Волчье солнце

Репродукция картины Васильевой

Вступление

Рисунок А. Экстер

Бенедикт Лившиц

Пьянитель рая

Пьянитель рая, к легким светам Я восхожу на мягкий луг Уже тоскующим поэтом Последней из моих подруг. И, дольней песнию томимы, Облокотясь на облака, Фарфоровые херувимы Во сне качаются слегка, – И, в сновиденьях замирая, Вдыхают заозерный мед И голубые розы рая, И голубь розовых высот. А я пою и кровь, и кремни, И вечно-женственный гашиш, Пока не вступит мой преемник, Раздвинув золотой камыш.

Пальма праведника

Возврат

Александры Экстер Едва навеянный Евтерпе, Изваивая облака, Из вай, вечерний златочерпий, Ты тронешь стебли тростника О золотом закате пены, Приречном посреди стрекоз, На бледный луг, тобой забвенный За розами метаморфоз, И принесешь уклоны крылий И собранный вечерний сок Влюбленной больше райской пыли К загару отроческих щек.

Целитель

Белый лекарь, недозрелый трупик Большеглазого Пьеро, Вырастивший вымышленный тропик В мартовское серебро. Нет, не пыль дождливого клавира, Ты стесняешь белизной Все широкие слова на эро, Все слова в целебный зной. Колыхаясь белым балахоном Туфле в такт и сердцу в такт, Праведник в раю благоуханном, Вот – нисходишь на смарагд.

Некролог

О тропике трепетный клоун, Из крапин запретных рябо На всем балахоне, во что он Играл головой би-ба-бо? На счастие в лилии перед Америкою тишины Он замер и севером мерит Отпущенниц райской весны, Чья полузнакомая вера Смарагдами ограждена В широкое слово на эро, Бежавшее строгого сна.

Снега

Степь

Раскруживайся в асфодели, В рябые сонмища галчат: По пелене твоей звучат Упорные виолончели. И луковицы взаперти Забудь тепличными цветами – Вздыбясь щербатыми крестами, На повороте расцвети.

Логово

В тычинковый подъяты рост Два муравьиных коромысла – Из нищей лужи рыжий мост Уходит к севам Гостомысла, И паутинная весна, Забившаяся в угол клети, По темным угородам сна Трепещет посреди веретий.

Тепло

Вскрывай ореховый живот, Медлительный палач бушмена: До смерти не растает пена Твоих старушечьих забот. Из вечно-желтой стороны Еще недодано объятий – Благослови пяту дитяти, Как парус, падающий в сны. И, мирно простираясь ниц, Не знай, что, за листами канув, Павлиний хвост в ночи курганов Сверлит отверстия глазниц.

Ночной вокзал

Давиду Бурлюку

Мечом снопа опять разбуженный паук Закапал по стеклу корявыми ногами. Мизерикордией! – не надо лишних мук. Но ты в дверях жуешь лениво сапогами, Глядишь на лысину, плывущую из роз, Солдатских черных роз молочного прилавка, И в животе твоем под ветерком стрекоз Легко колышется подстриженная травка. Чугунной молнией – извив овечьих бронь! Я шею вытянул вослед бегущим овцам. И снова спит паук, и снова тишь и сонь Над мертвым – на скамье – в хвостах – виноторговцем.

Киев

Поправ печерские шафраны, Печально чертишь лоб врага Сквозь аракчеевские раны В оранжерейные снега, Чтоб Михаил, а не Меркурий Простил золотоносный рост, Соперничающий в лазури С востоками софийских звезд, За золотые, залитые Неверным солнцем первых лет Сады, где выею Батыя Охвачен университет.

Серебряный мед

Андрогин

Ты вырастаешь из кратéра, Как стебель, призванный луной: Какая медленная вера И в ночь и в то, что ты со мной! Пои, пои жестокой желчью Бегущие тебя цветы: Я долго буду помнить волчью Дорогу, где блуждала ты, Где в час, когда иссякла вера В невоплощаемые сны, Из сумасшедшего кратéра Ты доплеснулась до луны.

Лунные паводи

Белей, любуйся из ковчега Цветами меловой весны! Забудь, что пленна эта нега И быстры паводи луны! Хмелей волненьем легких белев: Я в них колеблюсь, твой жених. Я приближаюсь, обесцелив Плесканья светлых рук твоих. Взгляни – соперник одноокий Не свеет серебра с пещер: Распластываю на востоке Прозрачный веер лунных вер.

Гибрида

Не собран полнолунный мед, И ждут серебряные клады Хрустальных пчел, и водомет Венчальным веером цветет, И светлым ветром реют хлады, А ты в иные серебра Скользишь селеньями Селены, Забыв у томного шатра Протянутый в твое вчера Мой гиацинт, мой цвет нетленный. И вновь из дальнего ручья, Рожденная в напрасном слове, Приподымаешься – ничья! – Возлить трилистник лезвия, Луннеющего наготове.

Обетование

Еще не день, но ты – растаяв – Из тени в тень, из плена в плен, Кружишь полями горностаев Над черными плечами стен. Ни воздыханий, ни погони: Не полюбив печальный хор, Паду ли в дольние ладони, Опальный гиацинтофор? Слабеют знаки Люцифера, Траву колышут голоса, И на земле твой перстень, Вера, Блестит, как божия роса…

Полдень

Из двух цветочных половин Я выбрал царствие пчелиной И – как Адам в кругу – один Замкнут созревшею долиной. О, полурай, где нежный шаг Еще не источает ковы, Где ангелоподобный враг Хранит мой облик лепестковый! Слегка согбенное дитя, Приникшее к благоуханным Оградам, падай, очертя Чело моим венком медвяным.

Исполнение

Прозрачны знои, сухи туки, И овен явленный прият. Сквозь облак яблоневый руки Твои белеют и томят. Кипящий меч из синей пыли Погас у врат – и день прошел: Ладони книзу, склоном лилий Ты, словно в сердце, сходишь в дол.

Цветоносец в опале

Предчувствие

Расплещутся долгие стены, И вдруг, отрезвившись от роз, Крылатый и благословенный Пленитель жемчужных стрекоз, Я стану тяжелым и темным, Каким ты не знала меня, И не догадаюсь, о чем нам Увядшее золото дня Так тускло и медленно блещет, И не догадаюсь, зачем В густеющем воздухе резче Над садом очертится шлем, – И только в изгнанье поэта Возникнет и ложе твое, И в розы печального лета Архангел струящий копье.

Июль

В небе – бездыханные виолы, На цветах – запекшаяся кровь: О, июль, тревожный и тяжелый, Как моя молчащая любовь! Кто раздавит согнутым коленом Пламенную голову быка? И, презрев меня, ты реешь тленом, Тонким воздыханием песка – В строго-многоярусные строи Зноем опаляемых святых, – И за малым облаком перо, и Светлый враг в покровах золотых!

Аллея лир

И вновь – излюбленные латы Излучены в густой сапфир – В конце твоей аллеи, сжатой Рядами узкогорлых лир… И вновь – твои часы о небе И вайи и пресветлый клир, Предавшая единый жребий И стебли лебединых лир… И вновь – кипящий златом гравий И в просинях дрожащий мир – И ты восходишь к нежной славе От задыхающихся лир!

Форли

За рубежом – теченье ясных лат: Склонись в затон, живой одними нами… Надолго ли мы включены в закат И тонкими владеем именами? Надолго ли? – О нет, окаменей, Во мраморе зарозовей над миром Плывущих слов и вероломных дней, Опоена закатным эликсиром. Ты улыбнулась – мы обручены До первого жемчужного укола: Разводы влаги – кольца тишины, И облако – твоя романьуола…

Фосфены

Сентябрь

Александре Экстер

Воспоминанья стольких маев (Мы жили маями!) Кольцо твоих последних уст (Не будет этих легких уст!) Они уйдут с лица, растаяв (Они уже почти растаяли!). О, золото сентябрьских узд, Неверных узд! Предательский сентябрь! Нефритом Волнуется мое окно, И каменеет недопитым – В стаканах – тяжкое вино… И все настойчивей и пристальней Мечи вина, Тяжелые мечи вина, И пристальней из-за окна Встревоженные мачты пристаней. – Ах, я должна… – Останься, сжалься… – Волна окна… Волна нефритового вальса… Унесена… унесена ты Нефритовым вином окна… Сентябрь проклятый!

Соседи

В сиреневом лете, в сиреневом дыме – Я вижу! я вижу! – соседи (В просвете прошедшая леди Была в диадиме) Возносят бокалы. Но я ли, усталый От этой расплаты, Приму их увядшие крылья И каждый горбатый Язык воскового вина? Я знаю, что каждая леди Уже в диадиме; Ей снится: в сиреневом дыме Она возноситься должна. И мне ли – сухие копытца По лестнице? Мальчик глядится В таблицу из меди, Коричневый, широкоскулый, В измятом венке бересклета: Как плещется круглое пламя! Как множатся трубные гулы Иного, широкого лета! Но никнут всё ниже крылами Соседи – и только одна, Высокая, в узкой одежде, Рукой, удлинившейся в стебель, Рукой, расцветающей в небе, Возносит, как прежде, как прежде, Бокал воскового вина!

Бык

Отбежали… Вышел чинно. Жмешь мне руку, не любя: Сколько розовых снежинок На ладони у тебя! Те четыре – словно крысы. Вот и красный. Ждет с копьем. Есть еще! Ну что же, высыпь… Дальний запах раны пьем. Это в шутку, иль опасно? Замирают веера… Он за красным! Он за красным! Браво, браво, браво, бра… А!..

Послания

Скорпионово рондо

Не вея ветром, в часе золотом Родиться князем изумрудных рифов Иль псалмопевцем, в чьем венке простом Не роза – нет! – но перья мертвых грифов, Еще трепещущие от истом. Раздвинув куст, увидев за кустом Недвижный рай и кончив труд сизифов, Уснуть навеки, ни одним листом Не вея… О, мудрость ранняя в саду пустом! О, ветр Гилеи, вдохновитель скифов! О, веер каменный, о, тлен лекифов! Забудусь ли, забуду ли о том, Что говорю, безумный хризостом, Неве я?

В.А. Вертер-Жуковой

Сонет-акростих Ваш трубадур – крикун, ваш верный шут – повеса. (Ах, пестрота измен – что пестрота колен!) Ваш тигр, сломавши клеть, бежал в глубины леса, Единственный ваш раб – арап – клянет свой плен. Разуверения? – нашептыванья беса! Тревожные крыла – и в лилиях явлен Едва заметный крест… О узкая принцесса, Разгневанная мной, вы золотей Малэн! Желтели небеса и умолкали травы, Утрело, может быть, впервые для меня, Когда я увидал – о, свежие оправы Очнувшихся дерев! о, златовестье дня! – Ваш флорентийский плащ, летящий к небосклону, Аграф трехлилийный и тонкую корону.

Матери

Сонет-акростих Так строги вы к моей веселой славе, Единственная! Разве Велиар, Отвергший всех на Босховом конклаве, Фуметой всуе увенчал мой дар? Иль это страх, что новый Клавдий-Флавий, Любитель Велиаровых тиар, Иезавелью обречется лаве – Испытаннейшей из загробных кар? Люблю в преддверье первого Сезама Играть в слова, их вероломный друг, Всегда готовый к вам вернуться, мама, Шагнуть назад, в недавний детский круг, И вновь изведать чистого бальзама – Целебной ласки ваших тихих рук.

Николаю Бурлюку

Сонет-акростих Не тонким золотом Мирины Изнежен дальний посох твой: Кизил Геракла, волчий вой – О, строй лесной! о, путь старинный! Легка заря, и в лог звериный, Апостольски шурша травой, Юней, живей воды живой Болотные восходят крины. Усыновись, пришлец! Давно ль Ручьиные тебе лилеи? Лукавый моховой король, Ютясь, поникнет в гоноболь, Когда цветущий жезл Гилеи Узнает северную боль…

Давиду Бурлюку

Сродни и скифу и ашантию, Гилеец в модном котелке, Свою тропическую мантию Ты плещешь в сини, вдалеке. Не полосатый это парус ли, Плясавший некогда рябо, Прорвавшись в мюнхенские заросли На пьяном корабле Рембо? Несомый по морю и по лесу Четырехмерною рекой, Не к третьему ль земному полюсу Ты правишь легкою рукой? Проплыл – и таешь в млечной темени, Заклятья верные шепча: Сквозь котелок встают на темени Пророческие два луча.

Николаю Кульбину

Сонет-акростих Наперсник трав, сутулый лесопыт Искусно лжет, ища себе опоры: Коричневый топаз его копыт Оправлен кем-то в лекарские шпоры. Лужайка фавнов; скорбно предстоит Ареопагу равных скоровзорый: «Южнее Пса до времени сокрыт Канун звезды, с которой вел я споры». Умолк и ждет и знает, что едва Ль поверят фавны правде календарной… Бессмертие – удел неблагодарный, И тяжела оранжевая даль, Но он, кусая стебель в позолоте, Уже вздыхает о солнцевороте.

Люди в пейзаже

Александре Экстер

Долгие о грусти ступаем стрелой. Желудеют по канаусовым яблоням, в пепел оливковых запятых, узкие совы. Черным об опочивших поцелуях медом пуст осьмигранник и коричневыми газетные астры. Но тихие. Ах, милый поэт, здесь любятся не безвременьем, а к развеянным облакам! Это правда: я уже сказал. И еще более долгие, опепленные былым, гиацинтофоры декабря.

Уже изогнувшись, павлиньими по-елочному звездами, теряясь хрустящие в ширь. По-иному бледные, залегшие спины – в ряды! в ряды! в ряды! – ощериваясь умерщвленным виноградом. Поэтам и не провинциальным голубое. Все плечо в мелу и двух пуговиц. Лайковым щитом – и о тонких и легких пальцах на веки, на клавиши. Ну, смотри: голубые о холоде стога и – спинами! спинами! спинами! – лунной плевой оголубевшие тополя. Я не знал: тяжело голубое на клавишах век!

III

Глазами, заплеванными верблюжьим морем собственных хижин – правоверное о цвете и даже известковых лебедях единодушие моря, стен и глаз! Слишком быстро зимующий рыбак Белерофонтом. И не надо. И овальными – о гимназический орнамент! – веерами по мутно-серебряному ветлы, и вдоль нас короткий усердный уродец, пиками вникающий по льду, и другой, удлиняющий нос в бесплодную прорубь. Полутораглазый по реке, будем сегодня шептунами гилейских камышей!

Давид Бурлюк

Четыре женщины. Рисунки

Бен, посвящаю тебе рисунки;

не сердись за опечатки

Д.Д.