Света рыдала.

Света прожила целых двадцать лет на этом свете, но еще никогда она не плакала так горько и безутешно, как сейчас. У нее случилась настоящая беда. Страшное большое несчастье.

Она не оправдала доверия.

У нее был целый месяц, чтобы справиться с порученным делом, а она – вот бестолочь! – всё провалила.

– Гады! – шептала Света и больно шлепала себя ладошкой по голой круглой коленке. – Мерзавцы, сволочи и гады!..

Света сидела на облупленном подоконнике в женском туалете. Спину ей грело теплое апрельское солнышко, за открытой форточкой весело цинькали пичуги, последние сосульки роняли капли на жестяные карнизы, отзывающиеся звонкими и на удивление чистыми «до», «ми» и «соль».

А в душе у Светы играл Шопен.

– Ой, а кто это у нас? И что случилось?

Света не заметила, как в туалете появился кто-то посторонний. Она быстро отвернулась, растерла по щекам слезы, подавила всхлип.

– Ну чего ты так расстроилась, Светка? – Марья Степановна из бухгалтерии подошла к девчушке, приобняла ее. – Из-за мужика, да?

– Сволочи они все, – прошептала Света, стесняясь внимания малознакомой женщины.

– Сволочи, – кивнула бухгалтер. – Так и нечего из-за сволочей расстраиваться! Пошли лучше ко мне, я тебя чаем напою. У меня и конфеты есть. «Мишка на севере» – пробовала?

– Вку-усные, – протянула Света и слезла с подоконника. – Только мне работать надо. До конца смены еще два часа.

– Ой, да ладно тебе, – отмахнулась Марья Степановна. – Ты ж у нас ударница. Норму каждый день перевыполняешь. Так что ничего страшного не случится, если на полчасика отойдешь. А я бригадиру скажу, что ты мне должна документы подписать…

Черная «шестерка» резво бежала по горячей трассе, пожиная новенькими шинами километры широких советских просторов. Солнце грело, но не жарило, светило ярко, но не слепило глаза. В открытые окна врывался теплый ветер. Он пах прелой травой и нагретым асфальтом, пылью и бензином, и еще немного – Волгой. И даже не столько Волгой, сколько густой зеленью, которой щедро зацвела река в заводях.

В иной день Игорь от души наслаждался бы погожим летним деньком и быстрой ездой. В иной день он, пожалуй, свернул бы к Волге, выбрал местечко покрасивее – хотя что там выбирать, куда ни глянь, везде красота! – полежал бы на песочке, поплавал в теплой водичке. А что цветет она – не беда, цвет весь у берега, а дальше вода чистая.

В иной день. Но не сегодня.

Справа мелькнула синяя табличка. Лихо промахнувший мимо нее Игорь притормозил, а потом, убедившись, что дорога пуста, сдал назад. Остановился у указателя, новенького, блестящего, еще не запаршивевшего ржавчиной и птичьим пометом, и некоторое время внимательно изучал надпись.

«Камышинск – 50 км

Приволжск – 90 км

Волгоград – 248 км»

Предыдущий указатель Игорь видел час назад. До Приволжска на нем оставалось сто километров. И вот час спустя до него всё еще почти столько же…

Лежащий на пассажирском сиденье прибор, всю дорогу мигавший тревожными желтыми огнями, тихо запищал. Игорь нахмурился и вытащил из кармана последнее слово коммуникационной чудотехники завода «Красная заря» – Свет Мой Зеркальце Скажи, в простонародье – смзс-ки. Размером с компактное зеркальце, смзс-ки были очень удобным средством связи; с ними народ давно уже позабыл про обычные телефоны.

В зеркальце появилось усатое лицо начальника, Лексей Лексеича.

– Ну? – коротко осведомился он.

– Похоже, что ударило по Приволжску, – сообщил Игорь. – Доехать до города не могу, за час едва сделал десять километров. А чудатчик только что начал подавать звуковые сигналы.

Лексей Лексеич посмурнел, усы собрались кустиком под носом.

Сутки назад на месте чудобычи случился неожиданный сбой в системах экранирования и произошел сильный выплеск сырой чудо-энергии. Экранирование удалось восстановить за пару часов, но с последствиями утечки предстояло разбираться намного дольше – вырвавшаяся сырая энергия могла прожечь дыры в реальности, и эти дыры требовалось найти и срочно залатать.

– Попробуй сменить маршрут, – посоветовал Игорю начальник. – Сделай крюк и зайди к Приволжску с востока. Если не получится – тогда попытайся заехать с юга. В общем, пробуй все дороги. Пробиться в город очень надо!

– Понял, – кивнул Игорь. Закрыл смзс-ку, сунул в карман, сел за руль и поехал к ставшему недосягаемым Приволжску.

Балваныча, как обычно по утрам, мучило похмелье. Ну, не то чтобы мучило. Когда такое состояние бывает ежедневно на протяжении вот уже двадцати лет, к нему привыкаешь, держишь наготове рассол, минералку или простоквашу.

Впрочем, иногда головная боль донимала Балваныча особенно сильно. В такие дни ни рассол, ни минералка с простоквашей не помогали, и он нерешительно мялся у прилавка аптеки, со скудной заначкой в руках, поглядывая то на боярышниковую, на спирту, настойку, то на маленькую коробочку «Антибодуна». «Антибодун» появился всего пару лет назад, после того, как Харьковский Краснознаменный фармзавод имени Дзержинского внедрил себе в производство передовые чудо-технологии и стал выпускать совершенно новые лекарства, в том числе и «Антибодун». Говорили, что это было воистину волшебное средство, похмелье снимало на раз. Но стоил «Антибодун» два рубля, а за рубль десять у Антонины Семеновны можно было купить чекушку.

В эти минуты в воображении Балваныча представали весы. Не настольные, как на рынке, а другие, с цепями и чашами. Такие держала баба в простыне на вывеске адвокатской конторы. На одной чаше весов стояла чекушка, на другую невидимая рука клала коробочку «Антибодуна». Чаши качались, но чекушка неизменно перевешивала.

В то утро Балваныча головная боль почти не донимала, и потому проблема выбора между чекушкой и «Антибодуном» его не терзала. Но жажда мучила, а ни рассола, ни минералки в доме не было. Значит, надо идти в магазин.

Придя к такому выводу, Балваныч вздохнул. В свое время завод ему предлагал квартиру на выбор – на втором этаже и на пятом. Молодой он был, глупый, взял на пятом. «Ты посмотри, какой вид из окна!» – говорил он недовольной Катьке, показывая рукой на разворачивающуюся перед ними синюю ширь Волги. Что такое семьдесят ступенек для здорового тридцатилетнего мужика? Ерунда! Разве думал он о том, что семьдесят ступенек превратятся в семьсот, когда ему стукнет шестьдесят пять?

Спустившись ко двору, Балваныч отдышаться не успел – расчихался. Да как! Громко, смачно, раз-другой-третий! Сидевшие на лавочке у подъезда соседки-пенсионерки ехидно осведомились:

– Опять похмельный синдром, ПалВаныч?

И, склонив головы поближе, засудачили что-то тихо меж собой. Балваныч уловил «запойный» и «пьяница» – и обиделся. И ответом пенсионерок не удостоил. Хотя мог бы сказать, что, во-первых, никакой это не похмельный синдром, просто пух в нос попал; как наступает июнь, спасу нет от тополиного пуха! А во-вторых, никакой он не пьяница. Да у него ни разу белой горячки не было! И чужое не пропивает, и из дома не несет. Правда, нечего оттуда нести, из дома-то. Как Катька умерла, он уж всё, что можно, давно вынес… И в запои он не уходит, не то что Борисов с третьего этажа. Тот месяц-другой не пьет, зато потом срывается – и неделями, без просвета. А он, Балваныч, пьет аккуратно. К тому же не за ради выпивки, а исключительно в оздоровительных целях; когда-то давно он услышал о том, что в алкоголе есть полезные для организма ферменты, и свято в это уверовал. И ни регулярное похмелье, ни отсутствие знаний о том, кто такие эти самые ферменты, не могли поколебать его веру. С тех пор Балваныч стал трепетно относиться к своему здоровью, укрепляя его ферментами почти ежедневно.

Впрочем, объяснять это языкастым пенсионеркам – это всё равно что метать бисер перед свиньями. Потому Балваныч прочихался, медленно, с достоинством вытер нос ладонью, а ладонь – о засаленный пиджачок, и деланно равнодушно прошествовал мимо кумушек. Не спеша миновал выкрашенный зеленым короб – пункт приема стеклотары. Очередь нетерпеливых мужиков и шумных детей со звенящими авоськами, к окошку пока не выстроилась, зато позади короба уже стоял ЗИЛ, и грузчики в грязных темно-синих халатах таскали в кузов тренькающие ящики.

В кирпичном доме сразу за коробом и находился универсам «Волжанка», где продавалась спасительная минералка. Балваныч повернул за угол и направился было к стеклянным дверям «Волжанки», да так и замер на месте, увидев рядом с облупленной телефонной будкой его.

Рассматривал Балваныч пристально и недоверчиво. Всё честь по чести: прорезь для монет, выемка для сдачи, квадратики с надписью «с газом – 1 коп.» и «с сиропом – 3 коп.», окошко с носиком крана слева и перевернутым вверх дном граненым стаканом справа. И крупными печатными буквами надпись наверху – «Газированная вода».

Нерешительно протянув руку, Балваныч надавил на стакан. Граненые края послушно утонули в резиновом дне, и оттуда прыснули струи воды. Балваныч ошарашенно покачал головой. Надо же, автомат с газировкой! А ведь их вот уж лет десять как перестали ставить – перешли на газировку в бутылках, с бутылками ведь проще, их ни ремонтировать не надо, ни брошенные в прорезь деньги собирать, ни сироп доливать.

При мысли о холодной шипучей газировке пересохшее горло спазматически сжалось. Позабыв о минералке, Балваныч зашарил в карманах, размышляя, откуда этот автомат здесь взялся.

В карманах нашелся только мятый рубль и пятнадцать копеек.

Балваныч с досадой саданул кулаком по боку автомата – вот ведь!

Кулак противно заныл, зато в окошечке для возврата монет послышался редкий звон. Балваныч торопливо пошарил в крошечной нише и выудил добычу: одну трехкопеечную монету и пару копеек. Балваныч тут же бросил копейку в прорезь, нажал на кнопку. Автомат тихо фыркнул, и шипучая газировка вмиг наполнила запотевший стакан. Балваныч выпил ее одним махом. Эх, хороша! Куда лучше, чем в бутылках! И жажда враз прошла, и голова прояснилась. И вроде как сил сразу прибавилось. Даже поясница ныть перестала.

Балваныч довольно крякнул. Перебрал монетки, выудил трехкопеечную, задумчиво повертел в руках. Пить больше не хотелось, но очень хотелось узнать, какой в автомате сироп. Хорошо бы, апельсиновый…

Он почти чувствовал сочный цитрусовый вкус во рту. Ему было двадцать, и он первый раз оказался в Москве, на всесоюзном концерте комсомольской самодеятельности. На сцене в Сокольниках шли представления, ребята волновались перед выступлением, а он тогда впервые встретил Катю… Они гуляли вдвоем по аллеям парка, украдкой беря друг друга за руку. Зелень деревьев была яркой, музыка с танцплощадок – зажигательной, жизнь – прекрасной. А газировка – апельсиновой.

«Не стану сейчас. Какая нужда? Я ж одним стаканом напился», – решил Балваныч и пошел домой.

До квартиры поднялся – и не заметил, только у двери спохватился, что одолел лестничные пролеты одним махом, без остановок, и за сердце не хватался. Какое же это, оказывается, удивительное и позабытое ощущение, когда ничего не болит!

Дома Балваныч учинил обыск на предмет копеечных и трехкопеечных монет. Пока он их искал, за окном промелькнула большая тень – будто птица пролетела. Только вот слишком уж большая. И силуэт какой-то квадратный…

«Почудилось», – решил Балваныч и продолжил поиски. И был вознагражден, найдя на полу за холодильником и в щели трюмо в прихожей несколько монет. Ссыпав их в карман пиджачка, Балваныч помялся немного – и решил вернуться к автомату. Пить не хотелось, но ему не терпелось узнать, какой же там сироп.

Дойдя до голубоватого автомата, Балваныч опустил три копейки в прорезь и нетерпеливо уставился на зашипевшую струю. Принюхался. Ну, точно, сироп апельсиновый!

Пил Балваныч не спеша, смакуя каждый глоток. Крякнул с удовольствием, сполоснул стаканчик, шаг сделал – и тут его как скрутило! В поясницу вступило, сердце зашлось, перед глазами пошли круги. Ослабевший Балваныч согнулся в три погибели и, тяжело дыша, привалился к автомату.

Мимо прошаркал, прихрамывая, дядя Коля – в мятой дачной панамке и грязной майке, завязанной на загорелом пузе узлом.

– Эге, ПалВаныч, как тебя скрутило! – сочувственно покачал головой он. – Может, тебе ферментов принять надо? – спросил он, доставая из кармана вытянутых трико початую чекушку; как и все, он знал про крепкую веру Балваныча в оздоровительное действие ферментов алкоголя.

Балваныч схватил чекушку, торопливо глотнул. В горле обожгло, внутри загорелось – но не полегчало. Только сильнее желудок заболел. И мысль о минералке из «Волжанки» показалась вдруг не просто заманчивой, а спасительной. Хотя зачем же в «Волжанку», когда есть автомат с газировкой?

Трясущимися руками Балваныч бросил в автомат копейку, дождался, когда наполнится стакан, и насилу сделал глоток, другой. А едва допил – как рукой всё сняло.

Чудеса!

Дядя Коля тем временем с любопытством наблюдал за Балванычем.

– Отпустило, что ли?

– Отпустило, – ответил Балваныч и, нахмурившись, задумался. А надумав, решительно выдохнул и бросил в автомат еще три копейки. Недрогнувшей рукой взял полный стакан и выпил до дна.

Снова скрутило, да так, что свет не мил.

Балваныч, задыхаясь, кинул копейку. Газировка в горло уже не лезла – это ж четвертый стакан! Но эксперимент важнее! И Балваныч мужественно, глоток за глотком, влил в себя всё до дна. И снова с последним глотком вмиг отпустило, и такая ясность в голове и легкость в ногах – ну будто заново родился!

Интересно…

– Колян, – немедленно решил проверить свои подозрения Балваныч, – ты вроде жаловался, ноги у тебя болят.

– Болят, – буркнул в ответ дядя Коля и рассеянно почесал выглядывающее из-под узла майки пузо. – А тебе-то что?

– Да так, – Балваныч бросил в прорезь копейку и протянул дяде Коле полный стакан. – На-ка, выпей.

Дядя Коля поначалу отнекивался, не хочу, мол, но, уступив настойчивости Балваныча, все-таки тяпнул стакан.

– Ну, как? – поинтересовался Балваныч.

– Нормально, – пожал плечами дядя Коля. – Ладно, пора мне.

Балваныч провожал удаляющегося приятеля внимательным взглядом. Правда, что ли, дядя Коля прихрамывать перестал, или ему только кажется?

От размышлений его отвлек организм. Четыре полных стакана газировки – это вам не шутка. И Балваныч заторопился домой.

Под вечер, так и не добравшись до неуловимого Приволжска, Игорь понял, что вот-вот заснет прямо за рулем и остановился в первом же населенном пункте. Им оказалось зажатое между асфальтовым и железнодорожным полотнами село.

Сочная, свежая зелень лугов, среди которых живописно раскинулись высушенные горячим летним солнцем домишки, приятно контрастировала с четырьмя грязно-желтыми, забытыми в железнодорожном тупике вагонами. Под густым налетом копоти на железных боках можно было разглядеть строгую надпись «С горок не спускать». Вытоптанная в траве песочная проплешина у самых рельсов знаменовала собой местную станцию.

За проплешиной проглядывала почти погрузившаяся в почву асфальтовая клякса, а за ней стояло одноэтажное здание из некогда белого, но уже давно уныло посеревшего кирпича. В трех больших окнах можно было разглядеть засиженные мухами занавески, не знавшие стирки несколько лет, а над ними – запыленную, с белесыми следами частого птичьего пребывания вывеску «Кафе». Повертев головой, Игорь, за неимением альтернатив, направился туда.

В кафе было два стола, горшок с тощим алоэ, выцветший красный флаг на стене, Ленин в рамке в углу и скучающая продавщица с химией на голове и фартуком в горошек за прилавком. Редким посетителям здесь предлагали на выбор сосиски в тесте, чай, кофе и беляши в налете побелевшего жира. Несмотря на куцее меню, Игорь мучительно долго размышлял, что бы ему заказать. В итоге решился на чай и сосиски.

Тщательно разжевывая резиновое тесто, Игорь читал «Краснопартизанские провинциальные известия» четырехдневной давности. Из них он узнал, что в Подшибаловке прошел районный фестиваль симфонической самодеятельности, что председатель колхоза пообещал дояркам достать для коровника произведенные по новым чудо-технологиям доильники, а глава местного облисполкома Римско-Корсаковки, Залётный Ярополк Олимпиадович, пошел на повышение по партийной линии в Москву. Когда новости закончились, Игорь, допивая чай, до мельчайших подробностей изучил вид из окна – на ухабистую улицу, покосившиеся сараюшки, переделанную в зернохранилище облупленную церковь, шустрых куриц, ленивых коров и деловито копошащихся на грядках баб. За всё это время он так и не увидел ни одного мужика, не считая двух чумазых пятилетних пацанов в огромных семейных трусах, заменяющих летние комбинезончики, и дрыхнувшего в теньке под забором старика.

А потом, когда ночь окончательно сменила длинный летний вечер, Игорь устроился поудобнее на заднем сиденье своей «шестерки», опустил стекла и долго смотрел в высокое темное небо, усыпанное звездами, так редко посещающими ночные просторы густо электрифицированной столицы. Над железнодорожным тупиком искрил одинокий фонарь и ярко горела какая-то звезда. Может, Полярная, Игорь наверняка не знал. Откуда-то издалека время от времени доносился протяжный гудок пересекающего бескрайние просторы страны поезда, и звук этот казался единственным признаком жизни на всю округу – с наступлением темноты село замерло и затихло какой-то неуютной, неживой тишиной. И Игорю на миг даже показалось, что вырвавшаяся чудо-энергия прожгла дыру именно здесь, и что в наступившей ночи село медленно погружается в эту дыру, выпадает из реальности, вымирает прямо у него на глазах…

Несмотря на то, что ему вот-вот стукнет восьмой десяток, дядя Коля был пенсионером работающим. И не сторожем каким, и не дворником, а самым что ни на есть начальником. Единственной в городе спасательной станции.

Больные ноги, конечно, мешали работать. Ну, если честно, мешали не столько работать, сколько рыбачить. Какая уж теперь работа! Пусто на берегу. Это раньше, когда еще работал в городе НИИ геофизики Поволжского отделения Академии наук СССР, в Приволжске летом за городскими пляжами нужен был глаз да глаз. Но когда буквально в ста километрах к северу от города обнаружили скважину, народ массово подался на чудобычу. Развитие чудо-технологий давно было в приоритетах партии, и работникам этой отрасли доставалось больше привилегий. Вот и на чудобыче платили заметно больше, чем в любом НИИ, к тому же жильем обеспечивали почти сразу.

И вот уж несколько лет как переквалифицировались в чудобытчиков лаборанты, инженеры и старшие с младшими научные сотрудники, уехали из Приволжска, увезли с собой семьи. Город опустел, и спасать из воды стало особенно некого.

Но «спасалка», как ласково называл станцию дядя Коля, пока стояла. Он подозревал, что ее еще не закрыли просто потому, что в горисполкоме про спасалку забыли – ведь расходов-то на нее почти нет. В штате всего трое, не считая приблудной дворняги: начальник, то есть он, дядя Коля, с окладом в восемьдесят один рубль, моторист Василий, военный пенсионер с окладом в шестьдесят девять рублей, и спасатель-водолаз Серёга, Василию двоюродный племянник, с судимостью за хулиганство и окладом в пятьдесят рублей. Итого – двести рублей. В бюджете почти и незаметно.

Дядя Коля только радовался, что спасалку не закрыли – ведь, как никак, чуть не четвертак он на ней проработал. Знавала станция и лучшие времена – ну да что ж теперь? Главное, пока она есть, дядя Коля вроде как при деле, и деньжат ему маленько перепадает. Рыбешка, опять же. И, что особенно важно, спасалка дает законный повод уходить из дома – в четырех стенах «хрущевки» он бы давно уже с ума сошел от скуки и особенно от ворчания его Шурки.

Вот и пропадал дядя Коля на Волге – и в будни, и в праздники, и зимой, и летом. Раньше, пока ноги не болели, на велосипеде ездил, теперь – пешком. Косточки и объедки из дома в стеклянных банках носил, дворнягу прикармливал. Рыбачил помаленьку, помаленьку рыбку коптил.

Спасать из воды давно уже некого, но Волга-то в кровь въелась, так и манит. Про Кулигина дядя Коля, если и слышал когда, то давно позабыл. Иначе удивился бы, что, глядя на реку, возле которой провел всю жизнь, думает он ну слово в слово как герой Островской «Грозы»: «Вот, братец ты мой, пятьдесят лет я каждый день гляжу за Волгу и всё наглядеться не могу». Правда, так ладно сказать он в жизни бы не смог. И только когда уж совсем переполняли его чувства, вслух дядя Коля мог только выдохнуть тихонько: «Эх, мать твою, вот ведь!» – и зачем-то оттянуть воротник рукой.

Из пяти судов, что когда-то были на спасалке, два катера и одна моторная лодка долго валялись на берегу, умирая от рака железа – ржавчины. Но осталась еще одна «моторка» и одна «вёселка». Дядя Коля из своих скромных средств покупал бензин, заправлял моторную лодку и ездил рыбачить. Вот где больные ноги ему мешали. Столкнуть вёсельную лодку на воду, грести, перелезть потом из нее в моторку, вытянуть сети, перебрать их и закинуть обратно – мочи нет. Да еще и станция, приземистая деревянная изба с широченной верандой, стояла на самом верху берега, а берег здесь был высокий и крутой! Длинная деревянная лестница от избы до пляжа спускалась вниз почти отвесно, и каждый подъем давался дяде Коле из раза в раз всё тяжелее.

Однако в этот раз длинную деревянную лестницу дядя Коля преодолел с давно позабытой легкостью. И не запыхался почти. И настолько этому удивился, что даже обернулся и внимательно рассмотрел ступени. Да нет, всё такие же отвесные и крутые. А ноги не болят. Будто молодой силой налились. Чудеса!

Дядя Коля осторожно, с опаской порадовался, отмахнулся от мыслей, надолго ли ему такое счастье, и решил просто наслаждаться давно позабытым ощущением, которое по молодости совсем не ценил – когда ничего не болит.

Летом моторка стояла на якоре метрах в ста от берега, подальше от хулиганов и ворья. В прошлом году у дяди Коли на даче даже бак для поливки уперли. Здоровый бак, литров на пятьсот. Ну а если уж такую махину свистнули, то и моторку заберут, не задумаются. Вот и держал ее дядя Коля на воде, а сам до моторки на вёселке добирался.

Подойдя к пошарпанной лодке со следами бледно-голубой краски на боках, дядя Коля увидел, что волны прибили рядом с ней к берегу оранжевую строительную каску. «Откуда это?» – удивился он про себя, подняв находку. Неужто со стройки принесло?

Лет двадцать назад затеяли в Приволжске строить через реку новый мост. Да не мост – мостище: двухуровневый, железнодорожное и автомобильное полотно внизу, а наверху – скоростные трамваи. Нагнали кранов, раскурочили ковшами экскаваторов весь берег, загадили заводь, распугали пляжников, на подъеме финансов и амбиций поставили первый пролет, и…

За двадцать лет принимались за мост неоднократно. Как власть в исполкомах менялась, так прибавлялось к мосту по одному пролету. Нынешний председатель горкома возводил сейчас шестой пролет. Оставалось еще пятнадцать…

В общем, каску наверняка кто-то из строителей потерял, рассудил дядя Коля, повертел в руках да и бросил в лодку – сгодится в хозяйстве.

Выплыв на середину реки, дядя Коля отыскал заброшенные им сети, проверил две и только вытянул третью, как вдруг нахмурилось небо, откуда ни возьмись налетел ветер, а вслед за ним послышался гром. На такие случаи у дяди Коли был припасен хороший кусок брезента, чтобы, если что, от дождя спрятаться. Только сейчас брезента не было – дядя Коля всю лодку обшарил. «В вёселку, что ли, переложил прошлый раз – да там и забыл?» – подумал он.

Тем временем гроза разошлась, реку взволновала – на легонькой моторке до берега сейчас не добраться. Дядя Коля устроился на корме и, вздохнув, водрузил на голову оранжевую каску. Вот и сгодилась находка. От дождя она, конечно, не спасет, но зато хоть голова сухой останется.

Гроза бушевала. Среди раскалывающих небо молний дяде Коле как-то раз привиделся летящий меж набухших туч странный самолет – без крыльев и хвоста, полностью квадратный.

«Неужто НЛО?» – подумал дядя Коля, вспомнив статьи про неопознанные летающие объекты, которые он читал как-то в «Спутнике» и «Технике – молодежи».

Новая вспышка молнии на миг ослепила, а когда мир снова проявился перед глазами, никакого НЛО в небе уже и не было. «Померещилось», – решил дядя Коля, крепко держась за края раскачивающейся на высоких волнах моторки.

Вскоре гроза унялась, тучи рассеялись, нерешительно выглянуло солнце, огляделось и, приободрившись, принялось деловито сушить дядю Колю. А дядя Коля осмотрелся, увидел, что от сети-то его почти и не отнесло, и принялся деловито ее тащить. Пара лещиков, судак, еще один судак, покрупнее. А что это там такое показалось? Ба, никак сом! Вот это улов так улов! Царский! Дядя Коля нетерпеливо потащил тяжелую мокрую сеть на себя. Да так увлекся созерцанием идущей к нему в руки солидной усатой рыбины, что шум мотора приближающегося катера услышал только когда тот подошел совсем близко.

Рыбнадзор. Эх, вот невезенье!

Дядя Коля бросил сеть обратно за борт – хотя что толку, всё равно найдут! – и прищурился. Не сам ли Петр Андреич там? С Андреичем у него давно всё улажено – дядя Коля с ним уловом делился, лещей копченых передавал, на уху приглашал, а тот взамен не замечал его сетей.

Нет, не Петр Андреич. Серёга со своими парнями. Эти рыбинспектора – из молодых, да наглых. Рыбу конфискуют (чтоб потом самим слопать), а штраф вё равно выпишут.

Дядя Коля, усевшись на корму, с горя нахлобучил поглубже каску и угрюмо уставился под ноги – поджидать вымогателей. Когда те подъехали к моторке, он даже головы не поднял.

– Никак лодка со спасалки? – донесся до него резкий Серёгин голос.

– Вроде она. Похоже, грозой сорвало. Вернуть, что ли? – задумчиво предложил другой голос.

– Оно тебе надо? – фыркнул Серёга. – Слушай, а мне казалось, в ней сидел кто-то. А сейчас никого.

– Может, за борт во время грозы свалился?

– Если свалился – значит, сам дурак.

– А если утонул? – взволновался второй голос.

– Старый пердун со спасалки? – уточнил резкий Серёгин голос. – Утонул – ну, и черт с ним, с браконьером! Зато сети остались. Давай-ка проверим, что там в них?

Когда рыбнадзор, перебрав сети и прихватил с собой всю оставшуюся в них браконьерскую рыбу, уехал, дядя Коля еще долго провожал недоуменным взглядом удаляющихся рыбинспекторов. Ну, не бывает же, чтобы с двух шагов среди бела дня – и человека не увидели! Чудеса…

Игорь успел уже дать хорошего кругаля – утром до самого Волгограда добрался, развернулся и поехал обратно. Городище и Дубовка остались позади, а синие таблички раз за разом показывали, что до неуловимого Приволжска около ста километров. А Игорь, между прочим, уже вторые сутки ехал.

Миновав Быково, Игорь решил, что скорость тут не поможет, и поехал медленнее, глядя на проплывающие мимо пейзажи. Заброшенные, почти поглощенные лесами и лугами деревни, развалины каменных часовенок, железнодорожные тупики, поросшие высокой, по пояс, полынью, и ржавые скелеты, да такие обглоданные, что и не сразу разберешь, что это было – трактор ли, запорожец или тарелка пришельцев.

А какие поселки, какие названия! Сколько в них народного духа, сколько фольклорной поэтики! Сначала Антиповка, Поповка и Сестренки. За Камышинском – ботанические Липовка, Терновка, Дубовка, за которыми пустились вскачь Галка и Бутновка, Верхняя Добринка и Нижняя Добринка, Щербатовна, Щербаковна, ну и, конечно, село Воднобуерачное. За селом пролегала граница между творчеством народным и творчеством советским – впереди лежали Гвардейское, Красноармейск, Чкаловское и Октябрьское, Красный Текстильщик и, наконец, Энгельс и Маркс. Не люди, конечно, а города.

Четырежды за всю дорогу возникали перед Игорем надписи «Приволжское – 1 км», и он преждевременно радовался, путая очередной поселок Приволжский с городом Приволжском.

К вечеру у четвертого села Приволжского у него запищала смзс-ка.

– Да, Лексей Лексеич, никак не получается, – сообщил Игорь в зеркальце усам начальника. – Я доехал аж до самого Волгограда и теперь обратно еду… Да куда уж дальше – до Ульяновска, что ли?

– А сейчас ты где? – поинтересовался начальник.

– Я у Приволжского, – ответил Игорь. И, увидев, как удивленно подпрыгнули усы в зеркальце смзс-ки, пояснил: – Не у Приволжска. У поселка Приволжское. Который между Марксом и Энгельсом. Городами, ясное дело, – зачем-то пояснил он.

– Оставайся там, жди курьера, – приказал начальник. – Придется принимать крайние меры.

– Мне? – напрягся Игорь.

– Нет. Нам. Нам придется принимать крайние меры, чтобы попасть в город. Там уже явно прожжены солидные дыры, якоря наверняка выброшены, и через них Приволжск затаскивает в чудо-реальность. Собственно, похоже, что уже наполовину затянуло. Значит, и попасть туда теперь получится только с помощью чудо-технологий.

– А у нас такие есть? – удивился Игорь.

– Как раз на днях Кировский НИИ чудо-технологий представил прототип валенок-скороходов. Еще, правда, непроверенный. Вот и опробуешь их в деле.

После побоев голова гудела немилосердно.

«Может, сотрясение?» – вяло подумал Сенька, докурил сигарету, аккуратно завернул окурок в газету, вышел на улицу и поплелся к мусорным бакам.

Три мусорных контейнера стояли у дальнего угла дома, прямо у веранды, надстроенной деловыми жильцами, недовольными тем, что планировка «хрущевок» не предусматривала для первых этажей балконов. Рядом с мусорными баками на протянутой к дереву веревке сушилось и пропитывалось ароматом плавящейся в полуденном зное помойки мокрое белье.

Сенька едва не задел розовую наволочку и, воровато оглянувшись, выбросил сверток. Однажды его за этим делом чуть не застукала тетя Маруся с четвертого этажа. Любознательная соседка банным листом цеплялась к любому мало-мальски подозрительному событию и не успокаивалась, пока не узнавала всю подноготную. Не хватало только, чтобы она до правды докопалась и матери рассказала. А мать знать не должна – это было Сенькиным железным правилом. Сеньке было двенадцать, когда их бросил отец. Тогда, глядя на плачущую мать, Сенька пообещал себе со всей яростью подростка, который уже всё понимает, но еще ничего не может изменить, что из-за него мать плакать не будет… Именно поэтому он старательно скрывал от нее, что курит. Как и то, что играет в карты. И проигрывает. Много.

Правда, скрывать становилось всё сложнее. Уже два раза Сеньку поджидали подручные Фитиля, требовали возвращения карточного долга, и уже два раза он получал по зубам. Сегодня его избили в третий раз. Крепче, чем в предыдущие. И пригрозили еще более жестокой расправой. Вопрос «чем покрыть долг» становился всё острее.

Сенька давно уже продал кассетный магнитофон, смсзс-ку и радиоприемник. Потом вытащил из-под плинтуса в прихожей завернутые в отрезанную колготку две пластмассовые коробочки, в которых хранились «фамильные драгоценности» – золотая цепочка с крестиком, серьги с поддельной бирюзой и два массивных перстня с крупными искусственными камнями, на которые была мода во времена юности его родителей. Драгоценности Сенька тоже отдал в счет покрытия набежавшего долга, и совесть его почти не мучила: мать не скоро обнаружит пропажу. Она работала дворником и не наряжалась вот уж лет пять и, пожалуй, столько же не заглядывала в тайник под плинтусом в прихожей.

За что его совесть мучила, так это за утащенный из дома пыльный бархатный футляр с медалями деда. За что именно они были получены, Сенька не знал – он был слишком мал, чтобы запомнить военные рассказы ветерана. А после и не расспрашивал – ему было неинтересно. Но зато он знал, что воинские награды Великой Отечественной ценятся.

Фитиль оценил их в счет одной задолженности.

Сегодня, вернувшись домой и остановив кровь из разбитого носа, Сенька еще раз обыскал квартиру на предмет чего-нибудь ценного и не используемого регулярно в хозяйстве. Чего-нибудь такого, чем можно было бы погасить часть долга. Обыскал, хотя знал, что ничего не найдет.

Голова гудела, как будто внутри разожгли газовую колонку. Доковыляв до третьего этажа, Сенька остановился перевести дух и прижался лбом к пыльному стеклу окна в подъезде. Что делать? Если он не покроет хотя бы часть долга, подручные Фитиля в следующий раз его так разделают, что он в больнице окажется!

«И зачем я только сунулся с ними в карты играть? – в который раз подумал Сенька, в отчаянии тычась лбом в стекло. – И зачем возвращался играть в надежде отыграться?»

Мимо окна промелькнула какая-то тень. Сенька поднял голову и с удивлением уставился на стремительно удаляющийся квадратный силуэт.

«Ну, точно, сотрясение, – решил он про себя. – Вот уже и всякие летающие паласы чудятся».

Тут что-то ярко вспыхнуло, поймав луч солнца, и Сенька, позабыв о галлюцинации, принялся разглядывать крышу над подъездом, пока не увидел, что среди пыли, осколков пивных бутылок и птичьего помета сверкала какая-то железка.

Сенька немедленно спустился на второй этаж, с трудом приподнял рассохшуюся раму окна и протиснулся на козырек. Проведя последние дни в раздумьях, где бы раздобыть что-нибудь ценное для покрытия долга, он бросался на всё, что блестело.

Миг спустя Сенька уже вертел в руках раскаленный солнцем тяжелый кастет, прикидывая его ценность. Разочарованно вздохнул – выручки находка не сулила. Сенька уже собрался было его выкинуть, но в последнюю секунду передумал. Мало ли, вдруг сгодится. Сенька даже примерил кастет на руку, сжал кулак, размахнулся, представив, как должен ужаснуть его вид воображаемого противника, – и тут вдруг голова закружилась.

«Однозначно у меня сотрясение», – отстраненно подумал Сенька. Иначе чем объяснить, что у него опять начались галлюцинации? Правда, на этот раз ему не привиделись крылатые чудища. Сеньке отчетливо мерещилось, будто он превратился в волка. Стены лестничной площадки стали выше, многообразие цветов растворилось в черно-белой гамме, а нос сходил с ума от бомбой взорвавшегося запаха мочи и щей из кислой капусты.

Голова перестала болеть, во всем теле забурлила энергия. Сенька пружинисто вскочил на все четыре лапы и перемахнул через лестничный пролет. Задержался у стекла окна, с любопытством глядя на свое отображение. Поджарый, мускулистый, морда суровая, мех благородного серого оттенка со стальным отливом, глаза зеленоватые и холодные. Сенька довольно улыбнулся, и зверь в стекле жутко ощерился клыкастой пастью ему в ответ.

«Вот бы меня сейчас Фитиль увидел. Он бы вмиг в штаны наложил со страху», – подумалось Сеньке. И картина побелевшего от страха Фитиля так захватила его, что он решил немедленно разыскать своего кредитора.

Сенька выскочил во двор и рванул к Фитилю. Бродячие псы поспешно убирались с его пути, бездомные кошки улепетывали в подвалы и ныряли в мусорные баки, играющие во дворах дети испуганно жались к родителям.

У двери квартиры, до боли знакомой всем местным картежникам, Сенька притормозил, столкнувшись с неразрешимой задачей – кнопка звонка оказалась непривычно высоко, а попытки постучать окончились полным провалом. Тут, на его счастье, дверь открылась сама – ровно настолько, чтобы выпустить очередного незадачливого игрока, явившегося в надежде отыграться. Сенька прошмыгнул в узкий проход прежде, чем его смогли остановить, и уже миг спустя стоял перед замершим от неожиданности Фитилем.

Умом Сенька понимал, что перед ним Фитиль, но в этот раз он видел его как-то по-другому. Фитиль, которого он знал, был модно одетым и надменным, с высокомерно приподнятыми бровями и взглядом, который давил на Сеньку почти физически. Сейчас же глаза волка видели перед собой просто гладколицего худого парня с прищуренными глазами. Фитиль сидел за массивным письменным столом; перед ним лежали аккуратные пачки денег, счетная машинка и новенькие колоды карт.

Фитиль вздрогнул всем телом. Сенька прижал уши к голове и раскрыл рот, собираясь торжествующе спросить: «Ну, что, испугался?» Вместо этого у него вырвалось тихое, угрожающее рычание.

– Хорошая собачка, – неестественно-спокойным голосом проговорил Фитиль и, не шевелясь и не меняя интонации, спросил у кого-то из своих подручных: – Чей это кабысдох?

– Ничей, – отозвался приглушенный голос из коридора. – Забежал с площадки, когда Тюлька уходил.

– Ну, так выведите его кто-нибудь отсюда. Может, он бешеный.

– Не похоже. Уж больно он для беспризорного чистый, – поощренный молчанием Фитиля, голос из коридора окреп и продолжил уже увереннее: – И не отощавший. И, гля, у него на лапе какая-то хреновина типа браслета.

Сенька опустил глаза и с удивлением обнаружил, что правую лапу и впрямь плотно обхватывает кольцо из блестящего металла. Фитиль тем временем осторожно привстал. Сенька мгновенно вскинул голову и зарычал.

– Хорошая собачка, – пробормотал Фитиль, плюхаясь на место.

Патовая ситуация – бледный Фитиль, окаменевший на стуле, и Сенька напротив него, оскалившийся клыкастой пастью, – длилась несколько долгих минут. Наконец Сенька решил, что попугал Фитиля достаточно и пора уже и восвояси. И тут его взгляд скользнул по широкому подоконнику. Среди окурков и пустых пивных банок валялся пыльный бархатный футляр, в котором несколько недель назад он принес дедовы медали.

Не успев даже толком подумать, Сенька рванул к подоконнику и попытался схватить футляр. Когти лап бестолково царапнули бархатную поверхность, но находку не захватили.

«Прикольно, конечно, быть собакой, но сейчас мне нужны нормальные руки», – рассердился про себя Сенька.

Стоило только об этом подумать, как позади раздался громкий «ах» вперемешку с матом. Сенька обернулся и встретился глазами с порядком испуганным, но при этом здорово разозленным Фитилем.

– Ты?! – выдохнул тот. – Как ты?.. Да я тебя!..

Не дожидаясь окончания фраз, явно не обещающих ничего хорошего, Сенька схватил футляр, выскочил в коридор, легко оттолкнул всё еще не пришедшего в себя от изумления помощника Фитиля и бросился вон из квартиры. Серебристый кастет больно впивался в кожу.

В том, что за ним побегут, Сенька не сомневался. В том, что догонят, – тоже. Но он продолжал бежать со всех ног.

Впереди, в прорехах густой зелени тополей, показались стеклянные витрины универсама «Волжанка», и Сенька струхнул не на шутку. Да, он почти добежал до дома – а дальше что? За хлипкой дверью их с матерью квартиры от Фитиля не спрячешься!

Не надо было отвлекаться! Споткнувшись, Сенька полетел на землю и больно ударился головой о какую-то голубоватую металлическую махину, вспугнув прислонившегося к ней дремавшего алкаша.

– Гад! Тварь! – посыпались на Сеньку ругательства нагнавшего его Фитиля. Вслед за ругательствами посыпались удары и пинки.

Сенька скорчился на земле, пытаясь таким образом уменьшить объем тела, которому достаются побои, и крепко прижимал к животу бархатный футляр. Мысли о сопротивлении, возникшие было на миг от больно вонзившегося в руку кастета, почти немедленно исчезли.

Увлекшийся Фитиль остановился, только полностью выдохнувшись. Сенька, не шевелясь, лежал на земле.

– Ну, урод, говори, как ты это сделал? – приподнял его с земли кредитор, схватив за отворот футболки.

– Что сделал? – просипел Сенька, повиснув кулем.

– Сам знаешь что. Как ты в собаку превратился?

«А я реально в собаку превратился?» – удивился Сенька, сплевывая идущую носом кровь.

Он зажмурился, вспоминая то восхитительное ощущение свободы и смелости, когда он был волком, – и вдруг услышал, как Фитиль резко выдохнул.

Сенька открыл глаза – и понял, что мир снова стал черно-белым, а запахи очень резкими. Он вскочил на крепкие лапы и с упоением зарычал, глядя на Фитиля.

– Всё, всё, тихо… Я уже ухожу… – зашептал вмиг побледневший Фитиль, испуганно пятясь прочь от Сеньки, и пятился, пока не скрылся за углом.

Балваныч встряхнул головой, не веря своим глазам – вместо избитого паренька на его месте появился то ли волк, то ли большущий пес! А потом тот снова превратился в избитого парнишку – и рухнул на асфальт.

Балваныч подхватил парня под мышки и волоком утащил его в сторонку. Опустился рядом, зашарил по карманам.

– Сейчас, сейчас, – торопливо приговаривал он, – сейчас найду это зеркальце и милицию вызову.

– Не надо милицию, – с трудом вымолвил избитый парнишка.

– Да, верно, лучше скорую, – взволнованно согласился Балваныч, продолжая искать по карманам смзс-ку.

Ее подарили ему на заводе, когда он выходил на пенсию, и Балваныч, хоть никогда ей и не пользовался, таскал смзс-ку с собой. Только вот сейчас Балваныч никак не мог вспомнить, а не продал ли он часом чудо-зеркальце, когда трубы особенно горели, чтобы прикупить себе бутылочку ферментов.

Вместо смзс-ки рука нашарила монеты.

Точно! Зачем скорая, если у него есть газировка!

Балваныч подошел к автомату, бросил в прорезь копейку. Автомат заурчал, послышался звук льющейся газировки. Через несколько мгновений Балваныч уже подносил к губам парнишки стакан с прозрачной шипучей жидкостью.

– Ты пей, пей, – приговаривал он, поддерживая пареньку голову. – Как звать-то тебя?

Парнишка с трудом осушил стакан до дна и бессильно откинулся на землю, пробормотав:

– Сенька я.

Но уже через пару минут он осторожно, с опаской поднялся на ноги, удивленно ощупал себя и затем уставился на Балваныча круглыми глазами.

– Эй, ПалВаныч! – закричал тут кто-то издалека.

Это был дядя Коля; в одной руке он нес пакет с рыбой, распространяющий крепкий копченый аромат, в другой – мятую оранжевую каску.

– Чего тебе? – откликнулся Балваныч.

Дядя Коля подошел, поставил пакет на горячий асфальт, подозрительно посмотрел на взъерошенного Сеньку и повернулся к Балванычу.

– Ты зачем у меня давеча про ноги выпытывал?

– Проверить кое-что хотел.

– Чего?

– Теорию одну, – важно надул щеки Балваныч.

– Ты не темни, ПалВаныч, говори как есть.

– Значит, такое дело, Колян. Видишь газировку? Вот от нее все болячки и проходят. От той, что без сиропа. А от газировки с сиропом тут же хужеет.

– Да ну тебя, – сердито отмахнулся дядя Коля.

– Не хочешь – не верь. Только вот парень этот, – и Балваныч, не глядя, махнул рукой на Сеньку, – совсем недавно избитый был, да так, что рукой не шевельнуть. Зато после газировки – как новенький. А если с сиропом хлебнуть, то тебя так скрутит, что свет будет не мил. Наверное, там какие-то особенные ферменты…

Дядя Коля собрался было открыть рот и во всеуслышание заявить, что таких чудес на свете не бывает, да так и застыл с раскрытым ртом, глядя на что-то позади Балваныча.

Балваныч обернулся и увидел, что Сенька вертел что-то блестящее в руке и через каждые несколько секунд то пропадал, и на его месте возникал волк, то снова появлялся.

– Во дела, – пробормотал дядя Коля. – Тогда и мне удивляться нечего! Ну-ка, Балваныч, посмотри!

С этими словами дядя Коля водрузил поверх своей дачной панамки оранжевую каску – и исчез. Потом появился – уже с каской в руках.

– Ничего не понимаю, – заявил дядя Коля, вертя в руках каску.

– А я, кажется, понимаю, – задумчиво протянул Балваныч, вспоминая, как газировка без сиропа лечила и его, и ноги дяди Коли и даже избитого Сеньку. – Похоже, это волшебные вещи.

– Да нет, – недоверчиво откликнулся дядя Коля. – На чудо-продукции обязательно должна стоять особая печать ГОСТа, марка изготовителя и штамп Министерства по чуделам. А на этих – ничего!

– Ты что же хочешь сказать – что наши вещи не волшебные? – спросил Балваныч.

Дядя Коля промолчал. Спорить с тем, что вещи волшебные, было трудно – слишком уж давили очевидные факты.

– Тогда откуда они тут взялись? – продолжил через минуту он. – И почему на них ни штампов, ни печатей? Неужто кто-то подпольно делает чудо-вещи? Ну, как паленую водку самогонщики. А тут получается – чудогонщики.

– Нет, – вмешался в их разговор незнакомый голос. – Никаких чудогонщиков не существует.

Балваныч обернулся и увидел, что к ним направляется молодой мужчина в легких летних брючках и рубашке с короткими рукавами. В руках у него пищал непонятный прибор, а на ногах… Балваныч разинул рот – на ногах у того почему-то были валенки!

– А ты кто такой будешь? – осведомился дядя Коля, хмуро разглядывая незнакомца.

– Скребцов Игорь Дмитриевич, я из отдела чудо-реагирования, – новоприбывший оглядел вытянутые лица, бросил короткий взгляд на тихо попискивающий у него в руках прибор и продолжил: – В соответствии с пунктом шестым, подпунктом «г» постановления Министерства по чуделам, гражданские лица, в непосредственном владении которых оказались волшебные предметы, обязаны оказывать полное содействие сотруднику отдела в изъятии этих предметов.

– Чего? – отозвался Балваныч.

– На Поволжской чудобыче произошла утечка сырой энергии, – пояснил Игорь, поняв, что формализмом тут не отделаешься. – И вся эта энергия ударила по Приволжску.

– И чем это нам грозит? – обеспокоился дядя Коля.

– Эта энергия прожигает дыры в чудо-реальность, и оттуда в наш мир забрасываются так называемые якоря, за которые кусочек нашего мира утягивает туда. Волшебные вещи, которые оказались у вас в руках – каска-невидимка, кастет-оборотень, живая и мертвая вода, – они совсем не такой природы, как вещи, которые мы изготовляем здесь по нашим чудо-технологиям. Это как раз те самые якоря. И Приволжск уже наполовину засосало.

– Да ладно сказки рассказывать, – отмахнулся дядя Коля.

– Это не сказки, – покачал головой Игорь. – В Китеж-граде, например, именно это и произошло.

– Так это когда было! – вмешался тут Сенька. – Давно!

Игорь мог бы рассказать, что схожий инцидент случился всего пару лет назад в закрытом северном поселке Красногвардейский-433, просто его исчезновение удалось скрыть. Скрыть исчезновение целого города не выйдет.

На асфальт упала тень. Игорь поднял голову и увидел – в небе над ними пролетело что-то, здорово похожее на палас.

– Вот вам и доказательство! – воскликнул Игорь. – Уже и ковер-самолет появился! Явный признак того, что город самое малое наполовину утянуло в чудо-реальность.

– И что же делать? – всполошился Балваныч.

– Нужно срочно уничтожить волшебные вещи, – просто ответил Игорь.

Сенька крепче сжал в руке кастет, дядя Коля с Балванычем переглянулись.

– Ишь ты, уничтожить! – выразил всеобщее мнение дядя Коля. Ему понравилось невидимым уходить из-под носа рыбнадзора.

– Если вы этого не сделаете, то, судя по показаниям моего чудатчика, – кивнул Игорь на прибор у себя в руке, – Приволжск окончательно пропадет из нашего мира через час.

– И окажется в том самом чудо-мире, откуда берется чудо-энергия, так? – уточнил дядя Коля.

– Именно, – подтвердил Игорь.

– А что там, в том мире?

– Этого никто не знает, – признался Игорь.

– А что, если там как в сказке? – задумался дядя Коля. – Вон, и ковры-самолеты уже появились, и шапки-невидимки… Я б в сказке пожил!

– Неудобно как-то за весь город решать, – протянул Балваныч. Помолчал и продолжил: – Ну да, может, там будет как в сказке. А может, и нет. Опять же, у нас тут тоже неплохо. Так что я думаю, лучше уж синица в руках, чем какой-нибудь Змей Горыныч в небе.

С этими словами Балваныч с размаху бросил стакан от автомата с газировкой на землю. Но тот и не подумал разбиваться!

Глядя на это дело, дядя Коля тоже попробовал разбить каску-невидимку об асфальт, да не вышло.

А вот Сенька и не пытался уничтожить кастет-оборотень. С ним он чувствовал себя защищенным от Фитиля и его дружков; избавляться от кастета ему страх как не хотелось.

– И как нам их уничтожить? – запаниковал Балваныч. – Город же пропадет!

Игорь выглядел не на шутку встревоженным.

– Сейчас шефа вызову, попрошу эвакуацию, – сообщил он, торопливо раскрывая смзс-ку. – Пусть за нами вертолет пришлет или еще что-нибудь…

Зеркальце не оживало.

Тут с неба стремительно спустился палас-самолет и завис невысоко над землей. С него соскочил чернявый, кучерявый цыганенок и возмущенно воскликнул:

– Безобразие! Совсем шабашить не дает!

– Кто? – неожиданно заинтересовался Сенька.

– Да Змей Горыныч, – с досадой ответил цыганенок. – Всех пассажиров мне распугал. Вон, гляньте! – ткнул он пальцем вверх.

Сенька, дядя Коля, Балваныч и даже Игорь дружно задрали головы к небу. Над Приволжском и впрямь описывал сложные фигуры трехголовый крылатый летучий змей.

Цыганенок тем временем окинул оценивающим взглядом собравшихся и с надеждой спросил:

– Вас никуда подкинуть не надо?

Дядя Коля поймал вопросительный взгляд Балваныча и кивнул – он думал о том же.

– Может, ты нам лучше продашь свой ковер? – предложил он.

– Пятьсот рублей, – немедленно отозвался цыганенок.

Дядя Коля пренебрежительно фыркнул.

– Пятьсот? И это со Змей Горынычем в небе? Да тебе его за пятерку – и то не продать! – добавил он, доставая из кармана мятую купюру.

– Идет! – вдруг неожиданно согласился цыганенок. Нетерпеливо выхватил у дяди Коли пятерку – и растаял в воздухе.

– Ладно, чего стоим, давайте, подсобите! – скомандовал дядя Коля.

– Вы что задумали? – нахмурился Игорь.

– Заберем все эти волшебные штуковины и увезем как можно дальше от города, – пояснил Балваныч, кряхтя и пытаясь половчее ухватиться за угол автомата с газировкой. – Пусть лучше нас там засосет, с этими якорями, чем здесь весь Приволжск целиком утащит. Колян, ты за тот край бери, а ты, Сенька, ну-ка, подсоби! Примни палас к земле и подсунь его под автомат!

– Погодите… – начал было Игорь, но Сенька уже бросился на помощь, и вскоре автомат с газировкой оказался на паласе-самолете.

Взяв каску под мышку, на волшебное летающее средство взобрался дядя Коля. Вслед за ним туда уселся Балваныч. Шагнувшего было следом Сеньку резко остановил.

– Давай сюда кастет. А сам тут оставайся, тебе еще жить да жить.

Сенька посмотрел сначала на Балваныча, потом на дядю Колю – и нерешительно отдал им кастет.

– А как же вы? Вы же пропадете! – жалобно протянул он.

– Ничего, – подмигнул ему дядя Коля, – под Берлином не пропали, и тут не пропадем, да, ПалВаныч?

Балваныч согласно кивнул. Он хоть в Берлине не был, но зато был на острове Даманском во время пограничного конфликта с китайцами.

– Не пропадем, – подтвердил он.

– Да погодите же! – выкрикнул Игорь. – Не надо, я сейчас что-нибудь придумаю!

В небе полыхнуло огнем – это закладывающий очередной вираж Змей Горыныч чихнул.

– Некогда тут думать, – отмахнулся Балваныч. – Тут действовать надо!

– Ты лучше это, – вмешался дядя Коля, – сделай так, чтобы твое министерство по чуделам моей Шурке чудо сотворило – квартиру новую. Сможешь?

– Смогу, – с трудом ответил Игорь.

– Ну, поехали! – воскликнул Балваныч и дернул палас за край. Тот взбрыкнул – и поднялся в небо.

Сенька и Игорь долго провожали взглядом уменьшающийся ковер. А когда тот исчез в облаках, Сенька отправился домой, пытаясь на ходу отряхнуть от пыли бархатный футляр с медалями. Когда мать придет с работы, он обязательно расспросит ее, за что дед их получил.

Игорь же еще долго стоял на месте, глядя на замолчавший чудатчик в руках. Приволжск был спасен, только вот на душе почему-то было тошно.

За успешно проведенную операцию в Приволжске министерство выписало Игорю премию, и вот уже третью неделю он пил, пытаясь заглушить чувство вины – за незаслуженную награду и за то, что позволил двум старикам пожертвовать собой. Это он должен был забрать волшебные вещи! Это он должен был вывезти их из города!

В кармане задрожала смзс-ка. Игорь нехотя раскрыл зеркальце и уставился на изображение незнакомого молодого мужчины.

– Ты глянь, какие дела! – воскликнул тот. – Мы тут молодильные яблоки нашли. Ели-ели – и хоть бы хны! А как только я из них бражки нагнал и выпил – сразу подействовало! Ферменты, однако!

– Ты кто? – не понял Игорь.

– Не узнаешь, что ли? – удивился мужчина. – Балваныч я!

– ПалВаныч? – охнул Игорь.

На душе вдруг разом полегчало – словно разжались невидимые тиски.

– А приятель ваш там как? – спросил он.

– Колян-то? Он сейчас Змея Горыныча объезжает.

– На него, значит, молодильные яблоки тоже подействовали? – заулыбался Игорь.

– Нет, – покачал головой Балваныч. – Не яблоки. На него моя яблочная бражка подействовала. Говорю же – ферменты!

Автобус закрыл двери и укатил, а Николай не мог сдвинуться с места, настолько его, потомственного городского жителя, поразила здешняя природа. В четырех тысячах километров от Москвы находился другой мир, дикий, неисследованный, во власти не людей, а стихий, и Николай чувствовал это. Он вдыхал воздух и не мог насытиться им, ощущая, как вливается огромная сила.

Горы стояли в снегу, а тут, в ущелье, распустились подснежники, припекало солнце, так что захотелось снять шапку и расстегнуть пальто. Николай прикрыл глаза ладонью, поставив ее «козырьком», и с интересом посмотрел на пятиглавую гору. Кажется, это Борус, которая почитается хакасами как национальная святыня. Но всем советским людям эта местность известна благодаря «тому самому» Шушенскому, ну и теперь, конечно, самой большой гидроэлектростанции в мире! Сколько завистливых взглядов ловил на себе Николай, когда его распределили на Саяно-Шушенскую ГЭС!

Налюбовавшись природой, он подхватил чемодан и отправился в отдел кадров, насвистывая веселый мотив. Это, конечно, не Москва, но место хорошее, жить можно.

– Николай Геннадьевич Третьяков? – Молодая девушка пыталась вести себя по-деловому, однако засмущалась, увидев столичного красавчика, и уткнула взгляд в бумаги. Он походил на римлянина не только носом с горбинкой, но осанкой и какой-то элегантностью и аристократической изысканностью, не свойственной советскому инженеру.

Энергетик подмигнул, отчего девичьи щеки вспыхнули.

– Он самый.

– Давайте ваши документы, я всё оформлю.

Пока она, путая от волнения слова, объясняла, где найти общежитие, как встать на учет в партком и профком, Николай, не стесняясь, разглядывал ее. Курносая, с веснушками, симпатичная… надо будет после работы позвать в кино… хотя тут же нет кинотеатра. Вот незадача!

В комнату, прихрамывая, вошел старик в кирзовых сапогах и какой-то замызганной куртке, купленной, видимо, еще до войны. Запахло табаком и машинным маслом.

– Добрый день, Наденька.

Курносая заулыбалась и почувствовала себя уверенней.

– Добрый день, Михаил Иванович! Вот, как раз новенького в вашу бригаду оформляю!

Старик сдвинул на затылок шапку, оценивающе осмотрел Николая с головы до ног и спросил:

– Специализация?

– Машинист гидроагрегата.

– Тьфу! Ясно, что не филолог! Я не про ту.

– Боевой, – но, увидев всё еще недовольный взгляд, уточнил: – Стихийная магия.

Михаил Иванович кивнул:

– Стихийщик – это хорошо, стихий у нас тут до утра. Завтра к восьми приходи на смену и не вздумай пока шалить. Стихийщики в этих местах дуреют от силы, лучше пока обожди без магии. А то мы уже дважды деревянный клуб восстанавливали.

– Я с огнем не очень, больше по воде…

– Вот только наводнения нам тут не хватало! – рявкнул старший смены и ласково сказал Наденьке:

– Определи его в комнату к моему Сане Чеснокову. Да, и отцу-то передай, что починил я вашу швейную машинку, пусть забирает.

– Ой, дядя Миша, спасибо! – Надя не сдержалась и бросилась ему на шею.

– Ну-ну, будет.

К тому времени, как Николай добрался до общаги, ему уже так осточертел чемодан, что первым делом он зашвырнул его в комнату и лишь потом вошел сам. Навстречу поднялся худой блондин и, смущаясь, протянул руку:

– Привет. Я Саша.

– Коля. Кажется, мы с тобой не только соседи, но и напарники.

– А, так это ты новенький к Деду?

– Михал Иванычу? Я.

– Боевой, да?

Николай кивнул:

– Стихийщик.

– Дед – маг слова, а я лекарь. Надеюсь, сработаемся.

Третьяков аж поперхнулся. Лекарь на гидроэлектростанции? Да еще и в оперативниках? На кой черт он там?

– Эээ… что, в больницах нет мест?

Блондин опустил взгляд и начал теребить пуговицу.

– Я энергетик, а не медик. Минский политех.

– Бульбаш, значит, – хмыкнул москвич.

Саша не ответил, пуговица заняла всё его внимание.

Николаю вдруг захотелось подшутить над неуверенным соседом, растормошить его. Бегло оглядев комнату, он заметил воду, точнее, чай. Мысленно потянулся к нему, скатал шарик – это простое упражнение далось необычайно легко, и… неожиданно для себя запулил им в лоб белорусу. Коричневая жидкость растеклась по лицу, оставила на голубой рубашке темные полосы и стекла под ремень. Шутка получилась злой, но Николай решил, что так даже интересней.

– Ой, извини, – протянул он, широко улыбаясь, – я нечаянно.

Было очевидно, что тот врет, врет нагло и в лицо, но Саша лишь вытерся ладонью и вздохнул:

– Ничего, у стихийщиков такое тут бывает с непривычки.

Помолчал, а потом добавил:

– Рубашку только жалко. Совсем новая.

Третьякову очень захотелось сплюнуть. Лекарь – слизняк. За такое дают в морду сразу, без разговоров. И с этим тюфяком – недомагом ему придется работать! Но то, с какой легкостью далась эта шалость, радовало и пугало. Он забыл предостережение Деда и выбежал на улицу: не терпелось проверить свою силу.

Первым делом хотел рвануть к Енисею, но рефлексы, вбитые за годы инструктажей, остановили порыв. В великой реке обитают великие силы, и не стоит их просто так будить. Поэтому он, проваливаясь по щиколотку в снег, петляя между елок, продрогнув, все-таки нашел ручеек, мелкий, затянутый корочкой льда, но шустрый.

Мысленно потянулся к нему, и сила воды тут же завибрировала во всем теле. Ручей вспучился, выгнулся, будто шипящая кошка, и стал расти. Вот он уже полноводный, больше похожий на мелкую речушку, рвет ледяную корку, подминает под себя снег и тоненькие березки, бурлит, словно течет не в лесу, на равнине, а по крутым горам. Брызги оседают мелкими каплями на деревьях, вода волнуется и несется табуном мустангов.

Николай во все глаза глядел на творение рук своих, и восторг переполнял его: нужно лишь небольшое усилие – вот и всё. Границы собственных возможностей вдруг оказались где-то далеко за горизонтом, и маг решил шагнуть дальше. Созданная им река потекла… вверх, всё выше и выше, обрушившись затем безумным водопадом. Водяные щупальца поползли в разные стороны, обхватывая верхушки деревьев и пригибая их чуть не к земле. Третьяков засмеялся и… остановил воду. Та будто уперлась в невидимую плотину, а потом маг создал верхний бьеф и нижний, устроив водосброс.

– Щенок! Ты чего творишь?! – заорал кто-то за спиной.

Николай вздрогнул, обернулся и увидел рыбака лет пятидесяти, со спиннингом, в высоких меховых сапогах и неизменном ватнике.

– Дядя, шел бы ты отсюда рыбачить, не мешай, – отмахнулся от него Третьяков и тут же получил затрещину.

– Я тебе не дядя! – взъярился рыбак, шепнул слово, и река обрушилась на землю, второе слово – и та начала стремительно «худеть», превращаясь снова в ручей. На всё потребовалось секунд тридцать, так что Третьяков успел лишь пару раз раскрыть и закрыть рот от удивления, после чего его, как нашкодившего мальчишку, схватили за шиворот и потащили в поселок. Он попробовал сопротивляться, но быстро понял, что лучше подчиниться.

Рыбак оказался не просто магом слова и старшим смены, но еще и председателем партячейки. Он вызвал Розанова, и Михаил Иванович хмуро глядел на незадачливого стихийщика. Тот чувствовал себя глупым школьником: восторг и азарт сменились стыдом.

– Я… я не знаю, что на меня нашло, – опустил он голову. – Я был будто не в себе, честно. Вел себя как полный идиот, я ведь знаю, что это опасно.

– Это не просто опасно, молодой человек. Сейчас – это смертельно опасно! – Слова Розанова падали на Николая будто капли расплавленного металла. – Ты ведь в курсе, что мы всё еще строим ГЭС, и любая неаккуратная мелочь с нашей стороны может встревожить духов. Их тут, поверь мне, много. Ты хоть представляешь, что здесь творилось, когда мы перекрывали Енисей?!

– Я ж не трогал Енисей, только мелкий ручеек… – промямлил Третьяков, но тут же понял, какую глупость сморозил.

– Если бы ты пошел играться к Енисею, я бы лично вышвырнул тебя со станции с «волчьим» билетом! – рявкнул рыбак.

А Дед добавил:

– Куда, по-твоему, впадает этот «мелкий ручеек»?

Николай покраснел, как та девица в отделе кадров. Он, и правда, не понимал, что с ним, обычно рассудительным, случилось. Шел ведь покидаться водяными шариками в деревья…

– Значит так, – хлопнул Дед в ладоши, – без моей визы магию тебе применять запрещаю. Впрочем, ближайшие дни у тебя ее почти и не будет: тебе казалось, что всё легко, а ресурсы безграничны, но на самом деле очень даже ограничены. Через час-два почувствуешь себя высосанным досуха. Судя по тому, что ты творил, шатать тебя будет еще долго.

Стихийщик кивнул и, еле переставляя ноги, но не от усталости, а от отчаяния, направился к выходу.

– И мы обязательно вынесем этот вопрос на партсобрание! – прокричал председатель, задетый тем, что какой-то юнец его послал.

Утром всё еще кружилась голова, тело ломало, будто с похмелья, и не получалось даже огонек зажечь. Смутно помнилась какая-то ерунда, приснившаяся ночью. Будто река превращается в огромную змею и заглатывает его, и вот он тонет в ее чреве, захлебываясь водой, из которой она состоит. В общем, все признаки опьянения магией! Даже сушняк во рту.

Заботливый Саша налил чаю и помог добраться до ГЭС. Советские лекари – самые гуманные лекари!

Станция впечатлила размерами и поразила воображение. Третьяков почувствовал себя мелкой букашкой в стране великанов. Уникальная бетонная арочно-гравитационная плотина, самая высокая в мире, казалось, появилась из будущего. Ребята из института как-то ради интереса подсчитали, что только бетона на постройку плотины ушло столько же, сколько ушло бы на четырехполосное шоссе от Ленинграда до Владивостока! В голове не укладывалось, что всё это создали обычные советские люди: инженеры, энергетики, строители.

Машинный зал больше напоминал приемную великана. Огромное пространство, пролеты, необычная конструкция крыши из переплетенных труб и шесть гидроагрегатов – «сердца» ГЭС.

– Любуешься нашим МАРХИ? – улыбнулся белорус.

Третьяков вопросительно посмотрел.

– Мы так называем крышу, нам ее в Московском архитектурном делали, оттуда и пошло. Ни на одной станции такой нет! – гордо ответил Саша, будто это лично он разработал перекрестно-стержневые конструкции из металла.

Со вздохом столичный энергетик вернулся «на землю»: еще не успел даже одного дня проработать, а уже кандидат на вылет и его поведение разберут на партсобрании. Ох, не так он представлял себе начало карьеры!

– Знакомьтесь. Николай Геннадьевич Третьяков, боевой стихийщик, выпускник МЭИ, – представил его Дед четвертому в бригаде. – Кахабери Гурамович Чхетиани, можно просто Каха. Великолепный специалист и предсказатель.

– Добро пожаловать, генацвале, – протянул руку грузин с шикарными черными усами, чуть вьющимися волосами и густым баритоном с характерным акцентом.

Николай ойкнул. Предсказатели встречались очень редко, один на тысячу магов, и вдруг увидеть его здесь!

– Ребята, хорошие новости: ко мне через два месяца семья из Тбилиси переезжает! Праздник сделаю! Вино будет, наше, настоящее, вкусное! Гостинцы будут! Шашлык сделаю! Всех жду у себя, – заулыбался тот.

Розанов и Чесноков бросились его поздравлять, Николай тоже присоединился, но обо всем забыл, когда Дед повел его в комнату, откуда велось наблюдение за станцией.

Работа так увлекла, что последующие дни Третьяков забыл не только о магии, но даже о партсобрании, и прогулял бы его, если бы не Дед. Тот не только привел своего нерадивого работника, но и, на удивление, начал его выгораживать. Дело кончилось устным предупреждением, чему москвич был очень рад. С партией шутки плохи! Исключат – и прощай магия, а незаконная магия – это статья уголовного кодекса! До десяти лет, между прочим!

Очень хотелось спать. Дневные смены Николаю давались тяжелее, чем ночные, потому что накануне редко удавалось выспаться. Накануне ходили на танцы в клуб. Точнее, Коля почти насильно вытащил туда напарника. Саше нравилась Машка с проходной, но он уже полгода боялся позвать ее куда-нибудь, даже не решался пригласить танцевать, предпочитая в дни дискотек вообще отсиживаться дома.

Машку он так и не пригласил, а вот Николай весь вечер протанцевал с той самой Наденькой из отдела кадров. Потом они гуляли вдоль Енисея, разглядывая звезды, потом он провожал ее до дома, а потом выяснилось, что через три часа на работу. Утром он еще бодрился, но после горячего борща и макарон по-флотски сопротивляться сну стало ну просто невыносимо, и Коля понял, что надо принимать меры.

– Хочешь полетать? – спросил он Чеснокова во время обхода машинного отделения.

– Эй, тебе ж нельзя применять магию, забыл?

– А без магии? – прищурился Николай, разглядывая огромный кран, сейчас выключенный.

Третьяков полез первым. Крюком подцепил себя за ворот спецовки и махнул напарнику, мол, включай! Кран лязгнул, дернулся и пополз вверх. Куртка держала: советские ткани – самые крепкие ткани в мире! Стихийщик висел на высоте в два метра над балконом, болтая ногами от удовольствия. Поднял большой палец вверх, а затем махнул рукой в сторону. Кран медленно поехал вбок, и вот уже Третьяков раскачивается над гидроагрегатами на высоте пятиэтажного дома. Адреналин подскочил, как ртуть градусника больного пневмонией, затопил по уши, отгоняя сон, усталость, однообразие.

– Ну, поехали! – проорал стихийщик, и кран понес его на другой конец огромного машинного зала, в котором и так народу почти не бывает, а сейчас, во время обеда, совсем ни души.

– Ну, теперь твоя очередь! – Щеки Николая горели, кровь бурлила, он радовался как ребенок, получивший коньки.

– Я, пожалуй, не буду… – промямлил Чесноков.

– Чеснок, вот поэтому ты никак и не можешь пригласить свою Машку! Ну что за бабье поведение? Ты мужик или нет? Не ссы! Если что случится, я тебя подхвачу воздухом, не упадешь!

Напарник побледнел, вздохнул и подошел к крюку.

– Молодец! – Третьяков помог зацепиться и отправился к пульту управления. – Полетели!

Сашка болтался над третьим гидроагрегатом, когда раздалась тихая, но очень злая брань. Николай вздрогнул и увидел Деда.

– Медленно опускай его, – прошипел тот.

– Чья идея? – так же тихо спросил Розанов обоих, когда белорус приземлился.

Чувствуя себя описавшимися на ковре щенками, парни переглядывались и молчали.

– Хватит нюни распускать! Чья идея?! – рявкнул Дед, и тут Третьяков вдруг понял, что тот прошел всю войну, от начала до конца. Боевым магом. А еще он понял, что сейчас не поздоровится. Вспомнил и свою шалость с ручьем, и устное предупреждение, и угрозы выгнать с «волчьим» билетом и… кивнул на товарища. Серые глаза Чеснокова округлились от удивления, но он смолчал.

Розанов посмотрел сначала на одного, потом на другого и бросил Николаю:

– Пойдем, выйдем.

Молча вышли через боковую дверь к оборудованной курилке. Дед сунул в зубы папиросу, похлопал себя по карманам, но, не нащупав коробок, попросил:

– Спички дай.

Мокрый от липкого пота Третьяков мотнул головой, мол, нету.

– Что-о?! – Дед аж выронил папиросу. – Стихийный маг на дежурстве не носит с собой огонь?! Да ты вконец уху ел!

– Я… я… плохо с огнем. Тут же вода есть… но у меня земля с собой и воздух тут есть… я не подумал…

Следующее, что он почувствовал, – это кулак, влетающий в челюсть, и вкус собственной крови.

– Может, ты еще и партийный значок забыл?

Третьяков хватанул себя за грудь, слева, нащупал кусочек титана, чем-то похожий на значок ВЛКСМ: изображение Ленина на фоне красного флага. Такие есть у всех магов – членов партии. Выдохнул. На месте!

– Если через десять минут тебя не будет на дежурстве с источником огня – ты уволен по статье за саботаж.

Третьяков рванул по хлюпающей жижей дороге, от ужаса ноги не поспевали за телом, и он пару раз падал, но тут же вставал и бежал дальше. Влетев в проходную, с бешеными глазами бросился к мужикам, хватая их за руки. Спички нашлись, и маг, не успев поблагодарить, метнулся обратно.

Розанова не было. Чесноков делал вид, что не знаком с Николаем. В голове стучало, сила стихий, заточенная в теле, требовала выхода, жгла сосуды, стекала с пальцев. Хотелось зачерпнуть тонн двадцать воды и швырнуть об стену. Раздавить этих людишек, смеющих устанавливать свои правила. Стихийщик стиснул кулаки и зубы, сдерживая порыв. Хоть маленький шарик воды скатать! «Нельзя! Мне запрещено использовать магию!» – напомнил себе. Контроль над эмоциями – это первое, чему учат магов, но сейчас он давался очень тяжело!

Николай схватился за голову и бросился из машинного зала к пульту управления. Сел за рабочее место, жадно задышал, заглатывая воздух. Полегчало. Подумал: «Надо извиниться перед Сашкой. Это я вел себя как трус, а не он».

Колдун привез в город тучи – проклятье гипертоников. Мрачные, тяжелые, никогда не изливающиеся дождем, они постоянно плыли за колдуном, закрывая от его глаз ненавистное солнце, но не могли подарить прохладу. Вот и сейчас жарким июльским вечером тучи закрыли большую часть неба, а столбик термометра в городской метеостанции упорно держался на отметке тридцать градусов.

Колдун вел ночной образ жизни, отлично видел в темноте и болезненно воспринимал яркий свет, особенно солнечный. Тучи следовали за его машиной, кораблем, яхтой. Провожали в одном аэропорту и встречали в другом. Они не просто затемняли мир, а в буквальном смысле создавали нужную рабочую атмосферу.

Черный лимузин «Линкольн» остановился в пятидесяти метрах от береговой линии – напротив главного входа гостиницы «Ореанда». Опередив шофера, к машине подбежал услужливый швейцар в красной униформе а-ля гусар, открыл дверь, выпуская на волю мягкую обволакивающую музыку, и застыл, заложив правую руку за спину.

Музыка увлекала и притягивала. Швейцар боролся с искушением заглянуть в салон, вспотел, но, наученный горьким опытом, не шелохнулся.

Колдун не спешил выходить. Сначала – статус, потом – личность. Уважаемого человека не грех и подождать. Всё нужно делать основательно и представительно.

Но и передерживать паузу не стоило. Колдун вылез на свет божий и сам быстро захлопнул дверь, спрятав сладкую музыку от случайных прохожих. Сейчас он устал и не было нужды завлекать невинных жертв. Этим он займется завтра.

Как и полагается, колдун был весь в черном с головы до ног. Шляпа, очки, костюм, туфли – всё черное как смоль. Колдун вдохнул жаркий спертый воздух, развел руки в стороны, разминая тело после долгого сидения в машине, и, улыбаясь сопровождающему сумраку, огляделся. До самого моря над городом стояла мгла. Это было хорошо. Правда, тучи немного перестарались, но ведь и место не обычное – жемчужина южного берега Крыма, Ялта, город солнца, город счастья. Слишком много сиропа, света и беспечности. Хоть тучи добавили свежих красок, пусть и мрачных. Вон какой-то ребятенок мыльные пузыри пускает! Щелчок пальцами – и мыльный раствор прокис. Не пускаются больше пузыри! Детский плач, истерика, причитания матери. Так уже лучше. Здравствуй, Ялта! Тебя ждут большие перемены! Нельзя быть такой солнечной и беспечной. Увы! Природа не терпит однообразия и скуки. Светлые дни закончились – в город пришла серость.

Местные и отдыхающие в ожидании проливного дождя валом валили с пляжа.

Колдун не смог отказать себе в удовольствии постоять и понаблюдать за перепуганной толпой. Испортить отличный вечер стольким людям – это было здорово. Неплохое начало командировки. Колдуну положительно нравился этот город. Здесь можно хорошенько развернуться. Испуганная толпа, торопливо семенящая мимо и завистливо поглядывающая на черный лимузин, наполняла сердце колдуна радостью и весельем. Он даже забыл об усталости и чуть-чуть расслабился. Наверное, поэтому и не сразу заметил, как его родные черные тучи, наплевав на розу ветров, не спрашиваясь, начали медленно уплывать обратно к горам – прочь от берега.

Колдун почувствовал холодок внутри и обернулся.

Навстречу ему, задушевно болтая о какой-то ерунде и уверенно топая по асфальту босыми ногами, шли двое детей – мальчик и девочка – с выгоревшими махровыми полотенцами через плечо. Оба одеты в какие-то мутные шорты и футболки. Волосы у обоих мокрые. Дети посмотрели на лимузин, как на непонятно откуда взявшееся нелепое чудище, и взгляды их были полны сочувствия.

– Оба-на! Зырь, какой тарантас!

– Похоронная колымага! Я видела в кино, как на таких гробы перевозят. А за рулем – гробовщик! Наверное, кто-то умер.

– То другие, – со знанием дела пояснил мальчишка. – Эти для толстых начальников!

– Бедняжки! В жару ездить на черной машине! Потом, наверное, обливаются!

– И шофера, зырь, тоже в черное обрядили. – Мальчишка сочувственно покачал головой.

– Отстань ты от него, – заступилась девочка. – Видишь, дяде и так плохо. Перегрелся. Но этот хоть на воздух вышел, а богачу каково? Внутри сидит – потеет. И богатству не рад. На лимузине кататься – тяжелый труд! Вентилятор туда не поместится. Богач и хотел бы под дождем босиком пробежаться, да кто ж ему позволит?! Не солидно! Простые вещи для этих капиталистов – непозволительная роскошь!

Тут они оба захохотали.

Уже почти миновав лимузин, девчонка заглянула в тонированное стекло, состроила сама себе забавную рожицу и, поправив русые волосы, засмеялась.

Колдун смотрел на детей, точно загипнотизированный удавом кролик, и не мог понять, что происходит. А дети, мило беседуя, уходили все дальше, перейдя с дороги на тротуар. И черные тучи, словно убегая от них, уплывали всё дальше к горам, открывая небо над Ялтой.

Колдун вздрогнул, глянул на небо, снял темные очки и тут же, зажмурившись, отвернулся: по глазам резануло солнце. Он уже плохо соображал, что делает. Собрав всё негодование, вперил ненавидящий взгляд в этих наглых детишек. Но их уже нигде не было. Тяжелый испепеляющий взгляд упал на зеленые кусты лавровишни, посаженные вдоль тротуара. Листья на этих кустах пожелтели и опали.

Колдун был в ярости.

– Ничего, еще свидимся, – прошипел он и исчез в гостинице, забыв про чаевые швейцару.

– Родина дает вам еще один шанс… Несмотря на ваше предательство, на ваши преступления, Родина и лично товарищ Сталин! Те, кто вызовутся добровольцами, получат амнистию военпрокуратуры и начнут жизнь с чистого, незапятнанного листа.

Лейтенант оказался молоденьким, только из учебки. Новенькая фуражка, форма с иголочки, гладкое безусое лицо. Парнишка, каких много гуляет летними вечерами в парках под ручку с симпатичными девушками в ситцевых платьях. Там таким самое место, а вот тут… Хмыкнул дядя Вова, и сплюнул, чертыхнувшись, Дорохов, настоящий зека по кличке Сыпь.

Лейтенант переводил взгляд, пытаясь уловить на обветренных лицах хоть каплю понимания. Голос его подрагивал от волнения.

И всё бы хорошо, но сколько уже таких речей слышал Сергей? И каждый, стоявший с ним в хромом этом строю, десятки раз внимал подобным высоким словам. Разве теперь поверят? Но как неохота гнить и умирать в убойных ротах штрафбата. Под пулями ковыряя мерзлую землю у самых фрицевских окопов, без нормальной жрачки, без оружия, без смысла.

Но надежда всегда тянет, нашептывает: «А вдруг?»

И всё бы ничего, но больно уж молод лейтенант, да и черт бы с ним. Но вот странные фиолетовые петлицы на новехонькой форме, и очень странное название части ДБРШ-2…

Ночь постепенно накапливалась на окраине города, чтобы двинуться отсюда в решающее наступление сразу по всем улицам. Только зубчатый силуэт полуразрушенной постройки в окружении жидких древесных крон чернел на фоне городского зарева, да заводские трубы вставали над окраиной, изрыгая тучи мрака. Больше ничего не было видно. Однако человек в долгополом плаще и шляпе, низко надвинутой на глаза, уверенно шел в темноте извилистой дорогой. Дорога, некогда асфальтированная, теперь была совершенно разбита, в выбоинах стояла жидкая грязь, и даже твердые участки покрывал слой скользкой глины. Под ногами у одинокого путника хлюпало, со всех сторон его окружали бесформенные кучи отвалов, но он, с упорством неодушевленного механизма, двигался вперед.

По одному ему известным приметам незнакомец отыскал нужный поворот, и скоро перед ним выросла темная громада, вблизи оказавшаяся длинным деревянным строением в два этажа. Приблизившись к нему, человек остановился. На мгновение ему показалось, что в одном из окон мелькнул тусклый огонек свечи.

– Странно, – тихо прошептал незнакомец и взялся за дверную ручку.

Отчаянный скрип, казалось, разбудил уснувший дом. Эхо прокатилось по длинному коридору, и где-то в глубине его раздался не то плач младенца, не то кошачий вопль. Глухо отозвалось на чердаке. Из-под ног человека, ступившего в сырой мрак за дверью, с шуршанием и писком во все стороны бросились мелкие твари.

Двигаясь на ощупь вдоль стены, он попал в коридор. Удушливый запах плесени и разложения не пугал его, сочившиеся влагой бесформенные лоскутья, свисавшие из-под потолка, он только отводил рукой, когда они задевали его по лицу.

Вот, наконец, и нужная ему дверь.

Незнакомец, не снимая перчаток, вынул из кармана ключ, вставил его в замочную скважину и осторожно повернул. Дверь открылась.

– Фф-уу! – вздохнул человек в плаще.

Он шагнул в комнату, и сейчас же тяжелые кожистые складки налетели на него сверху, обхватили голову, не давая дышать. Но человек не сдавался. Отчаянным усилием он вырвался из липких объятий и отшвырнул атаковавшее его существо в сторону.

– Нарочно, что ли, проход загородила? – сердито зашипел он.

В темноте вспыхнула спичка.

– Коля, ты? – Жена, не вставая с кровати, зажгла свечу на столе и поправила одеяльца ребятишкам. – Чего так поздно?

– Чего, – буркнул Коля. – Заседали опять!

– Пальто зря убрал. Повесь обратно на дверь. Из щелей дует невыносимо. Анечка кашляла весь день. Хоть бы ты прибил там рейки какие-нибудь или войлок…

– К чему там прибивать? Труха одна. И квадратности в косяках нет. А что со светом опять?

Жена пожала плечами.

– Отключили… Еще днем. Хорошо, я в обед успела каши сварить. А потом к плите было и не протолкнуться. Зоя Федоровна с Пасюхиной подрались… Да, в общем, как всегда.

Она откинулась на подушку и смотрела, как муж, с трудом балансируя в узком проходе между кроватями, пытается стянуть с ноги ботинок.

– Коль, а Коль. Вы про что заседали-то? Не про квартиры?

Николай, отогнув простыню, присел на матрас. Кивнул устало.

– Про квартиры. Будь они неладны.

– Ну?

– Ну что – ну? Не будет нам ни хрена! Ни в восемьдесят девятом, ни в девяностом!

– Ты ж говорил, на заводе денег много. От новых заказов. И все пойдут на жилье…

– Что деньги… – Николай задумчиво смотрел на пламя свечи. – Понимаешь, Галюха, какая беда: не в деньгах теперь счастье. Стройматериалов нет, и не достать. Строить некому. А если самим браться – половину людей придется со станков снимать. Того и гляди сроки полетят. И не будет ни денег, ни строительства. Вот и крутись… Ладно, давай спать.

Галина отвернулась к стенке и долго лежала молча, но Николай знал – не спит. Минут через десять она стала тихонько всхлипывать, вздрагивая плечиком.

– Ну чего ты? – Коля повернулся и обнял жену, поместив ладонь в теплой выемке между ее большой мягкой грудью и большим мягким животом.

– Не могу я тут жить больше, Коля, – тихонько, чтобы не разбудить детей, рыдала Галина. – Воды нет, света нет, тепла тоже… Дети болеют, крысы последнее воруют, талоны вчера сожрали на крупу, идиоты. Соседи сволочи, перестреляла бы всех, гадов! Не могу-у!

– Ну ладно тебе… что ж теперь… потерпи еще, может это…

Коля помолчал, потом поцеловал ее в затылок и, тяжело вздохнув, прибавил:

– Как будто бы я могу!

– Привет, Шпрот.

Я похлопал его по плечу. Когда Шпрот оглянулся, улыбка медленно сошла с его лица, а в глазах отразилась целая гамма чувств: узнавание, удивление и страх, по очереди. Он никогда, со времен нашего знакомства, не умел скрывать эмоции.

– Раймонд? Вы?!

– Мне нужна твоя помощь. – Я взял Шпрота за локоть, чтобы он случайно не затерялся в толпе демонстрантов.

– Да, конечно, – засуетился Шпрот. – Если чего смогу.

– Сможешь, я в тебя верю. Покажи ладонь.

Он поднял дрожащую руку – пальцы светились зеленой краской, невидимой обычному человеку.

– Ясно, – хмыкнул я. – Ты всё тот же стукач.

Вокруг нас бурлила первомайская толпа, текла по главной улице на площадь с памятником, устремляющим к городу руку. На центральной трибуне восседала городская власть.

«Да здравствует Коммунистическая партия, ура!»

«Ура!» – катилась над головами звуковая волна.

– Ура! – крикнул Шпрот, пытаясь вырваться.

– Не дури, – сказал я. – Ты всё там же живешь, на Пушкинской?

– Да.

– Сам?

– Э… Ну да.

– Идем.

Я потащил его сквозь толпу.

– Василий, ты куда? – попыталась остановить нас дородная дама в твидовом пальто и с красным значком на груди.

– Я тут… с товарищем.

– Он со мной, – сказал я тоном, не терпящим возражений.

Дама поглядела на мой череп со страшным багровым шрамом, видневшимся сквозь ежик волос, и спорить не стала.

Вынырнув из людского потока, мы вошли в старый парк. Сколько себя помню, он так и назывался в простонародье «старым». Новый – это большой, имени Фрунзе, что у набережной. Там бьют фонтаны и поднимается колесо обозрения. А здесь, на старом еще с моего детства остались заржавевшие качели – «крутилки», на скамейках днем сидят молодые мамаши с колясками, а по вечерам, пряча бутылку, соображают «на троих» местные забулдыги. Мы уходим, возвращаемся, но ничего не меняется, лишь неожиданно для меня городская служба озеленения посадила несколько магнолий. Они прижились и расцвели как раз на холод Первомая. Голые ветки, первые озябшие пчелы и большие белые цветы.

– Направо? – спросил я.

– Да… начальник, – ответил Шпрот.

– Не называй меня так. – Я больше не держал его за локоть, но Шпрот и не пытался сбежать.

Да и куда он от меня денется?

– Это твой дом? – кивнул я в сторону облупленной кирпичной трехэтажки.

– Да, – кивнул Шпрот.

Мы поднялись на третий этаж.

– Иди, – втолкнул я Шпрота в его квартиру.

Ваське Соколову по прозвищу Шпрот повезло – он жил не в коммуналке, а в однокомнатной квартире с кухней, как король. Один из лучших бывших моих сексотов – талант стукача был у него в крови.

– Так что вам надо? – спросил он шепотом в коридоре.

Я посмотрел на висящие по стенам вырезки из журналов «Огонек» и «Работница» с женщинами и сказал:

– Волыну с маслятами, Шпрот.

– Нет! – Шпрот попятился в глубь квартиры. – Нет у меня волыны!

– Есть, Шпрот, не может не быть.

Я надвигался на него, проходя сквозь строй пышнотелых улыбающихся красавиц. Шпрот упал в кресло, стоящее возле шкафа. Я сел рядом на скрипнувший стул.

– Хорошо живешь, Шпрот. – Я взял с буфета хрустальную рюмку и повертел в руке. – Фарцуешь?

– Что вы! В наследство досталось. Я сейчас еле концы с концами свожу.

– Вижу, – хмыкнул я и окинул взглядом его квартиру.

В серванте стоял хрустальный сервиз. Под потолком висела люстра, тоже хрустальная, давящая своей массой так, что захотелось отодвинуться в сторону. На стене висел ковер, возле него – несколько вырезок из журнала с женщинами в спортивных майках.

– Я сейчас. – Шпрот вскочил, протопал на кухню и вернулся с хлебом, ножом и бутылкой «столичной».

– Хорошо живешь, – повторил я, поднялся и сорвал со стены одну из красавиц с надписью «Спасибо товарищу Сталину…».

За что женщина благодарила товарища Сталина, осталось неизвестным – Шпрот искромсал страницу ножницами, оставив лишь портрет. Я положил листок на стул и отрезал на нем ломоть хлеба.

– Давай. – Я опрокинул наполненную рюмку и с аппетитом закусил. – Ты почему не пьешь?

– Мне же нельзя, печень.

– Ну-ну. – Я отложил буханку хлеба в сторону, свернул лист совочком, высыпал из него крошки себе на ладонь и отправил в рот.

– Это не я вас заложил! – вдруг визгливо сказал Шпрот. – Верите?! Не я!

– Верю, – сказал я. – Вернее, знаю.

Ирония судьбы – единственный, кому я мог сейчас доверять, это был мелочный стукач Васька Соколов, завербованный мною в сорок шестом. Остальные от меня отвернулись. Кое-кто подписался под показаниями. Десять лет без права переписки – долгий срок.

Шпрот подскочил к письменному столу, открыл ящик и принялся шарить под ним, видимо, в поисках тайника. Затем достал сверток, развернул тряпицу и протянул мне ТТ.

– Одна обойма в пистолете и вот вторая запасная.

Я подержал на ладони оружие, передернул затвор. Шпрот испуганно попятился. Тогда я сунул ТТ во внутренний карман пиджака и положил обойму в боковой.

– Рассчитаемся, Шпрот.

– Не вопрос, начальник, – ухмыльнулся бывший сексот, обретая напускную удаль.

Но тут же снова стал серьезным.

– Ничего не изменилось, Раймонд, с тех пор, как вас взяли, ни-че-го. Стало даже хуже. Они по-прежнему приходят по ночам. Другие, но приходят.

Шпрот посмотрел на свои руки, выпачканные зеленой краской смерти.

В напарники мне достался старик с седыми торчащими космами бровей и хищным изогнутым носом. Сарыч, называли его зеки из-за сходства с птицей. Ему было трудно, но он держался, даже шутил во время работы на лесоповале.

– Эх ты, Раймонд, – говорил Сарыч, смеясь одними глазами, – бесовская твоя душа.

Перед самым нашим побегом он вылечил меня от воспаления. Обессиленный, я едва мог передвигаться, заходился в кровавом кашле. Отвар из еловых веток уже не помогал. Сарыч, когда мы остались одни на вырубке, сказал:

– Расстегни ватник.

– Зачем? – спросил я.

Сарыч насильно уложил меня на поваленную сосну, распахнул ватник, поднял робу и сыпнул мне на грудь пригоршню снега. Затем начал растирать снежную кашицу, пропитавшуюся выступившим потом.

– Терпи, – приговаривал Сарыч. – Терпи, Раймонд, бесовская твоя душа. Это тебе не ваше черное дело. Молчи! Лежи и молчи. Много на тебе жертв. Такова наша жизнь – днем мы лучшие в мире, ночью приходят такие, как ты. И мы дрожим, как крысы на морозе: только не ко мне, пусть к соседу, только не ко мне. А я устал тогда бояться, веришь? А сейчас и вовсе ничего не боюсь.

Приятное тепло разливалось по телу. Холод, тепло и легкость. Прервать старика не было сил.

– Капелька свободы, Раймонд, пусть даже в разговорах. Сказать, что думаешь, – не в этом ли истинная свобода человека? Передовая страна, лучшая в мире промышленность, но за всё приходится платить, Раймонд. Кто и когда заключил договор с тьмой? Еще при Ленине или сам Сталин? Говорят, что это произошло в конце тридцатых, когда мы смогли подавить Германию. Возможно, если бы не договор с тьмой, мир захлестнула бы кровавая война, которую готовил Гитлер. Не дергайся. Лежать!

От его слов я оцепенел. Я, который с легкостью расколол убийцу по кличке Косяк на первом же допросе, подчинился словам старика. Тело перестало ощущаться. Осталось лишь сознание и этот чужой голос с хрипотцой.

– За всё приходится платить, Раймонд. Ты же чувствовал, как прибавляются силы после каждого раза, когда приходил за невинными? Обманывал себя, что это лишь часть общей партийной магии, но чувствовал правду. Жертва, Раймонд, каждый невинный, убитый, сосланный в Сибирь – это жертва тьме, которая дает вам счастье днем. С тьмой легко договориться, но невозможно разорвать контракт. Те, кто ближе к верхушке, получают больше. Почти всевластие. Сила опускается ниже, растекается по винтикам вроде тебя. Крохи достаются народу. И тьма получает новые жертвы. Всё, вставай!

Я поднялся, закашлялся, вытер ладонью губы, но не увидел на ней крови.

– Как вы это сделали, Сар… Иван Алексеевич? Вы же не партийный?

– Что, не представляешь себе другой силы? – хитро глянул из-под бровей на меня Сарыч. – Той, от которой отвернулись большевики. Но для вас она бесполезна. Надо просить, искренне, не для себя, тогда она откликнется. Ваша тьма вылечить не может – вы умеете только убивать.

Мы работали по двенадцать часов в сутки. На морозе в минус пятьдесят, при котором металлический штырь посреди барака к утру покрывался инеем, а приезжающие за нами охранники не выдерживали холодов, кутаясь в теплые бушлаты. Работали вместе с бандитами и ворьем, что относились к нам, политическим, как к мрази.

Гришка Золотой, местный пахан, взъелся на Сарыча.

– Порешим мы твоего стукачка сегодня, – сказал он мне, когда Сарыча вызвали к начальнику лагеря и не отправили в наряд, дав мне в компанию Гришку.

Тот работал только для виду, сидел, укрывшись от ветра за кучей спиленных сосен, раскуривая самокрутку.

– А потом и тебя, легавый, возьмем на красный галстук. Хе… Я таких, как ты, по глазам продажным узнаю, не спрячетесь.

Я не отвечал, думая, зачем Сарыч у начальника? Нет, не похож Алексеич на стукача, не та интеллигентская порода. А этот гад всё бухтит.

Стоя возле сосны, я поднял пилу и полоснул по левому запястью. На снег закапала кровь. В глазах потемнело, но показалось, что это вокруг меня сгустились тени.

– Что делаешь, легавый? Давай, работай, с нас спросят.

Тени кружились хороводом, грязный снег впитывал кровь.

Жертва. Ты отдаешь часть себя, часть своей или чужой жизни, и тени входят в тебя.

…в страну.

…в народ.

И льется кровь.

Я увидел Сарыча, стоящего у кровати начальника лагеря. Рядом растерянный ординарец сжимал в руках мокрое полотенце. Начальник бился в эпилептическом припадке.

– Выйди! – сказал Сарыч.

– Но… – Ординарец переминался с ноги на ногу.

– Пошел вон!

Когда зек, который не человек вовсе, так, соломинка – надави и сломается, может позволить себе такие слова? Но ординарец подчинился, выскочил за дверь, будто за ним гнались призраки. Сарыч положил руки на начальника, и вырвавшийся из-под ладоней свет прогнал тени.

…они кружились вокруг меня, выпивая падающую кровь, лакая капли моей жизни.

– Эй, легавый! Чего затих?

Много гибнущих людей – это сила, питающая всю страну. Малая кровь – малая подпитка, но ее хватит на то, чтобы слегка расшевелить и сдвинуть одно бревно – и рухнет вся куча.

Бревна катились за моей спиной, сталкиваясь друг с другом, ломая кости и гася сдавленный крик Гришки Золотого.

Потом, после допроса и моих сломанных ребер, это спишут на несчастный случай, и только Сарыч, пристально глядя мне в глаза, спросит:

– Зачем?

– Вы правы, Алексеич, – отвечу я. – Такие, как я, умеют только убивать.

– В тебе слишком много мести, Раймонд. Она кипит и рвется наружу, съедает тебя изнутри. Подумай, стоит ли тратить жизнь на такую цель? Не ошибся ли ты с выбором?

– Какая цель, Сарыч? Нет у меня никакой цели.

Перед глазами лицо предателя. Его подпись под показаниями – лживыми и потому ранящими в самое сердце.

– Есть, Раймонд, есть. У каждого из нас есть свое предназначение, даже если мы о нем не знаем.

Лицо Сашки Гирули я помнил на протяжении всей отсидки. Улыбающийся рот, конопатые, как у мальчишки, щеки – он походил скорее на пероенного подростка, а не на взрослого мужика. Сначала, когда его навязали мне в напарники, я был против. Но Михалыч, мой начальник, поднял глаза к потолку и, сняв фуражку, почесал в затылке со словами: «Надо, Рома». Он упорно называл меня Романом, не признавая Раймонда, и привычку начальства поначалу перенял и Гируля. Но я быстро поставил на место этого генеральского сынка.

А потом его отца взяли, и Гируля чудом удержался в органах. «Сын врага народа» – клеймо на всю жизнь. После этого мы с ним сблизились. Нет, друзьями мы не стали, но возникло доверие, при котором я, не боясь, позволил ему защищать мою спину во время облавы на банду Косяка.

Зря – он предал меня, написав донос ради повышения. Его витиеватая подпись – буквы А и Г с двумя росчерками в конце – красовалась под показаниями, но я так и не смог посмотреть ему в глаза – на очных ставках, условных, для галочки, Гируля опускал взгляд, прячась за натянутой улыбкой.

Он жил в старом доме с заброшенным садом. Лучи вечернего солнца скрывались за ветками с набухшими почками – яблони скоро расцветут, и сад утонет в россыпи белых пятен. Но яблоки родятся маленькими зелеными и кислыми – Гируля приносил их на службу, угощая всех.

Уже подходя к двери, я увидел на ней свежий знак – зеленый отпечаток ладони. Краска, невидимая простым людям, означала, что ночью в этот дом придет смерть. Но нет – я появлюсь раньше.

Как говорил напоследок Шпрот – сейчас, как и прежде, но по-другому. Сейчас сексоты это делают не по своей воле.

«Поставь метку, куда сам хочешь, – и они придут уже за тобой».

Шпрот смертельно боялся, до дрожи в ногах, идущей за ним тьмы.

«Каждый вечер, Раймонд, я выхожу из дома. Иду, но не понимаю куда. Вижу, что делаю, но не понимаю, зачем. А тени идут за мной. Ты их чувствуешь всей спиной. И после того, как ты выполнил план – пять, десять меток, сколько укажут, к тебе возвращается сознание. Водка дает немного забытья, заглушая раскаянье. Веришь, я хранил пистолет для себя. Порой хотелось сунуть ствол в рот и закончить мучения. Хорошо, что я отдал его тебе».

– Кто там? – раздался из-за двери старушечий голос.

– К Александру, – сказал я. – Он дома?

За дверью помолчали, затем скрипнули петли, и дверь открылась.

– Рома? Ты? – спросила Аделаида Сергеевна, подняла лорнет и посмотрела на меня сквозь потрескавшиеся стекла.

Годы не пощадили мать Гирули. Совершено седые пряди скалывал гребень. Лицо, со следами печали, покрывали морщины. А когда-то красавица-певица кружила голову завидным женихам.

Ей, как и своему начальнику, я позволял называть себя Романом.

– Зачем ты пришел? Хочешь убить Сашу?

Тяжелый пистолет оттягивал карман. Глупо. Я не думал, что мать предателя еще жива.

– Ты опоздал, – сказала она. – Заходи.

Я прошел следом за ней в полутемное помещение. Одинокая лампочка освещала комнату, пропитанную воспоминаниями. У абажура билась моль, и тень от ее крыльев блуждала по комнате. На серванте стояла фотография с черной траурной лентой. Я взял ее, рассматривая конопатое улыбающееся лицо.

– Он сгорел восемь лет назад, – глядя в пол, сказала Аделаида Сергеевна. – Загорелась соседняя школа, и Саша полез спасать детей. Мальчишка, которого он вытащил, приходил ко мне… после… дважды. А потом перестал. Там еще девочка была. Вот за ней Саша и вернулся.

Она помолчала и добавила:

– Что теперь, убьешь меня? Кто-то же должен ответить за твои страдания.

Я поставил фотографию на место. Развернулся и пошел к выходу.

– Они всё равно придут за мной, – сказала Аделаида Сергеевна мне в спину.

Я остановился, спросил:

– Вы видите метки?

– Нет, – покачала она головой, – скорее чувствую. Просто знаю, что она там есть. Они ведь тоже ни в чем не виноваты, те, кто придут ночью. От тьмы нельзя так просто избавиться.

– Почему вы не бежите?

– Куда? – Она впервые за наш разговор улыбнулась. – Я слишком стара, чтобы бегать.

Я ушел, не попрощавшись, окунулся в сумрак сада. Остановился возле яблони, провел ладонью по шершавому стволу. Над головой сквозь решетку из веток светили звезды.

Сарыч решил бежать вместе с нами. Он теперь жил при начальнике, и его не посылали в наряды. Но Сарыч всё равно находил возможность изредка со мной обмолвиться несколькими фразами.

– Глупо, – сказал я. – Вы не сможете.

– Не тебе решать, – ответил Сарыч. – Каждый сам себе хозяин, даже здесь.

– А как же предназначение, Иван Алексеевич? Вы же говорили, что оно есть у каждого. Разве не оно определяет судьбу?

– Откуда ты знаешь, в чем оно заключается для меня? Возможно, однажды спасти такого, как ты?

– Я того не стою.

Сарыч не стал спорить, лишь сказал:

– Каждый для чего-то предназначен в этой жизни. Бывает, что цель настолько сильна, что возвращает людей с того света. Правда, сейчас всё больше попадают к тьме, от которой нельзя убежать.

Мы собирались бежать вчетвером – я, Сарыч, Николай Коваленко – молодой бухгалтер из Ростова, наивный, будто до сих пор не верящий в то, что осужден, и Андрей Волков – коренной камчадал, взятый за кражу.

«Я вас провести, – говорил он, изображая руками, как мы будем пробираться через болота и бурелом. – Мы пойти к чукчам-оленеводам. Они помогут».

Надо было идти через пролив в Америку, но мы по глупости надеялись на своего проводника. Впрочем, результат в любом случае был предсказуемым – с Колымы нельзя убежать. Холод и отсутствие еды, когда питаешься травой, ловишь мышей и бурундуков, усталость и облавы «летучих отрядов» вохровцев – что-то станет для тебя фатальным. Но страх быть пойманным и вернуться после глотка свободы за колючую проволоку гонит беглецов вперед, заставляя разрывать в ошметки сапоги, ползти на брюхе по чавкающей холодной жиже.

Нас настигли на третий день. Думаю, что заложил оленевод, встретившийся нам по пути. Мы разжились у него банкой тушенки и съели это аппетитное мясо, самое вкусное в моей жизни. А потом мы ушли и на следующий день услышали далекий лай собак. Вохровцы! Сарыч побледнел.

– Там Довбня.

Сначала, когда я попал в лагерь, то думал, что это прозвище белобрысого ефрейтора, но оказалось, что это его фамилия. Довбня с удовольствием ходил в облавы. Пойманный беглец – это премия, внеочередной отпуск, причем вовсе не обязательно брать зека живым, достаточно предъявить его отрубленную кисть. Довбня живыми почти никого не брал. Говорят, что особенно любил травить загнанных зеков собаками.

– Откуда вы знаете, что он там? – спросил я.

– Чувствую.

Мы побежали. Бежали просто от отчаянья, зная, что уже не уйти. Лай приближался. Внезапно Волков развернулся и побежал к преследователям с поднятыми руками.

– Не стреляйте!

Коваленко дернулся, но я схватил его за плечо.

– Пусть идет.

Сарыч тяжело дышал, но старался не отставать от нас. За нашими спинами раздался выстрел и вскрик камчадала. После выстрелы застучали чаще.

На бегу я резанул по запястью острым камнем, который предусмотрительно подобрал на привале. Закапала кровь.

– Не надо, Раймонд, – сказал Сарыч.

Но вокруг меня уже сгустились тени, касались холодными пальцами. Помогите, чего же вы ждете, просил я. Но тени неслышно смеялись. Я бежал, а они летали рядом, смеясь и ожидая поживы.

– Бегите! – закричал Сарыч, остановился и распростер руки в стороны.

Я задержался, чтобы увидеть, как из его ладоней исходит свет.

– Да беги ты, Раймонд! – Сарыч говорил из последних сил.

Я увидел, как пули будто натыкаются на преграду из света и падают на землю. Как два подбежавших пса опустились к ногам Сарыча, свернулись калачиком, словно нашкодившие щенки.

– Бегите!

Тени вокруг меня исчезли. Коваленко побежал, а я нет. Сарыч жертвовал собой, пытаясь спасти нас, но я не мог заставить себя сделать шаг.

Одна из пуль пролетела сквозь гаснущий свет, и затылок Сарыча взорвался кровавыми брызгами. Вторая попала в меня. Я упал и сквозь мглу, затмевающую сознание, слышал слова подоспевших вохровцев:

«Эти готовы, ловите последнего».

«Керенков, слышь, стрелок, покажи класс».

«Сейчас…»

Выстрел и далекий вскрик.

Кто-то склонился надо мной, и руку обожгло лезвие ножа, отрезающее кисть.

Я шел по ночной улице. Одноэтажные дома разглядывали меня горящими окнами с задернутыми занавесками. Где-то завыла собака.

Я поднял правую руку и посмотрел на невредимую ладонь. Затем достал из кармана пистолет. Холод металла передался телу.

Как говорил Сарыч, такие, как я, умеют только убивать. Воспоминания вызывали боль. Как я не пытался, всё равно не мог вспомнить события после погони. Помню лишь слова вохровцев, боль от отрезаемой руки, дальше помню, как возвращаюсь на поезде в свой город, и горячий чай в стакане, который принесла мне проводница.

Сарыч говорил, что если твоя цель сильна, то даже смерть не сможет тебя удержать. Кого я просил перед смертью, когда мне, еще живому, отрезали руку? К кому обращался? Я не помню.

Неужели моя жажда мести была столь сильна, что тьма меня отпустила? Или я сбежал сам? Сбежал, как бежал когда-то с Колымы? Для чего тогда предназначен?

Я развернулся и зашагал обратно к дому матери моего врага, всё убыстряя шаг. В конце перешел на бег и впервые за дни возвращения почувствовал, как у меня бьется сердце.

Я успел – они стояли на пороге, двое энкавэдэшников. Над их головами на двери ядовитым зеленым светом светился знак.

– Открывайте!

Я рассмеялся за их спинами, потому что успел. Они обернулись, и я выстрелил. Пуля попала одному в грудь, его отшвырнуло на открывающуюся дверь. Второй вскинул руку с оружием. Выстрел!

«Керенков, слышь, стрелок, покажи класс».

Пуля попала мне в грудь, я упал на землю. Поднялся. В доме кричала Аделаида Сергеевна. Вторая пуля угодила мне в голову. Но на этот раз я удержался на ногах, поднял пистолет и нажал на спуск.

Наступила тишина. Я переступил через лежащие тела и открыл дверь.

– Идемте, – протянул я руку плачущей старушке.

Она несмело, как сквозь сон, вложила в нее свою ладонь.

– Я отведу вас к одному человеку, вы у него переждете, а потом уедете. Его зовут Вася Соколов, он славный парень, он вас приютит. Знаете, его в молодости называли Шпротом, уж очень он любил эти рыбные консервы.

Я говорил, и мне почему-то было хорошо на душе. Аделаида Сергеевна уже не плакала, лишь слегка всхлипывала и семенила следом за мной сквозь темный сад. Перед нами расступались деревья, но в моих воспоминаниях появлялся другой лес из низкорослых берез. На его опушке возвышались четыре могилы беглецов.

Кто-то, наверное, геологи, поставили у могил деревянный крест.

Старика-букиниста взяли в среду, в день Парижской коммуны. Погода стояла сырая и прохладная, но солнечная и обнадеживающая, как и надлежит ранней весной.

Книжник торговал в Блошиных рядах, на дальнем краю Центрального рынка, там, где уж и рядов не было, а торговцы самого ничтожного класса продавали свою рухлядь и ветхий утиль с земли. Перед стариком на картоне лежали две книги – за них-то его и арестовали. А за что же еще.

Основательные тома в кожаном переплете бросились в глаза внештатному сотруднику, он из трампарка, что находился рядом, звякнул куда надо. Из недремлющего учреждения прибыли незамедлительно – люди в партикулярном платье с подножки трамвая спрыгнули в толпу, встретили среди толковища секретного товарища, а тот указал на книги и их владельца.

Взяли бесшумно – подошли сзади, подхватили под руки, рот закрыли ладонью, уволокли к забору, а осведомитель подобрал книги. И торгующие рядом не то не заметили пропажи букиниста, не то сделали вид, что его и не было. А место торговое тут же занял старьевщик.

Мир не терпит пустоты. Особенно на рынке. Ведь так?..

Букинист не очень-то сопротивлялся, но на всякий случай двинули ему под ребра кулаком.

Старший пролистнул услужливо протянутые фолианты – нет ли ошибки. Ошибки не было.

– Оккультной литературой, выходит, торгуем, – прищурил глаз старший.

– Позвольте объясниться, – начал старик.

Но ему сказали, что здесь не место для объяснений.

Времена были тогда новыми, еще зыбкими, и задержанного отвезли на трамвае, велев ему заплатить за свой проезд. Конвоиры же не платили, лишь сообщили кондуктору, что у них служебные удостоверения.

Ныне в бывшем здании провинциального Дворянского собрания обитали иные избранные – ОГПУ. Старика и книги разлучили ненадолго. Книги по мраморной лестнице отнесли вверх, а старика поместили в полуподвальную камеру, узкую, как пенал. Но скоро вызвали на выход и повели наверх по иной, черной лестнице. В кабинете без номера за столом ожидал его товарищ Фирсов, начальник районного отдела ГПУ. Он задумчиво листал книги. О чем были эти книги, можно не спрашивать: страницы украшали рисунки, которые что-то поясняли: голем, словно выложенный из красного кирпича, гомункулус, пока еще заключенный в яйце, гидры, змеи, василиски и прочие гады. Иным словом, твари всем известные, но доселе никем будто и не виданные.

Но вот с текстом непонятно: в словах встречались пропуски, отсутствовали буквы так часто, что прочесть написанное местами совершенно невозможно.

– Что это? – спросил Фирсов.

– Книги, – ответил букинист. – Я у князя Граабе служил при библиотеке. А он, когда уезжал, простите, бежал, иные книги бросил. Усадьба-то сгорела, а книги я спас.

Это походило на правду. Форзац книг украшал витиеватый и несколько мрачный экслибрис князя.

– Это я, положим, вижу. А со словами-то что?..

– Это их буквожорка попортила. Книги, сами изволите видеть, – богатые. Если бы не порченые были, им бы цены не имелось. Их бы или хозяин забрал, или же я бы продал раньше и в другом месте.

– Буквожорка? Что за ересь?..

– Иногда в библиотеках или книжных магазинах, особенно букинистических, заводится буквожорка. Откроешь, бывает, книгу, а на иной странице – пропуски в словах, съедены все гласные, слога, а то и слова целиком. Ну вот, как сейчас изволите видеть.

– Это что же? – Фирсов захлопнул книгу так, что из переплета выпорхнуло облачко пыли. – Это что же, идеализм?

– Отнюдь. Мысль – материальна. Ну а мысль, положенная на бумагу, материальна вдвойне, а то и втройне. Вот этой материей буквожорка и питается. Да вы сами ее могли видеть, только не знали, что это она. Тварь вряд ли толще бумажного листа и многие ее принимают за закладку.

Фирсов присмотрелся к старику внимательно: издевается он, что ли?.. В старике не было контрреволюции. Была простота, та самая, что хуже воровства, и глупость от ума. Но ежели всех казнить, кто глуп, в Республике небывалая убыль населения случится. Страшней, когда человек себе на уме и контрреволюцию носит. Блажит старик. Видать, книжная пыль извилины в мозгу забила.

– Что-то я жизнь прожил, а книги с пропущенными знаками вижу впервой, – засомневался Фирсов.

– Просто вы другие книги читали. Не из библиотек и букинистических лавок. Буквожорка ведь любит легкое чтение: более всего – книги господ Чехова и Аверченко, а также журналы «Вокруг света». Достоевского же эта тварь не любит, а в телефонных справочниках так и вовсе гибнет.

Точно, сбрендил старик. Но выдумщик знатный. Подумывал Фирсов старика запереть в подвал рядом с Юрчуком, да только подвал не резиновый. А старик ведь моль книжная, помрет там.

– Вот что, уважаемый, – наконец решил Фирсов. – Искоренение глупости в наши обязанности не входит. Это к Наркомпросу. Но книги ваши подозрительны и я до выяснения их задерживаю.

Старика освободили, и более его никто не видел. Не то уехал букинист, не то отдал душу Богу, которого, как установила наука, нет. А может, просто держался подальше от недремлющей организации.

Книги же Фирсов забросил на антресоли, да как-то за делами забыл.

…Дел в том году было много. Чистили Республику от нежелательного элемента, от контрреволюции. Попы и настоятели, вредители и всяческие бывшие. Вот взяли и арестовали директора речного порта – оказалось, что служил во флоте офицером под началом Колчака, да вернулся. Арестовали безработного бывшего офицера – наговаривал на советскую власть. А с ним вычистили профессора из здешнего института за финансовую поддержку контрреволюции – он бывшему офицеру денег занял.

Но в городе хулиганщина взметнулась – ребята-ежики бродят. Они, конечно, социально близкие пролетариату, да и ОГПУ не занимается хулиганами, это дело милиции. Однако же ползет по городу липкий слушок, что колючее братство не просто так возникло, а оттого, что священников не стало, некому вразумлять молодежь. И можно было бы отмахнуться от сплетни, да в речном порту пассажирский корабль снес опору моста, а сухогруз сел на мель. Положим, прежний директор речного порта был вредителем, но отчего дела у него лучше шли, чем у партийного назначенца?..

Фирсов, конечно же, назначенца арестовал и посадил в камеру с прежним руководителем порта – пусть опытом поделятся. Благо было это еще осенью, еще до закрытия навигации. А сейчас уже весна, глядишь, у третьего директора дела-то и пойдут.

И ведь самое нехорошее, что неясно порой – не то человек вредитель, не то просто дурак.

Ворочается на кожаном диване Фирсов, пружины толкаются в ответ. Холодно в городе – в офицерском собрании было центральное отопление, но замерзла вода в трубах, лопнул котел. На заводе сварили буржуйки, вывели трубы в окно, из-за чего в иные дни дом словно был объят каким-то возгоранием. Но, польстившись на призрачное мартовское тепло, Фирсов улегся, не разжигая огонь, – всё равно буржуйка прогорает быстро.

Однако же кожаный диван собирали не для того, чтоб на нем постоянно спали, а шинелька – дурная замена одеялу.

Зазвенел аппарат на столе.

– Фирсов на проводе, – четко ответил владелец кабинета.

– My darling… – глубокий женский голос, кажется, доставал до всех закоулков души.

– Вы ошиблись нумером! – отрезал Фирсов.

Звонили еще, но Фирсов непременно сбрасывал вызов.

Опять телефонная станция пошла вразнос, понял Фирсов. И было бесполезно уже кутаться в шинель – точно так же звонки звучали и в других кабинетах. Сейчас, конечно, в здании пусто, но вряд ли станция к утру утихомирится, и будет только хуже.

Встав с дивана, Фирсов нажал на тревожную кнопку, скрытую под столешницей. Явился дежурный, делая вид, что он вовсе не спал, прежде чем его разбудил звонок в караульном помещении.

– Юрчука ко мне быстро. Что, сам не слышишь, что коммутатор шалит?..

Автоматический коммутатор для своего заводика некогда купил здешний мироед, дабы сэкономить деньги на барышне-телефонистке. Коммунисты покончили с этой несправедливостью: барышню вернули, а коммутатор установили у себя в обкоме. Не то чтоб они не любили барышень, но те, как известно, любопытны и могут подслушать чужой разговор. За автоматикой такого не наблюдалось.

Не тут-то было.

Телефонная станция отличалась прескверным нравом: порой просто молчала, иногда соединяла людей, которые говорить даже не думали. В таких случаях в кабинетах начинали надрываться телефоны, а ответившие на звонок принимались выяснять, кто же кому позвонил. Иные утверждали, будто удавалось прослушать, разумеется совершенно случайно, обрывки давно оконченных разговоров и даже связаться с умершими. Это противоречило материализму, и, купив себе новый коммутатор, партийцы старый подарили городским чекистам, полагая, что там разберутся. И действительно: коммутатор несколько присмирел, но со старыми привычками не покончил. Мог проработать без сбоев месяц-другой, но когда срывался – дебоширил напропалую, умудрялся связывать даже с Токио и с Нью-Йорком.

И ведь станция даже не имела выхода в город, а коммутировала аппараты внутри серьезного учреждения.

– Словно бес вселился, – шутил один чекист.

Шутку приняли всерьез, вызвали здешнего батюшку, велели совершить обряд. Перепуганный попик окропил коммутатор святой водой, чем вызвал в нем несколько замыканий и полдюжины спонтанных звонков. Но телефонная станция продолжала шалить. Вызывали мастеров со всего города, но те разводили руками и снова в это учреждение не стремились. И тут кто-то вспомнил, что имеется в ОГПУ некий механик Юрчук. Вроде бы служил у Деникина на бронепоездах, а нынче обнаружен в железнодорожном депо, арестован по невнятному подозрению и сидит в подвале.

– Вот мы его сейчас и разоблачим! – всколыхнулся Фирсов. – Подать его сюда! Если не справится – он самозванец, и, стало быть…

Что «стало быть», товарищ Фирсов не договорил, но и без того ясно, что ничего хорошего. Пришедший осмотрел телефонную станцию, попросил штоф спирта или крепкого самогона и стал протирать контакты. Незаметно за делом разговорился, разговорил и Фирсова. Говорили о малопредосудительных вещах – о футболе, о городках.

– Даром, что буржуинка, а спирт любит, – шутил всё тот же чекист, глядя, как убывает спирт. – Вы ей еще кокаина насыпьте: шибчей тараканов бегать будет.

Чекиста потом вычистили – учреждение тут серьезное, не до хохмочек. А вот Юрчук уцелел, поскольку станция подношение приняла и работала как положено несколько месяцев. Эти несколько месяцев подозреваемый провел в камере – к нему носили починить всякую рухлядь.

В это время Фирсов лениво наводил справки о Юрчуке – никто о нем ничего определенно не знал. По всему получалось, что он человек из ниоткуда. Но что в этом такого? У многих до революции и документов-то не было, у иных сгорели. И дом сгорел, и знакомых разбросало по временам и весям. Юрчук говорил, что работал он до революции в Лодзи на швейной мануфактуре. А в Польше сейчас паны, вот и попробуй узнать.

По прошествии месяцев, когда станция опять забарахлила, Фирсов достал бутылку со спиртом, вызвал мастера с металлического завода и велел проделать то же, что проделывал и Юрчук, надеясь, что хитрости в том нет никакой. Спирт он и есть спирт. Однако из рук неизвестного мастерового коммутатор подношение хоть и принял, но мерзопакостить не перестал. Но стоило позвать Юрчука, и непотребства временно прекращались. Так продолжалось и после – с чьих попало рук коммутатор не кормился.

– А утра подождать нельзя было? – спросил Юрчук, входя в коммутаторную.

– А в баню хочешь на этой неделе?..

Юрчук замолчал: он любил тепло и чистоту.

Из-под полы Фирсов достал штоф самогона, два стакана. В стаканы плеснул по четверти, остаток молча передал Юрчуку. Выпили. Юрчук свою прикончил залпом, занюхал рукавом, а Фирсов цедил сквозь расколовшийся зуб, полоскал рану. И надо бы сходить к зубодеру, да здесь, в районе разве остались хорошие?.. Это в Москву надо ехать.

Революция – есть борьба за блага, но в ходе революции некоторые блага так и вовсе отчего-то исчезают.

Вот исчезнет Юрчук – с ним исчезнет его невнятное происхождение и подозрительная позиция, но и часть нейтрального мира исчезнет с ним. Исчезнет телефонная станция, превратившись в ворох проводов и реле. Но разве была контрреволюция в телефонной станции? От силы только хулиганство.

Из кармана кожанки Фирсов извлек яблочко всё в морщинах, словно старушечье лицо, и принялся, морщась, его жевать.

– Информаторы говорят, что в городе появился Абсолютно Черный Кот, – заговорил Фирсов. – Когда он выходит из подворотни, даже в солнечный день меркнет свет, сгущаются сумерки. Говорят, что дела в городе идут неважно именно потому, что он перешел все дороги на много верст в окрест. Говорят, при этом он имеет просто огромный вес, который притягивает все неприятности даже из-за границы.

– Неприятности у вас в городе из-за того, что люди у вас мельчают, – ответил Юрчук, набирая на чистую ветошь самогон. – А вы еще их вычерпываете. Остаются люди-песок, они меж пальцев проваливаются.

– Это ты, что ли, крупный? – полуулыбнулся Фирсов. – Мы нового человека растим. Может, и мелкого, но крепкого. «Гвозди бы делать из этих людей». Может, слышал?

Юрчук поморщился и кивнул – слышал.

– Да что толку было от всяких там попов, медиумов? Шарлатаны и всё тут.

– Ну, не скажите, любезнейший. Что-то было в этом…

– Ничего в этом нет, и точка!

Раздосадованный беседой, Фирсов скрылся в кабинете и вернулся с уже покрывшимися пылью книгами.

– На, держи! Почитай на досуге! Говорят, про волшебство. Выберешься из подвала с их помощью – и скатертью дорога.

На том и расстались.

В шкафу у Фирсова стоял примус, а рядом в стеклянной бутылке – керосин. Пробка будто была тщательно притерта, и всё равно в шкафу отчетливо пахло керосином. А ведь готовил на примусе товарищ Фирсов давненько и держал этот осколок мещанства не то опасаясь новых тревожных времен, не то жаль было выбросить.

За три квартала в общежитии ОГПУ Фирсову полагалась койка, и там была общая кухня и душ, в котором иногда встречалась горячая вода. Однако же Фирсов там не появлялся с полгода. Жил на работе, обливался в бытовке холодной или чуть разогретой водой, завтракал в буфете, обедал в столовой, ужинал всё больше чаем или бутербродом, из-за чего порой страдал животом.

Но на майские в городе открывалась фабрика-кухня, первая в городе. В новом модерновом здании всё было сделано по новой коммунистической науке: в подвале склады, на первом этаже – кухня с мясорубками, котлами и еще черт знает с чем, на третьем – обеденный зал, на четвертом – зал банкетный, на крыше – летняя веранда.

На открытие народу стеклось уймища. Секретарь райкома прочел речь, что в этом открытии он видит зримые черты нового быта, который освободит женщину от кухонного рабства.

Фирсов хоть и присутствовал на трибуне, речь не читал. А о новом быте рассуждал про себя и вполне отчетливо: можно будет приятно поужинать теплым и вкусным, и до работы всего ничего – буквально через дорогу.

И вот оркестр грянул туш, огромными портняжными ножницами перерезали ленту. Народ через открытые двери засочился вовнутрь. В глубине обеденного зала у граммофона накрыли стол и для делегации. Граммофон завели, и он грянул: «Нас побить, побить хотели».

Пролетариат застучал вразнобой ложками, а девушки в накрахмаленных передничках понесли к особенному столу первое и второе, салаты и компот. Заведующий шепнул, что в одном графинчике, между прочим, водочка.

И Фирсов ел, размышляя, что, в сущности, кормят неплохо и недорого.

Но вдруг, заглушая граммофонное пение, завизжала высоким контральто работница и, расплескав суп, вскочила на стол.

В углу столового зала сидел довольно крупный пацюк.

– Гляньте, гляньте, – крикнул кто-то. – Еще один.

За окном раздался клаксон лихача. Фирсов оглянулся на улицу, а ее перебегали сотни крыс, мышей. Казалось, что брусчатка, обычно красная, посерела и ожила. Народ бросился врассыпную из столовой, не доев борщи и каши. Вскочил и Фирсов, указал двум бойцам ОГПУ на заведующего столовой:

– А этого арестовать. Нечего было водку наливать в графины – все должны одинаково питаться. Иначе какое же это равенство?

С крысами-то всё ясно было – ну, по крайней мере, откуда они. За зданием ОГПУ помойка была знатная, куда и коты боялись заходить. Оттуда крысы по вентиляционным шахтам забирались в дом, и не брала их ни отравленная колбаса, ни толченое стекло.

Особенно крысы докучали задержанным – норовили стянуть пайку, а то и цапнуть спящего. Пока Фирсов шел к себе на работу, крепло неприятное предчувствие. И действительно, оказалось, что в здании крыс и прочих мышей нет, а бежали они по всему кварталу именно от здания ОГПУ.

– Юрчука ко мне, – приказал Фирсов. – И всё, что у него в камере, – ко мне.

Привели Юрчука, а в простынке – все нехитрые пожитки арестанта. Среди них две книги, огрызок карандаша, ну и дудочка, вырезанная из веника.

– С крысами – твоих рук дело?

Юрчук не отказывался:

– Ну да. Ибо задолбали. Отовсюду лезут.

– Заклинание показывай.

Юрчук открыл страницу, испещренную пометками.

– Дудочку сочинить было нетрудно, сложней оказалось мелодию подобрать, – пояснил тот.

– Но букв-то всё равно не хватает!

– Да ерунда. Я заметил, что не хватает именно определенных букв, что сузило поле поиска. Оставалось их подобрать. К тому же заклинание коротенькое.

Взметнулась фантазия: вот если с колдовством не кустарничать, а поставить его на рельсы индустриализации. Положим, создать дудочку размером с фабричную трубу и дунуть так, что все крысы убегут через границу к империалистам. И республике помощь, и врагам ее не сладко. Но после задумался: слишком мало. Надобно что-то создать важное, от чего бы не отмахнулись, что-то серьезное, что в Москве бы пригодилось.

– А какие там еще заклинания есть?

– От блох есть, от тараканов. От зубной боли есть.

Расколотый зуб болел порой нестерпимо, но и тут Фирсов отмахнулся.

– Лучше ищи, лучше. Свободу, может быть, получишь, если справишься.

И Юрчук стал искать – уже не в своей камере, а в чердачной комнате. При нем постоянно было два бойца с винтовками, всегда в избытке бумаги и еды. И каждый день к нему приходил Фирсов, проверить, что же сделано. Проверял он с опаской: а вдруг этот заколдует охрану, да и улетит навроде ведьмы через чердачное окно.

– Вот тут у тебя что написано? – спросил он в один вечер.

– «Человек – сие есть мера вещей», – ответил Юрчук. – Там о том, что душу можно вещами измерить.

– Это как же? Разве душа материальна?

– Сказано же вашим Марксом: бытие определяет сознание. И поскольку наш быт из вещей состоит, мы их впитываем. И душа наша, выходит, материальна, вещами измеряется.

– Забавно же. Порой хорошо взглянуть, чего человек стоит на самом деле. Оно, знаешь, иногда человек важный, ценный, а поскребешь – чепуховый человечишко. Можешь такой измеритель устроить?

– Сомневаюсь пока что. Много букв пропущено, а заклинание длинное. Вот разве что…

– Говори, давай!

– Ежели можно было бы телефонную станцию переделать в вычислительную машинку, чтоб она подбирала буквы. Я о таком думал уже. А речь, положим, была записана на магнитную проволоку или патефонные диски…

Фирсов кивнул: действуй.

– Что еще тебе надобно? Кровь девственниц? Заставим комсомолок сдавать! Котов наловить? Ты только скажи.

– Да нет, – замялся Юрчук. – Мелом и углем должен обойтись.

– Действуй. А иначе – сгною. Снова запру в подвал и крыс напихаю по самое окошко.

Реле щелкало, перемещая каретку шагового искателя. Искрили контакты, включалась муфта, вал протягивал магнитную проволоку, и хриплый громкоговоритель извергал на сидящего в центре пентаграммы бойца очередную тарабарщину. Боец изначально пугался, но к концу второй недели пообвык и, сидя на стуле, листал «Безбожника у станка».

До обеда оставалось всего ничего, и боец его уже предвкушал вполне очевидно. Однако же внутри машины сложилось очередное заклинание, и оно обрушилось на солдатика.

Грянул такой гром, что повыбивало стекла, запахло серой. А когда зловонное облако рассеялось, на месте, где сидел боец, стоял детский деревянный конь да такая же сабелька.

На шум тотчас явился товарищ Фирсов, спросил, что произошло.

– Трагедия вышла, – признался Юрчук. – Оказывается, можно душу перевести во вещевой эквивалент. Но если из живого душу вытащить, то исчезнет человек. Материя, что его слагает, перейдет в те самые вещи, из которых душа сложена.

– Вроде как душу из человека вытрясти? – улыбнулся собеседник. – Что-то есть в этом.

– В общем, опыт наш провалился… Из покойника-то извлечь материю не получится, поскольку души в нем не содержится.

– Как сказать… У тебя ведь заклинание сохранилось? Вот собери мне машинку, только чтоб меньше грохотало…

Магическое устройство собирали в подвале. Оно занимало почти целую камеру: посредине стоял водолазный колокол, сваренный на здешнем заводе, да так и оставшийся в городе. Там же на заводе в него вварили дверку и заделали дно. От колокола вились провода к стеллажу, на котором лежало устройство, воспроизводящее заклинание.

Всё собрали за пару дней, и Фирсов не отходил оттуда ни на шаг, делил с Юрчуком одну краюху хлеба.

– Питаться вкусно – пережиток, – говорил он при этом. – Достаточно кушать сытно – и точка. Поощрять переедание – это диверсия. Это воровство еды у пролетарского государства, где каждая калория распределена должна быть. В самом факте существования нескольких видов колбасы заложен вызов советской власти, конкуренция. Вот когда все будут один сорт колбасы кушать, одни папиросы курить, одну одежду носить – вот тогда и наступит равенство.

– Рыжие… – напомнил Юрчук.

– А что рыжие?

– Рыжие будут выделяться.

– Да, незадача. Но их можно и побрить.

Дело было закончено в воскресенье, в утро зябкое, ранне-серое, почти неотличимое от ночи. Разбудили и приволокли арестованного директора кухни-столовой. Тот, хоть и знал, что в этакую рань не расстреливают, выглядел весьма встревоженным.

– Куда вы меня тащите? – кричал он. – У меня ничего своего нет! Даже фамилия – жены!

Ему велели раздеваться.

– Зачем? – спросил тот.

– Мыться будешь, – сурово ответил Фирсов и указал на колокол.

– А где трубы водопроводные?

– В стране нехватка воды. Это душ без воды. Новое изобретение.

На пороге смерти отчаявшийся человек способен поверить во всякую ерунду. И директор дрожащими руками стал разоблачаться. Оказавшись внутри колокола, он успокоился, будто оказавшись под стальной броней, недосягаемый для чекистов.

– Включай, – велел Фирсов.

– Он же пропадет? – удивился Юрчук.

– И горе тебе, если не пропадет.

Юрчук колебался, но Фирсов положил свою ладонь поверх его и, нажав, замкнул рубильник. В куполе загрохотало заклинание, гром был гулким, а серой пахнуло потише. Когда открыли дверцу, на полу нашли два червонца еще царской чеканки да счеты.

То ли от серы, то ли от душевных треволнений, но Юрчук грохнулся на пол и потерял сознание. Фирсов велел вызвать карету медицинской помощи и отвезти в больницу, где держать под присмотром.

Затем приволокли прошлого начальника пароходства, впихнули в колокол, повернули рубильник. Товарищ Фирсов и ранее предполагал, что его предшественник человечишко дрянь. Получились из него дамские панталоны да моток пеньковой веревки. За каждой юбкой волочился, вот из него женское белье и высыпалось. Правда, к чему веревка – непонятно, и ведь не спросишь уже.

Пошло дело. Из позапрошлого начальника пароходства выпал гаечный ключ. Другой враг народа, по специальности врач, оставил после себя клистирную трубку и горсть таблеток без малейших пометок.

– Нечего их жалеть, ибо враги народа они. А мы лесорубы в лесу человеческом, – пояснял свою работу Фирсов. – Вырубаем всё старое, чтоб новому человеку сталинской эпохи просторнее жилось. Говорят, у евреев Моисей сорок лет водил народ по пустыне, чтоб вымерли те, кто жизнь в рабстве помнил. Столько времени у нас нет. Нам еще при коммунизме пожить охота. Потому надо торопиться. Как верно заметил товарищ Сталин: «Обострение классовой борьбы по мере продвижения к социализму». Не делается коммунизм чистыми руками – лишь чистым сердцем.

Успех с установкой отмечали допоздна и допьяна, хотя многим и не лез кусок в горло: расстрелы – дело привычное. Сегодня – ты, завтра – тебя. Но если так, если узнают, что у пламенного чекиста на самом деле внутри… Хотя, чего уж тут, мертвые сраму не имут.

Не спали, разбуженные шумом заключенные, гадая, чего же эти ироды изобрели народу своему на погибель. Сходились на том, что добра ждать не надо. Хоть одним словом, хоть четырьмя буквами выходило одно – жопа.

Окрыленный успехом, товарищ Фирсов сел писать докладную записку.

Начал издалека, с разгрузки тюрем от контингента первой категории, то бишь приговоренных к смертной казни. Стал расписывать, как трудно расстреливать людей десятками – шумно, грязно. Если много расстреливать, как не становись – всё равно кровью заляпает или мозгами чужими. А ведь еще надо что-то делать с трупами, хоронить. А это расход человеко-часов, газолина для машин.

Была мысль перерабатывать убитых на удобрение для колхозных полей. Но и это не выход. Далее Фирсов расписывал расчудесное изобретение, напрочь лишенное недостатков предыдущих методов.

«…

Французская революция дала свое орудие – гильотину, – писал он далее, войдя во вкус. – Так пусть же наша революция даст свою смерть, легкую словно дыхание мотылька, и, вместе с тем, казненный пусть обществу послужит.

И пусть от одного ликвидированного прибыль невелика, но в масштабах страны…»

Фирсов задумался, зачеркнул последнее слово, вывел вместо него «Родины», продолжил:

«…в масштабах всей Родины это даст выгоду в сотни тысяч рублей».

Переписав записку начисто, Фирсов отправил ее в Наркомат и стал ждать ответа.

Но, как оказалось, поспешил с докладом.

Обнаружилось это на бабушке-монашеньке с трясущимися руками, под сто лет возраста. Запозднилась она на встречу к своему Господу, вот и решили чекисты обоим подсобить. Внутри старухи оказался металлический прут, да такой, что ни один напильник не берет. Проверили и ахнули – чистый осмий.

Арестовали последнего в городишке нерасстриженного батюшку, поместили в установку. Вышел из попа небольшой молитвослов, в окладе, украшенном чистейшими, хоть и крохотными диамантами.

Взяли ночью бывшего дворянина, который ныне заведовал крошечной библиотекой при картонажной фабрике. Выпал из того томик стихов Киплинга да тетрадочка со стихами, видимо, собственного сочинения.

Товарищ Фирсов туго задумался, сходил на фабрику, провел беседу с тамошним комсомольским активом. Сказал: нужны добровольцы во имя дела Ленина-Сталина. Дело опасное, однако же благодарность партии и народа будет безмерной. Все как один вызвались для дела. Чекист отобрал троих с биографией просто идеальной: рабоче-крестьянское происхождение, школа, спорт, комсомольская работа. И выросли они уже в Советском Союзе, и другой такой страны не знали…

Вошел первый. Получился бубен да кусок красной ткани.

От второго остались бич и колокольчик.

Фирсов калился и, вызвав очнувшегося Юрчука, орал на него, обещал стереть в порошок, если он сей же момент не исправит поломку. Юрчук проверял заклинания, утверждая, что всё верно, поломки нет.

Своей участи ждал третий комсомолец. Был он ничем не лучше первых двух. Что в нем было? Свисток?

Собирался было Фирсов изобретателя в камеру впихнуть, но после махнул рукой, отпустил последнего добровольца, а Юрчука велел вернуть в камеру.

А после – напился.

– А дальше что было? – спросил Фирсов.

– Ничего. Уехали они, – ответил дежурный.

В запое Фирсов был недолго, каких-то три дня. Но за это время произошло многое. Из Москвы, взметенные докладным письмом, прибыли люди в больших званиях и в штатском. Осмотрели и пьяного руководителя управления, и установку в подвале, ознакомились с тем, как использовалось новое смертельное приспособление. Затем нашли изобретателя, попытались Фирсова протрезвить. Только из последнего ничего не вышло, и столичные гости укатили к себе. Юрчука отправили под конвоем – но в мягком вагоне в сторону столицы. Однако установку отчего-то оставили, впрочем, опечатав входной люк колокола.

Порой Фирсов спускался к безжизненной установке, гладил хлад ее металла. Привычно много думал и непривычно много сомневался. Перед глазами стояли прут из осмия и бубен, драгоценный молитвослов и колокольчик. Стихи Киплинга и бич. Где в этом ряду он сам?..

Ну ладно, шут с теми комсомольцами. Они ведь воспитаны Страной Советов. Стали комсомольцами… А кем они могли стать здесь? Дворянами или семинаристами? Не тот строй, это всё равно, что вместо блох у собаки заведутся коровы.

Но у него, у Фирсова, был выбор: мог он слесарить на заводе, но нет же – записался добровольцем в Красную Армию, начал с рядового… Жил на работе не для себя, не о себе думал, когда в Гражданскую поднимался в штыковую, шел на пулеметы… Ну, по крайней мере на один пулемет – у деникинцев тоже патронов было негусто. И ведь не из-за наград он шел в бой. Да и не имелось тогда в Красной Армии наград.

Эх, хорошо бы в эту установку запихнуть белогвардейца. Да где же их сейчас взять? Кто из них двоих был лучше или хуже?

Хотелось как-то измерить общей мерой себя и бывшего врага. Вырвать его сердце, положить на стол рядом со своим, сказать: гляди, я чище, лучше! Ради этого не посмотрел бы Фирсов на высокие печати, сорвал их лишь бы обрести покой. А потом можно и на расстрел. Хотя нет, зачем расстрел…

Фирсов вдруг прикинул – рубильник от установки вполне получится завести под купол колокола, дверь в него прилегает неплотно… Фирсов принялся раздеваться.

Конечно, его кинутся искать, узнают, что из здания он не выходил. Найдут в распечатанной машине… Эх, если б знать, что они найдут. А он так и не узнает, что было у него внутри, к сожалению, а может быть, к счастью.

Зато остальные приходите, смотрите, каким человеком он был!

Для него – целая вечность. Для других – мгновенье, взрыв.

Когда на корпусе ракеты вспыхнула яркая точка, Трофим сделал шаг, толкнув в плечо стоящего впереди генерала. Кто-то крикнул – тягучий вой, удивленное лицо проплыло мимо, – но дублер уже сосредоточился на огненном шаре, растущем с каждой долей секунды. Не удержать! Две ладони легли ему на плечи – стратег-наблюдатели пришли на помощь. Печать на груди Трофима отозвалась горячей волной.

Огненное гало на корпусе ракеты замерло, дрогнуло и стало нехотя сжиматься. Сейчас остановят старт, закрепят носитель, дадут остыть системам… Работа только началась, и держать придется долго.

– Товарищ?

Ладони стратег-наблюдателей горячи…

– Эй! Товарищ!

Треплют за плечи, словно будят…

– Ваша остановка!

…трудно держать.

– Родниковое!

Трофим содрогнулся, одернул башлык на глаза – профессиональная привычка, – вскочил. Шофер отстранился.

– Просили разбудить, – напомнил он.

– Ага. Спасибо.

Сон еще не отпустил, перед глазами темное пятно – от яркой вспышки. На ощупь нашел сумку, неуверенным шагом прошел к выходу.

Желтый «пазик» с цифрами «56» на лобовом стекле скрежетнул передачей и покатил дальше на Школьное, где станция слежения задрала к небу тарелку космической связи.

Бабки на остановке притихли, близоруко уставившись на незнакомца.

– День добрый, – поздоровался Трофим.

Старушек словно током стукнуло: шарахнулись, вытаращив глаза, принялись креститься.

– Нехристь… нехристь, – пронеслось тихим эхом.

Трофим немного постоял на обочине – шум ветра, переливы жаворонка в высоте и жаркое дыхание июльского солнца, гул машин, идущих к морю в Евпаторию. Реальность. Захотелось скинуть башлык, чтобы острее прочувствовать возвращение. Не стал. Привычка. И служебная инструкция: не то чтобы нельзя – не рекомендуется.

Шагнул на пыльный проселок, вошел в село, млеющее в потоках июльской жары. Позывные «Маяка» возле сельского клуба – туш вернувшемуся на родину. Все на работе, только босоногие мальки несутся горластой стайкой. Впереди белобрысый скривился под рамой взрослого велосипеда, едва удерживает пляшущий в худых руках руль, язык высунул от удовольствия. Трофим улыбнулся, отошел на обочину в пыльный травостой. Словно капля меда упала на сердце, едва сдержал стон. Дома и стены лечат. Вылечат ли?

Самый мелкий пацан в застиранных штанах старшего брата остановился, глянул на чужого дядьку из-под грязной ладони. Вот любопытный! Достал из кармана зеленоватый персик и захрустел, не обтирая ворса.

Трофим поморщился, рот невольно наполнился слюной.

– Вкусно?

– Ага!

Еще бы ворованная зелень была невкусной.

– Завидую, – Трофим едва сдержал смешок.

Второй персик оказался немного спелее. На, дядя, жуй и не завидуй.

Как давно он не общался с детьми? Забыл. Принял угощение, впился с хрустом зубами.

– Дядь, тебе не жарко?

Это он о башлыке.

– Не-а, – в тон пацану ответил Трофим, причмокнул.

Кисло, колко – черт с ним! Вкусно.

Велосипедист свалился при попытке развернуться на дороге, и горластые товарищи тут же подхватили двухколесную машину. Мальчишка бросил огрызок в пыль, выплюнул недожеванное.

– Витька! Моя очередь! Витька!

А Трофим съел всё до морщинистой косточки, захлебываясь слюной от кислоты. Немного полегчало. Теперь шел по улице, узнавая калитки и заборы. Тишина. Все на работе в колхозе. И хорошо. Будут сторониться, тыкать пальцами в спину, приставать с расспросами. Еще встретятся, еще наговорятся. Потом. Когда он сможет. Если сможет.

Вдоль дороги абрикосовые деревья. Сейчас похожие друг на друга, но когда спеют плоды – такие разные. Крупные, мелкие, ранние, поздние… Он когда-то знал каждое, а теперь не вспомнить. Хотя вот то дерево приметное развесистое.

Из-за него вдруг выскочила девчонка-подросток. Желтый сарафан в белый горох, русая копна собрана в конский хвост на макушке, голубые глаза гневно сверкают.

– Стой, Ирка! – окликнули со двора дома. – Стой! Отец сказал!

– Пошел к черту! – ее голос срывался от обиды.

– Что?! Да я тебе!..

Мужик лет тридцати пяти выскочил на улицу – затертое на коленях трико, мятое лицо после вчерашней попойки покрыто щетиной, стоптанные домашние тапки.

– Стой, сказал!

Сжав кулаки, Ирка обернулась к нему:

– Отстань!

Отец бросился к ней, но резинка внезапно лопнула, и трико сползло на колени, показав миру полосатые семейки. Мужик едва не рухнул в дорожную пыль, успел подхватить штаны.

Сердце бухнуло не в ритм, Трофим Старостин остановился. Не померещилось ли? На оскорбление и злобу девчонка ответила отцу срамом. Полгода назад он точно бы определил, а сейчас простую случайность от рефлекторной защиты не отличит.

– Стой, стерва! – Отец протелепал мимо, придерживая штаны рукой, приезжего едва локтем не зацепил.

Мужика Трофим сразу признал. Да и как не признать собственное отражение. Девчонка тоже кого-то напоминала. Трофим Старостин не окликнул, не остановил. Еще свидятся.

Как в воду глядел…

Некоторое время Костя не мог решиться – вообще, об этом не принято было спрашивать, слишком личное. Но, с другой стороны, с кем поговорить, как не с лучшим другом. Поэтому все-таки спросил:

– Серый, а как тебя принимали в комсомол?

Серёга удивился. Вылупил и без того круглые глаза, к тому же увеличенные очками, и захлопал длинными ресницами. Стал похож на сыча на плакате в кабинете биологии. Помолчал немного и ответил:

– Да обыкновенно. Как всех. Подписал кровью заявление, потом в райком ездил на собеседование.

– А там чего?

– Да обыкновенно, – Серёга недоуменно хмыкнул. – Устав наизусть читал. Я сбился малехо, но там одна тетка добрая попалась, подсказала. Потом вопросы задавали. Про задачи союзов молодежи. И про этот, как его, демократический централизм.

– А дальше?

– Да всё. Значок выдали, билет, расписался кровью, взнос сдал сразу – школьникам по двадцать миллиграмм, вообще фигня.

– И всё?

– Ну да. А чего? У тебя по-другому?

– Да не приняли меня, – Костя смущенно отвел взгляд.

– Да ну! – удивился Серёга. – Всех принимают. Даже Хансина и Мурова приняли, знаешь, сколько у них двоек годовых? А Хансин вообще в милицию влипает всё время. А ты отличник, и стенгазету делаешь, и…

– Не приняли, – повторил Костя. – И вообще странно было. Сначала комиссия, ну три тетки, тоже устав спрашивали, вопросы задавали. Как тебе, тоже про этот централизм и союзы. Потом – почему я хочу быть комсомольцем и чего так поздно пришел. Я говорю – болел долго.

– Ну, ты ж не виноват, что болел. Что, из-за этого не приняли?

– Да не знаю. Я вот тебя спросить хотел… только честно… Серый, у тебя после этой комиссии с вопросами ничего больше не было? Ну… мужик вокруг костра не плясал с красным знаменем и с зубами на шее?

– Чего?! – Серый ошарашенно уставился на друга, открыв рот. Теперь он был похож на обалдевшего сыча, у которого прямо из клюва выдернули добытую мышь.

– Так и знал, что не поверишь, – сказал Костя.

– Мужик у костра? Плясал? Чего, прямо в райкоме?

– Ну, – неохотно подтвердил Костя, жалея, что вообще завел этот разговор.

– И где это… говоришь, у него были зубы? – подозрительно спросил Серёга, и по его тону Костя понял – не верит.

– Да на шее, – вздохнул Костя. – Бусы такие на шее. Из зубов.

– Чьих?

– Да я-то почем знаю? – рассердился Костя. А сам подумал – и правда, чьих?

Мальчика он чуть не упустил. Почуял его приход, наверное, сразу – кольнуло под ребрами, и торопливо застучало, срываясь в галоп, а потом потемнело перед глазами. Но Ким сперва решил, что это просто сердце. Отдышался и позвал Лидочку с корвалолом. Лидочка явилась немедленно, будто поджидала под дверью с заранее приготовленным подносом.

– Лида, я ведь не просил… – смущенно начал он.

– Вот опять с утра не завтракали, Ким Владимирович, – с укором отозвалась она.

Уверенно отодвинула на край стола бумаги и ловко расставила принесенное: большую чашку свежезаваренного чая с ломтиком лимона, сахарницу, блюдце с тонко нарезанным сервелатом и тарелку с румяными пирожками, на боках которых выступал алый вишневый сок. Напоследок, строго глянув на начальника, водрузила в центре хрустальную рюмку, благоухающую корвалолом.

– Вот совсем себя не бережете, – заявила она. – Работаете по ночам. Кушаете плохо. А для сердца что главное? Правильный сон и регулярное питание.

– Пирожки-то сама пекла? – спросил Ким, улыбаясь. Пахло изумительно – свежей выпечкой, пряной колбасой, душистым чаем. Ему вдруг и правда захотелось есть.

– Уж не в нашем буфете купила, – фыркнула Лидочка немного смущенно.

Буфет в райкоме, к слову, был очень неплохой, но до Лидочкиных пирожков мастерства им всё равно не хватало.

Лидочка была чудо. При тяжеловесном, даже грузном сложении, двигалась она легко и почти бесшумно, будто по волшебству возникая именно там и тогда, когда нужно. С делами управлялась ловко и споро, печатала быстро и без ошибок, список дел, телефонов и имен, держала в голове. Ким не променял бы ее и на десяток пустоголовых длинноногих секретарш, которыми козыряли его коллеги. Единственное, что его смущало, – неформальное, почти материнское отношение, которое, впрочем, Лидочка проявляла только наедине. Тогда ее некрасивое, лошадиное лицо, освещалось нежностью и становилось почти милым. На людях же Лидочка была холодна и вежлива, а с назойливыми посетителями – строга и даже свирепа. Ее так и звали за спиной – Кимов цербер, цепной пес. Хотя цепи-то никакой не было. И даже поводок Ким почти не использовал – по крайней мере, сознательно. Он вообще это не очень любил. Особенно, почему-то, с Лидочкой. Впрочем, Лидочка часто будто заранее предугадывала его желания, даже те, о которых он еще не догадывался. Как хорошая собака иногда заранее чует настроение и намерения хозяина.

Накануне ночью в деревне пели петухи: в неурочное время звонкие вопли неслись от одного двора к другому, предупреждали о наступающем зле. Поэтому на утренней летучке в дирекции совхоза Иван слушал очень внимательно и напоследок еще спросил:

– Товарищи, у всех ли всё благополучно? Я услышал, да, что у коров нынче маститы пошли и что топливо прежде срока выходит, – кивнул он зоотехнику и старшему инженеру. – Может, еще что-то? Неожиданное, странное… Предчувствия, может, какие?

Участники летучки похмыкали, по знаку директора встали, гремя стульями.

– Предчувствие, Ваня, должно быть одно: без хорошего урожая звезда нам придет, а уж тебе, как магроному, в особенности, – сощурил директор глаза. – Так что иди, работай! Так-то…

Иван, движимый неясной тревогой, не поленился объехать хозяйство и поговорить с бригадирами. Вроде всё было хорошо: теплицы и поля радовали дружной зеленью; система мелиорации, которую магроном отлаживал весь первый год после распределения в совхоз, работала без сбоев; завязи плодов обещали тучное лето. Обереги везде были в исправности, разве только на одной из делян обережный знак покосился, сбив ориентацию, оттого-то кое-где на листве появилась мучнистая роса, но Иван поколдовал малость и отправился дальше вполне уверенный, что уже завтра растения будут здоровы.

Пятая бригада не ко времени ушла на перекур, но после попрека магронома неохотно повставала и отправилась на прополку, бурча всякое про «молодо-зелено» и «нос не дорос, а туда же». В восьмой бригаде среди согнувшихся над морковными рядами девушек Иван заметил Наталку, с колотящимся сердцем проехал мимо. Не выдержал, оглянулся – ее подружка показывала в сторону магронома перепачканной в земле рукой и что-то говорила, Наталка же выпрямилась и потянулась, будто разминая уставшие мышцы, а на самом деле выставляя вперед налитую веселой юностью грудь и держа Ивана смеющимися глазами. Парень почувствовал, что краска заливает лицо, с досадой отвернулся и поехал прочь.

К вечеру уже уверился было, что всё в порядке. Но над пшеничным полем справа налево, противосолонь, пролетела одинокая ворона. А через полчаса снова, уже над рожью. Так и не обнаружив ничего настолько плохого, Иван решил сразу по возвращении домой кинуть руны.

Кусочки красного дерева пересыпались в мешочке с тихим стуком. Иван поласкал их пальцами, чувствуя гладкое тепло любимых рун – сам вырезал и тщательно отполировал два года назад, на четвертом курсе Всесоюзного Магрономического. Спецдисциплину по руническим мантиям выбирали не все, но Ивану она нравилась, и в непонятных случаях он непременно обращался к старому, веками испытанному способу заглянуть в будущее.

Первой выпала прямая руна Чернобога, и магроном даже не удивился. Петухи, ворона – всё подтверждало, что быть худу и придется вскоре бороться с хаосом и разрушениями.

Второй вышла перевернутая руна Треба – значит, для исправления зла нужна будет жертва.

Третья руна слегка успокоила Ивана: это оказалась прямая Ветер, которая говорила, что вдохновение поможет одолеть неприятности. Предупрежден – значит вооружен, и Иван отправился к директору совхоза.

– Какой там еще Чернобог, зло и хаос? Небось Наталка Фролова с Гришакой Тюхтяевым провожается? Ваше дело молодое, понятно всё с вами, – директор, оторванный от ужина, смахнул повисший на усе лоскуток капусты. Подумал немного и всё же предложил: – Садись, повечеряешь: тебе-то по холостому делу такого борща взять негде…

Иван присел, скомкал в кулаке поданное хозяйкой полотенце и зачем-то возразил:

– Про Тюхтяева я ничего даже и не знал…

– Да ты не бойся, мать строгая у Наталки, в порядке свою девку Настасья-то держит, – сказала хозяйка, ставя перед Иваном тарелку красного, душистого борща. – А дочку, знамо дело, лучше за магронома отдать, чем за простого веяльщика…

– Да если ей Тюхтяев нравится, что же я, – Иван, поняв, что разговор пошел совсем не туда, умолк и забросил в рот ложку борща, который оказался вкуснейшим, но и огненно-горячим: на глазах выступили слезы, не то от ожога, не то от досады.

– Ты, главное дело, не тяни, а осенью сватайся, – посоветовала хозяйка. – Платоша, замолвишь за него словечко? Славный ведь паренек-то, магроном наш, ай нет? Молодой, да старательный… Как урожай соберем, так и иди к Фроловым, Ванюша.

– Вот я за урожай и боюсь, – вернулся Иван к своему беспокойству. – Руны про женщин-то ничего не сказали, Чернобог – это общее зло. Большое…

– А мы с тобой, Ваня, на то государством и приставлены, чтобы добро советское беречь, так-то, – взгляд директора из благодушно-сытого стал острым. – Что, всё хозяйство сегодня осмотрел?

– Вроде всё, на глазок порядок везде… Но руны врать не будут. Чернобог, потом Треба: значит, жертву надо будет приносить.

– Жертву… Ну, ягнят, сам понимаешь, теперь уже нет. Ярку или взрослую овцу могу дать, хотя не хотелось бы, ну да ладно, дело житейское… Вот кошку черную – легко! Куриц до пяти штук разом можно списать. На худой конец даже корову можно взять, одну из этих, маститных…

– Вы, Платон Фомич, не торопитесь, – предложил Иван, с сожалением приканчивая борщ, – жертву вслепую-то не приносят. Надо же знать, зачем и что хотим. Это со стороны кажется, что возьми да убей курицу на перекрестке, а на самом-то деле ритуалы разные совсем: того же ягненка надо живым к дереву около выпаса гвоздями приколачивать, например, да еще нужной ночью и в нужный час. Это ж не просто так, это наука.

Директор побарабанил пальцами по столу.

– Наука, говоришь, и учило тебя государство пять лет… Ладно. Что же, пока никаких соображений?

– Пока никаких, – вздохнул магроном. – Спасибо вам, Марья Петровна, борщ у вас редкостный, я такой только у мамы ел…

– Да на здоровье, – хозяйка, убирая со стола тарелки, замешкалась рядом с мужем. – А у меня сегодня кура рыжая петухом кричала. Платоша, ведь и правда неладно что-то…

– Давай так, Ваня, – вздохнул директор. – Лучше перебдеть, чем недобдеть: я сейчас в ночь Евсеича отправлю хозяйство объехать, он всё равно по-стариковски не спит долго, мается. Вот и посмотрит лишний раз, что да как: на дальних полях от седьмой и двенадцатой бригад всё равно кто-то ночует, с ними переговорит. А завтра будет новый день, утро вечера мудренее, так-то.

По пути домой Иван прошел мимо дома Фроловых. В сгустившихся сумерках с лавочки, где два темных силуэта слились в один, послышалось девичье хихиканье, а издевательский голос Тюхтяева произнес:

– Его магрономшеству наше вам с кисточкой!..

– Наталка, ну-ка домой!.. – донеслось с крыльца встревоженно.

– Сейчас, ма-а-м! – Ни один из силуэтов не сдвинулся с места.

Иван, стиснув зубы, пошел в свое одинокое, совхозом выделенное жилище.

Перед сном долго ворочался в жесткой постели, раздумывая, навести ли на Тюхтяева порчу. Решил, что это слишком низко, не по-товарищески (а девку отбивать по-товарищески?!) и вообще фельдшерица, к которой обратится Тюхтяев, всё поймет, и в досаде уснул.

Проснулся в темноте от укола – сработал выставленный у порога оберег. По крыльцу, в кухне загрохотали сапоги. Парень уже нашаривал штаны, когда гулкий голос директора заполнил маленький дом:

– Вставай, Иван, беда – саранча пришла!..

В открытом по экстренному случаю домике дирекции совхоза продирал глаза разбуженный народ: старший зоотехник, старший инженер, фельдшер, бригадиры, зачем-то даже экономиста с бухгалтером подняли среди ночи… Взволнованный Евсеич тыкал пальцем в висящую на стене большую карту района:

– Вот здесь сели, сволочи! Откуль взялись – неизвестно, посветлу никто их не видел. А только сейчас сидят, и их там тьмы… Пока спят, а как рассвенет – оживеют и будут жрать.

Кто-то – кажется, инженер – издал длинный свист.

– Не свисти, без свиста твоего всё плохо, ыыы, – зоотехник сорвалась в рыдания.

– В прошлый раз, двенадцать лет назад, саранчуки мой и три соседних участка сожрали подчистую, – хрипло сказал один из бригадиров. – Как сейчас помню: было поле, всходы едва не по пояс, а тут смотрим, только земля шевелится от этих тварюк… И ни ростка. Ни ростка, говорю! Слава богам, потом дальше полетели. Краем села прошли – у людей огороды как вылизало: ни картохи, ни морквы, ни свеклы, ни фасоли с помидорами, одна земля голая… Ой бабы выли!..

К рыданиям зоотехника присоединился тоненький скулеж бухгалтера. Бригадир повысил голос, досказывая:

– За час треть села обеднела… Делились, конечно, по-семейному, хоть больно-то не поделишься: председатель тогдашний заставил с личных хозяйств часть государству отдать, в счет плана. Голодовали ту зиму-то…

– Перемерло тогда народу, – отрешенно закачала седой головой пожилая фельдшерица. – Вот в этом самом домишке Санька-бобылка жила; ни родни у ней, никого, саранча огород объела – вот и нечего стало кушать. До осени в столовой подкармливалась, чем повара жалели, а зимой нашли ее снегом занесенную. И кабы она одна такая в тот год была!

– Да и председателя не спасли мои пять мешков картохи, какие я у детей своих забрал, – добавил жестко еще один из бывалых. – План всё равно не выполнили, а государству вынь да положь. Нет урожая, так сам ложись. И наших бригадиров тогдашних, и председателя, того…

В помещении словно повис один длинный вздох. Кадык директора дернулся, усы задрожали.

– Двенадцать лет – это период активности саранчи, – вспомнил Иван, пытаясь не обращать внимания на бабьи всхлипы. – Если двенадцать лет назад такое было, то в этом году и надо было снова ждать. Что же ваш магроном предыдущий ничего мне про это не оставил?

– Наше село в отдельный совхоз всего три года как выделилось, – напомнил старик Евсеич. – Допрежь-то мы краснощековские были. И слыхал я, что краснощековский директор Никитин до сих пор не рад, что наша Крутоярка не под ним теперь.

Платон Фомич уставился на карту района, глаза его сузились. Спросил тяжело:

– А что, Евсеич, саранча-то сидит прямо у межи с краснощековскими, верно?

Тот мелко закивал, а Иван уже понял вслед за директором.

– Туда саранча могла прийти только через краснощековцев, больше никак. По карте вон сколько, нельзя саранчи не заметить, уж если она всё на своем пути пожирает! Были сводки о саранче, Платон Фомич?

– Краснощековцы не сообщали ни-че-го ни нам, ни в райцентр – я вечером с райисполкомом разговаривал, так-то, – отчеканил директор. – А за ними уже другая область. Слыхал я краем уха, что саранча где-то там пошла, да был уверен, что соседи тревогу забьют, ежели вдруг что.

– Э-э-э, Платон, да ты в краснощековских поверил? – с жалостью протянул Евсеич.

– Да что говорить – пожили отдельно, и будя, звезда пришла Крутоярскому совхозу, – поднялся с места хриплоголосый. – Вы, мужики, как хотите, а я домой. До рассвета часов пять осталось, да еще, может, два-три часа, пока саранча в село войдет. У меня в огороде тепличка, попытаюсь хоть что спасти, и вам советую. Не поминай лихом, Платон Фомич, тебя в прошлый раз тут и не было, не нюхал ты такой беды, а я знаю, что на кону стоит.

Загрохотали стулья, народ потянулся к выходу.

– Стоять! – треснул кулаком по столу директор. – Ты, Сергей Григорьич, никак забыл, что сам теперь бригадир? Не придумаем, как быть, – под один трибунал пойдем. Так-то.

– Да что ж мы сделаем-то с ней, проклятущей?! – заорал хриплоголосый, но вернулся на место. Достал огниво, зачиркал, не вдруг разжег и нервно задымил самокруткой.

– Должны что-то сделать, мужики. Должны! – раздул ноздри директор. – Для того вас и позвал… Иван нам эти пять часов дал – кабы не он, я бы Евсеича на обход не отправил, и мы бы до утра про саранчу не знали. А теперь знаем. И она сейчас спит, тварюка, у нас фора есть – только давайте придумаем что-нибудь!

Все взгляды скрестились на Иване; парень смутился, почувствовав, как наливаются румянцем уши и щеки.

– Так ведь это по части магронома и будет, – сказал медленно хриплоголосый бригадир. – Саранча есть сельхозвредитель, а сельхозвредителей у нас магрономы уничтожают. На тебя, Ваня, пять лет народные деньги тратились в этом вашем университете – давай, оправдывай теперь!

– Это всё равно что ты Вере-фельдшеру мертвяка приволокешь и скажешь, что в ее медучилище народные деньги вкладывались, пущай воскрешает теперь, – захихикал Евсеич. – Саранчу вся эсэсэсэрия победить не может, хучь бы хны ей эта магрономия, потому саранча не вредитель вроде проволочника, а народное бедствие!.. А ты от парнишонки зеленого толку ждешь.

Руна Чернобог сработала, подумал Иван. Приходит время руны Треба, а затем руны Ветер. Значит, выход есть. Пускай через жертву, но он имеется!

– Платон Фомич, связывайтесь с Краснощековым, – прервал магроном женские всхлипы и мужское сопение. – Раз саранча через них прошла, то одно из двух – или уничтожила их поля, или нет. Если уничтожила – в райисполкоме бы уже знали, правда? А раз не знают, значит, как-то краснощековцы убереглись. У них там магроном старый, то есть, эээ, опытный. Видно, его опыта и на саранчу хватило. А что он смог сделать, то и я смогу.

– Верно говоришь, Иван! – вскочил директор.

– Только вот забыли вы, молодежь, что не сказали ничего краснощековцы, значит, и не хотят говорить, – во взгляде седой фельдшерицы стыла безнадежность.

– Ты, Вера Степанна, пойми, – откликнулся давно вышедший из разряда «молодежи» директор, – они ж думают, что мы ничего про саранчу еще не знаем. А когда узнаем, так нам не до них будет. А потом, когда урожай наш сгибнет, то под суд пойдем, и кто там уже будет разбираться, что с Краснощековым вышло – судить-то в случае чего нас будут, не их, так-то! Всё шито-крыто и концы в воду, думают они, сучата!!! Как бы не так…

Он прошагал в соседнюю крохотную комнатенку, которая считалась директорской из-за того, что там стояли сейф, стул и стол с ящиками, а на столе – редкий зверь, телефонный аппарат. Телефоны в селе были здесь, да у директора дома, да у зоотехника с фельдшерицей. Затарахтел телефонный диск, и народ услышал директорский лай:

– Ты знаешь, Никитин, кто это и чего я тебя средь ночи беспокою! Долгие разговоры с тобой разговаривать у меня времени, сам понимаешь, нет, поэтому давай мне быстро номер своего магронома, я его через три минуты наберу. А сам скажи ему вот сейчас, что если он трубку не возьмет и моему парнишке про саранчу не расскажет, то я звоню прямо в райисполком дежурному и рассказываю, какую ты, Никитин, диверсию мне и всему району учинил… Вот это ты не мне, а в райисполкоме будешь рассказывать, потому что мои урожаи на показатели всего района влияют, меня подставил – весь район подставил, да и всю область, так-то, Никитин! Ничего не знаю, время пошло, три минуты!

Бухгалтер затихла, зоотехник перестала лить слезы и утробно высморкалась.

– Силен наш Платон, – сказал хриплоголосый бригадир; с краешка стула вдвинулся вглубь и отвел наконец тоскующий взгляд от двери.

– Вот так с ними, краснощековскими, и надо, – сказал Евсеич мстительно. – Так и только так.

Снова затрещал телефонный диск, и директор произнес недружелюбно, но без прежней злобы:

– Здоров будь. Сейчас нашего парнишку тебе даю, и ты ему всё рассказываешь. Иван!..

– Доброй ночи, – поздоровался Иван.

– Недоброй! И чему только вас, балбесов, учат в этом вашем Всесоюзном Магрономическом? – в скрипучем голосе из трубки слышалась усталая гадливость. – В наши времена это каждый магроном знал, хоть не каждый решался.

– Так что же? – спросил парень.

– Девственница.

– Что?!

– Не чтокай. Приносишь в жертву девственницу. Ритуал хоть знаешь, балбес, или тебе и это растолковать надо?!

– Ритуал знаю, по теории некромантии проходили. Но это же теория! Конвенция магрономов запрещает человеческие жертвоприношения! Мы строим светлое социалистическое будущее, кровавые человеческие жертвы остались в темном прошлом!!!

– Не ори, балбес! Сам как девственник… Это не ты решаешь, над тобой решает председатель, а над ним – райисполком, а дальше облисполком, и так до самого верха, понял?! Так вот наверху уже давно всё решено на подобные случаи, у твоего председателя должна быть специальная инструкция. Дай его сюда, я ему объясню.

Иван очень надеялся, что Платон Фомич откажется. Ну или хотя бы для виду возмутится. Но он всего лишь выслушал минутное журчание в трубке, сказал отрывисто:

– Всё понял, – снова сунул теплую и скользкую от пота трубку в руку Ивана и вышел. Снаружи донеслось:

– Мужики, Вера Степанна – ко Фроловым, быстро. Берете ихнюю Наталку и в магролабораторию ее!

Иван оцепенел.

– И как же они там, в райисполкоме, разрешают самостоятельное хозяйствование вести таким балбесам? – с наслаждением скрипела трубка.

Иван молчал. Из трубки просочилась неожиданная горечь:

– Представь, что это ягненок. Они тоже маленькие, хорошенькие и ни в чем не виноватые. Ты их уже сколько успел к деревьям живьем прибить? То-то же. Ягнята. Малая жертва для больших плодов.

– Я вот тут вспомнил, – проговорил Иван с трудом.

– Что же может вспомнить такой балбес? – осведомилась трубка.

– А ведь этот ритуал, с девственницей… Он же не уничтожит саранчу. Он же прогонит ее только.

– Саранчу невозможно уничтожить магрономическими средствами, – сказала трубка сухо.

– Так она же просто в соседний район улетит и там всё пожрет?!

– А это уже не твоя забота, балбес. У них там свои директора и свои балбесы, то есть магрономы. Чую, спасиба от тебя не дождусь, так что прощевай.

Иван брякнул трубку на рычаг и на деревянных ногах побрел в магролабораторию. Всё было очень плохо, хуже некуда. Руна Чернобог, и руна Треба.

Но оставалась еще руна Ветер. Иван нащупал ее в кармане, куда положил перед сном, провел пальцем по вырезанным линиям. Лишь бы не думать о Наталке. Милая Наталка, лукавоглазая, белозубая, в венке из ромашек… «Пиретрум», прозвучало у Ивана в голове.

– Пиретрум, – прошептал он.

Ромашка кавказская! Магроном использовал пиретрум против комаров – одно возжигание в бронзовой ритуальной курильнице спасало от комарья на три дня. Именно этим объяснял Иван порядочные запасы пиретрума, заготовленные лично на практике по травам. «Надо бы и в тепличку к травам пиретрума подсадить. Но это потом, потом».

А сейчас нужно было найти записи по его использованию против вредителей. Секретные записи, скопированные в студенчестве с вражеских разработок. Там, за Железной Стеной, магию и алхимию не признавали, – странные люди! Вместо них развивали обычную физику и простую химию.

Иван не понимал, почему так. Физика и химия были куда слабее, чем магия и алхимия. Магия работала на уровне символов, позволяя значительные изменения малым воздействием, а физика и химия – это было так грубо и прямо, словно в ткани мира находили перебором нужную нитку и дергали за нее. Но еще непонятнее было, почему в Стране Советов, стране победившей магии, вражеская наука была запрещена. Ясно, почему магические разработки нужно скрывать от той стороны, ведь они намного сильнее вражеских. Но отчего юные советские магрономы должны были таиться, передавая друг другу переведенные кем-то лекции о перекрещении генов плодовых мушек и получении метилового спирта?

Ивану иной раз казалось, что если бы не эта тайна, он и не стал бы интересоваться всеми этими щелочами, окислами и рецессивными генами. Но сейчас он вспомнил, что пиретрум входит в состав вражеского рецепта жидкости против вредителей. Которых невозможно уничтожить магрономическими средствами.

Иван как раз отыскал запасы пиретрума, когда дверь магролаборатории отворилась. Первыми вошли директор и фельдшерица, за ними пара мужиков вела девушку… «Наталка?! – отозвалось болью. – Что же делать?» Но тут Платон Фомич с Верой Степановной отошли в сторону, и Иван ощутил стыдное облегчение: бригадир и старший инженер держали под руки маленькую худую девчонку с затуманенными глазами.

– Не знаю уж, как сказать, повезло тебе или наоборот, – похабно хохотнул директор, – только мы к Фроловым приходим, а ихняя Наталка с Тюхтяевым в сене кувыркается. Настасья в крик, она-то думала, что девка с подружкой на сеновале спит, как честная, а тут вон какая подружка, так-то!.. Ну да нам что до их разборок, нам девственница поскорее нужна… Хорошо, Вера Степанна про Лизаветку вспомнила.

– Эта точно девственница, – сказала седая фельдшерица. – Я ей укол успокоительного сделала, чтобы не развопилась, и проверила.

– Да она поди девочка еще, а не девственница, – пролепетал Иван.

– Говорю же, проверила! – раздраженно ответствовала Вера Степановна. – Ты не смотри, что она мелкая, ей тринадцать лет, полгода как женские дела пришли. Матери у нее нет, как раз после прошлого нашествия саранчи померла. И Лизаветка бы тогда еще, младенчиком, должна помереть, да тетка к себе забрала. Так там сейчас своих четыре рта, эта пятая, никто не расстроится. Удача, можно сказать!

Мужики попятились, не глядя на Ивана. Фельдшерица задержалась:

– Помочь? Или справишься?

Иван трудно сглотнул слюну, поглядел на девчонку. Лизаветка покачивалась, прислоненная к стенке, в глазах плескалась какая-то мечта.

– Справлюсь. Только еще один шприц с успокоительным дайте, – попросил Иван. – И скальпель оставьте, если есть. И жгут! У меня тут есть ножи жертвенные, но с людьми опыта не было, хочется поаккуратнее…

Вера Степановна вынула из сумки всё запрошенное, похлопала магронома одобрительно по плечу.

– Ты справишься. Но если что, я тут неподалеку, зови.

– Хорошо. Только подглядывать нельзя, сами знаете, – торопливо сказал Иван.

– Да уж знаю, – сказала фельдшерица с порога и захлопнула дверь.

Магроном сделал Лизаветке укол, положил обмякшую в середину комнаты – сейчас просто некогда было думать, куда еще. Девчонка закрыла глаза, губы растянулись в блаженной улыбке. Иван зажег десяток толстых ритуальных свечей, чтобы отыскать нужные записи. Рылся в пухлых, исписанных тетрадках, где в самом начале и конце были честные лекции по алхимии, а в середине – списки с вредных вражеских разработок. Кидал взгляд на расслабленное тело и вздрагивающие ресницы Лизаветки, снова шарил взглядом по строчкам, искал нужное.

«Реакция обычно проводится в интервале от 0 до 200 градусов или до точки кипения используемого растворителя, время реакции составляет обычно от 1 до 50 часов. Количества реагентов, используемые в реакции, обычно составляют 1–10 моль, предпочтительно 1–2 моль для каждого из соединения общей формулы P-11 и основания…» Вот оно!!! «Настоящие соединения проявляют превосходное уничтожающее действие на вредные организмы, такие как описаны ниже… Вредные насекомые Orthoptera: Медведки (Gryllotalpidae), саранча (Acrididae) и др.»

«До пятидесяти часов – это очень много. У меня час, самое большее. И объем тут выйдет недостаточный – надо увеличивать силу препарата. Вот и пригодилась чужая наука: перекроем химию алхимией, кровь девственницы должна сработать катализатором. Прости, Лизаветка», – магроном принес жертвенную чашу, приподнял над ней висящую плетью тонкую руку и полоснул вдоль вены скальпелем.

Темная кровь медленно заструилась в чашу. Фельдшерица отпрянула от щели в окне, меж неплотно прикрытыми темными шторами.

– Порядок, – сообщила директору сухо.

– А я тебе говорил – он парень хоть молодой, но правильный, наш, так-то! – обрадовался Платон Фомич.

– Повезло нам, что больше правильный, чем молодой, – усмехнулась Вера Степановна. – Мог бы просто спортить девку да сказать, что не пошла магия. Нет, всё как надо делает, ответственный малец. Теперь только ждать остается – часа через полтора уже светает…

А за стенами магролаборатории Иван перетянул жгутом Лизаветкину руку, забинтовал и сыпанул пиретрума в большой перегонный куб.

Небо стало сереть, когда магроном распахнул двери и осторожно, боясь расплескать, вынес полную бадью ядовитого раствора. А за ним еще одну. И еще.

– Через разбрызгиватели на тварей надо подавать, – пояснил он.

Ждущие у магролаборатории сонные люди удивительно быстро перешли от состояния подавленности к деловитому возбуждению: пока одни искали разбрызгиватели, другие аккуратно грузили и закрепляли бадьи. Фельдшерица нагнулась над бадьей, отшатнулась от резкого запаха, но улыбнулась устало:

– Должно работать. Я тут больше ничего не могу, отправлюсь спать, Платон.

– А ты, Иван? – обернулся директор к магроному.

– Я с вами поеду. Хочу увидеть, как работает.

На шевелящийся черно-коричневый ковер саранчи одновременно упали первые лучи солнца и первые капли вражеского зелья. Работало отлично: обрызганная саранча застывала и переставала шевелиться. Да, не всё успевали: десятки крупных тварей с палец длиной поднимались на крыло и летели прочь, подальше от недоброго к ним крутоярского совхоза, но сотни и тысячи саранчуков оставались недвижимыми на так и не обглоданной ими траве.

– Копайте канавы, лопатами скидывайте их туда и засыпайте землей, – велел Иван, и полтора десятка бригадиров послушались беспрекословно.

Я победил, понял магроном: и саранчу, и всех, кто бурчал про молодо-зелено. Руна Ветер не подвела.

– Не оживет? – спросил директор деловито.

– Никак не должна – парализованы нервные узлы. Пойду я, пожалуй, Платон Фомич, отоспаться нужно.

– Постой-ка, – удержал парня директор. – Ты говорил, вроде только кровь девственницы для зелья взял… Давай мужиков пришлю, заберем что осталось да похороним по-людски…

Ивану представилась бледная худая Лизаветка. Сейчас она должна была спать в углу лаборатории, прикрытая тряпками. Куда ее деть, еще предстояло решить, но оставлять ее теперь на территории совхоза, конечно, нельзя.

– Тело не отдам, – сказал магроном быстро. – Еще пригодится – на урожайность ритуалы есть, которые я раньше не пробовал, потому что девственницы не было у меня. А теперь есть. Вот, например, если руки девственницы на полную луну закопать под пшеничным полем, на следующий год выход зерна гораздо больше будет, – соврал Иван вдохновенно.

– На сколько? – тут же уточнил директор. – Пятьдесят процентов сверху даст? Надо же уесть краснощековских…

– Давайте, Платон Фомич, не будем загадывать не попробовав. Магия не математика, в процентах не работает. Да и вообще, ну возьмете вы сейчас обязательства вполовину больше дать, а Никитин узнает да подгадит нам. Всегда ж лучше перевыполнить план, чем недовыполнить…

– Это ты прав, – согласился директор с уважением. – Ну, иди! Ночь отработали, можем выдохнуть. Тебе персонально премию выпишу, спас ты нас сегодня, так-то!

Помедлил и обнял Ивана. Магроному почудилась даже слезинка в уголке директорского глаза, но приглядываться не стал: коротко ответив на объятие, развернулся и пошел к селу, ставшему теперь совсем своим. Светило солнце, зеленела листва, наливались травы, и всё было хорошо. А Наталка – да боги с ней, с Наталкой, пусть ее Тюхтяев тискает, есть в Крутоярке девки и покраше.

– Слышь, Иван эээ Кузьмич! – окликнул вдруг директор.

Магроном даже не сразу понял, что это ему; поняв, удивленно обернулся.

– А что, – спросил директор гулким шепотом, – раз всё так хорошо работает, – может, нам каждый год девственницу в жертву приносить? Ну, в превентивном порядке?..

– Надеюсь, тема вас не смущает? – спросил профессор Самарин у свежеиспеченной аспирантки Антонины Шестаковой, не без лукавства взглянув на нее поверх очков.

В вопросе сквозила легкая ирония, за которой, похоже, скрывались симпатия и сожаление о давно минувшей молодости. Где твои семнадцать лет, как пел Владимир Высоцкий, которого обожал папа Антонины. Сама она папиного увлечения не разделяла, но кое-какие шершавые фразочки запали в память и то и дело всплывали – к месту и не к месту. Вот и сейчас ей пришлось сделать определенное усилие, чтобы выглядеть посерьезнее. Самарин Антонине нравился. Уютный такой дедуля, без пафоса, и в то же время достаточно заслуженный, чтобы ни у кого не возникло искушения вести себя фамильярно или легкомысленно.

– Нет, – ответила она четко, и это была чистая правда.

Антонина – дипломированный филолог, комсомолка, не спортсменка, но, вне всякого сомнения, особа приятной наружности – отличалась практичностью, здравомыслием и целеустремленностью. Рожденная и прожившая двадцать два года в спальном районе областного центра, среди одинаковых панельных пятиэтажек, она хотела от жизни чуть большего, чем работа с восьми до пяти по будням, стирка белья в прачечной «Чайка» по субботам и вечерний сеанс в кинотеатре «Салют» по воскресеньям. Родители, работавшие инженерами на тракторостроительном заводе, воспитали ее скромной, аккуратной и правильной. Правда, был непродолжительный период «неправильности», когда она училась в старших классах школы, – повзрослев, слегка отбилась от рук и попала под влияние покуривавших и погуливавших подруг, – однако врожденная осторожность и родительский контроль удержали ее от необратимых шагов, а затем она поступила в университет и угодила в совсем другую среду, манившую чем-то куда более интересным и долгоиграющим, нежели перекуры в подвале, наспех употребленное дешевое вино и танцы-обжиманцы с подвыпившими одноклассниками под музыку вокально-инструментального ансамбля «Поющие гитары». В стенах двухсотлетнего университета она сразу ощутила дух традиции, культуры, основательности и многого другого, к чему инстинктивно тянулась ее малоискушенная душа. Училась она увлеченно, с желанием, и не позволяла мимолетным «любовям» совратить себя с пути истинного. Посему девственность соблюлась как-то сама собой, а что касается филологии, перспективы у Антонины сейчас были самые радужные.

Тема предстоящей работы ее не то что не смущала, а наоборот – казалась нестандартной и многообещающей. Эпитафии. Почему нет? К смерти Антонина относилась с животным оптимизмом здоровой, не болевшей ничем серьезным и не терявшей близких двадцатидвухлетней девушки: как к облачку на горизонте. Если смотреть в другом направлении, то можно и не замечать. Смерть словно отсутствовала – пока. Это был неписаный договор о ненападении, заключенный на ближайшие (Антонина все-таки была реалисткой) лет пятьдесят. Когда тебе двадцать два, пятьдесят лет – целая вечность. Тут даже до конца века – половина вечности. На столь долгий срок Антонина не имела четких планов, однако лелеяла в себе что-то вроде сладостного ожидания грядущего, в котором нет места серости и обывательской ограниченности. Может, даже – чем черт не шутит? – достигнув определенного положения, она будет ездить в заграничные командировки, увидит другие страны, познакомится с гораздо более интересными людьми, чем ее милые, добрые, но, увы, скучные родители, давно смирившиеся с судьбой и безропотно принявшие рутину одинаковых, как отпечатки копыт, проживаемых лет.

Так что сомневаться ей было не в чем, да и смущаться не от чего.

– Замечательно, – сказал Самарин. – Тогда приступайте. Послезавтра покажете мне план, а я вам подброшу кое-что из литературы.

Они расстались, вполне довольные друг другом. Проводив взглядом ее ладную фигурку, увенчанную головкой с модной стрижкой «сессон», профессор вздохнул, снял трубку городского телефона и набрал шестизначный номер.