Земное время

fb2
Спасский Дмитриевич Сергей

Сергей Дмитриевич Спасский (1898–1956) — известный русский, советский поэт и прозаик. Среди его друзей и знакомых были, в частности, Андрей Белый, Борис Пастернак, Владимир Маяковский. В настоящее издание вошли избранные стихотворения поэта.

Примечания. 1. Оцифровщик благодарен Алексею Соболеву за подаренную им книгу С. Спасского. 2. Раздел «Стихотворения, не вошедшие в издание 1971 года» состоит из стихов, найденных в сети и других источниках и в бумажном издании отсутствует.

СЕРГЕЙ СПАССКИЙ. ЗЕМНОЕ ВРЕМЯ[1]

Вадим Шефнер. Маленькое предисловие

Поэты пишут не для себя лично. Они пишут для читателей, для живых людей, соседствующих с ними во времени. Всякое искусство, а стихи в особенности, — это беседа с современниками. Но чем правдивее и естественнее беседует поэт с читателем-современником, чем полнее он отражает и выражает тревоги и радости своего времени — тем ближе он будет и будущему поколению. И получается, что стихи — это не только разговор с сегодняшним другом, но и послание другу завтрашнему, письмо в будущее.

Уже полтора десятилетия нет с нами поэта Сергея Спасского. За эти годы в советской поэзии произошло немало перемен. Появилось много новых поэтов; окрепли голоса тех поэтов, которые пятнадцать лет тому назад были совсем еще молодыми; выросли новые кадры читателей и любителей поэзии; повысились требования к поэзии. Но подлинное искусство всегда остается искусством, ему не страшны смены литературных мод и веяний, ему не опасны смены читательских поколений. Лучшие стихи и поэмы Спасского не устарели, они прочно вошли в неделимый фонд советской поэзии. Сегодняшний читатель прочтет их с таким же душевным волнением, с каким читали их современники поэта.

В стихотворении «Материал», которое Спасский написал в тридцатые годы, поэт рассказывает нам о том, как с возрастом стал он «упорным историком», как по частицам, по обрывкам сбивчивых фраз очевидцев он восстанавливает образы минувшего. Это нелегкий труд, но –

…вдруг сквозь признания бедные, Записок пласты вороша, Дохнет революций победная, Не знавшая страха душа. И сразу все поле прополото, И тотчас промыто стекло, И в руки крупинками золото С единственным блеском легло.

Читая эту книгу, ценитель стихов ощутит в ней дыхание революционных и первых послереволюционных лет; найдет он в ней и золотые крупинки подлинной поэзии, которые западут ему в душу и сделают его жизнь богаче и полнее.

Первая книга Сергея Спасского вышла в 1917 году, когда поэту было восемнадцать лет. Всего же его перу принадлежат семнадцать книг, в число которых входят не только стихотворные, но и прозаические. Среди них — воспоминания о Маяковском, память о дружбе с которым автор пронес через всю свою жизнь, и два романа — «Перед порогом» и «1916 год». В эту книгу — «Земное время» — вошли лучшие стихотворения Спасского. Несмотря на то что прошло немало лет с той поры, когда они были опубликованы впервые, все они звучат своевременно и в наши дни. И стихи времен гражданской войны, и стихи первых наших пятилеток, и стихотворения блокадных и послевоенных дней — все они написаны с глубокой искренностью, с взволнованной заинтересованностью в происходящем. Вот эта-то личная, сердечная заинтересованность поэта в том, что окружало его, и дает его произведениям тот запас прочности, который позволяет им существовать во времени.

Чтобы поделиться богатствами своего душевного мира с другими, поэт сам должен быть не только душевно богат и щедр — он должен уметь вручить свой дар читающему так, чтобы он был принят со вниманием и благодарностью. Спасский делает это с большим творческим тактом. Он уважает своего читателя, он говорит с ним как равный с равным. Вводя его в мир своей поэзии, он не стремится ошеломить его сложностью образов или необычными рифмами. Стихи Спасского просты, но простота эта не от бедности, она результат большого творческого опыта. Из многих сложных образов, возникающих перед его умственным взором, поэт выбирает наиболее ясные и доходчивые, не обедняя в то же время своей музы. Это дает его стихам лирическую убедительность, интонационную доходчивость, и поэтому мы верим этим стихам, верим Спасскому.

К ясности и простоте стиха поэт пришел не сразу. Путь его в советской литературе был труден и сложен, он испытал на себе немало влияний, прежде чем выработать свою манеру поэтического письма. Но всем его стихам — и ранним, и поздним — свойственно одно: это стихи не стороннего наблюдателя, это стихи участника событий. И недаром в стихотворении «Вступление» есть у него такие строки:

…Но тут не хроника, не повесть, Не летописи плавный слог, Здесь — лирика, поэтов совесть, Здесь то, чего я скрыть не мог.

Поэта давно нет с нами. И в то же время он существует, — существует в поэзии, живет среди живых. Сквозь строки, сквозь образную ткань стиха, — мы видим его живое лицо. Мы видим человека глубоко чувствующего, умно думающего и умеющего тонко и поэтически точно поведать нам о своих думах и чувствах. Многими своими стихами он напоминает нам о прошлом — и это не только его прошлое, но и наше. Не в этом ли заключается одна из задач и радостей поэзии, что поэт дарит нам былое? Без него мы могли бы многое забыть, утерять навсегда. Облекая наши воспоминания, порой неясные и расплывчатые, в ясную поэтическую форму, он приобщает наше минувшее к настоящему и тем самым помогает нам заглянуть в будущее. Ибо будущее прорастает не только из того, что есть в сегодняшних быстротекущих днях, но и из прошлых наших дней.

I

«Слова. Они еще не те…»

 Слова. Они еще не те. Неповоротливы, незрячи, Как звери в гулкой темноте, Шатаясь, бродят наудачу. Я, словно сумрачный пастух, К разливам грусти, к водопою Гоню их грузною толпою, И мрак вокруг глубок и глух. В груди скупая скорбь. Когда, Сменив тяжелое обличье, Слова прольются, как вода, Как в небесах порханье птичье? Иль вдруг, разранивая гром, Ломая молниями темный Простор, когда ж падут дождем Серебряным и неуемным? …Явись, любовь! В молчащий лес Ночей пролей мне звук и пламя. Я жду. Я только жду чудес Над задремавшими словами.

1921

Под первый снег

 И вновь скользя неуследимо, Легчайший замедляя лёт, Распластывайся, никни мимо, О, снеговой водоворот. И после, тяжелея влажно, На побурелые дома Налипни таять…Мне не страшно. Я даже радуюсь. Зима. Не потому ли, что в недобрый, В угрюмый день, все ж будут мне Вот этих крыш крутые ребра Мерцать в скрипучей белизне, И где разметаны бульвары И сухоруко, и серо, Метель в котлах ночей заварит Клокочущее серебро. Не потому ль? А может, просто Стиху просторному равны И скованный морозом воздух, И буйная лазурь весны.

1921

«День золотеет. Тишина легка…»

 День золотеет. Тишина легка. Блестят березы в воздухе прогретом. Густым тяжелым налитые светом, Колеблясь, наплывают облака. И ласточки стремительно и криво Роняют в высь тревожные извивы. И солнце — зреющий горячий плод, Пылая, клонится над небосклоном. И вот — земля во сне неутоленном Вздыхающими травами встает… И колос гнет по ветру непокорно Янтарные твердеющие зерна. И скоро, выступая там и тут, — Неловкое внимательное вече, — Над нищей нивой видные далече, Снопы ряды нестройные сомкнут. И туча брызнет, мимо проходя, В них россыпью внезапного дождя. И все земля исполнит, что должна. И будут, глубью вспоенные туго, И хлеб душист, и яблоко упруго, И ягода прозрачна и крупна, И в тесных ульях желтый и тяжелый Накопят мед заботливые пчелы. И, проходя среди зыбучей ржи, Недолгий гость, случайный соглядатай, Встречая день просторный и крылатый, Душе я говорю: — А ты, скажи, В творящем подвиге с упорным пылом Позволишь ли могучим звонким силам В себе восстать травою, как цветы, Горячими раскрыться лепестками, И жарких зерен брызжущее пламя Осенним днем куда уронишь ты? Но смутною мерцая глубиною, Моя душа не говорит со мною. И гаснет день. И рдяная гряда Прозрачных облак стынет над закатом. И блеском острым и холодноватым Вечерняя заискрилась звезда. Глядишь, другая около. И скоро От ровного серебряного хора Колеблется все небо. И тону Я в бездне ясной, разлитой без края. И вздрагиваю вдруг, благословляя И мрак полей, и высь, и тишину, И листьев шевелящиеся кущи, И тонкий месяц, медленно плывущий. И вот стою, на миг всему родной — Земле, творящей горячо и щедро, Движенью звезд, благоуханью ветра. И в напряженной тишине ночной, Строй мира отражая неизменный, Стучится сердце — колокол вселенной.

1922

Из цикла «Россия»

 Прочесть не смею этих тонких букв, Что тихое твое слагают имя. Земля молчит в серебряном гробу, В метельном трепетном пушистом дыме. Суровая и снежная зима. И ты под зыбкой вьюжной ворожбою, Под гулким ветром не поймешь сама, Какие звезды встали над тобою, Какие нависают облака, Как чьих-то снов всклубившиеся космы, И в высоте чья легкая рука Поднимет солнца кубок светоносный. И я стою и вглядываюсь в тьму, Ночей дремучих вижу колыханье И сам не понимаю, почему В душе моей восторг и ожиданье. И будто тяжкий шум вершин в лесу, И словно волны звона золотые Вдруг закипят, когда произнесу В смущеньи имя трудное — Россия.

1922

Декабрь

 Все спит. Все отдано. Все сжато. Лед слишком скользок под ногой. И снег, разлегшийся горбато, Блестит, сухой и голубой. И ветру вскинуть напоследок Снежинки легче и пестрей Меж круто вывернутых веток, Меж неподвижных фонарей. И кто я? Занятой прохожий. Но почему, откуда он, Непобедимый, непохожий, Заполонивший душу звон? И по серебряным бульварам Перебегая, на ходу Так ясно вижу я недаром Внезапно вставшую звезду. И в небе зыбком, белорунном Сейчас, вот-вот услышу сам — Вдруг бурно встрепенуться струнам И взволноваться голосам. Да. Да! Все изменись. Все снова… Бей, сердца тяжкое крыло. Огнем и музыкою слово В дрожащий разум протекло. И под невыносимой вестью, Лохматясь, отступает тьма… Легли огромные созвездья На молчаливые дома. И измененной, непохожей Землей бреду, смущен и тих, Случайный занятой прохожий Меж узких улиц городских.

1922

«Еще горячей и золотопенней…»

 Еще горячей и золотопенней День льется брагой в жадные глаза, Но я неуловимой переменой Уже насквозь захвачен. И нельзя Не видеть эти легкие приметы: Небес кристальных усмиренный склон, Случайный лист, что между пышных веток Ржавеющим багрянцем озарен И пахнущие холодком закаты… Привет тебе, осенняя пора. Знать, скоро вдосталь будем мы богаты От зимнего крутого серебра. О, ровное и звучное дыханье Земных времен. Ну, что ж, не в первый раз На пашнях дум внимательною данью Пытливый стих мой вызреет для вас. И в этот день, что так иссиня-светел Над разогретою землей плывет, Я знанием взволнован. Я заметил Опять земли неслышный поворот.

1923

Ленинград

 Как парус, натянут покой. Послушай, что может быть проще? Вот мост разогнулся крутой, Вот мачт тонкоствольная роща. Ведь это мы видим всегда, Ведь это на ощупь узнаем, — Здесь дышит в каналах вода, А здесь разбегаться трамваям. Но солнца горячая медь — То колоколом, то трубою, — Сегодня в тревоге звенеть Ты будешь над ржавой Невою, Чтоб, медленно вниз уходя За черную молнию шпица, В багряные брызги дождя По набережным разбиться. И будут баркасы качать К бортам приливающий вечер, И ветер крепчать сгоряча Волнам белогорбым навстречу. Прохожий, опомнись, взгляни, Под тухнущими небесами Дворцы — уплывают они, Пошатываясь корпусами. Ты руку кладешь на гранит, Но вечер, как занавес, задран. И хлынувшим мраком размыт Весь город — сплошная эскадра. И ты не спасешься, о нет, Еще исступленней и зорче Он правит на диком коне — Чугунный помешанный кормчий. Но это же сам ты бока Сжимаешь коню — и стальная Твоя протянулась рука, Столетья, как звезды, сшибая. И он или ты — все равно, Но рушится полночь от скача, И море кругом взметено Копытом тугим и горчим. Так рвись. Ведь отвеется тьма. И снова спокойней и строже Рассвет распределит дома И площади накрепко сложит. И ты, занятой пешеход, Все ж помни в тоске бесполезной Хоть ветра упругий полет, Хоть дребезг уздечки железной

1924

«И ночь не та. И путь не тот…»

 И ночь не та. И путь не тот. И час совсем другой. Луна пронзила небосвод Серебряной дугой. О, этот дом мне незнаком, И тесен улиц скрест. Но я войду в угрюмый дом, В распахнутый подъезд. Направят люстры ровный свет В янтаревый паркет. И в рюмки впаяно темно Багряное вино. И вот, подскакивая, он В клавиатуру бьет. Неровно брызжущий трезвон, Хромающий фокстрот. И пролетят вперед, назад, Прерывисто дыша, И напряженно угловат Вибрирующий шаг. И ночь не та. И все равно. И я совсем другой. Под звуки, брошенные вскачь, Под струнный перебой Мертвей, душа моя, не плачь, Не смейся над собой. Но, ослепленная, умри, Когда в седую тишь Ударит колокол зари Среди квадратных крыш.

1924

Белые ночи

 Они, как дым, как плащ голубоватый. Зыбка их ткань. Плывут дома над водами. Так надо. Такая рань. Откуда он, распластанный в просторе Прохладный свет? Я утонул. Мне в этом тусклом море Спасенья нет. Здесь даже ты не сохраняешь веса, Гранит. И весь Из памяти, из тишины белесой Ты сваян здесь. И — дар земли приветственный и краткий, Здесь даже вы, Под блеклым сном прилегшие на грядки Цветы — мертвы. И чем дышать? И как теперь бороться, Когда вокруг Вся жизнь на дне просторного колодца Лишь — тень, лишь — звук, Бескрылое пустое колыханье Немых ветров. Нет, к этому слепому умиранью Я не готов. Нет, знаю я, тоска рукой горячей Ведет меня, Как поводырь, уверенный и зрячий На берег дня.

1925

Крым

 Округлая, душиста и тепла Из золотисто-синего стекла Гладь воздуха. И облака полны Светящейся и спящей тишины. И солнцем равномерно залиты Гор серовато-ржавые хребты И под отвесно-гладкою скалой Ряд плоских крыш, задернутых листвой. Сойди дорогой каменистой вниз. Свой темный стан сгибает кипарис. Вокруг сухим плетнем обведена Кудрявых лоз ленивая стена. И в жестких листьях, круг и твердоват, Прохладной кистью виснет виноград. Но это все без жалости забудь. Лег круто спуск. Протоптан к морю путь. Вот, в берегов обветренных края Его густая плещет чешуя, И от лучей мерцают веера Искристого, тугого серебра, Да волны набухают, волоча По камню складки пенного плаща. О, гулкое просторов торжество. В своей крови ты сбереги его, Чтоб в зимний вечер пламенным шатром Вдруг этот день проплыл в уме твоем, И, проведя рукою по глазам, Растерянный, ты б не поверил сам Разливам волн под сводами лучей И — улыбнулся б памяти своей.

1925

Ода

 Горбатый и черный орел на штандарте, Резные границы на выцветшей карте В чернильных разливах лиловых море. Железом бряцающий слог манифеста, И стройный парад у крутого подъезда Закованных в камень дворцовых дверей. Не эту Россию в груди проношу я, Но память о ней наплывает, бушуя, Метелью взвивается в вихре крутом. Она, словно тень, залегла за плечами, Оглянешься — вот она спит за годами, Как за полосатым шлагбаумным столбом. И там за недавнею треснувшей бездной Весь бред этот хмурый, заштатный, уездный Из дерева вытесанных городков, Разлегшихся в тяжком трактирном угаре Под кляузной одурью канцелярий, Под крики торговок у драных лотков. Где поп, расстегнувши зеленую рясу, Пьет чай, приходя от обедни. Где плясы Гармоник размывчивы и горячи, Где круглая церковь белеет убого, И тусклы кирпичные стены острога, И вяло свисают шары с каланчи. Дома кособокие в хриплых крылечках. Опущены удочки в тихую речку. Мычанье коровы, бредущей домой. Дорога пылится, и рыхлятся пашни, И ветер дохнет бесприютной, всегдашней, Пропахшей полями российской тоской. От этой тоски никуда не укрыться — Ни в сыростью выеденной столице, Ни в плавленом звоне московских церквей. Тоска, от которой лишь тройка да сани, Да клекот гитар, да вино, да цыгане, И дикие искры из смутных очей. Но все же, бобрами закутавши плечи, Куда ему деться? Он едет далече, Покоя — о, даже и этого нет. Он слезет за речкой у зимнего леса, Отмерен барьер. И под пулю Дантеса Он станет, живой, беспокойный поэт. А где-то в Москве, повернув от Арбата, Как птица, худой, пожелтелый, горбатый, Вернется домой. — Что-то холодно мне, Печь вытопи. — И, колотясь от тревоги, Смотреть будет Гоголь, как плавятся строки, И весело вьется бумага в огне. И в белую ночь настороженный Невский Охрипший, простуженный Достоевский Обходит. Над шпицем белесо-легка Мгла сизые саваны тускло простерла. И зябко, и сладко ложится у горла Припадка удушливая рука. Да, все мы прошли эти гиблые были. Мы эту Россию войною дробили Под хмурые марши шрапнелей и труб. Тот бред, как Распутин, смеялся из мрака. Но выстрел… — В чем дело? — Убита собака. — И в прорубь забит человеческий труп. И рваная вот на плечах гимнастерка. И дуло винтовки прохладно и зорко, И степи, оскалясь, окоп перервет. И каждая площадь — ненастье и лагерь. И ночью — пожаров горячие флаги. Стучит у собора сухой пулемет. Тиф бродит волною, звенящею в теле. Как холодно в старой защитной шинели. Ружье за плечами и пальцы в крови. Но злобой клянемся и голодом нашим, Мы смертью недаром тебя перепашем, — Россия, из сердца родись и живи. Поэту недаром ночами не спится. Он видит тебя. И огромная птица, Пернатое слово воркует в груди. Оно над тобою в тревоге упругой Клокочет крылами. И песни порукой, Что зори с тобою и свет впереди.

1925

II

Надпись на книге

 Здесь каждый звук тебе знаком, И рифмы, стянутые тесно Своим двуострым языком Рисуют край давно известный. Внезапно выдохнутый слог, В тревоге найденный эпитет, Он, словно лист, слетел и лег. Кто в нем былую жизнь увидит? Пусть увядает…Разве нам Пристала робкая оглядка, Когда стремительно и сладко Ветвится мир по сторонам. И, выпрямляясь от любви, Мы воздухом горячим дышим. Нет, строк далеких не зови, Мы песни новые напишем. И отразятся в них точней, Как в тонко-резаной гравюре, Судьбы играющие бури И строй прогретых счастьем дней.

1926

«Как мягок этот сумрак кроткий…»

 Как мягок этот сумрак кроткий В чуть розоватом полусне. Щиты круглеют на решетке, Деревья внемлют тишине. И урны призрачное тело Под теплый лепет ветерка Так выпукло отяготело, Сжав удлиненные бока. Постой. Помедли осторожно. Вот плавно выгнутый подъем. Его едва почуять можно При шаге бережном твоем. Тут мост. А дальше ляжет поле Полно прохладной темноты. Ужели радости и воли Еще и здесь не знаешь ты? Но разве есть минута слаще, Когда сейчас, всей грудью, вдруг, Ты мир вдыхаешь — настоящий И собранный в единый звук. И, вздрогнув от внезапной боли, Ты шепчешь: — Это наяву, На Марсовом знакомо поле Я вот — иду, дышу, живу.

1926

«Ты все такая ж. На покатом…»

 Чудо! не сякнет вода…

Пушкин

 Ты все такая ж. На покатом, На сером камне так жива. Наклонена над локтем сжатым Задумчивая голова. Вся — слух глубокий, вся — вниманье, О нет, забвенья не буди. Пусть дышит бронза тонкой тканью На чуть приподнятой груди. Все так же веет день на тело, На плечи смуглые твои, Лишь медь кувшина пожелтела Под быстрым натиском струи. И — упадающие низко, Играющий рождая звук, Кропят целительные брызги Траву, прильнувшую вокруг. Мой сон, Поэзия, не ты ли Здесь клонишь ворожащий лик? И вот года не замутили Неусыхающий родник. И верю, живы мы, покуда И тороплива и звонка Скользит вода и длится чудо В разбитой бронзе черепка.

1926

Земля

 Она изрезана тенями И красновата и влажна. Пред ней литое нежит пламя Зеленобокая волна. Ее сыреющие склоны, Легко опущенные вниз, Укрыли темные лимоны, Пронзил недвижный кипарис. Нет, ей рожденье не обуза. Здесь, словно стих, свободно, вдруг, Вспушится рощей кукуруза, Взойдёт лепечущий бамбук. Не напряжение, а случай, Удача творчества — и вот Распластан пальмы лист летучий, Ручей мерцает и поёт. И полон странного покоя, Я вспоминаю, чуть дыша, — Лишь ты мне виделась такою, Искусства щедрая душа.

1926

«Туманом скользким и плывучим…»

 Туманом скользким и плывучим Обтянуты, как янтари, Гнездятся по гранитным кручам Домов — и блекнут фонари. Мне даже площадь незнакома. Она пустынна, словно дно Расплёснутого водоема. Лишь где-то вспыхнуло окно И лампочка блестит в квартире, Как память о далеком мире, Откуда я ушел давно.

1926

ЛЕНИН

1. Вагон

 Весна в полях стелилась влажным паром, Цедился дождь, царапая стекло. И облаков знаменами недаром Пригнувшееся небо замело. И липы пролетали, салютую, Вдоль мокрых рельс. И круглую звезду Жег семафор навстречу. И густую Бросали искры россыпь на ходу. Вагон дрожал. В вагоне пахло краской. Скрипели деревянные скамьи. И купол ночи ветреный и вязкий Над ним покачивался в забытьи. А станции отпрядывали. Что им? В них суетня и окрики солдат, В них оторопь погрузки перед боем. Они войной, как факелы, чадят. Кто им расскажет: около рассвета, Вобрав перрон окошками на миг, Здесь не вагон — гремучая комета Перерезала время напрямик. Но этот путь — еще он только начат, Лишь оторвался камень от руки, Еще совсем обыденно судачат Ему навстречу стрелок огоньки. И тормоза полязгивают крепко, И плоский луч внутри переберет То на столе промятый профиль кепки, То на пальто суконный отворот. И человек, устав от разговора, Передохнуть ложится до утра И морщит лоб. — Да, мы приедем скоро. — И дождь в окно царапает: — Пора.

2. Броневик

 Листами зеленой стали Обшитый, ты полз в бою, И пули, скользнув, примяли У башни щит на краю. Войной в раскаленном чреве Под спазмы взрывов зачат, Ты здесь прогибаешь в гневе Трескучих торцов накат. Зачем же в сквозных заплатах Бойниц, суров и тяжел, От этих полей проклятых Ты в город, ворча, пришел? Какую, бредя полями, Себе выбирал ты цель? Исчерченная огнями Двугорбая цитадель. Ты знал ли — шумя, окружит Прорезы твоих бойниц Тревога знамен и ружей, Горячая лава лиц. Пока, летя словно эхо, Рядами не шевельнет Скользящий шепот: — Приехал. — Который? — Смотрите! — Вот! И торопливой походкой Пересекая перрон, Широкий, крепкий, короткий, К тебе протиснется он. Ведь здесь невозможно позже, Ведь надо сейчас, скорей, С размаху схватить за вожжи Безумную скачку дней. И хлещут слова, как плети, И — вытянута рука… Ты этого ждал? За этим Катился издалека? И вот, с приглушенной дрожью Моторов, прилег мертво, Чтоб кованым быть подножьем Для первой речи его.

3. Смольный

 Спокойствие всего нужней… Гул шаркает по коридорам. Сегодня в улицах огней Не зажигали. Перекорам Ружейных глоток нет конца. Сегодня город без лица Завяз до крыш в туман и слякоть. Дождю струистой сбруей звякать Вдоль заколоченных дверей. Спокойствие всего нужней. Но коридор тревогой тронут — Здесь шарк подошв, прикладов топы. Сюда сегодня врылся фронт, Здесь задежурили окопы, Сгрудив шершавые шинели. Здесь люди по три дня не ели. Здесь заседают третью ночь. Отсюда выкатились прочь, Топорща скользкие штыки, Гремучие грузовики. Та-ра-ра-ра. Та-та-та-та. Гнездится пена у моста. Матросский клеш скользит по лужам. Кронштадтский нрав с борьбою дружен. Накапливаясь по безлюдью, С дворцом они сошлись грудь с грудью. Из тесно сжатого кольца Они не выпустят дворца. И меднобокая опора, Дымясь (и, значит, быть беде), Проводит борозды «Аврора» По оцинкованной воде. И колоннадой круглоствольной Свою тревогу обведя, С ней связь не прерывает Смольный Сквозь парус липкого дождя, Сквозь мрак, прозеленивший небо. Спокойствие важнее хлеба… Здесь нужен мозг — крутым узлом Крепить и стягивать восстанье. Здесь нужно ровное дыханье. И он не дремлет над столом. Доклады, словно клятвы, кратки. В них дальних ружей молотьба. Он слушает. Лишь в лихорадке Морщинка дернется у лба, И точен, как патрон, приказ. Здесь нужен выверенный глаз… Но телефон охрип от крика, Он надрывается: — Впусти-ка, Мне надо говорить — прими. (Зачем так хлопают дверьми?) — Я слушаю… — Он входит в зал: — Не может быть. — Да. Зимний взяли. — По лицам ветер пробежал. И стены колыхнулись в зале.

1926–1927

«Стеклянны шелесты капели…»

 Стеклянны шелесты капели Сквозь неуверенные дни. И странно думать — неужели С зимою справятся они? Долби, веселый молоточек, Поблескивай по мостовой. Ускоренным дыханьем строчек Я отзовусь на голос твой. И пусть разноязыким кличем Мы встретим бережно одну В неловком облике девичьем Задумавшуюся весну.

1927

Ломоносов

 Из мысли ходим в мысль, Из света в свет иной.

Ломоносов

 1 Крепкоскулый и широколицый, В набок сдвинувшемся парике, Он шагает пустынной столицей С узловатой дубинкой в руке. Низки домики. Зеленоваты Тучи. Липнут снежинки из мглы. Лишь пузатые грузны палаты, На оградах жиреют орлы. Тут колонны распухли, как бабы, Их добротный покой не тревожь. Завязая, ползут чрез ухабы Тяжкозадые сани вельмож. И лоснящейся скукой одета, Не сгоняя истомы с лица, В туфлях шаркает Елисавета По наборным паркетам дворца. Даже время ступает вразвалку. Над заливом — безглазая тишь. Что ж, ругаясь, дубовую палку Ты сжимаешь, плечистый крепыш? Видно, твой неподатливый норов Не причесан еще, не размяк В суесловьи ученых раздоров, В пересудах глумливых писак. Все упрямится бешеный разум, Словно хочет, тревожен и горд, Переплавить природу и разом Запаять ее в стекла реторт. Нет…И этого мало. Сурово Он готовит другие дары: Перегуды железного слова И хрустальных мозаик ковры. Трудно с думами ладить. О, все бы Здесь повыправить… Руки крепки. Накопляется вечер. Сугробы. Где-то полоз хрустит…Огоньки. 2 — Этому некогда…Вот как! Черта ль еще, не пойму. Верно, вздурманила водка Голову вовсе ему. Вишь ли, скандал за скандалом. Все ему тут не с руки. — Бродит Шумахер по залам. Жестко скрипят башмаки. — Неуважение к чину. Вечно со старшими груб! — Падают букли на спину, Фыркает трубка у губ. — Видно, я сделал промашку, Выпустил в профессора Этакого… — И бумажку Рвет он огрызком пера. — Не обойтись без доносов. С ним пропадешь от хлопот. Экая дурь!.. Ломоносов! Ну и характер…Майн Гот! 3 О, трудность науки. Очаг в избе. Коленчатой жестью сустав дымохода. Здесь пламя играет. И скупо природа Задымленный лик открывает тебе. И ты перед нею — пытливый жених, Любовно следи состоянье и навык Ее изменений… (И сумрак затих По шкафам стеклянным, вдоль тесаных лавок.) О, бережное ремесло. Проверь Упорство механики замысловатой И оптики зрелость. (Метелью косматой Залеплено небо.) Он вышел за дверь. Столбы снеговые бредут по Неве, По горло дома в набегании ветра, Но мир проплывает в его голове Граненым, сквозным чертежом геометра. Мысль будто баркас на размоинах тьмы. И крутятся волны. Да, да, не иначе, Вот так он с отцом отправлялся рыбачить, И пена взбивалась, как дым, у кормы. И парусу было — хлестать и висеть И грудью покачиваться холстяною, И мачта скрипело о небо. И сеть Опущена складками в море рябое. Не та же ль ухватка ловецких годин, Мужицкая жадность, поморская сметка И в ощупи знанья. Как ловкая лодка, Мысль бьется. Он вытащит сети. Один. 4 Может быть, Россия и дика, Ветер волком рыщет вдоль каналов, Но цветут художества, пока Им благоприятствует Шувалов. В канделябрах переблески свеч Шепчутся. И отсвет желтоватый Тихо разгорается вдоль плеч Наклоненных и прохладных статуй. И по зеркалам повторены, Дуя щеки, заплетая вздоры, Сыпятся амуры со стены, Боги важно водят разговоры. И хозяин ласковый не прочь Слух потешить выдумкой пииты. Он и сам просиживает ночь, Рифмы отбирая деловито. Потому-то в расписном дому Под вечер, вельможу развлекая, Запросто сбираются к нему Спорить однописцы, краснобаи. И забавней музыки рогов, Веселей охотничьего лова, Коль случится растравить врагов… — Ишь, рассуетились бестолково. И чего волнуются, пойми? — Из-за риторических вопросов. — Задыхаясь, хлопает дверьми, Кулаки сжимает Ломоносов. И хрипя, и брызгая слюной, И лицо перекосив от злости, Сумароков вертится хмельной… — Экие назойливые гости. — В зеркалах меж бронзовых оправ Бродят свеч янтаревые сверки. И хозяин сдержанно-лукав Щелкает эмалью табакерки. 5 «Ваше высокопревосходительство, обиды Чинить изволите заместо того, Чтоб вспомоществовать в науках…». Сбиты Тени в углах. Ночь. Мертво. Пахнет щами из русской печки, Круг от свечи на стол лег. Стопка бумаг. Завитки, колечки, Росчерки. Ода должна быть в срок. «Высокопревосходительство, в Вашей власти Служить отечеству, а Вы…» Нет. Рука дрожат. Листок на части. Что-то жена бормочет во сне. В комнате сыро. Скребот мышиный Точит тишь. Мечется взгляд Меж электрическою машиной, Книгами, хмуро сжатыми в ряд. Полуголодная слава убога. Что же? Он яростным рубит пером: «Высокопревосходительство, даже у Бога Я не намерен быть дураком». И выпрямляется. Да. Наука Обрежет слугу своего. Связка бумаг. Пахнут щи. Ни звука. Дремлет Россия по грудь в снегу. 6 Поля бегут. Суха дорога. Тряско Торопится скрипучая коляска, Ямщик лениво вздергивает кнут. Трещат в траве кузнечики. И лето Ликующей листвою разодето. Дворцы горят. Фонтаны круто бьют. Тенисты петергофские аллеи. Года, года…Он сделался старее; Стал уставать. Он хмурится, — опять Растреплешь день меж пересудов вздорных Под скользкими усмешками придворных. Тяжелый труд — царицу ублажать. И ломота порой пройдет по телу. — Кузнечик мой, как твоему уделу Завидую…А здесь торгуйся, гнись, Рычи, как пес, на недруга и вора… Фонтаны шелестят вдоль косогора И радугами устилают высь. И может, за плечами смерть…Доколе? Он словно, врезающийся в поле. Ржавеет сталь. Когда же, наконец, Заботой перепахана ревнивой, Россия, ты проколосишься нивой? …Листы шуршат. Он входит во дворец.

1927

Украина

 Давно ль позатухли бои, Давно ли тут смерть кочевала, Но дымчаты степи твои, Но светится трав покрывало. И огненный воздух деля, Откинув ленивые станы, Кудряво дрожат тополя, Как вытянутые фонтаны. А если лучи тяжелы И мает полдневная баня, Вот — сосен румяны стволы, Вот — медных ветвей колебанье. Игольчатый сумрак, насквозь Пропахший смолою и мятой, Тут каждое дерево — лось Венец подымает рогатый. Волами часы приползут — Воловья неспешная дрема. Тут солнце везут на возу, Как стог золоченой соломы. Украина, луг заливной, Простор тополевый, сосновый, Ты греешь меня тишиной, Ты лаской касаешься новой. И вот за глотком глоток Я синее пью затишье И песню на твой платок Гвоздикой пушистой вышью.

1928

Днепр

 Загорелая грудь Днепра, Вязкой бронзою пламеней. И волна, смугла и быстра, Словно мускул, вздулась на ней. Нет, не так я скажу — ручные Кони звонко бегут речные, И гора зеленые плечи Распрямляет, идя навстречу. Под ногами гнутся мостки, Пароходов мощны гудки. И, поскрипывая, баркас К белой отмели вынес нас. Солнце здесь пережгло не все ли? По песку — кустов поясок. Будто из крупитчатой соли, Серебристый блестит песок. Обнимите мне, волны, тело, Чтоб податливая река Вниз несла б его, как хотела, И покачивала слегка, Чтобы кольцами вырезными От лучей дробились следы, Чтобы видел я из воды — Жмутся пристани, а над ними Дремлют бархатные сады. Сизый киев, глядя с высот, Булавы куполов несет, И ликует вокруг, быстра, Загорелая рябь Днепра.

1928

Вступление к ненаписанному циклу

 Разложен в архивах, страницами книжек Шуршит — достоянье музейной науки — Тот год, что прошедшее начисто выжег, Что жадно в грядущее вытянул руки, Что, словно из меди, был отлит из гнева. Он, не надрываясь в доказах и спорах, Просек направления — вправо и влево, Дал выход из противоречия — порох. Язык его жесток — печать Моссовета, Отрезок картона…Да будут четыре Для всех категории. Точка. И это — На хлеб и на жизнь в новорожденном мире. И, перенапрягшись до хруста в суставах, Щетинясь полками рабочих окраин, Он вяз, оступаясь в Самарах лукавых, Симбирском обглодан, Казанью измаян. И в душной Москве распалено и сонно Бурел он закатом. — Но что там? Убили? — Нет, жив. Где же? — Митинг. Михельсона… — И Ленина вывезли в автомобиле. О, я не историк, я — глаз очевидца, Я — ухо, в которое были прибои Твои, восемнадцатый. Я удивиться Хочу тебе и рассчитаться с тобою. Меня ты упорством кормил, словно коркой Пайкового хлеба. Я в недоуменье Учился тревоге твоей дальнозоркой И времени чувствовал сердцебиенье. Ты первая стычка, ты — вылазка ночью, Стрельба по врагам впопыхах, врассыпную. Тебя я, как молодость, знаю воочью. И память былой непогодой волную.

1928

ДОЖДЬ

1. «Он тихо забредет во двор…»

 Он тихо забредет во двор, Застрянет меж балконами И начинает разговор Со стеклами оконными, И, сетуя, волочит сеть, И звякает чешуйками, Его судьба — мерцать, висеть Прерывистыми струйками, Скрести ногтями желоба, Трясти сырым передником, Ступать вдоль крыш, его судьба Быть долгим собеседником, Свидетелем и двойником, Подобьем сна и совести. Он тыщу лет со мной знаком, Свои внушает повести И, загоняя иглы в жесть, Твердит, что мир мне кажется, Что в жизни только он и есть, Да жидкой тучи кашица. Он этот день зашьет в мешок, Загасит свет штриховкою… Как выскочить хоть на вершок, Какой спастись уловкою От хлопающей простыни, Над городом развешанной. И мы с ним шепчемся одни. А небо полно беготни Мелькающей и бешеной.

2. «По бубнам крыш, по их сребристым гонгам…»

 По бубнам крыш, по их сребристым гонгам Брызг перекличка. Сетчатой воды Блеск. Неводом изодранным и звонким Затянуты дома, канал, сады. И рыбами колышутся трамваи. Вмиг опустело уличное дно. Лязг желобов. Нет, я не понимаю Шептанья капель, сброшенных в окно. О стекла плющась торопливей, пуще, О чем они напомнят впопыхах? О времени, о старости грядущей, Напрасных мыслях, прерванных стихах… Но что мне в том? Какой бы вязкой тканью Вокруг ни стались струи на ветру, Я прав. Я занят. Я коплю названья Земле. Дождю. И рифм не соберу.

1929

«Если слово в строки тянется…»

С.Г.К.

 Если слово в строки тянется И, в трущобы звуков канув, Я глотаю ритм, как пьяница Глушит водку из стаканов И закусываю углями Рифм, и рот в сплошном ожоге, И тоска, зрачками круглыми Смотрит, вставши на пороге, — Ты с покупками с поспешностью Вот войдешь, и в легкий роздых Мир опять проветрен нежностью, Будет вывешен на воздух. Иль, окликнешь в глине по локоть, Улыбнемся, посудачим, — День дохнет, как полый колокол, Полным голосом удачи. Нам поэзия — советчица. Глянь, слетев к рукам упорным, Стае слов щебечет, мечется, Словно голуби за кормом, Нет ни хмурости, ни старости. Разве мы заглохнем? Мы то?.. До смерти брести сквозь заросли Озабоченного быта.

1930

«Когда возникает завод…»

 Когда возникает завод, Он руки и лица зовет И топоты гонит по тропам, Скликает цемент и кирпич, И сходятся ломы на клич, Лопаты бредут по сугробам. И первый садится барак В рубахе своей деревянной. И первая лампа румяный Луч пересылает во мрак. И в толстое небо дымок Колонной упёрся отвесной. И первый на печке железной В котле зажурчит кипяток. К нахохленному полустанку Съезжаются. Снега кора В печатях подошв. Спозаранку, Как выстрел, удар топора. И лес обнесен фонарями, Он улицей выглядит. Лес, Как сцена, украшен. Как в раме Театра, смятенье и блеск. Сквозь иглистое оперенье, Сквозь шорох соснового сна Для нетерпеливого зренья Уже различима стена, И к ней прислонилась вторая, И жёлты скелеты стропил, И сумрак полярного края Их крупной звездой окропил. Карельская ночь неизменна, Границ ей не сыщешь на глаз. Кончается первая смена. Вторая продолжит рассказ.

1930

«За сменами смены, за бревнами бревна…»

 За сменами смены, за бревнами бревна. В окошках лесов отразились леса. И, как на рисунке, линейны и ровны И будто кристаллы цехов корпуса. Их трудно осмысливать. И, беспокоясь, Их профили трудно придвинуть к стиху. Они — как взбесившийся каменный поезд, Сорвавшийся с рельс и застрявший во мху. Но тут не сравненья летучий осколок Осветит окрестность, как метеорит, — Тут ребра земли осязает геолог, Тут — экономист свою правду творит. И значит — барак приседает, как заяц, К холму. А на завтра дороги тесны Лесные для толп. И завод, прорезаясь, Выходит из сосен, как зуб из десны.

1930

«Качели деревьев. Аэродрома…»

Е. Ланну

 Качели деревьев. Аэродрома Пушист платок травяной. Как ни обернуться, я всюду — дома. Мой воздух вокруг стеной. Трудись, достигай, соревнуйся, празднуй. Друзей у меня не счесть. И мысль наготове, и песен разный Язык им подобран в честь. Я вбит, будто гвоздь, в этот вихрь. О время, Стучи колесом, кружись… И я умирать буду вместе с теми, С которыми строил жизнь. Как хлеб у нас общ, обща и участь. Я словом ее солю. И трудных удач берегу живучесть. И сизую сталь люблю.

1931

Лирика

 О, запах задворок. Шарманок Сипенье в морозных дворах. О, кровь загнивающий ранок, И ветер голодный. И страх. Бумажный раскрашенный розан, Огарок дотлевшей свечи. О, рифмы бубенчик — мы прозам Доверились — сгинь, не бренчи. Мы умны. Нам цифр колоннада, Доклада графленая речь. Нам ружья прохладные надо Прикладывать к выемкам плеч. Сестра недовольств, преступлений Советчица…Короток суд. О лирика, стань на колени, Твой труп по проспекту несут. Но смена настала ночная, И вывесил лампы завод, И токарь, сверлить начиная, В подручные песню зовет. Она остановится обок, Клепальщику даст молоток, В румяное зарево топок Закутается, как в платок. Жива, только стала взрослее И вдумчивей будто чуть-чуть. И ремни трансмиссий за нею В летучий пускаются путь. Иль, вздувши дымками знамена, Рассвет приподняв в небеса, Пойдет выкликать поименно На площадь цехов корпуса, И в маршей граненом разгоне, По солнцу разлитому, вброд, Как раковину на ладони, Весь город проносит вперед. Да, мало ль ей поводов губы Разжать. Если мы и резки, Мы — завтрашних дум лесорубы, Мы — будущих чувств рыбаки. О, лирика, смелость и нежность, Расти, имена изменя, Как новой весны неизбежность, Хотя бы помимо меня.

1931

«Озера длинное блюдо. Платок…»

 Озера длинное блюдо. Платок Паруса. Стали вагоны в затылок. Строят. Отрывистый бьет молоток. Жарок клокочущий шип лесопилок. Резкие, серые молнии пил. Разве не искрами сыпятся стружки? Я этот воздух непочатый пил Свежим, как воду, из глиняной кружки. Прочный дымок повисал бахромой И расцеплялся. Скользи же, исчезни… Мысль моя, ты воротилась домой. Родина. Возникновение песни. Разве я утро такое искал? Насыпи. Избы рыбацкого люда. В трещинах мелкой волны между скал Озера голубоватое блюдо.

1931

«Дорогой мой, вот проходят…»

Борису Пастернаку

 Дорогой мой, вот проходят Наши гулкие года. Как на быстром пароходе, Мы плывем. Шуршит вода. И, пузырясь пенной кромкой, Отступает за корму Все, что молодостью громкой Предлагалось в дар уму. Связка пены, горстка пепла… Друг, да разве все мертво? В пальцах знающих окрепло Трепетное мастерство. Словом избранным и разным Все измерить, все суметь, Встретить отзвуком прекрасным Даже старость, даже смерть. И приходим мы однажды К заповеданной версте, Где томиться должен каждый О труднейшей простоте, Чтоб без трещин, без бороздок Был бы чист изгиб строки, Чтобы мысль входила в воздух, Как журчание реки. …И чтоб кто-то вспомнил фразу, Умирая на войне, Ту, что выкормил мой разум В напряженной тишине.

1931

Материал

 Так, значит, упорным историком Я с возрастом стал. Вот тетрадь, С которой по домикам, дворикам Спешу, как в мешок, собирать Лом утвари ветхой, образчики Тряпья, неподметенный прах. И сыплют вразброд мне рассказчики Слова об истлевших годах, Соря, будто пеплом, и путая, Топчась на задворках былья, В погоне за главной минутою, Какую затребовал я. И вдруг сквозь признания бедные, Записок пласты вороша, Дохнет революций победная, Не знавшая страха душа. И сразу все поле прополото, И тотчас промыто стекло, И в руки крупинками золото С единственным блеском легло. Так под раскаленною лавою Борьбы я бродил не извне Выносливой Нарвской заставою, Карабкался по крутизне Времен. И казались бассейнами, Наполненными кипятком, Цеха, что зовутся литейными. Я стал с их природой знаком. И мне отзывались прокатные, Мне кузниц шипела заря, Со мною здоровались знатные Путиловские токаря. И снова не прихоти вымысла Ловлю, наклоняясь из окна, Но все, что страна моя вынесла, Чтоб стать тем, чем станет она. И каждая станция книгою Раскрыта. Сойти и прочесть. Я залежи прошлого двигаю, Чтоб помнить грядущего честь.

1932

Пушкину

 Этот выбор решается с детства, Это прежде, чем к жизни привык, Раньше памяти. Это — как средство Распрямлять неудобный язык. Прежде чем неудобное зренье Начертания букв разберет, Непонятное стихотворенье Жмется в слух, забивается в рот. На губах, словно хлебная мякоть, Заглотнется в гортань, как вода. С ним расти. И влюбляться. С ним плакать. С ним гостить на земле. Навсегда. С ним ощупываются границы Мирозданий. С ним бродят в бреду, И оно не в страницах хранится, А как дождь упадает в саду. Будто сам написал его, лучших Слов, взрослея, скопить не сумел, Чем разлив этих гласных плывучих, Блеск согласных, как соль и как мел. Да, мы рушим. Да, строить из бревен. Бывший век задремал и притих. Да, все внове. Но с временем вровень Дружен с воздухом пушкинский стих. И его придыханьем отметим Рост утрат, накопленье удач, И вручим его запросто детям, Как вручают летающий мяч. И под старость, как верную лампу Я поставлю его на столе, Чтоб осмыслить в сиянии ямба Всю работу свою на земле.

1932

Пятнадцати годам

 Я был их тенью. Я разведчиком За ними крался. Я на цыпочках Следил, их пеплом руки выпачкав. Я был их братом опрометчивым, Беспечным? — Может. Но без паники Я принимал их поручения. Я, как слепой, учился чтению На ощупь, привыкал к механике Выносливого отречения. Я был им верен всей чрезмерностью Воображения, всей музыкой, Во мне гостящей, всей нагрузкой Правдивости, был верен верностью Неущербленной и без трещины, Как будто накаленной добела. Одна судьба над нами пробила, Одни над нами ветры скрещены. Клянусь! Ни завистью, ни ревностью Я не пятнал их лики грозные. Я был их пыльной повседневностью, Побед многоголосой бронзою. И вровень, по-мужски, упрямою Походкою, по праву опыта Вхожу в грядущее, в то самое, Которое и мною добыто.

1932

«— Благословенье тебе, время. Другого не надо…»

 — Благословенье тебе, время. Другого не надо, Но от врученного мне не отойду ни на пядь. Грызла нам мышцы война, кости сушила блокада, Смерть обучала дышать, жизнь — сворачивать вспять. Каждый крепчающий свод мыслями сцеплен моими. Кровь не одна ль у страны и у меня навсегда? Зрячий мой голос встает, землю обходит во имя Праведного торжества мужественного труда. Женщине я так сказал. Она улыбнулась. И платье Тихо светилось ее. Руки закат окунал В рощи лепечущих лип. Небо зеленою гладью Меркло. Гудел пароход. Звезды ложились в канал.

1932

Поезда

 Поезда перебирают клавиши Шпал. Я брад дорогу не одну В эти дни. Слои пространств буравишь, Станции цепляются к окну. У других — дома непереносного Камня, недвижимых кирпичей, Мой же — на фундаменте колесного Гула. Ребра рельсовых лучей Под него скользят толчками, спазмами. У других вблизи — друзья, жена, Я ж отрезан далями напрасными От своих. Вся жизнь подожжена, Словно нефть, что пламенем пропитана В паровозных топках. Словно гроздь Искр, что взмылась из трубы. Летит она В сторону от насыпи. Я врозь С близкими. Но не томлюсь, не сетую, Революция, твой ученик, Я с твоею памятью беседую, К трудным замыслам твоим приник. И влеком скрежещущей дорогою, С корнем вырванный из тишины, Я одежды световые трогаю Торжествующей вокруг страны.

1934

Север

 Здесь бы жить. Жужжит дрезина звонко. Снег изрезан солнцем. Грозный хор Гор истертых. Ветер — будто пленка На лице. Просторов разговор. Елей стреловидных поселенье. Под сугробом кружится вода — Речки спрятанной сердцебиенье, Озера промерзлая звезда. Домики уронены по склонам. Здесь бы жить в бревенчатом гнезде, Радоваться отблескам зеленым Неба, подступившего везде, И дробить всей правдой, сжатой в теле, Толщу вьюг и рвать ветров ковры С теми, кто подвесить захотели Город, как фонарь, на край горы. И, следя ущелий уползанье, Слушая полярной ночи тьму, Новые напечатлеть названья Камням, влагам, впадинам — всему. Но сейчас…Прохладою по коже Ветер гладит. Солнце. Плиты льда. Чистый день, на молодость похожий. Я не раз еще вернусь сюда.

1934

Кировск

 Здесь город нов. Его слагали так: В слоистом ветре прорубали норы, Многонедельный вспарывали мрак. Мороз был тверд. Неизмеримы горы. В сугробы вставлен красный глаз костра. Брезентовые коробы палаток Теснила вьюга. Глуховат и краток Вбегал в ущелье возглас топора. И каждый гвоздь, доски сосновой мякоть Пронзающий, был памятен руке, И каждый шаг в кромешнем сквозняке Был доблестью, перед которой плакать Иль петь, или замолкнуть — все равно. Дежурили вокруг, нахмурив брови, Отряды сосен. Каждое бревно Паек вобрало воли, мысли, крови. Я знаю жизнь. И высь ее и дно. Она на вкус напоминает порох, Она на глаз — как ночью столб огня, Иль горным кряжем взглянет на меня, Иль вздрогнет, словно конь, зажатый в шпорах. И вот меня не обезличит страх. …Я видел город, строенный в горах.

1934

«Если проплываешь ты Окою…»

 Если проплываешь ты Окою, Вкрадчивой, извилистой, какой Выбор далей кружит под рукою, В солнечный украшенный покой. Вот он, городок, на многолесном, Многохолмном береге. И в нем Яблоки в саду, в соседстве тесном Радостным румянятся огнем. Если попадаешь ты на праздник, Вся окрестность травами горда, И по ним из сел разнообразных На смотрины сходятся стада. Площадь под толпой как под водою, Флаги суетятся у ворот, Чествуя обилие удоя, Стать разноплеменную пород. А когда задумается длинный Вечер и замолкнут небеса, — Шествуй шелестящею долиной, Заключенной в крупные леса. Нет, ты грусти не подвластен косной. Свежий месяц на заре остер. Издали оркестр дохнет колхозный, Будто раздуваемый костер.

1934

АРАРАТ

1. «Как выразиться современнее?..»

 Как выразиться современнее? Автомобили, гарь вокзала… И вот ветрами ночь Армении Вагоны накрест обвязала. И, утомясь от нагревания, Внедрив тепло в глубокий камень, Ныряют зданья Эривани, Постреливая огоньками. Из окон вздрагивают впадины, И поезд прыгает, как заяц, От изнурительной громадины, Застрявшей в сумраке, спасаясь. Она стоит, и небо клонится Под тяжестью ее нажима, Она, как выдумка бессонницы, Как старость, неопровержима. Ее в тысячелетья вклиненным Раздумья не сыскать закона. И вывеской на небе глиняном Над нею росчерк Ориона. Ее безмолвие горбатое Полно такой громовой дрожи, Что кажется немой, как статуя, Вся жизнь, которую я прожил. И что здесь? Грудь открыть под выстрелы? Уметь погибнуть без возврата? Чтоб вынести тебя хоть издали, Двуглавый сумрак Арарата.

2. «Виноград — это рай. Сколько радостных глаз…»

 Виноград — это рай. Сколько радостных глаз У лозы. Сколько слез. Оттяни, оторви Гроздь прозрачных углей, что от солнца зажглась, И засмейся, и заговори о любви. Взроем черствую землю вокруг. И звонка, Перекручена встанет лоза, как скелет. Мускулистые нити подвяжем, пока В эти ядра не вселится солнечный свет. Вся прохлада подземная в них вобрана. Жидкость вязкая — сладкий, сгустившийся зной. Тополей веретена дрожат. Тишина. Арарат — он сегодня, как небо, сквозной. Застучат погремушкой копыта овец, Тени вытянут шеи, сухи и смуглы. Значит, вечер родился. Работе конец. Мы поставим под звездами наши столы. Журавлиные горла кувшинов нагнем. Жизнь, как ветер, играет, не знаю преград. И тогда горьковатым и черным огнем Пусть заплещется в кружке моей виноград.

1936

ТИФЛИС

1. «Над плавною, над прихотливою ложбиной…»

 Над плавною, над прихотливою ложбиной, Где дружат дома — сколько их собралось! — Где воздух задумался, весь голубиный, Задремывающий, просохший насквозь, Где перелетают все выше и выше Балконов развернутые веера, И слышишь — гортанно беседуют крыши И их раздвигает, воркуя, Кура, Где город позванивает наковальней И молит, чтоб горы его сберегли, А горы встают округленней, овальней, Как вздохи и выдохи тихой земли, — Я тысячу лет простоял бы, не споря, В одежде дорожной, не молод, не стар, Над складками этого тесного моря, Над волнами зданий, над вспышками фар, Чтоб зори накапливались и ржавели, И сердце молчало б, и слышал бы я — На звучный, как скрипка, проспект Руставели Выходят стихами меняться друзья.

2. Проспект

 Он распластан тающим лучом. Сети звезд в бумажный сон акация Впутались. Заботы совлечем, С юностью пойдем перекликаться И задумаемся. Но о чем? Так пахуч, так сытен, изобилен Воздуха благотворящий сок. Из каких невидимых давилен Желобами мрака он притек? Я закупорить его бессилен В стих, словно в надломанный сосуд. К этой ночи мы пришли на суд И оправданы без опозданий. Сизые карнизы серых зданий, Будто губы, грудь небес сосут. О, я знаю, ежели на свете Сохранилось счастье про запас, То оно раскладывало эти Улицы, словно ковры, для нас. И оно балконы застеклило… Или сам я, вдруг прозрев от мглы, Вижу — горы дремлю крутокрыло, Будто утомленные орлы. Жизнь, ты напрямик заговорила, Полновластием своих щедрот, Как цветы, как звезды откровенна, Как любовь, настигшая мгновенно, Иль украшенный улыбкой рот. Мы скользим, как по скрипичной деке, По проспекта высохшей коре. Я в долгу у Грузии. Навеки… Мы сойдем к щебечущей Куре.

3. «Что любовь? — Пускай воображенье…»

 Что любовь? — Пускай воображенье, Но она мне направляла вниз Глаз моих несытое круженье В угнездившийся у ног Тифлис. И она тревожилась, гадая, У какого именно моста Там Кура смеялась молодая, У небес заимствуя цвета. И, пройдясь по всей клавиатуре Зданий, отозвавшихся сполна, Тишины сестра, подруга бури, Об одном заботилась она: Чтоб из всех знакомых раньше Грузий Я бы захватил в просторный путь Ту, что этот день мне в сердце грузит, Ту, что вдруг мне расщепила грудь. Так легко, как входит в тело пуля, — Чтоб я помнил эту смерть потом, В нашем робком небе карауля Память о потоке золотом.

4. Могила Важа Пшавелы

 Уступы травы тяжелели, Цветы, костенея, легли На вверенном Важа Пшавеле Пласте загорелой земли. И мрамор еще не обтесан, В ограду не скручен чугун, Лишь ветер стучит по откосам Оборванной связкою струн. Все трезво. И пусто. И просто. На плоской могилы ступень Встал неизмеримого роста Просторы приемлющий день. И в небе литом и пологом Плывет, обнажен напоказ, Слог перемещая за слогом, Гор вольнолюбивый рассказ. Лишь с ними тягаться условясь, Им в простосердечьи равна Поэм его, нищих, как совесть, Обветренная крутизна. И этой прямой немотою Открытых небес нагружен, Такой безысходно простою Стать правдой осмелился он. Но что бы мы — зависть иль славу, Как тень, ни влекли за собой, — Он все ж настигает, по праву Отпущенный, нужный покой. И ты, замурованный в гору, Как щит отслуживший лежишь, И, видно, пришлась тебе впору Вокруг многогорбая тишь. А стоит чуть-чуть накрениться К свернувшейся улиц резьбе, — Там звуков бредет вереница Сюда, на свиданье к тебе.

1936

III

«Я никому из живых не завидую…»

 Я никому из живых не завидую, Все заблуждения второстепенны. Ломти воды шелестят глянцевитые, Бродят бугры полногрудные пены. След на реке наподобие желоба Выдолблен вдаль пароходной кормою. Тоненький флаг в недрах ветра тяжелого Узко расплющен над мачтой прямою. Значит, плывем, значит, стлаться раздолиям Воздуха, отмелей, леса лепного, Значит, теплеющий палуб линолеум Жадно измерим мы снова и снова. Берег то выложит сверток Саратова, То замигает неясной Казанью. Нас маяки будут вспышками радовать, Бакенов мы различим указанья. А по ночам возгордится и вызвездит Вдруг обнажившегося неба полость, Или по свету луны, как по извести, Носа скользнет пароходного полоз. Кажется, что мне? Вот дожил до проседи, Тут бы унято тормошение крови. Что же вы, руки, покоя не просите, Мысли, зачем вы не стали суровей? Значит, до смерти любить неустаннее. Все драгоценнее нежности сети. В сумраке верных машин бормотание Смутно сопутствует нашей беседе.

1936

Кармен

 Солнце знойно. Распластаны тени. На камнях апельсинные корки. Эй, солдат, обернись поскорей-ка! Рот горит. Исцарапана грудь. Разве пасть пред тобой на колени? Ты от песен моих не в восторге. Желт мундир твой. Урод! Канарейка! От тюрьмы, значит, не увильнуть. Пусть. Не век же мне гнить под запором. Не состарюсь на привязи. Верно? Радость явится после ненастья, Вновь придется раскрыться цветам. С провожатым пойду я. С которым? Все равно. Есть у вала таверна. Приподнимет колпак Лилас Пастья И стаканы расставит. И там — Мрак на дворике. По земляному Полу топают туфли. Толпится Голь. И каждый со смертью обвенчан, Каждый пьян. Каждый дружен с ножом. Ты б глаза там протер по-иному, Если б понял любовь ты, тупица! Там сжимают гитары, как женщин, Там мы руки о струны ожжем. По земле там, как по барабану, Отстучим сегидилью такую, Что горстями иссохших горошин Звезды с неба сорвутся, звеня. Нет, божиться напрасно не стану, Но как вижу я, как я ликую, Знай, туда приползешь ты непрошен, Чтоб молиться во тьме на меня.

1937

Песня Брамса

 — Под сенью ив укромный дом, Склонились низко ивы. Живет невеста в доме том, А я — жених счастливый. То пела комната. Вдоль стен Слова кружились эти. То ночь тревожила антенн Невидимые сети, То отблеск умерших годов Чуть брезжил, бестелесен, Вздох затонувших городов, Не песни — пепел песен. — Ударил в берег мой челнок. Склонились низко ивы. Под звездами светляк зажег Фонарик боязливый. В тенистых ивах дремлет дом… И нет его на свете. И небо пушечным жерлом Висит. И прах. И ветер.

1937

Чаплин

 Массивным шумом вея, Машины мчат вокруг. И прыгает конвейер Сухой рекой из рук. Меня хватает рокот За шиворот. В поту Я должен гайки трогать Рывками на лету. Валов многоэтажна, Громоздка кутерьма. Я тороплюсь. Мне страшно. И я схожу с ума. К бетону липнут шины. Я окнам шлю поклон. Вползают крыш вершины, Как дымы, в небосклон. Свистки! Смятенье! Свалка. Несутся зданья вскачь. Резиновая палка Порхает, будто мяч. Вывертываюсь. Где там! Сумятицей влеком, Напрасно я с приветом Киваю котелком. Для своры безработной Надежный кров — тюрьма. Мне в камеру? — Охотно. Но я схожу с ума. О Мэри, что такое? У нас из досок дом. Как нужно нам в покое Пожить простым трудом. Ведь я веселый парень, Я кроток, словно вздох, Я в стольких водах варен, На стольких ветрах сох. Сравнительно немного Нам надобно еды, Клочок цветка земного Да искорку звезды. Неужто грабить, Мэри? Ну посуди сама. Я ворох стран измерил, И я схожу с ума. И снова мотоциклы За нами гонит власть, И нас почти настигли, И нам совсем пропасть. Земного шара корка Нас отряхает прочь. Опять ногами дергать, Подошвой пыль толочь. Вновь под мостом, на дне ты, Вниз, в мусор кувырком. И по лицу планеты Я стукну котелком. И выпрыгну с экрана, И крикну в темный зал: — Ты, зритель, слишком рано Мне гибнуть приказал. Ещё усилье, Мэри, Дороги даль пряма. Откроет утро двери. Не смей сходить с ума.

1937

Маяковскому

 Посмертная слава приходит по праву, Как после рассвета сияние дня, Всю жизнь заключив в лучевую оправу, Все мысли до самого дна разъясня. И ровненько, как в огороде по грядкам, Расставлены строки по плотным листам И, радуя глаз непривычным порядком, Безмолвно и чинно колышутся там. Темнеют портреты, нахмурены бюсты, К домам приколочено имя его. И так и должно быть… Но все же как пусто, Что нету при этом его самого, Что крупный, размашистый, с легкой усмешкой, Воткнув папиросу в разорванный рот, По улицам, полным московскою спешкой, По собственной площади он не пройдет. Он, верно, сказал бы, похлопав по книжкам, Где славят его: «Что ж, признателен я, Но предупреждаю, вы все же не слишком Почтеньем меня украшайте, друзья. Я полон был болью, любовью и злобой, Я жил, человеческой страстью горя. Я — классик, но классик породы особой, Боев современник и брат Октября. И труд мой кузнечный был звонок и весел, Когда я вставал над провалами зал, Мой голос гранатами рвался меж кресел, Прибоем развертываясь, наползал. Я видел коммуны простор небывалый, Как видят любимой лицо наяву. И если по правде сказать, то, пожалуй, Я вовсе не умер. Я с вами живу». И слыша рокочущий голос поэта, Я думаю: «Славой его окружив, Мы правы, твердя и про то, и про это, Но главное в том, что он молод и жив».

1937

«О, нельзя быть неприметнее…»

 О, нельзя быть неприметнее Этих речек и скромней. В них лежат порою летнею Слитки солнечных огней. В недрах леса иль под дачею Вдруг заблещет иногда Отражающая, зрячая, Складчатая их вода. Над краснеющими глинами Станет связкой, словно йод, Двинет лилиями длинными, Камни обхватив, поет. Облаками населенная, Дремлет, и от влаги той Вся земля вокруг зеленая — Луг цветистый, лес густой. Мне неведомы названия Этих рек, но вспомню вдруг, Как дрожат они, позванивая, И тебя я вспомню, друг. И в небесном теплом омуте Вспомню светлую луну. И в моей безлюдной комнате Улыбнусь я и вздохну.

1938

***

1. «Запели птицы. Как гремит их щебет!..»

 Запели птицы. Как гремит их щебет! Каким восторгом рвутся их тела. И я боюсь, всю душу мне расщепит Та нестерпимо звучная хвала. Преграды нет сверкающим балладам, Наперегонку, бурны и чисты, Они рассыпались по всем палатам, И в той слышны, где умираешь ты. Ты утомилась за ночь в поединке С удушьем. Солнца розоватый луч Влетел в окно. Две слабеньких слезинки Скользят из глаз. И скоро щелкнет ключ… Вздох. И еще. Теперь совсем последний… — И после смерти будь ко мне добра! — О, гомон птиц. О, солнца трепет летний. Мы все дожили вместе до утра.

2. «Что ж, надо пожить нам в разлуке…»

 Что ж, надо пожить нам в разлуке, Ведь это случалось и в годы, Когда по земле ты ступала, Наш воздух вдыхая сырой. Бывало, завертишься в круге, — Отказы, сомненья, заботы, — И видимся скучно и мало, Совсем расстаемся порой. Бывало, уеду и даже Не предупрежу ни открыткой, Ни по проводам телефонным Коротенькой вести не дам. О, счастье невидное наше, Его я воспитывал пыткой, Вершил над ним суд беззаконный, Босым проводил по гвоздям. И все ж терпеливо-живучей И неподдающейся смерти, — Сквозь камни струящимся светом, — Любовь пребывала твоя. И словно споткнешься о случай — Вдруг в театре столкнемся, в концерте, И снова все мысли об этом, И гибну, и радуюсь я. И улицы той коридором Бреду и следы твои чую На ветхом асфальте. И стоя В коробке двора, одинок, Окно выбираю, в котором Свет лампы, мне душу врачуя, Известие дарит простое, Что выбежишь ты на звонок. И будто бы Моцарта сети Опутают звуками тело, Иль ринутся струны Россини, Связав на бегу голоса, Лишь ты улыбнись, как на свете Одна улыбаться умела, И по-рафаэлевски сини В душе заблестят небеса. Нет, мы не разлюбим в разлуке. О, как бы сказать это проще, — Мы радостью общей владели, И я тебя слышу во всем, Твои драгоценные руки Лицо мое ищут на ощупь. Мы вынесли жизнь. Неужели Мы смерти не перенесем?

3. «И все-таки сойти с ума…»

 И все-таки сойти с ума Так просто, так легко. Ни телефона, ни письма, Ты страшно далеко. Нет сил угомонить тоску, Хоть смейся, хоть заплачь. Ты здесь ступала по песку, Шла мимо этих дач. И тот же шелестит залив, И сладостно-покат, Все те же краски повторив, Такой же спит закат. Но как же, как же мне извлечь Из этой тишины Твои глаза, улыбку, речь, Что так душе нужны? Меж сосен спрятались дома. Жила ты в доме том. И тихо я схожу с ума, Смотря на темный дом.

4. «Ты жива, жива, жива еще…»

 Ты жива, жива, жива еще, То, что было, — сон дурной. Все на свете забывающий, Я стою перед тобой. Знаешь, это есть у Шумана: — Горько плакал я во сне. — И болезнь твоя придумана, Трудно ли придумать мне? Вот глаза твои не те же ли? Улыбнись же, как всегда. Вместе мы почти что не жили, Ждут нас долгие года. Но зачем, все мысли путая, Тот же крик в душе? Постой, Было ль так? Сошел откуда я Утром лестницей пустой? И, как тонущий до берега, Я, добрался до скамьи, Видел сквозь сирени скверика Губы мертвые твои. И какого ждал ответа я, И каких искал я сил, Зная, что рукой вот этою Веки я тебе закрыл? И теперь не забывающий Ни частицы тех минут, Я с трудом шепчу: — Жива еще. Мне назад тебя вернут.

5. «Ты даже ярче заблистала…»

 Ты даже ярче заблистала В моем теперешнем бреду. Ты словно мне невестой стала, С которой я союза жду. Той девочкою, что украдкой, Когда день ветреный притих, Одна склонялась нал тетрадкой Вписать запомнившийся стих И, отроческого страданья Полна, там, в южной стороне, С другим желала ты свиданья, Совсем не знаю обо мне. И странно думать мне, что оба Мы были взрослыми, что нес Я слишком длинный короб гроба К могиле около берез, И все осталось за спиною, И комната простая та, Где воздух я делил с тобою, Другими будет обжита. Нет, я борюсь с ненужным плачем. О сердце, в муках молодей! Мы наше знанье крепко спрячем От обступивших нас людей. Дороги лет одолевая, Я этот мир насквозь прорву. О подожди, моя живая, Тебя найду я. Наяву.

1938

«— О, пожалейте бледного Орфея…»

 — О, пожалейте бледного Орфея, Он одинок на жарком берегу, — Я эти строки вымолвил, мертвея, И вырвать их из сердца не могу. Он говорил протяжно. Струны бычьи Оттягивала зрячая рука. И сохраняя сонное величье, Над ним задумывались облака. И звери к звукам, словно к водопою, Тянулись. И нагих камней горбы, Почти очеловеченной толпою, Вздыхали тихо, вставши на дыбы. Такой жизнедарящею, великой И доброй силой налит каждый слог. Но девочку, что звали Эвридикой, С земли поднять ты все-таки не мог. Над телом, вытянутым на пригорке, Ты нем, в груди и тени звука нет. Стоишь как мертвый. Как в прохладном морге И я стоял. Чрез много тысяч лет.

1938

«Ты с карточек глядишь со всех…»

 Ты с карточек глядишь со всех, С одной, с другой стены. Твоя серьезность или смех На них отражены. Еще бывает на иных Коричневатый сад. И связки листьев вырезных Недвижные висят. Притихла тусклая трава, Небес бумажных гладь. И дремлют на губах слова, Что хочешь ты сказать. И я смотреть не устаю В глубь узкого листа. И кажется, я в нем стою У серого куста. Ты двинешься, шагнешь, — жива, Ты молода опять. И с теплых губ сойдут слова, Что хочешь ты сказать. Но я тебе не крикну вслед, К тебе не подойду. Я не делил с тобой тех лет, Я не был в том саду.

1939

«Мне надо жить теперь вдвойне…»

 Мне надо жить теперь вдвойне И знать, как жизнь вокруг течет, Как будто должен в каждом дне Я справедливый дать отчет, Как будто спрашиваешь ты, Средь мыслей поселясь моих, Чем люди были заняты С тех пор, как ты не видишь их, Каким прославили трудом Простор торжественной земли, Как запятнали мир стыдом, В чем совестью пренебрегли. Пусть это выдумка моя, Пусть только сеть бессвязных фраз, Но стал вдвойне спокойней я. «Угль превращается в алмаз».

1939

***

1. «Я лежу часами неподвижен…»

 Я лежу часами неподвижен, И густеет воздух от жары. Ветер обнимает кроны вишен, Привязные пышные шары. И особенно вон та, у хатки, Так дрожит, распахиваясь вся, Узеньких листов своих облатки То роняя вниз, то вознося. Вот она, пронизанная солнцем, Вспыхнула, пригнулась, поплыла, Завертелась шумным веретенцем Вкруг коричневатого ствола. И над этим танцем прихотливым Видно неба сизую кайму. День широк. И просто быть счастливым, Даже старясь, даже одному.

2. «День мой задумчивый шел над рекою…»

 День мой задумчивый шел над рекою, Звучно сменялась вода близ меня. Зыбкий металл, испещренный резьбою, Видел я, голову с камня склоняя. Там, где поглубже, легла скатертями Складчатая оболочка, а тут, Пенистыми окаймляясь кистями, Волны накапливаются, растут. Ну, а устанешь смотреть, так послушай, Шум-то какой многослойный взметен, Уханье, выклики, шепот старуший, Дробь молоточков и стук веретен. Так целый день просидел я без проку. Надо идти, смерть еще далека. Что ж, зачерпну я себе на дорогу Солнца и влаги. Спасибо, река.

3. «Небо глазами исхожено…»

 Небо глазами исхожено. Снова стучусь к нему в гости. Разного блеска горошинок Сумрак набрал себе в горсти. Знаю их распределение Лучше лица своего я. Что же учу все смиреннее Это письмо лучевое? В сердце печаль соловьиная, Песен прилив бессловесных. Так бы и брел Украиною Спящей, висящею в безднах. Клубы сыпучие млечные Над тишиною огромной. Древнее, детское, вечное… Мир человеческий. Дом мой.

4. Луна

 Я, кажется, люблю ее не очень. Быть может, правда, я угрюм и стар. Тревогой, подозреньем озабочен, Гляжу на полный погребальный шар, Сияющий так ровно и прохладно, Что сад остановился, присмирев, И не дохнет. Теней недвижны пятна Под теневыми сгустками дерев. Белеют хаты, будто из фарфора, Далекий лес ползет, как темный дым. И все не то. Ни счастья, ни укора Под небом стекловидно-голубым, Где лучевой окутан пеленою Безмолвный лик с подобием глазниц Блистанье изливает ледяное На землю, распростершуюся ниц. Но я дышу. И люди есть на свете. Я в онемелом не застыл плену. Друзья живут. И вырастают дети. Я позабуду утром про луну.

5. «Я лесом шел среди расселин…»

 Я лесом шел среди расселин Под сросшейся листвой. Он, как скала, был крут и целен, Как плоть моя, живой. Я проникал в грудную клетку, Которой он был весь, Прочитывал за веткой ветку, Их изгибы и вес. Там сосен розовели трубы, Там, вставши на дыбы, Свои отряхивали шубы Отвесные дубы. Там зелени взвивалось пламя, Как мощный ряд ракет, И назывался тополями Их глянцевитый свет. Там небо прислонилось к вязу, Что губчат и холмист. Я схватывал всю толщу сразу, Я слышал каждый лист И шел и думал почему-то О людях, о стране, — Что ей развязывает путы, То хорошо и мне. Листва ползла подобно тучам, И думал я о том: И мой удел в лесу могучем Отдельным быть листом.

6. «Все полновластнее, все повседневней…»

 Все полновластнее, все повседневней Неторопливая речь тишины. Что же далекой и скудной деревней Мысли мои иногда смущены? Северный дом прочно сложен из бревен. Помнишь? Намок под ногами песок. Мертвого озера ясен и ровен Видный с пригорка свинцовый кусок. Небо и ночью светлеет, серея. Сыростью пахнет насупленный сад. Травы в росе. Чуть шагнешь, и скорее Выбраться бы на дорогу назад. И холодок. А ведь август в начале Вечером как не накинуть пальто. Полны широкой неяркой печали Влажные зори. И все это — то, Что для меня было песней и раем, То, вспоминая в удушьи о чем, Без сожаления мы умираем, Светом чего мы всю жизнь облечем. Где же тот край? Неужели исчезли Тропы туда? Как ступлю я на них? Как постучаться в те двери дне, если Нету тебя больше года в живых?

7. «Ребенок вдруг заплакал ночью…»

 Ребенок вдруг заплакал ночью Без слов. И снова стих. Я встал. Как жизнь видна воочью В ее правах простых. Я выглянул в окно, по пояс Уйдя во тьму. Вдали Чуть прожурчал, как речка, поезд На том краю земли. Стук осторожный молотилки Катился от полей. Звезд тихо сеялись опилки На вышки тополей. Ночь подошла вплотную к дому, Касается лица. …И просто жизнь отдать другому Без страха. Без конца.

1939

«Вдали война. Как эти ночи дики…»

 Вдали война. Как эти ночи дики. Как верить их морозной тишине? Обвалы бомб, пожаров язвы, крики, — Мне кажется, что это все во мне, Что я распространившуюся бурю Вобрал в себя, кровавой кухни чад Вдохнул. И вот на улицах дежурю, Когда дома стемнели и молчат. Мне не до сна. А ты давно уснула. Там в комнате мерцанье теплых звезд. И отзвук разрушительного гула Немеет в ней. Покой твой детский прост. И ты права, пусть я один сраженный Во всех боях бесчисленных, умру. А ты проснешься…День преображенный. И добрый мир. И солнце поутру.

1939

Снег

 Над городом опять снежинок вспышки, Асфальт осыпан светлым порошком. И будто сняты грохоты излишки В дневном жужжащем шуме городском. Все стало мягче, тише, белизною Освещено. Там за стеклом двойным Сереет небо шерстяной стеною И площадь кажется берестяною От снега свежего, а сад сквозным. Его вершины жесткими холмами Приподнялись. Становится темно. Еще я вижу крыши над домами, Рябые, как пластинки домино, И дыма волокнистую, косую Дорожку над трубой. О, для чего Я этот день так бережно рисую? Я им дышал, я был тоской его.

1940

***

1. «Я в скромном городке смотрел закаты…»

 Я в скромном городке смотрел закаты, Прогуливался, заходил в кино. Над бледной речкой вспоминал утраты И то, что было приобретено. Шел мимо рощи настом деревянным, Подпрыгивавшим, будто по волнам. Был редким гостем, другом безымянным Всех неизвестных, обитавших там.

2. «Забор, распахиваются ворота…»

 Забор. Распахиваются ворота. Грузовики вступают в глубь двора. Там длительная спорится работа, С пригорка даль обширна и сыра. Хлябь облаков колышется тягуче. Вон — поезд выполз, к западу спеша. О, почему неизлечимо жгуче Днем этим вялым тронута душа? Окно в заборе. Как любой прохожий, Смотрю в него. В квадратной глубине Ты движешься в пальто из желтой кожи, Меня не видя, видимая мне.

3. «Пустой вагон. Домов отстало стадо…»

 Пустой вагон. Домов отстало стадо. Врос в землю город. Больше нет его. Как жалость жжет. О, только слез не надо, Пускай не шепчет память ничего. Есть область необъятная — терпенье. На этот берег, к этому ручью! Над нами звезд незамутненных пенье. Кто может душу заковать твою?

1940

Анне Ахматовой

1. «Ваш образ так оформлен славой…»

 Ваш образ так оформлен славой, Так ею властно завершен, Что стал загадкою, забавой, Навязчивой легендой он. Им все обозначают: нежность И вздохи совести ночной, Нелегкой смерти неизбежность И зори северной весной, Влюбленности глухую смуту И ревности кромешный дым, И счастья праздную минуту И боль от расставанья с ним. Я тоже, следуя за всеми, Привычно удивляюсь вам, Как шумановской грозной теме Иль Данта знающим словам. Но вдруг, на время прозревая, Так радостно припомнить мне — Вы здесь, вы женщина живая, И что вам в нашей болтовне. И мысль тогда всего дороже Не о звезде, не о цветке, Но та, что все же будет прожит Мой век от вас невдалеке.

2. «Толпятся густо завтрашние трупы…»

 Толпятся густо завтрашние трупы На улицах в плену дневных трудов. На небе воют бомбовозов трубы. Хрустя, крошатся кости городов. И пыль Европы слоем светлой марли Застлала солнце. Загрустив на миг, Склонясь над щебнем, тростью тронет Чарли Ребенка тельце, тряпку, клочья книг. Подобно торсам безымянных статуй, Мир оголен, без рук, без головы. И это называется расплатой? Превышен долг… Бредем и я, и вы… Присядем у пригорка на распутьи, Разломим хлеб. Кому отдать его? — Земля, воскресни… — Тише, мы не судьи, Мы — память века. Только и всего.

1941

IV

«Лишь в походе узнается…»

 Лишь в походе узнается, Как целительна всегда Деревенского колодца Молчаливая вода. Вот под крышею дощатой Светит в глубине она, Животворною прохладой, Силой радостной полна. Блеском вороненой стали Влажный слой сияет там. Мы ведром ее достали, Разлили по котелкам. После зноя, после пыли Раскаленного пути Лучшей влаги мы не пили, Лучшей в жизни не найти. Долгий бой для нас не тяжек, Если, лежа под огнем, Осторожно мы из фляжек Воду свежую глотнем.

1941

Блокада

 На нас на каждого легла печать. Друг друга мы всегда поймем. Уместней, Быть может, тут спокойно промолчать. Такая жизнь не слишком ладит с песней. Она не выше, чем искусство, нет. Она не ниже вымысла. Но надо Как будто воздухом других планет Дышать, чтобы понять тебя, блокада. Снаряды, бомбы сверху…Все не то. Мороз, пожары, мрак…Все стало бытом. Всего трудней, пожалуй, сон в пальто В квартире вымершей с окном разбитым. Всего странней заметить, что квартал, Тобой обжитый, стал длиннее втрое. И ты, устал, особенно устал, Бредя его сугробною корою. И стала лестница твоя крутой. Идешь — и не дотянешься до края. И проще, чем бороться с высотой, Лечь на площадке темной, умирая. Слова, слова…А как мороз был лют. Хлеб легок. И вода иссякла в кранах. О теневой, о бедный встречный люд! Бидоны, санки. Стены в крупных ранах. И все ж мы жили. Мы рвались вперед. Мы верили, приняв тугую участь, Что за зимой идет весны черед. О, наших яростных надежд живучесть! Мы даже улыбались иногда. И мы трудились. Дни сменялись днями. О, неужели в дальние года Историк сдержанный займется нами? Что он найдет? Простой советский мир. Людей советских, что равны со всеми. Лишь воздух был иным…Но тут Шекспир, Пожалуй, подошел бы к этой теме.

1942

«Все знакомо…»

 Все знакомо: Длинные тревоги И успокоительный отбой. Смерть подстерегает Все дороги. Как дожить До встречи мне с тобой? «Ты». Кого под этим разумею? Мать, Или ребенка, Иль жену, — Всех, кто был всегда Душой моею. Как до встречи с ними дотяну? Сердце стало Легким и бездонным. Каждый день Неумолим и скуп. Вот несу я, Грохоча бидоном, Мой голодный Ленинградский суп. Улицы покрыты Снежной коркой, Белой шерстью Стройный сад оброс. Только память Делается зоркой В этот убивающий мороз. И опять Вы все перед глазами, Близко, Только руки протянуть. Будьте счастливы, Живите сами… Встретимся ли мы Когда-нибудь?

1942

Дочке

 Ты подрастешь, Но ты запомнишь, дочка, Как был мороз В тот странный год суров, Как неба Колыхалась оболочка Вся в голубых пучках Прожекторов, Как ты, отбросив книгу С тихой сказкой, В убежище Сбегала налегке И называла, как и мы, «Фугаской» Смерть, грохнувшую вдруг Невдалеке. Я шёл наверх Под круглые стропила И наблюдал Сквозь окна чердака, Как вспышками Зенитных бомб Кропила Ночь мирные, Простые облака. И слушая Волнистый гул мотора, Я понимал, Кто надо мной навис И целится, И вот уронит скоро Визжащий груз На стихший город — Вниз. Я знал, он хочет, Развернувшись ловко, Тебя в неравном Поразить бою, Отыскивает он Твою головку И жизнь Девятилетнюю твою. Пусть он сегодня Стукнет мимо цели, Пускай еще Я твой услышу смех, Но сколькие Сейчас осиротели, И крепнет гнев, И боль в груди За всех. Ты не забудешь, девочка, Я тоже. Нам надо Позаботиться о том, Чтоб стало небо На себя похоже, Чтоб не грозило Нам оно потом, Чтоб из его широкого колодца На нас лишь звезды Рушиться могли. Мы победить должны. И все вернется — Покой небес И чистый мир Земли.

1942

Землянка

 Мы за заставой. Вырыта землянка На дворике обычном городском. Жужжа, горит железная времянка. Я греюсь перед быстрым огоньком. Я выступать приехал. С командиром Беседую. Мы размечтались с ним: Пройдет война. Жизнь озарится миром. Мы утвердим его и сохраним. Все прежним будет, драгоценным, нашим… Нет, будет лучшим. Мы, в дома свои Вернувшись, детям не спеша расскажем Про подвиги, походы и бои. Мы стекла вставим, улицы починим, Любовно изукрасим города. И станет небо нестерпимо синим, Цветы душистей и светлей вода. Но эту вот землянку хорошо бы Сберечь, чтоб помнил в будущем народ, Как враг грозил нам, полон жадной злобы, Как он стоял у городских ворот, Как воздух рвал кусками жаркой стали. А мы таким военным зимним днем На рубеже бойцам стихи читали, Не слишком потревожены огнем. Но суть не в нас — в общенародной силе. Ее частицей скромной были мы, И вместе все врага не пропустили В наш город в дни той роковой зимы.

1942

Урал

 Терпеливо в него проникаю И его я в обиду не дам. Я почти что его понимаю, Разбираю его по складам… Он глаза не слепит пестротою Яркотканных, затейных одежд, Не полнит суматошной мечтою, Невозможных не дарит надежд. Но когда ты захочешь опоры На пути многолетнем земном, Посмотри на Уральские горы, Что объяты таинственным сном. Потемнелые замерли ели, Сизей хвоей чуть слышно звеня. Как прохладная сталь, засинели Небеса молчаливого дня. И дорог не меняя вовеки, Не пугая внезапной бедой, Блещут трудолюбивые реки Нелукавой, правдивой водой. Эти складки земли даровитой И небес умудренная высь, Все прошепчет тебе: — Не завидуй, Но в лишеньях сильней становись. И какие не встретишь невзгоды, Этот край, он поможет тебе, Как помог в многотрудные годы Всей России в великой борьбе.

1942

Кама

 Дружбой верною и долгою Я за век тревожный свой Связан был с могучей Волгою, С полноводною Невой. Вопрошая дни грядущие, Коротал я вечера Под каштановою кущею У кипучего Днепра. И смотря сквозь воздух розовый, Пил таинственный покой В роще блещущей, березовой Над задумчивой Окой. И окольною дорогою Мне теперь пришла пора До тебя добраться, строгая Волги смуглая сестра. * Кама, Кама, гладь глубинная, Ты спокойна и горда. Тихо дышит голубиная, Сизая твоя вода. Не шутливой, не беспечною, Без шумливой суеты, Кама, труженицей вечною Представляешься мне ты. Горы высятся над водами, Сосен бронзовых леса. Над бессонными заводами Вздулись дымов паруса. И скользят в струистом лепете Отбегающей волны Пароходы, будто лебеди, Барж надежных табуны. * Ты подчас бываешь хмурою, Думу древнюю тая, Словно ржавчиною бурою Грудь покроется твоя. Но уходит туча мрачная, Не к лицу тебе тоска, Дружелюбная, прозрачная, Откровенная река. * Кама, друг ты мой теперешний, Я за свой нелегкий век С нежностью запомнил бережной Много плавных русских рек. И с любовью неистраченной, С неисчерпанной душой Я стою сейчас, охваченный Тишиной твоей большой. И весну всем сердцем празднуя На высоком берегу, На тебя, моя прекрасная, Наглядеться не могу.

1942

«Мы идем…»

 Мы идем Морозною деревней. Смутно путь белеет снеговой. С яркостью нетронутой и древней Звезды искрятся Над головой. И в душе Широкая отрада. Зимний воздух Крепко входит в грудь. От массивных улиц Ленинграда Мой сюда пролег Нелегкий путь. Были мы разделены войною. Сколько пережили мы потерь. И дышать Уральской тишиною Странно мне Вблизи тебя теперь. В низких избах Слабо светят окна Теплым керосиновым лучом. Плещут ветра Длинные волокна. Нет, я не жалею ни о чем. Мы не смяты грозною войною. Мы идем. Мы дышим. Мы одни. С большей силой, С нежностью двойною Мы дружить умеем В эти дни.

1942

***

1. «Не бывало этих дней тяжелее…»

 Не бывало этих дней тяжелее. Мается земля В жару, в бреду. Самому мне странно, Неужели Силы я для радости найду? Все я слышу, Помню, Понимаю, Жизнь у всех висит на волоске, И несвоевременному маю Трудно улыбаться мне в тоске. Но на смутной Молчаливой Каме Распластался солнца блеск живой. И окутан, Будто облаками, Свежий сквер Клубящейся листвой. Словно молодость вокруг вернулась. Греет небо, Чувства не мертвы. Я нагнулся, И рука коснулась Нежной, притаившейся травы. Нет, в груди не потухает вера В жизнь, С ее певучей новизной. …По сверкающей дорожке сквера Вы идете Заодно с весной.

2. «Неровные пыльны подмостки…»

 Неровные пыльны подмостки И сцена Тесна и жалка. Льют резкие лампочки Жесткий, Безжизненный свет с потолка. В коробку унылого зала С его безразличной толпой Судьба Вам прийти приказала, Судьба Вас заставила: — Пой! — Связала Вас, Не отпуская В тот город, Где все Вам сродни. Ну что же? И здесь Вы такая, Как в самые добрые дни. Что участи хмурой угрозы? Смеясь Вы проходите тут, Как будто беспечные розы У ног Ваших Пышно цветут. Не сломлены Вы переменой, И голос, Скользя и моля, Над этою Нищенской сценой Звенит веселей хрусталя. Он душу ведет не в края ли, Где не было смерти И нет. И старые струны в рояле Покорно воркуют в ответ. И ласку лучистого звука Когда я припомню порой, Угрюмая жизни наука Мне кажется Детской игрой.

3. «Мне терпеливый мой труд — не обуза…»

 Мне терпеливый мой труд — не обуза. Творчества нынче легка благодать. Вас Я б назвал по-старинному — Муза, Только зачем же наш век покидать? И не ценнее ли знать для поэта: Нет, Вы не фея, Но между людьми Бродит по улицам Женщина эта В неприхотливой Холмистой Перми. И не Титания, И не Розина, Хоть героиням певучим равна, В комнату Маленького магазина, Может, сейчас заглянула она. Или с подругою середь дороги Разговорилась, И слов тут не счесть, Вовсе не зная, что стройные строки Я в тишине возвожу В ее честь. Радостных рифм возникают союзы. Славься, труда моего волшебство! Пусть Вы явились Не в облике Музы, — Стих этот… Вы подсказали его.

4. «Мне приснилось…»

 Мне приснилось, Мы входим с тобою В город конченный, брошенный — тот, Где над тусклой ночною Невою Волокнистое небо плывет. И по набережным, Чуть ступая, Мы идем, как по глади стекла И зари полоса золотая За отточенным шпилем легла. Не стремится машин вереница, И трамваев молчат бубенцы. Как за пышной гробницей гробница, Величавые стихли дворцы. Вот стена, словно вспорота ломом, Без опоры висят этажи. Щебень, мусор на месте знакомом. Здесь я жил… О, пойдем, не дрожи. Видишь — Необъяснимым недугом Были улицы поражены. Площадь яростным вспахана плугом. Как дышать средь такой тишины? Тут и солнце, должно быть, не светит. Тут — морей неизведанных дно. Если крикнуть, Никто не ответит. Все прошло, Все погибли давно. Лишь домов одичалые глыбы В неподвижный глядятся канал. Здесь любить мы друг друга могли бы, Если б я тебя Раньше узнал. Неужели ж теперь не нарушу Эту тишь? И немыслимо мне Выйти вместе с тобою наружу, И встречаться нам Только во сне? Ты измучена долгой ходьбою. И шепчу я, Проснувшись почти: — Мы не смеем Погибнуть с тобою, Обопрись об меня. Не грусти.

5. «Ни слова об отъезде…»

 Ни слова об отъезде, Об осени, о том, Что не придется вместе Нам тут блуждать потом. Еще мы дышим рядом. И медленно паря, Блестит над бедным садом Ленивая заря. Меж листьями густыми Навстречу нам, смотри, Шарами восковыми Желтеют фонари. Я знаю, мне не двадцать, Но жизни нет конца. Глазам не оторваться От милого лица. О праздник мой минутный! Душа, благослови Сиянье бесприютной Нечаянной любви.

6. «Бывает, настойчивый голос во мне…»

 Бывает, настойчивый голос во мне, Как строгая совесть, со мной говорит в тишине: — Опомнись, одумайся! Мир от морей до морей Дрожит, опоясан гремучим огнем батарей. И летчики падают, не выпуская руля, Дымят города, от разрывов клубятся поля. И целятся люди. Глаза их зорки и сухи. На что им, подумай, твои пригодятся стихи? По топким болотам ты сам пробирался ползком, Ты с весом винтовки, как с собственным телом, знаком. К земле прижимаясь, лицо вытирал ты травой, Гудела моторами смерть над твоей головой. И в роще сосновой остались, ведь ты не забыл, Друзья твои спать в тесноте неглубоких могил. Так вырви же нежность из жадного сердца. Кому Рассказы о веснах нужны? Не тебе ль одному? — И я отвечаю: — О, я принимаю твой суд, Но времени груз разве плечи мои не несут? От каждого дня на душе остаются рубцы, И в мыслях моих обитают друзья-мертвецы. Я не виноват, что, обдав языками огня, Смерть не уничтожила и отпустила меня. Но нам не всегда задыхаться в кровавом чаду, Когда-нибудь люди вернутся к простому труду. И каждый обнимет невесту, ребенка, жену, И звезды увидит, и вслушается в тишину. И кто-нибудь скажет, открыв мою книгу весной: — Как странно, ведь это же все происходит со мной. — И строки, в которых любовь моя заключена, Подруге прочтет. И в ответ улыбнется она.

7. «Отобрано все, что воздвиг я упорным трудом…»

 Отобрано все, что воздвиг я упорным трудом. Где книги заветные? Нет ни одежды, ни крова. И только любовь как невидимый высится дом. В него я вхожу, Воскресая и радуясь снова. Просторные комнаты в нем Высоки и пусты. И солнечный воздух. И стол мой готов для работы. И перед окном шевелятся сирени кусты. Распахнут рояль. И раскрыты любимые ноты. Ты, верно, учила их. Ты, улыбаясь, войдешь. С тобою мы прожили Лет неделимых немало. О нет. О, зачем я твержу Невозможную ложь? Я выдумал все. Дней таких никогда не бывало.

8. «Весь день я занят мелочами…»

 Весь день я занят мелочами. Мне из сетей не вырвать рук. И только иногда ночами В груди родится тайный звук — Каких-то струн неясный отзвук, Иль это легкий голос твой, Или то плачет самый воздух Вдали над скорбною Невой. И упрекающие тени Нашептывают мне, скользя: — Ты наш. Не думай об измене. Тебе счастливым быть нельзя.

9. «Ты захотела быть одной…»

 Ты захотела быть одной. И ты ушла одна. Ты скрылась вон за той стеной, И ты мне не видна. И будто в воздухе дрожит Одежды светлой след. Но время трепетно бежит, И вот и следа нет. О бедная моя, ну что ж, Так ясен мне твой путь. Ты в сад войдешь…Ты так уйдешь Совсем когда-нибудь. И в том саду одна совсем, На той скамье тогда Задумаешься ты над тем, Что кончилась беда, Прошла болезнь, и счастья кладь Не давит слабых плеч, И некого искать и звать, И нечего беречь. О бедная моя, вольны Мы в прихотях своих, Мы сами зажигаем сны, Мы сами гасим их. Пусть будет взгляд твой трезв и строг, Я все б на свете снес, Лишь только б Бог тебя сберег От поздних скудных слез.

10. «Как сквозь кустарник цепкий и терновый…»

 Как сквозь кустарник цепкий и терновый, Сквозь колющий и резкий дождь я шел. Вот — с осенью я повстречался новой. Был небосвода колокол тяжел. И облаков окаменели глыбы. Вращал их ветер, на пласты дробя. Дрожали в сквере пасмурные липы. И в целом мире не было тебя. О, зубы сжать. И обойтись без жалоб. За творчество схватиться впопыхах, Чтобы оно мне душу поддержало б, Чтоб милостивей стала жизнь в стихах, Чтоб стала скорбь ясна и величава… Но как ее сейчас мне задушить, Когда на смерть я не имею права?.. И нет тебя…А надо долго жить.

11. «Знаю — отрадуемся, отстрадаем…»

 Знаю — отрадуемся, отстрадаем И убедимся, взглянув за окно: Все, что сияло немеркнущим маем, Снегом смертельным запорошено. И никакой встревожен обидой, И неспособный обидеть других, Не повторю я давно позабытый, Некогда мною придуманный стих. И над равниной морозною стоя, Зимний созвездий увидя венец, Только — покоя, покоя, покоя Я попрошу у судьбы наконец. Может быть, это и будет когда-то… Нет, я еще не измаян борьбой. Небо обширно, и сердце богато Счастьем, тревогой, тоскою, тобой.

12. «Как сегодня странно потеплело…»

 Выхожу один я на дорогу…

Лермонтов

 Как сегодня странно потеплело. И мягки сугробы, и влажны. Если б только сердце не болело, Что отрадней зимней тишины? Разве жизнь сейчас ко мне сурова? Разве я с собою не в ладу? Не лишенный ни огня, ни крова, Я в свой дом приветливый иду. И луна скользит за облаками, К неизвестной радости маня. И могу я светлыми стихами Рассказать, как любишь ты меня. И душа трудиться не устала. Да и от друзей я не далек… Отчего ж средь тихого квартала Я б один на талый снег прилег, Чтоб лишь ветер свежий и прозрачный Пролетал бы, веял веселей Над моею участью удачной, Над завидной долею моей. Как преодолеть мне мысли эти, Как мне самому себе помочь? Или заблудился я на свете В бледную расплывчатую ночь? И сейчас, друзей воображая, Я не помню, где мне их найти. И не хочет женщина чужая Знать мои смертельные пути.

13. «Не верь мне. Тоска — это признак и внешность…»

 Не верь мне. Тоска — это признак и внешность, Налет преходящий, поверхностный слой, Но ты — доброта. Ты — блаженство и нежность, Тебя никогда не представлю я злой. И если тревога пронижет однажды, То это от жадности, от нищеты И от невозможности видеть от жажды Быть там, где сейчас улыбаешься ты. И только бы не расставаться. И снова Губами иссохшими пить из ручья. Нет, ты никогда не бываешь сурова. Я не усомнюсь, не изверюсь — Моя.

14. «Так ярко…»

 Так ярко Луны голубое сиянье. Бездонен Небес лучевой водоем. Хрустальных деревьев Блестят изваянья. По светлому снегу Идем мы вдвоем. Весь город Молчаньем задумчивым залит. Победною преображен белизной. На площади мы, Как в таинственном зале. Легли наши тени На пол ледяной. Сугробы, как волны Недвижного моря, Что разом застыло, Заворожено. Покой безграничный. Мы примем, не споря, То счастье, Что нам выше меры дано. Над нами Трепещущих звезд ликованье. Вон Сириус искрится. Видишь его? …И может, мы празднуем Наше венчанье И благословенной любви Торжество.

1942

ЗИМНИЕ ЯМБЫ

1. «Последний, окончательный когда-то…»

 Последний, окончательный когда-то Раздастся выстрел. И когда-нибудь Прольется кровь последнего солдата, Последней пулей раненного в грудь. Необычайно и необъяснимо Вдруг над землей распространится тишь. И в небе нет ни грохота, ни дыма, В него без опасения глядишь. Оно забыло о своем позоре, Живет неоскверненное. И в нем Ночами — звезды, вечерами — зори И солнце удивительное — днем. Какими мы увидим всё глазами? Поверим ли, что отошла беда? Как выглядеть тогда мы будем сами? Что ощутим? Где буду я тогда?

2. «Где ты, где я, где все тогда мы будем?..»

 Где ты, где я, где все тогда мы будем? Кто доживет, кто встретит день такой? Он труден, непривычен будет людям — Вдруг наяву достигнутый покой. Как поступить? Расплакаться? Молиться? Чтоб сердце не распалось на куски, Безумие не исказило б лица, Чтоб кровь не опалила бы виски? Но жизнь, шипы взрастившая на розах, Хранящая в земных глубинах соль, Мудрее нас. В необходимых дозах Она со счастьем смешивает боль. Среди обугленных развалин стоя, Мы вспомним мертвых, тех, что не умрут У нас в душе. И самое простое Откроется нам исцеленье — труд!

3. «Забудет город про свои лишенья…»

 Забудет город про свои лишенья, Оправятся разбитые дома. Вот этот мост — был некогда мишенью, Над площадью — господствовала тьма. И яростные прыгали зенитки, Размахивая вспышками огней. Здесь жизнь людей казалась тоньше нитки, Порвется, только прикоснешься к ней. Здесь сад был в ледяной броне. По краю Его я брел, неся домой еду. А тут я вдруг подумал: умираю. А умереть нельзя. И я дойду. Но майской ночью в бестревожном свете Над медленной скользящею водой Другие люди, может, наши дети, Пройдут своей походкой молодой. Они не вспомнят нас, и будут правы, Поглощены волнением своим. Что ж, на земле мы жили не для славы. Мы гибли, чтоб легко дышалось им.

4. «И мертвые невидимой толпою…»

 И мертвые невидимой толпою Проникнут тихо в комнату мою. Так жаждущие сходят к водопою. Я их душой своею напою. Они не спросят ни о чем. Иные, Меня не видя, но невдалеке, Обсудят сами трудности земные Друг с другом на беззвучном языке. Те — сквозь меня посмотрят на страницы, Что буду я писать. А этим тут Захочется в досаде отстраниться, А те мне руку тихо подтолкнут. Но все же им не трудно будет рядом Со мной и тем, с кем не имел я встреч Здесь на земле. И тем я буду братом. Мне не чужда и не страшна их речь.

5. «Их оскорбило бы названье — духи…»

 Их оскорбило бы названье — духи. Мы их живыми в памяти несем, Погибших в Ленинграде с голодухи, Залегших в украинский чернозем, Собой загородивших путь к Поволжью, Врага остановивших на Дону. Что надо им? Чтоб не пятнали ложью Мы ни себя, ни страдную страну. Они за это принимали казни, Чтоб сгинул страх и упразднился гнет. Да расцветет народ и не погаснет, Но умудренный, плечи разогнет. Да будем мы в делах своих не лживы. И это все, что нужно павшим, им, Они пребудут вместе с нами живы, Покуда мы их в мыслях сохраним.

6. «С тобой дружили темная гвоздика…»

 С тобой дружили темная гвоздика И неприметных фиалок полумгла. О сон мой, хлопотунья Эвридика, И ты среди других ко мне пришла. Как странно верить: ты была женою, Твой голос я улавливал извне. Теперь ты стала кроткой тишиною И добротою, спрятанной во мне. Не воссоздать лицо твое и тело, О, не спеши, повремени еще. Ты невесомой ласточкой слетела И опустилась на мое плечо. Где ж ревность, зависть? — Это клубы дыма, Перенестись нельзя им за межу. О, сколько раз была руководима Душа тобой. И я тебе служу. До самых недр, до самой сердцевины, До тайного тебе я виден дна. И ты одна мои не судишь вины, И счастье мне прощаешь ты одна.

7. «Ночь за окном пустынна и морозна…»

 Ночь за окном пустынна и морозна. Сквозь ледяной сверкающий ковер Ярка луна. Я засиделся поздно. Закончим с тишиною разговор. Не просто жить. Но разве, плечи сгорбив, Задохся я под грузом трудных лет? Я полон благодарности, не скорби. Я знаю скорбь. Но скорби в сердце нет. Благодарю судьбу я за благие Часы труда, за детский смех вблизи, За голос твой, за руки дорогие, Протянутые мне…Зима, грози, Мороз, крепчай. Я переполнен всеми, Кто с тьмою злобной борется сейчас. И я, как все, — народной нивы семя. И под землей весна разыщет нас.

1943

Царскосельская статуя

 Чудо! не сякнет вода…

Пушкин

 В эти жестокие дни, В пору, тревогой богатую, Всем привелось пережить Столько нелегких потерь. Время ли припоминать Не человека, а статую, Бронзы холодной кусок Кто пожалеет теперь? Но отчего же мне ты Часто мерещишься, смуглая, В чистой своей наготе На валуне у пруда? Лип драгоценных венцы, Солнце, как зеркало круглое, Блещет сквозь них, А в пруду Так шелковиста вода. Кроткого неба куски И облаков отражения Вытканы ярко на ней. Мостика мрамор упруг. И неумолчной струи Не иссякает движение Из кувшина, что идя Ты обронила из рук. Лоб открывая крутой, Твердой охвачены лентою, Волосы гладко лежат. Лик твой серьезен и тих. Пушкина очаровав, Стала ты ясной легендою. С детства к тебе нас ведет Пушкинский радостный стих. Где ты сейчас? Может быть, Сброшена бомбой фугасною Ты на траву. Иль от пуль Дыры в груди. Иль в плену, Выкраденная, грустишь. И окликаю напрасно я, И не верну я тебя, И на тебя не взгляну. И пересох твой родник. Парк изрубцован траншеями. Вдоль опозоренных зал Ветер бежит по дворцу. И угловато торчат С их оголенными шеями Виселицы вместо лип На одичалом плацу. Девушка, ты среди жертв Кажешься, самою малостью. Ты ведь не вскрикнешь от ран, Кукла — не кровь и не плоть. Сердце, томясь о живых, Гордостью полно и жалостью. Но не могу я тоски И о тебе побороть. Кончится ж эта война. Жизнь нам не будет обузою. В парк воскресающий тот, Верю, вернусь я тогда. Может, ты ждешь? И склонюсь Я перед пушкинской музою. И, изумленный, скажу: — Чудо, не сякнет вода!

1943

«Мне представлялось, что конца…»

 Мне представлялось, что конца Дням летним не видать, И светлых вишен деревца Не будут увядать, И будут яблони шатры Шуршать вокруг меня, Плодов душистые дары В листве всегда храня. Но в далях накоплялся гром, И иссякал покой. И обречен был каждый дом Над кроткою рекой. И скоро синий дрогнет свод, И рухнет тишина… То был тридцать девятый год. Вступала в мир война.

1944

Под Ленинградом

 В суровой почве вырытые норы. Гнилые бревна. Тряпки. Ржавый лом. Бомбежкой вспаханные косогоры. Еще свежа здесь память о былом. Они сидели здесь, зарывшись в недра Земли российской. Где теперь они? Дрожит кустарник под нажимом ветра. Блестят цветы, как пестрые огни. Край северный, знакомая сторонка, Тебя топтал, тебя калечил бой. Но тканью трав затянута воронка. Земля, ты вновь становишься собой. Ты снова воскресаешь, хорошея, Всегда права и вечно молода. Осыпется ненужная траншея, Окоп размоет тихая вода. Березка затрепещет над рекою, Пугливыми листами шевеля. О, поскорей бы стать тебе такою — Спокойной, щедрой, русская земля.

1944

Той зиме

 Перевернулась времени страница. Известно нам, что прошлое, как дым. Меж ним и нынешним крепка граница, Мы издали на зиму ту глядим. Она превращена в воспоминанье, Уже почти не зла, не холодна. Ей вязких красок посвятит пыланье Художник на отрезке полотна, Поэт ее перелицует в строчки (О, только б без назойливых длиннот!), И зачернеют в честь ее крючочки Расставленных по партитурам нот. Ее в театрах раздадут актерам, Партер примолкнет в душной темноте, И скорбным строем, величавым хором Пройдут те дни… И все-таки не те. Лишь иногда, рванувшись тихой ночью, Еще не пробудившись до конца, Я потянусь к ней, различу воочью Черты ее священного лица. Прозрачными вдруг сделаются стены, Мороз за горло схватит. И пора Бежать на пост. Фугаски бьют. Сирены Визжаньем сотрясают рупора. И в сердце снова ясность и упорство. Сквозь область смерти все ведут пути. И в доме не отыщешь корки черствой. И день прожить — не поле перейти. И только ты меня окликнешь рядом: «Опомнись, что ты?» Близится рассвет. Лишь шепчет дождь над спящим Ленинградом. И хлеба вдоволь. И блокады нет.

1944

V

Из цикла «НАД МОРЕМ»

«Поговорим о море, о его…»

 Поговорим о море, о его Существовании неизмеримом, Подвижном, непрестанно вновь творимом. Поймем его живое вещество, Рождающее пред глазами И исчезающее вдалеке И славословящее голосами Волн, расстилающихся на песке. Оно не близко, и не то чтоб в окна Мерцало световою пеленой, Но свежих пен курчавились волокна Там, под горой отлогой и лесной. …Навесы сосен. Медной чешуею отсвечивают ржавые стволы. Песок — голубоватою золою, И душен вязкий аромат смолы. И вереска лиловые пылинки, И губчатая мякоть мхов легла. Лощинки, где малина, и долинки, Где трав клубится трепетная мгла. Здесь поутру, ступая осторожно, Идешь среди порхающих теней. Здесь все неприкровеннно, все не ложно, И, что ни шаг, до самых недр видней. Ты сбросил оболочки мыслей прежних, Уйдя от городского бытия, И по откосу пенится орешник, В овраге — колокольчики ручья. И вот он сам, весь будто огоньками Осыпанный, упруг и неглубок. Он проскользнет, как рыба, под руками И спрячется в укромный желобок. И все небесным ясным океаном Объято. Мы на дне. И видном — Там облака, подобные полянам, Плывут, или подобные холмам. От их возникновенья и полета Беззвучного — такая лень в груди… А под ногой зачмокали болота, По рыхлым кочкам их переходи. И наконец среди сплетенных веток Блеснет навстречу синее окно. То — к морю ты выходишь напоследок. Весь горизонт свободен. Вот — оно.

«Забудь, что жизнь — забот нагроможденье…»

 Забудь, что жизнь — забот нагроможденье. День шелковистым теплым ветром полн. Как благодатно плавное рожденье Неторопливо восстающих волн! И если взгляд переведешь направо, Там синева холмиста и сыра, И пены кое-где мелькнет оправа, Как тонкая пластинка серебра. Левее глянешь — словно накаленной Становится вода. Лучей шатер Висит над ней — над голубой, зеленой, А там она как золотой костер. И отблески слепительные роем Над ней танцуют, радостно скользя. И на мгновенье мы глаза закроем — Тот жаркий блеск перенести нельзя.

«Немало прожито. Годов остаток…»

 Немало прожито. Годов остаток Не столь велик. Все определено. Ни перемен внезапных, ни загадок. Жизнь — зрелое растенье, не зерно. Ветвей распределенье, листьев формы — Все выявилось то, что испокон Судьба вложила; все границы, нормы Предуказал не случай, но закон. О том ли мне мечталось на рассвете? Заглянешь в суть событий. Что ж? О том. Лишь верилось, что легче жить на свете, Жизнь представлялась в облике простом И более беспечною казалась, И праздничней чуть-чуть. Издалека Она души, как музыка касалась, Как летний день сияла, велика. И мальчуган, склоненный над тетрадкой, Неопытными рифмами стуча, Воображал: засветит не украдкой И не под спудом творчества свеча. Но чрез года мишурные созвездья Отвергло сердце, путь иной избрав, И предпочло все тяготы безвестья Во имя правды, большей всяких слов.

«Мы жили в фонаре многооконном…»

 Мы жили в фонаре многооконном, И, перестраиваясь каждый час, Преобразуясь по своим законам, Казалось, небо обнимало нас. И думалось: что общего меж нами И облаками, что из глубины Являются расплывчатыми снами? В чьем существе скользят такие сны? Или покоя синего прозрачность Расстелется, иль туч скалистых мощь Сгустится, будто дум могучих мрачность. Гром зарокочет, забряцает дождь. А вечерами переливным блеском Нас купол многозвездный осенит, И Вега заскользит по занавескам, И Млечный Путь запорошит зенит.

«Уже почти созрел до половины…»

 Уже почти созрел до половины. Двадцатый век. Как за волной волна, Накатывались за войной война. Столетий в нем как бы скопились вины, Болезней давних, загнанных под спуд, Открылись язвы, выступив наружу. Он словно нам твердит: «Я все разрушу. За все взыщу. Я — беспощадный суд. Я снял замки. Я выпустил на волю Всю бурю зол, убийственных страстей. Я — бездна. Я — конец былых путей. Я спрятаться от правды не позволю. В сердца людей стучу — не время спать. Я каждому приподнимаю веко. От вас зависит — отшатнуться вспять, Сорвать с себя обличье человека, Машиной стать, рабом машин, Смышленым гадом, злобным насекомым… Иль братом звезд, в их светлый круг влекомым, Чей дух взрастет превыше всех вершин».

«Мы — дети Слова. Каждое движенье…»

 Мы — дети Слова. Каждое движенье — Как бы провозглашенный телом слог. Взмах легких руг и быстрых ног скольженье. О, если бы их уяснить я мог! Проходишь ты, и, словно светом властным Переполняя воздуха слои, Подобные победным звукам гласным, В меня шаги вторгаются твои. И эта речь древнейшая — начало Всех слов, что образовывал язык, Всего, что сквозь гортань потом звучало, В ней — тайный шепот, судорожный крик. И всех стихов ликующие воды, Отрады встреч и жалобы разлук, И близость исцеляющей свободы, И ветра свист, и камня твердый стук.

«Нам не пришлось изведать вместе юность…»

 Нам не пришлось изведать вместе юность И разделить хлеб жизни пополам. Не сетуй на случайную угрюмость, На то, что тени бродят по углам. То — слабости невольной паутина, Усталости бесцветная пыльца, Обид ничтожных гнилостная тина, Да и заботам не видать конца. Но я смотрю в открытые широко Твои глаза, как в глубь души своей, И ничего, что старость у порога, И что отнять у нас возможно ей? Пусть меркнет плоть. Ей малый срок положен. Истает воск, недлинен фитилек. И только дух становится моложе, Готовясь в путь. А путь далек, далек.

«Но жизнь еще мерцает, утешая…»

 Но жизнь еще мерцает, утешая То мудростью, то тихой красотой… Сегодня моря выемка большая Туманною окутана фатой. Смутнеют в неподвижной сизой дымке Прибрежные лесистые холмы. Пространство все как в шапке-невидимке, Его почти не ощущаем мы. Вода как будто тает за грядою Камней ближайших, потерявших вес, Словно размытых влажною средою На море опустившихся небес. Песчаных кос светлеющие складки Как бы не стали явью до конца. И все вокруг — намеренья, зачатки, Несбывшиеся замыслы творца. Но кажется — произнесется слово… Взгляни-ка, отблеск солнца бродит там, И все, что в мире доброго и злого, Вдруг проявившись, станет по местам. И в лодке той под неоглядным сводом Потянут сеть из моря рыбаки. …И чей-то облик там пройдет по водам И непоодаль ступит на пески.

1948

Из цикла «ЛЕТО»

1. «Я небо не молил об этом…»

 Я небо не молил об этом, Оно само отозвалось И тающим скользящим светом Твоих касается волос. Оно тут не отдельной сенью Свое справляет торжество, — Оно везде, — и нет спасенья Нам от присутствия его. Оно плывет между лесами — Часть их слоистой бахромы, — И словно излучаем сами Сиянье праздничное мы. Поля с волнистою травою. Их оправдание, их суть — Быть той же тканью световою, Лишь загустевшею чуть-чуть. И все же, оглядев окрестность, Ты бездне синей удивись. О, новизна и неизвестность. Могущество. И власть. И высь!

2. «И кажется, в который, в который…»

 И кажется, в который, в который Смотрю туда, и все, как в первый раз, — Пронизанные пламенем просторы, Их царственная правда без прикрас, Всевидящая, каждое мгновенье Хранящая в безвременной тиши Всех сокровенных мыслей дуновенье, Таинственные чаянья души, Всех наших дел мучительный избыток… Ее прикосновеньем я живу. Яснеет, разворачиваясь свиток. Все скрытое предстанет наяву.

3. «Небо не подкупишь, не обманешь…»

 Небо не подкупишь, не обманешь, Все ему открыто до конца. Затаишься в неприметной щели, С головой укроешься в постели, В гущу шума городского канешь, — Не спасешься от его лица. Можешь ты кичиться славой львиной, Праведностью восхищать людей, Но пред этим пологом воздушным, Безучастным, чистым, равнодушным, Ты стоишь с разъятой сердцевиной, Если ты злодей, то ты — злодей. А придется распроститься с телом, Наши явно выступят дела. Тут не откупиться медяками, Не отбормотаться языками, Черному не притвориться белым. Небу нерушимому хвала!

4. «Ты моя отрада, тихая дорога…»

 Ты моя отрада, тихая дорога, Дали полевые, добрая земля. Ты ведешь далеко, ты не судишь строго, Все превозмогаешь, жизнь со мной деля. На холмах волнистых дремлющие рощи, Узенькая речка блещет сквозь кусты. И цветов смиренных не бывает проще, Кашек да ромашек пышные пласты. То ли облаками, то ли огоньками Скопища их дышат, искрятся. И что ж? Тут росли веками, будут цвесть веками. Чем ты их накажешь? Что ты с них возьмешь? Белая церковка на простор окружный С берега крутого смотрит триста лет. И бреду я полем, вовсе безоружный, Кроме солнца в небе, мне защиты нет.

1949

Вступление

 Разноречивых дум собранье. Тут многое пересеклось: И то, что было там, за гранью, И мирным временем звалось. Здесь и том, как летней ночью, Посевом бомб сотрясены, Мы все увидели воочью Медузино лицо войны. Но тут не хроника, не повесть, Не летописи плавный слог, Здесь — лирика, поэтов совесть, Здесь то, чего я скрыть не мог. И отступленья, и паденья, И жалобы, и торжество, Осадок снов, итоги бденья, Здесь будни духа моего. Но как же может быть иначе? Поэтов древняя беда — Все обнажить, все обозначить Без снисхожденья, без стыда. Стать перед всеми безоружным, Надеясь, что твой темный путь, Твой опыт смутный будет нужным Кому-нибудь, когда-нибудь. И полон этой детской веры И мой причудливый дневник. …Лишь ты будь зрячим, чувство меры, Наш неподкупный проводник.

1950

ПРОСТЫЕ СЛОВА

1. «Почти что год уже — ни строчки…»

 Почти что год уже — ни строчки, Все — отговорки, все — отсрочки, И глядь — опять близка зима. Как будто смутно жду известий От облаков или созвездий, И все — не получить письма. Я словно сам с собой в разлуке. И преуспел ли я в науке Существовать в земном дыму? Что правит мной? Законы роста? Иль просто старости короста Стесняет сердце? — Не пойму. Но что напрасные гаданья? О, только бы без опозданья Суть разглядеть бегущих дней И жизнь, увиденную внове, Не в крике выразить, а в слове… И это мне — всего трудней.

2. «Но довольно толковать пустое!..»

 Но довольно толковать пустое! Видишь, лес хранит свои устои, Нерушим, массивен и мастит. Здесь он у себя, не на чужбине, На холмах господствует, в ложбине, Где река под листьями блестит. Испокон хозяин этих впадин, Той горы облюбовав подъем, Он простерся, родовит и знатен, В благостном спокойствии своем. Он воздвиг дубов крутые глыбы, Темных елей выставил дозор, Чтоб лужайки там мерцать могли бы Наподобье маленьких озер. И плывут, шумя многоязычно, По вершинам за волной волна… И ему, пожалуй, безразлично, Мир у нас теперь или война.

3. «Это и есть — Старая Руза…»

 Это и есть — Старая Руза, Берег, домишек редких семья… Может, не нужно прежнего груза, Только свобода — участь твоя. Кров облаков сероват и нетяжек, А вдалеке над стеною лесной В небе как будто узкий овражек Полон сгущенною голубизной. Речка — она зовется Москвою, Только она не знает о том И, шевеля безвестной травою, Передвигается под мостом. Что мне сказать пасмурным ивам? Что обещать, речка, тебе? Не унывать, быть терпеливым, Верным своей русской судьбе. Легким огнем тронуты рощи, Ветер расходится по сторонам… И умирать разве не проще, Чем иногда кажется нам?

4. «Придет поэт, рассеянно, но зорко…»

 Придет поэт, рассеянно, но зорко Зачем-то в душу заключит свою Собрание березок у пригорка, Над мокрой тропкой узкую скамью. Он сядет, и вокруг курчавой кручей Листва замрет над ним, остановясь, И хоть на миг от неблагополучий Как бы спасет ее густая вязь. Не станет он подыскивать названий Для круглой свежей белизны стволов, Для их полупрозрачных изваяний, Для блеска их… Да и не нужно слов. О, только бы не умереть надежде, Что жизнь не обеднеет от потерь И весны будут ласковей, чем прежде, И осени — беспечней, чем теперь.

1950

Сергею Есенину

 Ну понятно, лет прошло немало. И пора, взглянув по сторонам, Вспомнить все, что время отнимало, Что так щедро приносило нам. И средь тех, кто распростился с ношей Жизненных трудов встаете Вы, Тот, кого по-дружески — Сережей Называли улицы Москвы. И легко представить, что в награду За любовь, хранимую года, Вдруг сейчас на эту вот эстраду Вы легко взбежите…И тогда Стих заблещет утренним востоком, И такой крылатый вспыхнет жест, Что навстречу ринется потоком Молодежь, сорвавшаяся с мест. Все отдать, все выбросить наружу — В этом дар, а не в подборе фраз… И опять Вы выплеснете душу, Как выплескивали сколько раз! И опять звенеть тугим гитарам И кипеть черемухам весной… Невозможно Вас увидеть старым, С тусклым взглядом, с важной сединой. И не нужно лишних опасений, Взвесит время труд Ваш и житье… Есть Россия. Есть — Сергей Есенин, Без оглядки веривший в нее.

1955

СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В ИЗДАНИЕ 1971 ГОДА

Сборник «КАК СНЕГ» (Москва, 1917)

 …Да есть печальная услада В том что любовь пройдет как снег О разве разве клясться надо В старинной верности навек

Ал. Блок

Предисловие

Хорошо что это как снег хорошо что есть эпиграф из Блока и хорошо что автор не побоялся сравнить свою юность свои стихи с любовью…

…О разве, разве клясться надо В старинной верности навек

Пусть так конечно так И это не легкомыслие это не модничанье не минутный восторг и дань сегодняшним кумирам.

Это юность прелестная звонкая на все откликающаяся юность

И оттого что это юность это не будет ненужным не будет худшим чем то лучшее что еще напишет автор — ведь это же снежное пройдет как снег…

А сейчас? Разве не повторит каждая новая любовь все ошибки старой разве не каждый год приходит одна и та же весна на землю но разве хуже они оттого разве менее нужны и не только ведь тем для кого приходят

Пусть так Пусть со страниц этой книжечки взглянет на читателя ни одно уже знакомое лицо Что из того Стихи выше и значительно выше среднего уровня положенного для начинающих. Немногое но есть в них и свое а то не свое не списано а по-юношески по-своему перепето А главное они юны по-настоящему юны страшно юны И это уже достоинство Это то что стоит нашей рекомендации что стоит быть прочтенным

Константин Большаков

«Как в осени бульвар проржавленной тоскою…»

 Как в осени бульвар проржавленной тоскою Листами блёклых слов осыпется душа И лишь глаза вести изломанной Тверскою Плакатами печаль настойчиво душа И будто бы не я когда седым угаром Вклубится вечер в острых крыш края Процеживаю женщин по бульварам Сквозь тусклые зрачки И будто бы не я А где-то есть И позабыть легко ли Как отблеск вечеров в мерцающем пруде Какие-то глаза расцветшие от боли Какие-то слова И разве знаю где И только говорю как листья опадали В бульварах осенью сквозь робкий хруст песка И в медальоне слов уснула навсегда ли Полуулыбкой губ усталая тоска.

Март

 Может не тобой а мартом выкинут Этот крик расплескавшийся в слепые лужи И деревья хрупко и робко никнут Оттого что кусок неба стал им трепетно нужен Оттого что солнце разрезанное трубами Как огромное плоское сердце бьется Будто кто-то вздрогнул и сказал вдруг Аминь На площади похожей на дно колодца Не знаю Я простой и глупый И разве ник Когда-нибудь перед веснами танцовавшими прежде А сейчас я хочу чтоб какой-то праздник Прошелся по городу в кричащей одежде И я должен знать в этот первый год теперь Когда в улицы капли неба влиты Кто мою душу разбрызгал в оттепель Март или ты

Май

К. Большакову

 Как облаками распушилось печалями Стеклянное небо Молю не сломай И дни захлебнулись Примчали Примчали мы Поцелуями листьев расцветший май И за шелестящим асфальтовым хрупотом За куполами поднявшими медь Солнце большой и радостный круг о том Что девушкам в улыбках сладко пропеть И вот не знаю весна весна ли то И вот глаза ли узнали май А небо над нами так полно так налито И стонет под взглядом Молю не сломай

«По гаснущим окнам пройтись и надо ли…»

В. Маяковскому

 По гаснущим окнам пройтись и надо ли Улыбками в вечер шептать если Не так как прежде закаты попадали В разрезы улиц и фонари развесили Если каждый бульвар о новом вспыхнет Шелестом листьев где распластана грусть И вчера были звезды А сегодня их нет И по клавишам плит не сыграть наизусть А диски трамваев как будто монеты Которыми платишь за душу мне И это кричишь и тоскуешь во мне ты В расплесканном взглядами дрожащем огне И вечно со мной На дачах ли в поле ли И в глыбах гор небоскребов уступ Оттого что кружева копоти пролили В сердце сирены фабричных труб Мне имя твое как женщины имя И разве уйти с булыжных дорог И только шептать фонарями твоими На плачущих улицах плачущих строк

Осень

 Под серым лицом слезящейся осени В сердце пустом как покинутая дача Остатки слов что в подарок бросили Будто бы задана в детстве задача Складывать и вычитать Зажгли бы зажгли бы они Звезды на которых никогда не смотрел И душой спотыкаюсь о дней выбоины В ранах дождем упадающих стрел Медленно медленно Капали капли Тела деревьев безжалостно раздев уже И улыбку лета не спрятать в шкап ли Как прозрачное платье прозрачнейшей из девушек

Зима

Нис Гольдман

 Мохнатые звездочки сыпали без устали Поцеловали в улыбку и растаяли И это зима И от робкого хруста ли Душа у меня не совсем простая ли Разве грустить Разве нельзя без этого Как только в сверкающих вуалях будут дни И в объятьях города в меха разодетого Легко забыть что и сегодня будни И улицы перечитывать как в странном рассказе И сердце веришь вдруг ты Что это не купола а у неба в вазе Пересыпанные сахаром фрукты Поцеловали Растаяли Только между домами Спотыкаясь о сугробов грудь Вечер проходит будто к ласковой маме На мягких руках у зимы уснуть

«Озера дней…»

 Озера дней И вот раскинут парус Ладьей души прорезан острый путь И лишь домам швырнуть на ярус ярус И фонарям сквозь вечера вздохнуть О захлебнусь И будто в первый раз ник Мой взгляд на губ разодранный кумач С какой тоской в твоих улыбок праздник Я брошу сердца прыгающий мяч О не приди И пусть А все ж а все ж нам Не развести зрачков И все больней Мою печаль сжимать гранитным ножнам Тяжелых стен И вот озера дней И вот доплыть И криками какими Плесну тебе в лицо О взглядов не рассыпь Ведь это только ты Ведь это только имя В озерах дней разбрызганная зыбь

«Как будто вздрогнув ночь к недвижным в небо трубам…»

В.Б.

 Как будто вздрогнув ночь к недвижным в небо трубам Тяжелый вздох шагов неслышно пронесла И взмахами ресниц о нет не буду грубым И взмах ресниц как будто взмах весла И дням не разомкнуть скрестившиеся руки Проспектов стиснувших прибой ревущих мук Когда бровей так ломки полукруги Для пальцев гладящих и изнемогших вдруг А сердце вскрикнуло Оденьте же оденьте Мне в платьице улыбок каждый взлет И будто в кинемо тоска по длинной ленте Бегущих дней гримасы разольет И лишь теперь О нет не буду грубым И эта ночь так хрупко пронесла Скользящий вздох шагов к недвижным трубам И взмах ресниц как будто взмах весла

«Прошелестела…»

 Прошелестела Как парк Как в парке этом Бессильно поникли листья ресниц Это дни прилегли паркетом Под стаями шагов будто стаями птиц Это звали глаза мои Мы вечер любовью как шелками застелим Ведь и ты такие же самые Взлеты сердца кладешь в руки неделям Ведь и ты Так зачем же нужен Этот календарь закутанный в будни Этот каждый закат что домами сужен Когда идут умирать сквозь толпу дни Улыбнись И тоски нет Будто праздник крылья флагов распустит Будто оркестр по кафэ раскинет Заплетенное вальсом кружево грусти Только нет Только шелест как листья в парке Только слишком тихо И глаза одни И один несу положив на руки Сквозь любовь мертвые дни

Баллада

 Как фонари закинуть руки Не в силах в облаков прибой Все вечера зажаты в круге Минут нашептанных тобой Шаги одеты полумглой И вырос будто тополь топот И сердца трепетной струной Твой взгляд в тоске упорной добыт И может быть такой смешной Бровей раскрыв как крылья дуги Я только раз пройду страной У счастья взятой на поруки А после Пусть сомкнулся туги Дома вокруг души как обод И как зимой грустить о юге Твой взгляд в тоске упорной добыт Но вечерами робки звуки И рот так строго робок твой И дни не выгнутся как луки Лучей червонной тетивой И не могу И вот открой Ресниц мне снится хрупкий шепот И через слов спокойный строй Твой взгляд в тоске упорной добыт И будто бы над крыш резьбой Трубы вцепился в небо хобот О посмотри Ведь это мной Твой взгляд в тоске упорной добыт

«Вот еще…»

 Вот еще О как тихо упасть им Глазам в глаза Это грусть или нет Это за выстроенным ночью счастьем Фонарями в душе выжжется след Только фонари А слова те Какими сердце закутали Уснуть будто в маленькой детской кровати А слова умрут ли Разве знаю Завтра выцветшие грустью Может взгляды прошепчут шелестя Нет Когда тяжелое солнце от истока к устью Медленно день сквозь город протянет И дугами трамваем небо расколется Повисшее на крышах без сил Может забуду твое лицо Забуду что кого-то как-то любил А сейчас глаза Упасть или Будто листья расыпь О скорей Может за выстроенным ночью счастьем По душе только след фонарей В сердце положишь слова ты Грусть Возьми и распой сам И небу не снять заката Схватившего город поясом Не любишь И ни слова И хрупко Шаг на плитах в последний раз твой Даже рот телефонной трубки Не зажать целующим Здравствуй И молчат вечера Ведь не о чем Вставить в крыши куски созвездий Ведь фонарям как певчим Не вспыхнуть что где-то есть ты И ленивых дней вороша ком Как забыть Улыбнулась и нет Милая Шаг за шагом Душа шурша погрустит тебе вслед

Ноябрь

 Я никогда не понимал острей Стеклянный блеск янтарных фонарей Над мокрой, лакированной панелью, Когда в пространстве хмуром и сыром Развёрнуто угрюмым ноябрём Дождя мерцающее рукоделье. Над головою облачная тьма. И тягостные вздыбились дома, Вжимаясь в ночь хребтами. И нередко Обдав белёсым мертвенным лучом, Вдруг прострекочет трепетно (о чём?) Автомобиля быстрая каретка. Да за углом ударится в гранит Рассыпчатая оторопь копыт, Да чей-то шаг по мраку шорхнет глуше. И глохнет ночь. Как странно всё. И кто, Ужель я сам, закутанный в пальто, Здесь осторожно огибаю лужи. О, тесная, исхоженная явь. Мир каменный. Но замолчи, оставь, Душа, свой страх. Ведь я ж не знал заране, Что я умру. И вот моя пора Теперь брести, читая номера Немых домов в прохладном смертном стане.

Балерина

 Словно взветренное пламя, Словно тонкая стрела, Ты взовьёшься перед нами, Окрылённа и светла. Телом сильным и послушным Расскажи судьбу свою В этом шёлковом и душном, Нарисованном раю, Где торгуются корсары, Где небесный парус синь, Где в смятеньи сбились пары Мореходов и рабынь. Пусть мелькнёт клинок кинжала, Вся любовь твоя пока — Только струи покрывала, Быстрый поворот носка. И взбегает у подмосток Скрипок трепетный прибой. И мерцает пёстрый воздух Под взволнованной рукой. Гнись. И снова выпрямь туго Стебель вздрогнувшей ноги. Поджидающего друга Осторожно обеги, Будто птица небо чертит, — И тебя под струнный спор Проведёт к прозрачной смерти Палочкою дирижёр. И задёрнут тяжкой тканью Твой игрушечный мирок. Но растут рукоплесканья, Но дрожат воспоминанья В лёгких переборах строк.

1923

Поэт

 Бегучие звякают счёты. Поскрипывает карандаш. О, мареву этой работы По капле всю душу отдашь. И бьёт «Ундервуд» за стеною. Так вот и трудна, и груба Внезапная перед тобою Спокойно раскрылась судьба. Её ли ты видел? Она ли, Как парус на синем пруду, В налитые золотом дали Клонила крыло на ходу? О, сердце, в тревоге не дёргай. Ну, что же, пускай посидит За лаковой ровной конторкой Строитель, поэт, следопыт. В нахмуренном мире, и здесь он За пасмурным мороком дел Безумным предчувствием песен До самых висков холодел. И губы ссыхались в тревоге, Как будто на буйном ветру, И рвались неровные строки, Едва прикасаясь к перу. Поэзия, так за решёткой, На каторге и на войне Тяжёлой и звучной походкой Ты всё-таки сходишь ко мне. И блещет такая свобода, Такая звенит синева, От крови летучего хода Встают, задыхаясь, слова. Упорствуй же, мерный и долгий Часы оплетающий труд. Бегучими счётами щёлкай, В сухой колотись «Ундервуд». О, как я настойчиво строю И в тусклом обличьи раба. И дышит горячей зарёю Над крепнущим сердцем судьба.

1923

Рассвет

 Метался день. Копыта били камень. Трамвай бряцал железом и стеклом. И билась ночь под гнутыми смычками В цветном кафе над залитым столом. И — отошла. Отвеялась. Довольно. Ни обольщений, ни обиды — нет. Иду домой. Всё — просто. Всё — не больно. В просторном небе яснится рассвет. Он просквозит молочно-синим паром. И, лёгких листьев распустив волну, Как хорошо отчаливать бульваром В его внимательную вышину. Да, счастье — вот. Ему нельзя быть ближе. Его язык прозрачен и знаком. Оно молчаньем высветляет крыши И на лицо ложится ветерком.

1924

Монолог

 Привычная крепнет раскачка Слогов, восклицаний. И хром Мой замысел бродит, испачкав Бумагу вертлявым пером. Всё ищет, придраться к чему бы, И рифмой в кармане звеня, Как будто монету на зубы Он пробует качество дня. И по оболочкам явлений Проводит рукой. А в окне Ноябрь шелестит в полусне, Завяз между крыш по колени, А дождь, словно иглы, колюч. Сырь. Ссоры ветров. Свалка туч. Истлело столетий наследье, И снова в ворота столетья Скрипичный вставляется ключ. Ну что же? Товарищи, те, кто Мне смежен по этим годам, Мы — брёвна и мы — архитектор, Смелей же по свежим следам Ещё не пришедших событий, Что с ружьями ждут за углом. Мы все в этой гневной орбите, Мы скручены общим узлом И нам разрубать его вместе. А тучи вдоль мокрых дворов По вётлам, то трубам предместий Ползут на колёсах ветров. Цыганский обоз. Перебранка Трамваев, зашедших в тупик, А дождь говорлив, как шарманка, День, будто о помощи крик. Товарищи! Песни для боя Затянем в шинели сукно. Я с вами! Мы с памятью — двое. А память и совесть — одно.

Говорит безработный

 Я стою. Две руки у меня, Две ноги. Не урод. Не калека. Я родился с лицом человека. Разве мир для меня — западня? Разве кровь моя — странная смесь Из особенных шариков в теле, Что я должен быть съеденным. Весь. Чтоб лишь кости в зубах прохрустели. Разве жизнь я не смею беречь? Я — не волк, не крапива, не камень… Я вскопал эту землю руками. У меня — расчленённая речь. Впрочем, дело не в доводах. Спор Не о точном значеньи понятья. Я без крова, без платы, без платья. Я сметён, словно мусор, на двор, Выдран сорной травою из грядок, Слит в трубу загрязнённой водой… Если это законный порядок, То — к расстрелу порядок такой. Если это по смыслу науки, Я не спорю. Я жду. И молчу. И мои безработные руки Поднимают винтовку к плечу.

«День обнесли тёмных сосен перила…»

 День обнесли тёмных сосен перила. Жёлтые сваи. Слоистая хвоя. Неба здесь больше обычного вдвое. Озеро верхнюю синь повторило. Речка дрожит нарезною уздечкой. Гор задремали нагретые крупы В упряжи струй. Как зажжённые свечкой Воздух мне сушит ленивые губы Не для раскаянья, не по заслугам, Здесь для поступков иные мерила. Брёвна на волнах. Фаянсовым кругом Небо. И озеро синь повторило. Убраны склоны прилежной травою. Жизнь моя рядом — доверчивой тенью. Горы висят вопреки тяготенью. Неба здесь больше обычного вдвое.

«Я подымался по ступеням…»

 Я подымался по ступеням. Я забежал в случайный дом. Мне верилось — мы всё изменим Терпеньем, мужеством, трудом. И в расчленённой на пролёты Многоэтажной тишине Я тихо окликал кого-то, Чей адрес неизвестен мне. Подругу, молодость, иль брата, Иль тех, кто умер, иль того, Кто будет жить ещё когда-то… Я брёл вдоль шахты винтовой Полуослепший выше, выше Такой тревогою томим, Что если б друг навстречу вышел, Я бы заплакал перед ним. Сквозь хрусты воздуха, сквозь шорох Теней, над клетками перил, Я б выкрикнул слова, которых Я никогда не говорил. Откуда это? Что такое? Мой день был трезв, угрюм, упрям. Зачем же шарю здесь рукою Во тьме по замкнутым дверям?

«Среди сумерек, ожесточений и дел…»

 Среди сумерек, ожесточений и дел Я простою тоскою сегодня отыскан, Чтобы знать её не по давнишним распискам, Чтоб я заново облик её разглядел, Чтобы пальцами загородив мои веки, Будто гипнотизёр, мне внушала она Всё, что ведомо ей о простом человеке, Как скользит он и как достигает до дна. Сколько способов в горечи есть отмиранья, Превращения в камень, распада в песок, Когда осень и тянется сосен собранье И залива мне к горлу подходит кусок. И себе я шепчу:  — Пережди, удержись. Есть пробелы в душе, есть в работе простои. Ночи будто из угля. Смерть всюду, где жизнь, Где любовь. И тогда она дело простое.

Стихи из повести «Парад осужденных» (1931)

«Законопатив ставней ночь…»

 Законопатив ставней ночь, Мы время сходимся толочь. Заботам дня наперекор, Судьбе наперехлест Мяукающий, крепни, хор, Греми, чердачный тост. Один из нас пойдет к стене, Другой споткнется на войне, Тот в ноздри наберет песок, Тому набьется снег в висок. Не трать минут по пустякам, Дверь наглухо закрой. Скрипят столы, блестит стакан Стеклянною дырой. Ночь ходит по двору с ружьем, Дежурит звезд патруль. Виват, друзья! За меткость пьем Для нас отлитых пуль! За смерть с продавленным лицом В метели, как в платке. За равенство перед свинцом И братство в сыпняке!

«Светелка чисто метена…»

 Светелка чисто метена, В ней день гостит погожий, В ней рокоты веретена, Луч шелковистый из окна По волосам, по коже. Остановись, прохожий… Ты, верно, из чужой земли, Твой взор обмерил дали. Скрипели в волнах корабли, Копыта пыль топтали, Карета сотрясала мост, Колес мелькали спицы. Мой сад тенист, мой домик прост. Войди воды напиться. Ужели мой через окно Тебе не внятен голос? Взгляни, я об веретено Рукою укололась. Порвалась нитка, лен в крови, Жара невыносима. Прощай. Хоть имя назови Ты, уходящий мимо.

«Курлы, курлы, курлы…»

 Курлы, курлы, курлы… Жила себе Тверская, На горбике таская Фасады и углы. Жирела чинно снедь На глянцевых витринах, Колоколов старинных Позвякивала медь. Порхали лихачи, И цокали подковки, И были по дешевке Девчонки горячи. Но с фронта паренек Пришел себе вразвалку, К плечу приставил палку И оттянул курок… И вот забродишь тощ, В обмотках и обносках, И засыпай на досках, И голым в снег и дождь. Так сядем за столы Петь, голос не спуская, Курлы курлы курлы… Рассыпалась Тверская, Как горсточка золы.

Ленинградцы

 Сжимает город тяжкая блокада. Нам не легко дается каждый час. Друзья мои, перетерпеть все надо. На жертвы хватит мужества у нас. Ведь столько дум при слове «Ленинградцы» Встает сейчас во всех краях земли, О том, что мы умеем жарко драться, Что от невзгод мы не изнемогли. Да, мы прорвемся! Мы врагу докажем, Что наш удел — не погибать, но жить! Для этого мы скудным хлебом нашим, Мы крошкой каждой будем дорожить. Придет конец утратам и потерям. За все, за все заплатит враг сполна. Друзья мои, в самих себя мы верим, Как в нас давно поверила страна.

1941

Белая ночь

1. «О, это не преданья…»

 О, это не преданья, Не дней былых завет, Но испаряют зданья Голубоватый свет, Мерцают боязливо, Как фосфор или ртуть. И ветер от залива Сейчас не смеет дуть. А наклонись к Фонтанке, Покажется тогда, Как спирт, зажженный в склянке, Горит ее вода. Беззвучно пламень синий Скользит под круглый мост. И небо спит пустыней Свободною от звезд.

2. «Мы с тобою в Италии не побывали…»

 Мы с тобою в Италии не побывали, По парижским бульварам пройдемся едва ли, И, пожалуй, лишь в быстром мерцаньи кино Нам в насупленный Лондон войти суждено. Не начавшись окончились наши кочевья. Но у самого дома, всему вопреки Ленинградские нам улыбались деревья, И сияла ночами поверхность реки.

Екатерининский дворец

 Может, и не изменился в лице я, Может, мне трудно понять до конца. Вот она — светлая арка Лицея, Отсвет заката на складках дворца. Будто как раньше, добравшись с вокзала, Видя, как неба прохлада нежна, Жду, чтобы мне тишина рассказала Всё, что умеет сказать тишина. Кажутся прежними дуги Растрелли, И куполов проплывают сердца. Знаю, мы все за войну постарели, Что ж удивляться морщинам дворца. Но, будто с мыслей повязку срывая, Вздрагиваю. Утешение — прочь! Это не прежняя и не живая Музыка. Это же — смерть. Это — ночь. Это злосчастное великолепье Скорбных пустот, исковерканных глыб, Где сквозь пробелы зубчатою цепью Бродят вершины испуганных лип. …Что же воздвигнем мы заново внукам Вместо поруганного волшебства? Надо рождаться особенным звукам, Надо, чтоб наши сияли слова. В радостях — сверстник и в горе — помощник, Робкие искры вздувая во мгле, Много тебе потрудиться, художник, Надо сейчас на суровой земле.

Фонтан

 Средь трудов, раздумий и скитаний, В знойном ли, в морозном ли краю, Очертанья ленинградских зданий Помнил я, как молодость свою. Может, мне не всё являлось сразу, Не колонн могучие столбы, И не Всадник открывался глазу На коне взметенном на дыбы. Мне — подчас мерещилось простое… Летний день. И скверика песок, И фонтан, что выгибался, стоя, Кисти пен ронял наискосок. И сейчас передо мной не тенью Он возник. Но вот он — наяву. Весь подобен светлому растенью. Он живой. И я еще живу. Он шипит, торопится и бьется, Переждав блокадные года. Радугами быстрыми смеется Гибкая, кудрявая вода. Брызжет над садовыми скамьями И над удивленной детворой, И по ветру клонится струями, И сверкает бахромой сырой. …Все мы жизнь изведали иную. Но и с прошлым не порвалась нить, Если — вот игрушку водяную Все же мы сумели сохранить.

Осенний город

 Ты хорош, говорят, весною. Но и осенью светишь ты Ненаглядною новизною Исцеляющей красоты. Пусть мерцает дождя штриховка, Туч колышется волокно, Капля каждая, как подковка, Чуть постукивает в окно. Разве город не так же манит, Властной силой своей храня, Не обидит он, не обманет, Не насупится на меня. Пусть же осень. Не в этом дело… Зябко вздрагивает вода. Видишь, площадь помолодела, Принаряжена и горда, И на Всадника, на Иглу нам Хорошо бы взглянуть скорей, Улыбнуться спокойным лунам Затуманенных фонарей. И колонны стоят свечами У растрелльевского крыльца. …И война уже за плечами. — И любви нашей нет конца.

Клен

 В притихнувшем сквере Осенние клены Беззвучно пылают, Прозрачно горят. Вот красные складки Листов раскаленных, Как бы из заката Их создан наряд. Кострами они шевелятся, алея, Раскинув зубчатых огней языки. Нет, я о прошедшей весне Не жалею, Пусть облачно небо И тучи низки. И если иду я, И если устану, Куда бы я ни направлялся спеша, Клен вспыхнет над сквером Подобный фонтану. Он светел. И вздрогнет от счастья душа. Пусть даже колышется Сеть дождевая, Пусть капель мельчайших Шуршит порошок. Над шумом машин, Над бряцаньем трамвая Клен празднует осень. Ему хорошо.

Концерт

 В свой светлый дом после разлуки Сейчас опять вернутся звуки, Внимательный наполнят зал, Взволнуют воздух струнным спором, Прославят жизнь согласным хором, Как дирижер им приказал. И прошлого живые были, И то, что светит нам сейчас, То, чем мы будем, чем мы были, Все станет явственней для нас. Они не временные гости, Здесь вольной музыки жилье. И люстр мерцающие грозди, Как образ видимый ее. Она ничем неистребима. И в наши грозовые дни Она, как родина, любима, Она сама любви сродни, Она сама сродни победе… Взлет палочки. Скользят смычки. Дыханье скрипок, рокот меди И флейт порхают огоньки. И, расступясь, вместят колонны: Поля, вершины, лепет рек, И многозвездной ночи склоны, И всё, что любит человек.

Эрмитаж

 …Все на прежних местах. Ну, подумайте сами, Ведь ничья запятнать не посмела рука Ни голландских туманных морей с парусами, Ни горячие рубенсовские шелка. И, как будто о наших заботах не зная, Но за всё награждая, под сенью густой Ловит солнечный луч, улыбаясь, Даная, Золотистой и ясной светясь наготой. Как раскрытые окна, полотна бездонны. В них — округлы холмы. И плотна синева На плаще у задумчивой смуглой мадонны. …А за стеклами в льдинах ребристых Нева. И, глаза отводя от пылающих пятен, Я широкому невскому воздуху рад. Всё вернулось. Мне с новою силой понятен Твой надежный, победный покой, Ленинград.

Закат

 Мне дни минувшие приснились. Воспоминанья им верны. Да, мы, конечно, изменились Под небом горестным войны. И, верно, сердце стало старше И вдумчивее. Посмотри, Покачиваясь, дремлют баржи Под тихим пламенем зари. Насквозь прозолотевший Летний Так пышно вылеплен для глаз, Как будто я его в последний, Нет, в самый первый вижу раз. И так ли празднично кропили Лучи когда-то даль реки? И разве замирали шпили, Как вспышка молнии, ярки? Молчи, не упусти ни звука, Лови закатных красок речь. …Так учит любящих разлука Их радость заново беречь.