Прямая речь

fb2
Чичибабин Алексеевич Борис

Вниманию читателей предлагаются стихотворения выдающегося поэта ХХ века Бориса Чичибабина, человека, жившего всеми болями и надеждами своего народа. Его поэзия – своеобразный портрет эпохи, а в стихах порою мудрости больше, чем в иных философских трактатах.

1946–1950

«Кончусь, останусь жив ли…»

Кончусь, останусь жив ли, —чем зарастет провал?В Игоревом Путивлевыгорела трава.Школьные коридоры —тихие, не звенят…Красные помидорыкушайте без меня.Как я дожил до прозыс горькою головой?Вечером на допросыводит меня конвой.Лестницы, коридоры,хитрые письмена…Красные помидорыкушайте без меня.

1946

Махорка

Меняю хлеб на горькую затяжку,родимый дым приснился и запах.И жить легко, и пропадать нетяжкос курящейся цигаркою в зубах.Я знал давно, задумчивый и зоркий,что неспроста, простужен и сердит,и в корешках, и в листиках махоркимохнатый дьявол жмется и сидит.А здесь, среди чахоточного быта,где холод лют, а хижины мокры,все искушенья жизни позабытойдля нас остались в пригоршне махры.Горсть табаку, газетная полоска —какое счастье проще и полней?И вдруг во рту погаснет папироска,и заскучает воля обо мне.Один их тех, что «ну давай покурим»,сболтнет, печаль надеждой осквернив,что у ворот задумавшихся тюремнам остаются рады и верны.А мне и так не жалко и не горько.Я не хочу нечаянных порук.Дымись дотла, душа моя махорка,мой дорогой и ядовитый друг.

1946

Еврейскому народу

Был бы я моложе – не такая б жалость:не на брачном ложе наша кровь смешалась.Завтракал ты славой, ужинал бедою,слезной и кровавой запивал водою.«Славу запретите, отнимите кровлю», —сказано при Тите пламенем и кровью.Отлучилось семя от родного лона.Помутилось племя ветхого Сиона.Оборвались корни, облетели кроны, —муки гетто, коль не казни да погромы.Не с того ли Ротшильд, молодой и лютый,лихо заворочал золотой валютой?Застелила вьюга пеленою хрусткойкомиссаров Духа – цвет Коммуны Русской.Ничего, что нету надо лбами нимбов, —всех родней поэту те, кто здесь гоним был.И не в худший день нам под стекло попалаЧаплина с Эйнштейном солнечная пара…Не родись я Русью, не зовись я Борькой,не водись я с грустью золотой и горькой,не ночуй в канавах, счастьем обуянный,не войди я навек частью безымяннойв русские трясины, в пажити и в реки, —я б хотел быть сыном матери-еврейки.

1946

Смутное время

По деревням ходят деды,просят медные гроши.С полуночи лезут шведы,с юга – шпыни да шиши.А в колосьях преют зерна,пахнет кладбищем земля.Поросли травою чернойбеспризорные поля.На дорогах стынут трупы.Пропадает богатырь.В очарованные трубыТрубит матушка Сибирь.На Литве звенят гитары.Тула точит топоры.На Дону живут татары.На Москве сидят воры.Льнет к полячке русый рыцарь.Захмелела голова.На словах ты мастерица,вот на деле какова?..Не кричит ночами петел,не румянится заря.Человечий пышный пепелгости возят за моря…Знать, с великого похмельязавязалась канитель:то ли плаха, то ли келья,то ли брачная постель.То ли к завтрему, быть может,воцарится новый тать…И никто нам не поможет.И не надо помогать.

1947

Битва

В ночном, горячем, спутанном лесу,где хмурый хмель, смола и паутина,вбирая в ноздри беглую красу,летят самцы на брачный поединок.И вот, чертя смертельные круги,хрипя и пенясь чувственною бурей,рога в рога ударятся враги,и дрогнет мир, обрызган кровью бурой.И будет битва, яростью равна,шатать стволы, гореть в огромных ранах.И будет ждать, покорная, она,дрожа душой за одного из равных…В поэзии, как в свадебном лесу,но только тех, кто цельностью означен,земные страсти весело несутв большую жизнь – к паденьям и удачам.Ну, вот и я сквозь заросли искусствнесусь по строфам шумным и росистымна милый зов, на роковой искус —с великолепным недругом сразиться.

1948

1951–1955

Родной язык

1Дымом Севера овит,не знаток я чуждых грамот.То ли дело – в уши грянетнаш певучий алфавит.В нем шептать лесным соблазнам,терпким рекам рокотать.Я свечусь, как благодать,каждой буковкой обласкан    на родном языке.У меня – такой уклон:я на юге – россиянин,а под северным сияньемсразу делаюсь хохлом.Но в отлучке или дома,слышь, поют издалекадля меня, для дурака,трубы, звезды и солома     на родном языке?Чуть заре зарозоветь,я, смеясь, с окошка свешусьи вдохну земную свежесть —расцветающий рассвет.Люди, здравствуйте! И птицы!И машины! И леса!И заводов корпуса!И заветные страницы     на родном языке.2Слаще снящихся музык,гулче воздуха над лугом,с детской зыбки был мне другом —жизнь моя – родной язык.Где мы с ним ни ночевали,где ни перли напрямик!Он к ушам моим приникна горячем сеновале.То смолист, а то медов,то буян, то нежным самымрастекался по лесам он,пел на тысячу ладов.Звонкий дух земли родимой,богатырь и балагур!А солдатский перекур!А уральская рябина!..Не сычи и не картавь,перекрикивай лавины,о ветрами полевымиопаленная гортань!..Сторонюсь людей ученых,мне простые по душе.В нашем нижнем этаже —общежитие девчонок.Ох и бойкий же народ,эти чертовы простушки!Заведут свои частушки —кожу дрожью продерет.Я с душою захромавшейрад до счастья подстеречьих непуганую речь —шепот солнышка с ромашкой.Милый, дерзкий, как и встарь,мой смеющийся, открытый,розовеющий от прыти,расцелованный словарь…Походил я по России,понаслышался чудес.Это – с детства, это – здесьпесни душу мне пронзили.Полный смеха и любви,поработав до устатку,ставлю вольную палатку,спорю с добрыми людьми.Так живу, веселый путник,простодушный ветеран,и со мной по вечерамговорят Толстой и Пушкин    на родном языке.

1951

Дождик

День за днем жара такая все —задыхайся и казнись.Я и ждать уже закаялся.Вдруг откуда ни возьмисьс неба сахарными каплямибрызнул, добрый на почин,на неполитые яблони,огороды и бахчи.Разошлась погодка знатная,спохмела тряхнув мошной,и заладил суток на двоетеплый, дробный, обложной.Словно кто его просеивали отрушивал с решет.Наблюдать во всей красе егобыло людям хорошо.Стали дали все позатканы,и, от счастья просияв,каждый видел: над посадками —светлых капель кисея.Не нарадуюсь на дождик.Капай, лейся, бормочи!Хочешь – пей его с ладошек,хочешь – голову мочи.Миллион прозрачных радуг,хмурый праздник озарив,расцветает между грядоки пускает пузыри.Нивы, пастбища, леса листали рады, что мокры,в теплых лужах заплясалискоморохи-комары.Лепестки раскрыло сердце,вышло солнце на лужок —и поет, как в дальнем детстве,милой родины рожок.

1954

«И нам, мечтателям, дано…»

И нам, мечтателям, дано,на склоне лет в иное канув,перебродившее винотянуть из солнечных стаканов,в объятьях дружеских стихийслужить мечте неугасимой,ценить старинные стихии нянчить собственного сына.И над росистою травой,между редисок и фасолей,звенеть прозрачною строфой,наивной, мудрой и веселой.

1952

Яблоня

Чем ты пахнешь, яблоня —золотые волосы?Дождевыми каплями,тишиною по лесу,снегом нерастаянным,чем-то милым сызмала,дорогим, нечаянным,так, что сердце стиснуло,небесами осени,тополями в рубище,теплыми колосьямина ладони любящей.

1954

1957–1960

«Уже картошка выкопана…»

Уже картошка выкопана,и, чуда не суля,в холодных зорях выкупанапромокшая земля.Шуршит тропинка плюшевая:весь сад от листьев рыж.А ветер, гнезда струшивая,скрежещет жестью крыш.Крепки под утро заморозки,под вечер сух снежок.Зато глаза мои резкии дышится свежо.И тишина, и ясность…Ну, словом, чем не рай?Кому-нибудь и я снюсьв такие вечера.

1957

Клянусь на знамени веселом

Однако радоваться рано —и пусть орет иной оракул,что не болеть зажившим ранам,что не вернуться злым оравам,что труп врага уже не знамя,что я рискую быть отсталым,пусть он орет, – а я-то знаю:не умер Сталин.Как будто дело все в убитых,в безвестно канувших на Север, —а разве веку не в убытокто зло, что он в сердцах посеял?Пока есть бедность и богатство,пока мы лгать не перестанеми не отучимся бояться, —не умер Сталин.Пока во лжи неукротимысидят холеные, как ханы,антисемитские кретиныи государственные хамы,покуда взяточник заносчиви волокитчик беспечален,пока добычи ждет доносчик, —не умер Сталин.И не по старой ли привычкеневежды стали наготове —навешать всяческие лычкина свежее и молодое?У славы путь неодинаков.Пока на радость сытым стаямподонки травят Пастернаков, —не умер Сталин.А в нас самих, труслив и хищен,не дух ли сталинский таится,когда мы истины не ищем,а только нового боимся?Я на неправду чертом ринусь,не уступлю в бою со старым,но как тут быть, когда внутри насне умер Сталин?Клянусь на знамени веселомсражаться праведно и честно,что будет путь мой крут и солон,пока исчадье не исчезло,что не сверну, и не покаюсь,и не скажусь в бою усталым,пока дышу я и покаместне умер Сталин!

1959

«До гроба страсти не избуду…»

До гроба страсти не избуду.В края чужие не поеду.Я не был сроду и не буду,каким пристало быть поэту.Не в игрищах литературных,не на пирах, не в дачных рощах —мой дух возращивался в тюрьмахэтапных, следственных и прочих.И все-таки я был поэтом.Я был одно с народом русским.Я с ним ютился по баракам,леса валил, подсолнух лускал,каналы рыл и правду брякал.На брюхе ползал по-пластунскисолдатом части минометной.И в мире не было простушкив меня влюбиться мимолетно.И все-таки я был поэтом.Мне жизнь дарила жар и кашель,а чаще сам я был не шелков,когда давился пшенной кашейили махал пустой кошелкой.Поэты прославляли вольность,а я с неволей не расстанусь,а у меня вылазит волоси пять зубов во рту осталось.И все-таки я был поэтом,И все-таки я есмь поэт…Влюбленный в черные деревьяда в свет восторгов незаконных,я не внушал к себе доверьяиздателей и незнакомок.Я был простой конторской крысой,знакомой всем грехам и бедам,водяру дул, с вождями грызся,тишком за девочками бегал.И все-таки я был поэтом,сто тысяч раз я был поэтом,я был взаправдашним поэтоми подыхаю как поэт.

1960

«Поэт – что малое дитя…»

Поэт – что малое дитя.Он верит женщинам и соснам,и стих, написанный шутя,как жизнь, священ и неосознан.То громыхает, как пророк,а то дурачится, как клоун.Бог весть, зачем и для кого он,пойдет ли будущему впрок.Как сон, от быта отрешен,и кто прочтет и чем навеян?У древней тайны вдохновеньянапрасно спрашивать резон.Но перед тем как сесть за столи прежде чем стихам начаться,я твердо ведаю, за чтоменя не жалует начальство.Я б не сложил и пары слов,когда б судьбы мирской горниломоих висков не опалило,души моей не потрясло.

1960

1961–1965

«Когда весь жар, весь холод был изведан…»

Когда весь жар, весь холод был изведан,и я не ждал, не помнил ничего,лишь ты одна коснулась звонким светоммоих дорог и мрака моего.В чужой огонь шагнула без опаскии принесла мне пряные дары.С тех пор иду за песнями запястий,где все слова значимы и добры.Моей пустыни холод соловьиный,и вечный жар обветренных могил,и небо пусть опустятся с повиннойк твоим ногам, прохладным и нагим.Побудь еще раз в россыпи сирени,чтоб темный луч упал на сарафан,и чтоб глаза от радости сырели,и шмель звенел, и хмель озоровал.На свете нет весны неизносимой:в палящий зной поляжет, порыжев,умрут стихи, осыплются осины,а мы с тобой навеки в барыше.Кто, как не ты, тоску мою утешит,когда, листву мешая и шумя,щемящий ветер борозды расчешети затрещит роса, как чешуя?Я не замерзну в холоде декабрьскоми не состарюсь в темном терему,всем гулом сердца, всем моим дикарствомвлюбленно верен свету твоему.

1961

Белые кувшинки

Что за беда, что ты продрог и вымок?Средь мошкары, лягушечьих ужимокпротри глаза и в прелести омой,нет ничего прекраснее кувшинок,плавучих, белых, блещущих кувшинок.Они – как символ лирики самой.Свежи, чисты, застенчиво-волшебны,для всех, кто любит, чашами стоят.А там, на дне, – не думали уже б мы, —там смрадный мрак, пиявок черных яд.На душном дне рождается краса ихдля всех, а не для избранных натур.Как ждет всю жизнь поэзию прозаик,кувшинки ждут, вкушая темноту.О, как горюют, царственные цацы,как ужас им дыханье заволок,в какой тоске сподыспода стучатсястеблями рук в стеклянный потолок!Из черноты, пузырчатой и вязкой,из тьмы и тины, женственно-белы,восходят ввысь над холодом и ряской.И звезды пьют из белой пиалы.

1961

Крымские прогулки

Колонизаторам – крышка!Что языки чесать?Перед землею крымскойсовесть моя чиста.Крупные виноградины…Дует с вершин свежо.Я никого не грабил.Я ничего не жег.Плевать я хотел на тебя, Ливадия,и в памяти плебейскойне станет вырисовыватьсядворцами с арабескамиАлупка воронцовская.Дубовое вино ятянул и помнил долго.А более иноемне памятно и дорого.Волны мой след кропили,плечи царапал лес.Улочками кривымив горы дышал и лез.Думал о Крыме: чей ты,кровью чужой разбавленный?Чьи у тебя мечети,прозвища и развалины?Проверить хотелось версийкиприехавшему с Руси:чей виноград и персикив этих краях росли?Люди на пляж, я – с пляжа,там, у лесов и скал,«Где же татары?» – спрашивал,все я татар искал.Шел, где паслись отары,желтую пыль топтал,«Где ж вы, – кричал, – татары?»Нет никаких татар.А жили же вот тут онис оскоминой о Мекке.Цвели деревья тутовые,и козочки мекали.Не русская Ривьера,а древняя Ордажила, в Аллаха верила,лепила города.Кому-то, знать, мешаязарей во всю щеку,была сестра меньшаяКазани и Баку.Конюхи и кулинары,радуясь синеве,песнями пеленалидочек и сыновей.Их нищета назойливонаши глаза мозолила.Был и очаг, и зелень,и для ночлега кров…Слезы глаза разъели им,выстыла в жилах кровь.Это не при Иване,это не при Петре:сами, небось, припевали:«Нет никого мудрей».Стало их горе солоно.Брали их целыми селами,сколько в вагон поместится.Шел эшелон по месяцу.Девочки там зачахли,ни очага, ни сакли.Родина оптом, так сказать,отнята и подарена, —и на земле татарскойни одного татарина.Живы, поди, не все они:мало ль у смерти жатв?Где-то на сивом Северекосточки их лежат.Кто помирай, кто вешайся,кто с камнем на конвой, —в музеях краеведческихне вспомнят никого.Сидит начальство важное:«Дай, – думает, – повру-ка».Вся жизнь брехнею связана,как круговой порукой.Теперь, хоть и обмолвитесь,хоть правду кто и вымолви, —чему поверит молодость?Все верные повымерли.Чепухи не порите-ка.Мы ведь все одноглавые.У меня – не политика.У меня – этнография.На ладони прохукав,спотыкаясь, где шел,это в здешних прогулкахя такое нашел.Мы все привыкли к страшному,на сковородках жариться.У нас не надо спрашиватьни доброты ни жалости.Умершим – не подняться,не добудиться у́мерших…но чтоб целую нацию —это ж надо додуматься…А монументы Сталина,что гнул под ними спину ты,как стали раз поставлены,так и стоят нескинуты.А новые крадутся,честь растеряв,к власти и к радостичерез тела.А вражьи уши радуя,чтоб было что писать,врет без запинки радио,тщательно врет печать.Когда ж ты родишься,в огне трепеща,новый Радищев —гнев и печаль?

1961

«Во мне проснулось сердце эллина…»

Во мне проснулось сердце эллина.Я вижу сосны, жаб, ежаи радуюсь, что роща зеленаи что вода в пруду свежа.Не называйте неудачником.Я всем удачам предпочелсбежать с дорожным чемоданчикомв страну травы, в отчизну пчел.Люблю мальчишек, закопавшихсяв песок на теплом берегу,и – каюсь – каждую купальщицув нескромных взорах берегу.Благословенны дни безделияс подругой доброй средь дубрав,когда мы оба, как бестелые,лежим, весь бор в себя вобрав.Мы ездили на хутор Коробов,на кручи солнца, в край лесов.Он весь звенел от шурких шорохови соловьиных голосов.Мы ничего с тобой не нажили,привыкли к всяческой беде.Но эти чащи были нашими,мы в них стояли, обалдев.Уху варили, чушь пороли,ловили с лодки щук-раззяви ночевали на пароме,травы на бревна набросав.О, если б кто в ладонях любящихсумел до старости донестьв кувшинках, в камышовых трубочкахдо дна светящийся Донец!..Плескалась рыба, бились хвостики.Реки и леса красота,казалось, вся в пахучем воздухес росой и светом разлита.Скорей, любимая, приблизься.Я этот мир тебе дарю.Я в нем любил лесные листьяи славил зелень и зарю.Счастливый, брошусь под деревья.Да в их дыханье обретук земле высокое доверье,гармонию и доброту.

1961

Черное море

Лишь закрою глаза —и, как челн, меня море качает,и садится на губынагая и теплая соль.Не отцовством объят,а от солнца я пьян и от чаек.О, как часто мне снитсясоленый и плещущий сон!Дразнит прозу мою,брызжет в раны веселый обидчик,чья за мутью и зеленьютак изумительна синь.То ли хлопья летят,то ли птицы хлопочут о пище, —то порхают барашки,которых вовек не сносить.Ну о чем бормотать?Ну какого рожна кипятиться?Я горю на огне.Я – роса. Я ничем не гнетусь.Я лежу на рядне.Породниться бы нам, кипарисы!Солнце плавит плодыи колышет в ладонях медуз.Разверзаются недра,что вечно свежи и не дряблы.Ходят нежные негры.Здесь камень до ночи нагрет.Пахнет йодом и рыбой.И екает сердце над рябью,где хохочущий поварготовит чертям винегрет.Отоспимся потом.До потемок позябнем от зыби.По ночам оно дышит,как скинувший бурку джигит.Море хлюпает в мол.Море мокрые камешки сыплет.Им никто не насытится.Море и мертвых живит.И смывает всю муть.И смеется светло и ломяще.И прозрачно слоится.А может и скалы молоть.И возьму я с собойв свой последний отъезд из Ламанчивместо хлеба и книгилохматой лазури ломоть.

1962

Пастернаку

Твой лоб, как у статуи, бел,и взорваны брови.Я весь помещаюсь в тебе,как Врубель в Рублеве.И сетую, слез не тая,охаянным эхом,и плачу, как мальчик, что як тебе не приехал.И плачу, как мальчик, навзрыдо зримой утрате,что ты, у трех сосен зарыт,не тронешь тетради.Ни в тот и ни в этот приходмудрец и ребенокуже никогда не прочтетмоих обреченных…А ты устремляешься вдальи смотришь на ивы,как девушка и как водалюбим и наивен.И меришь, и вяжешь навеквеселым обетом:– Не может быть злой человекхорошим поэтом…Я стих твой пешком исходил,ни капли не косвен,храня фотоснимок один,где ты с Маяковским,где вдоволь у вас про запастревог и попоек.Смотрю поминутно на вас,люблю вас обоих.О, скажет ли кто, отчегослучается часто:чей дух от рожденья червон,тех участь несчастна?Ужели проныра и дубэпохе угоден,а мы у друзей на видуиз жизни уходим.Уходим о зимней поре,не кончив похода…Какая пора на дворе,какая погода!..Обстала, свистя и слепя,стеклянная слякоть.Как холодно нам без тебясмеяться и плакать.

1962

«И опять – тишина, тишина, тишина…»

И опять – тишина, тишина, тишина.Я лежу, изнемогший, счастливый и кроткий.Солнце лоб мой печет, моя грудь сожжена,И почиет пчела на моем подбородке.Я блаженствую молча. Никто не придет.Я хмелею от запахов нежных, не зная,то трава, или хвои целительный мед,или в небо роса испарилась лесная.Все, что вижу вокруг, беспредельно любя,как я рад, как печально и горестно рад я,что могу хоть на миг отдохнуть от себя,полежать на траве с нераскрытой тетрадью.Это самое лучшее, что мне дано:так лежать без движений, без жажды,без цели,чтобы мысли бродили, как бродит вино,в моем теплом, усталом, задумчивом теле.И не страшно душе – хорошо и легкослиться с листьями леса, с растительнымсоком,с золотыми цветами в тени облаков,с муравьиной землею и с небом высоким.

1948–1950, 1962

«На мой порог зима пришла…»

На мой порог зима пришла,в окошко потное подула.Я стыну зябко и сутуло,грущу – и грусть моя грешна.И то ли счастье, то ли сонна мой порог, как снег, упали,и пахнет милыми губамимое горящее лицо.Я жарюсь в чертовых печах.(Как раз за лириков взялись там!)Я нищетой до дыр залистан.О, не читай меня, печаль.Ты ж, юность, смейся и шали,с кем хочешь будь, что хочешь делай.Метелью праздничной и белойво мне шумят твои шаги.Душе и сладко, и темно,ей не уйти и не остаться, —и трубы трепетные счастьяпо-птичьи плачут надо мной.

1962

Паруса

Есть в старых парусах душа живая.Я с детства верил вольным парусам.Их океан окатывал, вздувая,и звонкий ветер ими потрясал.Я сны ребячьи видеть перестали, постепенно сердцем остывая,стал в ту же масть, что двор и мостовая,сказать по-русски – крышка парусам.Иду домой, а дома нынче – стирка.Душа моя состарилась и стихла.Тропа моя полынью поросла.Мои шаги усталы и неловки,и на простой хозяйственной веревкетряпьем намокшим сохнут паруса.

1962

Вечером с получки

Придет черед, и я пойду с сумой.Настанет срок, и я дойду до ручки.Но дважды в месяц летом и зимоймне было счастье вечером с получки.Я набирал по лавкам что получше,я брился, как пижон, и, бог ты мой,с каким я видом шествовал домой,неся покупки вечером с получки.С весной в душе, с весельем на губахидешь-бредешь, а на пути – кабак.Зайдешь – и все продуешь до полушки.Давно темно, выходишь, пьяный в дым,и по пустому городу один —под фонарями, вечером, с получки.

1962

Постель

Постель – костер, но жар ее священней:на ней любить, на ней околевать,на ней, чем тела яростней свеченье,душе темней о Боге горевать.У лжи ночной кто не бывал в ученье?Мне все равно – тахта или кровать.Но нет нигде звезды моей вечерней,чтоб с ней глаза не стыдно открывать.Меня постель казенная шерстила.А есть любовь черней, чем у Шекспира.А есть бессониц белых канитель.На свете счастья – ровно кот наплакал,и, ох, как часто люди, как на плаху,кладут себя в постылую постель.

1963

Осень

О синева осеннего бесстыдства,когда под ветром, желтым и косым,приходит время помнить и поститьсяи чад ночей душе невыносим.Смолкает свет, закатами косим.Любви – не быть, и небу – не беситься.Грустят леса без бархата, без ситца,и холодеют локти у осин.Взывай к рассудку, никни от печали,душа – красотка с зябкими плечами.Давно ль была, как птица, весела?Но синева отравлена трагизмом,и пахнут чем-то горьким и прокислымхмельным-хмельные вечера.

1963

Старик-кладовщик

Старик-добряк работает в райскладе.Он тих лицом, он горестей лишен.Он с нашим злом в таинственном разладевесь погружен в певучий полусон.Должно быть, есть же старому резон,забыв лета и не забавы ради,расколыхав серебряные пряди,брести в пыли с гремучим колесом.Ему – в одышке, в оспе ли, в мещанстве —кричат людишки: «Господи, вмешайся!Да будет мир избавлен и прощен!»А старичок в ответ на эту речь ихтвердит в слезах: «Да разве я тюремщик?Мне всех вас жаль. Да я-то тут при чем?»

1963

Ода русской водке

Поля неведомых планетдуши славянской не пленят,но кто почел, что водка яд,таким у нас пощады нет.На самом деле ж водка – дардля всех трудящихся людей,и был веселый чародей,кто это дело отгадал.Когда б не нес ее ко рту,то я б давно зачах и слег.О, где мне взять достойный слог,дабы воспеть сию бурду?Хрустален, терпок и терпимее процеженный настой.У синя моря Лев Толстойее по молодости пил.Под Емельяном конь икал,шарахаясь от вольных толп.Кто в русской водке знает толк,тот не пригубит коньяка.Сие народное питьеразвязывает языки,и наши думы высоки,когда мы тяпаем ее.Нас бражный дух не укачал,нам эта влага по зубам,предоставляя финь-шампаньначальникам и стукачам.Им не узнать вовек тогоневосполнимого тепла,когда над скудостью столавоспрянет светлое питво.Любое горе отлегло,обидам русским грош цена,когда заплещется онасквозь запотевшее стекло.А кто с вралями заодно,смотри, чтоб в глотку не влили:при ней отпетые вралипроговорятся все равно.Вот тем она и хороша,что с ней не всяк дружить горазд.Сам Разин дул ее не раз,полки боярские круша.С Есениным в иные дниистория была такая ж —и, коль на нас ты намекаешь,мы тоже Разину сродни.И тот бессовестный кащей,кто на нее повысил цену,но баять нам на эту темуне подобает вообще.Мы все когда-нибудь подохнем,быть может, трезвость и мудра, —а Бог наш – Пушкин – пил с утраи пить советовал потомкам.

1963

Верблюд

Из всех скотов мне по сердцу верблюд.Передохнет – и снова в путь, навьючась.В его горбах угрюмая живучесть,века неволи в них ее вольют.Он тащит груз, а сам грустит по сини,он от любовной ярости вопит.Его терпенье пестуют пустыни.Я весь в него – от песен до копыт.Не надо дурно думать о верблюде.Его черты брезгливы, но добры.Ты погляди, ведь он древней домбрыи знает то, чего не знают люди.Шагает, шею шепота вытягивая,проносит ношу, царственен и худ, —песчаный лебедин, печальный работяга,хорошее чудовище верблюд.Его удел – ужасен и высок,и я б хотел меж розовых барханов,из-под поклаж с презреньем нежным глянув,с ним заодно пописать на песок.Мне, как ему, мой Бог не потакал.Я тот же корм перетираю мудро,и весь я есть моргающая морда,да жаркий горб, да ноги ходока.

1964

«Я слишком долго начинался…»

Я слишком долго начиналсяи вот стою, как манекен,в мороке мерного сеанса,неузнаваемый никем.Не знаю, кто виновен в этом,но с каждым годом все больней,что я друзьям моим неведом,враги не знают обо мне.Звучаньем слов, значеньем знаковземлянин с люлечки пленен.Рассвет рассудка одинакову всех народов и племен.Но я с мальчишества наметилпрожить не в прибыльную прытьи не слова бросать на ветер,а дело людям говорить.И кровь и крылья дал стихам я,и сердцу стало холодней:мои стихи, мое дыханьене долетело до людей.Уже листва уходит с ветокв последний гибельный полет,а мною сложенных и спетых —никто не слышит, не поет.Подошвы стерты о каменья,и сам согбен, как аксакал.Меня младые поколеньяопередили, обскакав.Не счесть пророков и провидцев,что ни кликуша, то и тип,а мне к заветному пробиться б,до сокровенного дойти б.Меня трясет, меня коробит,что я бурбон и нелюдим,и весь мой пот, и весь мой опытпойдет не в пользу молодым.Они проходят шагом беглым,моих святынь не видно им,и не дано дышать тем пеклом,что было воздухом моим.Как будто я свалился с Марса.Со мной ни брата, ни отца.Я слишком долго начинался.Мне страшно скорого конца.

1965

«Колокола голубизне…»

Колокола голубизнерокочут медленную кару,пойду по желтому пожару,на жизнь пожалуюсь весне.Тебя поносят фарисеи,а ты и пикнуть не посмей.Пойду пожалуюсь весне,озябну зябликом в росе я.Часы веселья так скупы,так вечно косное и злое,как будто всё в меня весноювонзает пышные шипы.Я, как бессонница, духовени беззащитен, как во сне.Пойду пожалуюсь веснена то, что холод не уходит.

1965

«Меня одолевает острое…»

Меня одолевает остроеи давящее чувство осени.Живу на даче, как на острове,и все друзья меня забросили.Ни с кем не пью, не философствую,забыл и знать, как сердце влюбчиво.Долбаю землю пересохшуюда перечитываю Тютчева.В слепую глубь ломлюсь напористейи не тужу о вдохновении,а по утрам трясусь на поездеслужить в трамвайном управлении.В обед слоняюсь по базарам,где жмот зовет меня папашей,и весь мой мир засыпан жароми золотом листвы опавшей…Не вижу снов, не слышу зова,и будням я не вождь, а данник.Как на себя, гляжу на дальних,а на себя – как на чужого.С меня, как с гаврика на следствии,слетает позы позолота.Никто – ни завтра, ни впоследствиине постучит в мои ворота.Я – просто я. А был, наверное,как все, придуман ненароком.Всё тише, всё обыкновеннеея разговариваю с Богом.

1965

1966–1969

«Живу на даче. Жизнь чудна…»

Живу на даче. Жизнь чудна.Свое повидло…А между тем еще однадуша погибла.У мира прорва бедолаг, —о сей минутекого-то держат в кандалах,как при Малюте.Я только-только дотянувот эту строчку,а кровь людская не однузальет сорочку.Уже за мной стучатся в дверь,уже торопят,и что ни враг – то лютый зверь,что друг – то робот.Покойся в сердце, мой Толстой,не рвись, не буйствуй, —мы все привычною стезейпроходим путь свой.Глядим с тоскою, заперты,вослед ушедшим.Что льда у лета, добротыпросить у женщин.Какое пламя на плечах,с ним нету сладу, —принять бы яду натощак,принять бы яду.И ты, любовь моя, и ты —ладони, губы ль —от повседневной маетыидешь на убыль.Как смертью веки сведены,как смертью – веки,так все живем на свете мыв Двадцатом веке.Не зря грозой ревет Господьв глухие уши:– Бросайте всё! Пусть гибнет плоть.Спасайте души!

1966

«Уходит в ночь мой траурный трамвай…»

Уходит в ночь мой траурный трамвай.Мы никогда друг другу не приснимся.В нас нет добра, и потому давайпростимся.Кто сочинил, что можно быть вдвоем,лишившись тайн в пристанище убогом,в больном раю, что, верно, сотворенне Богом?При желтизне вечернего огнякак страшно жить и плакать втихомолку.Четыре книжки вышло у меня.А толку?Я сам себе растлитель и злодей,и стыд и боль как должное приемлюза то, что все придумывал – людейи землю.А хуже всех я выдумал себя.Как мы в ночах прикармливали зверя,как мы за ложь цеплялись, не любя,не веря.Как я хотел хоть малое спасти.Но нет спасенья, как прощенья нету.До судных дней мне тьму свою нестипо свету.Я все снесу. Мой грех, моя вина.Еще на мне и все грехи России.А ночь темна, дорога не видна…Чужие…Страшна беда совместной суеты,и в той беде ничто не помогло мне.Я зло забыл. Прошу тебя: и тыне помни.Возьми все блага жизни прожитой,по дням моим пройди, как по подмостью.Но не темни души своей враждойи злостью.

1967

«Сними с меня усталость, матерь Смерть…»

Сними с меня усталость, матерь Смерть.Я не прошу награды за работу,но ниспошли остуду и дремотуна мое тело, длинное, как жердь.Я так устал. Мне стало все равно.Ко мне всего на три часа из сутокприходит сон, томителен и чуток,и в сон желанье смерти вселено.Мне книгу зла читать невмоготу,а книга блага вся перелисталась.О матерь Смерть, сними с меня усталость,покрой рядном худую наготу.На лоб и грудь дохни своим ледком,дай отдохнуть светло и беспробудно.Я так устал. Мне сроду было трудно,что всем другим привычно и легко.Я верил в дух, безумен и упрям,я Бога звал – и видел ад воочью, —и рвется тело в судорогах ночью,и кровь из носу хлещет по утрам.Одним стихам вовек не потускнеть,да сколько их останется, однако.Я так устал! Как раб или собака.Сними с меня усталость, матерь Смерть.

1967

«И вижу зло, и слышу плач…»

И вижу зло, и слышу плач,и убегаю, жалкий, прочь,раз каждый каждому палачи никому нельзя помочь.Я жил когда-то и дышал,но до рассвета не дошел.Темно в душе от божьих жал,хоть горсть легка, да крест тяжел.Во сне вину мою несуи – сам отступник и злодей —безлистым деревом в лесужалею и боюсь людей.Меня сечет господня плеть,и под ярмом горбится плоть, —и ноши не преодолеть,и ночи не перебороть.И были дивные слова,да мне сказать их не дано,и помертвела голова,и сердце умерло давно.Я причинял беду и боль,и от меня отпрянул Боги раздавил меня, как моль,чтоб я взывать к нему не мог.

1968

«Тебя со мной попутал бес…»

Тебя со мной попутал бесшататься зимней чащей,где ты сама была как лес,тревожный и молчащий.В нем снег от денного теплалежал тяжел и лепок —и стыли ножки у тебяв ботиночках нелепых.Мы шли по лесу наугад,навек, напропалую,и ни один не видел гад,как я тебя целую.Дышал любимой на вискии молча гладил рукии задыхался от тоскии нестерпимой муки.Нам быть счастливыми нельзя,а завтра будет хуже, —и лишь древесные друзьязаглядывали в души.Да с лаской снежная пыльца,неладное почуяв,касалась милого лицаи горьких поцелуев.

1967

Колокол

Возлюбленная! Ты спасла мои корни!И волю, и дождь в ликовании пью.Безумный звонарь, на твоей колокольнев ожившее небо, как в колокол, бью.О как я, тщедушный, о крыльях мечтал,о как я боялся дороги окольной.А пращуры душу вдохнули в металли стали народом под звон колокольный.Да буду и гулок, как он, и глубок,да буду, как он, совестлив и мятежен.В нем кротость и мощь. И ваятель Микешинвсю Русь закатал в тот громовый клубок.

1968

«Трепещу перед чудом Господним…»

Трепещу перед чудом Господним,потому что в бездушной ночиникого я не спас и не поднял,по-пустому слова расточил.Ты ж таинственней черного неба,золотей Мандельштамовых тайн.Не меня б тебе знать, и не мне быза тобою ходить по пятам.На земле не пророк и не воин,истомленный твоей красотой, —как мне горько, что я не достоин,как мне стыдно моей прожитой!Разве мне твой соблазн и духовность,колокольной телесности свет?В том, что я этой радостью полнюсь,ничего справедливого нет.Я ничтожней последнего смерда,но храню твоей нежности звон,что, быть может, одна и бессмертнана погосте отпетых времен.Мне и сладостно, мне и постыдно.Ты – как дождь от лица до подошв.Я тебя никогда не постигну,но погибну, едва ты уйдешь.Так прости мне, что заживо стыну,что свой крест не умею нести,и за стыд мой, за гнутую спинуи за малый талант мой – прости.Пусть вся жизнь моя в ранах и в оспах,будь что будет, лишь ты не оставь,ты – мой свет, ты – мой розовый воздух,смех воды, поднесенной к устам.Ты в одеждах и то как нагая,а когда все покровы сняты,сердце падает, изнемогая,от звериной твоей красоты.

1968

«Больная черепаха…»

Больная черепаха —ползучая эпоха,смотри: я – горстка праха,и разве это плохо?Я жил на белом светеи даже был поэтом, —попавши к миру в сети,раскаиваюсь в этом.Давным-давно когда-топод песни воровскиея в звании солдатабродяжил по России.Весь тутошний, как Пушкинили Василий Теркин,я слушал клеп кукушкини верил птичьим толкам.Я – жрец лесных религий,мне труд – одна морока,по мне, и Петр Великийне выше скомороха.Как мало был я добрымхоть с мамой, хоть с любимой,за что и бит по ребрамсудьбиной, как дубиной.В моей дневной одышке,в моей ночи бессонноймне вечно снятся вышкинад лагерною зоной.Не верю в то, что руссылюбили и дерзали.Одни врали и трусыживут в моей державе.В ней от рожденья каждыйжелезной ложью мечен,а кто измучен жаждой,тому напиться нечем.Вот и моя жаровнейрассыпалась по рощам.Безлюдно и черно в ней,как в городе полнощном.Юродивый, горбатенький,стучусь по белу свету —зову народ мой батенькой,а мне ответа нету.От вашей лжи и лютидо смерти не избавлен,не вспоминайте, люди,что я был Чичибабин.Уже не быть мне Борькой,не целоваться с Лилькой,опохмеляюсь горькой.Закусываю килькой.

1969

«Я груз небытия вкусил своим горбом…»

Ф. Кривину

Я груз небытия вкусил своим горбом:смертельна соль воды, смертельна горечьхлеба,но к жизни возвращен обыденным добром —деревьями земли и облаками неба.Я стер с молчащих губ отчаянья печать,под нежной синевой забыл свои мученья.Когда не слышно слов, всему дано звучать,все связано со всем и все полно значенья.И маску простоты с реальности сорвав,росой тяжелых зорь умыв лицо и руки,как у священных книг, у желтоглазых травиграючи учусь безграмотной науке.Из кроткой доброты и мудрого стыдакую свою броню, трудом зову забавыи тихо говорю: «Оставьте навсегдаотчаянье и страх, входящие сюда вы».На благодарный пир полмира позову,навстречу счастью засвечу ресницы, —и ничего мне больше не приснится:и ад, и рай – все было наяву.

1968

«Куда мне бежать от бурлацких замашек?..»

Куда мне бежать от бурлацких замашек?Звенят небеса высоко.На свете совсем не осталось ромашеки синих, как сон, васильков.Отдай мою землю с дождем и рябиной,верни мне березы в снегу.Я в желтые рощи ушел бы с любимой,да много пройти не смогу.Лишь воздух полуночи мой собеседник.Сосняк не во сне ли возник?Там серый песок, там чабрец и бессмертник,там дикие звезды гвоздик.Бросается в берег русалочья брага.Там солнышком воздух согрет.И сердце не вспомнит ни худа, ни блага,ни школьных, ни лагерных лет.И Вечность вовек не взойдет семицветьемв загробной безрадостной мгле.И я не рожден в девятьсот двадцать третьем,а вечно живу на земле.Я выменял память о дате и годена звон в поднебесной листве.Не дяди и тети, а Данте и Гётесо мной в непробудном родстве.

1969

«Тебе, моя Русь, не Богу, не зверю…»

Тебе, моя Русь, не Богу, не зверю —молиться – молюсь, а верить – не верю.Я сын твой, я сон твоего бездорожья,я сызмала Разину струги смолил.Россия русалочья, Русь скоморошья,почто не добра еси к чадам своим?От плахи до плахи, по бунтам, по гульбамзадор пропивала, порядок кляла, —и кто из достойных тобой не погублен,о гулкие кручи ломая крыла.Нет меры жестокости ни бескорыстью,и зря о твоем же добре лепеталдождем и ветвями, губами и кистьювлюбленно и злыдно еврей Левитан.Скучая трудом, лютовала во блуде,шептала арапу: кровцой полечи.Уж как тебя славили добрые люди —бахвалы, опричники и палачи.А я тебя славить не буду вовеки,под горло подступит – и то не смогу.Мне кровь заливает морозные веки.Я Пушкина вижу на жженом снегу.Наточен топор, и наставлена плаха.Не мой ли, не мой ли приходит черед?Но нет во мне грусти и нет во мне страха.Прими, моя Русь, от сыновних щедрот.Я вмерз в твою шкуру дыханьем и сердцем,и мне в этой жизни не будет защит,и я не уйду в заграницы, как Герцен,судьба Аввакумова в лоб мой стучит.

1969

1970–1975

«Дай вам Бог с корней до крон…»

Дай вам Бог с корней до кронбез беды в отрыв собраться.Уходящему – поклон.Остающемуся – братство.Вспоминайте наш снежокпосреди чужого жара.Уходящему – рожок.Остающемуся – кара.Всяка доля по уму:и хорошая, и злая.Уходящего – пойму.Остающегося – знаю.Край души, больная Русь, —перезвонность, первозданность(с уходящим – помирюсь,с остающимся – останусь) —дай нам, вьюжен и ледов,безрассуден и непомнящ,уходящему – любовь,остающемуся – помощь.Тот, кто слаб, и тот, кто крут,выбирает каждый между:уходящий – меч и труд,остающийся – надежду.Но в конце пути сияйпо заветам Саваофа,уходящему – Синай,остающимся – Голгофа.Я устал судить сплеча,мерить временным безмерность.Уходящему – печаль.Остающемуся – верность.

1971

Памяти А. Твардовского

Вошло в закон, что на Русипри жизни нет житья поэтам,о чем другом, но не об этому черта за душу проси.Но чуть взлетит на волю дух,нислягут рученьки в черниле,уж их по-царски хоронили,за исключеньем первых двух.Из вьюг, из терний, из оков,из рук недобрых, мук немалыхнарод над миром поднимал ихи бережно, и высоко.Из лучших лучшие словаон находил про опочивших,чтоб у девчонок и мальчишексто лет кружилась голова.На что был загнан Пастернак —тихоня, бука, нечестивец,а все ж бессмертью причастилисьи на его похоронах…Иной венец, иную честь,Твардовский, сам себе избрал ты,затем чтоб нам хоть слово правдыпо-русски выпало прочесть.Узнал, сердечный, каковыплоды, что муза пожинала.Еще лады, что без журнала.Другой уйдет без головы.Ты слег, о чуде не моля,за все свершенное в ответе…О, есть ли где-нибудь на светеРоссия – родина моя?И если жив еще народ,то почему его не слышнои почему во лжи облыжноймолчит, дерьма набравши в рот?Ведь одного его любя,превыше всяких мер и правил,ты в рифмы Теркина оправил,как сердце вынул из себя.И в зимний пасмурный денек,устав от жизни многотрудной,лежишь на тризне малолюдной,как жил при жизни одинок.Бесстыдство смотрит с торжеством.Земля твой прах сыновний примет,а там Маршак тебя обнимет,«Голубчик, – скажет, – с Рождеством!..»До кома в горле жаль того нам,кто был эпохи эталоном —и вот, унижен, слеп и наг,лежал в гробу при орденах,но с голодом неутоленным, —на отпеванье потаенном,куда пускали по талонам,на воровских похоронах.

1971

«Не спрашивай, что было до тебя…»

Не спрашивай, что было до тебя.То был лишь сон, давно забыл его я.По кругу зла под ружьями конвоянас нежил век, терзая и губя.От наших мук в лесах седела хвоя,хватал мороз, дыхание клубя.В глуби меня угасло все живое,безвольный дух в печали погребя.В том страшном сне, минутная, как милость,чуть видно ты, неведомая, снилась.Я оживал, в других твой свет любя.И сам воскрес, и душу вынес к полдню,и все забыл, и ничего не помню.Не спрашивай, что было до тебя.

1971

«Смиренница, ты спросишь: где же стыд?..»

Смиренница, ты спросишь: где же стыд?Дикарочка, воскликнешь: ты нескромен!И буду я в глазах твоих уронен,и детский взор обиды не простит.Но мой восторг не возводил хоромин,он любит свет, он сложное простит.Я – беглый раб с родных каменоломен.Твоя печаль на лбу моем блестит.Моим глазам, твое лицо нашедшим,после тебя тоска смотреть на женщин,как после звезд на сдобный колобок.Меня тошнит, что люди пахнут телом.Ты вся – душа, вся в розовом и белом.Так дышит лес. Так должен пахнуть Бог.

1971

«Какое счастье, что у нас был Пушкин!..»

Какое счастье, что у нас был Пушкин!Сто раз скажу, хоть присказка стара.Который год в загоне мастераи плачет дух над пеплищем потухшим.Топор татар, Ивана и Петра,смех белых вьюг да темный зов кукушкин…Однако ж голь на выдумку хитра:какое счастье, что у нас был Пушкин.Который век безмолвствует народи скачет Медный задом наперед,но дай нам Бог не дрогнуть перед худшим,брести к добру заглохшею тропой.Какое счастье, что у нас есть Пушкин!У всей России. И у нас с тобой.

1972

«Не льну к трудам. Не состою при школах…»

Не льну к трудам. Не состою пришколах.Все это ложь и суета сует.Король был гол. А сколько истин голых!Как жив еще той сказочки сюжет.Мне ад везде. Мне рай у книжныхполок.И как я рад, что на исходе летне домосед, не физик, не геолог,что я никто – и даже не поэт.Мне рай с тобой. Хвала Тому, кто ведал,что делает, когда мне дела не дал.У ног твоих до смерти не уныл,не часто я притрагиваюсь к лире,но счастлив тем, что в рушащемсямиретебя нашел – и душу сохранил.

1972

«Когда уйдут в бесповоротный путь…»

Когда уйдут в бесповоротный путьлюбви моей осенние светила,ты напиши хоть раз когда-нибудьстихи про то, как ты меня любила.Я не прошу: до смерти не забудь.Ты и сама б до смерти не забыла.Но напиши про все, что с нами было,не дай добру в потопе потонуть.Глядишь – и я сквозь вечную разлукууслышу их. Я буду рад и звуку:дождинкой светлой в ночь мою стеки.И я по звуку нарисую образ.О, не ласкать, не видеть – но еще б раздушой услышать милые стихи.

1972

«Марленочка, не надо плакать…»

М. Рахлиной

Марленочка, не надо плакать,мой друг большой.Все – суета, все – тлен и слякоть,живи душой.За место спорят чернь и челядь.Молчит мудрец.Увы, ничем не переделатьлюдских сердец.Забыв свое святое имя,прервав полет,они не слышат, как над нимиорган поет…Не пощадит ни книг, ни фресокбезумный век.И зверь не так жесток и мерзок,как человек.Прекрасное лицо в морщинах,труды и хворь, —ты прах – и с тем, кто на вершинах,вотще не спорь.Все мрачно так, хоть в землю лечь нам,над бездной путь.Но ты не временным, а вечнымживи и будь…Сквозь адский спор добра и худа,сквозь гул и гам,как нерасслышанное чудо,поет орган.И Божий мир красив и дивени полон чар,и, как дитя, поэт наивен,хоть веком стар.Звучит с небес Господня месса,и ты внизусквозь боль услышь ее, засмейся,уйми слезу.Поверь лишь в истину, а флагамне верь всерьез.Придет пора – и станет благом,что злом звалось…Пошли ж беду свою далече,туман рассей,переложи тоску на плечитвоих друзей.Ни в грозный час, ни в час унылый,ни в час разлукне надо плакать, друг мой милый,мой милый друг.

1972

«Не от горя и не от счастья…»

Не от горя и не от счастья,не для дела, не для парадапопросил хоть на малый час яу судьбы тишины и лада.И не возраст тому причиной,он не повод для величанья,но не первой моей морщинойзаслужил я черед молчанья.Я хотел, никого не видя,всех людей полюбить, как братьев,а они на меня в обиде,высоту тишины утратив.Все мы с гонором, а посмотришь —все сквалыжны в своей скворешне,и достоин веселья тот лишь,кто забыл о горячке прежней.Желт мой колос, и оттого-тоя меняю для звездной жатвысумасшествие Дон Кихотана спокойствие Бодисатвы.Одного я хочу отныне:ускользнув от любой опеки,помолиться в лесной пустынеза живущих в двадцатом веке.И одна лишь тоска у сердца,и не в радость ни куш, ни бляха, —чтоб на поздней траве усестьсяу колен Себастьяна Баха.Был бы Пушкин, да был бы Рильке,да была б еще тень от сосен, —а из бражников, кроме Лильки,целый мир для меня несносен.Сколько раз моя жизнь ломаласьдо корней, и за все такоев кой-то век попросил хоть малостьодиночества и покоя.Я ушел бы, ни с кем не споря,чтоб не слушать хмельные речи,с мудрой книгой на берег моря,обнимая тебя за плечи.Чтоб деревья шумели, дыбясь,пела речка на радость эхуи, как братья, Толстой и Диккенсперешептывались не к спеху.Ничьего не ищу участья,ничего мне от звезд не надо,лишь прошу хоть на малый час яу судьбы тишины и лада.

1972

Проклятие Петру

Будь проклят, император Петр,стеливший душу, как солому!За боль текущего быломупора устроить пересмотр.От крови пролитой горяч,будь проклят, плотник саардамский,мешок с дерьмом, угодник дамский,печали певческой палач!Сам брады стриг? Сам главы сек!Будь проклят, царь-христоубийца,за то, что кровию упитьсяни разу досыта не смог!А Русь ушла с лица землив тайнохранительные срубы,где никакие душегубыее обидеть не могли.Будь проклят, ратник сатаны,смотритель каменной мертвецкой,кто от нелепицы стрелецкойнатряс в немецкие штаны.Будь проклят, нравственный урод,ревнитель дел, громада плоти!А я служу иной заботе,а ты мне затыкаешь рот.Будь проклят тот, кто проклял Русь —сию морозную Элладу!Руби мне голову в наградуза то, что с ней не покорюсь.

Венок на могилу художника

Хоть жизнь человечья и вправду пустяк,но, даже и чудом не тронув,Чюрленис и Врубель у всех на устах,а где же художник Филонов?Над черным провалом летел, как Дедал,питался как птица господня,а как он работал и что он видал,никто не узнает сегодня.В бездомную дудку дудил, как Дедал,аж зубы стучали с мороза,и полдень померкнул, и свет одичал,и стала шиповником роза.О, сможет сказать ли, кому и про чтотех снов размалеванный парус?Наполнилось время тоской и враждой,и Вечность на клочья распалась.На сердце мучительно, тупо, нищо,на свете пустынно и плохо.Кустодиев, Нестеров, кто там еще —какая былая эпоха!Ничей не наставник, ничей не вассал,насытившись корочкой хлеба,он русскую смуту по-русски писали веровал в русское небо.Он с голоду тонок, а судьи толсты,и так тяжела его зрячесть,что насмерть сыреют хмельные холсты,от глаз сопричастников прячась.А слава не сахар, а воля не мед,и, солью до глаз ополоскан,кто мог бы попасть под один переплетс Платоновым и Заболоцким.Он умер в блокаду – и нету его:он был и при жизни бесплотен.Никто не расскажет о нем ничего,и друг не увидит полотен…Я вою в потемках, как пес на луну,зову над зарытой могилой……Помилуй, о Боже, родную страну,Россию спаси и помилуй.

1973

Церковь в Коломенском

Все, что мечтала услышать душав всплеске колодезном,вылилось в возгласе: «Как хорошацерковь в Коломенском!»Знаешь, любимая, мы – как волхвы:в поздней обители —где еще, в самом охвостье Москвы, —радость увидели.Здравствуй, царевна средь русских церквей,бронь от обидчиков!Шумные лица бездушно мертвейэтих кирпичиков.Сменой несметных ненастий и вёдрдышат, как дерево.Как же ты мог, возвеличенный Петр,съехать отселева?Пей мою кровушку, пшикай в усызелием чертовым.То-то ты смладу от божьей красызенки отвертывал.Божья краса в суете не видна.С гари да с ветра явижу: стоит над Россией однасамая светлая.Чашу страданий испивши до дна,пальцем не двигая,вижу: стоит над Россией однасамая тихая.Кто ее строил? Пора далека,слава растерзана…Помнишь, любимая, лес да река —вот она, здесь она.В милой пустыне, вдали от людейнет одиночества.Светом сочится, зари золотей,русское зодчество.Гибли на плахе, катились на дно,звали в тоске зарю,но не умели служить заодноБогу и Кесарю…Стань над рекою, слова лепечи,руки распахивай.Сердцу чуть слышно журчат кирпичитихостью Баховой.Это из злыдни, из смуты седойпрадеды вынеслидиво, созвучное Анне Святойв любящем Вильнюсе.Полные света, стройны и тихи,чуда глашатаи, —так вот должны воздвигаться стихи,книги и статуи.…Грустно, любимая. Скоро конецмукам и поискам.Примем с отрадою тихий венец —церковь в Коломенском.

1973

Галичу

Когда с жестокостью и ложьюбольным годам не совладать,сильней тоска по царству Божью,недостижимей благодать.Взъярясь на вралищах гундосых,пока безмолвствует народ,пророк откладывает посох,гитару в рученьки берет.О как в готовность ждущих комнатего поющий голос вхож!И что с того, что он, такой вот,на мученика не похож?Да будь он баловень и бабник,ему от песен нет защит,когда всей родины судьба в них,завороженная, звучит.Его из лирики слепили,он вещей болью одарени веку с дырами слепыминазначен быть поводырем.Ему б на площадь, да поширше,а он один, как свет в ночи,а в нем менты, а в нем кассирши,поэты, психи, палачи.Еще ль, голубчики, не все тут?О, как мутится ум от кар!..В какие годы голос этот,один за всех, не умолкал!Как дикий бык, склоняя выю,измучен волею Творца,он сеет светлую Россиюв испепеленные сердца.Он судит пошлость и надменность,и потешается над злом,и видит мертвыми на дне нас,и чует на сердце надлом.И замирает близь и далечьв тоске несбывшихся времен,и что для жизни значит Галич,мы лишь предчувствуем при нем.Он в нас возвысил и восполнил,что было низко и мертво.На грозный спрос в Суде Господнемответим именем его.И нет ни страха, ни позерствапод вольной пушкинской листвой.Им наше время не спасется,но оправдается с лихвой.

1974

Экскурсия в лицей

Нам удалась осенняя затея.Ты этот миг, как таинство, продли,когда с другими в сумерках Лицеямы по скрипучим лестницам прошли.Любя друг друга бережно и страшно,мы шли по классам пушкинской поры.Дымилась даль, как жертвенные брашна.Была война, готовились пиры.Горели свечи в коридорных дебрях.Там жили все, кого я знал давно.Вот Кюхельбекер, Яковлев, вот Дельвиг,а вот и Он – кому за всех даносквозь время зреть и Вечности быть верными слушать мир, как плеск небесных крыл.Он плыл органом в хоре семисферноми егозой меж сверстниками слыл…Легко ль идти по тем же нам дорожкам,где в шуме лип душа его жива,где он за музой устьем пересохшимшептал как чудо русские слова?От жарких дум его смыкались веки,но и во сне был радостен и шал,а где-то рядом в золоте и снегестоял дворец и сад, как Бог, дышал…И нет причин – а мы с тобою плачем,а мы идем и плачем без конца,что был он самым маленьким и младшим,поди стеснялся смуглого лицаи толстых губ, что будто не про женщин.Уже от слез кружится голова, —и нет причин, а мы идем и шепчемсквозь ливни слез бессвязные слова.Берите все, берите все березы,всю даль, всю ширь со славой и быльем,а нам, как свет, оставьте эти слезы,в лицейском сне текущие по нем.Как сладко быть ему единоверцемв ночи времен, в горячке вековой,лишь ты и Он, душой моей и сердцемя не любил нежнее никого.А кто любил? Московская жаровняему пришлась по времени и впрок.И всем он друг, ему ж никто не ровня —ни Лев Толстой, ни Лермонтов, ни Блок.Лишь о заре, привыкнув быть нагими,над угольком, чья тайна так светла,склонялись в ласке нежные богинии все деревья Царского Села…Уже близки державная опекаи под глазами скорбные мешки.Но те, кто станут мученики века,еще играют в жаркие снежки.Еще темны воинственные вязы,еще пруды в предутреннем дыму…О смуглолицый, о голубоглазый,вас переглушат всех по одному.И по тебе судьба не даст осечки,уложит в снег, чтоб не сошел с ума,где вьет и крутит белые колечкина Черной речке музонька зима…Но знать не знает горя арапчонок —земель и вод креститель молодой,и синева небес неомраченныхему смеется женской наготой.В ребячьем сердце нежность и веселье,закушен рот, и щеки горячи…До наших лет из той лицейской кельисияет свет мальчишеской свечи.И мы, даст Бог, до смерти не угаснем,нам не уйти от памяти и дум.Там где-то Грозный радуется казням,горит в смоле свирепый Аввакум.О, что уму небесные законы,что град Петра, что Царскосельский сад,когда на дыбе гибнут миллионыи у казнимых косточки хрустят?Молчат пустые комнаты и ниши,и в тишине, откуда ни возьмись,из глубины, но чудится, что свыше,словами молвит внутренняя высь:– Неси мой свет в туманы городские,забыв меж строк Давидову пращу.В какой крови грешна моя Россия,а я ей все за Пушкина прощу.

1974

«Настой на снах в пустынном Судаке…»

Настой на снах в пустынном Судаке…Мне с той землей не быть накоротке,она любима, но не богоданна.Алчак-Кая, Солхат, Бахчисарай…Я понял там, чем стал Господень райпосле изгнанья Евы и Адама.Как непристойно Крыму без татар.Шашлычных углей лакомый угар,заросших кладбищ надписи резные,облезлый ослик, движущий арбу,верблюжесть гор с кустами на горбу,и все кругом – такая не Россия.Я проходил по выжженным степями припадал к возвышенным стопамкремнистых чудищ, див кудлатоспинных.Везде, как воздух, чуялся Восток —пастух без стада, светел и жесток,одетый в рвань, но с посохом в рубинах.Который раз, не ведая зачем,я поднимался лесом на Перчем,где прах мечей в скупые недра вложен,где с высоты Георгия монахсмотрел на горы в складках и тенях,что рисовал Максимильян Волошин.Буддийский поп, украинский паныч,в Москве француз, во Франции москвич,на стержне жизни мастер на все руки,он свил гнездо в трагическом Крыму,чтоб днем и ночью сердце рвал емустоперстый вопль окаменелой муки.На облаках бы – в синий Коктебель.Да у меня в России колыбельи не дано родиться по заказу,и не пойму, хотя и не кляну,зачем я эту горькую странуношу в крови, как сладкую заразу.О, нет беды кромешней и черней,когда надежда сыплется с корнейв соленый сахар мраморных расселин,и только сердцу снится по утрамугрюмый мыс, как бы индийский храм,слетающий в голубизну и зелень…Когда, устав от жизни деловой,упав на стол дурною головой,забьюсь с питвом в какой-нибудь клоповник,да озарит печаль моих поэмполынный свет, покинутый Эдем —над синим морем розовый шиповник.

1974

Путешествие к Гоголю

1Как утешительно-тихаи как улыбчиво-лукавав лугов зеленые мехалицом склоненная Полтава.Как одеяния чисты,как ясен свет, как звон негулок,как вся для медленных прогулок,а не для бешеной езды.Здесь божья слава сердцу зрима.Я с ветром вею, с Ворсклой льюсь.Отсюда Гоголь видел Русь,а уж потом смотрел из Рима…Хоть в пенье радужных керамик,в раю лошадок и цветовостаться сердцем не готов,у старых лип усталый странник, —но так нежна сия земляи так добра сия десница,что мне до смерти будут снитьсяПолтава, полдень, тополя.Край небылиц, чей так целебенспасенный чудом от обновреки, деревьев и домовпод небо льющийся молебен.Здесь сердце Гоголем полнои вслед за ним летит по склонам,где желтым, розовым, зеленымшуршит волшебное панно.Для слуха рай и рай для глаза,откуда наш провинциал,напрягшись, вовремя попална праздник русского рассказа.Не впрок пойдет ему отъездиз вольнопесенных раздолий:сперва венец и капитолий,а там – безумие и крест.Печаль полуночной чеканкикоснется дикого чела.Одна утеха – Вечера нахуторе возле Диканьки…Немилый край, недобрый час,на людях рожи нелюдские, —и Пушкин молвит, омрачась:– О Боже, как грустна Россия!..Пора укладывать багаж.Трубит и скачет Медный всадникпо душу барда. А пока жон – пасечник, и солнце – в садик.И я там был, и я там пилмеда, текущие по хвое,где об утраченном покоепоет украинский ампир…2А вдали от Полтавы, весельем забыт,где ночные деревья угрюмы и шатки,бедный-бедный андреевский Гоголь сидитна собачьей площадке.Я за душу его всей душой помолюсьпод прохладной листвой тополей ишелковиц,но зовет его вечно Великая Русьот родимых околиц.И зачем он на вечные веки ушелза жестокой звездой окаянной дорогойиз веселых и тихих черешневых сел,с Украины далекой?В гефсиманскую ночь не моли, не проси:«Да минует меня эта жгучая чара», —никакие края не дарили Русидрагоценнее дара.То в единственный раз через тысячу летна серебряных крыльях ночных вдохновенийв злую высь воспарил – не писательский,нет —мифотворческий гений…Каждый раз мы приходим к нему напоклон,как приедем в столицу всемирной державы,где он сиднем сидит и пугает ворондалеко от Полтавы.Опаленному болью, ему одномуне обидно ль, не холодно ль, не одиноко ль?Я, как ласточку, сердце его подниму.– Вы послушайте, Гоголь.У любимой в ладонях из Ворсклы вода.Улыбнитесь, попейте-ка самую малость.Мы оттуда, где, ветрена и молода,Ваша речь начиналась.Кони ждут. Колокольчик дрожит поддугой.Разбегаются люди – смешные козявки.Сам Сервантес Вас за руку взял, а другойВы касаетесь Кафки.Вам Италию видно. И Волга видна.И гремит наша тройка по утренней рани.Кони жаркие ржут. Плачет мать. И струназазвенела в тумане…Он ни слова в ответ, ни жилец, ни мертвец.Только тень наклонилась, горька и горбата,словно с милой Диканьки повеял чабреци дошло до Арбата…За овитое терньями сердце волхва,за тоску, от которой вас Боже избави,до полынной земли, Петербург и Москва,поклонитесь Полтаве.

1973

Херсонес

Какой меня ветер занес в Херсонес?На многое пала завеса,но греческой глины могучий замесудался во славу Зевеса.Кузнечики славы обжили полынь,и здесь не заплачут по стуже —кто полон видений бесстыжих богиньи верен печали пастушьей.А нас к этим скалам прибила тоска,трубила бессонница хрипло,но здешняя глина настолько вязка,что к ней наше горе прилипло.Нам город явился из царства цикад,из желтой ракушечной пыли,чтоб мы в нем, как в детстве, брели наугади нежно друг друга любили…Подводные травы хранят в себе йод,упавшие храмы не хмуры,и лира у моря для мудрых поетпро гибель великой культуры…В изысканной бухте кончалась однаиз сказок Троянского цикла.И сладкие руки ласкала волна,как той, что из пены возникла.И в прахе отрытом все виделись мнедворы с миндалем и сиренью.Давай же учиться у желтых камнеймолчанью мечты и смиренью.Да будут нам сниться воскресные сныпро край, чья душа синеока,где днища давилен незримо красныот гроздей истлевшего сока.

1975

Защита поэта

И средь детей ничтожных мира,Быть может, всех ничтожней он.А. С. ПушкинС детских лет избегающий драк,чтящий свет от лампад одиноких,я – поэт. Мое имя – дурак.И бездельник, по мнению многих.Тяжек труд мне и сладостен грех,век мой в скорби и праздности прожит,но чтоб я был ничтожнее всех,в том и гений быть правым не может.И хоть я из тех самых зануд,но, за что-то святое жалея,есть мне чудо, что Лилей зовут,с кем спасеннее всех на земле я.Я – поэт, и мой воздух – тоска,можно ль выжить, о ней не поведав?Пустомель – что у моря песка,но как мало у мира поэтов.Пусть не мед – языками молоть,на пегасиках ловких процокавпод казенной уздой, но Господьвозвещает устами пророков.И, томим суетою суети как Бога зовя вдохновенье,я клянусь, что не может поэтбыть ничтожным хотя б на мгновенье.Соловей за хвалой не блестит.Улыбнись на бесхитростность птичью.Надо все-таки выпить за стыд,и пора приучаться к величью.Светлый рыцарь и верный пророк,я пронизан молчанья лучами.Мне опорою Пушкин и Блок.Не равняйте меня с рифмачами.Пусть я ветрен и робок в миру,телом немощен, в куче бессмыслен,но, когда я от горя умру,буду к лику святых сопричислен.Я – поэт. Этим сказано все.Я из времени в Вечность отпущен.Да пройду я босой, как Басё,по лугам, стрекозино поющим.И, как много столетий назад,просветлев при божественном кличе,да пройду я, как Данте, сквозь ади увижу в раю Беатриче.И с возлюбленной взмою в зенит,и от губ отрешенное словов воскрешенных сердцах зазвенитдо скончания века земного.

1973

«С Украиной в крови я живу на земле…»

С Украиной в крови я живу на землеУкраины,и, хоть русским зовусь, потому чтопо-русски пишу,на лугах доброты, что ее тополями хранимы,место есть моему шалашу.Что мне север с тайгой, что мне югс наготою нагорий?Помолюсь облакам, чтобы дождик прошелполосой.Одуванчик мне брат, а еще молочайи цикорий,сердце радо ромашке простой.На исходе тропы, в чернокнижье болотпроторенной,древокрылое диво увидеть очам довелось:Богом по лугу плыл, окрыленный могучейкороной,впопыхах не осознанный лось.А когда, утомленный, просил: приласкайи порадуй,обнимала зарей, и к ногам простиралапруды,и ложилась травой, и дарила блаженнойпрохладойот источника Сковороды.Вся б история наша сложилась мудрейи бескровней,если б город престольный, лучаськрасотой и добром,не на севере хмуром возвел золоченыекровли,а над вольным и щедрым Днепром.О земля Кобзаря, я в закате твоем, какв оправе,с тополиных страниц на степную полыньобронен.Пойте всю мою ночь, пойте весело, пойтео славе,соловьи запорожских времен.

1973

1976–1979

«Сбылась беда пророческих угроз…»

Сбылась беда пророческих угроз,и темный век бредет по бездорожью.В нем естество склонилось перед ложью,и бренный разум душу перерос.Явись теперь мудрец или поэт,им не связать рассыпанные звенья.Все одиноки – без уединенья.Все – гром, и смрад, и суета сует.Ни доблестных мужей, ни кротких жен,а вещий смысл тайком и ненароком…Но жизни шум мешает быть пророком,и без того я странен и смешон.Люблю мой крест, мою полунуждуи то, что мне не выбиться из круга,что пью с чужим, а гневаюсь на друга,со злом мирюсь, а доброго не жду.Мне век в лицо швыряет листопад,а я люблю, не в силах отстраниться,тех городов гранитные страницы,что мы с тобой листали наугад.Люблю молчать и слушать тишинупод звон синиц и скок веселых белок,стихи травы, стихи березок белых,что я тебе в час утренний шепну.Каких святынь коснусь тревожным лбом?Чем увенчаю влюбчивую старость?Ни островка в синь-море не осталось,ни белой тучки в небе голубом…Безумный век идет ко всем чертям,а я читаю Диккенса и Твенаи в дни всеобщей дикости и тлена,смеясь, молюсь мальчишеским мечтам.

1976

Чернигов

Воробьи умолкли, прочирикав.А про что? Наверно, про Чернигов,монастырский, княжий, крепостной.С этим звездам впору целоваться.Это воздух древнего славянства.Это наше детство над Десной.Нет еще московского Ивана,и душе заветна и желанназолотая русская пора.Он стоит, не зная о Батые,смотрят ввысь холмы его святые,золотые реют купола.Это после будет вор на воре,а пока живем по вольной воле:хошь – молись, а хошь – иди в кабак.Ни опричнин нет, ни канцелярий,но зато полно господних тварей,особливо кошек и собак.От земли веселия и ладахорошо доплыть до Цареградаи вкусить от грецкого ума, —но нигде нет жен милей и кротче,но хмельны таинственные рощи,где гудут пчелиные дома.Так живем в раденьях и забавах.Шлют в наш Кремль послов своихлукавыхцарь индийский да персидский шах.Пишем во церквах святые лики,и в Ерусалим идут калики,и живут подвижники в лесах.Тени душ витают на погосте,и горят рябиновые грозди,и течет под берегом река,и покой от веры и полыни.Никакой Империи в помине.Это просто Средние века.Для того чтоб речь была хорошей,надо б горстку соли скоморошьей,да боюсь пересолить в летах,потому что – верьте иль не верьте —будут жарить черти после смертискоморохов на сковородах.И смотрю с холмов на храмы Божьи,проклинаю все, что будет позже:братний спор, монголов и Москву, —и люблю до головокруженьялепоту и мир богослуженьяи каштанов вещую листву.

1976

«Ночью черниговской с гор араратских…»

Ночью черниговской с гор араратских,шерсткой ушей доставая до неба,чад упасая от милостынь братских,скачут лошадки Бориса и Глеба.Плачет Господь с высоты осиянной.Церкви горят золоченой известкой.Меч навострил Святополк Окаянный.Дышат убивцы за каждой березкой.Еле касаясь камений Синая,темного бора, воздушного хлеба,беглою рысью кормильцев спасая,скачут лошадки Бориса и Глеба.Путают путь им лукавые черти.Даль просыпается в россыпях солнца.Бог не повинен ни в жизни, ни в смерти.Мук не приявший вовек не спасется.Киев поникнет, расплещется Волга,глянет Царьград обреченно и слепо,как от кровавых очей Святополкаскачут лошадки Бориса и Глеба.Смертынька ждет их на выжженных пожнях,нет им пристанища, будет им плохо,коль не спасет их бездомный художник,бражник и плужник по имени Леха.Пусть же вершится веселое чудо,служится красками звонкая треба,в райские кущи от здешнего худаскачут лошадки Бориса и Глеба.Бог-Вседержитель с лазоревой твердиласково стелет под ноженьки путь им.Бог не повинен ни в жизни, ни в смерти.Чад убиенных волшбою разбудим.Ныне и присно по кручам Синая,по полю русскому в русское небо,ни колоска под собой не сминая,скачут лошадки Бориса и Глеба.

1977

Посошок на дорожку Леше Пугачеву

С дорогой, Леша Пугачев,и здравствуй, и прощай!Кто знает, брат, когда ещеприду к тебе на чай.Я ревновал тебя ко всем,кому от щедрых крылты, на похмелье окосев,картиночки дарил.А я и в праздничном хмелю —покличь меня, покличь —ни с кем другим не преломлюкоричневый кулич.Твой путь воистину не плох,тебе не пасть во тлен,иконописец, скоморох,расписыватель стен.Еще и то дрожит в груди,что среди прочих делпо всей Россиюшке, поди,стихи мои попел.Тобой одним в краю отцовмне красен гиблый край.С дорогой, Леша Пугачев,и здравствуй, и прощай!Нам люб в махорочном дымуязыческий обряд,но, что любилось нам, томупиши пропало, брат.Пиши пропало, старина,мальчишеской стране,где пела верная струнао светлой старине.Пиши пропало той поре,когда с метельных троп,едва стемнеет на дворе,а мы уже тип-топ.И прозревает глубинасквозь заросли морщин,когда за чарочкой винав обнимочку молчим.За то, что чуешь Бога зовсквозь вой недобрых стай,с дорогой, Леша Пугачев,и здравствуй, и прощай…Ты улыбнулся от души,как свечечку зажег, —и мы в ремесленной тишиосушим посошок.Хвала покинувшему брег,чей в ночь уходит след,кто сквозь отчаянье и грехпрозрел всевышний свет.Еще немного побредемневедомым путем,а что останется потом —не нам судить о том.О нашей сладостной беде,об удали в адунапишут вилы по водев двухтысячном году.Но все забьет в конце концовзеленый молочай…С дорогой, Леша Пугачев,и здравствуй, и прощай!

1978

«Между печалью и ничем…»

Между печалью и ничеммы выбрали печаль.И спросит кто-нибудь: «Зачем?»,а кто-то скажет: «Жаль».И то ли чернь, а то ли знать,смеясь, махнет рукой.А нам не время объяснятьи думать про покой.Нас в мире горсть на сотни лет,на тысячу земель,и в нас не меркнет горний свет,не сякнет Божий хмель.Нам – как дышать, – приняв печатьгонений и разлук, —огнем на искру отвечатьи музыкой на звук.И обреченностью кресту,и горечью питьямы искупаем суетуи грубость бытия.Мы оставляем души здесь,чтоб некогда Господьпростил нам творческую спесьи ропщущую плоть.И нам идти, идти, идти,пока стучат сердца,и знать, что нету у путини меры, ни конца.Когда к нам ангелы прильнут,лаская тишиной,мы лишь на несколько минутзабудемся душой.И снова – за листы поэм,за кисти, за рояль, —между печалью и ничемизбравшие печаль.

1977

Ода воробью

Пока меня не сбили с толку,презревши внешность, хвор и пьян,питаю нежность к воробьямза утреннюю свиристелку.Здоров, приятель! Чик-чирик!Мне так приятен птичий лик.Я сам, подобно воробью,в зиме немилой охолонув,зерно мечты клюю с балконов,с прогретых кровель волю пьюи бьюсь на крылышках об воздухво славу братиков безгнездых.Стыжусь восторгов субъективныхот лебедей, от голубей.Мне мил пройдоха воробей,пророков юркий собутыльник,посадкам враг, палаткам друг, —и прыгает на лапках двух.Где холод бел, где лагерь был,где застят крыльями засовыорлы-стервятники да совы,разобранные на гербы, —а он и там себе с морозцапопрыгивает да смеется.Шуми под окнами, зануда,зови прохожих на концерт!..А между тем не так он сер,как это кажется кому-то,когда из лужицы хлебнув,к заре закидывает клюв.На нем увидит, кто не слеп,наряд изысканных расцветок.Он солнце склевывает с веток,с отшельниками делит хлеби, оставаясь шельма шельмой,дарит нас радостью душевной.А мы бродяги, мы пираты, —и в нас воробышек шалит,но служба души тяжелит,и плохо то, что не пернаты.Тоска жива, о воробьи,кто скажет вам слова любви?Кто сложит оду воробьям,галдящим под любым окошком,безродным псам, бездомным кошкам,ромашкам пустырей и ям?Поэты вымерли, как туры, —и больше нет литературы.

1977

«Редко видимся мы, Ладензоны…»

Б. Я. Ладензону

Редко видимся мы, Ладензоны, —да простит нас за это Аллах, —отрешенные, как робинзоны,на тверезых своих островах.Или дух наш не юн и не вечен,или в мыслях не стало добра,что сегодня делиться нам нечем,как, бывало, делились вчера?Я не верю в худые заклятья,не хочу ни затворов, ни стен,только не размыкайтесь, объятья,только б не расставаться ни с кем.И приду еще я, и разуюсь,и, из дружеской чаши поим,вновь покоем твоим залюбуюсьи порадуюсь шуткам твоим.Наши дни холодны и туманны,наша кривда нависла тузом.Не хватило мне брата у мамы.Будь мне братом, Борис Ладензон.Назови это вздором и чушью,только я никогда не пойму,где предел твоему добродушью,где он юмору, где он уму,где он той доброте некрикливой,что от роду тиха и простаи венчается русской крапивойвместо терний Иисуса Христа.И хоть стали нечастыми встречи,и хоть мы ни на Вы, ни на ты,эти встречи – как Божии свечив черноте мировой темноты.Трижды слава таинственной воле,что добра она к русской земле,что не в сытости мы и не в холе,а всего лишь во лжи да во зле.Век наш короток, мир наш похабен,с ними рядом брести не резон.Я один на земле Чичибабин.Будь мне братом, Борис Ладензон.

1977

«Покамест есть охота…»

Покамест есть охота,покуда есть друзья,давайте делать что-то,иначе жить нельзя.Ни смысла и ни лада,и дни как решето, —и что-то делать надо,хоть неизвестно что.Ведь срок летуч и краток,вся жизнь – в одной горсти, —так надобно ж в порядокхоть душу привести.Давайте что-то делать,чтоб духу не пропасть,чтоб не глумилась челядьи не кичилась власть.Никто из нас не рыцарь,не праведник челом,но можно ли миритьсяс неправдою и злом?Давайте делать что-тои, черт нас подери,поставим Дон Кихотауму в поводыри.Пусть наша плоть недужнаи безысходна тьма,но что-то делать нужно,чтоб не сойти с ума.Уже и то отрадау запертых ворот,что все, чего не надо,известно наперед.Решай скорее, кто ты,на чьей ты стороне, —обрыдли анекдотыс похмельем наравне.Давайте что-то делать,опомнимся потом, —стихи мои и те вотоб этом об одном.За Божий свет в ответемы все вину несем.Неужто все на светеокончится на сем?Давайте ж делать то, чтоГосподь душе велел,чтоб ей не стало тошноот наших горьких дел!

1979

«Благодарствую, други мои…»

Благодарствую, други мои,за правдивые лица.Пусть, светла от взаимной любви,наша подлинность длится.Будьте вечно такие, как есть, —не борцы, не пророки,просто люди, за совесть и честьотсидевшие сроки…Одного я всем сердцем боюсь,как пугаются дети,что одно скажет правнукам Русь:как  не надо на свете.Видно, вправду такие чаи,уголовное время,что все близкие люди мои —поголовно евреи…За молчанье разрозненных дней,за жестокие верстыобнимите меня посильней,мои братья и сестры.Но и все же не дай вам Господьуезжать из России.Нам и надо лишь соли щепотьна хлеба городские.Нам и надо лишь судеб родство,понимание взгляда.А для бренных телес ничегонам вовеки не надо.Вместе будет нам в худшие днине темно и не тяжко.Вы одни мне заместо родни,павлопольская бражка.Как бы ни были встречи тихи,скоротечны мгновенья,я еще напишу вам стихио святом нетерпенье.Я еще позову вас в бои,только были бы вместе.Благодарствую, други мои,за приверженность чести.Нашей жажде все чаши малы,все, что есть, вроде чуши.Благодарствую, други мои,за правдивые души.

1978

«Я почуял беду и проснулся от горя…»

Я почуял беду и проснулся от горяи смуты,и заплакал о тех, перед кемв неизвестном долгу, —и не знаю, как быть, и как годы проходятминуты…Ах, родные, родные, ну чем я вам всемпомогу?Хоть бы чуда занять у певучихи влюбчивых клавиш,но не помнит уроков дурная моя голова,а слова – мы ж не дети, – словами бедыне убавишь,больше тысячи лет, как не Бог намдиктует слова.О как мучает мозг бытия неразумногоскрежет,как смертельно сосет пустотавседержавных высот.Век растленен и зол. И ничто на землене утешит.Бог не дрогнет на зов. И ничто в небесахне спасет.И меня обижали – безвинно, взахлеб,не однажды,и в моем черепке всем скорбям чернотавозжена,но дано вместо счастья мученьетаинственной жажды,и прозренье берез, и склоненныхнебес тишина.И спасибо животным, деревьям, цветами колосьям,и смиренному Баху, чтоб нам черезтерньи за ним, —и прощенье врагам, не затем,чтобы сладко спалось им,а чтоб стать хоть на миг нам свободнейи легче самим.Еще могут сто раз на позор и на ужасобречь нас,но, чтоб крохотный светик в потемкахсердец не потух,нам дает свой венок – ничегоне поделаешь – Вечностьи все дальше ведет – ничегоне поделаешь – Дух.

1978

1982–1984

Второй псалом Армении

Армения, – руша камения с горзнамением скорбных начал, —прости мне, что я о тебе до сих пореще ничего не сказал.Армения, горе твое от ума,ты – боли еврейской двойник, —я сдуну с тебя облака и туман,я пил из фонтанов твоих.Ты храмы рубила в горах без дороги, радуясь вышним дарам,соседям лихим не в укор, а в уроквоздвигла Матенадаран.Я был на Севане, я видел Гарни,я ставил в Гегарде свечу, —Армения, Бог твою душу храни,я быть твоим сыном хочу.Я в жизни и в муке твой путь повторю, —и так ли вина уж тяжка,что я не привел к твоему алтарюни агнушка, ни петушка?Мужайся, мой разум, и, дух, уносисьтуда, где, в сиянье таим,как будто из света отлитый Масисцарит перед взором моим!Но как я скажу про возлюбленный ад,начала свяжу и концы?Раскроется ль в каменном звоне цикадмолитвенник Нарекаци?До речи ли тут, о веков череда?Ты кровью небес не дразни,но дай мне заплакать, чтоб мир зарыдало мраке турецкой резни.Меж воронов черных я счастлив, что бел,что мучусь юдолью земной,что лучшее слово мое о тебееще остается за мной.

1982

«Ежевечерне я в своей молитве…»

Ежевечерне я в своей молитвевверяю Богу душу и не знаю,проснусь с утра или ее на лифтеопустят в ад или поднимут к раю.Последнее совсем невероятно:я весь из фраз и верю больше фразам,чем бытию, мои грехи и пятнавидны и невооруженным глазом.Я все приму, на солнышке оттаяв,нет ни одной обиды незабытой;но Судный час, о чем смолчал Бердяев,встречать с виной страшнее, чем с обидой.Как больно стать навеки виноватым,неискупимо и невозмещенно,перед сестрою или перед братом, —к ним не дойдет и стон из бездны черной.И все ж клянусь, что вся отвага Дантав часы тоски, прильнувшей к изголовью,не так надежна и не благодатна,как свет вины, усиленный любовью.Все вглубь и ввысь! А не дойду до цели —на то и жизнь, на то и воля Божья.Мне это все открылось в Коктебелепод шорох волн у черного подножья.

1984

Дельфинья элегия

Как будто бы во сне повинном,что не со всяким может статься,я чувствую себя дельфиномна карадагской биостанции.Зачем я дался людям глупыми почему, хоть в скалах выбей,мы то всего сильнее любим,что нам приносит боль и гибель?В бассейне замкнутом и душном,где развернуться сердцу негде,что в теле мне моем недужноми в обреченном интеллекте?Я разлучен с родимой бездной,мне все враждебно и непрочно,и надо мной не свод небесный,а потолок цементно-блочный.С тремя страдальцами другими,утратив братьев и подругу,плыву и прыгаю за нимипо кругу, Господи, по кругу!Нас держат с котиками вместе,и так расчетливо и дикона мне сбывается возмездьеза поведенье Моби Дика.Во славу трубящей науки,что дуракам сулит бессмертье,сношу бессмысленные мукии не прошу о милосердье.Спасибо, брат старшой, спасибо,дитя корысти и коррупций, —твоя мороженая рыбане лезет в горло вольнолюбцу.И вот – в пяти шагах от моря,от неба синего, от раяя с неразумия и с горяникак не сдохну, умирая.

1984

Коктебельская ода

Никогда я Богу не молилсятак легко, так полно, как теперь…Добрый день, Аленушка-Алиса,прилетай за чудом в Коктебель.Видишь? – я, от радости заплакав,запрокинул голову – и вотКиммерия, алая от маков,в бесконечность синюю плывет.Вся плывет в непобедимом свете,в негасимом полдне, – и на ней,как не знают ангелы и дети,я не помню горестей и дней.Дал Господь согнать с души отечность,в час любви подняться над судьбойи не спутать ласковую Вечностьсо свирепой вольностью степной…Как мелась волошинская грива!Как он мной по-новому любиммеж холмов заветного залива,что недаром назван Голубым.Все мы здесь – кто мучились, кто пелиза глоток воды и хлеба шмат.Боже мой, как тихо в Коктебеле, —только волны нежные шумят.Всем дитя и никому не прадед,с малой травкой весело слиян,здесь по-детски властвует и правитцарь блаженных Максимилиан.Образ Божий, творческий и добрый,в серой блузе, с рыжей бородой,каждый день он с посохом и торбойкарадагской шествует грядой…Ах, как дышит море в час вечерний,и душа лишь вечным дорожит, —государству, времени и черниничего в ней не принадлежит.И не славен я, и не усерден,не упорствую, и не мечусь,и что я воистину бессмертен,знаю всеми органами чувств.Это точно, это несомненно,это просто выношено в срок,как выносит водоросли пенана шипучий в терниях песок.До святого головокруженьянас порой доводят эти сны, —Боже мой Любви и Воскрешенья,Боже Света, Боже Тишины!Как Тебя люблю я в Коктебеле,как легко дышать моей любви, —Боже мой, таимый с колыбели, —на земле покинутый людьми!Но земля кончается у моря,и на ней, ликуя и любя,глуби вод и выси неба вторя,бесконечно верую в Тебя.

1984

9 января 1984 года

Изверясь в разуме и в быте,осмеян дельными людьми,я выстроил себе обительиз созерцанья и любви.И в ней предела нет исканьям,но как светло и высоко!Ее крепит армянский камень,а стены – Пущино с Окой.Не где-нибудь, а здесь вот, здесь вот,порою сам того стыдясь,никак не выберусь из детства,не постарею отродясь.Лечу в зеленые заречья,где о веселье пели сны,где так черны все наши речиперед безмолвьем белизны.Стою, как чарка, на пороге,и вечность – пролеском у ног.Друг, обопрись на эти строки,не смертен будь, не одинок…Гремят погибельные годы,ветшает судебная нить…Моей спасительной свободыникто не хочет разделить.

1984

1986–1994

«Сколько вы меня терпели!..»

Сколько вы меня терпели!..Я ж не зря поэтом прозван,как мальчишка Гекльберри,никогда не ставший взрослым.Дар, что был неждан, непрошен,у меня в крови сиял он.Как родился, так и прожил —дураком-провинциалом.Не командовать, не драться,не учить, помилуй Боже, —водку дул заради братства,книгам радовался больше.Детство в людях не хранится,обстоятельства сильней нас, —кто подался в заграницы,кто в работу, кто в семейность.Я ж гонялся не за этим,я и жил, как будто не был,одержим и незаметен,между родиной и небом.Убежденный, что в отчизневсе напасти от нее же,я, наверно, в этой жизнилишь на смерть души не ёжил.Кем-то проклят, всеми руган,скрючен, согнут и потаскан,доживаю с кротким другомв одиночестве бунтарском.Сотня строчек обветшалых —разве дело, разве радость?Бог назначил, я вещал их, —дальше сами разбирайтесь.Не о том, что за стеною,я писал, от горя горбясь,и горел передо мноюобреченный Лилин образ…Вас, избравших мерой сумрак,вас, обретших душу в деле,я люблю вас, неразумных,но не так, как вы хотели.В чинном шелесте читаленили так, для разговорца,глухо имя Чичибабин,нет такого стихотворца.Поменяться сердцем не с кем,приотверзлась преисподня, —все вы с Блоком, с Достоевским, —я уйду от вас сегодня.А когда настанет завтра,прозвенит ли мое словов светлом царстве АлександраПушкина и Льва Толстого?

1986

«Когда я был счастливый…»

Когда я был счастливыйтам, где с тобой я жил,росли большие ивы,и топали ежи.Всходили в мире зорииз сердца моего,и были мы и море —и больше никого.С тех пор, где берег плоскийи синий тамариск,в душе осели блесткисолоноватых брызг.Дано ль душе из телауйти на полчасав ту сторону, где Бело —сарайская коса?От греческого солнцав полуденном бредунад прозою японцатам дух переведу.Там ласточки – все гейши —обжили – добрый знак —при Александр Сергейчепостроенный маяк.Там я смотрю на чаек,потом иду домой,и никакой начальникне властен надо мной.И жизнь моя – как празднику доброго огня…Теперь в журналах разныхпечатают меня.Все мнят во мне поэтаи видят в этом суть,а я для роли этойне подхожу ничуть.Лета в меня по каплевыдавливают яд.А там в лиманах цаплина цыпочках стоят.О, ветер Приазовья!О, стихотворный зов!Откликнулся б на зов я,да нету парусов…За то, что в порах кожипесчинки золоты,избави меня, Боже,от лжи и суеты.Меняю призрак славывсех премий и коронна том Акутагавыи море с трех сторон!

1989

Современные ямбы

1Не верю сызмала словам я,тружусь, как пахарь, за столом.Мы ж рушим мир до основаньяи ничего не создаем.Звезда имперская погасла,все стало задом наперед —сидим без сахара и масла,а президенты делят флот.Уж так, Россия, велика ты,что не одну сгубила рать, —нам легче взлезть на баррикады,чем в доме чуточку прибрать.Одни дружки в Советах рады —избыли совести рубеж,для рыл престижные окладыпоназначав самим себе ж.Как тут невежды и невежигуртом из дыр в поводыри!А ты трудись, с утра не евши,да их же и благодари.Попал из безвести как раз тына погребение страны,чьи социальные контрасты,как в зоне нож, обострены.Сидишь, не чуя ног разутых,в конфорке газу не зажеги, как мешается рассудок,печально чувствуешь, дружок.Во времена живешь не те ты —гроша не стоят ум и честь,сплошные суверенитетыи очень хочется поесть.2О, быть бы заодно со всеми,к харчам всеобщим приобщаться!Но Богом брошенное семямне не сулит такого счастья.Я верен Богу одинокуи, согнутый, как запятая,пиляю всуперечь потоку,со множеством не совпадая.Что нет в глазах моих соринок,не избавляет от нападок.Я всем умом моим за рынок,но сердцем не люблю богатых.Я не могу, живу покуда,изжить евангельские толкинасчет иголки и верблюда,точней, отверстия в иголке.Зачем мне дан был дар певучийи светопламенные муки,когда повсюду мрак паучийи музы, мрущие, как мухи?Неужто ж так мы неумелыв своих стараньях многосильных,что есть у нас миллионеры,но нет товара в магазинах?Над нами, нищими у храма,как от зачумленных отпрянув,смеется сытая рекламас глумящихся телеэкранов.О, дух словесности российской,ужель навеки отмерцал ты?А ты погнись-ка, попросись-ка:авось уважут коммерсанты.Тому ж, кто с детства пишет виршии для кого они бесценны,ох как не впрок все ваши биржи,и брокеры, и бизнесмены!Но пусть вся жизнь одни утраты —душе житьем не налякаться,с меня ж – теши хоть до нутра ты —не вытешешь американца!Да знаю, знаю, что не выйтинам из процесса мирового,но так и хочется завыти,сглотнувши матерное слово.3Среди родного бездорожья,как от голгофского креста,на нас ниспала кара Божья —национальная вражда.В дарах вседневных не скудея,равняя всех одним концом,несть эллина ни иудеяпред человечества Отцом.Мне каждой ночью лица снятся,что красят вечности простор.Я в чарах их не вижу наций,но чаю братьев и сестер.Мы пили плеск одной криницы,вздымали хлеб одних полей, —кто б думать мог, что украинцывозненавидят москалей!Но, как слепцы б нас ни разнили,в той розни выплывет не раз,что лучшими людьми Россиииз рабства вызволен Тарас.Кого судьба с другими месит,кто в общем нищенстве возрос,тому и в голову не влезетрешать этнический вопрос.Когда ко мне, как жар, нагая,ты льнешь, ласкаясь и любя,я разве думаю, какаянациональность у тебя?Душа, свергая в перегрузкахшовинистический дурман,болит за молдаван и русских,азербайджанцев и армян.Откуда ж пагуба такаяна землю тысячи племен?Какому бесу потакая,друг друга губим и клянем?4Всю жизнь страшась кровопролитий,крещен тюрьмою да сумой,я связан тысячами нитейс простонародною судьбой.Душе не свойственно теряться,когда на ней судьбы чекан.В России бунта и тиранствая дух склонял к бунтовщикам.Под старость не переродишься,я сам себя не сочинил:мне ближе Герцен и Радищев,чем Петр Аркадьевич иным.Еще не спала чешуя с нас,но, всем соблазнам вопреки,поэзия и буржуазность —принципиальные враги.Я ж в недрах всякого режиманад теми теплю ореол,кто вкалывал, как одержимый,и ни хрена не приобрел.Как мученики перед казнью,нагие, как сама душа,стихи обходят с неприязньюбарышника и торгаша.Корыстолюбец небу гадок.Гори, сияй, моя звезда!В России бедных и богатыхя с бедняками навсегда.

1991

Плач по утраченной родине

Судьбе не крикнешь: «Чур-чура,не мне держать ответ!»Что было родиной вчера,того сегодня нет.Я плачу в мире не о той,которую не зряназвали, споря с немотой,империею зла,но о другой, стовековой,чей звон в душе снежист,всегда грядущей, за когомы отдавали жизнь.С мороза душу в адский жарвпихнули голышом:я с родины не уезжал —за что ж ее лишен?Какой нас дьявол ввел в соблазни мы-то кто при нем?Но в мире нет ее пространстви нет ее времен.Исчезла вдруг с лица землитайком в один из дней,а мы, как надо, не смоглии попрощаться с ней.Что больше нет ее, понятьживому не дано:ведь родина – она как мать,она и мы – одно…В ее снегах смеялась смертьс косою за плечоми, отобрав руду и нефть,поила первачом.Ее судили стар и мал,и барды, и князья,но, проклиная, каждый знал,что без нее нельзя.И тот, кто клял, душою крепи прозревал вину,и рад был украинский хлебмолдавскому вину.Она глумилась надо мной,но, как вела любовь,я приезжал к себе домойв ее конец любой.В ней были думами близкиБаку и Ереван,где я вверял свои вискипахучим деревам.Ее просторов широтабыла спиртов пьяней…Теперь я круглый сирота —по маме и по ней.Из века в век, из рода в родвенцы ее племенБог собирал в один народ,но божий враг силен.И, чьи мы дочки и сыныво тьме глухих годин,того народа, той страныне стало в миг один.При нас космический костербеспомощно потух.Мы просвистали свой простор,проматерили дух.К нам обернулась бездной высь,и меркнет Божий свет…Мы в той отчизне родились,которой больше нет.

1992

«В лесу соловьином, где сон травяной…»

В лесу соловьином, где сон травяной,где доброе утро нам кто-то пропинькал,счастливые нашей небесной виной,мы бродим сегодня вчерашней тропинкой.Доверившись чуду и слов лишеныи, вслушавшись сердцем в древесные думы,две темные нити в шитье тишины,светлеем и тихнем, свиваясь в одну, мы.Без крова, без комнат венчальный наш дом,и нет нас печальней, и нет нас блаженней.Мы были когда-то и будем потом,пока не искупим земных прегрешений…Присутствием близких в любви стеснена,но пальцев ласкающих не разжимая,ты помнишь, какая была тишина,молитвосклоненная и кружевная?Нас высь одарила сорочьим пером,а мир был и зелен, и синь, и оранжев.Давай же, – я думал, – скорее умрем,чтоб встретиться снова как можно пораньше.Умрем поскорей, чтоб родиться опятьи с первой зарей ухватиться за рукии в кружеве утра друг друга обнятьв той жизни, где нет ни вины, ни разлуки.

1989

Ода одуванчику

В днях, как в снах, безлюбовно тупящих,измотавших сердца суетой,можно ль жить, как живет одуванчик,то серебряный, то золотой?Хорошо, если пчелки напьются,когда дождик под корень протек, —только, как ты его ни напутствуй,он всего лишь минутный цветок.Знать не зная ни страсти, ни люти,он всего лишь трава среди трав, —ну а мы называемся людии хотим человеческих прав.Коротка и случайна, как прихоть,наша жизнь, где не место уму.Норовишь через пропасти прыгать —так не ври хоть себе самому.Если к власти прорвутся фашисты,спрячусь в угол и письма сожгу, —незлобив одуванчик пушистый,а у родичей рыльца в пушку.Как поэт, на просторе зеленомон пред солнышком ясен и тих,повинуется Божьим законами не губит себя и других.У того, кто сломает и слижет,светлым соком горча на губах,говорят, что он знает и слышитто, что чувствуют Моцарт и Бах.Ты его легкомыслья не высмей,что цветет меж проезжих дорог,потому что он несколько жизнейпроживает в единственный срок.Чтоб в отечестве дыры не штопать,Божий образ в себе не забыть,тем цветком на земле хорошо быть,человеком не хочется быть.Я ложусь на бессонный диванчик,слышу сговор звезды со звездойи живу, как живет одуванчик,то серебряный, то золотой.

1992

Когда мы были в Яд-Вашеме

А.Вернику

Мы были там – и слава Богу,что нам открылась понемногувселенной горькая душа —то ниспадая, то взлетая,земля трагически-святаяу Средиземного ковша.И мы ковшом тем причастились,и я, как некий нечестивец,в те волны горб свой погружал,и тут же, невысокопарны,грузнели финиками пальмыи рос на клумбах цветожар…Но люди мы неделовые,не задержались в Тель-Авиве,пошли мотаться налегке,и сразу в мареве и блескезаговорила по-библейскиземля на ихнем языке.Она была седой и рыжей,и небо к нам склонялось ближе,чем где-нибудь в краях иных,и уводило нас подальшеот мерзословия и фальши,от патриотов и ханыг.Все каменистей, все безводнейв ладони щурилась Господнейземля пустынь, земля святынь.От наших глаз неотдалимахолмистость Иерусалимаи огнедышащая синь.А в сини той, белы как чайки,домов расставленные чаркис любовью потчуют друзей.И встал, воздевши к небу руки,музей скорбей еврейских – мукинечеловеческой музей.Прошли врата – и вот внутри мы,и смотрим в страшные витриныс предсмертным ужасом в очах,как, с пеньем Тор мешая бред свой,шло европейское еврействона гибель в ямах и печах.Войдя в музей тот, в Яд-Вашем, я,прервавши с миром отношенья,не обвиняю темный век —с немой молитвой жду отплаты,ответственный и виноватый,как перед Богом человек.Вот что я думал в Яд-Вашеме:я – русский помыслами всеми,крещеньем, речью и душой,но русской Музе не в убыток,что я скорблю о всех убитых,всему живому не чужой.Есть у людей тела и души,и есть у душ глаза и уши,чтоб слышать весть из Божьих уст.Когда мы были в Яд-Вашеме,мы видели глазами теми,что там с народом Иисус.Мы точным знанием владеем,что Он родился иудеем,и это надо понимать.От жар дневных ища прохлады,над ним еврейские обрядытворила любящая Мать.Мы это видели воочьюи не забудем днем и ночьюна тропах зримого Христа,как шел Он с верными своимиОтца единого во имявплоть до Голгофского креста.Я сердцем всем прирос к земле той,сердцами мертвых разогретой,а если спросите: «Зачем?» —отвечу, с ближними не споря:на свете нет чужого горя,душа любая – Яд-Вашем.Мы были там, и слава Богу,что мы прошли по солнцепекуземли, чье слово не мертво,где сестры – братья ИисусаЕго любовию спасутся,хоть и не веруют в Него.Я, русский кровью и корнями,живущий без гроша в кармане,страной еврейской покорен —родными смутами снедаем,я и ее коснулся таини верен ей до похорон.

1992

«Оснежись, голова!..»

Кириллу Ковальджи

Оснежись, голова!Черт-те что в мировом чертеже!Если жизнь такова,что дышать уже нечем душеи втемяшилась тьма болевая,помоги мне, судьба,та, что сам для себя отковал,чтоб у жаркого лбане звенел византийский комар,костяным холодком повевая.Что написано – стер,что стряслось – невозможно назвать.В суматоху и сор,на кривой и немытый асфальтя попал, как чудак из романа,и живу, как дано,никого за печаль не виня.Нищим стал я давно,нынче снова беда у меня —Лиля руку в запястье сломала.Жаль незрячих щенят,одурели в сиротстве совсем:знай, свой закут чернят, издеваясь,как черти, над всем, —мы ж, как люди, что любим, то белим.За стихов канительсовременник не даст ни гроша.Есть в Крыму Коктебель,там была наша жизнь хороша —сном развеялся Крым с Коктебелем.В городах этаживзгромоздил над людьми идиот.Где ж то детство души,что, казалось, вовек не пройдет?Где ж то слово, что было в начале?Чтоб не биться в сети,что наплел за искусом искус,суждено ль нам взойтив обиталище утренних муз,добывающих свет из печали?Есть в Крыму Коктебель,в Коктебеле – Волошинский дом,и опять, как теперь,мы к нему на веранду придем,до конца свой клубок размотавши, —там органно звуча,в нас духовная радость цвела,там сиял, как свеча,виноград посредине столаи звенела походка Наташи.

1992

«Мы с тобой проснулись дома…»

Мы с тобой проснулись дома.Где-то лес качает кроной.Без движенья, без желаньямы лежим, обнажены.То ли ласковая дрема,то ли зов молитвоклонный,то ли нежное касаньеневесомой тишины.Уплывают сновиденья,брезжут светы, брызжут звуки,добрый мир гудит, как улей,наполняясь бытием,и, как до грехопаденья,нет ни смерти, ни разлуки —мы проснулись, как уснули,на диванчике вдвоем.Льются капельки на землю,пьют воробышки из лужи,вяжет свежесть в бездне синейзолотые кружева.Я, не вслушиваясь, внемлю:на рассвете наши душивырастают безусильно,как деревья и трава.То ли небо, то ли моренас качают, обнимая,обвенчав благословеньемвысоты и глубины.Мы звучим в безмолвном хоре,как мелодия немая,заворожены мгновеньем,друг во друга влюблены.В нескончаемое утромы плывем на лодке утлой,и хранит нас голубое,оттого что ты со мной,и, ложась зарей на лица,возникает и творитсясозидаемый любовьюмир небесный и земной.

1989

«Взрослым так и не став…»

Взрослым так и не став,покажусь-ка я белой вороной.Если строить свой храм,так уж, ведомо, не на крови.С той поры как живуна земле неодухотворенной,я на ней прохожу одиночную школу любви.Там я радость познал,но бывала и смертная боль же,и отвечу ль в свой час на таинственныйвызов Отца?В этой школе, поди, классов сто,а возможно, и больше,но последнего нет,как у вечности нету конца…С Украины в Россию уже не пробратьсябез пошлин —еле душу унес из враждой озабоченных лап.Кабы каждый из нас был подобьеми образом Божьим,то и вся наша жизнь этой радостнойшколой была б.Если было бы так! Но какие ж мыБожьи подобья?То ли Он подменен, то ль и думатьо нем не хотим.Взрослым так и не став, я смотрюна людей исподлобья:видно, в школу любви ни единыйиз них не ходил.Обучение в ней не прошло без утрати падений,без отчаянных вин, без стыдаи без совести кар:знает только Отец, сколько я отвечалне по теме,сколько раз, малодушный, с уроковна волю тикал.Но лишь ею одной, что когда-тобожественной мнили,для чьего торжества нет нигде ни границ,ни гробниц,нет, спасется не мир, но спасетсяединственный в мире,а ведь род-то людской и слагаетсяиз единиц.Ну и что за беда, если голос мой в мирене звонок?Взрослым так и не стал. Чем кажусь тебе,тем и зови.Вижу Божию высь. Там живут Иисуси ягненок.Дай мне помощь и свет, всемогущаяшкола любви.

1992

«Исповедным стихом не украшен…»

Исповедным стихом не украшен,никому я не враг, не злодей.За Кавказским отторженным кряжемкаждый день убивают людей.Вся-то жизнь наша в смуте и страхеи, военным железом звеня,не в Абхазии, так в Карабахекаждый день убивают меня.Убивают людей, не считая,и в приевшейся гонке годовне держу перед злобой щита яи давно уже к смерти готов.Видно, без толку водит нас бес-тов завирюхе безжизненных лет.Никуда я не трогался с места —дом остался, а родины нет.Ни стихов там не слышно, ни мессы,только митинга вечного гам,и кружат нас мошнастые бесыпо истории бывшей кругам.Из души нашей выжата воля,к вечным книгам пропал интерес,и кричу и не вижу того я,кому нужен мой стих позарез.И в зверином оскале и воемы уже не Христова родня,и кричу и не вижу того я,кто хотел бы услышать меня.Не мои – ни пространство, ни время,ни с обугленной вестью тетрадь.Не под силу мне бренности бремя,но от бесов грешно умирать.Быть не может земля без пророка.Дай же сил мне, – Кого-то молю, —чтоб не смог я покинуть до срокаобреченную землю мою.

1994