есть…

И вот они в жаркий июльский день 1940 года едут по этой дороге, сидят на вещах, которыми заполнен кузов новенькой колхозной полуторки. По обочинам дороги цветёт душистый белый донник. На обширной равнине Чистой гривы колышется под ветром высокая рожь. Сизая пшеница вымётывает колос.

Шаров не сводит глаз с полей; тронув жену за локоть, говорит:

— Взгляни, Танюша, какие тут массивы хлебов! Море!.. А чернозём — в аршин! Но поля пока что запущены, не устроены. Степной ветер засыпает их песком… А если здесь вырастить защитные лесные полосы — лучше этого края в Сибири не сыскать! Тут, я тебе скажу, мы легко будем собирать по тридцать центнеров!..

— С твоим полётом фантазии только бы стихи писать!..

Зоя сидела у ног матери, похожая на неё и волнистыми рыжеватыми волосами, и круглым лицом, и крупными веснушками, и даже родинкой на верхней губе.

Дорога привела на мягкий увал, и впереди открылась долина, по которой, поблёскивая, текла Жерновка. Она то разливалась по зелёному лугу, то пряталась в глинистых берегах и издалека походила на разорванную нитку перламутровых бус.

Шаров приподнялся и сказал жене:

— Танюша, взгляни. Вон наша Луговатка!..

По берегу реки, словно коробки спичек, раскинулись деревянные, серые от времени, дома.

Татьяна Алексеевна недовольно повела плечом.

— Скучнее ты ничего отыскать не мог? Ни одного деревца!..

— Нет, одна берёза есть. Вон-вон. Возле правления колхоза, — указал Шаров на центр села и обнял жену за плечи. — Лес, Танюша, в наших руках. Я тебе скажу — годочка через три село будет утопать в зелени. А вон там, — он указал на окраину, — раскинется наше «море». Да, да, гектаров на сто, если не больше…

По ту сторону долины начинался постепенный подъём к горам. За первыми увалами виднелись мохнатые сопки, окутанные лёгкой голубой дымкой. А на горизонте врезались в небо острее ледяные шпили. Они сияли под ярким солнцем.

— Вот там чудесно! оживилась Татьяна Алексеевна.

Конец лета и осень промелькнули незаметно. В ночь под новый год у них увеличилась семья. Сына они, по желанию Татьяны Алексеевны, назвали Павликом…

Весной всем колхозом выходили на строительство плотины. Возили землю, вбивали сваи. Но не успели насыпать и половины дамбы, как началась война. Шаров поехал в райком партии с просьбой разрешить пойти добровольцем на фронт. Софья Борисовна сразу подписала ему открепительный талон.

— Я тоже ухожу, — говорила она. — Ну, сам посуди: муж — на фронт, сын — на фронт. Разве я могу оставаться в тылу?..

Татьяна Алексеевна, проводив мужа, оставила библиотеку и все годы была бригадиром огородной бригады. «Сдаём урожай на завод сухих овощей», — писала ему на фронт, и он показывал письма друзьям-однополчанам: радовался, что его Таня нашла своё место в колхозе.

Демобилизовался он поздней осенью. Над Сибирью гуляли сырые ветры, роняя на землю крупные снежинки. Они исчезали в высокой стерне, успевшей поблёкнуть от непогоды. Но даже в эту унылую пору года неповторимые просторы родного края были приятны. Вон чёрная громада трактора тянет плуги, перевёртывает широкую ленту жирной земли. Вон движется на зимний отдых самоходный комбайн. Вон летит стайка тетеревов на гороховое поле. Вон мышкует лисица; сейчас увидит машину и молнией метнётся в сторону бурьяна…

На увале шофёр остановился:

— Полюбуйтесь нашим «морем»!

Павел Прохорович глянул на окраину села и ахнул. Огромный пруд, окаймлённый кустами тальника, ещё не успевшего уронить золотистой листвы, лежал серебряным слитком.

Не сводя глаз с Луговатки, Шаров ждал встречи с семьёй. Первой к нему вихрем примчится Зоя, подпрыгнет и повиснет на шее… Наверно, большая выросла, пожалуй, и узнать нелегко… Много раз просил у Танюши фотокарточку, но она почему-то не прислала…

Выбежав навстречу, жена на крыльце обняла его и, уронив голову на плечо, разрыдалась. Говорят, бывают слёзы радости, но рыдания при встрече не могут не заронить тревоги в сердце. Павел Прохорович медленно приподнял её голову и поцеловал в мокрую щёку, усыпанную всё такими же, как прежде, милыми для него веснушками, похожими на отруби.

— Танюша, что с тобой! Танюша! — Хотел посмотреть в глаза, но она опять уронила голову.

— Ни о чём не спрашивай… Всё пройдет…

В сенях послышался топот босых детских ног и вдруг затих. Павел Прохорович взглянул туда. У порога стоял мальчик в матроске.

— Это Павлуша?! Какой большой! — Протянул руки к сыну. — Беги сюда… Ну, беги скорее…

Мальчик стоял неподвижно.

В доме было тихо. Павел Прохорович хотел позвать Зою, но сдержался: в сердце разрасталась щемящая тревога…

Татьяна Алексеевна не могла рассказать подробностей трагической гибели дочери — захлёбывалась слезами. Рассказали соседи.

…Жарким летним днём Зоя с соседскими ребятами ушла из детского сада. Никто не заметил их исчезновения. Они играли в колхозном сарае, где лежала пакля. Видимо, у них были спички, и они вздумали развести костёр. Пакля вспыхнула. Огонь отрезал выход. Дети постарше прорвались сквозь пламя, а Зоя, самая младшая, не смогла выбежать. Когда с полей примчались люди тушить пожар, то на месте сарая уже дотлевали угли…

Выслушав этот страшный рассказ, Шаров приложил дрожащую руку к холодному лбу и опустил повлажневшие глаза…

Дома Татьяна Алексеевна с одного взгляда поняла, что он узнал всё и шагнула к нему навстречу:

— Уедем отсюда…

Пока шла война, она всё выносила: чувствовала — помогает ему и всем фронтовикам. Вставала с первыми петухами, возвращалась в потёмках. Бывало, сыпался снег, а она работала на огороде или в поле. У неё болели суставы, руки стали чёрными, шершавыми, на пальцах трещины — цыпки. Но она не вздыхала, не жаловалась на судьбу: знала — ему на фронте труднее. А как тяжело ей было одной переживать потерю дочери! Десятки раз начинала писать ему и рвала недописанные письма… Работала, пока не сваливалась с ног. Никто не видел у неё ни слезинки. Теперь неуёмные слёзы текли по лицу…

_ — Ты пойми, — говорила она, прижимая к груди скрещённые руки, — мне снятся угли, обгоревшие косточки… Ведь это же… — Она захлебнулась слезами.

Он бережно подхватил жену, усадил себе на колени и обнял.

— Я понимаю, Танюша. Понимаю. Мне ведь тоже горько: удар ещё совсем свежий. Подумать страшно!.. Но ты же знаешь… Я не могу…

Они разговаривали долго и в этот раз и в следующие дни.

Месяца через полтора из села уехала ленинградка, заведывавшая библиотекой, и председатель сельсовета стал просить Татьяну Алексеевну вернуться на прежнюю работу. Уговаривали её вдвоём, и она, вздохнув, ответила:

— Попробую… Только я не уверена, что теперь у меня что-нибудь получится…

В школе готовились к встрече Нового года. Под ёлкой разместили корзины, укрытые зелёным мхом, сквозь который прорывался крепкий аромат зимних яблок. Ждали гостей из города. А в коридоре уже шумели нетерпеливые малыши.

Мария Степановна Букасова накинула шаль на седую голову и вышла на улицу. Дул лёгкий ветерок, под ногами струилась мягкая позёмка.

Старая учительница вошла в калитку и стала подниматься на крыльцо. На улице пели полозья, скользя по укатанному снегу. Всё ближе и ближе. Мария Степановна оглянулась. К калитке подлетела и замерла пара лошадей, впряжённых в кошеву. Они были белыми от инея.

Из кошевы первой поднялась женщина в серой пуховой шали, надетой поверх чёрной каракулевой шапочки, и окликнула её:

— Мамочка!

Мария Степановна, не чуя ног под собой, бросилась к гостям:

— Здравствуйте, родные! Здравствуйте! — Она хлопотала у кошевы, откидывая медвежью полость и помогая высвободить из огромного тулупа девочку. — Щёчки Светланка не познобила? — Взяла внучку на руки. — Какая ты румяная да крепкая! Как наливное яблочко!..

Валентина Георгиевна, высокая и белолицая, поцеловала мать. Андрей Гаврилович Желнин пожал тёще руку.

Гости принесли в дом шумную радость. Светлана прыгала вокруг ёлки, бегала из комнаты в комнату, заглядывая в каждый угол, — ведь неизвестно, куда этот хитрющий Дед Мороз запрятал кулёк с подарками.

Желнин помог жене раздеться и, скинув пальто, обеими руками потёр озябшие рябоватые щёки.

— Сейчас погреетесь!.. — улыбнулась Мария Степановна и бойко, как молодая, выбежала в сени. Вернулась с графинчиком в руках и торжественно поставила его на стол, где, в окружении рюмок, уже возвышалась бутылка виноградного вина. — Тебе, надеюсь, попрежнему нравится, чтобы графинчик запотел?.. Покойник Георгий тоже любил холодную водку.

Она присмотрелась к зятю. Полнеет он, — костюм стал тесноват. И стареет. Лёгкая седина тронула виски, приглушила черноту волос.

— Давненько не навещали меня, — мягко упрекнула Мария Степановна. — Забываете старуху…

— Он шесть лет не был в отпуске, не отдыхал, — пожаловалась матери Валентина Георгиевна. — То посевная, то уборочная… Даже выходными днями почти не пользуется.

— Не ворчи, Валюша. — Андрей Гаврилович пожал руку жены возле локтя. — Придёт июнь я обязательно вырвусь на рыбалку. Всю ночь буду плавать с сетью по реке… Ты представь себе: на банках огни горят, плывут и покачиваются. В воде — отблески. А на островах соловьи поют. На болотистом берегу коростели кричат. Журавли играют зорю. Хорошо!.. Вот это будет отдых!

— Знаю я твою рыбалку! Умаешься, вымокнешь до нитки. На вёслах наломаешь руки…

— Зато на душе легко.

В передней появился Шаров, Марии Степановне объяснил, что пришёл узнать — не согласится ли Андрей Гаврилович сказать по радио несколько слов, поздравить колхозников с Новым годом.

— Сами знаете, его здесь считают земляком…

— А ты раздевайся да проходи в комнату. Там и договоришься.

— Неловко как-то. Человек в гости приехал, ещё не успел обогреться, а я…

— Вот не думал, — послышался голос Желнина, — что среди фронтовиков есть такие робкие!

Здороваясь, Павел Прохорович, по военной привычке, щёлкнул каблуками.

После возвращения из армии Шаров впервые встретился с секретарём крайкома, окинул его пристальным взглядом. В светлой рубашке с галстуком, в чёрном пиджаке, Андрей Гаврилович напоминал учителя.

Не выпуская руки Шарова, Желнин, в свою очередь, всматривался в его лицо.

— Вы за войну переменились мало… А почему не заходите в крайком?

— На военной службе привык являться по вызову или с докладом. Здесь пока что докладывать не о чем. Просьбы о помощи, конечно, будут. Так я их — гуртом, чтобы меньше времени у вас отнимать.

— Время всегда найдётся.

Улыбнувшись, Андрей Гаврилович напомнил, что хозяйка приглашала раздеваться, и Шаров, почувствовав себя непринуждённо, снял пальто, прошёл в комнату и поздоровался с Валентиной Георгиевной, с которой он перед войной однажды встречался в этом же доме.

Желнин шутливо сообщил жене, что Павел Прохорович уже придумал для него работу. Она, обычно, старавшаяся оберегать его отдых, поддержала просьбу Шарова, сказав, что Андрею самому должно быть приятно выступить.

— Ты, Валюша, права. Здесь мне всё кажется близким и дорогим с тех лет… — подтвердил Желнин. — Пожалуй, даже с семнадцатого года…

Подошла хозяйка дома и пригласила к столу.

— Быстренько заморим червячка — да и в школу, — сказала она. — Ребята ждут, волнуются.

Гости разместились вокруг стола. Мария Степановна попросила Шарова быть за хозяина.

Из приглушённого репродуктора мягко лилась песня:

Едва Шаров успел наполнить рюмки, как песня оборвалась на полуслове и колхозный диктор сообщил, что на праздник приехала делегация из «Колоса Октября», и попросил слушателей передать об этом председателю колхоза.

— Гости на гости — хозяевам радости! — сказала Букасова.

Павел Прохорович чокнулся со всеми, выпил рюмку и, быстро одевшись, пошёл в контору.

…Гости, поджидая председателя, сидели на мягком диване, на стульях в его кабинете. Тут были супруги Огневы и Трофим Дорогин.

— Вот хорошо. Сдержали слово! — говорил Шаров, здороваясь по порядку со всеми. Он пригласил гостей к себе.

Трофим Тимофеевич сказал, что ему хотелось бы повидать молодого садовода.

— Разве Василий не повстречался вам?! — удивился Павел Прохорович. — Он поехал с делегацией в ваш колхоз.

— Вон что!.. Однако, мы разминулись в Будённовском выселке: заезжали погреться… Жаль, что не повидаемся. Я привёз ему новогодний подарок. — Трофим Тимофеевич подал свёрток. — Черенки ранетки.

— Дорогинской?!

— Можете так называть, если вам нравится. А что запишет помологическая комиссия — не знаю.

— От колхоза подарок?

— От себя лично. Осенью в своём приусадебном саду нарезал.

— А я думал — Сергей Макарович раздобрился.

— Если сорт понравится — подарим и от колхоза, — пообещал Огнев.

Шаров напомнил о приглашении, и все пошли к нему.

Вася Бабкин купил яркий малиновый галстук с белыми крапинками, похожими на снежинки. Целый день учился завязывать. Узел получался маленький, как на кручёном пояске. Некрасивый. В Глядене увидят — просмеют. И Вася снова принимался за нелёгкое дело. Было это хуже всякой работы! Галстук измялся. Пришлось утюжить.

И чуб беспокоил Васю — уж очень нависал на правую бровь. Парень смочил пышные волосы горячей водой, причесал частым гребнем и туго завязал голову женским платком. Хорошо, что матери не было дома, а то, чего доброго, начала бы строить догадки: не к зазнобушке ли собирается?

Время от времени посматривал в окно. Сквозь затянутые морозными узорами стёкла двойных рам едва виднелось бледное, как мутный лёд, зимнее небо. А Васе хотелось, чтобы погода переломилась и чтобы опять разгулялся такой же буран, от какого он спас девушек… Может, всё повторится, и ветер снова столкнёт их где-нибудь на улице Глядена. Лицом к лицу. С одной Верой. Без болтливых подружек. Без свидетельниц. Пока девушка не опомнится от неожиданной встречи, Вася поцелует её в пушистую и, как яблоко, румяную щёку, а там будь, что будет… Если не рассердится и не оттолкнёт, он бережно подхватит её под руку, и они войдут в клуб: пусть все видят их вместе!.. Трофим Тимофеевич позовёт к себе встречать Новый год. Когда часы пробьют двенадцать, Вася поднимет рюмку, чокнется со стариком, посмотрит в глаза Веры и скажет:

— С Новым годом! С новым…

«Со счастьем… только не с моим… — Вася тяжело провёл ладонью по лицу. — Сёмка Забалуев в женихах состоит…

Может, лучше не ездить в Гляден? Забыть?.. Нет, нет. Это невозможно. Свыше всяких сил. Она появилась перед ним, как солнышко перед ребёнком, — на всю жизнь. Если даже спрячется за тучи — он будет ждать, когда покажется снова… Может, её сердце повернётся к нему, Может, она забудет то, что было у неё раньше… Ехать. Обязательно ехать. В Гляден! К ней в Гляден!

Но всё сложилось не так, как хотелось Васе. За весь день, пока они ехали до Глядена, в холодном небе не появилось ни одного облачка. А вечер окончательно испортила луна: едва успело рыжее зимнее солнце опуститься за снежные холмы, как она, побелевшая от мороза, вышла в свой дозор нарочито для того, чтобы, вместе с деревенскими сплетницами, приглядеться — не повстречался ли где-нибудь парень с девушкой. Ну и пусть глядит!..

Тут случилась новая неприятность — делегацию повёл в дом культуры, как районные работники без скромности называли бедноватый клуб, водворённый в старую церковь, сам Забалуев. По дороге он рассказывал о своей молодости, о партизанском отряде, об открытии клуба. Это было в 1919 году. Крестьяне, измученные колчаковскими карательными отрядами, бесповоротно встали на сторону большевиков. Всюду зарождались партизанские отряды. А в церквах попы продолжали служить молебны о ниспослании победы «верховному правителю» и раздавали листовки, на которых был оттиснут крест с призывом записываться в «дружины Иисуса Христа» и «творить божье дело». Божьим делом в ту пору белогвардейцы называли расстрелы и виселицы да ещё пепел на месте непокорных деревень. Дружинники нашивали себе на грудь белые кресты, на колокольнях ставили пулемёты. Потому-то партизаны и направили свои удары против этих крепостей. Врываясь в сёла, чаще всего в ночную пору, они сжигали церкви. Старый гляденский священник Евстафий Чесноков ослушался архиерея, не прочёл с амвона его изуверского разбойного воззвания и переслал «святые листовки» партизанам. Потому-то и уцелело это здание. Забалуев во время налёта на Гляден ограничился тем, что спилил колокольню. Спустившись на землю, сказал своим бойцам: «Пусть стоит комолая. Может, на что-нибудь сгодится…» Через несколько дней в церкви засел карательный отряд, и партизанам пришлось целую неделю держать осаду… Прихожане отреклись от осквернённой церкви, полуразрушенной во время боя. Тогда с купола и алтаря были сняты кресты, а на месте иконостаса сколочены подмостки для сцены…

— Тесновато в этой хоромине, — говорил Забалуев своим гостям, когда те подымались на крыльцо. — Да и чертовски холодно.

— У нас и такого клуба нет, — сетовали луговатцы. — Собираемся в школе. Полы загрязним, а ребятишки после того на уроках чихают.

— Разбогатеем — новый клуб построим. Вот увидите! — подзадоривал Сергей Макарович. — Большущий отгрохаем! А этот переделаем на пожарный сарай.

Все вошли в притвор — небольшую переднюю, куда раньше изгоняли «оглашенных». Сейчас там горели тусклые лампы с задымленными стёклами, и молодёжь, одетая по-зимнему, танцевала под гармошку.

— Ишь растопотались! — ворчал Забалуев, прокладывая для гостей дорогу ко входу в зал. — Как в табуне кобылицы! Проходу из-за вас нет…

— А вы оставайтесь с нами! Спляшите русскую! — закричали девушки, — Сергей Макарович, ну оставайтесь же!

— Некогда мне… Да и градусов нет. А на сухую плясать не тянет.

Вася шёл позади всех. К нему протиснулась высокая, как верстовой столб, девушка, и над его ухом заскрипел знакомый тягучий голос:

— Вот радость-то пребольшущая! Домовой приехал погостить!

Парень вскинул голову. Перед ним, сутулясь, как бы стесняясь своего большого роста, стояла Лиза. Глаза у неё сияли, словно продолговатые крупные ягоды зелёного крыжовника под лучами солнца.

— Моё сердечушко чуяло, — продолжала девушка, — с тобой танцевать пойду первая!

— Какие танцы! — отмахнулся Вася, а сам, приподнявшись на цыпочки, то из-за одного, то из-за другого Лизиного плеча окидывал танцующих пытливым взглядом. — Нет, нет. Я — в шубе, в валенках…

— Ничего, не вспотеешь, не задохнёшься, — у нас, как на улице.

— Да… Но мне тут… Поговорить надо…

Вот и хорошо! Уж сегодня-то мы с тобой наговоримся! А то, бывает, ни одним словечушком не с кем перемолвиться: парней мало, с девчонками не интересно.

Лиза бесцеремонно протянула руки, и Васе, волей- неволей, пришлось подхватить её.

Гармонист играл «На сопках Маньчжурии». В тесной комнате, то и дело сталкиваясь, кружились пары, чаще всего девушка с девушкой. Вася, забывая обо всём, кидал беспокойный взгляд из стороны в сторону. Где же Вера? Неужели не пришла? Что с ней? Может, заболела…

А вдруг она уже… не дома?

— Что ты вертишь головой-то, как сыч в лесу?! И молчишь. Оглох, что ли? — Лиза встряхнула Васю, чтобы он пришёл в себя. — Что, говорю, глазами-то стреляешь туда-сюда? Шея заболит. Перервётся!

— Не беспокойтесь. Она у меня, хоть и тонкая, но жилистая.

— А я… я хотела сказать… — Лиза горячо дышала в Васино ухо. — Во сне тебя видела. Правда. Вот честное слово. Даже много раз, и всё…

— Что-то не верится.

— Спроси у мамоньки. Я кажинное утречко рассказываю ей свои сны…

В уголке, прижавшись к стенам, шептались девушки. Глянув туда, Вася увидел лёгкую прядь светлых волос, выбившуюся из-под шали на высокий лоб, и, забыв передвинуть ногу, так покачнулся, что толкнул плечом соседнюю пару.

— Один уже спьянел! — посмеялись над ним.

— Видите, я танцую плохо, — буркнул Лизе, пытаясь освободиться от неё.

— Вижу, — обиделась та. — Я всё вижу. Только прямо тебе, миленький, скажу: понапрасну обувку бьёшь!

— А вам-то что?

— Добра тебе желаю. И правду говорю: Верка давно по Сеньке сохнет! Хоть и в девках ходит, а ему — ну как бы сказать? — вроде бабой доводится.

Метнувшись от Лизы в сторону, Вася прислонился к стене, чтобы перевести дух и собраться с мыслями. Дернул её чёрт за язык! И как не стыдно наговаривать? Не такая Вера, чтобы… И всё же делать ему здесь больше нечего. Зря приехал. Где бы достать лыжи? К встрече Нового года ещё можно успеть прибежать домой… Ну, а что там? Напиться с горя, только остаётся…

— Вася, здравствуй!

Голос весёлый, звонкий и приятный, как песня жаворонка.

Вася повернулся, схватил руки девушки, горячие, трепетные, словно крылья пойманной птицы. Встрече рада! Глаза у неё чистые, светлые. Такие не лгут, не прикидываются.

— Почему не зашёл к нам? Хотя ведь… папы, к сожалению, нет: к вам уехал.

Ему было бы приятно ещё раз зайти в дом Дорогиных и почувствовать себя её гостем. Кто знает, может, у неё найдётся какое-нибудь сердечное слово? Ведь она не высвобождает рук, не отводит глаз.

— Я каждый день вспоминаю… — говорит Вера тихо, тепло. — Хорошо у тебя в избушке!..

— А я-то… Если б ты знала!.. — Вася, позабыв о том, что они здесь не одни, притягивает её пальцы к своей груди. — Я всё время…

И вдруг на его плечо легла тяжёлая рука Забалуева.

— Вот ты где!.. Гость нежданный! Девичий пастух!..

Вера, не проронив ни слова, исчезла в толпе.

А Сергей Макарович продолжал громко пенять;

— Успел прильнуть!.. А вроде не за этим тебя колхоз к нам прислал? Не возле юбок топтаться. Нет!

В душе Сергея Макаровича с юных лет, с той злополучной ночи, когда он был пойман в саду, гнездилась неприязнь к Дорогину. С годами она не ослабевала, а даже усиливалась. Это оттого, что старик — упрямый, ершистый, всё делает по-своему, к председателю — никакого уважения. И Верка уродилась в отца. Не такую бы надо сноху в дом. Не такую. Но, что поделаешь? Придётся породниться: все знают — Сенькина невеста. Если она не дождётся и выскочит за другого, люди будут смеяться: «Трёкнулась! Забалуева погнушалась!» Такое стыдно будет слушать. Вот потому-то, скрепя сердце, он и присматривает за Веркой.

«Ишь, коршун выискался! — про себя продолжает ворчать на Васю. — Нет, из нашего гнезда цыплёнка не унесёшь! У нас ещё ни одна девка в чужой колхоз замуж не выходила! Нет, нет!»

Но, на всякий случай, вслух говорит:

Гармонист неважный. А вот мой сын, бывало, заиграет — ноги сами притопывают! Ой, хорошо играет! Лучше всех! Особливо для своей невесты, для Веры… Понимаешь, мимо кладбища никто с Семёном не ходил, — все боялись: не ровен час, покойники повыскакивают и запляшут под гармошку!..

Сергей Макарович захохотал, надеясь, что те, кто слышал разговор, отзовутся весёлым смехом, но все молчали. А Вася стоял растерянный — уходить или переждать?

У Забалуева вдруг смешинка застряла в горле, и лицо стало насторожённым: «Нельзя оставлять настырного парня. Буду возле себя держать, как бычка на верёвочке…» И Сергей Макарович объявил:

— Тебе в президиуме полагается сидеть. Как гостю.

Вася неохотно прошёл за сцену, где находились делегаты. Как бы ускользнуть от них? Сесть бы в зале. Рядом с Верой. Шёпотом сказал бы ей недосказанное. И она ведь тоже хотела что-то сказать… Жаль, по дороге в Гляден разминулись с Трофимом Тимофеевичем… А теперь придётся вместе со всеми делегатами встречать Новый год у Сёмкиного отца. Постыло всё… Постыло…

За спиной тяжело шагал грузный Забалуев. Он думал о сыне:

«Образумился бы Семёнко да отступился от Верки. Сам. Ну, чего ему стоит? Оставил бы её на бобах. Вот бы хорошо-то! Пойдёт про неё дурная слава: «Женихи обегают зубастую!» В девках прокукует век… Но Семёнко ей письма пишет. И говорят, все про женитьбу… А этого ухажёра надо отвадить. Первым делом у себя дома оглушить медовухой. Такого плюгаша можно свалить двумя стаканами, а потом — людям напоказ. Пусть посмеются…»

Открыв собрание, Забалуев прочёл с трибуны обязательства своего колхоза, долго говорил о том. что в соревновании с луговатцами они выйдут на первое место.

Вася смотрел в зал, пытаясь отыскать Веру. Но её там не было.

Узнав о приезде Дорогина в Луговатку, Желнин сказал Шарову:

— Вот кому, слушайте, надо предоставить слово для новогоднего поздравления.

— Трофим Тимофеевич уже согласился. Но ваше выступление — само собой. Уговор дороже всего.

Пока Дорогин говорил перед микрофоном, Андрей Гаврилович, сидя в углу небольшой радиостудии, стены которой были скрыты за тяжёлыми занавесями, просматривал свои наброски, сделанные карандашом на маленьких листках.

Слово хлеб для Желнина было священным, как слово Родина. С детских лет пастушонок Андрейка привык дорожить каждой крошкой. Обронить кусочек — считалось грехом. Бывало нечаянно перевернёшь калач на столе — мать даст затрещину: «Не клади хлеб вниз головой!..»

— «Хлеб наш насущный…» — перечитал Андрей Гаврилович первую строку краткого наброска своей будущей речи. Этими словами в детстве начинался каждый день.

Их провозглашал отец перед чужими, чёрными от времени, иконами, всякий раз в ином доме, — пастухов крестьяне кормили по очереди, подённо. После смерти отца пастуший кнут перешёл по наследству к старшему сыну Сидору, и маленький рябоватый Андрейка вместе с братом бормотал эти слова в угоду набожным хозяевам, не вдумываясь в смысл. Позднее он понял, что насущнее хлеба, действительно, нет ничего на свете. Это случилось в засушливый год, когда не только рожь в поле, а даже трава на лугах сгорела подчистую. Зимой во дворах не мычали коровы, не блеяли овцы, не кудахтали куры — все пошли под нож. Братья забросили на чердак пастушьи кнуты и отправились в Питер — на заработки. Вскоре к ним приехала мать. В Лаптевку они так и не вернулись…

Сибирь, как богатый хлебный край, впервые открылась перед Желниным в голодный семнадцатый год. Он приехал сюда вместе с другими посланцами петроградских рабочих, чтобы обменять на хлеб зажигалки и лампы, чайники и кастрюли, топоры и пилы. В ту осень он и услышал впервые о Чистой гриве: «Там от пшеницы амбары ломятся!» — говорили в совдепе. Необъятные просторы поразили его: «Земли-то сколько! Какое богатство!..» В Луговатку он въехал поутру. Женщины были заняты стряпнёй. Всюду пахло горячими шаньгами да блинами. Тут его завалят хлебом! Где ему обосноваться на квартиру? Выбрать бы дом получше да хозяев поприветливей. Вспомнился наказ старшего их группы: «Ищите фронтовиков. Из бедноты. На них опора». Желнин так и сделал. Ему показали избу Кузьмы Венедиктовича Попова. Там его приветили. Днями хозяин вместе с ним ходил по домам, расхваливал добро, привезённое с завода. Вечерами к Поповым собирались соседки, пряли куделю и пели «проголосные» песни. Запевала сама хозяйка — Анисья Михайловна. У неё был такой мягкий и сочный голос, что нельзя было не заслушаться. Андрей как бы видел перед собой и шатёр дружины Ермака, и байкальские волны, и тайгу со звериными узкими тропами, и степной ковыль. И тогда он подумал: «А ведь не унылый, не угрюмый здешний край. Жизнь была мрачной и тяжкой. От неё на всё падала тень, как от чёрной тучи. А вот жизнь переменится, и природа заиграет…»

Хлеба он выменял только пять мешков. Бородатые мужики, с волосами, лоснящимися от масла, отвечали: «Нет у нас лишнего. Нет. Свиньюшек надо кормить… А полежит пошеничка в амбаре — не в убыток: ещё приедете, побольше товару привезёте — подороже дадите…»

…Диктор подошёл предупредить, что Дорогин заканчивает речь. Андрей Гаврилович, очнувшись от раздумья, встал и, держа листки перед собой, направился к микрофону.

Стрелки часов приближались к двенадцати. Андрей Гаврилович закончил речь призывом к хлеборобам Чистой гривы: страна ждёт от них увеличения посевов пшеницы и высоких урожаев!

Поздравив слушателей с Новым годом, Желнин повернулся к Трофиму Тимофеевичу и пожал ему руку.

Утром Шаров знакомил гостей с хозяйством артели. На улице к ним подошёл Желнин. Он был в чёрном пальто, в пыжиковой шапке-ушанке; поздоровавшись со всеми, шутливо спросил председателя:

— Меня не приглашаете?

— Нет, почему же… — смутился Павел Прохорович. — Я думал, вы просто приехали отдохнуть… К тому же, вы тут всё и всех знаете…

— Знал когда-то… Но у вас всё новое…

Навстречу им шёл старик с обвисшими белыми усами, в полувытертой чёрной папахе, которую так и хотелось обмотнуть красной лентой партизана 1919 года, в позеленевшем от времени полушубке, опушённом барашком по борту и косым карманам. Ясно виднелась полоска, натёртая ремнём, которым когда-то подпоясывался этот человек.

— Привет Кузьме Венедиктовичу! — Андрей Гаврилович потряс руку старика. — С Новым годом, дорогой! Ты всё такой же прямой, как лиственница!..

— Ну, что ты, что ты. Годы сгибают…

— Слушай, много ли тебе лет-то?! Ведь ты ещё молодой!..

— Конечно, есть люди старее меня. Я распочал ещё только восьмой десяток. Вроде не так уж много.

Они пошли рядом, вспомнили Анисью Михайловну, её песни. Разговаривая, Желнин не сводил глаз со старика.

— Полушубок всё тот же!.. Люблю я на тебя смотреть в этом полушубке!

— Берегу. По большим праздникам надеваю.

— А почему не при шашке?

— В музей сдал. Разве ты не видел? К ней ярлык прицепили: «Самоковная шашка партизана Грохотова».

— Надо было в скобках написать: «Бывшего Попова», улыбнулся Желнин. — А дальше — о перемене фамилии…

— И про это не забыл?!

— Я все твои рассказы помню. Могу повторить: «Заявился в партизанский отряд и говорю: «Не хочу Поповым зваться, — безбожник я и против попов иду. Запишите Грохотовым»… Так было?

— Эдак! — Старик поправил усы, как бы для того, чтобы улыбке было вольготнее разливаться по лицу.

— Помню, как в тридцатом году мы выселяли кулаков на север, — продолжал Андрей Гаврилович. — День был ясный, морозный. Вот как сегодня. Вереница подвод. В санях сидят семьями кулаки. Смотрят зверьём. А рядом с подводами — колхозники-конвоиры. Все верхом на лошадях. Ты — в этом полушубке. С шашкой. С винтовкой за спиной. А на шапку красную ленту нацепил.

— Чтобы не забывали боевых партизан!

— Я провожал вас тоже верхом. Выехали на середину Чистой гривы — вечер стал надвигаться. Небо помрачнело. снег потемнел. Так в темноту и ушёл обоз с последними представителями последнего эксплуататорского класса!.. Я вернулся в твою горницу и обо всём написал в крайком. Помнится, это была моя первая информация, ответ партии, пославшей меня в деревню… Часто вспоминаю те дни…

— Да, есть что вспомнить! Есть что пересказать молодым!..

Они пришли к зернохранилищу. Завидев их, кладовщик открыл широкие створчатые двери, в которые можно было въехать на автомашине. По одну сторону прохода возвышались вороха пшеницы, по другую — лежал овёс. Между ворохами стояли клейтоны и триеры. Шаров включил рубильник, и у клейтонов застучали решёта, у триеров закрутились барабаны.

— Вот это хорошо! — похвалил Огнев. — Большое облегчение для колхозников!

— На очереди у нас — электрификация молочнотоварной фермы, — рассказывал Шаров. — Через год приедете — покажем электродойку. А новая гидростанция даст энергию на полевые станы…

Гости осмотрели лесопильный завод, побывали на мельнице, в скотных дворах и направились на гидростанцию. Грохотов с Дорогиным — впереди. Они шли тяжело, — ноги в коленях гнулись плохо.

Присмотревшись к старикам, Желнин придержал Шарова:

— Постарела наша колхозная гвардия. У Дорогина — дочь дома, сын — в городе, у Кузьмы Венедиктовича — никого не осталось. Тяжело ему жить.

— Помогаем помаленьку…

— Надо помогать.

— Старик гордый, с ним трудно сладить. Еле на ногах стоит, а работает. Я думаю, не применить ли к нему принцип коммунистического общества? Рассказывают, где-то в Алтайских степях колхозное собрание решило перевести старика, основателя колхоза, в коммунизм. Ему предоставлено право брать в колхозной кладовой и в сельпо, в счёт колхоза, всё, что нужно. По потребности.

— Больше ничего люди не рассказывают о том старике? Не слышно? А мне один журналист говорил — стесняется старик, почти ничего не берёт в кладовой, в сельпо совсем не заходит. И это понятно — опасается упрёков в нескромности. На расспросы отвечает шуткой: «Одному-то и в коммунизме жить скучно». Над этой фразой, слушайте, следует задуматься.

— Значит, не советуете брать пример?

— Да, не тот подход. Допустим на минуту: сегодня одному старику предоставляется право получать по потребности, завтра другому… Очередь!.. Неправильно это в своём существе. Коммунизм не для избранников, а для всего общества.

— Выходит, что там забежали вперёд?

— Не учли всего. Закружилась голова. Старик стал работать больше прежнего, а трудодни ему не записывают. И живёт он более стеснённо, чем до того.

— А если нам, к примеру, установить для стариков колхозную пенсию? — спросил Шаров и тут же начал развивать мысль. — Скажем, процентов сорок к средней выработке трудодней… Первому — Грохотову, как организатору колхоза.

— Ну, что же, мысль заслуживает внимания. Но устав артели… Потребуется поправка. А это очень сложно. Продумайте всё. Внесёте предложение — попробуем поставить вопрос…

На другой день во время завтрака Шаров объявил:

— Сейчас поедем в город. В театр. Билеты куплены для всех.

— Для всего колхоза? — спросил Огнев. — Умно придумано!

— Приглашаем вас.

Огнев пошёл к телефону: хотелось, чтобы Сергей Макарович побыл с ними в театре. Ему полезно. Да и с Шаровым, может быть, скорее подружится.

Дружба Огневу казалась необходимой для дела, — у колхоза «Новая семья» есть чему поучиться. Сегодня они разговаривали о социалистическом соревновании между двумя колхозами, и Шаров обещал помогать во всём. Так пусть два председателя встретятся да потолкуют по-хорошему.

Дозвониться до Глядена было нелегко, но Никита Родионович упрямо крутил ручку старого аппарата и убеждал девушку на телефонной станции, что у него разговор сверхсрочный. Наконец, ответил знакомый женский голос. Огнев обрадовался:

— Тётя Нюра! Говорю я, Огнев. Никита Огнев. Да, да. Гощу в Луговатке. В Луговатке. Поняла? Поздравляю тебя с Новым годом! Хорошо мы встретили, хорошо! Товарищ Желнин здесь был. А сейчас мы едем в город, в театр. Ты скажи нашим: в город, мол, едут. К Сергею Макаровичу сбегай. Всё передай. Говорил, мол, что надо бы приехать туда. Прямо в город. Быстренько. Ты поняла меня, тётя Нюра? Пусть запрягает Мальчика и мчится. В театр. В новый театр. Ждать будем там. Дело задумано интересное и большое. Важное, говорю, дело! Беги скорее…

Когда он положил трубку, перед окнами уже стояло несколько пар лошадей, запряжённых в кошёвки и добротные сани. Кони нетерпеливо топтались на месте, сдерживаемые вожжами, и вскидывали головы. Весело позванивали бубенцы и колокольчики. Ветер играл лентами, вплетёнными в гривы и чёлки.

— Снарядились, как на свадьбу! — рассмеялся Дорогин.

— Что ж, садитесь за жениха, — ответил шуткой Шаров и предложил ему место рядом с Марией Степановной.

Тётя Нюра, сельсоветская сторожиха, вбежав в дом Забалуевых, запыхавшаяся, встревоженная, присела на лавку и хлопнула руками по коленям:

— Ох! Сердце зашлось! — Перевела дух и спросила у хозяйки: — Сам-то давно ли спит?

В то утро Сергей Макарович провожал гостей. Все они после его медовухи, которую он, прибедняясь, называл сладеньким кваском, едва держались на ногах, разговаривали громко, затягивали свои любимые песни, но тут же забывали слова.

Василия Бабкина всю ночь душила тошнота. Парень отлёживался на крыльце и обморозил уши. А утром ему «для поправки» влили стакан «ерша», и он опять осовел. Его вынесли на руках, уложили в сани. На улице, против дома Дорогиных парень приподнялся, сдёрнул шапку, хотел что-то крикнуть, но вывалился из саней. Встать не мог. При каждой попытке падал то на один, то на другой бок. А пьяные гляденцы потешались:

— Ползком добирайся, браток!.. Носом снег паши!..

Сергей Макарович был доволен: хорошо употчевал! И сам употчевался изрядно. Теперь в горнице похрапывал с таким лихим присвистом, что тётя Нюра высказала догадку:

— Знать, приснилось ему: коня погоняет! Сон-то в руку! Да, — подтвердила она. — В сельсовет по телефону названивали. Буди его, матушка, буди. Дело, говорят, самое екстренное. Пусть, говорят, в город едет.

Анисимовна бросилась в горницу, а тётя Нюра торопила её.

— Скорей буди, матушка! Сама знаешь, Макарыч не любит опаздывать. На все совешшания завсегда первым является. Не припоздал бы нынче. Чего доброго, нас с тобой завинит…

В дверях показался Забалуев и, протирая глаза толстыми пальцами, спросил:

— Что стряслось? Чего тревогу подымаешь, тётя Нюра?

— В город требовают. Явиться, говорит, сей же минут. На Мальчике велели скакать…

— Куда скакать?

Прямиком, говорит, в этот, как его… Ну, где представленья играют.

В театр? А что там такое? От кого распоряженье?

Да от… как его… Совсем из головы фамилия выпали… Ну, секретарь он, што ли? Самый набольшой в городе.

Неужели от Желнина?

— От него! Проздравил с Новым годом…

— Тебя проздравил? Сам?

— Явственно слышала…. И приказал тебе явиться.

— Мне говорили, он — в Луговатке, — недоумевал Забалуев. — Похоже — ты напутала, тётя Нюра.

— Ну и повесил бы телефон к себе в квартеру да сам бы и разговаривал, — обиделась исполнительная женщина и, стукнув ребром ладони по колену, выпалила: — Сказали: все там будут. И нашего Микиту вытребовали туда…

— Значит, что-то случилось… А может, заседание проводят? — забеспокоился Сергей Макарович — Анисимовна! Принеси-ка огуречного рассолу.

— Капустного испей, — посоветовала тётя Нюра. — Начисто смывает хмель…

Сергей Макарович давно привык к тому, что на всех заседаниях его избирали в президиум. Он даже твёрдо знал, когда назовут его фамилию. Много раз проверял и убедился, что после старого большевика Задорожного, участника боёв 1905 года, первое место всегда отводят ему. И, если бы этот порядок нарушился, он счёл бы за обиду и задумался бы: «А в чем тут загвоздка?..»

Ему нравилось в числе первых подыматься по лесенке на сцену, к красному столу президиума. Он был на голову выше других. И сапоги его стучали громче всех, подымавшихся вместе с ним. Опоздать к началу заседания для него было хуже, чем заболеть, и он покрикивал на Мальчика, резвого вороного жеребца:

Веселей!.. Ми-и-ла-ай!

И всё-таки Сергей Макарович опоздал. У входа в театр уже не было ни одного человека. А тут ещё в дверях задержали, требуя билет.

— Я — на заседание, — объяснил он. — Мне звонили…

— У нас спектакль.

— Значит, заседание уже кончилось?

— Никакого заседания не было. Спектакль идёт. «Князь Игорь». Прислушайтесь — увертюру играют.

— А товарищ Желнин здесь? Секретарь крайкома?

— Проходил…

— Он срочно вытребовал меня. Велел сюда скакать…

Забалуева пропустили. Он прошёл по пустому фойе, толкнул дверь в кабинет директора, где, обычно, перед заседаниями собирались руководящие работники. Дверь оказалась закрытой. Осушив в буфете две кружки пива, он поднялся во второй ярус, куда разрешалось входить в любое время спектакля, и стал прислушиваться к тому, что пели артисты, но разобрать ничего не мог, — мешала музыка.

В антракте Сергей Макарович спустился вниз и возле входа в кабинет директора столкнулся с Векшиной, недавно избранной секретарём райкома.

— Я прибыл! — отрапортовал громко. — С опозданием, но причина уважительная: поздно узнал.

— Очень хорошо, что приехал, — сказала Софья Борисовна. — Эта опера — наша национальная гордость! Стоит послушать. Ты первый раз?

— Первый…

— Советую посещать…

Считая разговор оконченным, Векшина хотела уйти, но Забалуев так растерянно посмотрел на неё, что она задержалась.

— Слушаю тебя, Сергей Макарович. Что-нибудь случилось?

— Не знаю… По вызову явился…

К ним подошёл Огнев.

— Только сейчас приехал? Без жены?

— Конешно…

Никогда Забалуева не вызывали в город с женой, и он перекинул недоуменный взгляд с Огнева на Векшину. Та посоветовала:

— В следующий раз обязательно привози Матрёну Анисимовну. Помнится, так зовут твою жену?

— Эдак… Но она, понимаешь, в обиде…

— Чем и кем обижена?

— Ты посуди сама, Софья Борисовна, к Шарову на Новый год приезжал секретарь крайкома, а нас и секретарь райкома забыл. Как же тут…

Приеду, приеду… — улыбнулась Векшина.

— А мы для вас, Сергей Макарович, место бережем. Шаров торжественно вручил ему билет. — Будем сидеть рядом…

Другим соседом по креслу оказался Огнев. Сергей Макарович начал ему выговаривать:

Кони не для того вам даны, чтобы маять их. Раскатываетесь по городу! А у кого спросились? Оштрафуем всех по пять трудодней!..

Никита Родионович молчал. На хорошую беседу Сергея Макаровича с Шаровым теперь нечего было и рассчитывать. И всё же Огнев был уверен, что этот приезд, как своеобразная встряска, пойдёт Забалуеву на пользу.

А Сергею Макаровичу всё представлялось нарочитой затеей. Для похвальбы перед начальством Шаров привёз в театр столько луговатцев, сманил сюда своих гостей и, в добавок ко всему, подстроил так, что и его, председателя колхоза, вызвали: полюбуйся! Вот какие мероприятия провёртываем! Бери пример!..

Раздосадованный, он едва дождался антракта и, опередив своих соседей, направился в кабинет директора. Там были и Желнин, и Векшина, и много других, знакомых и незнакомых Забалуеву людей.

— У меня такое мнение, — заговорил он громко, и на его голос повернулись все, — надо собрать колхозников со всего района. Вот будет праздник!

— Сделаем! — пообещала Софья Борисовна. — Спасибо за подсказ.

— Я поголовно всех привезу, — продолжал Сергей Макарович, подбодрённый удачным началом разговора. — Девяностолетних старух с печек поснимаю!..

Поздней ночью они возвращались в Гляден. Высокий небосвод был засыпан звёздами, как горохом. Даже луна казалась на редкость маленькой.

Дорога поблёскивала. Возле неё, будто вперегонки с лошадьми, мчались мохнатые тени.

Огнев сидел с Забалуевым: Сергей Макарович, захлебываясь хохотом, рассказывал о празднике. Он ведь заранее знал, что у него будет веселее! И не ошибся: гости подмели пол бровями! А молоденький-то плюгаш обморозил уши! Больно хлибкие, как гребешок у петушка!

— Чего же тут смешного? Постыдился бы говорить.

— Ишь ты! Учить принялся! Стыдно-то не мне, а им: слабаки! Как хозяин, я всех употчевал, а сам — на ногах. Порядок!.. А ежели тебе не любо слушать, так я для других слова поберегу.

Некоторое время ехали молча. Потом Забалуев, не выдержав, спросил:

— Ну, а ты чем похвалишься? Как погостилось?

Никита Родионович рассказал не о том, что они пили и ели, а что видели в Луговатке. Пока говорил о гидростанции и зернохранилище, о скотных дворах и лесопилке, Сергей Макарович сердито хлестал коня вожжами, хотя Мальчик и без того бежал так резво, что комья снега из-под копыт взлетали выше передка рогожной кошёвки. А когда рассказчик упомянул о колхозном радиоузле— Забалуев не стерпел:

— Уж, грешным делом, не просватался ли ты к ним?

— Думка такая была, да не удалось: Домна за пиджак держала, — ответил шуткой Огнев.

— Значит, в агитаторы к Шарову записался?

— Про хорошее рассказывать не зазорно.

— Хорошее, небось, и дома найдётся.

Огнев заговорил о пятилетнем плане. Неплохо бы последовать примеру и составить свою колхозную пятилетку.

У нас не завод, — возразил Забалуев. — Не под крышей работаем — под небом. А природа часто план по-своему поворачивает. Сам знаешь, бывает, утром направляем людей сено грести да в стога метать, а через час — дождь: надо перестраиваться — брать литовки и траву косить. Вот тебе и план!

— Без плана, как без глаз.

— Сравнил тоже!

— А ты походи с завязанными глазами: будешь тыкаться туда-сюда, как слепой кутёнок.

— У настоящего хлебороба, как говорится, план — в голове.

— Переводятся такие хлеборобы в наши дни.

— Из района годовой план спускают, задания по культурам дают — этого довольно. Хватит!

Огнёв заговорил о посадке леса в полях. Сергей Макарович, не дослушав, махнул рукой:

— Опять эти выдумки!

— А я считаю — дельное предложение. Надо обсудить.

— Тебе бы всё обсуждать!.. А председатель зачем поставлен? Он — за хозяйство в ответе!

Прислушиваясь к громкому спору, доносившемуся из передней кошёвки, Дорогин усмехнулся:

— Про наши обязательства толкуют!

— Я упреждала: «Не согласится Сергей Макарович на посадку леса, рассердится», — напомнила Домна Потаповна.

Забалуев той порой крикливо доказывал, что и в полевых бригадах, и на фермах, и в саду не хватает рабочей силы, что молодёжь уходит в город:

— Добро бы — на производство: не столь бы обидно. Так нет, девки в домработницы поступают! Сельсовет не даёт справок на паспорта — неё равно бегут. Как их удержишь в колхозе? Чем? Только богатым трудоднём. Вот о чём нужно думать. И надо было прямо сказать Желнину, а вы затеяли про какие-то лесные посадки. Фантазёры!

Поняв, что спор наедине ни к чему доброму не приведёт, Огнев рассказал о новогодней речи Желнина, в которой секретарь крайкома назвал их инициаторами социалистического соревнования.

— Правда? — повернулся к собеседнику Забалуев. — Расскажи, как было. Слово в слово. — Выслушав рассказ, повеселел. — Вот видишь! Я всегда говорил — руководящие работники любят наш колхоз! Ценят! А Шарова мы, как говорится, обгоним! Рекордный-то урожай соберём мы!

— А Павел Прохорович сказал: «За рекорды прятаться не будем. В конце пятилетки дадим по двадцать центнеров на круг».

— Надорвётся!

Вера слышала, что самый молодой из гостей обморозил уши, и в душе ругала Забалуева: наварил дурману! Полвека прожил, а меры не знает!..

После возвращения из луговатского сада она часто вспоминала о посеве берёзки и о своей помощи Васе Бабкину. Как там у него сейчас?.. В новогодний вечер Забалуев помешал поговорить. Отца она тоже не успела расспросить, — встревоженный большими морозами, старик рано утром уехал в сад.

Ещё издали, с Гляденского крутояра Трофим Тимофеевич увидел высокие тополя. За ними яблони укрывались от ветров. От ворот до сторожки — аллея из старых вязов, одетых инеем. Густые ветви сомкнулись и напоминали своды туннеля. По нему, потявкивая, бежал навстречу огромный рыжий пёс Султан. Правое ухо у него болталось, левое торчало, как рог.

— Небось, соскучился, чортушка?

Запрыгнув в сани, Султан хотел лизнуть в щёку, но Дорогин повалил его.

— Ладно, тебе, ладно…

Предупреждённый тявканьем собаки, от сторожки шёл молодцеватый старик в белом фартуке.

— Алексеич, здравствуй! — крикнул Трофим Тимофеевич, подымаясь из саней.

— Здравия желаю! Здравствуйте! — отрывисто ответил сторож, когда-то служивший в старой армии.

— Ну как, сильно пакостят косые? — спросил Дорогин в избушке, обирая ледяные сосульки с бороды.

— Отбою нет. Навалились окаянные. Нынче всю ночь напролёт ходил по саду. Промёрз до костей.

Трусливый, с первого взгляда как будто безобидный, заяц, про которого детишки поют весёлые песенки на новогодних ёлках, у садоводов издавна числится во врагах. Чуть недоглядишь — заберутся косые в сад, обгложут стволы да ещё выберут те деревья, которые дают хорошие яблоки. Губа у них не дура! Что с ними делать? Перепробованы все пахучие обмазки для деревьев — толку мало. Самое надёжное — обвязать стволы сосновыми ветками: сунется к дереву косой — мордочку наколет. Так можно отвадить. Но в саду — тысячи деревьев: все не обвяжешь. Хлопотно!

Алексеич придумал погремушки, предложил также ребячьи меленки-ветрянки: труся испугаются — отдалятся. Понаделали не меньше сотни: в бураны по всему саду — звон, гром и треск. Но в бураны заяц боится запорошить глаза — дрыхнет в тёплой снеговой норе. В морозы голод подымает его на разбойные дела, а в такую безветренную пору умолкает шумовая защита…

— Приглядимся к проказнику, — сказал Дорогин. — И найдём какую-нибудь отваду.

Сторож встал, нахлобучил заячью шапку на брови, надел полушубок и подпоясался старым солдатским ремнём.

— Нет, — возобновил он давний спор, — что ни говори, Тимофеич, а ружьём лучше. Ежели положить большой заряд, — он сделал такое движение рукой, будто высыпал в ствол шомполки полную горсть пороха, — запыжить покрепче да пальнуть в одного — все от страху рехнутся! Опять же — мясо на варево! И шкурка денег стоит!

— Сад не полигон. Не стрельбище, — ворчал Дорогин. — Дерево покалечишь — век его укоротишь: у ребёнка яблоко отберёшь.

— Малая дробинка не помеха.

— А ты выбей стекло в окне: мороз ворвётся. Так же и в яблоньку через самую маленькую ранку…

— Между деревьев можно стрелять… Один-то раз…

— Не соблазняй… За канавой пали сколько хочешь. Припасов привезу.

Дорогин надел старую фетровую шляпу. Пряди волос высунулись в дыры. Алексеич в отместку разворчался:

— Пора бы тебе шапку завести. Не молодой. Нечего форсить-то…

— Не для форсу я. Для лёгкости.

— Не ровен час, простудишься. Вон как жмёт мороз-то!

— У меня голова морозоустойчивая! — рассмеялся Трофим Тимофеевич.

Вооружённые палками, они вышли в сад. Алексеич направился в одну сторону, Дорогин — в другую.

Луна круглой льдинкой стыла в промёрзшем небе. Возле деревьев лежали синие узорчатые тени. Даже в эту морозную пору сад был красив, и Дорогину хотелось пройтись по нему из конца в конец, но, помня уговор с Алексеичем, он в первом же квартале остановился возле старой яблони и замер. И Алексеич тоже замер в условленном месте.

Тишина. Оцепенев от холода, отдыхают яблони. Но перезимуют ли они? На веку Дорогина много раз морозы опустошали сады. Бывало, поздней осенью любовался плодовыми почками, ждал хорошего урожая, а летом приходилось браться за топор да рубить чёрные, будто облитые кипятком, деревья, потом продавать что-то из немудрых пожитков, чтобы купить новые саженцы и всё начать сызнова.

Совсем рядом пролетела белая полярная сова. Сгущённый морозом воздух упруго шуршал под её размашистыми крыльями.

От лесной полосы прыгал зайчишка; время от времени, останавливаясь, озирался по сторонам: нигде — никого. Поводил ушами — всюду тишина. Можно приниматься за ужин. До облюбованной яблони остаётся несколько прыжков…

Дорогин стукнул палкой по дереву. Зайчишка поднялся столбиком. Замер. Не столько смотрит, сколько слушает.

Из соседнего квартала донёсся такой же отрывистый стук. Зайчишка в переполохе чуть не перевернулся через голову; бросился наутёк.

— Погоди маленько, — рассмеялся Дорогин. — Пакостлив, а боязлив! Вот мы и покажем тебе от ворот поворот!

Передвигаясь в следующий квартал, садовод слышал, как в стороне скрипел снег под лыжами Алексеича. Через минуту, они оба снова замерли…

Трофиму Тимофеевичу припомнились профили гусей, да уток, смастерённые из фанеры. Для приманки птицы! А ведь можно повернуть на другую пользу, если сделать профиль охотника… Как будто нет никого в саду — прыгай спокойно, разбойничай. И вдруг — человек. Повёрнётся зайчишка в испуге — второй охотник перед ним. Тут вся надежда на ноги: унесли бы скорее!..

Из похода вернулись перед утром. У Дорогина пряди волос, примёрзли к шляпе, белой от инея; на усах я бороде повисли сосульки.

— Заледенел ты весь! — беспокоился Алексеич. — Не слушаешься меня… В газету тебя продёрнуть, что ли?..

Он разжёг печь и подставил к ней стул.

— Садись, грейся.

Но Дорогин не сел. Он похаживал по комнате и с весёлым мальчишеским задором вспоминал о заячьем переполохе.

Утром они принялись мастерить профили охотников.

Заседание бюро райкома закончилось в полночь. Векшина последней вышла на улицу.

В старом, теперь для неё просторном, чёрном пальто, в простенькой меховой шапочке она казалась ростом ещё ниже, чем в строгой военной форме. Мягкий кротовый воротник приятно касался щёк и подбородка. Ноги, после тесных офицерских сапог, отдыхали в тёплых, тоже старых валенках. В её жизни всё переменилось, только эта одежда хранила прежнюю теплоту.

На улице было пусто. Векшина шла медленно. Куда ей спешить в такой поздний час? Дома никто не ждёт. Никто не согреет душу разговором о делах минувшего дня. Пусть на свежем воздухе немножко отдохнёт голова.

Острый ветер ударил в лицо, кинул снежную крупу. Софья Борисовна слегка приподняла воротник и пошла быстрее. Вспомнилась фронтовая ушанка. Пожалуй, завтра в поездку по району лучше надеть её, — подвязанные уши защитят от ветра и мороза.

Она любила свой район. До войны знала не только всех секретарей и парторгов, председателей колхозов и бригадиров, но и очень многих рядовых колхозников. Сейчас ей хотелось поскорее побывать во всех сёлах, посмотреть работу, пожать руки старым знакомым и поговорить о делах, о семейных радостях и невзгодах. Когда возник вопрос о выезде членов бюро на партийные собрания, она записала за собой пять сёл. Первым в списке стоял Гляден. Она приедет туда на день раньше. Кучеру уже сказано, чтобы запряг коня на рассвете, и не в форсистую кошёвку, в которой ездил Неустроев, а, как бывало, в сани-розвальни да положил бы сена, чтобы можно было прилечь в передке. Так теплее и приятнее…

Вот и дом, где она живёт. Построенный в начале первой пятилетки, дом выглядел бедновато и серо. Окна были маленькие, и оттого казалось, что дом смотрит на шумную улицу, строго прищурившись. Но для Софьи Борисовны этот дом был самым дорогим. Здесь всё напоминало о прошлом, о молодости. Вон из того окна, на втором этаже они с мужем часто смотрели на заречную часть города, где, на месте черёмуховых зарослей, всё выше и выше вздымались корпуса заводов. Туда Артемий пришёл рядовым инженером. Через год стал начальником цеха. Ещё через год его избрали парторгом. Потом — в райком. Постепенно все привыкли к нему, как к партийному работнику, и забыли про его диплом инженера. Иначе не отпустили бы на фронт… Из этой двери по утрам выбегал непоседливый Саша. Размахивая сумкой, мчался в школу. Пионерский галстук колыхался на его груди… По вечерам сын ждал их с работы, спешил порадовать хорошей отметкой, рассказать школьные новости. А на столе уже стоял чайник, из носка струйкой подымался пар…

Сейчас её никто не ждёт. Тёмное окно едва заметно в ночном полумраке. Рядом два окна сияют ярким светом. Соседи ещё не спят. Можно перемолвиться хоть одним словом…

Векшина поднялась по крутой лестнице, достала ключ и вошла в квартиру. В коридоре тотчас появилась соседка, седеющая, хлопотливая женщина.

— Вот хорошо, что ты не опоздала, — заговорила она. — Мой на собрании был и тоже только сейчас воротился. Раздевайся и проходи к нам чай пить.

Софья Борисовна поблагодарила.

— Проходи, проходи, — настаивала соседка. — Я картошки поджарила…

— А у меня колбаса есть…

— Не надо, не надо. Возьмёшь с собой в дорогу. Я уже селёдочки почистила.

На душе у Софьи Борисовны стало тепло. И было приятно отметить для себя, что в суровую осень 1941 года не ошиблась в людях…

Эшелоны с запада прибывали каждый день. Платформы были нагружены станками, теплушки переполнены рабочими и их семьями. Едва поезд успевал остановиться в товарном тупике, как мужчины принимались разгружать оборудование эвакуированного завода. Женщины с детьми, в ожидании, пока им дадут адреса квартир, располагались поблизости, укрываясь от непогоды плащами и брезентами.

Софья Борисовна шла против ветра. Мелкий осенний дождь сек лицо. Защищая глаза рукой, она присматривалась к людям, только что прибывшим в город.

— Откуда эшелон?

— Оттуда, где бомбы падают, — ответила хмурая женщина с чемоданами в руках и посмотрела на лужи, разлившиеся по всей площадке. — Болото у вас тут, что ли? Сухого места не видно.

Возле неё, цепляясь за юбку, плакали два малыша.

— Замолчите, горластые!.. Без вас тошно, — прикрикнула мать.

Векшина помогла перенести чемоданы к забору, на груду кирпича; склонившись над одним из мальчуганов, погладила его озябшие ручонки, отогрела дыханием.

Женщина попросила:

— Присмотрите за ребетёнками… — А сама, не оглядываясь, пошла переносить остальные вещи.

Когда всё было сложено к забору, Софья Борисовна, указывая глазами на детей, участливо заговорила:

— Одна ты с ними?..

— Муж вон там станки сгружает.

— Рабочий?

— Стахановец.

— А с какого завода?

— За номером наш завод…

— Ясно! — Софья Борисовна качнула головой и, глянув в озабоченные глаза приезжей, спросила, как её звать.

— Демьяновной. Ариной Демьяновной.

— Пойдёмте, Демьяновна, ко мне. Тут близко. Через пять минут будем дома.

Они перенесли багаж на площадь в погрузили в трамвай.

По дороге Векшина рассказала, что у неё и муж и сын ушли на фронт, что сама она последний день в городе.

— Оставлю вам квартиру. Если будут уплотнять — подыщите надёжных людей, кого-нибудь из своих ленинградцев…

В двух комнатах уже не оставалось ничего, кроме стульев да столов. Комод, шкафы с одеждой и бельём были перенесены в кабинет мужа. Кровати и посуду Софья Борисовна передала приезжим.

Дети, поужинав, уснули в тёплых постельках. Их отец долго не возвращался из педагогического института, отведённого под эвакуированный завод. Женщины сидели за обеденным столом и далеко за полночь разговаривали о Сибири, о Ленинграде, о последних фронтовых известиях. А утром Векшина отдала Демьяновне ключи.

— Книги берегите, — сказала она. — Для мужа библиотека всего дороже…

На глазах ленинградки блеснули слёзы. Она обняла Софью Борисовну и поцеловала.

— Возвращайся скорее…

Демьяновна отвечала письмами на тревожные вопросы: «Нет, от твоего сына не было вестей…»

Когда Векшина вернулась и сняла погоны, ленинградка спросила:

— Как теперь с квартирой будем решать?

— А что решать? Война решила за нас…

После ужина Софья Борисовна вошла в комнату, которая когда-то служила мужу кабинетом, и включила яркую лампу под простым — с белыми стеклянными подвесками — абажуром. С письменного стола на неё смотрели муж и сын. Сына она считала живым; приподняв карточку, прошептала:

— Спокойной ночи, мальчик… — И поставила на место.

Подошла к полке с книгами. Читать каждую ночь, как бы поздно ни вернулась домой, давно вошло в привычку. На фронте носила в полевой сумке, вместе с последними номерами газет, маленький томик Пушкина; преодолевая усталость, при мерцающем свете блиндажного светильника, сделанного из орудийной гильзы, прочитывала по нескольку страниц…

Софья Борисовна взяла свежий номер «Нового мира» и направилась к кровати.

Забалуев проснулся, как всегда, задолго до рассвета, Матрёну Анисимовну толкнул локтем в бок:

— Вставай, мать. Сейчас заявится соседка…

— Ну, сшалеет она, что ли? Ещё черти в кулачки не бьются…

— А вот увидишь. Я знаю характер Силантьевны: дятел долбит в одно место до тех пор. пока червяка не достанет, а она — пока своего не достигнет.

Фёкла Скрипунова звала себя заботливой матерью. Перед каждым выходом дочери на задержание снега она, едва завидев свет в окнах соседнего дома, отправлялась к Забалуевым, с порога низко кланялась Матрёне Анисимовне и осведомлялась:

— Сам-то дома? Не убежал ещё по колхозной домашности дела справлять? Вот хорошо, что я застала его. Она садилась на широкую лавку, выкрашенную охрой, и, похлопывая рукой по коленям, громко рассказывала: — Слышала, соседушка, что про твоего гуторят в деревне? Хорошее! Только хорошее! В какую пору к председателю ни толкнёшься — дома нет. Когда он спит — неизвестно. Раньше первых петухов встаёт. А по колхозу носится, как вихорь!..

— Ой, не говори, Силантьевна, — сокрушённо отзывалась Анисимовна, — Я уж стала забывать, какой он есть. Целыми днями не вижу его, матушка моя. В обед прибежит, быстренько наглотается и опять след простыл. Ну, в его ли годы так здоровье растрясать!..

Заслышав разговор, Сергей Макарович вставал с постели и, сладко позёвывая, появлялся на пороге горницы.

— Спозаранку языки чешете! — упрекал женщин, потирая волосатую грудь.

— А ты прислушайся, что добрые люди про тебя говорят, — советовала Анисимовна. — Маленько переменись…

— Меняться не привык. Какой есть, таким и жизнь проживу.

Забалуев шёл к старому, оставшемуся от прадеда, чугунному умывальнику, подвешенному на ремешке над большой деревянной лоханью, набирал воды в широкие пригоршни и, поплескав на лицо, утирался полотенцем, висевшим тут же на деревянном крючке; круто повернувшись к соседке, спрашивал:

— Ну, полуночница, опять пришла про дочь балакать?

— Ночь-то долгая, — думы в голове, вроде комариков, толкутся…

— О ком же ты полошилась, соседка? — спросил Сергей Макарович и улыбнулся. — Наверно, всё о Лизавете?

— Обо всех растревожилась. Садовод на ум пал. Лежу и сама с собой разговариваю: «Председатель-то у нас об народе заботливый — пожалеет старика, вроде как моего человека…

— А что такое? Стряслось что-нибудь?

— А то, что — старость-то не радость: годы уходят — силушку уносят.

— Трофим, понимаешь, сам виноват: родной сын зовёт жить к себе, а старик не едет.

— Ишь. ты! Придумала что! — покрутил головой Сергей Макарович. — Нет, я семейственности не допущу!

— Она — девушка умная, — продолжала, нахваливать Скрипунова.

— Ума у неё даже больше, чем надо, — разоткровенничался Сергей Макарович.

— А ты что, ейный ум на весах взвешивал? — упрекнула Анисимовна, — Помолчал бы об этом.

— Конешно, Вера не чета моей Лизаветушке. Материнского глаза нет за ней, — оживилась соседка и, тронув локоть Забалуева, попросила: — Переведи доченьку в сад, а то мы там — одни старухи. Молодого голоса не слышим…

— Серебряная бригада! — рассмеялся Сергей Макарович.

— Вот, вот. Эдак просмешники зовут, — обидчиво подтвердила Скрипунова. — Дай хоть одну молоденькую. Пусть песнями душу повеселит.

— В саду работа — для старух: рукам легко, воздух, как говорится, пользительный… — Забалуев почесал толстую. розоватую шею. — А для Лизы что-нибудь другое придумаем…

— Придумай, Макарыч, придумай. Дело соседское. Может, и мы когда сгодимся для вашей-то семьи…

В те годы во многих колхозах ещё существовали звенья высокого урожая зерновых. Им отводили от пяти до десяти гектаров. Сергей Макарович также решил создать звено. Для того и распахал вблизи сада частицу коровьего выгона. Там без всяких забот и хлопот вырастет по тридцать центнеров! О таком рекорде напишут в газетах. Снимут для кино. Колхоз прогремит, как передовой. А в поле на трёх тысячах гектаров урожай окажется средним или даже ниже среднего. Хлебопоставки пойдут с него по низшей группе. Добрая слава сохранится, хотя хлеба он и сдаст меньше, чем его простодушные соседи. А на трудодни выдаст больше. Пусть другие сумеют так! Кишка тонка!

По главе звена Забалуеву хотелось поставить будущую сноху, но Вера не только не обрадовалась заботе о ней, и твёрдо заявила, что будет попрежнему выращивать коноплю. Если упрямая девка окончательно откажется — Лиза Скрипунова может пригодиться. Дело нехитрое, при его помощи справится.

— Ты, Макарыч, не сумлевайся. Справится! Лизаветушка насчёт грамоты вострее других девок. — В поисках поддержки, Фёкла взглянула на хозяйку дома. — Анисимовна знает: по работе Лизавета — первая в деревне. Да и сам ты видишь: девка толстая, дородная, ростом бог не обидел…

— Она из всех приметная, — отозвалась Матрёна Анисимовна.

— Приметная, милая. Правильные твои слова! — оживилась Скрипунова. — А вот… это… — Видимо, занятая какой-то новой мыслью, она на миг забыла о главной теме разговора. — Да! Вот я про что: под началом-то ей надоело ходить. Сама может руководствовать!

— Ладно, подумаю. Может, поставлю на звено, — пообещал Забалуев и начал одеваться.

Па рассвете Вера, озираясь по сторонам, — как бы не заметил да не окликнул отец, — выбежала из двора, но за ворогами, сделав несколько шагов, остановились:

«Может, бросить все затеи?.. И к Чеснокову больше — ни ногой…»

В родном селе Всеволод Чесноков выглядел пришельцем. Лишь немногие из людей старшего поколения припоминали его, единственного сына отца Евстафия. Сиволод, как его звали сверстники, хромал на правую ногу, и старику в жестокий год смуты и борьбы удалось уберечь сына от зачисления в «дружину святого креста». Сам престарелый священник, за ослушание отрешённый архиереем от прихода, провёл то лето на островке, где когда-то преосвященнейший «беседовал с богом». Встав на колени, Евстафий вскинул руки к небу, каялся и взывал: «Усомнился я, окаянный раб твой… Вразуми, господи! Явись заблудшему!..» Но всевышний не явился. Целый год провёл Евстафий в глубоком душевном смятении, а потом, слагая священнический сан, поместил в газете письмо, в котором религию именовал заблуждением, а её служителей — сеятелями лжи и невежества. Сыну сказал: «Для твоей пользы, чадо моё». Вскоре Всеволод покинул Гляден, захватив рекомендацию от волревкома. Отцу писал сначала из Иркутска, потом из Владивостока. Пробовал учиться на восточном отделении, но из-за малых лингвистических способностей был вынужден перевестись на агрономический факультет. Получив специальность, Чесноков работал участковым агрономом в Забайкалье, а в конце сорок первого года решил перевестись в более безопасный и сытый край. Его потянуло туда, где прошло детство и юношество. Так он снова оказался в Глядене, на только что открытом сортоиспытательном участке.

После возвращения из луговатского сада Веру всё больше и больше подмывало заняться опытами с коноплёй, но она ещё робела, не знала, с чего начать. Это раздумье и привело в лабораторию сортоиспытательного участка. Выслушав её, Чесноков разгладил пальцами обеих рук мелкие складочки на узком лбу:

— Ну, что же. Начинайте с маленького. Я помогу, а вы мне кое в чём…

— Если в моих силах…

Так она стала его даровой помощницей: подсчитывала зёрна в колосьях, взвешивала и записывала в тетради. Чесноков был доволен её работой.

Свои маленькие опыты Вера начала с проверки всхожести конопли.

Всё шло хорошо. И вдруг — статья в районной газете. Точно гром среди ясного неба. Начало высокопарное: «Наука — родная сестра суровой правды. Не терпит выскочек. Не принимает торопливых выводов и случайных заключений…» А дальше… имя отца. Подпись — агроном В. Чесноков. Он будто бы испытал в своём садике летние прививки, рекомендованные Дорогиным, и все они пропали…

Вера отбросила газету.

«И не стыдно ему?.. Назвал выскочкой!.. Да как же можно?.. Папа, небось, сто раз проверил…»

— Сам он торопыга! Неумеха! — возмущался отец. — Не знает, как держат в руках садовый нож. А писать горазд. Бумага всё стерпит, но совесть… Совесть не стерпит! Найдутся на него умные люди…

Сгоряча Вера дала себе слово: «Больше к Чеснокову — ни ногой». И три дня не была в сортоучастке. А вчера задумалась: «Семена уже проклюнулись. Надо сходить пересчитать… последний раз… И сказать ему в глаза…»

Опасалась, что отец остановит сердитым окриком: «Опять к тому умнику?..»

И вот она стоит посреди улицы в растерянности. Идти или вернуться домой?

Всё-таки он — агроном. Единственный в селе. Пусть в садоводстве не разбирается — ему же хуже. Рано или поздно придётся извиниться перед отцом. Но в полеводстве-то Чесноков понимает. Не зря же ему доверили государственное сортоиспытание! К его голосу прислушиваются несколько районов, — сеют то, что он рекомендует.

Вера пошла в сторону сортоучастка. Едва она успела сделать несколько шагов, как встретилась с Сергеем Макаровичем. Тот обрадовался. Разулыбался. О чём то хочет поговорить. Вероятно, будет спрашивать про письма от Семёна: когда получила последнее? Что пишет? А ей не по душе разговор. Отчего бы это? Ведь скоро сама станет Забалуевой. Нет. у неё будет двойная фамилия. И впереди она поставит — Дорогина. Вера Трофимовна Дорогина-Забалуева И жить они будут в отцовском доме… А разговаривать с Сергеем Макаровичем не хочется потому, что он не ладит с отцом. Нехорошо. Неприятно. И что это Семён не урезонит папашу? Ведь много раз писала ему, просила… Вот эти летние прививки… Не потому ли Чесноков принялся «испытывать» их, что Сергей Макарович всё время ворчит на отца за его опыты да при всяком случае высмеивает? Теперь — статья… Уж не сговорились ли они?

Девушка беспокойно посмотрела в одну сторону, в другую, зайти к кому-либо во двор у неё не было предлога, и она, слегка опустив голову, пошла быстрым-быстрым шагом. Но Сергей Макарович, широко расставив ноги, загородил дорогу.

— Ишь, как раненько встаёшь! Хорошо! По-нашему!

— В сортоучасток тороплюсь, — сухо сообщила Вера, поклонившись Забалуеву, и попыталась обойти его. — Семена проверяю.

— Перенимай от Чеснокова всё полезное для рекорда.

— Я свою коноплю испытываю.

— Погоди! — повернулся Забалуев, задерживая её. — Разговор сурьёзный. Добра тебе желаю. На коровьем выгоне, сама знаешь, участок для тебя берегу. Ставлю звеньевой! Пойдёшь на рекорд, и никаких гвоздей!

Вера не выносила такого тона, сочла, что будущий свёкор уже помыкает ею, и потому резко напомнила:

— Вы же сами ставили меня на коноплю…

— А теперь подымаю на ступеньку выше. Цени! Гордись! Поверь моему слову, там без всяких мудростей пшеницу вырастишь всем на удивленье!

— А я хочу — с мудростями!

— Послушай, что тебе старшие говорят. И… гм-м… не чужие люди… За пшеницу награду получишь! Большую! Да и председателю, как говорится, что-нибудь перепадёт!

— А через два-три года?

— Что через два года? Что через три? — сердито насторожился Забалуев. — Тоже пудов по сто схватим с этой земли!

— А дальше?

— Дальше… Да ты что, девка, в сибирских хлеборобов не веришь?

— Я в науку верю.

— А наука на каких подковках ходит? Практикой называются они. Вот как! Без подков-то она, понимаешь, сразу поскользнётся, как жеребёнок на гладком льду. А по хлебу практики — мы!

— Но кузнецы плохие… Прошлый раз я в город поехала — Буян расковался…

— В родителя пошла — шутки-прибаутки любишь, — укорил Сергей Макарович. — Значит, не договорились?

— Нет.

Забалуев помрачнел, — ему не правились строптивые ответы. Видать, девка совсем не приучена уважать старших: ей — слово, она — два на сдачу. Такой норов не скоро уломаешь — намается Семён с ней Ох, намается!

— Я о тебе, как говорится, по-родственному заботился, а ты — ноль внимания. — У Забалуева глаза стали холодными, как градины.

— А я не маленькая: сама о себе позабочусь.

— Смотри, девка, просчитаешься На звено высокого урожая я могу выдвинуть Лизу Скрипунову.

— Пожалуйста! — Вера шевельнула локтем, как бы отталкиваясь от навязчивого собеседника. — Хоть сегодня забирайте. Без неё обойдёмся.

Разминувшись, они пошли в разные концы улицы…

Запыхавшись, Вера взбежала на крыльцо, будто за ней гнались, и, перешагнув порог, замерла. За столом сидел Чесноков. При её появлении у него от неожиданности отвисла нижняя губа, словно у ребёнка, которому за проказы сейчас дадут взбучку. Но уже через секунду Всеволод Евстафьевич подобрал губу и, опершись кулаками в стол, поднялся, готовый отстаивать свою правоту.

Вера дала себе слово не говорить о статье, но не могла скрыть, что расстроена и оскорблена несправедливыми строчками об одном из удачных опытов отца.

— Извините… — проронила она и направилась к шкафу. — Я только посмотреть коноплю…

— Да?! — обрадованно встрепенулся Чесноков и, прихрамывая, пошёл к ней навстречу. — А я-то… Я, грешным делом, думал…

— Что я больше не буду помогать вам? Напрасно так думали.

Обескураженный неожиданным великодушием, Чесноков смущённо забормотал:

— Я, как раз, собираюсь в город. Необходимо, знаете. Неотложная поездка. На два дня…

— Можете, хоть на три. Я сделаю всё, что скажете.

— Ладненько!.. Я надеялся на вас… Ладненько получилось! — Чесноков потирал руки, будто они озябли, и он спешил отогреть их, — Ладненько!..

Бухгалтер Данила Облучков, маленький, коротконогий, похожий на бочонок, искал Забалуева по всему колхозу. В скотном дворе и свинарнике, в кошаре и конюшне, в кладовой и пимокатной — всюду ему отвечали:

— Сейчас был здесь. А куда умчался — никто не знал.

Застав председателя на мельнице, он сказал — в село приехала Векшина. Люди видели — пошла в школу.

«Отправилась секретаря расспрашивать, — задумался Сергей Макарович, вспомнив о предстоящем партийном собрании. — Приехала на день раньше — это не к добру. Везде побывает. В сельсовет пойдёт. А там наговорят! «Красный партизан» нахвалят.»

Облучков поспешил успокоить его:

— У меня итоги подбиты. Цифры на листочке выписаны…

— А что мне твой листок?!. Я так помню всё, только при людях не говорю. Коровёнки, язви их, подвели: к молоку тугие. А курчонки дали по шестнадцать яичек на голову! Но ведь крысы потаскали, вороны…

— Можно сделать… — Облучков поводил рукой над счётами и, решившись на что-то отчаянное, щёлкнул костяшками. — И никто не подкопается…

— Прибавить?! — Забалуев погрозил тяжёлым кулаком — Я тебе прибавлю! Тятю с мамой забудешь!.. Правду я почитаю за родную сестру. Запомни!..

Забежав домой, Забалуев сказал жене: «Готовь пельмени», и направился в школу.

Ему повезло: Векшина не успела уйти в «Красный партизан». Она сидела в маленькой комнатке директора, недавно сменившего фронтовую гимнастёрку на темносиний пиджак, и выслушивала короткие сообщения о работе каждого из девяти коммунистов партийной организации села. Забалуев, поздоровавшись, сел на стул против неё.

Сергей Макарович любил угостить всех, кто приезжал в колхоз. Для этого в зимнюю пору у него всегда были в запасе пельмени. Он пригласил к себе Софью Борисовну, но оказалось, что та уже позавтракала у знакомой учительницы.

— У колхозников тоже есть где жить, — сказал Забалуев. — За столом поговорить бы можно…

— Успеем ещё.

— Уйдёшь в «Красный партизан», а для нас времени не останется.

— Не волнуйся. Поговорим обо всём.

— А где тебя искать?

— Приду в контору. Вот так.

Сергей Макарович не трогался с места.

Векшина, помолчав, спросила:

— Ты к собранию приготовился?

— Мне что готовиться? Про свой колхоз я в любое время дня и ночи могу всё отрапортовать.

— Не хвались. Подожди, когда другие похвалят.

Изменилась она за войну: к каждому шагу — замечания да поучения. Строгости у неё прибавилось.

Обычно шумный, Забалуев молча слушал Софью Борисовну.

— Загляни в будущее, — советовала она. — Поговори с членами правления, с активом. Хозяйство у вас большое, надо каждую отрасль двинуть вперёд. И дальше той черты, которая намечена в годовом производственном плане. Вот так.

Из школы Векшина направилась в сортоиспытательный участок. Шла по улице и не узнавала Глядена: исчезли ограды, избы походили на стога сена в поле, — вокруг них гулял ветер, и ничто не останавливало его. У встречной женщины спросила:

— Что же это у вас дома стоят, как раздетые?

— Топиться, матушка, в войну нечем было, — ответила та. — В бор-то не пускают с топорами. А эти, — как их? — кизяки-то делать не умеем. Вот и спалили дворы. Остались, почитай, только у председателя, у Микиты Огнева да у Трофима Тимофеевича…

Но женщина обсчиталась. Сохранился ещё один двор — у сортоучастка, для которого колхоз отвёл пятистенный дом с двумя крылечками. Левое вело в квартиру агронома Чеснокова, правое — в лабораторию. Чтобы попасть туда, надо было обойти сарайчики и клетушки для коровы, овец, свиней и кур. Миновав эти хозяйственные постройки, Векшина поднялась на крыльцо и вошла в комнату, где углы были заполнены снопиками пшеницы и овса, проса и гречихи. Возле стен стояли шкафы. Одни из них были заняты мешочками с сортовым зерном, другие — фарфоровыми растильнями для проверки всхожести семян. Над маленькой растильней, выставленной на стол, как над блюдцем, склонилась девушка с пинцетом и подсчитывала те семечки конопли, у которых успели проклюнуться ростки. Обернувшись на стук двери, она присмотрелась к неожиданной посетительнице и всплеснула руками:

— Ой, Софья Борисовна!.. Проходите, проходите!.. — Подвинула стул, — Вот сюда…

— Верочка! — воскликнула Векшина. — Тебя нелегко узнать. Если бы не эти голубые глаза да светлые косы… Но тогда косы были покороче. Да и сама ты была поменьше…

— В восьмом классе училась…

— Я слышала — в институт не пошла. Война помешала?

— Нет… Не могла оставить папу…

Они сели одна против другой. Векшина расспрашивала девушку о жизни и работе, о планах и намерениях и всё подводила к тому, что ей надо учиться. Вера сказала, что учится заочно. В сельхозинституте. Пока на первом курсе. Да, она любит садоводство. Любит лес. Особенно в весеннюю пору, когда молодые листочки походят на зелёных мотыльков. Дело, начатое отцом, для неё дорого. Он уже старик, а многие выведенные им гибриды ещё не плодоносят. Может, на некоторых деревьях… и не увидит яблок. Кому-то придётся продолжать… Сейчас работает она в поле, на конопле. Сама пожелала туда. И понять это совсем нетрудно. Сергей Макарович на каждом собрании подчёркивает, что в саду место только для старух. Не могла же она, комсомолка, проситься на работу, которая заведомо считается лёгкой, да ещё к отцу в бригаду. Нет, нет, разговаривать с Сергеем Макаровичем не надо. Она попрежнему будет выращивать коноплю, собирается опыты поставить — сеять в разные сроки. Хочется даже посеять деляночку осенью, под снег.

— Сей. Обязательно, сей. — Софья Борисовна положила руку ей на плечо. — Испытывай всё. Не удастся — не отчаивайся, отыскивай причину неудачи и начинай по-другому. Ведь это увлекательное, живое дело. Опытничество, Верочка, откроет перед тобой путь в науку. Вот так.

Вера слышала, что где-то возле Новосибирска есть опорный пункт института лубяных культур. Там вывели новый сорт высокоурожайной конопли: говорят, вырастает высотой в три метра! Выше тальника на островах! Вот бы достать семян!

— Дадим командировку, — пообещала Векшина. — Съезди, посмотри…

До сих пор Вера в своих робких начинаниях находила поддержку только у отца и всё объясняла семейными интересами, родственным чувством. Этого ей было мало. Хотелось рассказать ещё какому-нибудь близкому, отзывчивому человеку, который выслушал бы без усмешки, без ехидной мысли: «Вон куда хватила!» — а, наоборот, подбодрил бы и добавил бы уверенности в сердце. И она всё чаще и чаще вспоминала Васю Бабкина… А сейчас, нежданно-негаданно, появилась Векшина и заговорила о том, о чём она, Вера, не отваживалась думать: оказывается, её намерение завести опытные делянки достойно поддержки!

Векшина спросила, где агроном Вера ответила — уехал в город и вернётся только завтра.

— Отчёт повёз или — ещё какие дела?

Вера замялась.

— Без особой надобности? Да? — вызывала Софья Борисовна на откровенный разговор.

— Сказать правду — за жмыхом отправился. Нынче третьего кабана откармливает!

— У Чеснокова что же — выходной?

— Нет, просто так… Меня попросил присмотреть за всем.

Вера открыла шкаф, где стояли фарфоровые растильни с пшеницей и овсом.

— Завтра подоспеют к проверке.

Они поговорили о сортах пшеницы, с которыми Вера прошлым летом успела познакомиться на опытных делянках Чеснокова, а зимой здесь, в его лаборатории, и Софья Борисовна стала прощаться.

— Приходите к нам обедать, — пригласила Вера, — Правда, приходите. С папой повидаетесь. Он часто вспоминает вас.

— Не знаю, успею ли… Ну, а как дядя? Забыла его имя. Не вернулся из Америки?

— Ох, не поминайте! Папа всё ещё переживает. Говорит: «Вовек не прощу себе, что не удержал».

Софья Борисовна задумалась, а потом, как бы очнувшись, участливо молвила:

— Я слышала о вашем горе… об утрате… У тебя остался один брат?

— Да… У Гриши была броня. А Толя… — Вера помолчала. — Не вернулся…

— Известно о нём? Точно?

— Похоронная… С Курской дуги…

— Обязательно приду… — Векшина крепко сжала руку девушки. — У меня ведь тоже нет сына со мной… И все годы… все эти годы ничего не слышала о нём…

Она быстро повернулась и, надвинув на брови ушанку, вышла на улицу.

Дорогин встретил Векшину в прихожей.

— Проходите, Софья Борисовна. Раздевайтесь.

Она спросила о здоровье, о новинках в саду. Наверно, много молодых гибридов? Хороши ли они?

— Для меня они, как родные дети, — могу перехвалить. Весной приедете — сами посмотрите.

Перед войной Векшина приезжала в сад чуть ли ни каждую неделю — то с председателями колхозов, то с секретарями партийных организаций, то с преподавателями сельских школ; всем говорила; «Заводите у себя сады». И вскоре в газетах начали писать: «Район сплошного садоводства». Теперь под плодовыми деревьями и ягодниками — свыше тысячи гектаров. Яблони, посаженные по её настоянию, уже дают плоды. Знает ли она об этом?

— Мало мы садили в те годы. — сказала Софья Борисовна. — Надо навёрстывать. На вас надежда, на вашу помощь. Мы соберём здесь у вас по одному человеку из каждого колхоза — поделитесь опытом. Вы это умеете делать.

Дорогин провёл гостью в кабинет. Векшина остановилась перед портретом парня в шинели, в шапке-ушанке с пятиконечной звездой и, помолчав, вздохнула.

— Ровесник моему Саше…

Повернувшись к Трофиму Тимофеевичу, спросила:

— Место могилы знаете? Съездите. Сердцу будет легче.

— Собираюсь… Яблоньку хочу там посадить… Анатолий любил её, однако, больше всех деревьев…

Дорогин вышел в кухню. Софья Борисовна снова взглянула на портрет и припомнила Анатолия мальчуганом. В груди шевельнулась такая острая боль, какую знают только матери. Она прошлась по комнате из угла в угол и, чтобы успокоиться, остановилась перед полкой с книгами. Теперь их стало больше, чем было раньше. Они выглядели по-разному: одни, крепкие и строгие, как солдаты в строю, другие измяты и истрепаны, переплёты поломались, листы пообтрепались и обмякли. На многих книгах— мелкая, глубоко въевшаяся пыль десятилетий. Видно, они были читаны не только в комнате за столом, но и в саду возле грядки, и в поле у вечернего костра. Софья Борисовна взяла одну из таких книг, — без переплёта, без титульной страницы, — и начала медленно перелистывать. То и дело мелькали подчёркнутые строчки. На полях встречались надписи: «Зри», «Это я проверил», «Не согласен».

Книга отвлекла от тяжёлого раздумья, и Векшина начала вчитываться в строки. Вот подчёркнут весь абзац: «Дерево, воспитанное смолоду рационально, будет успешно расти, куда бы его ни пересадили. Не только в ближайших окрестностях своего местопроисхождения, не только в тесных границах своей отчизны, но и далеко за пределами последней, в чужих странах». А на полях — сердитое возражение: «Ложь».

Кто же автор книги? С кем из учёных спорит Трофим Тимофеевич?

Перекинув несколько листков, Софья Борисовна снова увидела подчёркнутые строки:

«Что же касается крестьян, то они разводят по преимуществу плодовые деревья, требующие менее ухода или произрастающие в данной полосе без влияния с их стороны забот».

На полях книги Дорогин возражал с ещё большей резкостью и убеждённостью:

«Врёт. Таких деревьев нет в садах».

Софье Борисовне всё больше и больше нравился этот упрямый спор сибирского крестьянина с неизвестным автором толстой книги. Для неё было ясно, что каждое слово, написанное на полях, явилось результатом долгих испытаний плодовых деревьев в условиях Сибири, и она, позабыв обо всём, читала пометку за пометкой.

Вошёл Дорогин. Векшина взглянула на него, и он понял — интересуется фамилией автора.

— Это Гоше. У меня с ним старый спор, с начала столетия, — сказал сердито, будто спор ещё не был закончен. — Напутал да наврал этот немец с три короба.

А ему, можно сказать, поклонялись, пока Мичурин не опрокинул с дороги всех акклиматизаторов.

— Вам бы, Трофим Тимофеевич, надо самому книгу написать. Честное слово, — заговорила Векшина с особой оживлённостью, — Вы даже обязаны написать о всех своих опытах. Могу подсказать название — «Пятьдесят лет в сибирском саду». Это будет здорово! Все садоводы прочтут. Все, кто любит природу. И нам, партийным работникам, вы дадите в руки сильное оружие: в старой каторжной Сибири — ковыль да лесная глухомань, на обновлённой советской земле — цветущие сады! Подчеркните: северное садоводство — детище колхозного строя! Договорились?

— Какой из меня писатель. На словах рассказывать вроде научился, а на бумаге всё выходит как-то нескладно. Даже письма и то пишу коряво.

— Нет, нет, — за вами книга. Мы подскажем издательству, чтобы включили в план, и будем с вас требовать рукопись. Вот так.

— С Шарова требуйте, с Павла Прохоровича. Я нынче, однако, всю жизнь ему пересказал.

— Пересказ останется пересказом. А надо написать с душой, с волнением.

— Пусть Верунька берётся. Она дело знает. Может и про волнения написать.

— Ой, что ты, папа! — замахала руками Вера, появившаяся в дверях. — Не справиться мне.

— Вдвоем-то уж наверняка справитесь. Принимайтесь в добрый час! Вот так.

Векшина поставила Гоше на место и перенесла взгляд на соседнюю полку. Там она увидела книги Энгельса и обрадовалась встрече с ними. По измятым переплётам было видно, что к ним обращались часто. Сам Трофим Тимофеевич или дочь-студентка? Пометки на полях сделаны его рукой, но почерк уже не тот — старческий, и содержание иное, чем на полях книги Гоше, — изменилась лексика садовода: «Смотри», «Верно», «Чудесно!» Кто привил ему любовь к этим книгам? Покойная Вера Фёдоровна?

— Однако, больше Мичурин, — ответил Дорогин. — Сам Иван Владимирович. Он писал — ему книги классиков марксизма помогали мыслить и действовать диалектически.

— Да? Это ценное признание!..

Вера сказала, что обед готов, и Трофим Тимофеевич пригласил гостью к столу, но та, желая закончить деловой разговор, спросила об отношениях с Забалуевым. Она слышала, что в сорок втором Сергей Макарович под горячую руку хотел перевести старика на смолокурню. Пусть, дескать, там поработает! Члены правления поддержали, завистники горланили: «Хватит Дорогину богатеть! Каждый год получает дополнительную оплату — по возу яблок! А собирать их — каждый может…» Дело дошло до крайкома… Но, говорят, Забалуев не унимается. Есть жалоба. Нелады между ними. Правда ли?

— Случается, спорим. Жизнь-то ведь не гладкая доска, — с защепинами да зазубринами. А спор, бывает, как фуганок, стружку снимет, и, глядишь, защепина исчезнет. Опять вперёд.

— За экспериментальную работу председатель поругивает, да?

— А я не поддаюсь. Меня словами с пути сбить нельзя…

Софья Борисовна поинтересовалась, посещает ли Дорогин партийные собрания.

— Когда двери открыты — захожу, — ответил старик. — Но редковато их распахивают. Да и не у себя в колхозе собираются наши коммунисты, а где-то там… Иной раз, говорят, в школе, иной — в сельсовете. Не близко…

День был на исходе, когда Векшина вышла от Дорогиных. На улице она встретилась с Забалуевым и дородной девушкой, которая не уступала председателю ни ростом, ни шириной плеч. Это была Лиза Скрипунова. Представив её Софье Борисовне как звеньевую высокого урожая, Сергей Макарович сказал, что они идут к агроному Чеснокову посоветоваться о наилучшем сорте пшеницы для рекордного посева. Может, Софья Борисовна пожелает пройти вместе с ними и посмотреть, какой добротный дом колхоз отдал под контору сортоиспытательного участка? Как, она уже успела побывать там?! А он-то, Забалуев, даже не знал об этом. Вот обмишурился! Этак, чего доброго, может опоздать с показом хозяйства? Наверно, Софья Борисовна уже заглянула во все отрасли?

— Нет, я без хозяина не заглядываю, — поспешила успокоить его Векшина. Лизу она спросила, какое обязательство взяло её звено. Девушка смущённо пробормотала:

— Как можно богаче урожай-то вырастить… Чтобы лучше всех в районе…

— На тридцать центнеров замахнулись девки! — пришёл на помощь Забалуев. — И соберут! Даю слово хлебороба! Соберут с рекордного участка! — Спохватившись, понизил голос. — А в поле… Ты, Софья Борисовна, сама знаешь, старая земля… Пырей душит. Родится пшеничка по десятку центнеров. И то…

— А ты заставь родить больше. Помнишь, что Мичурин советовал? Не ждать милости.

— Это не нам — садоводам.

— Ты так думаешь?

— Точно. Хоть у Чеснокова спроси. Башковитый человек!..

— Неправ твой Чесноков. Мичурин говорил всем земледельцам. Вот так… Тракторов нам нынче добавят. Можем обрабатывать землю по всем правилам. Лущить несколько раз.

«И за каждое лущение платить…» — мысленно возразил Забалуев. А вслух сказал:

— Высокие урожаи — первая забота… Но природа, язви её, упрямая. Да и земля не позволяет. Не зря хлебопоставки-то с нас берут по низшей группе.

Только что хвалился, а теперь прибедняешься, — заметила Векшина. — Раньше у тебя не было такого шараханья.

— Правду говорю… Сорняки…

Лиза боялась, что при разговоре о путях борьбы за высокий урожай ещё больше растеряется, и, кивнув головой, ушла. А Векшина и Забалуев направились к старому дому с шатровой крышей, которая успела прогнить и так нахлобучиться на стену, что из-под досок едва виднелась вывеска правления колхоза. Ни тесовых ворот, ни забора не было. От столбов остались пеньки. Сторожиха топором откалывала щепы на растопку печей.

— Да-а! — покачала головой Векшина. — Пример показал! Только не в ту сторону.

— Понимаешь, ещё до меня начали ограду в печах палить, — развёл руками Забалуев. — А я…

— А ты прикончил. Хозяин!.. Ведь ты же, Сергей Макарович, подымал отсталые колхозы.

— Другая была пора. В каждом дворе — по мужику. А теперь — вдовы. Я между ними, как захудалый петух, — землю скребу, кур созываю, но им поклевать нечего. Вот и разбредаются по своим огородам…

Под ногами скрипели широкие плахи покосившегося пола. Забалуев провёл Векшину в кабинет. Там возле стен, с которых штукатурка наполовину обвалилась, стояли хромые скамейки, а посредине — стол, забрызганный чернилами.

— Бедно!

— Мы, Софья Борисовна, копейку берегли: больше ста тысяч внесли на постройку самолётов да танков! Я сам передавал лётчикам аэроплан от нашего колхоза. У нас благодарности имеются…

— Ну, а теперь-то уже можно бы побелить. И наглядной агитации нет: ни плакатов, ни лозунгов. Секретарь парторганизации не заглядывает к тебе?

— Да я и сам забегаю на минуту — бумажки подписать… Мог бы я диванов накупить, обставить контору, как бюрократ. Но на мягких диванах дремлется. А я не люблю, когда люди засиживаются по кабинетам. Ой, не люблю! И сам всё время — на производстве, с народом…

А плакаты, что же, их наклеить недолго…

Сняв шапку, пальто и оставшись во фронтовом кителе, Векшина, строгая и подтянутая, прошлась по кабинету и села возле стола. Разговор собиралась завести надолго.

Сергей Макарович ждал незначительных вопросов, так как всё значительное, в его представлении, всегда связывалось с осмотром хозяйства. Он опустился на свою табуретку и сложил руки перед собой.

Векшина заговорила о работе парторганизации, но к чему она клонила — Сергей Макарович не мог понять, и спокойствие постепенно покидало его.

В других сёлах партийные организации за время войны увеличились в два-три раза, а у них в Глядене почти все коммунисты с довоенным стажем. Нет. она не говорит, что надо форсировать рост рядов, — нужно отбирать в партию самых лучших, подготовленных людей, — но почему-то у них нет ни одного кандидата. В чём причина? Почему парторганизация не росла?

— Насчёт роста неверно, — возразил Забалуев.

— Небольшой рост дали только фронтовики. А кого вы в тылу вырастили? Ведь были достойные люди и есть они. Кого ты за четыре года приготовил в партию?

— Я не парторг. У меня, как говорится, хватало своих забот.

— А разве это заботы чужие? Разве воспитанием кадров должен заниматься только секретарь парторганизации?

Сергей Макарович замолчал. Он догадывался — главное впереди. Чего доброго, ещё начнёт расспрашивать об учёбе, — надо не сплошать с ответами.

Векшина спросила — не подавал ли заявления садовод.

— Дорогин?! В партию?! — От удивления Сергей Макарович выпрямился, оторвал руки от стола. — Да ты что, Софья Борисовна?!.

— Политически грамотный человек…

Забалуев покрутил головой.

— Обойдёмся без Дорогина. — И, поймав недоуменный взгляд, объяснил. — Связь с заграницей!

— Какая там связь — несчастье.

— Деньги получал, посылки… И анкета будет испорчена. Об этом, сама знаешь, пишется рядом с судимостью. Опять же в единоличниках крепко жил.

— Был середняком. Ну и что ж такого? Он шестнадцать лет в колхозе. Старый опытник. Заслуженный человек. А у вас какие-то нелады.

— Только из-за прививок. Выдумал летом делать. Пёс его знает, какие-такие прививки. Агроном Чесноков взял да и проверил — брехня! Вредная затея! Ну, понятно, написал…

— А в редакции поторопились напечатать.

— Ты погляди у Чеснокова — все летние прививки посохли. А я не хочу, чтобы колхозный сад погибал, — понимаешь, деньги даёт!.. Ну и собирал бы старик яблоки, не мудрил, а он…

— Если вам Дорогин не нужен, его любой колхоз примет.

— Ну, что ты, Софья Борисовна! Что ты! Да я с Трофимом скоро породнюсь! Вера-то просваталась за моего Семёна.

— Вон что! Я не знала.

— А как же! Во время проводов в армию… Но я люблю правду говорить. — Забалуев стукнул себя кулаком в грудь. — Трофим для своей славы старается.

— Неверно. Он заботится об общем деле. Ты присмотрись к нему. И держите старика поближе к парторганизации. Вот так.

Неожиданно для Забалуева она спросила изменившимся, мягким и глубоко заинтересованным голосом.

— Ну, а как ты учишься?

— Софья Борисовна, это сложный вопрос. — Сергей Макарович провёл рукой по лицу и принялся объяснять. — Ежели бы я служащим был — далеко бы ушёл по учёбе. Отсидел бы свои часы в канцелярии, дома спокойно пообедал бы и — за книгу. А у меня же хозяйство-то какое!

— И поэтому тебе надо учиться больше и прилежнее других.

— Работать кто за меня будет? Мне надо везде поспеть, за всем доглядеть, всё направить.

— А ты всего на себя не бери. Дай возможность бригадирам проявлять инициативу.

Не прислушиваясь к словам Векшиной, Забалуев продолжал:

— Мне, бывает, вздремнуть некогда. Так умаюсь, что глаза слипаются, хоть распорки ставь, а я бегу и дело делаю!

— Пойми, Сергей Макарович, хозяйство у вас начинает хромать…

— Да ты его ещё не видела.

— Сужу по отчётам, которые ты сам подписывал. А хромать хозяйство начинает потому, что ты…

— Я плохо хозяйствую?! А за что мне награды давали? — шумно и обидчиво спросил Забалуев и так провёл рукой по груди, что зазвенели ордена и медали. — По- твоему, правительство ошиблось?

— Не шуми. Мы с тобой коммунисты и должны трезво смотреть на всё. Было время — ты по хлебопоставкам немножко вырвался вперёд других, и тебя законно отметили. А потом уже делали это по привычке.

Запал хвастовства у Забалуева кончился, и он больше не возражал.

— Теперь главное — высокие урожаи. Кстати, огородников пора бы выделить в особую бригаду, снять эту обузу с Дорогина.

— Ладно. Я и сам думал. Только не сразу всё…

— Недостатков у вас уйма. Дворы, говорят, заваливаются?

— Не одни дворы. В амбарах крыши дырявые. А строить новые — плотников нет. Да и не из чего.

Векшина заговорила о кадрах. Мало в Глядене работают с людьми. Очень мало. Не заботятся о росте. А колхозники высказывают пожелание — поближе бы к ним да почаще бы проводились открытые партийные собрания. Следует прислушаться к этим словам. Пора в обоих колхозах создать свои парторганизации.

— У нас коммунистов мало — раз, два да и обчёлся, — сказал Забалуев.

— Пять членов партии. Разве это мало?.. И, конечно, у вас будут кандидаты.

— Но… в секретари некого. Огнев больно горячий, да и молодой — с фронтовым стажем.

— Вот и хорошо, когда у коммуниста — горячее сердце.

— Да так, он вроде ничего… Мужик грамотный…

— Завтра на собрании обменяемся мнениями. Надеюсь, что у вас скоро будет своя парторганизация. Вот так.

От Глядена до Луговатки по Чистой гриве — тридцать пять километров, для сибирских просторов — путь недалёкий, но в зимнее время не было прямой дороги, и Векшина поехала через выселок. Там она заночевала, повидалась с колхозниками, побыла на заседании правления и, выехав в обеденную пору, только в сумерки увидела прямые, как это бывает в морозные вечера, столбы дыма.

Софья Борисовна везла маленький свёрток, которым очень дорожил её однополчанин, гвардии рядовой Филимон Бабкин.

При каждой встрече с Шаровым в райкоме Софья Борисовна порывалась отдать ему свёрток, но всякий раз передумывала, — то, чем дорожил покойный, неловко пересылать с попутчиком, надо передать из рук в руки его близким.

Вот и окраина села. Векшина приподнялась в санях. Избы маленькие, ветхие. Раньше они не казались такими. Но все окружены оградами, во дворах — поленницы берёзовых дров. Не то, что в Глядене. А ведь оба села — на одной и той же Чистой гриве, где. за исключением заповедного бора, нет лесов, — погонялку для коня и то не отыщешь. Значит, в Луговатке сохранился добрый порядок: ранней весной сплавляют по Жерновке дрова, заготовленные в верховьях реки. А в Глядене забыли про лесосплав… Но сейчас Забалуев вытянет колхоз на гору. Надо только спрашивать с него построже.

…О свёртке, который везла Векшина, Бабкины узнали из последнего письма Филимона Ивановича. Когда он отправлял письмо, в дивизии ждали делегатов с подарками из родного края. Бабкин собирался переслать с ними свёрток домой, но делегация приехала спустя неделю после его гибели. Софья Борисовна, участвовавшая в похоронах Филимона Ивановича, уже лежала в тыловом госпитале, а свёрток хранился в её вещевом мешке. В дивизии об этом никто не знал. Политотдельцы ответили, что поиски оказались безрезультатными. Тем не менее, Бабкины не хотели верить, что свёрток исчез бесследно. И не ошиблись…

В те дни в Луговатке проводились собрания, на которых обсуждался по разделам в каждой бригаде и на каждой ферме проект пятилетнего плана колхоза. Вася записал в своём разделе — увеличить сад вдвое. Тридцать пять гектаров новых посадок! Он считал своё предложение смелым, знал, что для выполнения потребуются большие силы и железная настойчивость.

Новый участок предстояло разделить на кварталы, наметить, где садить яблони, где малину, выбрать лучшие сорта и подсчитать по годам, сколько и когда понадобится саженцев. Во избежание больших расходов было предрешено самим выращивать саженцы, а для этого нужен питомник с делянками под сеянцы дичков, под яблоньки для прививки, под черенки смородины. И раньше нелегко было работать в саду, а теперь хлопот прибавлялось в несколько раз.

А лесные полосы? Для них необходимо заранее поднять, прокультивировать и перепахать землю на полную глубину. После посадки — оберегать от сорняков, от грызунов…

Надо быть агрономом, чтобы не запутаться во всём этом, чтобы всё сделать во-время и так, как требует наука. Надо быть хорошим, умудрённым опытом хозяином и организатором, чтобы правильно расставлять людей и всю работу делать в срок.

Но Шаров, человек большого размаха, со взглядом в будущее, счёл его план малым.

— Увеличивай до ста гектаров. Не меньше! — настаивал он. — Колхозу потребуются деньги. Сад поможет.

Когда проект был готов, Шаров пришёл к садоводам.

— Вашу бригаду мы укрепили. Вон какая сила! — воскликнул, обводя восторженным взглядом всё собрание, а затем пошутил. — Опасаюсь одного: летом приеду и заблужусь в новых зарослях!..

На него задорно смотрели ясноглазые, весёлые девушки из тех, о которых обычно говорят, что они «не сидят, сложа руки, и не знают скуки».

В углу возле печки лущили семечки да, посмеиваясь, подталкивали одна другую три подружки. В середине — Капа Кондрашова, курносая, пухленькая, обтянутая тесной для неё коричневой кофточкой, разлезавшейся по швам. Волосы у Капы были чернее смолы, глаза — тоже, и вся она, невысокая, с покатыми плечами, походила на сытую чёрную утку.

Капу много раз переводили с одной работы на другую, и везде она оказывалась «не ко двору». С молочнотоварной фермы выгнали за то, что не продаивала коров. Из телятника убрали за падёж телят, из свинарника — за грязь в клетках. Куда бы её ни послали, Капа всюду больше хохотала, чем работала, и всем говорила, что её основной прибыток — от городского базара, где она продавала ягоды. На заседании правления, когда Капу включали в бригаду, вспыхнул смешок:

— К ней собралась лень из семи деревень. Другим не осталось.

— А всё же, куда-то надо определить, хоть для счёта.

— Может, у неё задор разыграется. Может, в саду её на работу потянет, — заступился за Капу Кузьма Грохотов. — Надо завсегда человека на лучшее подбивать.

— Для продажи ягод сгодится, — сказала Катерина Савельевна.

И Вася не стал возражать.

Теперь он про себя усмехнулся: «Это называется — укрепили бригаду!..»

Когда план поставили на голосование, Капа, отбросив шелуху семечек, поднялась со скамьи:

— А я не согласная!

Девушки из переднего ряда, усмехаясь, оглянулись на неё. Чего путного может сказать эта перелётная хохотушка?!

Вася постучал по столу карандашом, зажатым между безымянным пальцем и мизинцем. Не скажет ли Капа что-нибудь толковое? План велик. Тяжёл. Может, хоть к её словам прислушается председатель?

— Говорите, товарищ Кондрашова! — подбодрил Шаров.

Переспросив, сколько земли отводится под новые посадки малины, Капа замахала короткими, полными, как бы перетянутыми в кистях, руками:

— Маяты с малиной не оберёшься. Привередливая больно. Скажем, сегодня сняли урожай, послезавтра опять тем же кругом идите с корзиной. Из всех ягод — самая хлибкая. Покамест везёшь, до базара — в корзинах помнётся, с утра не распродашь — к вечеру закиснет, хоть в стаканы сок разливай. Покупатели обегают такую. Уж я-то знаю, чего базар требует. По моему соображению, малины хватит в старом саду.

Вася примолк. Не о том она говорит. Надо обо всех ста гектарах. Как с ними управиться?

Шаров спросил, чем заменить малину. Капа назвала крыжовник. Ягоды вкусные, крепкие. Неделю пролежат — не испортятся. Можно возить хоть за двести километров.

— Ну уж, придумала — крыжовник! Об его колючки руки в кровь издерём.

— Собирай с него ягоды сама!

— И соберу! — запальчиво подняла носик Капа. — Обойдусь с колючим, как с миленьким! Вот увидите!

— Пообнимайся с ним: он тебе кофту располосует!

— А я брезентовый фартук сошью. И рукавицы…

Девушки прыснули со смеху:

— Ой, уморила!.. Ягоды в рукавицах брать!..

— Ты, Капка, собачьи мохнашки приспособь!..

— Подавишь крыжовник, как медведь малину!..

— А вот увидите!..

Шаров приподнял руку.

— Я вам скажу, дельное предложение внесла Капитолина Матвеевна.

Капа окинула девушек торжествующим взглядом:

«Ну, что?! Не по-вашему вышло, а по-моему!.. Председатель даже взвеличал Матвеевной!..»

— Учтём поправку, — пообещал Шаров и взглянул на садовода. — Так?

Бабкин промолчал.

Подогретая успехом, Капа завела речь о том, что её волновало больше всего:

— На собраниях говорите о разных постройках, ровно сказки рассказываете, в план пишете каменные дома, а про трудодень молчите.

Это неправда, — нетерпеливо заметил Вася. — Мы с вами обсуждали…

— А ты не тарахти — послушай, что дальше скажу. Отстаём от других колхозов. Вон в «Колоске»…

— Нашла пример! У нас электрический свет горит, а они, слышно, всё ещё нюхают копоть из керосиновых ламп.

— Только этим и попрекаете. А светом себя не обтянешь!

По комнате загулял шумок: одни смеялись над Капой, другие подзадоривали её. Она повысила голос:

— Правду говорю: про людей у нас забывают. Всё на строительство да на строительство. Трудодню по деньгам роста не видно.

Васе было неприятно, что в молодёжной бригаде затеялся такой «отсталый разговор». Он не мог молчать и сказал об этом.

— Ты мне отсталостью в глаза не тычь, — рассердилась Капа. — И не сули праздник на старости лет. На что он мне? Я хочу сегодня ходить в хороших туфлях, чтобы городским ни в чём не уступать!

— Что ж, выходит — пятилетку не строить, а всю прибыль— тебе на наряды?

Девушки опять зашумели. Капа не сдавалась, но голос её постепенно ослабевал и терялся…

После собрания, оставшись наедине с бригадиром, Шаров сказал:

— А Капитолина, по-моему, теперь на месте. У неё появилась искорка интереса к делу. А где есть искра, там можно разжечь огонь. И критиковала правильно. Увлеклись малиной.

— Я говорил: хватили через край!

— О трудодне сказала за всех. Как ты смотришь?

— Я? — задумчиво переспросил Вася и, махнув рукой, будто решаясь на отчаянный поступок, заговорил с упрямым раздражением. — Тяжело мне будет с такими, как эта…

— Постой, постой, — перебил его Шаров. — Не пойму я тебя. Ты просил добавить людей, а теперь открещиваешься.

— От бригадирства отказываюсь.

— Вот тебе раз! На крутом подъёме вздумал выпрягаться! Ну, знаешь ли… Не твои это слова.

Шаров с таким осуждением посмотрел ему в глаза, что Вася уже не ждал ничего хорошего.

— Трудно мне, — буркнул он. — Поставьте кого-нибудь постарше…

— А ты спрячешься от трудностей?

— Нет, ни от какой тяжёлой работы я не уклоняюсь.

А от бригады отказываюсь. Сто гектаров! Забот больно много.

— И тебе хочется поискать, где их меньше? Напрасное занятие. Да комсомольцу это и не к лицу.

— Я сразу говорю: не справиться мне.

— А на твоем месте другой счёл бы за честь. Такой сад, доверяем! Подумай, Василий Филимонович. А то ведь…

— На комсомольском собрании поставите? Дело ваше.

— Я в отцы тебе гожусь, — сказал напоследок Шаров. — И добра желаю.

Не ответив ему, Вася ушёл с опущенной головой.

Бабкины жили в старом пятистенном доме с белёными углами и голубыми ставнями. Сосновые брёвна давно успели почернеть, но углы и окна молодили домик, и он попрежнему выглядел светлым и весёлым, будто горе не коснулось его жильцов.

Как всегда, снег от простых жердяных ворот до тесового крыльца не только откидан лопатой — отметён метлой. Вон чернеет она в уголке возле ступенек, словно поставил её туда, на привычное место, сам Филимон Иванович…

Векшина приостановилась, чтобы перевести дыхание. Не легко приходить, хотя и не первым, печальным вестником. Люди, потерявшие на войне своих близких обычно не верили бумажкам о похоронах. Может быть, ошибся писарь? Может, придёт другое, радостное уведомление? Завтра или послезавтра почтальон принесёт письмо… Ждали неделями, месяцами, годами. И вот наступала минута, когда очевидец смерти обрывал последнюю ниточку надежды. Софья Борисовна знала, что это тяжелее первого печального известия, и, вместо утешения вдов и сирот, подробно рассказывала о боевых подвигах их родных, её однополчан. Сейчас, направляясь в дом Катерины Бабкиной, она старалась припомнить всё то, чему была свидетельницей, и то, что довелось ей слышать о Филимоне Бабкине от его друзей.

В сенях был знакомый запах сухой рогозы, и мягкий коврик, связанный из той же озёрной травы, привёл к двери, утеплённой тоже рогозой.

Через секунду Софья Борисовна, перешагнув порог, увидит кедровые лавки и лиственничные плахи пола, протёртые с песком; в переднем углу — портрет Будённого и отрывной календарь… Круглолицая хозяйка, одетая в широкую юбку с оборкой, в светлую кофту, прилегающую к крепкому стану, и повязанная белым платком поверх ушей так аккуратно, что углы на затылке напоминают большую бабочку, встретит сначала лёгким поклоном, а потом пожмёт руку до хруста в суставах.

Да, в доме всё оказалось прежним, но сама хозяйка выглядела иначе: на ней была строгая юбка, простенький мужской пиджачок, голова повязана чёрным платком и узел не на затылке, а под обмякшим подбородком. По-иному надетый платок отбрасывал тень на глубоко запавшие глаза, и лицо, покрытое ранней сеткой мелких морщинок, до неузнаваемости потемнело. Приветливого поклона Софья Борисовна тоже не увидела, рука хозяйки не протянулась навстречу. Взглянув на гостью, Катерина Савельевна вздрогнула так же, как в райвоенкомате, в тяжкий для неё день. Там какой-то военный, кажется офицер, подал ей узенькую бумажку. Его слова, которых она не запомнила, так сразили её, что она, дрожащая и бледная, едва смогла выйти в коридор. Офицер, поддерживая под руку, не утешал. Он сухо добавил:

— Теперь у многих горе…

Она мысленно повторила эти страшные слова и не расплакалась, — лишь заскрипели до боли сжатые зубы…

Сейчас слёзы полились так безудержно, что Катерина Савельевна закрыла лицо руками.

Векшина, побледнев, шагнула к ней, тихо, бережно отняла покорные руки от заплаканного лица и чуть слышно заговорила сдавленным голосом:

— Не надо, Катерина… Не надо…

Ей хотелось сказать: «Я тоже потеряла…» Но она больше не могла вымолвить ни слова; чувствовала — вот сейчас обнимет Катерину и сама расплачется горше её.

— Нет, нет, только не это, — мысленно говорила себе. — Крепись, Софья…

Она стиснула руки Катерины, и этим было передано всё — и глубочайшее сердечное сочувствие, и своё горе, полностью ещё не высказанное никому, и то душевное ободрение, которое могло высушить слёзы.

Они ещё долго не находили, — да и не искали, — слов для разговора; с полузакрытыми глазами сидели на лавке и крепко держали одна другую за руки.

Потом Векшина спросила тихо и мягко:

— Сын-то где у тебя, Савельевна?

— Дома он, дома, — отозвалась Катерина, подымая глаза. Последние крупные слезины растеклись широко по щекам, заполняя морщинки. — Васю в армию не взяли из-за его оплошности: пороху в ружьё переложил, — на правой руке два пальца, как ножницами, отстригло. И щёку обрызнуло… Васятка — моё утешенье. Если бы не он… Не знаю, как бы я пережила…

У Софьи Борисовны задрожали смеженные веки. Катерина Савельевна заметила это и сжала её руки сильнее прежнего.

— И ещё то помогло, что я всё время была на народе, — продолжала она. — Нельзя было горе на показ выставлять, — у людей своего хватало. Вот и держалась. А тебя увидела — не смогла совладать.

— Теперь ты на ферме командуешь?

— Там.

Дверь скрипнула. Вошёл Вася и остановился у порога.

Женщины взглянули на свои руки и расцепили их.

Вася поздоровался и стал тихо раздеваться.

Распахнув пальто, Софья Борисовна вынула из внутреннего кармана маленький свёрток. Он был перевязан простой льняной ниткой, оторванной, вероятно, от того клубка, который Катерина Савельевна положила мужу в котомку.

Векшина передала свёрток Васе.

— Наследство… — промолвила она и опять села возле Бабкиной.

Перекусив нитку, Василий стал осторожно развёртывать на столе старую газету, словно боялся порвать на полуистёртых сгибах.

Векшина рассказала о ночной переправе через реку, о последних часах жизни Филимона Бабкина, и руки Василия замерли на свёртке: он слушал, едва переводя дыхание.

— К рассвету наш огневой вал передвинулся от берега в степь. По всему фронту наступление началось. Но Филимона Ивановича уже не было в живых… Похоронили мы его на высоком берегу, под старым приметным дубом. Могучие сучья пообломаны снарядами, ствол исщепан… А дуб всё-таки не сдался: стоит с поднятой головой.

И река видна оттуда, и поля — далеко-далеко… — Она вздохнула. — В вещевом мешке я нашла вот это…

Вася зашелестел ветхой бумагой. Когда он, отложив газету в сторону, развязал один из двух узелков с вялеными ягодами, Векшина спросила:

— Крыжовник?

— Да.

— Под Ленинградом собран. Там было опытное поле, росли гибриды. Наши учёные не успели вывезти их в тыл, но бирки уничтожили. Где и что растёт— враг не мог понять. А Филимон Иванович от кого-то слышал, что на то опытное поле ещё в начале тридцатых годов из Алтайских гор привезли дикий крыжовник. Там скрещивали с культурными сортами… Земля была изрыта воронками, перепахана снарядами. Один куст каким-то чудом уцелел. Филимон Иванович собрал крыжовник в пилотку…

Катерина Савельевна встала и долго смотрела на сухие сморщившиеся ягоды, потом опустила руку на голову сына и медленно пригладила волосы.

Вася пощупал второй узелок.

— Кажется, косточки вишни…

В узелке лежала записка: «Северная черешня. Какой сорт — не знаю. Может удастся осибирячить. Ежели испугается мороза — будем прятать под снег».

Отец писал для себя, а сейчас его слова превратились в завещание.

Свёртывая записку, Вася глубоко вздохнул.

Нет, он не уйдёт из сада. Там всё связано с именем отца. Это о нём поют птицы на утренней заре. Это его труд, заботы и любовь к растениям вознаграждают яблони обильным, год от году возрастающим урожаем. Вася будет продолжать его дело.

В конторе колхоза «Новая семья» людно бывало только в часы заседаний правления. В другое время там не толпился народ, никто не спрашивал себе работы, — все заранее знали, куда идти и что делать.

Векшина пришла ранним утром. Кроме счётных работников, она увидела там только Шарова да Ёлкина. Сидя за большим столом, на углах которого стопками лежали справочники по сельскому хозяйству, каждый из них перелистывал свой экземпляр рукописи. Это был один из разделов пятилетнего плана колхоза, только что перепечатанный на машинке.

Софья Борисовна подсела к столу и тоже стала просматривать план. Она заметила, что посевы картофеля значительно меньше, — чем в районном плане, и потребовала внести поправку. Шаров возразил. В прошлом году много картошки замёрзло в поле, — не сумели вывезти. Вот если бы у них был не один полуразбитый грузовик, а десятка два, тогда иное дело. Раньше здесь сеяли лён и коноплю. Почему район сейчас включает в план только зерновые да овощи? И почему «спускают» план сверху. Колхозники сами знают что им сеять.

— Свои порядки думаешь заводить? Напрасно. Сверху виднее. Планы — закон. А дисциплину ты, надеюсь, не забыл?

— Нам нужны высокодоходные культуры.

— Против конопли не возражаю. Можете попробовать. Но по картофелю не снижайте. Строго спросим. Вот так.

Шаров покосился на китель Векшиной: ещё не успела привыкнуть к тому, что погонов-то уже нет на плечах.

Ёлкин давно порывался рассказать о чём-то значительном, и Софья Борисовна повернулась к нему:

— Ну Фёдор Романович, выкладывай, что у тебя накопилось.

— Разногласие у нас. Большое разногласие, — запальчиво начал Елкин. — Вот уже перепечатываем проект плана, а всё спорим. Я — за строительство домов, а Павел Прохорович — против. Категорически возражает.

— Откуда ты взял, что я против? — пожал плечами Шаров. — Спор идёт о первоочередности. Всему своё время. В следующую пятилетку, вероятно, можно будет включить.

— Ну, а что говорит народ?

— Конечно, за строительство! У многих углы промерзают, крыши протекают. Завалится избушка у какой-нибудь вдовы да придавит детишек — кто будет отвечать? Шаров! В первую голову — он.

— Подремонтируем.

— Я предлагаю: записать в пятилетку полтораста каменных домов! Полтораста! Не меньше!

— Размахнулся! Да ведь и в городах-то ещё многие живут в деревянных домиках. В старых и ветхих. Очень многие! А ты…

В ту пору нередко желаемое принималось за действительное. Векшина поддалась этому настроению. Ей хотелось, чтобы Луговатка в короткий срок превратилась в показательный посёлок, и она сказала:

— Перестройку деревни нужно включить в план. Понятно, не полтораста домов, но для начала… И клуб необходим.

— Вот видишь! — подхватил Елкин, чуть не подпрыгнув со стула. — Забота о людях — первая задача! Самая первая!

— А я считаю, — убеждённо продолжал Шаров, — что ссуду мы можем просить только на производственные затраты. И только при этом колхоз встанет на ноги. Иначе мы его разорим…

Спор продолжался и после отъезда Векшиной. У Елкина оказались сторонники. Они обвинили Шарова в ограниченности, и тот уступил, но сделал оговорку:

— А начнём, я вам скажу, всё-таки с производственных построек.

Недели три спустя колхозная пятилетка обсуждалась в крайкоме. Члены бюро одобрительно говорили об основных отраслях хозяйства. На последний год пятилетки запланирован средний урожай пшеницы двадцать центнеров с гектара!

— Тут верный прицел! — подчеркнул Желнин. — Есть за что бороться. В этом ценность плана. Не только для Луговатки, но и для других колхозов. Есть чему подражать!

Пятилетка была одобрена, а Шарову рекомендовано написать о ней брошюру.

Мартовское солнце сняло морозные узоры с окон. Дорогин положил карандаш на раскрытую тетрадь с записями и, подняв голову, взглянул на свой старый сад. В просветах между деревьями снег стал ноздреватым, как пчелиные соты.

Возле самого окна на длинной ветке яблони покачивался красногрудый снегирь и весело посвистывал:

— Фить, фить…

Дорогин смотрел на него, как на старого друга. Издавна снегири со всей округи слетались к нему в сад. Началось это ещё в ту пору, когда под окном на месте яблони стояли черёмуховые кусты. Недели через две после приезда в село Вера Фёдоровна попросила:

— Помогите мне устроить столовую для птичек…

Из обрубка старой берёзы Трофим вытесал корытце, и они вместе подвесили его между чернокорых стволов черёмухи… Теперь оно, старое, обвязанное проволокой, висело под яблоней. В нём лежали остатки золотистого проса.

Три снегиря выпорхнули из корытца и расселись по веткам; подняли серенькие клювы, похожие на семечки подсолнечника, и засвистели веселее и задорнее прежнего. Трофим Тимофеевич провёл рукой по бороде, как бы расправляя волнистые пряди.

— Весну почуяли! Собираются в отлёт на север…

На следующее утро снегирей уже не было, и Дорогин убрал корытце до будущей зимы.

С крыши падала звонкая капель. Соседи сбрасывали с домов спрессованный морозами снег.

Дочь, одетая в ватную стёганку, повязанная по-весеннему лёгким платком, поставила лестницу и с лопатой в руках подымалась на крышу.

— Поосторожнее, Верунька, — предупредил отец. — Не провались.

Крыша была старая, гнилая, с многочисленными проломами и трухлявыми латками. В летнее время, подобно болотной кочке, покрывалась бархатистым зелёным мхом. Трофим Тимофеевич опасался — вот-вот рухнет она, и ливневые осенние воды просочатся через потолок. Надо новую, шиферную — Веруньке в наследство, чтобы ей потом не было лишних хлопот да забот.

Калитка открылась, и во двор вбежали два подростка — веснущатый Юрка Огнев и длиннолицый Егорка Скрипунов.

— Вера, слазь! — потребовали они. — Мы сами сбросаем… — И, один за другим, взобрались на дом.

— Полегче, ребятки, долбите. Полегче! — напоминал Трофим Тимофеевич, глядя на беспокойных юных помощников. — Не проткните крыши лопатами.

«Заботливые!.. — Старик задумчиво сдвинул и без того сросшиеся над переносьем брови, вспомнил внука. — «Приедет ли нынче Витюшка? Неугомонный хлопотун: «Я сам сделаю, сам…» И Аврик был такой же…»

…В марте 1942 года в село привезли детей из осаждённого Ленинграда. В пути они пережили бомбёжки на льду Ладожского озера. В одну из бомбёжек Аверьян Северов, сухонький паренёк с заострившимся носом на узком лице, потерял дедушку и бабушку, с которыми ехал в эвакуацию.

Подводы с детьми остановились возле правления колхоза. Их окружили женщины и старики.

Над селом пролетала с громким перекликом стая галок. Аверьян встрепенулся:

— Грачи! Скоро весна!

— Обознался малость, — поправил его Дорогин. — Здесь первыми прилетают галки.

— А грачи когда? Я очень люблю птиц.

— Их нельзя не любить. Знаешь почему? — Трофим Тимофеевич положил руку на угловатое плечо мальчугана. — Если бы не они…

— Тогда гусеницы сожрали бы всю зелень.

— Верно! — Старик взял мальчика за бледную тонкую руку. — Пойдём, Аврик, жить ко мне.

Дома ещё с порога объявил Кузьмовне и дочери:

— Сына привёл!..

Мельком взглянув на отведённый ему угол, где стояла старая детская кровать с голубой спинкой и блестящими шарами, Аврик бросился к окну, за которым на гибких ветках покачивались птички.

— Ой, снегири! Красные, как яблоки!.. Я сделаю для них новую кормушку.

— Однако, эта хороша покамест…

Мальчик понял, что Трофим Тимофеевич дорожит своей давней поделкой, и обвязал корытце проволокой.

В мае Дорогин взял приёмыша в сад. Там мальчика увлекало всё. Он научился наносить пыльцу на цветы яблонь, выбранных для искусственного опыления; осенью высевал гибридные семена на грядке. В книге для записей Трофим Тимофеевич завёл особый раздел: «Гибриды Аврика».

На следующее лето разразилось несчастье: в одном из боёв на Курской дуге погиб Анатолий. И старик ещё больше привязался к своему юному приёмному сыну.

— Аврик — моя смена, — говорил он сотруднику газеты, приехавшему в сад. — Мне хочется, чтобы парень носил мою фамилию, но не знаю, как подступиться к этому делу.

А через три месяца Аврик получил письмо от дедушки. Старик писал, что после бомбежки он в бессознательном состоянии был доставлен в санитарный поезд и полгода пролежал на больничной койке. Теперь живёт в соседнем городе. Внука считал погибшим. И вдруг добрые люди сказали: «Прочитайте в газете»… Скоро приедет за ним…

Аврик бросился собирать свои вещи, но, взглянув на Трофима Тимофеевича, растерянно остановился: ему не хотелось огорчать доброго старика. А что же делать?..

— Поезжай… — чуть слышно промолвил Трофим Тимофеевич. Только и нас помни…

Теперь у Дорогина два юных друга. Полюбят ли они сад так, как любил Аврик Северов?..

Когда крыша была очищена от снега и Вера с мальчиками спустилась на землю, старик сказал:

— Завтра поеду в сад.

— И мы с вами! — объявил Юрка и взглянул на друга. — Правда, поедем?!

— Конечно. У нас каникулы.

И ребята затормошили садовода:

— Дядя Трофим, возьмёте нас? Возьмёте?

— Рано собираешься, папа, — попробовала отговорить Вера.

— Надо авриковы скворешни поправить, новые сделать. Однако, скоро гости пожалуют…

Вера знала, что отец любит наблюдать в саду пробуждение весны, и сказала, что сейчас пойдёт туда и приберёт в том доме.

«Это у неё от матери», — отметил Трофим Тимофеевич. Забота дочери стала вдвойне приятной, и он молча кивнул головой.

Как всегда перед весной, Трофим Тимофеевич приехал в сад ночью; Алексеича спросил:

— Гостей не видно, не слышно?

— Вот-вот нагрянут… Я двенадцатую квартерку готовлю.

Взглянув на новые скворешницы, сложенные горкой у крыльца, Трофим Тимофеевич похвалил сторожа и вошёл в дом, построенный своими руками, по чертежам жены. Это она посоветовала переднюю стену выдвинуть конусом и прорубить три окна. Полуокружённый стеклом стол стоит, как в фонаре. Весь день светит солнышко, и хорошо виден сад.

Возле стола — шкаф с книгами, с инструментами. Направо — кровать, налево — обеденный стол. И всё здесь блестит чистотой. Потолок и стены побелены, пол не только вымыт, но протёрт с песком, на окнах — чистые занавески.

«Всё у неё от матери», — снова подумал Дорогин о дочери.

Алексеич принёс из сторожки только что вскипевший чайник и в комнате запахло лесной душицей. К такому чаю да хороших бы яблок! Давно не пробовали тех, что для проверки отложены на хранение.

Дорогин попросил зажечь фонарь. Сейчас они наведут ревизию. А чай подождёт.

Они спустились в глубокое, довольно тёплое подполье. Там Трофим Тимофеевич повернулся не направо, где хранились яблоки, а налево, где на полках лежали корневища георгинов, похожие на огромных пауков. После смерти жены старик едва ли не половину времени стал отдавать цветочным грядкам. Сам выращивал рассаду. Из разных городов доставал клубни и луковицы.

«Оставила Вера Фёдоровна мужу в наследство свою заботу о бесполезных цветах», — подумал Алексеич.

Однажды он слышал, как Сергей Макарович, не выдержав, упрекнул садовода:

— Лучше бы ты подсолнухи на силос сеял…

— Сам Мичурин занимался цветами, лилии выводил, — с достоинством знатока сообщил Трофим Тимофеевич. — От него Лев Толстой розы…

— А ты пока ещё не Лев и не Мичурин.

— Цветы нужны везде и всегда. Ребёнок родится — неси матери цветы, свадьба справляется…

— Ну, на свадьбе была бы водка…

— Умрёт человек — тоже цветы.

— Ничего, хоронили без забав и, понимаешь, ни один покойник не обиделся, из могилы не встал.

— Посмотрите: во всех советских городах — цветы…

— Так то — в городах. У нас — деревня.

— А мы к чему идём? А? — спросил Дорогин, хитровато прищурившись. — Деревню с городом решено поравнять. Знаете про это?

— Ты цветочки да травку-муравку к политике не приплетай. — Забалуев погрозил пальцем. — Я на политике, как говорится, зубы съел. Деревню с городом мы равняем по машинам, по работе. Вот! — Побагровев, он выкрикнул — Запрещаю писать трудодни за такую чепуху.

— А я и не писал. Это для души. Для сердца. Первого сентября ко мне детишки приходят, в школу букеты уносят…

— Баловство! А ты — потатчик!..

В конце лета Дорогин нарезал большой букет и перед началом заседания правления незаметно поставил на стол председателя. На бумажном пояске написал: «А мы живём! Наперекор всему — цветём!»

Прочитав надпись, колхозники переглядывались: что- то будет сейчас? Столкнутся два кремешка — полетят искры!

Увидев букет, Забалуев фыркнул, схватил вместе с кринкой и хотел выкинуть в окошко, но в комнате раскатисто гремел хохот, и Сергей Макарович, крякнув, словно от натуги, поставил его рядом со столом.

— Не люблю, когда перед глазами пестрота мельтешит…

…Припомнив всё это, старики рассмеялись. Дорогин приподнял одно корневище, другое, третье, — все георгины здоровы! У всех просыпаются ростковые глазки. Пора подымать наверх и высаживать в ящики.

Потом, освещая путь фонарём, он направился в соседнее отделение. Там пахло осенним садом. На полках лежали яблоки зимних сортов. Одни уже сморщились, как печёная картошка, на других сквозь румянец проступали тёмные пятна. Но много было и таких, которые даже при слабом свете фонаря сияли, словно золотые слитки.

Садовод брал яблоки по выбору и передавал Алексеичу. Осмотрев все испытываемые сорта, они поднялись в комнату и сели за стол. Трофим Тимофеевич положил перед собой тетрадь, в которой для каждого сорта была отведена своя страница. Там были оттиснуты разрезы плодов, указан вес и дано описание. Теперь Дорогин разрезал яблоки, давал попробовать Алексеичу и пробовал сам.

— Ну, каков вкус?

— Потерялся вкус. Мякоть рассыпается, как мука.

Трофим Тимофеевич делал отметку и подавал ломтик от другого яблока.

— Это ядрёное! — хвалил Алексеич.

— Да, сочное, — соглашался садовод. — Недавно достигло полной зрелости. Может храниться ещё месяца два.

— А чай-то у нас остыл.

— Подогреем. Сначала работу закончим. Дерево, знаешь, в плодах, а человек — в трудах.

На следующее утро Трофим Тимофеевич проснулся затемно; накинув шубу на плечи, вышел на крыльцо.

Небо было чистое, синее. На востоке возле самой, земли появилось светлоголубое пятно; увеличиваясь, раскинулось большим цветком. Это были первые проблески зари.

Едва ощутимый ветерок шевелил волосы. Приятный морозец несмело пощипывал щёки. Всё предвещало близкий перелом погоды.

Повернувшись лицом в сторону соснового бора, где каждую весну по утрам токовали косачи, Трофим Тимофеевич приложил ладонь к уху и прислушался. Всё отдыхало в лёгкой тишине.

— Молчат. А завтра-послезавтра, однако, начнут. Надо зарядить патроны…

Прошёл в сад. Корка нетронутого, никем нетоптанного снега гудела под ногой, как стальная броня. Прекрасная пора! Можно без лыж идти куда угодно, как по асфальту. Но так будет недолго: поднимется солнце, и тот же снег на открытых полянках превратится в кисель. Надо торопиться!..

Светлоголубая утренняя дымка большим крылом распростёрлась над садом. Дорогин шёл к сопке, что возвышалась неподалёку. Там, под сугробом снега зимовали сливы. Среди них были гибриды: «Гляден № 1», «Гляден № 2»… Одиннадцать номеров!

— Трофим Тимофеевич любил бывать на сопке, — с неё открывалась даль…

…Через сопку пролегали косульи тропы. В весеннюю и осеннюю пору над нею пролетали утиные стаи и большие косяки говорливых гусей. В молодости Трофим частенько подымался сюда. Иногда с ним приходили ссыльные, которым царские власти запрещали пользоваться ружьями. Отдавая на часок свою дробовую берданку, он, бывало, говорил:

— Иди на устье Жерновки. А я останусь здесь, настороже…

На лысой бесснежной вершине рос дикий лук, не боявшийся ни морозов, ни засухи. Крупные луковицы глубоко пустили корни в жёсткую землю. На сочных стеблях подымались синие соцветия. В первое лето своей жизни в селе Вера Фёдоровна, попробовав луковицы, посоветовала послать редкое растение в ботанический сад Томского университета. Он так и сделал. С тех пор и завязалось знакомство с профессорами. Находке было присвоено название — лук Дорогиных. А теперь на вершине сопки — могильный холмик. Вера любила с высокого обрыва смотреть вдаль, на реку, что проложила себе путь среди каменных громад, на город, окутанный сизой дымкой, на ковыльные просторы заречной степи…

Бойкий рассвет спешил к сопке с юга. И он опередил старика. Дорогин ещё был на половине пути, а утренний луч уже осветил её.

— Вот и ещё одна весна… — Старик склонил голову. — Без тебя, Вера…

Внизу сияли, словно огромные зеркала, снежные просторы. Манили к себе. Трофим Тимофеевич, прищурив глаза, посмотрел во все стороны.

Вдоль Чистой гривы узкой лентой протянулся низкорослый бор. По нему в ночной буран шёл в село Вася Бабкин.

Старики рассказывали, что в дни их молодости там стояли сосны толщиной в два обхвата. И он, Трофим Дорогин, ещё помнит высокие деревья. Их вырубили! Но бор всё же уцелел. Сейчас он, оберегаемый людьми, подымается с каждым годом. Верунькины внуки будут любоваться деревьями толщиной в два обхвата!

Трофим Тимофеевич повернулся лицом к реке, за которой расстилалась степь. Два десятилетия назад там темнели одинокие юрты кочевников, тучами передвигались отары, чёрным вихрем проносились байские табуны. Теперь по берегу раскинулось большое село. Вчерашние кочевники построили дома. Самое большое здание — школа. На окраине селения — кирпичный корпус. Это мастерская МТС… Не дожила Вера до больших перемен. Кедры, привезённые из гор, сторожат её покой…

Подымаясь над хребтом всё выше и выше, солнце раскалялось в ясном небе. Снежная корка ослабла и крошилась под ногами. Проваливаясь по колено, Дорогин спускался в сад.

Навстречу ему бежали ребята. За ними брёл Алексеич с фетровой шляпой в руках.

— И что бродит человек с голой головой! — ворчал с дружеской озабоченностью. — Глаза да глазаньки за тобой нужны!..

— Конечно, нельзя так, — поддержал Юрка.

— Недолго и простудиться, — добавил Егорка.

— Ну-у? — шутливо переспросил старик, склонившись над ребятами. — Я не лысый. Меня волосы греют.

Шляпы он не принял.

— Весну надо встречать с открытой головой!..

Но Алексеич настойчиво нахлобучил ему шляпу на голову.

— Вот так!.. А Верунька приедет — расскажу, что ты по утрам разгуливаешь нараспашку. Никакой дисциплины не признаёшь, — рассердился старый солдат. — Беда с тобой!..

Мальчуганы шагали рядом с садоводом, запрокинув головы, чтобы видеть его лицо.

— Мы пришли помогать.

— Перво-наперво — скворешники поделать.

— Работы, ребятки, хватит. Надо ящики сколачивать, георгины садить. А вечерком патроны зарядим. Будем поджидать, когда на утренней заре косачи голос подадут…

Дорогину очень хотелось сводить своих юных друзей на косачиный ток, и он каждую ночь перед рассветом выходил послушать птиц. А косачи молчали. Школьные каникулы уже заканчивались, ребятам пора возвращаться в село. Но самых весёлых вестников весны они всё же дождались. В последнее утро Юрка заметил чёрное пятно на вершине тополя, возвышавшегося над прибрежным яром, и хлопнул в ладоши:

— Скворец! Скворец!..

Юрка побежал туда, Егорка — за ним.

Когда ребята приблизились к тополю, на вершине уже сидели три скворца. Пощебетав, они перепорхнули на другое дерево, но вскоре и оттуда снялись. Мальчики следили за их полётом, пока чёрные точки не исчезли далеко за рекой.

— Улетели!..

— Что-то не поглянулось им!..

— Это были разведчики, — успокоил ребят старик. — Завтра появятся основные силы.

Скворцы появились раньше. На вечерней заре уже щебетали на всех тополях садозащитной лесной полосы.

— Поют отходную гусеницам и червям! — улыбнулся Дорогин.

Каждый день он проходил по саду и отмечал перемены. Возле тополей снежная толща лежала нетронутой, но на открытой поляне косые лучи солнца как бы слегка взъерошили её. А через несколько дней пронзили снег до самой земли, и он стал похожим на взборождённую ветром, белую от волн, поверхность озера.

В холодную ночь снежные козырьки промёрзли и стали светлыми, как стекло. Едва лучи солнца успели тронуть эти прозрачные пластины, как они начали обваливаться с тонким серебристым звоном.

Прошёл ещё день, и всюду засияли первые весенние лужицы. Кое-где показались ветки стланцев.

— Через недельку начнём обрезку яблонь, — объявил садовод Алексеичу после очередного обхода. — А пока я съезжу в село…

Но он откладывал отъезд со дня на день, ждал, когда затокуют косачи. Ему хотелось привезти домой краснобрового полевого петуха с большим, похожим на лиру, хвостом.

В Глядене весь день звенела бойкая капель, а ночью мороз проутюжил последние снега и на месте исчезнувших луж оставил хрупкие ледяные мосты. Они звонко дробились под ногой и как бы напоминали зиме, что она уже сломлена — и ничто ей не поможет.

Сергей Макарович остановился посредине двора, полной грудью вдохнул по-утреннему свежий, как бы искристый воздух и почувствовал — накануне в полях догорали-дотаивали снега, на увалах оголилась земля, а в сосновом бору обмякла и посвежела хвоя. На востоке заиграла огненная полоска, а потом острые лучи метнулись на синий склон неба и принялись гасить звёзды. Сергей Макарович сдвинул шапку на затылок и прислушался. Где-то далеко бормотали на току тетерева, будто роняли на ледок мелкие горошины.

— Проспал! — укоризненно тряхнул он головой. — Эх, че-ёрт возьми!

Хоть бы раз сходить на охоту. Заржавевшее ружьё без толку висит на стене.

Но что скажут колхозники? Председатель гоняется за полевыми петухами!..

— Проспал я сколь долго, — повторил упрёк Забалуев, — аж косачи растоковались!..

Ещё в первые годы коллективизации, когда колхозы были мелкими, у Сергея Макаровича сложилась добрая привычка — каждое утро всюду проверить работу, расставить силы, показать, что и как лучше сделать. Он гордился тем, что в любой час мог ответить, кто, где и чем занят. Вот и сегодня он за каких-нибудь двадцать минут побывал в свинарнике, заглянул в курятник, в скотном дворе посмотрел на дойку коров, а потом направился к амбарам, где хранилось семенное зерно.

Он шёл серединой улицы, присматриваясь к домам. В окнах загорались огни, над кирпичными трубами кудрявились дымки.

У Огнева темно. Не дело это, не дело!.. Сергей Макарович подбежал к окну и побарабанил пальцами по. стеклу. Потом загрохотал сапогами по ступенькам крыльца. Никита Родионович сам открыл дверь и молча ждал, когда председатель войдёт в дом.

— Худо, бригадир, худо, — упрекнул Забалуев. — Не похвалят нас колхозники. Чую, определённо будут ругать… Я ведь не тебя, а себя попрекаю — проспал. А знаешь, как бывает на косачином току? Главный токовик прилетает первым!

— У токовика — одна забота…

— У нас с тобой тоже одна — о посевной.

— Нет, не одна.

— Ты насчёт соревнования с Шаровым? Обгоним!.. Ну, мне надо бежать, как говорится, большое хозяйство на плечах, весь колхоз…

Задержавшись на пороге, Забалуев предупредил:

— Не опаздывай… Пробный выезд — большое дело. Мы раньше всех проводим…

На улице он остановился, посмотрел вправо, влево, с чего начать. Надо забежать на конный двор и проверить, хорошо ли конюх обрубил копыта лошадям, кузнеца — поторопить с изготовлением скоб к дверям полевого стана; в шорной мастерской необходимо взглянуть на новые хомуты; в деревообделочной посмотреть, как выстрогали черенки к лопатам. Везде нужен хозяйский глаз председателя! И Сергей Макарович, повернувшись, широкими, размашистыми шагами двинулся в сторону конного двора.

Прошло несколько дней. Забалуев ранним утром выехал из села. Запряжённый в ходок — лёгкую тележку с коробком — кузовом из черёмуховых прутьев поверх гибких дрожек, Мальчик бежал по дороге, мимо той частички выгона, что была распахана осенью. Крепкие, круглые, словно выточенные, копыта коня глухо стучали о землю, успевшую оттаять на какой-нибудь сантиметр. Колёса то проваливались в борозды, пропаханные на повороте тракторными плугами, то ударялись о гребни.

Солнце уже успело пробудить талые воды, и светлые ручейки текли от увала к дороге. Девушки, прокладывая лопатами маленькие поперечные канавки и устраивая плотинки, преграждали путь воде, заставляли её растекаться по всему полю и, как в губку, впитываться в землю. Свернув с дороги, Забалуев направился к ним.

— Здравствуйте, девки! — зычно крикнул, окидывая взглядом всех, и придержал коня возле Лизы. — В наступленье двинулись? Хорошо! Ой, хорошо!

— Ковыряемся, — ответила звеньевая и с такой силой воткнула лопату в пласт, что сталь звякнула о мерзлоту. — Земля-то как следует ещё не отошла.

— Ничего, вы проворные. По вашей силе эти канавки— пустое дело. Летом от комаров отбиваться — тяжелее такой работы.

— А вот попробуйте сами.

— Не испугаешь. На меня этот председательский хомут надели, а мне бы милее выходить с вами на любую работу.

Забалуев выпрыгнул из ходка и, отдав вожжи Лизе, взял у неё лопату. Девушки сбежались к нему и смотрели, пересмеиваясь:

— Горячку принялся срывать!

— Добрался до работы, как голодный до блинов!

— Кто круто берётся, тот скоро устаёт.

— Ну, нет, — спорил Забалуев. — У меня норов одинаковый: как утром начну, так до вечера не сбавлю. Можете по часам проверять.

В его больших бронзовых руках лопата то и дело взлетала над землёй и, блеснув остриём, звонко вонзалась в землю. На обочину канавки ложились мёрзлые комки.

— Без работы кровь застаивается. А за дело возьмёшься — по всем жилам закипит! — Забалуев говорил громко, словно возле него были глухие.

Окружив крутого на работу человека, девушки восхищались им, как на лужайке лихим плясуном:

— Вот откалывает! Никому не угнаться!

— За семерых сробит!

А Забалуев, сбросив ватник и расстегнув ворот гимнастёрки, продвигался по полосе всё дальше и дальше, словно и в самом деле решил весь день копать канавки.

— Так вы, Сергей Макарович, оставите всех нас без трудодней! — Лиза, смеясь, ухватилась за черенок лопаты.

Забалуев вспомнил, что у него много других дел, и сдался.

— Как говорится, продолжайте свое наступленье! — Возвратил лопату Лизе. — Канавки прокладывайте поближе одна к другой. — Попинал землю носком сапога и самонадеянно тряхнул головой. — Пшеницы здесь схватим много! Ой, много! Прогремим, девки, на всю округу! В газетах нас расхвалят! Портреты напечатают!..

Он оделся, взял вожжи и, вспрыгнув в коробок, подбодрил коня:

— Веселей, Мальчик! Ми-ила-ай!

Стуча колёсами по бороздам, тележка уносила Забалуева к дороге, по обочине которой шёл Трофим Тимофеевич. Дул встречный ветер и закидывал пряди белой бороды садовода то на одно, то на другое плечо. На спине и груди у него покачивались косачи с крутыми завитками хвостов.

— Ишь, каких петушков заполевал! — завистливо воскликнул Сергей Макарович и поторопил Мальчика: — Веселей, дружок! Веселей!

Поравнявшись с охотником, остановил коня.

— Садись подвезу.

— Я привычный пешком ходить.

— Не ломайся. Прыгай в коробок. Ведь мы с тобой рядком ещё не ездили… За мою критику обижаешься? Ну, погорячился я. Прямо тебе говорю. В семье, сам знаешь, всякое бывает. А колхоз — семья. Друг друга надо понимать. Садись.

И Дорогин, впервые уступив Забалуеву, сел в плетёный коробок. Тонкие стенки захрустели и раздались в стороны.

Сергей Макарович громко рассказывал:

— А я, понимаешь, ездил смотреть, как задерживают талые воды. Хорошо девки работают. Ой, хорошо! Хвалю Лизавету. Но Вера тут развернулась бы лучше, показала бы удаль и сноровку. Зря не послушалась меня.

— Хорошо, что не послушалась. Пусть занимается одним делом.

— Да ведь коноплю-то мы сеем без плана. Для себя. На верёвки да на масло. И, кроме одного меня, никто Веру не похвалит.

— Она не для похвалы работает.

— А для чего же другого? В чём её интерес? Не грех бы со мной поделиться. Я, понимаешь, не чужой человек. Самый близкий родственник!

Трофим Тимофеевич давно слышал, будто бы Вера дала Семёну слово и обижался на дочь, — не поговорила с отцом, не посоветовалась, но себя успокаивал: «Может, пронесёт тучу мороком. Со временем одумается». Всё чаще и чаще заговаривал о Васе Бабкине, но Вера, смущённо краснея, или отмалчивалась, или переводила разговор на другое. Сейчас слова Забалуева задели больное, и старик косо посмотрел из-под нахмуренных колючих бровей:

— Что, что?..

— Сватами, говорю, скоро будем!

— Кому знать, что случится завтра!

— Ну, ну! — Сергей Макарович погрозил пальцем. — Между детьми давно всё решено. И ты не прикидывайся. Или собираешься перечить?

— Не здесь бы говорить об этом. И не так. Пора бы знать порядок…

Старик замолчал. Забалуев — тоже. «Характерами дочка с батькой одинаковы, — упрямства в них, как в редьке горечи».

Но, всегда шумный и беспокойный, Сергей Макарович не привык молчать подолгу. Протянув руку в передок коробка, где лежала связка косачей, он ухватил одного за мохнатую лапку и дёрнул к себе на колени; провёл рукой по чёрному с сизым отливом перу, поднял и, покачав на ладони, прищёлкнул языком:

— Ишь, какой хороший! Тяжёлый! Наверно, у тебя от четырёх-то плечо занемело?

— Ничего. Носил по пятьдесят селезней!..

Сергей Макарович пощупал грудь косача, выщипнул несколько пёрышек и присмотрелся к белой пупырчатой коже.

— Мягкий петушок! Из такого суп выйдет наваристый!

«Этот — Юрке, — про себя отметил Дорогин, — а вон тот Егорке…»

Недовольно кашлянув, Забалуев бросил косача под переднее сиденье. Спустя минуту принялся упрекать:

— Огородники жалуются: — не помогаешь. Спихнул с плеч и рад.

— Выращу помидорной рассады на гектар. Вот и будет помощь.

— Бригадиру молодому дал бы совет… — Сергей Макарович носком сапога шевельнул косачей. — А ты на эту дрянь время тратишь. Дурной пример показываешь! А ещё член правления!..

Трофим Тимофеевич подхватил связку косачей и приготовился выпрыгнуть из тележки. Забалуев обернулся к нему:

— Куда ты? Довезу до ворот.

— Спасибо и на этом. Хорошего — понемножку!.. Остановите коня!

Как только Мальчик замер на месте, старик, оттолкнувшись от сидения, тяжело перевалился через стенку коробка.

Повесив на плечо связку косачей, он опять зашагал по обочине грязной дороги.

Вася Бабкин любил все времена года и ещё не так давно жалел, что дни пролетали быстрой вереницей. Даже морозная и вьюжная зима до этого года казалась короткой. А нынче, особенно после поездки в Гляден, всё стало иным: зима бесконечно долгой, дни — утомительно-тягучими. Ни занятия в драматическом кружке, ни охотничьи вылазки в поле, ни тяжёлая физическая работа — ничто не успокаивало.

В новогодний вечер Вера хотела что-то сказать ему… Может, съездить ещё раз?.. А зачем?.. К чужой невесте!.. Она, конечно, слышала — уши обморозил. И наверно видела, как пьяный валялся на улице в снегу?.. Но ведь выпил-то с горя… Можно понять…

Мать беспокойно посматривала на сына. И ест плохо, и спит мало, и разговаривает неохотно, словно боится расстаться с глубоко затаёнными думами. Щёки побледнели, и пятна от порохового ожога стали ещё заметнее, будто тёмные щербины на белой берёзе. Ну как же не тревожиться о нём?

Не выдержав, она спросила:

— Что-то, Васятка, нынче ты завял, как перезрелый подсолнух?

— Нет, ничего я…

— Может, тебе пивца сварить?

— Даже не говори…

От одного упоминания о пиве Васю передёрнуло. А мать продолжала:

— Большой ты. Позвал бы товарищей…

— Каких? С женатиками гулять неловко, с мелюзгой — неинтересно.

Катерина Савельевна задумалась. А ведь в самом деле, сын остался без сверстников: одни ушли в армию, другие уехали учиться, третьи обзавелись семьями. Один Вася — неприкаянный. Новых друзей не завёл. А без товарищей скучно… Так? Нет, что-то другое. Парень на возрасте, на переломе. Как скворец, весну чует, а перед кем петь — не знает. Или ещё хуже: он-то знает, но его слушать не хотят. От неспетых песен сердцу тошно…

Он у неё — последний: с ним да с невесткой век доживать. Не ошибся бы только парень, женился бы на девушке с мягким характером. Вася умом не обижен, но люди не зря говорят: «Молодо-зелено»… Какая-нибудь вдова или брошенка может так закружить парню голову, что он и сам себе будет не рад…

Это — Капа! Догадка отозвалась болью в сердце: у Капитолины сын — годовалый Вовка. Хотя все знали его отца, служившего в армии, но, так как он не был зарегистрирован с Кондрашовой и свою связь считал случайной, о ребёнке говорили: «Безотцовщина!» Кому нужно такое приданое!..

В колхозе Капа у всех как бельмо на глазу — ленивая из ленивых. Характером не ровная: то кричит да словами, как иголками колет, то маслом тает, то мягкой травкой расстилается. А думает только о нарядах.

Напрасно замолвила за неё, что в саду она может пригодиться. Надо было спровадить куда-нибудь подальше.

Нет, не из-за Капы он. Та бы сразу сказала: «Пойдём расписываться!..» А тут одно сердце страдает, другое не знает. Даже, может быть, не желает знать. И матери вспомнились рассказы о гляденских девушках, которых в начале зимы Вася спас от бурана. Она слышала об этом больше от Шарова, чем от сына. Вася сказал скупо: «Привёл в избушку. Переждали девки буран и ушли домой». Только и всего. Неспроста эта скупость.

Однажды поздним вечером, накрывая стол для ужина, Катерина завела разговор о тех девушках. На её расспросы Вася отвечал, едва сдерживая раздражение, и тем самым выдал половину своей тайны.

— Что же ты не рассказываешь толком, — упрекнула мать. — Девки-то были хорошие?

— Девки везде одинаковые…

— Как их звать?

— Одна Лиза, другая Гутя…

— А остальных не запомнил?

— Ну, что ты! На память не обижаюсь…

— Лиза у них звеньевая?

— Нет… — Вася замялся, — Не она…

Ясно, звеньевая — его любовь.

Мать медленно прошлась по кухне и, остановившись против сына, сидевшего на лавке, посмотрела на залитое румянцем лицо так пристально, что он опустил взгляд.

— У неё кто родители?

— У кого?

— Ты знаешь, про кого я спрашиваю.

Вася хотел сказать: «Не знаю», но не мог произнести этого слова, — он никогда не говорил матери неправды; не подымая глаз, проронил:

—. У неё только отец… Трофим Дорогин…

— Вон кто!.. — Помолчав, мать подсела к сыну, тихо положила руку на его плечо. — Послушай, а семья-то у них большая? Сыновья при старике есть?

Она порывалась спросить: «Ты не бросишь меня, не уйдёшь к Дорогину примаком? Девка то, поди, уговаривает тебя переселиться к ним?»

А Вася считал, что думы его может знать только одна Вера и больше никто на свете. Но ей нет до него дела. — у неё жених. Она ждёт его… Значит, и говорить не о чем. И догадки строить не надо. Оттого, что он немножко проговорился, в нём пробудилась такая жгучая досада, что, при всём уважении к матери, он не мог сдержаться:

— Всё это, мама, зря. Пустые разговоры. И ты не допытывайся. Не спрашивай… — Он убежал в горницу и захлопнул за собой створчатую дверь.

Рука матери, тёплая и ласковая, лежавшая на его плече, упала на лавку. Катерина Савельевна сокрушённо вздохнула. Её ли это сын?..

Обычно Катерина, занятая многочисленными хлопотами, не ходила, а бегала по кухне. Чтобы меньше уставали ноги, снимала обувь и оставалась зимой в шерстяных чулках, а летом босая. И сейчас на ней были полосатые тёплые чулки, но она сидела неподвижно, и ноги её стыли от пола, впервые казавшегося холодным.

Материнское сердце — мягкое и отзывчивое. Уже через минуту в душе Катерины Савельевны не осталось никакой обиды — только тревога за сына: неладно складывается у него жизнь.

Она медленно поднялась и направилась в тёмную горницу. Двери не скрипнули, тихие шаги глохли в мягких половиках, которыми был застлан пол.

Остановившись недалеко от кровати, где лежал сын, она заговорила необычным для неё, глухим голосом:

— Не сердись, Васятка. Сердце по тебе болит, вот и хотела узнать…

Сын не слышал её слов. Он думал: «Нехорошо… Всё так нехорошо…»

Мать решила, что он задремал, и неслышно вышла из горницы. Одну половинку двери позабыла закрыть.

В кухне остывал никому не нужный ужин…

Васе было и горько, и стыдно перед матерью, и жаль её. Она подозревала, что у него есть невеста, и терзалась тем, что не знает её. Теперь же будет страдать ещё оттого, что сын попусту любит ту девушку.

От этой мысли Вася вздрогнул, приподнял голову и, глядя в пустой угол, спросил:

— Люблю?.. — И, тяжело вздохнув, ответил: — Если бы не любил, так разве бы…

«Во сне разговорился», — подумала мать.

Утром Катерина Савельевна, в одних чулках, быстрее, чем всегда, деловито носилась по кухне: варила картошку для поросёнка, грела пойло для коровы, подметала пол пахучим веником, связанном из мелкой полынки, потом разливала молоко по стеклянным банкам, мыла посуду, подбивала тесто в квашне, крутила мясорубку, готовя фарш для беляшей, которые любил сын.

Вася встал осунувшийся, словно после болезни, но подтянутый и ещё более замкнутый. Проходя мимо печи, кинул в огонь горсть измятых листков бумаги. На каждом по две-три строчки… Мать, хотя часто и тревожно просыпалась, даже и не подозревала, что сын, включив свет, много раз принимался за письмо, а написать, видимо, не смог.

Бросив в печь недописанные письма, Вася мысленно говорил себе:

«Я ведь Веру мало знаю. Умная, бойкая, весёлая, любит сады — вот и всё. А какая она характером? Какие у неё привычки?.. Её душа для меня — потёмки. Нечего, значит, думать о ней…» Но сердцем со всей горькой остротой он понимал, что нет на свете силы, которая помогла бы ему сделать это.

Матери, не глядя на неё, сказал:

— Не обижайся. Больше так не буду… Но ты никогда не спрашивай о ней…

— Давно ты, Васятка, не ездил на охоту. А в тайге сейчас хорошо…

— Некогда охотой баловаться. Завтра поеду в сад. Пора готовиться к весне…

Вместе с Бабкиным в сад приехали девушки. Вооружившись лопатами, они разбежались по сугробу, что преградил вход в избушку, и, не переставая болтать и пересмеиваться, отбрасывали снег. Вася тоже взял лопату, но Капа встала рядом с ним и, озорно оттолкнув мягким плечом, шутливо прикрикнула:

— Не мешайся, бригадир! Без тебя сробим. Твоё дело — руководить нами. — Рассмеявшись, добавила: — Силы для этого побереги…

Вася молча отошёл, будто и не собирался отбрасывать снег: проложив черту вокруг избушки, сказал, что тут надо прокопать борозду для стока воды, и направился к полосе, где была посеяна берёзка.

— Бригадир-то у нас, девки, сурьёзный! — не столь шутливо, сколь обиженно кинула Капа вдогонку. — Ему бы седую бороду подвесить!..

Вернулся он в сумерки. Девушки готовили ужин. Капа чистила картошку молча. Эго было так необычно, что бригадная учётчица Дуня озабоченно спросила её:

— О Вовке тоскуешь?

— Ну! — шевельнула плечами Капа. — Была охота по такому плюгашу тосковать!

— Что ты говоришь? Он же тебе — родной!

— Не мой теперь — мамкин.

Капа окинула взглядом избушку, — слушает ли бригадир? — и продолжала:

— Я не успела к нему привыкнуть, — мамка сразу взяла к себе: вынянчила, выкормила. И сейчас говорит: «Мой сын, ты к нему не касайся».

— Какая у тебя мамка золотая! А другая бы…

— Она вместо меня получает от государства пособие матери-одиночке. А я про Вовку даже и забыла! И мамкой он зовёт бабушку, а меня — тётей.

— Тётя кукушка! — заметил Вася ледяным тоном.

От его слов Капа вздрогнула — не ко времени разговор; собравшись с мыслями, ответила крикливо:

— Совсем ни к чему кукушку приплёл! Я в чужое гнездо не подкидывала — в своём растёт. Говорю мамка сама отняла у меня Вовку.

— А кукушка рада!

— Не понимаешь ты простых слов! — ещё больше обиделась Капа. — Тебе, бригадиру, надо радоваться, что оголец не связал меня по рукам, — могу всё лето жить в саду, могу от колхоза торговать на базаре.

В печи горели дрова, варилась картошка. Девушки пели частушки.

Капа, позабыв о разговоре, который обернулся для неё столь неприятно, гулко притопывала каблуками новеньких сапожек, приближаясь к бригадиру. Она по-цыгански так порывисто поводила округлыми плечами из стороны в сторону, что девушки ждали — вот-вот кофточка на ней разлезется по швам. Тесные голенища сапожек тоже могут разорваться на её крепких ногах. Потоптавшись перед парнем. Капа со всей силой ударила каблуком в половицу и начала отступать к порогу, а широкими жестами мягких рук как бы устилала путь плясуну. Но Вася не двигался с места, смотрел строго и ворчал.

— Не праздник ведь. Ни к чему затеяли…

— Моргуешь мной? — спросила Капа резко. — Начальника корчишь! Скуку нагоняешь! Ну и сиди со своими строгостями…

Она с наигранной безнадёжностью махнула рукой, обняла двух девушек и стала им что-то нашёптывать. Остальные молча сидели перед печкой.

Вася чувствовал себя неловко — нарушил веселье. Но что же делать, если ему не весело? Упрекнула Капа зря: нагонять тоску не в его характере. Он умеет плясать не хуже других. В тот зимний вечер под ним гудели половицы!..

Подвинувшись к столу, Вася раскрыл тетрадь с планом весенних работ; успокаиваясь, потёр переносицу.

— Не куксись, бригадир, — грубовато посоветовала Капа. — Больше я пяткой не топну, пальчиком не шевельну. Буду ходить на цыпочках…

Она повернулась и с кошачьей лёгкостью прошлась по избушке.

— Вот построим бригадный дом — пляшите, хоть до упаду, — сказал Бабкин, не отрывая глаз от тетради.

— А ты не заглянешь к нам в общежитие? — спросила Капа, а потом насмешливо всплеснула руками, — Какое у тебя сердце ледяное! Девушек забываешь!..

Поблёскивая чёрными, как переспелая черёмуха, маленькими для её круглого лица, глазами, она продолжала:

— Что-то я не верю твоим словам. Ты не такой. Ты только притворяешься строгим. И не зря ты ездил в Гляден Новый год встречать! Присушила там тебя какая-то настырная, вот и обегаешь своих деревенских. Парни слушают старые сказки: в чужой деревне девки лучше! — Она расхохоталась. — А издалека даже верблюдица — красавица.

Вася насупился. Балагурить ему не хотелось. Капа подошла и, дурашливо присмотревшись, объявила:

— Девчонки! Он с лица переменился! Я — не в бровь, а в глаз!

— Хватит, Капка, зубы мыть!

— Помолчала бы маленько.

— В самом деле, Капитолина, дала бы языку передышку, — попросил Вася. — Говорят, молчание — золото.

— Хочешь, чтобы я разбогатела? — У Капы от смеха заколыхалась грудь. — Ладно, попробую. — Повернувшись к девушкам, она притопнула каблуком: — Девки, тихо! Ш-ш-ш-ш… Как тараканы — по щелям!

Вася захлопнул тетрадь и вышел из избушки.

К концу марта рухнули зимние дороги, и в полдень ни конному, ни пешему нельзя было двинуться за околицу: что ни шаг, то — по колено в мокрый снег. Все низинки заполнились вешней водой. Вася недовольно посматривал на дряблый снег: транспортная бригада не успела привезти лес. Опять сад останется без бригадного дома. Опять всё лето девушкам придётся ютиться в тесной избушке, на чердаке да под сараем. А ведь людей прибавилось. Где их размещать? Неужели ставить шалаши?..

Но в глубокую ночную пору холодный ветер так сковывал снег, что крепкая корка звенела под ногами, как стекло. По такому насту можно было ехать даже без дороги…

Перед рассветом Вася услышал резкий стук.

— Эй, засони! — крикнул кто-то за дверью избушки. — Подымайтесь!

Девушки всполошенно повскакивали. Вася, откинув крючок, широко распахнул двери и увидел перед собой усы Грохотова, обмёрзшие ледяными сосульками и оттого блеснувшие при луне зеленоватым отливом.

Опираясь на палку, Кузьма Венедиктович пригнулся, заглянул в тёмную избушку и спросил:

— Перепугал, небось? А переполошил я вас не зря. Послухайте! — Он повернулся лицом к полю и, сдвинув папаху, прислушался первым. Там необычно, как бы с лёгким присвистом, скрипел снег под многими десятками полозьев. — Чистая музыка! Всех лошадей впрягли — вот какая забота о вас! Говори, бригадир, куда сваливать лес. И девки пусть выходят помогать.

Пока Вася одевался, лошади показались у ворот сада. Место для постройки бригадного дома было давно выбрано и очищено от снега, и возчики сами увидели, где надо сваливать прямые, звонкие сосновые брёвна. Девушки, орудуя стягами, под командой Кузьмы Венедиктовича откатывали брёвна в штабели.

На востоке побледнело небо. Снег из голубого превращался в розовый. Возчикам нужно было возвратиться в село раньше, чем солнце успеет снова размягчить снег, и они, повёртывая лошадей с пустыми санями, спешили скрыться за лесной опушкой. Когда рассвело, в саду из приезжих остались только плотники да Кузьма Грохотов.

— Я к тебе — в помощники! — объявил он бригадиру. — Примешь?

Вася обрадовался, — заботы о постройке дома отпадут от него.

К середине дня плотники положили в стены первые брёвна. Грохотов похаживал с топором и требовал:

— Подвиньте чуток это бревно. Так, так… Здесь подтешите…

Девушки расстилали мох. Капа, окидывая взглядом всю постройку, удивлялась:

— Ой, какие будут комнаты! Да и много их! Куда нам столько? Бригадир, растолкуй.

Бабкина радовало, что скоро бригада переберётся в просторный дом.

— Здесь встанет стол учётчицы. Рядом — спальня для женщин…

— Ты покажи, где — для парней? — дурашливо приставала Капа.

За ними шумной стайкой двинулись девушки.

— Не липни, Капка, ко всякому слову. Не мешай.

— Там — кухня, — продолжал рассказывать Вася. — Слева — сушилка для одежды, справа — столовая. Возле неё — красный уголок…

— Для свиданий? — спросила Капа, стараясь казаться серьёзной, но не сдержалась и захохотала; притопнув ногой, кликнула: — Девки, сюда! Поглядите — тут можно наплясаться досыта!

Плотники, позабыв о работе, тоже балагурили. Грохотов кашлянул. Девушки умолкли. Старика все уважали, и никто не вступил с ним в пререкание. Капа, схватив мох в охапку, пошла опять расстилать его по брёвнам.

Рано утром Вася показал своим помощницам, как резать черенки с тополей, а сам отправился на грань колхозных земель, где его бригаде предстояло в мае посадить лесную полосу. Поля выглядели пёстрыми. В едва заметных ложбинках ещё лежал снег, а на бугорках уже чернели пласты осенней вспашки. Слева зелёной стеной стоял бор. На опушке, в берёзовых зарослях хохотали куропаты, заметные на снегу только по коричневым шалям, которые весна уже успела накинуть на их тонкие шеи. Вот один показался на сугробе и, отманивая человека, побежал в сторону поля. Вася, хотя и был без ружья, уступил охотничьей страсти и пошёл за ним. Куропат вспорхнул, и в голубом просторе засияли белые крылья. Сначала он растревоженно ругался, а отлетев подальше — залился громким хохотом. Казалось, по чистому небу летел комок снега, смеясь над бойким ветром и тёплым солнцем. Вдруг он, словно сражённый солнечным лучом, упал в борозду и как бы растаял в ней. Но через минуту показался на чёрном гребне пласта и опять побежал впереди человека.

— Кому ты сейчас нужен, веснушчатый женатик, — громко рассмеялся Вася над нехитрой уловкой куропата. — И жену твою никто не потревожит. Пусть сидит на гнезде… — Он повернулся и опять пошёл возле бора.

Куропат, обрадованный успехом своей уловки, снова взметнулся в воздух и, заливаясь насмешливым хохотом, полетел к своей подруге.

«Хорошая пора!» — подумал Вася. Он вышел на грань; опираясь рукой на межевой столбик, посмотрел на ровные, как пол, безлюдные поля будённовцев. Там не было ни одного кустика, и ветер вольно гулял над голой землёй; расшибаясь о грудь, посвистывал возле ушей, играл прядью волос, выбившейся из-под мягкой колонковой шапки.

Далеко за будённовскими полями лежали, невидимые отсюда, земли «Колоса Октября», а ещё дальше, за голубой весенней дымкой — Гляден. Этим утром оттуда могли выйти девушки с лопатами на плечах — задерживать талые воды… Если пройти навстречу километров десяток, можно издалека узнать знакомую тоненькую гибкую фигуру…

И опять вспомнились Васе те вьюжные дни и вечера, вихревая пляска, посев берёзки, короткий разговор с девушкой. У неё нет таких залихватски-грубых слов, какие любит Кондрашова. Самые простые слова у Веры — как песня. С нею, наверно, всегда хорошо, легко, весело. О чём ни заговорит — заслушаешься!..

«Может, всё-таки написать ей?» — Но тотчас же, словно не он сам, а кто-то другой, более благоразумный, холодно возразил: — «А зачем писать? Чтобы она там посмеялась со своими подружками?.. Сожмёт в руке письмо и расхохочется: «Домовой-то помешался!..»

«Но что же делать?.. Её не забудешь…»

Он сорвал шапку с головы и резко махнул ею от лица до колен.

— Вот ещё выискалась незабудка!..

Эти раздражённые слова не избавили от раздумья. Вася стоял с непокрытой головой, позволяя ветру забавляться прядями волос, и вполголоса повторял слова из песни:

— Незабудочка-цветочек… Подходит: по глазам она такая…

Ему понравилось, что и он придумал для Веры прозвище.

«Сегодня же напишу ей письмо. Может, ответит…»

За спиной, где-то совсем близко, послышались торопливые удары копыт о мёрзлую землю. Обернувшись, Вася увидел, что к нему подъезжают двое на верховых лошадях. Одним оказался Шаров, одетый в шинель и офицерскую фуражку, другим — Герасим Матвеевич Кондрашов, бригадир первой полевой бригады, маленький, с морщинистым и таким смуглым лицом, что оно казалось задымленным. Подстриженные когда-то густочёрные, а теперь местами поседевшие усы Герасима были так прокурены, что выглядели пегими. И одет он был пестро — дублёный полушубок, на голове — заячья ушанка с чёрной тулейкой.

Вася, застигнутый врасплох, стоял перед ними с шапкой в руках.

— Ну, что ты, парень, встопырился? — усмехнулся Кондрашов. — Молитвы, что ли, бормотал?

— Наверно, стихи заучивал, — вступился за Васю Шаров.

— Это для чего же стихи — в поле? — продолжал смеяться старый бригадир. — Чтобы после черешки в земле отрастали дружнее?

— Надо говорить — черенки, — поправил Вася. — А молитвы, может, вам нужны?

— Обхожусь без них. Даже перезабыл все. «Отче наш» и то не помню. Мне агротехника помогает лучше родной матери! А вот как ты поведёшь своё дело — это бабушка надвое сказала. Поглядим.

Кондрашов невзлюбил молодого бригадира с тех пор, как Вася отказался послушаться его совета. А совет был простой: «Хоть парень ты рисковый, а не берись за весеннюю посадку лесной полосы. Отложи на осень. Заяви председателю, что не подготовился». Герасим Матвеевич говорил так потому, что жалел ту длинную ленту земли, которую было решено «отхватить» у него под лесные посадки. Земля-то больно хорошая — чёрный пар, приготовленный под пшеницу!.. Но Вася, не дослушав, сказал, что для него майский день дороже осенней недели.

Сейчас Вася насторожённо смотрел на Шарова. Зачем они приехали вдвоём? Не удалось ли Кондрашову склонить председателя на свою сторону?

Павел Прохорович спешился и подошёл, разминая ноги.

— Мы надеялись застать тебя в саду, но опоздали. Кузьма Венедиктович сказал: на разведку ты отправился.

Только теперь Вася заметил, что держал шапку в руке; кинув её на голову, сказал, что у отца была привычка — сначала самому посмотреть землю, всё распланировать и только после того вести людей на работу.

Кондрашов мешковато свалился с копя, насмешливо спросил:

— И чего ты вырядился, как на свадьбу?

— Неужели щеголять, как вы в рваном малахае? Не шапка, а воронье гнездо!

— В девичьей стае петухом похаживаешь, а жениться не можешь.

— Это не ваша забота!

— Можно бы и прислушаться. Земля, деды сказывали, нарядных да форсистых не любит. Верно! Я помню, лён сеяли без штанов, а репу — с хомутом на шее. Кидает голоногий мужичок семена, а сам — знай нашёптывает: «Вырасти, ленок, мне, бедному, на порты!..» Вот была «агротехника»!

Они шли вдоль межи. Шаров с Бабкиным делали по одному шагу, коротконогий Кондрашов — по два.

— Как только закончат здесь прибивку влаги, — говорил Павел Прохорович садоводу, — сразу отмеривай себе ленту и ставь колышки. С посадкой не зевай. Сосед-то у тебя — орёл. Проспишь — он засеет пшеницей!

— Мой план — главнее всего! — сказал Кондрашов. — Лесные посадки район с нас не спрашивает.

— Мы сами с себя спрашиваем, — заметил Шаров.

— За недосев пшеницы не поздоровится.

— Ты перекроешь план в другом поле. Я надеюсь.

— Греха не будет, если с лесом повременим, — продолжал Кондрашов с возраставшей настойчивостью. — Ты, Павел Прохорович, подсчитай, сколько мы тут урожая снимем!..

— Пятилетний план для нас — закон. Никаких отступлений! — предупредил Шаров. — Весной посадим первую полосу, осенью — вторую.

— Да ведь этак у нас прибавляется весновспашка. За это не погладят по головке…

— Ничего, всё объясним.

— По весновспашке пшеница родится хуже. На урожае потеряем.

— Зато в конце пятилетки богатый урожай будет не редкостью, а постоянным. Да ты вот возьми хоть сад. Если бы Филимон Иванович не вырастил заставу из тополей — мы бы с тобой не видали яблок.

Васе было приятно, что отца вспоминают добрым словом. А ведь первые годы вот также старики жалели землю, отведённую под сад. Отец рассказывал — на собрании шумели: «Лучше на той земле посеять огурцы — дело знакомое». «Овощи дадут колхозу деньги, а сад — пустая затея».. Через несколько лет «затея» обернулась полумиллионным доходом. Вот и эта новая «затея» покажет себя — прибавит хлеба!

Шаров остановился и провёл рукой воображаемую черту:

— Здесь встанут тополя. — Два раза широко шагнул по-журавлиному длинными ногами и снова как бы провел черту. — Здесь — тоже тополя. Между ними — жёлтая акация. Тут ещё тополя. Вот так. строчка за строчкой.

— А какому звену поручить посадки?

— Ты — бригадир, тебе виднее.

— Так и быть, дам тебе добрый совет: ставь мою сестру Капу, — сказал Кондрашов, — На ферме она пришлась не ко двору. А ты насчет её работы не сомневайся, только сумей проявить подход. Похваливай почаще, — будет работать, как миленькая!

— Ну, что же, я попробую… — Вася взглянул на Шарова. — Может, выйдет толк?..

— Действуй смелее. И в людей верь, — посоветовал председатель. — Я тебе скажу, людей надо проверять и воспитывать на трудных поручениях.

Отгремели ручьи. Растаял снег в саду. Только возле защитных лесных полос он всё ещё лежал сугробами.

Приближался праздник весны. Так Дорогин называл дни, когда расцветали яблони. И старик готовился к встрече праздника. С утра до вечера ходил от дерева к дереву, щупал прошлогодние побеги, — хорошо ли перезимовали? — присматривался к набухающим цветочным почкам, намечал ранетки для искусственного опыления. Деревья-отцы были выделены ещё осенью. Среди них — яблони-южанки, которые расцветали раньше ранеток и нередко попадали под заморозки. В иной год бутоны погибали, не успев раскрыться. Садовод не мог собрать пыльцы. Нынче он ещё среди зимы позаботился об этих стланцах: поверх снега раскинул камышовые маты. Сейчас они сияли под солнцем золотыми квадратами. Дорогин шёл туда.

Под ногами мягко крошились комья земли, перекопанной поздней осенью. Ветерок разносил приятный аромат клейких почек тополя.

Под матами сохранились снежные бугры. Снег продлил нежным деревьям спокойный зимний отдых. Теперь пора будить их. Освободившись от покрова, они торопливо наполнят почки соками земли и подоспеют с пыльцой ко времени.

Идя вокруг одного из бугров, садовод сдёргивал маты. Под лучами солнца сиял зернистый снег. Крупинки его превращались в радужные капли, с бугра во все стороны текли светлые ручейки.

Присматриваясь к каждой яблоне, Дорогин прошёл по всем кварталам сада, и ему стало ясно, где и что он будет делать этой весной. В одном месте выкорчует погибшие деревья и посадит молодые, в другом — обрежет сухие ветви, в третьем — привьёт в крону черенки новых сортов. Всё отмечено в его записной книжке.

Ночи становились теплее и теплее. Вот уже лопнули яблоневые почки, показались светлозелёные трубочки будущих листьев и едва заметные, как булавочные головки, зародыши бутонов.

Утихали весенние ветры. Постепенно воздух настаивался на пробудившихся травах, на ранних луговых цветах.

По вечерам Трофим Тимофеевич озабоченно прислушивался к голосам птиц, словно тревожился за старых знакомых, — не запоздали бы дальние путешественницы по дороге в родные края.

Однажды в сумерки он услышал за оградой сада такой пронзительный свист, что человеку, незнакомому с птичьим миром, могло показаться — озорной мальчуган гонит стадо коров, вот-вот щёлкнет длинным пастушьим кнутом.

Через минуту свист повторился, и Дорогин одобрительно кинул в темноту:

— Молодец, погоныш! Своё дело исполняешь — отсталых поторапливаешь!

Трофим Тимофеевич знал, что с секунды на секунду подадут голоса птицы, которых пригнал погоныш. И, действительно, они не заставили себя ждать. Сначала послышался тонкий голосок, похожий на лёгкий всплеск волны:

— Пить, полоть! Пить, полоть!..

— Пей. перепёлочка, пей, с дороги жажду утоляй, — ответил Дорогин. — А полоть — наша забота. Мы про то помним.

Затем с ближнего острова донёсся скрипучий крик коростеля. Ему отозвался такой же крикливый сосед, и они, подзадоривая друг друга, завели свою бесконечную перекличку.

Дорогин, словно дирижёр, взмахнул рукой:

— Дёргай, ребята, дёргай!..

И коростели «дёргали» до рассвета.

А с восходом солнца в густых зарослях у подножия сопки весело запосвистывала золотистая иволга. Теперь все друзья были в сборе, и праздник весны мог начинаться. Иволга на раскалённых крылышках принесла тепло, — холодным утренникам пришёл конец.

Деревья в саду быстро набирали силу: бутоны с каждым часом становились всё крупнее и крупнее. Ещё день, и розоватые лепестки откинутся в стороны, открывая доступ шустрым пчёлам. Садоводу, мечтающему о новых сортах, надо спешить, завтра его вмешательство уже будет запоздалым.

Трофим Тимофеевич принёс мешочки из белой марли и надел на облюбованные ветви ранеток. Пусть поутру расцветает сад. пусть кружатся пчёлы — они не смогут попасть на оберегаемые цветки. Теперь дело — за пыльцой. Скоро откроются бутоны на стланцах, что зимовали под снежными сугробами, и тогда — за работу. Будут, будут у него новые гибриды! Выносливые деревья поднимутся в полный рост и дадут такие яблоки, которые можно будет хранить до весны.

Тихое солнечное утро. Ни один лист не шелохнётся.

Ещё в комнате через открытое окно Трофим Тимофеевич услышал, что где-то рядом гудят пчёлы, будто вьётся рой в поисках нового жилья.

Под окном стояла яблоня, белая от цветов. Это она пробудила в пчёлах редкостный трудовой азарт. Перелетая с цветка на цветок, маленькие работницы сновали во всех направлениях, и было удивительно, как они не сталкивались в воздухе.

Для искусственного опыления всё было припасёно заранее. Но придут ли его помощники? Вчера Фёкла Скрипунова сказала, что Егорка обязательна прибежит, а Юрка, ясное дело, от дружка не отстанет. Она тут же похвалилась:

— Уж мой-то внучок такой работящий, такой хлопотун, что сердце не нарадуется! — И предупредила: — Ты пиши ребятам трудодни по совести, не забижай.

— Не беспокойся, Силантьевна, — сказал садовод. — Опыление — такая работа, что каждый цветок в книгу вписывается.

— Вижу — куда-то вписываете, а трудодни, сказывают, нейдут. — Она понизила голос до шёпота и потянулась губами к уху Трофима Тимофеевича. — Запиши, будто ребята расшпиливали стланцы. Мне учётчица подсказала, никто не дознается.

— Этого никогда не будет, — посторонился от неё Дорогин. — Молодым лгать вредно, старым непотребно. А в правде счёт не теряется!

Ни с председателем, ни с бухгалтером садовод пока что не говорил о своих юных помощниках, — знал, что, не дослушав до конца, начнут упрекать: «Сам себе лишнюю маету придумываешь, да ещё ребят собираешься впутать…» Лучше всего поставить контору перед совершившимся фактом.

От сторожки через весь обширный сад, деля его на две половины, пролегла тенистая главная аллея. Там, переплетаясь ветвями, густо росли клёны, уже богато одетые лопушистой листвой. Справа и слева — небольшие кварталы, защищённые с трёх сторон зарослями жёлтой акации. Идя по аллее, Дорогин заглядывал то в один, то в другой квартал. Вот прямые ряды ранеток. Для постороннего глаза все деревья походят друг на друга, как братья-близнецы, которых различает только родная мать. Для него все они — разные: у одного дерева ветви никнут, у другого — устремляются ввысь, у третьего — раскидываются в стороны. У каждого — своё сортовое название. И цветы у них разные: на одной яблоньке — порозовее, на другой — побелее. Но все походят на лёгкие облака. Вот сейчас всколыхнутся и поплывут в голубое поднебесье…

— Дядя Трофим!.. Дядя Трофим!.. — донеслись голоса юных друзей.

Дорогин вернулся на аллею. По зелёному туннелю к нему бежали мальчуганы в трусиках и майках; остановились запыхавшиеся и схватили его за руки:

— Мы — яблони опылять!..

— Пойдёмте, ребятушки! Пойдёмте! — Дорогин повёл- ребят в тот квартал, где яблони зимовали под буграми снега. Они глянули туда и на минуту остановились, словно боясь вспугнуть розоватые облака, отдыхавшие на земле, знать, не первый час.

Ребята бросились к ближней яблоне, припали к её веткам, нюхали и рассматривали цветы.

— Егорка, гляди! Вот тычинки!

— Без тебя знаю… Сейчас начну собирать.

Трофим Тимофеевич подал им пинцеты и показал, как вырывать эти усики, золотистые от пыльцы. Ребята притихли, занятые важным поручением. Не каждому школьнику доверяют такую работу!

Собранные тычинки они раструсили тонким слоем в бумажные коробочки и поставили на подоконник, залитый солнцем. К вечеру подсохшая пыльца отделилась от тычиночных нитей и её ссыпали в пробирки. А на следующее утро начали опыление. Поднявшись на лесенки возле Ранетки пурпуровой, которой предстояло стать матерью новых гибридов, мальчики снимали марлевые мешочки с веток. Трофим Тимофеевич, стоя на земле, был на голову выше своих помощников. Он останавливал то одного, то другого:

— Погоди. Бережливее раскрывай бутон. Не мни лепестки. Вот так, левой рукой. Двумя пальцами. Так, так… Теперь правой наноси пыльцу. Осторожно, осторожно. — Старческий голос звучал трепетно. — Цветок живой. Не делай ему больно. Поранишь пестик — всё завянет попусту.

У мальчуганов не хватало терпенья. Они ёрзали на лесенках. Им хотелось всё делать быстро: опылить одну, две, три сотни цветков. Даже тысячу! А то и больше! Но Трофим Тимофеевич ворчал:

— Потише, ребятки. Потише… Юра, не роняй пыльцу!..

А что ему, Юрке, делать, если она такая мелкая и рассыпается сама? Он ещё наберёт. Сколько надо — столько и наберёт! Нехорошо, конечно, что пальцы выпачкал, но иначе у него не получается. А как Егорка? Мальчик глянул на друга и расхохотался: у того весь нос был жёлтым от пыльцы!

— Эх, вы, замарашки! Торопливы — небережливы! — упрекал старик. И всё-таки был доволен, что у него есть помощники: ему оставалось только надевать марлевые мешочки да на деревянных бирках писать имена деревьев-матерей и деревьев-отцов.

Ребята не умолкали:

— Дядя Трофим!.. А, дядя Трофим!.. Апортом опылили — какие яблоки вырастут?

— Большущие? С ваш кулак? Ага?

— Вырастут обыкновенные ранетки.

— Такой же кислющий мордоворот?!

— Из-за чего же стараемся?..

— Из-за семян, ребятки. Семена посеем — новые яблоньки вырастим. Вот они-то и дадут нам ещё невиданные плоды.

— А как будут расти? Возле земли поползут или кверху поднимутся? — спросил Егорка.

— Я знаю. Знаю! — закричал Юрка. — Дядя Трофим положил яблони на землю, от зимы сберёг. А теперь хочет на ноги поставить. Не те, а другие, новые, здешние. И чтобы никаких морозов не боялись! И чтобы вот такие яблоки росли! — Он потряс руками так, что казалось, держал большой плод, и стал тормошить старика. — Правда, дядя Трофим? Скажите — правда?

— В Сибири все садоводы над этим бьются, не ждут милости от природы, по взять их, ребята, не легко. Надо во всём соблюсти меру. Не досолишь — худо, пересолишь — ещё хуже.

— А соль какая? Откуда берется? — рассмеялись мальчуганы.

— Щепотку от яблони-отца, две — от матери. А бывает, сделаешь наоборот… лет семь-восемь ждёшь результатов: то ли радость, то ли огорчение принесёт тебе новый гибрид? Глядишь — яблоки хорошие, обрадуешься, а зимой мороз деревце погубит. Приходится такому гибриду добавлять зимостойкости, отдавать его на воспитание ранетке-матери, а она при этом перебарывает — кислоты подбавляет изрядно, да и яблочки мельчают. Выходит— садовод пересолил. И пересол-то — на спине.

Ребята рассмеялись громче прежнего. Егорка сказал:

— Мичурин бы добился! Вырастил бы крепкую яблоню!

— Дядя Трофим тоже всё может сделать, — вступился за садовода Юра, — Вот увидишь — вырастит! Давай на спор. Ну, давай!..

Егорка не ответил. Услышав посвист иволги в соседнем квартале, он спрыгнул с лесенки и, положив на землю пробирку с пыльцой, побежал туда.

Его друг, притопывая ногой, крикнул, чтобы он не смел пугать птицу, но, не выдержав, сам бросился вдогонку.

— Эх, помощники! Упорхнули — глазом не моргнули!

Медленно покачивались две ветки, на цветы которых ребята только что наносили пыльцу, но какие опылены, какие нет — это неизвестно, а пчёлы вьются и гудят, того и гляди, что занесут пыльцу неведомо откуда и спутают все планы. Дорогин поймал одну ветку, надел на неё марлевый мешочек и, обходя яблоню, направился к другой.

Его настиг чем-то растревоженный и, словно у селезня, сиплый голос:

— A-а, вон ты где! К цветочкам прилип!

Дорогин знал, это — голос бухгалтера Облучкова, но, боясь потерять ветку, не оглянулся; поднявшись на ступеньку лесенки и надевая мешочек, ответил через плечо:

— Пчёл опережаю.

Закончив работу, он повернулся к посетителю. Перед ним стоял низенький человек, туго опоясанный широким ремнём, как бочонок железным обручем. Круглое, свежевыбритое лицо лоснилось, на голове лежала приплюснутая, похожая на блин, парусиновая кепка. На согнутой левой руке покачивалась большая корзина.

— Как здоровье? — спросил Облучков.

— Лучше всех!

— Да, это видно. Везде опять понавешал мешочков, словно у тебя тут опытная станция!

— Подымайте выше — филиал ботанического сада! На меньшем, однако, не помирюсь, — шутливо отозвался садовод.

— Иду я сейчас по саду, — продолжал Облучков, — смотрю на беленькие мешочки и думаю: «Сколько ему лет?»

— Саду? Меньше, чем мне.

— Я, как раз, про тебя толкую.

— Мои годы конторе известны. Или вы запамятовали?

— В твоём возрасте старики на печках лежат.

— Меня покамест кровь греет.

— Ну и работал бы по-стариковски Сад промышленный, товарный. Твоё дело — давать яблоки, ягоды, ковать колхозу деньги. Зачем тебе тратить силы на какие-то фокусы-мокусы? Да и волненья меньше. Для здоровья лучше. Я по себе сужу…

— Конечно, здоровьем дорожить — дольше жить. Так люди говорят, — заметил Дорогин, прищурившись. — Но, на мой характер, скучно это, да и растолстеть боюсь, — у меня ремень узенький: чего доброго лопнет.

— Какой ты колючий!

— А вы заметьте, гладкие деревья — озорникам на радость. На островах черёмуха стоит обломанная, а боярышник никто пальцем не трогает.

Качнув корзиной, Облучков сказал:

— Я за помидорной рассадой. — Постучал кулаком по корзине, и она закачалась ещё сильнее — Люблю помидорчики с луком!..

Дорогин не поддержал разговора.

Облучков передал устное распоряжение председателя — всей садоводческой бригаде отправляться на помощь огородникам: высаживать помидоры.

— Завтра поможем, — пообещал Дорогин.

— А я говорю — перебрасывай народ сейчас, — настаивал бухгалтер, глядя снизу вверх на садовода.

— У меня — на всё план, — упорствовал Трофим Тимофеевич. — Я сам не люблю метаться и бригаду не дёргаю.

— План-то твой — на выдумки время загублять. — Облучков, казалось, не подбежал, а подкатился к яблоне и, подпрыгнув, тронул белый мешочек на нижней ветке.— От этих твоих затей в кассу колхоза не поступает ни гроша.

— А вы всё на гроши меряете. О будущем подумайте.

— Про будущее мы с Сергеем Макаровичем без тебя знаем. А ты о сегодняшнем позаботься — давай больше продукции, чтобы колхозники жили богато. — Облучков кончиком языка провёл по губам. — Чтобы у всех было что выпить и чем закусить.

— Только-то?! Даже слушать тошно.

Старик спустился с лесенки и пошёл за дерево.

Из соседнего квартала поднялась иволга и промелькнула над головой, быстрая, как молния. Тотчас же, прорвавшись сквозь густую защитную стенку жёлтой акации, выбежал Егорка и, едва не столкнувшись с Дорогиным, остановился. Следом бежал Юрка и кричал:

— Примечай, куда сядет… Примечай…

— Улетела далеко, — разочарованно ответил друг. — На остров.

Склонившись к ним, Трофим Тимофеевич вполголоса доверительно сообщил:

— Я знаю, где она гнездо вьёт.

— Покажи, дядя Трофим! — Ребята подпрыгнули. — Покажи!..

— С уговором, ежели зорить не будете. — Старик погрозил пальцем. — Вечером покажу, когда закончим работу.

— Мы сейчас сделаем… Всё, что надо, опылим! — похвалились мальчуганы и побежали к своим лесенкам.

Облучков, сердито переставляя короткие ножки, настиг садовода и придирчиво спросил:

— А эти воробьи чего тут порхают? В поле гони — на прополку.

— Мои помощники! — выпрямился перед бухгалтером Дорогин, высокий и суровый. — А на прополке полезно бы поработать вам. Для здоровья!

Трофим Тимофеевич подумал о трудоднях своих юных помощников. Теперь заупрямится норовистый бухгалтер. Другие с ним всё улаживают — в гости позовут и чокнутся за что им надо, а ему, Дорогину, такой гость — поперёк сердца. Оттого всякий раз в разговоре с ним слова оборачиваются в колючки… Ну, что же, придётся отдать свои трудодни…

Ребятам сказал, что лесенки пора переносить в другой квартал.

— Начнём Аврика опылять? — спросил Юра.

— А пыльца с Папировки? Ага? Дядя Трофим, ага? — приставал нетерпеливый Егор.

— Да. Тут задача — вывести скороспелый сорт.

Мальчуганы схватили лестницы и поволокли в соседний квартал. Дорогин понёс туда пробирки с пыльцой.

Облучков, потрясая корзиной, забежал вперёд его:

— Мне полсотни корешков.

— Ни одного, — грубовато отрезал старик. — Выполнят огородники план посадки, тогда — милости просим.

— Неужели боишься, что и нынче рассады не хватит? Мало вырастил?

— Я о порядке говорю.

— Что же, прикажешь второй раз приезжать?

— А это как вам угодно. Хоть на своих на двоих, хоть на машине — встреча будет одинаковая. Только не забудьте запастись бумажкой от председателя: отпустить столько-то.

— Ты думаешь, я с голыми руками явился? Не первый год знают твой норов. — Облучков приподнялся на носки сапог, чтобы быть вровень хотя бы с бородой садовода, и похлопал по карману своей гимнастёрки. — Вот здесь директива! Отпускать сам пойдёшь, или распоряжение дашь?

Дорогин сдвинул широкие косматые брови.

— В той бумажке написано, что такому-то гражданину отпустить до посадки колхозного огорода? Не написано? Вот беда твоя! Говорить нам больше не о чем. А усватывать меня бесполезно. Я сказал — отрезал. И самому Забалуеву повторю: колхоз на порядке держится!

Высоко в небе плыло жаркое майское солнышко. Раскаляясь возле горячей земли, воздух вздрагивал то в одном краю необъятного поля, то в другом. Время от времени возникали светлые струи, раздавались вширь и, подобно весенней снеговой воде, заполняли едва заметные ложбинки и впадины.

Вера, повязанная голубой косынкой, стояла на доске позади сеялки и, придерживаясь за ящик с семенами, изредка посматривала вдаль.

Трактор, с тремя сеялками на прицепе, поблёскивая стальными гусеницами, двигался к миражному озеру, на берегах которого колыхались густые заросли камыша. А слева, там, где была межа, заросшая высоким бурьяном, вздымалась лёгкая, как бы прозрачная, стена леса. Но с каждой секундой озеро, вздрагивая, отодвигалось от наступавшей на него машины, и лес, сопутствуя воде, тоже перемещался всё дальше и дальше…

Земля пересохла, и железные кольца, волочившиеся позади острых дисков, взбивали клубящуюся пыль. Вера в душе упрекала бригадира: «Затянул посев конопли!» Заменив прицепщиков, девушки спешили засеять большую полосу.

В полдень над вагончиком тракторной бригады взвился кумачовый флажок — сигнал на обед, но тракторист остановил машину только тогда, когда увидел, что к ним подъезжает повариха в белом переднике и в белой косынке. Спрыгнув на землю, она расстелила на телеге голубую клеёнку, расставила посуду и встретила посевщиков с полотенцем и мылом.

Все хлебали горячие щи. Повариха посматривала на миски и спрашивала, кому добавить черпачок. Вдруг она, вспомнив что-то важное, всплеснула руками:

— Память дырявая, как решето!.. Манька-почтальонша на велосипеде приезжала… Наверно, радость привезла…

Девушки метнулись к ней: кому? От кого?

Моргнув Вере, — дескать, я-то всё знаю, — повариха достала из кармана письмо и, словно голубя, который мог выпорхнуть и улететь, передала девушке из рук в руки.

— Бери без выкупа. А в другой раз плясать заставлю…

— Она не парень, — заступился тракторист. — Это нашему брату положено за письма отплясывать.

— Ничего, запляшет, как миленькая! Не каждой девушке письма голубками летят. Мне бы кто написал, так я бы до упаду наплясалась. Право слово!

— А я вот не стану. — Вера, не взглянув на конверт, положила письмо в кармашек юбки. — Не дождётесь…

— От Сеньки весточка? — шёпотом спросила Катя.

— Конечно…

Гутя попробовала сунуть пальцы в кармашек, но подруга шлёпнула по руке.

— Ну, как ты можешь терпеть?! Вот чудачка, так уж чудачка! — удивилась Гутя. — Сердце у тебя заледенело, что ли?

«Он пишет одно и то же, — объяснила Вера сама себе. — Прочитаю вечером. Без этих любопытных подсматриваний».

Вера долго не притрагивалась к кармашку; стоя на доске позади сеялки, следила за работой машины; время от времени бросала взгляд вдаль, на миражные озёра, и ей вспоминался далёкий зимний день…

Она училась в седьмом классе, когда Забалуевы вернулись в Гляден. Сеня уже был высоким круглолицым парнем. При каждой встрече с ним почему-то замирало сердце. В последний вечер масленицы, по древнему обычаю, на косом спуске к реке жгли солому. Мимо огня быстрее ветра проносились на санках парни с девушками, исчезали в морозной мгле где-то на середине реки. У Сени были хорошие санки с намороженным на полозьях льдом. Он лихо пролетал возле самого костра, заставляя испуганное пламя шарахаться в сторону. Тёплый дымок обдавал лицо и сразу же оставался далеко позади. Санки мчались с такой быстротой, что у неё захватывало дыхание и голова невольно клонилась к спасительному плечу парня. Он цепко поддерживал сильными руками. Но где-то возле прибрежного ухаба, позабыв обо всём, повернулся и поцеловал. Этот первый, молчаливый поцелуй был столь неожиданным, что она по-девчоночьи вскрикнула и оттолкнулась от озорника. Санки, сорвавшись с дороги, опрокинулись. Она упала на спину, а Сенька возле неё зарылся головой в мягкий снег. Поднявшись первым, молодцевато отряхнулся и подал руки:

— Не ушиблась?

Она шлёпнула его, вскочила и, не позволив обмести варежкой снег со спины, побежала от него на гору.

Дома отец, глянув на неё, помрачнел:

— Где шубу располоснула? Вертоголовая! Смотри, девка! Допрыгаешься!..

Чего же ей смотреть? Отец её любит: поворчит да перестанет. Но, если узнает, что она каталась с сыном Забалуева, тогда ей попадёт…

А вот — другой день. По-весеннему пригревало солнышко. Они с Сёмой сидели на высоком берегу. Она молча слушала его гармошку и думала: «Больше никто не умеет так играть!..» По вечерам любила, вместе с девушками, ходить серединой улицы, рядом с гармонистом; любила петь короткие припевки, плясать в кругу подруг. А тут. на берегу реки, он забавлял её одну. Впервые в жизни!

Под обрывом широкой лентой вспучивался лёд, потом стал дробиться на большие куски, бирюзовые в разломах, и с шумом двинулся к крутому повороту, где начинался перекат. Река заиграла, взбудораженная весной.

Положив гармошку, Сёма взял пальцы Веры и долго держал в своих больших руках. Она не подымала на него глаз; чувствовала, сердце бьётся часто-часто. Хорошо, что Семён молчит. Если скажет хоть одно слово, она вспрыгнет и убежит… Но он, конечно, чувствует, что подошла ещё неизведанная весна, и в душе началась большая перемена…

Третий день, серый и холодный, пронизанный мелким, как пыль, осенним дождём. Провожали парней в армию. Призывники, вперемежку со своими близкими, шли к райвоенкомату. Вера, тайком от отца, тоже приехала в город проводить Сёму: пусть все видят и знают… Сёма играл на гармошке. А Вера, идя рядом с ним, думала: «Вернулся бы живой-здоровый…» В городском саду Сёма закинул гармошку за спину, и они, сойдя с шумной аллеи, остановились под клёном. Ей, сжавшейся от грусти, хотелось услышать от него:

Ведь вчера дважды прочла ему это стихотворение, сложенное как бы к их разлуке. Неужели Сёма с похмелья забыл такие строки? А в её сердце слова запали навсегда.

Клён, встряхнувшись от ветра, уронил ей на лицо холодные капли. Она, опустив голову, медленно провела по щекам озябшими пальцами.

Сёма наклонился, чтобы посмотреть ей в глаза.

— Будешь ждать, дорогуша?

Она вздрогнула от громкого голоса; придя в себя, горячо прошептала свою клятву верности:

— Конечно, буду! — качнулась к нему. — Сёмушка!..

— Смотри!.. — Он погрозил пальцем. — Я ревнючий…

— Я тоже ревнивая, — улыбнулась она.

Сёма обхватил её длинными, сильными руками, прижал к себе и поцеловал… На вокзале отдал гармошку:

— Береги да поминай почаще…

Ей очень хотелось оставить гармошку у себя, но она опасалась, что отец сгоряча поломает: забалуевская!.. Отправила с Юрой родителям Сёмы… И напрасно. Отцу, понятно, обо всём рассказали. Он нахмурился. В его словах появился холодок… Но, что же делать?..

После большого заезда на повороте тракторист опять повёл сеялки по длинному полю. В задумчивости Вера не заметила поворота. Ей стало немножко не по себе оттого, что вдруг исчезли заманчивые озёра, а на месте стены леса оказался простой бурьян, только теперь он тянулся не слева, а справа. Впереди — необъятное чёрное поле. Конца ему нет.

На меже лежали мешки с семенами. Девушки спрыгнули на землю. Вера подхватила мешок, приподняла, подставляя под него полусогнутое колено, но силы не хватило — уронила. Гутя подбежала к ней и помогла забросить на сеялку. Потом Вера помогла подруге и снова заняла своё место на доске за машиной. Развязав мешок, она осторожно, маленькой струйкой, высыпала семена и разравняла в ящике. Вдали опять разлились трепещущие озёра. От их мерцающего блеска прищуривались глаза. Вот между веками остались маленькие щёлочки и ресницы почти сомкнулись…

— Верка! — неожиданно окликнула её Гутя. — А может, письмо от того, от трёхпалого?

— Дурная!

— Обиделась за то, что я так его назвала? Беру слова обратно. От Василька. От Домового.

— Перестань.

— А ты погляди на обратный адрес.

— И не подумаю…

Но не думать о письме Вера уже не могла. Может, в самом деле, письмо из Луговатки?.. Берёзка там, наверно, взошла, зеленеют первые листочки…

Улучив минуту, когда подруги смотрели на свои сеялки, Вера схватилась за накладной кармашек. Он был полуоторван. И пуст! Письмо исчезло…

Оглядываясь на поле, Вера сорвалась с подножки.

Гутя заметила у неё на месте кармашка лоскут, и всплеснула руками:

— Батюшки, какая обида! — подбежала и обняла подругу. — Не горюй. Карман оторвался, когда ты пробовала мешок поднять. Наверно, углом зацепило. Письмо там и лежит. У межи. Доедем — поищем.

— Не велика беда.

— Да ведь оно нечитанное! Я бы разревелась от обиды.

— Напишет ещё. Письма от него часто приходят. Я даже заранее знаю — какие там слова.

Девушки догнали сеялки и вскочили каждая на свою подножку. Вера долго разравнивала в ящике тёплые семена, похожие на бисер, и пропускала сквозь пальцы.

Теперь у них в колхозе есть отменные семена — крупные, как горох! Она привезла их с опорного пункта института лубяных культур…

Горячие солнечные лучи, скользнув по щеке, остановились на шее, стали припекать затылок. Сейчас можно было смотреть широко открытыми глазами. Приятно, что тракторист так быстро сделал поворот, что исчезли эти призрачные озёра, подобные обманчивому счастью.

Пока ехали до края полосы, по всей равнине побежали высокие вихри — предвестники перемены погоды.

Вот и межа, на ней мешки семян. Девушки бросились искать, но письма нигде не было.

Вера молчала.

Ветер клубами подымал мелкую пыль и нёс вдоль Чистой гривы.

После выезда в поле Вера виделась с отцом два-три раза в неделю. Обычно в сумерки она спешила в сад, по дороге, не чувствуя усталости, пела песни.

Заслышав голос Веры, такой же звонкий и чистый, какой был у её матери, Трофим Тимофеевич улыбался и проводил рукой по бороде:

— Бежит моя хлопотунья!

Хлопот всегда было много, и Вера, переодевшись в лёгкое светлое платье, мелькала меж ветвей. То она с вёдрами на коромысле бежала к роднику, холодная вода которого особенно нравилась отцу; то разводила костёр и начинала готовить ужин, то подметала в доме и стирала пыль со стола. За ужином расспрашивала о работе в саду, делилась небогатыми полевыми новостями. Потом она садилась за отцовский стол и при свете лампы читала Тимирязева, выписывала себе в тетрадь то, что могло потребоваться для контрольной работы в институт. Спать ложилась поздно, а на рассвете отец будил её, и она, едва успев позавтракать, уходила в поле.

Сегодня Вера спешила порадовать старика — посев закончен! Завтра она весь день проведёт в саду.

Отец вышел к ней навстречу.

— Отсеялась? Вот хорошо!.. А у нас Алексеич наловил стерлядки, ушицу сварил…

— Спасибо ему! С прошлого года стерлядки не ели…

— С луком, с лавровым листом, даже с чёрным перцем! Садись за стол.

— Сначала сбегаю на реку. Видишь, я какая…

Она казалась серой от пыли, на щеках едва проступал румянец, брови и ресницы стали пушистыми.

Отец предупредил — вода ещё не успела прогреться, но Вера мотнула головой:

— Ничего, разок нырну…

Захватив платье, полотенце и мыло, она, босая, побежала по тропинке, по обе стороны которой высокие деревья маньчжурского ореха раскинули красивые светлозелёные широкие листья. Пропылённые косы девушки тяжело взлетали над гибкой спиной.

До самой середины реку распластнул узкий кинжал каменной гряды. Прыгая с плиты на плиту, Вера пробежала по гряде и остановилась на острие, обточенном водой.

Река темнела, из голубой превращалась в густосинюю, кое-где в ней медленно гасли, похожие на угли, отблески зари.

Омывая остриё, сердито бурлила крутая струя. Раздевшись, девушка села на камень, поболтала ногами, словно хотела разбить струю, но упрямая вода откидывала её ноги в сторону. Мелкие брызги, будто бисеринки, взлетая, осыпали тело.

«Хороша у нас река! — думала Вера, — Чистая, как небо!..»

Распустив косы, смочила волосы и начала намыливать; в раздумье всё делала неторопливо; посматривала на реку. Быстрая и стремительная, она и в сумерки не потеряла красоты: гребни струек поблёскивали синевой, а впадинки между ними чернели, словно налитые дёгтем.

Возле села река омывает Гляден — высокий берег. Оттуда видны горы, разорванные стремительным потоком. Видна и эта каменная гряда. Много раз Вера любовалась рекой, стоя на Глядене рядом с Семёном… Теперь он далеко. Обидно, что потеряла письмо. О чём он писал? Последними посланиями бередил самое больное. Из его слов запомнила: «Я видел сотни разных городов и убедился, что везде житуха лучше, чем в деревне. Мы с тобой сразу после свадьбы уедем из Глядена…» «Житуха»! Какое противное слово! Откуда он выкопал его? Она ответила большим письмом: «Жизнь. Жизнь хороша среди родных. Посмотри: в лесу грузди растут семейками. Только мухоморы — поодиночке, словно они безродные» Семён продолжал убеждать: «В деревне — неинтересно… За мухомора не обижаюсь, потому как названный гриб красивее всех… А стариканы сами знают, что я из пелёнок вырос…»

«А я? — вздохнула Вера. — Я, по его мнению, в пелёнках?.. Отца я не могу бросить».

Она провела рукой по лицу, будто хотела смахнуть раздумье, но не смогла.

«Может, Лиза права?» — спросила Вера себя и шёпотом повторила слова подруги: — «Ежели всем-то сердцем полюбишь, так ни перед чем не остановишься…»— И тотчас же начала спорить. — «Нет, Лиза, я не брошусь из дому, очертя голову… Нет…»

И опять задумалась: «А вдруг, в письме было что- нибудь новое? Может, он понял…»

Во всём виноваты подруги. Если бы они не заглядывали в глаза да не приставали с расспросами — сразу бы распечатала конверт. И сама сказала бы им: «Девушки, послушайте, что он пишет…»

Вера вздрогнула от вечерней прохлады; быстро вымыла волосы и встала на крайний камень; вытянув руки, отпрянула от него и по другую сторону белогривой струи погрузилась глубоко в холодную воду. Вынырнув, повернулась и поплыла к берегу. Сильное течение относило от гряды, но она всё чаше и чаше загребала воду пол себя. Её захватывала борьба с рекой, и она перестала ощущать холод. Когда оказалась в тихой заводи, пожалела, что уже всё кончилось.

Пробежав по гряде до крайнего камня, где лежало бельё, она долго выжимала воду из волос и, приплясывая от холода, растирала тело полотенцем.

Нал Чистой гривой поднялась луна и проложила через реку соблазнительный золотистый мостик, вздрагивающий на волнах. Полюбовавшись зыбким мостиком, Вера повернулась и пошла к берегу по каменным плитам, у которых теперь серебрились грани, отполированные в весеннее половодье.

Дышалось легко, Тело приятно горело.

В кустах на берегу защёлкал, запосвистывал соловей. Вера, сцепив руки на груди, остановилась послушать, но тут, почуяв ночь, на ближнем острове заскрипел коростель, и соловья не стало слышно.

— Вот постылый! — упрекнула Вера надоедливого скрипуна. — Всё испортил!

После ужина девушка вышла из дома и затерялась среди яблонь.

Она любила цветущий сад и каждый год ждала этих дней. Смотрела на деревья, усыпанные розоватыми цветами, и ей казалось, что весь мир полон радости. А когда лепестки, осыпаясь, устилали землю, как первый осенний снег, ей становилось грустно.

Сейчас лунный луч отыскал для неё несколько опавших лепестков, и ей захотелось подольше побыть среди цветущих деревьев. Кто знает, может, завтра ветер оборвёт всё? Сад на несколько недель станет скучным, пока между листьев не заблестит золото плодов.

Вера шла медленно.

Хорошо нынче цветёт сад! С какой радостью она рассказала бы об этом близкому человеку, которому в её жизни дорого всё… Но кому и когда?.. Семён о саде не спрашивает…

Скрипучий крик неугомонного коростеля сюда не доносился. Обитатель болот больше не мешал соловью рассыпать свои лёгкие трели по дальней лесной полосе. Прислушиваясь, Вера пошла туда.

«Узнать бы, дружно ли цветёт сад луговатцев? Любит ли садовод смотреть на него в тихие лунные ночи? Может, вот так же ходит, поглядывает и думает о жизни?.. — Вера встряхнулась. — Ну и пусть думает, что ему угодно. Мне-то какое дело до него?..»

Она тихо шла возле густой лесной защиты. Соловей не слышал шороха её шагов и пел без умолку.

— «Есть ли соловьи в том саду? Наверно, нет. Соловей любит прибрежные кусты… Парень, может, никогда и не слышал этой прелести?..»

Вдали подал голос второй соловей. Вере казалось, что он поёт лучше первого.

«А где же домик отца?» — Посмотрела в одну сторону, в другую — всюду цветущие яблони. Домик не манил к себе, — в такую ночь не хотелось спать.

Высоко в небе остановилась луна, будто очарованная большим садом. Потянуло предутренней свежестью, а Вера всё ещё ходила по аллеям; тронула ветку, усыпанную цветами, и на руке остался тонкий слой ароматной влаги.

«Роса!.. Завтра будет ясный день…»

Соловьи пели заливестее прежнего, словно они захмелели, напившись росы с молодых листьев и цветов.

На столе — свежий номер районной газеты со статьёй отца. Вера прочла:

«…Агроном В. Чесноков усомнился в летних прививках, которые я делаю вот уже несколько лет. Он проверил их в своём садике, и у него всё погибло. Объясняется это тем, что он прививал неумело… На днях я начну прививки черенком и буду продолжать до 20 июля. Всех, желающих посмотреть приглашаю в наш колхозный сад. Самые поздние прививки хотел бы сделать в присутствии В. Чеснокова…»

— Он не придёт, — сказала Вера. — Уедет в город или прикинется больным.

— Ну, что же… Позовём свидетелей. Привьём. Составим акт. А через год проверим. Вот и будет для всех ясно — на чьей стороне правда.

В сад примчался Забалуев; ещё не успев остановить коня, закричал на старика:

— Курсы устраиваешь?! А у кого спросил?!

— У природы. Время приспело.

— А я… Я не позволю!

— Пишите в газету. Опровержение, что ли…

Сергей Макарович порывался пожаловаться на своенравного садовода, но, вспомнив зимний разговор с Векшиной, махнул рукой. Лучше не ездить в сад. От греха подальше!..

А Дорогин, не дожидаясь гостей, стал спокойно и сосредоточенно готовиться к прививкам.

Утром сад сиял под лучами ласкового солнца. Вера с маленькими, длиною в карандаш, черенками отборных сортов яблони и с баночкой, над которой она колдовала битый час, добиваясь наилучшего сплава садового вара, шла за отцом к малоценным деревьям старых ранеток. Чувствуя себя ассистентом, которому, как она знала из книг, полагается не только с полслова — с полвзгляда, с полжеста понимать профессора и не запаздывать с помощью ни на полсекунды, Вера в это утро не думала ни о чём другом, кроме дела.

С засученными, как у хирурга, рукавами, с ножами и ножичками в карманах белого халата, с пилкой в руках отец остановился возле крайней яблони в длинном ряду и сказал:

— Отсюда мы и начнём. В добрый час, в хорошую минуту.

Он посмотрел на дерево, припоминая всю его жизнь. Сколько было отдано ему труда и любви, начиная с того дня, когда на грядке появились маленькие, словно капельки, семядольные листочки на тонкой травянистой ножке! В ту пору самый слабый ветерок мог надломить эту ножку, солнечные лучи угрожали тепловым ударом, а утренняя свежесть — смертельным ознобом. Едва заметные жучки могли подточить стебелёк и выпить соки, сорные травы много раз угрожающе подступали со всех сторон. Но садовод оберегал растеньице от невзгод; на втором году жизни привил ему маленький глазок от взрослой яблони и тем самым помог унаследовать все качества, приданные человеком маточному дереву, — дичок покорно уступил место сортовому побегу. И позднее, когда молодая яблонька, получив путёвку в жизнь, переселилась с грядки питомника на это постоянное, отведённое ей место, он не переставал заботиться о ней: острой тяпкой подрубал сорняки, едкими каплями цветного дождя разил зловредных гусениц, рыхлил землю и добавлял питательных соков, зимой оберегал от зайцев и мышей. Всем своим существованием яблонька обязана ему. Он любил её, как послушную и благодарную воспитанницу, каждый год, словно на именины, приходившую с богатыми дарами. И вдруг превратился в безжалостного супостата, выбрал здоровый сук и занёс над ним пилу.

Вера ждала этой минуты, но, когда посыпались свежие опилки, глухо охнула.

— Ничего, — успокоил хирург — это яблоньке на пользу: будет опять молоденький и совсем переменится, — яблочки начнёт давать лучше прежних.

Увидев свежую рану на дереве, Вера тотчас принялась за работу: острым, как бритва, ножом надрезала кору и осторожно вложила в гнездо заострённый черенок. Затем она туго обвязала пояском из мочалы, покрыла края раны клейким снадобьем и поверх всего прикрепила колпачок из плотной бумаги. Хорошо придумана эта бумажная колыбелька: будет оберегать росток от палящих лучей солнца!

Тем временем отец отпилил ещё одну ветку, и Вера поспешила туда.

— Ты собираешься перепривить всю крону?

— Зачем же сразу всю? Дерево заболеет… Половину веток оставим до следующей весны.

Трофим Тимофеевич думал о будущем. Через три-четыре года на месте этих тонких черенков заколышутся под ветром крепкие ветви, и в осеннюю пору колхозницы соберут с них первый урожай хороших яблок.

Отрезанные ветки, усыпанные цветами, лежали на земле. На них накинулись пчёлы, как бы торопясь собрать последние капли нектара, пока не завяли нежные лепестки.

Что может быть прекраснее раннего весеннего утра? На востоке заря медленно уступает место небесной бирюзе. Из всех низинок веет прохладой. Светлозелёные, как бы прозрачные, стебельки молодой травы гнутся под россыпями первой росы. На лужайках, словно капли, обронённые солнцем, вспыхивают яркие цветы стародубки. В кустах и перелесках слышится бесконечный птичий переклик, а среди полей, высоко над головой, будто подвешенные к небу, звенят жаворонки. Звенят задорно и весело, довольные зарождением дня, а потом неожиданно затихают и камнем падают на землю. Чудесная пора — весеннее утро!

Шаров, в синем комбинезоне, в кепке, сидел за рулём «газика», мчавшегося по узкой полевой дороге, исполосованной зубьями борон и культиваторов. Он торопился в первую бригаду, но не мог не остановиться возле опытного участка, где испытывался новый способ борьбы с ползучим пыреем. Трактор, поблёскивая шпорами колёс, вёл за собой дисковый лущильник. Павел Прохорович, идя по этому полю, широкими носками пропылённых ботинок шевелил гладко срезанный и перевёрнутый верхний слой почвы, иногда наклонялся, чтобы поднять горсть крепких, как проволока, белых корневищ самого цепкого и злостного сорняка: скоро ему крышка!

Вернувшись к машине, Шаров проехал в бригаду, но уже не застал Кондрашова на месте. Они встретились у массива свежевспаханной земли, где гусеничный трактор водил за собой пять сеялок. Заговорили о посеве трав. Кондрашов сказал, что мог бы посеять вико-овсяной смеси побольше — на складе ещё остались семена.

— То — для «Колоса Октября», — разъяснил Шаров.

От неожиданности Герасим Матвеевич даже поперхнулся:

— Это… это за какие же распрекрасные глаза?

— Неужели забыл? Обещали Огневу.

— У меня память правильная: что обещали из колхоза отдать — никогда не помню, а что нам положено взять — не забуду.

— Пойми: слова — не полова, их нельзя кидать на ветер.

— Да они, наверняка, сами запамятовали о договоре — не едут за семенами, голоса не подают, чего же мы-то…

— Я им сейчас напомню.

— Будто своих хлопот у вас мало, — уговаривал Кондрашов. — Не приедут сегодня — сами всё рассеем. А явятся — можно отговориться: опоздали, дескать…

— Нет, нет, вику не трогай со склада, — предупредил Шаров бригадира и поехал в сторону Глядена.

В чистом поле всё открыто взору, не только лошадь — зайца видно за километр.

Навстречу «газику» мчался вороной конь. Густая грива колыхалась на ветру. Крашенная бронзой дуга сияла под лучами солнца. Изредка на изгибах дороги показывался ходок с плетёным коробком на дрожках. В коробке, как в гнезде, сидел грузный человек в кожаном картузе, блестевшем, словно начищенное голенище.

Конь свернул на обочину дороги и остановился. Поравнявшись с ходком, Шаров выключил мотор и вышел из машины.

— Что без сигналов раскатываешься по моим полям? Не умеешь гудеть? — шутливо крикнул Забалуев, переложил ремённые вожжи в левую руку, а правую протянул Шарову. — Здравствуй! Значит, завёл себе легковушку? Ишь, ты! И без шофёра обходишься! А я, брат, люблю, когда конским потом тянет. Ты подумай — с шести лет на коне: мальчишкой в бороноволоках ездил. В гражданскую на коне воевал. После того за бандитами гонялся. Тоже верхом. Конь, как говорится, мой первый друг. Мне с конём не расстаться… А ты далеко направился?

— К вам… — И Шаров рассказал, что по просьбе Огнева для их колхоза отсыпаны семена вики, что сеять её надо с овсом.

— С овсом, говоришь, хороша? — переспросил Сергей Макарович и захохотал. — Калина тоже сама себя хвалила: «Я с мёдом хороша», а мёд ответил: «Я и без тебя хорош».

— Не надо — сами рассеем.

— Трава и так нарастёт!

— А у нас Кондрашов даже рассердился, что мы для вас семян отложили.

Кондрашов был знатным хлеборобом в крае, и Забалуев задумался: «Не перенять ли опыт?.. Нет. Шаров старается задобрить, чтобы я не мешал заливать Язевый лог. А Микита уши развесил — на приманку бросился…» И Сергей Макарович заявил:

— Самолучшая трава — пырей да мятлик! Даровая!.. — Голос его гремел на всё поле. — У меня интерес не к траве, а к пшенице. И я по урожаю обгоню вас! Рекорд дам!

— Не спорю, — спокойно ответил Шаров. — Слышал — на выгоне вспахали маленькую полоску. А как — в полях? Вкруговую? Тоже обгоните?

— Поживём — увидим, — уклонился от прямого ответа Сергей Макарович и вдруг предложил: — Хочешь — я тебе покажу все поля. Поехали! — Он повернул коня, крикнул — Ми-ила-ай! — и помчался к бригадному стану, намереваясь позвать с собой Огнева.

Павел Прохорович сел за руль и повёл машину следом за ходком.

Забалуев оглядывался и торопил Мальчика. Угнаться за ним не так-то просто! Пусть убедится Шаров!

Полевая дорога во многих местах была перепахана, на гребнях между бороздами ходок подкидывало, и у грузного седока трепыхались согнутые в локтях руки, словно крылья птицы, у которой ещё не отросли маховые перья, способные поднять её в воздух.

Слева в низинке блеснуло озерко снеговой волы. Возле берега цвёл золотистый лютик, торчали пеньки тальника, вырубленного не то на дрова, не то на плетни. Возле озерка стоял старый дом без крыши, на его потолке, засыпанном землёй, топорщилась сухая прошлогодняя полынь. Похвалиться было нечем, и Забалуев помрачнел.

— Рабочих рук не хватает, чтобы подремонтировать всё, — объяснил гостю, когда они остановились возле этого невзрачного жилья полевой бригады.

Огнева не оказалось на стане. Сергей Макарович распряг коня; согнувшись, втиснулся в кабинку, рядом с Шаровым, и они поехали едва заметной полевой дорожкой, по обе стороны которой раскинулись такие огромные массивы, занятые всходами пшеницы, что их невозможно было окинуть глазом. Разговор спутники вели насторожённо, приберегая самое важное до благоприятного повода. Время от времени останавливались, выходили из машины и присматривались к земле. Шаров упрекал соседа за ползучий пырей, острые шильца которого заполняли междурядия. Сергей Макарович краем уха слышал об опытах луговатцев, но не верил, что им удастся побороть этот живучий сорняк. А Павел Прохорович давал слово — через два года не. останется ни былинки.

— Надорвёшься!.. — хохотал Забалуев, держась за ремень. — Уж я-то знаю!.. Придётся тебе бабку звать — горшок на брюхо ставить!..

— Посмотрим, кому дадут припарки за плохой урожай! — отшучивался Шаров. — А я могу хоть на спор! По бутылке коньяку! Идёт?

— Без спора знаю — правда на моей стороне!.. Ну, как ты его. пырей, поборешь? Боронами с большими зубьями. Прочесать раз по десять вдоль и поперёк. Только. Но, говорят, структура портится. Раньше, понимаешь, никакой структуры не было, а теперь откуда-то взялась… Ну, как ещё?

Сосед рассказал о новом методе — лущить несколько раз в лето. Забалуев безнадёжно махнул рукой МТС, может, и управится с такой работой, но ведь за каждое лущение надо платить! Нет, нет, для него, хозяйственного председателя, это не подходит.

— Ошибаетесь, Сергей Макарович, — сокрушался Шаров. — Вырастет у вас пырей, молочай, овсюг, круглей…. Всякая дрянь! А пшеница, я вам скажу…

— По пшенице не тебе меня учить, — перебил Забалуев, — Сердцем чую, как она растёт! Я с пяти лет — на пашне.

— Когда ты был единоличником — мог ошибаться. Твоё дело. Сам расплачивался. А председатель колхоза не имеет права на ошибки. Народ с него спросит. И перед государством в ответе…

— Не пугай. Не подкапывайся!

— Да я по-дружески…

— Хороша дружба! Высрамил старого хлебороба!..

Шаров вернулся в машину. Забалуев сел позади него.

Некоторое время ехали молча.

Было тихо, солнечно, раскалённый воздух дрожал возле земли, и оттого казалось, что вдали играла прозрачная вода. Справа на холмах сиял огромный город с его белыми, будто алебастровыми, домами, возвышавшимися над водой. Но вот серое облако надвинулось на солнце, подул ветерок, вдоль Чистой гривы побежали озорные чёрные вихри, и город, оказавшийся в тени, как бы опустился на землю, дома поблёкли, стали цементно- серыми. Но и при этом приглушённом освещении город был хорош! В нём красота сочеталась с мощной силой и заботой обо всём, что окружает его. Вон высокие железные опоры встали в шеренгу и поддерживают электрические провода. Многочисленные вереницы столбов тоже несут провода. Одна вереница уже приближалась к Чистой гриве, чтобы вдоль дороги направиться к Глядену.

Забалуев приподнялся и, высунувшись из машины, указал на столбы:

— Видишь?! Вон, вон! Осталось вкопать каких-нибудь две сотни, и будет свет! Бабёнки перестанут меня грызть! — Добродушно рассмеялся. — Самые настырные — рябые: им, видишь ли, надо юбки электричеством гладить! Будто красоты прибавится! А моя Анисимовна всю одёжу вальком на скалке прокатывает и, понимаешь, ничего. Живём.

Затем он напомнил Шарову, что тот «подбивал» его строить вместе гидростанцию на Жерновке, — хлопот было бы на пять лет. Не меньше. И потом забот не оберёшься!

— А тут я проволоку протяну, и всё. Голова не будет болеть. Учись хозяевать, пока я живой!

— У вас один взгляд, у нас — другой. И плитками, и утюгами женщины уже обзавелись. А когда разбогатеют, начнут покупать стиральные машины…

— Небось, тоже электрические? Машины?! Портки стирать?! Ой, уморил! — Забалуев замахал руками. — У тебя, понимаешь, какие-то винтики расшатались. Подкрути, пока голова цела. А то баб совсем избалуешь, они тебя через эту самую машину пропустят, до костей простирают, а потом, — утюгами со всех сторон! Смех и грех!.. Этак на них ты электричества не напасёшься!..

— Построим вторую гидростанцию — на всё хватит.

— Не позабыл затею? Не отступился?

— И не отступлюсь. Наша пятилетка утверждена крайкомом. И, я вам скажу, вторая гидростанция…

— У Бабьего камешка?! Нет моего согласия. Нет. нет. Я тоже умею стоять на своём. Не дам заливать мятлик! К Неустроеву в сельхозуправление поеду. Он тебе ещё раз мозги вправит.

Новый начальник сельхозуправления отказался поддержать ходатайство о ссуде на постройку второй гидростанции. Придётся обращаться в крайком. Но лучше, если будет согласие Забалуева. И Шаров предпринял последнюю попытку договориться с ним:

— Вам, понятно, жаль десять гектаров лугов в Язевом логу. Но мы возместим травами: дадим семян на целое поле, сами посеем вам.

— Ишь, ты! Нет, на кривой нас не объедешь. Не задобришь травкой-муравкой.

Когда поравнялись с полевым станом, Сергей Макарович пригласил на обед.

— Я завсегда сам снимаю пробу во всех бригадах. Сегодня вместе проверим. Сварена уха из голов солёной горбуши. Повариха привезла полмитрия. Тяпнем под ушицу…

Холодно поблагодарив, Шаров высадил Забалуева и, жалея о напрасно потерянном времени, поехал домой.

А дома его ждал вызов на бюро райкома. «Из-за картошки», — подумал Шаров.

Они посалили восемьдесят гектаров, а районные организации требовали сто. Семян не осталось, покупать не на что. Три дня назад в протоколе заседания правления записали: «Считать посадку законченной». Тут же упомянули, что помимо плана, посеяно двадцать гектаров маку.

— Не засчитывают мак, — вздохнул Елкин. — И зря я согласился с тобой. Теперь упрекают: «Шаров прикрывается решением правления. А ты где был?» Не миновать взыскания.

— Но ведь семян-то, действительно, нет.

— Говорят, надо было изыскивать.

Они приехали до начала заседания и сели на скамейку в коридоре. Первым из членов бюро появился председатель райисполкома Штромин.

— Прибыли? — мягко спросил, пожимая руку тому и другому. — Ну, ладно… — добавил неизвестно для чего и направился в кабинет первого секретаря.

Шаров почему-то подумал, что Иван Лаврентьевич замолвит за них слово. Это предчувствие не было напрасным. Штромин обеспокоенно спросил Векшину:

— Всё-таки ставишь вопрос о луговатцах?

— А как же не ставить? — Софья Борисовна вскинула удивлённые строгие глаза. — Попустительствовать нарушителям дисциплины? Пусть другие следуют их примеру, да? Что же у нас получится?

— Шаров ещё только начинает работать. Надо было поговорить с ним.

— Говорила. Ещё зимой. А он гнёт своё.

— Сев пока не закончен. Возможно, другие колхозы перекроют план…

— Ну, знаешь ли… Твой либерализм удивляет меня! Не так нужно бороться за план.

Неожиданное заступничество расстроило Векшину, и, чтобы успокоиться, она передвинула на первые места другие, менее значительные вопросы.

Шли часы, в приёмной освободилось больше половины стульев. Шаров и Елкин пересели туда, томительно посматривали на тяжёлую дверь, обитую чёрным дерматином. Изредка она открывалась, выходили люди, чей вопрос был разрешён, и в кабинет приглашали других, а луговатцы попрежнему ждали, когда дойдёт черёд до них. Вот день уже клонится к закату. Объявлен перерыв на обед. Все уходят.

Шагнув навстречу Векшиной, Шаров напомнил:

— Мы здесь — с утра.

— Не вы одни. С выполнением плана вы так не торопитесь…

После перерыва их пригласили первыми. Векшина спокойно и чётко ставила перед Шаровым вопрос за вопросом. Отвечая, он упомянул о посеве мака.

— А кому нужен мак? — спросила она. — На него не было плана.

— Колхозу нужен, — твёрдо ответил Шаров. — Продадим на базаре — получим хороший доход. На строительство требуются деньги. И трудодень надо поднять, чтобы…

— А снабжение города овощами вас не волнует?

— Ну как же. Я понимаю. Но можно путём поднятия урожайности… А для увеличения посева картофеля нет семян.

— А как считает секретарь парторганизации? Можно было изыскать семена?

Ёлкин встал, стуча протезами; заговорил сбивчиво:

— Если приложить усилия. Обратиться к колхозникам… Позаимствовать… Я, к примеру, дам два мешка.

— Вот так и нужно было действовать. А вы позволили расхолодить народ… Есть предложение: Шарову указать… — Векшина, окидывая взглядом членов бюро, остановилась на Штромине. — Возражений нет?

Председатель райисполкома сидел неподвижно. За выполнение плана он тревожился не меньше Векшиной и понимал, что время для разговоров и увещеваний упущено, что сейчас, когда вопрос дошёл до бюро, надо принимать решение, а предложенное взыскание — самое мягкое из всех возможных.

— Принято! — стукнула Векшина торцом карандаша по столу. — Второе: согласиться с предложением Ёлкина. Обязать: изыскать семена. Закончить посадку картофеля к первому июня. Нет возражений?.. Вот так.

— И всё же мы будем сеять высокодоходные культуры, — заявил Шаров, подымаясь с места.

— Конечно, сейте! — подбодрил Штромин. — Обязательно.

Каждое утро Вася просыпался с мыслями о письме. Когда же придёт ответ? Когда? И что напишет Вера? Каким чувством будут наполнены строки её письма? Вспомнит ли избушку в саду? А вдруг там — суровое: «Забудь…» Нет, нет, только не это!..

Получая почту для бригады, он всякий раз торопливо перебирал газеты и журналы, а потом, для большей достоверности, спрашивал:

— Мне опять нет письма?

— Пишут, — смеялась заведующая почтовым отделением, курносая женщина, сестра Капы. — Пишут длинное-предлинное письмо! Для второго — бумагу готовят, для третьего — чернила разводят!..

Он был бы рад и маленькой открытке, лишь бы на ней стояла короткая подпись: «Вера». Только одно имя… Много раз он писал это дорогое для него имя палочкой на земле, но озорной ветер тотчас сдувал всё, не оставляя следа. Имена у них начинались с одной буквы. Надо бы и прозвище придумать тоже с одной. Но лучше «Незабудки» он придумать ничего не мог, чаще всего называл девушку этим скромным цветком.

На опушке бора Вася набрал букет незабудок, которые, казалось, спорили своей лёгкой голубизной с весенним небом, и поставил на свой стол в старой избушке.

Капа, заглянув туда, рассмеялась:

— Не цветы, а мышиные хвостики! Ты бы ещё нарвал пастушьей сумки!..

— Кому что нравится. Говорят, на вкус да на цвет товарищей нет…

— А я люблю большие цветы. Чтобы сами в глаза лезли и сердце обжигали! Есть такие!..

Однажды вечером Капа появилась в избушке с пёстрым букетом кукушкиных башмачков. Тут были и розовые, и малиновые, и жёлтые, яркие, как пламя. Кто не залюбуется такими?!. Подойдя к столу бригадира, она выдернула из горшочка незабудки и хотела на их место поставить редкостный букет. Но Вася оттолкнул её цветы и высвободил свои.

— Чудной ты! — удивилась Капа. — Кукушкины башмачки не всякому попадаются, а глянутся всем, кроме…

— Ну и ставь их туда, где они нравятся.

— И поставлю! В красном уголке на самое лучшее место. По крайней мере, девчата порадуются. А ты сиди со своим чахлым пучочком.

Передёрнув плечами, Капа скрылась за дверью.

С тех пор прошел месяц. Букет из незабудок давно завял. Но Васе было жаль расставаться с ним. Он выплеснул воду из горшочка, а сухие цветы поставил на полку с книгами.

— И зачем тебе дался этот веник? — спросила Капа.

— Погоду отгадывать.

— Смешные вы люди! Кузьма Венедиктович отгадывает погоду по усам: мягкие — к дождю, жёсткие — к сухим дням. А ты травку в отгадчики поставил. Купил бы барометр.

Капитолина подошла к столу, за которым сидел Вася, и лукаво улыбнулась:

— Слушай, бригадир, нарвать тебе букет из белых ромашек?

— Не надо.

— Зря отказываешься. Если хочешь знать, ромашка из всех цветов — самолучший отгадчик. Сиди за столом и выщипывай по лепестку. — Капа покачивалась из стороны в сторону. — «Любит, не любит; к сердцу прижмёт…»— Озорно подмигнув, выкрикнула: — «К чёрту пошлёт!» — и выбежала в сад.

Прошла добрая половина лета. Отцвели луговые цветы. На столе у Васи больше не появилось ни одного букета.

Капа надеялась на успех: пусть не скоро, переменится Васятка, — выйдет она за него. Станет мужней женой, и жизнь пойдёт по-другому. У неё останется забота — о минимуме трудодней. Выработает минимум и будет — жена садовода! — дома сидеть, как сидят по домам жёны некоторых бригадиров. Если Шаров начнёт упрекать, она ответит: «А ваша супруга в библиотеке загорает! Дорогу в поле позабыла…»

Всё это — в будущем, а пока что приходится показывать, что она — трудолюбивая и заботливая звеньевая. Васятке это нравится.

По утрам, едва бригада успевала позавтракать, Капа командовала:

— Девки, в поход!

Вооружившись тяпками для рыхления почвы, они отправлялись на грань колхозных земель. В полдень повариха доставляла обед к месту работы, и в сад звено возвращалось только поздно вечером.

— Ну, как приживаются наши саженцы? — спрашивал бригадир.

— Попробовали бы не прижиться! — отвечала игриво Капа. — У меня на посадку рука лёгкая, а на непослушных — тяжёлая. Ха-ха! Они меня боятся: стоят все кудрявенькие.

Васе давно хотелось взглянуть на лесную полосу, но неотложные хлопоты удерживали его в саду. То он занимался искусственным опылением яблони, то прополкой грядок, где были посеяны семена крыжовника и косточки черешни, собранные отцом. Всходы не показывались, и Вася всё чаще и чаще рыхлил грядки, покрывавшиеся после дождей твёрдой коркой.

Почти каждый день он наведывался туда, где зимой Вера помогала ему сеять берёзку; осторожно приподнимая пласт сена, осматривал поверхность чёрной, как грачиное крыло, сырой земли. Но там тоже не было заметно ни одной зелёной точки. Неужели семена, собранные им самим всего лишь прошлым летом, оказались невсхожими? Обидно. Очень обидно. Если бы он знал, не обмолвился бы при Вере. В Глядене услышат про неудачу, и девушка, чего доброго, посмеётся над его пустой затеей: «Не вышло у тебя… Ничего не вышло…» И напишет тому… своему: «Есть в Луговатке один чудачок…» Ну и пусть пишет. А он, Василий Бабкин, не отступится. Он добьётся своего — вырастит берёзку. Ведь для неё уже намечена полоса поперёк всей Чистой гривы… Если берёзка взойдёт, то и в жизни… Нет, лучше не загадывать… Что бы ни случилось, а смеяться Вера не будет. Она — не Капа…

Помогли проливные дожди. На заветной делянке сено всегда было влажным, и под ним, наконец-то, появились, маленькие, словно капельки, нежные листочки. Увидев их, Вася радостно вскрикнул:

— Растёт! Растёт моя… наша берёзка! Наша!

Первой об этой радости должна узнать Вера. Надо написать ей, несмотря ни на что… Написать немедленно…

Вечером, сидя за столом, Вася несколько раз доставал листок почтовой бумаги, но тут же и останавливал себя: «Ни к чему всё это…»

Взял обычный лист и начал писать в краевую газету. «Пусть читает… и не думает, что написал для неё одной. Я со всеми поделюсь радостью…»

Кудрявая, весёлая берёза! После дуба, она едва ли не самое могучее из деревьев. Высоко в небо вскинула свой зелёный фонтан. Ни летний зной, ни зимние морозы, ни дикие ветры — ничто не страшно для её струистых веток. Стоя одиноко где-нибудь на бугре, она выглядит хозяйкой поля, а в молодой роще походит на девушку в хороводе. Любые невзгоды ей нипочём. Но в первые дни жизни она — хилый младенец. Её приходится оберегать от солнца, от горячего ветра.

Есть хорошая поговорка: «Цыплят по осени считают». И для берёзки ранний счёт может оказаться ошибочным. Лучше всего письмо в газету отложить до осени, когда сеянцы поднимутся над землёй и окрепнут. Может, взойдёт и крыжовник. Вера прочтёт письмо в газете и…

За плечами неожиданно появилась Капа; глянув на исписанный лист, упрекнула:

— Про берёзку строчишь?! И что ты, бригадир, прилип к ней? А на наши саженцы даже не взглянул, будто они тебе пасынки.

— Я знаю, у них есть заботливая мать, — подбодрил Вася звеньевую, чтобы она поскорее отвязалась от него.

Но Капе этого было мало. Ей хотелось, чтобы он похвалил её там, на лесной полосе, и похвалил бы при всём звене.

— Какой ты к чёрту бригадир по лесным делам! — разворчалась она. — Ты любишь только по теории указания давать. Нет, ты на практике научи уходу за молодыми саженцами, чтобы они у нас подымались, как квашня на опаре.

— Ладно, завтра — к вам, — пообещал Вася.

Строгими шеренгами стояли молодые тополя, шумели густозелёной листвой. Даже в этом младенческом возрасте они, отбрасывая тень, оберегали своих соседок — ягодную яблоню и мелколистную жёлтую акацию.

Вася шёл впереди Капы и, присматриваясь к деревцам, хвалил:

— Прижились хорошо! Замечательно!

— Для того и садили!

— В междурядьях — сорняки.

— Сейчас порубим! — Капа потрясла тяпкой в воздухе. — Девки, в наступленье! Расходитесь по рядам.

Девушки встали между шеренгами саженцев и принялись за работу. Колючий осот, высокая лебеда, нежный молочай — всё падало под остриями тяпок.

Вася продолжал идти серединой лесной полосы. Капа крикнула ему:

— Не старайся зря — сухих не отыщешь.

С приземистого тополька, одетого на редкость крупными листьями, вспорхнула серая пташка. Присмотревшись к веткам, Вася заметил гнёздышко, свитое из сухой травы и тонких волокон дикой конопли.

— Девушки, здесь поосторожнее, — предупредил он. — Не отпугните птичку.

— Поселилась на наших деревцах? Вот хорошо-то!

— Поступила на службу в лесную охрану! — улыбнулся бригадир. — Пока детей выкармливает — поймает десятки тысяч гусениц, бабочек… Птицы появились — лес поднимется!..

Сев ещё не был закончен, а Забалуев уже начал заботиться о весеннем празднике. Каждый день он наведывался на пасеку, чтобы попробовать пиво, заквашенное в больших деревянных лагунах; выпив кружку, тыльной стороной ладони стирал пену с толстых губ и говорил пасечнику, лысому старику:

— Крепкости маловато. Подмолоди ещё — добавь мёду. Сам знаешь, приедут гости из города, из разных полезных учреждениев.

Но в день окончания сева Никита Огнев испортил праздничное настроение председателя.

— Завтра — открытое партийное собрание, — напомнил он. — Твой доклад об итогах посевной.

— Отложи.

— Не могу. Объявление вывешено. Беспартийные приглашены.

— Сделай другое объявление. Можешь на меня свалить: председатель, дескать, забыл и не подготовился к докладу. Оно и в самом деле так.

— Ты всегда хвалишься: «В ночь-полночь разбуди — всё про колхоз отрапортую».

— Это правда. Но после ударной работы не грех отдохнуть. Вот честь-честью отпразднуем окончание посевной, тогда назначай хоть десять собраний подряд: всё провернём.

— Десять нам не надо, а завтра будь готов.

— Ну, упрям ты, Микита, — рассердился Забалуев. — Охота тебе всё ломать через колено. Не к добру это. Понимаешь, не к добру…

Присутствовать на открытом партийном собрании Вера считала для себя за честь. Приглашение выступить в прениях взволновало её.

— Надо бы поговорить, — сказала она, — но я не умею. На собраниях у меня путаются мысли.

— А ты набросай на бумажке и прочти. Большую работу провели. А хорошо ли она сделана? Не везде. Были сучки и задоринки. Поговорить есть о чём.

Вспомнилось недавнее. Растревоженная тем, что начало сева конопли откладывалось со дня на день, Вера шла по краю своей полосы, брала горсть сухой, прокалённой солнцем земли и тотчас же бросала:

«Горячая, как зола! — сердилась она. — Упустили время — потеряем на урожае…»

По дороге пылила эмка. Вера не хотела смотреть на неё. Каждый день городские дружки Забалуева рыскают по колхозным полям — надоели!

Но машина остановилась, и Вере пришлось поднять глаза. Приоткрыв дверцу, пожилой человек с мягким лицом, с золотыми зубами, помахал рукой, подзывая к себе:

— Эй, курносая, подойди-ка сюда!..

С чего он взял, что она курносая? Близорукий, что ли? Вера отвернулась и пошла в глубь полосы.

— Слушай, девушка! — повысил голос приезжий. — Я к тебе обращаюсь.

Вера холодно отчеканила:

— А я не хочу с вами разговаривать.

— Ой, ой! — расхохотался мягколицый. — Это почему же ты не желаешь со мной разговаривать?

— Потому, что вы не научились вежливости.

— Скажи пожалуйста, какая обидчивая! — Навязчивый собеседник покачал головой из стороны в сторону. — Вы, может быть, снизойдёте и скажете, где мне найти председателя?

— Я в конторе не служу, распорядка его дня не знаю, — ответила Вера и быстро быстро пошла вдаль. Ей был неприятен этот человек.

А через час он снова появился на участке звена. На этот раз приехал с председателем. Они долго ходили по углу полосы, меряли землю шагами, а потом стали забивать межевые колья.

Вера подошла к ним и, сдвинув брови, объявила:

— Я не отдам землю!

— Это как же так ты не дашь? — развернулся грудью к ней Забалуев. — Председатель колхоза — я!

— А я — звеньевая! И землю мы готовили не для чужих дядей.

— Ты. девка, чересчур бойкая! — упрекнул мягколицый. — Вмешиваешься не в свои дела!

— Колхозная земля — наше дело, — ответила Вера. — Здесь не магазин для розничной торговли, а — поле.

— Ну, ну! — возмущался приезжий. — Замуж выйдешь — горя хватишь. Быть твоим бокам битым…

Прошёл день. Вера выдергала колья и засеяла всю полосу. А ещё через день из города на грузовиках приехали огородники и на засеянной земле посадили картошку.

Сергей Макарович предупредил звено:

— Заставлю выполоть коноплю, как сорняк. Будете выдёргивать по одному ростку — дочиста…

Вспомнив об этом, Вера, готовая на всё, тряхнула головой:

— Я. Никита Родионович, обязательно попрошу слова. Но с уговором: если что-нибудь лишнее сорвётся с языка — не пеняйте…

На партсобрании Забалуев ни слова не сказал о земле, отведённой городским огородникам в нескольких местах обширной Чистой гривы. По его словам, всё в колхозе шло хорошо: план сева выполнен, пшеницы посеяно больше, чем в прошлом году. В полях люди работали по-ударному. Но едва он успел произнести последнее слово, как Вера проронила:

— Обтекаемый доклад!..

— Что ты сказала? — переспросил Никита Огнев, председатель собрания. — Я не расслышал.

— Говорю, доклад обтекаемый, вроде машины «Победа»!

— Мы с победой, как говорится, всегда дружны, — попробовал отшутиться Забалуев.

— С кем вы дружны — это мы видели. Знаем, — сердито сказала осмелевшая звеньевая. — Больно часто ездят дружки за колхозным добром…

— Уже начались прения! — Сергей Макарович хлопнул руками по коленям и обратился к Огневу. — Может, кто-нибудь желает задать вопросы по существу? Ты спроси собрание.

— А у меня всё сразу — и вопросы и выступление, — отвела упрёк Вера. — Много появилось охотников получить из колхоза добро, можно сказать, так, за «здорово живёшь». Иной день прислушаешься: у одного председательского дружка поросёнок в мешке визжит, у другого — гусь гогочет. Со всех сторон, дружки подступают ко двору, как волки. И норовят в такую пору, чтобы поменьше попадаться на глаза колхозникам. С пасеки увозят бидоны с мёдом, с фермы — кувшины со сливками. Осенью отгружают морковь и капусту…

— За деньги берут, — крикнул Забалуев. — Проверьте по книгам.

— А вы меня не сбивайте. Я могу мысль потерять. — Укоризненно посмотрев на Сергея Макаровича, Вера продолжала — Даже коня в город увели…

— Взамен другого.

Огнев постучал карандашом по столу:

— Сергей Макарович, имей терпение.

— Несправедливость не люблю. Не выношу, — заявил Забалуев, ёрзая по стулу.

Голос Веры звучал всё резче и резче:

— Председатель сказал — «за деньги берут». Знаем мы, какие это деньги! Для видимости дружки платят в кассу гроши!..

Если бы всё это говорил Никита Огнев или другой член партии, солидный пожилой человек, то Забалуев, возможно. стерпел бы и выслушал бы до конца. Но звонкий и острый голосок злил его. Особенно обидно было слышать всё это от Веры, будущей снохи. Ежели не унять при народе, то и дома с ней наплачешься.

Забалуев вскочил, громоздкий, багровый, и, уставившись на Веру, загремел:

— За дружков критику наводишь. У меня нет дружков лично для себя — всё для колхоза. Те люди, как говорится. помогают нам. Один даёт кошму на хомуты, другой…

Раскрасневшаяся Вера выдержала его принизывающий взгляд и упрямо предупредила:

— Не кричите. Не старайтесь зря. Теперь вам всё равно меня не сбить. Что задумала — выскажу до конца.

Огнев поднял на Сергея Макаровича строгие глаза:

— Садись и записывай. Ответишь в заключительной речи.

— Я не привык записывать, — отмахнулся Забалуев. — Сразу объясню. Один отпускает кошму на хомуты. Другой даёт головы от рыбы-горбуши. Мы из тех голов всю весну в бригадах варили уху…

— Ты мешаешь вести собрание, — резко одёрнул его Огнев, — Я не давал тебе слова.

Сергей Макарович осекся и сел. Вера снова заговорила:

— Очень много раздали земли разным городским огородникам. Во всех уголках — картошка. И посредине Чистой гривы — тоже картошка. Вроде оспы на полях. Отхватили и от массива моего звена…

— Ну, тут, милая, нельзя было не отдать, — опять поднялся Забалуев. — Сами с меня электричество требуете. А тот человек обещает эти, — как они называются? — ну, фарфоровые чашечки для столбов. И проволоку тоже.

— Можно достать и без блата.

— Ишь, какая бойкая! Пойди попытайся! Без дружков, как говорится, не проживёшь. Уж я-то знаю. А ты ещё молода, чтобы учить меня хозяевать! А ежели бы ты сама…

Терпение собрания кончилось. На Забалуева со всех сторон закричали так, что даже его испытанный раскатистый бас не мог заглушить возмущённых голосов:

— Порядок надо соблюдать!..

— Затеял спор, как на базаре!..

Эти упрёки прозвучали для Сергея Макаровича, словно гром среди ясного неба, и он сразу сник.

— Не хотите слушать, тогда я… Тогда я… — Он сел. — Слова не пророню…

Вера говорила долго. И о том, что Забалуев не понимает значения лесных посадок, и о том, что севооборота нет, и о том, что хозяйство ведётся без плана, а председатель зачастую всё решает один, не советуется с колхозниками.

Забалуев уже не мог смотреть на неё. Ну и размахнулась деваха! Кто бы мог подумать, что она такая! Удержу не знает. Уродилась в отца! Не остановится, пока не выпалит всего!

Но вот она замолчала. После грозы, обычно, наступает затишье. Сергей Макарович надеялся передохнуть в тишине и обдумать заключительную речь, а тут сразу взметнулись три руки и, сливаясь, прозвучали нетерпеливые слова: «Дайте мне!». За тремя ораторами поднялись другие. И говорили так, что слова каждого из них казались Забалуеву горьким перцем. Он дышал тяжело, шумно; всё ниже и ниже опускал голову…

После собрания Сергей Макарович, при свете луны, запрягал Мальчика в ходок, а сам посматривал на дверь бригадной столовой, откуда с секунды на секунду должен был появиться Огнев.

Никита Родионович вышел не один, а с Верой. Остановившись на крылечке, они о чём-то долго разговаривали. Сергей Макарович, поморщившись, неприязненно подумал:

«Слушает, что ещё нашепчет ему критик в юбке!.. Да и сам подбивает её на что-то. Дескать, хорошо, хорошо!

Всегда критикой пали, как из пушки…»

Взявшись за вожжи, Забалуев хотел запрыгнуть в тележку, но Огнев, окликнув его, направился к нему, по-военному подтянутый и строгий. Добра ждать было нечего, и Сергей Макарович заговорил первым:

— Ну, ну, развёртываешься! Людей против меня настраиваешь. Подковыриваешь. А мы тебя выбирали не для этого.

— Для чего меня выбирали — я знаю, — спокойно заметил Огнев. — А тебе советую всё повторить в райкоме партии. И чистосердечно рассказать, как недостойно ты вёл себя на открытом партийном собрании.

— Райкомом не пугай. Больше твоего в райкоме бывал. И в крайкоме — тоже. Меня в ЦК знают!..

— А зачем ты кричишь? Чтобы все слышали, где тебя знают?

— У меня голос такой. Я говорил и буду говорить: можно бы ко мне прислушаться. Ты по партийному стажу в сыновья мне годишься.

— В партии человека ценят не по годам, а по делам.

— Ты мои заслуги хочешь зачеркнуть? Не выйдет.

— Заслуги твои останутся при тебе. Кричишь зря: глухих здесь нет.

Не таким был Огнев до войны. Не таким. Будто подменили его на фронте. Как топору, добавили закалки: бей по камню — не погнётся остриё. Весь переменился. Даже лицо другое. Что же в нём новое? Глаз не видно, — от козырька фуражки падает тень. Слегка поблёскивает кончик носа. Темнеют усы. Вот они-то и изменили облик. Гвардейские! А чего в них хорошего? Пошевеливаются, словно у таракана!.. Тыловой жизни Микита не знал, в коренниках не ходил… В этом — всё…

Минутное раздумье остудило Сергея Макаровича, и он стал втолковывать Огневу:

— Нам с тобой нельзя портить отношений, — мы в одну упряжку впряжены. Надо идти ровно, ухо в ухо, как пара коней в плугу. А ежели вразнобой — толку не будет. Я дёрну, а ты попятишься — тебя костылём ударит по запяткам; ты дернешь, я останусь на месте — меня хряснет. Обоим — больно. А вдруг ногу перебьёт? Хромать кому охота? Лучше заботиться друг о друге, беречь, помогать…

— Вот для этого и существует критика.

— Я о ней слышал раньше тебя. И скажу, что пускать её надо с умом. Бывает, вожжи ослабишь — кони помчатся, тогда их не остановишь.

— А зачем останавливать?

— Не останавливать, а в руках держать, особливо на поворотах.

— Ты, что же, боишься из тележки вылететь? — спросил Огнев, и под его усами блеснули зубы в короткой усмешке.

— Я не боязливый! — снова закричал Забалуев, грозя пальцем. — И нечего намёками говорить да по-цыгански гадать. Я — человек прямой, и дисциплину знаю. Будет решение — печать отдам. А так. без директивы, ты под меня не подкапывайся, не затевай…

— Сергей Макарович!..

— Я давно Сергей. Пятьдесят два года Сергеем зовут…

— С тобой невозможно разговаривать. Поедем в райком. И там тебе придётся рассказать обо всех этих, которые говорят: «Ты — мне, я — тебе». Придётся вывести на свежую воду.

— Ну, что ж, поедем. Только дай маленько отдышаться.

Забалуев запрыгнул в ходок. Мальчик дёрнул так резво, что из-под колёс полетели комки земли.

На исходе ночи Забалуев побывал во всех полевых бригадах и на фермах, поговорил со сторожами, выкурил с ними по папироске. Но ничто не помогало ему: как только оставался один — тяжёлые думы о недавнем собрании снова наваливались на него. Домой приехал утром, всё ещё хмурый, по двору прошагал столь стремительно, что куры, боясь пинков, разлетелись по сторонам. А когда поднимался в сени — под лестницей испуганно взвизгнул кудлатый Бобка.

Жена вошла, осторожно ступая на старую домотканную дорожку; тихо поставив ведро с молоком, украдкой глянула на мужа. Он. в картузе и кожаной куртке, сидел у стола, уткнув кулаки в бёдра и тяжело уставив глаза в пол.

Матрёна Анисимовна подвинула к нему кринку молока:

— Испей парного.

Сама отошла к печи и, сложив руки на животе, стала ждать, когда у Макарыча «отмякнет характер».

Забалуев взял кринку и, отпыхиваясь, долго пил тёплое молоко; для последнего глотка так запрокинул голову, что картуз свалился на лавку, а с лавки — на пол.

Жена подняла картуз, повесила на крюк и опять выжидательно застыла у печи.

Во сне такое не снилось… — проговорил Забалуев и встрепенулся, словно его обдало морозцем.

— А что стряслось-то, Макарыч? — Жена сделала два шага к нему и снова остановилась. — Кто тебя изобидел?

— Меня обидеть нельзя. Я не телёнок! В руки не даюсь! — загрохотал Забалуев, приходя в ярость.

Анисимовна знала, что туча пройдёт мимо, что «все громы и молнии» будут направлены на отсутствующего обидчика, и заговорила смело:

— Завсегда у вас на собраниях какие-то неприятности.

— Таких ещё не бывало… Понимаешь, цыплята курицу принялись учить!

— Небось, комсомольцы?!.

— Ежли бы чужие — я бы ни о чём не думал, а то, как говорится, отбрила будущая сношка!

— Да что ты?!. — всплеснула руками Матрёна Анисимовна и приложила ладони к щекам, словно у неё вдруг заболели зубы. — Ой, ой, ой!..

— На открытом партийном!.. Разошлась, уму непостижимо!.. Будто тупой бритвой по сухой голове скребла!.. У меня аж в висках застучало, как после угара!..

— Батюшки мои! Да она что, с ума спятила?!

— В отца: везде свой нос суёт. А характером вроде кремня, чуть-чуть словом тронешь — искры летят.

— Не дай бог, ежели в замужестве такой себя покажет.

— А какой же ещё? Кремень не пшеница — муки из него не намелешь.

— Не пугай ты меня, Макарыч…

— Правду надо знать вперёд.

— Может, в семье-то будет стыдиться.

— Ну-у. При людях и то не постыдилась! Она тебе критику задаст!..

— Бедный Сенечка! Замается с её норовом! — Анисимовна подступила к мужу, — Скажи ты мне, чего он погнался за ней? Может, как сын отцу, рассказывал?

— Ни звука не обронил.

— Ведь ничего в ней завлекательного нет. Девка тощая — кости да кожа, будто мясом её бог обделил.

— Какой тебе бог! — рассердился Забалуев. — Глупость парню в башку ударила!

— А ты отец — отговори.

— Отговоришь Семёнку, попробуй! Я по себе сужу: задумал тебя замуж взять — ничто мне было нипочём.

— Да ведь я никакой такой критики на свёкра батюшку не наводила. Покорная была. А у них что же такое получится? Коса наскочит на камень — дзик да дзик. Неужели сына не жалко?

— А что я с ним поделаю? Из всей деревни выбрал кралю!..

— О себе подумай. Где в старости будешь дни коротать? Сыновья на войне полегли. Один остался… Как тебя приголубит такая сноха?

— Обойдусь без неё. На ветру жизнь доживу, как упряжной конь в оглоблях…

— А ежели хворь свалит?

— Не свалит! — Сергей Макарович стукнул кулаком по столу. — Не поддамся! И ты не тяни нуду…

Поджав иссечённые морщинами губы, Анисимовна замерла посреди комнаты. Стало слышно, как в пазах и щелях шуршали тараканы.

Пожалев примолкшую жену, Забалуев смягчил голос:

— В колхозе все зовут её сенькиной невестой. И нам с тобой остаётся — честь семьи соблюдать… Девка, правда, норовистая, вроде молодой кобылки, а парень приедет, уздечку накинет, может, и сумеет угомонить.

— Есть же в деревне другие девки. И дороднее Верки, и лицом не щербаты, и умом богаты.

— Никто не спорит — имеются такие. Но жениться-то, как говорится, не нам с тобой…

Сергей Макарович, не вставая с лавки, скинул кожаную куртку, снимая сапоги с длинных и крепких ног, пробороздил подковами каблуков по щербатому полу.

— Я залягу, — объявил жене, — Всем говори — захворал.

«Не всё рассказал, — подумала Матрёна Анисимовна. — Ещё кто-то подбавил мужику горести. Даже синим стал, будто от лихорадки полынного настою выпил…».

Спрашивать не решилась. Придёт добрая минута — сам расскажет.

Сергей Макарович поболтал ногами, сбрасывая портянки, и босиком прошёл в горницу…

К вечеру стало известно — председатель заболел.

Огнев решил навестить его. Анисимовна пожаловалась:

— Свалился старик-то у меня. Ни ногой, ни рукой не может шевельнуть.

Она провела гостя в горницу. Забалуев лежал в кровати, под пёстрым одеялом, сшитым из ситцевых лоскутков; на голове белело мокрое полотенце; на щеках, верхней губе и подбородке проступила седая щетинка.

— Спасибо, что наведался, — промолвил он глухо. — Понимаешь, уложил ты меня.

Никита Родионович взял стул и, подсев к больному, спросил — был ли у него врач.

— Порошки велел глотать, — ответил Забалуев и правую руку положил на грудь. — Мотор подносился.

— Может, тебя на курорт отправить? Я позвоню в город, попрошу путёвку.

— Ишь, ты какой!.. Лето не для того, чтобы по курортам разъезжать.

— Ты не беспокойся, мы с хлебом управимся.

— Я вижу, тебе охота без меня со всем управиться…

— Не говори пустяков. Сейчас важно тебя поднять.

— Я живучий.

Матрёна Анисимовна вмешалась:

— Помолчали бы лучше. Опосля успеете наспориться.

— Это правда. — Забалуев шутливо погрозил пальцем. — Я подымусь скоро. А пока ты, Микита, слетай на пасеку, пиво сам попробуй. Ежели крепости мало — добавьте мёду. И пусть пчеловод не скупится. Праздник надо завернуть повеселее. Я люблю, чтобы всё кипело. И на работе, и на гулянке.

— Праздники я тоже люблю, но гулянок не выношу, — шевельнул Огнев острыми шильями усов.

— Вчера ругали меня, как с песком протирали, — продолжал Забалуев, — а ведь я всё делаю для колхозников. Не для себя.

— Знаю. Беда в том, что подходишь к вопросу не с той стороны.

— А ты умей подправить. На то ты и секретарь. Но спора не разжигай…

— С тобой на собраниях говорить трудно — ты шумишь, кричишь.

— У меня голос такой. Сердце нетерпеливое.

Анисимовна подошла к кровати:

— Ты бы уснул. Доктор велел в покое себя держать.

Огнев стал прощаться:

— Поправляйся. И о делах пока не думай…

— Пиво для гулянки — на твоей заботе, — напомнил Забалуев. — По нашему обычаю, на три дня наварено!

— Придётся ломать худой обычай.

— Шею себе сломаешь! Ой, сломаешь!

— Не беспокойся о моей шее. А вот за разбазаривание колхозного добра…

— Не мелочничай, Микита…

— Это не мелочь! На гулянках поставим точку, — сказал Огнев твёрдо, словно всё уже было решено. — Проведём собрание, премируем передовиков. Ну, посидим вечерок за столами, поздравим, кого следует, песни споём… И всё. Понял?

— А чего ты чужие слова повторяешь? — прикрикнул Забалуев, отрывая голову от подушки. — Своих не хватает?

Огнев не ответил, пожелав ему скорейшего выздоровления, вышел из горницы.

Третью неделю не унимался дождь. Под бесконечными ударами капель тихо, надоедливо звенели окна в новом четырёхэтажном доме краевого комитета партии. По стеклу текли частые, как пряжа в ткацком станке, струйки холодной воды, и воздух во всём доме был пропитан сыростью.

Желнин подошёл к окну и, слегка откинув половинку малиновой портьеры, взглянул на улицу. На обширной площади, закованной в асфальт, всюду виднелись тусклые лужи. На них беспрестанно вздувались мелкие, как напёрстки, пузыри и тотчас исчезали, чтобы уступить место другим. Старые ели у входа на бульвар опустили мокрые ветки к самой земле. Тяжёлый от сырости флаг на крыше крайисполкома чуть заметно пошевеливался под ленивым ветром, который тоже казался уставшим от лохматых туч, готовых уцепиться не только за высокие дома и деревья, а даже за исхлёстанную и набухшую водой землю.

Когда он кончится? Синоптики из Гидрометбюро заладили одно: «Сплошная облачность. Дождь. В ближайшие два дня особых изменений в погоде не ожидается…»

«Ещё два дня… А ведь дорог каждый час».

Желнин задумался. Перед ним возник эпизод недавнего прошлого. На рассвете июльского дня самолёт оторвался от крымской земли и взял курс на север. Позади остались бирюзовое, по-летнему ласковое море, стройный кипарис Пушкина, белый домик Чехова, обвитый плющом дворец, где заседала Ялтинская конференция… Всё он успел повидать за две недели отдыха. Ему оставалось ещё полмесяца, но пришла телеграмма из Москвы…

Под крылом самолёта пронеслись последние зелёныеотроги горного хребта, промелькнул Сиваш, а потом начала развёртываться необъятная, как море, украинская степь, кое-где перемежённая большими городами да белыми россыпями деревень. Он никогда не летал над южными просторами, не знал, как выглядит Украина с воздуха, но то, что увидел сейчас, испугало его: внизу лежала мрачная, как ржавая жесть, опалённая солнцем земля.

«Вот причина телеграммы», — подумал Желнин.

Засуха! Старая непрошенная гостья, родная сестра голода и смерти! Она каждое десятилетие посещала старую Русь. О голоде на рубеже века писали Л. Толстой, В. Короленко, В. Ленин. То была «чёрная туча народного бедствия». Всероссийское разорение. Вымирание русского крестьянства. Гибли миллионы людей. А хлеботорговцы наживали дикий капитал. Мамин-Сибиряк запечатлел это в романе «Хлеб». Засуха приводила голод даже в богатое Зауралье, в Сибирские степи. Крестьяне покорно склоняли головы перед судьбой. Суховею не закажешь путь! В раскалённом небе не отыщешь тучку, не притянешь дождь к земле. Так было всегда. Так было при дедах и отцах. Но советские люди объявили борьбу природе, и они со временем утихомирят суховеи.

Третий час самолёт плыл над бурыми, опалёнными полями. Ох, и широко же размахнулась злая засуха! Деревья в перелесках стоят унылые, будто облитые кипятком, а потом насквозь пропылённые горячим бураном. Даже в воздухе было жарко и душно. Только перед самой Москвой появилась светлая, как бы умытая росой, листва. От лесов повеяло прохладой. Пассажиры повеселели.

Вот и столица… В Центральном Комитете спросили о здоровье, о перелёте из Крыма, будто это был не обычный пассажирский, а особого значения рейс.

— Тяжело было лететь, — сказал он, догадываясь о важной теме разговора. — Вернее — тяжело смотреть на землю…

Да, потому его и попросили поторопиться с возвращением в Сибирь. Он, конечно, понимает всю трудность сложившейся обстановки. Не прошло года с тех пор, как умолкли пушки. Разрушительная война принесла большие бедствия, и первая мирная весна была нелёгкой. Не хватало тракторов. Не хватало лошадей. Но посевную площадь всё же удалось увеличить. Правительство надеялось на урожай. На хороший урожай. Собиралось осенью отменить карточную систему на хлеб. И в такой год страну постигла засуха. Из хлебного баланса выпала Украина. Выпали Курская, Орловская, Воронежская области, часть Поволжья. Приходится помогать колхозникам ссудами из государственных закромов.

— «Постигла засуха…» Старые слова. В будущем мы выбросим их из обихода. А нынче приходится считаться с фактом, — говорили в Центральном Комитете. — Страна надеется на свои восточные районы так же, как она надеялась в восемнадцатом году, в двадцать первом году, когда сибирский хлеб спасал революцию.

— В нашем крае урожай ожидается хороший…

— Да, из Сибири вести радостные, — подтвердили ему. — И вам будут дополнительно отправлены тракторы, комбайны, автомашины…

Эшелоны с машинами прибывали каждый день. Десятки тысяч горожан выехали на помощь колхозникам. Можно было бы уже убрать хлеб, если бы не этот нудный дождь. Три недели хлещет без передышки. Днём и ночью, утром и вечером. Колёса тракторов вязнут в жидкой земле, комбайны не могут дочиста вымолотить зерно из сырых колосьев. К токам со всех сторон подступают ручьи. А в северных районах — сплошной потоп: снопы на полосах плавают в лужах…

По стеклу всё так же струился дождь… Секретарь крайкома вызвал помощника и распорядился:

— Передайте по телефону: «В двадцать четыре ноль-ноль радиоперекличка. Приглашаются секретари райкомов, председатели райисполкомов… Активу слушать на местах…»

Вошла девушка в строгом чёрном жакете, подала телеграмму.

— Из Ленинграда?! Неужели от Сидора?! — удивился и обрадовался Желнин.

Старший брат много лет провёл в заграничных командировках. Во время войны он с комиссией, направленной для закупки огородных семян, выехал в Америку и задержался там для научной работы. Братья давно не виделись, даже не переписывались.

«Пора бы ему закончить сбор материалов для своей мировой помологии, — подумал Андрей Гаврилович. — Поездил достаточно».

Распечатал телеграмму. Старший брат сообщал, что вылетает в Сибирь.

— Сидор летит! — Желнин прошёлся по кабинету, посматривая на дверь, словно брат мог появиться на пороге с секунды на секунду.

Вспомнилось детство. Подпасок Андрейка в рваном картузе, в рубахе из грубого холста, в полосатых штанах, засученных выше колен, шёл за стадом и залихватски пощёлкивал длинным кнутом. В полдень припекло солнышко, коровы легли отдохнуть на берегу болотца. В кустах беспокойно трещали сороки. Их ералашное гнездо походило на большой шар травы перекати-поле, застрявшей в тальнике. Сидорко с лёгкостью кошки взобрался на куст и, запустив руку по локоть, достал первую пару пёстрых яиц. А он, Андрейка, стоял по колено в ледяной воде, по-журавлиному подымая то одну, то другую ногу, чтобы погреть на солнышке, и принимал добычу в картуз. Потом они сидели у костра, ели варёные сорочьи яйца и хохотали: «Теперь будем знать про всё вперёд!..»

— Да, Сидор, наверно, по своей специальности знает всё! — улыбнулся Андрей Гаврилович. — Кажется, скоро станет академиком!..

Взглянув в посветлевшее окно, увидел, что тучи поднялись повыше и слегка побелели, а сквозь разрывы кое- где голубело чистое небо.

— Вон и погода развёдривается!..

Вернувшись к столу, Желнин позвонил в аэропорт.

Диспетчер сказал, что самолёт запаздывает. Из-за низкой облачности его могут задержать на одном из аэродромов.

«Неужели сегодня не прилетит? — встревожился Андрей Желнин. — А завтра мне надо ехать в степь… Неудачно ты, Сидор, выбрал время. Страда! Может так случиться, что по-настоящему и поговорить будет некогда»

Профессор Желнин привык к путешествиям по воздуху. Как только самолёт отделился от земли, он откинул спинку мягкого кресла, прилёг и сразу заснул; спал крепко, но не долго. Проснувшись, провёл мягкой рукой по широкому румяному лицу, на котором ещё не было ни одной морщинки, и разгладил небольшую, аккуратно подстриженную русую бороду: одну половинку — вправо, другую — влево. Посмотрел в окно. Далеко внизу гряды облаков походили на вспаханный снег. Солнце, готовое провалиться в одну из борозд, золотило лёгкие гребни.

«Высоко мы забрались! — отметил про себя. — Уральская непогода не остановит!..»

Много раз Сидор Желнин летал через моря и океаны, через горные хребты, но сегодня высота давала себя знать, — в ушах звенело, дыхание становилось тяжёлым. Неужели сказываются годы?

Подошла девушка в голубом жакете и спросила, не желает ли он крепкого чаю. Сидор Гаврилович отказался и начал снова укладываться спать.

Проснулся он в Свердловске, когда самолёт побежал по бетонной дорожке. Хвойные леса на сопках были чёрными от сумерек и почти сливались с тучами.

Взлетели при огнях. Высоко над землёй, пронизав темноту, самолёт вырвался из облачной пелены, и впереди показался багровый диск луны. Он плыл навстречу, стараясь подняться до уровня машины, и становился всё меньше и меньше, словно терял не только румянец, но и силу.

Дышать было трудно, и профессор лежал с закрытыми глазами.

— Вам плохо? — спросила девушка.

— Немножко не по себе…

Девушка выдвинула сосок вентилятора, чтобы струя свежего воздуха слегка омывала лицо пассажира.

— Так вас не продует?

Сидор Гаврилович поблагодарил за заботу, не отрывая головы от спинки кресла, глянул в окно. Недалеко от борта светилось облако, за которым спряталась луна. Казалось, что если бы не стекло, то его можно было бы через окно тронуть рукой. Вот облако осталось позади, и снова открылась луна, теперь поравнявшаяся с бортом. Она, как птица, проплыла по синему плёсу неба и скрылась за другим облаком.

Почувствовав облегчение, путешественник приподнялся в кресле, посмотрел вниз. Там расстилался второй слой рваных облаков. Сквозь просветы, далеко-далеко не столько виднелась, сколько угадывалась плоская, чёрная земля. Что там? Вспаханные поля или густой хвойный лес?.. Но вот раскинулось темносинее пятно, и по нему побежала золотая дорожка.

— Озеро! — Сидор Желнин повернулся к соседу. — Смотрите — озеро!

Плотная туча закрыла землю, а когда появился новый просвет — озера уже не было. Но путешественник продолжал смотреть вниз — ждал второго озера; дождавшись, объявил:

— Мы над Барабинской степью!..

Пассажиры, сидевшие возле стенок, приникли к окнам.

Впереди засияла огромная россыпь огней. Город! Большой город раскинулся по берегам реки. Самолёт пошёл на посадку и через несколько минут остановился возле здания аэропорта.

Профессор застегнул лёгкое серое пальто, надел зелёную велюровую шляпу и не спеша спустился на землю. Возле самолёта, кроме носильщиков, никого не было. Путешественник пожал плечами и медленно пошёл по асфальтовой дорожке, надеясь, что брат с секунды на секунду появится здесь. По сторонам темнели задумчивые пихты. Приятно пахло хвоей, и дышать становилось всё легче и легче. Усталость быстро прошла.

Задержавшись возле одного из деревьев, Сидор Гаврилович провёл рукой по разлапистой ветке.

«Хорошо встречаешь, пихточка! Сразу чувствуется Сибирь!..»

Он последним из пассажиров вошёл в здание порта, окинул взглядом уютный зал. На стенах — картины незнакомых художников: на одной — цветущие яблони, на другой — снежные вершины. У третьей стены — кадки с фикусами, у четвёртой… Там распахнулась дверь, и на пороге появился Андрей; в чёрном пальто, в чёрной кепке, малоприметный среди других встречающих.

— Сидор! Ты уже здесь?! — Брат раскинул руки и обнял его. — Здравствуй! Извини за опоздание. Никак не мог приехать раньше, — был срочный разговор с Москвой.

— Ничего, ничего, — улыбнулся Сидор, разглаживая на обе стороны аккуратную бороду.

— Какой солидный стал! — Андрей окинул брата взглядом и, схватив за плечи, слегка потряс. — Дюжий мужичище!..

— А ты, Андрюша, что-то сдаёшь: на висках — снежок, возле глаз — морщинки.

— От забот. Годы-то вон какие были…

— Рано для тебя. Рано.

— Где твои вещи? — спросил Андрей, посмотрев по сторонам.

Сидор дал знак носильщику, чтобы тот отнёс чемодан в машину, и, повернувшись к брату, спросил:

— Как семья? Все здоровы? Очень рад!..

Они направились к выходу. Только сейчас, пропуская брата в дверь впереди себя, Андрей Гаврилович заметил на нём зелёную шляпу и невольно подумал:

«Зачем ему такая яркая?.. Молодится он, что ли?..»

В машине братья сидели рядом; не сводя глаз друг с друга, разговаривали о родных, о работе:

— Жаль, что ты летел ночью и не видел нашего края, — сказал Андрей. — Просторы у нас хороши! Особенно сейчас, когда созрела пшеница.

Он начал расспрашивать брата, какую пшеницу сеют в Америке, какие машины работают на полях и велики ли там урожаи. Ему хотелось сравнить с тем, что даёт сибирская земля. Но Сидор пожал плечами и улыбнулся:

— Ты. Андрюша, в агрономы годишься!..

Оказалось, что старший брат всё время проводил в садах, а поля видел только из окна машины. Он мог без конца говорить о пейзажах, но Андрею, практичному человеку, этого было мало.

— Ну, а тебя по какому поводу беспокоила Москва среди ночи? — спросил Сидор.

— По уборке хлеба. Сообщили приятную весть — с Кубани идёт ещё один эшелон комбайнов!

— С Кубани?! Далеконько! А ты в докладах, наверно, говоришь: «Самая машинизированная страна»? Любят у нас громкие слова. На каждом собрании — славословие. А нам ведь, Андреюшка, надо ещё догонять.

— Но не умалять того, что достигнуто. Замена сохи трактором — народный подвиг. Правда, машин недостаёт. Всюду и всяких. И этот эшелон комбайнов для края — большая поддержка! У нас весь народ — в полях. Мне тоже предстоит поездка по районам. Завтра утром. Надеюсь. не будешь в обиде?

— Ну, что ты! Дело есть дело. А может, если это по пути, ты захватишь меня с собой? Мне нужно побывать на опытной станции плодоводства, а потом на часок заглянуть к одному старому садовнику…

— К Трофиму Дорогину?

— Угадал! Мне. собственно говоря, поручено передать ему привет. Но это не так уж важно. В Америке один профессор, мой коллега, с умилением вспоминал о своей сибирской экспедиции.

— Хилдрет?

— Ты о нём знаешь?!. Крупный селекционер. Он вывез из Сибири дикую ягодную яблоню и от неё получил зимостойкие гибриды. И от своих дикарок — тоже. Создал крэбы, как говорят там. Ну, так вот: Дорогин был у Томаса проводником…

— И только? Маловато для Трофима Тимофеевича. Это, слушай, человек большой души и славных дел! Я бы сказал — человечище! Да, да! Самородок! Из тех, кому, по словам Горького, политические ссыльные многое дали — пробудили к жизни.

— Андреюшка, не пари высоко. Держись поближе к земле.

— Без всякого преувеличения: Дорогин не садовник, а настоящий садовод! Опытник-мичуринец. Учёный. Если хочешь знать, народный академик!

— Ну, ну!

— А вот поезжай да поживи у него. И ты убедишься.

— Знаю, знаю. Дорогин искалечил яблоню. Заставил её пресмыкаться, ползать у ног. Я не могу смотреть на эти пресловутые стланцы. Яблоня — гордое дерево. Украшение земли! А тут её превратили чёрт знает во что. Я люблю смотреть на яблоню так, чтобы у меня шляпа сваливалась не вперёд, а назад. От удивления! И в стланцевом саду мне, Андреюшка, делать нечего. Там — старые сорта, давно описанные. Только деревья изуродованные. Я потому и не ехал к вам в Сибирь так долго, что не хотел видеть калек. Мне жаль яблоню. А вот у Петренко на опытной станции, судя по отчётам, штамбовые деревья. И есть гибриды…

— У Дорогина тоже есть.

— Ну, что ж. Посмотрю.

— Наше сибирское садоводство, я вижу, для тебя terra incognita, — заметил Андрей. — Не суди о нём поспешно. Приглядись, В частности к стланцам.

— Нет, нет. Тут меня не собьёшь. — Профессор положил ладонь на колено брата. — Послушай: хорошие яблоки — Анис, Боровинку, Апорт — вы можете получать из Семиречья и Поволжья.

— Самим выращивать интереснее. И экономикой пренебрегать не следует… Поинтересуйся доходами колхозных садов, и ты…

— Я не экономист, а помолог. Моё дело — систематика яблони. С меня и этого достаточно.

Машина круто повернула к плотным тесовым воротам, выкрашенным в зелёный цвет, за которыми виднелся неприметный, тоже зелёный и сливавшийся с тополями, одноэтажный деревянный особняк — квартира секретаря крайкома, и Андрей сказал:

— На веранде свет, — Валентина поджидает нас…

Едва машина успела войти в маленький дворик, полуокружённый садом, откуда теперь, в ночную пору, разливался сильный аромат душистого табака, заглушавший запахи остальных цветов, как в доме загорелся свет и с веранды быстро спустилась Валентина Георгиевна.

— Наконец-то вы приехали к нам! Здравствуйте! — говорила тепло и радушно.

Сняв шляпу. Сидор наклонил свою крупную голову и поцеловал руку невестки.

— Рад. Душевно рад!.. Давно собирался к вам, да всё. знаете, дела, дальние поездки… — говорил гость, присматриваясь к Валентине Георгиевне; легонько повернул её к свету, падавшему с веранды. — Вот вы какая! Походите. определённо походите на… на ту, что запечатлена на карточке, рядом с Андрюшей, — улыбнулся он.

Карточка была довоенная, и Валентина Георгиевна, слегка вскинув голову и поправляя пышные волосы возле уха, возразила;

— Не говорите! С тех пор я постарела…

— Не видно этого. Не видно. Совсем незаметно.

Вслед за Андреем, который нёс огромный темножёлтый чемодан брата, они через веранду прошли в глубину дома, в одну из комнат, где были кровать, письменный стол, радиоприёмник какой-то новой, неизвестной Сидору, марки, — наверно, местного производства, — и даже розетка для переносного телефонного аппарата.

— Я надеюсь, тут вам будет удобно, — сказала Валентина Георгиевна.

— Спасибо за заботы, — учтиво поклонился гость. — Я ведь большую часть времени проведу на опытной станции.

Андрей, поставив чемодан на пол, потёр затёкшую ладонь.

— Какой тяжёлый! Будто книгами набитый!

— Его и пустой не сразу поднимешь! Ты посмотри — буйволовая кожа! Толще подошвы! В самолётах приходится изрядно доплачивать за лишний вес, но я не могу расстаться с ним. Привычка, знаешь, великое дело… А знатоки добротных вещей рассказывают, что такие чемоданы делали в те давние годы, когда в Америке охотнику легче было подстрелить буйвола, чем сейчас зайца!

Валентина Георгиевна рассматривала разноцветные наклейки, вчитывалась в незнакомые наименования отелей и заокеанских городов.

— Тут — вся Америка! — воскликнул Сидор. — Я проехал её несколько раз из конца в конец.

Раздеваясь, он кинул пальто на спинку стула, поверх него бережливо положил шляпу. Андрей взял всё и отнёс на вешалку; вернулся с добродушной улыбкой на лице:

— А когда-то босоногий Сидорка прикрывал голову от солнышка большим лопухом. Помнишь?

— Давно это было, Андреюшка, и быльём поросло.

— А я, слушай, часто вспоминаю. И хочется мне побывать в Лаптевке, посмотреть — какая она теперь, кто там жив из наших сверстников. Только, пожалуй, узнать будет не легко…

— Съезди. Соверши путешествие в страну детства.

Сидор открыл чемодан и начал разбирать вещи. Невестке подал шуршащий шёлковый плащ цвета кофе с молоком и, пока она примеряла, тревожно следил за её лицом: по вкусу ли? По росту ли? Кажется, он не ошибся. Как бы между прочим, сказал, что за границей это — «последний крик моды»!

— Большое спасибо, — сдержанно поблагодарила Валентина Георгиевна, хотя подарок и пришёлся по сердцу. — Мне нравится! — Взглянула на мужа. Тот не отозвался. В душе она посетовала на это, но внешне осталась всё такой же оживлённой. — У вас отличный вкус! — сказала деверю. — Правда, правда. Понимаете толк в вещах!

А Сидор той порой достал маленькую коробочку и повернулся к брату:

— Тебе, Андрюша, вечное перо. Ничего другого не мог подобрать. Ты, брат, не обижайся за дешёвый подарок. Но такого пера у нас нигде не сыщешь…

— Напрасно ты… о такой мелочи…

— Уж я-то знаю. Даже в Ленинграде нет. Скажешь: низко-по-клонство! — рассмеялся Сидор. — Нет. Я умею ценить своё. Но, как объективный человек, хорошее всегда называю хорошим, плохое — плохим. И убеждён: нам есть чему поучиться у ближних и дальних соседей. Да и незазорно: всё ценное на земле создаёт народ. Зазорно сидеть дома и перехваливать самого себя. Я бы разослал делегации по всему свету: обменяться научными открытиями, изобретениями. К слову сказать, из Америки я привёз новые сорта яблони. А инженеры могли бы найти новинки в технике, даже в изготовлении всего того, что мы называем унылым словом ширпотреб… Ты попробуй, как легко писать этим пером!

— Успею…

— Я хочу, чтобы ты сразу убедился. — Сидор достал толстую тетрадь в переплёте из коричневой кожи и развернул перед братом. — Пиши здесь. Тут у меня автографы.

Сидор продолжал разбирать свои вещи. Андрей спросил — как подвигается его работа над многотомным трудом о сортах яблони всего света, начатая, насколько он помнит, ещё в студенческие годы? Что-то долго ты, очень долго заставляешь ждать обещанное? Уж не успокоился ли на докторской диссертации, не собираешься ли почить на лаврах?

Словно задетый за больное, Сидор повернулся к Андрею и с горячностью человека, на всю жизнь посвятившего себя любимому делу, заговорил о месте яблони в истории человечества. Яблоко древнее многих древних мифов. Созданное человеком, оно было предметом раздора среди богинь, которыми наши далёкие предки населяли вселенную. Брат, наверно, не знает, что археологи обнаружили семена яблони в свайных постройках, в памятниках древнего Египта. Шли тысячелетия. Цвела и плодоносила яблоня. Но только на рубеже нашего летоисчисления она смогла перекочевать из мифологии в научные трактаты. В Риме Катон и Плиний Старший описали тридцать шесть сортов. Девять веков назад, при Ярославе Мудром, едва ли не самым крупным садом на земле был яблоневый сад Киево-Печерской лавры. К девятнадцатому веку яблоня распространилась по всей Руси. Сортов её всё прибавлялось и прибавлялось, как детей, внуков и правнуков в большущей семье. В ту пору агроном Болотов уже описал шестьсот сортов, и это в одной лишь Тульской губернии! Мичурин оставил после себя богатое наследство ценнейших сортов яблони. А его бесчисленные ученики и последователи, как кудесники, вызывают к жизни всё новые и новые разновидности. На опытных станциях в нашей стране уже создано семьсот сортов! Теперь Андрей может представить себе, насколько велик, поистине колоссален задуманный и осуществляемый им, Сидором, труд.

Валентина Георгиевна пригласила к столу, который она уже накрыла на веранде. Андрей подал брату полотенце, и они пошли мыть руки. По пути к умывальнику Сидор продолжил свой рассказ. Он уже давненько убедился, что для одного человека, хотя бы у него и было семь пядей во лбу, непосильна такая работа, какую задумал он, — не хватит жизни. Теперь у него много соавторов. Труд будет коллективным и выйдет под его общей редакцией. Так, над томом об американской яблоне, вернее — о сортах яблони в Северной Америке он работал в содружестве со своим заокеанским коллегой.

Скинув верхнюю рубашку, Сидор открыл кран с холодной водой; умывался долго, отфыркиваясь и отпыхиваясь; смочил бороду и волосы. Утираясь махровым полотенцем, опять заговорил о своей работе. На его помологической карте ещё есть белые пятна. Одним из них остаётся Сибирь.

— Утром поедем к Дорогину, — сказал Андрей. — Там ты многое почерпнёшь.

Сидор оделся и, стоя перед зеркалом, тщательно расчесал бороду и волосы. Освежённый, краснощёкий, он снова склонился над своим чемоданом.

— Я кое-что захватил с собой. Держи. — Подал брату бутылку. — Марочное цинандали! Лучшее из всех сухих вин, какие мне приходилось пробовать.

Они вышли на веранду. Ночь оказалась тёплой, стеклянные стенки были раздвинуты, и в дом заглядывали розовые георгины. А над столом, где был накрыт ужин, возвышалась хрустальная ваза с букетом из белых астр — любимых цветов Валентины Георгиевны.

Наполняя рюмки, Андрей говорил брату:

— Дорогин, надо полагать, угостит тебя сибирскими винами:,

— Разве такие есть?.. Что-то мне не верится…

Выпили за встречу, за свою молодость, не увядавшую в воспоминаниях, и за будущие успехи.

…Шёл пятый час утра, Валентина Георгиевна, извинившись, ушла спать, — к восьми ей — в школу, где она преподаёт историю, — а братья всё ещё сидели за столом, пили чай и, разговаривали, как в далёкую пору детства у костра в ночном…

Вера любовалась полосой Лизы. Пшеница вымахала чуть не в рост человека, да такая густая, что, казалось, струйки ветра не могли протиснуться сквозь неё, а скользили по поверхности. Эх, если бы такая была в поле, на больших массивах!

Всякий раз по дороге из сада в село Вера подходила к полосе и гладила колосья, длинные и полные, как молодые початки на болотной рогозе.

Однажды подруги встретились на дороге возле полосы, и Вера, хлопнув в ладоши, сказала:

— Пшеница у тебя, однако, из всего края лучшая! Чистая, будто гребнем прочёсанная!

— Вот этими гребешками прочесали на два разика! — Лиза показала руки с растопыренными пальцами. — Из конца в конец строем прошли…

Она заглянула подруге в глаза:

— Не завидуешь? — И поспешила напомнить: — Ты ведь сама отказалась от целины-то. Я перед тобой не виноватая.

— Наоборот рада за тебя. — Вера обняла подругу. — Вот как рада!..

— Твоё счастье-то привалило мне.

— Ну-у. Я своё добуду.

— Не забывай про охотника, который за двумя-то зайцами гонялся…

У Веры сомкнулись брови. Зачем выдумывают небылицы? Она ни за кем не гоняется. У неё — жених. Когда-нибудь домой вернётся…

А Лиза пошутила с ещё большей неловкостью:

— Говорят, кому везёт в любви, тот в работе проигрывает…

— Ну тебя!.. — отвернулась Вера. — Болтаешь глупости!..

Отойдя от неё, припомнила частушку, которую пели девчонки зимой в садовой избушке: «Разнесчастную любовь девушка затеяла…» Намекали на неё. А ведь она не затевала… Да и нельзя затеять. Настоящая-то любовь приходит сама, нежданно-негаданно, как весной в лесу родник пробивается сквозь мох…

Лизу поджидали тревожные дни. Едва успели появиться на колосьях жёлтенькие серёжки чуть заметных цветов, как начались проливные дожди. Набухая влагой, высокая пшеница клонилась всё ниже и ниже.

— Боюсь — ляжет хлеб, — беспокоилась звеньевая. — От заботушки сердце вянет…

— Изловчимся — скосим жаткой! — успокаивал Забалуев. — Зерно в снопах дойдёт — будет полное, увесистое!

Дождь не унимался, и Сергей Макарович тоже начал тревожиться: «Горячо достанется уборка…»

Однажды Фёкла Скрипунова по пути в сад остановилась у рекордной полосы, посмотрела на полёгший хлеб и вернулась в село, чтобы застать Лизу дома.

— Твою пшеничку, доченька, — заговорила озабоченно, — окромя серпа, ничем дочиста не поднять. Придётся мне обучать тебя и твоих девок страдному делу.

— Ну, уж ты, мама, придумала, — замахала руками Лиза. — Обещались приехать для кино снимать, а мы — с серпами. Стыдно…

— Стыд не в том. Вот ежели такой урожаище на землю оброним, тогда будет совестно на глаза людям показаться… И не жди ты никаких съёмщиков. А то хлеб попреет…

— Серпами не буду жать…

— Не спорь, а меня слушай. Я, доченька, за свою жизнь настрадовалась вдоволь. Семи годочков положила серп на плечо да пошла в поле. Бывало, морозы ударят, белые мухи замельтешат, а мы всё ещё хлебушко жнём. Страда! Теперешняя молодёжь даже не знает про этакое. В хорошую погоду комбайны запустят — как одним взмахом руки урожай снимут. А нонешный год, сама видишь, из порядка выломился: урожай к тебе пришёл богатырём, а на ногах устоять не мог, покорился ветру — лёг. Надо поднять его. Он не погнушается, что мы явимся к нему с серпами, за всё отблагодарит.

Лиза подумала и согласилась; в бригаде сказала, что уже положила серпы в керосин — ржавчину отмачивать. Над ней посмеялись:

— Ты ещё придумаешь руками пшеницу дёргать! По первобытному!

Сергей Макарович погасил смех:

— Гоготать нечего. Мы собрались не шутки шутить. Хлеб лежит в мокре, ненастье грозит бедой. Комбайнам — помеха. Значит, надо убирать, кто чем умеет. Жните в дождь. Снопы сразу ставьте поодиночке — ветер высушит.

Фёкла Скрипунова объявила Дорогину:

— Хоть сердись, хоть не сердись, Трофим, а я на неделю уйду к дочери в звено. Должна я помочь своему дитю с урожаем управиться…

И вот жницы вышли на полосу. Фёкла Силантьевна отмеряла себе широкую делянку, которую она назвала постатью, и принялась за работу. Серп то и дело нырял в густую пшеницу, а в левой руке быстро увеличивалась горсть подрезанных стеблей.

— Вот так, девуни, жните! Вот эдак режьте! — приговаривала она, а сама, согнувшись, казалось, не шла — бежала вдоль постати. К концу пути в левой руке было полснопа. Придерживая серпом возле колосьев, она подняла пшеницу и положила на соломенный поясок; после второго захода завязала сноп, и, поставив его, воскликнула:

— Зажин сделан! — Ласково провела рукой по колосьям. — Ветерком прохватит — зёрнышко хорошо подсохнет!

Девушки разошлись по местам. Серпы у них ныряли неумело, горсти оказывались маленькими, и Силантьевна то одной, то другой советовала:

— Пальчики, девуня, отгибай… Середним подхватывай пшеничку. Так, так. Теперь — безымянным. Мизинчиком, мизинчиком поболе…

С непривычки руки быстро устали, заныли поясницы.

— А против спины лекарство есть — трава скрипун, — успокаивала девок Силантьевна, срезала несколько стебельков с толстыми скрипучими листьями и раздала всем. — За пояс заткнёшь — спина уймётся.

Девушки захохотали.

А вы не зубоскальте, просмешницы. Сперва испытайте травку…

Молодые жницы жали хлеб, перебрасываясь шутками, и посматривали одна на другую — у кого ровнее стерня? У кого больше и красивее снопы?

Вдруг Лиза вскрикнула и, выронив серп, помахала левой рукой, — с большого пальца капала кровь.

— Ой, горюшко моё!.. Ой, рученька!..

— Не реви, девуня, — сказала мать, направляясь к дочери. — В страду со всякой жницей такое приключается. Старики-то говорили, что хлебушко потом да кровью полит…

— Тебе, конечно, не больно. А я должна терпеть. Я говорила: «Не надо серпы» — ты приневолила. Вот теперь останусь без руки…

— Взадпятки, доченька, не ходят. Слово дали — надо сполнять. А пальчик полечим…

Девушки сбежались к подруге.

— Теперь бы залить йодом да перевязать…

— Лекарство — рядышком, — сказала Силантьевна и пошла на обочину дороги.

Лиза сунула порезанный палец в рот.

Мать вернулась с тысячелистником, пожевала его и зелёную кашицу приложила к порезу.

— Вмиг затянет. Завтра позабудешь, в какое место серп-то поцеловал, — приговаривала она, обматывая палец ленточкой, оторванной от платка.

Показала девушкам старые рубцы на своей руке.

— Вот здесь, вот… Вот ещё… Все раны горьким тысячелистником залечивала. И от таких порезов в хворые не записывалась. Страдовала наравне со здоровыми.

Глянув на землю, где лежал серп, сказала дочери:

— Подыми. Пшеничка тебя ждёт-поджидает…

И Лиза опять покорилась матери; хоть и медленно, а всё-таки подвигала свою постать.

— Эдак, доченька, эдак, — подбадривала Силантьевна. — Страдовать пошла — забудь про боли, про недуги…

Облака подымались всё выше и выше, сбиваясь в белые громады. Солнце, пользуясь каждой прогалинкой, кидало на землю потоки тепла и вскоре просушило воздух. Но на дорогах попрежнему блестели большие лужи, и братья Желнины выехали на «газике», способном пройти по любой дороге, в какое угодно ненастье.

За окраиной города раскинулись, приподнятые к горам, необъятные поля. Там и сям виднелись комбайны. Гул тракторов сливался с шумом автомашин. Нагруженные хлебом, они устремились в город бесконечной вереницей. Приятно пахло свежим зерном пшеницы, овсяной соломой, освобождённой от летних тягот землёй.

В Луговатке Желнины отыскали Шарова и, пригласив его в машину, поехали по той дороге, что разрезала Чистую гриву на две половины. Андрей Гаврилович сидел рядом с шофёром, полуобернувшись к спутникам. Шаров, то слегка наклоняясь к нему, то поворачивая голову к своему бородатому соседу в зелёной велюровой шляпе, рассказывал с такой горечью, с какой люди говорят только о больших бедствиях:

— У нас хлеба держались до прошлой недели. Помните, в пятницу был ливень? Я ехал на коне. Пшеница стояла высокая, чистая. Вижу — наваливается чёрная туча. Решил переждать на току, под крышей. Ударил крупный дождь да с таким шалым ветром, какой бывает только в зимнее время: с одной стороны побьёт-побьёт, забежит с другой и ещё прибавит. Даже под крышу захлёстывал. На ток со всех сторон хлынула вода — коню по щиколотки! Кончился этот шквал. Выглянул я из-под крыши — нет хлеба! Всё лежит. Страшно смотреть. Колос утопает в воде. Я вам скажу, на моей памяти не бывало такого. Хотя бы легли хлеба в одну сторону, а то… Да вон, посмотрите!

Справа от дороги — огромный массив спелой пшеницы. Она не колыхалась под ветром, не шумела колосьями, а расстилалась по земле, будто узорчатая скатерть. Замысловато переплелись поваленные стебли.

— Комбайном такую невозможно взять, —  говорил Шаров. — Ножи то идут поверху, то — ещё хуже! — подрезают колос. Вместо двадцати пяти центнеров оказывается в бункере десять. Остаётся единственное — косить вручную.

— Косите, — сказал Андрей Гаврилович. — Не теряйте времени.

— Литовок ни в потребкооперации, ни в Сельхозснабе нет.

— У колхозников, небось, найдутся старые косы.

На соседнем поле пшеница была посеяна широкорядно. Она выросла высокая и тоже полегла, но всё же поддавалась искусному комбайнеру. Но убирать её приходилось на таком низком срезе, что скошенное поле походило на плохо побритую голову: всюду виднелись чёрные ссадины.

Подъехали к комбайну. Младший Желнин спросил старшего — не желает ли тот взглянуть на работу. Сидор отказался. Это ведь не имеет соприкосновения с его специальностью, а терять время ради простого любопытства он не привык.

Профессор надеялся, что брат, уйдя без него, будет поторапливаться. Неудобно заставлять ждать себя. Им надо сегодня доехать до этого Дорогина. Интересно посмотреть, что у него за гибриды? А утром — снова в путь, на опытную станцию. Там нужно остаться на неделю.

Сбросив плащ, Андрей Гаврилович первым догнал комбайн, на ходу поднялся на мостик, поздоровался с чубатым парнем, что стоял за штурвалом. Рядом с Желниным встал Шаров.

Поблёскивая деревянными лопастями, крутилось низко опущенное мотовило, но полёгшая пшеница не поддавалась ему.

Ножи подрезали встречную струю возле самой земли, и вскоре длинная солома копной вспучилась на транспортёрах. Ещё секунда — и машина захлебнётся. Чубатый парень, одетый в удобный комбинезон, пронзительно свистнул. Трактор остановился. Парень, придерживаясь за поручни, повис над хедером, пинками расправил солому. Когда полотна опустели и молотилка проглотила последние срезанные стебли, тракторист, по новому сигналу, плавно стронул агрегат с места и повёл, насторожённо приглядываясь и прислушиваясь ко всему. Вот струя полёгшего хлеба круто повернулась, как бы убегая от машины, и ножи заскользили по поверхности. Комбайнер повернул штурвал, чтобы сбрить всё «под нуль», но уже через несколько секунд сгрудилась земля, трактористу, после двух свистков, пришлось включить задний ход. Комбайн дрогнул и неохотно попятился, чтобы стряхнуть землю с ножей… Трудна уборка полёгшего хлеба! Ох, трудна!

Медленно, с ежеминутными остановками, комбайн двигался вокруг большой полосы. Вдалеке едва виднелся маленький «газик». Возле него похаживал Сидор, заложив руки за спину. Ничего, пусть подождёт. Может, вспомнит: «Хлеб наш насущный…»

Пшеница лилась в бункер тяжёлым ручьём. Желнин и Шаров заглянули туда, сунули руки в зерно, взяли по горсти: влажное, очень влажное!

Андрей Гаврилович, пропустив пшеницу между пальцев, последние зёрна взял в рот и медленно разжевал. Хороши хлеба растут на Чистой гриве!

Павел Прохорович посмотрел на небо. Там медленно проплывали облака. Из белых они уже превратились в серые и теперь расползались вширь. Скоро опять занепогодит. В тридцать четвёртом, он помнит, дожди хлестали вплоть до белой крупы. Что. если и нынче случится такая напасть? Как быть с сырым зерном? Уже сейчас завалены все тока. Сушилка не успевает пропустить даже третьей части того, что поступает от комбайнов. В пятилетнем плане колхоза получился просчёт. Им бы надо ещё две сушилки…

— Стройте зернофабрику, — сказал Желнин.

— Фабрику? — переспросил Шаров. — Впервые слышу.

— Да, да, зерновую фабрику. Дело это совсем новое. В сельхозинституте один инженер заканчивает проект. Я видел чертежи. На одном конце сыплют в бункер сырую пшеницу, прямо из-под комбайна, а на другом — принимают в мешки сухое зерно. И на всю фабрику, слушайте, шесть рабочих! Всё будет делать электричество!

— А у нас на подработке зерна — семьдесят человек!

— Я скажу, чтобы инженер приехал с чертежами, — пообещал Андрей Гаврилович. — Электричество у вас есть. Ссуду вам дадим.

— Жаль — не знали раньше.

— А никто, слушайте, не знал. Это дожди подтолкнули…

Комбайн поравнялся с «газиком». Шаров и Желнин спустились на землю. Сидор взглянул на них. Кепка и пиджак на брате из чёрных превратились в серые, даже голенища сапог поблёкли. Мимо них, вслед за комбайном, проплывало облако пыли и лёгкой половы. Профессор поспешил в машину, хотя она и не являлась надёжным укрытием…

По дороге в Гляден Желнины останавливались ещё несколько раз. Поля колхоза «Колос Октября» заросли пыреем, молочаем и сурепкой. Всё там полегло, одни толстые жилистые стебли осота стояли прямо, маяча пушистыми султанчиками. Не хлеб, а бурьян! И это у председателя, которого в крае привыкли считать передовым хлеборобом! Верили ему на слово, об урожае судили по сводкам, — выполнил план хлебосдачи немножко раньше других, ну и хорошо! — а на поля заглядывали редко. Андрей Желнин давно не был здесь; не думал, что можно так запустить плодородную землю Чистой гривы. Выйдя из машины, он сунул руку в сырую толщу и приподнял тяжёлый плотный пласт. Набухшие в ненастье, колосья ещё не успели просохнуть. Кое-где на них зеленели ростки. Хлеб прорастал на корню!

Неподалёку виднелись люди. Желнины подъехали к ним. Это были студентки педагогического института. Они неумело подкашивали хлеб и отбрасывали в валки; двигались так скученно, что могли порубить одна другой ноги. Андрей Гаврилович расставил их по местам, некоторым показал, как держать черенок литовки, как точить лезвие оселком. Сидор и на этот раз ждал его в машине.

К полосе подошёл трактор с комбайном на прицепе, чтобы обмолотить то, что подкосили девушки.

— Отчего у вас хлеб такой сорный? — спросил Андрей Желнин бригадира тракторного отряда.

— Оттого, товарищ Желнин, что вы Забалуеву мало шею мылите! В передовиках ходит! — ответил Алпатов упрёками. — А вы бы пригляделись к нему… Как добрые люди, к примеру — луговатцы, готовят землю? По нескольку раз лущат культиваторами, сначала спровоцируют сорняки — заставят прорасти, потом уничтожат подчистую и только после того начинают сеять. А Забалуев норовит всё одним махом сделать, чтобы меньше платить за работу МТС. Больно экономный! Только от этой «экономии»-кругом убыток…

Прямота поправилась Андрею Желнину; пожимая руку Алпатову, он сказал, что «крайком поправит» Забалуева.

Раньше бы надо… — укоризненно качнул головой бригадир.

Андрей Гаврилович всюду присматривался к колосьям пшеницы, припоминал названия сортов. Тут были белоколосые и красноколосые, раннеспелые и позднеспелые сорта. У каждой пшеницы — свои положительные качества, но у всех оказался один и тот же недостаток — все, покоряясь дождю и ветру, полегли. На всей Чистой гриве. И по многим другим районам. Это создало невиданные трудности в уборке, вернее в спасении урожая.

— У нас, слушай, большие претензии к селекционерам. К зерновикам, — сказал Андрей, закинув руку за сиденье и повернув лицо к брату. — Нужна, очень нужна пшеница с крепким стеблем, устойчивая против полегания. Нет ли чего-нибудь новенького? Ты не слыхал?

Сидор пожал плечами. Андрей снова стал присматриваться к полям. Вот полоса, наполовину скошенная комбайном. Остались обширные кулиги, где пшеница лежала, прихлёстанная к земле. Одну из таких кулиг косили тракторной сенокосилкой, которая брила всё под корень. Но трактор шёл по скошенному хлебу и тяжёлыми клыкастыми колёсами вминал его в землю. На тракторе и на сенокосилке сидели молодые парни. Андрей Гаврилович остановил машину.

— Обмолачиваете? Мышам на корм зарываете?

— Что приказано, то и делаем, — ответил тракторист и, протянув растопыренные руки, добавил: — Не могу же я своими пятернями отгребать.

— Заглушите трактор.

Парни, ворча себе под нос, ногами откидывали скошенный хлеб, освобождая место для прохода трактора вокруг кулиги.

Забалуева не удалось найти в поле. Не застали его Желнины и в селе. Бухгалтер Облучков, прищёлкнув языком, сказал:

— В страдную пору Сергея Макаровича ловить — всё равно, что за вихрем гоняться! Везде норовит побывать. Где затруднение — сам командует.

Желнины направились в сад. Андрей опять задумался о полёгших хлебах. Ему припомнилась статья, напечатанная в краевой газете года три назад. Там был фотоснимок: Забалуев и Дорогин рассматривают маленький снопик пшеницы, выращенной на опытной грядке. После того старик замолчал о своих пшеничных гибридах. В прошлом году отказался дать на краевую выставку. Неудача у него, что ли? Никому не говорит ни слова. Но, рассказывают, и нынче высеял на грядках. Значит, надеется.

Машина шла по дороге, что пересекала коровий выгон, в углу которого был рекордный участок Лизы Скрипуновой.

Братья Желнины подъехали к жницам. Девушки, перешёптываясь, окружили машину. К Андрею Гавриловичу подошла Фёкла Силантьевна с серпом на плече:

— За звеньевую тут работает моя дочка. Скрипунова. Может, доводилось слышать? Прошлым летом моя девуня на конопле была первой из всего звена! — Она повернулась к дочери. — Лизавета, скажи сама.

Но Лиза, ссутулясь. спряталась за подруг.

— Стеснительная девушка — во всём колхозе не сыскать такой! — Фёкла потянула дочь за рукав. — Скажи, Лизавета.

— А что говорить-то? — Лиза распрямилась. — Пусть сами глядят, какой есть урожай. От моих слов он не прибавится, не уменьшится.

Андрей Желнин вышел из машины, взял в руки сноп, присмотрелся к колосьям.

— Урожай, слушайте, отличный! Видны забота и старание!

— Подымаем серпами, чтобы каждое зёрнышко сберечь, — рассказывала Фёкла. — Заботливее моей Лизаветушки во всём свете нет. Пальчик серпом располоснула, а сама всё жнёт и жнёт: боль ей нипочём!

— Мамонька, хватит, — попросила Лиза. — Не надо…

— Почему не надо? Пусть добрые люди знают, как наши колхозницы об урожае-то заботятся. Ни силы, ни здоровья — ничего не жалеем.

Андрею Гавриловичу хотелось взять серп и нажать пшеницы хотя бы на один сноп (когда-то он умел жать не хуже других и, наверно, ещё не разучился?), но Сидор, высунув голову из машины, окликнул его: так они и к вечеру не доберутся до опытника Дорогина!.. Конечно, брат прав — им надо спешить, и Андрей вернулся к «газику». Но Фёкла Силантьевна всё удерживала и удерживала его своим разговором:

— Торопится моя Лизавета. Торопится, бережливая, убрать свои гектары за сухую погодушку…

— Хорошо! — Андрей Гаврилович, сидя рядом с шофёром, тронул кепку. — Желаю успешно страдовать!

Высокий тополевый заслон и ворота сада остались позади. На въездной аллее, под сводами из ветвей старых вязов, колёса машины зашуршали сухой листвой. Запахло спелыми яблоками.

Выйдя из машины, братья Желнины направились к сараю, где большими ворохами лежали яблочки величиной с мелкие головки мака. Одни алые, другие красные, третьи золотистые. И все не походили на издавна известную китайку. То были незнакомые ранетки. Две женщины черпали их вёдрами и через борт насыпали в трёхтонку: урожай отгружался в город, на кондитерскую фабрику.

Неподалёку стоял пресс. Яблочный сок сливался в чан. От сторожки доносилось побулькивание, — там бродило молодое вино в огромных бочках. Всё здесь для Сидора Желнина было новым, и он принялся расспрашивать женщин…

Дорогин был далеко в саду. Заслышав легковую машину, он пошёл встречать гостей.

— Вот нагрянули к вам, помешали работе, — сказал Андрей Гаврилович, здороваясь с ним.

— Нечастая помеха.

— Зато приехали вдвоём. Знакомьтесь…

Старый садовод читал в журналах статьи профессора С. Желнина, слышал о нём от многих учёных и от его брата; неожиданному приезду был в душе рад, как ребёнок празднику, но внешне держался спокойно, с достоинством человека, успевшего многое повидать за долгие годы жизни, наполненной постоянными поисками нового и богатой встречами с выдающимися людьми. Он пригласил гостей в беседку, перед которой горел костёр, разведённый Алексеичем, и большой чайник на таганке пофыркивал паром и позванивал крышкой.

Приятный запах дыма будоражил далёкие воспоминания. Давно Сидор не сидел у костра, давно не любовался бойкими струйками огня, не пил из просмолённого дымом чайника. Не мешало бы с дороги пообедать и выпить чаю! Но в нескольких шагах, за зелёными стенами из клёнов прятались яблони обширного сада, который манил в свою глубину, как в детстве густой лес с его загадками: что скрывается в тенистых зарослях? Что подстерегает в чаще? Судя по ворохам ранеток в саду, есть новинки. Скорей скорей — туда! А чай от них не уйдёт…

— Говорят, соловья баснями не кормят, — сказал Дорогин с добродушной улыбкой, от которой белая борода его стала ещё светлее. — Сад большой — басен будет много.

— Вот и хорошо! «Ни единым хлебом жив человек», — в тон ему, с такой же добродушной улыбкой, заметил профессор, разглаживая бороду, — одну половину — влево, другую — вправо, — и настойчиво попросил: — Угостите сначала баснями. За ними приехал. Но с одной оговоркой: стланцами не интересуюсь. Не показывайте. Не тратьте время.

Трофиму Тимофеевичу хотелось поспорить: стланцы — основа сибирского садоводства! В слегка прищуренных глазах заиграли колючие искорки. Но он промолчал. Гостей повел в ближний квартал ранеток, где с утра была начата стрижка. Женщины в разноцветных платьях, в ярких платках, стоя на передвижных лестницах, острыми ножницами перестригали длинные плодоножки, похожие на медную проволоку, и маленькие яблочки, сияя в раздробленных лучах солнца, рубинами падали на широкие полотнища, разостланные по земле. У стриженых деревьев плодоножки на ветках торчали, как щетинка. Профессор достал фотоаппарат и сделал несколько снимков.

С одного из деревьев Сидор Гаврилович сорвал листочек и положил в записную книжку. Заметив, что жёлтый лист уже сморщился, Дорогин сказал, что даст ему зелёный, засушенный в середине лета. И хорошо, если бы профессор нашёл время прочесть ботаническое описание.

— А кто же сделал его? Вы сами?!.

Да, не ради простого любопытства собирает листья яблони старый садовод, — они помогают ему задолго до плодоношения гибридов угадать качество будущих плодов. Уже первые листочки гибридного сеянца показывают, насколько правильно он подобрал исходные формы и добьётся ли того, что задумал.

Разговаривая о самых сложных вопросах гибридизации и направленного воспитания деревьев, иногда поправляя друг друга, они переходили из квартала в квартал, и вскоре Сидор убедился, что брат был прав, — здесь ведётся, в полном смысле слова, научная работа!

Узнав, что гость недавно вернулся из продолжительной поездки за океан, Дорогин стал расспрашивать о садах в Соединённых Штатах и Канаде. Сидор Гаврилович рассказывал, называя по привычке, приобретённой за время пребывания в Америке, ранетки крэбами:

— Есть у них интересные новинки. Лучше старых крэбов, уже известных ранее. Я для института купил у профессора Хилдрета…

— Он жив?! А я думал, уже перекочевал к предкам. Однако, годков на десять старше меня.

— Ему — восьмидесятый. Но, знаете, Томас ещё довольно бодрый, продолжает работать в саду. Он очень приятный человек, и заслуги у него большие. Вы напрасно относитесь к нему с каким-то пренебрежением.

— У меня с ним старые счёты…

Андрей Гаврилович попросил брата прислать Дорогину саженцы новых американских сортов. Профессор обещал.

Старый садовод повёл гостей дальше. Сидор Желнин расспрашивал о неизвестных ему ранее сортах и гибридах, брал по одному листочку с дерева, что-то записывал, делал снимки, пробовал яблочки на вкус. Так они дошли до защитного пояса из кустов жёлтой акации. Дорогин протиснулся сквозь заросли и, придерживая рукой колючие ветки, пропустил гостей в квартал, куда ещё не заходили сборщицы урожая. Там яблони согнулись до земли. Глянув на ближнее дерево, усыпанное круглыми багряными яблочками, профессор попятился от него, как от привидения:

— Это… это откуда?!. Подарок? Когда успели получить?..

Перед ним — один из самых удачных крэбов Хилдрета, полученных от скрещивания дикой сибирки. Томас распространил его под названием… Вот названия-то он, Желнин, не помнит. Но всё есть в записях. Ведь он купил этот сорт за океаном…

Дорогин сорвал яблочко, не спеша обтёр платком, кривым садовым ножом разрезал посредине и, повернув кверху красной мякотью, подал гостям по половинке.

«Да, тот самый!» — мысленно подтвердил профессор, а вслух сказал, что американцы ценят этот крэб за красную мякоть: даёт отличное варенье!

— Подарок! Это вы правильно говорите, — подчеркнул Дорогин, но в его прищуренных глазах заиграла хитринка. — Однако, самый дорогой в жизни! И получен… из Томска!

Раскинув руки от удивления, профессор переспросил— не ослышался ли он. Нет, всё точно.

— И зовём мы его Кругленьким, — сообщил старый садовод.

— Странно. Очень странно… — пожал плечами Сидор Гаврилович: неужели его ввели в заблуждение? Если бы он знал, что здесь растут такие деревья, не стал бы покупать за океаном. И он попросил рассказать о происхождении удивительных яблонь.

— Долгая история… — сдержанно уклонился Дорогин. Вернее, глава из истории северного садоводства…

Они вышли на аллею, где в тени деревьев, по соседству с клумбой разноцветных астр, стояла скамейка, и Андрей Гаврилович предложил:

— Ради «истории» можно присесть. Рассказчику — место в середине.

Но сели только двое.

Сидор Гаврилович встал против них, закинул руки за спину и не сводил глаз с Дорогина.

— Так вот слушайте, — начал старик спокойным тоном повествователя. — В девятьсот шестом году в Томске расхворался профессор Леонид Петрович Карелин. Врачи дали ему совет: «Уезжай, батенька, на юг». А у профессора в саду росли гибриды яблони. Им было по три, по четыре года. Куда их девать? Леонид Петрович вспомнил обо мне. Однако, потому вспомнил, что я три недели был у него за ямщика, возил по нашим горам да лесам. И сад мой он видел. Ну, прислал мне телеграммку. Я быстренько приехал, принял гибриды, как детей на воспитание. Каждый день за ними доглядывал, всё записывал. Леониду Петровичу давал полный отчёт. Жаль — недолго прожил он в Крыму, — сгорел в чахотке. Не дождался яблок от своих гибридов. Года через два после его кончины появились первые плоды. Тут как раз приехал Хилдрет, расхвалил, стал просить черенки. Ну, мы, как гостю, подарили ему. Он записал их под номерами, увёз, и дело с концом. Прижились ли они там — мы с женой не знали. Смотрим на яблоньки: что же они у нас живут без имён? Словно беспаспортные. А от них ведь пойдут дети. Неловко. Нехорошо. В садах всё перепутается. И стали мы придумывать для них имена. Одно маточное дерево назвали ранеткой Карелина, другое — Красавицей Сибири, а третье записали просто Кругленьким. Впоследствии оно оказалось самым зимостойким и по вкусу наилучшим из всех подаренных гибридов. От него и пошёл новый сорт…

Правда беспощадна, как солнечный удар. От неё не укроешься под тучами сомнений. Профессор Желнин, сражённый рассказом старика, присел на край скамьи. Он не мог ни возражать, ни задавать уточняющих вопросов. Ему вспомнился, слышанный в детстве, рассказ о мужике, у которого цыган увёл со двора гнедого коня, подстриг ему гриву, немножко укоротил хвост, слегка запылил всего мукой, назвал Сивкой и на базаре продал тому же самому мужику. Дома конь заржал. Хозяйка узнала своего гнедка и отлупила мужика ухватом…

Младший Желнин заговорил о том, что его волновало больше всего — об урожае, о полёгших хлебах, а потом подвёл разговор к опытным грядкам пшеницы, на которые ему хотелось бы взглянуть сейчас.

— Однако, лучше в другой раз… Через годок, — отговаривался Дорогин. — Поспешишь — людей насмешишь. Со мной бывало такое.

— Что-то я не припомню, — сказал Андрей Гаврилович.

— Как же… Три года назад.

Старик улыбнулся, пальцами правой руки размёл бороду по груди и рассказ повёл издалека…

Пшеничка пшеничке — сестра. Но сёстры в большой семье разные. У одной колос, будто из красной меди отлитый, у другой — бронзовый, у третьей как бы задымленный, у четвёртой — белый, что твоя слоновая кость… И в каждом колосе разное зерно. И калачи из него разные по вкусу…

С юности Трофим Тимофеевич присматривался к пшеничке да выбирал, какая получше уродится на Чистой гриве. А в начале двадцатых годов он стал получать от института растениеводства посылки с новыми сортами. Самый урожайный и скороспелый сорт он размножил; вступая в колхоз, сдал отборных семян на семь гектаров. Сейчас ту пшеницу сеют во всём районе.

Успех подбодрил. Появилась заманчивая думка — вывести такую пшеницу, которая не поддавалась бы суховеям и в самые жаркие годы приносила бы хороший урожай. Выращивая в своём приусадебном саду и усатую, и голоколосую, и твёрдую, и мягкую пшеницы, он начал скрещивать отдалённые по своему происхождению сорта. Но жирная почва, издавна приготовленная под избалованные заботой огородные культуры, оказалась непригодной, и Трофим Тимофеевич перенёс опыты в колхозный сад, где для этой цели пригодился сухой склон сопки, открытый всем знойным ветрам, налетавшим из раскалённой степи.

Верунька по молодости как-то сказала ему — зачем он горбится над этими грядками? С него хватит забот о яблонях.

— Мне одной тропки мало — душа зовёт на вторую, — ответил он. — В молодые годы ездил я проводником с профессором. С географом, который ледники изучал. Вместе подымались на горы. Вот идём: гора — высокая, трудная, красоты неописуемой, — налюбуешься вдоволь, и уже думаешь— на всю жизнь. Больше не поманит. Не будешь сердце утруждать восхождением. Красоты, однако, и на равнине достаточно, ежели у человека душа для неё открыта. Но как только поднимешься на самую вершину да глянешь вокруг на другие горы, высокие, загадочные, так сразу об усталости забудешь, — в голове одно: торить новые тропы, побеждать вершину за вершиной! Спустишься с покорённой горы, переночуешь в долине, а утром — снова в поход… Не забудется то лето!

Грядок в саду всё прибавлялось и прибавлялось. Одну Дорогин отвёл для ячменя. Ему хотелось вывести ячмень без жёсткой плёнки, в которую запрятано зерно, и он стал скрещивать его с пшеницей. Это долго не удавалось. Пришлось несколько раз менять сроки посева, а когда он добился одновременного развития обоих видов — ячмень не принял пшеничной пыльцы и осенью, словно камыш сухой листвой, шумел пустыми колосьями.

Четыре года Дорогин терпел неудачу и только на пятом удалось окрутить упрямца: ячмень дал гибридные семена, покорно сбросил жёсткую одёжку. Особенно приятно, что гибрид унаследовал скороспелость. Но он был усатым, а Дорогин стремился вывести голоколосый.

— Побрить тебя надо, голубчика! — погрозил пальцем, стоя, у грядки. — Обязательно побрить.

Он присматривался к каждому колосу. Может быть, наследственные качества голоколосой пшеницы где-нибудь проявились сильнее? Может быть, удастся найти хоть одну безостую чешуйку?..

Забалуев попрекал Дорогина: от его опытов нет прибытка! В один из своих приездов в сад председатель направился прямо к делянкам. У первой грядки его остановила дощечка с надписью. Прочитав незнакомые слова, он не подошёл, а как бы подскочил к соседней грядке и склонился над второй доской…

Сергей Макарович обошёл делянки несколько раз, отмеривая землю пальцами, пересчитал стебли на маленьких квадратах; колосья осторожно покачал на ладони.

— Тяжёлые! — отметил вслух. — Про такие можно рассказать в крае!..

Когда они встретились, разговор начал с похвалы:

— Пшеничка у тебя, как говорится, растёт золотая!

— Однако, золота ещё маловато, — возразил Дорогин. — Посмотрим, как дальше себя покажет.

— Я сейчас вижу, на каких грядках созреет примолотный хлеб. В зерне понимаю толк… А на досках понаписал ты мудрёно. К чему это?

— Ничего мудрёного, — там поименованы родители гибридов.

— Ишь, ты! Загс придумал! По-учёному всё ведёшь! Я гляжу, ты замыслил у Чеснокова отбить кусок хлеба?

— У него хлеб чёрствый — не по моим зубам.

— Привык ты загадками говорить.

— Отгадка простая: он испытывает да проверяет готовое, испечённое в прошлые годы, а у меня заведено тесто для нового каравая.

— Ну, а сам-то надеешься, что испечёшь? Не переквасишь теста?

— Без надежды жить — помирать ложись.

— Не договариваешь. Хитришь, — корил его Забалуев; рассмеявшись, начал рассказывать старую бывальщину. — Была у мужика баба. Не поглянулась — хлеб худой стряпала. Прогнал. Высватал другую. Стали жить-поживать. Вот мужик говорит: «Ставь квашню, — завтра на пашню поеду». Ну, баба, как полагается, настряпала булок полный мешок. Приехал мужик на пашню, налил в колоду воды и вывалил туда хлеб, а сам начал полосу пахать. Глядит — над колодой вороны вьются. Чего они там высматривают? Невдомёк ему было, что птицы хлеб клюют. Отпахал упряжку, коней пустил на траву, сам пошёл обедать. Заглянул в колоду, а там — батюшки мои! — ни одной крошки не осталось! Рассердился мужик…

— На ворон? — нарочито усмехнулся Дорогин, догадываясь о конце бывальщины.

— На бабу! — с удовольствием разъяснил Забалуев и продолжал. — Середь дня поехал домой — бабу колотить! Бьёт, а сам приговаривает: «Ты каких булок мне напекла? А? А? Вот у меня первая баба мастерица была: такой хлеб стряпала, такой хлеб, что я по неделе в колоде мочил и то вороны не расклёвывали!..»

— Мораль сей басни мне ясна. — Дорогин прищурил колючие глаза. — Грозитесь бить за неудачные опыты?

— Сейчас не собираюсь. Вижу — может у тебя получиться добрый каравай. Позовём гостей к обеду! Корми! Похвалят — премию дадим!

Во время очередной поездки в город Забалуев побывал в редакции газеты, и через несколько дней в сад нагрянули корреспонденты. Трофим Тимофеевич долго убеждал их, что ещё рано писать о его работе с зерновыми, но статья в газете появилась, даже с фотоснимком. А пшеница подвела. И не один раз. То она страдала от суховеев, то от ранних заморозков.

Дорогин не мог без досады вспоминать о похвальной статье, о преждевременном фотоснимке, и при случае, напоминал председателю:

— Ославили меня понапрасну, вроде болтуна выставили…

Сергей Макарович не оставался в долгу:

— Мне приходится больше краснеть за тебя. С меня в крае спрашивают: «Где та новая пшеница?..» Ясно — у затейщика на языке…

После этого Дорогин и взял за правило — ничего не рассказывать раньше времени…

— И всё-таки мне хотелось бы сегодня взглянуть на ваши пшеничные гибриды, — настаивал Андрей Желнин и, чтобы не выслушивать отговорок, добавил: — Да вот и профессору тоже интересно…

Сидор Гаврилович, сославшись на усталость, сказал, что останется тут и отдохнёт в тени деревьев. Но отдыхать он не мог. Тяжело поднялся и пошёл бродить по саду; ни к чему не присматривался, ничего не замечал, — думал только о Томасе Хилдрете и о своей ошибке. Виноват ли его заокеанский коллега? Это — один из энергичных собирателей. И тут нет ничего предосудительного. Скажут: злополучному крэбу дал своё наименование, не упомянул томского селекционера. Законный упрёк. Но Томас мог не знать. Вывез под номером. Без всякого умысла. А вот о Дорогине он должен был написать… Он должен, а ты?.. Стыд сказать, опростоволосился! Того и жди, старик где-нибудь на совещании выступит: «Ну и новинку привёз профессор из-за моря! Ну и знаток! Обрадовал невидалью!.. А когда у нас в колхозном саду сам…» Лучше не вспоминать и не думать об этом. Нет, нельзя не вспоминать. Надо выступить в печати, ещё до выхода книги восстановить истину… Да, да, он так и сделает. Всё объяснит. Наука — суровая правда, строгая точность… А от Хилдрета, в то же время, он привёз много такого, что пригодится для экспериментальной работы. И это он тоже отметит…

Постепенно Сидор Гаврилович успокоился, поднял глаза на деревья; осматривая их, переходил из квартала в квартал, а саду всё не было конца. Вот обрезаны сучья, — старик перепривил яблони каким-то новым сортом. К каждому пенёчку прикреплены белые бумажные колпачки. В них, как в колыбельках, зеленеют молодые побеги. И под каждой веткой — деревянная серьга с короткой карандашной надписью: название сорта и день прививки. Сидор взглянул на одну серьгу, на другую, на третью — всюду первые числа июля! Это новость! Таких поздних прививок он не встречал. И удивительно — они не только не уступают весенним, известным издавна, но даже превосходят их по мощности и жизненной силе! Вон листва на побегах уже стала жёсткой, — древесина созрела и приготовилась к зиме. Садовод достиг своей цели! Об этом стоит написать в журнал…

Где-то недалеко, наверно на главной аллее, призывно сигналил шофёр, потом стали доноситься громкие крики, — звали его. Профессор пошёл на зов. Да, шофёр приехал за ним — ждут к обеду.

Но в доме садовода ещё только накрывали стол. Брат расставлял тарелки. Старик отвернулся к угловой полке, занавешанной серой ситцевой занавеской. Наверно, за хлебом. Сидор ждал, что он достанет пышный белый калач, испечённый на поду в русской печи, и, по крестьянскому обычаю, разломает на куски. Давно не ел такого хлеба!.. Андрей вспомнил румяные шаньги, которыми когда-то в Луговатке любила угощать его Анисья Михайловна Грохотова: поджаренная сметанная корочка, политая маслом, хрустела на зубах, а мякиш был душистый, теплый… Но старик вернулся к столу с плотным кирпичом чёрного хлеба и, поправив на жёсткой ладони, как на оселке остриё ножа, стал резать на ломти.

— Пайковый? — тихо спросил Андрей Желнин, и в голосе его почувствовалась горечь.

— Откуда же у вас пайки?! — Сидор проглотил слюну, появившуюся не ко времени. — Ведь в колхозах, насколько я знаю…

— Дочь купила. Верунька. На толкучке.

— В городе?! — переспросил профессор. — Ничего не понимаю! Из города хлеб в деревню!

— Иной раз удаётся… Из-под полы покупаем. Надоело до смерти. А что поделаешь?.. В войну научились выпекать из картошки: кто булки, кто драники, как бы сказать оладьи. Одной бабочке выдали премию за картофельный хлеб! Портрет в газете напечатали!.. От недостатков всё… Ну, а ныне — засуха на Украине…

Нарезанные ломти старик сложил на деревянное блюдо, а крошки смел на ладонь и привычно кинул в рот.

Андрей Гаврилович достал колбасу, которую он захватил из дому, Дорогин принёс солёных огурцов. Сокрушался, что нечем угостить: старого вина не осталось, молодое ещё не готово. Сидор укоризненно посмотрел на брата. «А ты говорил!.. Эх, надо было взять…»

Хозяин пригласил гостей к столу.

За столом некоторое время молчали. Андрей заговорил первым, обращаясь к брату:

— Какие, слушай, гибриды я повидал! Колос крупный, стебель крепкий…

— Над стеблем-то, однако, придётся ещё поработать, — заметил Дорогин.

Зерно стекловидное! — продолжал Андрей. — Жаль, ты не пошёл с нами.

— Я, знаешь, видел не меньшие ценности! — воскликнул Сидор, его карие глаза просияли.

Старик удивлённо посмотрел на него. Гость закивал головой:

— Да, да. Ваши летние прививки черенком, на которые я случайно набрёл, — это открытие!

— Ну, что вы! Меня за них ругали. Даже через газету. Дескать, очковтирательство. Назвали выскочкой.

— Это нам знакомо. Травля мичуринца! — возмущался профессор. — Противники не унимаются…

— А кто писал? — спросил Андрей Желнин.

— Нашёлся тут один. Агрономом работает, а прививать не умеет. Выпросил у меня черенки, но всё испортил. А нынче я при свидетелях сделал летние прививки, — приезжали учёные из города. Весной составим акт. Ежели всё будет хорошо.

— Неужели вы сомневаетесь? Конечно, перезимуют ваши прививки, — сказал Сидор Гаврилович. — Более того, они явятся стимуляторами для всего древесного организма.

Той порой Алексеич сварил щи из барсука, добытого им два дня назад. Хотя мясо пахло звериной норой, щи всем понравились. Котелка не хватило. Дорогин поставил на стол вазу с мёдом, налил по кружке чаю. Правда, заварена была лесная душица, — чай в те годы выдавали только на литерные пайки да и то редко. У душицы был приятный аромат, и гости выпили по две кружки.

Сидор Гаврилович опять заговорил о летних прививках. Где и как садовод хранит черенки до июля? Не подсыхают ли они?

— В погребе держу. В холоде, — рассказывал Дорогин не спеша. — Черенок, конечно, подвялится. Смерть ему грозит, вот-вот подступит. И вдруг он получает соки жизни от взрослого дерева. Тут сразу пробуждается. И такую силу роста даёт, что залюбуешься! Однако радость свою показывает: «Живу! Расту!» Да вы сами видели…

Профессор спросил, есть ли у Дорогина книга для отзывов. Старик достал с этажерки тетрадь в темнокоричневом переплёте, и подал гостю. Перелистывая её, Сидор Гаврилович видел записи агрономов и студентов, партийных работников и учителей, путешественников, проезжавших через Гляден, и участников пионерских походов. Перевернув последнюю исписанную страницу, он перешёл к письменному столу, и в его руках заскрипело перо:

«Метод летних прививок Т. Т. Дорогина надо изучить и осознать с позиций Мичурина. Мы не можем игнорировать те биохимические процессы, которые претерпели ткани черенка за период его «ненормального» хранения по июнь — июль, когда черенок уже находится на грани жизни и смерти. С этим связан быстрый рост и созревание побега за короткий срок вегетации. Нам следует кое-чему поучиться у Трофима Тимофеевича и поблагодарить его за новое слово в биологической науке».

На въездной аллее послышался стук тележки. Она остановилась у крыльца, и в дом садовода вошёл Забалуев в запачканной машинным маслом и пропылённой гимнастёрке. В его выгоревших на солнце бровях запутались лёгкие пушинки молочая, осота и пшеничной половы. Рукава и грудь — в липучках. Судя по всему, он недавно подавал снопы в барабан молотилки, может быть, отбрасывал солому или приминал тяжёлыми ногами пласты на большом омёте.

Во время сессий краевого совета и партконференций Забалуев не однажды пенял Андрею Желнину: «По районам ездите, а нас вроде как бы обегаете. Заехали бы разок». Сейчас Сергей Макарович явно не обрадовался приезду секретаря крайкома. Ну, что бы ему появиться раньше, когда хлеб всходил и не были заметны сорняки. А теперь… Похвалы ждать нечего. Строгий он человек!

Добро бы приехал один, а то привёз с собой бородатого незнакомца. Кто такой? Откуда? Наверно — из Москвы. Какой-нибудь заместитель министра. Привяжется с расспросами об агротехнике. Ой, беда тебе, Сергей!.. Одна надежда на рекордный участок. Они заезжали на полосу и не могли не полюбоваться отменной пшеницей, какой он, Сергей Забалуев, сам не видел много лет! А если они в поле заметили непорядки?.. Жаркий денёк!..

Пока Сергей Макарович сделал несколько шагов от порога к Желниным, на его лбу, словно смолка на оголённом стволе сосны, вздулись капли пота.

— Припоздал маленько, — извинился он. — Ну никак не мог оторваться от машины, поломка приключилась. Надо за всем доглядеть. Сами знаете — хлеб великое дело!

Секретарь крайкома слушал молча, глубоко запавшие чёрные глаза становились всё холоднее и холоднее, острый взгляд как бы просверливал насквозь. Это предвещало недоброе. Лучше бы он сразу начал «вправлять мозги», как говаривал Неустроев. Но Андрей Гаврилович не произносил ни звука, лицо его оставалось неподвижным.

— Сейчас ехал мимо участка звена высокого урожая и не утерпел — заглянул, — продолжал Сергей Макарович. Уж больно пшеничка хороша! Уродилась наособицу!

— Радуетесь? — спросил Андрей Гаврилович ровным, чеканным голосом.

— Само собой! Такому хлебу, как говорится, грешно не радоваться!

— А вы слышали о засухе на Украине?

— Доводилось краем уха…

— Так что же вы прикрываетесь какими-то четырьмя рекордными гектарами, как щитом?

Секретарь крайкома не повышал голоса, и это было хуже, чем самое громкое и энергичное «вправление мозгов», — у Забалуева взмокла гимнастёрка на спине.

— Кому нужен такой рекорд? Начали распахивать целину и испугались.

— У нас в полях лежит непаханная земля. Не управляемся.

— А с Шаровым спорите из-за какого-то клочка! Из-за десяти гектаров, да?

— Уже не спорю. Пускай заливает Язевый лог, ежели силы хватит. Он только хорохорится. К слову сказать, по хлебосдаче-то мы…

— Что вы равняетесь? С маленького урожая и хлебопоставки маленькие.

Спутник Желнина за всё время не проронил ни слова. Его молчание больше всего пугало Забалуева, но он всё-таки нашёл в себе силы возразить:

— У нас урожай не маленький, а вроде среднего.

— У вас — бурьян вместо хлеба, все сорняки, какие только есть на свете!

— Не сумели. Не хватило рабочей силы для прополки.

— Слушайте, вы можете обходиться без прополки, если будете правильно ухаживать за почвой. А вы экономите на обработке. Так? Чтобы меньше было натуроплаты?

— О трудодне заботился. Хотелось побольше хлеба выдать.

— Богатый трудодень будет при богатом урожае. А вы крохоборничаете. Стараетесь собирать по крошке, а теряете тонны. Что вырастили в урожайный год? Стыдно смотреть. И как вы могли допустить такие потери? — На ладони Желнина лежали колосья. — Это с одного квадратного метра!..

— Мы их конными граблями соберём, — пообещал Сергей Макарович первое, что пришло в голову. — Переплетём зубья проволокой и начнём сгребать. Я думаю, хорошо получится!

Когда Желнин упомянул о тракторе, который вминает в землю подкошенную пшеницу, Забалуев побагровел и в ту сторону, где находились поля, потряс тёмным от загара кулаком:

— Ах, дурные парни! — Я ж им давал не такую команду… За всем нужны глаза да глазаньки. — И он обратился с просьбой. — Андрей Гаврилович, дозвольте на машине слетать — подгребальщиков на полосу доставить.

— Поезжайте, — сказал Желнин. — Да передайте секретарю парторганизации: вечером я приеду на бригаду. Пусть соберёт коммунистов. Поговорим? Подскажете, какая помощь нужна с нашей стороны.

Забалуев бросился к выходу. На пороге он обернулся и жестом позвал садовода, а когда старик, вслед за ним, вышел на крыльцо, спросил у него — кто приехал с Желниным.

— Родной брат, говоришь? Профессор? По хлебу?

— По яблоням.

— О-о-о, думать не о чем! А я-то считал, что он по делу! — От сердца немного отлегло, но Сергей Макарович всё же погрозил пальцем. — А ты, смотри, поаккуратней разговаривай с ними, не сморозь чепухи. У тебя язык меры не знает. Чего доброго, затеешь спор…

— Зарока не даю.

— А я тебя упреждаю: больше слушай, меньше говори, Уважительность покажи. — Забалуев потянулся губами к уху старика, затерявшемуся среди пышных белых волос. — Из кладовой выпишу на гостей: яичек, курчёнок пару, сливок ну и ещё чего-нибудь такого… Облучков примчит…

— Одного хлеба. Больше ничего. Обойдёмся без выписки.

— Ишь ты! И тут щетинишься!

Трофим Тимофеевич хотел вернуться к гостям, но председатель задержал его:

— Завтра с утра всю бригаду гони в поле.

— Я уже отправил одно звено, да Фёкла Скрипунова ушла к Лизе пшеницу жать. Хватит с нашей бригады. Мы и так не справляемся с уборкой яблок. Колхоз потеряет десятки тысяч рублей.

— А ты слышал — нельзя крохоборничать? Понимаешь, хлеб — цело государственное, а за твои паршивые яблоки никто не спросит, выговора не даст. На молотьбу людей не достаёт!

— На молотьбу? — Дорогин задумался. — Ладно, на молотьбу дам. Двух человек. Больше не могу. Пройдите по саду и посмотрите: все женщины стригут ранетки. И не успевают. Ножницами набили мозоли…

Ссориться с Дорогиным сейчас, когда у него в доме оставался секретарь крайкома, было небезопасно, и Забалуев поспешил свернуть разговор:

— Верю, старик, верю. Но двух человек присылай. Да пораньше…

Братья Желнины стояли у рабочего стола садовода, и чего только не было на нём! И лупа, и микроскоп, и аптекарские весы, и разрезанные яблоки, и листки бумаги с оттисками этих разрезов, и засушенные листья… Будто старик сам взялся за составление Сибирской помологии!..

Сидор думал — полезный человек! Пригласить бы его в соавторы по разделу северной яблони. А как посмотрят в институте? Без звания, без степени…

Андрей тронул брата за плечо. В его тёплых, очень тёплых и восторженных глазах Сидор увидел: «Ну, что я тебе говорил, а?! Каков старик!..»

«Приглашу в соавторы», — решил Сидор.

Садовод вошёл в дом. Андрей Гаврилович повернулся к нему, кивнул на стол.

— Как хватает у вас времени на всё это?

— Разве я делаю всё, что хотел бы? Однако не больше десятой доли задуманного…

— По ночам работаете?

— Ну-у, что вы! Я ведь не ответработник! Ночными бдениями не грешу! — рассмеялся старик. — Живу по птичьим часам: пташки умолкнут — спать ложусь, на заре голосок подадут — встаю.

— У Мичурина был такой же распорядок дня, — Сидор Гаврилович многозначительно поднял палец. — И это, определённо, связано с долголетием!.. Но вот я так не могу. Засиживаюсь по ночам, птиц-то в кабинете нет!..

— Вам бы надо иметь молодого помощника, — сказал Андрей Гаврилович садоводу, — Мы могли бы…

— У меня есть помощница, — отговорился Дорогин. — Дочь-хлопотунья! По вечерам приходит сюда…

— Знаешь, Андрей, мне нужно остаться здесь. Для моей работы необходимо! — заявил Сидор и, помолчав, смущённо добавил. — Но я не знаю, как тут… Как и что…

— Оставайтесь, профессор, — оживился Дорогин. — Вы, однако, и десятой части сада не успели осмотреть. А ежели на счёт еды стесняетесь…

— Паёк подошлю, — пообещал Андрей.

— Не обижайте старика! — Трофим Тимофеевич сурово шевельнул бровями. — Профессор — мой гость. У нас река под боком. Рыбку поймаем…

— Вот будет славно! — подхватил Сидор. — Когда-то в молодости я увлекался рыбалкой, голавлей руками брал! А теперь — лекции, поездки, рукописи, корректура… С удовольствием разомнусь на реке… Но главное — ваш сад. Мне нужны описания всех сортов, всех гибридов. Конечно, кроме этих ваших ползучих…

Андрей обещал заехать за Сидором через пять дней.

— Лучше через неделю, — попросил профессор. — В меньший срок мне не управиться. — Повернулся к Дорогину. — И я надеюсь на вашу авторскую помощь…

Шесть дней промелькнули незаметно. Завтра приедет брат. Жаль, что так скоро. Надо было договориться о десяти днях. Хорошо работалось здесь! По вечерам помогала Вера — взвешивала и измеряла яблоки, делала оттиски разрезов. Всё — быстро и аккуратно. Чудесная девушка! Часто думалось: отчего ему, Сидору, не двадцать лет?.. После работы он удалялся на сеновал, где уже похрапывал садовод. Там пахло знакомыми травами, вспоминалось детство, хотя и босоногое, трудное, а всё-таки приятное… Утром он вставал одновременно с Дорогиным, и сам удивлялся — когда успел отдохнуть? Умывался на берегу реки, черпая пригоршнями холодную, прозрачную воду, и до завтрака уходил в сад, где всё ещё оставались нетронутые уголки.

Последнюю ночь гость и хозяин решили провести на реке. Ради этого Трофим Тимофеевич нарушил свой обычный распорядок дня и, чтобы сохранить силы, после обеда прилёг отдохнуть и проспал два часа.

Сидор Гаврилович надел старые брюки и стёганую ватнушку Дорогина. Алексеич дал ему фуражку с помятым козырьком.

В носу лодки рыбаки укрепили железную «козу». На ней бойко горело сухое смольё. Острые языки кидались из стороны в сторону, отвоёвывая у тихой ночи небольшой круг по-осеннему прозрачной воды. На дне реки шевелились, похожие на волосы, темнозелёные водоросли, будто их расчёсывали гребнем. Кое-где среди них виднелись сонные щуки, похожие на осиновые поленья; изредка встречались пятнистые таймени. Сидору Гавриловичу хотелось самому заколоть рыбину, хотя бы ленивого налима. Прицеливаясь в широкую спину он изо всей силы ударял пятизубой острогой. Сталь глухо звенела о камень, а налим, вильнув хвостом, уходил даже непоцарапанный. Один раз незадачливый рыбак едва не вывалился из лодки. Трофим Тимофеевич, хотя ему и не легко было сдержаться, ни разу не усмехнулся. Знал — попервости с каждым бывает так. А сам он колол по выбору — только тайменей. И на редкость метко. Профессор восторгался:

— Ты бьёшь острогой, как опытный бильярдист кием по шарам: ни одного пустого удара! Красивая игра! Приятный спорт!

Потом они сидели у костра, окружённого мягкой темнотой. Рядом плескалась река. На железной «козе» догорало смольё, и на прибрежные камни сыпались угли, похожие на лепестки подсолнечника.

Сидор Гаврилович изредка добавлял в костёр сухого хвороста и задумчиво смотрел на весёлые струйки пламени, — бойкие и озорные, они напоминали о молодости.

На охотничьем тагане — гибкой палке, одним концом воткнутой в землю, как на пружине, висел котёл. Пахло варёной картошкой. Дорогин время от времени помешивал деревянной ложкой и пробовал навар, проверяя, достаточно ли положено соли.

— Луку бросил? — спросил гость.

— Две луковицы.

— А запах ещё не чувствуется. Может, добавишь?

— Даже с удовольствием. — Старик улыбнулся. — Однако, в пословице зря говорится, что «на вкус да на цвет товарищей нет». Я тебе довожусь товарищем: люблю острое.

— И когда попахивает дымком?

— Да, да. В печке не сварить такой вкусной ухи, как на костре!

— Мы с Андреем в детстве привыкли к кострам. В непогоду костерок — первая радость пастуха!

Котёл закипел. Запахло луком. Трофим Тимофеевич, отогнув таган в сторону, ложкой зачерпнул картошку и подал гостю:

— Пробуй. Не пора ли опускать рыбу?

— Вижу — пора, — сказал Сидор Гаврилович и, попробовав картошку, подтвердил. — Уварилась.

Дорогин сходил к лодке, принёс тайменя, выпотрошил и, разрубив топором на куски, положил в котёл, а потом снова подсел к огню:

— Мы с братом тоже сиживали у костра. Бывало, до полночи. Осенями в тайге. Кругом шумят кедры. А у нас в золе поджариваются кедровые шишки. Смолка обгорит — шишка разбирается легко. Зерно упреет — вкуснее ничего не придумаешь! Брат любил распаренные орешки. — Больше, однако, не доведётся ему посидеть у таких костров. Может и в живых нет… Случаем, Хилдрет не рассказывал?

— У тебя брат в Америке?! Родной брат?

— Да. Одна мать нас родила и фамилию носим одну.

— К моему сожалению, я ничего не слышал.

— Не следовало бы Хилдрету забывать своего греха. Сманил парня, а на ноги встать не пособил. Лет пять, однако, Митрофан пробатрачил у него на ферме, а после того пошёл по штатам счастья искать. Писал нам редко и всё из разных мест. Однажды где-то в Айове, как я догадываюсь, пристроился к какой-то вдове. Похвалился: «Хозяином стал! На ферме — два работника!.. «Ну, думаю, достиг «счастья»! У меня от того письма даже мороз по коже разлился. Пропал человек! Затянет его в трясину собственности, жадности. Но в том же году он написал из другого штата. А теперь и письма перестали приходить… И у меня мелькнула думка: не воротился ли Митрофан на ферму соблазнителя? Случается, человек приходит на свои старые следы.

«Вот откуда у старика неприязнь к Томасу! — думал Сидор Гаврилович. — Ну, что же, Трофим по-своему, прав».

А Дорогин продолжал:

— Иной раз меня донимают упрёками: брат за границей! Что на это скажешь? Правда. А Митрофана я жалею: мыкается по чужбине. Однако, не сладко там живётся. Честь-то, небось, не всю растерял? Родителями к добру был приучен. А поглубже задумаешься, и мысли повернутся: уехал, вроде как с обрыва нырнул в омут. Молодо-зелено. Всё отцовское, наше русское могло выветриться. А что ему там в голову напичкали — леший знает. Ведь Митрофан мог бы в наше консульство пойти за помощью, мог бы поступить, скажем, в матросы, чтобы домой воротиться. Не послушался, не сделал ни так, ни этак. Наверно ложная гордость не позволила. В чужое подданство ушёл всё равно, что душу променял. Вот и выходит не зря меня упрекают за брата, — не берег от соблазна. Как ни говори, а живёт он там, где всё продаётся и покупается.

Уха сварилась. Трофим Тимофеевич снял котёл и поставил на ровную каменную плиту, разломил калач, испечённый из муки нового урожая. Профессор откупорил пол-литра «Столичной» и разлил в эмалированные кружки. Они чокнулись за здоровье друг друга. Выпили. Дорогин отломил корочку калача, посыпал солью и стал медленно жевать. Сидор Гаврилович сделал то же самое.

Уху, как бывало в детстве, хлебали прямо из котла деревянными ложками с облупившейся краской и щербатыми краями. Гость был доволен — ложка не обжигала губ.

— Ну, ушица! Вкусна! Такой не ел! Замечательная рыба!..

Отставив пустой котёл, принялись за чай. Заварен был настоящий, грузинский, присланный младшим Желниным.

Профессор по-приятельски предупреждал старика:

— Если не приедешь ко мне в гости — кровно обидишь.

— Не знаю, удастся ли найти время…

— Нет, говори прямо: «Приеду». Ведь непростительно, дорогой мой, что ты до сих пор не видел Ленинграда. Непростительно. Колыбель революции. Крупнейший в мире центр научной мысли. Сокровищница искусств! Красавец-город!

— Такая поездка была мечтой, однако, всей моей жизни. Мы собирались с Верой Фёдоровной, но всё ждали — вот дети подрастут, тогда… И не успели. Верунька осталась на моих руках. Да одному мне и горько было бы ехать. А когда годы поослабили горечь — сад не отпускал. Ты, Сидор Гаврилович, сам понимаешь, сколько с ним хлопот. А мне интересно побывать летом, посмотреть сад вашего института. По музеям хочется походить.

— Приезжай. — Мы с тобой всюду сходим. Всё посмотрим.

— Теперь дочь в садовых делах разбирается. На нее, однако, можно оставить всё.

— Вот и отлично! Когда ждать?

— Раньше будущего лета не обещаюсь. Да и то, если… если Верунька не упорхнёт.

— Появилась такая угроза? — участливо спросил Сидор Гаврилович.

— Дело девичье.

— У тебя — дом большой: места хватит. Или жених не здешний?

— Лучше бы не здешний… Другой бы… Но ведь кому жить, тому и выбирать.

Трофим Тимофеевич обхватил бороду всеми пальцами широкой руки и медленно пропустил через кулак, словно ему не нравилось, что она рассыпалась по груди.

Стали слышны лёгкие удары прибрежной струйки о борт лодки. Среди колотой рыбы встрепенулась одна, не успевшая уснуть.

Сидор Гаврилович встал и, глянув на реку, предложил:

— Давай ещё поплаваем с лучом! Может, я научусь…

— Конечно, наловчишься! Будешь острожить не хуже других! Смолья у нас хватит на всю ночь.

С яркими головешками в руках они спустились к воде, и через минуту опять запылало смольё. Управляемая кормовым веслом, лодка медленно двинулась вверх по реке. Задорный костёр так просвечивал воду, что можно было пересчитать все камешки.

Профессор Желнин любил ездить на большой скорости. Вспомнив рассказ брата о его поездках по тракту, он повернулся к водителю, длинношеему, настороженному человеку, и спросил:

— Федот Михеевич, можно под восьмёрочку?

Шофёр ответил кивком головы. Стрелка на циферблате передвинулась и замерла на 80. Где-то позади колёс о кузов, подобно граду, застучал мелкий гравий. У Дорогина заколыхалась борода.

По обеим сторонам деревья и кустарники живой защиты, сливаясь, походили на золотые стены.

Спереди чёрной тучей надвигались горы, густо поросшие кедрачом. Светлое шоссе врезалось в них, как молния, крутыми зигзагами. Водитель беспрерывно сигналил. Справа подступила река, вся в седых бурунах. Иногда казалось, что на высоком обрыве машина сомнёт полосатые столбики и рухнет в воду, но водитель во-время поворачивал её, устремляя куда-то под мраморную скалу, а оттуда — на очередной мысок над рекой.

— Здесь, Федот Михеевич, можно потише, — попросил профессор. — Мне надо присмотреться к растительности. — И повернулся к Дорогину. — Рододендрон есть на этих скалах?

— Растёт. Мы зовём его маральником.

— Да? У Мичурина, помню, встречается это местное наименование.

Приникнув к окну, старый садовод издалека заметил лилово-розовое пятно.

— Вон, смотрите! — ткнул пальцем в стекло. — Осень за весну почёл, — второй раз в цветы оделся!

Водитель остановил машину. Все подошли к скале, на уступе которой рос куст маральника. Мелкие, с боков немножко закрученные зелёные листочки утопали в цветах.

— Цветёт, а сам зиму чует, — сказал Дорогин, сламывая веточку, — Глядите — лист закручивается. Зимой — чем холоднее, тем трубочка плотнее.

Из-за поворота вынырнула обшарканная, помятая эмка, давно отслужившая положенный срок; проскочив мимо камня, замерла в нескольких шагах. Из кабинки как бы вывалился полный человек в сапогах, в кожаном пальто, в чёрной фуражке; шёл, мягко припадая на обе ноги. Лицо у него было круглое, тронутое морщинами, с синеватым склеротическим румянцем; толстый нос оседлан большими очками в тёмной роговой оправе; улыбка мягкая, добродушная. Дорогин, разводя руками, поспешил сообщить:

— А мы, Арефий Константинович, к тебе путь-дорогу держим.

— Очень кстати… — Арефий Петренко, не договорив, махнул рукой своему шофёру, чтобы тот повернул машину в домашнюю сторону, а Сидору Гавриловичу сказал: — Слышал о вашем приезде. И поджидал вас.

— Но сегодня мы помешали вашим делам.

— Нет, нет. Всё очень кстати…

Петренко опять не договорил. Ехал он не в город, а к Дорогину, ехал с намерением, до конца неясным самому себе, — хотел поговорить и ещё раз присмотреться к старику. При этом место встречи не имело особого значения, и он не жалел, что всё переменилось.

Эмка остановилась над обрывом. Из неё вышел спутник Арефия Константиновича, молодой парень в серой фетровой шляпе. Скуластое бронзовое лицо его было озадачено внезапной переменой. Ему явно не хотелось возвращаться. Петренко, заметив это, поспешил подбодрить.

— Гости к нам, Колбак Сапырович, едут! — И отрекомендовал его: — Наш научный сотрудник. Недавно окончил институт.

— Тыдыев, — назвался тот, подавая руку профессору.

— Тыдыев? По отцу Сапырович? — переспросил Дорогин. — Однако, из долины Кудюра?

— Оттуда.

— Так я же тебя знаю! Вот таким помню! — Трофим Тимофеевич указательными пальцами показал длину новорождённого младенца. — Маленький балам [1] качался в берестяной люльке. Дай-ка я погляжу на тебя как следует.

Взяв парня за плечи, он присмотрелся к смелому взлёту бровей, похожих на крылья птицы в полёте, и объявил:

— Отец! Вылитый отец!.. — Довольный встречей, принялся рассказывать: — Как-то перед Новым годом приехал я на охоту. Мороз был злющий. Лёд на Кудюре кололся. Юрта обволоклась инеем…

— Вы родились в юрте? — спросил Сидор Гаврилович.

— Не помню где это было, — усмехнулся Тыдыев, позабыв об учтивости.

— А я всё помню, — продолжал Дорогин. — Возле костра — ямка. Тебя завернули в овчинку и положили: в ямке, однако, теплее. Мы с охоты вернулись, отец тебе сунул кусочек сырой косульей печёнки: «Соси! Крепкий будешь, здоровый!..» Ты и впрямь, балам, крепкий вымахал!.. — Трофим Тимофеевич похлопал парня по плечу. — Мама-то где живет?

— Дома. В колхозе.

Заметив в руках Желнина веточку маральника, Тыдыев воскликнул:

— Эх, к нам бы в Кудюр приехали, товарищ профессор! Весной все горы в таких цветах! Вечером посмотришь — с облаками спутаешь!..

Старая эмка тарахтела впереди. Молчаливый Федот Михеевич недовольно посматривал на неё и сбавлял скорость.

Дорогин думал о Петренко. Однако, он замыслил что-то важное, но до поры до времени помалкивает. Верен себе. Сначала походит вокруг да около, поговорит о пустяках и только под самый конец разговора откроется.

Профессор спросил, давно ли Дорогин знает Арефия Константиновича. Давно. Очень давно. С тех пор, как студент Петренко «заболел садами». Он — потомок первых поселенцев. Вырос среди русских, украинский язык знал только по песням бабушки. От неё и услышал впервые, что есть на свете чудесное дерево — яблоня. И всё порывался: посмотреть бы! А где её увидишь? Попытался из семечка вырастить — замёрзла. Поступил он в Томский университет. Хотел стать врачом, собирался людям делать операции, от болезней избавлять. Но в ботаническом саду встретился с яблонькой. Цвела она возле самой земли. Тут и пала на него эта «болезнь» — понял свой интерес в жизни: потянуло делать операции не людям, а плодовым деревьям, создавать такое, чего не могла создать природа, исправлять её ошибки. Захотелось ему поднять яблоньку на ноги и отправить в путь-дорогу. По всей Сибири. Во все дворы и палисадники. Это стало его призванием. Перешёл на другой факультет… Судьба свела их на безлюдном острове. Поздней осенью Петренко приехал туда, чтобы выкопать и перевезти в ботанический сад дикорастущие ягодники — облепиху, ежевику, чёрную и красную смородину. А он, Дорогин, на песчаной косе поджидал крохалей, которые обычно в это время стайками перелетают с севера на юг и часто садятся отдохнуть и полакомиться рыбой. К вечеру разгулялся ветер, поднял такие крутые волны, что они могли перевернуть любую лодку. В довершение всего посыпалась по-зимнему жёсткая снежная крупа! Ночёвка под лодкой не радовала, но в сумерки он увидел в глубине острова свет костра и пошёл туда. Там и встретился с Петренко. Поужинали, спать улеглись в палатке, на мягкой подстилке из душистого лугового сена, разговаривали чуть не до рассвета. Утром приплыли в сад. Арефий Константинович прожил там три дня… А на большую работу, на верный путь направил его Мичурин: «Поезжай, — сказал ему, — в горы, оттуда начинай наступление на сибирскую природу.» Помог получить деньги на открытие опытного пункта. Вот так и появился Петренко здесь, выбрал долину, стал садить яблони. Первое лето сам землю пахал, сам участок огораживал!.. Через год-другой колхозы стали посылать к нему своих людей: «Дай саженцы», «Учи садоводческому делу». Арефий Константинович завёл большой питомник. Ну, сады и двинулись вперёд. Дошли, однако, до главного хребта. На склонах гор вечный лёд сверкает, а в долине солнышко дозаривает яблоки…

— И там, где родился Тыдыев, тоже есть настоящие сады?

Большей частью ползучие, как ты говоришь. Но встречаются и штамбовые деревья местной селекции. Еще никем не описанные.

— А самолёты летают в этот самый Кудюр?

— Самолётам — везде дорога.

Надо слетать. — Сидор Гаврилович опять вспомнил Тыдыева. — В юрте вырос садовод! Чудеса!

…Петренко, покачиваясь в машине, тоже думал о Тыдыеве.

Прошло три месяца, как этот парень приехал на опытную станцию. Первое время заменял отпускников, а сейчас ему нужен свой участок работы. Что поручить парню? Какое дело дать?

Министерство разрешило основать опорный пункт опытной станции в одном из колхозных садов. Лучшего работника и желать нельзя. Но сад ещё не выбран. В краевом земельном управлении рекомендуют «Колос Октября». Конечно, там отличная база. Но там — Дорогин, старый опытник, сам ведёт научную работу. Тыдыев для него, действительно «балам». Туда его посылать нельзя — старик может обидеться… Называют сад артели «Новая семья».

Размах там не маленький. Садовод молодой, в руководстве нуждается. Они, пожалуй, сработаются.

А вдруг Трофим Тимофеевич всё истолкует по-своему, посмотрит вприщурку и спросит: «Значит, мы не удостоились?..» И ответить ему нечего, — всё почтёт за обиду…

Он может сам вести дело на опорном пункте. Но захочет ли?..

Тыдыев тоже молчал — думал о профессоре. Почему он посмотрел на него, как на удивительный экспонат?.. Арефий Константинович разъяснил:

— Вырос в юрте, а сейчас — научный сотрудник! Вот чему удивился профессор.

— А что же тут удивительного? Это дело обычное.

— Уже — обычное! А когда ты родился — ваш народ ещё и письменности не имел. В языке не было таких слов, как сад, яблоко…

Миновали большое село. Машина свернула с тракта и, взбежав на пригорок, оказалась в долине, похожей на огромную чашу с малахитовой каймой: на гребнях гор стояли кедровые леса, сквозь которые губительные ветры не могли пробраться даже в самую суровую зимнюю пору. Внутри чаши, словно самоцветы — деревья и кустарники в богатом осеннем наряде. Сидор Желнин издалека узнавал кварталы яблони и вишни, груши и черноплодной рябины, крыжовника и смородины.

В середине сада стоял двухэтажный деревянный дом под черепичной крышей. К нему вела дорожка, посыпанная крупным оранжевым песком. По сторонам лежали клумбы, уже опустошённые заморозками. Только на двух, самых маленьких, беспечно цвела бархатистая горная фиалка.

В комнате для приезжающих доцветали в высоких вазах поздние гладиолусы: белые, красные, фиолетовые. Но пахло не цветами — яблоками. Не мелкими кисловатыми ранетками, а настоящими, сочными, сладкими. И не Антоновкой и Анисом, не Боровинкой и Папировкой, хорошо знакомыми с детства, а чем-то новым. Казалось, сквозь все стены просачивался чудесный запах плодов, выращенных в неведомом саду.

Арефий Константинович провёл гостей в соседнюю просторную комнату, где на широких стеллажах гнёздами лежали яблоки. Возле каждого гнезда — короткая метрическая справка. Подробные паспорта хранились в папках на большом столе, из-за которого поднялись две девушки. У одной, курносой толстушки, на голове пышная корона из светлой косы, у другой смуглой и черноглазой, тонкие пряди тёмных стриженых волос вырвались из-под гребёнки и закрыли виски.

На аптекарских весах покачивалось яблоко, рядом лежало второе, разрезанное. Девушки составляли описание новых гибридов.

Поздоровавшись, профессор подошёл к стеллажу.

— Разложены по семьям?

— Это одна семья. — Петренко провёл рукой по краю полки. — Там — другая. А вон там — третья. — Указал на соседний стеллаж. — Родители этой семьи: Ранетка пурпуровая и Пепин шафранный.

Сидор Гаврилович взял самое крупное яблоко, пушистое, с размытым румянцем. Девушки переглянулись. Угораздило же его выбрать Тёщин подарок! Отвечая на вопросы, они назвали вес, высоту, ширину и замолчали.

— А вкус? Можно попробовать?

— Рискованно! — пошутил Петренко. — Сейчас ещё малосъедобное.

Прочитав наименование сорта, профессор улыбнулся:

— Весёлое название! Немножко озорное. Вы что же, решили всем тёщам насолить?

— Наоборот, они должны быть благодарны нам. Если семеро зятьёв — хороших яблок не напасёшься! — продолжал шутить Арефий Константинович. — А таких и на масленице много не съешь.

Петренко разрезал яблоко и подал всем по ломтику.

— В самом деле для той тёщи! — рассмеялся профессор.

Арефий Константинович перешёл на серьёзный тон:

— Работать с ним надо ещё очень долго. Но выносливостью и величиной плодов этот гибрид мне нравится.

— Привей на Папировку, — она добавит сахару, сделает помягче, — посоветовал Дорогин и повернулся к профессору. — Как видишь сибирским садоводам и стланцы пригождаются!

— Для экспериментальной работы, — холодно промолвил Сидор Гаврилович.

— Нет, не только, — веско заметил Петренко. — И для промышленных садов здесь стланцы необходимы. Плюс штамбовые. Да ещё ягодники. В этом комплексе — секрет успеха.

Арефий Константинович отыскал яркое, как редиска, яблочко, впервые снятое с одного из гибридных деревьев.

— Вот этим можно угощать даже девушек.

— Как сказать, — возразила курносая толстушка. — Вы любите кисловатые, а нам разрешите выбрать по своему вкусу. Мне нравится вот это. Оно мягче и немножко…

— Нет, вот это будет слаще, — перебила черноглазая, подавая золотистое яблоко.

Попробовав то и другое, Сидор Гаврилович сказал примиряюще:

— Знаете, оба хороши! Для северной зоны — большая ценность!

— Будем испытывать в промышленных садах.

— Дайте нам!

— Дадим, — пообещал Арефий Константинович Дорогину и многозначительно добавил: — За тобой первая проверка. Не только этих, а всех наших сортов.

— Вы его поближе к себе держите, — посоветовал Сидор Гаврилович. — Потихоньку перетяните сюда.

— Я не кочевник. Нет, нет, — замахал руками старик. — Я корни там глубоко пустил.

— Если гора нейдёт к Магомету, то Магомет пойдёт к горе, — улыбнулся Петренко.

— Загадками разговариваешь, — упрекнул Дорогин. — А отгадки утаиваешь.

— Отгадка простая… — И Арефий Константинович рассказал о намерении открыть опорный пункт в одном из колхозных садов края.

— Только — у Трофима Тимофеевича, — горячо поддержал профессор. — Обязательно у него.

Когда закончили осмотр яблок, старик, собирая хитроватые морщинки возле глаз, не без умысла спросил:

— А сибирским виноградом не угостишь?

— Могу, — в тон ему ответил Арефий Константинович и назвал по-латыни местную, на редкость крупную, чёрную смородину, которую он в статьях и докладах уже давно сравнивал с виноградом. Одному из своих сортов смородины он и название дал — Чёрный виноград. — Могу, — повторил он с не менее хитроватой, чем у Дорогина улыбкой. — Где-то в подвале хранится… позднеспелая.

— Такую мы и в лесу найдём. А ты угости настоящим виноградом. Тем, что у вас…

— Подожду… пока ты не угостишь сибирскими персиками.

Виноград, после яблони, был второй мечтой здешних садоводов. Многие опытники привозили южные сорта, урожая же никто не собирал. Но опыты продолжались с настойчивостью и верой в успех. По заданию Мичурина, в Уссурийской тайге было найдено несколько разновидностей дикого винограда. На опытной станции в Приморье его скрестили с выносливыми культурными сортами. В середине тридцатых годов один из молодых сотрудников Петренко привёз сюда саженцы гибридов и заложил виноградник. Лозы росли буйно, но оставались бесплодными. У Арефия Константиновича, занятого созданием новых сортов яблони и многочисленных ягодников, не доходили руки до винограда, а молодой сотрудник, потеряв надежду на успех, занялся другим делом. Виноградник превратился в дикие заросли. Дорогин знал об этом и, по своей несдержанности, при каждой встрече подогревал Петренко ехидными вопросами. Сейчас он напомнил, что яблоня тоже долго не давалась сибирякам, но постепенно покорилась. И к винограду, вот так же, люди найдут подход.

— Значит он у вас всё-таки произрастает? — заинтересовался профессор.

— Есть бесплодная смоковница.

— А в чём причина неудачи? Подмерзает?

— Под обильным снежным покровом, при талой земле, выпревают плодовые почки.

— Так, так. Обязательно покажите!

Петренко промолчал.

После обеда он повёл гостей на участок смородины. Обычно равнодушный к ягодникам, Сидор Гаврилович долго ходил среди зарослей и расспрашивал об урожае, о количестве сахара и кислоты в ягодных соках. Под конец он настойчиво спросил:

— А где же настоящий-то виноград?

— Недалеко… Но там и показывать нечего…

Виноград расположился рядами по солнечному склону. на который несколько лет не ступала нога человека. Побитые заморозками, бурые листья терялись среди зарослей полыни да лебеды. У Дорогина вырвался упрёк:

— Не хватает дурману!..

Сидор Гаврилович ногами ломал сорняки; наклоняясь, отыскивал лозу за лозой и присматривался к молодым побегам. Арефий Константинович молча шёл за ним. Девушки приотстали у начала зарослей. Тыдыев брёл стороной. Ему было стыдно за станцию: смирились с неудачами, махнули рукой, позволили одичать единственным в крае посадкам редкого растения! И он, Колбак Тыдыев, не побывал в заброшенном винограднике, не поинтересовался…

В середине зарослей профессор остановил Арефия Константиновича:

— Так говорите, под обильным снеговым покровом выпревают плодовые почки? А вы не пробовали оставлять лозы на зимовку в изолированной воздушной среде?

Тыдыев, не утерпев, перепрыгнул через лозу и спросил профессора, как он представляет себе эту среду.

— Вкопайте столбики, натяните проволоку и оставьте лозу на зиму в таком положении, чтобы она не соприкасалась ни с землёй, ни со снежным покровом.

У Тыдыева, словно у охотника после редкой добычи, посветлело, согретое глубоким волнением, скуластое лицо, засияли глаза. Глянув на него, Дорогин вспомнил свою молодость, высокий горный хребет, стелющийся кедр под снегом…

«Колбак — хороший парень!.. У него — всё впереди…»

Петренко, глядя на Тыдыева, тоже вспоминал свою молодость, ту счастливую пору, когда зарождаются первые светлые дерзания, оставляющие след во всей жизни.

А Сидор Гаврилович про себя с удовлетворением отметил, что вот он, специалист по яблоне, впервые вторгся в смежную область знаний и, кажется, не зря…

Не прошло и десяти дней как ненастье вернулось. Серые тучи, плотные, как войлок, казалось, навсегда повисли над сырой землёй. Исчезли горы, задумчиво притихли деревья, поблёкла полёгшая пшеница. Ветер позабыл этот край, и мелкие капли дождя сыпались отвесно.

Из города прибывали всё новые и новые группы рабочих спасать урожай. Тут были и пожилые, бывалые люди в добротных охотничьих сапогах, и девушки в лёгких тапочках. В полевых станах не хватало мест на нарах. Приходилось размещаться в соломенных шалашах.

Страдные работы не прекращались даже в проливные дожди. Промокшие до нитки люди жали и косили хлеб вручную.

Дождавшись просвета, вступала в дело вся могучая техника.

От комбайнов тяжёлое, набухшее влагой зерно лилось мощными потоками, и бригадиры хватались за головы: в ворохах грелась пшеница, прорастал овёс. Приходилось всё отправлять на зерносушилку. Она уже давно захлёбывалась. — за сутки успевала просушить каких-нибудь семь тонн, а на тока поступало в десять раз больше. Высокие вороха становились похожими на курящиеся сопки.

Кондрашов, небритый, с красными от бессонных ночей глазами, в мокром, забрызганном грязью плаще, примчался в контору с новостью:

— Говорят, Забалуев сушит хлеб на печах! — выпалил с порога. — Сто дворов — сто центнеров в сутки! Вот бы нам попробовать!..

— Боюсь — куры по дворам разжиреют, — сказал Шаров. — Зерно, сам знаешь, сыпучее…

— У хлеба и крохи.

— А надо — без крох.

— Да я развезу по таким семьям, где сберегут всё до зёрнышка. Даю слово.

— Ты веришь, а другие будут подозревать… Нет, выход надо искать в ином.

— В чём?

Шаров задумался.

— Не знаешь, — упрекнул Кондрашов. — И я тоже не знаю. Никто не знает. А хлеб горит…

Он подбежал к барометру и постучал пальцем по стеклу.

— С дождя не сходит?

— Застыл.

— Вот видишь! Продырявилось небо! Целое бедствие!..

Шаров со дня на день ждал инженера с проектами зернофабрики. Решиться на большое строительство во время страды было не легко. Каждый человек на счету. Закрыты мастерские и даже мельница. Доярки работали одна за троих. На пасеках остались только сторожа. Все в поле. А тут приходилось высвобождать восемь колхозников, знающих плотничье ремесло, да из горожан — пять слесарей. Шаров пошёл на это. Члены правления согласились с ним, хотя на заседании Кондрашов шумливо возражал:

— Для нынешнего урожая зернофабрика — всё равно, что для мёртвого припарки. Не успеем построить.

У них был припасён лес для строительства кирпичного завода. Решили отдать на зернофабрику, и Шаров надеялся, что за две недели она будет сооружена. Но оказалось не так-то просто достать электромоторы, провода, ремни, подшипники, гвозди. Кузнецы в МТС не управлялись с многочисленными поделками.

Более всего Шарова беспокоили семена, — их можно сушить только на солнышке. А семян они решили засыпать на два посевных плана: скороспелой пшеницы сто процентов и позднеспелой тоже сто. По характеру весны увидят, какой сорт сеять.

Из города привезли транспортёры и вздыбили в небо. В короткие перерывы между приступами ненастья брезентовые ленты вздымали зерно и раскидывали струйками. Председатель требовал от бригадиров, чтобы эту пшеницу отправляли в зернохранилище. В такие дни на тока приезжали всполошенные уполномоченные: почему снизилась отгрузка? Шаров объяснял. Его предупреждали:

— Смотрите!.. Не увлекайтесь одной стороной дела!..

Кончилась вторая пятидневка октября, а ненастье не унималось. Серая облачная пелена порой опускалась так низко, что едва не задевала за стерню. Днём и ночью сыпался мелкий дождь. Шаров приуныл.

Выехав в поле, он издалека заметил Тихона Аладушкина. Бригадир тракторной бригады мчался на мотоцикле. Чёрный, как жук, в лоснящемся от бензина и масла ватнике, остановился возле «газика» и, сверкнув белками круглых глаз, спросил:

— Это что же такое получается? Технике ходу нет. А ветер последний хлеб на корню обмолачивает…

— Опять массив не готов?

— Со стороны бора не обкошен, по краю лесной полосы проезд не сделан. А мы возьмём да проедем по тополям…

— Ну, ну, п-поехал!

— А как же иначе? Хлеб осыпается, а мы стоим. Это же срыв! Я знаю — он запарился, вот и вставляет палки в колёса…

Кондрашов в это время находился на току, среди открытых всем ветрам и политых дождями ворохов пшеницы. Босые девушки, утопая по колено в зерне, лопатами перебрасывали его из валка в валок. Пахло тёплой плесенью, и над хлебом струился сизый пар.

Заслышав знакомый шум мотора председательского «газика» и надоедливый сухой стрекот мотоцикла, Кондрашов, в мокром ватнике, в сапогах, к которым прилипли зёрна пшеницы, с лопатой в руках вышел навстречу; Аладушкина хмуро упрекнул:

— Напрасно бензин палишь! Надо понятие иметь.

— Не мне, а тебе, — ответил зло Аладушкин. — Это у тебя не болит сердце за то, что пшеница осыпается…

Тяжело Кондрашову слышать такие слова. Он сам сеял, сам вырастил этот хлеб. И, конечно, у него болит сердце больше, чем у кого-либо другого. Но что делать, если не хватает сил перелопачивать сырое зерно, если его некуда сваливать? Достаточно на полдня оставить эти вороха нетронутыми, и они задымятся.

— Вы поглядите сами — куда тут сыпать хлеб? Куда? — спрашивал он, идя впереди Шарова и Аладушкина и тыча лопатой то в один, то в другой холм. — И так пшеница портится. — Он бросил лопату, засунул руку по локоть в ворох и достал горсть зерна, — Вчера привезли, а уже тёплое. Я тут, как на передовой, ночи не сплю…

— Сегодня для интереса я слетал к соседям, — рассказывал механизатор. — Они скосили все зерновые… А у нас? Пшеница на корню! Зато к весне фабрика загудит!..

Да, с зернофабрикой запоздали, — дело новое и нелёгкое. Но к следующему году во всех бригадах будут крытые тока. И зернофабрика будет!

Краевой план хлебозаготовок выполнен ещё только на две трети. А страна ждёт от сибиряков хлеба. Ждут города. Ждут те южные области, что пострадали от засухи. Правление решило сдать сверх плана пятьсот центнеров.

Шаров сказал Кондрашову, чтобы он к утру приготовил массивы для комбайнов, а сам решил съездить в город. Но в конторе лежала телефонограмма — разрешалось сдавать хлеб с повышенной влажностью: в городе, из-за недостатка складов, ссыпали зерно в цехах заводов, где уже были смонтированы мощные сушильные установки.

«Всё подтверждает, что на дедовской лопате да на печке сейчас хлеб не просушишь, — думал Павел Прохорович, — Нужна механизация. И мы на правильном пути».

Выцвело и похолодело небо. Ветер оборвал с деревьев жёлтую листву, пригладил на межах сухой бурьян.

Наступила пора осенних посадок. Тракторная бригада приготовила землю для второй лесной полосы: Чистая грива как бы подпоясалась чёрным ремнём.

Саженцы тополя было решено привезти с Медвежьего острова. Шаров на один день дал автомашину. Девушки сели на скамейку возле кабинки и предусмотрительно оставили уголок для бригадира, а Капе крикнули, что для неё места нет и пусть она садится в кабинку. Но звеньевая тоже поднялась в кузов.

— Не хочу нюхать бензин, — заявила она. — Люблю, чтобы меня, как цветочек, ветерком обдувало!

С шутками и смехом Капа втиснулась возле Васи, закинула руку ему за спину.

— На людях и пообниматься не грешно!.. Все видят — сплетничать некому.

Машина помчалась по узкой полевой дороге в сторону Глядена. Девушки, обнявшись, запели: «Прощай, любимый город…» Капа тормошила Васю:

— Подтягивай!..

Он покашлял.

— Горло перехватило. Наверно, от холодной воды.

— А может оттого, что я села рядом? — смеялась озорная соседка. — Не первый раз примечаю: посмотришь на меня — голос потеряешь!

— Хорошо, что не голову, — ответил Вася.

— Не нужна мне твоя голова! Была бы шея для обнимок! — Капа с шутливым озорством обвила руками шею парня. — Вот видишь — к чему голова-то?

Вася схватил её руки и толкнул вверх.

— Не бойся, я ведь осторожно. Позвонки не захрустят… — Капа расхохоталась. — Но могу и так, что не дыхнёшь!..

Машина нырнула в ухаб, и в кузове всех подбросило. Девушки взвизгнули, хватаясь одна за другую.

— Сдурел шофёр! Мчит, как оголтелый!..

Снова уселись на скамейку, только бригадир остался на ногах. Навалившись грудью на крышу кабинки, он смотрел вперёд. Да, едут они быстро. Вот уже кончаются поля будённовцев. Вот — гляденская грань, земли артели «Колос Октября». По обе стороны дороги — короткая щетина стерни. Ветер гуляет по пустым полям. Кроме трактористов, теперь едва ли кто-нибудь появится на этих массивах. Но Вася всматривается вдаль. Девушки дёргают его за ватник:

— Хватит маяком торчать! Садись!

Он не отзывается; не слышит ни смеха, ни острых шуток, — всё смотрит и смотрит на поля.

Справа — высокие бабки из снопов конопли. Над ними кружатся щеглы и синицы, вспугнутые машиной.

«Запоздали девчата с обмолотом!» — мысленно упрекает Вася. Веру, их звеньевую, он теперь не зовёт по имени и уверяет себя, что не думает о ней.

Но он не может не смотреть на конопляники. Чёрт знает, что за цепкая и непреодолимая сила приковывала взгляд к бесчисленным прямым рядам конопляных бабок! Снопы в них составлены девичьими руками, и вот-вот шумное звено явится сюда, чтобы начать обмолот.

«Звено явится, но той звеньевой может и не быть, — думает Вася. — На моё письмо даже не ответила. Наверно, уехала к этому, как его… Кажется, Сёмкой звать? Живёт да поживает где-нибудь в городе!..»

Машина вырвалась на увал, и далеко внизу раскинулся огромный сад. Ранетки, уже раздетые осенним ветром, стояли прямыми рядами, словно точёные фигуры на множестве шахматных досок перед началом игры. Кварталы стланцев, сохранивших жёлтую листву, казались устланными яркими коврами. Три дома сиротливо прижались к защитной стене из высоких тополей. В среднем живёт Трофим Тимофеевич… Если бы Вася был один — обязательно заехал бы к нему, — только к нему! — но в машине — звено девушек: у них нельзя отнимать время попусту. Да и не следует давать повода Капке для болтовни — засмеёт, какую-нибудь небылицу присочинит. В таких случаях она любит развернуться…

Сад остался вправо. По сторонам дороги темнел бор, тот самый, по которому ночью, в метель, позабыв обо всём, шёл Вася в Гляден, спеша принести радостную весть Дорогину, успокоить старика… Не его одного, а родителей всех тех девчат…

Возле устья Жерновки шофёр вывел машину на берег протоки, где сейчас, при низком уровне реки, вода поблёскивала только среди камней и то едва заметными струйками.

Тополя росли на песке. Река ежегодно откладывала его небольшими слоями. В каждый новый слой деревья запускали сетки мелких корней, и только стволовой корень уходил глубоко в почву. Такие тополя выкапывать легко, четыре взмаха лопатой с четырёх сторон, удар по корню, и всё готово: песок осыпается, деревце ложится на землю. Пока Вася шёл до зарослей, Капа приготовила пять саженцев.

— Тут копать — все равно что семечки щелкать! — похвалилась она. — Легко!

— Главный корень подрубай поглубже, — сказал бригадир. — Скорее приживутся.

— Ничего. У меня рука лёгкая! Палки и те прижились!

Капитолина поторапливала подруг, — ей хотелось всё, что они привезут на трёхтонке, до вечера высадить на отведённое место.

Вася подхватил сразу полтора десятка топольков, поднял на плечо и понёс к машине: при тяжёлой работе думы не роятся — скорей позабудет обо всём! Уложив саженцы в машину, он прикрыл корни сырой соломой…

На обратной дороге он опять долго стоял в машине, опёршись локтями на крышу кабинки, и смотрел на безлюдные поля. Над чёрными бабками конопли попрежнему кружились стайки пёстрых щеглов…

В Луговатке заканчивали хлебосдачу. Оставалось всего лишь полтора процента плана.

Начали выдавать на трудодни — по два килограмма. На большее никто и не рассчитывал. Наоборот, все говорили: «Лучше деньгами прибавьте…»

А на следующее утро из района передали строгую телефонограмму: до выполнения плана в «Новой семье» недостаёт двадцать восемь процентов. Как же так? Явная ошибка! Захватив квитанции, Шаров выехал в город. Его ждали домой в полдень, но он и к ночи не вернулся. И даже не позвонил.

Принесли газеты. Краевая сводка озадачила Фёдора Елкина, — северные районы едва-едва перевалили за половину. Там создалась угроза: часть хлеба может уйти под снег.

Елкин задумался. Придётся побольше сдать сверх плана. Можно будет поступиться фуражом.

Теперь он на многое смотрел иначе: всё идёт по плану, хозяйство растёт, председатель оказался толковым. Дома не строит? Один-то год можно и переждать. Нынче все были заняты в поле. А на будущее лето они откроют кирпичный завод и после того начнут большое строительство.

Вечером райком и райисполком объявили «совещание по проводам» — очередную «телефонную накачку», как говорили в сёлах, и Елкин встревожился: отвечать придётся одному.

Пришёл председатель сельсовета. Приехали полевые бригадиры. Радист поставил к телефону усилитель. Комната наполнилась мелким раздражающим треском: провода доносили унылый свист осеннего ветра в берёзовых перелесках и надоедливый шум дождя. Сквозь этот хаос звуков проломился голос Векшиной, настолько искажённый телефонными проводами, что его едва узнали. Уже при первых словах все переглянулись: «Новая семья» — на последнем месте. Как же так? Где провёл день Шаров? Неужели не успел показать квитанции?

Векшина обвиняла его:

— Встал на путь утайки хлеба. Под видом семян укрыл…

Фёдор Романович побелел; по-военному поднялся на ноги, готовый дать объяснение. Но провод занят.

— Ничего мы не утаивали. Ни одного зерна. — Обвёл всех недоуменным взглядом. — Двойные семена? Они записаны. И для наивысшего урожая…

Он умолк, прислушиваясь. Репродуктор хрипел:

— За срыв и упорство… исключён из партии…

— Павла Прохоровича?! — вскочил с места Кондрашов. — Да что же это такое?!. У нас сверхплановый хлеб уже готов к отгрузке…

Что мог сказать ему Ёлкин? Ведь его мнением никто не поинтересовался. Даже не пригласили в райком…

Едва держась на протезах, он вышел в соседнюю комнату.

«Неправильно… Без первичной организации неправильно, — повторял про себя. — Могли передать сюда… Обсудить…»

Когда провод освободился, Фёдор Романович стал звонить в город. Но телефоны молчали. Наконец, ему ответил инструктор райкома и рассказал с деловитостью протоколиста: для «Новой семьи» был занижен план, теперь ошибка исправлена. В Луговатке самый высокий урожай. Вот и дана высшая группа хлебосдачи. Надо понимать…

— И не наводить тень на плетень, — взбудораженно перебил Ёлкин. — За северные районы заставляете платить. Хотите с передовых взять лишнее. А ленивым — поблажка. Но ведь так мы никогда не поднимем хозяйства. Поймите. Несправедливость…

— О-о, так вы сговорились, — послышалось в ответ. — Одним голосом поёте, одни и те же слова повторяете. А за эти слова Шаров уже поплатился…

Ёлкин положил трубку и прошёл в бухгалтерию. До полночи помогал подсчитывать и пересчитывать. Если оставить одинарный запас семян, вывезти фураж, то и при этом зерна не хватит. Где взять? Снизить оплату трудодня?.. Надо разыскать Шарова, собрать правление.

Но Павла Прохоровича попрежнему не было дома. Жена тревожилась: ладно ли с ним? Не мог он заночевать в городе…

Фёдор Романович прошёл на конный двор, попросил конюха запрячь Орлика в тележку и выехал на Чистую гриву.

Поля терялись в темноте, и Елкин не шевелил вожжей. Конь сам отыскивал дорогу на бригадный стан.

По ухабам, залитым дождевой водой, «газик» кидало из стороны в сторону. Забрызганные грязью фары светили тускло. Лучи метались и вязли в толще дождя. Иногда машина оказывалась поперёк дороги. Но Шаров, не сбавляя скорости, ожесточённо крутил баранку.

Вдруг что-то застучало, мотор чихнул и заглох, погасли фары. Со всех сторон прихлынула тишина, и стало слышно, как мельчайшие бусинки дождя, словно мука из сита, с глухим шелестом сыпались на брезентовый тент.

Из кармана кожаного пальто Шаров достал спички, но коробок оказался влажным, и огня не удалось добыть…

…Из райкома Шаров вышел в сумерки; мотор включил рывками, будто торопил застоявшегося коня. На перекрёстках свистели милиционеры: недозволенная скорость! Водитель не слышал.

Куда он спешит? Домой?.. Там Татьяна заглянет в глаза и спросит: «Что с тобой, Павлик?» От неё ведь не утаишь. Да и не привык он утаивать. Жена напомнит: «А я говорила…» И тут же скажет: «Сейчас можно уехать… Никто тебя не будет удерживать…»

«Может, в самом деле, лучше?..» — задумался Шаров.

За городом он прибавил скорости. Ветер, завывая, трепал полотняные стенки кузова. Пахло сырой и усталой землёй. Она ждёт отдыха под пушистым снежным одеялом. Весеннее солнышко во-время пробудит её. Зазвенят светлые ручьи. С юношеской лёгкостью вздохнут поля, и закипит жизнь…

«Нет, Танюша. Нет и нет… — мысленно говорил Шаров жене. — Мы и теперь останемся здесь. Пусть я поторопился. Но через два-три года докажу свою правоту. У нас будет двойной запас семян. Будут высокие урожаи…»

И с ещё большей задумчивостью он спросил себя:

«А если не восстановят?.. Если снимут с работы?».. — Ответил твёрдо: — Что бы ни было, агрономом я останусь. На всю жизнь. Тут нельзя меня снять…»

Было уже совсем темно, когда Павел Прохорович поднялся на Чистую гриву. Там он свернул с тракта и полевой дорогой поехал на стан первой бригады. Кондрашов рассказал ему о «совещании по проводам». Выходит — в колхозе обо всём уже знают. Ну, что же? Это, пожалуй, к лучшему: не понадобится объяснять.

— Это что ж такое получается?.. — строптиво спросил Кондрашов. — Без нас… И за что?

— Обсуждать, Герасим, не время. П-подымай людей. Зажигайте фонари. Разводите костёр. Г-готовьте зерно…

Вскоре натужно застучали веялки.

Шаров поехал во вторую бригаду. И вот посреди дороги «газик» подвёл…

Павел Прохорович вышел из машины, открыл капот. Но разве ощупью отыщешь поломку? Пришлось отступиться от мёртвого мотора.

Что делать? Был бы ростом поменьше, улёгся бы на переднем сидении. Но ведь лодыжки вроде журавлиных. Куда с такими?

Трудна в непогоду ночная дорога. Ноги то по колено проваливаются в ухаб, залитый водой, то скользят по грязи в разные стороны.

Спотыкаясь и падая, Павел Прохорович брёл в сторону полевого стана. Руки у него стыли от грязи. Промокли сапоги. По шее текли за воротник холодные струйки. Дождик крепчал. А шаги — всё короче и неувереннее. Этак ему не добраться до второй бригады. А дом — ещё дальше.

Вспомнилось: сегодня обещал заехать в сад, где уже третий день живёт профессор Желнин. Поговорить им есть о чём. Да и долг вежливости обязывает. Тут — рядом. Может, гость ещё не лёг спать?

Изъезжены, исхожены колхозные поля. В дневную пору казалось, что знаком каждый квадратный метр. А теперь едва-едва удалось отыскать, вернее нащупать ногами, дорожку в сад.

Окна манили тёплым светом. Над трубой взлетали и гасли искры. В доме жарко топилась печь… Павел Прохорович вспомнил, что с утра ничего не ел. Кружка горячего чая и свежий калач пшеничного хлеба небось найдутся. А больше ничего и не надо.

Профессор и молодой садовод сидели за столом. Посуда после ужина была сдвинута на один угол. Белели листы бумаги. Сидор Желнин, расспрашивая Бабкина, что-то записывал. А на плите посвистывал чайник. Собеседники засиделись, — кипятят второй раз.

Позднему гостю, да еще пешему, оба удивились. Усталый, озябший до синевы губ, забрызганный грязью, Шаров даже руки не мог подать, — сразу направился к умывальнику.

Вася подбавил дров в печку. Сидор Гаврилович, убрав свои бумаги, поставил на стол бутылку водки.

— После ночного путешествия не мешает погреться, — моргнул, приглашая за стол. — А мы тут разговаривали о вас. Непохожий председатель. Да, да. Всё не так, как у соседей. И к лучшему!

— Эх, ваши бы речи… — вздохнул Шаров. — Н-но зап-поздали они…

— А что?.. Что-нибудь случилось?

— Да так… Хлебоп-поставки…

— А говорили — сверх плана повезли, — припомнил Вася. — Я уже на трудодни получил…

— Много ещё с нас, — сказал Шаров, сдерживая горечь. — И трудодень п-придётся урезать…

— Мы речь вели не о хлебе — о садах, — пояснил профессор. — Обычно садоводы тормошат председателей: требуют земли, денег на покупку саженцев. У вас — всё наоборот: вы на садовода нажимаете: «Больше сади! Ещё больше!»

— Ну-у, это не так существенно…

Шаров сел за стол, чокнулся с профессором (Вася от водки отказался), выпил, закусил корочкой хлеба, и беседа потекла ровнее.

Они пили чай, разговаривали о садах и лесных полосах, об изменении облика земли.

За окном послышался топот копыт и стук тележки. Все переглянулись. Шаров поднялся из-за стола.

Дверь распахнулась, и через порог, стуча протезами, перебрался Елкин.

— За мной? — Павел Прохорович шагнул к своему кожаному пальто, висевшему на стене.

— Просто поговорить, — спешил успокоить его Елкин. — На дороге наткнулся на твою машину. Пустая. Куда ушёл? Ясно — в сад. Вот и приехал по следу.

Шаров насторожённо присматривался к секретарю, с которым они часто и горячо спорили, и ждал, что Елкин опять обрушится с упрёками: без директивы засыпал двойные семена! Всех с толку сбил!.. Но Фёдор Романович обеими руками пожал его холодноватую руку:

— Неправильно исключили тебя. Неправильно! Убеждён! Уверен! Надо было по-другому… Есть ведь партийная организация в колхозе… И крайком не утвердит…

Вася схватился за голову: вот оно что!.. А профессор укоризненно приподнял палец:

— Э-э! Что же вы, батенька, нам не сказали?

— Не роняй, Павел, головы! — продолжал Елкин. — Работы у нас много. Вместе будем. Рука об руку…

— Я ничего. Понимаю всё… — У Шарова отогрелся голос. — Рад доброму слову… А партия разберётся.

В ту ночь никто из них не сомкнул глаз. Сидя вокруг стола, они проговорили до утра.

А с рассветом Елкин отправился в одну бригаду, Шаров в другую. И вскоре машины с хлебом двинулись в город.

Октябрь близился к концу. Всю ночь дул ветер, гнал тощие тучи. Люди ждали — надует снега. А утром увидели тёплое солнышко в удивительно чистом небе.

Вот они, хорошие деньки, о которых всё время говорили старики Сидору Желнину: «Будет погодка, обласкает землю!»

Поездка, сверх ожидания, дала очень многое: рядом с чемоданом стояли корзины, полные черенков яблони и ароматичных плодов, лежали свёртки с саженцами.

Возле маленькой берёзовой рощицы профессор попросил шофёра остановиться и вышел из машины. Мимо него проносились тяжёлые грузовики. На бортах — красные полотнища: «Хлеб — Родине!» Кажется, скоро край выполнит план. Андрюша через всю жизнь пронёс слова: «Хлеб наш насущный». Не забыл. И ему напомнил. Ну, что же, стоило напомнить… А на местах у них не всё в порядке. Сегодня «спускают», — профессор поморщился от нелепого слова, — одно задание, завтра добавляют. И недостаёт бережного отношения к людям…

Под ногами — мягкий ковёр светлозелёной отавы. На тонкой ножке поднялся огонёк. Он покачивает головой, будто тоже удивляется позднему теплу. Но лепестки цветка бледные, — выросли без солнышка, и серые тучи кинули на них свою несмываемую тень. Солнце сгонит её, согреет смельчаков.

Впереди — нагие берёзы. Сквозь ветки виднелось ласковое небо. Здесь, наверно, особенно хорошо весной, когда тают снега на горах и ветер разносит по цветущей степи аромат проснувшихся кедрачей?.. Надо побывать ещё раз…

Самые приятные дни он провёл в саду у Трофима! Там всё приближало к земле, к людям, украшающим её своим трудом. А теперь вот снова приходится возвращаться за письменный стол, к грудам бумаг… Но ведь его многотомный труд нужен. Очень нужен студентам, селекционерам… Надо торопиться…

В город Сидор Гаврилович приехал среди дня.

…Андрей разговаривал по телефону. Увидев брата на пороге кабинета, он встал и нетерпеливым жестом подозвал к себе; не отрывая трубки от уха, долго и горячо тряс его руку.

Лицо у Андрея было свежее, светлое, голос звучал сочно.

— Давай, давай, — торопил он собеседника и взял карандаш. — Говори…

Сидор сел в кресло, осмотрелся. Взгляд упал на шкаф с книгами. По переплётам Сидор узнавал собрания сочинений… Между книжным шкафом и кабинетными часами в ореховой оправе — тоненькие снопики пшеницы. В кабинете пахло полем.

Сидор взял самый высокий снопик. Пшеница была ему по плечо. Красный колос длиною чуть не в четверть…

Положив трубку, Андрей нажал звонок; девушке, появившейся в дверях, сказал, чтобы она пригласила стенографистку, а потом подошёл к брату.

— Любуешься? Нашей пшеницей, слушай, нельзя не любоваться!

— Во время поездки я любовался, Андрюша, людьми. И не только садоводами. Председателями, бригадирами. Золотой народ! Работа у них трудная, жизнь не лёгкая. А их называют: «низовики». Из районных учреждений, как с облаков, им задания «спускают». Дадут одно, потом прибавят, как вздумается. Ни с кем не считаются. А я тебе сейчас всё выложу…

— Ну, что же, выкладывай. Только пойми — многое зависит не от нас.

Сидор рассказал о ночном разговоре в саду «Новой семьи». Брат остановил его:

— Об этом знаю. У меня был Елкин. И в отношении Шарова, когда он выполнит план, мы поправим райком…

Андрей взял снопик с изломанной соломой и заговорил о трудностях уборки. Из города на помощь колхозникам выехали пятьдесят тысяч человек! Студентам уже пора возвращаться в институты и техникумы. Но ещё не убрана картошка. В такую позднюю пору! Может, ясная погода продержится с неделю?.. Он открыл окно. Тепло, как летом! И барометр стоит на «великой суши».

Ему припомнились сожжёные солнцем южные поля, которые он видел по пути из Крыма в Москву, припомнился разговор в Центральном Комитете партии, и он сказал:

— Наш хлеб идёт на Украину, в Курскую, Орловскую области. Сегодня отправляется эшелон в Воронеж. Выручка! В этом главная особенность нынешнего года. Но не все приняли эго близко к сердцу. И не сразу. Тоже наша вина. Ты прав, — мало разговариваем по душам.

Братья сели на диван. Сидор с увлечением юноши рассказал о результатах своей поездки. Сибирский отдел его помологии будет богатым. Свыше двухсот сортов яблони! А какие гибриды! Всё говорит за то, что северное садоводство — накануне больших перемен…

Вошла стенографистка с тетрадью и карандашами. Гость встал. Он уезжает сегодня.

— Так быстро?! Ты посиди. Поедем обедать.

Андрей прошёл к столу, где лежала тетрадь с записями, и попросил стенографистку:

— Пишите. — Взволнованно кашлянув, начал диктовать ясно и чётко, — Родине сдано хлеба на тридцать семь миллионов пудов больше, чем в прошлом году…

Зима навалилась неожиданно, круто. Утро было солнечным, тёплым. Летали бабочки, жужжали шмели. А в полдень нависла чёрная туча, и в отсыревшем воздухе заколыхались, медленно опускаясь на землю, снежные хлопья. С каждой минутой их появлялось всё больше и больше. И падали они всё стремительнее и торопливее, будто вперегонки.

Весь день Шаров был в поле. Там, кроме колхозников, работала рота солдат. Одни лопатами выкапывали гнёзда картошки, другие собирали её и ссыпали в кучи, третьи грузили в машины.

Всюду пылали костры, и люди время от времени подходили погреть руки, чёрные от грязи.

Автомашины буксовали на дороге, засыпанной мокрым снегом, и приходили под погрузку всё реже и реже.

Шаров распорядился, чтобы кучи закрывали соломой и забрасывали землёй. Может, завтра ещё удастся вывезти. Ну, а если замёрзнет?.. Ничего не поделаешь. Пойдёт на корм. Он не будет продавать поросят себе в убыток, как делают соседи, а вырастит и откормит сотню голов. После первого января сдаст в мясопоставки. За весь год. И оставит для полевых столовых на весну и лето. Когда в котле хороший приварок, так и работа спорится!

Приехал Штромин, окинул взглядом белое поле. Давно побитая морозом, бурая ботва уже едва виднелась из-под снега. Подошёл поговорить с Шаровым. Всё больше и больше располагал к себе этот человек с его поисками нового, с экономическими расчётами и беспокойством о завтрашнем дне. Не всё ему удаётся. Трудностей много. Вот и с картошкой не управились. Озабочен. Даже лицо стало чёрным. Сейчас напомнит о весеннем: он прав. Даже раннюю картошку не смогли вывезти в город, — издрябла под солнцем. Но Шаров не кичился своей правотой. Он требовательно и горячо говорил о неотложном:

— Деревне нужны новые машины. Машины и машины. Копалки. Погрузчики. Ты посмотри: роем землю, как кроты лапами. По-дедовски. С этим пора кончать. Я поеду в крайком, в Москву буду писать…

Штромин одобрительно кивнул головой.

— Нам необходимы десять грузовиков. Вот так! — Шаров провёл рукой по горлу. — Разрешите купить. Рассчитаемся молоком, мясом…

— Не всё вдруг. Другие колхозы тоже не могут без машин. Для начала проси три. Это, пожалуй, реально.

— Для начала — пять! Поддержи пять!..

А снег всё валился и валился. В сумерки, когда люди покидали поле, уже заяц мог утонуть по уши. Автомашины застряли на дорогах. Штромин остался ночевать. За ужином говорил о недавнем. Он, единственный из членов бюро райкома, голосовал против исключения Шарова из партии. Теперь чрезмерно строгое решение отменено. Записан выговор. И это за то, что Павел Прохорович ни с кем из районных работников не посоветовался о семенах, даже никого не поставил в известность.

— С нами тоже надо советоваться. И почаще! — заметил Шаров. — Не решайте всего за нас. Поменьше командуйте. Дайте и нам подумать о хозяйстве, поучиться друг у друга. Ведь этот двойной запас семян заимствован из опыта Терентия Мальцева.

— Я читал его статьи, — сказал Штромин. — Умно. Толково. И со временем мы придём к тому, что будем обязывать колхозы оставлять скороспелые и позднеспелые семена. Всё, как ты намечал. Но нынче, сам знаешь, надо было помочь вытянуть краевой план. Во имя чего? Засуха…

— Приехал бы во-время и потолковал вот так. Да не со мной одним — со всеми колхозниками… Живое слово — всегда на пользу…

Они говорили долго и о многом. В окна барабанила ледяная крупа. Прочно ложилась зима. Заботы собеседников были обращены к будущей весне.

Зима потребовала больших хлопот. Забалуев целые дни проводил на фермах. Дворы были слеплены ещё в тридцатом году и невесть из чего. У коровника прогнил потолок, у телятника вывалились простенки, у конюшни совсем нет крыши. Сергей Макарович ходил с топором — то помогал ставить стропила, то делал кормушки. Он спешил. Вот-вот из района нагрянут с проверкой…

Но вскоре его пригласили в город. Огнев заболел гриппом, и Сергею Макаровичу пришлось ехать одному. В театре собрался партийный актив. Забалуев сел в первом ряду, закинул ногу на ногу, руки заткнул за широкий ремень, которым была опоясана чёрная шевиотовая гимнастёрка. Он думал о колхозе: как там без него возят сено? Запасут ли, хоть дня на три?..

Рядом — Шаров, сухой, замкнутый, хмурый, как лиственница, обронившая хвою. Тощие пряди волос пригладил щёточкой, но лысина всё равно поблёскивала сквозь них.

— Шёрстки-то поубавилось, — посочувствовал Забалуев. — Упарился ты с хлебом-то.

— Зато мы сдали государству на четыре с половиной центнера с гектара больше, чем вы.

— После того, как тебе жарку подбавили… Ты хотел схитрить, а не вышло.

— Хитрить не умею. И не буду.

— Я говорил: учись у меня. — Забалуев погладил голову и свёл разговор к шутке. — Брей начисто. Так лучше. Иной раз старуха рассердится, а ухватить меня не за что…

За спиной кто-то, разговаривая с соседом, произнёс:

— Острый сегодня вопрос поднимают!

Вспомнив о повестке дня, Сергей Макарович опустил ногу на пол и сел поглубже в кресло. На минуту память перенесла его на то открытое партийное собрание, на котором звенел возмущённый и обжигающий голос Веры…

Векшина, выйдя на сцену, спросила — кто будет руководить собранием. Забалуев подал голос:

— Поручить бюро. — Заметив неподалёку от себя Желнина, он встал и добавил. — С приглашением первого секретаря крайкома. А также предлагаю избрать почётный президиум…

Сергей Макарович испытывал удовлетворение: никто- нибудь другой, а он внёс это предложение! Но у Желнина между бровей легла хмурая черта. Чем он недоволен?

А тому в это время вспомнились слова брата: «На каждом собрании славословие». Вот и сегодня… Лучше бы строго по-деловому…

Проголосовали. Члены бюро разместились за длинным столом, накрытым малиновым сукном. Желнин сидит на крайнем стуле и всматривается в зал. Забалуеву казалось — отыскивает его. В конце собрания выступит с речью, напомнит об уборке урожая, обвинит в больших потерях… Но потери были и у других… Сегодня развернут критику за нарушение Устава и его могут помянуть. А что у него не в порядке? Огород меньше всех. Коровёнка одна, да и та от старости роняет зубы. Анисимовна каждый день попрекает: «Любишь пить парное молочко, а об том, где его взять, — не заботишься». Не раз принималась советовать: «Отведи Синюху на ферму, променяй — по счёту голов там и беззубая пройдёт. Возьми себе белобокую Зорьку. Ты заслужил…» Но все старания жены были напрасными. Всегда обрывал её: «Цыганом не был и не буду. Никто менялой не обзовёт, пальцем на меня не укажет». У других председателей бабы сидят по домам, а он свою не балует — сам отправляет в поле: «Поработай да трудоднями похвались…» Это знают все. За что же его критиковать? Он себе ничего лишнего не взял.

На трибуну вышла Векшина. Забалуев знал её строгой, требовательной, не щадившей никого, в том числе и себя. Он решил заранее подготовиться к выступлению, достал из кармана гимнастёрки блокнот и огрызком карандаша записал фамилии тех нерадивых колхозников, у которых было мало трудодней, мало оттого, что они большую часть времени проводили на городских базарах. Об этом нельзя не сказать.

Векшина говорила о другом. Руководители некоторых колхозов разбазаривали землю, скот и продукты.

— А райком не боролся с нарушителями Устава, связывал себе руки. Находились такие услужливые председатели, что в столовую райкома «подбрасывали» муку, мясо, молочные продукты по низким, так называемым, внутриколхозным ценам.

Забалуев одобрительно кивал головой и улыбался: «Хорошая самокритика! Режь, Борисовна, дальше! Напрямую!»

— В этих грубых ошибках виноваты мы, секретари райкома. Не пресекли беззакония…

Сергей Макарович ещё смелее закивал головой. Если райком ошибался, то какой спрос с председателей колхозов?..

Но уже через минуту он насторожённо замер. Подтверждая общую ошибку примерами, Векшина остановила взгляд на нём и жестом сурового осуждения как бы представила его всему собранию:

— Вот сидит товарищ Забалуев, старый, опытный, руководитель колхоза, депутат…

Сергей Макарович сунул в карман гимнастёрки блокнот с записями, достал платок и стёр пот с раскрасневшегося лба; украдкой взглянул направо и налево; убедившись, что на него никто не смотрит, тихо вздохнул.

— Как Забалуев относится к колхозному добру? — спросила Векшина. — Он превратил артель в свою вотчину: что, дескать, хочу, то и ворочу. Ни с кем не советуется, не считается.

«Себе макового зёрнышка не взял, — мысленно оправдывался Сергей Макарович. — Всё делал для пользы колхоза».

— Сенокосы раздал городским организациям, а на фермах — не хватает кормов. — Векшина пригнула палец на левой руке. — Директору лесопильного завода привёз поросёнка. — Пригнула ещё один палец. — За что, спрашивается? За плахи, которые ему отпустили без наряда…

Сергей Макарович второй раз провёл платком по лицу.

«Дёрнула меня нелёгкая сесть в первый ряд…»

— Энергосбыту, невзирая на протесты колхозников, отвёл десять гектаров земли. — Векшина пригибала палец за пальцем, пока не сжала всё в кулак. — Там — чужие посевы, там — огороды. Колхозники не зря прозвали свои поля больными оспой. А в болезни виноват Забалуев.

«Всё разузнали, — вздохнул Сергей Макарович, опуская голову. — От Огнева! У него язык-то долгий, как коровий хвост!..»

— В связи с Забалуевым, — продолжала Векшина, — нельзя не вспомнить Неустроева. Захотелось ему покататься на сером иноходце — Забалуев готов удружить: «В обмен на старого и хромого бери лучшего коня! Езди…» А крайком даже не поинтересовался этим. — Векшина бросила взгляд на Желнина. — Нарушителя утвердили начальником сельхозуправления…

— А где серый иноходец? — спросил Шаров. — Кто на нём ездит?

— Скажу в порядке самокритики: не знала этой истории. Не вникла… Теперь бы надо вернуть, разменяться, но, говорят, наш конь в колхозе пал.

По залу прокатился смех.

Векшина назвала ещё несколько председателей, которые так же, как Забалуев, за бесценок отдавали скот своим «дружкам» из хозяйственных организаций. Пот на лице Сергея Макаровича высох. Он шепнул Шарову:

— Слышал — не я один: все так делали.

— А может и не все.

— В войну тебя не было здесь. Не знаешь! А я, как говорится, все трудности испытал… Куда не повернусь — везде слышу: «Я— тебе, ты — мне». Пусть берутся за таких директоров да заведующих.

Векшина опять взглянула в сторону Желнина.

— Работники крайкома не помогли нам понять наших ошибок, не помогли призвать к ответственности зарвавшихся хозяйственников, пока не указал на это Центральный Комитет.

Забалуев толкнул соседа:

— Вот видишь — даже крайком недопонял! А я что?.. Я комвузов не кончал…

— Тут дело не в образовании, а в совести, — заметил Шаров.

— При существующих порядках, вернее беспорядках, для жуликов и проходимцев ворота были широко открыты: спокойно, среди белого дня выноси колхозное добро, — Векшина твёрдо хлопнула ладонью по трибуне. — С этой минуты всюду надо повесить замки, заделать щели, а жуликов и проходимцев привлечь к ответу. Вот так!

Она перенесла взгляд на Шарова:

— В Луговатке — другая болезнь: транжирят трудодни. Придумали пенсию. Грубо нарушают устав…

— Ага, и до тебя добралась! — торжествовал Забалуев.

Павел Прохорович задумался. Ведь о пенсии Грохотову у него был разговор с Желниным. Может, не запамятовал?.. Но тогда он, помнится, ответил: «Вносите предложение — поставим вопрос». А мы уже решили. Рановато? Но по существу правильно.

А Забалуева поджидало новое потрясение. Из глубины зала передавали бумажку. Вот она дошла до соседа. На согнутом вдвое большом листе написано: «В президиум». Записка необычная, и Шаров, — ой любопытный! — слегка приоткрыл её. В середине— рисунок! Глянув на него, Павел Прохорович едва сдержал усмешку: листок передал Сергею Макаровичу: полюбуйся!

А там — такое, что захотелось вскочить и крикнуть: «Ишь, нашёлся зубоскал!.. Не понимает, что идёт собрание, обсуждается важный вопрос…»

На бумажке был нарисован грузный человек, с большой голой, как арбуз, головой. И это — он, Сергей Забалуев?! Названа артель, даже село упомянуто. Он забавно кидает в руки, протянутые к нему со всех сторон, поросят и гусей. А внизу — стишки:

Обиднее всего — эти слова. Ведь — неправда! Не кричал он так…

Дрожащими пальцами Сергей Макарович согнул лист в несколько раз, подошёл к оркестровой яме и, размахнувшись, с таким ожесточением бросил на сцену, что бумажный комок перелетел бы через головы членов президиума, если бы не поднялся Штромин да не поймал его в воздухе. Лучше бы кто-нибудь другой. Этот обрадуется — Забалуева прохватили! — и покажет всем… Вон разгладил бумажку, посмотрел, качнул головой, дескать, всё правильно! — и по столу передвинул соседу. Так дойдёт листок до Желнина…

Сергей Макарович больше не подымал глаз; опершись локтями о широко расставленные колени, смотрел в пол.

В перерыв он, сторонясь всех, спустился в курилку, а оттуда направился в полутёмный коридор, где не было ни души. Там ходил из конца в конец, впервые ступая так мягко, что шагов его не было слышно.

Курительная комната постепенно опустела. Сергею Макаровичу показалось, что он достаточно долго пробыл в коридоре, что заседание, наверняка, уже возобновилось и теперь можно незамеченным подняться на балкон. Но в фойе всё ещё были люди, а пятиться назад не хотелось, и он, войдя туда, направился к лестнице, И тут неожиданно столкнулся с Желниным.

Андрей Гаврилович пожал ему руку:

— Собираетесь выступать в прениях?

— Не знаю. Ошибки, как говорится, большие… Мне, старому работнику, стыдно перед молодыми…

— Поговорить есть о чём. Видели, как реагируют коммунисты? Карикатуру на вас прислали!

— Намалевать хоть кого можно…

— А разве неправда?

— Ну, кое-что было. Не отрицаю. Но ведь не от меня худой порядок. Мне бы легче получать всё по нарядам, да не дают. Доставай, где хочешь. Ну, я и доставал, как мог… А этак меня ещё весной критиковали…

— Где и кто?

— Дома, в колхозе. Одна деваха. А я отругивался, не понимал глубины… Удивительно — откуда молоденькая могла знать, что партия скажет такое слово?

— Народ не ошибается. Ошибаются руководители, не прислушивающиеся к народу.

У Забалуева отлегло от сердца. Ведь люди видели, что с ним разговаривал — не строго, а запросто разговаривал первый секретарь крайкома! И Сергей Макарович, прошагав по опустевшему фойе, сел на то же место в первом ряду.

Забалуев был доволен, что его критиковали в отсутствии Никиты Огнева; возвращаясь домой, обдумывал — рассказать ли секретарю парторганизации об всём, что было на активе, или только «в общих чертах»? Сердце не освободится от тревоги до тех пор, пока не передаст всего хотя бы одному человеку. Уж таким он, Сергей Забалуев, уродился! А кому рассказать? Анисимовне? Она — беспартийная. Да и какой будет толк от того, что он расскажет ей? Ну, поохает жена, похлопает руками по юбке… И только. А больше и поговорить не с кем. Огнев послушает-послушает да не утерпит — упрекнёт: «Мы тебя на открытом партийном собрании предупреждали!..» А упрёков ему, Сергею Макаровичу, и без того довольно!

Секретарь крайкома начал свою речь с самокритики. Согласился со всеми замечаниями. Луговатцев упрекнул за торопливость и самоуправство. Но тут же всё смягчил: о их новшестве, видите ли, следует написать в Москву. Разве это критика? Да их бы надо в резолюцию записать, чтобы не повадно было!.. А вот на него, Забалуева, не пожалел суровых слов. Открыл огонь. Припомнил бурьян на полосах пшеницы. Назвал отсталым, потерявшим чувство ответственности…

С тяжёлым раздумьем Сергей Макарович въехал в село. На конном дворе он быстро распряг Мальчика и хотел уйти домой прежде, чем кто-нибудь увидит его, но в последнюю секунду не удержался от того, чтобы не посмотреть — всё ли тут в порядке.

Была тёмная ночь, дул едва заметный ветерок, и на лицо время от времени падали пушистые снежинки и тотчас же таяли. Мягкий снег тихо похрустывал под ногами. Сергей Макарович шёл в сторону конюшни, откуда пахло тёплым навозом, добротным сеном, и неожиданно столкнулся с Огневым.

— С приездом, Сергей Макарович! — поздоровался тот.

— A-а… Спасибо!.. Ты, что поднялся рано?

— Хватит, три дня пролежал с температурой…

— А я иду поглядеть — много ли сена запасли.

— Запас маловат. Дней на пять — не больше.

— Я так и знал, что не развернётесь. А ведь бураном пахнет.

— Возчики ездят по одному разу в день. Больше не успевают.

— Молодые все. Их надо учить работе. Пример показывать.

Забалуев направился туда, где было сложено сено, привезённое с лугов. Огнев шагал рядом и, чувствуя, что председатель чем-то расстроен, ждал, когда тот сам начнёт рассказывать о городских новостях. Но Сергей Макарович не спешил. Он подошёл к омёту, взял горсть, помял в руке, понюхал: шелестел мелкий лист, к запаху сухой, рано скошенной травы, нетронутой в валках ни одним дождём, примешивался аромат сушёных ягод клубники.

— С Барсучьего солнопёка, — отметил он. — Надо было поберечь для овечек.

— По ошибке ребята свалили здесь.

Из второго омёта Забалуев тоже взял горсть и понюхал.

— Пырей с пустоши. Правильно привезено. Настоящий конский корм! Но мало его. Раздурится буран — скоту придётся зубами щелкать.

— Утром всех лошадей отправляем на вывозку сена, — сказал Огнев.

Сергей Макарович натеребил сена и сел на него. Огнев тоже сел и привалился спиной к омёту. Довольный тем, что их никто не видит и не слышит, Забалуев приступил к рассказу:

— Критика была большая, прямо скажу — с солью, с перцем… Но знаешь, что мне больше всего кровь попортило? Нашёлся какой-то марака и в насмешку нарисовал меня: голова арбузом, ноги как столбы, руки вроде ухвата. Ну, урод да и только. Стою, поросят дружкам бросаю и кричу «Ловите!» Я боялся, что картинку в редакцию отдадут.

Огнев расхохотался. Забалуев повернулся к нему широкой грудью:

— Ты что? Что? Что я смешного сказал?

— Я вспомнил Гоголя. Есть у него пьеса «Ревизор». На сцене часто ставят.

— Не видал. — Под Забалуевым зашумело сено. — Не знаю. После торжественных заседаний, сколько помню, не было таких спектаклей. И после конференций не было. Что там разыгрывают?

— Там один человек боится, что его в комедию вставят.

— Отродясь не видел, не слышал, — Под Забалуевым опять зашумело сено. — «Любовь Яровую» показывали. Горького играли. Забыл название. Купец от всех болезней трубой лечится! Ещё трубачу кричит: «Труби, Гаврила!» Знаешь?

— «Егор Булычов и другие».

— Верно! А у меня память на спектакли дырявая…

Огнев заговорил о предстоящем партийном собрании.

— Обсудим в общем и целом, — сказал Забалуев.

— И в целом, и о деталях речь должна идти…

Они встали и пошли в село. Ветер, усиливаясь, дул им в спину. Сергей Макарович повернулся, подставляя щеку ветру, как бы для того, чтобы проверить его силу и понять, когда он уймётся. Теперь летели уже не мягкие снежинки, а жёсткая крупа, не предвещавшая ничего хорошего.

Чую — раздурится непогода!

— Похоже.

— Утром я сам поеду за сеном, — объявил Забалуев. — Один на четырёх конях! Покажу молодым парням, как надо развёртываться!..

Луговое сено. Сплюснутые метёлки нежного мятлика. Раскидистые лапки трилистника. Белая кашка, скошенная в полном цвету… Густая, как овечья шерсть, трава была подкошена в погожую пору, на прогретой земле высохла в два дня, — небо не успело уронить на неё ни капли дождя. Лучшего сена не сыскать! Оно сохранило запахи лета, приятно похрустывало под железными вилами. Ещё приятнее шелестело в пластах, которые, рассекая взбаломученный ветром воздух, торопливой чередой ложились на сани, стоявшие возле стога. От быстрых движений Сергея Макаровича гимнастёрка на нём вздувалась колоколом, а на плечах чёрное сукно постепенно становилось седым. Шапка сдвинута на затылок, но открытый лоб не чувствовал мороза. Из пластов сыпалась мелкая труха, и ветер разносил её по снежной пелене.

За день до поездки в город Забалуев «пробирал» Кольку Ивкина и Митьку Молодчикова. Вот в такие же сумерки парки въехали в ворота фермы с четырьмя возами сена.

— Из первой поездки воротились, миленькие? — спросил Сергей Макарович. — А я уже хотел розыски снаряжать: думал — волки загрызли.

— По дороге завёртки у оглобель рвались, — буркнул Колька.

— А день-то с воробьиный нос, — добавил Митька.

— День тебе короткий? А на пасеке в избушке табак жечь время нашлось!

Парни переглянулись. Откуда председатель знает, что они заезжали на дальнюю пасеку? Сорока ему, что ли, весть передала? Ещё начнёт укорять, что дядя Ануфрий поил их чаем с мёдом, и Митька заговорил быстро:

— Мороз-то злющий! Завернули погреться.

— Ленивых мороз даже середь лета донимает! — рассмеялся Забалуев. — А от работящих всегда отскакивает.

— Не корите, — огрызнулся Колька. — Попробуйте сами съездить два-то раза…

— Ишь, ты! Какой говорливый!.. Да я один могу на четырёх лошадях!

Услышав громкий разговор, к ним подошёл Игнат Скрипунов, неподалёку остановились две доярки.

— При свидетелях говорю! — продолжал Сергей Макарович. — И не для похвальбы, а для дела. Время будет— сделаю три рейса!

— Если туда и обратно — на рысях, тогда, конечно…

— А вы сами проверите. Игнат Гурьянович поглядит коней после поездок…

Вот поэтому-то минувшей ночью Сергей Макарович и сказал, что утром сам поедет за сеном. Задолго до рассвета он пришёл в жарко натопленную избу, где висели хомуты, и разбудил Игната Гурьяновича. Старик помог ему запрячь лошадей, на которых ездили Колька с Митькой, и привязать бастрыки к саням. Когда всё было готово, Сергей Макарович, окинув взглядом вереницу коней. едва заметных в полумраке ночного снегопада, вдруг объявил:

— Прихвачу ещё одну подводу…

На рассвете он вернулся из далёкого Язевого лога с пятью возами. Постоянные возчики только что уехали в поле. А Колька с Митькой, не найдя своих саней, побежали в хомутную, но деревянные крюки, на которых всегда висели хомуты, оказались пустыми. Парни отправились искать Игната и тут увидели председателя. Забалуев уже скидал всё сено, надел полушубок, поверх него — тулуп и, завалившись в передние сани, отправился во второй рейс. Четыре коня двинулись за ним цепочкой. Колька с Митькой бросились вдогонку, но Игнат что-то крикнул им, и они остановились.

За дорогу, лёжа в санях, Сергей Макарович отдохнул; подъехав к стогу, принялся за работу с новыми силами…

…Перед рассветом он распочал этот стог, а сейчас, в вечерние сумерки, приехав третьим рейсом, подымает нижние пласты. Уже пахнет талым дёрном и по-весеннему прелой травой, а кое-где под ногами сминаются оголённые холмики насыпанной кротами земли.

С вилами в руках Сергей Макарович ловко поднялся на высокий воз и, грузно шагая по краям, примял пласты. Заботливо глянул на лошадей. Впереди — два коня с готовыми возами, позади — два с пустыми санями. У всех ослаблены чересседельники. Перед головами — сено. Но Бойкий уже успел съесть свою порцию и сейчас чёрными, как резина, губами подбирает последнюю труху.

Спрыгнув с воза, Сергей Макарович взял в руки небольшую охапку и понёс коню. Бойкий глянул на него и коротко заржал.

— Ешь, милок! — Забалуев потрепал коня по шее. — Ешь досыта.

Вернувшись к стогу, он вскинул ещё несколько пластов и принялся увязывать воз. Повинуясь его сильным рукам и тяжёлому телу, верёвка со скрипом скользила по бастрыку. В середине воза сено, сжимаясь, хрустело, а по бокам былинки встопорщивались, как живые. Ещё один воз готов — тринадцатый по счёту!

Сергей Макарович понукнул коня, на освободившееся место поставил впряжённого в пустые сани и снова взялся за вилы; легко словно играючи, подымал большие пласты и укладывал в воз с такой быстротой, что ветер не успевал разворошить тех, которые были уложены раньше.

Нет, он, Сергей Забалуев, ещё не потерял ни силы, ни сноровки! Он и сейчас, в пятьдесят два года, может работать не хуже, чем в молодости, когда его считали одним из лучших стогомётов. Бывало, на молотьбе один за троих управлялся с потоком соломы, подымая хваткими трёхрогими вилами сразу по целой копне; словно под лёгким хмельком, работал без устали; ухал и покрикивал человеку наверху омёта:

— Ух, лови — не зевай!..

Труд всегда был для него приятным и, подобно дыханию, естественным и необходимым. Вот и сейчас он не думал ни об усталости, ни о том, что мог простудиться на морозе; кладя особенно увесистые пласты, разгорячённо восклицал:

— Ух, добро!.. Ух, славно!..

Если бы не его председательские хлопоты — каждый день возил бы корм на ферму: сердце не знало бы тревог, не болела бы голова…

Одонок собран до последней былинки, граблями очёсаны бока возов, даже подгребены листочки, рассыпавшиеся по снегу, и всё, всё уложено в пятнадцатый воз. Ветру нечего подметать, нечем позабавиться.

Стряхнув иней с полушубка, лежавшего на снегу, Сергей Макарович оделся, два раза обмотнул себя широкой опояской, когда-то сотканной Матрёной Анисимовной, и концы скрутил в тугой узел. Поверх опять надел тулуп и, взобравшись на передний воз, лёг в ложбинку, недоступную ветру. За пазуху положил мёрзлый калач хлеба.

За весь день он ни разу не вспомнил о том, как его критиковали в городе, и на душе у него было спокойно, словно у младенца. Приятный выдался денёк!

Кони шли вереницей. Под копытами поскрипывал снег. Глухо пели широкие деревянные полозья. Сергей Макарович изредка приподымал голову и посматривал на бугор, с которого тоже спускалась полевая дорога, — не появятся ли там возчики соломы. Пусть бы они убедились, что он, Забалуев, возвращаясь из третьего рейса, едет шагом. Он бережёт лошадей, не торопится домой. И едет один с пятью возами! Но на дороге никто не показывался. Только ветер шумел в полях, раскачивая полынь на межах, да время от времени, забавляясь, взвихривал свежий снег. Сергей Макарович пошевелил плечами. Усталость чувствовалась. Пожалуй, завтра будет болеть спина. Но это пустое дело! Это оттого, что начал отвыкать от крутой работы. Можно будет утром пойти на ферму, взять вилы и размяться…

Калач за пазухой оттаивал медленно, а Сергею Макаровичу хотелось есть, и он шевелил губами, глотал слюну.

Перед глазами покачивались былинки сена. Среди них мелькнули чуть заметные тёмные лепёшки. Ягоды! Скинув рукавицу, нащупал веточку сухой клубники. Долго искал ещё, но больше не было. Жаль. Сухие ягоды вкусны. Откусил стебелёк мятлика и начал медленно перетирать передними зубами. Хорош Язевый лог! Нигде нет такого сена. Жаль отдавать Шарову под затопление. Но теперь уже придётся поступиться.

Снег быстро потемнел, будто сквозь него, как сквозь пропускную бумагу, проступили разлитые синие чернила. Сено из светлозелёного превратилось в чёрное. Боковой ветер, натужась, пробовал приподымать воз, но у него не хватало силы.

Хлеб, наконец, оттаял. На редкость вкусный калач испекла Анисимовна! Давно-давно Сергей Макарович не ел такого хлеба! Дома он скажет жене: «Ну, стряпуха ты у меня ладная! Ой, мастерица!..»

На ферме, когда приехал Забалуев, уже никого не было. Игнат Гурьянович, заслышав скрип полозьев, вышел встретить возчика.

— Тех орлов нет здесь? — справился Сергей Макарович о Кольке и Митьке.

— Улетели в домашнюю сторону, — ответил старик. — Днём здесь вертелись. А когда узнали, что ты уехал третий раз, — от стыда сбегли.

— Огнев не был? Только сейчас ушёл? — переспросил Забалуев. — Жалко… — И напомнил. — Коней-то надо проверить.

— Так знаю — берёг ты их.

— Нет, нет, пойдём. — Сергей Макарович подходил к каждой лошади, совал руку под хомут и настойчиво требовал. — Проверь, проверь. Плечи совсем сухие…

Игнат Гурьянович взял вилы, хотел помочь скидать сено в омёт, но Забалуев остановил его:

— Такого уговора не, было.

— Я помаленьку… Никто теперь не видит…

— Всё равно. Один начал — один закончу.

И Забалуев, скинув полушубок, принялся сбрасывать сено с саней.

— Сколько же, Макарыч, трудодней тебе запишут за эту штурму?

— Я безо всякого штурма работал, — отозвался Забалуев. — И не из-за трудодней. Люблю, чтобы всё кипело!

В зимнюю пору одной из главных забот Сергея Макаровича становилась маслобойка. То было старое, почерневшее от времени, низкое и тесное деревянное зданьице, где всё — стены, потолок, даже земляной пол — всё пахло конопляным маслом. Этот острый запах с детства казался самым приятным. В потрёпанной домотканной одежонке шестилетний Серёжка прибегал сюда в лютые декабрьские морозы и возле печки, где сидели такие же оборвыши, терпеливо ждал, когда наступит его черёд погонять коня. Дождавшись, он брал в руки хворостину и отправлялся в тёмный, холодный сарай. Там ходил по кругу конь, впряжённый в большое колесо. Под ногами скрипел утоптанный снег, над головой грохотали деревянные шестерни. Хитрые сверстники болтали, что им не только ночью, а даже днём случалось видеть, как по шестерням прыгал волосатый домовой. Страшными рассказами хотели напугать и отвадить от маслобойки. Не тут-то было! У Серёжки упрямства хватало на десятерых! Конечно, он дрожал под сараем и дрожал не от острого ветра, проникавшего через щели, но не сдавался, не убегал, — впереди его ждала награда — горячий жмых. Что могло быть для него в ту пору вкуснее конопляного жмыха? Только пряничные петушки на базаре, так за петушка надо заплатить грош! А хозяин маслобойки, лоснящийся от зелёного масла бородач, позволял после работы досыта наедаться жмыхом. Иногда удавалось даже положить про запас в карманы две-три горсти! Вот как!..

Когда Сергей Макарович вернулся в Гляден, он первым делом подправил полуразрушенную маслобойку. Сам стал маслобойщиком. В трудные годы войны выдавал на трудодни конопляное масло и прослыл заботливым председателем.

Да и сейчас Сергей Макарович часто сам вставал к котлу; наблюдая за железной мешалкой, которая переворачивала запарку, покрикивал коногону:

— Веселей! Веселей!..

Горячую запарку он «пробовал на ощупь» — сжимал в кулаке. И никто другой, кроме него, не мог с точностью определить степень её готовности. Когда между крепкими пальцами начинало поблёскивать зелёное масло — он останавливал коня. Запарку выгребали из котла и клали под пресс. А прессом служило толстое бревно, которое приводилось в движение деревянным воротом…

Всё здесь оставалось таким, каким было в дни его детства!

Колхозники поговаривали — пора бы купить железный пресс. Забалуев не соглашался:

— Незачем тратиться. Бревно выжимает досуха.

Вместо коня советовали поставить мотор. Забалуев тоже возражал:

— Тогда придётся весь привод менять. А так завод ещё послужит…

Стены ветхого зданьица держались, по словам сельчан, не столько на многочисленных подпорках, сколько «на честном слове». Никита Огнев стыдился называть маслобойку заводом и однажды, не выдержав, настойчиво сказал, что эту рухлядь пора сломать на дрова.

— Ишь ты! Какой бойкий! — возмутился Забалуев. — Ты, наверно, забыл, что мы на этом заводе куём деньги? Масло-то на базар возим! А ты, чего доброго, скажешь, что и коноплю не надо сеять! Были такие молодчики в тридцатом году! Я помню, доказывали: надо без конца сеять пшеницу по пшенице. Совхозы зерновые — и всё! А я на партийной конференции выступил и привёл пословицу: «Хлеб по хлебу сеять — ни молотить, ни веять». И вышло по-моему. Ошибку-то поправили по всему Союзу. И ещё я говорил: мы любим белые пшеничные калачи, но и каша — пища наша! Привыкли с малых лет. А каша, — подчеркнул Сергей Макарович с улыбкой, от которой его круглое лицо начинало лосниться, — каша, все знают, просит масла. А ты…

— Я говорю тоже, что сеять коноплю надо. Может быть, даже больше, чем сейчас. Но не путаться с переработкой, а сдавать государству.

— Ищешь, где полегче? А я трудной работы не боюсь. И забочусь об интересах колхоза. Опять же верёвки у нас не покупные!

— Наши интересы останутся при нас. Государство, в порядке отоваривания, будет отпускать и масло, и жмых, и сахар…

— Слышал.

— Пора распроститься с этой кустарщиной. На государственном заводе из нашего сырья сделают масло получше.

Они долго спорили, но оба остались при своём мнении.

Для агронома Чеснокова эта зима оказалась беспокойной.

Раньше у него было три заботы: годовой отчёт, план на новый год и проверка всхожести семян, — оставалось достаточно времени для поездок в город, где он помогал жене продавать на базаре свинину. После базара они отправлялись в магазин и придирчиво выбирали или крепдешин на платье, или бостон на костюм, или драп на пальто. По субботам ездили на пельмени к городским друзьям. Больше всех Чеснокову нравился весёлый и приветливый Валентин Жукобоев, хвалившийся первым в городе электрическим холодильником, пушистым серым котом Дуралеем и «домашним спотыкачом». От этого снадобья, валившего на землю даже самых крепких людей, целую неделю гудела голова и покалывало в боках.

Жукобоев ни на минуту не расставался с картами. Ещё за ужином доставал свою дорогую атласную колоду и, хлопнув по ней ладонью, спрашивал:

— Начнём по маленькой? Чтобы время не терять…

И друзья «садились за пульку». Они с жаром и азартом кидали карты на стол; дымили дорогими папиросами; в короткие перерывы пили крепкий чай, проглатывали по куску торта или грызли яблоки, не замечая ни вкуса, ни аромата. На карточном столе росли строчки цифровых записей, в пепельницах и чайных блюдцах громоздились окурки, под потолком клубились, опускаясь всё ниже и ниже, тучи сизого табачного дыма, и лица игроков постепенно становились такими синими, что они походили на утопленников. Утром друзья проветривали комнату, опрокидывали по стопке, выпивали по стакану кофе и, осовевшие до одури, снова брались за карты. Игру заканчивали поздним вечером. И всё это почему-то называлось «культурным отдыхом».

Чесноков почти всегда оставался в проигрыше. Но он не жалел об этом, надеясь на фарт в будущем.

Весна разлучала друзей. Скучая по обильной и сытной еде и, особенно, по картам, они ждали наступления зимы. Нынче первая встреча состоялась у Жукобоева. Чесноков проиграл двести семьдесят три рубля. Хотя деньги перешли в карман его начальника, всё же хотелось поскорее отыграться, и агроном, зная свой черёд, начал готовиться к приёму гостей. С помощью соседей он зарезал откормленную свинью и опалил на большом костре, разведённом в пустом огороде. Теперь чёрная туша лежала возле огня на соломе, Игнат Гурьянович гладил её раскалённым ломом, отчего поджаренная кожа становилась ещё чернее. В это время, отыскав Чеснокова по смрадному запаху, растекавшемуся из огорода, пришёл Огнев.

— Смолите? — намекнул на то, что свиные кожи полагается сдавать в Заготживсырьё.

— Люблю домашние окорока! — объяснил Чесноков. — А без шкуры тут не обойдёшься.

Игнат Гурьянович положил остывший лом, отхватил ножом чёрное, свернувшееся в трубочку, как подпалённая береста, свиное ухо, и, разрезая на части, начал угощать всех. Огнев отказался. Чеснокову это не понравилось, и он, жуя поджаренный хрящик, намеренно причмокивал:

— Вкусненько! Даже очень!..

Тушу обложили соломой, полили горячей водой, а потом сели на неё верхом.

— Пусть попреет, — сказал Игнат, — лучше отстружется грязь. Кожа будет, как восковая!

Сидя на туше, Чесноков спросил Огнева:

— Дело есть ко мне или так зашли?

— Есть одна просьба, — ответил Никита Родионович, — но я лучше вечерком загляну.

Вечер Чесноков провёл в лаборатории. Сидя за письменным столом и разглаживая подушечками пальцев мелкие складочки на лбу, он мысленно спрашивал себя — о чём Огнев заведёт разговор? О севообороте или ещё о чём-либо другом? Ясно одно, — предстоит какая-то дополнительная нагрузка. Удастся ли отбояриться?..

Огнев сел на табуретку у стола, глянул на Чеснокова. Какое у него постное да усталое лицо! От замызганных стёганых брюк и старых валенок пахло палёной щетиной… О деле Никита Родионович заговорил не сразу, вначале спросил — много ли нынче работы на участке?

— У меня всегда вот так! — Чесноков провёл ладонью над головой, начинавшей лысеть с макушки, а потом указал на столы, заваленные мешочками с зерном. — Всё это надо обработать, записать. А на носу — годовой отчёт.

— Когда работы много, тогда и жить веселее, — заметил Огнев. — А когда мало — можно с тоски завянуть.

— Работа работе рознь. В нашем деле недолго и умственное переутомление получить. Головная боль, порошки, микстуры…

— Об этом лучше не думать.

— Думы сами приходят — нас не спрашивают. Ведь мы, агрономы, из года в год работаем без настоящего отдыха. Другие в хорошую летнюю пору ездят в Крым, в Сочи, теперь вот ещё на Рижское взморье…

Не повезло им с агрономом. Совсем не повезло. Отовсюду, слышно: агрономы — всему новому закопёрщики! Инициаторы! Беспокойные люди! А этот, как замшелый пень… Но другого пока что нет, значит надо этого растормошить.

— У меня просьба, — заговорил Никита Родионович с такой непреклонной настойчивостью, при которой трудно ответить отказом. — Помогите комсомольцам. Прочитайте лекции по агротехнике. Раза два в месяц. Не больше. Старшей в группе — Вера Дорогина.

— Слышал… — буркнул Чесноков и поморщился. — Кто же, кроме неё. затеет…

Почувствовав, что уже прорвалась его старая неприязнь к Дорогиным, агроном замолчал.

…Пять лет назад, возвращаясь в Гляден, Чесноков надеялся поселиться в отцовском доме. Нарядные резные наличники. Зелёная крыша. Парадное крыльцо. Тесовые ворота. В палисаднике сирень… Кто живёт там после смерти родителей?.. Председатель сельсовета, надо полагать, догадается предложить: «Занимайте по наследству…» Но на усадьбе рос высокий и лопушистый дурман. Оказалось, что дом, по настоянию Дорогина, был перевезён в колхозный сад, где Петренко читал лекции на первых курсах садоводов. Теперь там разместилась бригада: в одной комнате стоят топчаны, в другой учётчица пишет трудодни, в третьей — столовая, а в четвёртой во время ненастья бабы сушат шали да чешут языки… А ему, Чеснокову, дали одну комнатку. Расщедрились!.. Но приходится мириться с теснотой и даже улыбаться: до-во-лен!..

Кружок ему совсем не по душе. Дорогиной тяжело учиться заочно в сельхозинституте, вот и придумала для себя постоянную консультацию, подговорила подружек… Вчера она заходила к нему в сортоучасток. Могла бы сама попросить вежливо. Так нет, обратилась за поддержкой к секретарю парторганизации. Попробуй-ка теперь отказаться, — не оберёшься упрёков: «Агроном не желает помочь молодёжи! Антиобщественник! Консерватор!..» Всего наговорят. Батюшку припомнят. И, конечно, статью профессора Желнина, который выступил в защиту Дорогина от его, Чеснокова, якобы несправедливых нападок. Никто не хочет понять, что этот Сидор Желнин зажимает критику. Вот и поговори с ними…

Устало поглаживая узкий морщинистый лоб, Чесноков промолвил:

— Времени у меня мало. Очень мало. Минуты на счету…

— Вечерок не поиграете в карты — беды не будет, — холодно улыбнулся Огнев. — Наоборот — деньги останутся при себе!

Чесноков нахохлился. Откуда пронюхал партийный секретарь о картах? Даже о проигрыше знает!.. Ничего не поделаешь, приходится соглашаться.

— Только бы… не по субботам.

— Есть пожелание — по пятницам.

Дёрнула их нелёгкая выбрать день, в который он обычно готовится к очередной поездке в город или к приёму гостей.

— Видите ли, по пятницам…

— В таком случае, передвинем на четверг. Затвердили?

— Ладно, буду как-нибудь за счёт сна выкраивать часы…

Накануне первого занятия Вера зашла к Чеснокову и спросила план на всю зиму. Агроном пожал плечами:

— Зачем разводить писанину?

— Хотелось, чтобы комсомольцы тоже готовились, читали…

— Ваше дело— слушать.

Стоя у стала, Вера спросила, когда он прочтёт лекцию о конопле.

«Вот и призналась! — подумал Чесноков, собирая морщинки на лбу. — Для себя старается, для своей славы».

Ему, зерновику, не хотелось думать о технических культурах, и он сказал, что о конопле поговорят в апреле. Про себя решил: к тому времени кружок, конечно, распадётся. А назойливая звеньевая пусть сеет коноплю, как знает.

Чесноков поднялся со стула. Он считал разговор законченным. Но Вера не уходила. Она задумчиво чертила ногтем указательного пальца по дощатому столу. Что ей делать? Повернуться и, не скрывая недовольства, уйти домой, ждать апреля, когда агроном соизволит прочесть лекцию о конопле, или сейчас рассказать о своём смелом замысле, спросить совета. Вчера отец подбодрил: «Действуй! Ставь опыты». Но ведь он никогда не сеял конопли. А агроном подскажет такое, что самой не приходило в голову, предостережёт от ошибки. Ведь для него опытные делянки — главное в жизни. Он может сразу заметить: «Э-э, тут неправильно» и посоветовать: «Начинай вот так…» А если отрежет: «Ничего у вас не выйдет»? Бросить?.. Нет, тогда она в сельхозинституте поговорит с профессором или напишет в филиал Академии наук. А может, никому не напишет, будет делать по-отцовски — молча, упрямо, настойчиво, чтобы потом объявить: «А вот вышло!»

Чесноков решил поторопить её:

— Что ещё есть ко мне?

Вскинув голову и глядя ему в глаза, Вера заговорила быстро-быстро. Она говорила о выносливости и скороспелости конопли, о сроках посева и уборки, а под конец выпалила, что собирается попробовать вырастить два урожая в год. Облегчённо опустившись на стул, добавила тихо:

— Вот что я задумала…

Чесноков потряс головой, словно ему, как бывает после купанья, налилась в уши вода. Упершись кулаками в стол, он смотрел на неё сверху вниз и оттого походил на вопросительный знак.

— Здесь, в Сибири, два урожая?!

— Здесь, у нас. Два урожая!

Агроном выпрямился, раскинул руки, как бы собираясь воскликнуть с издевкой: «Посмотрите, что творится!», но вдруг уронил их на стол и, не скрывая ухмылки, спросил:

— Это вы сами придумали или… или родной батюшка поднаумил?

— При чём тут отец?.. Я не маленькая.

— А при том, что некоторым людям закон… — Чесноков замялся, удерживая себя от резких выражений. — Закон природы нипочём… Надо понимать: конопля не редиска!

— Ну и что же?

— А то, девушка, что я не знаю никакой другой культуры, которая в местных метеорологических и климатических условиях была бы способна давать по два урожая. Для меня это звучит как парадокс!

— А для меня звучит иначе…

У Веры заалело лицо, между бровей легла упрямая складка. Девушка встала и, забыв варежки на углу стола, пошла к порогу. Хлопнув дверью, она сбежала с крыльца, злая на себя за то, что не с тем, с кем нужно, затеяла разговор о конопле; идя по улице, продолжала мысленно спорить с Чесноковым: «Вот увидите, выращу!..»

Она не замечала, что у неё не было варежек, что на густых ресницах мороз наращивал белый пух инея.

Чесноков, ошеломлённый дерзновенной темой разговора и неожиданной вспышкой Веры, проводил её пасмурным взглядом: «Еж, а не девка!..»

Он сел на стул, подпёр впалую щёку рукой и задумался:

«А вдруг она опрокинет этот парадокс? Чем чёрт не шутит!.. Тогда мне жизни не будет, — везде начнёт трещать: «Чесноков не поддержал», «Чесноков не помог», «Чесноков высмеял. Тот раз — отца, теперь — меня. Зовётся агрономом, а опытников гробит…» И все козыри будут у неё. А мне и крыть нечем».

Откинувшись на спинку стула, он хлопнул себя ладонью по лбу: «А ведь, в случае удачи, можно, вместе с ней, попасть в число знатных! Оказаться при выигрыше! Награду получить!»

Увидел забытые девушкой варежки — белые, с голубыми ёлочками, пушистые, тёплые; взял их и, положив перед собой, погладил:

— Холод заставит вспомнить.

Долго прислушивался: вот-вот заскрипит снег у крыльца…

Но на дворе, на улице, казалось, даже во всём мире, подобно неподвижной толще морозного воздуха, прочно залегла студёная тишина.

«Ну, характер! Батькина дочка! Ведь не может быть, чтобы не хватилась варежек…»

В такую пору лучше бы всего пожарче натопить печь да сыграть бы в картишки, хотя бы с женой. В простого дурака… И ни о чём больше не думать. Но…

Чесноков вздохнул, достал с полки один из томов сельскохозяйственной энциклопедии и нашёл статью о конопле.

Комсомольцы сидели на скамьях по обе стороны длинного стола, выдвинутого на середину комнаты. Огнев — в углу на табуретке, с блокнотом в руках.

Чесноков одет в шёлковую рубашку с галстуком, в чёрный бостоновый костюм, в который он наряжался только по тем дням, когда отправлялся в гости к городским друзьям.

Прихрамывая, он медленно похаживал возле своего стола, поскрипывал новыми ботинками, и лицо у него было праздничным: сам себе нравился в этом костюме, сшитом в лучшем ателье!..

Первая лекции — о почвах. Чесноков начал с рассказа о страшной засухе 1891 года, охватившей 29 губерний юга России. В тот год Докучаев заканчивал знаменитую книгу «Наши степи прежде и теперь», а Вильямс готовил первую публичную лекцию о физических свойствах почвы. Это было началом почвоведения.

Вера покусывала кончик карандаша, временами слегка склонив голову набок, принималась писать в тетради, развёрнутой на столе. Тася тоже записывала. Гутя часто зевала, прикрывая рот ладошкой, — прошлой ночью поздно пришла с вечеринки и не успела выспаться. Лиза, ссутулившись, украдкой доставала из кармана семечки, лущила в руках, скорлупу роняла под стол, а зёрнышки бросала в рот. Катя то и дело почёсывала карандашом за ухом. С непривычки не хватало терпения.

Лектор говорил быстро, речь обильно насыщал терминами: «эрозия», «структура», «органические вещества», «факторы плодородия».

«Слова из него сыплются, как сухари из мешка», — подумала Лиза. После каждого непонятного термина она посматривала на подруг, — неужели девчонкам знакомы эти мудрёные слова? — и опять принималась за семечки.

Вера крупными буквами написала в тетради и передвинула Лизе: «Ты не мышка, перестань грызть подсолнухи». Кому приятны такие замечания? Тоже начальница нашлась! Лиза оттолкнула тетрадь:

— Подумаешь, строгости какие!

— Не мешай, пожалуйста, — попросила Вера.

Агронома раздражало, когда люди, перестав слушать, начинали шептаться. В такие минуты он прерывал лекцию и, укоризненно глядя на шептавшихся, говорил: «Я подожду». Сейчас ему особое удовольствие доставила возможность одёрнуть Дорогину.

— Скоро вы там обсудите свои дела? — язвительно спросил он.

Лиза думала, что Вера всё свалит на неё, но та извинилась и, подтянутая, строгая, снова приготовилась записывать лекцию.

Чесноков перешёл к разделу обработки почвы. Гутя перестала зевать и взялась за карандаш. Лиза забыла про семечки и слушала, не сводя глаз с агронома. Слушали все.

Чеснокову стало приятно, что он, против ожидания и без всяких к тому усилий, пробудил интерес к лекции. Это льстило его самолюбию. И он забыл, что ещё недавно считал вечер потерянным.

Когда он закончил, Вера поблагодарила его от всех комсомольцев.

— Лиха беда — начало, — добродушно улыбнулся агроном.

— А начало положено удачно! — отметил Огнев.

— Ладненько! Ладненько!

Достав из письменного стола варежки, Чесноков шутливо потряс ими перед Верой:

— Сейчас отдать или оставить в залог до завтра? Хотя завтра у меня… — Он вспомнил, что ему нужно готовиться к очередной поездке в город, — попутно разузнает, как там смотрят на затеи Дорогиной, — и, отдавая варежки, пригласил звеньевую на понедельник. — Приходите вечерком. Подробненько поговорим о вашей конопле.

Самой приятной новостью того года явились огни Днепрогэса, поднявшегося из руин. Одновременно были возрождены восемьсот заводов и фабрик. Окрепли и развернулись во всю мощь ровесники многих фронтовых побед. Так в Рубцовске сошёл с конвейера десятитысячный алтайский трактор, в Красноярске — первый самоходный комбайн.

Павла Прохоровича взволновало и обрадовало то, что — после долгого перерыва — собрался Пленум Центрального Комитета. В решениях Пленума были ответы на некоторые из беспокойных вопросов Шарова, на его раздумье о путях восстановления сельского хозяйства. Павел Прохорович узнал, что конструкторами созданы новые машины. Поскорее бы изготовили их да побольше! А самое главное — там говорилось, что в Зауралье и Сибири следует сеять два сорта пшеницы — скороспелую и позднеспелую. Дойдёт черед и до других новшеств.

Через несколько дней появился Указ о присвоении сорока девяти лучшим передовикам сельского хозяйства звания Героя Социалистического Труда. За первыми наградами последовали другие. Мелькнули знакомые фамилии гляденских колхозниц.

— Девки обскакали нас! — шумел Кондрашов в кабинете Шарова. — Благословляй меня на десять гектаров. Я все курятники вычищу, из всех печей золу выгребу на удобрение. Громкий дам рекорд!

— Действуй! Только на всей посевной площади бригады.

— Ну, ты — опять своё.

В кабинете сидели бригадиры, члены правления, заведующие фермами. Собрались на очередную планёрку. Пришли без опоздания, и Шаров про себя отметил — многие из них в армии привыкли к точности и чёткости, научились ценить время.

— У нас, как на фронте, — заговорил он, и это было не поучение, а раздумье вслух. — Помните, каждое наступление готовилось постепенно, тщательно? Сначала подбросят боеприпасы, горючее, продукты; передвинут резервы; сосредоточат танки, артиллерию, самолёты. А уж потом — удар. Выигрыш сражения. Наша задача — покончить с недородами. И у нас будут ежегодные высокие урожаи…

— Да что ты нам лекции читаешь! — Кондрашов укоризненно ткнул в сторону председателя шапкой, зажатой в руке. — Будут, будут… Через три-четыре года? А мне не терпится. Охота нынешним летом опрокинуть Забалуева на обе лопатки.

— Отлично! — подхватил Шаров. — Посылай завтра подводы за минеральными удобрениями.

Бригадиры докладывали о неотложных делах. Время от времени Шаров вносил поправки. Делал он это так тонко, что иногда слышалось в ответ: «Я тоже подумывал…», «Да, так, пожалуй, будет лучше». Они вспомнили и о дополнительной очистке семян, и о ремонте машин, и о многом другом, что предстояло делать завтра каждому из них.

Весь вечер Павел Прохорович насторожённо посматривал на бригадира второй бригады Субботина. Это был довольно молодой, громоздкий человек, голова у него походила на свежий, лохматый стог бурьянистого сена, взъерошенного ветром, нос толстый, рыхлый, даже зимой запылённый, а глаза едва заметны, будто мышки в норках. Не легко понять, что на душе у этого человека. Всегда скупой на слова, сегодня он молчал больше обычного.

Шумливый и насмешливый Кондрашов, сидя рядом, не выдержал и толкнул его:

— Что ты, сосед, такой серый, как ненастный день? Будто у тебя баба на сносях ходит и грозится седьмую девку подарить.

Переглянулись пересмешники (у Субботина росло шесть дочерей!), захихикали.

Субботин как глыба навис над маленьким Кондрашовым, собираясь обрушить на него какое-то тяжёлое слово, но в приоткрытой двери десятый раз показалось розовое, как раскалённая сковорода, лицо Стёпы Фарафонтова, и все захохотали.

— А чего я тутока смешного сделал? — Язык у парня ворочался туго, словно у ребёнка, ещё не научившегося говорить. — У всякого может быть своя докука. Вчера сказали: принеси заявленье — вырешим. Теперича заволокитили…

— Получше, Стёпка, попроси, — подзуживали из-за двери.

Фарафонтов перешагнул порог, мял клочкастую заячью шапку в руках и мямлил:

— Ну, Павел Прохорович… Правление всё вообще… Отпустите меня. Одного-то можно…

— Нельзя! — с напускной суровостью потряс головой Кондрашов. — Без тебя колхоз нарушится. Ты — главная подпорка!

— Ну-у, сказа-ал… Есть мужики проворнее меня. Вон Демид Ермолаевич Субботин. На нём — вся бригада. А я что?..

— А кто будет племенному быку хвост крутить? Он, кроме тебя, никого не признаёт. На всех кидается. Ты хочешь, чтобы кого-нибудь рогами запорол? Такие твои зловредные замыслы?

— Без всяких замыслов… Я ведь тоже за колхозы. Понимаю.

— А сам увиливаешь. Увёртыш! — продолжал строжиться Кондрашов. — Ты к Бабкиной обращался? Нет. Сразу — в правление. Надо, брат, по инстанциям.

Поднялась Катерина Савельевна, заговорила строго, отсекая концы фраз взмахом руки:

— Сразу скажу, не отпустим с фермы. И для твоей же, Степан, пользы. Да. Чтобы ты был сытым и здоровым…

— Одного-то можно… К быку найду замену…

— Куда ты рвёшься? Подумай. Что будешь в городе делать? Улицы подметать? Только. Да ты с твоим… — Катерина Савельевна хотела сказать: «умишком», но вовремя поправилась — …с твоей ленью на хлеб не заработаешь. Определённо.

Фарафонтов не отступал. Никакие доводы на него не действовали. Чтобы избавиться от назойливого просителя, Шаров передал заявление Катерине Бабкиной. Пусть обсудят на ферме.

За всё это время Субботин не проронил ни слова; облокотившись на колени, уставился в пол.

Когда разговор закончился и люди стали расходиться, он поднял недобрые глаза на Кондрашова, но тот опередил:

— За целый-то час придумал сдачу на мои слова? — спросил с остренькой усмешкой. — Выкладывай.

— Ничего я не придумывал. А скажу — язык у тебя, как шило. Но колет без толку.

Субботин пережидал Кондрашова. А тому не терпелось узнать: что задумал сосед? О чём поведёт речь? Шаров показал Герасиму Матвеевичу на часы: пора отдыхать. Остались вдвоём. Но Субботин попрежнему сидел, опершись локтями о колени. Павел Прохорович подошёл и сел рядом с ним:

— Потолкуем, Диомид Ермолаевич. Что у тебя наболело?

— Решил уехать, — угрюмо ответил бригадир, не подымая глаз.

— Как Фарафонтов? «Одного-то можно отпустить…»

Шаров почувствовал, что сказал лишнее. Такими сравнениями с глуповатым парнем Субботина не проймёшь. Он промолчит, не выскажет обиды, а сделает, что задумал.

— Ты, Диомид Ермолаевич, чем-то недоволен? — мягко и озабоченно заговорил Шаров. — Обиду затаил. Носишь на сердце. А ты говори прямо. В глаза. Будет лучше.

— Могу сказать. — Бригадир медленно поднял голову, будто она была свинцовой. — И ты сам, наверно, помнишь: не отпустил меня к шуряку на свадьбу.

— Только и всего?!

— Не мало. — Субботин почесал за ухом. — Свадьба — дело большое. От неё — всё. Либо у человека отрастут крылья, либо ноги подкосятся. Вдруг понадобится поддержка, совет? А мы даже не знаем молодухи. Не уважили её. Стыд сказать, на свадьбе не погуляли. Непорядок!

Молчаливый бригадир разговорился, и это уже было хорошо. Шаров напомнил ему: летний день год кормит. Потому и не отпустил на свадьбу. В страду не до гулянок. И в прежнюю пору это понимали: в поле мужики работали без отдыха, без выходных дней.

— А я хочу — с выходными, — упрямо заявил Субботин. — И чтобы отпуск был. Вот и решил…

— У тебя, Диомид Ермолаевич, полдюжины дочерей. Куда ты с ними?

— Не тебе о них заботиться. Прокормлю. Одену. На ноги поставлю. Как-никак, там получка — два раза в месяц! А у нас? Никаких денежных авансов. Целый год ждать скучно. Баба в тягости и то ходит меньше. Ребёнок народится — пол-литра купить не на что. А ведь полагается угостить родных. Неужели все праздники до годового отчёта откладывать?

В словах бригадира была правда, и Павел Прохорович, не умея кривить душой, не стал возражать. Он спросил:

— Значит, шурин сманивает в город?

— У меня своя голова на плечах. А шуряк, конечно, поможет. Есть где притулиться в первые дни.

«У всякого свои мотивы, — задумался Шаров. — Девки на город кивают: «Там каждый день — кино». Капа про обновки толкует. Этот — про авансы и отпуска. Пока что — козыри у них. Надо поравнять. Киносеансы мы нынче уже будем устраивать на бригадах каждую неделю…»

Пауза затянулась. Субботин мог оказаться в выигрыше, и Павел Прохорович поспешил нарушить молчание решительным натиском:

— Мы с тобой — однополчане. Ты был ефрейтором. Водил отделение в атаку. У тебя — три ордена Славы. Медали во всю грудь. За храбрость. За образцовое выполнение воинского долга. За преданность Родине. Всё — по заслугам. Ну, а представь на минуту… Вот ты, к примеру, струсил в бою. Твои солдаты ушли вперёд, а ты — в кусты. Рядовым бойцам — награды за победу. А тебе что?.. Сам знаешь… Вижу, хочешь возразить: нельзя сравнивать. Конечно, аналогия относительная. Но у нас ведь, дорогой мой Диомид Ермолаевич, тоже наступление. Битва за высокие урожаи. И мы с тобой — командиры. Ведём людей в атаку. Разве мы можем допустить мысль о дезертирстве? Совесть не позволит. Наш долг — удержать в строю таких, как Стёпа Фарафонтов. Он, кажется, твой племянник? Поговори с ним завтра. Растолкуй всё, будь добр. Прошу тебя, как однополчанина.

Не успевая возражать, Субботин похлопывал шапкой по колену. Шаров боялся, что вот сейчас бригадир нахлобучит её на голову, уйдёт, молчаливый, угрюмый, а утром уедет к своему шурину. За Диомидом потянется его родня, ополовинится бригада… Надо удержать мужика. Во что бы то ни стало, удержать. И Павел Прохорович, похаживая по комнате, говорил всё с большим и большим накалом:

— В твоих словах есть правда. И мы воюем за неё. Со временем введём отпуска. Построим свой дом отдыха. На берегу пруда. Возле Бабьего камешка. Тут и купанье, и рыбалка, и грибы в лесу. Как только укрепим экономику — примемся за всё это. Как ты посоветуешь сделать? — неожиданно спросил он, остановившись против Субботина. — Лучшим работникам — месячный отпуск, да? Тем, кто выработает, допустим, пятьсот трудодней.

— Шестьсот, — поправил его бригадир, по-военному поднявшись на ноги. — Пусть заработают!

— Верно! Ну-ка подсаживайся к столу — запишем всё. За четыреста трудодней — полмесяца? Так! Посоветуемся с людьми и запланируем…

У Шарова полегчало на душе.

— А в гости к шурину съезди. Трёх дней тебе хватит? Вот и хорошо. С женой собираешься?

— С ней… будь она неладная. — Субботин закинул ногу на ногу, свернул ножку из газетного обрывка, жадно глотнул дым, а потом струйкой выпустил в потолок.

По дороге домой Шаров, думая об отпусках, спросил себя: «Как сделать это?.. Чего доброго опять обвинят в нарушении Устава? Скажут: директивы нет!.. А сделать нужно. Необходимо! И пусть в центре подумают о поправках к Уставу. Жизнь-то идёт. И требует новшеств…»

Подбитые шкурками с ног косули, широкие охотничьи лыжи легко скользили по снегу: Вася шёл в Гляден. Темнозелёная ватная стёганка на нём, словно поздняя луговая отава, обросла инеем, даже чёрный ремень поседел. За пазухой — яблоки. О них — забота. Время от времени Вася запускал туда руку и щупал: тёплые. Прошлой зимой Вера ела мёрзлое яблоко и припрашивалась: «Ещё бы столько да полстолька…» Если не уехала, попробует нынешних…

Вчера прочитал Указ: Дорогину — орден Ленина. Для всех садоводов — праздник! Государственное признание! Пусть-ка теперь кто-нибудь попробует брюзжать: сады, дескать, ненужная забава. Голос осекётся!

Шаров послал старику телеграмму, поздравил от всего колхоза. Вася мог бы так же… Но сердце стучало: туда! Скорей туда! Пожать руку, поговорить… Увидеть Веру или хоть что-нибудь узнать о ней…

Можно бы запрячь Лысана. А куда его там поставишь? На конный двор? Просить разрешение у Забалуева?.. Легче проглотить лягушку, чем с ним разговор вести.

А лыжник — вольный ветер: куда захочет, туда и повернёт.

Ночевал в своей садовой избушке. На рассвете двинулся вниз по Жерновке, укрывшейся от зимы под толщу льда и снега. Из-за леса показалось по-зимнему ленивое солнце и сразу же подняло две оранжевых руки, как бы сдаваясь на милость мороза. Вялые солнечные лучи, с трудом пробивая густой, затуманенный стужею воздух, падали косо, и на розоватом снегу, будто на матовом стекле, возникали и стлались под ноги длинные лиловые тени прибрежных сосен. Там, где река делала петли, лыжник взбирался на берег и нырял в густые хвойные заросли.

За Язевым логом увидел шалаш — летний приют инженера, которому был заказан проект второй гидростанции. А рядом возвышался Бабий камешек — серая гранитная скала, отшлифованная водой и ветром. С трёх сторон к ней подступил сосновый бор. Одна маленькая сосенка, вырвавшись из цепких объятий леса, вскарабкалась наверх. Дикий ветер закинул ветки на одну сторону, взлохматил их, как длинные девичьи волосы. Но упрямая сосенка не покачнулась, не. уступила ветру, — её не страшат невзгоды.

Припомнилась старинная бывальщина. В давние времена у одного бедного пастуха была дочь, красивее всех на Чистой гриве. Она любила молодого охотника. Но отец девушки польстился на богатый калым и просватал её за дряхлого бая. Горька была участь потерять любимого и стать третьей женой старика. Девушка не покорилась дурным обычаям. В непогожий вечер разрезала кошму юрты, вырвалась на волю и побежала к своему милому. Прислужники бая гнались за ней на резвых степных скакунах. Но она успела взобраться на вершину скалы. Вот этой самой… Крикнула о своей верности и бросилась в реку… Вот как любила!..

Васе хотелось подняться на скалу и глянуть вокруг, но гранит обледенел, щели до краёв были заполнены снегом, — ухватиться не за что, некуда поставить ногу.

Под обрывом шумела и пенилась река. Над полыньёй клубился пар. А на кромках льда посвистывали остроклювые рыболовы — зимородки, будто посмеивались над морозом: «Я живой! Жи-ивой!

За Бабьим камешком Вася вынырнул из леса и по мягкому склону поднялся на Чистую гриву. Вот и гляденские поля, неприбранные, унылые, желтела стерня, похожая на короткую щетину. Бесчисленные кучи соломы торчали, словно мёрзлые кочки на болоте. Между ними земля потрескалась от лютых морозов. Никто не заботился о накоплении снега.

В доме Дорогиных было тихо. Встретила одна Кузьмовна, сухонькая, завязками фартука перетянутая, как оса. Она обрадовалась, будто родному человеку, и рассказала: Трофим — в саду, Верочка — в городе.

— Ты, голубчик, пошто с лица переменился? Ровно на тебя нежданно-негаданно лихоманка напала! Дрожишь — зуб на зуб не попадает! — встревожилась сердобольная женщина. — Проходи. Обогрейся. Путь-дорога была дальняя. Чаю выпей с малиной. От сердца отхлынет… А мы о Верочке тоскуем. Мается там…

— А с ней в городе… никого нет?

— Кругом одна. Живёт у знакомых. Ходит на ученье. Домой сулится не скоро.

— Ничего. Это к лучшему. Что одна…

— Чего же, батюшка, хорошего? В чужом углу.

— Домой воротится! Вот я — про что. — Вася сунул руку за пазуху, достал ребристые яблоки и, одно за другим, передал Кузьмовне. — Вот принёс… Прошлой зимой Вере… Верочке понравились. Называются Шаропай.

— Большущие! Как брюква!.. Поминала Верочка про такие. Много раз поминала. — Кузьмовна бережно положила яблоки в приподнятый фартук. — Спущу в подполье. Полежат до неё. Крепкие — дождутся. А ты снимай одёжку. К Трофиму пойдёшь утром. Я пирогов с картошкой испеку…

Раздевшись, Вася прошёл в комнату. Там всё было так же, как в прошлом году, только простенок между окнами выглядел по-иному: наподобие полочки, прикреплена коричневая лесная губа, та самая, с белыми, как береста, красивыми разводами, а наверху — карточка Веры. Так вот для чего девушка выпросила эту простую находку! Эх, если бы он знал заранее, отыскал бы для неё самую большую! И не одну, а десять, двадцать… Сколько её душе угодно! По всем стенам могла бы так свои портреты расставить!

А карточка, видать, недавняя? Белая шаль, шубка с пушистым серым воротником. В глазах — горячие искринки, в уголках маленьких губ — едва заметная мягкая улыбка.

Чем дольше Вася всматривался в дорогие для него черты, тем острее чувствовал, что не сможет расстаться с карточкой. Ему показалось, что Вера снялась для него, и что карточка была отправлена в Луговатку, и он стал сетовать на почту. У них в отделении — сестра Капы, могла отдать своей хохотушке, а у той — мозги набекрень и, чёрт знает, какие расчёты. Как бы то ни было, а эта карточка — для него. И Вася положил её во внутренний карман пиджака.

Уже не присматриваясь ни к чему, тревожно прошёлся по комнате. А если Кузьмовна заметит пропажу? Сейчас войдёт и укоризненно покачает маленькой головой, поседевшей полосами: «Э-э, голубчик, заворовался! А Верочка что о тебе подумает?!». Ещё хуже, если при нём вернётся Трофим Тимофеевич. Старик посмотрит вприщурку и громыхнёт сердитой поговоркой: «Гость гости, а добра не уноси!».. Не поставить ли на место?..

Вошла Кузьмовна. Кроме хлеба, принесла на блюдечке чайную ложку и три яйца.

— Не обессудь на скудном угощении, — поклонилась гостю, приглашая за стол. — Курчонки скупо кладутся. Корм-то ноне худой.

На столе лежали горкой телеграммы. Кузьмовна отодвинула их.

— Погляди сколько! Манька-почтальонша носить устала, аж пятки отбила! Всё — сюда и сюда, а в сад — ленится.

Вася пообещал доставить телеграммы и принялся за еду. Кузьмовна внесла самовар, огромный, старый, во всю грудь — медали, на боках — латки из серебряных рублевиков. Самовар пофыркивал, будто недовольный тем, что его потревожили ради одного человека. А Кузьмовна, сидя против гостя, под шум пара, подымавшегося столбом до потолка, рассказывала:

— Дом выстудили. Почитай, весь день двери не закрывались. Стук да стук. Всё идут и идут, нашего Трофима проздравляют. У него рука вон какая сильная да костистая, а, подумай, надавили до боли. Вот и уехал старик. Он, может, и остался бы дома, ежели бы не случилось заварухи. Вчера Сергей Макарович не пришёл. Сказывают, недуги одолели мужика. Животом будто маялся. А сегодня притопал, чуть свет. Даже обниматься полез. Разговаривал громко, как с глухим. В гости звал. Теперь, говорит, всё понял. Есть, говорит, чем колхозу похвалиться. Совсем было записали в отстающие, а мы развернулись. Награды получаем! Ну, а наш не стерпел. Начал ему пенять. Всё припомнил. Все мытарствия. Вы, говорит, раньше меня в работе, — как-то он мудрёно назвал её, — по рукам и ногам вязали, а теперь пришли к моему костру погреться.

— Вот это здорово! — Вася подпрыгнул, едва не опрокинув стул, на котором сидел. — Люблю прямые речи!

— Слушай дальше, — остановила его Кузьмовна плавным жестом маленькой сморщенной руки. — Председатель, будто подавился, посинел, — слова не может вымолвить. А наш режет и режет. Теперь, говорит, у вас, наверно, и брюхо с яблок не будет болеть? Пришлю, говорит, корзину из подвала… Нашла коса на камень! Я боялась, водой придётся разливать. Но Сергей Макарович утихомирился, стал уговаривать: «Ссориться нам, сват, нельзя. О детях подумай, — им вместе жить».

Бабкин побагровел, забыл о еде. А словоохотливая женщина не хотела упускать возможности наговориться вдоволь:

— Трофим ещё больше раскалился: «Не зовите сватом. Не хочу слышать. Нет моего согласия». Забалуев тоже не мог остановиться, закричал: «Тебя, старого хрыча…»

— Да как он посмел?! — Вася стукнул кулаком по столу.

— А ему, голубчик, горла не занимать! Оно у него медное, как на пароходе гудок! — Кузьмовна дотронулась рукой до локтя парня, требуя внимания. — Так он и гаркнул: «Тебя, старого хрыча, дети не спросят. И меня не спрашивают. А я всё-таки — за них. Убегом свадьбу сыграем…»

Отодвинув недопитый стакан, Вася встал. Кузьмовна обиделась:

— Из-за чего же я самовар кипятила?

Но обиды у неё всегда были короче воробьиного клюва. Так и сейчас. Выйдя в переднюю проводить гостя, она снова принялась досказывать тем же ровным голосом.

— Разбежались они, как петухи после драки. Трофим — сразу в сад. И не велел никому говорить, куда схоронился. Ну, а от тебя, голубчик, утаивать грешно. Ты нашу Верочку, — ну, как бы тебе сказать? — всё равно, что с того света вывел. Я, когда в город ездила, в церкви поставила свечку Миколе-батюшке. Верочка корила меня всякими словами. А ты не обижайся. За твоё здоровье!

— Здоровья у меня хватит. Без всяких свечек.

Вспомнив о телеграммах, Вася вернулся в комнату, положил их в карман и, торопливо простившись с Кузьмовной, выбежал из дому.

Дрова в печурке давно сгорели. Угли покрылись золой… Плита, остывая, из багровой снова превратилась в чёрную. На столе чадила маленькая лампа без стекла. На низких табуретках сидели два старика. Оба в очках. Один починял полушубок, другой подшивал валенок. Когда они, отрываясь от работы, подымали головы, крошечный лепесток огня колыхался от их дыхания. Разговаривали об охоте.

— Ты скажи, Трофим, она, эта поганая гагара, которая с чёрными ушами, заговорённая, что ли? — спросил Алексеич. — Не веришь в заговоры? А я верю. Слово, по моему разумению, большую силу имеет. На фактах докажу. Вот эта гагара проклятая. Бес толкнул её мне на глаза. Я соблазнился, сам не знаю чем, — в ней, вонючей твари, ни жиру, ни мяса — одни кости да красивое перо. Начал палить в неё. А уж я ли не приучился к меткости! Сам знаешь, служил в сибирском стрелковом полку. В первейшем! Выстрелил раз — гагара нырнула, как ни в чём не бывало. Выстрелил два. Опять нырнула.

— Она успевает, пока дробь летит.

— Не говори пустое. Быстрее ружейного заряда ничего нет. Может, только одна небесная молонья… Я по той гагаре весь патронташ расстрелял. А ей хоть бы что! Даже хохолка не поцарапал.

— Бывало и со мной такое, — рассмеялся Дорогин, разгладил усы, но охотничьей бывальщины рассказать не успел. Обмёрзшая дверь надсадно скрипнула, и в клубах морозного воздуха, вломившегося в сторожку, показался человек, белый от инея. — И тут покоя не дают! — вырвалось у Трофима Тимофеевича.

Он отложил валенок и встал, высокий, хмурый, взъерошенные волосы упёрлись в чёрный потолок. Огонёк подпрыгнул над лампой и погас.

— Я сладких речей наслушался. Жизнь не приучила к ним, — ворчливо продолжал старик. — Если запросто пришли — милости просим!

— Я так… Телеграммы принёс…

Что за почтальон? Голос знакомый!

— Да это, кажись, Василий?! — припомнил Дорогин и, шагнув к парню, стиснул руками его узенькие плечи. — Спасибо, что вспомнил старика!

Алексеич засветил лампу, поставил чайник на плиту. А Трофим Тимофеевич без умолку расспрашивал гостя: как дела у него в саду? Хороший ли был урожай? А почему летом не приехал посмотреть новые прививки? Нет, нет, никакие оправдания не принимаются.

Парня отогрела не печка, а добродушно-ворчливые слова старого садовода. Ни от кого у него никаких секретов нет. Глядите. Учитесь. Пользуйтесь всем, что накоплено за долгую жизнь.

Раздевшись, Бабкин подошёл к столу и выложил пачку телеграмм. Вот их сколько! Спросив разрешения, он стал читать их вслух.

После ужина старики опять сели на свои низенькие табуретки, чтобы закончить починку. Вася перехватил у Дорогина валенок:

— Я подошью.

— Умеешь? — Трофим Тимофеевич присмотрелся к парню. Тот проколол шилом подошву, одну за другой просунул щетинки и, обмотав дратву вокруг кулаков, с шумом продёрнул и затянул натуго. — По-нашему! — отметил старик. — Ты, однако, заправский подшивальщик!..

Ну, а я займусь вторым пимом. Вдвоём живо управимся.

Алексеич опять завёл разговор об охоте. Слушал его один Дорогин. Бабкин думал о близком будущем. Скоро Трофима Тимофеевича пригласят в город, чтобы вручить орден. Он, Вася, заранее узнает о том дне и тоже приедет туда. Там увидит Веру…

А утром садоводы встали на лыжи и пошли по саду. Дорогин показывал летние прививки. Говорил без похвальбы — просто и деловито. Молодому садоводу всё пригодится в будущем.

Вера скучала по дому, по весёлым подружкам. Четвёртую неделю она жила в городе, вместе с другими заочниками слушала лекции в сельхозинституте, сдавала зачёты. И Указ прочитала здесь. Когда увидела имя отца, подпрыгнула с газетой в руках. Вот радость! Орден Ленина! Отец заслужил. Ему и Героя можно бы дать!.. А кто ещё из садоводов? Никого не видно. Жаль. Есть же и другие…

В соседней колонке — Лиза. Да, она! Елизавета Игнатьевна Скрипунова. Колхоз «Колос Октября». Всё верно… Орден Трудового Красного Знамени.

И хотя в Глядене ждали этого известия, — Сергей Макарович ещё прошлой зимой намекал, что получат награду за рекордный урожай пшеницы, — у Веры ёкнуло и захолонуло сердце: не она в почёте!

Ну, что же… Значит, так надо… Она не скажет вслух то, что подумалось сейчас. И метаться от одного дела к другому не будет.

Она стала отыскивать фамилии девушек, которые работали в звене Лизы. Всем — медали «За трудовое отличие».

«Чего доброго, мои начнут упрекать, скажут: «Не послушалась Сергея Макаровича… И нас продержала на конопле…» Ну и пусть говорят!..»

Она пошла на телеграф, отправила отцу и всем девушкам поздравления…

Накануне вручения наград Вера приготовила любимое платье — голубое с серебристым отливом, недавно сшитое из отреза, присланного Семёном. Ни у кого из девчонок нет такого! В этом платье она сдавала первый зачёт и получила пятёрку! Сёме написала: «Берегу его. Оно счастливое!.. Надеваю по особым дням…»

Утром отец не заехал за ней. Наверно, запоздал. Вера быстро оделась и, выбежав на улицу, направилась к театру.

Небо сияло от первых щедрот мартовского солнца. На проводах и деревьях искрился иней. Вероятно, последний. Вот-вот зазвенят капели.

Где-то встретит она будущую зиму? Может, в тёплом южном городе. Сёма настаивает на своём: «Уедем из Глядена». В последнем письме заверял, что, после увольнения из армии, может устроиться на работу «где угодно». «Хоть — в Ялте, хоть — в Сочи, — писал он. — Ребята рассказывают, везде требуются хорошие баянисты в санатории. Я тебя вытребую, денег на проезд вышлю…» Чудной. Всё ещё не может понять, что её нельзя «вытребовать». Любит, а не понимает. Вот, если она сама решит… В Ялте, конечно, много интересного. Море, сады… Там, наверно, не знают, что такое зима, бураны?..

Подумав о буранах, Вера не перенеслась мысленно в садовую избушку, как бывало раньше. Она больше года не видела Васю и стала забывать, какие у него глаза, волосы. Помнила только пороховые пятна на щеке да искалеченную руку. Всё потускнело. Так бывает с опавшей берёзовой листвой. Осенью — золотистая, весной, выйдя из-под снега, поблёкнет, а через год уже и отыскать невозможно. Если в эту зиму и вспоминала изредка парня, то уже без прежнего волнения. Столкновение двух чувств, — неравнодушия к Бабкину, скорее признательности за то, что спас от бурана, и многолетней привязанности к Семёну, — давно закончилось, как думалось ей, и она писала Забалуеву чаще и теплее, чем когда-либо.

Сегодня посетовала: от Сёмы всё ещё нет ответа на её последние письма. До сих пор не поздравил старика с наградой…

На другой стороне улицы мелькнула белая борода. Отец! А впереди — Лиза со своими девушками. Идут в театр. Ой, как хорошо! Скорее к ним! Поздравить отца… и всех.

Не дожидаясь перекрёстка, Вера бросилась к ним. Увёртываясь от машин, бежала через широкую, слегка обледеневшую улицу.

В то утро Вася тоже приехал в город, в коридоре крайисполкома встретился с Трофимом Тимофеевичем и теперь шёл рядом с ним. Заметив Веру, приотстал, шагнул на мостовую, навстречу ей.

— А ты откуда?! — удивилась девушка. — Бурана ведь нет. Нам заблудиться негде…

Вася схватил её руки, запрятанные в белые — с голубыми ёлочками — шерстяные варежки, и крепко стиснул:

— От души!.. От самого сердца!..

— Меня не с чем… — Вера поджала губы. — Ты ошибся.

— Ну, как же не с чем? С наградой отца…

— А я думала: с Елизаветой Скрипуновой меня спутал. Вон — поздравляй её!

— Никогда, ни с кем…

Вера не дала договорить:

— Чего мы стоим? — Метнулась вперёд. — Я по девчонкам соскучилась.

Поравнялись с Трофимом Тимофеевичем. Вера поцеловала отца и сразу же побежала к подругам. Ей понравилось, что Гутя приехала с награждёнными. Не завидует. И её не будет укорять. Славная подружка!

Идя рядом с Дорогиным, Вася не поддерживал разговора, — встреча с Верой озадачила его. Изменилась она. Лицо какое-то растерянное. И от неё веет зимним холодком…

Трофим Тимофеевич присмотрелся к нему и замолчал.

Девушки разговаривали громко. Вася невольно прислушивался. Голос Веры опять звенел, как песня жаворонка среди бестолкового вороньего грая:

— Как там дома? Рассказывайте всё-всё. Много было радостей?

— Поздравлений — миллион!

— Вся родня обнимала! И знакомые не робели!

— У Лизы вон какая шея крепкая и то чуть не свернули набок!

— Митинг был. Огнев речь сказал. А Сергей Макарович на ту пору приболел…

Было от чего приболеть!.. В Указе-то не помянули…

«Ни дна бы Забалуеву, ни покрышки! — подумал Вася, припомнив злую медовуху. — Да вместе с его сынком…»

— А у меня, девушки, завтра последний зачёт, — сказала Вера.

— Смотри, не подкачай! — шутливо предупредила Гутя, — Переходи на второй курс. Успевай учиться, покамест жених не воротился. Бабой станешь — всё забудешь.

— Не говори, чего не надо. Не болтай.

Девушки пересекли площадь, поднялись по гранитным ступенькам и, миновав колонны, вошли в просторный вестибюль театра. За ними — Дорогин. Вася приотстал у застеклённой двери: чего ему делать там?.. Но Вера оглянулась. Скорее всего, искала отца. А может быть, и о нём вспомнила?.. И Вася тоже вошёл в театр.

Разделся он отдельно от всех, достал гребень и перед большим зеркалом зачесал повыше пышный, как бы взбитый, чуб, нависавший на правую бровь. Обеими руками осадил просторный пристегной воротничок, выбившийся из-под галстука. В этом наряде он сам себе напоминал тощего конька-стригуна, на которого по неразумию напялили огромный хомут тяжеловоза. И какой чёрт придумал рубашки с отрезанными воротниками?! Ведь никто же не шьёт сапоги с прикладными голенищами, не делает вёдра с приставными дужками! А тут… одна маета. Тьфу!..

Где-то за спиной послышались озорные девичьи голоса, а Вася, красный и потный, будто от натуги, никак не мог управиться с непутёвой рубашкой. Подтянул галстук — воротничок сморщился, а потом изогнулся такой дугой, что шея оголилась от ключицы до челюсти. Девушки прыснули со смеху. Васе показалось, что и Вера тоже рассмеялась.

— Домовой не может со своей сбруей пособиться!

— Упарился бедный!

Скрыться бы от них. А куда? Стоят полукругом, потешаются. К зеркалу притиснули. Но Веры не видно. Всё же легче…

Лиза подошла к нему:

— Отойдём-ка в уголочек. — Потянула за руку. — Пусть девчонки перед зеркалом-то прихорашиваются.

Боясь новых насмешек, Вася упирался. А Лиза убеждала:

— Без иголки никак не обойдёшься. А я пришью живым манером.

И он уступил. Девушка отвернула смятый, уже не поддававшийся утюгу, борт своего кургузого серого пиджачка и, нащупав иглу, стала разматывать нитку.

— Не гляди, что она чёрная, не чурайся. Я так сделаю, что комар носа не подточит, ни одна просмешница не увидит…

Вася молчал, краснея всё больше и больше. Лиза, сутулясь, близоруко склонилась к его шее, пришила одну половину воротничка и, жарко дыша, откусила остаток нитки.

— Она тебя зацелует, защекочет до смерти! — смеялась Гутя. — У неё щекотки долгие, точно у кикиморы!

Лиза пришила другую половину воротничка, опять — на этот раз с сердитым хрустом — перекусила нитку и, повернувшись, окинула Гутю едким взглядом прищуренных зеленоватых глаз.

— Ох, ты, форсистая! Разгоготалась! А у самой-то чулок спустился!..

Все девушки стали оглядывать себя. Потом, вслед за Лизой и Васей, пошли в фойе. До звонка ходили по кругу. Разговаривали. Смеялись. Бабкин посматривал по сторонам — Веры не было видно. «Ну и не надо, — думал он, досадуя на потерянное время. — Не из-за неё я здесь…» И всё-таки посматривал.

А когда он сел рядом с Лизой в четвёртом ряду партера, Вера прорвалась между девушек и заняла кресло возле него. Одну из кос перекинула на грудь и стала перебирать пряди распушившегося конца.

Ей было приятно сидеть рядом с Бабкиным, — вспоминалась хмельная пляска под звон жестяной заслонки.

Но в то же время замирало сердце: «А вдруг кто-нибудь напишет Сене?..» И Вера не знала, как поведёт себя через минуту.

На трибуну вышел Неустроев, всё в том же скучнозелёном френче; длинно и монотонно говорил о людях, чей труд отмечен наградами.

Вася не вслушивался в его слова, — ждал перерыва. Он придержит Веру за руку, и они отстанут от девушек, выйдут в другую дверь. Или снова сядут на свои места. Никто не будет приставать с разговором, не будет поблизости ничьих ушей… И Вася скажет, что… Ну, любит её… Извёлся по ней. И что к Трофиму Тимофеевичу, как полагается, приедут сваты.

В речи Неустроева были не только похвалы, но и упрёки. Один из них пробудил Васю от раздумья.

— У нас, в нашем хлебородном крае, на нашей чернозёмной земле, — нудно тянул Неустроев, — находятся такие агрономы, которые планируют высокие урожаи в конце пятилетки. А нам хлеб нужен сегодня. Вот есть, например, Шаров…

— Зря он так… — возмущённо прошептал Вася. — Наш Павел Прохорович заботится…

— Мы слыхали: вилами на воде пишет! — перебила Лиза. — А вот наш-то Забалуев всё может! Без всяких там лишних слов. Правду ведь я говорю-то? — спросила у подруг.

Промолчав, Вера шевельнула плечами; опустила глаза, бережно разгладила на коленях голубое с серебристым отливом платье.

И Вася примолк.

Ордена вручал председатель крайисполкома. Вот он пожал руку Дорогину. Вот пригласил на сцену Лизу…

Вера хлопала в ладоши. А лицо у неё опять было такое же растерянное и холодное, как на улице, в первую минуту нежданной встречи. Она приподнялась и закинула косу за спину.

— Ты какая-то… не та, — чуть слышно прошептал Вася. — То ли недовольна…

— Нет, почему же… Спасибо, что приехал… отца поздравить! — Вера поправила рукав платья. — А я просто немножко задумалась… о тёплой стороне. Мне писали… и читала где-то, будто в Ялте совсем не бывает снега. Ты не знаешь?

— В Ялте?.. Она мне ни к чему.

— Там сады разводить легко.

— А здесь тебе…? Не по сердцу стало, что ли?

— На юге пожить интересно…

«Наверно, тот сманивает… — подумал Вася. — А о моём письме она — ни слова…»

Ему стало душно. Он запустил два пальца за воротник и потянул в сторону. Нитки затрещали. Опять обнажилась шея.

— Домовой рассупонился! — прыснула Гутя в кулак.

И Вера не удержалась от усмешки.

На счастье в это время вернулась Лиза с красной коробочкой в руках, и о Васе забыли.

Вера поднялась навстречу, помогла прикрепить орден к борту пиджачка и расцеловала подругу.

Вася пожал Лизе руку. А сам думал только об одном — скорее бы всё кончилось.

Вот вручена последняя медаль. На трибуну поднялся Трофим Тимофеевич, провёл рукой по бороде и заговорил:

— Честь для нашего края большая. А для меня, однако, ещё не заработанная. Я так понимаю: на эту честь надо отвечать не словами, а делами. У меня самые главные дела — впереди…

В перерыве Васе хотелось пожать руку старику, но к нему, окружённому знакомыми и незнакомыми людьми, невозможно было пробиться.

Теперь оставалось только получить пальто. Но где же номерок? Вася шарил по карманам. В одном из них — карточка. Та самая. Верина. Может, вернуться и отдать?.. Нет. Ни за что. И никогда…

После концерта Дорогин и девушки столпились у выхода из театра, собираясь пойти в столовую. Вера сказала отцу, что его ждут к обеду знакомые, у которых она живёт на квартире.

— Лучше вместе, — возразил Трофим Тимофеевич и, посмотрев вокруг, встревожился — А где же Василий?

— У своей дочери спросите, — язвительно молвила Лиза. — Шептались долгонько, а разговор-то, видно, не поладился.

— Вот те раз!.. Домой уехал, что ли?

Вера покраснела, досадуя на себя.

Ни одно лето не было для Веры столь беспокойным и хлопотливым. В саду не хватало сил не только для того, чтобы стричь ранетки, а даже для сбора падалицы. Земля была усыпана золотом плодов. От ушибов, от сырости они загнивали, и неприятный запах с каждым днём становился острее и острее. А всё оттого, что председатель большую часть бригады отправил на уборку хлеба. Вера возражала:

— Рубите сук, на котором сидите!..

— Это как же тебя понимать? — спросил Забалуев и посмотрел на неё сверху вниз одним глазом.

— Сад приносит двести тысяч! Можно сказать, больше половины дохода.

— Ишь, ты! Учишь деньги считать! Будто я не знаю, на чём растут рубли. Я начал хозяевать в колхозах, когда ты ходила пешком под стол!.. За хлеб я держу ответ и не хочу получать выговора. А про твои яблоки никто не спрашивает.

— Я не даю согласия снимать людей из бригады.

— А мне твоё согласие нужно, как зайцу длинный хвост!

Вера ушла из конторы, хлопнув дверью. Отец не уступал ни в чём, что считал несправедливым, и она тоже не уступит, будет отстаивать сад до конца. Члены правления поддержат её. Но проходили дни, даже недели, а правление не собиралось. Забалуев отвечал резко:

— Не приставай с пустяками. Не до заседаний теперь. И не кори меня. Я про демократию знаю лучше тебя…

Перезревали не только ранние, но и позднеспелые сорта яблок, а сегодня председатель потребовал отправить в поле ещё четырёх женщин. Вот прислал записку: «Категорически приказываю…» Вера задумалась. К кому пойти? Не поговорить ли с Семёном? Пусть он вечерком потолкует дома с отцом. Может, сумеет убедить.

А надо ли говорить? Много раз Семён приходил сюда, наверно, заметил, что ей трудно управляться с урожаем. Мог бы заступиться. Не за неё, а за сад. Но Семён всегда говорил только о свадьбе, торопил её. Вера отвечала с возраставшим раздражением. Однажды чуть не прикрикнула: «Не будем об этом…» Боялась, что ещё немного, и при нём разревётся так же, как в тот раз плакала в беседке…

Дня через три после приезда домой Семён принёс один из отрезов, не пан-бархат, а шевиот на пальто. Вера думала о платье и за шевиот забыла сказать спасибо; положила отрез и больше не притрагивалась к нему. Пожалуй, даже лучше, что он не принёс пан-бархат, — можно будет посмеяться: «Ты опоздал, сейчас самые модные платья — ситцевые»…

Нет, она не привыкла просить помощи, обойдётся без неё и на этот раз, даже не обмолвится о том, что ей трудно.

Утром, кроме четырёх человек, не вышла на работу ещё Фёкла Скрипунова. Вера сочла, что Сергей Макарович отправил из садоводческой бригады в поле пять человек. А через день Фёкла явилась в сад раньше всех и, тронув рукой её плечо, залебезила:

— Ты не сердись, девуня. Сама знаю — виноватая: вчерась пробазарничала. Мешок огурцов возила. У вас, поди, тоже есть лишние? Давай, я отвезу вместе со своими.

— Даже не думайте отлучаться, — предупредила Вера и кивнула на сад. — Видите — урожай гибнет.

— Вижу. Я всё вижу. И на базар поехала неспроста. Ты думаешь, легко их, мешки-то с огурцами ворочать? А приходится. — И принялась разъяснять: — Яблоки погниют — денег у колхоза будет мало: опять по три гривны на трудодень набежит — не больше. А на базаре — огурцы в цене…

— Фёкла Силантьевна! Ну как можно говорить такое?!

— А чего я сказала плохого? Живой думает о жизни. Только и всего. Ты ещё молода, за отцовской-то спиной, как уточка в тихой заводи, взросла, жисть тебя не мяла, вот и нет у тебя понятия.

— Такого понятия у меня, действительно, нет.

— Мне копейку надо добыть. Кабы у меня мужик был разбитной — я бы так не тревожилась, а то мне приходится всё самой денежки сколачивать. У меня девка — невеста: приданое-то надо сготовить да, по нынешним годам, хорошее, на городской манер. Ты знаешь, какая у меня вчера была обидушка? В универмаге выбросили покрывала, голубые с белым узором. Такие красивые — глаз не оторвёшь! И, подумай, девуня, мне не досталось!.. Говорят, послезавтра ещё будут. Я и Лизавете и тебе куплю.

— Не надо мне.

— И не говори неправду: у тебя такого покрывала нет. А какая же девушка не порадуется нарядной-то кровати? Мне хочется, чтобы Лизаветушка ни в чём меня не попрекала. Пусть у неё всё будет лучше, чем у других. Хоть и говорят, что нынче женихи смотрят не на сундуки с приданым, а на трудодни, да это для красного словца…

Вера знала сундук Лизы, старый, окованный жестью, покрытый ковриком, сотканным из разноцветных тряпок. У сундука — замок с музыкой. На внутренней стороне крышки — старые картинки, приклеенные ещё бабушкой Лизы. Там и Бова-королевич, и, бесславной памяти, генерал Куропаткин, и фабричные марки, отлепленные с кусков сатина.

— Сундук пора бы Лизе выкинуть, — сказала Вера. — Все девушки обзавелись комодами.

— Верно, девуня, твоё слово, — подхватила Скрипунова. — Значит, отпустишь послезавтра с огурцами?

— Не отпущу. А самовольно уедете — оштрафуем на пять трудодней, — предупредила Вера.

Фёкла, вспыхнув, погрозила пальцем:

— Ты меня штрафами не пугай! Я не боюсь. И на работе не дремлю. Трудодни за мной не пропадут, — наверстаю…

Вера не сомневалась в этом. Её пугало другое: вот сейчас женщины возьмут корзины, пойдут следом за Скрипуновой и там, в глубине сада, начнут расспрашивать: «Что стряслось, Силантьевна? Чем она тебя обидела?» И Фёкла повторит им всё. Начнёт, конечно, с базара: «Огурцы в цене! Прямо с руками рвут!» И послезавтра у неё окажутся попутчицы.

Так оно и случилось.

Заседлав коня, Вера поехала к Забалуеву; нашла его в поле, у комбайна, косившего овёс.

Сергей Макарович, не дослушав её, начал упрекать:

— Моё слово для тебя — не закон. Ты мой авторитет не признаёшь. Так чего же ты примчалась за помощью? Управляйся, матушка, сама.

Она посмотрела в его сердитые глаза, и ей показалось — сейчас он крикнет: «Парня за нос водишь! Зазнаёшься!..» Повернув коня, Вера поскакала в сад. Весь день собирала яблоки. Ей помогал единственный человек — сторож Алексеич.

Палящее чувство стыда перед колхозом, перед отцом испытывала она: «Не управилась. На меня понадеялись, доверили бригаду, а я всё провалила. Позор, позор! В газетах раскритикуют. Отец прочтёт — расстроится». Вера спросила себя: «А что бы он сделал при таком положении? Пошёл бы у народа помощи искать».

Вечером она отправилась к директору школы, потом— к секретарю территориальной партийной организации, к председателю сельского совета. Вернулась подбодрённая.

А дома её уже ждала Скрипунова со свёртком на коленях.

— Посчастливилось нам с тобой, девуня, — заговорила любезным тоном, словно между ними не было никакой размолвки. — Сегодня в городе покрывала тоже продавали. Ох, и хороши! Так я уж… на твою долю… Не кровать будет, а загляденье!

Вере хотелось иметь голубое покрывало, но она не могла простить Фёкле её базарных отлучек и замахала руками:

— Ничего я не возьму. Нет, нет…

— Да ты хоть одним глазком погляди. Полюбуйся!..

— Даже не развёртывайте.

— Ну, как хочешь. Дело твоё, — обиделась Фёкла. — Я-то хотела удружить тебе, как лизаветиной подруженьке.

Она встала и, собираясь уходить, сказала:

— Про тот разговор я не поминаю. Завтра выйду на работу и опять сроблю за двоих. Вот увидишь! — Она похлопала по свёртку. — А покрывалу-то найду местечко. Люди спасибо скажут.

Утром пришли в сад школьники младших классов (старшие работали в поле) в сопровождении учителей. А через день, в воскресенье, на сбор яблок вышли служащие. Впереди шёл Семён и, слегка склонив голову, как бы прислушиваясь одним ухом, играл на аккордеоне, дорогом инструменте с перламутровыми крышками и розовыми мехами. Разговор начал с упрёка:

— Зря не сказала мне, я давно бы привёл народ! — пальцы его пробежали по ладам. — Мой агитатор сильнее всех! А ты загордилась.

— Напрасно так думаешь, — с достоинством ответила Вера. — Дело не в гордости.

— Сегодня папашка хотел всех служащих забрать в поле на воскресник, — продолжал Семён, — а я вышел, заиграл, и люди потянулись за мной! Красота!

Шагая по-хозяйски широко, он вошёл в дом, поставил аккордеон на письменный стол и спросил:

— Это рабочее место твоего профессора?

Вера промолчала.

— Ты обратно чем-то недовольная?

Она была недовольна многим: и тем, что он, вернувшись домой, две недели пропьянствовал со своими сверстниками, и тем, что не выходил на работу в колхоз, и тем, что с первого дня стал уклоняться от прямых ответов на её беспокойные вопросы. Но больше всего она досадовала на себя: ждала его. А зачем?.. И лучше бы сразу, ещё в городе сказать бесповоротно: «Всё между нами кончено. Я ошиблась…» Не смогла вымолвить этих слов. А когда проплакалась — совсем размякла, даже пожалела его: все годы он думал о ней, надеялся на неё. И напрасно пожалела. С каждой новой встречей всё острее и острее испытывала холодную насторожённость, готовую уступить место полной отчуждённости. А во всём виноват он. Только он. Вот и сейчас. Зачем-то назвал отца «профессором». В первые секунды она была просто ошарашена глупой иронией и не смогла открыть рта для ответа, теперь почувствовала себя обиженной. Прав отец, что не спрашивает о нём в письмах, будто нет возле неё этого грубого человека, думающего и заботящегося только о своих удобствах в жизни.

Семён заглянул в ящичек, стоящий на столе отца, и хмыкнул:

— Микроскоп?! Яблоки старикан рассматривает, что ли? Не зря я назвал профессором! — Захлопнув ящичек, повернулся к Вере — А яблоки, понимаешь, лучше пробовать на зуб — не ошибёшься!

Вдруг он раскинул руки, словно косую сажень, и проговорил с недоброй усмешкой:

— Завести бы вот такой микроскоп! Наверно, на сердце было бы видно всё, как на луне пятна!

Вера боялась, что сейчас он придирчиво спросит: «А тот, твой ухажёр, случаем, не прибегал сюда? Нет?» Расхохочется: «Значит, забыл!..» Стукнет себя кулаком в грудь: «Только старая любовь не ржавеет!..» Но, к счастью, Семён смолк быстрее обычного, достал папиросу и, раздражённо сдавив мундштук, закурил.

Хорошо, что она при встрече в городе, пока в ней не пробудилась насторожённость, не успела рассказать о зимних вечерах в садовой избушке! Перед ним незачем держать душу открытой. Лучше, когда на замке…

У крыльца бригадного дома, разбирая корзины, шумно разговаривали люди, пришедшие на воскресник. Вера сухо, как случайному человеку, неизвестно зачем оказавшемуся в доме, сказала, что у неё занята каждая секунда, что сейчас ей надо расставить людей на работу, и шагнула к открытой двери.

— Меня тоже поставь, — попросил Семён, выходя вслед за ней на крыльцо. — Туда, где яблоки послаще, — добавил он и громко расхохотался.

— А я не знаю, какие вам по вкусу, — ответила девушка, отчуждённо подчёркивая — «вам», и повела сборщиков в сад.

Семён подумал: «Правду люди говорят — колючие они, эти Дорогины», но ему попрежнему казалось, что он любит её (а в действительности он любил свои давние думы о женитьбе на ней, красивой и умной девушке из семьи знатного садовода!), и он ещё не терял надежды на то, что всё может устроиться по-хорошему. Ведь давно известно, что девки любят выкидывать фортели, и делают они это для того, чтобы не давать парням зазнаваться, чтобы покрепче взять их в руки. «В конце концов поймёт — женихов-то нынче не густо, — успокаивал себя Семён. — Одумается».

После каждой корзины, отнесённой под сарай, он брал аккордеон, садился на крыльцо и, прижимаясь щекой к верхней перламутровой крышке, играл то «Сулико», то «Провожанье», то «Хороши весной в саду цветочки». Но Вера будто не слышала его игры — за весь день ни разу не подошла к нему.

А вечером, когда все покидали сад, Семён, стоя перед нею, как бы напоказ растянул розовые меха; проведя пальцами по ладам, сомкнул аккордеон и спросил:

— Что ж не похвалишь моего агитатора? — Подобно слепому чтецу, он пощупал крышку, отыскивая перламутровые буквы — «Берлин» — и прищёлкнул языком: — Красота!

Он ждал, что Вера попросит в следующее воскресенье снова привести людей на сбор яблок; ещё больше, чем сегодня, — всю молодёжь.

А Вере было противно, что он хвалился аккордеоном, и она, вконец раздосадованная, думала: «Только бы не остался он здесь. А то я закричу…»

Семён ушёл со всеми, как бы подчёркивая этим, что он нужен молодёжи, что им дорожат. Вон как подпевают под аккордеон, даже присвистывают и приплясывают! Знай наших!

Стараясь успокоиться и не думать ни о чём, кроме дела, Вера пошла под сарай, чтобы ещё раз взглянуть на яблоки, собранные за день. Если провести второй воскресник, то урожай будет спасён.

Звуки аккордеона и плясовые песни всё ещё были слышны. Вере тоже захотелось поплясать, так поплясать, чтобы земля заходила ходуном, чтобы всё забылось в горячем вихре, но не под этот нарядный аккордеон, а под звон простой заслонки, как плясала в тот, лучший в её жизни, зимний вечер. Она притопнула ногой, повернулась на носках ботинок, а потом махнула рукой, как бы ставя крест на всём, и пошла к Алексеичу, который уже успел развести костёр и повесить чайник на таганок.

Тихо было в селе Гляден: взрослые — в поле, дети — в яслях и на детплощадке, старухи — в огородах; на улице — ни души. Хорошо! Сергей Макарович мчался с поля. Он сидел на снопе овса, ворот гимнастёрки был полурасстёгнут, загоревшее лицо лоснилось, помятая кожаная фуражка поблёкла от пыли. Конь бежал так резво, что переполошённые курицы едва успевали разлетаться по сторонам.

Заслышав стук тележки, Матрёна выглянула из огорода; бросив работу, пошла навстречу.

— Анисимовна! — крикнул Сергей Макарович, вводя коня во двор. — Собирай на стол!..

— Всё собрано, — молвила жена. — Малосольных огурчиков тебе из погреба достала.

— Огурчики — хорошо!

Старый, почерневший от времени дом в это солнечное утро показался незнакомо-мрачным, словно он, Сергей Забалуев, не в нём родился, не в нём прожил жизнь и выкормил детей, не в него созывал родственников, дружков и соседей на весёлые праздничные гулянки. А изменился дом оттого, что окна горницы были, впервые за много лет, закрыты ставнями. Это противоречило привычке Сергея Макаровича, не терпевшего даже простых занавесок, которые он называл тряпками. Казалось дом затаил что-то непонятное и недоброе.

— Мух, что ли, выживать принялась? — спросил Забалуев, покосившись на окна.

— Ну, какие мухи… — робко ответила Матрёна Анисимовна. — Сёма спит.

— Всё ещё дрыхнет?! Да он что, совсем одурел?

Нелады в семье начались с первых дней после возвращения Семёна. Сергей Макарович считал, что это не вина его, а беда.

Он любил младшего сына и, как мог, беспокоился о нём, особенно после смерти двух старших; ждал его много лет, а возвращению так обрадовался, что созвал полный дом гостей. Гулянка шумела всю ночь. Сергей Макарович угощал всех, со всеми успевал выпить, с одним — рюмку водки, с другим — стакан домашнего пива, но тут же, грозя пальцем, предупреждал: «Пей, гуляй, а утром на работу не опаздывай»; запевал свои любимые песни: «По долинам и по взгорьям», «Славное море, священный Байкал» и «Далеко в стране Сибирской», а перед рассветом, как всегда, умчался в поле. На стане первой полевой бригады он заглянул в комнату девушек и крикнул: «Эй, невесты, женихов проспите»; в кухне «распушил» повариху за то, что не успела приготовить завтрака; в сарае ощупал кошму хомутов — не сбили бы коням плечи. Потом он побывал у всех комбайнов, заехал на все тока и вот в такую же довольно раннюю пору примчался завтракать. В горнице, похрапывая, спал сын, и Сергей Макарович, проходя по кухне, старался не стучать каблуками: «После стольких лет службы да после дальней дороги негрешно отдохнуть денек»; с женой разговаривал в полголоса:

— Про свадьбу ничего от него не слышала? Вместе с Верой ехали из города, наверно, столковались.

— Не говорил. Матрёна вздохнула. — Сердце болит за него.

— Думаешь — уйдёт к ним?

— И думать боюсь. Начнёт она его за нос водить…

— Ясное дело — лучше бы сразу: — оместился бы. Но, сама знаешь, без Трофима неловко свадьбу играть: получится, что мы вроде украли девку. Обид не оберёшься!

У Семёна нашлись друзья — гулянка затянулась. И даже это, на первых порах, Сергей Макарович оправдывал: сын не мог погулять перед уходом в армию. — была война, — так пусть наверстает сейчас, на радостях! Жалел об одном, что не представлялось возможности поговорить с ним о его будущей жизни, о работе: в душе прикидывал: шофёр колхозу нужен, но этого для Семёна мало, ему лучше бы — в трактористы или в комбайнеры. Если овладеет техникой да будет стараться, прогремит на весь край.

Это своё пожелание Сергей Макарович высказал сыну во время первого разговора и был не только удивлён — поражён ответом.

— Не собираюсь в грязи пачкаться! — заявил Семён.

— Как? В грязи?! В земле?! — Сергей Макарович, сидя за столом, подался грудью вперёд, в сторону сына. — Земля хлеб родит! Всех кормит!

— Какая новость! — Семён искривил толстые губы в высокомерной усмешке. — А я думал — калачи с неба падают!

— Не прикидывайся шутом гороховым! — прикрикнул Сергей Макарович. — Не хочешь в поле — поступай конюхом. За жеребцами будешь ходить.

— Навоз чистить?! Не моя работа. Я найду лёгкую, культурную…

Это было даже не странно, а страшно слышать Сергею Макаровичу! Ему казалось, что все люди должны любить простой труд или, во всяком случае, ценить его.

Он любил крупных, высоких, широких костью людей, каким был сам. Сын за годы разлуки возмужал, раздался в плечах и, как говорила Анисимовна, во всём стал походить на своего родителя в молодости: «Как две капли воды!» И вот оказалось, что между этими каплями только внешнее сходство!

Неожиданные пренебрежительные слова сына о физическом труде, его холодная усмешка кинули Сергея Макаровича в дрожь, и он, чтобы сдержаться, что не часто удавалось ему, обратился за поддержкой к жене:

— Слышишь, мать? Простой работой брезгует!..

Матрёна Анисимовна, почувствовав упрёк: «Чему ты научила его!», робко посматривала то на мужа, то на сына и думала: «Хоть бы не раскипятились оба. Сенечке надо бы стерпеть. Отец после одумается…»

Но Семён «не стерпел». «Отсталые», как он думал, грубые слова отца задели его за живое, и он сказал:

— Я лейтенантом был, а теперь ты…

— Младшим!.. — подчеркнул отец, перебивая его.

— Хотя бы и младшим.

— Ишь, ты! Разговоры какие!.. А я так смотрю: на фронте дали, поторопились. Не заслужил. Тебе солдатом быть. Только. А ты нос поднял. Вон Алпатов вернулся капитаном и обратно — бригадир тракторного отряда: рад- радёшенек!

— Вольному воля.

— А тебе образование не позволяет? Культурным стал! На гармошке пиликать — невелика культура!

— Мне командование благодар…

— Кому благодарности объявляют, с теми не так просто расстаются. Что-то орденов-то у тебя не видно?! А я знаю, за что их дают. И тебе было с кого пример брать. А ты оказался недостойным. Грудь широка да толку мало. Одна бронзовая медаль. Хоть бы серебряную принёс.

Матрёна Анисимовна попыталась унять обоих:

— На столе всё остывает. Студёное не захочется хлебать… — Достала из углового шкафчика недопитую бутылку водки и поставила перед мужем: — Выпейте для этого самого, как говорят… — Она старалась припомнить малознакомое слово. — Для петита. А то еда не пойдёт.

Сергей Макарович так махнул рукой, что чуть не свалил бутылку на пол.

— Убери! Да подальше с глаз…

Повернувшись, спросил сына:

— Чем же думаешь заняться?

— В клуб оформлюсь.

Клуб в селе считался районным, там была хорошая зарплата, и это влекло туда Семёна.

Отец бывал в клубе только по большим праздникам да ещё в те дни, когда надо было проводить отчётно-выборные собрания колхоза. Теперь он неприязненно заметил:

— Болтался там один приезжий бездельник — прогнали. Сейчас нашёлся свой!

Замолчав, он начал хлебать остывшие щи.

Сын не притронулся ни к хлебу, ни к щам, ел одни малосольные огурцы.

Сергей Макарович проворчал:

— Женился бы ты скорее, что ли.

— Не во мне причина…

— С неё, с невесты, бери пример! Образование выше твоего, а не боится рук в земле запачкать!

Хотя это, по мнению Сергея Макаровича, было единственное положительное качество Веры Дорогиной, сейчас он с удовольствием отметил его и повторил:

— Учись у неё!

— У всякого своя голова на плечах, — буркнул Семён.

«Из-за неё, из-за Верки, лихоманка её возьми, парень гулянку затянул, — думала мать. — Понять его надо: рвался домой, хотел сразу свадьбу играть, а она выпрягается— погоди да подожди. Отца дома нет! Придумки одни…

Выйдя из-за стола, Сергей Макарович попросил Анисимовну:

— Принеси-ка остатки пива да перелей в бидон.

— Это для чего же тебе, Макарыч, на сытое-то брюхо пиво понадобилось? — насторожилась жена.

— В поле увезу. За ужином комбайнеров надо угостить.

— Я не для чужих варила!

— Неси!

Пиво он увёз. Но Семён продолжал гулять ещё несколько дней. Каждое утро, вернувшись с поля, отец заставал его в постели. Это повергало в тяжкое раздумье: почему он такой? В чём причина его лености? В кого он уродился? Ведь мать тоже не ленивая. Но она очень жалостливая: любя младшего сына больше всех других, сверх всякой меры оберегала и от простуды, и от работы, и от всего на свете. Случалось, зимним вечером говорил ему: «Сходи, кинь корове сена», а мать вступалась: «Чего ты гонишь парнишку на мороз? Вырастет — намёрзнется, наработается», — и шла сама. А он, отец, не придавал этому значения, да, по правде говоря, занятый беспокойными хлопотами по колхозу, даже и не заметил, как сын вырос, превратился в жениха. Если бы не армия, наверно, давно бы женился, жил бы своей семьёй. Помнится, учителя не раз пробовали вызывать его, отца, в школу, о чём-то хотели побеседовать, а у него, как на грех, не оказывалось времени. Наверно, они собирались говорить о плохих отметках. За отметки он грозил кулаком: «Ты смотри у меня, Сёмка! Подтянись!..» Но у других ребят тоже бывали невысокие отметки. Дело ещё и в чём-то другом. А в чём? Теперь поздно гадать об этом и учить поздно.

Но проходить мимо того, что ему не нравилось, Сергей Макарович не мог. Сегодня разозлили закрытые окна: что подумают люди о его семье, какие суды и пересуды пойдут по колхозу?! Пальцами будут показывать на дом: «Добрые работники успели выработать по трудодню, а у председателя сынок всё ещё дрыхнет при закрытых ставнях!..» Срам!

Анисимовна хотела сказать, что сын вернулся с воскресника расстроенным, всю ночь проходил по селу с гармошкой и только на рассвете, закрыв ставни, лёг спать, но по лицу мужа поняла, что тот не будет слушать, что всё равно виноватой окажется она.

С треском распахнув ставни, Сергей Макарович стукнул по раме кулаком и направился к другому окну. А когда открыл все — вошёл в дом и носком сапога толкнул створчатые двери горницы. Посредине пола, на перине, сдёрнутой с кровати в холодок, лежал Семён. Возле него, на крашеном полу белели окурки.

— Вставай! — потребовал отец. — В поле поедем! Сельсовет всех мобилизует на хлебоуборку. Поможешь кули грузить.

— Некогда мне с вашими кулями валандаться, — Семён лениво поднялся с постели, заспанный и взлохмаченный. — Сегодня поступаю на должность. Художественным руководителем!

— Ишь, ты! Ру-ко-во-ди-тель!.. И что за башка придумывает должности для дармоедов? Тьфу! В двадцатом году таких мудрёных должностей не было, а спектакли играли чаще. Порасплодились бездельники!..

Сергей Макарович повернулся к жене, стоявшей за его спиной, и позвал:

— Поедем, мать! Хлеб на току перелопачивать — подходящая работа!

Анисимовна не удивилась этому: она частенько выходила на работу в поле и не без гордости говорила соседкам, что каждый год выполняет установленный минимум трудодней.

Она напомнила мужу о завтраке, — в чугунке доваривается петушок с лапшой.

— Петушка съест служащий!

Сергей Макарович, стуча каблуками, выбежал из дома.

На заднее сидение ходка Забалуевы не вмещались, и Сергей Макарович сел на кучерское место. Ему стало грустно оттого, что дома всё шло не так, как надо, он опять начал доискиваться до причин семейных неполадок и не торопил коня.

Матрёна Анисимовна заговорила чуть слышным, озабоченным голосом:

— Не берись так круто, Макарыч. Какой ни на есть, а — родное дитё: сердце болит за него. Ведь всё равно не переделаешь парня: не будет он таким, как ты. Помягче разговаривай. А то возьмёт да уйдёт из дому, — опять останемся одни…

— Лучше уж — одним.