© Авторы, текст, 2015

© Парфенов М. С., составление, 2015

© Владимир Гусаков, обложка, 2015

© Игорь Авильченко, иллюстрации, 2015

© ООО «Издательство ACT», 2016

Беря эту книгу в руки, вы, возможно, опасаетесь, что в ней не найдется ничего пугающего… Но хочу вас уверить, что этот страх – беспочвенен.

Небо над головой гудело, расплывалось свинцовыми чернилами и пожирало деревья огромными хлопьями снега, серыми, похожими на пепел. Они оседали в сухую прошлогоднюю траву и тонкой пленкой тянулись среди черных извилистых стволов и редких ледяных корок, оставшихся после сошедших сугробов. Скользивший над землей ветер проваливался сквозь оголенные шершавые ветки, еще не успевшие очнуться от зимней спячки, и мерно постукивал ими о сморщенную березовую кору.

Словно где-то там, среди деревьев, стоял маленький невидимый человечек с палочкой в руке, а один из стволов был его теряющимся в вышине барабаном. Дремавшие под землей корни слегка подрагивали в такт ударам и двигались из стороны в сторону, проверяя, согрелась ли земля после долгих морозных месяцев или вокруг – все та же заиндевелая мертвая паволока.

Андрейка поежился при мысли о невидимом человечке. Ему хотелось спрятаться от снежных хлопьев, круживших в воздухе, словно рой белых мокрых оводов, жалящих щеки и руки, залепляющих глаза холодными мутными крыльями. Но старая отцовская куртка не только пропускала ветер и снег – она была еще и на несколько размеров больше. Ее облупившиеся дерматиновые края касались коленей, и, как их ни застегни, все равно не спасешься от тянущегося снизу холода.

Думать о невидимом человечке было страшно: он сразу начинал мерещиться повсюду, куда ни посмотри. В конце концов, деревянные палочки торчат рядом с каждым пнем и каждым деревом. А что, если одна из них – его? Крадется к Андрюше, прячась за маревом сыплющегося пепла, оставляет незаметные следы. Стоит палочке коснуться ботинка или штанины, и ноги сами собой расковыряют подошвы и поползут в мерзлую землю, а из рук проклюнутся бурые ивовые прутья с распускающимися на кончиках пушинками.

И все-таки это было гораздо лучше, чем смотреть, как в двух шагах от него на потрескавшемся пне высотой в папин рост лежит черный медвежий череп.

«Стой здесь, – сказал папа. – Никуда не ходи. Я скоро вернусь».

Зачем они вообще сюда пошли, ничего не сказав деду с бабой? Взяли сумку для фотоаппарата, сказали, что хотят сфотографировать летящий через лес снег.

Андрейка точно знал, что фотоаппарат остался дома, в городе. Вместе с мамой, которая «век бы не знала эту глушь».

Первый раз в жизни Андрейка видел, как папа говорит неправду, да еще и так, что от правды не отличишь. Неужели он и до этого так делал?

Они шли через застрявшие в воздухе снежинки, осматриваясь по сторонам и внимательно разглядывая древесную кору. Кое-где на ней торчали клочки черной шерсти, стиснутые тяжелыми берестяными складками.

«Так-так-так, – шептал папа под нос. – Здесь у нас коготь нацарапан, значит, направо… Андрейка, ну-ка присмотрись, у тебя глаза поострее, нет ли где еще шерсти?»

Зачем кому-то вешать на деревья шерсть? Может, он запутывает маленького человечка или живущего в земле хранителя воды?

Хранителя воды Андрейка боялся больше всего, потому что каждый день спускал к нему в скважину насос «Ручеек» со вставленным в боковой раструб резиновым шлангом. Однажды хранителю надоест, что кто-то ворует его воду, он дернет веревку с той стороны трубы, и Андрюша упадет вниз вместе с насосом и летящими сверху кольцами шланга.

Мальчик тут же одернул себя и подпрыгнул: то ли от стоящего в лесу холода, то ли от того, что по его спине пробежали мурашки. Ага, как же, пролезет он в скважину, держи карман шире. Туда и насос-то с трудом проходит: стукается металлическими боками о стенки осадочной трубы.

Но если хранитель очень захочет… если он потянет изо всех сил…

И все же череп куда страшнее.

Когда папа увидел этот череп, его брови перестали хмуриться, и с той секунды он не произнес ни слова. Андрюша понимал: именно его папа и искал, высматривая среди деревьев черную шерсть.

«Стой здесь. Никуда не ходи. Я скоро вернусь».

Череп был облит потрескавшимся черным варом, а из его макушки торчала скрученная засохшая стружка, спускавшаяся вдоль пня до самой земли. Прилепленная сверху, словно застрявшее в смоле насекомое.

Огромные передние клыки сомкнуты. Пустые глазницы блестят от налипших внутри хлопьев весеннего снега. Будто бы живой. Будто бы с наступлением ночи из кости прорастут бурые волосинки, из горловины выползет шея, а вслед за нею и остальное тело.

Медвежья голова оторвется от пня и превратится в нового зверя.

И так день за днем.

Где-то впереди, за лежащим на пне черепом, папа нашел прорытую в земле дыру и полез в нее.

На его плече болталась сумка от фотоаппарата, и теперь Андрюша понял, что в ней станет лежать что-то другое.

Но разве можно брать с собою вещи из таких мест?

Череп смотрел на Андрюшу пустыми глазницами. Ветер шевелил его деревянные волосы. Мальчик видел такую стружку и раньше, на коньке дедушкиного амбара. Кажется, дедушка называл ее инао.

Неужели он тоже бывал здесь?

Когда из дыры в земле послышалось копошение, мальчик вздрогнул от неожиданности и тревожно стал глядеть на спрятавшийся в земле проем. Вот-вот оттуда покажется мохнатый хранитель воды, мокрый с ног до головы, измазанный синеватой подземной глиной. Из его когтистой лапы будет свисать оторванная папина голова, которая теперь станет лежать на пне вместо медвежьего черепа, ожидая новых путников, идущих через лес по оставленным на деревьях клочкам шерсти.

Андрейка закрыл глаза.

Шаг за шагом. Все ближе и ближе.

– Эй, сына, чего это ты зажмурился? В трех соснах потерялся?

– Ага, скажешь тоже… Где ты видишь сосны? Елки и березки одни.

Папа улыбнулся и потрепал его по голове. От рукава его куртки пахло сигаретами, а еще – холодом спрятанной в земле пещеры.

Сумка на плече раздулась, да так, что не могла застегнуться.

Из-под пластмассовых застежек свисал краешек шкуры. Черный, словно вар на медвежьем черепе.

– Пап, – вполголоса сказал Андрейка. – Унеси это обратно… оно же неспроста здесь положено. Пожалуйста. Я ничего не скажу бабе и деду.

Папа поднял голову и посмотрел вверх.

Хлопья снежного пепла колотили по его лицу, но он их совершенно не чувствовал. Гудящее небо молчаливо тащило спрятавшееся за облаками солнце на другой конец дня и не обращало внимания на человека, пришедшего туда, куда не следует приходить.

– Андрейка… вот как ты думаешь… если муха упала в банку с молоком… стоит ли ей шевелить лапками и лезть оттуда?

– Конечно. А вдруг получится.

– Вот и я так думаю, сына. Пойдем домой. Холодно же.

Взяв Андрейку за руку, папа зашагал прочь от укрытой в земле пещеры.

Где-то там, впереди, спрятались затерявшиеся в лесах деревенские домики, и в одном из них их ждали дед с бабой, накрыв на стол потрепанную скатерть и поставив на нее миску с пирогами и только-только вскипевший электрический чайник.

Вслед за ними оставались следы, едва заметные в тонкой пелене снежных хлопьев.

«Длака» – вертелось в голове забытое слово.

Медвежья шкура раскинулась на покрывале старой панцирной кровати, гладкая, блестящая, будто только-только снятая со зверя. Волоски отливали темно-синим и были приятными на ощупь – мягкими, словно пакля.

Игорь смотрел на нее и сжимал в руке мобильный телефон.

Шероховатая пластмасса телефона напоминала хитиновый панцирь гигантского насекомого. Отвернешься, зазеваешься – и из черных боков вылезут длинные цепкие лапки. Сочащиеся ядом челюсти уцепятся за кожу, и тварь сунет голову в разрез на теле, заскрипит, полезет внутрь.

Мужчина тряхнул головой, поднялся со стула и посмотрел в окно.

Там все так же продолжал сыпать случайный весенний снег, словно насмехаясь над ним, забрасывая белыми лепестками спрятанную среди лесов могилу, в которую превратилась деревня. Сюда приезжали только старики – чтобы умереть. Потеряться в бесконечности мхов и сопок, словно сгнившие деревянные дощечки, на которых уже невозможно разглядеть названия поселков и рек.

Больше некому уносить в земляную пещеру раскиданные по лесу медвежьи кости и пропевать слова охотничьих песен. Охотники давным-давно вымерли, как и их великий скотий бог. Не у кого выпрашивать лосей и глухарей. Разъяренные реки перестали выходить из берегов. Плотины украли вчерашний день, переписали его строчками легенд, в правдивости которых начали сомневаться даже старожилы.

На кровати лежал последний осколок священного мира.

Один звонок – и его тоже не станет.

Вот бы как в детстве: загадал желание, написал на бумажке, положил под подушку – и ждешь. Оно обязательно исполнится. Не сегодня, так завтра. Лишь бы его услышал лес.

Лишь бы его услышала длака.

Игорь увидел, как открылась дверь уличного амбара, и оттуда показался Андрейка, опутанный кольцами резинового шланга толщиной с велосипедную камеру. В его руках лежал маленький водяной насос. Недовольно поглядев в запорошенный двор, мальчик зашагал по снежному крошеву к торчащей из земли скважине.

– Внучек, запахнись-ка курткой! – прокричала из амбара бабушка. – Взмерзнешь!

– Нормально все, – огрызнулся Андрейка. – Тепло мне.

Игорь улыбнулся.

Старики кого хочешь достанут своей заботой.

– Куда ж тепло? Вон же носом швыркаешь!

– Как швыркаю, так и перестану.

Дверь в амбар хлопает еще раз, выпуская в белое марево два силуэта. Когда-то Игорь называл их папой и мамой, но теперь эти слова стали бесцветными. Дед Гриша и баба Галя. Обветшавшие, сморщенные, но глубоко внутри – крепкие, словно камни.

В голове проскользнула мысль о том, что это неправильно. Глупая, пустая, взятая из школьных учебников и звучащих по радио песен.

Игорь вспомнил, как несколько лет назад он возил бабу Галю в город, закупиться одеждой, резиновыми сапогами и пакетиками семян. Они ходили по колхозному рынку – так теперь назывались сколоченные под открытым небом прилавки на окраине – и подбирали деду рубашку.

«Покажите самые большие, – просила баба Галя. – Дед здоровый, что конь, все рветь… Нут-ка… Ий, милыя, эта враз по спине разойдется. Побольше нет? Эх… вот же напасть. Все люди как люди, а мой что из лесу вышел. И как его земля держит?»

Продавщица недоверчиво качала головой. Наверное, думала про себя: «Вот бабка попалась вредная. Не бывает таких людей».

И действительно, людей – не бывает. Разве что старики. Кто их разберет: как живут, чем дышат, во что верят? Был человек, а потом будто кто-то подменяет его – и получается старик. Сидит на лавке, смотрит куда-то, и взгляд его проходит сквозь суету текущих дней, упирается в земляные комья истоптанной памяти. А за ними – пустота светящих с неба звезд.

– Уймись, старая, – крикнул дед Гриша с амбарного порога. – Что курица вьешся, тошно, ей-богу. Надо будет – сам додумается и тебя не спросит. Андрюша, внучек, мы до летней хаты пойдем, мал-малу приберемся. Как откачаешь воды – подскакивай, подмогнешь.

Андрейка кивнул и понес шланг дальше. Один конец шланга выпал у него из рук и теперь тянулся следом, оставляя на земле узкую черную бороздку.

«Надо же, – подумал Игорь. – Вроде в городе парень вырос, а по деревне как влитой ходит. Корни тянут, не иначе».

Он еще раз посмотрел на медвежью шкуру и, решившись, нажал на телефоне кнопку вызова.

На экране появилась бледно-серая надпись: «Александр Николаевич».

Гудок. Еще один гудок.

Телефонная линия шуршала помехами несущихся в воздухе радиоволн, навстречу человеку, с которым Игорь хотел разговаривать меньше всего.

– Слушаю, – послышался вежливый голос с обратной стороны трубки.

– Добрый день, Александр Николаевич. Это Игорь. Не отвлекаю? Можете сейчас говорить?

– Здравствуйте, Игорь. Нет, не отвлекаете, слушаю вас.

– Я звоню касательно долга.

– О, это замечательная новость. Я уж было хотел высылать людей к вам на дом. Хорошо, что не понадобилось, это все значительно упрощает. Ну так как ваши успехи?

– Александр Николаевич, выслушайте меня, – Игорь сглотнул подступивший к горлу комок песка. – Денег я достать не смог, но у меня есть очень ценная вещь. Старинная шкура из медвежьей пещеры рядом с деревней, где я родился. Такие пещеры делались еще во времена палеолита, это кладбища для медвежьих костей, священные места, так что шкуре не меньше двух тысяч лет. Выглядит она очень хорошо, видимо, обработана особенной бальзамирующей смесью. Ее можно продать коллекционерам за приличную сумму, это покроет долг целиком. Я сожалею, что не могу вернуть вам заём в оговоренный срок, и надеюсь на понимание…

В трубке потянулись долгие секунды шипящего молчания, сжимая горло резиновым жгутом ожидания.

Спрятанные в темноте голоса шуршали завитками инао, колышущейся в дыхании лесного ветра.

– Игорь… – начал Александр Николаевич, – поверьте мне, с моей стороны понимания хватает. Я понимал вас, когда вы пришли ко мне с просьбой одолжить денег для открытия собственного дела. Я понимал вас, когда ваше предприятие прогорело, и вы попросили отсрочку. Но запасы моего понимания не безграничны. Вы звоните мне для того, чтобы рассказать совершенно невероятную историю о какой-то шкуре, и считаете, что это исправит ситуацию? Знаете что, давайте на этот раз я попрошу о понимании. Поймите, что у вас есть жена и ребенок. Поймите, что несчастья случаются с совершенно разными людьми. Поймите, наконец, что я не тот человек, который будет кивать и сочувствовать в подобных ситуациях. Через двадцать минут в вашу палеолитическую деревню приедут люди. И лучше бы вам вместо шкуры взять с собой приличный пиджак.

Звонок оборвался.

Снег за окном продолжал падать.

«Ручеек. Насос погружной, вибрационный».

Андрейка всегда рассматривал табличку с этими буквами перед тем, как спустить насос по веревочке в жерло скважины, вырытой на заднем дворе. Какой путь проделывают эти буквы, когда он метр за метром травит веревку вниз? Бьются о стальные края трубы, проходят через слои земли, никогда не видевшей солнечного света, и опускаются прямо в другой мир.

Огромное озеро, на поверхности которого дремлет мохнатый хозяин воды.

Плюх!

Хозяин воды приоткрывает желтый глаз и видит, как за стенками опущенной в озеро осадочной трубы начинает работать странная блестящая штука. И думает себе: отчего на ее боку написано «Ручеек», ведь берет она куда как больше?

Вода бежит в бочку, как будто ей нет и не будет конца.

Андрейка зашел под навес и достал из кармана книжку с поцарапанной серой обложкой. Книжка пахла зерном и старыми свинцовыми литографами и рассказывала о людях, которых мальчик никогда не встречал в городе. Стиснув зубы, они проходили через дикие леса, в их глазах отражалось пятно холодного солнца, и каждый их шаг был наполнен вечностью, спящей где-то здесь, среди елей и берез.

На обложке было написано всего два слова: «Царь-рыба», и за ними пряталось что-то такое, от чего по спине бежали мурашки.

Много лет книжка закрывала собой дыру в прохудившихся досках дедушкиного амбара. Почему-то дедушка очень гордился этим. Говорил: «Вот гляди, внучек, и мотай себе на ус. Хорошая вещь, куда ее ни возьми, всегда свое место найдет. Хоть и в амбаре. Покуда зерна нет, бери читать, только не забудь вернуть. Хорошая она. Никакая так дыру не держит, я проверял. Сразу видать – из наших краев человек писал, знаючи».

Вода неторопливо заполняла ржавую бочку, и на ее поверхности растворялись пушистые снежинки.

Буквы не читались. Где-то внутри стонала и екала мысль: что задумал его папа? Унес сумку в зимнюю хату, не сказав ничего деду с бабой, и сидит с ней теперь, наверное, один на один.

Андрейка приподнял край лежащего на земле мостка, сунул под него «Царь-рыбу» и отошел в сторону. Поглядеть внимательней – не залетают ли туда снежинки. Снежинки туда не залетали, земля была сухой, с трещинками. Лучшего места пока и не придумаешь.

Мальчик побежал к зимней хате, подпрыгивая и рассекая лицом мокрые хлопья. Мягкие, словно кусочки бархата. Приятные. Вот бы они никогда не переставали идти: сыпали бы и сыпали с неба.

Может, написать на бумажке желание и положить под подушку, как учил папа?

Андрейка забежал на крыльцо, скинул резиновые сапоги и зашел в хату.

В нос ударил острый запах шерсти, настолько отчетливый и всепоглощающий, будто здесь не было ни пола, ни стен, а стоял мальчик в каком-то странном и страшном месте, таком, как спрятанная в земле пещера. И завели его сюда нарочно.

Андрейка прошел через сенки в комнату, и там… там…

Он ждал его.

Мохнатый хозяин воды, с головы до ног покрытый густой черной шерстью. Толстые лапы упирались в бока, и со всех четырех сторон слышалось его тяжелое дыхание.

Мальчик схватился руками за дверной косяк. Все вокруг потемнело, и комната поплыла перед глазами под стук висящих на стене ходиков.

Мохнатое существо повернулось к мальчику.

«Зачем ты воровал мою воду?» – услышал Андрейка в голове еще до того, как оно успело что-либо произнести.

Но слова звучали по-другому:

– Сынок, не бойся, это я, папа. Шкура на мне, шкура.

Хозяин воды откинул со лба длинную прядь шерсти – и в самом деле, эта прядь оказалась краем шкуры, наброшенной на лицо, будто покрывало.

– Напугал… – облегченно выдохнул Андрейка. От сердца отлегло, комната возвращалась на место, и теперь он видел, что здесь нет никакого хозяина воды, а стоит перед ним папа с накинутой поверх одежды шкурой. – Чего это ты вырядился?

– Да вот… чуда жду.

Голос папы звучал тихо, и проступало в нем что-то очень хрупкое, беспомощное, словно папа не вернулся вместе с ним из леса – остался там, в земляной пещере, и теперь зовет на помощь.

Андрейка захотел подойти ближе, но почувствовал, что не может этого сделать.

Словно что-то отталкивало его, нашептывало: «Уходи! Скотий бог идет за своей добычей, и горе ждет всякого, кто встретится ему на пути».

– Папа! – прохрипел мальчик. – Сними ее! Скорее сними!

– Не могу… – вымученно улыбнулся папа. – Андрюш, сюда едут очень плохие люди, и я должен их напугать. Очень сильно напугать. Так, чтобы они больше никогда не приехали ни к тебе, ни к маме. Беги к деду с бабой и передай им: «Папа надел длаку». Они знают, что делать.

В голове мальчика закрутились слова, целые океаны слов: он перебирал их одно за другим в поисках тех, что могли бы изменить папино решение, и не находил подходящих.

«Как же так… как же так?!»

Папа схватился за живот и согнулся пополам. На лбу выступили капельки пота, но самое жуткое, что его пальцы…

Его пальцы стали укорачиваться.

Они засыхали и твердели, становясь заостренными костяными наростами. Кожа сморщивалась и скрипела, и под нею слышался хруст ломающихся костей, ползающих по телу, будто огромные белые черви.

Папа поднял голову, и Андрейка увидел сверкающие желтые глаза, вокруг которых прорастали волоски звериной шерсти.

– Уходи… пожалуйста…

Мальчик закричал и бросился на улицу.

Его босые ноги шлепали по растекающейся грязью земле.

Нитка проворно скользила по складкам подзора, укладываясь узелками в нарисованные карандашом линии. Сквозь белесую ткань проступали очертания лосиных рогов, похожие на церковные кресты. Старушечьи пальцы уже не чувствовали иголки, но все еще помнили знакомые с детства движения.

«Ох… вот шью-шью, а кто ж этим подзором кровать-то застилать будет? Зачем же тогда…» – то и дело мелькали тяжелые мысли в голове бабы Гали, но ее руки продолжали двигаться – и контуры лосиных рогов с каждой секундой становились все отчетливей. Они плыли сквозь сновидения: где-то там, по другую сторону белого света, позади катящегося по небу солнца.

– Чтой-то друг наш запропастился куда-то, – проворчал дед Гриша, отхлебывая чай из эмалированной кружки величиной с два кулака.

Другом он называл Андрейку.

– Придет! Замучаешь дитенка!

– Дак веники старые из-под крыши выкидывать надо, усохли ведь… Два раза махнешь в бане – и кажный лист на полу. Разве это дело?

– Оттого что машешь как дурак лапищами своими! Успеется. Пусть воду качает, совсем заморочил голову парню. Мамка, поди, распереживалась вся, что заместо дел городских с тобой пропадает. А с чего? На что тут смотреть? Елки да кладбище – вот и вся деревня!

Баба Галя потянулась ладонью к заслезившимся глазам. Паскудная это вещь – возраст. Смахнул бы да распрямился, так нет же. Живет себе в теле, поедает кровь и силы, и никак с ним не договоришься.

Дед Гриша прищурился, высматривая что-то в окне.

– О, бежит… Растрепанный весь. И без сапог.

– Как это без сапог… – Иголка выпала из пальцев и легла концом прочь от красного угла и икон. – Свят-свят, – пробормотала баба Галя, и внутри у нее громко-громко застучало сердце.

Андрейкино лицо было белым, словно известковая стена. Он хватал губами воздух, плакал и повторял, словно заведенный:

– Папа… папа длаку надел…

«Длака».

Какое же это старое слово… Дремучее, скрипящее таежными чащобами, плещущееся болотами среди травяных кочек. Танцует вокруг костров обряженными в медвежьи шкуры людьми. Блестит заточенными охотничьими ножами и костяными наконечниками стрел.

Глаза бабы Гали смотрели за темноту прожитых лет, в самую землю, где копошились мохнатые лапы скотьего бога, укрытого среди деревьев и озер, не оставляющего позади себя звериных следов, но роняющего в травы блестящие черные волосы.

– Игоряша-Игоряша… зачем же ты так с нами… – тихо-тихо сказал дед Гриша.

– Что будет с папой? – всхлипывал Андрейка. – Он сделал плохо?

– Нет, внучек… Понимаешь… жизнь – она что лес: не бывает плохих или хороших тропинок. Есть правильные и неправильные. Папа пошел по неправильной тропинке. По очень неправильной тропинке.

Дед Гриша поднялся со стула, подошел к красному углу, ухватился за край иконостаса и стал отодвигать его в сторону. Лики святых мучеников и заступников падали на пол, глухо и беспомощно, словно были всего лишь дощечками с намалеванными сверху рисунками.

За иконостасом лежал огромный охотничий лук, обмотанный шкурами зверей, а рядом с ним – колчан, из которого оперением вверх торчали длинные тонкие стрелы. Над луком в стену дома была вбита вырезанная из дерева медвежья лапа с растопыренными бурыми когтями. По правую сторону от лапы висел широкий охотничий нож.

Дед Гриша снял нож, приложил его лезвием к ладони и провел сверху вниз.

На пол упали тяжелые красные капли.

Приложив ладонь к медвежьей лапе, он произнес:

– Милостив будь к нам, Волос, хозяин леса, гор и воды. Не мы за тобой пошли – сам ты к нам пришел, поскольку подняли тебя мы в неположенный день неположенного месяца. Не поведем мы тебя по гостям и хатам, угощая едою и наливая меда, дабы отвел ты душу свою и вернулся назад в леса, послав в награду нам сохатых, и птицу всякую, и рыбу в реках. Пойдет к тебе дитя твое, усмирить твой гнев стрелой острой. Прими же нас и пощади.

Дед Гриша повернулся к Андрейке:

– Нут-ка, друг, подь сюды.

В груди у бабы Гали зашевелилось что-то колючее, неуемное: закричало, поднимая спящих воронов, дремавших среди веток памяти:

– Не надо, Гриша! Не надо!

Андрейка испуганно попятился. Он смотрел в лица стариков и не узнавал их. Черные зрачки не мигали, глядели на него так, словно были остриями ножей, и им нужно было что-то от него отрезать. Скрюченные пальцы казались узловатыми веревками, готовыми ухватить его петлями. Черные волосы стекали на плечи смоляным варом, будто медвежий череп рядом с земляной пещерой был облит как раз этими волосами, растопленными в охотничьих котлах.

Дед Гриша схватил его за плечо и повалил на пол, придавил тяжелым плоским коленом. Вытянул на пол правую руку. Оттопырил в сторону мизинец. Приставил к косточке острие ножа.

И надавил.

Палец под повязкой нестерпимо жгло, но эта боль не шла ни в какое сравнение с тем, что крутилось у Андрейки внутри. Он видел рядом с собой всех людей, живших в деревне. Их губы были сжаты, в руках лежали камни, а перед ними стоял дед Гриша, держа в руках старинный охотничий лук.

Под ногами лежали лопаты с налипшими на них комьями свежевыкопанной земли.

Никто из них не переговаривался друг с другом и ни о чем не спрашивал, потому что впервые за многие сотни лет снег перестал падать вниз.

Пушинки отрывались от веток, высушенных стеблей травы, крыш и взлетали вверх, пьяно раскачиваясь из стороны в сторону. Белые хлопья ползли по одеждам, чтобы оторваться и исчезнуть в свинцовых облаках.

– Зовите Волоса, – сказал дед Гриша.

– Настоящим именем? – спросил кто-то из селян.

– Да. На медведя он не откликнется.

«Бер!»

«Бе-е-ер!»

Крики летели над окраиной деревни и растворялись среди деревьев. Казалось, имя разлеталось вместе с ветром так далеко, что не увидят человеческие глаза. И слышали это имя все те, кого так боялся Андрейка.

Хозяин воды поднимался из-под земли. Человечек с палочкой прекращал стучать по деревьям.

Глаза скотьего бога смотрели на него из каждого волоска шерсти.

Уже тогда, когда он с папой шел через леса.

А еще он слышал шепот инао, но не мог разобрать слов.

Теперь Андрейка понимал, что все эти существа на самом деле были одним и тем же лесным царем, живущим в спрятанной от посторонних глаз звериной шкуре, которую деревенские назвали длакой.

И он откликнулся.

Скотий бог шел по воздуху, грузно переваливаясь с лапы на лапу, и с его окровавленных клыков капала слюна. В тех местах, где она падала на землю, прорастала трава и тут же желтела, извиваясь в агонии.

Но самое страшное творилось вокруг него.

Вместе со снежинками в воздухе летали оторванные руки, ноги, внутренности и клочки одежды.

«Андрюш, сюда едут очень плохие люди, и я должен их напугать. Очень сильно напугать. Так, чтобы они больше никогда не приехали ни к тебе, ни к маме».

– Подь сюды, отец, – сказал дед Гриша скотьему богу. – Вылезай ужо помаленьку в гости, чай дома у себя. А и мы с гостинцами стоим здесь.

Волос повел мордой в сторону и зашагал к деду Грише. Из летающих конечностей вытекала кровь, расплывалась каплями и оседала на его черную шкуру.

Внезапно воздух под ним будто подломился, и существо полетело вниз, в выкопанную яму, увлекая за собой снег и куски тел.

Раздался оглушительный рев, уходящий прямо в небо, словно соединенное вместе с ямой невидимой осадочной трубой.

Селяне стали кидать в яму камни.

Скотий бог кричал от боли, но не умирал.

И тогда дед Гриша достал из колчана стрелу, к концу которой был привязан отрезанный Андрейкин мизинец.

Мальчик закрыл глаза, понимая, что он больше никогда не увидит папу. Отчего-то он знал, что стрела убьет существо в яме. Все это уже происходило много раз, просто ему не рассказывали, да и папа этого тоже не знал.

С мертвого скотьего бога снимут шкуру и унесут ее в земляную пещеру. Отрезанную голову выварят, обольют смолой и поставят на срезанный пень, прилепив сверху инао. Солнце все так же будет вставать утром, а вечером – укатываться за горизонт, будто бы и не было никогда Андрейкиного папы. А самого мальчика посадят на вечернюю электричку.

Таким он и приедет в город – лепечущим страшные истории, в которые никто не поверит.

Если только… если только…

Андрейка разобрал слова, которые нашептывала ему инао.

Он приедет в город, украдет из маминого кошелька деньги, купит себе теплую одежду и нож, а остальное отдаст любому человеку, который согласится увезти его на машине в лес. Здесь ему нечего бояться, потому что его будет ждать отец.

Если правильно загадать желание – оно обязательно исполнится. Не сегодня, так завтра. Лишь бы его услышал лес.

Лишь бы его услышала длака.

Пальцы деда Гриши отпустили тетиву.

Кровь смешивалась с водой, текла в раковину и исчезала в стоящем под умывальником эмалированном ведре.

Стучащие в зале ходики показывали двенадцать ночи.

Пару часов назад наконец-то перестал падать снег, а дед Гриша оставил на пне перед земляной пещерой голову своего сына.

– Едва управились, – сказал он, повернувшись к сидящей на стуле бабе Гале. Ее глаза смотрели в пол, все еще неготовые простить ему Андрейкин мизинец.

Подзор с лосиными рогами лежал там же, где и был оставлен.

– Андрейку на поезд посадили, тоже все хорошо. Наши передадут, что с ножом заигрался. А Игоряша в лесу заблудился.

Он подошел ближе и положил руку старухе на плечо:

– Ну не надо, Галя. Ты же знаешь – нельзя по-другому. Убивает своя плоть и кровь. Всегда так было.

– Было… – глухо повторила баба Галя. – Только кому оно сейчас надо.

Дед Гриша вздохнул, присел на соседний стул и взял ее за руку.

Тяжело.

Понятно, что тяжело. И ему тоже. Но есть правильные тропинки и неправильные. И за проступки сына должен отвечать либо отец, либо внук.

Лучше уж это ляжет на его плечи. Сломаются – так и черт с ними, и так немало пожили.

Внезапно в дверь постучали.

– Кто это в такой поздний час? К тебе, Гриша? – Баба Галя тревожно посмотрела в прихожую.

Из сенков послышалось шелестящее дыхание, складывающееся в едва разборчивые слова:

Дед Гриша бросился к кровати и откинул в сторону подушку.

Под ней лежала отрезанная медвежья лапа.

Шерсть на ней покачивалась из стороны в сторону.

Живая.

– Ну, друг, приду-у-умал… – улыбнулся дед. – Стало быть, теперь завсегда снег будет падать вверх. Что ж, будь по-твоему. Эй, сынка, – крикнул он громче в сторону сенков, – чего как неродной в дверях стоишь? Заходи давай.

Дверь открылась.

За ней стоял Игорь. Вместо кожи на нем налипла земля и сухая трава, а из отрезанной ноги торчал исцарапанный медвежьими когтями обрубок липы. Дед Гриша вспомнил, как однажды Андрейка рассказывал ему о живущем в лесу человеке с палочкой. Тогда ему казалось, что палочка должна быть в руках у человечка.

А на деле-то вон как, оказывается.

Игорь улыбнулся, показав родителям торчащие изо рта звериные клыки, и перешагнул через порог.

Деревянный обрубок глухо стукнул по доскам пола.

От воинской части до жилой зоны, где квартировались служащие и их семьи, было четверть часа ходьбы. Но капитану Луневу понадобилось двадцать пять минут, в течение которых он боролся с ветром. Метель отвешивала пощечины, танцевала, как пьяная невеста, и снежная фата застилала пейзаж. Напряженный взор капитана утопал в белом шуме, в непрерывном движении ледяной крупы, и ему мерещилось, что дальше вытянутой руки ничего нет.

Судьба настроилась испытать Лунева. Второй инцидент за тридцать дней, и в обоих случаях он оказывается старшим по званию. Но в ноябре погода благоволила поискам, а сегодня Бог вздумал ужесточить условия.

Лунев помянул незлым тихим словом своего командира, лечащего спину в городе, греющегося в теплой ванне. Из ревущей пелены выплыли черные силуэты домов, точно фигуры мамонтов, настигнутых ледяным апокалипсисом.

Капитан свернул на пешеходную дорожку и почти вслепую добрел до мини-маркета. Магазин примыкал к хлебопекарне и назойливо жужжащей котельной. Впрочем, сейчас ее шум был подавлен беснующейся метелью.

На ступеньках курили двое солдат. При появлении офицера они выпрямились по стойке смирно, спрятали сигареты в рукавицы. Замерзший Лунев отмахнулся, мол, расслабьтесь, не до формальностей.

– Ну что, пока безрезультатно?

Он намеревался спросить, насколько тщательно ведутся поиски, но передумал. Конечно, тщательно. Во-первых, дети поселка были словно родные для каждого срочника, а во-вторых, что тут искать? Военный городок состоял из шести многоквартирных зданий. Чтобы прочесать прилежащую территорию, даже в такую метель, достаточно часа. А он отправил целый взвод. Но что, если…

– Лейтенант приказал нам дежурить здесь, – объяснил солдат и посмотрел мимо офицера, на темнеющую стену леса.

Всю дорогу от КПП Лунев подсознательно избегал мыслей о тайге, надеялся, что бедняжка отыщется раньше. И теперь мысли пришли, тревожные, дурные, заставили немолодого капитана склонить голову и отвести взгляд.

Лес окольцовывал гарнизон, превращая его в неприступный люнет. От горжи шла магистраль, связующая с областным центром, но в этот вечер ею воспользовался бы лишь безумец. Дорога – сущий каток. Они отрезаны от цивилизации, и решение должен принимать Лунев.

Капитан вообразил продирающихся сквозь бурелом солдат. Бесцельное блуждание во мраке и холоде.

«Рано», – подумал он и сказал патрульным:

– Выполняйте приказ лейтенанта.

Он с трудом отворил дверь, вошел в магазин. После вьюжного воя тишина забила уши ватой. Щеки горели, будто изжаленные пчелами.

– Даша!

Навстречу из подсобного помещения выбежала женщина в униформе продавца. Бросилась к нему на шею.

– Нашли?

– Еще нет.

– Это же Ирочка? Дочь врача…

Слухи разносились со скоростью ветра.

Игорь Виельгорский, начальник ветеринарной службы, вернулся со смены и не обнаружил дочь. Он посчитал, что девочка ночевала у подруг, но через пару часов забил тревогу. К сумеркам подключились военные и добровольцы. Меньше суток – городская милиция не приняла бы заявление о пропаже, другое дело – поселок в тайге.

Лунев вспомнил бледное, исцарапанное лицо сына, как он вытаскивал его из снега, как прижимал к себе, вытирал кровь. Тридцать дней минуло – и это опять случилось. Прорезающие тьму фонари, соседи, сплотившиеся в едином порыве…

Несчастный Игорь! Весной похоронить жену, а теперь искать дочь…

Лунев слишком хорошо понимал, каково приходится родителю.

– Девочка найдется? – Даша сжала руку мужа.

Ей было тридцать девять. Ему – почти шестьдесят. Давным-давно, забирая ее в скитания по гарнизонам России, он поклялся никогда не врать. И он честно промолчал.

– Полагаешь, она пошла в лес?

Омерзительное чувство дежавю скребнуло по сердцу.

– Зачем ей туда идти?

– Костик ведь пошел. И ты его отыскал.

– Но девочке пятнадцать лет, а Костик…

Он запнулся. Даша глядела на него с упреком.

– Слабоумный? Ты это имел в виду?

Даша отказывалась думать о сыне как о слабоумном, и Лунев поддерживал ее, но иногда…

«Иногда надо признавать факты», – вздохнул он про себя.

– Ты сообщил Требейчику?

Он скривил раздраженную гримасу. Чертов командир части проводил выходные у родителей. И был привычно далек от проблем гарнизона.

– Полковник Требейчик не оторвал бы задницу от стула, даже если бы находился здесь.

Согревая одним своим звуком, засвистел чайник.

– Садись, я принесу чай.

– Только быстро. Кошмар ждет распоряжений. – Он опустился на место кассира. – Косте звонила?

– Да, смотрит мультфильмы. Те, про мамонтов.

– Ну, естественно, – улыбнулся Лунев.

Распахнулась, впуская рев ненастья, дверь. В проходе появился получеловек-полуснеговик. Лейтенант Кошман, по прозвищу Кошмар. Старый приятель Лунева.

– Арсений, мы нашли девочку, она… – Кошман покосился на Дашу и договорил: – Вам лучше пойти со мной.

Шесть девятиэтажных зданий выстроились на отвоеванном у тайги квадрате, являя собой символ очередной победы человека над дикой природой. Они стояли обращенные фасадами к градообразующему гарнизону, торцами к лесу – полдюжины одинаковых коробок, облицованных кремовой плиткой. По вечерам, возвращаясь домой из части, Лунев думал, что горящие окна – это глаза городка, и смотрят они с вызовом и храбростью. Но сегодня в электрических глазах он прочитал мольбу и страх.

В последнем здании располагалось общежитие для несемейных служащих, а за ним – детский садик.

Ирочка Виельгорская сидела, прислонившись спиной к забору садика. Она была полуголой, кожа – там, где кожа сохранилась, – посинела. Обе ее руки были оторваны и висели на лоскутьях и сухожилиях. Джинсы пропитались кровью, как и некогда белый бюстгальтер. Живот представлял собой сплошную рану, внутренности вывалились и лежали между раздвинутых ног девушки бурыми гроздьями. Черты лица, до боли знакомые каждому, исказила предсмертная жуть. На подбородке замерзала розовая слюна.

Лунев приблизился к трупу, расталкивая зевак. Соседи жались друг к другу, кто-то крестился, кого-то рвало. Тихонько завывала старушка. Солдаты умывались снегом и пытались унять дрожь. Из окон общежития высовывались служащие.

Самый страшный кошмар сбылся. Образ искалеченного тела, образ, который он гнал прочь, прочесывая лес в поисках Костика, воплотился в реальность месяц спустя. Ему почудилось, что именно Костик сидит у забора, вскрытый, мертвый…

– Уведите людей, – сдавленно сказал Лунев.

Его не услышали. Он повысил голос:

– Лейтенант! Уведите людей!

Кошман встрепенулся, приказал солдатам оттеснить соседей.

«Как же так? – спросил себя капитан. – Не в тайге, а рядом, под носом…»

Он склонился над трупом. Горе стиснуло грудь ледяными клешнями. Ира, милая девчушка, гулявшая с Костиком, научившая его прыгать через резинку, отличница, умница. Мерзлое, раздетое, вспоротое тело… Разве это один и тот же человек?

«Помогите мне, дядя Арсений», – попросили укутанные в иней глаза.

– Я не могу, – прошептал он.

Подошел кусающий губы лейтенант.

– Ты что-то говорил?

– Я спросил, почему ее не нашли сразу?

– Потому что ее здесь не было.

– Уверен?

– Абсолютно. Я сам обходил садик в 17.30, внутри и снаружи.

– Хочешь сказать, зверь принес ее сюда?

– Зверь? – вскинул брови Кошман.

– Ну а кто? Кто, как не зверь?

Он сел на корточки и кивком предложил лейтенанту следовать его примеру. Кошман нехотя подчинился. У общежития, вторя вьюге, плакали женщины. Капитан указал на оторванные руки жертвы:

– Их жевали. А нога…

– О, господи! – Кошман закашлял в кулак.

Часть бедра Иры была выгрызена, снежинки падали в рану нежно-перламутрового цвета, похожую на морскую раковину. Капитан снял перчатки и провел пальцами по голому плечу девочки. На ощупь она не отличалась от манекена, зачем-то помещенного в морозильник.

– Судя по трупному окоченению, смерть наступила около десяти – двенадцати часов назад.

– Откуда ты знаешь?

«Триллеры в мягких обложках», – подумал Лунев. Он почувствовал себя книжным сыщиком, горбящимся в свете фонаря над мертвой девушкой. Но смерть была настоящей, а не литературной. Настоящей и уродливой.

– Крови на снегу нет, – вслух размышлял капитан, – значит, труп действительно приволокли недавно.

– Звери так делают? – спросил Кошман.

– Сейчас узнаем.

Лунев выпрямился и крикнул в толпу у общежития:

– Позовите деда Егора! Егора Приступу! Пятый дом, девятнадцатая, кажется, квартира.

– Я тут! – раздался голос.

К военным подошел старик в очках и с жидкой восточной бородкой. Егор Корнеевич Приступа до выхода на пенсию работал в пожарной части гарнизона, а еще раньше был егерем. Его историями о диких животных заслушивались все, в том числе и Костик, обожавший волков.

Приступа посмотрел на тело тяжелым взглядом из-под седых бровей. Осенил себя крестом.

– Можете определить, какое животное ее убило?

Старик несколько минут изучал раны, затем прогулялся вокруг, вперив глаза в землю. Лунев успел бегло обследовать участок, но не обнаружил среди отпечатков подошв звериных следов. Не нашел их и бывший егерь. Однако вердикт его был готов:

– Волк это.

Ветер, переменивший направление, донес фразу до испуганных жителей городка.

– Волк, – отозвались они эхом.

– Я читал, волки на людей не нападают, – заметил Кошман.

– Еще как нападают, – возразил старик. – Нечасто, но бывает. После войны людоедов много развелось. Привыкли трупами питаться, к человечине пристрастились. Страх потеряли. Я в пятьдесят первом видел, волк парнишку тринадцатилетнего загрыз на пастбище. По кусочкам сшивали. Обычно летом такое происходит, когда волкам детенышей кормить надо, или во второй половине зимы, на бескормицу.

– Но зима только началась, – вклинился Лунев.

– Странный это волк, – помедлив, произнес Приступа. – Волки добычу в лес тащат. А наш из лесу притащил. Полоса вот на снегу. Тело оттуда волокли.

«Чтоб на видном месте оставить», – пронеслось в голове капитана.

– Зверь-то дефективный, – уверенно заявил старик, – бешеный. И это, Арсений Петрович, здоровый он. Шибко здоровый.

– Час от часу не легче, – застонал Кошман.

А Лунев вспомнил о своем сыне, защищенном, сидящем в теплой квартире. О сыне, который месяц тому пошел в лес на поиски мамонтов и чудом не разделил участи Иры…

– Спасибо, дед Егор, – сказал капитан. – Вы, пожалуйста, не уходите пока. Помощь ваша понадобится.

Он потер лоб, собираясь с мыслями. Подозвал солдат.

– Тело отвезите на склад, в холодильную камеру. Милиции звонили?

– Никто не приедет, по крайней мере, до завтра. Дорога перекрыта.

– Ну ясно.

Он опять помянул полковника Требейчика и его маму и сжал кулаки.

– Вы, обойдите территорию от электростанции до ворот части. Ищите клочки верхней одежды. Фиолетовой куртки, так? Кстати, кто-нибудь в курсе, где доктор Виельгорский?

– Был в казарме.

– Хорошо.

Он обратился к гражданским:

– Товарищи! У нас завелся волк. Немедленно возвращайтесь в свои квартиры и проследите, чтоб ваши родные были рядом с вами. Кто живет в дальних домах, держитесь группами. Учреждения вне воинской части закрываются. Не беспокойтесь, ночью усиленный патруль будет дежурить на улицах.

Он ожидал препираний, вопросов, но люди, услышав команду, быстро рассосались, и метель поглотила их.

– Что теперь? – сипло спросил Кошман.

– Распорядись насчет ночных дежурств. Выставь десять человек внутри жилой зоны. Двадцать по периметру леса. Чтоб и заяц не пробежал. Выдай автоматы. И пусть заберут людей из магазина и пекарни.

– А как же протокол?

– Что?

– Протокол, – потупился лейтенант, – понятые и все такое.

– Я тебе что, мент? – обозлился Лунев. – Или ты прикажешь оставить девочку на ночь, чтобы ее оте…

Он осекся. Прямо перед ними стоял Виельгорский, начальник ветеринарной службы. Доктор вцепился руками в щеки и, не мигая, смотрел на дочь.

– Игорь…

Виельгорский резко убрал руки. На щеках наливались кровью вмятины от ногтей. Он сказал неожиданно чистым и спокойным голосом:

– Это не Ира. Конечно, не Ира. Продолжайте поиски, капитан.

На последнем слоге доктор пошатнулся и мешком рухнул в сугроб.

3

Даша встретила мужа в коридоре. Уткнулась в грудь заплаканным лицом.

– Слава Богу, пришел.

– Ненадолго, – он погладил жену по волосам. – Перекушу и обратно в часть.

– Они не справятся без тебя?

– Ты же понимаешь, почти весь офицерский состав в отпуске.

На период школьных каникул офицеры, за исключением нескольких лейтенантов, уехали с семьями в город. Лунев был и за начальника части, и за коменданта, и за дирижера военного оркестра. Он отдал бы палец на отсечение, лишь бы вернуть Требейчика и снять с себя тяжесть ответственности.

– Ну прекрати, – он помассировал плечо жены. Пальцы вспомнили холодную плоть Иры, и комок тошноты подкрался к горлу. – Обычный волк. И он уже далеко.

– Что с отцом девочки?

– Отвезли в лазарет. Он, кажется, не осознает, что произошло.

– И я тоже не осознаю.

Она взяла у него куртку, смахнула снежинки.

– Загляни к Костику, а я разогрею суп.

Свет в спальне был потушен. На экране беззвучно работающего телевизора белка носилась за орехом. Костя сидел у окна, прижав ладони к стеклу.

– Привет, сынок.

Прошлым летом мальчику исполнилось шестнадцать. Он был высоким и стройным, со светлыми завивающимися волосами. С широкими от природы плечами. Сложись все иначе, и он мог бы покорить самое капризное девичье сердце. Но, словно насмехаясь над родительскими чаяниями, природа поместила в тело юноши-красавца разум пятилетнего ребенка.

– Дядя с автоматом, – сказал Костя своим отрывистым шершавым голосом.

Луневы жили на первом этаже, и, посмотрев поверх сыновьей головы, капитан увидел фигуру солдата во дворе, приплясывающего и уклоняющегося от ветра.

– Да, он нас охраняет.

Костя повернулся к отцу. Гладкая кожа, мягкий пушок на скулах. Безоблачное небо в глазах. И на лбу, рядом с бьющейся голубоватой жилкой, затянувшийся шрам.

Всплыла в памяти ночь, когда Лунев вытаскивал мальчика из снега, отогревал его дрожащие руки, вытирал кровь. А Костик вырывался при этом, и тянулся к лесу, и улыбался рассеянно, и рычал….

Лунев прикоснулся к Костиному шраму, откинул со лба пшеничный завиток.

– Ира кричала.

Он решил, что сын задает вопрос, и поспешно ответил:

– Нет! Она быстро… Быстро улетела. Теперь она вместе с Боженькой.

Год назад Костик побывал в церкви, и рассказ мамы о правящем на небесах старике привел его в восторг. С тех пор он обязательно крестился, ложась в постель. Искренне и неловко.

– Ира кричала, – негромко подтвердил мальчик, – я был там.

– Был где? – вздрогнул отец.

Лицо Костика оставалось безмятежным.

– Вы с мамой уснули. Мне не спалось. Я побежал за Ирой. Мы весело играли.

Он натужно улыбнулся, обнажив зубы. Блеск белых крепких зубов странным образом загипнотизировал Лунева, на миг старый капитан исчез из времени и пространства: он погрузился в туман, и услышал зловещий вой, и почувствовал, как пульсирует в венах кипяток.

Он тряхнул головой, отгоняя наваждение. Проверил окно. После ноябрьского инцидента он заколотил раму гвоздями, чтобы Костя не вздумал искать мамонтов. От сердца отлегло. Гвозди были на месте.

– Играли, играли, играли, пока Ира не стала липкой и красной.

Костя улыбался, но небо в глазах заслонила пелена. В них отразились скорбь и ужас.

Капитан обнял сына:

– Тебе приснилось. Ты никуда не ходил. Ты был дома, это сон, сон…

Мальчик созерцал свои запястья. Признак того, что разговор ему наскучил.

– Я скоро вернусь, – пообещал Лунев.

Он выходил из комнаты, когда сын произнес:

– Боженьки нет. Есть лес, и лес не кончается. И там мы бежим, голодные, по снегу. Все время. – Костик зажмурился и повторил: – Все время…

4

Капитан сидел в кабинете, снова и снова перечитывал собственный отчет. И с каждым разом ему казалось, что недостает чего-то важного, ключевого. Что побег сына имеет прямое отношение к сегодняшней трагедии.

Что ему тогда не почудился острый звериный запах, витавший над лесной поляной.

«И луна, – размышлял капитан, – она была красной. Не чуть розоватой, а багровой, как Костина рана. И Костя в крови, он поцарапался о сук, должно быть, так…»

Он напряг мозг, стараясь воскресить происшествие месячной давности. Кривые ветви деревьев, неправильное ночное светило, улыбающийся рот живого, слава Всевышнему, живого Костика. Его шепот.

– Папа… там… там…

И потом… что за слово было потом?

Капитан прислушался к голосу из прошлого.

– Арсений! – хлопнул дверями Кошман. – Одиннадцать часов. Иди домой, я подежурю.

Лунев собирался отвергнуть предложение, но гортанное «папа», продолжающее звучать в ушах, остановило его. Пожалуй, следует быть с семьей в эту ночь.

– Никаких новостей? – поинтересовался он, надевая куртку.

– Тишина. Убег волчара.

– А Виельгорский?

– Я запер его в лазарете. Сказал, что оттуда ему будет удобнее руководить поисковыми группами.

Капитан с благодарностью похлопал товарища по спине.

– Надеюсь, завтра погода улучшится, и заработает магистраль. Если что-то случится, хоть что-то, звони.

Он открыл дверь.

– Хороший ты командир, Арсений, – сказал Кошман вслед. – Будь осторожен.

– Буду, – Лунев поправил кобуру с табельным пистолетом Макарова и покинул кабинет.

Метель рисовала на плацу загадочные иероглифы, напоминающие круги на полях. Те – якобы внеземного происхождения. Луну скрыли тучи, однако капитан знал: она круглая, как бубен. У стрельбища к нему присоединилась сутулая тень.

– Домой идете? Не против, если я вас проведу?

– Пошли, Егор Корнеевич, какой разговор.

Старый егерь вытащил из пачки папиросу, предложил Луневу.

– Я бросил. Как сын родился.

– Славный парень, – Приступа выпустил густой дым. – Не сбегает больше?

– Нет, – с излишним напором сказал Лунев, – мы с Дашей ему объяснили, что в тайге опасно.

Они вышли на пешеходную дорогу. Справа скрипел деревянными зубами лес. Добрый зеленогривый старик, дарующий местным ягоды и грибы, превратился в древнее зло, готовое выпустить кровожадных хищников из своих берлог.

– Опасно, опасно, – пробурчал старик. – Я ведь родился здесь, Арсений Петрович. Слыхал про тайгу кой-чего.

– Где, здесь?

– Да в часе ходьбы. Там моя деревня была, Лыковка. А из Лыковки уж по всему Союзу меня жизнь повела.

Дед Егор кашлянул и покосился на собеседника нерешительно. Мужчины замедлили шаг.

– Капитан, – Приступа потупился, – наш волк умный. Как человек. Я такого встречал. Десять годков мне было. Объявился у нас в Лыковке зверь. Коров драл, лошадей. Близко к избам подходил, никого не боялся. Моя прабабушка, ей, считай, сто пять лет стукнуло, следы посмотрела, говорит, нечисть это. Никто не поверил, конечно. А зверь к тете Тамаре в избу залез и младшего ребенка утащил. А старший все видел и рассказал, что зверь на двух лапах ходит, что тело у него людское, а голова волчья.

Он прервался, перевел дыхание. Капитан ждал, изучая морщинистое лицо старика.

– Мужики наши подметили, зверь появляется в полнолуние. Подстерегли. Стали из ружей палить, он наутек. За ним побежали в лес, видят, лежит на земле животное, покрытое серой шерстью, в крови от огнестрельных ран. И шерсть с него спадает клочьями, а под ней – голое человеческое тело. Тело умирающего конюха Гаврилы. Люди его окружили, а он посмотрел с ненавистью и издох.

Непроизвольный смешок сорвался с губ Лунева.

– Оборотень?

Красные от мороза щеки старика покраснели еще сильнее.

– Оборотни, волкодлаки… Прабабка, царствие ей небесное, говорила, существуют три способа стать оборотнем. Либо родиться, либо заразиться от укуса или царапины. Либо с помощью колдовства. Попить в полночь дождевой воды из волчьего следа или перепрыгнуть через волчий пень.

– Пень?

Не уловив издевки в голосе военного, старик утвердительно закивал:

– Встречаются в тайге такие деревья, молнией срезанные, о которые волки любят чесать бока. И пни эти все в шерсти и называются «волчьи». Если перепрыгнешь через них, излечишь болезни, станешь сильным, умным, быстрым, как хищник. И, как хищник, будешь крови жаждать и в полную луну обращаться в чудовище. Но действует это лишь в том случае, ежели человек не крещен, или крещение с него снято.

– Зачем вы мне это рассказываете? – не выдержал капитан. – Байки эти? Мне что, прикажете, оборотня ловить? Пули из серебра отлить? Всех некрещеных на гауптвахту отправить? Я, между прочим, тоже некрещеный.

– А Костя? Костя крещеный?

От вопроса, произнесенного ровным, слегка лукавым тоном, у Лунева зашевелились волосы на затылке. Но вместе с ответом пришло странное облегчение, будто это правда имело значение:

– Крещеный. Мы его в прошлом году крестили, полковник с супругой были крестными. Есть у вас другие подозреваемые, товарищ Приступа?

– Не злись, капитан…

– А я не злюсь, – Лунев щелкнул зубами, – но вы мне сказки травите, а на складе Ира Вильегорская лежит, настоящая, мертвая. Так что мне не до сказок нынче.

И, крутнувшись, капитан пошел к огонькам высоток. Словно дамбы, отражали они волны метели.

– Спокойной ночи, Егор Корнеевич.

– Ну да, ну да, – старик задрал голову к небу. В этот момент тучи разорвались, как мешок из-под углей, и в прорехе возникла наливающаяся багрянцем луна.

5

Костя лежал в кровати, укрывшись одеялом до подбородка. Лампа с фигурным абажуром разбросала по стенам тени животных, звезд и цветов. Исламский полумесяц упал точно на бледный лоб мальчика, и отец повернул лампу, чтобы метка исчезла.

Лицо сына, такое родное и знакомое, белело в полутьме гипсовой маской.

– Где Ира? – спросил Костик.

«В морозилке», – едва не вырвалось у Лунева.

– На небе.

– На небе сегодня плохо, – философски рассудил мальчик, – там злая луна. Луна кусается.

– Кусаются животные, – возразил Лунев. – Собаки, тигррры.

Он притворился, что собирается отгрызть Костин нос. Трюк, прежде смешивший сына, не сработал.

– Пускай она будет глубоко в земле. В земле до нее не доберутся.

Отец поискал нужные слова, но источник нужных слов иссяк.

– Сынок… Ты помнишь, что ты делал в лесу? На той поляне?

Костя задержал дыхание. Кровать тихонько скрипнула. Длинное тело напряглось под одеялом.

– Нет, – выдохнул он, – я забыл.

Капитан улыбнулся и потрепал мягкие волосы сына.

– Все будет хорошо, – соврал он.

Даша, уловив душевное состояние мужа, избавила его от расспросов. Молча они легли в постель. Он обнял ее, поцеловал в затылок. Она нежно и преданно коснулась губами его кисти.

– Пусть нам не снятся сны, – прошептала она.

Но сны – по крайней мере, ему – приснились.

Он стоял на лесной прогалине, и сосны взмывали вверх, образуя что-то вроде колодца, в горловине которого полыхала кроваво-красная планета. Она освещала потусторонним светом массивный пень в центре поляны. Судя по кольцам, дерево погибло в очень преклонном возрасте. Кора его была обуглена, и клочки серебристой шерсти свисали с заусениц.

– Здравствуй, Арсений, – прозвучал мелодичный, напевный голос. Шел он из дерева, и спящий капитан подумал: «Прямоходящие волки и говорящие пни». – Ты стар, Арсений, – продолжал голос, – немощен. Ты устал, каждая твоя косточка устала. Ты не справишься с врагом. Но я выручу тебя. Я сделаю тебя сильным, как раньше. Я превращу тебя в юношу, и седина исчезнет, и морщины разгладятся. И чресла твои воспылают, и ты сможешь вновь любить жену. Подойти ко мне, Арсений, прыгни через меня, я обещаю, ты приземлишься иным, совершенно иным…

«Я не нуждаюсь в твоей помощи», – намеревался сказать Лунев, но ноги его сами сдвинулись с места, понесли к обгоревшему пню, к намотанной на сучья шерсти, к осколкам клыков, втравленных в кору.

И чьи-то лапы обхватили капитана, подняли и швырнули вперед.

Он проснулся, рывком сел. Рядом мирно спала Даша. Холодный воздух покалывал шею и ступни.

– Чертов старик со своими россказнями, – процедил Лунев.

От сквозняка звонко задребезжало стекло в двери.

Почему так холодно? Кто открыл…

Ноги были ватные, как во сне, когда он пошел по коридору, свернул в комнату сына. И застыл, и ветер резал его кожу, и снежинки кружились в свете настольной лампы и таяли на подушках. Вечность уместилась в паре секунд. Осознавая, что произошло, он бросился к распахнутому окну. Улица была пуста.

Лунев провел пальцами по подоконнику. Кто-то исцарапал пластик перочинным ножом (нет же, когтями!), кто-то, кто проник в комнату (или покинул нее). Сдерживая стон, капитан выскочил в коридор. Три минуты спустя, наскоро одевшись и не потревожив жену, он вывалился во двор.

– Костя! Костенька!

Метель скомкала крик, унесла его к лесу. Туда же, куда вели по снегу следы босых ног. Здесь он шел, здесь упал, вот абрис тела, а вот…

Сердце Лунева кольнул ледяной осколок. Следы сына пропали у спортивной площадки. От нее, по припорошенному асфальту, вели следы зверя. Отпечатки огромных когтистых лап.

«Папа! – Шепот из прошлого обрывался на самом важном. – Там… папа…»

Что – там?

Память явила пробел в аудиозаписи.

Лунев побежал, сверяясь с жуткими, не имеющими право на существование следами. В сугробе у кромки леса лежал на боку патрульный. Его волосы слиплись от крови, автомат валялся в трех метрах. Капитан прощупал пульс солдата.

«Живой!»

Мобильник он забыл, впопыхах собираясь, потому воспользовался телефоном оглушенного бойца. С ходу вспомнил номер Кошмана. Значит, ум работает на пределе возможностей.

– Арсений?

– Я возле леса за электростанцией, – отчеканил Лунев. – Тут раненый. Немедленно высылай подкрепление!

Не дожидаясь ответа, он вернул мобильник в карман патрульного. У Кошмана отличная реакция, он не подведет.

Утопая по икры в снегу, Лунев вошел в лес.

6

Зрение капитана обострилось, да и луна выбралась на сцену из-за снежных кулис. Каждую веточку он видел отчетливо, как при дневном свете. Идти далеко не понадобилось. Сын сидел на поляне – почти такой же, какая явилась ему во сне, но без магического пня. На четвереньках, будто звереныш, в трусах и футболке «Кока-Кола». Безразличный к лютому морозу, к бьющему наотмашь ветру. Черты его заострились, изменились до неузнаваемости. Чужой мальчик, Маугли, дикарь, затравленно глядел на отца.

«Да нет же, не чужой! Мой! Мой!»

– Сыночек!

Костя отпрянул, продемонстрировал зубы, между которыми сновал розовый язык. Он всегда скалился, прежде чем заплакать. Но голубые глаза были сухими.

– Папа… Я не хотел…

– Пойдем, скорее пойдем домой!

– Нет, – мальчик отполз от капитана, – мне нельзя идти с тобой. Он мне запретил.

– Кто?

Ледяные зрачки поднялись к небу и от света луны стали розоватыми.

– Я вышел погулять с Ирой вчера… – словно в бреду, бормотал Костя, – она мой друг, мы поженимся, когда вырастем. Я играл с ней, но пришел волк. Волк сделал ее холодной и липкой. И она не вырастет никогда. Я не остановил волка. Волк залез в комнату. Он говорит, что убьет всех, кто мешает. Всех…

Лунев опустился на колени перед мальчиком, протянул к нему руки. Взял за плечи и заставил смотреть в глаза.

– Что ты натворил, сын? – прохрипел капитан.

– Это не я, – затряс головой Костя, – это дядя Волк…

– Что ты натворил? – повторил Лунев, и одинокая слеза скатилась по его щеке.

Первый раз отец плакал при сыне, и, кажется, это испугало мальчика больше леса, больше того, что притаилось внутри или снаружи.

– Не я, папочка! Волк! Волк!.. Волк.

Третье «волк» Костя сопроводил жестом, указывающим за спину капитана. Лунев обернулся. Тень метнулась в темноту. Он только заметил противоестественно вывернутые ноги и ненормально крупную голову.

«Маска, – сказал себе Лунев, – обычная маска волка».

– Какая прелесть! – раздался из мрака знакомый Луневу голос.

Капитан выхватил пистолет, перевел флажок предохранителя в нижнее положение. Прицелился. Но голос прозвучал совсем с другого угла.

– Отец и сын, недоумок Исаак и папаша Авраам.

– Беги! – прошептал Лунев, меняя позицию. – Прошу, Костик, беги!

Мальчик кивнул и, спотыкаясь, побежал к кустам. Дядя Волк не стал его преследовать. Он кружил вокруг поляны, невидимый за деревьями, и ворковал насмешливо:

– А я ведь правда собирался ему помочь, маленькому придурку. Отвести к тому замечательному пню и вылечить. По-дружески, по-соседски. Чтобы он очистился от греха, как я. Но потом… знаешь, капитан, потом я усек, что никого не надо спасать. Вы созданы, чтобы вас есть. Терзать ваше мясо. Быть вашим ночным кошмаром.

Он завыл – не как волк, а как человек, копирующий волка. И захохотал.

– Капитан, ты не представляешь, что это за счастье. Я же спьяну прыгнул, сдуру. Вспомнил стариковские байки, и – скок! Все изменилось вмиг. Ни боли, ни слабости. Ни жалости, капитан. Невыносимое удовольствие – просто мчаться по тайге, вонзать зубы в загривок оленя, рвать его, живого.

– Ты сумасшедший! – воскликнул Лунев, целясь в деревья.

– И это то, о чем я всегда мечтал. Сумасшествие. Отказ от рамок. Охота. Война. Кровь, насыщенная адреналином. Моя, ваша. Ты не способен вообразить, насколько та сучка была вкуснее оленя. Часы, проведенные с ней, – тысяча оргазмов одновременно.

Хрустнула ветка, и ствол Макарова зафиксировал источник звука, но опоздал. Дядя Волк совершил новый круг.

– Я умирал, капитан, рак пожирал мои клетки, выедал нутро. А теперь я здоров. Я пожираю. Я рак. И твоего сына-дебила я поем. Сразу после тебя.

То, что убийца нападет с подветренной стороны, Лунев понял интуитивно и за секунду до броска начал разворачиваться. Громоздкая туша заслонила луну. Легла на капитана зооморфной тенью.

Он успел разглядеть отдельные фрагменты: волосатую грудь, длинные когтистые лапы, вытянутую пасть, в которой, как пламя зажигалки, подрагивал алый язык. Когти, четыре желтых костяных ножа, метили ему в лицо, и он нажал на спусковой крючок. Дуло пистолета полыхнуло. Гильза зашипела в снегу.

Убийца приземлился слева от Лунева. В ноздри ударил едкий запах зверя. В уши – гневный рык. Не рискуя стрелять повторно, капитан побежал. Он мчался без оглядки, а на закорках пыхтело исчадие языческих времен, и когти-ножи свистели в морозном воздухе.

Лунев проломил собой сплетение веток, полетел на открытую площадку. Ботинки скользнули по льду. Он упал, пополз.

Убийца выступил из леса.

Луна в этот момент предала адепта, скрылась за тучами, и капитан видел лишь тень, формы, внушающие ужас и отвращение. Убийца шагнул к нему.

Загрохотали выстрелы.

Автоматная очередь изрешетила дядю Волка. Свинец разнес его коленную чашечку, паховую кость, прострелил ребра. Три пули угодили в морду. Убийца дернулся, исполнил короткий удивленный танец и упал.

Не веря, что он спасен, Лунев посмотрел на спешащих сквозь метель автоматчиков. Узнал лейтенанта Кошмана и замыкающего отряд егеря Приступу.

Холодные руки схватили его сзади.

– Папочка!

Капитан обнял Костю, спрятал горящее от стыда лицо на его груди:

– Прости меня, сыночек, прости…

– Не плачь. Никогда, никогда не плачь, папа.

– Не буду. Клянусь.

Капитан снял куртку, укутал в нее мальчика. И вдруг услышал тот голос из прошлого, вспомнил окончание фразы. И проклял себя, решив, что, если бы вспомнил раньше, Ира была бы жива.

Он встал, кивнул Кошману. Опешившие солдаты разглядывали голого мужчину. Запрокинутое расстрелянное лицо. Правый глаз мертвеца вытек, а в левом, стекленеющем, отражалась луна. Багровая, но постепенно бледнеющая до привычного цвета.

Месяц назад чудом спасшийся от дяди Волка Костик сказал:

«Там папа… крестный папа».

– Боже мой, – прошептал Кошман.

На пропитанном кровью снегу лежал его командир, полковник Требейчик.

12 февраля

Второй день на станции. Мой второй визит на «Мир». И раз уж я начал дневник своей «второй жизни» в космосе с числа два – пускай оно принесет удачу. Удачу в квадрате!

Послезавтра закончится «Кошкин дом» – уйдут Безяев и Луцкий. Уплывут в транспортный корабль, расстыкуются и начнут снижение, любуясь цепочкой огненных шаров, скользящих по обшивке спускаемого аппарата.

А мы останемся на «Мире» до конца лета.

Второй раз «принимать» комплекс намного проще. Не надо учиться перемещаться по станции, пытаться понять все и сразу, глушить в себе страх не справиться. Правда, есть и минусы. Теряется новизна ощущений, радость открытий, эйфория невесомости. Красоты за иллюминатором по-прежнему завораживают (и серебро облаков на теневой части орбиты, и гроза над океаном), но ты видишь их не в первый раз.

Из-за трудностей с пилотируемой машиной (не было головного обтекателя) мы причалили к «Миру» на десять дней позже. Возможно, именно поэтому ребята, Безяев и Луцкий, ведут себя странно: точно не рады встрече, точно не домой завтра летят, а в открытый космос выходят. Не так встречают преемников. Нас два года назад принимали иначе – были и улыбки, и теплые слова, и хлеб-соль с вином в шприцах на подносе из крышки рационного контейнера. А сейчас… выгорели как будто ребята лицом к лицу с космосом, словно уже приземлились, а станция осталась сном. Помалкивают, на вопросы отвечают безразлично, почти машинально, про Землю ничего не спрашивают… вот это самое странное! Наш командир, Алексеевич, первый подметил. Сказал: «Словно по новым лицам и не истосковались. Новости им не нужны, а ведь внизу без них полгода прошло».

В первый день я не мог долго уснуть, все думал об этом. Вспоминал свою первую экспедицию, как всем экипажем готовились к возвращению после шести месяцев на орбите, как с нетерпением ждали смену, как радовались тогда прилетевшим Нурлану и Юрке.

Ну да ладно…

Что-то, безусловно, изменилось.

Изменилась станция. Она другая. Чужая, что ли. И дело вовсе не в добавочном модуле, оборудовании… Возможно, все дело в том, что теперь у меня иная роль. Я уже не новичок, а опытный «волк», должен сам помогать: минимизировать адаптацию Володи, подсобить как «старший товарищ». Возможно, дело в этом.

Надеюсь, все получится.

Как иначе! Земля ведь по-прежнему смотрит на нас, красуется в иллюминаторе. Большая и родная, как и два года назад.

Солнце искрилось в октябрьской слякоти, суетливый Челябинск шуршал автомобилями по влажным дорогам, дышал и слепо тыкался своими многоэтажками в голубое, так внезапно очистившееся небо. Николай на ходу достал мобильник, глянул время. Всего-то два часа, но день, похоже, был потерян. Все эти глупые собеседования! Мы с вами свяжемся, мы вам перезвоним, а когда через неделю звонишь сам – нет, вакансия уже закрыта, нет, ваша кандидатура нам не подходит, нет, нет, нет. Николай всего этого терпеть не мог. С его опытом, почти шесть лет в оптовых продажах, работа сама должна его искать, а не он ее! Все катилось к черту. Сначала Гульнара от него ушла, да и фиг с ней, дура, просто недальновидная дура, но скоро уже за жилье платить, а это серьезнее. Можно, конечно, вернуться в Миасс, родня только рада будет, но что станет с его гордостью? В тридцать два снова жить с мамой и бабушкой? Насупившись, глубоко сунув руки в карманы короткого черного пальто, Николай стремительно впечатывал ботинки в грязный асфальт проспекта Победы. Около «Бургер Кинга» девчонка-промоутер что-то быстро пробормотала и протянула ему листовку. Он сделал вид, что не заметил, и прошел мимо. Парень в спортивной куртке, шедший впереди, выудил белую пачку из кармана, Николай сморщился еще до того, как до него долетел запах сигаретного дыма. Попытался обогнать прохожего, перебежать дорогу, пока мигает зеленый на светофоре. Загорелся красный, они оба остановились. Николай выругался про себя и отвернулся, табачную вонь он тоже терпеть не мог. Взгляд его скользнул по противоположной стороне проспекта, затем – по обклеенному афишами столбу в двух шагах слева. Тут он и увидел то самое объявление. Вообще-то их было даже несколько, одинаковых, наклеенных поверх других, оборванных и старых. Текст, напечатанный крупным жирным шрифтом на белой бумаге, сразу бросался в глаза:

Неплохо, даже слишком неплохо, чтобы быть правдой. А может, и правда, только работа наверняка тяжелая и унизительная. Но какая именно? Мелькнуло воспоминание о студентке-промоутере, потом почему-то о телефонных номерах с подписями ДОСУГ и SEX, которые оставляли лет пятнадцать назад повсюду, прямо на стенах домов, краской из баллончика. А может, это уловка какого-нибудь кадрового агентства, из тех, что требуют плату, чтобы найти тебе работу, а потом предлагают те же вакансии, которые ты и так видел в Интернете.

Светофор зажегся зеленым.

Николай сразу же оставил позади курильщика, перешел дорогу и двинулся дальше по направлению к дому. Но теперь взгляд вновь и вновь натыкался на одинаковые прямоугольники бумаги с броскими черными буквами, РАБОТА, на белом фоне, ВОЗМОЖНО СОВМЕЩЕНИЕ, они были везде, 600–1200 РУБ. В ДЕНЬ, на каждом столбе (4–5 ЧАСОВ), на каждом углу каждого здания. Возможности повсюду – так говорил лектор на одном вебинаре, который смотрел Николай пару лет назад. Возможности повсюду, их только нужно видеть. Под каждым объявлением была нарезана бородка с номерами телефонов, в основном они оставались нетронутыми. Сотни людей просто идут мимо и не замечают их, подумал Николай. Прежде чем свернуть с проспекта к себе на Каслинскую, он на секунду притормозил у столба на перекрестке и оторвал от объявления клочок с телефонным номером.

Солнечный диск валился с неба и увязал в тучах, с минуты на минуту готовый столкнуться с линией горизонта. Юрка взглянул наверх и прибавил шагу. Погода испортилась в один миг, и угасающий день пытался уступить место ночи, пока не разразится гроза.

Перемахнув через гору бетонных плит за рядами гаражей, Юрка оказался перед тропинкой, что вела к железной дороге. Тут цивилизация и заканчивалась. Город оставался за спиной, а перед глазами вырастали бесконечные верхушки деревьев с тусклой листвой. Юрка взобрался по насыпи и зашагал вдоль пары рельсовых полосок. Добраться домой он мог и через вокзальную площадь, но там обычно полным-полно милиции, а встречаться с этими товарищами ему не хотелось. К тому же в последнее время на него стали недобро поглядывать местные бомжи. Лучше уж сделать крюк, чем лишний раз светиться. Закон улицы.

Слева от путей что-то звякнуло. Юрка повернул голову и уставился на ворону, которая терзала цветастый пакет.

– Кыш, засранка!

Спрыгнув с насыпи и спугнув птицу, Юрка распотрошил находку. Куриные кости и пустые банки из-под кильки – в сторону. А вот парочка вареных яиц и полдюжины картофелин попали по адресу. Достав из-за спины рюкзак, Юрка запихал туда дары поезда и отправился дальше. Дом был совсем близко.

Высокая трава подкрадывалась прямо к железной дороге. Юрка, по привычке оглядевшись вокруг, вошел в родные заросли и вновь посмотрел на небо. Мрачная завеса туч едва заметно сверкнула. Спустя пару секунд, когда Юрка миновал первые ряды деревьев, за спиной послышался топот убегающего вдаль поезда.

Три деревянные стены и крыша – так выглядело Юркино жилище. Он понятия не имел, откуда взялась эта постройка на лесной опушке, да не сильно-то и любопытствовал. Возможно, ее использовали при работах на железной дороге, которая располагалась в паре сотен шагов отсюда, или же кто-то задумал развести огород, да так и не довел дело до конца. Какая теперь разница? Наткнувшись четыре месяца назад на этот сарайчик, Юрка сразу понял, что живут в нем одни пауки. С тех пор все изменилось. Прежде всего – эти самые жители.

На входе путников встречал бесцветный ковер, прибитый к верхней балке. Отодвинув дверь-занавеску, Юрка ступил на выложенные кое-как доски, призванные заменить нормальный пол. Внутри было тесно и темно, в стекло единственного окошка робко стучался дождь.

– Вернулся наконец-то? – сквозь кашель проговорил Алик из вороха курток в углу.

– Ага. И не с пустыми руками! Вылезай из своего кокона, хватит болеть. Где Мелкий?

– За водой ушел.

– Так поздно? – удивился Юрка. – Ты опять все выхлебал?

Поднявшись с матраса, Алик приковылял к пластмассовому столу и присел рядом с ним на скамейку.

– Отвали, у меня горло болит.

– Ладно, хрен с тобой, температурщик. Гляди-ка сюда!

Юрка стал выкладывать содержимое рюкзака на стол, с удовольствием замечая, как на бледном лице друга появляется улыбка.

– Погоди, чего мы в темнотище сидим, – прогнусавил Алик, доставая из-под стола лампу, слепленную из свечки и двухлитровой пластиковой бутылки. Взмах спичкой, словно волшебной палочкой, – и в домике стало гораздо светлее.

Выход в город получился довольно удачным. Юрка притащил с собой три батона хлеба, пакетик майонеза, конфеты, слегка обветренные огурцы с помидорами и пять супов быстрого приготовления. И это не считая выпавших из поезда продуктов. Что-то удалось добыть попрошайничеством, что-то лежало без присмотра. Для полного счастья не хватало только мяса.

– Отлично, – сказал Алик, пытаясь сдержать кашель. – Что с ментами? Цеплялись?

– Не-а, тишина.

На крыше во всю силу заплясал дождь, выстукивая странную мелодию на сворованных со станции пластах шифера.

– Ну все, – сказал Юрка. – Мелкий попал.

– Этот придурок и куртку-то не надел. Будет знать в следующий раз.

Юрка бросил пустой рюкзак в угол и стал что-то высматривать под столом.

– Опа, а говорил, кончилась вода. – Он достал пластиковую бутыль, в которой плескалось литра полтора. – На чайник хватит.

– Все равно надо еще, а я бы точно никуда не поперся.

– Ну да, старик ты немощный. Ладно, пойдем пока хоть воды вскипятим.

Алик кивнул, утерев нос рукавом свитера. Прихватив все необходимое и накинув куртки, мальчишки выскочили наружу. Небо встретило их очередным раскатом грома.

Широкие ветви кленов были неплохой защитой от дождя. Обложенное кирпичами кострище с радостью приняло охапку веток, и вскоре к шуму листвы добавился треск хвороста. Полетевшие к небу искры подхватывал ветер и уносил в лесное царство.

– Темнеет все раньше, – задумчиво произнес Алик.

– Ага. Пара фонарей нам бы тут не помешала.

– И печка тоже.

– Микроволновая?

Алик улыбнулся, но на вопрос отвечать не стал.

– Хорошо сидим, – с легкой грустью сказал Юрка, доставая очередную ветку из-под брезентового укрытия у дерева. Он понимал, что совсем скоро наступят холода и придется искать новое место жительства. Опять переселяться в подвалы, подъезды, поближе к трубам теплотрасс.

– Не то слово – как на курорте. Только бревна задницу натирают.

Юрка отвернулся от дыма и посмотрел на лес.

– Что-то долго Мелкий ходит.

– Тормоз он. Вот и все дела.

Вдалеке загудел поезд, послышался стук колес. За чернеющими прямо перед костром стволами деревьев что-то хрустнуло. Затем еще раз. Юрка заметил, как Алик притянул поближе обгорелый черенок лопаты, которым они мешали угли.

Из леса в освещенный круг выскочил Пират и тут же, отряхиваясь, обдал мальчишек холодными брызгами.

– Тьфу, собачатина, опять ты здесь шныряешь! – беззлобно пробурчал Алик.

– А ты кого дубиной встречать хотел?

– Да мало ли.

Юрка все понял без лишних объяснений. Почесав черную шкуру Пирата, которому дали такое имя за отсутствие одного глаза, он бросил пару веток в огонь.

Пират деловито обошел импровизированную кухню и, не найдя ничего интересного, развалился в ногах у Алика. Увязавшись за Мелким две недели назад, пес хорошо запомнил путь к жилищу троицы беспризорников и теперь наведывался сюда несколько раз в день. Иногда даже помогал собирать хворост, за что получал премию в виде куска хлеба.

– Знаешь, у меня уже третий день какое-то хреновое предчувствие, – вдруг заговорил Алик, глядя в догорающие перекрестья палок. – Позавчера я поздно возвращался с огородов и… – Он помолчал. – И увидел на железной дороге человека. Он никуда не шел, просто стоял. И куда смотрел – непонятно. Но у меня мурашки сами по спине побежали.

– И что? Только не начинай опять про черного бродягу или еще кого.

Алик хмуро ковырялся огрызком деревяшки в раскаленных угольках. Пламя заглатывало березовые кости.

– И вообще, – продолжал Юрка, – завязывай общаться с той компашкой городской. Они же наркоманы конченые, еще не такие бредни рассказать могут.

– Сюда я их не приведу, не боись. Просто иногда проще толпой по тому же рынку побродить, так нас никто из азеров не сцапает.

По небу словно чиркнули огромной спичкой, и черное полотнище вспыхнуло трещинами молний. Проснувшийся ветер пробежался по лесу, вороша мокрую листву. В кронах деревьев под грохот небес захлопали птичьи крылья.

– Они, может, и наркоманы, – не унимался Алик, – но своих вроде не бросают. И то, что двое вдруг куда-то подевались, меня совсем не радует. Тем более что пропали они неподалеку от железки.

Юрка не знал, что сказать. Он и сам слышал эти истории, но значения им не придавал. Прожив столько лет на улице, он повидал вещи и пострашнее, чем внезапное исчезновение парочки беспризорников. Верить россказням о непонятном типе, который поселился в районе путей, Юрка не собирался. Одни говорили о психе, возомнившем себя электричкой, другие о призраке и маньяке, третьи чуть ли не о демоне – пожирателе детей. Подобных бредней хватало, но если у железки кто и жил, так обычный бедолага без крыши над головой.

Тем временем чернильные лапы сумрака медленно подбирались к костру. Вокруг все проваливалось в темноту. Дождь немного утихомирился, но безлунное хмурое небо подсказывало, что запас воды еще не исчерпан.

Юрка сбил угли в одну кучу и взгромоздил сверху металлический чайник с кривым носиком. В парящем над костром облаке дыма засуетились пепельные снежинки. Огненные блики прыгали по нарисованным на чайнике цветам, а в железных внутренностях плескалась вода.

– Что-то совсем он заблудился, – чихнув в ладошку, сказал Алик, прерывая мерный сап Пирата.

– Я схожу, прогуляюсь, – буркнул Юрка. – Спокойнее будет.

– Мысль хреновая.

– Нормальная. Пока лить перестало. Может, Мелкий нашел что.

– Ага, приключения он нашел, – сказал Алик, вытирая сопли о траву.

– Хватит ныть уже, гундосый. Ты за главного, сооруди что-нибудь пожрать. Мы скоро вернемся. – Юрка поднялся и накинул капюшон. – И призраков никаких без нас не лови тут.

В ответ Юрка получил только кривую усмешку и поднятый вверх средний палец. Улыбнувшись, он отвернулся от костра и двинулся прямо в размазанную по ночному пейзажу лесную пасть.

Глаза быстро привыкли к темноте. Теперь среди частокола древесных стволов можно было разглядеть просветы. Юрка смело шагал вперед по хлюпающей траве, изредка отмахиваясь от веток. Ноги знали дорогу не хуже его самого. Ночью тут легко можно заблудиться, но только не тому, кто много раз прошел лес вдоль и поперек. По крайней мере тот его кусочек, что опоясывал хижину.

Садоводческое товарищество находилось примерно в двух километрах от пристанища мальчишек и тянулось до самого озера. Этот рассадник крошечных домиков делился надвое узкой, накатанной машинами дорогой, обрывающейся в кукурузном поле. Второй ее конец пропадал где-то за станцией. Расстояния были не самые большие, и ребята быстро научились бродить тут по своим делам, не привлекая внимания. Все укромные пути и лазейки давно были изведаны.

Среди шороха листвы Юрка вдруг разобрал шепот. Едва различимое бормотание шло сзади, растворяясь в ветряных вихрях. Он резко обернулся – и ничего не увидел. Привычные деревья да пни с корягами. Легкая дрожь пробежала по телу, заставляя вспомнить слова Алика. Что-то в пейзаже было не так. Шагнув вперед, Юрка боковым зрением заметил, как одна из высоких теней медленно передвигается. Остаток пути он преодолел бегом.

Когда практически невидимая тропинка окончательно растворилась во мраке, впереди послышался крик. Юрка остановился, увидев пару выглядывающих из темноты желтых глаз. Свет шел с дороги. Там гремели мужские голоса, рычал мотор, перед фарами мелькали черные силуэты.

– Эй, говно! Я же тебя поймаю и голову оторву!

Внутри у Юрки все похолодело, сжалось. Он замер на месте, стараясь слиться со мхом на дереве.

– Да нету его здесь, – говорил второй. – Или ты собрался всю ночь по лесам лазить, как обдолбавшийся медведь?

– Завали хлебало! Не мог этот оборванный сморчок так быстро свалить.

Призрачные очертания людей подобрались ближе к машине. Открылась дверца.

– Димон, езжай тогда дальше, а мы тут немного попасем. Если поймаешь, пихай в багажник. Разберемся с этой сукой.

Машина нехотя покатилась по кочкам и рытвинам, погружая округу в темноту. Бесшумно двигаясь параллельно дороге, Юрка стал пробираться через лесную чащу. У него не было никаких сомнений в том, кого ищут эти люди.

Идти скоро стало некуда. Лесной частокол плавно переходил в первые ряды деревянных домов. Выглянув из-за покосившейся березы, Юрка быстро оценил обстановку. На улице, освещенной всего двумя фонарями, было пусто. В ближайших окнах черными кляксами плескалась ночь, и только на затемненном участке через дорогу светились сигаретные огни да слышался приглушенный разговор.

Юрка перемахнул через невысокий забор и плюхнулся на сырой газон. В тишине стрекотали насекомые, сердце билось в груди с удвоенной скоростью. С козырька сарая в железное ведро капала вода. Если Мелкий до сих пор не вернулся, значит, спрятался где-то неподалеку. Когда на шепот не последовало никакой реакции, Юрка поднялся и подобрался к калитке на смежный огород. Ржавые петли чуть не выдали его, но спустя мгновение он уже затаился под широкими ветвями яблони, которая не раз кормила всю их компанию. Следующий участок охраняла лишь табличка «Осторожно! Злая собака!». Самого пса никто и никогда не видел. Юрка приземлился в кусты крыжовника и на карачках добрался до конца участка. Через сетку-рабицу отлично просматривалась колонка у дороги. В растекшейся под ней луже плавали знакомые пятилитровые бутыли. Фонарный столб вылавливал из темноты только рвущуюся к лампе мошкару.

Внимательно осматривая участок, Юрка едва слышно проговорил:

– Мелкий, пошуми, если тут.

Отвечать на вопросы Мелкий не умел. Да и вообще издавать звуки – молчал как партизан с первого дня знакомства.

Где-то вдалеке сипло залаяла собака. На дорогу выехала машина, и Юрка тут же упал на траву. Прокатив мимо, огоньки задних фар миновали колонку и скрылись из поля зрения. В лоб Юрке врезалось что-то холодное. Он взглянул вверх, и еще несколько капель стукнули его по капюшону. Неприятная морось вновь опустилась на едва отдохнувшую землю.

Подкравшись к забору из металлических прутьев, в зарослях малины Юрка увидел знакомую физиономию.

– Мелкий, иди сюда. Только тихо.

На чумазом лице испуг быстро сменился радостью, и Мелкий засеменил к выглядывающему между черных железок Юрке.

– Что ж ты натворил, дурик. Хорошо хоть не на той стороне затаился. Ладно, надо сматываться. Не бойся, вроде нет никого. Сможешь перелезть?

Мелкий покачал головой, ежась от холода. В тягучей тишине можно было расслышать стук зубов.

– Так, – сказал Юрка, оглядываясь по сторонам. – Вон поленница, дуй туда. С нее перепрыгнешь.

Мелкий кивнул и зашагал к горе бревнышек. Высота была небольшой, а мальчишка совсем легкий, поэтому забор он перескочил шустро и практически бесшумно.

– Что это за черти? – спросил Юрка, надевая на дрожащего друга свою куртку.

Мелкий пару раз стукнул пальцем по горлу, а потом покрутил им же у виска.

– Бухарики? Ну и черт с ними, пошли домой.

Вдвоем они добрались до крайнего участка, тенями мелькая в редких освещенных окнах. Юрка помог Мелкому перелезть через забор и тут же последовал за ним. Тогда они и услышали голос:

– Пацаны, сюда!

Юрка в ужасе смотрел на вывалившегося из-за дерева мужика, который на ходу боролся с застежкой брюк. Мелкий спиной вжался в забор. Позади ребят, на дороге, раздался свист. Послышался топот и отборный мат.

– Валим! – рявкнул Юрка, дергая Мелкого за рукав.

Бросившись в сторону от мужика, который не удержал равновесия на скользкой траве и рухнул вниз, ребята что есть сил рванули по раскисшей дороге. Стараясь не увязнуть в лужах, они даже и не думали оглядываться. Впереди возник еще один черный силуэт. Секунду помедлив, мальчишки переметнулись на тонюсенькую тропку – к станции. Новый путь уводил их в сторону от родного уже леса, но они хорошо знали бреши в ограждениях у железной дороги, так что укрыться там было проще простого. Оставалось только не дать себя догнать.

Дождь нещадно лупил по лицам, словно был заодно с преследователями. Миновав забитую мусором канаву, ребята оказались у забора из стальных листов. Мелкий сразу нашел небольшую яму у основания и нырнул в этот крошечный подземный ход. Пока замызганные ботинки друга исчезали в черной глотке, Юрка обернулся к тропинке. Сверкнувшая молния на мгновение выхватила из черноты несколько бродящих неподалеку теней. Юрка, услышав стук с другой стороны ограждения, сполз в яму и, вдохнув запах сырой земли, оказался на территории станции.

Дождь стоял стеной. Мальчишки укрылись под платформой, свет на которую падал только из окошка пристройки для рабочих, неподалеку от выхода в город. Последняя электричка давно убралась восвояси.

– Переждем еще немного, пусть поутихнет, – сказал Юрка. – Потом по путям домой доковыляем, ага?

Мелкий кивнул. Они торчали тут уже минут двадцать. Преследователей спугнул ливень, или они просто потеряли мальчишек из виду. Все было хорошо.

Из-под платформы мрачная картинка ночи просматривалась чуть лучше. По убегающим в бесконечность рельсам отбивали барабанную дробь водяные струи. Слева мокли грузовые вагоны. Из переполненных луж змеились крохотные ручейки.

– Слушай, – начал Юрка, – они точно к тебе просто так привязались? Им больше делать нечего, как за детьми носиться?

Утерев грязный нос, Мелкий нехотя стал выуживать что-то из кармана штанов.

– Ни черта себе, – удивился Юрка, глядя на пухленький кошелек. – Как же ты его спер-то? Если бы нас пойма…

Он замолк. В темноте сквозь пелену дождя Юрка рассмотрел движение. Смутное, призрачное, как тогда в лесу. Будто нечто пробиралось сквозь мрак, вспарывало его. Вырастало из теней.

– Тихо, – прошептал он, вглядываясь в ночь.

Чернильное пятно исчезло. Юрка надеялся, что ему показалось, что здесь просто некому ходить, но… Но на железке действительно пропадали люди.

В ограждение за путями что-то ударило. Спустя мгновение в яме показалась копошащаяся тень. Мелкий всхлипнул, и из черной воронки высунулась косматая голова.

– Фу, – с облегчением выдохнул Юрка.

Мелкий улыбнулся и замахал рукой, подзывая Пирата. Этого собакина он любил по-настоящему и всегда ждал его возвращения. Но до ребят Пират так и не добрался, замерев в метре от платформы. Шерсть его вздыбилась, раздалось рычание. Юрка удивленно глядел на всегда добродушную дворнягу, пока не понял, что смотрит она чуть выше. На платформу. От страшной догадки бросило в дрожь. Пират поджал хвост, сделал несколько шагов назад и посеменил в темноту. Мелкий тоже все понял и с запрокинутой головой отполз подальше от края платформы. Сверху что-то заскреблось. Притихшие мальчишки в ужасе переглядывались, а звуки становились все громче. Шепот переходил в бормотание и спускался к ним – стелился по земле, словно утренний туман. Пока не сложился в единственное различимое слово:

– Нену-у-ужные-е-е.

Глядя в круглые, точно две луны, глаза Мелкого, Юрка не мог пошевелиться. Ему вдруг открылась простая истина: ни звание вожака беспризорников, ни многолетнее выживание на улице, ни завидная самостоятельность не имеют никакого значения. Как ни крути, а он всего лишь маленький мальчик, которому тоже бывает страшно.

В чувство его привел звук, сумевший прорваться сквозь дьявольский шепот. Паровозный гудок. Юрка, заметив вибрацию рельсов, схватил Мелкого за шиворот и рывком вытащил из-под платформы. Вновь оказавшись под дождем, они отскочили в сторону от приближающегося состава, который разрезал мрак мощным фонарем.

Выхваченная электрическим светом фигура на платформе лопнула, сбросила человеческие контуры и бесформенной черной лужей уползла за перрон. Мальчишки выскочили на щебенку у параллельного пути и понеслись в сторону дома. Теперь их мало интересовали обворованные выпивохи. На железной дороге жило кое-что пострашнее.

Юрка бежал впереди, стараясь не замечать царапающего лицо ливня. Едва миновав ряд отцепленных вагонов, он услышал глухой удар. Обернувшись, успел проводить взглядом исчезающие над грузовым контейнером крошечные ботиночки.

– Мелкий!

Металлический лязг, грохнувший сверху, сменился приглушенным смехом. Нервы не выдержали, и Юрка помчался вперед, не думая уже ни о чем. Когда он спускался к лесу у заваленного тополя, который всегда служил им ориентиром, за спиной раздался захлебывающийся крик. Так Юрка в первый и последний раз услышал голос Мелкого.

Домик был пуст, стол перевернут. Юрке не хотелось думать, куда подевался Алик. Ответ казался таким простым и в то же время таким страшным. Подхватив стопку газет, Юрка вылетел на улицу. Горе-навес из веток справлялся с работой довольно сносно, но костер давно потух. Трясущимися руками Юрка разбудил заснувшие угольки, и маленькие языки пламени принялись жевать пожелтевшую бумагу. Накидав в огонь щепок, Юрка осмотрелся по сторонам. Лес спал. Тьма подступала к костру со всех сторон. И в ней кто-то прятался.

Когда в ход пошли крупные дрова, стало гораздо светлее. Юрка вновь окинул взглядом пляшущий на ветру лес и всхлипнул. В темноте двигалась высокая фигура. Она держалась подальше от костра, медленно блуждая за кольцом света. Юрка поднял брезентовую накидку с земли, оценивая запас дров, и едва сдержал плач.

– Нену-у-ужные-е-е, – растягивая гласные, прошелестело черное существо.

Из кустов неожиданно показался Пират. Затравленно глядя на призрачный силуэт, он подбежал к костру. Бросив в ноги Юрке толстую березовую ветку, вильнул хвостом и свернулся клубком у опрокинутого чайника.

– Спасибо, малыш. – Юрка улыбнулся, почесывая Пирата за ухом. – Но даже с твоими запасами до утра нам не дотянуть.

Слопав мельтешащую рядом мошку, Пират уткнулся носом в собственный хвост и засопел. Вглядываясь в спасительный огонь, Юрка вытер слезы и подсел ближе к теплу. Первые лучи рассвета ожидались здесь еще очень не скоро.

Негромко скрипнули дверные петли. В помещение, тесное и сумрачное, проник луч слабого света. Он скользнул по загадочному внутреннему убранству, множеству сложных механических частей из меди, дерева и стали. Затем, впустив кого-то, дверь закрылась, сухо щелкнув пружинным замком. И стало заметно, что темнота не безраздельно царит в этим месте – в дальнем углу мастерской теплился огонек электрической лампы, желто-оранжевый и пульсирующий.

Он освещал большой верстак, густо заставленный множеством деталей и инструментов. Над верстаком сгорбился человек, неотрывно глядевший в закрепленное на штативе увеличительное стекло чуть не с тарелку размером. Руки его под этим стеклом занимались сборкой удивительно тонкого узла, составленного из кулачков, поршневых толкателей и спиральной пружины. Работа была кропотливой и поглощала человека целиком.

Скрытый темнотой гость осторожно продвигался среди многочисленных полок и стендов. Предметы на них подозрительно походили на людские конечности, хирургически аккуратно отделенные и разложенные по местам, как на экспозиции. В мастерской витала режущая обоняние смесь ароматов: смазка и припой, медь и канифоль, марганец и уксус. Доски пола хрустели от рассыпанной по ним окалины. Гостья – в слабом свете лампы наконец стало видно, что это женщина, – одновременно старалась и ничего не задеть, и привлечь внимание хозяина мастерской. Но тот даже на секунду не оторвался от своей работы.

Она приблизилась к нему почти вплотную, остановившись у большого застекленного шкафа, на полках которого были выстроены небольшие фигурки, мужские и женские. Рассмотреть их в деталях не позволял слабый свет. Женщина негромко кашлянула, потом, подождав, кашлянула еще раз.

– Можете не стараться, – прозвучал из темноты голос, заставив гостью вздрогнуть. Он исходил из укрытого густой тенью угла, куда совершенно не попадал свет лампы. До этого момента женщина даже не подозревала, что там кто-то есть.

– Наш майстер Цвак последние годы стал туговат на ухо, – продолжал голос невозмутимо. – Одним только деликатным покашливанием его не дозваться. Особенно когда он занят работой.

Человек за верстаком, вздрогнув, оторвался от увеличительного стекла.

– В чем дело, Шафранек? Вы что-то сказали, кажется?

– Чтобы именно сказал – так, пожалуй, что нет. У нас гостья, майстер Цвак.

– Гостья? – Названный Цваком обернулся.

Он был уже совсем стар. Седые волосы редкими локонами спадали ему на плечи, темя же было совершенно лысым, как тонзура доминиканца. Морщинистое лицо с длинным, почти касающимся подбородка носом напоминало печеное яблоко и формой, и цветом. Только щеки удивительным образом сохранили гладкость и румянец, словно у ребенка. Бледные полуслепые глаза белесо блестели в отсветах лампы.

– А-а, вот как! – произнес он, улыбнувшись ртом, в котором уже почти не было зубов. – Милое дитя… что привело вас в скромную мастерскую кукольника Иехуды бен Цвака?

Женщина порывисто шагнула вперед, в освещенный лампой круг. Теперь можно было разглядеть ее подробнее. Она была еще молода, кажется едва старше тридцати. Одежда на ней была дорогой, кожа и волосы – ухоженными. Глаза же были воспалены от слез, а лицо выражало неуверенность и страх. Страх на грани отчаяния. Улыбка сошла с лица кукольника.

– Я пришла… – запнувшись, начала гостья, – я пришла потому… Мне сказали…

Она была на грани. Цвак поспешно раскрыл один из ящиков над верстаком, достав оттуда початую бутылку и небольшую чарку. Сноровисто раскупорил бутылку, налил, протянул чарку женщине. Та машинально взяла, но потом замерла, глядя на угощение застывшим, недоуменным взглядом.

– Выпейте, – миролюбиво предложил кукольник.

Вздрогнув, женщина резко опорожнила чарку и, поморщившись, прижала губы ладонью. И все же выпитое подействовало на нее благотворно. Она начала снова:

– Меня зовут Ангелика Чернова. Многоуважаемый майстер Цвак, я пришла к вам с просьбой – нет, с отчаянной мольбой о помощи.

– О помощи? – Кукольник удивленно приподнял седую бровь. – Но какую же помощь вам могу оказать я, человек старый и немощный?

Неизвестный в темном углу фыркнул. Женщина упрямо мотнула головой, словно стараясь отогнать снедавшие ее сомнения.

– У меня пропала дочь, майстер Цвак. Ее зовут Анежка, и ей двенадцать лет.

– В таком случае вам надо обратиться в полицию, – спокойно заметил старый кукольник.

Женщина вновь упрямо мотнула головой:

– Я так и поступила, но они ничего не делают. И не сделают. Я уверена. Майстер Цвак, вы один можете мне помочь. Смотрите!

Она решительно шагнула к верстаку, достав из сумочки аккуратную тетрадь в синей обложке. Раскрыв, положила ее под лампу, так что стал виден сделанный карандашом грубый рисунок – странный символ, состоящий словно из нескольких фигур: треугольника, креста и серпа. Кукольник некоторое время задумчиво разглядывал его.

– Это появилось на стене в комнате Анежки. В ту ночь, когда она пропала.

В мастерской стало тихо. Только слышно было, точно сквозь стену, металлическое жужжание какого-то механизма. Цвак поднял бледные, прозрачные глаза на женщину, прищурился.

– И как давно пропала ваша дочь, милая Ангелика?

– Два дня назад.

Цвак медленно отвернулся, сокрушенно покачал головой:

– У вас больше нет дочери.

Отчаяние проступило на лице женщины. Губы ее задрожали, она застыла, напряженная, потом, упав на колени, вцепилась в рукав старика:

– Нет! Не говорите так, майстер Цвак! Она жива, жива! Помогите найти ее, прошу вас! Умоляю!

– Тише, – старик коснулся своей тонкой, морщинистой ладонью головы Ангелики: – Тише.

Это не могло успокоить женщину. Она рыдала, с силой сжав твердый подлокотник кресла, за которым сидел кукольник.

– Помогите ей, Цвак, – прозвучал из темноты голос. – Разве часто просьбы, которые вы исполняете, столь же чисты и праведны?

– Вам, Шафранек, оттуда не видно, что принесла с собой эта дама. Это Золотой Знак! И прошло уже две ночи!

– Но еще не прошла третья, – заметил неизвестный, названный Шафранеком.

Цвак недовольно поморщился, затем осторожно погладил Ангелику по голове:

– Успокойтесь, дитя мое. Поднимитесь. Я помогу вам.

Женщина медленно подняла голову, вперив в кукольника полный опасения и надежды взгляд. Тот пожевал губами. Недовольная гримаса все еще не оставила его лица.

– Но прежде я хочу, чтобы вы четко осознавали, на что идете.

– Я…

– Помолчите, – лицо кукольника сделалось суровым. – Прежде всего, шанс того, что ваша дочь все еще… что ее все еще можно спасти, – крайне мал. Если бы вы пришли сюда завтра, его бы не было вовсе. Три ночи – самый долгий срок. Но большинство не переживает и первой из этих ночей. Помните и, вместо тщетной надежды, уже сейчас готовьте себя к худшему.

Побледнев, Ангелика кивнула. Кукольник продолжил:

– Приходом сюда ваш труд не окончится. Вам придется самой участвовать в поиске. И поиск этот может быть наполнен событиями и вещами… невообразимо жуткими для человеческого сознания. Так что для вас концом пути может стать безумие или даже смерть. Готовы ли вы на это?

Сомнение на миг овладело женщиной. Она в замешательстве глядела на собеседника, словно ожидая разъяснений. Но Цвак молчал. Потому согласие Ангелики прозвучало вынужденно:

– Готова.

– И последнее, самое важное, – произнес Цвак, поднимаясь. – Анежка – ваша родная дочь?

– Что? – Вопрос почему-то смутил женщину. – Что вы хотите сказать?

– Я ничего не хочу сказать, пани Чернова. Я лишь хочу знать, течет ли в ее жилах ваша кровь.

– Да, да, конечно, – поспешно закивала Ангелика. – Анежка – моя. Плоть от плоти.

Цвак некоторое время с прищуром смотрел на нее, потом кивнул:

– Хорошо. Встаньте теперь и подойдите к шкафу.

Он взял с верстака подсвечник и, чиркнув спичкой, зажег на нем огарок свечи. Подойдя к стеклянной дверце шкафа, осветил его содержимое. На полках стояло двенадцать кукол, мужских и женских, каждая высотой около фута. Даже сквозь страх и беспокойство Ангелика поразилась тонкости работы. В неясном свете свечи они казались почти живыми.

– Выберите ту, что вам больше всего по душе, – предложил Цвак.

Ангелика удивленно посмотрела на него.

– Но я…

Цвак покачал головой:

– Не спорьте и не удивляйтесь. Просто посмотрите и выберите одну. Только ту, которая вам действительно нравится.

Ангелика повернулась к шкафу. За стеклом, слегка запыленным и помутневшим от времени, стояли куклы. Очень разные, все же они казались в чем-то несомненно похожими, как бывают похожи между собой представители одной семьи, долго живущие вместе.

Низкорослый толстячок в брюках с широкими подтяжками, в серой рубашке и жилете, с котелком на голове. Девушка, хрупкая, в пышном парчовом платье и чепце, в тончайших, как паутинка, перчатках на тонких ручках. Болезненно худой юноша в пальто, надетом на голое тело, и рваных брюках, со студенческой фуражкой, сдвинутой на затылок. Старик с клюкой в жутких лохмотьях, свисающих лоскутами, с клочковатой бородой до пояса. Рослый парень в старинной драгунской форме с лихо закрученными пшеничными усами. Еще один, худощавый, в сером плаще с пелериной и старомодной австрийской треуголке. Под плащом был длинный, до середины бедер сюртук, глухо застегнутый сверху донизу тусклыми металлическими пуговицами. Юноша опирался на длинную, массивную трость. Брюки были заправлены в высокие, до колен, сапоги. Ангелика с удивлением поняла, что его одного она рассматривала не как куклу, а как живого человека. Нет, он не нравился ей – было в нем что-то пугающее. Она хотела выбрать девушку, но, посмотрев на нее во второй раз, поняла, что фигурка не вызывает в ней никакого отклика.

– Выбрали? – поинтересовался Цвак, безошибочно распознав ее состояние.

Агелика кивнула:

– Да. Вот этот.

– Хорошо.

Кукольник задул свечу и вернулся к верстаку. Аккуратно поставив подсвечник на старое место, он обернулся к темному углу, где прятался незримый третий участник их разговора:

– Вы можете выходить, Шафранек. Ваш час настал.

– Еще нет, – возразил ему собеседник. – Кто был выбран нашей прекрасной гостьей?

Построение фразы и интонация, с какой она была произнесена, показались Ангелике странно зловещими.

– Атанасиус. Хотелось, чтобы Харусек или Атенштедт, но… выбор сделан.

Ангелика хотела спросить, что означала эта замысловатая церемония, но, прежде чем она смогла справиться со смущением, Цвак решительно направился куда-то в темноту.

– Ожидайте, пани Чернова, – только и сказал он, скрывшись из освещенного круга. Из темноты донеслись вскоре звуки открываемого замка, металлического шороха и скрежета пружин. Потом послышались шаги. Только шаги не одного, а двоих.

Цвак вернулся к свету, приведя с собой молодого человека с бледным, удивительно гладким лицом. Ангелика не смогла сдержать удивленного вздоха – перед ней стоял юноша, как две капли воды похожий на куклу, которую она выбрала.

– Йехова Элохим Эмет, – произнес Цвак, коснувшись лба юноши. Тот вздрогнул и окинул помещение взглядом. Из темного угла донесся довольный смешок.

– Теперь мне нужны вы, – обратился к Ангелике кукольник. – Подойдите сюда.

Уверенными движениями он достал из какого-то ящичка, одного из многих в стене над верстаком, небольшую стальную коробочку. В коробочке оказались тонкая длинная игла и несколько чистых пузырьков с притертыми пробками, из тех, что используют аптекари. Откупорив один, он вооружился иглой.

– Вашу руку, будьте добры.

Ангелика, сдерживая дрожь, повиновалась. Тут же цепкая старческая рука ухватила ее за пальцы, сжав безымянный так, что стало даже больно. Потом Цвак быстрым движением уколол ее, глубоко вонзив иглу в подушечку. Ангелика тихо вскрикнула.

– Тише, – прошептал Цвак, поднося сосуд к пальцу. – Тише.

Несколько капель крови медленно стекли в стеклянное нутро. Кукольник отпустил руку женщины. Достав откуда-то небольшую темную бутылку, он налил из нее чего-то прозрачного, что, смешавшись с кровью, тут же стало бледно-розовым, а потом обрело глубокий пурпурный цвет. Довольно кивнув, Цвак закрыл пробку.

– У меня есть для тебя работа, Атанасиус, – произнес он, оборачиваясь к застывшему неподвижно юноше. – Нужно отыскать одного человека.

Кукольник протянул пузырек, который юноша осторожно взял двумя пальцами левой руки и медленно поднес к глазам. Казалось удивительным, как долго и внимательно он рассматривает жидкость внутри.

– Теперь можно и мне выходить.

Скрипнуло кресло, и в круге света появился тот, кого Цвак называл Шафранеком. Это был средних лет мужчина, горбоносый и слегка сутулый, в потертом пиджаке и круглых зеленых очках. На руках его были перчатки с обрезанными пальцами, на ногах – старые, растоптанные башмаки. Клочковатая щетина покрывала щеки и подбородок, но кожа над верхней губой была удивительно чистой.

– Позвольте представиться, – слегка поклонился он Ангелике. – Нафталий Шафранек, кукловод. Буду иметь честь сопровождать вас сегодня ночью.

Цвак достал из жилетного кармана часы, щелкнул крышкой.

– Солнце уже село, – объявил он. – Можно начинать. Пани Чернова, вам надлежит сопровождать Шафранека и Атанасиуса. Следовать за ними, куда бы они ни направились. В противном случае можете не рассчитывать на успех предприятия. Вы понимаете?

Ангелика решительно кивнула. Палец после укола иглы все еще ныл, но куда сильнее ее снедал страх перед странной парой и зловещим предупреждением кукольника.

Они покинули мастерскую, двинувшись по запутанным коридорам и лестницам старого дома. Такие постройки были хребтом, черной костью гетто – старые, многократно разрушенные и восстановленные, запеченные в пожарах и размытые наводнениями. Внутри эти дома являли собой настоящие лабиринты со множеством лестниц, дверей, проходных комнат, люков между этажами и отдельных выходов. Всегда темные и затхлые, они, словно муравейники, устроенные в трухлявых пнях, кишели незримой, суетной жизнью, чуждой и непонятной постороннему. Никак нельзя было сказать, чем живут здешние обитатели, как зарабатывают пропитание. Их белесые тени маячили в приоткрытых на палец дверях, темных закоулках, свешивались через перила пролета сверху. Молодые и старые, они наблюдали – затаенно, тревожно. Тяжелые, мерные шаги Атанасиуса, кажется, приводили их в некое трусливое возбуждение, понуждая прятаться и одновременно – не сводить с него пристальных, лихорадочных взглядов.

Наконец вышли на улицу. Ангелика испытала облегчение, вдохнув сырого, холодного воздуха, который после спертой взвеси дома казался ей упоительно свежим. Атанасиус остановился, обернувшись к Шафранеку. Лицо его оставалось абсолютно недвижным, взгляд застыл на одной точке за спиной его спутника.

– Лойзичек, – проговорил Нафталий. – Пожалуй, начнем оттуда.

Атанасиус коротко кивнул и, развернувшись, двинулся вверх по улице, не обращая внимания на грязные, мутные потоки, которые заполняли ее, стекая из ржавых водосточных труб. Дождь, ливший большую часть дня, сейчас прекратился, но вода все еще струилась по наклонным улицам Йозефова[3]. Буро-желтые ее ручьи временами собирались в настоящие реки, бурные и глубокие, перекрывавшие узкие улочки от края до края.

– Куда мы идем? – спросила Ангелика у шагавшего рядом Шафранека. Зеленые очки его блеснули в тонком луче света, упавшем из щели в ставнях.

– Поиски стоит начать с Батальона, – сказал он. – И нет лучше места для встречи с Батальоном, чем салон Лойзичек.

Ангелика невольно вздрогнула. Батальоном называли объединение пражских нищих и отверженных, немалая часть которых обреталась в гетто. Батальоном их называли из-за строгой дисциплины и организации, которая обеспечивала существование ее членов, но требовала от них напряженного труда на общее благо. Все добытое собиралось в единый общак, из которого уже распределялось каждому отдельному члену. Респектабельные пражане боялись Батальона из-за его броской, выпяченной маргинальности, порождая множество слухов один мрачнее другого. Между тем Батальон не был организацией, целиком состоящей из еврейского криминалитета. По большей части его составляла обычная беднота: уличные проститутки, попрошайки, калеки и кликуши, погорельцы и бродяги.

– Вы думаете, это Батальон… – Ангелика не решилась договорить. Ей казалось, что из темных закоулков, из слепых провалов окон сейчас ее сверлят десятки злых, пронзительных взглядов.

– Нет, – мотнул головой Шафранек. – Но у Батальона в городе много глаз и ушей. Всегда есть те, кто что-то видел или знает.

– Почему не Батальон? – спросила женщина, немного удивленная таким ответом. Шафранек улыбнулся:

– Будь это Батальон, мы бы не пошли с вами. Но ведь вы принесли Золотой Знак.

Знак! Странная руна, которую Ангелика по совету троюродной сестры тщательно срисовала в блокнот. В этом примитивном символе ощущалась некая скрытая, пугающая суть. Женщина посмотрела на идущего впереди Атанасиуса. Все же как странно он движется! У него такая походка – походка человека, который вот-вот упадет. Однако он перемещается с ритмичным спокойствием, лишенным всякого лишнего движения…

– Что же это за знак? – спросила она осторожно, сама опасаясь своего любопытства.

– Это символ старинного договора, – ответил Нафталий охотно. – Договора между евреями Праги и древними силами. Теми, что уже многие столетия спят под Петриновым Холмом. Знаете ли вы, что первые евреи поселились в этих местах раньше славян? Люди закона, они не поклонились силам здешних мест, чем, предсказуемо, вызвали их гнев. Тогда раввины, прибегнув к таинствам каббалы, сумели защитить свою паству от нападок тьмы. Но сила древних велика, и абсолютной защиты не может дать даже самое могучее колдовство. И потому, по легенде, был заключен особый пакт, который принуждал силу этой земли, буде она совершит нападение, оставлять по своему деянию особый знак. Знак, по которому ее можно опознать.

Он замолчал, опустил руку в карман и достал оттуда коробочку с нюхательным табаком. Отправил понюшку себе в ноздрю и, глубоко вдохнув, громко и со вкусом чихнул. Женщина ожидала продолжения, но Шафранек молчал. Дома вокруг, уродливые и кривые, провожали одиноких путников тяжелыми, пустыми взглядами. Выстроенные без всякой общей системы, они выглядели как толпа разномастных оборванцев, от холода тесно жмущихся друг к другу. Петушья улица, по которой двигалась тройка, извивалась между ними, словно запертый в ущелье ручеек. Постройки же нависали над ней ржавыми карнизами, выступали неровными углами, щерились беззубыми ртами дверных проемов. Вот один дом врос в другой, заброшенный и наполовину разрушенный. Остатки его стен нахлестывались на коробку новостроя, как старые лохмотья, а еще сохранившаяся часть слепо пялилась пустыми провалами окон. Ночная темнота, напитанная испарениями дождевой влаги, укутывала Йозефов, словно тяжелый промокший плащ. Ни единой души не было на Петушьей улице.

И все же время в дороге прошло на удивление незаметно. Казалось, только затихли последние слова Шафранека, и воцарилась тягостная тишина, как, сделав очередной поворот, улица вывела их к небольшому кабачку. Мутные окна его закрывали красные занавески, сквозь которые доносились нестройные людские голоса и дребезжащая, неровная музыка. На большом куске выцветшего картона было грубо начертано: «САЛОН ЛОЙЗИЧЕК. Севодни большой Канцерт».

Они вошли внутрь. Помещение, словно густым туманом, затянутое табачным дымом, было заполнено народом. Вдоль стен стояли длинные лавки, занятые самым разным сбродом: грязными, оборванными проститутками, их сутенерами в фуражках с ломаными козырьками, сутулыми, сухопарыми приказчиками с красными от плохого бритья шеями… Газовые рожки испускали неясный, мигающий свет, едва способный пробиться сквозь дым. На высокой эстраде, огороженной перилами, толпилась публика классом повыше. Тут мелькали черные фраки, белые манжеты, мутно отблескивали аксельбанты на офицерском мундире. Приземистые, липкие столы были сдвинуты к дальней стене. Хозяин, рыхлый толстяк с блестящей от жира лысиной и обвисшими щеками, тут же подобрался к ним.

– Почтенные гости, милости прошу, – проскрипел он.

Рубашка его была расстегнута до живота, а на голой шее болтались узкий засаленный галстук и бечева с нанизанными на нее свиными зубами. Проведя их к одному из столов, он услужливо отодвинул стул для Ангелики. Усевшись, она с брезгливым отвращением старалась не касаться руками стола. Прямо в столешнице перед ней было сделано углубление, а рядом торчал гвоздь, на котором цепочкой крепилась потемневшая оловянная ложка. Шафранек, перед которым была точно такая же композиция, пояснил:

– Батальону даровано право один раз в сутки получать здесь бесплатно тарелку супа. Ежедневно в двенадцать часов кельнерша с большим жестяным насосом проходит по залу, наполняя углубления, заменяющие тарелки, – и тем же насосом может откачать суп, если претендент не докажет своей принадлежности к Батальону.

– Он здесь.

Голос заставляет Ангелику вздрогнуть. Нет, в нем нет ничего неприятного или пугающего. Напротив, он ровный и мягкий, даже с какой-то внутренней теплотой. Но сам факт оказывается для нее полной неожиданностью. То, что Атанасиус говорит, кажется удивительным. Даже невозможным. Шафранек подбирается, вытягивает шею, пробегая по залу взглядом из-под зеленых стекол.

– Где?

– Справа от эстрады. Танцует с рыжеволосой. Запустил руку ей под передник.

Оказывается, лицо Атанасиуса обладало некоторой эластичностью. Но все же в нем не было обычной мимики, которая возникает у людей при разговоре. Шевелились только губы, остальное же оставалось неподвижным.

Шафранек кивнул, затем достал из кармана монету и, коротко свистнув, бросил ее парню. Тот, босоногий, в рваных брюках и серой в пятнах соли и жира рубахе, с удивительной ловкостью поймал подачку, молнией выпростав руку из-под передника партнерши. Шафранек перехватил его взгляд, кивнул. Через некоторое время, когда в музыке наступает ритмическая пауза, босяк оказался за их столом.

– Шолом, глубокоуважаемый пан кукловод, – развязно произнес он, развалясь на стуле.

Хозяин с гневным выражением лица тут же вырос у него за спиной, но, встретив успокаивающий взгляд Шафранека, отступил.

– Как тебя зовут? – спросил Нафталий, сцепив руки в замок и упершись локтями в столешницу.

– Яромир, пан кукловод.

Шафранек неспешно достал свою коробочку с табаком и тщательно набил обе ноздри. Чихнув, он вернулся к собеседнику, нетерпеливо ерзающему на стуле:

– Сдается мне, Яромир, ты знаешь кое-что о девочке, Анежке Черновой, что пропала два дня тому.

Яромир прищурился, играя желваками на торчащих скулах.

– А если таки нет? – проговорил он, явно набивая себе цену.

Шафранека это лицедейство оставило равнодушным.

– Батальон велик, Яромир, и на тебе не заканчивается, – без всяких эмоций в голосе произнес он. Босяк поморщился.

– Пан кукловод делает мне больно своим безразличием к молодой судьбе моей.

– До твоей судьбы мне дела нет, – согласился Шафранек. – А до пропавшей Анежки – есть, и большое.

Кажется, прелюдия закончилась. Яромир подался вперед – так, чтобы максимально приблизить голову к голове Шафранека.

– Всего пару часов тому видел карету на Старосинагогальной улице. Кучер шибко спешил. Так спешил, что смекнул я в переулке спрятаться, чтобы на дороге он не хлестнул меня кнутом или не переехал колесами. Спрятавшись, увидел я, когда карета мимо пронеслась, что из окна выпало что-то белое. Ну, как уехали, я обратно на дорогу вернулся. Поднял. Платок оказался. С кружевом и вышитым вензелем «АЧ». Не о том ли хотел знать пан кукловод?

– Где платок? – спросил молчавший до того Атанасиус.

Яромир бросил на него недоверчивый взгляд, вопросительно глянув на Шафранека. Тот кивнул.

– Я не взял. Он был нечистый. В крови.

Шафранек достал и положил на стол еще монету, накрыв ее ладонью. Глаза босяка жадно разгорелись.

– Куда направлялась карета? – спросил Нафталий.

Яромир пожал плечами.

– Вниз от Староновой синагоги. Почем мне знать? Свернула куда-то, не доехав дома старого Шема Прокопа.

Взгляд его, блуждающий и горящий, то и дело скользил по недвижной ладони Шафранека. Тот, удовлетворившись ответом, ладонь убрал. Монета пролежала свободно менее секунды – быстрым движением Яромир подхватил ее, упрятав в кулаке. Нафталий кивком отпустил босяка, и тот тут же растворился в клубах дыма, точно привидение, смешавшись с танцующей толпой. Визгливые стоны рассохшейся скрипки и сиплое подвывание маленькой гармоники приводили толпу в некое хаотичное движение, которое из-за дыма и слабого освещения казалось совсем уж несуразным. Ангелика сидела неподвижно, бледная. В голове ее колоколом били слова Яромира: «Он был нечистый. В крови».

В крови. Кровь ее дочери была на платке, оброненном на мостовую. Не маленькое пятнышко – это не остановило бы босяка. Воображение рисовало ткань, целиком пропитанную рубиново-красным, липкую и скользкую в пальцах…

– Нам пора, – сказал Шафранек негромко. – До Старосинагогальной отсюда идти недолго, а нам стоит поторопиться.

Атанасиус молча поднялся со своего места. Ангелика, все еще в плену страха, автоматически последовала за ним. Шафранек замкнул шествие, перебросившись парой слов с толстяком-хозяином. На эстраде звучно хохотал офицер-драгун, прижимая к себе пьяную девицу лет пятнадцати, отчего-то мокрую, как мышь.

Улица снова обволокла их сырым холодом. После душной, угарной жары Лойзичка сделалось зябко.

Ангелика поравнялась с Шафранеком. Вопрос, который мучил ее, следовало бы задать Атанасиусу, но отчего-то она боялась обратиться к этому молчаливому юноше. Пугающее сходство его с куклой в застекленном шкафу, выдержанное до мельчайших деталей, его скупые, выверенные движения, какое-то постоянное внутреннее напряжение, буквально исходившее от него… Все это настораживало и пугало. Ангелика осторожно кашлянула, привлекая внимание Шафранека. Тот кивнул, ободряя.

– Как Атанасиус узнал этого человека, Яромира? – спросила Ангелика. – Ведь он, а за ним и вы были уверены, что он знает об Анежке…

Шафранек кивал в такт словам женщины, показывая, что вопрос понял сразу. Когда она договорила, он улыбнулся, поправив пальцем сползшие на переносицу очки.

– Все дело в крови, пани Чернова, – сказал он тихо. – Пролитая кровь нечиста. Она оставляет за собой яркий след, который легко заметен глазу, специально… ммм… обученному распознавать его. След этот остается практически на всем: на камне и плоти, в воде и в воздухе, даже в мыслях и чувствах.

– Звучит странно… – задумчиво проговорила Ангелика. – Трудно поверить… Именно потому майстер Цвак спросил, моя ли кровь течет в жилах Анежки? Потому он уколол меня?

– Именно так. Атанасиус же, рассмотрев пролитую вами кровь, запомнил ее след и сумел обнаружить его на Яромире, коснувшемся платка вашей дочери. Большая удача! Признаться, я не думал, что нам так повезет. Но не обнадеживайтесь понапрасну – это лишь начало.

Они вышли на Старосинагогальную, широкую и прямую по меркам Йозефова. Поднявшийся ветер разогнал облака, и сквозь рваное покрывало туч проглянул желтый глаз луны, окруженный дрожащим, призрачным нимбом. Стало уже совсем темно, не горели в домах окна, не слышно было человеческих голосов. Гетто казалось огромным, тревожным призраком, с беспокойством и неприязнью взиравшим на одиноких путников.

«Почему он не опирается на трость? – подумалось Ангелике, наблюдавшей за идущим впереди Атанасиусом. – Ведь он все время держит ее в руке, не давая коснуться земли…»

Объект ее мыслей тем временем замер. Они встали у небольшого двухэтажного дома. Узкие окошки были закрыты черными косыми ставнями, черепичная крыша поросла мхом. Сразу за домом был поворот. Вниз уходила узкая улочка, зажатая между неровными рядами ветхих построек. Атанасиус на несколько секунд застыл у поворота, затем двинулся под уклон. Шаг его по мере движения ускорился до такой степени, что Шафранеку и Ангелике пришлось почти бежать за ним. Напитанная испарениями темнота проносилась мимо, касаясь кожи отвратительно холодными щупальцами, норовя забраться под одежду. Под ногами хлюпала, плескалась мутная грязь. От бега начало саднить горло, каждый вдох обжигал легкие, каждый шаг отзывался острой болью в боку. Ангелика быстро потеряла связь с миром вокруг – он превратился в размытое, мыльно-серое пятно, в котором ясно выделялась только спина Атанасиуса. Шафранек поддерживал ее под локоть, почти тащил за собой.

Остановились. Резко, как вкопанный замер Атанасиус. Его пелерина чуть подрагивала, еще не выпустив из себя остатки ветра. Перед ними был двухэтажный дом, уродливая конструкция с нависающим верхним этажом, в грязно-желтой штукатурке, покрытой темными пятнами и сколами. Дом стоял давно – его фундамент почти полностью ушел в землю, приоткрытая дверь в парадную оказалась ниже уровня улицы почти на фут. Неприветливая, затхлая темнота клубилась за ней.

– Кажется, это здесь, – прошептал Шафранек.

Атанасиус подошел к двери и открыл ее концом трости. С мерзким, протяжным скрипом створка поддалась нажиму.

– За ним, – подтолкнул Шафранек Ангелику. Внезапный страх охватил женщину. Сейчас не было ничего, чего она боялась бы больше этой тьмы за дверями. Она, эта тьма, как живой, ленивый зверь таилась за порогом, готовая поглотить всякого, кто слишком приблизится…

– Зачем?.. – в попытке оправдать свой страх, прошептала Ангелика.

– Вы должны быть рядом. След вашей крови поможет Атанасиусу искать. Если же вы не пойдете, эхо его только будет мешать поиску.

– Это звучит глупо…

– Это звучит так, как должно звучать, – в голосе Шафранека послышалось недовольство. – Цвак предупреждал вас: всегда и везде с нами! Соберитесь!

Она вошла в дом, закрыв глаза, точно ныряя в холодный омут. Удушливый, смрадный воздух забрался в ноздри, сдавил горло непроизвольным спазмом. Атанасиус шел впереди, ведомый нечеловеческим чутьем. Поворот, другой, узкая лестница наверх, снова поворот, потом еще одна лестница – на этот раз вниз, в подвал, через два этажа одним пролетом. Дверь, вся в облупившейся краске, давно утратившей цвет. Атанасиус замер, затем резко ударил ногой в замок. С хрустом и грохотом дверь распахнулась.

Подвальная комната с низким балочным потолком была залита дрожащим желтым светом. Сразу трое одновременно обернулись на звук – темные силуэты в пляске потревоженных сквозняком теней. Дальше, у самой стены, сидела на влажном земляном полу девочка. Руки стянуты за спиной, на шее – веревочная петля, конец которой привязан к щербатому кольцу в стене.

Ангелика не поняла, кто напал первым. Один из похитителей вскинул руку, револьверный выстрел прозвучал как удар плети. Атанасиус рванулся вперед, сильно наклонившись, – пуля, кажется, прошла над ним. В долю секунды он оказался рядом с ближайшей фигурой. Молниеносный удар тростью по колену сбил его противника с ног, заставив коротко вскрикнуть. Еще удар – сбоку в висок – и тот уже неподвижно лежит на земляном полу. Снова раздался выстрел. Пуля впилась Атанасиусу в плечо, заставив дернуться, но не остановив. Без единого звука он бросился к стрелку. Тем временем третий из тех, кто был в комнате, поднял вверх руки, широко растопырив пальцы. Тягучая, чужеродная речь резала слух, вызывая безотчетный, животный страх. Тени, контрастные и подвижные, вдруг вытянулись, увеличиваясь в размерах и… обретая объем. Жуткие, искаженные существа с длинными, до земли, руками, кривыми короткими ногами, сгорбленные и сутулые, они выходили из темных углов, двигаясь какими-то урывками, исчезая, а потом возникая на несколько дюймов ближе к своей цели. Так пляшут тени на стенах, когда резкий порыв ветра заставляет трепетать огонь свечи.

Быстрым ударом Атанасиус выбил из руки своего противника револьвер. Оружие, ударившись о стену, с глухим стуком упало на пол, растворившись в темноте. Второй удар – набалдашником в челюсть – отбросил противника, вывернув его голову набок. Скорость и точность движений юноши казались невероятными. Тени обступили его, закрывая со всех сторон. Длинные, уродливые лапы подымались, чтобы опуститься с убийственной стремительностью. Атанасиус проскользнул между ними, и слышно было, как трещит под когтем ткань его плаща…

Яркий стальной блик вспыхнул среди темных силуэтов. Рывком высвободилось скрытое в трости лезвие, длинное и тонкое. Теперь в руках Атанасиуса было два оружия – шпажный клинок и жесткие, прямые ножны со стальным навершием. Со свистом рассекая воздух, клинок вошел в грудь одной из теней.

От жуткого вопля заложило уши. Ангелика со стоном упала на колени, Шафранек обхватил голову руками и раскрыл рот, словно пытаясь своим криком перекрыть крик чудовища. Атанасиус рывком высвободил оружие, из раны мощным потоком ударила темная слизь. Тень попыталась зажать руками рану, медленно, словно сдувающийся каучуковый шар, оседая на землю. Одновременно другая тень ударила юношу сбоку, и тот едва успел парировать удар ножнами, одновременно прыгнув вперед. Колдун, все еще бормотавший заклинания, отступил на шаг. Атанасиус в последнюю секунду ушел от удара сзади. Теперь его и колдуна разделяла всего пара футов. Тени бросились за ним. Они все еще двигались рваными скачками, от которых кровь стыла в жилах. Раненая тварь почти ушла в землю – на ее месте остался только мерно бурлящий горб, похожий на ком гнилостной слизи.

Голос колдуна перешел в крик, надрывный и истерический. Он рвал связки вербальными формулами, и каждая жуткой болью отдавалась в костях черепа. Тени ускорились, навалились на Атанасиуса, почти целиком скрыв его чернотой своей плоти. Новые монстры, еще более искаженные, похожие на больных, исхудалых волков, выступили из темных углов. Огонь свечей разгорелся, из желтого становясь оранжевым, потом – красным. Комнату сковал мороз, и Ангелика ощутила, как иней покрывает ее кожу, тонкие, острые иглы вырастают на ткани платья. Сквозь шипящий вой теней, сквозь истошные выкрики колдуна, послышался треск ткани, а с ним – скрип раздираемой жести. Шафранек, вжавшись в стену, с ужасом наблюдал разворачивающееся действо.

Жуткий, многоголосый вой оглушил Ангелику. Тени, бесформенной кучей накрывшие Атанасиуса, вдруг разлетелись, словно от взрыва, несколько их осело на пол, исторгая из страшных ран потоки черной, вязкой жижи. Серый плащ казался ослепительно-серебряным на фоне блеклой черноты монструозной плоти – он появился в этом месиве, размытый от непрерывного движения. Свистящая сталь клинка безошибочно находила жертву за жертвой. Удары полосовали плоть, срезая огромные куски, отсекая конечности. Ножны оглушали и отталкивали тех, кто пытался подобраться с фланга. Конвульсирующее месиво закрыло пол, впитываясь в него, словно разлитая нефть.

Но теперь тактика Атанасиуса изменилась – он более не нападал на колдуна. Резкими, точными взмахами он прокладывал себе дорогу к связанной Анежке. Несмотря на то что их разделяло не более пяти шагов, этот путь дался ему с трудом. Его плащ был изорван когтями и залит черным ихором чудовищ. Наконец, последним ударом пробив череп огромного теневого пса, он срезал петлю с кольца и левой рукой подхватил девочку на плечо.

Врагов почти не осталось – большая часть из них уже обратилась в бурлящие сгустки слизи, покрывшие пол почти по щиколотку. Те два человека, что лежали на полу, тоже исчезли, словно болотная тьма засосала и растворила их. Только колдун еще стоял, ни на минуту не прерывая своих инкантаций. В комнате осталось лишь три или четыре уже раненых монстра.

Ритмика криков колдуна изменилась – он начал новое заклинание. Темное болото под ногами вдруг ожило – бурление его усилилось, огромные пузыри начали подниматься и лопаться, испуская зловонные пары. В голове зашумело, перед глазами поплыли мутные пятна. Шафранек попятился из комнаты, закрывая рукавом лицо. Ангелика, наоборот, бросилась к Атанасиусу, к дочери…

Слизь под ногами сковывала движения. Ступни, попав в ее плен, отказывались подниматься, их с неудержимой силой тянуло вниз. Ангелика видела, что ноги юноши тоже тонут в этой мерзости. Она принимала форму ужасных оплывших лап, которые тянулись вверх, мягкими, отвратительно искаженными пальцами цеплялись за одежду. Клинок точными, хирургическими движениями рассекал их, и каждый новый шаг требовал нескольких выверенных ударов. До дверей остается три шага, два…

Рука Атанасиуса обхватила Ангелику за талию, рывком высвобождая из болотного плена. Головокружение, разом накатившее на нее, на мгновение лишило ее чувства реальности, все что она ощущала – это сжимающая ее рука Атанасиуса. Сильная и твердая.

Когда зрение прояснилось, Ангелика обнаружила, что они уже наверху – в затхлых коридорах без окон. Рассохшиеся доски пола отчаянно скрипели, от тяжелых шагов из щелей поднималась пыльная труха.

– Вы можете идти? – Голос Атанасиуса, ровный и невозмутимый, заставил Ангелику вздрогнуть.

– Да… да, конечно.

Он поставил ее на пол, несколько шагов поддерживая под локоть. Ноги женщины слегка дрожали, но вскоре она справилась со слабостью. Девочка все еще лежала на плече Атанасиуса, неподвижная и безвольно обвисшая. Пронзенная страхом, мать коснулась ее. Кожа Анежки была холодна, как лед…

– Она жива, – тут же произнес Атанасиус. – Много сонного яда в крови.

Они вышли на улицу. В контрастно ярком свете луны Ангелика смогла рассмотреть свою дочь – и ее спасителя.

Да, это была Анежка – впрочем, в этом женщина не сомневалась ни на секунду, с самого начала. Материнское сердце редко ошибается в такие минуты. Но вот Атанасиус…

Битва тяжело далась ему. Плащ превратился в лохмотья, покрытые отвратительной субстанцией, источающей резкий гнилостный смрад. Треуголку он потерял, снежно-белые волосы, заплетенные сзади в тонкую косичку, были теперь запятнаны и всклокочены. На лице виднелись глубокие рваные царапины… но крови не было. Они больше походили на разрывы в картоне или в чем-то настолько же жестком.

– Вы… ранены, – произнесла Ангелика с запинкой. – Вам нужна помощь.

– В этом нет необходимости.

Женщина взглянула на Шафранека. Тот молчал – кажется, его все еще сковывал шок от произошедшего.

Они вышли на Старосинагогальную. Здесь Атанасиус остановился, вопросительно взглянув на старшего товарища. Ангелика видела страшные раны у него на груди – огромные и рваные, но не запятнанные даже следом крови. Только слабый металлический блеск можно было различить в глубине, когда лунный луч попадал на рану.

– К Таубеншлагу, – коротко проговорил Шафранек. – Нужно привести девочку в чувство.

Они продолжили путь. Нафталий был мрачен. Казалось, его терзали сомнения, которые он не мог – или не решался – выразить.

Ангелика не помнила, как они добирались до места. Единственное, что могла сказать уверенно, – что было оно за пределами Йозефова. Небольшая вывеска у дверей двухэтажного дома, узкого и плотно зажатого между другими, на улице такой же узкой и извилистой, как и улицы гетто. На стук долго никто не отзывался, но потом, наконец, в окне мелькнул огонек свечи – и двери открылись.

– Нужна помощь, аптекарь, – коротко произнес Шафранек.

Фигура в домашнем халате молча посторонилась, впустив ночных гостей.

Девочку уложили на небольшой топчан, аптекарь склонился над ней, ощупывая, слушая дыхание и пульс. Шафранек устало опустился в кресло, вытянув ноги. Атанасиус остался стоять. Единственное послабление, которое он позволил себе, – опереться на свою трость, вновь собранную во внешне безобидное подспорье для ходьбы.

Ангелика, сколь ни была обеспокоена за дочь, все же не могла удержаться от взглядов на него. Наконец решившись, женщина подошла к нему, подняв руку и коснувшись лица в том месте, где оно было рассечено когтем.

– Кто сотворил это? – спросил аптекарь.

– Не знаю, – мотнул головой Шафранек. – Но один из них был мастером Арканы. Он материализовывал тени. Очень сильный магос.

Женщина в страхе отдернула руку. То, чего она коснулась, не было кожей. Нечто холодное и твердое, масляно-гладкое. Провощенный картон…

– Здесь что-то не так, – с сомнением произнес аптекарь. – Я могу пробудить ее, но…

Ангелика вскрикнула, отступив от неподвижного Атанасиуса. Все обернулись к ней.

– Успокойтесь, пани Чернова, – мягко проговорил Шафранек. – Сейчас не время… Мы все объясним…

Женщину била крупная дрожь. Она не могла справиться с собой. Перед ней стояло не живое существо. Это была кукла. Механическая кукла, размером и чертами не отличимая от человека. Говорящая, движущаяся. Ужас от пережитого в последние часы словно переполнился этой последней каплей – и Ангелика застыла, парализованная.

– Магос, воплощающий тень, – звучал рядом отрешенный голос аптекаря Таубеншлага. – Мне кажется, я слышал о таких… Но почему, зачем ему было похищать невинное дитя…

– Кровь, – спокойно ответил Атанасиус. – Ее кровь. Это кровь Израилева.

– Что? – Шафранек повернулся к Ангелике и, сделав быстрый шаг, решительно схватил ее за плечи, встряхнул: – Очнитесь! Да очнитесь же! Вы… вы из гетто?

Женщина с трудом вышла из оцепенения. Глядя в зеленые стекла очков, она медленно помотала головой. Вопрос вызвал у нее болезненную гримасу.

– Да… – произнесла она. – Я из гетто. Розина Вассертрум. Так меня звали… раньше. Мой муж… был много старше меня. Я вышла за него, взяла его фамилию, изменила имя… родила ему дочь.

– Израилева кровь, – сокрушенно прошептал Таубеншлаг. – Тогда все совпадает. Сегодня та самая ночь…

Шафранек отпустил женщину и отступил от нее. На лице его застыло странное выражение – в нем невероятным образом смешались страх, отвращение и сочувствие. С таким выражением смотрят на обезображенный труп близкого человека. Он тяжело покачал головой.

– Что происходит? Объясните! – Новая, непонятная пока угроза заставила женщину собраться, совладать с собой.

Шафранек молчал. Таубеншлаг, с сочувствием глядя на лежащую недвижно Анежку, прокашлялся:

– Гетто всегда было местом, щедро политым невинной кровью. Погромы и пожары, войны и церковные судилища… Никто точно не знает, как родилась эта легенда, но в правдивости ее не сомневается никто из Посвященных. Легенда гласит о Кормилице Мириам, которой была доверена малолетняя дочь раввина. Точно не известно, какая беда в тот день постигла пражское гетто, – известно лишь, что Мириам не уберегла доверенное ей дитя, а сама при том осталась в живых. Обезумевший от горя раввин проклял женщину – и ужасное посмертие постигло ее. С той поры ее неупокоенный дух скитается по ночному гетто, ища среди младенцев погибшую дочь раввина. Ощущая ее темное присутствие, дети беспокойно плачут по ночам… Но раз в тридцать три года, в особую ночь, Пражская Кормилица, как называют ее, может вселиться в человеческое тело. Обычно она выбирает молодую мать, грешную или сломленную горем. Одержимая духом, несчастная жертва собственноручно убивает свое дитя. С рассветом дух покидает ее, оставляя наедине с ужасным деянием собственных рук…

– У Анежки нет детей, – отчаянно замотала головой Ангелика. – Зачем?

– Магос мог похитить ее, чтобы использовать как сосуд для темного духа. Получив его в свою власть, он обрел бы могущество…

– Но мы… Мы же забрали ее. Мы забрали ее из того ужасного места!

Она смотрела на застывших перед ней мужчин. Таубеншлаг опустил взгляд, Шафранек вновь отрицательно качнул головой. Атанасиус был неподвижен. Но именно он заговорил первым:

– Ее кровь уже несет отпечаток духа. Мы опоздали.

Зеленые очки Шафранека зловеще блеснули в свете газовой лампы.

– Скоро она придет в себя. Запертая в неугодном ей теле Кормилица придет в безумие. Никто не знает, какой силой она обладает. Посему мы должны… мы должны уничтожить тело до того, как оковы яда падут.

Атанасиус, словно ожидая этих слов, шагнул к недвижно лежащей девочке. С шорохом вышло из трости лезвие. Оцепенение, на миг овладевшее Ангеликой, спало – женщина с криком бросилась к телу дочери:

– Нет!!! Не смейте!

– У нас нет выбора, – голос Шафранека казался бесцветным. – Иначе ее злодейства по пробуждении затмят те, что приписывают взбунтовавшемуся голему[4].

Ангелика подняла взгляд на Атанасиуса. Глаза, сверкающие мертвым стеклом, неотрывно глядели на нее. И было в этих глазах что-то…

– Прошу тебя, Атанасиус, – она и сама не понимала, почему обращалась к нему, – не делай этого. Должен быть другой путь. Я прошу тебя…

– Тщетно, пани Чернова, – голос Шафранека заставил женщину вздрогнуть. – Это лишь механическая кукла, автоматон, оживленный каббалой кукольного мастера Цвака. А кукловод – я. Я – воля, которая побуждает его к действию.

– Прошу тебя, – Ангелика не отводила взгляда от застывших глаз.

Атанасиус замер. Ангелика встала, подалась вперед. Между их телами теперь было не больше пары дюймов. Неожиданно для себя женщина подняла руку и коснулась восковой щеки. Нежно. Ласково:

– Не надо.

Сталь со свистом пронзила воздух, с сухим шорохом впилась в плоть… Ангелика упала на колени, слезы потоком хлынули из глаз. Она не сразу поняла слова, произнесенные Шафранеком в этот миг:

– Как… как это возможно?

– Должен быть другой путь. – Ровный голос Атанасиуса заставил женщину поднять голову.

Обернувшись, она увидела, что клинок вонзился в топчан на дюйм в стороне от шеи Анежки. Невероятное облегчение почти лишило ее сил. В этот момент девочка пошевелилась. Объятая страхом женщина вцепилась в полу плаща Атанасиуса. Анежка медленно открыла глаза.

Черный дым поднялся из-под раскрытых век. Там была только тьма, тьма живая и жадная. Жуткая, потусторонняя сила сдавила виски, сжала в спазме горло. Перед глазами поплыло, стены комнаты исказились и потекли, воздух дрожал, словно над раскаленным песком пустыни. Удивленные голоса Шафранека и Таубеншлага звучали глухо и гулко, как сквозь водную толщу. Единственное, что не утратило реальности, – Атанасиус, стоящий рядом с ней.

Пропорции пространства расширились, стены и потолок удалились бесконечно, постепенно растворившись в пурпурном тумане, который клубился, как живой, хотя не было даже намека на ветер. Анежка поднялась в воздух, как подвешенная за невидимые нити марионетка. Тело ее только частично обладало какой-то подвижностью – плечо правой руки, предплечье левой, правое бедро, голова. При этом каждая часть словно обладала собственной волей, двигаясь хаотично и невпопад с остальными.

Атанасиус поднял Ангелику на ноги, оттащил назад, закрыл собой. Сбросил плащ, повел плечами, издав отчетливый металлический скрип. Тьма, смешанная с фиолетовым туманом, окутывала все вокруг, делая неразличимыми очертания и границы места. Одно было ясно – это была уже не комната аптекаря. Воздух стал сырым и отвратительно пах тиной, пол под ногами обратился в чавкающую жижей губку мха. Темные, искривленные столбы проступали в тумане.

– Что происходит? – спросила Ангелика. Ужас сковал ее ледяными цепями так, что даже говорить было трудно.

– Другой путь.

Слова Атанасиуса послужили сигналом. Анежка выгнулась дугой, издав продолжительный и жуткий вой, после чего тело ее стало деформироваться, вытягиваясь и искажаясь. Одежда разорвалась, превратившись в длинные, ветхие лоскуты, спутанным ворохом висящие вдоль тела. Руки и ноги удлинились, добавив по нескольку суставов, изгибающихся в разных направлениях. Шея тоже вытянулась, отросли волосы, превратившись в лохмы, спадающие до самых ног. Они скрыли лицо, и теперь видно было только черный дым, который поднимался сквозь них оттуда, где прятались глаза.

Последней метаморфозой стала вторая пара рук, выросшая из плеч монстра. Обе пары оканчивались длинными пальцами, которые венчали трехфутовые, саблями изогнутые когти. Пражская Кормилица предстала в истинном своем облике, какой до сих пор видели лишь терзаемые кошмарами младенцы…

– Нас выбирают по зову крови, – вдруг произнес Атанасиус. – Мы можем помочь лишь тем, с кем ощущаем кровную связь. Если бы не моя связь с тобой, я не ощутил бы следа Анежки.

Слова эти, сказанные пред ликом чудовища, казались столь же неуместными, сколь и болезненно-сокровенными. Будто лишь теперь механическая кукла получила право и волю произнести их.

Чудовище с воем бросилось на них. Оттолкнув Ангелику, Атанасиус уклонился от страшных когтей, вцепился свободной рукой в лохмотья, подтянулся, забрасывая себя наверх, к груди монстра. Паучьи лапы сомкнулись на нем, заключая в смертельные объятия, – и все же клинок успел вонзиться в основание шеи, превратив торжествующий вопль в сдавленное хрипение. Огромная фигура взорвалась тьмой, густым чернильным дымом. Непроглядные клубы ударили Ангелику в грудь, отшвырнув на несколько метров, ослепив и оглушив. Сквозь звон в ушах, сквозь хриплый вой призрака и грохот рушащегося мироздания женщина все же слышала – едва заметный, исчезающий…

Скрип высвобожденных пружин.

Негромко скрипнули дверные петли. В мастерскую, тесную и сумрачную, проник луч слабого света. Он скользнул по загадочному внутреннему убранству, множеству механических частей из меди, дерева и стали. Ангелика, еще слабая после недавних потрясений, прошла к верстаку, где работал майстер Цвак.

Ничего не изменилось с ее последнего визита – только в застекленном шкафу стало на одну куклу меньше. Цвак заметил ее, поднял голову:

– А, дитя мое! Рад видеть вас в добром здравии. Как ваша дочь?

– Спасибо, майстер, с Анежкой все хорошо.

– Чем обязан вашему визиту?

Ангелика замерла. Она долго готовила себя к этому разговору, но сейчас ею вдруг овладела робость. Зачем все это? Зачем эти слова? Наверняка старый кукольный мастер знает все куда лучше нее. В конце концов, это он их создает.

Нет. Атанасиус пожертвовал своей жизнью для нее. Пусть даже жизнь эта и была всего лишь искусной имитацией. Имитацией ли? Последние слова автоматона все еще звучали в воспоминаниях Ангелики. Слова, которые она не могла забыть.

– Я хотела вас спросить… Об автоматонах.

Цвак покачал головой:

– Спросить? Боюсь, вы пришли сюда не спрашивать. Вы хотите рассказать мне о жертве Атанасиуса и о чувствах, которые вы разглядели в нем.

Он помолчал, задумчиво вертя в руках несколько надетых на тонкий вал шестеренок.

– Атанасиус был автоматоном, – продолжил он за миг до того, как тишина стала тягостной. – Но не таким, каких делают во Франции. Его и подобных ему я построил в поисках секрета, которым владел Иехуда Лев Бен Бецаэль Махараль ми-Праг, великий рабби, создавший голема. Я открыл секрет – это оказалось не так уж и сложно. Но вместе с тем я узнал еще кое-что.

– Что же? – спросила Ангелика.

Цвак улыбнулся:

– Нет бытия без Провидения. Каждому сотворенному с рождения начертан свой путь.

– И каков же был путь Атанасиуса?

Цвак покачал головой, словно сокрушаясь о чем-то.

– Помните, – произнес он, – в первую нашу встречу я посетовал, что вы выбрали именно его? Я знал, что судьба его свершится в ту ночь. Жизнь автоматона коротка – им не отмерено столько, сколько нам. Но в свой срок они проходят тот же путь, что и мы. Оттого и ощущения их острее наших. Судьба Атанасиуса была сложнее судеб его братьев и сестер. Он был создан, чтобы полюбить вас. Так создаются все они, думаю, это вы уже поняли. Но ему одному начертано было осознать эту любовь – и осознанно пожертвовать собой ради нее. Участь столь же ужасная, сколь и прекрасная.

Ангелика кивнула. Не было смысла говорить – все было сказано самим Цваком. Она поднялась и направилась к выходу. Впереди ее ждала жизнь – долгая и полная. Позади оставалась пустота. И воспоминания. Когда она замерла на пороге, старый кукольник, следивший за ней, произнес всего одну короткую фразу:

– Йехова Элохим Мет.

Земля поехала под ногами, когда я в очередной раз налег на лопату. Зашевелилась, будто живая, задрожала, как заведенный трактор. Музыкальным звоном отозвались стекла в доме. Одно из них лопнуло, усыпав цветочную клумбу крупными осколками. Истерично завопила сигнализация «тойоты», и вороны, снявшиеся с деревьев, поддержали ее громким граем.

Землетрясение!

Пальцы непроизвольно вцепились в черенок лопаты. Волнение почвы продолжалось: заросли малины вдоль забора ходили ходуном, словно кто-то нарочно тряс тонкие колючие ветки, провода на столбах раскачивались из стороны в сторону, покатилось по выложенной плиткой дорожке оцинкованное ведро. С соседского дома грохнулась антенна, съехала по крыше да так и повисла, раскачиваясь на кабеле. Под ногами плясали мелкие комья земли, подпрыгивая, как попкорн на сковороде.

Толчки прекратились так же внезапно, как и начались. Наступила тишина, оглашаемая лишь птичьими криками да ревом сигнализаций – возмущенные колебаниями автомобили протестовали во всем поселке. Я посмотрел вверх – туда, где дачные участки, карабкавшиеся к вершине горы, исчезали за ее гребнем. На некоторых из них стояли хозяева, выбежавшие из домов либо застигнутые качкой во время работы. Многие воспользовались хорошей погодой, чтобы подготовить землю к посадке…

Стянув перчатку, я сунул руку в карман и нащупал брелок сигнализации. Подмигнув фарами, «тойота» умиротворенно бибикнула и затихла. Я грустно глянул на разбитое окно – самое большое в доме, замучаешься стекло везти из города, – а потом внимание привлекло нечто странное, случившееся со свежевскопанным полем. Оставив лопату, я двинулся вдоль дорожки, пытаясь понять, что же произошло.

Почти три сотки земли, выделенной под грядки – те самые, что я вскапывал с раннего утра, – поехали, будто узоры на леденце. Ровные рядки жирной черной почвы, оставленные лопатой, завалились, образуя большую спираль, сходящуюся к центру участка. Земляные валуны, выброшенные к краям, очерчивали почти что правильный круг.

Что за чертовщина?

Я сделал несколько шагов и только после этого понял, что двигаюсь под уклон. Центр спирали слегка просел, и сейчас мелкие камушки продолжали ссыпаться к нему, как в воронке. Сравнение, пришедшее в голову, поразило точностью. Спираль – неподходящие словечко, а вот воронка…

И эта воронка отчетливо вибрировала.

Я опустился на корточки и приложил ладони к взрыхленной почве. Что-то происходило внизу, будто внутри горы двигался поезд. Гора словно набиралась сил, чтобы стряхнуть с себя налипшие за долгие года домики и наконец вздохнуть свободно…

Мощнейший удар сотряс землю, швырнув меня в грязь. Вновь сработала сигнализация, но я едва услышал ее – прямо передо мной разверзалась яма, в которую сыпалась, сыпалась тяжелая мокрая глина… почва быстро проседала, поехали вниз куски брусчатки с дорожки, покатилось, подпрыгивая, ведро. Лопата, воткнутая у самого края воронки, накренилась вниз и упала. Тяжелые земляные камни скатывались ко дну, увлекая за собой целые потоки чернозема, один из которых потащил меня вниз.

Растопырив руки, я вцепился пальцами в твердую глину, силясь остановить падение, и наконец мне это удалось. Я замер, балансируя на наклонном участке ужасно нестабильной почвы, готовой в любой момент поехать вниз. Толчки продолжались: с громким треском перевалился через край воронки мой сарай, оставляющий за собой след из рассыпавшихся садовых инструментов. С другой стороны упал забор, подмяв голые малиновые кусты. Где-то разбилось стекло, что-то грохнуло с глухим, как из бочки, звуком, и мир снова замер, словно балансируя на грани пропасти.

Сигнализация надрывалась где-то над головой. Подняв взгляд, я с тупым ужасом уставился на бампер «тойоты», торчащий над краем ямы. Еще немного – и меня раздавил бы собственный автомобиль. Рука машинально нащупала в кармане брелок, когда протяжный женский вопль хлестанул по ушам, легко пробивая звуки сирены, – и неподдельный ужас, сочащийся из него, мгновенно выморозил внутренности. Я застыл, не в силах пошевелиться. Что там происходит?

– Помогите! Нет! Неееет!

Голос перешел в один сплошной крик, оборвавшийся на высокой ноте, будто за ним захлопнулась дверь. Ветер донес другой вопль с самого края поселка – мужской фальцет без конца повторял: «твою мать! твою мать! твою мать!» – после чего пропал, захлебнувшись протяжным призывом о помощи.

Стаи птиц, кружащие в небе, не умолкали ни на секунду.

На дне, провалившемся не ниже чем на десяток метров, продолжалось движение. С громким треском развалились остатки сарая, скатившиеся до самого низа, и сквозь россыпь лопат и тяпок толчками пробивался земляной нарост, похожий на диковинное гигантское яйцо. Комья грязи отваливались со всех сторон, покрывая слоем земли старые доски, а потом нарост раскрылся, осыпав воронку глиняными снарядами, и тогда я увидел, что именно прокладывало себе путь наружу.

Никогда в жизни я не кричал так громко.

Гигантский жучина ворочался на дне воронки, неуклюже раздвигая части сарая и комья земли короткими передними лапами, оканчивающимися шпорами. Огромную бугристую морду, похожую на астероид, венчали чудовищные жвалы, каждое не меньше полутора метров длиной, и целая россыпь маленьких круглых глаз тянулась по всей окружности отвратительной головы. Длинные белесые усики, торчащие на затылке, безостановочно шевелились, ощупывая пространство вокруг. Выбирающемуся из-под земли монстру подвернулся толстый брус, ранее поддерживающий заднюю стену сарая, и жвалы одним движением перекусили его пополам. Черные глазки дружно моргнули, смахивая полетевшую щепу, и уставились на меня.

Что-то теплое потекло по штанине.

Я непроизвольно подался назад, и предательская почва тут же поехала вниз, увлекая меня за собой, прямо к ужасу, угнездившемуся на дне. Пальцы пронзило болью, но я продолжал цепляться за склон, замедляя падение, и на середине спуска остановился, растопырив руки и ноги в стороны. Сердце бешено колотилось о ребра, и казалось, что его тяжелые удары вот-вот вызовут новый сдвиг, и тогда…

Монстр внизу продолжал смотреть на меня, не делая попыток податься навстречу. Из земли торчала уродливая голова размером с молодого бычка и верхняя часть туловища с четырьмя многосуставчатыми конечностями. Передние, более короткие, лениво месили землю перед чудовищной мордой. Задние – мощные, едва ли не трехметровые, жучина распластал по склонам воронки, утверждаясь в яме. И черт его знает что еще оставалось скрыто в земляной толще…

Он ждет, понял я, и от этой мысли мороз продрал по коже. Ждет, пока я начну выбираться и непременно потеряю опору… знает, что добыче некуда деться, и потому не спешит.

– Помогите!

Крик получился слабым и отчаянным. Сигнализация давно смолкла, но вороны продолжали каркать, заглушая чьи-то вопли, доносящиеся издали.

Выпуклые, ничего не выражающие глаза продолжали бездумно смотреть на меня. Гигантский жук замер, в неподвижности своей похожий на механическую куклу. Я лежал, вжавшись в холодный склон, и боролся с накатывающей дрожью. От пережитого ужаса руки стали слабыми и едва слушались, будто их набили ватой. Не дыша, я переставил правую ногу на пару сантиметров повыше, повозил в грязи сапогом, отыскивая опору для каблука. Выпрямил ногу, проталкивая себя вверх, еле заметно, чуть-чуть…

Струйка земли посыпалась вниз. Мышцы напряглись, готовые на отчаянный рывок, если осыпающийся склон подведет, но ничего не произошло – лишь пара земляных комков скатилась к угнездившемуся на дне чудовищу. Я судорожно вдохнул.

Если действовать осмотрительно, у меня получится. Левая нога нащупала твердый корешок, торчащий из земли, будто стремя, и это позволило выиграть у склона еще несколько сантиметров. Я поднял взгляд наверх. До радиаторной решетки «тойоты», замершей у края обрыва, оставалось не больше пары метров. В середине этого отрезка лежала лопата. Если добраться туда, я смогу втыкать ее в землю, как ледоруб…

Спина совершенно одеревенела от холодной почвы. Я загребал руками, как ребенок, решивший изобразить фигуру ангела, и постепенно склон уступал. Чудовище внизу беспокойно зашевелилось. Скосив глаза, я готов был увидеть, как оно выбирается из своей норы, однако жук и не думал этого делать. Выпростав вперед непропорционально короткие передние лапки, он быстро-быстро перебирал ими, загребая под себя землю.

Через секунду я с ужасом понял, чего он добивается: подкопанная земля на склоне лавиной хлынула вниз, увлекая за собой все, что оказалось на стенах воронки. Перевернувшись на живот, я изо всех сил всадил носки сапог в неподатливую почву, цепляясь пальцами за комья глины, но земляной пласт подо мной тяжело сдвинулся с места и медленно заскользил вниз.

– Нет! Нет!!!

Я отчаянно загребал руками, ища ускользающую опору, однако все было тщетно – яма быстро осыпалась, утаскивая меня на дно. Мимо проскользнула лопата, и в последний момент мне удалось поймать ее за черенок. Широко размахнувшись, я вогнал ее в склон до половины штыка. Громко щелкнуло совсем рядом; я завопил от ужаса, когда ноги коснулось что-то холодное…

Большая часть склона сильно просела, прикопав чудовищное насекомое, однако отвратительная башка продолжала торчать из земли, сверкая тупыми глазками. Жвалы, напоминающие гигантскую клешню, щелкали в каком-то метре, силясь добраться до моих ног. Один из щупов, вытянувшись, исследовал сапог. Содрогнувшись, я пнул его, едва не скатившись ниже. Земля приподнялась, когда чудовище подалось вперед, стремясь цапнуть меня за ногу. Вблизи оно было еще отвратительнее – уродливое, просто невообразимо чужое, как поверхность далекой планеты. Я видел свое отражение в каждом из черных глаз, хаотично разбросанных по бугристой морде.

Щуп снова обвился вокруг лодыжки. Я подтянулся, цепляясь за черенок лопаты, отползая подальше от мерзкой твари, и щуп разжался, отпуская ногу. Земляное крошево под шевелящимися жвалами вскипело вновь, вскапывая основание склона. Орудуя лопатой, словно веслом, я вскарабкался на метр вверх, из последних сил вгрызаясь в съезжающий грунт. Мышцы рук едва не свело судорогой, когда лопата в последний раз воткнулась в склон, и с пугающей опустошенностью пришла мысль о том, что усилия напрасны. Чудовище просто играло со мной, как кот с мышью. До края ямы было не больше пяти метров, но мне не позволят их преодолеть.

Безмозглая, мерзкая тварь!

Неожиданно для самого себя я повернулся к жуку и завопил, глядя в безразличные глаза:

– Хочешь сожрать меня? Хер тебе! Хер тебе! Это я тебя сожру, падла! Выкопаю оттуда и сожру! Под пивко отлично пойдет, мразь!

Рука нащупала крупный булыжник, облепленный глиной. Размахнувшись, я изо всех сил засадил им по жучиной морде. Тварь издала скрежещущий звук, похожий на крик боли. Один из многочисленных глаз лопнул, и опустевшая глазница засочилась густой белой жидкостью.

– Получил?! Вот так-то, сучка! – завопил я, шаря вокруг в поисках новых снарядов. Под руку подвернулся камушек размером с яйцо. – На, жри!

Еще один глаз взорвался отвратительной жижей.

– Нравится тебе?! Нравится…

Издав протяжный свист, поднявший пыль до края воронки, тварь рывком дернулась ко мне, разбрасывая землю, и эта яростная атака спровоцировала целый обвал. Жвалы щелкнули совсем рядом, левую ногу прострелило болью, но я едва ли это заметил – в потоке грунта и камней, завывая сиреной, на меня скользила полуторатонная «тойота», сброшенная с края воронки последним сотрясением. Я бросился в сторону, суча ногами в земляной лавине, как утопающий. Перед глазами мелькнул щуп, хлестнувший по склону, словно бич, а потом с гулким ударом автомобиль врезался в выбирающегося на поверхность жука, вбивая его обратно в землю.

Мощные многосуставчатые конечности, упирающиеся в края ямы, дернулись несколько раз, разбрасывая повсюду куски глины, а потом бессильно повисли на стенках обвалившейся воронки. Продолжая работать руками и ногами, я вскарабкался до середины склона и только потом позволил себе оглянуться.

Морда чудовищного жука полностью исчезла за покореженным автомобильным корпусом, лишь жуткие жвалы торчали в разные стороны, как мельничные крылья.

И они слабо шевелились.

Я не остался, чтобы выяснять, выжила тварь или нет.

На то, чтобы добраться до поверхности, ушло не больше трех минут. Левая нога кровоточила – ее зацепило жвало, но я сразу забыл о ране, потрясенный увиденным.

Земля, насколько хватало глаз, превратилась в гигантский кусок швейцарского сыра. Поселка больше не существовало – глубокие ямы пронзали склон горы, как язвы. От моего домика осталась лишь задняя стена, все остальное сползло в совершенно циклопическую воронку, такую глубокую, что туда, наверное, можно было поместить десятиэтажный дом. В мешанине обломков домиков и сараев на ее дне ворочалось нечто гигантское – черная туша с яркими оранжевыми пятнами по бокам. Массивные щупальца, каждое толщиной с автомобиль, ползали по стенкам ямы, словно змеи, оставляя за собой блестящие влажные полосы. Я отшатнулся, когда одно из щупалец повернуло в мою сторону, – хотя сомневаюсь, чтобы оно осознавало мое присутствие.

Птицы кружили в воздухе, потерянно крича. Там, где раньше росли деревья, теперь чернели разверзнутые земляные рты.

Соседский огород провалился в яму поменьше. Рыхлые склоны сходились книзу почти под отвесным углом, и на самом дне белела человеческая кисть. Неприметная нора возле оторванной конечности выглядела пустой, однако стоило моей тени упасть на нее, как что-то стремительно вырвалось наружу, исчезнув в то же мгновение. Я успел рассмотреть лишь множество волосатых лап. Склон следующей воронки поехал, стоило ступить на край, и я дал себе слово больше не заглядывать внутрь. Если идти осторожно, вполне возможно проскользнуть по кромкам образовавшихся ям, не сыграв в одну из них, и тогда…

Я упорно шагал, стараясь не думать о том, что же будет тогда. Потому что эти мысли пугали сильнее, чем самые жуткие из тварей, которые, несомненно, сидят в каждой из ям. Потому что я видел вдали искореженное железнодорожное полотно, свисающее между гигантских пробоин в земле, как веревочная лестница. Потому что лес на горизонте исчез, сменившись вскопанной черной долиной.

Потому что ни секунды не верил, что твари, прячущиеся в ямах, не сумеют выбраться на поверхность…

– Это, верно, костегложец, красногуб и вурдалак… – негромко, задумчиво сказал Денис, трогая носком сапога треснувшую вдоль кость, зеленоватую от мха. В нескольких шагах, утопая в сухостое, стоял старый деревянный крестик, безымянный, безобидный. Здесь, в дальнем уголке сада, слабо пахло сырой бузиной, прошлогодней травой и сгнившими за зиму яблоками. Стояла тишина, и голос Дениса канул в нее, не оставив следа.

В детстве Денис этих где-то услышанных строчек не понимал. Тогда ему казалось, что это три парня. Причем костегложец и красногуб представлялись относительно безобидными – ну, кости дело такое, их же необязательно выгрызать из живого тела; красные губы скорее защитная окраска, как у насекомых, которые хотят казаться опасными; а вот вурдалак, таящийся в тени, как бы третий лишний, казался маленькому Денису самым угрожающим. Жадное, урчащее слово как нельзя лучше подходило темной, сутулой славянской нечисти.

Чего вообще ему вспомнился этот стишок, Денис мог сказать абсолютно определенно: пока он ехал сюда, в Мужики, на автобусе – во имя всех богов, он не ожидал, что это будет оранжевый «пазик», и заходил в салон словно в дверь в детство, – всю долгую, тряскую дорогу играл шансон. И среди прочего попалась песенка про Ольгу, тайного агента в уголрозыске. Больше всего Денису запомнился припев: «Подошел паренек симпатичный, парень в кепке и зуб золотой».

И вот тут ему тоже подумалось, что это разные люди. Симпатичный паренек, парень в кепке, ну и зуб золотой. Кто это такой – Денис не знал. Представлялось ему что-то вроде ходячего языческого идолища, а там кто знает. Денис не заморачивался, глядел в окно (выдерни шнур, выдави стекло) на лохматые апрельские лесополосы, размокшие поля с пеньками кукурузы и улыбался. В автобусах он все-таки ездил нечасто, и даже шансон не напрягал, а скорее веселил. А идолище он запомнил, чтоб потом зарисовать. В этот проект не пойдет, а потом, может, и сгодится.

Собственно, эти три персонажа маячили где-то сбоку сознания – мотив-то оказался клейкий, – а за ними, сразу, как Денис увидел крестик и кость, мигом появилась и другая троица. Уж чего-чего, а всякую нелюдь придумывать Денис был мастер. Рисовал он тоже неплохо и несколько лет назад попробовал работать концепт-артистом, да так и остался в игровой отрасли.

Денис улыбнулся своим детским воспоминаниям. У него вообще было хорошее настроение. А теперь, когда Ульяна уехала, так и вовсе. Благословенное деревенское безлюдье приняло его с головой.

Жил он в столице, но человеческое общество не любил и прекрасно чувствовал себя в одиночестве. А в полной изоляции работал в разы лучше. И когда шеф сказал, что требуется прыгнуть выше головы – игруха намечалась крупная, на горизонте маячил большой тираж у матерого издателя, – Денис решил вообще забраться в деревню, благо случай сам подвернулся. Чтоб ни Интернета, ни телефона, ни друзей, ни подруг. Только ноут и планшет. И простой физический труд в качестве разминки.

Нет, пахать да сеять Денис не намеревался, крыть крышу и валить лес – тоже. Вода-дрова-жратва, да и все. Как раз для баланса.

Он постоял в саду, глядя на голые, с крупными почками, ветви старых яблонь, на стволы, покрытые седым и желтым лишайником; недокошенную по осени траву, на пару воронов, кружащих над полем. Иногда они роняли железно-хрустальные возгласы, лениво нарезая спирали. Хорошо. Умиротворение наполняло его, вместе с тем как легкие наполнял чистый прохладный воздух, а голову – тишина.

…С автобуса Денис слез час назад, ровно в середине села. Больше никто в Мужиках не сошел, хотя Денис был уверен, что это конечная. Но автобус поехал дальше. В нем оставались какая-то потерянная некрасивая студентка и алкашистый дедок.

Ульяна уже встречала его, стоя на обочине. Денис, с ремнями сумок крест-накрест, словно пулеметчик в лентах, направился к ней.

– Привет, – сказал он, оглядывая Ульяну. Та уже собралась, была в городской одежде – светлой куртке, в голубых джинсах, при серьгах. Чуть поправилась, что ли. Но как-то так, к лицу. Крупные черные кудри, серые глаза. Ульяна была старше Дениса лет на десять, но знал он ее давным-давно, еще по прошлой, недолгой после студенчества работе бухгалтером.

Ульяна была настоящим дауншифтером. И отличным специалистом в своем деле. Но два года назад она послала свою аудиторскую контору, переехала в опустевший дедовский дом в захолустные Мужики и, судя по всему, была счастлива. Иногда, по старой памяти, клиенты, высоко ценившие рабочую проницательность и финансовую сговорчивость Ульяны Андреевны, желали видеть аудитором только ее. Тогда она ненадолго покидала свою провинциальную обитель, делала работу, получала гонорар, которого в деревне хватало очень даже надолго, и возвращалась. Денис с ней поддерживал контакты, однажды она останавливалась у него на квартире, пока он катался в отпуск.

С их прошлой встречи прошел, наверное, год.

– Привет, – поздоровалась в ответ Ульяна. – Как добрался?

– Укачать не укачало, но растрясло. Ну и дорожка! Куда он дальше-то поехал? Я думал, у тебя тут край мира.

– Не, километрах в десяти туда, – она махнула рукой наискосок, за дом, куда искривлялась вдали разбитая дорога, – есть еще Дедищево, хутор. Но только я там не была. Ну автобус вернется минут через сорок. Пошли, что ли.

Мужики оказались селом разлогим, привольным. По сторонам от насыпи, где под раздолбанным асфальтом блестела сухим булыжником старая-старая брусчатка, стояли рядами вербы, вязы, черемуха, отделяя от дороги дома. Людей видно не было, но над железными и шиферными крышами кое-где курился дымок – март только ушел и еще оглядывался холодными глазами.

В селе была одна улица, где не набиралось и полусотни домов. Его это устраивало. Он Ульяне – ключи от квартиры, она ему – от дома. На целых две недели. Четырнадцать дней тишины. И нарисованных монстров.

Денис сразу переоделся в затасканную кожанку и приготовился принимать инструкции. Ульяна все показала быстро: три комнаты с высокими для деревенского домика потолками и веранду-кухню, полный холодильник, телевизор с дивидишником; плиту с баллоном и мультиварку; рассказала, где посуда, ведра, куда ходить к колодцу, как топить печь и обращаться с заслонкой, и уйму прочих вещей. Впрочем, подростком Денис подолгу жил у деда в селе и всякое такое, вроде нарубить-затопить, умел неплохо.

Ульяна была деловита и быстра, поглядывала в окна в ожидании автобуса. Потом они вышли в сад.

Там она первым делом показала на чистую эмалированную миску у тыльной стены дровяного навеса.

– Тут зверь какой-то приходит, ты корми его. Я тебя очень прошу, – сказала Ульяна. – Вроде лисы, – добавила она, глядя на густую щетину леса вдалеке поверх старого, увязшего в земле погреба без дверей, оставшегося, может быть, от предыдущей застройки.

– Правда, что ли? – удивился Денис. – Красивый?

– А я его толком и не видела никогда. Ест исправно. Ты в грязную ему не насыпай, сполосни.

– Конечно. А ест-то он что?

– А все. Картошку жареную, хлеб, суп, кости, кашу, все равно. Что себе варишь, плесни и ему. Раз в сутки или два. Ну хотя бы раз. Только не забывай, хорошо?

– Хорошо, – согласился Денис автоматически. Никогда не замечал, чтоб Ульяна так зверье любила, подумал он. Вот и ни кота, ни собаки у нее нету, даже в селе. А впрочем, не его дело. Надо зверюгу покормить – покормим.

– Я щас. – Ульяна быстро сбегала во двор, вынесла несколько ломтей батона, положила в миску. Денис тем временем оглядывал сад. Сад ему нравился, только погреб этот мешал. Ульяна им не пользовалась, основной был во дворе.

– Ну, как приготовишь себе чего, поделишься, ага?

– Конечно, – ответил Денис. Ему стало интересно подкараулить лису и глянуть на нее.

Перед самым отъездом Ульяна присела на дорожку на лавочке.

– Если надо будет позвонить – выйдешь за ту окраину, на пригорок. Ты его видел, когда мимо ехал. Там берет хорошо, а тут, во дворе, – почти никогда.

– Оно и к лучшему, – усмехнулся Денис.

Подошел мужичок в пиджачке под курткой, в кепке и начищенных сапогах. Ульяна познакомила. Мужичок назвался Евсеем, Ульяна звала его дядя Еся.

Дяде Есе было за шестьдесят; он оказался ненавязчивым, но словоохотливым и с Ульяной водил дружбу, поскольку жил по соседству, через дом. Жена, как Денис понял, умерла два года назад, а поговорить с живой душой была охота.

Они с Ульяной покурили, Денис отказался – он пытался бросить.

Потом появился «пазик», дополз до них, покачиваясь в особо крупных рытвинах.

– Ну не закрывай погреб во дворе, пусть проветривается и просыхает; и про лису помни. Газ и керосин во времянке, вдруг чего. Вроде все, – скороговоркой напомнила Ульяна. – Пора мне.

Ульяна зашла в пустой салон, Денис занес сумку, еще раз напомнил, как доехать от вокзала, попрощался.

Потом они с дядей Есей помахали руками вслед автобусу, поговорили минут пять, пожали друг другу руки и разошлись.

…И вот теперь Денис, проводив Ульяну, бродил по саду, который она почти не успела ему показать. Собственно, он прошел его весь, от старого заброшенного погреба между старых яблонь до густого малинника под старыми грушами на другом краю. И теперь стоял в самом дальнем уголке, за которым начинался неглубокий яр, потом луг, а в километре – и лес.

Смотреть, кроме могилки да кости, было не на что, к тому же Денис уже и замерз. А потому повернулся и пошел во двор.

По пути он увидел, что миска пуста.

Он даже огляделся. Надо же, когда она прибегала-то?

А может, Ульяна просто путает лису с бродячей собакой? Кто ее знает? Вряд ли. Но батон кто-то съел.

Закрыв за собой заднюю калитку и опустив на всякий случай крючок, Денис вышел на середину двора и огляделся. Двор как двор, в меру облезлый голубой забор, добрые две трети которого составляли ворота, не открывавшиеся тысячу лет; крепкая калитка, дюралевая рукоятка с пластиной-сердечком да крашенный суриком засов. Денис подошел и задвинул его. Оглядел дом и постройки довольным взглядом пусть временного, но хозяина.

Мокрая, приятно и просторно пахнущая железом крыша, узкие бурые лодочки прошлогодних листьев в водостоке, оцинкованный бак под водосточной трубой на углу крылечка; сарай, обвалившийся до дранки, под зеленым моховым шифером. Дрова под навесом, потом погреб, который Ульяна велела не закрывать, и впритык к нему – сарайчик-времянка. Кирпичный, с парой окошек. Между ним и домом как раз оставалась калитка в сад и небольшой пролет забора.

Денис пошел под навес рубить дрова.

Это была просто какая-то райская благодать – в тишине и полном одиночестве, без свидетелей и советчиков, заниматься, не думая ни о чем, простой физической работой. Запах дерева. Поставить полено, поправить. Удар. Поставить. Удар. Поставить. Удар. Неповторимый звук. Запах дерева. Расколотые чурки, поблескивая сколами, летят на засыпанный тырсой и щепками пол. Хорошо.

После каждого десятка поленьев Денис отвлекался, чтобы сложить небольшую поленницу. Он работал так, пока не взмок, а в голове не нарисовался концепт очередного парня. У него были топоры вместо рук, а еще один, развалив череп пополам, торчал в грудине. Надо было продумать образ так, чтобы обух под углом походил на угрюмую, хищную голову, но рисовать картинку пока было рано – нужно потаскать образ в голове еще какое-то время.

Денис сложил все дрова, наколол лучины, вогнал топор в розовую ясеневую плаху. Пока набирал корзину дров, придумал еще штрих парню-лесорубу: надпись New Orlains на спине. Ну чтоб отсылала к тому маньяку, Дровосеку из Нового Орлеана, подумал Денис, волоча увесистую корзину дубовых поленьев и напевая:

Ему было плевать на неточность цитаты.

Настроение было отличным.

Ульяна вышла из оранжевого, как новогодний мандарин, но грязного «паза» на вокзале райцентра. Восхитительно пахло бензином. Теперь, вдалеке от Мужиков, она могла расслабиться. Хоть на пару недель. Денис уж точно не сможет ничего запороть. Кормить лису… кормить лису. Эвфемизм прямо какой-то. Ульяна, ты что тут лису мне кормишь? А ну не корми мою лису! Это наша лиса, и мы ее кормим.

Мотнув головой, Ульяна перешагнула лужу и пошла покупать билеты. В столицу, в столицу, подальше отсюда.

Сизые заросли и хмурые крыши Мужиков давно растворились за горизонтом, истаяли в невозвратной дали прошедшего времени. Нет, она вернется, и довольно скоро, но… не сейчас. Сейчас в ее реальности Мужиков не существовало.

Ульяна улыбалась.

Денис втащил дрова, растопил печь. Справился довольно быстро.

Закончив, он вышел на улицу – глянуть, как поднимается дым. Тот шел криво, стекал по крыше, почти нырял в палисадник, выравнивался и подбитым серым призраком уплывал на улицу.

Денис помедитировал на дым, думая о своем, и услышал сзади шорох. Прямо во дворе.

Он обернулся моментально, успев даже представить себе лису.

Но увидел просто какую-то кошку, раскрашенную как попало, рыжим ворсом по черному с белым, словно ее общипали и изваляли в перьях.

Она подошла к Денису и требовательно заорала.

– Тебе чего? Я сам голодный, – сказал Денис кошке. – Могу семечек насыпать, но ты не будешь.

Кошка снова заорала, подходя ближе.

– Рожна, моя деточка, жареного, – сказал Денис. – Лисица все съела.

Кошка остановилась, посмотрела на него виноградно-зелеными глазами. Злыми, чуть раскосыми, с белой пленкой по углам. Кошка была толстая. Не беременная, просто толстая, даже хвост был толстый. Уши, слишком розовые, казались воспаленными. Но голодающей она не выглядела, несмотря на грязную шерсть.

За ухом Денис с отвращением увидел огромного серого клеща.

Кошку стало жалко.

– Иди сюда, кис-кис.

Денис присел и протянул руку. Давно ему приходилось это делать, но…

Кошка подошла понюхать пальцы. Денис цапнул ее за шкирку, второй рукой ухватил мерзкое членистоногое тело, повернул и выдернул.

Кошка мякнула, взвилась, полоснула пятерней по тыльной стороне ладони и рванула в сторону сада.

Денис зашипел, но к руке не притронулся. В пальцах шевелился отвратительно мягкий, теплый, как нарыв, полный кошачьей крови негуманоид.

– Ну и дура, – сказал Денис вслед убежавшей кошке, которая делась невесть куда – видно, перемахнула через забор, не в погреб же спряталась, – и огляделся.

Положил клеща на бетонную ступеньку времянки и, чувствуя себя капралом Рико, схватил из-под кособокой лавки кирпич и припечатал клеща к бетону, накрыв так, чтоб кровь не брызнула.

Когда он поднял орудие казни, то клещ с разорванным пузом пытался куда-то идти.

Денис растер его углом кирпича.

– Самый умный, что ли? – спросил он у кроваво-оранжевого пятна. Потом затер все капли, отряхнул руку, сунул кирпич под лавку и пошел к умывальнику, роняя собственную кровь с набухших царапин.

Руки мыл долго, шипел, морщился, оттирая пальцы едким простым мылом. Вроде как если мылить руки полминуты, то они становятся хирургически чистыми? М-дя.

Ну ладно, кровь из клеща на него не попала. Остается надеяться, что кошка была здорова. А лишай, подкожный или ушной клещ передаются через когти, подумал Денис рассеянно…

Он пошел в дом, забыв о пустой лисьей миске.

Ульяна уже сидела в старой коричневой «сетре», уже ждала нетерпеливо, когда докурит и дотрындит с крашеной билетершей коренастый водила, когда вдруг у нее закружилась голова. Как будто сиденье выдернули из-под тела. Буквально на две секунды, но…

Ульяна выпрямилась в кресле. Что такое, укачало ее в «пазике», что ли?

Хотя, может быть, просто не мешало поесть. В Мужиках она привыкла есть часто, даже полнеть начала.

Попробуй там не привыкни.

Выйти купить что-нибудь, что ли? Банан, например?

Но головокружение уже прошло, а тут и водила бросил бычок, торопливо махнул рукой и заскочил в кабину, хлопнув дверцей. Война войной, сигарета и билетерша дело такое, а тронулся старый автобус точно по расписанию.

Ульяна откинулась на спинку. Ей снова было хорошо.

Денис забинтовал руку как полагалось, чистым бинтом, залив раны йодом. Толстая кошка распахала ему тыльную сторону ладони, как хороший сибирский леопардовый кот. Тот, котята от которого не приручаются и уходят в лес. Хорошо, вены не вскрыла, подумал Денис, рассматривая масштабы повреждений. Ладно хоть левая, та, которой он держал фурию за шкварник, уж нажимать альт и шифт ее хватит, если что.

Замерз, как собака, пока мыл руки. Печь еще не разгорелась. Денис решил принести воды, выбрал два ведра поудобнее – рука все-таки болела. Дверь во двор запирать не стал, это пришлось бы лезть через забор. Да и Ульяна говорила, что здесь соседи все нормальные. Ну как нормальные – в селе всегда есть кто-нибудь не в себе, это как в многоквартирном доме – хоть один да найдется, а то и больше. Денис вообще не любил неадекватных людей. Да и остальных жаловал только в дозированных количествах.

Тут, в Мужиках, в крайней избе, с обвалившимся фундаментом и рыжим забором, как рассказывала Ульяна, жил местный сумасшедший, Михолай. Он назывался иногда Михаилом, иногда Николаем. Ульяна говорила, что он тихий, никогда не бреется и не стрижется, подкармливает всех зверей, никого не трогает, и только иногда у него случаются приступы. Он боится темноты, любит огонь и пару раз чуть не сжег свой дом, так что соседи, отодвинув в сторону замшелый постулат про мужика, который без грома не перекрестится, откопались от него полуметровой ширины и глубины канавой.

Денис шел по тропинке вдоль каменки, залатанной фиговым истершимся, крупнощебнистым асфальтом. Покрытие было неровное и рябое настолько, что по правой обочине вообще раскатали новую грунтовую дорогу. По такому полигону душу вытрясало вместе с подвеской за несколько километров.

Он думал о том, почему Ульяна, с ее немалыми, по сельским меркам, доходами, не наймет людей пробурить себе скважину и сделать водопровод? Да и вообще, домик крепкий, но ремонт бы ему не помешал. Но в принципе, решил Денис, это не его дело.

Погода стояла сухая, только на горизонте, в стороне райцентра, лохмотьями расползлась легкая дождевая тучка. В кустах орали воробьи.

По дороге встретилась старушка в клетчатом платке, от сочетания цветов которого задумался бы любой шотландский горец. Юбка тоже была такого плана. Денис поздоровался, как положено в селе, и дщерь Мак-Кумала энергично поздоровалась в ответ. Старушка несла корзинку, в которой Денис с удивлением увидел сморчки. Сто лет не встречал.

– Вот грибов набрала к обеду, – расплылась в улыбке старушка. – Ты Ульянин, ага? Поесть-то есть что? Лису покормить?

– А как же, – ответил Денис. Далась вам эта лиса, подумал он. Надо хоть посмотреть на нее.

– Сходи тоже поищи. Только завтра-послезавтра, я, старая, все выгребла. – Старушка довольно, жизнерадостно рассмеялась. – Звать-то тебя как?

– Денис.

– А я Марковна. Или баба Марфа, если что.

– Очень приятно, – вежливо ответил Денис.

– Ну давай, хозяйничай, – старушка весело махнула ему и поспешила дальше.

Денис добрался до колодца и, положив руку на отполированный тысячами ладоней барабан, крутанул рукоятку. Зазвенела цепь, зашуршало дерево, и где-то глубоко-глубоко ведро встретилось с водой.

– Артезианская скважина, блин… – пробормотал Денис, заглядывая в жерло. Ничегошеньки не видно.

Вытащив ведра, Денис понял, что брать второе было ошибкой. Рана на руке разошлась, бинт пропитал кровь. Да что за скотская кошка, подумал Денис. Увижу – водой оболью.

Он взял ведро, закусил губу. Ну зараза. Хоть обратно выливай.

Тут он услышал фырканье лошади, шелест обрезиненных колес и раскатистое «тпрррррууууу!». Обернувшись, увидел дядю Есю. Евсей Петрович, вспомнил Денис и поздоровался.

– Я уж шисят лет Петрович, а Евсея можешь опускать, кто меня тут так кличет?..

Денис неопределенно кивнул.

– Поехали подвезу. Кровищи-то в воду не наронял? Где тебя так?

– Кошка, – смущенно махнул рукой Денис.

– Эх, молодежь! Хе-хе. Кошка-матрешка. – Дядька сморщился в улыбке, поправил пыльную кепку и указал на телегу: – Ставь ведра. Только придерживай. По обочине плааавненько поедем, не боись, не расплескается.

Денис согласился, забрался на телегу.

Конь шел быстро и срывался на бег, черный, ухоженный. Дядя Еся всю короткую дорого что-то болтал.

Денис кивал и помалкивал. Доехали быстро.

– О, и дымок идет… Молодец… Главное – пожрать теперь. Лису Ульянкину покормил?

– Ага, – сказал Денис, ощущая какое-то непонятное, беспокоящее чувство, для которого он не мог найти слов. Лиса представлялась ему теперь девятихвостой обжорой, толстой, с горящими голодом глазами. Что они так все про эту лису?

– Ну, Капрал, притормози… Помалу… Тпрррру, ссссскоттттина!

Половину воды они расплескали, так что Денис ничего не сэкономил, зато руку поберег. Он сгреб ведра с подмокшей соломы и поблагодарил.

– Что-то я гляжу, ты кривыми дровами топишь! – С довольной улыбкой выдав остроту, которой еще питекантропы подкалывали друг дружку в темных прокопченных пещерах, дядька усмехнулся. – Ну не забывай! – Евсей махнул на прощание, ннокнул и покатил дальше.

Поморщившись от боли, Денис поспешил во двор.

Дома уже потеплело, Денис распаковал сумки, переоделся, сменил повязку и только тогда почувствовал, как все-таки ему хочется есть. Надо и правда приготовить что-нибудь. Он пролез по шкафчикам, по своим и Ульяниным запасам. Она велела есть все, иначе пропадет за две недели, и он собирался перед отъездом всякую вкуснятину хозяйке возместить, хоть и придется лишний раз скататься в райцентр.

Он решил нажарить картошки. Хотел было сходить кинуть что-нибудь в миску этой загадочной лисе, но голод пересилил. Потом, подумал Денис, все кошки, лисы, хоть мамонты – потом.

Красный газовый баллон, плитка-таганок, холодильник, лампа в белом стеклянном шаре над столом – что еще надо? Напевая, Денис принялся чистить длинные красные картофелины, крупные все как одна. Чернозем тут, что ли? Надо глянуть.

Он нарезал картошку соломкой, сетуя на отсутствие слайсера; поставил сковороду, налил масла, подождал, пока оно разогреется, бахнул туда картошку и убавил огонь.

Вышел на улицу, посмотреть на небо. Ветер гнал от города влажные тучи, запахло влагой, прошлогодней листвой.

Денис вышел со двора к тыльной стене сарая по небольшому делу. В спину смотрел черный раззявленный погреб. По мнению Дениса, он портил собой весь сад. Ульяна покупала все овощи у односельчан, хороший погреб во дворе у нее был, на кой ей этот? Снести и засыпать. А то как будто в затылок глядит.

И тут Денис вдруг похолодел.

Спину будто окатили водой со льдом, и этот внезапный айс бакет челлендж приморозил его к месту и едва не отправил в обморок.

В ранних сумерках, через два мутных стекла времянки, ему показалось, что по двору кто-то прошел.

Высокая темная тень. С руками.

Человек.

Денис влетел во двор, запоздало сообразив, что видел-то он краем глаза, а за спиной у него, за погребом, отражаясь в окне, росла старая яблоня. Это могло быть отражение ветки на ветру.

Потому что не было никого во дворе, а вбежал он быстро.

Денис распахнул дверь во времянку.

Никого же.

Заглянул за пару газовых баллонов, накрытых старой курткой. Тоже никого.

Он прошел под навес и выдернул из плахи топор. Проверил засов. Закрыл на крючок калитку в сад. Вошел, опасаясь, в дом. Никого. Картошку пора было помешать. Он помыл руки, помешал, взял связку ключей из ящика старого буфета. Вышел, закрыл за собой дом и пролез все сараи. Но нигде не было и следа.

Дровосек избегал все вокруг, подумал Денис. Никого не встретил.

Не нравилась ему эта тень. Высокая и худая. Не очень похожая на человека, если подумать. Но и на отражение тоже не очень похожая, правда?..

Он снова вышел со двора. Млея от предчувствия испуга, вернулся к тыльному окну времянки, посмотрел. Никого. А вот ветка и правда отражается. Пойди пойми.

Миска лисы была пуста и перевернута. Надо покормить же, подумал Денис. Но сначала нужно самому пожрать.

Он вернулся в дом, заперев за собой все, что запиралось. Топор положил у печи, возле дров, включив в столовой свет. Оказалось, что освещается комната только парой люминесцентных ламп, а Денис их терпеть не мог. Ну ладно, не он хозяин.

Картошка чуть было не подгорела, пока он бегал в поисках призраков. Она невероятно вкусно пахла. У Дениса свело желудок, он отбросил все мысли и сосредоточился на готовке. И вскоре вроде бы забыл о недавнем испуге. Вроде бы.

Переворачиваемая картошка шипела, плевалась горячим маслом, протестуя против незавидной доли быть съеденной.

– Не ори, – сказал Денис сковороде. – Я на вершине цепочки. Перефразируя Лема, миллиард раз человек ел картофель. И твой раз, когда картофель будет есть человека, еще не наступил.

Обычно Денис разговаривал с предметами нечасто, только когда переживал. Как сейчас. Пытаясь замаскировать неуютное чувство, поселившееся где-то в животе, как киношный монстр, с тех самых пор, как он увидел движение в стеклах.

– Есть в саду ресторанчик… Мрмрмр.

Денис не мог припомнить, когда последний раз ему так хотелось есть. Вот что значит работа на свежем воздухе.

– …Ольге страшно и грустно одной…

Подошел вурдалак симпатичный…

– Мать твою, что я пою? – выругался Денис и на какое-то время замолчал.

Он посолил картошку – нельзя же ее солить в самом начале, разлезется, как холостяк он это отлично знал, – помешал.

Выглянул во двор из окна веранды. Погреб чернел провалом, казалось, золотой закатный свет совсем не проникал в него. Срывался дождь.

Денис отошел от окна. На погреб смотреть почему-то не хотелось.

Первый раз в жизни Денис сетовал на свое воображение. Он нарисовал достаточно монстров и сам их не боялся.

Но здесь…

В Мужиках…

С этой странной лисой, кошкой, клещом, тенью в окне…

В чужом пустом доме.

Да, побаивался, чего греха таить. Древняя рабочая камуфляжная куртка, оставленная Ульяной на крючке, казалась фигурой. Под столом мешок с картошкой напоминал сидящего на корточках неподвижного человека. Шум старого электросчетчика и потрескивание печки за стеной смахивали в тишине на шепот.

Так, где-то тут, Ульяна говорила, должен быть сушеный укроп…

Денис отодвинул шторочку на полке с жестяными банками. Были тут и еще из-под советского кофе, и классические коробки, красные в белый горошек, и яркая банка из-под какого-то детского питания. Да, на нее Ульяна и показывала.

Банка была повернута, и Денис мог прочитать лишь часть названия:…далакт.

– Вурдалакт, – сказл Денис, снимая жестянку с полки, и тут даже разозлился. Да что такое-то! Медалакт какой-то. Что этот вурдалак к нему привязался!

Денис знал, что надо сделать. Надо поесть.

А, да, и не забыть покормить эту проклятую лису.

Эх, как хорошо было рубить дрова! Пока эта кошка не приперлась. Денис вздохнул.

И вдруг услышал стук в железную заднюю дверь.

Так.

Вытерев руки, он хотел было прихватить топор, но решил, что это уже паранойя какая-то. Поэтому вышел, вооруженный только связкой ключей. Натянул капюшон – ветер усилился и гудел, мощно, как долби сурраунд. Дождь срывался косо, бил в лицо.

Стук повторился. Денис, стараясь ступать шумно, откашлялся и направился к двери. Стучали энергично, так, что хлопья старого сурика сыпались на кирпичи, проложенные под калиткой.

Ульяна вынырнула из своих мыслей с четким желанием поесть.

Да что ж такое? Ульяна не понимала природы голода, ведь она не так давно съела целый бутерброд из сумки. Это оттого, что Денис что-то не то делает? Да не может быть, он аккуратный такой. Никогда никаких сроков не нарушал. Тем более еду в миску она сегодня клала собственноручно.

Или просто она привыкла есть досыта? Неудивительно, там урожайные земли. Обильная вкусная картошка, эталонные домашние яйца, жирное молоко, вкусные свойские куры, тучные здоровые свиньи, море ягод и грибов. В Мужиках все должны быть сыты, там принято, чтоб и цепной пес харчевался не хуже хозяина. Даже комаров не бьют от греха подальше: только гоняют. И за такое уважительное поведение жителям воздается.

Пока никто не голоден, все в порядке.

Может, ее просто ломает? Вот надо покормить… лису… и все. Привыкла, выработался рефлекс?

Никакой лисы в Мужиках Ульяна, кстати, никогда и не видела.

Ну хоть слезай и поезжай обратно, с досадой подумала она. Все думают, что она страсть как любит сидеть в деревне. А ведь ей пришлось бросить все и возвращаться в дом, где она провела молодость, когда дед умер. Она получалась единственной наследной хозяйкой и не могла так просто исчезнуть из Мужиков, пока не продаст дом по закону новому владельцу. Иначе рисковала… Многим.

Но какой дурак из района захочет селиться в Мужиках?.. При ней пока ни одного не нашлось, но она активно прорабатывала этот вопрос, когда бывала в столице. И если повезет, то вернется она не одна, а с покупателем.

Надо было все-таки вложиться, провести водопровод, сделать ремонт, но душа не лежала. Да и не думала она, что все затянется на два года.

Ульяна достала телефон, набрала Дениса.

Не проходит. В настоящее время абонент…

Абонент что? Кормит лису? Рисует чудовищ? Вот уж местечко нашел. Ест? Делает все правильно? Делает все неправильно?

– Дениииис… ну Дениииска… Выйди за окраину, что ли…

Ульяна все набирала и набирала. Абонент все не мог и не мог.

Это, видно, костегложец, звучал собственный голос у Дениса в голове. Костегложец. В саду водится. Иначе зачем кто-то приволок в сад кость? Лиса? Да ну. Она скорее из сада что-нибудь утащит, чем сюда принесет. Конечно, костегложец. У него должна быть длинная морда с хищными зубами под мягкими губами. Чтоб кости глодать было удобно. А потом он делает из них дудочки и играет.

Стук повторился, требовательный и даже злой. Кто-то неразборчиво заворчал за дверью.

Хотя, может, конечно, и красногуб. Бледная такая тварь с впалыми больными глазами и ртами на щеках. С алыми-алыми губами.

А может, и вурдалак. Жарь, Дениска, картошку. Вурдалак – он тебе не костегложец, кожей да костями питаться не будет. Ты поешь, поешь; а потом и он поест.

Шутки шутками, а Денису было не по себе. Кто мог прийти со стороны сада?..

– Кто там? – спросил Денис.

В ответ раздражающе постучали.

– Кто. Там? – раздельно и чувствуя, как злость вытесняет страх, спросил он во второй раз.

– Открывай! Открывай! Быстрее!

Денис аж отшатнулся. Неразборчивый, хрипловато-ворчливый голос принадлежал, судя по всему, пожилому мужику.

– Зачем? – без выражения, но громко спросил Денис, чувствуя тупое раздражение. У него там картошка готова, а он тут базар разводит не пойми с кем и для чего.

– Открывай! Есть хочу!

На секунду Денису стало как-то дурновато, когда он ярко представил себе неестественно огромную лису, лысую, со сморщенной мордой, колотящую в дверь.

Потом понял, что так он просто сойдет с ума, и положил руку на крючок, чтобы открыть.

Все хорошо, сказала себе Ульяна. Солнце зашло. Рядом никто не сидел, людей было немного. Затекли коленки, а вообще поездка ей нравилась. Стая птиц, перетекая и сходясь-расходясь, летала над далеким фиолетовым лесом. Нераспаханная гарь, застывшие косые деревья тонули в опустившихся сумерках. Автобус катил, разминаясь с редкими машинами, и Ульяна для себя решила, что пора успокоиться.

Она расслабилась в кресле и задремала. Ей снился пожар и пепел. Может быть, потому, что в салоне было жарко.

Что-то в ворчании за дверью смутило его настолько, что он убрал руку с крючка.

– Чего надо? – спросил Денис, соображая, как бы поскорее закончить этот странный разговор. Снаружи было холодно и неуютно, крюк, хоть и мощный, не выглядел неприступным.

– Жрать давай!

– Ты, мужик, домом ошибся, – ответил Денис– Иди отсюда.

Еще этого мне не хватало. Или сельский дурачок, или алкаш, подумал он. Лиса это одно дело, а всяких больных я кормить не нанимался.

В дверь грохнуло:

– Жрать!!!

– Да пошел ты на хрен, мужик! – Денис аж дернулся и сорвался на крик.

За дверью зарычало, зашумело, удаляясь, и стихло.

Денис снял крючок и с каменным лицом распахнул калитку.

За дверью было пусто. Он вышел, пооглядывался. Никого.

Почему-то вдруг представилось, что стучавший не ушел из сада, а спустился в старый погреб. И теперь смотрит оттуда, из темноты.

– Данунахрен, – громко сказал Денис, запер дверь и пошел в дом.

Далеко от Мужиков, в автобусе, Ульяна застонала, когда сон перетек в кошмар.

Вернувшись под надежную крышу – в саду было как-то неуютно, честно говоря, – он снял горячую сковороду со стола и отнес в кухню. Достал палку Ульяниной колбасы. Вроде она говорила, что в погребе были соленые огурцы? Истекая слюной, Денис выскочил на веранду, снова обулся, вышел.

Согнулся, заглядывая в погреб, посмотрел вниз, включив свет. Ему почему-то очень не хотелось туда спускаться.

Но он все-таки пересилил себя. Не маленький же. Это просто погреб. Просто кошка. Просто, может, сельский сумасшедший постучал в дверь.

Порисовал один, мрачно подумал Денис. Настроение совсем пропало, денек-то выдался странный.

Под беленым сводом оказалось светлее и просторнее, чем он думал, хотя порядок навести Ульяне не мешало бы. Денис выбрал банку из не очень аккуратных запыленных рядов, оглянулся разок и стал подниматься. Хотелось быстренько взбежать, но Денис нарочно делал ровные неторопливые шаги. Он злился сам на себя.

Снаружи уже достаточно стемнело, но Денис увидел, что дверь в дом приотворена.

А он закрывал ее, когда выходил.

Стало очень, очень жарко, потом холодно. За шиворот словно насыпали льда.

Ветер, наверное. Ну конечно, блин, ветер, в закрытом с четырех сторон дворе, где распахнутую дверь погреба он не потревожил ни на сантиметр, а двери в дом открыл на две ладони.

Да какой ветер? Он едва капюшон шевелит.

Денис поставил банку у крылечка и тихо, медленно вошел.

Да. Дверь из веранды в столовую тоже была прикрыта небрежно.

Денис с шумом втянул воздух. Топор-то оставался в доме. Можно было взять еще какой-нибудь инструмент в сарае или вообще палку в саду; да хоть кирпич, которым он убил клеща; но Денис ощущал, что медлить он не может. Если он сейчас же не узнает, что там в доме такое, кто там и почему, то рискует заполучить нервный срыв. А вот это ему совсем ни к чему. Он не доставит неведомому гостю и вообще этому странному дню такой радости.

Инструмент, главное – инструмент. Если какая-то шваль позарится на его ноут и планшет, Денис чувствовал, что полезет в драку, не раздумывая ни полсекунды.

Он стянул капюшон толстовки – слишком тот закрывал обзор по краям. Осторожно, как киношный сапер, вставил крюк в скобу. Чтобы со спины никто не зашел.

И увидел в углу за дверью кочергу. Обычную, гнутую из арматурины и расклепанную с одной стороны кустарную кочергу с очень удобным кольцом на конце.

Денис взял ее, стараясь не скрипеть кожей куртки, а потом распахнул дверь и вошел в комнату, даже не попытавшись придать лицу злое или решительное выражение. Оно само по себе было таким. Убью скотину, безрассудно подумал Денис, врываясь в залитую холодным дневным светом столовую.

И заледенел. Какой уже раз за день. Пальцы он вообще перестал чувствовать и ноги тоже.

За столом, пожирая его горячую, дымящуюся жареную картошку, откусывая от нераспакованной палки колбасы, сидел тощий, долговязый старик. Он жрал руками.

– Мать твою, дед, что ты делаешь! – рявкнул Денис и со злости, не думая, врезал кочергой по столу. – А ну вон отсюда, блин!

– Жрать, дай жрать! – завопил дед неестественно громко.

Данис шагнул вперед и схватил сковородку за ручку, намереваясь выдрать ее из пальцев мерзкого старика. Не кочергой же его бить.

– Жрать, жрать! – заверещал старик, и Денис заметил какую-то странность, что-то с его пальцами. Но осознать ее не успел. Дед выхватил у него сковороду словно железной рукой, не рассыпав ни одной картошки, и приложился ртом к еде. Он жрал, загребая горячую жирную картошку рукой, и вдруг Денис понял, что не так.

У него было по шесть пальцев. Длинных, узловатых пальцев. Ладони казались громадными. Он глухо урчал и чавкал, уничтожая Денисов ужин. Потом схватил палку колбасы и не глядя сунул в рот, откусив половину за раз. И принялся жевать ее вместе с целлофаном.

Денис отступил. Что-то темное, холодное сжало ему голову, сдавило шею, перебрало ледяными пальцами позвонки, свело нервы в узел, до боли. Ужас. Если это был деревенский сумасшедший, то он был куда более ненормален, чем Денис мог представить.

Он был ненормален еще и физически.

Старик поднял взгляд от сковороды.

Огромные белые глаза почти светились на морщинистом, злом лице. В углах лоснились треугольники пленки. Грязная борода елозила по краю посуды, собирая жир и словно впитывая его; спутанные сальные волосы, седые, липли к вискам, к щекам, обнажая огромные уши. Морда у деда была вытянутая, и расстояние от кряжистого носа до обвислого рта казалось ненормально большим, словно что-то не так было с самим черепом. Чудовищно мохнатые белые брови бросали косые тени на лицо, но глаза все равно казались ярко-белыми, как шары, наполненные светящимся газом. Широченные зрачки сожрали радужку, на дне их поблескивали отсветы. Он был сутул, едва ли не горбат; на лопатках натянулась какая-то несвежая, холщовая прадедовская рубаха. Кожа казалась бескровной – бледная, с черными, словно натертыми землей крупными порами.

Денис попятился. Мужик ощерился, пепельно-серая, будто неживая губа поднялась, открывая крупные, слишком крупные квадратные белые зубы в бурых деснах. Денис отметил, что, даже сидя, мужик казался выше него ростом.

Он страшнее всего, что я нарисовал, подумал Денис. Страшнее всего, что я видел.

– Жрать давай, – сказал мужик низким, громким голосом, как будто он не жрал сейчас за троих. Потом в два рваных собачьих укуса доел остаток колбасы. Рот его был огромен, Денис видел набившийся за щеки непроглоченный картофель. Сальный красный ошметок обертки застрял между нижними зубами.

Покончив с колбасой, он снова склонился к картошке, которой оставалась горсть, и лизнул сковороду липким, серым, как несвежая требуха, языком.

Денис не был уверен, но ему показалось, что после мужик закусил чугунный борт сковородки. Хрустнув окалиной.

Он вылетел из дома, сдернул засов калитки и выскочил на улицу. Пора кого-то из селян позвать, лихорадочно подумал Денис, они лучше знают, что с этим полоумным делать.

Он обнаружил, что все еще держит кочергу, и сунул ее в рукав, чтоб никого не смущать. И пошел по сумеречной улице широкими размашистыми шагами, к дяде Евсею.

Во дворе сильно, зло лаяла собака, но Денис все равно толкнул калитку. Оказалось незаперто.

– Дядя Еся! Дядя…

Собака душилась на цепи, хрипела, орала, пытаясь дотянуться до Дениса. Судя по ее почти бешеной морде, она бы просто перегрызла ему горло, если б не толстая, блестящая стальная цепь. С клыков хлестала слюна. Алюминиевая миска из-под жратвы, заметил Денис, была разгрызена.

Дениса посетила странная, странная мысль. Настолько, что на секунду земля ушла у него из-под ног, а рот, словно у этого сумасшедшего пса, наполнился слюной.

Собака выглядела… Аппетитно. Толстая, лоснящаяся, с такими вкусными кондитерски-бежевыми подпалинами…

«Печь затопим снова, – отстраненно подумал Денис, – и зарежем пса…»

Он мотнул головой, прогоняя наваждение.

Дядя Еся не спешил появляться и выяснять, что за шум, хотя собака могла разбудить, кажется, и дохлого. Вышел куда-то, что ли? Денис глянул на темные окна. Наверное. Вот и калитка потому незаперта.

Взгляд его упал на открытый сарай в торце двора. Там почудилось движение. Денис подошел поближе и заглянул внутрь:

– Евсей Петррффф…

Денис заткнулся. Не замолчал, а именно заткнулся. В сарае на боку лежал конь. Дядя Еся, склонившись, головой утопал где-то в районе конского живота, который он, судя по звукам, ел.

Денис вышатнулся на улицу. Метнулся наискосок через дорогу к коренастому, сильно лохматому мелкому мужичку, но запнулся. Мужичок шел вдоль улицы и что-то бормотал, активно жестикулируя.

Людей на улице стало больше. Нужно было бежать к кому-то, просить помощи, но что-то Дениса настораживало, какой-то еще слой странности, деталь, которая давила на голову почти физически.

Понял он быстро.

Почти все село было погружено в полумрак. Опустились сумерки, но никто не спешил зажигать свет; люди, похожие издалека на тени, выходили из темноты дворов в темноту улицы. Во всем селе горела только пара-тройка окошек, ну и слабо отсвечивали бледным ртутным светом окна его, вернее, Ульяниного дома.

Он стал отступать к дому. Там его, видимо, ничего хорошего не ждало, но куда-то ведь надо было отступать. Говорить с людьми ему что-то резко расхотелось.

И тут увидел знакомую фигуру. По обочине, по его стороне, навстречу шла Марковна, сжимая что-то в руке. Денис двинулся было к ней, но, разглядев ее в сумерках получше, пожалел об этом.

В кармане передника старухи, не таясь, лежал нож, судя по размерам, перекованный из старого штыка.

То, что она держала в руке, здорово напоминало собачью ногу.

– Мак… мак… Марффффа Марковна…

– Что, соколик?

Денис сглотнул, вдохнул, выдохнул. Кому-то же он должен это сказать.

– У меня в доме сидит этот, как его, Никоил… Михолай и жрет картошку…

– Ды как же, вить вон он, Михолай-то, – старуха махнула рукой в сторону лохматого мужичка с куцей бороденкой, того, что разговаривал сам с собой. Сейчас он стоял на противоположной стороне улицы и молча смотрел прямо на них.

– А кто тогда?..

– Мужик. Осерчал он на тебя, Дениска, видишь, как получилось.

– А дядя Еся… Ест… ест… – Он не смог закончить, язык почти не слушался.

– Конечно, ест. И я ем. Видишь, Шарика пришлось оприходовать. А ведь он у меня десятый год, сердешный. Такой был чудной в детстве, беленький, вокруг глазика черненькое, хвостик торчит…

Старушка жизнерадостно засмеялась и облизнула кость седой собачьей ноги.

– Чттт…

– Ну ты, милок, сам виноват. Ты что сделал-то? Миску не насыпал, что ли?

– Насыпал, – сказал Денис, медленно отступая. Немного соврал, насыпала-то еще Ульяна, но… Он опустил руку по шву и медленно стравливал кочергу, ожидая, когда она удобно уляжется в ладони.

– Так чего ж Мужик на тебя взъелся?

– Какой… Кто он? Кто вы все вообще?

Они кормят эту хрень, подумал Денис. Никакую не лису, а этого жуткого деда, который выходит из погреба.

– Мы, милок, люди простые. Живем себе тут. Земля родит, голода не знаем, едим досыта, скотинку кормим. А прежде всего Мужика. Такое нам испытание за грехи. – Старушка с картинной скорбью покачала головой и тут же, улыбаясь как ни в чем не бывало, продолжила: – Тут, милок, нельзя никому в угощении отказывать. Любой твари, какая еды попросит. Ибо смертный голод пожрет.

– А я кошку не покормил. Клеща ей доставал, а она убежала, – сказал Денис скорее самому себе, начиная понимать.

– Дак ты, милок, еще и клеща обеда лишил? И кошку не уважил. И Мужику, видать, забыл второй раз насыпать, когда он за кошку обиделся? Небось еще и из дому хотел выгнать, боевой? – Старуха перестала улыбаться, погрустнела. – Это его деревня, а мы тут все так, сорная трава, хоть и ногами в землю вросли.

– И что здесь теперь творится?..

– А сейчас, Дениска, кажный человек в селе должен пожрать первую встречную животину. Не знаю как тебя, заставит-то Мужик или нет, ты ж не хозяин. Хотя целый день с домом и управлялся… Тем более что Ульянка далеко… – Марковна оценивающе сощурилась. – Может и заставит. Ты уж ему не противься, сердешный. Хуже будет. Тогда уж и человечиной не побрезгуешь.

Хрена, подумал Денис. Хуже, чем тут у вас сейчас, уже не бывает.

Краем глаза он увидел, как Михолай медленно подходит все ближе.

– А потом?..

– Потом мы тебя изловим и Мужику на ужин отдадим. Да и заживем дальше. – Старуха ни быстро ни медленно достала из кармана окровавленный длинный нож. Денис отчетливо расслышал короткий треск отлипающей ткани.

В темноте кровь казалась черной.

Ульяну накрыло, резко, когда «сетра» притормаживала у сонного вокзала в каком-то поселке. Шины шуршали по лужам, и звук вдруг замедлился и расширился, выплыл из темноты, а приветственный гудок встречной маршрутки сделался глубоким, задумчивым ревом. Сиденье провалилось в ледяные бездны, голод захлестнул, влился в изумленно открывшийся рот, тяжелой льдистой водой проскользнул в желудок. Вселенский, космический голод.

Что-то Дениска налажал, подумала она. Что-то сделал не так. Нужно бежать обратно.

Автобус остановился, зашипели двери, загомонили сонные люди. Шатаясь, как космонавт после перегрузок, Ульяна выдернула себя из кресла, никого не пропуская, вывалилась в проход, проигнорировала недовольное «Девушка!», сгребла черную сумку с полки, чуть не заехала кому-то по голове, нимало этим не озаботилась и поспешила к выходу.

Выскочила в лужу и метнулась на стоянку в поисках такси. Дико, дико хотелось жрать. Все-таки она прожила там достаточно долго, и, пусть дом был не совсем ее, она попадала под действие силы, обитавшей в проклятом селе. Ей еще повезло, за это время она ничего такого даже и не видела. Ну почти.

Что ж там можно было напутать? Корми себе Мужика и корми. Все равно не углядишь, когда он приходит. Почувствовал голод – поешь и в миску насыпь, и никогда не закрывай погреб, чтоб он мог обойти подворья.

Она делала это два года, у нее выбора не было. Куда деваться, если дед – прямой потомок тех несчастных, которым Мужик сел на шею? Они сами были виноваты, из-за них, тех неведомых предков, триста лет назад каким-то другим людям, которые не стали ничьими предками, пришлось есть трупы собственных умерших детей, чтобы выжить. Дед никогда толком не рассказывал эту историю, и она рассыпалась на лоскуты, но в деревне каждый знал, на запах какого греха из дремучей темноты явился Мужик. И каждый знал, что надо делать, хотя Мужика уже полсотни лет никто не видел воочию.

Ну почти.

Но что-то пошло не так. Денис проигнорировал какой-то сигнал, лишил кого-то пищи или, может даже, оскорбил Мужика. Господи, Денис, я же уже не успею, подумала Ульяна, озираясь в поисках круглосуточного магазина – дико хотелось жрать. Жрать, и больше ничего.

Ее чуть отрезвил оклик:

– Девушка, вас подвезти?

Ульяна сглотнула слюну:

– Да. Но далеко.

– Ну вы платите, я еду, разница-то какая? Так куда?

Водила темной, поблескивающей зеленоватой искрой «десятки» указал на вымытую дождем машину.

Дрожали фонари в лужах, дул апрельский ветер, шумели на свободе редкие машины. В голове чуть прояснилось.

– Поедем в Мммм… – Ульяна замялась, передала сумку, посмотрела, как ее ставят в багажник. Подумала: – В столицу. И быстро. Плачу пятьсот рублей за каждые десять кэмэче сверх сотни.

Водила присвистнул.

Ведь чуть не сказала «В Мужики», подумала Ульяна. Прости, Дениска, прости крысу, бегущую с корабля. С корабля, где крыса и капитан – одно и то же лицо.

Ульяна надеялась только на расстояние, но и оно бы не спасло, если б Денис не стал в какой-то мере хозяином дома, хоть и на день.

Господи, скорее залезть в машину. Пристегнусь ремнем, закрою двери, зажмурю глаза, и… Может, и успеем. Может, и Денису не со всей мочи перепадет, раз они оба хозяева, оба под ударом.

Ульяна залезла на сиденье.

– Быстро ночью умеете ездить?

– Умею, – просто ответил мужик и завел движок. Не мялся, не включал музычку, не шарил по бардачку. Двигатель заурчал сразу, и они, сдав назад, выехали со стоянки, лихо подрезали «Газель» и выкатили на трассу.

– А теперь жми, – захлебываясь голодной слюной, сказала Ульяна.

Он нажал.

Денис отступал ко двору, зажимаемый в кольцо. Нож старухи он отбил ударом кочерги, ею же ударил деревенского сумасшедшего, попал в плечо. Тот пошатнулся, и Денис, заскочив сбоку, толкнул его на старуху.

Но остальные люди уже шли к ним со всех сторон, а когда он повалил Марфу и Михолая – они побежали.

Их было много.

Все население деревни.

Что ж такое, думал Денис. Что ж у них тут такое? Как они умудряются с этим жить?

Он вбежал во двор, задвинул засов. Бегом метнулся по прямой. К тому моменту, как он распахнул двери во времянку, в край забора уже вцепилась пара чьих-то рук. И тут же – еще одна пара. Он моментально закрыл дверь на крючок, подкатил к ней газовые баллоны.

Открутил вентиль одного, сжимая скользкий металл через рукав.

Второй баллон, судя по весу, полупустой, наклонил, опер об стену над ящиком с ветошью. Плеснул туда керосину, под град ударов в хлипкие двери пошарил лихорадочно по карманам, нашел спички.

Разлетелось окошко, заплясала на петлях срываемая дверь. У него оставались мгновения. Он бросил спичку на мокрые тряпки. Полыхнуло знатно, те, снаружи, аж отшатнулись на секунду.

Швырнув открытую канистру в стену, Денис схватил лопату и высадил ею окошко в сад. Лопату бросил в темноту, нырнул головой вперед из накалившегося ада, чтобы попасть в другой, в тот, где люди собирались принести его в жертву Мужику.

Сад был полон движущихся теней. Денис схватил лопату, с размаху уложил ближайшую фигуру и рванул через сад к лесу. Инструмент пришлось бросить. Он бежал как никогда раньше, огромными прыжками перелетая корни, сухие сорняки, кусты.

Позади взорвалась времянка. Денис открыл рот, чтоб не оглушило, вырвался из сада на поле и, не оглядываясь, помчался во тьму.

Жраааааать!!!

Мысль взорвалась в голове, в желудке, в теле, как копье в спину, как долетевший далекий проклинающий крик, как разряд на излете, если у такой силы есть излет.

Закусив губу, Ульяна бросила на водилу дикий взгляд. Мускулы шеи, аппетитная гладкая кожа. Свежее мясо. Кровь, стекающая в горло из сильно прокушенной губы, только раздразнила звериный, нечеловеческий голод.

Это ей за попытку сбежать.

Если вывернуть руль, подумала Ульяна, то можно получить даже фарш. В консервной банке.

Она глупо хихикнула и закашлялась. Прикрылась рукой, полезла в сумку за платком. Взяла короткий выкидной нож, который в поездках заменял ей столовый. Глянула на водителя через кудри, зажмурилась, сжала рукоять до боли в побелевших пальцах, до дрожи во всех мускулах. Не вынимая руки из сумки, еще раз укусила изувеченную губу. Она чувствовала, как пот катится градом по лбу и спине.

Сто десять на спидометре.

– Быстрее.

Водила мотнул головой, улыбнулся скупо, прибавил. Красная стрелка дрогнула и поползла. Апрельская ночь летела навстречу, и крик, приказ, взрыв голода за спиной начал слабеть. Ульяна отпустила нож, упала в кресле, чувствуя, как хлынули слезы. Денис. Дом. Село.

Живая.

Она разрыдалась, не в силах больше сдерживаться. Водитель – счастья ему – ни о чем не спрашивал.

Денис бежал через ночь, в сторону Дедищево. За спиной ревело пламя, потом долбанул второй взрыв.

Дико хотелось жрать, словно огонь горел и у него внутри. Спящие, мягкие люди в домах. Теплые куры. Сочные коровы.

Позади топали тяжелые шаги погони, но он не собирался останавливаться. Он моложе их всех – отстанут.

Денис не знал, что никакого Дедищева нет, и что автобус, который каждый раз возит туда людей, возвращается пустым. Потому что у Мужика есть отец, и он тоже часто бывает голоден.

– Цирк-цирк, помешались, что ли, все на этом цирке? Чего всем до него дела-то?

В таком духе княгиня Софья Михайловна Зорницкая ворчала уже полчаса, не меньше. Почти все время, пока сидела на террасе за чаем вместе с семейством и небольшой собравшейся у них в доме компанией. Ворчала скорее по привычке, чем всерьез, – такая охота возникала у нее нередко. Все равно по какой причине: из-за плохой погоды, из-за дурного, по ее мнению, поведения прислуги или почему еще.

На сей раз виноват оказался передвижной цирк, явившийся в городок N*** на юге Франции, куда княгиня тремя неделями раньше приехала со своей взрослой дочерью, сыном-подростком и двоюродной племянницей, которая годами была едва ли не старше нее самой и считалась кем-то вроде компаньонки. Кроме них на террасе расположились граф Лацкий с супругой, Петр Николаевич Нерящев, бывший государственный деятель, теперь одряхлевший до того, что поговаривали, будто он начал выживать из ума, и Заряжнев, молодой офицер знатного рода. Софья Михайловна за недолгое время знакомства уже успела оценить его как перспективную партию для дочери Натали.

Все эти гости, как и сами Зорницкие, были отдыхающие из России. Присутствовали и французские знакомые (семейство Зорницких приезжало в N*** не в первый раз, приятельских связей успели завести немало): мадам Марсье с дочерью Шарлотт и какой-то их друг, имя которого княгиня никак не могла запомнить.

В тот вечер разговор сразу зашел о цирке, и общий тон почему-то был восторженным. Софья Михайловна из одной природной склонности к упрямству тут же начала высказываться против цирка, в том смысле, что развлечение это низкое и недостойное, и, «уж наверное, сплошь одни мошенники и, когда уедут, оставят после себя беспорядок».

– Нет, Софья Михайловна, это вы зря! – возразил Нерящев. – Люди там благородные, можно сказать, высокого происхождения.

– То есть как – высокого? Это в цирке-то? – удивилась княгиня.

– Истинная правда, истинная правда, – закивал старик. – То-то и дело, что в цирке, и очень это приличный цирк. Не смотрите что, так сказать, бродячие комедианты. На представления их не какой-нибудь сброд ходит, а самый свет, самый свет…

– Что-то с трудом мне верится. Вы сами-то видали, Петр Николаевич?

– Имел честь. И непременно, непременно еще пойду, – с коротким смешком заверил тот.

По всему было заметно, что княгиня сомневается. Недаром, может, про Нерящева болтают, что малость не в себе… Вот, взялся цирк хвалить. А сам при этом так хмыкает двусмысленно, к чему бы?..

Но, к удивлению Софьи Михайловны, слова Нерящева подтвердила мадам Марсье, дама вполне уважаемая:

– Право, напрасно вы, Софи. Я сама не видела, но слышала почти это же самое. И даже то еще, что кое-кого из циркачей принимают в обществе.

– Да неужели? – все больше дивилась княгиня.

– Точно так, точно так, – подхватил Нерящев и обратился к Анастаси Марсье: – А не слыхали, мадам, о сестрах Блохиных? О канатоходках?

– О Блохиных? Что-то, кажется, мельком.

– Расскажите-ка нам, Петр Николаевич, что за канатоходки? – вступил в разговор безымянный господин.

Долго упрашивать Нерящева не пришлось, он, казалось, только и ждал момента поделиться известными ему сведениями.

– Три сестры, сироты. С детства в этом цирке. Танцовщицы, пляшут на канате – без всякой страховки, хотя опасно весьма. И уж если кого действительно станут в обществе принимать, то как раз их. Покойный их отец как будто был графского роду. Теперь вот, рассказывают, половина, если не больше, молодых людей в округе в них влюблены… – При этом Нерящев глянул в сторону Заряжнева и снова тонко хихикнул, чем еще усилил недоверие княгини.

– Насчет меня вы, Петр Николаич, предположения не стройте, – поспешил возразить молодой человек. – Я в цирке не был и никого там не знаю.

– Да я… так, не про вас, вы не подумайте, – принялся оправдываться старик.

– Влюблены, стало быть… – протянула Софья Михайловна. – Неужто такие раскрасавицы канатаходки эти?

– А вот это вы совершенно, совершенно точно. Раскрасавицы, не то слово!

– На молодых наговариваете, а сами-то небось туда же, – поддела Нерящева престарелая племянница княгини.

Тот залился визгливым смехом, но приличия ради принялся ее разубеждать.

– Позвольте, – вмешался опять безымянный господин, – цирк ведь из Восточной Европы… из Венгрии, если не ошибаюсь? А эти сестры, судя по имени, родом из России?

– Точно так, но каким это все образом, какое там родство – не знаю, уж не знаю, – развел руками старик.

Разговор так и вертелся вокруг слухов да предположений. Кроме Нерящева, никто из собравшихся цирка не видел. Наконец Натали Зорницкая с плохо скрываемой досадой воскликнула:

– Что же мы, маменька! Давайте сходим взглянуть на этот цирк. Когда ближайшее представление?

– Да завтра же вечером должно, – услужливо подсказал Нерящев. – Через день бывают.

Княгиня хотела решительно отказаться – потому уже, что «все пускай идут, а мы не пойдем нарочно». Но общество горячо стало поддерживать предложение Натали, и Софья Михайловна вынуждена была сдаться. К семейству Зорницких решили присоединиться и остальные гости.

За разговором время прошло незаметно, солнце опустилось за горизонт. Хотя днем погода стояла душная, в сумерки сделалось прохладно, подул сырой ветерок.

Заходить в цирковой шатер княгиня поначалу отказалась наотрез, объявив, что «в такую-то грязь ни за что не полезет». Только после долгих уговоров и заверений в отсутствии всякой грязи она все-таки решилась.

Оказалось, старик Нерящев сказал правду: почти вся публика действительно была «самый свет». Княгиня увидела много знакомых, и настроение ее немедленно улучшилось.

А вот Натали Зорницкая, сама не понимая от чего, вдруг почувствовала себя неуютно. Особенно когда разговоры закончились, погас свет, и зрители стали ждать начала представления. Несколько минут в тишине и полумраке показались ей полными тревоги и какой-то неизъяснимой тоски. Натали даже оглянулась по сторонам, желая узнать, не испытывают ли ее родные и друзья того же самого, но ничего рассмотреть не смогла. На мгновение девушка ощутила себя как будто совсем в одиночестве, среди темной холодной пустоты. И единственное, что было в этой пустоте, – полупрозрачные занавеси со всех сторон, трепещущие белесые паутины.

Натали вздрогнула и словно бы очнулась – на арене стало светло, начался первый номер программы.

Все похвалы цирку тоже оказались заслуженными. Представление захватывало, не позволяя отвлечься ни на минуту. Фокусники в костюмах восточных магов и средневековых алхимиков творили чудеса, как настоящие волшебники. Дрессированные леопарды, черные и пятнистые, прыгали сквозь огненные кольца, медведи неуклюже плясали под музыку, а после вышел заклинатель змей. Пестрые клоуны выделывали уморительные трюки, жонглеры подбрасывали сразу по десятку горящих факелов и хрустальных бокалов. Акробаты представляли такие номера, которые, кажется, человеку и не выполнить, силачи шутя поднимали огромные гири и гнули подковы.

Публика после каждого выступления громко аплодировала, но все точно ждали чего-то. И вот наконец последним номером объявили воздушных гимнасток сестер Блохиных.

И здесь тоже восхищенные отзывы были не напрасны. Артистки в нарядах неземной красоты порхали по канату, натянутому под самым куполом. Издали казались они созданиями совершенно невесомыми. Танцевали с такой грацией и изяществом, какие восхитили бы и в бальном зале, не то что на тонкой проволоке. Публика была решительно очарована, и аплодисменты не смолкали целую вечность.

Княгиня, позабыв свои прежние настроения, выразила намерение немедленно познакомиться с Блохиными. Таких желающих набралось немало, но за кулисы пускали не всех. Зорницких и всю явившуюся с ними компанию пропустили.

К своим посетителям все три танцовщицы вышли, переменив костюмы на простые платья и сняв украшения, которые во время выступления обвивали их руки и лбы, – подобные носят индийские или персидские принцессы. Кто-то тут же предложил пешую прогулку – цирковой шатер был очень удачно раскинут на площади рядом с большим тенистым парком, а вечер в смысле погоды выдался приятный. Сестры благосклонно согласились.

Манеры их говорили об аристократическом происхождении, что не могло не удивлять. Но завязавшаяся беседа многое прояснила.

Отец Блохиных действительно был русский граф, который по делам часто ездил в Венгрию, где и женился на их матери, бедной крестьянке. Воспитание и образование девочки получили хорошее, но, когда старшей сравнялось пятнадцать, случилась трагедия. Отец и мать погибли. Сестер приняла семья брата матери. Он много лет назад оставил дом и крестьянский труд и ушел с бродячим цирком. Во время трагедии цирк как раз стоял в городе, возле которого семейство Блохиных имело поместье. За несколько дней до того мать с тремя дочерьми ездила в город повидать близких.

С тех пор минуло уже десять лет. Девушки так и путешествовали вместе с цирком, сначала по родной стране, а потом и по всей Европе.

Обо всех этих вещах, характера довольно личного, артистки рассказывали легко и спокойно. Но бросалось в глаза, что существуют предметы, о которых они никогда не скажут ни слова, – например, что за «трагедия» произошла с их родителями.

Звали сестер Мари, Александра и Ирина. Они очень походили друг на друга формой лиц, черными глазами и волосами. Но в каждой проглядывали и свои собственные черты, которые, казалось, придавали им особую красоту. А красивы они были несказанно – здесь уж не поспоришь.

Беседу поддерживала все больше средняя сестра, Александра. В младшей была какая-то молчаливая задумчивость, слегка грустная. Старшая, напротив, как бы желала сказать сразу слишком много, но молчала из-за некоторой угрюмости, присущей ее натуре. Но даже эту особенность общество позже признало «очаровательной».

Расстались с канатными танцовщицами как с давними знакомыми. По дороге домой не переставали ими восхищаться и решили непременно встретиться как-нибудь еще.

Правда, полного единодушия не было. Натали Зорницкая общих восторгов не разделяла и не могла понять, чем эти сестры всем так понравились. Особенно удивляло ее отношение Шарлотт Марсье, с которой они были подруги. Шарлотт, обычно такая сдержанная и осмотрительная в суждениях, всю дорогу без умолку болтала о Блохиных. Уж такая у них жизнь – и необыкновенная, и трагическая, и сами они такие замечательные…

Чтобы не огорчать подругу, Натали пока своего мнения напрямую не говорила. Но впечатление от знакомства у нее осталось тяжелое, смутное. Из головы все не шли глаза старшей сестры – бездонные, чернее самой темной ночи. Взгляд быстрый, жадный, полный какой-то недоброй страсти. В средней вроде бы ничего особенного… А Ирина, младшая? Что за невыносимая тоска снедает душу этой девушки? Что за печаль тяжелым грузом давит ее поникшие плечи?

Их улыбки, любезность, учтивость – все одна только маска, насквозь лживая. Натали была в этом уверена и удивлялась, как остальные ничего не замечают.

Даже княгиня, когда уже дома дочь высказала ей свои предположения, отмахнулась:

– Небось завидуешь, Наталья, что у самой-то глаза да волосы не черны?

Натали в ответ рассердилась:

– Было бы чему завидовать, маменька! Если мое мнение хотите – на этих сестер и смотреть-то страшно. Уж такие бледные, будто вот-вот чувств лишатся!

Миша решил, что хочет убить свою жену.

Утро выдалось чрезвычайно позитивное, до тошноты. Наверное, это и сыграло свою роль.

Надя сидела за столом у окна и весело болтала о том, что скоро праздник, двадцать третье февраля, а она договорилась на пятидесятипроцентную скидку в салоне тату, и он может выбрать абсолютно любой рисунок, какой захочет.

Миша разглядывал ее лицо: тонкий нос с горбинкой, красивые губы, морщинки в уголках глаз (а ведь в утреннем свете они выделяются особенно явно), чуть более глубокие морщины на лбу, короткие выбеленные волосы торчат ежиком. И эта змейка на шее, бегущая от ключицы к левой скуле. Почему-то при взгляде на змейку Миша подумал об убийстве.

Он оставался спокоен. Взял кружку с молоком, сделал глоток. В голове нарисовался идеальный план: когда Надя выйдет на балкон курить, Миша возьмет ее за плечи и вытолкнет к чертовой матери через перила. Полет с шестнадцатого этажа и встреча с клумбой. Никаких обид, дорогая, мне просто надоело каждое утро смотреть на эту твою змейку.

Люся, четырехлетняя дочь, спала в детской. Наверняка сбросила за ночь одеяло на пол, затолкала в угол кровати подушку и развалилась в позе звезды, на животе, уткнувшись носом в матрас. Милая, любимая Люсечка. Ей же надо будет объяснить, что мама умерла…

– Миш!

Он моргнул. Понял, что не помнит, как поставил кружку обратно на стол.

– Ты что делаешь? – Надя открыла форточку, щелкнула зажигалкой и закурила.

Она ведь никогда не выходит на балкон. Курит здесь, не заморачивается.

Миша перевел взгляд на собственные руки. С левым запястьем что-то было не так. Терпкий, колючий зуд растекся под кожей между большим и указательным пальцами. Правой рукой Миша методично расчесывал место зуда. Там уже образовалась красная припухлость.

– До крови расчешешь, что потом делать будешь? – спросила Надя. – Давай намажу чем-нибудь, а? Йодом там, зеленкой.

Миша подумал о том, что не помнит, когда начался зуд. Два провала в памяти за последние десять минут – не многовато ли. Зато мысль об убийстве жены пульсировала в мозгу, подобно взбесившейся птице в клетке. Трепыхалась.

Он ответил, что сам помажет, выдавил улыбку и заторопился в ванную. Бросил мимолетный взгляд на зеркало и обнаружил, что вспотел. Крупные капли собрались на висках и на скулах, стекали по впалым щекам. Еще показалось, что на лице сквозь кожу проступили какие-то набухшие линии, будто вздулись вены. Впрочем, это наваждение быстро исчезло.

Все было бы ничего, но до этого жизнерадостного утра Мише никогда в голову не приходили мысли об убийстве. Он был обыкновенным человеком, если хотите. По-простому – нормальным мужиком.

Все как положено. Пятидневный рабочий день в тесном офисе, любимые сериалы, комиксы, пара гигабайт скачанной порнушки, жена-красавица, с которой познакомился шесть лет назад на корпоративе (она с нижнего этажа была, в отделе маркетинга работала, та еще девица!), дочка Люся, пиво в холодильнике и «World of Tanks» на ноутбуке. Он часто обсуждал с друзьями попки и ножки коллег-девиц, во время секса время от времени представлял секретаршу Олю, но – и это важно – очень сильно любил Надю. То есть никогда не позволял себе плохо о ней думать.

Надя, в общем-то, была идеальной женой. Отлично готовила, не устраивала лишних допросов, была страстной в постели, любила делать минет, воспитывала дочку по трем разным методикам, гладила, убиралась, успевала сделать сотню дел одновременно и при этом почти всегда оставалась жизнерадостной, веселой и болтливой.

Так в чем проблема-то?

Миша включил воду, подставил зудящую руку под струю холодной воды. Красное пятно с темными точками походило на кляксу.

Кажется, этой ночью в квартире летал сонный февральский комар. И откуда только взялся? Укусил, зараза голодная.

Надо взять молоток, подумал Миша, разглядывая руку, зайти со спины и хорошенько ударить Надю по затылку. Одного сильного удара будет достаточно. Если что, конечно, можно бить, бить и бить, пока Надин череп не превратится в кашу. Но это в крайнем случае. На эмоциях.

От холодной воды рука слегка онемела. Так же онемели, сделались менее выпуклыми странные мысли. Миша торопливо нашел в шкафчике йод, отковырнул крышечку зубами, вылил на зудящее пятно несколько рыжих капель, размазал. По ванной комнате разлился характерный запах.

Проблема заключалась в том, что он хотел убить Надю и любил ее одновременно. Желание казалось противоестественным. Оно наслаивалось на любовь, будто джем на масло, и, перемешиваясь, рождало какие-то совсем невероятные, мерзкие мысли.

Интересно, как долго это продолжится? И закончится ли вообще?

– Дорогая, а что у нас на завтрак? – спросил он, ощущая дрожь в голосе.

– Блины, – ответила Надя, – Миш, Масленица же! Конечно блины!

Две ночи подряд ему снился один и тот же сон с вариациями.

Миша убивал свою жену.

То есть он просыпался среди ночи, шел на кухню, брал нож, возвращался и, склонившись над любимой, втыкал нож ей под подбородок.

Или брал с полки для инструментов молоток, возвращался и разбивал Наде лицо.

Или душил ее подушкой.

Или просто ломал шею. Очень реалистично ломал, ощущая теплоту ее кожи, хруст позвонков, хриплое затихающее дыхание.

Каждый раз, когда Миша просыпался по-настоящему, он молился, чтобы все его скверные мысли остались во сне. С детства вспоминал обрывки: «Отче наш, сущий на небесах…» – нащупывал Надину руку под одеялом и крепко ее сжимал. Надя спала и ни о чем не подозревала.

Один раз Миша поднялся с кровати и тихонько, на цыпочках, прошел в детскую комнату. Хотел убедиться, что с Люсей все в порядке. Он бы с ума сошел, если бы с дочкой что-нибудь случилось.

Девочка посапывала, развалившись в кроватке. Свет фонарей из окна ласкал ее милое кукольное личико с вздернутым носиком, тонкими губами и ямочкой на подбородке, как у папы. Миша подошел, поправил одеяло. Хотя мысль об убийстве Нади все еще пульсировала в голове, он твердо решил, что не оставит дочь без матери. Ведь можно же что-то придумать, правда?

Ну и скучища же эта кретинская виктимология. Земельно-имущественные отношения тоже, конечно, тоска. И ювенальная юстиция не дискотека с мальчиками, но от виктимологии у меня, того и гляди, разовьется маниакально-депрессивный психоз. Мало ли что у девушек маниакального не бывает. Послушаешь с мое, что Стрекозел с кафедры несет, как мямлит, как пыхтит, почесывается, сморкается, ищется… Не только психоз – трихомоноз огрести можно, а то и свинку.

Особенно Стрекозлу про извращенцев хорошо удается, про педо-зоо-некрофилов всяких-разных, безобразных. Он, когда про них начинает, разве что не облизывается от счастья – так ему по душе, видать, то, что эти филы творят. Развесит на доске таблицы со схемами и давай указкой водить да терминами сыпать. А у меня от расчленений, асфиксий и насильственных половых актов мороз по таким местам, что и сказать зазорно.

Сегодня у Стрекозла явно удачный день выдался, творческий. Таким кенаром заливался про разрывы тканей, что пол-аудитории едва не стошнило. И только он заладил про основные признаки истязания, как поступает мне с камчатки записка. От Витьки Звягина, пижона, красавчика и повесы, по которому все девки сохнут. И содержания записка, прямо скажем, интригующего.

«Машка, у меня приматы на дачу сыпанули. Будет еще Леха. Подружку приводи, только ту, рыжую, не надо. Светку возьми с сиськами».

Светка с сиськами до третьего курса юридического добралась в основном благодаря им, сиськам. Оторва, каких мало. Мне ни разу она не подружка, да и не пристало девочке из приличной семьи, юморной, привлекательной и неглупой, водиться с лимитчицей из города Клоподавилова Заненецко-чеченобурятской автономной. Однако по части поддержать полигендерную компанию Светка – самое то.

В общем, отписала я Витьке в лучших тонах. Что буду, мол, иметь честь. И Светку уговорю, хотя что там уговаривать. Свернула записку трубочкой и обернулась, чтобы передать откуда пришла. Лучше бы не оборачивалась.

Вот что он позади меня опять сидит, урод этот? Сколько раз ему говорила: отвянь от меня, Квазиморда, иди на какую-нибудь другую пялься. Бррр, аж передернуло всю от его взгляда. Поганый взгляд у него, тухлый. Будто мертвяк бельмами по коже мазнул.

Зовут этого урода то ли Димой, то ли Митей, а за глаза его называют Квазимордой. И аура у этого Квазиморды, мама дорогая… Витька однажды сказал: как у сарыча. И точно – стервятник, и запашок такой от него пакостный идет, даже не понять, чем несет. Витька говорил – мертвечиной.

Как такому гнусу в РАП удалось поступить – загадка. Он ведь ко всему и тупой, двух слов связать не в силах. Морда перекошена, носяра как у ведьмака, волосья жидкие, редкие, словно индюка ощипали. А походочка – будто ему кол вогнали да позабыли извлечь.

Светка, конечно, на сабантуй к Витьке ехать с ходу согласилась, аж козой запрыгала, сиськами задрыгала. Даже не спросила, что за Леха такой там будет. Морду в туалете штукатуркой надраила, когти ультрафиолетом наманикюрила и сказала, что готова ко всему.

Ссыпались мы со Светкой в вестибюль, а там этот мужик. Породистый самец, что ни говори, Витьке по части мужской привлекательности легко фору даст. Высокий, статный, выправка чувствуется. Похож на актера – пожалуй, на Роберта де Ниро в «Охотнике на оленей». Который раз уже этого дядьку встречаю, и, если бабское чутье не подводит, положил он на меня глаз. Только подойти почему-то не рискует. И напрасно, я бы его отшивать не стала, хотя первой экивоки отпускать тоже не собираюсь.

Так что оставили мы со Светкой потенциального моего ухажера в тылу и рванули к метро. Пока через пол-Москвы тащились, я сто раз пожалела, что Светку подписала. Рот у нее, как в Черемушках открылся, так до самых Кузьминок и не захлопнулся. Я поначалу еще реплики успевала вставлять, а потом прекратила – Светка в них ничуть не нуждалась. В одиночку кости третьему курсу перемыла, кто, с кем, где, когда и как в подробностях перетерла, а затем и до нашей группы добралась.

– А я с ним, кстати, не прочь, – сказала Светка напоследок. – С Квазимордой. Давно мечтаю перепихнуться с девственником, а все какие-то козлы попадаются.

Меня замутило.

– Самой-то не противно? – вклинилась я в Светкины рассуждения о неоспоримых преимуществах половых сношений с девственниками. – Он же законченный урод. Да помолчи ты уже, дай хоть два слова сказать. Он урод, понимаешь? И не только физический, но и моральный. Волк, но не здоровый агрессивный самец, а больной, издыхающий. Нет, даже не волк – шакал. Падальщик, злобный, подленький шакаленок, нечистый, гаденький, от него люди шарахаются. Я бы лучше удавилась, чем с таким.

– Ничего ты, Маша, не понимаешь, – сказала мне Светка с сиськами. – Да что с тебя взять, с недотроги. У тебя много парней было?

– Не твое дело, – отшила я Светку. – Сколько надо, столько и было.

Интересно, поверит ли эта самочка, скажи я ей правду. Никого у меня не было. И ничего. Даже с Витькой. Целовались, конечно, напропалую, но не больше. Скоро ему надоест, и он меня бросит, да и черт с ним. Да, знаю: я, конечно, дура. Недотрога доморощенная. Берегущая себя невесть для кого. И невесть для чего. Целка-идиотка.

Марина захлопнула дело. Необходимо собраться, сказала она себе, стараясь унять дрожь в руках. Следователю надлежит быть циничным, ироничным и равнодушным. Равнодушие – признак профессионализма. А также следователю надлежит травить анекдоты над трупом, жевать бутерброды в прозекторской и голову иметь непременно холодную.

У Марины по всем трем пунктам дела обстояли неважно. Особенно в связи с текущим делом. Четыре изуродованных трупа – какая там холодная голова?

Стук в дверь прервал невеселые раздумья.

– Марина Львовна, пошли в зал! – В кабинет заглянул помощник прокурора. – Шаманские пляски начинаются.

Экстрасенсорный эксперимент, который сотрудники прокуратуры пренебрежительно называли «шаманскими плясками», с недавнего времени стал обязательной процедурой при расследовании каждого серийного преступления.

Экстрасенсов Марина не любила, хотя профаном не была и даже окончила семинар по психотехнике на курсах повышения квалификации. Манера изъясняться скверным верлибром и практическая бесполезность всех этих паранормалов изрядно Марину раздражали.

Сегодняшняя ведунья, необъятных размеров тетка с черными глазами навыкате, развалилась в кресле для посетителей. Марина разложила перед ней прижизненные фотографии четырех жертв.

Ведунья, сосредоточившись, повела руками. Голубые звездочки так явно кружили под ладонями, что Марина невольно оглянулась, видит ли кто-нибудь, кроме нее. Помощник прокурора, сложив руки на пузе, клевал носом.

– Эти две померли сразу, – сказала ведунья, отложив фотографии. – Они не успели ничего понять. А вот эта девочка, она страшно кончалась. Сильная была девочка. Сопротивлялась. И еще. Она видела насильника и успела оставить предсмертное воспоминание.

Марина подалась вперед:

– Как он выглядел?

Ведунья сцепила пальцы:

– Девочке он представлялся в виде актера. Ну который того бандита играл в американской фильме. Роберт, Роберт, как его там…

– Негусто, – равнодушно обронил помощник прокурора. – Что-нибудь еще?

– Я сегодня в силе, – протянула ведунья, взмахнув руками и разбрызгав призрачные искры. – Попробую почувствовать того, кто снасильничал.

Она изобразила ладонями сложную фигуру, искры так и посыпались по сторонам. Марина поспешно отодвинулась.

– Кружит, кружит ворон черный, приближается, злодей. Высмотрел себе добычу, ласточку невинную, – глухо забормотала ведунья.

Помощник прокурора, прекратив дремать, выпрямился на стуле.

Ведунья нахмурилась, вглядываясь в невидимые линии.

– Не один он в тучах кружит. Серый коршун вслед за ним тенью грозною несется, тоже ласточку приметил. – Ведунья по-бабьи подперла щеку рукой и жалостливо вздохнула: – Беда.

Я частенько смеюсь, когда читаю статейки о таких, как я. Бестолочи, что их пишут, и кретины, которые читают, уверены, что фигуранты статеек все как один ненормальны. И понятия не имеют о том, что ненормальны – лишь с их убогой, заскорузлой, кондовой точки зрения. Я – абсолютно нормален. К тому же адекватен, и с головой у меня все в порядке. С логикой тоже.

Да, разумеется, большинство насильников, расчленителей и садистов – попросту тупые скоты. Но не все. Джек-потрошитель тупым не был. А был он эстетом. Таким же, как и я. Поэтому его так и не нашли. И меня не найдут. Никогда.

Я не только эстет и аналитик. Я – педант. Скрупулезный, аккуратный и внимательный к мелочам. Это – главное. Бытует идиотское мнение, что якобы любой преступник оставляет за собой улики. И не только оставляет, а еще и возвращается туда, где наследил. Чушь для слабоумных. Я – не оставляю улик. И не возвращаюсь, чтобы освежить воспоминания. Для этого у меня есть дневник.

Когда-нибудь его, наверное, продадут с аукциона за миллионы – еще бы, уникальная вещь. Только случится это после моей смерти. Заметьте, естественной.

Сейчас в дневнике семь завершенных глав. И одна недавно начатая. Я перечитываю их каждый день.

Ирочка Бестужева, двадцати лет, натуральная блондинка, зеленоглазая, с ямочкой на подбородке и родинкой-завлекалочкой на правой щеке. Моя первая невеста. Фас, профиль. А вот она же после свадьбы. Не все при ней осталось. Впрочем, даже без обеих грудей тело выглядело вполне привлекательно. Эстетичная фотография, я сделал ее на прощание, когда уходил.

Анастасия Довгарь, двадцати трех. Жгучая брюнетка со смуглой шелковой кожей. Болваны-психологи пытаются просчитать преступника по типажу жертв. Это иногда работает с недоумками, западающими исключительно на пепельных блондинок или, скажем, на плоских допубертатных нимфеток. Со мной – не работает. Невесту я подбираю, руководствуясь логикой и аналитическим расчетом. Так, чтобы ничего общего с предыдущей она не имела. Ни внешности, ни места жительства, ни рода занятий. Ира Бестужева училась в медицинском, а Тася работала кассиршей в супермаркете. Свадьба с Тасей вышла чуть ли не идеальной: та до последнего надеялась. Даже когда надеться стало совершенно бессмысленно, все смотрела на меня жалобно единственным уцелевшим зрачком и молила не убивать. Смешно.

Лена Иванова, рыженькая дурочка из МГИМО. Катя Марговская, водитель трамвая. Шейла Рустамова, восточная красавица, недешевая девочка из эскорт-сервиса. С ней, правда, вышла неувязка, та еще была штучка, едва не покалечила. Едва справился – сильная была девочка и приемы знала. Надо же, какие шлюхи нынче – Маты Хари доморощенные.

Оленька Дегтярева, лапушка. Экскурсовод, четыре иностранных языка, это в двадцать семь-то лет. К свадьбе с ней я готовился особенно тщательно. Настраивал себя, все-таки не первой свежести дамочка, можно считать перестарок. Ничего, прекрасно все вышло, несмотря на некую дряблость кожи. Оленька долго не хотела умирать, и я не удержался тогда – подарил ей еще одно совокупление, хотя время уже поджимало, и надо было уходить. Что ж, девочка того заслуживала.

Светка Коломиец, училка-зубрилка. Провинциалочка, ничего особенного, но очень мила. И – очки, до нее у всех моих невест было прекрасное зрение. Я намеренно выбрал очкастенькую и оказался прав – возбуждает запредельно, кто бы мог подумать.

А вот и последняя глава, неоконченная. Маша Алферьева, студенточка Российской академии правосудия. Самая, пожалуй, красивая из всех. Сероглазка моя русоволосая. Надо же, какой правильной формы лицо – можно сказать, академической. И носик, губки – чудесная девочка.

Я захлопнул дневник. Проанализировал свое состояние и по степени возбуждения убедился, что яркость воспоминаний уменьшилась. А значит, пора готовиться к свадьбе.

Безжалостное весеннее солнце пробивалось сквозь шторы и лупило в глаза. Митя поерзал на скамье, пытаясь спрятаться от яркого света.

Ручка выскользнула из пальцев, скатилась под стол. Надо поднять. Всего-навсего нагнуться, захватить в горсть, сжать в кулак. Простое действие, элементарное. И почти невозможное, когда тело тебе непослушно. Мозг велит «нагнись», а тело отвечает дрыганьем левой ноги. Левой ногой ручку не поднимешь.

Рядом усердно скрипел «паркером» Леха, восемьдесят кило мышечной массы на двести граммов мозгов. Включая костный. Неужели лекцию конспектирует? Митя вытянул шею, заглянул в тетрадь. Так и есть, конспектирует. Лекцию. И иллюстрирует. Сиськами небывалого размера. Что ж, немудрено – Стрекозел битый час уже бубнит про половые преступления:

– Различают два вида «способствующего поведения». Первый – «необоснованное доверие». При нем потерпевшая соглашается уединиться с малознакомым человеком с целью, например, распития спиртных напитков. Второй вид – «оплошность». А именно – неосторожность, поспешность, демонстрация доступности.

Митя усмехнулся. Концептуально. Доверчивая, склонная к употреблению спиртных напитков девушка неосторожно поспешила, и вот вам результат – ее изнасиловали.

Машка Алферьева с переднего ряда мотнула шевелюрой, от ее заколки шарахнуло брызгами света по глазам. Голова отозвалась взрывом боли. Сучка! Принцесска. Недотрога. Сегодня, входя в аудиторию, Митя нечаянно задел ее. «Убери руки, козел!» – «Куда я их уберу?» – «А хоть в анус себе засунь». Милая барышня, будущее современной интеллигенции. Папа генерал, мама генеральша, домашнее воспитание, гувернантка-француженка.

Нет, себе в анус неинтересно. Вот тебе, лапочка, я бы засунул. И не только в анус. И не только руки.

От этой мысли Митя развеселился. Привычно заработало воображение. Начнем с места действия. Где это будет? Дома? Нехорошо, банально. На улице? В парке? О! В бытовке. На матраце.

Митя представил матрац, старый, вонючий, в желтых потеках от былых вожделений. На матраце, разметав золотистые пряди, лежит Машка Алферьева, голая. У нее обязательно должны быть гладкие подмышки и подбритый лобок. Не совсем, а так, чтобы осталась завлекательная полоска посередине. Значит, лежит Машка, слегка раздвинув ножки, так что все-все видно, руки вяло свисают с края матраца, и вот мы ее сейчас…

– Запишите задание для семинара.

Митя вздрогнул и очнулся, вытер о брюки потные ладони. Гад этот Стрекозел, весь кайф обломал. Ну ничего, не в первый раз.

С ним так бывало. Внезапно представлялась женщина и процесс соития с ней, в подробностях. Безжалостный, с насилием, с пытками. Митя настолько реально представлял все действие, что не только видел своих женщин воочию, но и знал их по именам. Он вел дневник. Пригодится. Когда-нибудь он напишет мемуары и продаст за бешеные деньги.

Воображаемые сцены были единственной отдушиной в убогой, несложившейся Митиной жизни. Только они давали ему, калеке, возможность свысока, снисходительно смотреть на мир здоровых жизнерадостных недоумков.

Было немало вина, еще больше музыки, очень много выпендрежа и совсем уж баснословное количество похоти. Поначалу мне это нравилось. Нравились пошловатые Витькины анекдоты и его жаркое дыхание на щеке, пока мы изображали нечто, похожее на медленный танец. И явно ощутимое возбуждение, когда он прижимался ко мне бедром. Даже примитив Леха, в перерывах между рюмками взахлеб выдающий истории, как, где и с кем он нажрался, казался не придурковатым кобелем, а забавным добрым парнем, этакой неуклюжей и нескладной жертвой неблаговидных обстоятельств.

– С Жекой, – басил Леха, в один глоток опорожняя из горла бутылку «Балтики». – Взяли на двоих три пузыря, прикинь, Светик. И погребли в парк.

– Неужели все три бутылки выпили? – ахнула с неподдельным интересом Светка с сиськами.

– Два пузыря точно съели, – Леха основательно рыгнул и утер рот рукавом. – Два помню. А вот третий… Что начали – помню, а дальше – мгм-хрр… – Леха вновь рыгнул.

– Дальше неизвестно, – перевел Витька. – Дальше все покрыто мракобесием. Пойдем потанцуем, Маш.

– Не хочу. Надоело, – настроение у меня отчего-то поползло вниз.

– Ладно. Давай тогда споем, – Витька сноровисто расчехлил гитару, взял пару аккордов и подкрутил колки. – Что желаете?

– Пой что хочешь.

– Частушку сбацай, – Леха по-хозяйски облапил Светку.

– Как прикажете, – Витька перебрал струны. – Девки по лесу гуляли, маньяка в лесу искали. Маньяка Василия для сексу и насилия.

Светка заржала. Смачно икнул, прежде чем присоединиться к реготанию, Леха. Витька, как подобает признанному таланту, лишь наградил аудиторию снисходительной улыбкой. Я почувствовала явный позыв к тошноте.

Не прекращая гогота, Леха поднялся, потянул за руку Светку и постановил:

– Мы в койку.

– Давайте, – Витька отложил гитару и задумчиво проводил взглядом удаляющуюся пару. – Животные, – сказал он, – выпить, пожрать-поржать и совокупиться, что еще надо…

– Скажи мне, кто твой друг, – насмешливо обронила я.

– Да какой друг? Так, приятель, мы и в школе учились вместе. Бугаина здоровенный. Его весь двор боялся.

– Понятно, – я встала. – А ты, значит, пользовался его покровительством. Я пойду, Витя. Вызови мне такси.

– Подожди, – Витька тоже встал. – Маша, давай поговорим.

Он был очень хорош и походил на артиста Домогарова в молодости. Мужественное, породистое лицо. Чувственные губы, выразительные карие глаза, спортивная фигура…

Я вздохнула:

– О чем мы будем говорить?

– О нас с тобой, – Витька приблизился и положил мне руки на плечи. – Для кого ты себя бережешь?

– Кто тебе сказал, что берегу? Пусти. Да пусти же!

– Нет уж. Скажу все, что думаю, потом отпущу. Не бережешь, значит? Можно вопрос: ты что, девственница?

– Не твое дело, – я попыталась вырваться, но Витька держал крепко.

– Нет, мое. Ты динамишь меня уже больше месяца. Не даешь, я скоро от спермотоксикоза загнусь.

– Обратись к врачу. А лучше, – я кивнула на дверь спальни, – присоединяйся. Ее вполне хватит на двоих.

– Перестань меня оскорблять. Думаешь, не знаю, чего ты добиваешься?

– Чего же? – Мне стало вдруг интересно.

– Так замуж не выходят, девочка. Этот трюк работает на инфантильных прыщавых недоносках. Со мной он попросту не пройдет.

– Кретин! Ты думаешь, я мечтаю за тебя замуж?

– А то нет? В двадцать лет корчить из себя целку, ради чего же еще?

– А ну отпусти! Отпусти, я сказала! – Я почувствовала, что сейчас разревусь.

– Никуда ты не пойдешь, – Витькино мужественное, породистое лицо исказилось и стало жестоким. – Хватит, надоело. А ну пошли!

– Витя, прекрати, – я попыталась взять себя в руки. – Пожалуйста. Я не хочу.

– Не хочешь?! Так захочешь, – он внезапно грубо рванул меня за предплечье. С треском разорвалась шелковая кофточка, я вскрикнула от неожиданности. В следующую секунду он притянул меня к себе и, удерживая одной рукой, другой стиснул грудь.

– Дрянь! – Я наотмашь хлестнула его по лицу.

Витька рванул на мне лифчик.

– Сучка…

Что было сил я ударила его коленкой в пах, и он, задохнувшись болью, отпрянул.

Я кинулась в прихожую, сорвала с вешалки пальто и метнулась к входной двери.

– Маша, подожди! – истошно заорал из гостиной Витька. – Маша!..

Я справилась с замком, вылетела на лестницу и с грохотом захлопнула за собой дверь. Через минуту, на ходу застегивая непослушными пальцами пуговицы пальто, я уже бежала по пустынному переулку к метро.

Сумочка с деньгами и документами осталась в покинутой квартире, мелочи в кармане едва хватило на проезд. Уже за полночь, а мне еще пилить через всю Москву. Было горько, противно и мерзостно.

До Свиблово я добралась во втором часу ночи.

Предстояло еще пробраться через недостроенный рыночек, поганенькое местечко, где то ли крысы стаями атакуют бродячих собак, то ли наоборот. Темно, погано, слякотно, не говоря об амбре. Надо же было назвать это место улицей Амундсена. Полярник от омерзения бы загнулся, окажись он здесь на секундочку.

И посередине всей этой роскоши – я. Образец виктимного поведения. Пока еще живая иллюстрация к лекции Стрекозла.

Палатки стояли в два ряда сплошными черными стенами, лишь в одной теплился огонек света. Почему-то этот свет пугал больше, чем темнота.

Я увидела человеческую фигуру, когда уже почти преодолела рыночек. Смутная тень метнулась передо мной в неверном свете чудом уцелевшего фонаря, на секунду застыла и шарахнулась прочь. Я тоже шарахнулась, меня враз пробил озноб, сердце зашлось от испуга. Я постояла на месте, пытаясь его преодолеть и унять дрожь. Затем робко двинулась вперед. До конца огораживающего рыночек забора оставалось не больше десяти шагов, когда тень появилась вновь. Я едва не закричала от страха, когда она материализовалась в человеческую фигуру. В следующий момент фигура шагнула ко мне, и страх превратился в ужас. А еще через мгновение я узнала этого человека.

Обеденный перерыв начался с долгожданного сюрприза. Из отделения аналитической разведки позвонили и скромно сообщили: «Нашли вашего маньяка. В Интернете. Разрешите представить материалы?»

Марина разрешила.

Молоденький инспектор по особым поручениям едва не подпрыгивал от возбуждения. Группа аналитиков просканировала Интернет анализатором неупорядоченной текстовой информации. В результате был выявлен любительский сайт, где на одной из страниц перечислялись фамилии жертв по делам, которые вела Марина. И не просто перечислялись, а с датами и подробностями совершенных преступлений. Марина просмотрела распечатку и задумалась. Первое, что пришло в голову: маньяк вел дневник. Однако поспешных решений она старалась избегать.

– По личности пользователя что-нибудь есть?

– Все есть! Фамилия, имя, место учебы. Записи были защищены, Марина Львовна, их пришлось вскрыть. Там такое! За одно это надо в институт Сербского сдавать. Он же полный псих.

Полный псих Дмитрий Аистов учился не где-нибудь, а в РАПе, Российской академии правосудия. Дела это, впрочем, не меняло, и Марина велела трубить общий сбор следственно-оперативной бригады.

– Правовых оснований для задержания гражданина Аистова у нас нет, – сказала Марина, едва оперативники собрались, – но медлить, тем не менее, нельзя. Вот повестка: Аистов приглашается для беседы. Его необходимо разыскать и доставить, прямо сейчас. Далее: мне понадобится его личное дело из Академии правосудия и медицинская карта. Задача ясна? Приступайте.

Отправив группу, Марина принялась изучать распечатку. В деле, которое она вела, фигурировали четыре жертвы – Бестужева, Довгарь, Иванова и Коломиец. А в списке Аистова оказалось семь фамилий. Тренированная память следователя подсказала: где-то она видела полный перечень. Только где?

Личное дело Дмитрия Аистова принесли, прежде чем Марине удалось вспомнить.

Аистов поступил в РАП по квоте для инвалидов. Школу окончил с золотой медалью. Мать – пенсионер по инвалидности, наследственное у них, что ли? Отец неизвестен. Аттестационный тест: на вопрос-парадокс «Я необязательно говорю только правду» дал уклончивый ответ «может быть». На вопрос-предположение «Я испытываю постоянное желание заняться сексом с женщиной» откровенный ответ «да». Ого! Интересно, каким видом секса постоянно хочет заняться инвалид Дмитрий Аистов? И с кем?

Позвонили с поста, и вскоре в кабинет втолкнули самого Аистова. Не сказать чтобы он выглядел совсем убогим, но двигался неуверенно. И смотрел отрешенно.

Марина начала разговор издалека: дом, семья, нравится ли учиться, кем видит себя в будущем. Аистов отвечал неохотно, сидел, нахохлившись, зажав руки между коленями.

Он казался жалким, но Марина внезапно заметила, что парень искрит. Она вгляделась. От волос Аистова прыскали в биополе стрелки, но не голубые, как у ведуний, и не багровые, как у матерых колдунов, а темно-синие, почти фиолетовые. Подобного цвета Марине видеть не приходилось.

Вернулся пожилой сыскарь. Постоял, послушал. Недовольно поморщился – в оперативной работе он привык к жестким методам допроса. Шагнул к столу, схватил распечатку, рванул Аистова за ворот и сунул листки ему под нос.

– Ты где взял список?! – заорал он так, что Марина вздрогнула. – Откуда у тебя фамилии убитых?! Отвечать! Ну!

Аистов откинул голову и, моргая, смотрел на сыскаря. В его глазах не было страха – только недоумение и растерянность.

– П-почему убитых? И… к-как это г-где взял? Я их… Я их придумал.

В этот момент Марина с изумлением увидела, как над затылком Дмитрия, взметнувшись яростным огнем, невиданной призрачной короной заполыхало лиловое пламя биополя.

В детстве я мечтал стать художником. Мне очень нравилось рисовать портреты, я самозабвенно наносил на бумагу физиономии сверстников и таял от похвал: «ах, как похоже» и «у мальчика несомненный талант». Это продолжалось до тех пор, пока мои работы не упросили посмотреть модного в то время портретиста. Его приговор прозвучал весьма лаконично. «Мазня», – обронил маэстро, окинув старательно разложенные на столе акварели и сангины небрежным взглядом.

Для меня это был удар. Я больше не прикасался к кисти, но привязанность к портретам осталась. Я рисую их до сих пор. Только не художественные, а психологические. И в этом занятии дам фору кому угодно. Я составляю психологические портреты таких же, как я. Выходит просто замечательно, ведь материал я знаю досконально. И особенно хорошо у меня получается автопортрет. Думаю, что он непременно станет музейным экспонатом, так же, как и дневник. Автопортрет серийного преступника Макорина В. А., каково? Надеюсь, специалисты еще восхитятся тем, насколько тонко, изящно и профессионально он составлен. И тем, насколько тупы работающие в следственных органах идиоты, не способные разглядеть за автопортретом меня самого.

Итак, в мальчишеском возрасте я бросил живопись. Долгое время меня вообще ничто не занимало, я рос, учился как все, был в меру любопытен и в меру общителен. Так продолжалось, пока мне не стукнуло шестнадцать. А в шестнадцать я сделался мужчиной. Вернее, меня им сделали.

Ей было за тридцать. Соседка, портниха-надомница, отчаянная стерва и выпивоха, она приходила к нам поболтать с моей матерью и снять с нее мерки. А однажды, столкнувшись со мной на лестнице, зазвала к себе. Воспоминание о том, что произошло в провонявшей табачным дымом и дешевыми духами хрущевке, не оставляло меня долгие годы.

– Ты не по этой части, пацанчик, – сказала соседка после того, как долгих два часа пыталась нанизать себя на мой упорно теряющий возбуждение член. – Ну ничего, ничего, ты всегда можешь подрочить, так ведь?

Она заржала, и меня едва не стошнило. Я опрометью бросился вон.

Я избегал женщин долгие годы. Одна мысль о том, что могу услышать нечто подобное вновь, доводила меня до исступления. До тех пор, пока я совсем недавно, года два назад, не понял, что нужно делать. И тогда, наконец, успокоился.

Все оказалось тривиально. Надо просто-напросто доминировать. Самые гордые красотки становятся крайне деликатными и обходительными, когда, например, отрезаешь им грудь. Или выкалываешь глаза. Особенно если сначала слегка придушить…

Моя восьмая невеста необыкновенно хороша. Лучше всех предыдущих. Что ж, я заслужил такую, она должна достаться мне, и она мне достанется. Не сопливому слабаку, который в лучшем случае ею попользуется. А мне, тому, кто разделит с ней ее последние минуты. И наслаждение, которое она мне доставит, будет самым лучшим и самым важным деянием в ее жизни. Не говоря о том, что последним.

Я вышел из дома в десять вечера, из общественного автомата набрал ее номер. Проигнорировал предложение автоответчика оставить сообщение и повесил трубку. У моей невесты однокомнатная квартира в Свиблово, видимо унаследованная. Правда, жених я из разряда тех, кто на жилплощадь не претендует.

Через полчаса я повторил звонок. С тем же результатом. И еще через полчаса. Пятый звонок пришелся на полночь. На него также не ответили, и это означало, что свадьба, вполне возможно, состоится сегодня. Потому что наступил час, который издревле называют часом волка. Мой час.

Я завел машину и погнал в Свиблово. Через двадцать минут припарковался рядом с метро. Вылез наружу, сделал последний звонок. Вот она, улица Амундсена, и неопрятные, жмущиеся к земле торговые палатки вдоль нее. Райское местечко для тех, кто понимает.

Сначала Митя решил, что его проверяют. Пора бы, третий курс РАПа, не заборостроительный техникум как-никак.

Однако вскоре пришло понимание, что не проверяют, а подозревают. Сначала встрепанный толстяк орал: «Ты ее убил! Зарубил топором! Признавайся, как убивал, гнида!» Когда толстяк устал и, отдуваясь, замолк, его сменила женщина в форме майора юстиции. Орать она не стала, а догадалась спросить, какая у Мити группа инвалидности. Митя назвал группу и даже продемонстрировал на ручке от швабры, что не может толком ее удержать. А уж топор тем более не поднимет, разве что примотает рукоять скотчем к запястью.

А потом Мите показали снимки – страшные, чудовищные фотографии изуродованных, мертвых девушек, и он узнал всех.

Теперь орал уже сам Митя.

– Я убийца! – надрываясь, кричал он. – Я их всех убил, каждую! На расстоянии. Сам придумал их, сам убил! Раскроил им топором головы, понятно вам?!

Женщина-юрист достала из сейфа Митину медицинскую карту.

– У вас группа крови другая. Впрочем, пробы спермы надо взять на всякий случай. Но это после, а пока расскажите нам, зачем вы составили этот список.

– Я хотел написать об этом, – Митя сник. – Выдумывал место действия, имена героинь. Записывал детали, которые приходили в голову.

– При каких обстоятельствах вам приходили в голову эти детали?

Никакая сила на свете не заставила бы Митю признаться, при каких обстоятельствах случались его видения.

– По-разному, – буркнул он. – Сегодня на лекции, например.

Следователь переглянулась с толстяком и подалась вперед:

– С этого места подробней, пожалуйста.

Он вернулся. Опять. Ранним утром ее вырвал из тревожного сна звонок в дверь. Она заранее знала, кто стоит на пороге. Все еще сильно ныли синяки и ушибы, оставшиеся на ее лице и теле после его предыдущего возвращения. Огромный синяк на правой стороне лица пульсировал болью, если к нему прикоснуться, но пожелтел и стал не таким заметным, как несколько дней назад. Если понадобится выйти на люди, придется закрашивать его «тоналкой». Ей было не привыкать.

В дверь снова позвонили. Звонок, как будто стесняясь, нарушил тишину огромного дома. Ее спальня находилась на втором этаже, и она стала спускаться вниз по красивой деревянной лестнице, к входной двери. Вчера вечером она уснула прямо в домашнем халате, который носила уже вторую неделю, не выходя из дома с момента его прошлого возвращения. По пути к двери она проверила, на месте ли его охотничье ружье. Оно было на кухне. Там, где она его оставила, прислонив к холодильнику. Раньше он менял свои интересы и увлечения почти мгновенно, как по щелчку пальцев. Охотой он увлекся недели на две, два раза выехав в заповедник со своими друзьями. Оба раза они привозили его домой мертвецки пьяного.

Звонок раздался в третий раз. Она была уже возле двери, надеясь, что не слишком задержалась. Это могло его разозлить, раньше он впадал в ярость мгновенно. Судя по его последним возвращениям, мало что изменилось. Замок щелкнул, открывая дверь. Естественно, на пороге стоял он.

– Наташенька, – начал он на удивление робко, – я вернулся, любимая. Можно войти? Мы спокойно поговорим.

Он стоял, неуверенно переминаясь с ноги на ногу, одетый с иголочки, как всегда. Строгий светло-синий костюм, белоснежная рубашка, красный галстук, на ногах – дорогие черные туфли, начищенные так, что в лучах утреннего августовского солнца слепило глаза. В руках он сжимал букет великолепных лилий, это были ее любимые цветы. Таким она запомнила его в день их первого свидания, это было ее лучшее воспоминание о нем.

– Я думаю, нам нужно поговорить о многом, – снова заговорил он, не дав ей ответить, – я изменился, клянусь.

Она отступила в сторону, давая ему пройти. Он улыбнулся ей своей фирменной ослепительной улыбкой, которой когда-то смог растопить ее сердце. От этой улыбки девушки просто таяли, как мороженое на солнце. Благодаря ей он смог раздвинуть сотни великолепных стройных ножек, как до знакомства с ней, так и после того, как она стала его женой. Он всегда добивался своего, пуская в ход свою улыбку, мужское обаяние и деньги своего отца. Сейчас, уже в который раз, он пытался добиться ее признания. Пока что его возвращение шло как всегда, по какому-то определенному, написанному кем-то сценарию. В глубине души она все-таки надеялась, что на этот раз все будет по-другому. Только из-за этого она снова пустила его в дом. По телевизору и в Интернете люди всегда принимали тех, кто вернулся.

Он сразу пошел на кухню, располагавшуюся на первом этаже. Все по сценарию. Он положил букет с лилиями на обеденный стол, со скрипом отодвинул стул и уселся на него. Она тихо проскользнула мимо него и села с противоположной стороны стола. Охотничье ружье стояло, прислоненное к холодильнику, незаметно для него, но так, чтобы она смогла быстро его схватить при первой необходимости.

– Наташа, – снова начал он робко и неуверенно, произнося повторенные много раз фразы, – я изменился, честно. Я не пил уже год. Мне очень помогли ребята из общества.

В доказательство своих слов он достал из внутреннего кармана пиджака маленький металлический жетон, похожий на монетку, с цифрой 1. Такие выдавали «Анонимные алкоголики» своим членам в награду за пройденные этапы. Раньше он был частым гостем общества. Он мог не пить несколько месяцев, даже полгода, но в конце концов всегда срывался. В конце их семейной жизни она уже не видела его трезвым; если он появлялся дома, то всегда шатаясь, с запахом спиртного и расширенными он таблеток зрачками. Часто в обнимку с одной из своих мимолетных шлюх. Однажды она нашла в его костюме шприц и пакетик с каким-то белым порошком. Узнав об этой находке, он избил ее до полусмерти. Три месяца она пролежала в больнице, сказав, что упала с лестницы. Он навещал ее почти каждый день в самой шикарной из возможных платных палат, приносил фрукты, нежно целовал, ослепительно улыбался молоденьким медсестрам. Она звонила матери, сквозь слезы прося ее приехать и забрать домой. Мать говорила в ответ, что у нее замечательный и богатый муж, и что она сама во всем виновата.

– Меня даже не тянет ни к спиртному, ни к наркотикам, – продолжал он, – я переродился. Теперь я совершенно другой человек. Я готов начать все сначала. Только с тобой, больше мне никто не нужен. Только ты, Наташа, понимаешь? Я многое осознал, я понял, что в моей жизни всегда была только ты. А те женщины, с которыми я… был, они ничто и никто, они просто пустышки, они мизинца твоего не стоят. Боже мой, если бы все можно было вернуть назад… я был слеп, я был глупцом.

Его голос стал тихим и задрожал. По гладковыбритому красивому мужскому лицу покатились крупные слезы. Подбородок затрясся, его лицо сморщилось, все равно оставаясь симпатичным, – так умел только он. Он умел устраивать представления и давить на жалость. Раньше он много раз просил у нее прощения, рыдал, стоял на коленях. Она всегда его прощала. Потом он перестал устраивать такие трогательные спектакли. Он начал убеждать не слезами и уговорами, а кулаками.

– Я… я был… чудовищем. Какой же я был сволочью. Я обращался с тобой ужасно. Та авария произошла только по моей вине, из-за моей глупости… Я оставил тебя надолго… прости…

Однажды, возвращаясь с очередной клубной вечеринки, он вел машину будучи пьяным, исколотым и обнюхавшимся до бесчувствия. Экспертиза впоследствии показала, что он только чудом оставался в сознании, садясь в машину. Рядом с ним была одна из клубных девок, которая ублажала его ртом прямо на ходу, когда он на полной скорости выехал прямо под колеса встречной фуры. Так их и нашли спасатели. В искореженном внедорожнике, переломанных и окровавленных мужчину со спущенными штанами и полуголую женщину с головой на его коленях. После той аварии Наташе остался этот шикарный дом, машина в гараже, солидный счет в банке и страховка. Достаточно, чтобы не работать до конца своих дней.

– Почему ты молчишь, Наташа? – спросил он. – Я тебе противен? Понимаю, я сам себя ненавижу за все, что совершил. Но я прошу, молю тебя, дай мне шанс.

Он отодвинул стул и опустился перед ней на колени, прямо на кафельный кухонный пол. Он протянул к ней руки, как ребенок к матери, как молящийся к божеству, в надежде, что она подойдет и заключит его в свои объятия. Она не спешила, она продолжала молча и настороженно наблюдать за ним. Пока что все было в порядке, но она хотела убедиться в том, что и дальше все пойдет как надо. В прошлые разы она слишком рано давала волю эмоциям и поэтому попадала в ловушку.

– Ну чего же ты сидишь, Наташенька? – улыбаясь, спросил он, на его щеках остались непросохшие мокрые дорожки. – Чего же ты сидишь, дурочка? Девочка моя любимая, птичка, рыбка, зайка моя… чего ты никак не реагируешь на меня? Что случилось, дорогая, а? Что такое? В чем дело? Что с тобой не так, сука!!!

Вот оно. Она этого ожидала. Точно так же, как и в прошлые его возвращения. Она насторожилась еще больше, не сводя с него глаз, в любую минуту готовая сорваться с места.

– Прости, – быстро, извиняясь, затараторил он, – прости. Прости-прости-прости, любимая! Я сорвался, это ничего, это бывает. Мне говорили, что такое возможно. Но сейчас я успокоюсь, мы оба успокоимся, обнимемся, поцелуемся, пойдем наверх и сделаем друг другу хорошо. Ты ведь не забыла, как я умею делать хорошо?

Он, все еще стоя на коленях, сладострастно улыбнулся. Она не забыла. Она была с мужчинами и до него, но именно с ним она испытывала свои лучшие ощущения в постели. Каждый раз с ним был великолепен, она таяла под ним от удовольствия, теряя сознание от множественных оргазмов. Он знал ее тело лучше, чем она сама. От одной только мысли об этом у нее стало тепло внизу живота. Но она не позволила ему себя отвлечь, продолжала сидеть и наблюдала, что он предпримет дальше.

– Молчишь? – злобно спросил он, от прежней теплоты в его голосе не осталось и следа. – Ну молчи-молчи. Но я заставлю тебя говорить, уж я-то тебя разговорю, сука. Открою твой милый ротик. А потом, когда ты заговоришь, я использую его по другому назначению.

В мгновение ока он вскочил на ноги и бросился к ней. Она метнулась в сторону холодильника. Восторг охватил ее, когда рука нащупала ружье. Но он был недолгим, мужской кулак с силой врезался ей в нос. В глазах потемнело, боль пронзила ее насквозь. Она отлетела назад, больно врезавшись поясницей в стоявшую позади раковину, из шкафчиков посыпалась на пол посуда. Каким-то чудом она не потеряла сознание, только еще сильнее впившись пальцами в охотничью двустволку. Оружие осталось при ней.

– Ну как? Теперь будем говорить? – Он стоял в центре кухни, потирая правый кулак.

Она молчала. Кровь из носа сочилась на подбородок, она чувствовала ее горький вкус.

– Нет? А чего так? Ну ладно, повторим процедуру…

Он снова кинулся на нее. Но теперь она была готова. Перевернула ружье и, что есть силы, ударила его в лицо тяжелым прикладом. От неожиданности он вскрикнул и отступил. Она взвела курки двустволки и прицелилась. Оба ствола смотрели ему прямо в лицо.

– Не подходи ко мне! – закричала она, из-за разбитого носа ее голос звучал гнусаво. – Я не знаю, кто ты, но ты не мой муж! Он сдох в аварии! Вместе с блядью, которая ему отсасывала! Всю жизнь он был полным дерьмом, алкашом и наркоманом, позором своего богатого отца, который всю жизнь откупался от него деньгами. Который даже не пришел на похороны своего единственного сына, только выписав мне чек и прислав открытку с соболезнованиями. Могу показать могилу, я там не была давно, но место вспомнить могу!

Он внимательно выслушал ее гневные, уже давно накипевшие слова. От ее удара его нос скривился набок, из него хлестала кровь, заливая дорогой костюм и белоснежную рубашку. Он улыбнулся ей страшным окровавленным оскалом, два передних зуба оказались сколотыми наполовину.

– Что ты такое говоришь? – с наигранным удивлением спросил он, продолжая улыбаться. – Вот он я. Твой любимый муж.

– Уходи из этого дома!

– Это мой дом!!! Купленный на деньги моего отца! А ты неплохо устроилась…

Он попытался утереть кровь с лица, только еще сильнее размазав ее.

– Сейчас, – ровно сказал он, – мы оба успокоимся. Выпьем чаю и спокойно поговорим. После этого мы пойдем наверх, и я тебя хорошенечко трахну. Если мне понравится, то, так уж и быть, бить тебя сегодня я не стану. Мы и так уже неплохо друг друга отделали, а? Нос за нос, как говорится… Будь хорошей девочкой и опусти ружье. А не то все будет совсем по-другому.

– Уходи, – повторила она.

Он пришел в ярость:

– Ну все, достала! Я пытался быть хорошим, но ты, сука, как всегда все испортила!!! Я заберу сейчас эту херню, которая, скорее всего, не заряжена, и так тебя отделаю, что мамаша родная не узнает. Я так тебя оттрахаю, что ты, сука, будешь кровью под себя ходить!!! Ух, сука, как же я тебя оттрахаю!!!

Он сделал движение в ее сторону. Она среагировала мгновенно, ружье выстрелило из двух стволов сразу. Его голова в одну секунду разлетелась водопадом красных брызг. Кровь, мозги и кусочки костей волной окатили холодильник, стол, букет лилий и даже репродукцию ван-гоговских «Подсолнухов» на противоположной стене. Тело отбросило назад, падая, оно задело спиной стол и опрокинуло несколько стульев. Она стояла, словно парализованная, с дымящимся ружьем в руках, кухню заволокло мерзким густым запахом крови и смерти. Ее привела в чувство только подступающая тошнота. Она отвернулась, ее вырвало в кухонную раковину.

Немного придя в себя, она заметила, что вся, с ног до головы, забрызгана красными каплями, как будто попала под кровавый дождь. Она выпустила из рук ружье, и то со стуком упало на окровавленный пол. Не было уже места в целой кухне, куда не растеклась бы красная лужа. Она переступила через обезглавленный труп и, скользя в крови, пошла в ванную. Она не собиралась оставаться в этом доме ни минутой больше.

Закрывшись в ванной, Наташа приняла душ и остановила кровь, капающую из носа, который, к ее удивлению, оказался не сломан. Она стала собирать вещи, обдумывая свое положение и последующие действия. В конце концов она решила уехать к матери, такой же одинокой женщине, которая жила в другом городе, почти в двухстах километрах отсюда. Наконец, скрыв косметикой свои синяки и одевшись, она покинула этот роскошный дом, купленный на деньги отца ее покойного, как она надеялась, мужа. Проходя мимо кухни, она даже не посмотрела в сторону распластавшегося там обезображенного тела.

Подойдя к гаражу, она стала открывать ворота и вновь услышала его голос:

– Наташенька, я вернулся, любимая.

От испуга и неожиданности она вскрикнула и повернулась на голос. Он стоял на подъездной дорожке, ведущей от гаража к выезду на проезжую часть. Как она могла его не заметить, выходя из дома? Видимо, он бесшумно подкрался, когда она возилась с воротами гаража. Все тот же он, все тот же костюм, все та же обворожительная улыбка, все те же лилии. Как же быстро! Раньше он возвращался с периодичностью в несколько дней.

– Я думаю, нам нужно поговорить о многом, я изменился, клянусь.

Она не ответила. Быстро проскользнула в открытый гараж, нащупывая в кармане джинсов ключи от своей красной «мазды». Он пошел за ней, не переставая говорить умоляющим голосом:

– Почему ты не хочешь выслушать меня, дорогая? Я был чудовищем, я знаю. Но всю жизнь я любил только тебя. Те женщины были ошибкой.

Она быстро бросила сумку на заднее сиденье. Сама уселась за руль и заблокировала двери. Когда она уже завела мотор, он постучался в стекло.

– Я не пил уже год, – сказал он, показывая ей металлический жетон из общества «Анонимных алкоголиков», – меня даже не тянет к наркотикам. Теперь я совершенно другой человек.

Он осторожно, но уверенно подергал за ручку дверцы. Из-за поднятого стекла его голос звучал слегка приглушенно:

– Ну же, Наташенька, открой.

Она стала медленно сдавать назад, выезжая из гаража. Он пошел следом, его настроение изменилось.

– Ну почему ты всегда так? Можно же дать человеку последний шанс!

Покинув гараж, она стала разворачивать автомобиль. Он пришел в ярость.

– Если ты сейчас не остановишь свой драндулет и не выйдешь поговорить, я, клянусь, разобью на хер это окно и вытяну тебя за волосы. И мне насрать, сколько придется отдать за ремонт! И машины, и тебя!

Она включила первую передачу и поехала в сторону выезда, прочь от дома. Машина набирала скорость, он бежал рядом и бил по боковому стеклу букетом лилий, который по-прежнему сжимал в руке.

– Не думай, что все так легко, сука! Я тебя найду и уже тогда выбью из тебя все говно! Поверь мне, тварь! От меня так просто не уедешь!!!

Он наконец отстал, напоследок плюнув ей вслед. Плевок растекся по стеклу мерзкой мутной кляксой. В заднее зеркало она видела, как он стоит на обочине и, отчаянно жестикулируя, посылает ей вслед неслышные уже проклятия. Интересно, что будет, если он зайдет в дом и увидит на кухне безголовый труп своего двойника? И тела еще двоих в подвале? Погибнет ли от этого вселенная, как боялся профессор из фильма «Назад в будущее»? Или он знает о существовании возвращенцев, как остальные люди? И можно ли его считать человеком? И кто он такой, наконец?!

Это началось несколько месяцев назад, весной. От людей по всему миру, в Интернете и по телевидению, стали поступать сообщения о возвращении умерших родственников. Однако вернувшиеся не были ходячими трупами, как в фильмах ужасов. На вид они были точно такими же, как при жизни. Мало того, они выглядели так, как будто вернулись из самых приятных, светлых и прекрасных воспоминаний тех людей, к которым они возвращались. Умершие от болезней возвращались здоровыми и полными сил. Старики – молодыми и цветущими. Они возвращались, неизвестно как и откуда, улыбаясь и заключая своих близких в объятия. Прощались старые обиды, произносились слова, которые стоило сказать при жизни. Весь мир ликовал и плакал от счастья.

В Интернете стали очень популярны видеоролики о том, как возвращаются в свои семьи погибшие на войнах солдаты. К одной девяностолетней старушке вернулся ее первый муж, который в возрасте восемнадцати лет погиб под Варшавой в сорок четвертом году, через месяц после их свадьбы. Он вернулся таким, каким она запомнила его, провожая на фронт, молодым, влюбленным и улыбающимся. Настоящим хитом стал американский репортаж о старике, к которому вернулась его давно умершая жена. Старик этот страдал слабоумием и уже давно жил в доме престарелых. Но вот к нему в палату приходит его молодая жена и нежно целует его, шепча что-то на ухо. Его блуждающий безразличный взгляд останавливается на ней, и в нем читается узнавание и радость. Они оба плачут и заключают друг друга в объятия. Люди рыдают от умиления. Миллиард просмотров на «Ю-Тубе» меньше чем за месяц.

На волне всеобщего счастья люди стали добрее. В течение короткого времени прекратилось несколько крупных вооруженных конфликтов. Противоборствующие стороны неожиданно нашли общий язык и пришли к примирению. Лидеры стран прощали друг другу многомиллиардные долги, старые обиды и противоречия. Президенты враждующих государств обнимались и плакали в прямом эфире. Мировые лидеры благословляли своих подданных, называя последние события не иначе как чудом.

Все эти месяцы Наташа неотрывно следила за происходящим в мире. Все эти возвращенцы, как их называли в Сети, интересовали ее не меньше, чем остальных. Но сама она не ждала никого. Не было такого близкого человека, об уходе которого она переживала слишком сильно. Отца своего она почти не знала, он ушел от них к другой женщине, когда она была совсем маленькая. Она даже не знала, где он сейчас и жив ли вообще. В муже своем она разочаровалась почти сразу после свадьбы. На его похоронах она не проронила и слезинки. И вот однажды летним утром он вернулся. Улыбка, костюм, букет лилий. Слова о том, что он изменился и не пил уже год. Точно так же она молча стояла и смотрела на него, не веря в происходящее, парализованная страхом и неожиданностью. Это привело его в ярость. Но тогда, в самый первый раз, все было по-другому. Он начал орать на нее, называя сукой и тварью, как раньше, при их совместной жизни. Но потом потерял сознание и рухнул на пол, не подавая признаков жизни, как будто отключился. Будто его система дала какой-то сбой. Не найдя другого решения, она заперла неподвижное тело в подвале дома.

Облазав все просторы Интернета, она нашла информацию о том, что иногда возвращались и те, кого никто не ждал. Об этих случаях не снимали репортажи в вечерних ток-шоу, люди не плакали, читая о них в Сети. К тем, кто не ждал возвращения, кого презрительно стали называть «отказниками», возвращались пьяницы, садисты и лжецы. Мужья, избивавшие своих жен, жены, изменявшие своим мужьям с их друзьями, отцы, растлевавшие дочерей, матери, отказавшиеся от детей. На одном из таких форумов Наташа выложила и свою историю. В ответ на нее посыпались гневные комментарии: «Какие же вы, отказники, сволочи и эгоисты», «Надо дать им еще один шанс!», «Если тебя бил муж, не значит, что и наши возвращенцы плохие!».

На следующий раз он вернулся спустя почти неделю. Улыбка, костюм, букет лилий. Так же, как и тогда. Она думала, что все пойдет как в первый раз, но, выйдя из себя, он не отключился, а бросился на нее, нанося удары, как раньше. Он бегал за ней по всему дому, как Джек Николсон в «Сиянии». На кухне она схватила нож, угрожая ему. Это разозлило его еще больше. Он сбил ее с ног и ударом ноги наградил огромным синяком вполлица. Нож из рук она не выпустила. Когда он спустил штаны и залез на нее, собираясь изнасиловать прямо на полу, она всадила ему нож в кадык с такой силой, что кончик вышел из задней части шеи. Он захрипел, залил ее кровью и почти мгновенно обмяк, придавив своей тяжестью. Она выбралась из-под него и за ноги отволокла труп в тот же самый подвал, где лежал его предшественник. На полу остался кровавый след, который она отмывала почти весь оставшийся день, морщась от боли во всем теле. В тот же день она достала с чердака его охотничье ружье.

Дорога была почти свободной. Только изредка попадались встречные машины. До матери она доберется через несколько часов. Она включила радио, чтобы хоть немного успокоиться. По всем каналам передавали сообщения и новости о возвращенцах. Последние месяцы это была основная тема для разговоров. Даже музыкальные и юмористические каналы были временно отключены. В тесном автомобильном салоне ее окутывали волны информации.

«Однажды мы очень сильно поссорились с отцом и долго не общались. Он умер, а мы даже не простили друг друга. Это было тяжелейшим бременем для меня… А недавно он вернулся, мой папочка… И мы сказали друг другу все, что надо было сказать еще тогда…»

«Это чудо! Это новый шанс начать все сначала!»

«Новая эпоха в истории человечества».

«Второе пришествие!!! Усопшие праведники восстали из своих могил!!! Аллилуйя!!!»

«Моя жена снова со мной, теперь мы никогда не расстанемся».

«Но есть и такие, кто не хочет принимать возвращенцев. Эти отказники – это мерзкие, жалкие, трусливые эгоисты, которым нет места в нашем новом обществе».

«И все-таки я добавлю небольшую ложку дегтя, господа. Ведь мы в свете последних событий не думаем о проблемах, вставших перед нами. В первую очередь возникает проблема интеграции этих пришельцев в наше общество. Я уже не говорю о перенаселении, ведь численность жителей нашей планеты возрастает с каждым днем с огромной скоростью…»

«Можно ли считать их людьми? Я не знаю…»

«Уже были случаи насилия над пришельцами. Житель Берлина убил свою вернувшуюся сестру. Он не верил, что она настоящая. Сейчас он находится под следствием. На улицах начались демонстрации и беспорядки. Сотни возмущенных граждан покинули свои дома…»

«Вы радуетесь, плачете и обнимаетесь. Но вы не задаетесь вопросом, самым важным и главным вопросом – кто они? Зачем и откуда они появились? Чего хотят?»

«Они вернулись, чтобы исправить наши ошибки!»

«Они – чудо Господне! И позор тому, кто с этим не согласен!!!»

«Какие же вы эгоисты, отказники и неверующие! Неужели так трудно понять и принять это!»

«Ведь они – наши любимые».

«Такие же, как мы».

«Те, кто ушел не вовремя…»

«Кто вернулся, чтобы дать нам второй шанс… Одни из нас».

«Одни из нас!»

«Одни из нас!»

«Одни из нас!»

«Одни из нас!»

«Одни из нас!»

«Одни из нас!»

«Одни из нас!»

«Одни из нас!»

«Одни из нас!!!»

Наташа с растущим беспокойством переключала каналы. На каждой радиостанции и каждой частоте звучали эти три слова. Разными голосами, с разной интонацией, но все одно и то же, как какой-то девиз, как мантра, как заклинание. Она выключила приемник. Теперь тишину нарушал только шум мотора. Она посмотрела на приборную панель и поняла, что уехала с почти пустым баком. Стрелка датчика угрожающе указывала на красную отметку.

К счастью, через несколько километров должна была показаться заправка. И действительно, какое-то время спустя появился указатель и стоящее возле дороги электронное табло с ценами на топливо. На заправочной станции были только две машины, обе стояли на парковке возле небольшого кафе. Рядом с одной из них стояли мужчина с маленькой девочкой, видимо отец с дочкой, и о чем-то оживленно разговаривали. Наташа остановилась возле одной из колонок, заглушила двигатель и, выйдя из машины, вставила шланг в отверстие бензобака. Касса находилась возле входа в кафе, и, проходя мимо, она невольно подслушала разговор мужчины с девочкой.

– А дедушка правда такой же? – восхищенно спрашивала малышка, на вид которой было не больше семи.

– Правда, дорогая, когда ты его увидишь, сразу узнаешь. Он ждет не дождется встречи с тобой, постоянно про тебя спрашивает.

– И мы с ним пойдем в зоопарк, как раньше?

– Конечно, детка.

– И все будет по-старому?

– Обещаю… Мне звонила твоя мама, может быть, мы снова будем жить все вместе, как раньше… Ты ведь хочешь этого?

– Да…

Последнее слово девочка произнесла шепотом, еле слышно. После этого она обняла своего отца, зарывшись лицом в его рубашку на животе. Мужчина нежно гладил дочь по голове, с любовью глядя на нее сверху вниз. От их вида у Наташи защемило сердце. Неожиданно мужчина посмотрел на нее и с улыбкой подмигнул. Она смущенно отвернулась и, расплатившись с кассиром, заскочила в кафе. В горле пересохло, очень хотелось пить.

За барной стойкой стояла молодая симпатичная девушка, которая, улыбаясь, слушала рассказ пожилой женщины с седыми, подкрашенными синим волосами. Женщина была очень толстой, жир огромными складками нависал над поясом ее джинсов, бугрился под майкой, которая намокла от пота на спине и под мышками, хотя день только начинался. Она радостно лепетала барменше:

– Я так счастлива, дорогая, вы не представляете! Мой Павлуша вернулся месяц назад, и я не могу нарадоваться.

Девушка, не убирая с лица улыбки, вопросительно посмотрела на подошедшую Наташу.

– Добрый день, можно бутылочку воды без газа.

Барменша отошла к холодильнику с напитками. Женщина продолжала:

– Он такой же молодой и красивый, как раньше. Рядом с ним я чувствую себя такой старухой! Но он говорит, что это неправда. Мы с ним так счастливы. И скажу по секрету, – она заговорила шепотом, стыдливо улыбаясь, – там он тоже ни капли не изменился. Каждую ночь я, как молоденькая девочка…

Она заливисто и пошло захихикала. Продавщица протянула Наташе пластиковую бутылочку воды. Взяв деньги, она стала серьезной и сказала:

– Вам повезло, мы все еще обслуживаем отказников. Но скоро все изменится.

– Что?.. – испуганно проговорила Наташа. От неожиданности у нее почти пропал дар речи.

– Что слышала, – грубо ответила девушка, – как можно быть такой эгоисткой? Ты даже не даешь ему слова сказать. Он изменился ради тебя, не пил уже год.

Женщина тоже повернулась к ней:

– Поверь моему опыту, милочка, с мужчинами никогда не бывает просто. Тебе нужно научиться слушать. Он ведь открывает перед тобой душу, а ты отталкиваешь его. Это разбивает сердце милому мальчику…

Колокольчик над дверью в кафе зазвенел, и вошел молодой мужчина. От него так и веяло красотой, силой, здоровьем и сексуальностью. Он посмотрел на женщину и улыбнулся. От этой улыбки мог растаять лед в январский мороз. Женщина вскочила с неожиданной для ее габаритов легкостью и бросилась вошедшему на шею.

– Павлуша!!! – радостно закричала она. – Почему так долго? Каждая секунда без тебя как вечность.

Она стала покрывать его лицо быстрыми звонкими поцелуями. Барменша обратилась к Наташе:

– Видишь, как они счастливы? На ее месте могла быть ты. – Ее голос дрогнул, по щеке скатилась слезинка. Через мгновение она смотрела на обнимавшуюся парочку и, не стесняясь, плакала от умиления. На лице ее застыла радостная улыбка.

Наташа бросилась к выходу. Только что вошедший Павлуша, оторвавшись от своей возлюбленной, бросил на нее быстрый взгляд. От него веяло холодом и враждебностью. На улице стояли те самые отец с дочкой. Взявшись за руки, они смотрели на нее.

– Дай ему шанс, Наташа, – сказал мужчина.

– Он на все готов, ради тебя, – поддакнула девочка, – не стоит их бояться, они такие же, как мы. Он один из нас.

Последнее они произнесли хором. Наташа побежала к машине, уже не мучая себя вопросами. Этими людьми управлял какой-то коллективный разум, который все про нее знал. Выезжая с автозаправки, она заметила, что возле кафе стояли уже пятеро. Барменша, толстая дама со своим Павлушей и отец с маленькой дочерью. Они стояли в ряд, плечом к плечу, и молча провожали ее пронизывающими взглядами. Она чувствовала их, даже когда заправка исчезла из вида в задних зеркалах.

На этот раз она не стала включать радио и ехала в тишине. Она уже не пыталась разобраться в происходящем, пустив на самотек тревожные мысли. Теперь она хотела только поскорее добраться до места. Через несколько часов впереди показался указатель, возвещающий о том, что она попала в городок своего детства. Маленький и провинциальный, он казался ненастоящим, как фотография на туристической открытке. Солнце светило уже вовсю, жара царила на узких улицах. Редкие прохожие провожали машину взглядами, от которых Наташе становилось не по себе. Эти люди как будто бы знали о ней все; скорее всего, к ним недавно вернулись ушедшие когда-то родственники.

В окнах домов были вывешены самодельные плакаты с нарисованными от руки сердечками. Так жильцы извещали прохожих о том, что теперь они счастливы, потому что в их семьях появились возвращенцы.

Наташа подъехала к знакомому подъезду. Заглушив мотор и выйдя из машины, она еще некоторое время стояла в нерешительности, глядя на видавшую виды массивную железную дверь с кодовым замком. Наконец она поставила автомобиль на сигнализацию и достала из сумочки ключи от их с матерью старой квартиры, которыми она не пользовалась много времени. Кодовый замок запищал и впустил ее в прохладный сумрак подъезда.

Она не была здесь с тех пор, как вышла замуж. С того времени изменилось немногое, сохранилась даже надпись на стене лестничной клетки первого этажа, сообщавшая вошедшим о том, что некая Лена далеко не самая приличная девушка. Когда Наташа поднялась на третий этаж, она увидела дверь своей старой квартиры. От воспоминаний защемило сердце. Трясущимися руками она стала открывать дверь. Замок приветливо щелкнул, как будто спрашивая, где она была все это время.

Открыв дверь, она чуть не вскрикнула от неожиданности: в прихожей стояли двое. Мать она узнала сразу. Из-за многочисленных ссор и стервозных характеров обеих они долго не виделись, но, без сомнения, это была она, только чуть-чуть постаревшая с момента их последней встречи. Даже сейчас она была в своем любимом домашнем халате в бело-зеленую полоску. За ее спиной стоял высокий мужчина, Наташе его лицо показалось смутно знакомым. Они оба стояли молча, не двигаясь и не сводя глаз с вошедшей гостьи. Наташа на мгновение подумала, что, не будь в прихожей так тесно, они, без сомнения, стояли бы рядом, плечом к плечу, возможно взявшись за руки. Они как будто ждали ее прихода, кто-то им сообщил.

– Наташа, – сказала мать сухим, бесцветным, лишенным эмоций голосом, – я так рада, что ты вернулась.

Она снова замолчала. Мужчина вышел из-за ее плеча и сделал шаг вперед.

– Ты не узнаешь меня? – так же сухо, как робот, спросил он.

Наташа сделала шаг назад. Дверь была все еще открыта, она снова оказалась на лестничной клетке. Они не сводили с нее глаз, следя за каждым движением. Их стеклянные взгляды гипнотизировали ее, наблюдали за ней, изучали. Так, наверное, удав Каа смотрел на замерших в страхе бандерлогов. Как будто кто-то сказал им, что она может натворить глупостей, что может быть опасной.

– Произошло чудо, – сказала мать, – ко мне вернулся твой папа. Он умер в позапрошлом году от инфаркта. Я не стала тебе говорить, вы с ним почти не виделись, для тебя он был совсем чужой человек. А вчера утром он постучался в эту самую дверь. Теперь я счастлива, Наташенька. Подойди, поздоровайся с папой.

Мужчина сделал еще шаг к ней. На его лице появилась улыбка, натужная и неестественная, как будто манекен вдруг решил скопировать человеческие эмоции. Он протянул к ней руки.

– Доченька, – тихо сказал он.

– Отойди на хер! – громко сказала она, почти срываясь на крик. – Ты не мой отец!

Ее голос звонким эхом разнесся по подъезду.

– Это еще не все, – сказала мать из глубины прихожей, – мы хотим познакомить тебя еще кое с кем.

– Он хочет перед тобой извиниться, – снова подал голос манекен, – он не пил уже год и усердно работал над собой.

В квартире был кто-то еще. Из гостиной послышались приглушаемые половым ковром шаги, а через мгновение в прихожей появился он, ее вернувшийся муж. Уже пятый за последние несколько недель. Он был неотличим от своих предшественников. Такой же костюм, такая же улыбка и букет цветов. Отодвигая с прохода свою тещу, он нежно приобнял ее за плечи и, улыбаясь, поцеловал в макушку. При этом он не сводил глаз с Наташи.

– Наташенька, – задыхаясь от возбуждения, произнес он, – любовь моя…

Услышав его голос, она не стала терять время и бросилась вниз по ступеням.

– За ней!!! – закричала мать, впервые проявив эмоции.

Наташа перепрыгивала сразу через две-три ступеньки. Сзади раздавался топот нескольких пар ног. Уже нажимая на кнопку кодовой двери подъезда, она услышала сверху яростный голос существа, которое выдавало себя за ее мужа:

– Я тебя достану, сука!!!

Выскочив на улицу, она на мгновении застыла в ужасе и изумлении. Маленький двор был полон народу, везде стояли люди. Они были повсюду: на тротуарах, проезжей части, на детской площадке, вокруг ее машины. Несколько сотен человек, не меньше. Она отметила это, мчась к автомобилю, расталкивая собравшихся. Они все сошлись сюда, пока она была внутри. И все как один молча стояли и смотрели прямо на нее. Пока она, спеша, открывала дверь машины, кто-то из толпы подал спокойный голос:

– Он изменился.

– Он не пил уже год, – сказал другой.

– Он любит только тебя.

– Все остальные шлюхи были ошибкой.

– У вас с ним все получится.

Уже забравшись внутрь автомобиля и заблокировав двери, она увидела, как к ней, проталкиваясь сквозь толпу, быстро приближается двойник мужа. В руках он сжимал уже измочаленный букет лилий. Включив зажигание, она с ужасом поняла, что дорогу заблокировали люди. Она осторожно тронулась с места, сомневаясь, что у нее хватит духу давить их, но с облегчением обнаружила, что по мере движения машины они поспешно и даже как будто вежливо расступаются в стороны, освобождая дорогу. Они не проявляли агрессии. Пока что. Пока что они просто смотрели на нее своими жуткими стеклянными взглядами. Наблюдали. Изучали ее поведение, громко повторяя уже знакомые фразы:

– Он изменился.

– Он не пил уже год.

– Он любит только тебя.

– Все остальные были ошибкой.

– Дай ему шанс.

– Он такой же, как мы.

– Один из нас.

Они начали повторять это раз за разом, сотней голосов. Посмотрев в зеркало заднего вида, она увидела свою мать в окружении двух мужчин, мужа и зятя. Точнее тех, кого та ими считала. Их рты открывались, они втроем тоже повторяли из раза в раз эту фразу. Один из нас.

Ее нервы были на пределе.

– Хватит!!! – закричала Наташа. – Пожалуйста, хватит это повторять!!!

Она рыдала за рулем и умоляла их прекратить. Они не слушали, не спуская с нее глаз и повторяя это снова и снова. Сотней голосов, как одним. Один из нас. Один из нас. Один из нас.

Она покинула город и только на автостраде смогла немного прийти в себя. Теперь она понятия не имела, что делать. Скорее всего, нужно покинуть эту местность, уехать как можно дальше. Благо в суматохе сборов она не забыла взять с собой все кредитки. Она богата, и у нее есть автомобиль. Она решила просто ехать вперед, сосредоточенно всматриваясь в даль. Вокруг проплывали леса, поля и редкие деревни.

Она ехала так несколько часов. От долгого неподвижного сидения у нее затекло все тело, она почти не чувствовала ног и ягодиц. Необходимо было остановиться и немного отдохнуть. Но она не могла этого себе позволить. Она слишком боялась повстречать кого-нибудь. Кого-нибудь конкретного.

Дорога делала резкий поворот. Она, не сбавляя скорости, преодолела его. Однако мгновение спустя ее сердце ухнуло вниз и испуганно затрепыхалось в грудной клетке. У обочины стоял автомобиль ДПС. Человек в форме крутил в руках полосатый жезл, приказывая ей остановиться. На мгновение у нее мелькнула шальная мысль вдавить в пол педаль газа, но она все-таки решила остановиться. Она поставила автомобиль на обочине и опустила боковое стекло, патрульный подошел к ней и вежливо представился. Выглядел он вполне нормально.

– Документы предъявите, пожалуйста, – все так же вежливо попросил он.

Она протянула ему права и документы на машину. Он быстро изучил их и снова обратился к ней:

– Вы знаете, с какой скоростью только что ехали?

Наташа не знала.

– Пройдемте к нам в машину…

Она вышла из автомобиля и поплелась за патрульным. Документы были все еще у него. Что ни говори, а форма все-таки внушает людям доверие и покорность. Он забрался на водительское сиденье, пригласив Наташу на переднее пассажирское. В салоне было душно, однако патрульный сказал ей прикрыть дверь и сам сделал то же самое.

– Когда все началось, я ничего не ждал, – раздался сзади голос.

Наташа резко повернулась на него. Сначала она даже не заметила, что в машине есть еще кто-то. Второй человек в форме сидел, развалившись на заднем сиденье.

– Ничего и никого, – задумчиво повторил он, – серьезно. Жена от меня ушла, дочка знать не хочет. Родители еще живы. Я даже начал чувствовать себя каким-то обделенным… что ко мне никто не вернется, и я не смогу быть счастлив…

На мгновение он замолчал, обдумывая свои слова. Потом продолжил:

– В детстве у меня был один настоящий друг. Мой пес Чип. Огромная лохматая дворняга. Мы с ним всегда были вместе. Он обожал играть с мячиком, ха-хах, такой был забавный. А однажды моего Чипа задавил грузовик. Даже не знаю, как так получилось… Как же я горевал, как же я плакал, я ночами не спал. Родители даже водили меня к врачу, боялись за мою психику. Но время лечит, сами знаете. А несколько недель назад я услышал, что в мою дверь кто-то скребется. Я открываю, а на пороге сидит мой Чип, такой же, как в детстве, даже хвостом машет точно так же. Мой единственный друг…

Все это время Наташа, развернувшись в кресле, смотрела на говорящего. Закончив свой рассказ, он блаженно улыбался, по щеке скатилась вниз одна-единственная слезинка.

– Я вырос в детдоме, – подал голос патрульный на водительском сиденье, он сидел и смотрел на Наташу, до сих пор держа в руках ее документы, – у меня никогда не было семьи. Хотя один раз я чуть не женился, но это не в счет. Когда-то давно в молодости я любил одну девушку. Мы расстались, я не помню почему, скорее всего из-за какой-то ерунды, как это бывает у подростков. А уже месяц, как она вернулась ко мне. Сказала, что всегда любила только меня. И я ей верю. Она не может врать. Мы так счастливы. Она даже ни на день не постарела с момента нашей последней встречи. Милая моя девочка…

– А вам не приходило в голову, что это не она? – на удивление спокойно спросила Наташа, прервав говорящего.

Ее слова вывели его из себя. Он сильно схватил Наташу, до боли сжав ее руку, и закричал ей прямо лицо:

– Ну почему ты такая!!!

От его крика на мгновение заложило уши.

– Ты не веришь в счастье! – крикнул с заднего сиденья его напарник.

Водитель отпустил ее и сказал уже спокойнее, как будто для самого себя:

– Вас, отказников, давно пора расстреливать, на хер… – Он на несколько мгновений замолчал, а потом продолжил таким тоном, будто объяснял какую-то абсолютную истину нерадивому ученику: – Ты сама не понимаешь, что творишь. Ты бежишь от своего счастья.

– Это неправильно, – поддакнул второй.

– Но тебе дается уникальный шанс. Ты сможешь выбрать сама. Возможно, предыдущие были испорченными или бракованными, мы не знаем. Но теперь ты сама сможешь выбрать того, кто будет тебе по душе…

– Они ждут тебя, – подал голос патрульный с заднего сиденья.

Наташа теперь совсем не понимала, о чем они. Впереди стояла ее машина; если она сейчас выскочит из патрульного автомобиля и бросится к ней, то вряд ли успеет завести двигатель и уехать. Двое здоровых мужиков с легкостью ее остановят. С другой стороны, справа от нее стоял лес, и если броситься туда, то она сможет затеряться среди деревьев. Потом можно будет вернуться к машине, если она не заблудится. Риск огромный, но оставаться нельзя. Она резко открыла дверь и бросилась наружу. Слава Богу, что эти двое не додумались заблокировать замки в автомобиле. Она скатилась с обочины и бросилась к деревьям.

– Опять ты не хочешь никого слушать!!! – закричал один из патрульных.

– Ты не оставляешь нам выбора! – услышала она голос второго.

Она мчалась со всех ног прочь от дороги, петляя между стволами сосен. Вдруг прямо перед ней кора на одном из деревьев лопнула, в ствол что-то вонзилось с огромной силой, в стороны полетели щепки. Только спустя мгновение она услышала выстрел.

– Это предупреждение! – услышала она голос сзади. Ее преследовали. – Следующая пуля полетит в твою тупую башку!

Это придало ей сил, она ускорилась. Но тут что-то сильно толкнуло ее в правое бедро. Она упала как подкошенная, лицом в мох и сосновые иголки. Обернувшись, она увидела, что сзади по джинсам расползается кровавое пятно. Ее бросило в пот, закружилась голова, боли почти не было, адреналин зашкаливал. Она закричала.

– Я не шутил, как видишь! – Голос был уже совсем близко.

Она попыталась встать, но силы ее покинули. Сзади кто-то сильно придавил ее к земле. Это подоспевший патрульный наступил ей на спину ботинком.

– Далеко убежала? – спросил он.

– Вы меня подстрелили! – закричала она и заплакала. Только сейчас до нее дошел ужас происходящего.

– Не смертельно, – спокойно ответил преследователь.

Откуда-то сбоку показался его напарник.

– Отпусти ее, пускай встанет.

Нога со спины исчезла. Она встала на колени, ее всю трясло и подташнивало от страха, боли и унижения. Она рыдала и размазывала по лицу грязь и слезы. Прямо перед ней стояли двое вооруженных людей в милицейской форме.

– Это твой последний шанс, – грустно сказал один.

– Делай выбор, или… – второй наставил на нее дуло пистолета, она испуганно заморгала, – нашему новому обществу не нужны такие, как ты. Отказники и эгоисты.

Она заметила между деревьями движение. Здесь был кто-то еще, и скорее всего не один. Из-за ближайшей сосны появился ее муж, она уже не знала какой за сегодня, сбилась со счета.

– Наташенька, – улыбаясь, сказал он, – нам нужно очень серьезно поговорить.

Снова раздался точно такой же голос, но уже с другой стороны лесной опушки. Она, не расслышав слов, повернулась на него. Там стоял еще мужчина, точно такой же. Как с иголочки костюм, улыбка, букет лилий.

– Мы оба вели себя как идиоты, – ласково сказал он.

– Но я тебя прощаю, – из-за деревьев показался третий, неотличимый от двух предыдущих, – я сам во всем виноват.

– Я был чудовищем, – еще один.

– Но теперь я изменился, – очередной.

Вокруг нее и двух ее преследователей собралась уже небольшая толпа абсолютно идентичных, неотличимых друг от друга существ, выдававших себя за ее покойного мужа. Элегантные светло-синие костюмы идеально сидели по фигуре, красные галстуки были аккуратно завязаны, крепкие руки сжимали все те же цветы, на красивых одинаковых лицах застыла одна и та же обворожительная улыбка. Их собралось уже около десяти, но из лесной чащи появлялись все новые и новые. Они выстраивались вокруг широким кольцом, их рты не закрывались, произнося уже наизусть выученные фразы:

– Дай мне второй шанс.

– Я люблю только тебя.

– Я не пил уже год.

– Я изменился.

– Другие женщины были ошибкой.

Один из патрульных наклонился к ней и прошептал:

– Выбирай любого, нескольких или всех сразу. Ты будешь счастлива. Такой шанс дается немногим.

Теперь лес ожил. Сотни, если не тысячи костюмов мелькали между деревьями. Держащие ее под прицелом патрульные блаженно улыбались, по их лицам текли слезы. Наконец, голоса всех клонов слились в один. Они говорили с ней единым громогласным хором:

– Делай выбор. Мы можем сделать тебя счастливой. Нет места страданиям в нашем новом великом обществе. Сразу все или один из нас. Один из нас! Один из нас! Один из нас! Один из нас! Один из нас! Один из нас! Один из нас! Один из нас! Один из нас! Один из нас! Один из нас! Один из нас! Один из нас! Один из нас! Один из нас! Один из нас! Один из нас! Один из нас!!!

Она закричала, не в силах этого выносить.

– Почему ты так себя ведешь? – снова прогремел голос из тысяч глоток. – Почему ты не хочешь дать второй шанс?

Теперь в нем слышались ярость и угроза.

– Что с тобой не так, сука?!

Они набросились на нее толпой. Срывали одежду и наносили удары. Она вырывалась и кричала, как могла, но цепкие одинаковые руки тянулись к ней со всех сторон. Кто-то из них раздвинул ей ноги. Спустя время она с ног до головы была покрыта кровью, грязью и спермой. Она уже не могла ни кричать, ни двигаться.

Высокий монах медленно шагал по неприметной лесной тропке. Но и, не будь тропки, не сбился бы с пути. Сколь здесь хожено-перехожено, захочешь – не забудешь. Отец Иона – такое имя путник получил в монастыре – остановился, тяжело опершись на посох. Присел бы на землю, да потом не встать. Ноги совсем непослушны стали. И то – сколь проклятий ему слали, пока в миру жил, видать, какое и дошло. Монах криво усмехнулся и двинулся дальше. Из кустов справа выпорхнула малая птаха, пронеслась мимо лица, чуток крылом не задела. Отец Иона отшатнулся, побледнел. По спине пробежал холодок. Вспомнился крик Дарьин: «Не будет тебе покоя ни днем ясным, ни ночью темной. Будь то птаха малая, будь то змейка серая, будь то нетопырь ночной – во всех тварях живых будешь видеть души, тобой загубленные. И за мою любовь проклят будь!»

Дарья… Убил он ее за те слова. И рука не дрогнула, и сердце не защемило. А любил ведь, до сей поры любит. Который раз в годовщину приходит помянуть. Под дубом тогда зарыл. А вина всегда терзала. Не за то, что порешил, – за то, что по-людски не похоронил. Крест бы поставить на могилку. Да раньше не сподобился, а ныне уж и не успеет. Монах точно знал – этот раз последний. Чувствовал дыхание костлявой за спиной. Близко смертушка подступила: то рукой сжимала сердце ретивое, то в спину словно кол втыкала, то ноги сковывала дыханием ледяным. За мыслями не заметил, как вышел к полянке заветной, на которой дуб рос. Остановился на краю и замер. От дуба вся в лучах солнечных шла к нему Дарья. Отец Иона сморгнул, потер рукой занывшую грудь. Нет, не она, но как похожа! Дочь? По годам мала для дочери… Внучка? А не зря ли не поверил, что от него Дарья Василиску родила, а не от мужа. Клялась-божилась – не поверил. Не захотел поверить. Жену с дочкой заиметь совсем не то, что на полянке на тайных свиданиях с милушкой любиться. Зачем ему обуза? Ему, правой руке самого Кудеяра…

Девушка наклонилась и принялась собирать ягоду в ранее не замеченный монахом берестяной туесок. На путника бросала изредка любопытные взгляды. Отец Иона добрел до дуба. Прислонился к дереву, дух перевести. Только собрался присесть, как что-то шмыгнуло в траве у самых ног. «Будь то змейка серая», – вновь мелькнуло в голове. Тряхнул поседевшими, но еще густыми кудрями, отгоняя прочь докучливую мысль. Концом посоха пошарил в траве – ничего, видать, почудилось. Тяжело опустился на землю, сел, спиной прислонившись к шершавому стволу. Вздохнул, прикрыл глаза. Эх, Дарья… Когда повязали атамана псы царевы, бежать пришлось. На полянку заветную прискакал, решился позвать с собой Дарьюшку. Думал, рада будет – сколь раз просила забрать их с дитем от мужа постылого. Куда там. Как узнала, что не охотник он, как ей думалось, а лихой человек, принялась душегубом кликать да проклятия слать. «Будь то нетопырь ночной», – резануло память. Монах почему-то увидел себя со стороны похожим широким черным одеянием на большую летучую мышь. Пробормотал: «Вот тебе и нетопырь». Вновь воспоминания захлестнули.

После того как зарыл Дарью, в бега подался. В монастырь случайно попал: скрыться, пересидеть облавы. Да так и остался. Понял, нет ему места в миру. Разбойничать – силы не те, доля крестьянская не по нутру. Хорошо, грамоту разумел. Поручил настоятель книги старинные переписывать. Догадывался старый лис, что нет покоя и смирения в душе нового монаха, да нужда была в грамотеях… Неожиданно перед глазами отца Ионы стали выплывать, сменяя друг друга, лица им убиенных. Ужаснулся числу их. Никогда не щадил ни девиц, ни стариков, ни малых детушек. А тут навалилось раскаяние глыбой каменной, на землю повалило. Краем уходящего сознания успел увидеть лик то ли Дарьи, то ли внучки и улыбнулся прощальной улыбкой.

Три века спустя…

Время двигалось к полудню. Савельич вышел из кабака и надел фуражку. Луч солнца отразился от латунной бляхи на форменном сюртуке с надписью «Лъсной сторожъ». «Не зря Санюшка начищала, – лесник усмехнулся в усы, вспоминая старательность девочки. – Вот ведь, в девичество внучка скоро войдет, а дед еще о-го-го». В хорошем настроении, раскрасневшись от выпитой чекушки, Савельич явился в свой домик на окраине леса. Санюшка обрадовалась и быстро собрала на стол.

– Маменька велела не ждать ее, – сообщила она деду, вручая ему деревянную ложку.

– Вкусные щи, – похвалил Савельич девочку.

– Деда, ты ж даже ложку еще не обмакнул, – фыркнула Санюшка.

– Ну дак по виду да по запаху, – не растерялся дед, перекрестился и приступил к трапезе. – А маменька-то где? – спросил он, доев и облизав ложку.

– Опять в Михайловку пошла, – вздохнула Санюшка.

Савельич нахмурился. Слухи о соседней деревушке ходили нехорошие. Бабы в селе шептались – секта там. То ли молокане, то ли еще кто. Но, может, и врут, бабы-то, – винные пары быстро разогнали сомнения. А тут еще Санюшка пристала:

– Деда, а почему ты на Кудеярову поляну ходить не велишь. Земляника там, говорят, большая, вкусная.

– Нехорошее это место, лапушка. Слышал я от прадеда своего, на той поляне Кудеяр много людишек порешил. Не щадил варнак ни баб, ни стариков, ни малых детушек. Столь кровушки пролилось, что землица впитывать ее уж не могла. Видала, в овраге глина красная. – Девочка, слушающая с приоткрытым ртом, кивнула. – Ученые, что позапрошлогодь проезжали, говорят, сорт такой. Может, и так. А может, и деды наши правы – от крови то невинноубиенных. А еще слыхал я, что сам Кудеяр призраком на ту поляну является. То змейкой, то птахой, то нетопырем, а то монахом древним. Раскаялся, говорят, варнак в старости, в монастырь ушел. Вот послушай, – Савельич затянул свою любимую песню:

Песню прервало хлопанье двери. В горницу вошла Анна. Савельич впервые увидал дочь как бы со стороны. Одеяние темное, плат строго повязан, исхудала последнее время: кожа да кости, губы неодобрительно поджаты – монашка, ни дать ни взять. А ведь молодая баба, тридцать годков только минуло.

– Опять бражничали, папенька, да еще небось с трактирщицей, полюбовницей своей! – Анна обожгла отца сердитым взглядом темных глаз.

– Ты, Нюрка, на Пелагею не наговаривай! – неожиданно для себя самого стукнул кулаком по столу Савельич. – Она мужняя жена. Договоришься – приведу в дом хозяйку молодую, быстро тебе укорот будет.

Санюшка притихла, дед обычно голос ни на кого не повышал.

Анна, всегда возражавшая против повторной женитьбы давно вдовствующего отца, равнодушно пожала плечами.

– Кого вздумаете приводите, папенька. Мы с Санюшкой уходим в Михайловку. Меня Антип в жены берет.

– Антипка, что ли, косорылый? – От неожиданного известия Савельич соскочил с лавки и вышел из-за стола.

– Не смейте! – Анна вновь сверкнула глазами. – Антип – Богом избранный.

– Ну, ежели так Боженька избирает, обойдусь без благодати, – проворчал потихоньку Савельич.

Но дочь расслышала.

– Богохульник! – бросила она отцу. – Не ломайте мне жизнь, папенька. Вон и Феденькой, царствие ему небесное, недовольны были. Теперь Антип не угодил.

Уже собиравшийся что-то возразить лесник передумал и молча сидел во время недолгих сборов. Лишь с Санюшкой парой слов перекинулся:

– Будет плохо там, внученька, возвращайся.

– Как я маменьку-то оставлю? – вздохнула девочка.

Уходить из дедовского дома не хотелось. После сенокоса должны были прибыть с семьями стрелки, что казенные леса охраняли. У всех лесников по очереди квартировали. В доме сразу становилось многолюдно, шумно, весело.

Савельич вышел проводить дочь с внучкой. Они держали в руках небольшие узлы с нехитрым имуществом. Санюшка была босиком, новые ботиночки, подаренные дедом, связала и повесила на плечо.

– Оставь Санюшку-то. Обживешься, заберешь, – попросил Анну лесник.

– Сказала: со мной идет, – жестко произнесла Анна и добавила: – Вы, папенька, в гости к нам покуда не являйтесь. Не любят там чужих.

Савельич долго смотрел вслед уходящим. Санюшка словно почувствовала, обернулась и весело помахала рукой. Лесник вошел в дом, подошел к иконам в красный угол, встал на колени. Долго молился за дочь, за внучку, да и свой грех отмаливал. Не знала Анна, никто не знал, что не потонул ее Федька. Зарезал его лесник на Кудеяровой поляне и в овраге прикопал. Кафтан же да шапку в реку бросил. Потом в деревню кинулся за людьми, мол, зять потонул. С багром вдоль берега бегал. Как одежку выловили, так и решили – упокойника течением унесло, не стали дальше искать. В церкви отпели усопшего. Все честь по чести…

Савельич перекрестился и вздохнул. Грех на нем, великий грех, хоть и зверь был Федька в обличье людском. Анну смертным боем бил. Пока стрелки квартировали, крепился. А Савельича ни в грош не ставил. Анна сама отцу вмешиваться не позволяла. «Бьет, значит, любит», – твердила губами в кровь разбитыми. Долго лесник терпел. Да как-то Федька и Санюшку избил. Савельича дома не было, обход участка делал. Вернулся, внучку обнял, а та криком зашлась от боли. Пригляделся: дите-то все в синяках, да ножки искривлены, как сломаны, не медля, к костоправке повез. Напугалась старуха, велела в город в больницу ехать. Сколь стыда пришлось Савельичу пережить! Ругался доктор, а лесник лишь твердил: «Сама упала, недоглядели». Ладно, в форме был да сказал, что дед он, а то бы в участок сдали за издевательство над дитем.

Домой вернулся, а Анна на него с упреками набросилась:

– Зачем оставил? Угробят дохтура девку.

Ничего тогда не сказал дочери, спросил лишь:

– Твой где?

– Рыбалить пошел.

Зятя нашел на поляне Кудеяровой. Тот червей копал под деревьями. Присвистывал весело, кафтан с шапкой на ветках висели. Жарко, видать, стало от работы напряженной.

– За что дите изувечил, ирод? – спросил лесник.

Нагло рассмеялся Федька:

– Мое дите, захочу – совсем убью.

При форме был лесник, при параде. А при параде нож носить полагалось. Крепкий нож, острый – в сердце Федькино как по маслу вошел. Тот и захрипеть не успел, рухнул наземь. Савельич лопату, какой зять червей копал, поднял. В овраг спустился. Пока могилу рыл, придумал, как убийство скрыть. С поляны раздались странные звуки, какое-то хлюпанье. «Неужто не до конца убил или пришел кто», – сердце ухнуло вниз. Савельич выглянул. Нет, показалось. Яму вырыл быстро. Выбрался. Подошел к убитому, склонился. С тела вспорхнули несколько летучих мышей, чуть не в лицо. Савельич отпрянул. Нетопыри днем? Да и не слышал никогда, что они мертвечиной питаются.

Посмотрел в сторону дуба и вздрогнул, заметив фигуру монаха в черном одеянии.

– Сгинь, нечистый, – сказал громко и перекрестился. Видение исчезло. Долго не раздумывая, подхватил покойника, дотащил до оврага, столкнул туда.

Анна горевала по мужу сильно. О дочери почти не вспоминала. Савельич же при любой оказии в город к внучке выбирался. Долго пролежала Санюшка, почти до Покрова. Доктор к деду подобрел. Выписывая девочку, сказал:

– Чудом, батенька, ваша внучка жива осталась. Да-с, чудом. И даже почти все кости срослись правильно. Вот только ножка короче будет. Ну да это ерунда-с. Больше не будет так падать?

– Не будет, – сказал Савельич. Снял фуражку и добавил: – Горе у нас, зять мой, папенька Санюшкин, утоп.

Доктор посмотрел внимательно и похлопал лесника по плечу:

– Крепитесь, батенька, крепитесь, – поправил пенсне и больше для себя добавил: – Что ни делается, все к лучшему. Да-с.

Растревоженный воспоминаниями Савельич достал из шкафа припрятанную к празднику чекушку. Выпил стопку, крякнул, хлебушком занюхал. Хотелось бы ему, чтоб дочь счастьице вновь обрела с новым супружником. Хотелось, да не верилось. После второй стопки полегчало, и лесник запел:

Пока дед воспоминаниям предавался, Санюшка пыталась успеть за быстро идущей матерью. Девочка все больше прихрамывала, а когда вышли на Кудеярову поляну, споткнулась и чуть не упала. Башмак, висящий на спине, чувствительно ударил. Девочка не выдержала:

– Маменька, давайте отдохнем чуток.

Анна недовольно глянула на дочь, подумав: «Вот ведь обуза. Жаль, деду оставить нельзя. Христос Антипа строго-настрого наказал с собой девчонку взять». Вслух же буркнула:

– Хорошо, надоеда.

Анна подошла к дубу, прислонилась к нему спиной, закрыла глаза, подставив лицо солнцу. Санюшка присела на корень, да неудачно, ладонь ссадила до крови жесткой корой. Глянула на мать, но тревожить не посмела. Решила заговорить, как подружки учили. Поднесла ладонь к губам и зашептала:

– Кровь-кровица, красна девица пряжу спряла – крови не стало.

И впрямь получилось, всего лишь капля на землю капнула. Откуда-то послышался глухой вздох. Девочка повертела головой – никого, мать стояла как встала. Вокруг стало тихо-тихо. Санюшка задремала. Откуда-то сквозь сон пробился еле слышный мужской голос: «Дарьюшка, дозволь. Давно плоти живой не видел. Дозволь». Мужскому голосу ответил женский: «Уймись, душегуб». Санюшка открыла глаза, сон враз пропал. «Привидится же, – вздохнула девочка, встряхнулась и охнула. К маменькиной ноге подползала серая змея. Не раздумывая, девочка схватили ботинки и ударила по змее. Попасть не попала, но гадюка быстро скользнула под корни. Анна побледнела.

– Все из-за тебя, отдохнуть ей захотелось, – упрекнула она дочь и, подхватив узелок, поспешила прочь от дуба. Санюшка побежала за ней.

В Михайловке девочке не понравилось. Ходили все мрачные, кто из детей засмеется – сразу подзатыльник. Кормили впроголодь. Щи пустые да хлеб черствый. Молоко, яйца – все на базар отвозилось. Да и то бы не беда. Молились тут не Богу, а «Антипке косорылому» – так вслед за дедом окрестила девочка материного будущего мужа. Называли его Христос Антипа, поклоны отбивали. А еще плетьми все сами себя хлестали. Детям помягче ремни полагались, взрослым из грубой свиной кожи. Анна хотела и Санюшку приобщить – сама-то она хлестала себя раза по три на дню, – да Антип не велел:

– Пущай помаленьку привыкает. Успеет к истинной вере прийти.

Сам же девочку так взглядом и ощупал. Зябко, нехорошо стало Санюшке. Вот только радовалась, что грудки расти начали, а тут захотелось замотаться, перетянуться, спрятаться. Когда Антип по спине похлопал, сжалась, голову в плечи втянула.

– Дикая она у тебя, Анна, – улыбнулся Антип, лицо его, со свернутым на сторону носом и опущенным углом рта, от этого еще больше перекосило. – Дикая. Люблю этаких.

Как он вышел, Анна дочери подзатыльник отвесила и прошипела:

– Не смей от длани Христовой шарахаться. Почитай во всем Боженьку нашего.

Хотела Санюшка возразить, да поостереглась: подзатыльники мать раздавала чувствительные, а деда-заступника рядом не было. Спустя три дня с утра все начали бегать, суетиться. Бабы отмывали главную избу с большой горницей.

– Моление будет, – сообщила мать, вся торжественная и сияющая. – Меня признают сестрой во Христе, а Боженька возьмет в жены духовные. Повезло тебе, раньше к благодати приобщишься. Я вон сколь лет зря потеряла.

Тайком от матери Санюшка перекрестилась и про себя вознесла молитву настоящему Богу. Вспомнила «Отче наш» да в конце от себя добавила: «Спаси и сохрани меня, грешную, от Антипки косорылого и от благодати его».

Моление началось с вечерней зарей. Перед входом в горницу поставили деревянную лохань с чистой водой, рядом тряпицу кинули. Входившие омывали ноги в лохани. После чего вытирали их о тряпицу и входили внутрь. Каждый нес свою «молельную» плеть, сплетенную ради таких случаев. Входили только взрослые. Дети и подростки крутились снаружи, заглядывая в распахнутые настежь окна и дверь. Вдоль стен стояли лавки, уставленные горящими свечами. Молящиеся выстроились в круг, вскинули руки вверх и закричали:

– Христос Антип, приди, дай вкусить благодати! Приди! Приди!

В центр круга ввели Анну. Санюшка, стоящая напротив двери, даже не сразу ее узнала: простоволосую, в исподней рубахе и нижней юбке. В горнице завопили:

– Сестра! Сестра! Сестра!

Непонятно откуда появился Антип. Все, кроме Анны, попадали на колени и принялись биться лбом об пол, подвывая.

– Братья и сестры! Возрадуйтесь! – Антип взял за руку Анну. – Вот сестра наша. Встаньте, возлюбленные дети мои!

Люди послушно поднялись. Антипа было не узнать, он распрямился, казался выше, глаза словно горели неистовым пламенем. Санюшка почувствовала не страх – ужас перед ним. Хотела убежать, но ноги словно вросли в землю. Одна из молящихся набрала в ковш грязной воды из лохани у входа и подала Антипу. Он помочился в него и протянул Анне:

– Испей. – Та послушно сделала глоток. – Плоть от плоти моей, кровь от крови моей. – Взял услужливо поданный кем-то пучок полыни, стал макать его в ковш и орошать сектантов, подставляющихся под брызги и голосящих: «Меня, Боженька, меня!» – Благословляю вас, дети. – Протянул плеть Анне, скинул балахон до пояса. – Дай мне отведать благодати своей!

Анна ударила пару раз. Это словно послужило сигналом. Сектанты – и бабы, и мужики – обнажились до пояса и начали хлестать друг друга. А потом… Санюшка не смогла смотреть на то, что началось потом. Видела она и как скотинка спаривается, и парочки на сеновале пару раз заставала, но то, что творилось в горнице, заставило бежать прочь без оглядки. Остальные дети и подростки Михайловки были к такому зрелищу привычные. Они развлекались, как могли, пользуясь занятостью взрослых: играли в салочки и в лапту.

Санюшка выбежала за околицу и остановилась перед тропкой, ведущей в лес. Уже стемнело. Изредка ухал филин. Деревья стояли черной мрачной стеной. Неожиданно вспомнилось: путь лежит через Кудеярову поляну. Там одной и днем-то страшно. А вдруг голоса тогда не привиделись, и схватит ее призрак монаха или вурдалак какой. Девочка развернулась и поплелась в выделенную им с матерью каморку. Забралась на печь и сама не заметила, как заснула.

Мать вернулась утром, вся растрепанная. Рухнула без сил на лавку и проспала до обеда. Санюшка смазывала рубцы на спине Анны специальной мазью и спросила:

– Сильно больно, маменька?

Анна улыбнулась пересохшими губами:

– Мала ты еще, глупа. Страдания ради веры истинной ведут в Царствие Небесное.

Следующее моление ожидалось в воскресенье. Санюшка стала замечать, как бабы шепчутся за ее спиной, а мужики и подростки оглядывают, как тогда Антип. Не нравилось девочке это, в сердце закралась тревога. Накануне моления Анна возвестила:

– Счастье тебе выпало: Христос Антипа решил тебя Богородицей сделать, сына ему родишь.

Санюшка побледнела. Сами собой навернулись слезы. Мать грозно проговорила:

– И посмей только Христосу Антипе не угодить. Прибью!

Весь день девочка лихорадочно обдумывала, как бы сбежать. Мать что-то прочуяла – глаз не спускала. Только когда стемнело, ушла Анна из каморки. Санюшка вылезла из окошка и кинулась в лес. Девочка не знала, что побег ее замечен. За углом дома стояли мать и Антип.

– Вот гадюка! К деду подалась! – воскликнула Анна. – Я догоню, она быстро не бегает, хромая.

– Погодь, я сам, – глаза Антипа заблестели в предвкушении. – Догоню и в лесу причащу. А вы все позже подходите, к полуночи. На поляне моление будет. Факела захвати, – распорядился он и бесшумно скользнул вслед за беглянкой.

Санюшка сначала бежала быстро, потом прихрамывать начала, потом вовсе на шаг перешла. В лесу стояла тишина. Луна светила ярко. Слишком ярко. Дойдя до поляны Кудеяровой, девочка решила обойти ее вдоль оврага до дуба, а там сил набраться и быстро перебежать освещенный участок. Пробралась с трудом – край оврага весь зарос колючим кустарником. У дуба перевела дух. До дедова дома уже недалеко – полянку бы только перебежать. Сзади на плечо легла чья-то холодная рука. Санюшка резко обернулась и начала пятиться к дереву, покуда спиной в него не уперлась.

– Убежать хотела, – Антип подошел вплотную и поставил руки на ствол по обеим сторонам от беглянки. Тут же ругнулся: – Вот анафема, – и стряхнул кровь с пораненной об острый сучок ладони.

На место руку вернул и склонился, приблизив лицо и буравя взглядом девочку. На Санюшку напало странное оцепенение, ни рукой, ни ногой не двинуть. Откуда-то раздался вздох и уже знакомый голос: «Дозволь, Дарьюшка». Ему ответил женский: «Дите не замай». Неожиданно прямо над головами пролетела летучая мышь, Антип отшатнулся. Санюшка отмерла и, выскользнув из-под его руки, кинулась бежать через поляну. На середине пути споткнулась и растянулась плашмя. Не чувствуя боли, перевернулась и села, согнув колени и опираясь сзади на руки. Антипа возвышался над ней, поедая жадным взглядом заголившиеся ноги девочки. Но Санюшка смотрела не на Антипа. За его спиной, словно из воздуха, вырастала черная тень, похожая на нетопыря. Тень приобрела очертания монаха с раскинутыми для поимки жертвы руками. Монах поднял лицо. Увидев горящие зеленым огнем глаза, Санюшка коротко взвизгнула, перевернулась и поползла прочь на четвереньках. Раздавшийся сзади хрип и непонятные, но страшные хлюпающие звуки заставили подскочить и понестись стрелой. И сила невесть откуда появилась, и хромота прошла.

Добежав до дедова дома, птицей взлетела на крыльцо и забарабанила в дверь, с трудом выговаривая и одновременно пытаясь отдышаться:

– Де… де… деда… от… во… ри.

Окна были плотно закрыты ставнями, запертыми изнутри на штыри. У лесников много недругов имелось.

Савельич, заслышавший голос внучки, выскочил на крыльцо в одном исподнем. Завел Санюшку, усадил на лавку, дал попить воды. Чтоб унять дрожь, сотрясавшую девочку, одел в подвернувшийся под руку свой форменный сюртук. Зажег керосиновую лампу.

– Сказывай, – велел.

Выслушав сбивчивый рассказ, долго не раздумывал.

– Бежать надо, – сказал, накидывая штаны и рубаху. – Хлысты хуже зверей, от себя никого не отпускают. Не зря уряднику указ об их поимке пришел. У него защиту найдем.

Дед с внучкой вышли во двор. Санюшка путалась об достающий ей до колен сюртук. Савельич оседлал дряхлую от старости казенную кобылку. Посадил в седло Санюшку, вывел лошадь на тропу, ведущую в село. Заслышав шум, обернулся. Со стороны леса виднелись всполохи. Близко. Не уйти вдвоем на старой кляче.

– Скачи одна, я гостей встречу, – лесник сунул поводья в руки девочке. – Иди к Пелагее в трактир, она к уряднику сведет, – и, не дожидаясь возражений, хлопнул лошадь по крупу: – Но, пошла!

Савельич вернулся к дому, взошел на крыльцо. Ружьишко бы не помешало, да как на грех заклинило. Вскоре из леса вышла толпа людей, десятка три, с факелами. Вела их Анна. И вновь Савельич не узнавал дочь. Ведьма – с взлохмаченными волосами, перекошенным от ярости лицом.

– Где эта ехидна, иудино племя?! – издали закричала Анна.

– Ты о ком? – спокойно спросил лесник.

Его спокойствие вызвало недовольный гул постепенно окружающих дом сектантов.

– Отдай эту убийцу. Богоубийцу!

– Это дочь твоя, – все так же спокойно напомнил Савельич.

– Отрекаюсь! Сама гадюку изничтожу! – завизжала Анна, затопала ногами. На губах ее выступила пена.

Неожиданно Савельич показал фигу и со словами: «На-ко-ся, выкуси» заскочил в дом, захлопнув дверь и задвинув засов.

Анна взбежала на крыльцо и замолотила кулаками по крепким доскам:

– Открой! Быстро отдай девчонку!

раздалась из-за двери песня.

– Двадцать два… Двадцать три… Двадцать четыре… Все, мест нет! Мест нет, я сказала!

Дородная тетка в белом халате преградила Ивану путь, растопырив руки.

– Э… – Иван растерялся. – Да я же всего один остался.

Он беспомощно окинул взглядом опустевший холл плавательного бассейна. Еще недавно тут толклись типичные любители вечернего вольного плавания: бабульки – божьи одуванчики – эти обычно занимают крайние дорожки и плывут медленно, словно черепахи; молодые парочки – такие приходят будто и не ради плавания, а зависают у «мелкого» края бассейна, цепляясь за разделительные поплавки, и, обхватив друг друга, перебирают ногами, чтобы оставаться на плаву; мужчины неопределенного возраста – эти занимают дорожку посредине и сосредоточенно, как паромы, бороздят бассейн туда-сюда. Все они, переобувшись в резиновые тапочки, просочились в узкие двери мимо тетки в халате и, получив ключ от шкафчика, исчезли в раздевалках – «мальчики налево, девочки направо».

В этот день Иван задержался на работе – шеф опять заставил возиться с новой партией польской фурнитуры, – так что в бассейн пришел аккурат перед последним сеансом в 21:30. В результате в очереди на вход он оказался крайним… и вот теперь пытался сообразить, какими словами убедить бдительную тетку пропустить его поплавать.

– Я же всем понятно говорила! – визгливо отрезала она. – Три дорожки по восемь человек, больше нельзя. Раньше надо приходить!

– Да ладно вам… – Иван уже смирился с поражением, но по инерции продолжал вяло сопротивляться: – Один лишний человек, какая разница?

– Какая мне разница? – Тетка насупилась. – А нормативы кому положены? А?

И она вскинула руки, словно собиралась толкнуть Ивана в грудь. Он инстинктивно сделал шаг назад, но тетка лишь развела руками, мол, что я могу поделать против нормативов?

Иван чертыхнулся и побрел вниз по ступенькам одеваться. Сердобольная гардеробщица протянула ему куртку:

– Что, не пустили-то? Ох, да в апреле всегда полно народу-то…

«И правда», – с досадой подумал Иван. Стоило на улице потеплеть, как женщины всех возрастов стройными рядами устремлялись в бассейн, пытаясь ускоренными темпами избавиться до лета от набранных под зимними шубами килограммов. Так что в апреле тут самый ажиотаж.

Иван уже взялся за ручку двери, когда услышал за спиной робкий, словно извиняющийся голос гардеробщицы:

– А вот на последнем сеансе народу и никого почти-то!

Иван удивился: сеанс в 21:30 как раз и являлся последним. Для очистки совести он посмотрел на висевшее у двери расписание занятий и увидел, что в строчке «вторник» кто-то коряво дописал карандашом: 22:15.

Сегодня был вторник.

Такой поздний сеанс выглядел странно, но Иван никуда не спешил. Опустевшая квартира давила на него, так что он даже радовался работе допоздна… или проводил вечера в бассейне, наматывая двадцатипятиметровки в синей хлорированной воде до полного изнеможения.

Он еще раз посмотрел на надпись карандашом. Потом на часы. До сеанса оставалось более получаса, но если так уж получилось…

Иван снял куртку, вернул ее гардеробщице, сел на пластиковый стул и достал из кармана смартфон.

Полчаса он гонял по рельсам мультяшного человечка, за которым охотился смешной толстяк с собакой. Игра увлекла его, так что Иван даже вздрогнул, услышав визгливый голос тетки:

– Кто на плавание, проходим!

Она больше не заслоняла вход, а скрылась в будке кассира за маленьким окошком, откуда выдавала ключи. Иван засуетился, сунул смартфон в карман, подхватил спортивную сумку и поднялся по ступенькам. Недобро покосившись на тетку, явно совмещающую сегодня функции билетерши и охранницы, он сунул ей в руки смятую справку из поликлиники и деньги.

– А без сдачи нету, что ли? – не унималась та. – Откуда я вам мелочи столько наберу?

Медленно отсчитав сдачу, она вытащила из деревянной ячейки ключ с номерком, положила его на стойку, прикрыла рукой и выпалила:

– Паспорт!

– А это еще зачем? – удивился он. – Справки вам, что ли, не хватает?

– А правила кому положены? – отрезала тетка. – Залог потому что!

Иван хотел спросить, зачем нужен залог в бассейне – не стащит же он домой душевую насадку! – но он слишком устал, чтобы возражать. Протянул тетке паспорт, который, к счастью, не выложил из кармана после работы, и получил вожделенный ключ от шкафчика.

В мужской раздевалке теснился народ, уходивший с предыдущего сеанса. Иван быстро разделся, стараясь ни на кого не смотреть, натянул плавки и небрежно побросал вещи в шкафчик. Когда он складывал брюки, брелок с ключами выскользнул из кармана и с грохотом упал на пол. Иван поднял его и машинально погладил бирюзовый камешек-«глаз», привезенный Иркой прошлым летом из их последнего отпуска в Турции. Она не забрала его, возвращая ключ от квартиры. Уже месяц они не жили вместе, а он все еще не снимал его с брелока, словно надеялся, что встретит Ирку в метро или на улице и отдаст и ключ, и амулет, а заодно и сердце. Хотя Ирке не требовалось ни первого, ни второго, ни третьего. Вздохнув, Иван спрятал брелок обратно в карман, захлопнул дверь шкафчика и поспешил в душевую. Ему не терпелось прыгнуть в прохладную воду бассейна, чтобы выбросить из головы все: Ирку, польскую фурнитуру, шефа, тетку-цербера на входе – всех. Чтобы остался только он и вода.

В душевой оставались свободными лишь кабинки, где не хватало душевых насадок, – неужто их и правда воруют? Иван с трудом отрегулировал воду – в подобных местах она всегда либо слишком горячая, либо слишком холодная, – снял плавки и с наслаждением встал под тугую струю. Вода смывала тревоги и неурядицы дня, обволакивала, успокаивала. Иван закрыл глаза и насладился этим моментом. Он слышал, как вечерние пловцы по одному покидают душевую, шлепая мокрыми тапочками, как один за другим закрываются краны, превращая хлещущую какофонию водопада в несколько отдельных ручейков… вот еще один ручеек иссяк… еще один…

Иван открыл глаза и увидел, что в душевой кроме него остался только один человек – толстый лысый мужик лет пятидесяти. Он мылся под душем, повернувшись к Ивану спиной, и намыливал тучное безволосое тело, не снимая черные плавки-шорты.

Иван поморщился, вспомнив, как в детстве в спортивной секции тренер высмеивал пацанов, что стеснялись раздеваться под душем. С тех пор у него осталось смутное предубеждение против мужчин, которые в душевой или в бане мылись, не снимая плавок, – то ли по-детски стеснялись, то ли еще хуже – прятали кожное заболевание.

С неожиданной грацией мужик повернулся, посмотрел ему в глаза – Иван смутился, словно его застукали за подглядыванием. Потупившись, он надел плавки, шапочку, натянул на лоб плавательные очки и быстро вышел из душевой в гулкий простор бассейна.

Ровная водяная гладь завораживала, ее поверхность блестела, как зеркало, в котором отражался высокий свод. Иван сбросил резиновые тапочки и осторожно опустил палец ноги в воду – та была пугающе холодной, но он знал, что так лишь казалось после горячего душа. Стоит проплыть пару раз туда-сюда, как тело само согреется, и больше можно будет не думать о температуре воды… вообще ни о чем не думать.

Иван осторожно спустился в воду по металлический лесенке, оттолкнулся от бортика и, поднырнув под разделительные поплавки, выплыл уже на средней дорожке. Водяная гладь утратила покой, завибрировала, заколыхалась, распространяя во все стороны волны, вызванные его движениями. Иван вдохнул, опустил голову и привычно поплыл кролем, сильно загребая длинными руками и перебирая ногами, оставляя позади бурлящий след. Тело словно ввинчивалось в воду, преодолевая сопротивление и радуясь ноющим от напряжения мышцам. Иван быстро добрался до противоположного бортика, развернулся и, практически не снижая скорости, поплыл обратно.

«Потерял почти час, зато теперь буду плавать один», – подумал он и тут услышал громкий всплеск – словно кто-то сиганул в воду «бомбочкой». Иван перешел с кроля на медленный брасс, приподнял голову над водой и осмотрелся. По боковой дорожке, разбрызгивая во все стороны воду, плыл тот самый тучный мужчина в черных плавках.

Иван чертыхнулся. Он рассчитывал, что в кои-то веки поплавает в гордом одиночестве, а лысый мужик явно остался с предыдущего сеанса. Но если ночной пловец решил поплескаться подольше, зачем выходил мыться в душевую?

Иван доплыл до бортика, развернулся и отправился обратно, все еще брассом, постепенно наращивая темп. Мужик на соседней дорожке плыл довольно бодро для своей комплекции. Хотя время соревнований осталось для Ивана в прошлом, он все еще чувствовал укол спортивной ревности, когда его обгоняли в бассейне – даже на ни к чему не обязывающем свободном плавании. Мужчина в черных плавках явно опережал Ивана – пока тот проплывал бассейн, толстяк преодолевал полтора, причем плыл он особенным стилем – вроде бы баттерфляем, но не поднимая руки высоко над водой.

«Наверно, ласты нацепил», – подумал Иван и постарался сосредоточиться на своей дорожке. Умиротворение исчезло без следа: в голову лезли непрошеные воспоминания про то, как Ирка ушла, хлопнув дверью. Как орала на него тетка в белом халате. Как…

Что-то мягко задело его по ноге. Иван вскинулся, глотнул воды и закашлялся. Обогнав его на приличной скорости, мимо шумно проплыл толстяк в черных плавках. Без ласт.

– Эй! – крикнул Иван вдогонку, понимая, что его не услышат. – Своей дорожки мало?

Незнакомец не отреагировал – доплыв до бортика, он развернулся, причем сделал это намного изящнее Ивана – кувыркнулся, как профессиональный спортсмен, оставив лишь всплеск у самой стенки, потом сильно оттолкнулся и в мгновение ока оказался уже на середине бассейна. Ивану пришлось прижаться к поплавкам, чтобы его не задели.

– Эй! – снова крикнул он, но толстяк и не думал ни снижать скорость, ни менять дорожку.

Прокашлявшись, Иван поднырнул под поплавки. Черт с ним, с этим козлом. Два человека вполне могут разместиться на трех дорожках, не мешая друг другу.

Он поплыл брассом, поглядывая на стремительно плывущую параллельным курсом фигуру. Что-то с ним было не так, хотя Иван и затруднялся сказать, что именно. Да, мужик плыл слишком быстро для своей комплекции, но – мало ли – вдруг это бывший чемпион, восстанавливающий форму? А еще Иван не мог понять, что у него за стиль такой. Он поднял плавательные очки на лоб, чтобы лучше видеть, вытянул шею и проследил взглядом за пловцом. Тот проплыл еще одну двадцатипятиметровку. И еще одну. И еще. Его лысый затылок сверкал в свете ярких флуоресцентных ламп, то скрываясь под водой, то выныривая на поверхность. Все время затылок. А вот лицо…

Несмотря на разогретое от плавания тело, Иван почувствовал, как его обдало холодом. Человек на соседней дорожке плыл, вообще не поднимая лицо из воды. Но как он…

Иван заставил себя оторвать взгляд от стремительной фигуры, надеть очки, нырнуть, вынырнуть на поверхность и поплыть вперед кролем, вращая руками, как мельницей. Просто показалось. Это единственное объяснение – наверняка мужик просто поворачивает голову в противоположную сторону, и делает это так быстро, что…

Что-то снова чиркнуло Ивана по ноге, но теперь прикосновение обожгло, как огнем. Он затормозил и инстинктивно прижал руку к лодыжке, опустил голову в воду, пытаясь рассмотреть царапину. В мутной голубоватой воде сквозь толстые спортивные очки ничего не разглядеть. Зато он отлично видел, кто его задел. Снова тот мужик, перебравшийся на его дорожку.

– Ну хватит! – крикнул Иван, вынырнув на поверхность. – Что вы себе по…

Он едва не захлебнулся, когда толстяк проплыл мимо, обдав его волной и больно царапнув по запястью. Иван приподнял руку над водой и увидел, как из глубокого пореза струится кровь, расплываясь в воде акварельными разводами.

Иван схватился за край бассейна и попытался вылезти из воды, но пальцы дрожали и не слушались. Его мутило от вида крови, а выброс адреналина, вместо того чтобы придать сил, сделал руки и ноги ватными. Он медленно, по-старушечьи, поплыл к ближайшей лестнице и почти добрался до нее, когда чертов пловец снова прошмыгнул мимо на крейсерской скорости, чиркнув его по боку чем-то острым. Иван заорал, схватился за металлическую перекладину и выкарабкался из воды, тяжело дыша и отплевываясь. Сорвав с головы плавательную шапочку вместе с очками, он посмотрел на воду.

Мужчина плыл, но он уже не походил на человека. Его тело раздулось и потемнело так, что плавки сливались с кожей, на спине появились наросты. Он плыл, не поднимая голову из воды, ритмично извиваясь всем телом, причем ноги сгибались в коленях в обе стороны, а руки походили на длинные и плоские плавники. Существо доплывало до бортика, делало изящный кувырок и плыло в обратном направлении, как морской котик в дельфинарии.

Иван побежал в душевую – босые ноги скользили по кафельному полу, оставляя кровавый след из раны на ноге. Внутри не было ни души – все краны закручены. Тихо, как в склепе.

– Эй! – закричал Иван. – Кто-нибудь!

Он услышал сквозь открытую дверь позади себя шумный всплеск, словно кит, играя, выпрыгнул из воды и с шумом ухнул обратно. А потом все затихло.

Кто бы ни плавал там, в бассейне, сейчас он плыл под водой. Или выбрался на сушу и шел сюда.

Иван выскочил из душевой в раздевалку, задев плечом открытые дверцы, и бросился к выходу – плевать, что он в одних плавках, весь мокрый и в крови. Плевать, что подумает тетка в белом халате. Главное – выбраться отсюда, подальше от…

Дверь оказалась закрытой – Иван лишь болезненно приложился плечом. Застонав от боли в поцарапанном боку, он ударил по двери всем корпусом снова. И снова. Дверь не поддалась.

Иван обернулся и затравленно оглядел раздевалку. На глаза ему не попалось ничего для защиты – пустые шкафчики скалились открытыми дверями, словно ждущие своих клиентов ячейки в морге.

– Выпустите меня! – заорал Иван. – Я здесь! Я…

Он замолчал и прислушался. Из-за закрытой двери не донеслось ни звука. В душевой тоже тихо. Что, если этот… эта тварь все еще плещется в бассейне? Должен быть другой выход – например, через женское отделение. И если кто-нибудь там заорет, увидев мужчину, – тем лучше.

Осторожно ступая, он вернулся в душевую. В тишине отчетливо слышались падающие капли. Кап. Кап. Кап.

Сам не зная зачем, Иван поднял с пола пустой флакон из-под шампуня и сжал его в кулаке. Пройдя мимо пустых безмолвных кабинок, он медленно выглянул наружу.

Вода в бассейне была неподвижна, но теперь зеркальная гладь не манила к себе. Иван сомневался, что вообще еще хоть раз войдет в воду – хоть в бассейне, хоть в море. Нет, он не сунется туда, где нечто холодное, темное и незнакомое может прикоснуться к тебе, и ты будешь беззащитен, потому что ты здесь чужак – твои далекие предки в эволюционной цепи выползли на сушу слишком давно, а это… это существо чувствовало себя… как рыба в воде.

Пробираясь вдоль стены, стараясь держаться как можно дальше от бассейна, Иван двинулся к женской раздевалке, держа в вытянутой руке пустой флакон. Он почти дошел.

Что-то очень большое вынырнуло из глубин, обдав его холодной волной. Иван не удержал равновесия и упал, выронив флакон. Он больно треснулся головой о кафельный пол, когда новая волна накрыла его и потащила прямо в бассейн. Ударившись коленями о бортик, Иван рухнул в воду, не успев вдохнуть. Перед глазами поплыли темные круги – один из этих кругов увеличился в размерах, виляя из стороны в сторону и заслоняя собой голубую толщу воды.

– Ирка… – почему-то сказал Иван. Точнее, хотел сказать, потому что, едва он открыл рот, вода хлынула в легкие.

Ирка стояла в дверях и протягивала ему ключ с бирюзовым амулетом. Тот переливался всеми оттенками голубого цвета, как и Иркины глаза.

– Останься, – повторял Иван, как заведенный. – Пожалуйста. У нас все будет хорошо. У нас будут дети. Много детей.

Она приложила палец к губам, потом подошла ближе и толкнула его в грудь так сильно, что он покачнулся. И еще раз. И еще.

– Ирка… – хотел сказать он в последний раз, но изо рта полилась вода.

Тогда она встала на цыпочки и поцеловала его.

Ивана рвало водой с привкусом хлорки.

Он перевернулся на бок и дергался всем телом, исторгая из себя тошнотворную жидкость. Кто-то сильно постукивал его ладонью по спине.

– Ну вот, молодец! Жить будешь.

Иван судорожно вдохнул и открыл глаза. Он лежал на холодном полу возле бассейна – рядом на корточках сидел мужик в черных плавках.

– Ну ты меня напугал, братец! – Толстяк виновато улыбнулся. – Вижу, ты по соседней дорожке плыл себе, плыл, а потом – р-раз! – и ко дну пошел. Еле успел тебя достать.

– Сп… спасибо… – только и смог выдохнуть Иван – А мне… мне тут померещилось…

Он машинально облизнул губы. Они саднили – вкус воды во рту сменился сладковатым привкусом крови.

– Я… это… искусственное дыхание тебе сделал… – сказал мужик и потупился.

Вид у него был такой смущенный, что Иван неожиданно для себя хрипло захохотал.

Несмотря на уговоры своего спасителя, Иван наотрез отказался вызывать скорую и даже упросил его ничего не говорить дежурной в белом халате.

– У нее наверняка неприятности будут из-за меня, – пояснил Иван. – А я сам виноват. Устал на работе… Зря полез в бассейн. Сейчас я в норме. Правда.

Толстяк, представившийся Владимиром Сергеевичем, помог ему дойти до душевой и не отходил ни на шаг. Теплая вода окончательно привела Ивана в чувство. Он испытывал смесь неловкости, стыда и… облегчения… Как будто, оказавшись на пороге смерти, едва не утонув, он разорвал связь с прошлым… с Иркой… со своими глупыми страхами…

Владимир Сергеевич мылся под душем в соседней кабинке, фыркая, как бегемот, и с беспокойством поглядывая на спасенного. Плавок он так и не снял.

Оказавшись в раздевалке, Иван поспешно вытерся полотенцем, впопыхах оделся на влажное тело, схватил спортивную сумку и, скомканно попрощавшись со своим спасителем, вышел через распахнутую дверь в прохладный холл.

Тетки в белом халате нигде не обнаружилось. На стойке лежал его паспорт: края страниц оказались влажными, будто кто-то листал их мокрыми пальцами. Гардеробщица тоже ушла – куртка Ивана одиноко висела на крючке. Иван оделся и почти выбежал на улицу.

По дороге домой стало плохо, и Иван пожалел, что не согласился на уговоры и не вызвал скорую. Голова кружилась, саднило горло, болел живот. Его подташнивало. На всякий случай он достал смартфон, но тот разрядился. Иван выругался – а нечего было в игрушки играть битый час.

В лифте его вырвало – уже не прозрачной водой бассейна, а сгустком черной жижи. У дверей квартиры он дрожащими руками вытащил свой ключ и дважды уронил его, прежде чем попал в замочную скважину. Иван ввалился в пустую квартиру, запер за собой дверь и начал спешно срывать одежду – зуд стал нестерпимым. Особенно ныли бок, правая рука и нога. Раздевшись догола, он обнаружил на теле воспалившиеся царапины.

«Надо бы Ирке позвонить», – подумалось ему, а потом его снова вырвало. Он проковылял в ванную, сполоснул лицо. Холодная вода освежила и придала сил. Повинуясь интуиции, он открыл холодный кран в ванной на полную, закрыл слив и с облегчением плюхнулся в ледяную воду.

Зуд на коже унялся, но тошнота лишь усилилась. Его начало пучить, живот раздался и заурчал. Когда вода достигла края ванны и полилась на пол, Иван попытался наклониться, чтобы закрутить кран, но боль в животе заставила его замереть.

Сквозь шум воды он услышал, как в коридоре щелкнул замок. Кто-то открыл дверь.

– Ирка… – прошептал он и улыбнулся. Все-таки пришла.

А потом он вспомнил, как она вернула ему ключ.

Это была не Ирка.

Дверь в ванную со скрипом отворилась, кто-то вошел и закрутил холодный кран. Иван прищурился и попробовал сосредоточиться, но увидел только белый рукав и руку, сжимавшую ключ с бирюзовым амулетом.

Живот пронзила судорога. Его распирало изнутри. Давление казалось почти непереносимым.

Дверь снова скрипнула, и в ванную вошел кто-то еще, заслонив свет лампы массивным силуэтом.

– Ну вот, молодец, – сказала тень.

Иван с трудом разлепил глаза. На краю ванны сидела тетка из бассейна все в том же белом халате и смотрела на Ивана, как любящая мать на свое чадо. Рядом с ней стоял ночной пловец, Владимир Сергеевич, абсолютно голый, – вот только гениталии у него отсутствовали, как у пластиковой куклы. Он протянул руку под воду, и его ладонь преобразилась, превратившись в тонкий и острый, как бритва, плавник.

– Еле успел тебя достать, – сказал Владимир Сергеевич и полоснул Ивана по животу.

Наступило облегчение. Теряя сознание, Иван увидел, как из раны на животе в ванну вырываются десятки существ, похожих на головастиков-переростков. Они кишели в холодной багровой воде, двигались кругами и, утыкаясь в кожу, пытались ее прогрызть.

– За что? – хрипло спросил Иван.

– Так уж положено, – тихо ответила женщина.

Она опустила руку в воду и вытащила пробку.

– У нас будет много детей, – прошептал Иван, словно вспомнив что-то, а потом жизнь вытекла из него без остатка.

Вода с шумом устремилась из ванны в сток, унося в водовороте головастиков, отправляя маленьких ночных пловцов в далекое плавание по темным трубам.

В солнечный майский день, когда выстрелила первыми цветами черемуха, а одуревшее от тепла воронье раскаркалось особенно азартно, у массивных чугунных ворот притормозил автозак. Были ворота врезаны в обшарпанный дощатый забор, оплетенный поверху колючей проволокой. По наружную сторону забора люди ждали скорого лета, дачных отпусков, речных купаний и шашлыков на костре. По внутреннюю– ждали, в основном, побоев и унижений, потому что людьми обитатели отсеченного забором пространства считались лишь условно. Все вместе они именовались контингентом, воспитанниками, зэками, малолетними преступниками или попросту малолетками. По отдельности к ним обращались по кличкам. Были клички гордыми и хлесткими у борзых и блатных, нейтральными у правильных пацанов и позорными у чушкарей, задротов, обиженных и опущенных.

Ворота с натужным скрежетом отворились, раскупорив въезд в тамбур – узкую бетонную площадку между наружной оградой и внутренней. Никитенко, бывалый старлей с опухшим от пьянства одутловатым лицом, выбрался из КПП и махнул рукой. Автозак, пыхтя, вкатился в тамбур, водитель заглушил двигатель, сопровождающий козырнул старлею и отпер заднюю дверцу:

– Вылезай!

Чрево автозака одного за другим родило шестерых.

– Стройся!

Никитенко, морщась с похмелья, двинулся вдоль шеренги. За десяток лет службы он оформил не одну тысячу новоприбывших, и процедура первичной поверки давно стала рутиной. Шесть фамилий в сопроводительном листе, шесть статей, шесть сроков. Шесть жизней, забитых в оплетенную колючкой клетку. Короткий и заурядный эпизод бесперспективной постылой службы.

Старлей мазнул по шеренге осужденных ленивым взглядом. За долгие годы он стал хорошим физиономистом и по лицу, глазам, осанке новоиспеченного зэка умел определять нишу, которую тот займет в неформальной иерархии. Той страшной, циничной табели о рангах, что беспощадно клеймила малолеток, предписывая им места в стае.

Вот этот, осужденный за разбой рослый, с перебитым носом и покатым волчьим лбом детина явно станет блатным, на борзого у него не хватит мозгов. А этот, сутулый и тощий, два года за мелкое хулиганство, в лучшем случае угодит в пацаны. А вот и явный будущий опущенный – групповое изнасилование, шесть лет. Субтильный, голубоглазый красавчик, на взросляк прибудет уже петухом со стажем, если, конечно, раньше не наложит на себя изнеженные, с тонкими пальцами руки. Никитенко мысленно усмехнулся – надо будет вечером поспорить с замначальника производственной зоны, дотянет красавчик до конца срока или сыграет в ящик. Старлей склонялся к тому, что сыграет. И пускай – туда таким и дорога.

Никитенко добрался до конца шеренги и удивленно сморгнул. Стоящий на левом фланге подросток разительно отличался от тысяч товарищей по несчастью, которых старлею приходилось доселе видеть. Никитенко даже не сразу понял, чем именно отличался, а когда понял, удивился еще больше. Нет, не высоколобым, белокожим и сероглазым лицом с длинными ресницами и пухлыми губами, как у девчонки. И не вольготной позой, словно подросток не в строю стоял, а расслабился где-нибудь на природе. Отличие было во взгляде, мечтательно и безмятежно скользящем вдоль рядов колючей проволоки. И в улыбке, теплой, радостной и доброжелательной. Никитенко мог бы поклясться, что улыбка эта – не из тех, что надевает на рожу претендующий на статус борзого отморозок, нарочито демонстрирующий начальству наглое отрицалово. Улыбка была искренней, словно паренек радовался предстоящему сроку, охране, вышкам по краю запретки, недоеданию, унижениям и побоям.

Явный псих, рассудил старлей. Неясно лишь, почему здесь, а не в дурке. Никитенко сверился с сопроводительным листом, и удивление, вместо того чтобы развеяться, лишь усилилось.

Гаврилов Гаврила Гаврилович… старлей понимающе хмыкнул: подобным образом в некоторых детдомах называли подкидышей. Семнадцати лет от роду, статья сто пять, часть вторая – умышленное убийство, совершенное с особой жестокостью. Признан виновным, осужден, так… Четырнадцать лет сроку – с учетом возраста, считай, максимум. Вот тебе и мечтательный невинный взгляд на пару с дружелюбной улыбкой.

Никитенко крякнул и махнул конвойным.

– Этих пятерых – в карантин. А с этим я пока побеседую. Гаврилов, за мной!

– Присаживайся, – старлей кивнул на табурет в паре метров от щербатого, советских времен стола. – Рассказывай.

Осужденный двигался будто во сне – все с тем же мечтательным взглядом и доверчивой улыбкой, словно прилепившейся к пухлым губам.

– О чем вам рассказать, господин военный?

Голос у этого Гаврилы Гаврилыча, роду-племени за собой не помнящего, оказался вовсе не девчоночий, а, напротив, сочный, глубокий и доверительный, под стать улыбке. Обращение «господин военный», однако, смахивало на издевательство. Никитенко привычно примерился – пара раз по морде надежно пресекала любые попытки запанибратства. Он уже занес было руку, собираясь выбить из щенка спесь, но в последний момент перерешил.

– Я тебе не господин военный, а гражданин начальник, – рявкнул Никитенко. – Ясно, нет?

– Вы ведь хотели меня ударить, да? – Подросток по-прежнему приязненно улыбался. – Вы правильно поступили, что отказались от своего намерения. Не надо больше никого бить.

– Что? – ошарашенно переспросил Никитенко. – Что значит «не надо»?

– Попросту не надо. Ни к чему. Чаша может переполниться, она и так уже до краев.

Никитенко поперхнулся от неожиданности.

– Какая еще чаша?

Подросток визави вдруг перестал улыбаться. Взгляд его разом утратил мечтательность и стал колючим и жестким. Белокожее лицо загрубело, застыло, кожа обтянула щеки и посерела, словно налилась свинцом. Пухлые губы растянулись в тонкую нить, будто по рту полоснули скальпелем, превратив его в кровавый разрез. Старлей отшатнулся – настолько разительной оказалась метаморфоза.

– Твоя чаша, гражданин начальник, – медленно проговорил ставший похожим на злобного уродливого клоуна малолетка.

– Ты что же, – едва сдерживая гнев, подался вперед старлей, – угрожаешь мне, гнида?

– Зачем мне? – Малолетка недобро глядел исподлобья. – Но если ты не бросишь насилие, то умрешь. Знаешь, как это произойдет?

– Как произойдет? – машинально переспросил Никитенко. – Что произойдет? Ты что, сволочь такая, несешь?

Подросток смежил веки:

– Стоит чаше переполниться, и тебя зарежут. Тебе вспорют живот, от паха до грудины. Кишки вывалятся наружу, ты попытаешься запихать их вовнутрь, но не успеешь – смерть придет раньше.

Старший лейтенант внутренних войск Никитенко потерял самоконтроль. Так ему не дерзил никто. Даже отмороженный Савелов, которого старлей сделал калекой. Даже сорвавшийся с катушек Бондарь, осужденный за тройное убийство. Даже…

Никитенко с размаха всадил дерзкому малолетке ногой в грудь и, когда тот рухнул с табурета на пол, добавил в живот. Отступил на шаг, посмотрел лежачему в лицо и оторопел: искренняя доверительная улыбка вернулась, взгляд утратил жесткость и вновь стал мечтательным.

– Напрасно вы, – чуть ли не с сожалением проговорил паренек с нежным девчоночьим лицом, почему-то вновь перейдя на «вы». – Напрасно. Не повезло вам.

– Кому не повезло, гад? Мне не повезло?! – вызверился на поверженного подростка старлей. – Это тебе не повезло. Конвой! – гаркнул Никитенко – Конвой, мать вашу! В карантин его! И это, – старлей утер внезапно пробившую лоб испарину, – скажите там Зверю, чтобы с ним не цацкался. Отставить! Ничего говорить не надо, я сам прослежу.

Досиживать срок на малолетке, вместо того чтобы топтать зону на взросляке, – привилегия редкостная. И получают ее не абы кто, а те, что сумели угодить начальству. Реваз Гаглоев по кличке Зверь сумел. Ему сравнялось уже двадцать два, из них последние четыре года Реваз жировал на должности старшины карантина – хлопотной, зато козырной и прибыльной. Коренастый, почти квадратный, заросший буйным жестким волосом Зверь и вправду походил на дикое и свирепое животное, по недоразумению выучившееся кое-как говорить. Зато по части выбивания признаний из первоходков Ревазу не было равных. Не один десяток бедолаг огреб дополнительный срок после двухнедельного пребывания в карантине. Некоторых, особо строптивых, задерживали и на месяц. Список нераскрытых преступлений поступал Ревазу регулярно от самого кума. В желающих взять висяк-другой на себя после беседы с Гаглоевым недостатка не было. Кум оставался доволен, поэтому приработок – выручку от изготовленных умельцами на производственной зоне сувениров – старшина карантина брал себе. Выручки хватало на хорошую еду, сносную выпивку и чистую, поступающую из медчасти дурь. Паре старшинских подручных, двадцатилетним Рублику и Сатане, время от времени тоже перепадал жирный кусок, так что работала карантинная команда бесперебойно и слаженно, исправно выдавая желаемый начальством результат на-гора.

– Вах, кто к нам пришел, да, – приветствовал Реваз нового «клиента», едва конвойные втолкнули того в тускло освещенный коридор с обшарпанными стенами. – Гаврылов, да? Клычка?

«Клиент» переступил с ноги на ногу. Он смотрел на старшину карантина и обоих подручных без малейшего страха. И улыбался. Радостно и открыто, будто лучшим друзьям.

– Извините. У меня нет клички.

– Нэту? – притворно изумился Зверь. – Нэхарашо. Будэш Нужныком. Па партрэту сразу выдно – парашнык.

Новичка необходимо было запугать и унизить с первых же секунд, в зародыше подавив потенциальную попытку сопротивления. Команда Гаглоева навыками подавления владела в совершенстве.

– Может, Дерьмовозом? – предложил длинный, с лошадиной челюстью Сатана. – Нужник типа у нас уже был.

– Лучше Сортиром, – не согласился тощий и вертлявый, похожий на хорька Рублик.

– Лучшэ, – согласился Зверь. – Ыды суда, Сартыр. На профылактыку.

В темном без окон помещении с низким потолком троица окружила первоходка. На нюансы внешности, которые оценил бывалый старлей Никитенко, карантинщики особого внимания не обратили. Им предстояла заурядная, рутинная процедура, множество раз отработанная и потому набившая оскомину и вызывающая зевоту.

– Знаэшь, што сэйчас будэт, Сартыр? – осведомился Зверь.

– Знаю. Вы собираетесь меня избить. Вы ведь всегда бьете, правда?

Троица в замешательстве переглянулась. Что-то было не так, как обычно, и до карантинщиков не сразу дошло, что именно, но все же дошло, пробилось через толстые, закаленные злобой шкуры в примитивные, порченные героином и анашой мозги. «Клиент» не выказывал никаких признаков страха, вообще.

– Бьем нэ всэгда, – соврал Реваз. – Ынагда мы. – Он почесал волосатой пятерней переносицу, но выдумать, что бывает вместо избиения, не хватило фантазии.

– Иногда мы типа в очко харим, – помог Сатана и зареготал. – Три штыря в одну типа дырку. Хочешь?

Он тоже соврал: опускать «активистам» было не по масти – этим занимались в бараках борзые, которые за беспредел могли и спросить.

– Чего молчишь? – поддержал корешей Рублик. – Вопрос слышал: хочешь стать петухом? Отвечай!

– Мне это безразлично. Но знайте – ваши чаши полны.

– Чего? – не понял Рублик. – Чего ты сказал?

Первоходок внезапно перестал улыбаться. Закаменел лицом. Губы растянулись, словно их дернули за нитку, рот превратился в тонкий кровавый разрез.

– У каждого человека есть чаша, – медленно, растягивая слова, проговорил он. – У тебя, – повернулся он к Зверю, – она уже через край. Ты обречен. Вы двое еще нет, но помните: чаши не бездонны.

– У него, по ходу, крыша течет, – предположил Сатана. – Смотрите, пацаны, да он типа рожи строит, урод. Быкует, падлой буду. Слышь, ты, как там тебя, Сортир, тебя типа за что упаковали?

– Я убил женщину. Судью.

– Харашо, – одобрил Реваз. – Правылна паступыл. А можэт, ты ещо каво замачыл? А? Замачыл, да?

– Зачем тебе это? Тебя должна больше интересовать собственная судьба, а не покойников. Знай: тебя ждет нелегкая смерть. Мучительная. Уже скоро.

– Што? – ошалело переспросил Реваз. – Ты мнэ што гоныш, казол? Смэрт мою хочэш?

Он шатнулся вправо и с силой заехал кулаком собеседнику в челюсть. Это стало сигналом – миг спустя на упавшего набросились все трое.

– Лыбишься, сученыш, – приговаривал Сатана, норовя попасть носком кирзового ботинка в лицо. – Ну, гад. Слышь, пацаны, давайте в натуре его типа запарафиним. За такие слова положено опускать.

– Правылна, – согласился Зверь. – Смэрты моей захатэл, ачком атвэтыт.

– Без меня, пацаны, – отказался Рублик и отошел в сторону. – Я на такие дела не подписываюсь.

– Как хочешь, – Сатана гоготнул – Тогда на шухере типа постой.

– Лады.

– Ништяк, – сообщил Рублику Сатана и втолкнул изнасилованного подростка в камеру– Зверь ему все очко порвал. Эй, пацаны, – нового петуха принимайте. – Дверь с грохотом захлопнулась. – Знаешь, что он напоследок типа прогнал?

– Что прогнал? – эхом откликнулся Рублик.

– Типа, сказал, жалеет меня. Что типа не повезло мне. Вежливо так, на «вы», как к барину, прикинь.

Рублик напряг одну из немногочисленных уберегшихся от дури извилин и прикинул. В извилине родилась и набрала силу нехитрая комбинация.

– Петух, – сказал он уклончиво. – С петуха что взять.

В карантинной камере сидельцам было не до иерархических нюансов. Бывалые в СИЗО говорили, что масть каждому определят позже, в бараке. Но до барака надо было еще добраться, а пока приходилось терпеть ежедневные побои и издевательства. Двое пятнадцатилетних уже взяли на себя совершенные невесть кем преступления, и их не били, но остальные держались с ними отчужденно и настороженно. Оговорить себя – западло, это в камерах предварительного заключения вбивали в голову каждому. Сносить унижения, видимо, было не западло, но этот вопрос несовершеннолетние авторитеты нарочито замалчивали.

– Ты что, и вправду опущенный? – робко спросил, когда все уснули, осужденный на два года за кражу рыжий паренек. Он воровато оглянулся по сторонам – общаться с опущенным было рисково, за такой косяк могли и самого опустить. – Тебя как кличут?

– Сортиром.

Рыжий отшатнулся в испуге.

– За что позорную кличку повесили? – едва слышно спросил он.

С минуту назвавший себя Сортиром молчал.

– Позор не в кличке, – сказал он наконец. – Позор в деяниях. На тебе позора нет – твоя чаша почти пустая. Пускай и остается такой.

– Слушай, а тебе там мозги не отшибли? – осторожно поинтересовался рыжий. – Какая еще чаша?

– Твоя. Чаша есть у каждого человека.

– И у тебя.

– У меня нет. Но я – не вполне человек.

– Что? – Рыжий решил, что ослышался. – Что значит «не вполне»?

Ответа он не дождался.

Смотрящий – не менее важное лицо в колонии, чем ее начальник. А то и более, потому что приказам кума контингент повинуется из-под палки, а борзые и приблатненные и вовсе ими манкируют, предпочитая покорности вертухайский дубинал и отсидки в ШИЗО. Распоряжения смотрящего, напротив, исполняются быстро, непреложно и любым и каждым.

Из борзых в смотрящие выбивается, как правило, не самый сильный, а самый умный, волевой и изворотливый. Такой, к примеру, как Антон Беклемишев по кличке Бекас.

Колонию Бекас «держал» умело, твердой рукой. «Активистом», как переростки из карантина, он не был, начальству попусту не стучал, но с кумом, полковником Лисичанским, здоровался, когда не на людях, за руку Полковник Бекаса ценил: если зэками рулит хороший смотрящий, значит, не сорвутся колонисты в побег, не учинят массовую, барак на барак, поножовщину и не станут рассылать по инстанциям коллективные жалобы. Инциденты и ЧП, конечно, случались при любом смотрящем, и случались чуть ли не ежедневно. Но с большинством из них Бекас разбирался своими силами, начальство не вмешивалось, пускай даже в результате разборок из барака иногда выносили калеку, а бывало, что и покойника.

– Бекас, к тебе гость, – дневальный сунул голову в дверной проем спальной комнаты, которую контингент традиционно называл хатой. – Ссученный из карантина.

Хата пустовала – постояльцы вкалывали на производстве. Все, кроме высшей масти, – смотрящему и троим приближенным по понятиям ишачить не полагалось.

Девятнадцатилетний Бекас, которому отрицалово и воровская идея не мешали быть не только волевым, толковым и хитрым, но и начитанным, отложил в сторону «Колымские рассказы» Шаламова.

– Пускай войдет.

– Он просит лобового базара.

Бекас хмыкнул, степенно слез со шконки и двинулся на выход. Разговор один на один должен быть предельно важным, если ради него какой-то там ссученный рискнул побеспокоить самого смотрящего.

Гостем оказался тощий и вертлявый, похожий на хорька Рублик.

– Зверь совсем озверел, – воровато оглянувшись и убедившись в отсутствии посторонних, сообщил Рублик. – И Сатана. Вчера одного ни за что опустили, по беспределу.

Бекас нахмурился.

– По беспределу, говоришь? Кто видел?

– Кроме меня, никто, – смутился Рублик. – Меня они на шухер поставили.

Бекас, прищурившись, оглядел визитера, который только что сдал обоих своих корешей. Слово опущенного не стоит ни гроша, но, если этот хорек подтвердит на разборке, что опускали по беспределу, карантинщикам несдобровать, никакое начальство их не отмажет.

– И на толковище отзовешься? – не скрывая презрения, спросил Бекас.

– Отзовусь, – истово перекрестился Рублик.

– Что хочешь за это?

Хорек отвел в сторону беспокойный бегающий взгляд и не ответил. Смотрящий усмехнулся – он понимал и так: место старшины карантина вскоре станет вакантным.

– Бекас! Тебе бы надо на него посмотреть.

– На кого? – удивился смотрящий.

– На опущенного. Он не такой. Не такой, как все. Зверь на него чего прыгнул-то? Тот на смерть его проклял.

– Это как? – удивился смотрящий. – Что значит «проклял»?

– То и значит. Помрешь, сказал, мучительно, уже скоро. Я как услышал, меня продрало всего, будто стакан водки залпом огрел. Он их, считай, приговорил, обоих.

С минуту Бекас осмысливал сказанное.

– Хорошо, – кивнул он наконец. – Сделай мне разговор с ним. В комнате для свиданий. И чтоб ни одна гнида не знала.

– Гаврилов, значит, – начальник колонии полковник Лисичанский аккуратно перелистывал страницы уголовного дела. – Из молодых, да ранних. Умышленное убийство с отягчающими. Потерпевшая – Евдокимова Людмила Степановна. Судья. Черт, да я, кажется, ее знал. Та еще штучка. Была.

– И я знал, – старший лейтенант Никитенко нахмурился. – Дело Ильясова помните? У нас отбывали трое свидетелей.

Полковник скривился. Ильясов с подельниками обвинялись в разбое и вымогательстве. Всех признали невиновными и освободили из-под стражи в зале суда.

– Я ж говорю, та еще штучка, – укоризненно покрутил головой Лисичанский. – Эка, однако, этот Гаврилов ее… Зарезал, вырвал из груди сердце и раздавил. Ногами растоптал. Ни с того ни с сего, считай.

– Мне он тоже угрожал, – подал угрюмую реплику старлей. – И тоже ни с того ни с сего. Чашу какую-то приплел. Сказал, почти полная. Зарежут, сказал, если плеснет через край.

– И что? – заинтересованно спросил полковник.

– Да врезал ему пару раз за такие слова.

Полковник побарабанил пальцами по столу.

– Тут у меня был Бекас, – сказал он задумчиво. – И тоже интересовался Гавриловым. Исподволь так, невзначай. Дело просил ему показать. Полистал и ушел.

Старлей нахлобучил фуражку, козырнул и тоже ушел. Что-то поганое во всем этом есть, размышлял он, пока неспешно вел к дому видавший виды «жигуль». Сердце вырвал, надо же, каков поганец. А мне обещал выпустить кишки, сученыш. Или, дескать, другие выпустят.

Никитенко припарковал «жигуль», закурил и побрел к дому по узкой асфальтовой дорожке, едва освещенной единственным фонарем с разбитым плафоном. На лавке, где днем сводили сплетни окрестные старухи, сейчас горбился расхристанный мужик в надвинутой на глаза кепке. Явный ханурик, судя по прилипшему к нижней губе окурку и пустой бутылке из-под портвейна с надетым на горлышко стаканом.

– Здорово, начальник. Узнаешь?

Старлей сбился с ноги, остановился, отступил в темноту и мазнул пальцами по кобуре. Он узнал мужика, которого лет шесть назад изуродовал в подсобке, когда тот был еще подростком. Выдернуть оружие Никитенко не успел – сзади шарахнули тяжелым в затылок. Старлей упал лицом вниз, перекатился, вскочил на ноги и нарвался на нож. Лезвие пробило пах и, вспоров живот, застряло в грудине.

– Рвем когти!

Никитенко рухнул навзничь. Скорая подкатила, когда он был еще жив, тщетно пытаясь окровавленными руками запихать вовнутрь вывалившиеся кишки.

– Это ты, значит, людей проклинаешь? – с прищуром глядя опущенному в глаза, осведомился смотрящий. – Знаешь, кто я?

– Догадываюсь.

Бекас внимательно оглядел дружелюбно и радостно улыбавшегося ему паренька с невинным мечтательным взглядом. Стало ясно, что имел в виду похожий на хорька карантинщик, когда говорил, что тот не такой, как все. Страха в пареньке не было ни на грош, и угрюмой затравленности загнанного в ловушку зверька тоже не было – это на следующий-то день после издевательства и побоев. Бекас ощерился, вывалил на стол боксерские, со сбитыми костяшками и татуированными пальцами кулаки.

– Ты скалиться-то на меня брось, – буркнул он. – Одно мое слово, и тебя на ремни порежут. Детдомовский?

– Можно сказать и так.

– А можно, значит, и по-другому? Вдело я твое заглянул. За что ты судью грохнул?

– Ее чаша давно переполнилась.

Бекас скептически усмехнулся.

– А как насчет Никитенко? – небрежно бросил он. – Старлея, который тебя оформлял. У него вчера тоже переполнилась чаша?

– Зачем вам? Впрочем, вы угадали.

Паренек внезапно перестал улыбаться. Закаменел лицом, посерел кожей. Рот растянулся, будто по нему полоснули ножом, глаза сузились и глядели теперь исподлобья. Бекас вздрогнул от неожиданности – перед ним сидел не безобидный и жалкий петушок, а матерый урка, уродливый, решительный и жестокий.

– Твоя чаша наполовину пуста, – проговорил он. – Но и полна тоже наполовину. Ты сильно рискуешь, блатной, когда подливаешь в чашу больше субстанции, чем поглощает из нее мироздание.

Бекас подавил в себе порыв пустить в ход кулаки. В отличие от предшественников, ни за психа, ни за наглеца он этого малолетнего убийцу не принял. Смотрящий понял – чутьем понял и осознал умом, – что имеет дело с существом опасным. Смертельно опасным. Возможно, гораздо более опасным, чем он сам.

– Ты вот что, кореш, – тщательно подбирая слова и следя, чтобы они звучали уважительно, проговорил Бекас– Про то, что было с этими отморозками в карантине, забудь. Я о них позабочусь.

– Уже поздно. О них позаботится мироздание.

– Пусть так, – согласился Бекас– В барак придешь правильным пацаном, годится?

– Видите ли, мне это безразлично.

Бекас вздрогнул вновь. Уродливая гримаса исчезла. Паренек опять улыбался, еще дружелюбнее и приязненнее, чем прежде.

– Верю, – кивнул смотрящий. – Значит, договорились? Побудешь пока при мне. Кличку тебе дадим… – Он на секунду задумался: – Гаврош, был такой пацан, правильный. Договорились?

– Как скажете.

Новоокрещенный Гаврош, безмятежно улыбаясь, кивнул. И тогда Бекас проделал немыслимое. Смотрящий ни за что не поверил бы, скажи ему кто-нибудь, что он на такое способен. Он протянул вчерашнему петуху руку.

– Северной ночью не дремлет конвой, – тянул развалившийся на шконке чернявый остролицый блатной по кличке Табор. – Звезды блестят иконами. Над полосой, между жилой и производственной зонами.

– Сдается мне, косяка Бекас упорол, – рассудил накачанный, с изрытым оспой лицом Дюбель. – Пластинку смени, – прикрикнул он на певца. – Прима, ёптать, цыганская. Так вот: какой из Гавроша пацан? Прописку не проходил, понятий не знает. Ходит, ёптать, по жилке, скалится, рот, ёптать, до ушей.

Жилкой называли воспитанники жилую зону колонии, промкой – производственную. С попустительства смотрящего расхаживал по ним Гаврош без конвоя. Присматривался. В медчасть заглянул, покрутил башкой, осклабился по-дурацки и сгинул. На кухню замахнул, понюхал, что в котлах, опять-таки осклабился и был таков. На промке не перетруждался, стараниями Бекаса сел на козырную должность кладовщика вместо освобожденного по УДО блатного.

– Небо в клетку, поле в клетку, а над полем воронье, – сменил пластинку Табор, – я попал на малолетку, детство кончилось мое…

– Темнит смотрящий, – поддержал Дюбеля истеричный, дерганый Питон. – Я таких, как этот Гаврош, на шампуре вертел. Ржавый сказал, в карантине его петухом назвали. Сатана назвал, при всех. Ржавый думает, может, Зверь его опустил.

– А Рублик сказал – не было ничего. Ну да он, ёптать, теперь начальство, соврет, дешево возьмет, – отозвался Дюбель. – А со Зверя с Сатаной больше не спросишь. Маляву разве что вдогон послать, только пока та малява, ёптать, дойдет, пока вернется…

Особым приказом начальника колонии старшину карантина вместе с подручным отправили на взросляк. Блатные шептались, что отправили, дескать, с подачи смотрящего, но толком никто ничего не знал. Старшиной кум поставил Рублика, но поговаривали, что долго тот не продержится – хиловат для такой работы.

– А в вагоне, прокуренном кайфом, малолетки за жизень трендят… – Табор оборвал песню на полуслове. – Малявы, щмалявы… Не в том дело, пацаны. У Гавроша душа двойная.

– Это как – двойная? – вылупился на цыгана Питон.

– Да так. Будто туз в шулерской колоде, который масть меняет. Червы или бубны козырем – рядится в красное.

А пики или трефы – его из рукава уже черным тянут. Ромалэ такие вещи чуют. Не верите? Зря.

С минуту все молчали.

– Ты его и спроси, – решил наконец Дюбель. – Вон он как раз сюда топает. Напрямки спроси, в лоб. Кто такой, ёптать, чем дышит и за какие заслуги не в своей масти ходит. А мы послушаем…

– У пацанов, Гаврош, до тебя разговор есть, – спрыгнул со шконки Табор. – Непоняток с тобой шибко много. Разъяснишь?

– Как так получается, например, – поддержал цыгана Питон, – что тебе дозволено без конвоя по колонии шастать? Любой на твоем месте уже в карцере бы пыхтел, а тебе хоть бы хрен.

– Какое вам до меня дело, – улыбаясь, словно лучшим друзьям, не то спросил, не то заметил Гаврош. – Вам о себе следует подумать.

– Ты, ёптать, за жалом следи, когда со старшими по масти базаришь, – с угрозой бросил Дюбель. – А то жало, ёптать, и вырвать можно.

Улыбка внезапно слетела с Гавроша, будто ее стерли. Рот растянулся во всю ширь ставшего грубым, жестоким и дерзким лица.

– Вырвать можно сердце. Тебе пока не за что, – ткнул он пальцем в цыгана, – твоя чаша еще недостаточно полна. Зато вы двое… У вас плещется через край.

– Ты что гонишь, гад? – побагровел от ярости Дюбель. – Ты что, ёптать, несешь, шняга?!

– А ты не расслышал, блатной? На тебе загубленные души. На тебе единоутробные сестры, ты их насиловал с детства. На тебе мальчишка, повесившийся здесь, в туалете. А на тебе еще больше, – обернулся Гаврош к Питону. – Если мироздание оставит вас жить, за вами потянутся трупы. Десятки…

Гаврош не договорил. Страшный прямой в лицо швырнул его на спинку шконки. Кирзовый ботинок вломился в пах, сложенные замком кулаки – в висок.

– Хорош, пацаны, – оттаскивал корешей Табор. – Хорош, говорю, до смерти же забьете!

Дюбель, хрипя от натуги, отвалился в сторону.

– Гад такой, ёптать, – бормотал он, с ненавистью глядя на корчащегося на полу измаранного кровью подростка. – Мне не жить, говоришь, падла? Это тебе, ёптать, не жить!

– Неделя карцера, – определил Табор, с трудом удерживая вырывающегося из рук Питона. – И чего вы взбеленились, пацаны? Ночью бы втихаря разобрались.

– Бросьте, бросьте, – поднял окровавленное лицо с пола избитый. – Зачем откладывать до ночи? Я рад, что все решилось уже сейчас.

Он с кровью выхаркал крошево зубов и безмятежно, приязненно улыбнулся.

– Еще двое, – устало пробормотал дежурный. – Ну и куда их?

Камеры в пересыльной тюрьме ломились от заключенных.

– В девятнадцатую, к беспредельщикам, – посоветовал напарник. – Ночь как-нибудь перекантуются.

– Опустить могут, – засомневался дежурный. – Эти-то двое вроде как красные. В сопроводиловке написано: «Сотрудничали с органами охраны правопорядка».

– Да ничего с ними не случится, – махнул рукой напарник. – На них не написано, что сотрудничали. А если даже опустят, невелика важность. Петухом больше, петухом меньше…

– Назовитесь, – велел новоприбывшим сидящий по-татарски на нарах жилистый, с ног до головы растатуированный зэк. – Кто по масти? Как в нашу хату залетели?

– На малалэтке сыдэли, да, – робко отозвался Реваз Гаглоев. – Тэпэр на зону вэзут.

– Срок подошел, – переминаясь с ноги на ногу, добавил Сатана. – Вот и…

Дерзости и спеси ни в одном из них не осталось.

– А я их знаю, Жиган, – подался к растатуированному молодой парень с изуродованной ожогом щекой. – Это ссученные, на карантине сидели, из пацанов признания выбивали и сливали ментам.

– Н-нэправда, – запинаясь, попытался отовраться Реваз. – З-зачэм врошь? З-зачэм пурга гоныш?

– А ну ша! – прервал Жиган. – Говори, Паленый.

Парень с обожженной щекой шагнул вперед, рванул на себе робу.

– На гада божусь, – поклялся он, – ссученные это. Барабаны ментовские. Этого Зверем кличут. А этого – Сатаной.

– Слышал о таких бесах, – подтвердил кто-то у Реваза за спиной. – Паленый правду сказал.

– Вот как? – зловеще проговорил Жиган. – Как с ними поступим, братва?

Реваз Гаглоев отбивался до последнего. Сменилась уже третья пара зеков, в очередь насилующих перекинутого через шконку Сатану, а Реваз все еще не давался, дергался, распятый на полу, надсадно хрипел разбитым ртом.

– Да что с ним цацкаться, – решил наконец Жиган. – А ну…

Он примерился и ботинком вбил Ревазу переносицу в череп. Как его опускали, Зверь уже не чувствовал. Пришел в себя он на койке в медицинском стационаре. И долго, мучительно умирал на ней от необратимых последствий разрыва внутренних органов.

Вот уже который час Дюбель ворочался на шконке в холодной сырой камере штрафного изолятора. Он промерз до костей и стучал зубами – ветхое тонкое одеяло почти не давало тепла.

Забыться дурным кошмарным сном удалось лишь под утро. Дюбель метался на шконке, отбиваясь от полчищ мелких уродов, старающихся добраться до его горла. Они лезли и лезли, Дюбель давил их, отшвыривал, но уродов становилось все больше, и кто-то вдруг заорал в темноте, пронзительно и истошно.

Дюбель вскинулся, оторопело застыл. Крик не исчез вместе со сном, он бился в стены камеры и вонзался, вколачивался, ввинчивался в барабанные перепонки. Затем оборвался, словно кричащему в рот вогнали кляп, и Дюбель понял, что орал запертый в соседней камере Питон, а миг спустя по ладоням резануло вдруг острой болью.

Дюбель вскочил, шарахнулся к зарешеченному окну, лихорадочно затряс руками, пытаясь сбросить вцепившийся, вгрызшийся в них источник боли. Сверху что-то свалилось ему на шею, рвануло ее, впилось в затылок.

– Помогите! – отчаянно заорал Дюбель. – А-а-а-а-а-а-а…

Он метнулся к входной двери, поскользнулся на чем-то живом, быстром, злобно пищащем, рухнул на колени и пополз, из последних сил стараясь убежать, удрать, спастись от сотен растерзавших Питона и теперь добравшихся до него голодных подвальных крыс…

– Что это? – Полковник Лисичанский недоуменно придвинул к себе бумажный листок. – Ты чего, Лизавета, сдурела? У меня и так проблем полон рот, а тут ты еще.

Старшая медсестра поджала губы. Она была доверенным лицом начальника колонии много лет. Через нее с воли поступали в медчасть наркотики, она же отвечала за распространение, и выручку контролировала тоже она. Полковнику доставались пятьдесят процентов навара и сто процентов Лизаветиного пышного, ухоженного и умелого бабского тела. Заявления по собственному желанию начальник колонии никак от нее не ожидал.

– Я не сдурела, – смахнула прядь льняных волос со лба медсестра. – Знаешь, что он вчера мне сказал?

– Кто «он»?

– Придурок этот, Гаврилов. Чаша, мол, у меня до краев.

– Чаша? – Полковник привстал из-за стола. – А ну в подробностях!

Про чашу обмолвился покойный Никитенко. За пару часов до того, как его зарезали.

– Да какие подробности, – всплеснула руками Лизавета. – Рыло знаешь у него какое? То улыбается тебе, будто любимой женщине. А то такую морду состроит, что хоть рожай на пятом месяце. В общем, явился вчера, урод, уселся, рыло как у мертвяка. И говорит, из чаши, мол, твоей уже плещется. Жить, мол, хочешь? Я от страха едва не обделалась. Хочу, сказала. А кто, спрашивается, не хочет?

– Что за бред! – саданул кулаком по столешнице Лисичанский и уселся обратно в кресло. – Мало ли какой придурок что сказал. Их тут у нас шесть сотен, придурков. Что ж ты до сих пор не боялась?

– Да так, – повела плечами Лизавета. – Слухи ходят, что, кому он про чашу болтанул, тот покойник. Тех двоих, что в ШИЗО загнулись, хотя бы взять.

– Ясно, – полковник пренебрежительно фыркнул. – Ступай, Лизка, домой и ни о чем не думай. Больше ты этого Гаврилова не увидишь. Ступай, ступай. И заяву забери, нам с тобой тут еще работать и работать.

Выпроводив посетительницу, начальник колонии попытался сосредоточиться. Что-то очень похожее он слыхал от старинного приятеля и, можно сказать, коллеги, замначальника охраны в ИТК особого режима. С минуту Лисичанский пытался вспомнить, о чем именно рассказывал на недавнем сабантуе подвыпивший майор, не вспомнил и набрал номер.

– Да, была история, – пробасил в трубку майор. – Некий Кузьмин Кузьма Кузьмич, поступил за двойное убийство с отягчающими. Про чашу все какую-то нес. С виду фраер фраером, а побеспредельничал у нас тут изрядно, прежде чем…

– Прежде чем что?

Собеседник хохотнул в трубку:

– Да то самое. На погосте не побеспредельничаешь.

Полковник поблагодарил, разъединился и велел звать смотрящего.

– Ты кому покровительствуешь, Беклемишев? – взял быка за рога Лисичанский, едва Бекас переступил порог. – Кого пригрел, спрашиваю?

Смотрящий нахмурился.

– Я к нему уже третью неделю присматриваюсь, начальник, – буркнул он. – Это человек опасный, очень опасный. А может… – Бекас в упор посмотрел полковнику в глаза и отвел взгляд. – А может, и не человек вовсе.

– Что?! – оторопел Лисичанский. – Вы что все, с катушек посъезжали?

– Я в порядке, – Бекас вскинул голову. – Только…

– Что «только»?

– Я никого никогда не боялся, начальник. Ни Бога, ни черта, ни кодлана с перьями. Этого – боюсь. И Табор… Цыган тоже боится.

Полковник Лисичанский поднялся из-за стола.

– Цыган, говоришь? – хмыкнул он. – Ну-ну. Значит, так: что хочешь делай, но чтобы до завтра этого «не человека» из барака вынесли.

– В смысле?

– В прямом, ногами вперед. Одним ЧП больше, одним меньше, но с меня достаточно. Чаша, можешь считать, у меня переполнилась. Чего побледнел-то, борзой? Тебе не его – тебе меня бояться надо. Не сделаешь – ответишь по полной. Понял? Все понял? Тогда ступай.

Бекас притворил за собой дверь и запер ее на ключ.

– Присаживайся, Гаврош.

В красном уголке они были одни. Весь вечер смотрящий собирал волю. Собрал и заставил, принудил себя не бояться.

– Вы мне что-то хотели сказать?

– Не я тебе, а ты мне. Кто ты такой?

Вечная улыбка сползла у Гавроша с лица, рот растянулся, глаза сузились.

– А ты что же, блатной, не догадываешься?

– Догадываться – одно, знать – другое. Я хочу знать.

– Зачем тебе? Подумай лучше о себе. Твоя чаша…

– Хорош! – Бекас шагнул к собеседнику, в двух метрах остановился: – Рассказывай! Про чашу. Про все.

Гаврош скривил растянутые в нить губы.

– Изволь. Только ты вряд ли поймешь, блатной. Но изволь. Знай: мироздание состоит из добра и зла. Оно стабильно лишь до тех пор, пока между ними соблюдается равновесие.

– Ты мне дурку не гони, – набычился смотрящий. – Обо всей этой лабуде я читал в хреновых романах.

– Плохо, значит, читал. И не то. Зла стало слишком много, блатной. Здесь, в обители зла, его особенно много. Мирозданческая чаша терпения переполнилась. За счет таких, как ты и твои дружки. Равновесие нарушено, зло плещет через край.

– И ты, значит, решил разобраться? Рассчитаться со злодеями? Возомнил себя кровавым мстителем, борцом за справедливое мироздание, так?

– Нет, не так. Ты нахватан, блатной, но не более. Я ничего не решал, я и есть мироздание. Его часть, осколок, фрагмент. Я состою из добра и зла в той же пропорции, что и весь мир. И зла сейчас во мне больше, как и в нем. Но так будет не всегда.

Бекас подобрался. Заточка скользнула из рукава в ладонь.

– Ты сейчас хочешь меня убить, не так ли? Напрасно. Ты…

Бекас не дослушал. Он рванулся, прыжком покрыл разделяющее его с Гаврошем расстояние и с маху всадил заточку ему под сердце. Отпрыгнул назад, чтобы не замараться в крови.

– Напрасно, – тихо повторил Гаврош. – Твоя чаша…

Не закончив фразы, он рухнул лицом вниз.

Капитан внутренних войск Голубев выбрался из КПП и зашагал к автозаку Он получил назначение в эту колонию недавно, на замену выбывшему сотруднику.

– Вылезай! Стройся!

Июльское солнце палило немилосердно и шпарило по глазам, азартно каркало в аквамариновом небе воронье.

Голубев двинулся вдоль шеренги извергнутых из чрева автозака малолетних преступников. Угрюмые, мрачные лица, настороженные взгляды, все это было ему знакомо по предыдущей службе в следственном изоляторе. На левом фланге, однако, Голубев остановился, удивленно глядя на среднего роста малолетку с мечтательными глазами и радостной открытой улыбкой.

Данилов Данила Данилович, сверился капитан с сопроводительным листом. Сто пятая, часть вторая: умышленное убийство с отягчающими обстоятельствами. Двенадцать лет сроку.

– Чего лыбишься, Данилов? – гаркнул капитан. – Лыбишься чего, спрашиваю!

– Да так, господин военный. Давно мечтал сюда попасть.

– Что? Что ты сказал?

Улыбка слетела у Данилова с лица, как не бывало. Губы скривились, румяное мальчишеское лицо побледнело, заострилось и стало уродливым.

– А ты не расслышал, вертухай? Я сказал, что давно хотел сюда попасть. Здесь у некоторых переполнилась чаша.

Денис откинулся на стуле и резко сорвал с головы наушники.

– Класс! – с восхищением выдохнул он. – Умеют же, черти!

На экране монитора подрагивала оскалившаяся рожа, а в наушниках затихал пульсирующий вой.

– Класс! – повторил Денис с плохо скрываемой завистью.

Уже полгода он безуспешно бился, пытаясь создать свой собственный скример, – но каждый рейд на крипи-сайты доказывал, что все его поделки не имеют ничего общего не то что с идеалом, а даже и с более-менее приличным продуктом. Каждый новый просмотренный чужой скример – особенно такой качественный, как вот этот, – убивал на корню мечты стать профессионалом видеохоррора.

Иногда даже появлялось искушение просто-напросто стянуть какую-нибудь классную работу и выдать за свою – но останавливала не совесть, нет, а знание того, что подобные финты раскрываются на раз. Крипи-сообщество небольшое, все друг друга знают – позору потом не оберешься… Пинком под виртуальный зад вытурят с одного форума, а затем новость об этом по всем остальным растащат, никуда уже не приткнуться. Даже если ник сменишь – по айпишнику раскусят да по характерным оборотам и словечкам. Все ж умные теперь, и подозрительные…

Денис нервно погрыз ноготь большого пальца.

Вот что у него не так? Почему не получается ничего? Точнее, получается, но все какое-то убогонькое да дохленькое, вызывающее скорее жалость, чем подобие страха.

Техника? Нет, с ней проблем нет. Скримеры можно делать даже в виде самой примитивной флешки; собственно, самые первые, канонические, с которых все и пошло, именно такими и были.

Соблюдение конкретных правил и законов? Ну так их у скримеров немного. Почитай что и вообще нет. Единственное правило – и оно же непреложный закон – напугать любой ценой.

Идея – вот в чем вся загвоздка. И пусть говорят, что в мире литературы идеи продаются по центу дюжина, – во вселенной скримеров идея стоила всего. Банальным «найди десять отличий» и орущей рожей было уже никого не удивить. Новички, как правило, кропали такие скримеры пачками и потом недоумевали, почему их встречали шутками и прибаутками.

Стыдно признаться, Денис тоже начинал с этого. Ну так и не было никого, кто мог бы подсказать. Потихоньку-полегоньку, через ошибки, словесные оплеухи и тычки, он сам и пришел к пониманию того, как надо. Точнее – как не надо.

Не надо усложнять. Все должно быть просто.

Не надо торопить. Зритель должен втянуться.

Не надо затягивать. Зритель не должен заскучать.

Простые законы, несложные правила. Собственно, правила эти подходят и к фильмам, и к книгам, и к играм – они общие, унифицированные, неуникальные.

Да и усваиваются уже через пару-тройку месяцев изучения матчасти.

А вот как сделать «как надо»… вот с этим-то и были сложности. Знал бы прикуп…

Какие-то еще законы, что ли, есть?

Он еще несколько раз куснул ноготь, потряс головой, вздохнул – и быстрым кликом открыл новый файл. Хочешь создать что-то выдающееся – работай, работай и еще раз работай. Греби навоз, лопать песок, внимательно рассматривай жемчужины. Иначе никак.

Изучение конкурентов, изучение и анализ – вот в чем заключалась работа Дениса последние несколько недель. Вплоть до хронометража – когда, кто и из какого угла экрана. Здесь нет мелочей или пустяков. Все должно работать на идею.

Полоса загрузки показала, что видео готово к показу.

Денис откинулся в кресле, скрестил на груди руки – ну-ну, удивите меня!

Это был эпизод из фильма – какая-то очень знакомая голливудская мелодрама. Денис плохо разбирался в подобных жанрах, но на этот эпизод несколько раз по телевизору натыкался. Главный герой на фоне в высшей степени живописного пейзажа – явная компьютерная графика – о чем-то изъяснялся с главной героиней. Дело неумолимо шло к поцелую.

Левая часть экрана пуста – там нет ни кустов, ни теней. Простейший закон режиссуры: отрицательный персонаж появится слева. Видимо, что-то оттуда и вылезет. Ну а если не вылезет, а просто сменится картинка на дикую рожу… ну тогда он разочаруется. Нужно было столько всего воротить, чтобы просто играть на технике слайда?

Денис продолжал смотреть в левую часть экрана, краем глаза следя за остальным действием. Вот мужчина наклонился к девушке, желая поцеловать ее в губы… Его руки легли ей на плечи – типичная поза хозяина положения, он считает, что она…

И тут лицо девушки поднялось и обволокло лицо мужчины.

Как липкое тесто, как растаявшая карамель – оно внезапно всосало в себя, втянуло, наделось на чужое лицо, а хозяин этого лица продолжал стоять, как ни в чем не бывало, чуть наклонившись, лишь по рукам пробегала мелкая волна.

Через секунду раздался вой.

Денис дернулся – безотчетно, инстинктивно – так, что спинка кресла жалобно взвизгнула старыми винтами.

Уффф, хорош автор, чертяка! Молодец.

Хотя…

Это было неожиданно и отвратительно – неизвестно, чего больше. Неожиданность заставляла и подскочить на месте, и отшатнуться от экрана, а отвратительность закрепляла эффект. В принципе, начал анализировать Денис, можно было этот дикий вой даже и не ставить, и без того все достаточно жутко. А вой… ну что вой. Банальная штука, работает исключительно на рефлексах – это как выскочить с криком из-за угла.

Денис удовлетворенно вздохнул. А из него может получиться неплохой критик. Податься, что ли, на какой-нибудь сайт хоррора, тот же «Даркер», киношки рецензировать? Совместить, так сказать, приятное с полезным, а?

Он почесал шею. Идея была заманчива, конечно… но сроки, дедлайны, работа с редакторами – там же есть редактор, да? – как-то оно не это… в общем, не то. Лень, короче.

Наполеоновские планы издохли, едва народившись.

Ну что ж, неписаное правило всех тематических сообществ: нашел вкусняшку, поделись с другими.

Денис сходил на кухню, заварил чай, вернулся, осторожно неся обжигающе горячую чашку, зашел на форум и открыл новую тему. Да, по правилам следовало стаскивать в один общий топик все найденные скримеры – как и небольшие крипи-стори, жутковатые картинки. (Ах, как они в том году в течение месяца собирали и обсуждали викторианские пост-мортем! Лида «Демоница» даже попыталась свои сделать. Получилось, конечно, так себе – и фотографии плохонькие, и «покойница» не очень, – но Лиде, разумеется, никто этого не сказал.) Однако Денис пользовался своим авторитетом старожила и приятеля форумной администрации и мог по мелочи нарушать правила.

Вот как сейчас. Он объяснял себе желание открывать для каждого найденного скримера новую тему тем, что это позволит полноценно обсудить находку. Ерунда, разумеется. Обсуждения сводились к паре фраз да десятку нечленораздельных постов.

Денис просто хотел повыпендриваться – вот и все.

Den1s

– Реб, я еще скример клевый нарыл.

Во – далее шла ссылка.

наушники погромче выкрутите!

Более чем тысяча сообщений на счетчике позволяла ему отправлять ссылки без премодерации. Судя по статистике, сейчас на форуме сорок пять зарегистрированных пользователей и семьдесят гостей. Конечно, половина гостей всего лишь поисковые боты – но и оставшееся за вычетом их количество тоже весьма неплохо.

Денис подпер щеку ладонью и стал ждать откликов.

Ну вот, хотя бы так. Не умеешь делать свои, будешь тем, кто первым находит и постит чужие. Тоже популярность, тоже слава – хоть такая. У других и такой нет.

Минут через десять посыпались хвалебные отзывы.

Молодец, Денис!

+1

Где только такие находишь!

Плюсики в карму уже не лезут.

Денис вздохнул.

Это была горькая слава. Ну да, конечно, хоть такая.

Мигнуло личное сообщение.

Странно, какой-то незнакомый пользователь. VasiLev’s. А он думал, что если не всех, то большинство здесь знает. Ник необычный… может, кто-то из заплесневелых фидошников по старой памяти приперся в чужую песочницу? Или вообще левый человек?

А, ну да, так и есть. Дата регистрации сегодняшняя. Спамер, всяко спамер. Ну куда они все лезут, не знают, что ли, что забанить их – раз плюнуть?

Ладно, посмотрим хоть, что на этот раз рекламируют.

– День, пора бы уже свои делать. – Письмо было весьма лаконично, да.

Денис поморщился. Ну конечно, по самому больному.

Да и кто это, вообще?

– Сам-то много своих сделал? – огрызнулся он.

– Есть парочка. Валяется где-то в Сети.

– Ну так покаж. А то учить тут все умеют.

– Смотри, – далее шла ссылка на файлообменник.

Через секунду вдогонку прилетело еще одно сообщение:

– UPD. «Покажь» – с мягким знаком.

Денис ругнулся сквозь зубы – вот же граммар-наци недобитый! Ну да, справедливо, лоханулся он с этим мягким знаком, затупил.

Сходить по ссылке, что ли, глянуть? А если там виряк?

Антивирусник бесстрастно сообщил, что с файлом все в порядке.

Денис пожал плечами и обновил антивирусник.

Снова прогнал проверку.

Нет, вроде все в порядке…

Ладно, отставить паранойю. Может быть, новичок действительно всего лишь новичок, а не тролль. Ну да, надо будет поучить его правилам поведения и местному этикету – к кому как обращаться, с кем о чем говорить… Но сейчас глянем, что там у него за скример.

Денис устроился поудобнее, заранее готовясь разнести поделку неофита в пух и прах. Нет у нас еще хороших скримероделов – не-ту! – и нечего поперед батьки в пекло – ха! – лезть.

Чай уже совсем остыл, поэтому он отхлебнул его поморщившись. Но горячий чай и скримеры – вещи несочетаемые. Хороший скример равно обваренные колени. Так что уж пусть будет просто теплый.

Играла легкая музыка. Что-то из классики – Денис не очень хорошо разбирался в ней, но эту композицию совершенно точно слышал много раз. То ли Шопен, то ли Шуберт, то ли вообще какой-нибудь Моцарт. Не суть важно. Очень хороший выбор, да. Мягкая, обволакивающая мелодия – автоматически расслабляет, рассеивает внимание. Надо будет пометить, глянуть потом эту композицию.

Парк – ну, обычный, в меру заросший парк. Кстати, снимают в сепии. Это неудивительно: мало кто умеет работать с цветовой гаммой, все лезут в монохром.

Да, хорошая съемка, профессиональная. Однозначно не фильм – тон картинки не киношный, но камера очень качественная, это не фотоаппаратом снимать. Денис с завистью вздохнул: у него-то была всего лишь старая зеркалка. Лет десять назад она еще могла претендовать если не на убер-технику, то хотя бы такую, с которой не стыдно было показаться в приличном обществе, но сейчас даже обычные мыльницы давали ей сто очков вперед. Видео она снимала полосящее, звук то и дело отставал от картинки – приходилось потом подтягивать в видеоредакторе. Для какого-нибудь антуражного говна она бы, конечно, сгодилась, но проблема в том, что Денис не хотел снимать антуражное говно. Да и для скримера оно не подходило. Скример должен убаюкивать, отвлекать, рассеивать внимание, чтобы в нужный момент – бац! – и убить нервную систему наповал. А когда картинка трясется, идет волнами и сыпется на пиксели… ну что кур смешить-то…

Кстати, с мстительным удовлетворением подумал Денис, а ведь фильмец-то затянут! Уже две минуты как ничего не происходит – парк и парк. Оператор идет по парку, выхватывает черные – дело, видимо, происходит осенью – деревья, покрытое клочковатыми облачками небо, асфальт в рытвинах и трещинах… Внимание зрителей потеряно, все!

Он потянулся к мышке, чтобы свернуть окно и написать навязчивому собеседнику, что его ролик слабее ученического, и нет никакого желания смотреть дальше. Нужно будет добавить еще что-то такое… уничижительное.

И тут это произошло.

Тень появилась внезапно – и одновременно медленно и вкрадчиво. Это было сложно описать и практически невозможно понять, но дело обстояло именно так. Тень появилась и осталась в кадре. Она двигалась параллельно камере, точнее нет, не параллельно, – потому что с каждой секундой оказывалась все ближе и ближе. Она – подходила? подплывала? подскальзывала? – или это сам оператор подходил, подплывал, подскальзывал, повинуясь неслышимому зову жуткой бесформенной фигуры? Она двигалась медленно и плавно – словно танцуя, и при этом совершенно не в такт звучащей музыке, – покачиваясь и иногда проворачиваясь вокруг своей оси. И с каждым поворотом, когда взгляд скользил по ней, но так и не выхватывал, не мог уловить лица, становилось все более и более ясно – это не человек. А потом раздался вой.

Денис подскочил на стуле, шарахнулся в сторону.

Штекер наушников выскочил из гнезда – и вой грохнул на всю квартиру.

Истерично заорал попугай, что-то упало в клетке у хомяка, плеснуло в аквариуме.

Денис подскочил, лихорадочно выкрутил звук на ноль.

По батарее застучали.

– Все-все-все, – забормотал он, обращаясь то ли к разъяренным соседям, то ли успокаивая себя. – Все-все-все, все нормально. Тихо-тихо.

* * *

Руки тряслись, зубы лязгали о край кувшина – Денис крупными глотками, даже не перелив в стакан, пил воду прямо из фильтра. В голове пульсировала кровь, сердце трепыхалось, словно он только что пробежал с десяток километров.

– С-с-скотина, – со смесью ненависти и восхищения процедил он, наконец поставив кувшин на стол. – Скотина.

Да, это был ролик высшего качества, нечего сказать. Все в нем было идеально: техника, идея, точный расчет времени… даже источник звука – ведь вой шел не от тени, выло что-то за камерой, как бы даже не сам оператор! Денис имел дело если не с гением, то с огромным талантом в этой области. Парень далеко пойдет, да.

Но в этом Денис мог признаться только самому себе. Хвалить автора ролика он не имел ни малейшего желания. Профессиональная ревность – страшная штука.

Он сел за компьютер, тщательно обдумал реплики. Нужно было сказать так, чтобы и не похвалить, и не выказать зависть.

– Ну да, неплохо, – небрежно набрал он. – Для школоты сойдет.

Ответ пришел через секунду. Караулил тот, что ли?

– Спасибо за критику. Что там не так, на твой взгляд?

Денис задумался. На его-то взгляд все было идеально – но говорить об этом было уже нельзя.

Ну тогда обойдемся общими словами:

– Мне кажется, что это все как-то так. Абстрактно. Ну вот кадры из киношки, да. Ну тень, да. Вой. Ну и все.

– Я понял, спасибо. Нужно делать более приближенное к реальности.

Хорошо, попробую.

Думаю, следующий покажется тебе страшнее.

Денис пожал плечами.

Дурачок какой-то прилипчивый. Он что, теперь лично ему свои скримеры будет скидывать? Нет, ну так-то можно, чувак, судя по всему, делать их умеет. Но вот пусть просто скидывает, а не втягивает в разговор, что и как. Денис еще только штатным критиком-консультантом не нанимался.

Ну ладно, потом разберемся.

Будем решать проблемы по мере поступления.

* * *

Перед сном он прошелся по комнате, подобрал конфетные обертки, которые имели привычку скапливаться в самых неожиданных местах, подсыпал попугаю корм – пусть долбит ночью, – сунул хомяку морковку.

И замер, судорожно сглотнув слюну.

Хомяк лежал на полу клетки.

Оскаленная пасть, в уголках губ запеклась кровавая пена, лапки раскинуты, будто кто-то пытался придавить хрупкое тельце, размазать по клетке.

Разрыв сердца. Однозначно разрыв сердца от громкого звука.

– Скотина, – печально сказал Денис.

Конечно, он знал, что хомячий век недолог и что хомякам привычно умирать какой-нибудь заковыристой смертью, но такого он не ожидал. Хомка – Денис так и не успел за делами и хлопотами, как правило, суетливыми и бесцельными, дать ему имя, поэтому звал просто Хомяк или Хомка, – прожил-то всего ничего, чуть более года. Не успел запомниться ни феерическими побегами, ни сгрызенными ценными документами – ничем, что запечатлелось бы в памяти Дениса. Жаль. А все из-за этого сраного скримера!

Хомяка он похоронил в коробке из-под обуви.

Клетку вытряхнул и закинул на балкон – потом вымоет, если решит еще одного завести. Может, и не решит.

Было почему-то очень грустно и одновременно беспокойно. Он еще долго крутился в постели, комкая простыню и суча ногами одеяло, – сон не шел, в голову лезли мутные липкие мысли, и почему-то казалось, что кто-то смотрит в спину. Даже когда Денис прижимался спиной к стене.

* * *

– Смотри, специально для тебя, – мигало очередное сообщение в личке.

Денис удобно устроился на диване с ноутбуком.

Ну что ж, посмотрим…

Так, опять видео.

Ага, судя по всему, та же самая, старая схема. Музыка знакомая, лишь чуть поменялась аранжировка. Сепия, камера, угол съемки – ну блин, нельзя же так повторяться!

На этот раз съемка началась в каком-то подъезде. Тот отчасти смахивал на подъезд дома Дениса – собственно, они одинаковые во всех спальных районах.

«Их несколько человек, что ли?» – мелькнуло в голове у Дениса. Ну да, один несет камеру – слишком ровная картинка, всяко прикручен стабилизатор, а это штука тяжелая, в одной руке так долго не удержишь. Да даже если бы и в одной руке – луч фонаря под странным углом исходит. Явно не налобник, не к камере прикручен, да и не во второй руке. Словно еще кто-то рядом идет – чуть выше.

Луч шарил по лестнице, выхватывая то кусок мусоропровода, то заплеванный пол, то двери лифта. Судя по всему, снимающие миновали уже пятый этаж и не собирались останавливаться.

Денис зевнул.

– Затянули, – сказал он, обращаясь к экрану– Опять затянули. Ваше слабое место, чуваки. Уже не страшно, а скучно.

Словно бы в ответ на его слова кадр мигнул.

Теперь крупным планом показывалась дверь какой-то квартиры. Старомодное покрытие – из деревянных планочек, винтажная табличка с номером…

– Хы, – хмыкнул Денис, потянувшись к пакету с соком. – Как у меня. Прикольно.

Кадр снова мигнул.

Операторы теперь находились в квартире. Точнее, в комнате.

Где именно они стояли, определить было трудно, потому что камера практически нависала над диваном, на котором сидел человек, у которого на коленях стоял…

Денис заорал и захлопнул крышку ноутбука.

Резко обернулся.

Никого не было.

Он вжался в спинку дивана, стараясь держать в поле зрения комнату и коридор.

Дрожащими руками открыл ноутбук, вывел его из режима сна.

Ссылка больше не работала. Что за чертовщина? Установка лишь на одно скачивание? А такое разве возможно? Или хозяин ссылки попросту удалил ее?

Замигало входящее сообщение:

– Ну как?

Денис собрал все силы, чтобы не разразиться отборнейшим матом.

– Нормально. Ниче так. Расскажешь, как сделал?

– Ты не досмотрел до конца?

– Почему?

– Не знаю, почему. Ты не досмотрел до конца?

– Ну да, там баг с компом произошел. А потом ссылка перестала работать.

– Я сейчас тебе заново залью.

Денис не хотел смотреть это видео. Не хотел, не хотел, не хотел!

Но руки сами потянулись к мышке. А потом навели курсор. А потом щелкнули клавишей.

На экране была комната Дениса. И сам Денис, который сидел перед ноутбуком. И смотрел – да, да, это было видно – видео, на котором сидящий перед ноутбуком Денис смотрел видео.

Он сцепил зубы, на этот раз изо всех сил борясь с искушением снова захлопнуть крышку. Нужно было понять, что это за чертовщина.

Он резко повернул голову.

Никого.

Снова посмотрел на экран.

Съемка продолжалась.

Так, все ясно.

Скрытая камера. На Ебее таких кучами продают. Миниатюрная скрытая камера, радиоуправляемая. Небось режиссер всего этого сидит где-то у подъезда или в соседнем доме и развлекается.

Так, а кто ее мог поставить? На Новый год тут собирались ребята, может, кто-то из них решил так подшутить? Ох, найдет он этого шутника и засунет тому камеру в…

Ладно, сейчас разберемся.

Денис сдвинулся на край дивана – на экране спина колыхнулась и отодвинулась, задержка была буквально в долю секунды… источник сигнала где-то совсем рядом?

Затем он начал медленно разворачиваться, глядя в экран.

Камера все время смотрела ему в спину.

Как бы Денис ни поворачивался, камера следовала за его движениями и все время смотрела только в спину.

Денис со свистом втянул воздух сквозь сжатые зубы. Все тело онемело, только горело лицо.

Что-то было у него за спиной. Там определенно что-то было. Оно не дышало, не шевелилось, не издавало ни единого звука – во всяком случае, из тех, что свойственны живым существам, – но оно было. Может быть, оно стояло, может быть, сидело или висело, прицепившись к ковру, – но оно было, и этого достаточно.

Тишина стала густой и вязкой. В ушах шумела кровь, казалось, даже слышалось, как бьется артерия рядом с трахеей. Время практически застыло и ползло едва-едва, словно…

И тут сработал скример.

На весь экран выскочила морда Микки-Мауса, и заиграла противная мультяшная музыка.

Денис откинулся на спину. Сердце подскочило куда-то к горлу и снова ухнуло вниз, в глазах потемнело и забегали мурашки, в висках запульсировала боль.

Мигнуло новое личное сообщение.

– Ну как?

Денис с трудом поднял руку и вяло, одним пальцем, отстучал ответ:

– Супер. Просто супер. Ты уделал меня. Это шикарно, я круче ничего не видел. А теперь колись, как ты это сделал?

– Секрет фирмы.

– Ну хорошо, а кто ты? Я тебя знаю?

Ответ не пришел ни сейчас, ни через пятнадцать минут.

* * *

Денис потянулся за сотовым. На том конце невнятно буркнул админ форума. Тот не любил, когда его беспокоили по телефону, – но что ж делать, если онлайн его не было?

– Влад, можешь посмотреть ай-пишник? – взмолился Денис.

– День, я ем. Давай потом.

– Влад, это срочно. Посмотри, пожалуйста.

– Ок, с тебя пиво. Кого посмотреть?

– VasiLev’s.

– Хм, не помню такого… А, ну так он новичок. Тебе цифры диктовать или сразу по карте прогнать?

– Карту.

Повисла пауза.

– День… – наконец растерянно сказал Влад. – День… он выходил с твоего ай-пишника.

– Что это значит?

– Что он живет вместе с тобой.

– Влад, это не смешно.

– Ну тогда кто-то подсосался к тебе. Тянет твой Инет. У тебя трафик не зашкаливает?

– Да нет вроде… А это очень сложно?

– Да я бы не сказал. Если хоть немного разбираешься… прогу скачать на взлом пароля… да я сам полгода от соседей питался, когда денег на оплату своего не было. Не наглел, конечно, кинцо не качал пачками – так что, думаю, никто и не заметил. Не бери в голову, в общем.

Денис помялся, думая, говорить ли все, – и решился:

– Влад… а скажи… радиоуправляемые камеры, они какие бывают?

– Ну что за дурацкий вопрос! Разные!

– А они могут быть маленькие? Очень маленькие?

– Да блин, День, ну их сотни вариаций. Китайцы на Алиэкспрессе вообще продают ищейку – следит за заданной точкой. Можно за сотню долларов сторговать. А что?

От сердца отлегло. Ну конечно же. Какой-то поганец-приятель заказал камеру на китайском сайте, закинул где-нибудь на антресоли и теперь развлекается с фейковым ником. Ох, узнаю, кто это, – по щам надаю!

* * *

Рыбки плавали на поверхности воды кверху брюхом. Они раздулись, чешуя позеленела и кое-где начала отслаиваться. Водоросли поникли склизкими кишками.

Казалось, будто аквариум был год как заброшен.

Денис надел на руку полиэтиленовый пакет и, зажимая нос футболкой, выловил рыб. Брезгливо стряхнул их в мусорное ведро – все равно то было уже практически полным.

Выносить мусор после заката – плохая примета, да, но вонь в квартире куда весомее любых примет.

Денис подхватил ведро и открыл дверь. На площадке тускло горела лампочка – после того как разбили плафон, жильцы прекратили вкручивать хорошие многоваттные лампочки и довольствовались самыми дешевыми. Жалкий свет тех не привлекал даже мотыльков, и вечерами в подъезде было темно, пусто и глухо.

Денис оставил дверь приоткрытой – пусть хоть такое освещение будет. Конечно, всего лишь на полдороге, до поворота за лифт, но хоть что-то.

Поднялся по лестнице – мусоропровод находился между его этажом и верхним – брезгливо двумя пальцами открыл крышку, придержал ее коленом (какие-то идиоты выломали упор) и ухнул содержимое ведра в ненасытное жерло. Консервные банки и тетрапаки застучали по стенкам мусоропровода, и где-то там же в последний путь отправились и рыбки.

Тихий вздох эхом отозвался на стук.

Денис резко обернулся, запоздало предполагая, что это курит сосед, – и тут же соображая, что никто из его соседей никогда не был замечен с сигаретой.

Чуть ниже, на лестнице, ведущей на его этаж, что-то копошилось.

Ну вот, подумалось Денису, дождались. Любят у нас дверь подъезда держать открытой – «не закрывайте, ждем врача». Вот и все, дождались бомжа.

– Эй, – зашипел он вниз (орать не хотелось, мало ли кто спит уже), – пошел вон отсюда!

Внизу утробно заворчали и заворочались.

– Эй, – Денис демонстративно тряхнул ведром, – я сейчас спущусь и выкину к чертям!

Черная куча внизу вдруг потянулась.

И, выпростав длинные, невозможно длинные конечности – они никак не могли быть руками! – растянулась на четыре, а то и пять ступенек. Потом шумно вздохнула и начала, медленно подтягиваясь, передвигаться вперед.

К площадке, на которой находилась квартира Дениса.

Квартира, дверь которой была открыта нараспашку.

Денис рванул вниз, перескочив через две ступеньки, чуть не упав и не загремев прямо в объятия черной кучи, – рванул к дому, дому, дому! Дом поможет, дом спасет – главное, не пустить туда чужака!

Он влетел в дверь, захлопнул ее, защелкнул все замки, накинул цепочку и встал, боясь даже пошевелиться.

Сердце колотилось, слюна стала вязкой, ноги ватно тряслись.

Что-то стояло с той стороны за дверью.

Не скреблось, не стучало, не пыталось прорваться. Просто стояло. Может быть, смотрело в глазок – а может быть, и нет. Денис не мог заставить себя проверить.

Стояло.

Оно стояло там, отделенное от него всего лишь семью сантиметрами старой, полуиссохшей древесины и четырьмя миллиметрами листового железа. Это не удержит даже грабителя – и тем более не может быть преградой для Того, Кто Стоит За Дверью.

А потом Денис понял – то, что стояло за дверью, ушло.

Не было ни звука, ни вздоха, ни мигания света.

Просто сначала за дверью что-то было – а потом оно ушло.

Денис поставил ведро тут же, в коридоре и, как во сне, перешагнул порог комнаты.

Трясущимися руками включил ноутбук, зашел на форум.

Так и есть, мигает входящее сообщение.

– Привет. А я еще один скример сделал.

– Мужик, ты просто супер, – руки тряслись, пальцы то и дело промахивались по клавишам, приходилось стирать и писать заново. – Я никогда таких не видел. Как ты это делаешь?

– Посмотри новый.

– Не, я не хочу. Я пас. Они реально страшные.

– Посмотри новый.

– Нет.

– Я предлагал тебе сделать это самому.

Окно сообщений свернулось.

Само.

Клавиатура не работала.

– Что за черт?

Теоретически могут быть вирусы, способные отрубить клавиатуру. Но на практике проблемы обычно в самих клавиатурах. Драйвера там слетели или просто сломалась. Ну а так чтобы вирус… Да и кто будет писать такие вирусы? Проще систему угробить.

И антивирусник молчал, ничего – кроме видео – не скачивалось, ничего не устанавливалось. Да и вообще, кто будет писать вирусы на Линукс-то?

Денис сбивчиво – и кажется, даже вслух – уговаривал себя, тупо глядя на то, как сам по себе, не реагируя на его стук по клавиатуре, медленно открывается файлообменник и начинается закачка файла.

Осталось 70 %.

Это просто вирус.

И вообще, это все шутка.

Кто-то с форума развлекается.

Осталось 50 %.

Кому он там мог насолить?

Ну да, сцепился давеча с одним товарищем. Того еще в бан отправили.

Осталось 20 %.

Денис закрыл глаза.

Ну да, конечно.

Скример.

Все как обычно. Все очень просто. Все банально. Найди десять отличий. Проведи курсор по лабиринту. Ответь незнакомцу на форуме.

И вот ты уже ищешь пятое отличие. Курсор бродит в середине лабиринта. А незнакомец посылает тебе видео.

Скример.

Закон скримера – четко выстроенный сюжет. Сюжет, в котором ты активный участник. Без тебя ничего не будет. Без тебя не запустится механизм. Не выскочит рожа, не раздастся дикий вой. Ты сам открываешь файл и сам нажимаешь на кнопку «Play». Ты сам смотришь, и ты сам пугаешься до смерти.

Когда он открыл этот «файл»? В какой момент побежал по проклятому лабиринту? Когда открыл присланную ссылку? Когда ответил этому проклятому незнакомцу? Запостил ролик? Или вообще когда начал увлекаться всем этим? Когда был запущен маховик? Когда упала роковая костяшка домино?

Скачивание закончилось.

Файл запустился.

* * *

Денис захлопнул крышку ноутбука.

Попугай истошно заорал, но через секунду крик сорвался на хрип.

Первый закон скримера – все закончится плохо.

Второй закон скримера – все закончится внезапно.

Потихоньку темнело, и буквы на серой газетной бумаге становилось все труднее различать. Они будто бы оставались на своих местах, вроде даже сохраняли привычные формы, но вот смысл ухватить было, чем дальше, тем сложнее. А если, как заметил Женька, остановиться на какой-нибудь одной букве и смотреть на нее, то остальные через некоторое время начинали словно подмигивать, мельтешить, роиться, и, если после полуминуты такого дела сдвинуть глаза в сторону, можно было прочитать что-то совсем друге, не то, что напечатано.

Поразвлекавшись таким образом минут пять, Женька почувствовал, что глаза заболели. В комнате медленно, неспешно становилось темно. Окна зала выходили на запад, но солнце уже опустилось за горизонт, а вернее, за гаражи. Он отложил районку и просто сидел в кресле, в ленивом оцепенении, свернувшись и подтянув коленки. Один раз снова взял газету, чтобы посмотреть, на что похожи теперь буквы, но, как ни напрягал глаза, не смог прочитать больше одного слова. Фотографии, и так плохого качества, в темноте совсем расплылись, лица превратились в белые пятна с черными впадинами глаз и ртов. Вокруг них громоздилась тьма, ранее бывшая фоном: унылыми кабинетами, портьерами, кронами деревьев. Дурацкий цветок над головой библиотекарши утонул в черном, став похожим на тонкую черту. Женька вдруг подумал, что он напоминает веревку, тянущуюся вверх от шеи, от равнодушного белого лица. Вообще все лица стали непривычными, в них проглядывала не то недовольная отрешенность, не то насмешливое упрямство. Словно все эти люди думали о чем-то недобром. Не тогда, когда их фотографировали. Теперь.

Побаиваясь, что он увидит что-нибудь похуже, Женька торопливо сложил газету и кинул на диван. Сумерки играли с глазами злые шутки. Пока те успевали привыкнуть к уровню гаснущего света, становилось еще темнее, и разум, проигрывая тьме в скорости, старался сам дорисовать недополученное. Получалось не очень здорово.

Женька, присидевшись, ленился встать, пусть даже хотелось чаю. Но для этого надо было идти на кухню ставить чайник, а значит – распрямлять ноги, отклеиваться от теплой спинки уютного кресла, шевелить руками. Не хотелось совсем. Хотелось сидеть вот так, и Женька подумал, что это даже неплохо – отключение. Сейчас он смотрел бы телевизор, как в сотни других одинаковых вечеров, а так – просто отдыхает.

Веерные отключения приходились на их дома три раза в неделю. Иногда чаще. «Их домами» Женька называл две пятиэтажки, жмущиеся друг к другу углами: ту, где жил он, и соседскую, во двор которой бегал гулять и где через забор можно было пролезть на территорию почты.

На почте, кстати, сейчас рычал дизель, негромко и сонно, как большой жук, которого закрыли в коробку. Самый вечерний звук, подумал Женька. Их подстанцию всегда отключали вечером. Домам за почтой везло больше, у тех света не было во второй половине дня, а включали его, как только начинало темнеть. Это было несправедливо, и Женька недолюбливал пацанов из домов за почтой за такое дело, хотя понимал, что они ни при чем. Но все равно какая-то незримая преграда между теми и своими пацанами была, чего скрывать.

Он вспомнил почему-то, как однажды шел через те дворы и увидел старуху в проеме темного подъезда. Она молча глазела на него, став в дверях, прямо-таки не сводила взгляда. Как назло, во дворе было пусто: ни человека, ни даже облезлой собаки, только эта бабка с неприятным лицом, и все. Ему тогда показалось, что она сейчас привяжется – мол, ходят тут, или погонит его, но та просто стояла молча и смотрела, и Женька, помнится, подумал, что лучше б уже сказала что-нибудь, чем так. Это было в прошлом году, еще в пятом классе, но вот внезапно вспомнилось.

Вообще, подозрительных людей он опасался, и не без основания. Было как-то неспокойно, в городе за этот год пропало несколько человек, и среди них были дети. Никого из них Женька не знал, но по разговорам выходило, что они сами кого-то пустили в дом в отсутствие взрослых или пошли гулять по темному городу. Ирку Лайду, бывшую одноклассницу, какие-то люди чуть не затолкали в машину, она вырвалась и убежала. Весь город говорил об этом неделю. Вскоре после того Женька на соседней улице остановился посмотреть на иномарку, темно-синюю «тойоту», и не сразу понял, что с заднего сиденья на него, не мигая, смотрит в ответ женщина с плоским лицом и светлыми глазами. Рот у нее был как будто каменный или парализованный, что-то с ним было не то. Женька поспешил уйти.

Вообще, сейчас почему-то всякие такие воспоминания полезли одно за другим. Наверное, расплывчатые лица с фотографий в районной газете что-то такое навеяли в сумерках. Они и тишина.

Вот, например, Юрка Билин рассказывал, что знал одного пропавшего пацана, звали его Славка. Было как раз отключение, кто-то ходил по подъезду, стучал в двери. Юркины родители даже не подумали открывать. А утром оказалось, что Славка пропал, он жил этажом выше вдвоем с отцом, отец в ночную работал. Дверь была закрыта, снаружи. Значит, Славка куда-то вышел, запер за собой дверь и пропал.

Так что, когда недавно какая-то толстая тетка попросила показать дорогу через соседние дворы, он сказал, что не отсюда, не знает дороги, и убежал.

Город слишком часто погружался в темноту, а когда она отступала, как отлив, то, бывало, уносила с собой кого-то из жителей. Чтоб тебе жить во время перемен, процитировал когда-то папа старинное китайское проклятие. Женька понимал, что живет во время перемен. Это не слишком его волновало, но осторожность он соблюдал.

Свет вроде бы скоро должны были дать. Хотя график выдерживали постольку-поскольку, но Женька надеялся, что сегодня включат вовремя. Ему никак не хотелось сидеть в темноте до ночи одному – папа был в Горьком на заработках, мама уехала в Переполье сегодня утром: у маминой двоюродной сестры, тети Лены, недавно родился ребенок, и они с мужем всех приглашали. Женьке новорожденный тоже приходился какой-то родней, но он не стал сильно в этом разбираться, тетю Лену знал плохо и в Переполье не захотел. Тем более что в автобусах его всегда укачивало, а пилить два часа туда и завтра два часа обратно, вместо того чтоб спокойно выспаться в субботу, тоже ему никак не хотелось.

А тем временем темнело. Темнело небо за окном, темнота сгущалась в углах комнаты, потихоньку разливалась по стенам, перекрашивая их на свой лад, стояла в дверном проеме спальни, а в самой спальне было уже совсем темно – длинная и узкая, с одним выходящим на восток окном, она полностью утонула в синих тенях, и там ничего уже не было видно. Так что получалось представить вместо нее любую другую комнату, как Женька иногда любил делать, фантазируя, что у них свой дом или они разбогатели – неважно как – и купили квартиру соседей, расширив свою, или еще что-нибудь.

Но сейчас почему-то представлялось совсем другое: какой-то сырой бетон, арматура, как в недостроенном банно-прачечном комбинате за соседним домом, куда они иногда лазили гулять. Так что Женька перестал об этом думать и размышлял просто о темноте.

Темнота – интересная вещь. Она вроде бы ничего не добавляет, только отнимает. Но вещи в темноте искажаются так сильно, что и мысли меняются следом за ними. Никогда в яркий полдень не придет в голову что-нибудь такое, что с легкостью пробирается туда темным вечером.

Тусклый свет лежал на откосах окна, на потолке, смутно белели косяки дверей: прямо – в спальню и направо – в прихожую. Почему-то Женьку тревожило пустое кресло, на котором лежали его штаны и рубашка, ожидающие глажки. Их хотелось куда-то убрать – в сумерках они теряли привычные контуры, голубая рубашка смахивала на лежащую кошку, и Женька понял, что подсознательно ожидает от нее какого-то движения. Хорошо тем, подумал он, у кого в квартире кот. Вот отключат свет, и ты знаешь, что если что-то в темноте шуршит, или шевелится, или топает, то это – кот.

От этой мысли – как что-то топает в темноте – стало немного не по себе. Начало даже казаться, что на самом деле топает – за стеной, на кухне. Какое-то время Женька сидел тише мыши, замерев, прислушиваясь, одновременно понимая, что этого не может быть и что он, большой уже пацан, ничего такого и думать не должен, а с другой стороны – цепенея от реальности этого звука, который и на шаги-то уже перестал быть похож. А стал похож на стук.

Тут ему резко полегчало. Ну конечно же. Стук собственной крови в виске, прижатом к спинке кресла.

Все сразу стало на свои места, сумерки сделались просто сумерками, шумы – привычными звуками, зыбкие образы на стенах – крупными рисунками родных обоев, теми самыми цветами, которые всегда напоминали ему почему-то о киевском торте.

Ничего страшного. Это же моя квартира, подумал Женька. Мой дом – моя крепость.

Он посидел еще какое-то время, наблюдая, как мир погружается в сумрак. Что-то гипнотическое было в непередаваемой плавности, с которой огромная планета поворачивалась вокруг оси. Географичка в школе была дурой, и всякие астрономические сведения Женька раздобывал сам. Он понимал, что темнота – всего лишь отсутствие света. Умом понимал. Но вот спинной мозг – или что там такое – с ним не соглашался: нет-нет да спину и покалывало беспокойно.

Минуты шли, и было что-то притягательное в этом бессилии и бездействии: смотреть, как темнота набирает силу, обретает плотность, усиливает свою черноту, и ничего не делать, откладывая на потом. В какой-то момент Женька сам перестал понимать: он не идет искать свечу и спички потому, что боится темноты, или потому, что дремлет, и все эти странные, неторопливые мысли приходят к нему сквозь сон?

Перспектива заснуть в темной квартире, в кресле, под взглядом отвешенных окон, без света, без ужина, словно он маленький и беспомощный, разом разбудила его.

Пока он сидел в оцепенении, совсем стемнело.

Тишина стала звенящей, темнота – давящей. Еще оставалось достаточно света, чтобы он, играя с чернотой в углах, вдоль плинтуса, на дверцах и полках полированной стенки, порождал какое-то тайное движение, такого рода, что иногда и правда становилось жутковато от невозможности понять: на самом деле это или просто глаза так воспринимают? Во дворе было подозрительно тихо – никаких теток, ни детей, ни лая собак. Женька вдруг понял, что давно не слышит ни звука, кроме почтового дизеля и часов. Надежда на то, что свет вскоре дадут, как-то угасала вместе с последними отсветами дня. Наступала ночь, и темнота сочилась отовсюду. Квадраты окон, минуту назад бывшие чуть светлее стен, погасли, сравнявшись с темнотой комнаты.

Женька встал. Сонная уютность момента исчезла, темнота влилась в окна, казавшиеся раньше последним пристанищем света, а теперь… Окна нужно было завесить. Тишина, наполненная редким тиканьем часов, оттеняемая привычным звуком дизеля, сделалась таинственной и жуткой. Нужно было раньше встать, подумал Женька. Зажечь газ, найти свечку в спальне на полке, зажечь огонек. Теперь все это предстояло делать в темноте, глаза к которой еще не привыкли.

Это было даже интересно. Задернув плотные коричневые шторы, которые ему всегда напоминали о поздней осени – через них любой свет казался ноябрьским, – Женька почувствовал себя спокойнее. Подумал даже, что сейчас соберется с духом и позвонит в РЭС, чтобы узнать, когда дадут электричество. Он терпеть не мог звонить по телефону и ходить в магазин. Но приходилось, куда деваться. Номер РЭСа он помнил.

Представляя, как замученный дядька возьмет трубку на том конце, мысленно готовый выслушивать очередную порцию ругани от очередной нервной тетки, и как он сам вежливо, стараясь сделать голос чуть ниже, извинится и спросит его, когда же в пятиэтажках по Ленина дадут свет, Женька шел через зыбкие тени к дверям спальни. А дядька ответит, мол, подождите минут пятнадцать – двадцать, работаем.

Почему они никак не купят фонарик, подумал Женька, выставив руку вперед, чтоб не налететь на дверной косяк. У старого, с вилкой на торце, сел аккумулятор, батареечный развалился на куски неделю назад… Без папы все приходило в легкий упадок. Они с мамой все собирались забрать с дачи керосиновую лампу, но лампа так и оставалась на даче, в семи километрах от Женьки.

Он не хотел останавливаться на пороге спальни, но на полсекунды все же замер, вспомнив свою мысленную игру в другую комнату. Теперь она не казалась ему привлекательной. А что я буду делать, подумал он, если свет дадут тогда, когда я зайду в спальню, и я увижу, что это на самом деле другая комната? Грязная, голая комната с черными лужами по углам, полная запаха сырого бетона, рваной ржавой жести и мокнущих газет? А дверь за спиной будет вести не обратно в зал, а в темную, чужую, замусоренную темноту.

– Тихо, Женька, – сказал он сам себе, чтобы приободриться. В конце концов, свет в спальне-то выключен и внезапно не вспыхнет в любом случае. – Как дурак, честное слово.

Голос прозвучал глухо и вовсе не приободрил, но шаг вперед Женька все же сделал.

Тут стоило действовать осторожно, Женькина кровать располагалась поперек, и, чтобы добраться до полки над столом, где стояла свечка, нужно было лавировать между кроватью, стеной и тумбочкой с трельяжем. Женька даже чуть обрадовался, что совсем темно, – так он не видел зеркала и никаких отражений в нем тоже.

Комната и правда казалась немного другой. Стена была неприятно холодной на ощупь, тянул сквозняк в щель неплотно прикрытой форточки. Почему-то здесь уже не слышно было ни дизеля, ни часов, а может, эти звуки просто слились в одну звенящую тишину, замаскировались. Он подумал, что с человеком, наверное, будет что-то нехорошее, если не давать ему ничего ощущать. И почему-то представил себя космонавтом внутри вышедшей из строя станции – ни звука в космосе, ни огонька в запертом стальном цилиндре, ни запаха в стерильном воздухе скафандра, ни верха, ни низа, ни гравитации. Когда прилетит спасательная экспедиция, она, скорее всего, найдет космонавта сумасшедшим.

Женька представил это так ярко, что ему стало дурно, словно он и впрямь утратил на секунду ощущение верха и низа. Зацепив, конечно, трельяж – ударился ногой, глухо звякнула косметика у зеркала, – он подошел к столу. На ощупь нашел полку, стараясь не смахнуть плющ и банку с огрызками карандашей и старыми ручками, которые все собирался перебрать; но все предметы в темноте казались чужими. Почему-то подсвечник искал очень долго, натыкаясь на какие-то невнятные штуки и замирая, пытаясь понять, что это. Потом соображал: вот это – обложка клеенчатая; это – дурацкая скрипящая подставка под книги, которая складывалась в самый неподходящий момент и которой он не пользовался; это, то, что рассыпалось, – башенка из ластиков. Иногда он грыз их, часто – разрисовывал и делал оттиски. Сейчас они попадали на стол и на пол, на ковер – без стука, словно канули в бездну.

Спички он найти так и не смог. То ли не было их тут, то ли не попались они ему.

Наткнулся на выключатель плафона на шнурке. Щелкнул. Темнота. Зачем-то нажал на кнопку еще пару раз, задумался, в каком положении она осталась. Сообразил, щелкнул снова, оставив свет включенным. Наверное.

Женька взял подсвечник и собрался выходить, жалея, что не нашел спичек. Как-то обычно темнота не вызывала дискомфорта, привыкли уже, пара шагов, два движения – и огонь горит. А сегодня он остался один, и вот какова ему, оказывается, цена. За свечкой не может спокойно в спальню сходить и возится все время.

Пребывание в спальне каждую лишнюю секунду давалось с трудом. Словно что-то такое было здесь, в здешней темноте, опасное, хотелось в другую темноту, в зал, на кухню, но только прочь отсюда, где не задвинуты шторы, и ночная тьма глядит в окно, – и нет, задергивать их он не будет, он тут не задержится. А за спиной еще и зеркало. Женька вдруг представил, что на месте стекла – пустота, проем в пустое, заброшенное помещение.

Некстати вспомнился стих Фета, тот, про зеркало в зеркало. «Ну как лохматый с глазами свинцовыми выглянет вдруг из-за плеч».

Да что ж такое лезет в голову, подумал он. Это же просто темнота. Веерное отключение, будь оно неладно. Звучит как название какой-то фантастической армейской операции. «Буря в марсианской пустыне», командир, подтвердите фазу «Веерное отключение»! И такой голосина в наушниках с орбиты: «Подтверждаю!»

Чего-то эти мысли Женьку не успокоили и не отвлекли, он сам себе показался маленьким и глупым. Нужно было выходить, параллельно кровати, к стене, чтоб опять не удариться об угол тумбочки. Женька засеменил вдоль стола.

Когда он приблизился к кровати, иррациональный глупый страх пополз вверх по позвоночнику. Он ничего не мог поделать с собой, но боялся сделать еще шаг. Какая-то часть сознания, которая, наверное, просыпалась только в темноте, мешала ему это сделать, горячо убеждая, что стоит подойти ближе, как из-под кровати протянется рука и схватит за лодыжку.

Может быть, в прошлом эта часть мозга оберегала людей от чудовищ. Какой-то старый рефлекс, как, к примеру, отдергивать руку от горячего, как боязнь высоты. Женька подумал, что очень недаром, наверное, существует страх темноты.

Он шагнул назад и тут же наступил на что-то. В голове пронеслось все подряд – что это арматура, кирпичи, чей-то ботинок, лапа, да мало ли… Он чуть не подвернул ногу, резко развернулся и понял, что это стирательная резинка. Да ну его, что ж такое, подумал он. Повернулся, шагнул вроде к выходу и налетел на стол. Внезапно, с грохотом, а сердце заколотилось так, что стало больно. Лицо как будто окунули в ужас, и этот ужас был горяч, а спина заледенела.

Женька осознал, что понятия не имеет, в какой стороне выход. Словно он перед этим полчаса играл в «Панас, лови мух, а не нас» и теперь не мог понять, где он и куда идти.

Или, подумал Женька, это не его комната. В какой-то момент, может быть, она перестала быть его комнатой.

Он постоял, глубоко вдохнув, нащупал стол. Это была его спальня, но она как-то… изменилась. Жутью веяло со стороны шкафа, кровать казалась крышкой на бездне страхов, штора, сдвинутая в угол, могла скрывать что угодно – он не видел ее, но знал, что она там, вертикальная груда ткани, словно высокая фигура, неподвижная до поры. Тут почему-то было холодно. И очень темно – слабый отсвет запада сюда не достигал. Он медленно двинулся вдоль стены, стараясь не поддаться панике, хотя ему все сильнее казалось, что за спиной стоит что-нибудь, вышедшее из зеркала или из угла. А может, оно все время смотрело на него со шкафа, где хранился старый бобинный «Маяк», похожий на морду стального бульдога. Однажды ему приснился какой-то кошмар про шкаф, он не помнил, какой, помнил только низкий рык, который оказался его собственным стоном, когда он проснулся.

Женька нес перед собой незажженную свечу так осторожно, словно она горела. Теперь он отчаянно жалел, что не позаботился найти ее при свете, но обычно в их домах по графику свет к такому времени уже включали. Он шел, казалось, очень долго, боясь не обнаружить дверного проема, и вздрогнул, едва не застонав, когда наткнулся подсвечником на полотно открытой внутрь двери.

Он сам от себя не ожидал, что темнота, тишина и одиночество так быстро сделают из него маленького испуганного мальчика. Что-то шуршало за спиной – непонятно, за окном или в комнате, – и ему очень хотелось бежать. Нет, конечно, это снаружи, естественно, снаружи, это сухой дикий виноград, который все лето плелся вдоль окна и залазил на подоконник, это ветер, но как же похоже на то, что за шторой завозилось что-то, побеспокоенное Женькиным уходом. Завозилось, вышло из угла и протянуло длинные руки к его шее.

Тут он услышал, как плавно налег ветер, как ударило что-то по стеклу и медленно, со знакомым шорохом, чуть приоткрылась форточка. Сквозняк тронул волосы.

Теперь все это уже не казалось ни интересным, ни героическим, ни забавным. Женька понял, что совершил ошибку. Он выскочил из спальни и плотно закрыл за собой дверь, обжигаясь ужасом. Его подмывало захлопнуть дверь побыстрее, чтобы темное невидимое, быстрое страшное не успело просунуться в щель, ухватить за плечи и сожрать, но он понимал, что так просто перепугается еще сильнее и докажет себе, что боится. Себе и темноте, подумал он. Отсутствие света становилось невыносимым.

Спички должны лежать на телефонной полке. Поводя рукой перед собой, Женька вышел в прихожую. Глаза, привыкшие за время блуждания по спальне, различали синий отсвет со стороны кухонного окна.

Женька поставил свечку на полку, вслепую зашарил вокруг. Вот что-то. Квадратное. Это печенье, он бросил. Вот… Ай! Медной проволоки кусок, ткнул в палец. Вот бумажка какая-то. А вот и спички.

Почему-то теперь, когда спички оказались в руках, темнота словно скачком надвинулась еще плотнее. Казалось, что нужно действовать на скорость, на время. Женька понимал, что, заспеши он сейчас, поддайся панике – и страх захлестнет его совсем. Если он в двенадцать, ну почти двенадцать лет боится темноты в своей прихожей, то что он вообще за человек? Женька вдруг представил, как было бы, если б родители были дома. Отец… Да что отец, даже мама, боящаяся темноты, – глупости, такое и представить не получится. И не надо, подумал Женька, вовремя остановив воображение у опасной черты, – и чиркнул спичкой.

Вспышка. Угасание. Маленький оранжевый огонек, один в темноте, как корабль в глубинах космоса.

Потом огонек стал соломенным, охватил спичку, отразился в большом темном зеркале, висевшем над телефоном. Женька старался не смотреть в него, в свое лицо, искаженное отсветами и тенями, в глубокую синеватую темноту отраженного окна. Зажав трубку между плечом и щекой, он, торопливо вращая диск, набрал номер. И, как ни противоречило это его желаниям, задул спичку.

Надо было свечу зажечь сначала, подумал он, слушая слабый треск в трубке. Он не желал признаваться себе, что не хочет зажигать свечу перед зеркалом и будить там отражения. Пока нет света – нет и их.

Темнота после ничтожной спички сгустилась еще сильнее. На линии было тихо. Женька хотел было зажечь новую спичку и набрать номер еще раз, но услышал гудок. Потом – еще один. Потом трубку сняли.

И тишина.

– Алло? – сказал Женька почему-то хрипло, сбитый с толку отсутствием дежурного усталого «РЭС слушает».

– Да, – ответил женский голос, и Женька растерялся еще сильнее. Он думал, в РЭСе работают одни дядьки.

– Алло, – повторил он, от неожиданности растеряв все слова. В трубке было так тихо – никаких фоновых шумов, – что чувство расстояния исчезало и казалось, женщина стоит совсем рядом в темноте. – А… Скажите… А… в пятиэтажках по Ленина скоро свет будет?..

– Нет, – ответила женщина. – Не скоро.

– А что там, авария? – Разговор пошел не по плану.

– Нет, все в порядке. Просто света не будет. Веерное отключение.

– Ааа… Спасибо. До свидания, – сказал Женька расстроенно.

– До встречи, – ответила женщина, и Женька рывком опустил трубку на рычаг.

Стало тихо.

Разговор оставил после себя неприятное впечатление. Что-то в нем было не так. Женьке стало неуютно после него. Внезапная мысль пришла ему в голову: а что, если он не захлопнул дверь, когда пришел с улицы? И она все это время открыта, поверни ручку и входи? Любой – входи: соседка, которая его может перепугать случайно, пьяный, ошибившийся дверью, наркоман… Ведьма, белолицый, огромный, темное быстрое страшное, да мало ли кто в темноте?

Женька помнил, как на прошлый Новый год в подъезде сидел мужик, иногда ползал на руках по лестнице, говорил что-то и снова садился под тети-Глашину дверь. Родители тогда сказали, что это и есть наркоман. Его забрала скорая, когда Женька уже спал. Женьке он казался страшным. И от мысли, что такой может зайти к нему в квартиру, делалось совсем не по себе.

Спину кололо тысячей холодных иголок и миллионом горячих. Женька шел к двери – ее надо было проверить немедленно, иначе сердце разорвется, – даже забыв о том, что свечка рядом, а спички в руке. Второй рукой он слепо шарил по стене, но не по той, где вешалка, – по другой: одежда в темноте на ощупь слишком похожа на людей, на толпу, и он страшно боялся наткнуться на руку в рукаве, хотя и не признавался себе в этом.

Дверь. Кожзам, деревянный косяк, привычная ручка. Женька повернул ее и потянул, весь холодея, ожидая, что сейчас приоткроется щель во внешнюю темноту, и что-то воспользуется ею, невидимое, черное, и вломится в его крепость, чтобы унести с собой, но дверь не шелохнулась. Конечно, он ее захлопнул, сейчас он ярко вспомнил это – поворот ручки, характерный щелчок замка.

Вот дурачок, подумал Женька. Он отошел от двери, рискнув даже повернуться к ней спиной, а лицом – к проему, ведущему в зал. Глаза уже привыкли и различали смутные контуры. Он взял свечу, спички и пошел на кухню, подальше от дверей и зеркал.

Последние отсветы на небе позволяли хоть что-то разглядеть. В кухню Женька заходил не без опаски, но вообще-то тут он чувствовал себя лучше. Меньше открытого пространства – папа из центра кухни мог дотянуться до любой вещи или ручки любого шкафа, не сходя с места, – остатки вечернего света и газ, который можно зажечь.

Женька выглянул в окно. Странно. В домах за почтой свет тоже не горел. Какое же это веерное, подумал Женька. Это весь город отрубили.

Он наконец зажег свечу, задернул штору – его отражение в синем стекле задернуло призрачную ткань с той стороны; огляделся и повернул кран. Ну так и есть, напор совсем слабый. Вода кончалась. Это значит, и на водозаборной станции света нет. Значит, и правда по всему городу. Светилась только почта, пока работал дизель.

Женька зажег две конфорки. Папа умел делать газовый рожок, снимая конфорку и поджигая газ каким-то хитрым образом, как факел. Света тот давал мало, шума много, и они с мамой над папиным методом посмеивались, но сейчас Женька не отказался бы от любого дополнительного освещения, только рисковать не стал.

Он поставил чайник – набрал полный, и еще кастрюлю воды – и полез в холодильник за маслом. Оно уже стало мягким, в холодильнике было почти не холодно.

Потом он вернулся к выключателю и щелкнул им, переводя во включенное положение. Теперь, если свет загорится, он узнает сразу.

Что значит «если», подумал Женька. Когда, конечно, когда.

Когда?..

Правда, долго уже нету. Он понимал, что скоро нужно будет ложиться спать, но возвращаться в спальню как-то совсем не хотелось. Нет, со свечой, конечно, там будет совсем не так страшно, но…

Да что такое, разозлился Женька. Какое «но»?

– Ну что за дурня, – сказал он вслух. – Совсем уже как маленький.

Он посидел, подождал, пока закипит вода. Сделал чаю. Посмотрел в окно еще раз. Когда собирался уже отойти, в домах за почтой загорелся свет. Правда, через секунду снова погас, но это значило, что рэсовцы где-то что-то да делают, а значит, есть надежда, что скоро включат, даже если это все-таки авария.

Женька вернулся за стол. Стало как-то веселее. Темнота сделалась прозрачной бытовой темнотой, плывучие тени – просто тенями, даже уютными. Зеркало – посеребренным стеклом, темные углы – частью дома, накрытого ночью просто потому, что планета повернулась боком к своему далекому раскаленному светилу; звук дизеля утратил ноты обреченности и стал всего лишь звуком двигателя, шум ветра в вентиляции – обычным природным явлением.

И ему вдруг стало совсем жутко, что вот сейчас, на пике его расслабленности, спокойствия, веры в рациональное, случится что-то такое из ряда вон, и мозг, не защищенный, не подготовленный опасениями и мыслями о страшном, не перенесет этого контраста, и он в ту же минуту сойдет с ума, но понять этого не успеет, потому что сердце не выдержит.

Не надо было думать про вентиляцию.

Пока миллиард иголок снова медленно вонзался в кожу – и холодных, и раскаленных, и таких, к которым было подведено темное, не дающее света, но колючее электричество, – он обернулся и посмотрел на черный квадрат вентиляции над кухонным шкафом, над разделочным столом. Разделочный стол – звучало очень мрачно сейчас в голове. Липко, и ржаво, и затхло.

Он вспомнил страшилку, услышанную летом у костра в соседнем дворе. Какой-то пацан, которого он ни до того, ни после не видел, рассказывал про вентиляционного человека. Пацан назвался Серым, Женька помнил его широкое, незагорелое, землистое лицо под некогда белой кепкой.

У него нет ни рук, ни ног, у этого человека, говорил Серый. Он живет в вентиляции домов, иногда на антресолях. У него бледное лицо, а тело не толще шеи. Так просто его нельзя увидеть – только внезапно и только если ты дома один; а еще на старых фотографиях, если в кадр попала вентиляция, то можно заметить едва различимое бледное лицо за решеткой или только глаза. Иногда, когда люди сходят с ума непонятно от чего, это значит, они встретились взглядом с вентиляционным человеком.

Всем было ясно, что Серый это придумал, но, придя домой, Женька попросил у мамы достать с полки фотоальбом и весь вечер проверял старые фотографии. Ничего, конечно, не нашел. Закрывая альбом, он был почти уверен, что не один он из всей компании занимался сегодня такой глупостью.

Он понимал, что бояться надо не придуманных чудовищ, которые, вообще-то, никак не могли жить в вентиляции. Бояться стоило торговцев людьми, ненормальных, просто бандитов, наркоманов в конце концов. Но с тех пор он иногда нет-нет да и поглядывал на зарешеченные прямоугольники темноты, особенно когда купался, оставаясь в одиночестве в запертой ванной. Но так чтоб бояться – никогда.

А вот сейчас глядеть на вентиляцию было страшно. В темноте мысли, казавшиеся бредом при свете дня, при родителях, легко обретали силу, объем и убедительность. Ужас в вентиляции? Вполне возможно. Чужая комната за порогом? Почему нет? Тварь под кроватью, ведьма за дверью? Запросто. Нет в темноте ничего невозможного. Или есть в темноте нечто невозможное. Это смотря с какой стороны подумать.

Женька хотел уже влезть на стул и храбро посветить свечкой в вытяжное окно, но не успел.

В дверь постучали. Глухой звук ударов подбросил Женьку на месте. Он вытаращился в сторону прихожей, и темнота за пределами слабого свечного света показалась ему совсем черной.

Стук повторился, тяжелый, требовательный, и снова затих. Если б это была соседка, тетя Глаша, она б позвала, он бы услышал. Может, это из РЭСа, запрыгали мысли в голове, может, мама вернулась раньше; да ну какой РЭС, зачем им квартира, даже если авария, – подстанция во дворах, через один дом отсюда; а у мамы ключ, да и она в Переполье, конечно же, конечно, это не она. Потому что она никогда так не стучит.

В темном зеркале над телефоном он смутно видел свое лицо, и оно не нравилось ему, искаженное отсветом вдоль носа и скулы, с темными провалами вокруг рыжих отблесков глаз. Женька всегда опасался, что однажды не узнает своего лица в таком отражении. Он предпочитал на него не смотреть и никогда не изображал перед зеркалом монстра, подсвечивая подбородок фонариком. Обычно он не отдавал себе отчета, почему, но в темноте, сразу после тревожного стука в дверь, об этом думалось легко – потому что не хотел, чтобы оттуда на него однажды посмотрел монстр. Подобное призывает подобное.

Еще раз постучали. Взяли за ручку, нажали медленно. Женька проверял, недавно проверял дверь, он помнил, как ее захлопывал, но все равно волосы на затылке встали дыбом, и разряд страха прошелся по спине. Он забыл дышать, ожидая щелчка язычка и медленного шороха открывающейся двери.

Нет, конечно. Кто-то неведомый еще раз дернул ручку, потыкал кнопку звонка – это уже вообще непонятно зачем, электричества-то не было, – и наступила тишина.

Женьке она не нравилась. Ни шагов на лестнице, ни разочарованного тихого возгласа – ничего. Из подъезда никто не выходил, дверь на тугой пружине не хлопала. Как будто он так и стоял в темноте там, за дверью, – тот, кто стучал. Что интересно, как кто-нибудь заходил в подъезд, Женька тоже не слышал. Вроде бы.

Вдруг зазвонил телефон, так что Женька подпрыгнул на стуле. Да я за этот вечер психопатом сделаюсь, подумал он. Может, это соседка заходила или сосед какой, постучал и ушел, решил позвонить теперь? А может, это мама звонит? Женька встал, поколебавшись секунду, взял свечу. Оставлять темную кухню за спиной и идти во мрак прихожей, ближе к дверям и к тому страшному, кто мог находиться за дверью, к зеркалу, норовящему подменить отражение, он не хотел. Не желал ничем провоцировать тьму.

Телефон звонил, не переставая, очень громко в тишине. Женька шел медленно, тени качались, и плавал свет.

Он поставил свечу на телефонную полку, глянул в собственные глаза – отражение было испуганным, но своим – и снял трубку.

Тишина. Ни фонового шума, ни молчания, какое бывало, когда раз в месяц звонил, развлекаясь, какой-то унылый дурак, – просто тишина. Видно, на почте что-то работало не так, как надо.

Женька уже собирался положить трубку, когда услышал голос.

– Алло, – сказала женщина в трубке, и Женька вздрогнул так, что его аж подбросило.

– Алло, – хрипло ответил он, абсолютно машинально. – Кто это?

Хотя он понял, кто это, до того, как она ответила. Та самая тетка из РЭСа.

– Свет не появился у вас?

Что за чушь, подумал Женька, что такое, такого не бывает, никогда РЭС не обзванивает людей. Это неправильно.

– Нет, – ответил он.

– Хорошо, – сказала женщина.

В дверь опять постучали – совсем рядом, до нее была пара метров. Значит, тот никуда не ушел.

Женька вспомнил, как однажды долго стучал в двери пьяный мужик с помятым неподвижным лицом, в засаленной кепке. Вот так же стучал и стучал, пока мама была на работе. Полчаса, наверное, пока сверху не послышался хлопок соседской двери. Тогда алкоголик почему-то сразу ушел.

Он понял, что тот, за дверью, слышал разговор и знает, что дома кто-то есть.

– Стучат, откройте, – сказала женщина в телефоне. – Может, это наши специалисты.

Женька в ужасе уставился на телефон. Это было неправильно, происходящее сейчас было неправильным, не могло такого быть. Ситуация как-то вываливалась из реальности, неровно, как кусок штукатурки, и Женьку замутило. Он оцепенел, а потом, пересилив себя, рывком положил трубку на рычаг.

Нагнулся, выдернул телефон из телефонной розетки в углу и резко распрямился от стука в дверь.

Затылок его встретил полку, леденящий шар взорвался в голове, да так, что в глазах побелело, и Женька без крика сел на пол, схватившись за затылок. С полки что-то попадало, подсвечник полетел на пол, свеча выпала и потухла.

Он чувствовал себя так, будто в него всадили заряд парализатора из недавно прочитанного «Возвращения к звездам».

Было тихо и темно. Только газ давал с кухни блуждающий синий отсвет, слабый и неприятный, как колдовской огонь. Все что он мог – лишь подсветить пару контуров в море тьмы, затопившем квартиру. Пару зыбких, неверных контуров, тени которых никак не могли усидеть на месте.

Женька встал. Ему было больно, обидно и страшно, но, с другой стороны – как-то даже спокойнее. Словно удар на время выбил из головы всю эту потустороннюю муть. Он подошел к двери – тихо, на цыпочках, – сдвинул в сторону жестяную заглушку глазка, которую папа сделал давным-давно, и посмотрел в подъезд.

Темнота.

Он приложил ухо к холодной двери.

Тишина. Холодный колкий иней ожидания посыпался за шиворот, казалось, вот-вот кто-то постучит в дверь над самым ухом.

Стало вдруг понятно, что он не слышит дизеля, но выключили ли его до того, как зазвонил телефон, или уже после – Женька сейчас ни сообразить, ни вспомнить не мог. Ну если б дизель отключили, как бы телефон работал?

А если… Страшно было думать об этом, но не думать не получалось. Опасные мысли вернулись очень быстро и привели за собой ворох других, таких же пугающих.

А если телефон не работал? Если телефон не работал, потому что дизель молчит уже давно – иногда, когда свет отключают надолго, топливо на почте экономят, – и голос был не из трубки? А из темноты? Из щели за открытой дверью в зал, например? Там, в углу за дверью, вполне можно спрятаться, Женька сам так делал.

Что, если что-то есть в квартире?

Сдуреть можно было от такой мысли. Но разум сопротивлялся, и пока вполне успешно. Не в первый же раз Женька оставался в темноте, так что какой-никакой иммунитет против жути у него имелся.

Хотя сегодня был очень странный вечер.

Женька шарил в поисках свечи, но найти не мог. Траектория падающего предмета непредсказуема, говорил папа и был прав. Неизвестно куда можно было укатиться в темной прихожей, но куда-то свеча да делась. От ощупывания ботинок Женьку аж морозило – он боялся найти голень выше среза голенища, поэтому внутри обуви искать не стал. Вообще, ему уже невыносимо было тут, в прихожей, находиться, темнота и страх душили крепко, будто и правда имели реальный вес. Нервы были на пределе, а силы кончались.

Вот так, на ровном месте, можно сойти с ума, подумал Женька.

Он нащупал раскрошившееся печенье, ключи – их он сунул в карман – и еще что-то цилиндрическое, маленькое, чего не смог опознать.

И тут он услышал короткий шорох ткани по кожзаму.

Он был за дверью.

Всю его мысленную оборону смело, как и не было ее. Женька дико, до спазма в горле, испугался, что сейчас зазвонит отключенный телефон. Вспомнились сразу те истории про вентиляционного человека, про чудовище под кроватью, все эти недодуманные мысли про темное, быстрое белолицее, белоглазое страшное.

Он медленно выпрямился и попятился от дверей. Газовые отсветы почти не помогали что-либо разглядеть. Нужно было пойти на кухню, за спичками, нужно было, но Женька боялся идти вперед. Боялся шороха в прихожей – вот пойди пойми, снаружи двери он или внутри, а если снаружи, то кто это, а если внутри, то нет-нет-нет-нет. Боялся телефона, зеркала за спиной – почему-то казалось, что оно отражает не смутные очертания его затылка – нет, он боялся, что отражение смотрит ему в спину. Дурное ощущение чужого взгляда сразу же прилипло к затылку; Женька сцепил зубы и обернулся, пока страх не захлестнул его с головой; но в зеркале лишь смутно двинулось что-то, может, все было в порядке, а может, его отражение отвернулось от него.

Но больше всего он боялся, войдя на кухню, обнаружить темную худую тень, сидящую на разделочном столе за углом стены. Неизвестно в какой газете, которые в последнее время все словно нанялись писать про сверхъестественное, попалось ему это существо на столе, виденное кем-то краем глаза, и вот теперь не хотело вылезать из памяти. Женька знал, что его не будет там, но все же боялся, а еще больше боялся, что оно померещится в свете конфорки, просто так, на ровном месте, и мозг захлебнется от ужаса.

Ну как лохматый с глазами свинцовыми, подумала какая-то предательская часть его мозга. Ну как лохматый? С глазами? Свинцовыми? Со свиной мордой? Лохматой свиной мордой, как у кабана из музея? Огромный темный силуэт в прихожей за спиной – это он шуршит внутри прихожей, вот прямо сейчас, слышишь? Или худой на столе, на корточках – вон его тень гуляет в отсветах синего огня, – видимый только краем глаза? Или неподвижная, маленькая женщина, или что-то, лишь похожее на женщину, которая стоит за зальной дверью и посмеивается, дожидаясь, когда он шагнет мимо, чтобы выскочить, уже не таясь, из задверного пространства и схватить его?

Что хуже?

Женька понимал, что хуже всего – он сам, заложник страха в собственной квартире. Темнота давила невыносимо, свет каким-то образом только подчеркивал ее силу, словно чтобы контрастом оттенить чернильные тени. От запаха сгоревшего газа, а может от страха, дышать было трудно, начинала болеть голова. Руки были ледяными и мокрыми, ноги – ватными; на затылке каждый волосок стоял дыбом, по ощущениям, там гуляли искры; озноб и жар попеременно обдавали спину.

Не мог он войти на кухню. Не мог. Там, за углом, на столе, поджав ноги, кто-то сидит – вот что он увидит, если пойдет вперед. Даже если там никого нет, все равно увидит. Слишком слабый там свет, слишком он напуган.

А еще там вентиляция.

Нужно в зале, в буфете найти зажигалку. С ней найти свечку в прихожей. И тогда все будет нормально. Где-то хранились запасные свечки, но он не знал, где. Хорошо бы они тоже в буфете нашлись.

Темнота давила, стены жали, теснота, замкнутость, мрак поглощали его, пока по кусочку, но скоро от него не останется и следа. Страстно захотелось куда-то наружу, на простор, где хотя бы небо над головой будет светлее земли, пусть ненамного, но не будет никаких углов, никаких дверей, ни отражений, ни телефонов.

Женька отступил от кухни и сделал шаг в зал, изо всех сил ожидая удара дверью или мерзкого смешка в углу.

В зале кто-то шуршал. Возле окна. Стучал по подоконнику.

Да нет, шорох снаружи, за окном. Конечно, это все дикий виноград, тут его больше, чем в спальне, он рос на клумбе и вился по натянутой отцом проволоке. Теперь его лозы засохли, и ветер заставляет их скрести по подоконнику и стучать в стекла… Так ритмично… Тук-тук… тук-тук… Тук-тук…

По кухонному подоконнику кто-то на самом деле постучал и тут же завозился у водосточной трубы. На кухне капнула из крана вода – вдруг. И Женька представил, кто на самом деле повернул кран. Сейчас черной волосатой лапой, похожей на лапу чучела волка из того же музея, он повернет ручку конфорки, выключая последний свет в этом, становившемся чужом, жилище.

И тогда женщина выйдет из-за двери, низкая, быстрая, седая, с белыми глазами, и вместе с лохматым из темноты прихожей они набросятся на него.

Тот, в подъезде, грузно привалился к двери.

И тогда Женька не выдержал и побежал. Сквозь душащую темноту, толкнул дверь в спальню, перепрыгнул в темноте свою кровать, под которой могло быть что угодно, дернул тюль в сторону и схватился за гладкую стальную ручку рамы. Повернув вторую, он рванул створку на себя, свалил цветок, наступил на штору и оборвал ее и, вдохнув свежего воздуха, чувствуя каждым квадратным миллиметром кожи волну темных крючковатых рук, которые внутриквартирная тьма протянула за ним, обжигаясь от ужаса не успеть, присел на жестяном подоконнике и спрыгнул вниз, как уже делал, пусть летом и днем, но он знал высоту и знал, как прыгать.

Ноги ударили о твердую, почти бесплодную, полную строительного мусора землю под окном, Женька упал на колени. Уши заложило, в голове была серая вата. Странно, но снаружи было глухо, беспросветно темно, а он видел, поднимаясь, силуэты.

Он понял, когда выпрямился. Они обступили его полукругом, прижав к стене, призрачные, как пряди пара, высокие, неподвижные. Горько, холодно было внутри, но зато он хорошо понял, что натворил. Они не могли забраться в квартиру, не могли, не существовало ничего под кроватью, на кухне или в вентиляции. В квартире темнота была просто отсутствием света, а снаружи – нет. И эта тьма вытаскивала, выкуривала его из квартиры фальшивым страхом, чтобы забрать с собой теперь, когда он оказался снаружи. Как того Славку, как остальных. А в следующее отключение придет и чей-то еще черед.

Было тихо – только какой-то гул, хотя ветра, как оказалось, не было. Ни теплая, ни холодная, над миром стояла ночь, и в ней можно было найти многое, только оно не ждало, чтоб его искали, – оно само забирало себе кого хотело. Или могло.

Они стояли, глядя на Женьку, и он узнавал их лица, пусть они смутно текли, менялись. Прошло не больше двух секунд с момента его прыжка, но он успел увидеть их и узнать: лицо пьяного в кепке, ломившегося в дверь, лицо новогоднего наркомана, лицо человека, что однажды долго стоял во дворе и смотрел в окна, и того дядьки, что шел когда-то за ним от самой школы после уборки территории, пока Женька не оторвался, сделав крюк вокруг здания ЦСУ, лицо женщины из дорогой машины и старухи у подъезда. Лицо Серого, который рассказывал про вентиляцию. В них было что-то общее: светлые глаза, каменный, будто онемевший, чуть кривой рот.

Он видел их сейчас почти так же ясно, как днем, пусть они были лишь прядями тумана в темноте. Они смотрели на него, протянув руки, и туман стекал с их пальцев, почти невидимых в глухой тьме.

А потом дали свет.

На Женьку упал теплый желтый прямоугольник из открытого окна и сияние соседских окон. Очертили улицу светлые квадратики противоположной стороны – там были частные дома; загорелся оранжевый фонарик у магазина, а ярче всего были простые уличные фонари, сиявшие словно на столичном проспекте. Прожектор на крыше педучилища отсвечивал в небо, и не было никаких теней с лицами и тумана тоже.

Женька обернулся на открытое окно. Ему стало стыдно, нестерпимо стыдно за свою дурную истерику и испуг. Теперь все проходило. Ночь была ночью, каких он видел тысячи. В темноте, хоть немного разбавленной электрическим светом, уже ничего не таилось.

Умом он понимал, что, наверное, чудом пережил этот вечер. Зато знал, что в его квартире ему точно ничто не угрожает. Раз этому чему-то, темному, большому и страшному, пришлось приложить столько усилий, чтобы выманить его на улицу, значит, проникнуть внутрь оно было бессильно.

Женька постоял, приходя в себя, вдыхая свежий воздух, потом нашарил в кармане ключи и пошел вокруг дома, к подъезду.

Он не слышал, как в квартире снова громко и настойчиво зазвонил телефон.

Город рос. Ввысь и вширь. Наступал на пустыри, перелески и промзоны. Сжирал частный сектор пригорода. Разматывал асфальтовые ленты дорог. Раскатывал газоны и скверы. Осушал болота, засыпал хлорной известью помойки, дегазировал токсичные отстойники. По сходной цене предлагал своим жителям новые места для счастливой жизни, второпях хороня неприглядную историю.

Новый комфортабельный поселок, получивший название Зеленый Лог, расположился в живописном местечке между пологими отрогами Ергенинских гор и плавным поворотом волжского берега.

Благоустраивая территорию района, застройщики обнаружили природный родник с кристально чистой, удивительно вкусной водой. Гидрохимический состав позволял использовать ее как питьевую при минимальной, чисто символической очистке. Этот дополнительный бонус был радостно распиарен маркетологами в рекламной кампании риелторской фирмы, продающей квартиры в новом поселке. Для пущего ажиотажа вода была объявлена исключительно целебной. Ее бесплатно завозили в детские сады и школы Зеленого Лога, а в местных магазинах она продавалась с хорошей скидкой.

Не прошло и года, как сверкающие чистыми окошками новые дома постепенно заселились. Лестничные клетки украсились цветными ковриками и пропахли борщом и котлетами. Парковки заняли разнокалиберные машины, на лавочках у подъездов расселись блаженные старушки, на детские площадки высыпалась, как горох, визгливая детвора.

Ранние ноябрьские сумерки наполнили улицы. Школьники спешили по домам после второй смены. Кого-то встречали родители, те, кто постарше, расходились самостоятельно через ярко освещенные дворы. Кустарник и деревца, высаженные вокруг домов и на детских площадках, еще не подросли и почти не давали тени. Из любого окна можно было наблюдать, что происходит в каждом уголке двора.

Компания подростков обосновалась на низких скамейках возле пустующей детской горки. Довольно быстро заморозив тощие зады на голых досках, они принялись кружить по площадке, придумывая, чем бы заняться.

– Пивка бы щас! – мечтательно произнес Санек, рослый худощавый одиннадцатиклассник.

– Ага, холодненького, – передернул плечами невысокий очкарик Денис.

– Точно! Сгоняй, ботан, – не уловив иронии, обрадовался Санек, – вон магазин за тем домом, там «Балтика» всегда есть.

– Ты чего?! Мне не продадут, – уже напрямик пояснил очкарик.

– Нам никому не продадут, – решил вмешаться Илья, крепыш с рябым от прыщей лицом, – там наша соседка теть Ира работает. Она ни за что не продаст. У ней муж алконавт.

Объяснение было для всех более чем доходчивым. Тема пива была закрыта.

– Ну тогда воды хотя бы, – снова подал голос Санек. – Пацаны, я реально пить хочу. У меня всегда после курева жажда.

Все посмотрели на него с завистью – везунчику Саньку отец разрешал курить, и тому не нужно было прятаться, как другим.

– Ну так сгоняй, купи, – резонно отозвался крепыш, – че ты мозг нам паришь?

– Ладно, – на удивление быстро согласился Санек и резвой трусцой направился в магазин.

– Ты на каком этаже живешь? – спросил Илья очкарика.

– На четвертом, – отозвался тот, – а ты?..

– На лифте поднимаешься? – перебил его крепыш.

– Да когда как. А что?

– Ничего.

Затянувшееся молчание прервал возвратившийся Санек. В одной руке он держал початую бутылку «Серебряного ключа», в другой – обыкновенную лампочку в картонном корсете.

– Пить будете?

Парни по очереди отхлебнули воды.

– Это зачем? – кивнул на лампочку Илья. – В подъезде перегорела?

Санек довольно хмыкнул:

– Неа. Щас будем опыты проводить.

– Какие опыты? – насторожился Денис.

– А такие. Открывай рот.

– Чего-о-о? Да пошел ты! – Очкарик шарахнулся в сторону.

Приятели заржали.

– Да не ссы! – оживился крепыш. – Насильно пихать не станем.

И тут же вероломно сжал нижнюю челюсть очкарика, вынуждая его открыть рот. Тот попытался вырваться, но сзади ему заломил руки Санек. Они явно не собирались лишаться веселья.

Лампочка, стукнувшись округлым боком о верхние резцы, на удивление легко скользнула в полость рта. Из-под очков выкатились невольные слезы. Рвотный рефлекс дернул язык и гортань, по губам обильно потекла слюна.

– О-о, входит! – довольно гоготнул Санек. – Да ты не дергайся, ща будет самое интересное. Илюха, вытаскивай!

Крепыш ухватился за скользкий от слюны цоколь и потянул. Безрезультатно. Зубы не выпускали лампочку изо рта. Очкарик тихо заскулил. С его лба градом катился пот, глаза вылезали из орбит.

Илья вдруг засмеялся. Они с Саньком переглянулись, как будто им в голову одновременно пришла одна и та же мысль. Мгновение спустя он резко ударил Дениса в подбородок. Послышался громкий хлопок, и стекло мелкой крошкой заполнило рот парня. Откушенный серебристый цоколь со звоном упал на асфальт. Очкарик застыл в шоке, а потом рухнул на колени как подкошенный. Кровь из нашинкованного языка и располосованных щек вперемешку со слюной и стеклом хлынула ему на грудь, порванные губы свешивались, как красная мокрая тряпка. Он начал выкашливать темные пузырящиеся гейзеры, со свистом заглатывая ртом воздух вместе с мелкими осколками.

Забава удалась на славу. Илюха с Саньком согнулись пополам в приступе безудержного хохота. От дома к дому заметалось прерывистое, каркающее эхо.

Олег тщетно пытался заснуть. Несмотря на таблетку феназепама, он уже третий час пялился в потолок, исчерченный бледными полосами лунного света. В приоткрытую форточку проникала струя свежего воздуха, раздувая белый тюль и голубые занавески. Их покупала Леля… Впрочем, как и все в этой квартире. Новые вещи в новом доме. Который должен был стать их семейным гнездышком, их крепостью, а стал душным склепом для одинокого калеки.

Он потерял в той аварии не только ногу, которая мучила его теперь фантомными болями каждую ночь. Ему казалось, что самое его сердце вырвали из груди – в сплющенной лобовым столкновением машине истекла кровью и умерла его жена, его Леля.

Ветреная красавица-блондинка сводила его с ума еще в школе и потом, в институте, но он и помыслить не мог тогда о взаимности. Терпеливо ждал в сторонке, пока она пробовала на вкус ухаживания племенных жеребцов из богатых семей, на крутых тачках, с папиными платиновыми картами… С одним из таких мажоров она и укатила в столицу а после семи лет дольче виты вернулась – похудевшая, спокойная, но какая-то прибитая. Несущая в себе боль. И когда Олег, наконец, заикаясь, сделал предложение, согласилась просто, с благодарной улыбкой. Сказала лишь осторожно: «Олежек, только детишек у нас с тобой не будет». На что он промолчал, а она опять ему благодарно улыбнулась…

Боль снова багровой клешней защемила культю, Олег заскрипел зубами и потянулся к тумбочке. Закинул в рот еще одну таблетку, запил холодной водой. Через пару минут вроде стало полегче, но сон по-прежнему не шел. Олег пошарил справа от себя, рука заскользила по прохладной, ровной простыне. Ему до слез захотелось, чтобы жена была сейчас рядом. Захотелось провести рукой по золотым волосам, вдохнуть запах… Он что-то почувствовал, легкое движение воздуха, который вдруг наполнился новыми молекулами – сладко пахнущими, дарящими невероятное облегчение. Послышался звук – Лелино пианино в соседней комнате издало низкий, дрожащий вздох. Еще один. Еще. Как будто забилось мертвое сердце – механически, однообразно, на одной ноте. Ему в унисон Олег начал захлебываться в горячем артериальном приливе. Он вытер пальцами потные веки, встал с постели и, опираясь на костыль, пошел в гостиную.

Леля сидела, склонившись над клавишами. Костлявыми пальцами она несильно нажимала на них, извлекая из инструмента тоскливые, прерывистые стоны. В ее темных от мокрой грязи волосах застряли бурые осенние листья. Сквозь обнаженную синевато-белую, рваную кожу виднелась решетка желтых ребер. Вдоль бедер тек болотный туман, в котором копошились улитки и черви. Груди, как два разбухших под дождем гриба, свешивались на впалый живот и сочились ядом. Черным тюльпаном цвел лобок.

Олега закачало от ее аромата, он захотел ее страстно, мучительно, до боли. Она медленно повернулась к нему. Ее рот разошелся в широкой благодарной улыбке, из горла и глазниц хлынул слепящий свет, окунувшись в который Олег почувствовал себя абсолютно счастливым…

Пасмурное осеннее утро застало его в измятой постели с тем же выражением блаженства на лице, с глазами и горлом, забитыми холодной грязью вперемешку с бурыми листьями.

Санек разулся у порога и шмыгнул в кухню. Батя сидел за столом, уставившись в одну точку. Парень выудил из сковородки с яичницей кусок поджаренной докторской колбасы и направился к себе, по пути нечаянно задев выстроившиеся вдоль плинтуса пустые бутылки из-под воды и пива.

– Под ноги смотри, горе, – бесцветно буркнула мать, проплывая мимо него по коридору, как огромный дирижабль.

Санек дождался, когда она скроется в кухне, и заглянул к сестре. Она сидела на кровати, укутанная в розовое махровое полотенце. Маленькие добрые раскосые глазки блуждали бессмысленно по комнате, пухлые губы кривились в глупой улыбке, на бритой голове желтел короткий пушок. Своим теплым дыханием она вызывала в нем ненасытную волчью жажду. Прежде чем закрыть за собой дверь, он прислушался к голосам родителей.

– Соседка вроде что-то заподозрила, – как всегда, на одной ноте бубнила мать. – Говорит мне: «Ты, Света, поправилась так с весны… Прибавления ждете?»

– А ты чего? – просипел отец.

– Ясное дело, нет, говорю. У меня, говорю, пуховик такой.

– Скоро уже?

– Да уж скоро. Готовься.

– Не впервой. Где? В ванне?

– Да где еще? Сразу и утопишь. А я потом собакам вынесу.

Из соседней комнаты послышался шум. Мать нехотя поднялась и, отдуваясь, как бегемот, направилась туда. Послышался ее злобный крик:

– Ах ты, говнюк! Кобель похотливый! Весь в папашу! Я ж ее помыла только что!..

Отец семейства с сожалением посмотрел на пустые бутылки, вытащил из холодильника «Серебряный ключ» и с удовольствием допил остатки.

Ирина охотно согласилась на ночные смены. Круглосуточный магазинчик недалеко от дома, оплата побольше, за сыном пригляд не нужен – в армии уже полгода сапогами гремит, а главное, можно на вполне законных основаниях смыться из дома, не дожидаясь, когда подвыпивший после работы муж «догонится» до состояния блаженного скотства. Своим фирменным пойлом с гордым названием «Зыков-шнапс» он провонял новую «двушку», куда они смогли перебраться из коммуналки благодаря Ирининому наследству, практически за месяц. Сивушный запах горячего первача вызывал рвотные позывы у всего подъезда, а употребление готового продукта непременно сопровождалось непотребным шоу, которое Ирина про себя именовала «В мире животных»…

Она никогда не опаздывала и сменяла дневную продавщицу, молодую разведенку Раечку, ровно в 18.00. Часа три после этого ей некогда было присесть – народ по дороге с работы и учебы закупался кто чем: мамаши – хлебом и свежей «молочкой», мужики – пивом и рыбой, студенты – чипсами и сигаретами… Часам к десяти наступало затишье. Нужно было лишь, не торопясь, обслужить пару-тройку припозднившихся покупателей.

Ближе к полуночи Ирина могла уже спокойно выйти покурить. Она стояла у стеклянных дверей магазина, под яркими желтыми цифрами «24» и, наслаждаясь одиночеством, оглядывала погруженную в сонную темноту округу. Вдалеке гудело оживленное шоссе. Сверкала синими огнями новенькая автозаправка. Аккуратные семиэтажки Зеленого Лога стояли вокруг ровными рядами, еще не загаженные граффити, уютно подмигивали оранжевыми окошками.

Через пустую парковку, крадучись на коротких лапах, прошла полосатая кошка. Зыркнула на Ирину изумрудными глазами и рысью подалась дальше, к мусорным контейнерам. Женщина зябко поежилась, бросила окурок в урну и зашла в тепло магазина. Подойдя к полкам с водой, взяла бутылочку «Серебряного ключа» и сделала несколько больших глотков. Теперь можно покемарить за прилавком на табуреточке…

Ирина каждый раз надеялась, что ночь пройдет спокойно. Что на этот раз они не придут.

Но они приходили. Каждую ночь.

Первым был парнишка лет четырнадцати. Примерно в час ночи три недели назад он вошел и попросил взвесить полкило ирисок.

– «Кис-кис», – уточнил он.

А Ирина застыла в недоумении, потому что у парня изо рта шел… нет, не пар, в магазине было тепло. Изо рта у него при каждом слове вырывался дым. Еле заметный черный дымок. «Кис-кис» – пых-пых… Два черных облачка. И пахло гарью. Сильно.

«Показалось», – взяла себя в руки Ирина.

– Сынок, да таких нет у нас. Наверное, их уже и не делают, «Кис-кис» – то…

– Пожалуйста, «Кис-кис», – тихо, но твердо повторил парень.

Его лицо окутало еще более плотное облако дыма. И тут Ирина заметила, что он, похоже, слепой. Тень от козырька бейсболки скрывала почерневшие веки без ресниц, плотно закрытые… Не закрытые – запаянные. Запеченные, зашпаренные. Затянутые черным пеплом и кровавой накипью.

Ирина щедро сыпанула в полиэтиленовый пакет первых попавшихся карамелек и шлепнула на прилавок перед парнем. Он достал кошелек и выложил пару бумажных купюр с неровно обгоревшими краями. Обугленная кожа слазила с его пальцев и сыпалась на прилавок, обнажая кости, когда он выгребал из кошелька медную мелочь. Нашарив пакет с конфетами, он наконец-то ушел, а Ирина, скривившись и тихонько подвывая от ужаса, схватила веник и смела с прилавка жуткие ошметки вместе с монетами в мусорное ведро, куда ее и вырвало, безудержно и обильно.

Они приходили каждую ночь. Всегда с полуночи до трех. Самоубийца с веревочной петлей на шее, в белой майке-алкоголичке, заправленной в вымазанные калом семейные трусы. Проститутка в пропитанном кровью коротком летнем платьице с изрезанным лицом и развороченным междуножьем. Утопленник с темно-зеленой кожей и холодными белыми глазами. Искалеченный лишаистый бомж с распоротым животом, откуда бродячие псы наполовину выели внутренности…

Ирина вздрогнула, когда в тишине магазина хлопнула входная дверь. Зашли двое – мужчина с желтым изможденным лицом, покрытым синяками, в длинном болоньевом плаще, с которого стекала вода, и девочка, совсем кроха, не старше пяти лет. У малышки не было полголовы, поэтому одна косичка дерзко смотрела вверх, а другая свешивалась на плечо вместе с куском черепа, изнанка которого была наполнена мокрой блестящей мякотью, как спелый гранат.

Иссиня-желтый дядька расплатился за бутылку пива и, бросив на прилавок еще пару монет, взял с вращающейся витрины клубничный «чупа-чупс» и протянул девочке. Ирина задрожала, но почему-то так и не смогла вовремя отвернуться – увидела, как из окровавленной глазницы почти полностью выкатился белый шар, и голубой зрачок скользнул вниз, поерзал, фокусируясь, а потом проворная детская ручка схватила лакомство и засунула в рот. Издавая неестественно громкие чмокающие звуки, девочка повернулась и пошла к выходу, следом невозмутимо двинулся ее мертвенно-бледный спутник.

Ирина обессиленно шлепнулась на табуретку и закрыла глаза. Ее трясло. Единственное, что удерживало женщину от обморока, была мысль – это все, на сегодня это все, сегодня уже никто не придет…

Илья вызвал лифт. С тех пор как они переехали сюда, в новый дом, он пользовался им раза три, не больше. Несмотря на то что его квартира была на восьмом этаже, он предпочитал подниматься пешком. Клаустрофобия. Илья знал, как это называется, но никому не говорил об этом – прослыть психом и чудиком в его возрасте невыносимо, смерти подобно.

Но сейчас он был в приподнятом настроении, он испытывал кураж, как пират после удачной атаки торгового судна. Как садист, упившийся страданиями жертвы. Адреналин бурлил в крови, и ему было море по колено.

Однако, когда двери лифта закрылись за ним, парень немного скис. Тусклый мертвенный свет лился сверху и как будто высасывал из него краски, присущие живым. Ему показалось, что кислород в воздухе кабины сменился на ядовитый теплый аммиак. Чтобы как-то отвлечься, крепыш уперся взглядом в одну из зеркальных стен лифта. Отражаясь друг в друге, зеркала образовывали бесконечную галерею с одним и тем же портретом – прыщавой физиономией подростка с жестким взглядом. Этот эффект создавал иллюзию протяженного пространства со стоящими друг за другом близнецами – целым отрядом близнецов.

Илья немного расслабился, даже смог криво усмехнуться сам себе. Но тут случилось самое страшное – кабина лифта с громким скрежетом задергалась и замерла. Наступила тишина. Лифт застрял.

Парня мгновенно прошиб ледяной пот. Он бессмысленно таращился в зеркало, на вереницу собственных отражений. Из этого безупречно ровного ряда один из близнецов вдруг медленно шагнул в сторону и уставился на Илью красными жадными глазами.

Парень заскулил, роняя слюну из безвольно открывшегося рта, а потом истошно закричал, когда темная фигура двинулась к нему по бесконечной зеркальной галерее.

Глеб прервал чтение и посмотрел на младшего брата в надежде, что тот уже спит. Не тут-то было. Алешка заинтересованно таращился блестящими глазами поверх натянутого до подбородка одеяла и засыпать явно не собирался.

Глеб вздохнул и продолжил:

– «Буратино пошел шарить по всем углам – не найдется ли корочки хлебца или куриной косточки, обглоданной кошкой. Ах, ничего-то, ничего-то не было у бедного Карло запасено на ужин!»

Алешка дышал ровно и тихо. Глеб опять взглянул на него, готовый отложить книжку.

– Титай! – требовательно мяукнул брат.

– Может, хватит на сегодня? – с надеждой спросил старший.

– Не хватит! Титай! – Алешка нетерпеливо дрыгнул ногой под одеялом.

Глеб уставился в текст, но продолжать не торопился. Ему было невыносимо трудно признаться даже самому себе, почему не хочет читать дальше. Он начал тереть глаза пальцами. Строчки в свете лампы расплывались, буквы видоизменялись до неузнаваемости…

– Титай! – повысил голос младший.

– У меня глаза болят, – сделал Глеб последнюю отчаянную попытку. – Давай тебе мама почитает?

Оба прислушались к доносящемуся из кухни звону перемываемой посуды. Тарелки звякали зло, отрывисто. Безнадежно.

– Ты мне блат? Блат. Сталсый. Титай! – Мелкий мучитель использовал излюбленный прием – удар под дых.

– «День наконец кончил тянуться. В комнате стало сумеречно. Буратино сидел около нарисованного огня и от голода потихоньку икал. Он увидел – из-под лестницы показалась голова. Высунулось, понюхало и вылезло серое животное на низких лапах…»

Глеб вытер ладонью пот, выступивший на лбу. Взял с письменного стола бутылку воды, промочил пересохшее горло.

– Все, мелочь, давай спать! – Он решительно захлопнул книгу.

– Ииииии! – Младший включил предупредительный ультразвук, грозящий перерасти в неслабые децибелы.

Глеб сунул ему под нос кулак. Алешка икнул, замолчал на секунду, а потом округлил рот для полноценного вопля. Старший лихорадочно соображал. Так, угрозы не прошли, надо использовать подкуп. И быстро, иначе порки не избежать…

– Не ори! Хочешь лечь наверху? – скороговоркой выпалил он.

«Чердачный» отдел двухъярусной кровати был пределом мечтаний трехлетнего Алешки, которого, естественно, туда не допускали, чтобы не свалился во сне с верхотуры. Поэтому он моментально захлопнул рот и начал торопливо карабкаться по деревянной лесенке, пока старший не передумал.

А он передумал. Позже. Когда Глеб лежал в темноте без сна, прислушиваясь к мирному сопению брата, он вдруг понял, какого дал маху. Здесь, в полуметре от пола, было не просто страшно – здесь было невыносимо жутко от осознания близости и реальности… Чего? Того, что почти взрослый парень, третьеклассник-отличник Глеб Воробьев боялся до обморока – Крысы. И сколько бы он ни уговаривал сам себя при свете дня – в новостройках не бывает крыс, даже мышей, даже тараканов сколько-нибудь серьезных еще не развели, – ночью эти доводы рассыпались в прах под натиском иррационального, всепожирающего ужаса. Потому что это была не просто крыса. Это была Крыса.

Глеб лежал, обливаясь холодным потом, и бесконечно вслушивался в ночные шорохи. Вот скрипнула половица… Это в маминой спальне.

Вот торопливо зашлепали по линолеуму голые лапы… Нет, это наверху, у соседей, просто кто-то пробежался босиком.

Вот что-то зашевелилось – уже, без сомнения, здесь, в комнате. Теплое зловонное тело заворочалось, заелозила по обоям жесткая шерсть… Н-нет, наверное, это всего лишь Алешка сучит ногами под одеялом. Алешка… Как бы его согнать обратно вниз?

Младший зашевелился, перевернулся, через низкий бортик свесилась худенькая нога. Если и дальше будет так ерзать, точно свалится…

Что это? Завоняло чем-то мерзким, как будто кто-то выдохнул смрадный голодный вакуум из пустого желудка, мокро еле слышно чавкнул… Скрипнули, потерлись друг об друга длинные гнилые резцы… Влажный грязный нос втянул запах мальчишечьего тела… Когтистые лапы протянулись в темноте и цапнули за край одеяла…

Глеб завопил во все горло, нырнув очертя голову в багровую волну паники, забыв про все – что он старший, что ему влетит, что Алешка перепугается спросонья, дернется и слетит вниз с почти двухметровой высоты…

Он слетел как раз вовремя. Глеб успел откатиться к стене, вжаться в нее изо всех сил в отчаянном стремлении раствориться, исчезнуть, сбежать от кошмара. Младший приземлился на плоскую ушастую голову чудовища и тут же был схвачен сильными холодными лапами. Толстый голый хвост оглушительно хлестнул по полу. Огромные желтые зубы сомкнулись на детской шее, послышался отчетливый хруст сломанных позвонков.

Глеб вопил, пока в легких не кончился воздух, а когда в комнате включился свет, обессиленно повалился на подушку. Мать трясла его за плечи, хлопала по щекам и кричала:

– Что с Алешкой? Отвечай! Где он?

Глеб закатил глаза так, что были видны только молочно-белые полукружья, его голова моталась из стороны в сторону, а моча пропитывала разрисованные звездами и ракетами простыни. Его монотонное бормотание складывалось в тихую, но отчаянную мольбу:

– Возьми его! Не меня! Его! Только не меня! Пожалуйста! Только не меня!..

Раечка, «сдавшись» ночной продавщице, после работы встретилась с подружками в кафе. Эти редкие посиделки были единственным ее развлечением, создававшим иллюзию хоть какой-то личной жизни.

Девочки пили водку. Девочки достигли уже того возраста, когда можно быть честным с самим собой и перестать выпендриваться, цитируя какого-нибудь пафосного сомелье из гламурной телепередачи и давясь при этом кислятиной по триста рэ за бутылку.

Раечка зашла домой нетвердой походкой, глупо хихикая. Алкоголь высушил глотку. Пока в ванну набиралась вода, она, скинув с себя одежду и кривляясь перед зеркалом, жадно пила воду прямо из горлышка. Внезапно бутылка выскользнула у нее из рук и, булькнув, упала в ванну. Покачалась и поплыла вдоль белого бортика горлышком вверх, как миниатюрный айсберг. Раечку это зрелище невероятно развеселило. Она принесла из кухни упаковку из восьми бутылок «Серебряного ключа» и, выливая из каждой по половине, побросала туда же. Теперь в ванне плавала целая флотилия прозрачных конусов.

Девушка погрузилась в горячую ароматную воду, застонав вслух от удовольствия. Звякнули бутылки, легонько ударившись друг об друга. Голой кожей она чувствовала трение их стеклянных полусфер, она плавала среди них, как пчела в патоке. Пьяная, озорная. Ей захотелось прикосновений более грубых, чем эти невесомые позвякивающие скольжения. Хохоча, брыкаясь и фыркая, Раечка начала плескаться, разбрызгивая по всей ванной душистую пену. Она крутилась среди бьющихся о стенки ванны бутылок, нанизывая на себя стекло, украшаясь, как рождественская елка – игрушками.

Их стеклянные острозубые рты чавкали и хрустели, впиваясь в девичью мякоть. Кровь хлынула, смешиваясь с горячей водой, распускаясь дрожащими клубящимися алыми розами. Запотевшее зеркало превратилось в витраж из кровавых потеков. На пол широкой волной выплеснулась багровая пена, благоухая лавандой и желчью.

Раечка задрожала, выгнулась и утонула в блаженном головокружении, истыканная звездами, хмельная. Мертвая.

С самого утра Федор маялся головной болью. Несмотря на то что он хорошо выспался, голова гудела, как котелок. Он решил пойти на работу пораньше в надежде, что свежий воздух поможет. Работа была не денежная, но и не хитрая – сторожить по ночам технику на окраине Зеленого Лога. Там был известный на весь город источник родниковой воды. А недавно решили что-то там улучшить – не то русло почистить, не то расширить… В общем, денег побольше выкачать из лохов, готовых платить за воду, живя в двух шагах от самой большой реки в Европе.

Федор шагал по проселку к своему вагончику, любуясь листвой деревьев, золоченной первым морозцем, полыхающей в лучах закатного солнца.

Неподалеку он заметил одинокую фигуру. На мягкой зеленой кочке сидела бабка. Ее вздернутый подбородок, сжатые в полуулыбке губы и блестящие глаза выдавали в ней представительницу славного племени старушек-болтушек. Она смотрела на Федора как отличница, зазубрившая урок, – всем своим видом выражая готовность вступить в разговор.

– Здорово, мать! – окликнул ее Федор. – По грибы?

– Ага, ага, сынок, – радостно закивала бабка, – по грибы. Много грибов-то! Рядовка тополевая, маслята, груздей чуток…

– Устала? У меня попить есть, – Федор достал из полиэтиленового пакета с ужином бутылку «Серебряного ключа».

Бабка прищурилась и велела строго:

– Не пей! Вылей.

– Чего это? – удивился Федор.

– Нельзя пить-то тут, – стояла на своем бабка.

– Да почему? – Он уже пожалел, что связался с полоумной старухой.

– А ты думаешь, почему здесь три часовни подряд рухнули? – охотно начала объяснять бабка.

– Какие еще часовни?

– А такие! Вода-то здесь вкусная, да не чистая. Вот и строили здесь часовенки – воду освятить, очистить… А все одно – сколько ни строили, все прахом пошло. То гниль-плесень нападет, то пожар случится посреди бела дня… А то и вовсе – вроде крепко стоит, доски свежие новыми гвоздями сколочены, а как стали крест на маковку цеплять – рухнула часовенка, как будто из спичек сложенная. Двух рабочих насмерть убило, одному ноги покалечило… Проклятое место-то. И водица проклятая.

– Да когда это было-то? При царе Горохе? Мы ж не часовенки… У нас же – система фильтрации. Японская, – сказал Федор и сам осекся, почувствовав всю несостоятельность аргумента.

– Японская – это хорошо, – бабка, видимо уже не надеясь услышать что-либо стоящее, с кряхтеньем поднялась с кочки, подхватила матерчатую суму с грибами и поковыляла в сторону вросших в землю частных домиков, еще уцелевших вопреки плану развития района.

Федор дошел до своего вагончика, попрощался с отработавшим смену бульдозеристом и направился дальше, мимо пустого уже экскаватора, к аккуратному небольшому котловану. В вечерней тишине громко закаркала ворона, потянуло горьковатым душком прелых листьев…

Внезапно под его ногами грунт поехал и начал осыпаться вниз. Он отскочил как раз вовремя – край котлована обрушился и обнажил срез водоносного слоя почвы. Федор зажал рот кулаком, чтобы не вскрикнуть, – там была могила. Неведомый покойник лежал у самого источника с незапамятных времен. Ни креста, ни камня – немудрено, что о нем не знали даже местные старожилы.

Федор повидал на своем веку всякого, но подобная жуть открылась ему впервые. Серый скелет был зарыт ничком, кости рук и ног переломаны и переплетены между собой на спине. А голова… Это было лицо женщины. Оно было повернуто вверх, сломанные шейные позвонки валялись тут же. Как будто после смерти она повернулась, чтобы из могилы выкрикнуть в заваленное землей небо свое проклятие. Кожа уцелела почти вся – цвета глины, полная пузырящегося смрада. Огромные бурые зубы блестели в злобном оскале, а копошащиеся в глазницах черви создавали иллюзию движения, словно она снова смотрела на звезды спустя столетия.

Ее затылок утопал в жидкой грязи, из которой бил родник. Седые волосы, путаясь в отражении лунного света, колыхались в воде и тянулись длинной белой лентой вдоль русла.

Федор беззвучно заплакал. Он окинул взглядом поселок, зажигающий огни. Тысячи огней в холодных осенних сумерках. Тысячи окон. Тысячи дверей. Тысячи замков, к которым древнему злу удалось подобрать ключ.

Нюта волновалась. Да какой там волновалась – места себе не находила.

– Ничего, доча, – успокаивала мать. – Стерпится – слюбится. Он, Митька-то, не кривой какой да убогий. Парень видный. Слюбится. Я вон батьку твоего до венчания, почитай, два раза всего видела, а вона как – душа в душу живем.

А Нюта слушала оханья матушки и силилась унять дрожь в руках. Митька и впрямь парень завидный, и уж никак не гадала девка, что сваты в ее хату постучатся. Сама-то она вроде ладная, да не считала себя первой красой на хуторе. Оттого и в дрожь бросало. Люб Митька ей, а только в счастье с трудом верилось, аж сердце заходилось.

Венчались на улице у старой покосившейся часовни. Порадоваться собрался весь хутор. Митька и Нюта стояли, взявшись за края платка, скромно склонив головы. Митяй причесанный, в новой вышитой рубахе, тоже трясся не меньше своей невесты. Чего нашло – даже голову повернуть в ее сторону боялся.

Не заладилась с утра погода. Серые брюхатые тучи висели над самым лесом, того и гляди норовя напороться на высокие ели. То и дело срывалась морось.

– Ничего, – растерянно бормотал отец Нюты. – Повенчаетесь, а там, в хате, и отпразднуем. Пущай льет.

– Это примета добрая, – услыхала невеста перешептывания бабулек. – Небушко радуется, слезу роняет от счастия. Добрая примета.

Худой иерей кашлянул и, послюнявив палец, перелистнул страницу Евангелия. И только собрался зачинать обряд, как сухо треснул гром. Священник спешно перекрестился и открыл было рот, но вновь замолчал. Раздался протяжный свист и недалекие крики. Люди загалдели, а Митяй, как проснувшись, завертел головой, выискивая нарушителей покоя.

К часовне из леса выехали дюжины три конников. Бабки недовольно загалдели и расступились, когда к алтарю прямо на коне подъехал человек при оружии. Остальные кольцом окружили хуторян и спешились. Вид был у пришлых грозный, ни дать ни взять – разбойники. Человек у алтаря грозно посмотрел на Нюту из-под кустистых смоляных бровей, почесал всклоченную бороду и сдвинул черкесскую папаху на затылок.

– А што, люди добрые, не опоздали мы к праздничку? А?

У Нюты все похолодело внутри. Ей и так рожа разбойничья знакомой показалась, а как голос услыхала, так и обмерла. Недели две назад с девками она на реке белье полоскала. Болтали о пустом да о свадьбе будущей. Вдруг из леса человек вышел и прямиком к Нюте. Страшный, борода в репьях, глаза сверкают, а в руках – цветков букетик. Неуклюже, как медведь, ворчал да сопел человек и цветы тянул.

– Люба ты мне, дивчина. Слышь? – А у самого щеки пылают под бородой. – Я ить это, сватов зашлю. Не думай чего. Я богатый. Как царица будешь жить… Слышь?

Девки-то сразу убежали. А Нюте нет бы с ними, так застыла столбом. Что за напасть? И не страшно, а как-то смешно даже стало. Не так давно одни сваты отметились, так теперь еще и этот лесовик грозит прислать. Нарасхват прямо!

Тут у опушки конники незнакомые мелькнули, и, завидев их, косматый жених в лес побежал, а те следом поскакали. А неделю назад отец из станицы приехал, новости привез. Оказалось – разбойник это был. Васька Колокол. Они со своим братом единоутробным Степаном всю округу в страхе держали. Говорят, людей погубили – тьма. Вот так лесовик! Так в тот раз его изловили. Говорят, чудно, что один был. Не бывало ране такого. Так за его злодеяния суд скорый был. Повесили – и делов. Так и висит на окраине станицы. Стращает, чтоб другим неповадно разбойничать было.

И сейчас, стоя у алтаря, Нюта понимала, что повешенный не тот, кто перед ней сейчас в седле сидит, а все одно – жутко стало. Только взгляд у того был потерянный, влюбленный, а у этого злой и страшный.

– Чего притихли, люди? Али не праздник?

Степан Колокол спрыгнул с коня и неспешно кругом обошел молодых и священника. Нюта искоса глянула на Митьку. Глаза у того бегали, а лоб покрыла испарина. Иерей втянул голову в плечи и мелко дрожал.

– Што ж ты, девонька, так? Чем тебе мой брат не мил оказался? И статен, и при деньгах. А это чего? – Он презрительно кивнул на Митяя. – Что ли, пара тебе?

Митька встрепенулся и с вызовом глянул на разбойника. Нюта бросила платок, схватила парня за ладонь и сдавила.

– А чем же я не пара? – со звоном в голосе проговорил Митька.

Степка Колокол с усмешкой взглянул на парня. Со злой усмешкой.

– Так у тебя головы нет.

И, резко выхватив шашку, наискось махнул ею. В лицо Нюты ударило что-то теплое. Она, дрожа, посмотрела на Митяя. Его голова, почти срубленная, лежала на плече, кровь толчками поливала новую рубаху. А мгновением позже парень кулем свалился наземь, а Нюта все еще сжимала его теплую дрожащую ладонь.

Только тут до людей дошло, что же случилось. Бабы завыли, мужики встрепенулись, но разбойники оголили шашки да навели ружья и враз осадили их.

Отец Митяя, шатаясь, брел к сыну, разведя трясущиеся руки.

– Как же? Как же так? Ах ты, паскуда, – он кинулся к разбойнику, но напоролся животом на шашку и сполз рядом.

С надрывом заревела мать Митяя и, упав на колени, поползла по земле к мертвому сыну и мужу. Степан кивнул, и по его сигналу подскочил помощник с закрытым грязной повязкой глазом и в два удара ножом упокоил убивающуюся бабу. Крик застрял в горле у Нюты. Неправда все это! Сон дурной. Только не кончался сон этот.

– А ну цыть все! – рявкнул разбойник, и люди покорно притихли. – Я ж говорю – не пара он тебе, девонька. Да брось ты его. – Степан яро выбил ногой руку Митяя из ладони Нюты.

Разбойник окинул взглядом дрожащую толпу.

– День-то какой! А? Самое гулять. Чего скажете, люди? – Степан стер брызги крови со щеки. – Чего девке страдать, раз уж венчаться собралась. Жениха другого найдем. Прямо щас и найдем.

До Нюты, как издалека, доходили слова разбойника. Чего он удумал? Сам, что ли, под венец полезет? Ой, доля горькая. Как же так?

– Мешок тащите сюда, – крикнул своим Степан Колокол.

Двое стащили с лошади холщовый длинный сверток и поднесли к алтарю. Поставили, придерживая, и, развязав, опустили мешковину.

Свет померк в глазах Нюты, но ее, грубо тряхнув, привели в себя. Перед ней стоял мертвяк. Висельник Васька Колокол. Распухшее синее лицо, кончик черного языка, торчащего сквозь серые губы. Один глаз смотрел бельмом в сторону, другого не было вовсе. На его месте зияла расклеванная дыра, сочащаяся сукровицей и гноем. Нюта качнулась и, вдохнув смрад тронутого тленом мертвеца, закашлялась.

– Вот, девонька, суженый твой. Уж не знаю, чем приглянулась ты ему, но почитай из-за тебя гибель принял. Ужели я волю брата свово посмертную порушу?

– Ты чего удумал, нехристь, – срывающимся голосом заголосил отец Нюты.

Он шагнул вперед, стряхивая с руки подвывающую супругу, опасливо глядящую на мертвых Митьку с родителями. Степан довольно оскалился гнилыми зубами.

– Ты кто есть? Батька ейный? Ну тады – на.

Злодей махнул шашкой по протянутой руке отца, и пальцы того россыпью упали на землю. Разбойники загоготали. Отец охнул и, прижимая покалеченную руку к животу, присел. Мать навалилась сзади, прикрывая его собой. У Нюты вновь все поплыло перед взором.

– Ты гляди, девонька, чего делается. Ишь, скока беды ты наделала. А полюбила бы Ваську моего-то, гляди, все живые были бы. Ты чего белая такая-то? Али жених не по нраву? Как там бабы говорят? Стерпится – слюбится. Чего молчишь? Люб тебе мой брательник?

И кивнул на мать Нюты одному разбойнику. Тот лихо подскочил, выхватив из сапога нож, и, оттянув ее за волосы, приставил к горлу.

– Ты долго-то не думай.

У девки как пелена с глаз спала. Ведь погубит злодей всех. Порежет, как свиней, и не моргнет. До того Нюта и не видела, как люди умирают. Бабка Марфа только, соседка, но та от старости преставилась. А тут так люто, не думая, кровь лили.

– Чего молчишь, сучье племя, – зашипел Степан.

Нюта вздрогнула. Поглядела на хрипящую мать и отца, поливающего кровью землю у своих ног, и тихо прошептала:

– Да.

– Ась? Не слышу. А ну цыть! – рявкнул он на воющую в разные лады толпу.

– Люб, – громче и тверже сказала Нюта.

– А вот и добро, – скрипнул зубами разбойник. – А раз так, ваше преподобие, – зачинай песню. Венчать молодых будем.

Иерей затрясся, истово осеняя себя крестным знамением:

– Да как можно-то, прости господи, с мертвяком-то?

– А ты шибче читай, паскуда, и веруй. Глядишь, и воскреснет, – рявкнул разбойник, перебросив из руки в руку шашку.

Треснул гром, но его уже не боялись. Нюту силой подтащили к мертвяку и, как и его, тоже держали, чтобы она не грянула в обморок. Иерей нараспев затянул псалмы, но девка его не слышала. Смрад душил ее, и она все пыталась отвернуться, но стоящий сзади разбойник грубо оправлял ее. И сквозь наползающую пелену она видела, как мертвец смотрел на нее мутным бельмом, завалив голову набок.

Будто через толщу воды слышала Нюта, как священник закончил обряд, и заржали разбойники.

– А что, люди, в какой хате стол накрыт? Где гулять-то будем? – крикнул Степка Колокол и схватил иерея за бороду.

Тот заскулил и указал на хату Митькиных родителей невдалеке от часовни.

– Ага. Добро. – Степан похлопал себя по брюху. – Тока, люди, не обессудьте – у жениха родни много. Все в хату не поместимся.

И, подозвав одноглазого разбойника, шепнул, глядя, однако, на Нюту и так, чтобы она слышала:

– Мужиков и всех, кто оружие держать может, в овраг отведите и кончайте. По хатам пройдите, и если кого найдете – под нож. Детей в амбаре прикройте пока. Посля дозор оставь и тоже на гулянку.

– А с девками как? Нам бы девок, – заулыбался одноглазый.

– Все, окромя невесты, ваши. Опосля тока.

Нюта застонала. Ой, маманька! Чего делается? Когда сон этот тяжелый оборвется? Ведь измывается ирод. Не пощадит никого. Ни послушных, ни строптивых. Убивать пришел. Всех убивать. В чем только вина ее, девушка не знала. И брата душегуба этого видела только вскользь, а такую беду на всю деревню навлекла!

Нюту, словно куклу, заволокли в хату, так же, как и ее теперешнего супруга. Еще вчера, волнуясь и робея, представляла себе Нюта, какая у ней будет свадьба. Да разве такое представишь! Мертвяка разбойники вдвоем, силой поломав, усадили на скамью рядом с Нютой. В нем что-то хрустнуло, и изо рта полилась черная слизь, и еще пуще потянуло мертвечиной, что даже разбойники закашлялись и отошли, зажимая носы.

Расселись злодеи вдоль двух длинных столов, посадив меж собой немногочисленных испуганных хуторян. Из мужиков остались отец Нюты, иерей и полуслепой дед Сидор. Незваные гости тут же загремели посудой, разливая самогон. Степан сел так, чтобы видеть Нюту и своего брата. Он бросал злые взгляды на невесту, наливая стакан за стаканом.

– А что молодые невеселы? – крикнул он. – Что, гости, потешим их, а?

Степан Колокол махнул стакан, занюхал рукавом.

– Горько! – загоготали разбойники, но под суровым взглядом главаря притихли.

– Что ж ты, девонька, целуй супруга в уста сахарные. Он сам-то нерешительный.

– Не буду, – хныкнула Нюта.

– Чего? – взбесился Степан. – Не будешь, сучье племя? Он из-за тебя меня ослушался. Любоваться к тебе пошел. Хотя мог всякую силой да без согласия взять. К тебе он шел и пришел. Целуй!

– Не могу я! – крикнула в сердцах Нюта.

– А я помогу.

Разбойник резко встал, через стол ухватил вторую руку отца девушки и два раза ударил ножом выше кисти. Хрустнула кость, и отец повалился под стол, а разбойник бросил отрубленную руку перед Нютой. Та закусила губу, чтобы не закричать.

– Целуй, сука, а то я тебе его голову прикачу!

Она навзрыд заревела и, сдерживая тошноту, потянулась к мертвецу.

– Не смей, доча, – послышался сухой крик матери. – Пущай убьют лучше.

Она сидела с распокрытой головой и растрепанными седыми волосами, даже не глядя красными, заплаканными глазами на стонущего под столом супруга.

– Пущай убьют.

Но Нюта не остановилась. Была какая-то глупая дурья надежда, что пощадят. Поизмываются и отпустят. Она, не дыша, коснулась голодных губ мертвеца и тут же отпрянула, яростно стирая у себя с лица липкую слизь. Разбойники довольно загалдели и вновь зазвенели стаканами.

В хату зашел одноглазый помощник Степки и наклонился к нему.

– Все исполнил?

– Ага. Дозор оставил. В двух хатах старые, неходячие были. Отмучились. А ишо видел, как два мальца к лесу тикали. Не догнали.

– Пущай бегут, – буркнул Степан и тут же крикнул, заглушая гомон: – Што ж мы жениха не пригласили неудавшегося? На него мы зла не держим.

Он махнул помощнику, и тот, ухмыльнувшись, выбежал во двор. Чуть погодя два разбойника затянули тело Митяя и, растолкав сидящих, усадили его за стол. Тщетно пытались приладить подрубленную голову на место, но, плюнув, бросили. И Митяй повалился грудью на стол, головой заехал между тарелок с угощением и вперил мертвый взгляд в потолок. Сидящие рядом бабки отчаянно крестились, охая и пытаясь отсесть подальше.

– Во день какой. Что ни жених – то мертвяк.

Для Нюты все слилось в единый гул. Смех и крики разбойников, плач и стоны измученных хуторян. Неужто и впрямь она во всем виновата? Ужели из-за нее все эти страдания? За пеленой слез она не видела, осуждают или жалеют ее свои. Девушка дрожащей рукой ухватила стакан самогона и, давясь, выпила его. Он пах мертвечиной. Горячая волна прокатилась внутри, но вместо хмеля Нюта, наоборот, как протрезвела. Хватит. И так ясно, что живыми не отпустят. Будет с них издеваться. Нюта тайком ухватила со стола нож. Надо только решиться. Она чувствовала, как бьется жилка на шее. Вот по ней и надо полоснуть. Надо только изловчиться. Ой, мамочки! Как же страшно. Грех-то какой. А только нет мочи быть на гулянке этой бесовской. Всхлипнула Нюта и на жениха покосилась. У-у, пужище одноглазое. Пялишься, будто мысли все насквозь видишь. Вот сейчас… решусь и буду под стать тебе. Мамочка моя, прости меня. Сил нету боле быть вдовой невестой на мертвячей свадьбе.

Хмелели разбойники. Один уволок за бороду воющего иерея в чулан и вскоре воротился, вытирая нож о штаны. Дед Сидор, напившись, уснул. Затих отец Нюты и вытянул ноги из-под стола. А матушка ее, уперев пустой взгляд на икону в углу, тихо напевала песенку.

К Степану подсел пьяный пособник и громко спросил:

– А что, атаман, справится твой брательник с невестой молодой?

– Не бойся, справится. А не справится, так я подсоблю. Мы – браты. Все у нас поровну да пополам. И добыча, и жены. Что, девонька, потянешь двоих?

Нюта под столом сильнее сдавила ручку ножа.

Степан Колокол резко встал и, пьяно качнувшись, сбил со стола чугунок.

– Все, конец гулянке. Обещал я тебе, Васька, на свадьбе твоей погулять, – крикнул он мертвяку. – Не держи обиды – вот такая свадьба случилась… упыриная. Уж не греметь нам с тобой боле по округе колоколами набатными, так хоть напоследок потешиться.

Разбойник сжал плечо помощника:

– Баб, каких выберете, тащите из хаты, остальных тута кончайте.

– Ага. – Одноглазый оживился. – А потом их куды?

– Никого не щадить. А то мигом обо мне вести разнесут. Ни к чему мне такая слава. – Степан размазал пот по лбу и взъерошил бороду. – Люто разгулялся я чего-то.

Бабы заверещали. Разбойники хватали кого помоложе и волокли вон из хаты, а остальных резали тут же, за столом. Они уж и бежать не пытались, ревели да крестились. Только мать Нюты так и не отвела безумного взгляда от иконы. Захрипела порезанным горлом и повалилась на стол. Нюта выла. Уж и рыдать не выходило. Слезы слепили, а рука все сил не находила жизни себя лишить, чтоб не видеть боле этого ада кромешного. Одна осталась среди мертвых людей и живых нелюдей.

Вдруг на дворе раздались выстрелы, свист и еще выстрелы. Разбойники спьяну не сразу переполошились. В хату влетел одноглазый и захлопнул за собой дверь:

– Казаки!

– Чего? – заревел Степан.

– Разъезд казачий. Человек тридцать. Дозорных сняли, тихо подъехали… видать, упредил их кто.

Опять снаружи кто-то закричал и захлопали выстрелы. Потом стихло все. Разбойники присели вниз подальше от окон.

– Эй, Степка, – раздался голос. – Бросай оружие и выползай на свет божий. Хату обложили, живым все одно не уйдешь.

Разбойник яростно рявкнул, схватил бутыль и метнул в оконце.

– Сунетесь, у меня тут баб полная хата. Порежу, грех на душу возьмете.

– Ты, упырь, на меня грехи свои не вешай, – крикнул переговорщик. – Соратничек твой один разговорчивый поведал, что ты уже всех в хате извел.

– У-у, суки, – Степан ринулся к Нюте: – Ну-кась, девонька, крикни им, что живая. Давай!

Но девушка только головой покачала. Пусть злодей делает что хочет, а только не будет она плясать по его указке.

– Кричи, сучье племя! – разъярился Степан и дернул Нюту за руку.

А она, привстав, резко ударила его под дых ножом. Охнул злодей и присел. Тепло разлилось по животу и вдруг пыхнуло огнем и болью.

– Какая ты… обоих сгубила, – прохрипел Степан и завалился на пол.

Думала девка, что убьют ее тут же. Да только никто не кинулся к ней да к убитому атаману.

– Запаливай дом, – раздался крик снаружи, и в окно влетел горящий факел.

Разбойники принялись тушить пламя и стрелять по окнам. С потолка, через полопанную мазанку, потянуло гарью. Нюта сидела, обхватив голову руками. На нее вдруг снизошли покой и смирение.

– Ничего, скоро все кончится, – прошептала она и погладила мертвого жениха по бледной скрюченной руке.

Дым клубился под потолком. Несколько человек, бросившиеся к окнам, свалились мертвыми от выстрелов. Полыхнула разлитая по столу самогонка. За метаниями никто не замечал Нюту. Ее толкнули, лавка подломилась, и девушка упала на пол, увлекая за собой мертвеца. Он навалился на нее, обдав смрадом, но ей уже было все равно. Сознание ускользало от нее. Крики, дым, выстрелы становились все дальше. Кто-то еще упал сверху. Стол затрещал и накрыл их своей тяжестью…

На рассвете казачки и люди с соседнего хутора стояли у пепелища, не решаясь начать доставать тела. Дождь накрапывал и шипел, обжигаясь на дымящихся бревнах. Чуть поодаль выли уцелевшие бабы, те, кого успели спасти.

Вдруг зола шевельнулась, и люди отпрянули. Черные поленья раскатились и, затрещав и лопаясь спекшейся коркой, приподнялись обгорелые тела. Кто-то вскрикнул, крестясь и отступая. Мертвецы, разметав сгоревшие руки, сползли в сторону, и из-под них поднялась Нюта. Даже бывалые казаки, и те перекрестились. Безумно горели глаза на перепачканном сажей лице девушки. Пожженные волосы покрыло то ли пеплом, то ли сединой. Она, шатаясь, ступала по тлеющим углям навстречу людям.

– Жива! Нюта! Живая!

К девушке бросились помогать.

– Мужа моего достаньте, – хрипло сказала она, неопределенно махнув на груду спекшихся тел.

– Господи, и как только живая осталась?

– Супруг уберег… он такие ночью мне песни пел, – бормотала Нюта, проходя сквозь оторопевшую толпу.

Грянул гром, и так долго сдерживающее себя небо разрыдалось дождем, превращая в грязь пепелище недавнишней лютой свадьбы.

Автобус еще не тронулся, а в салоне уже разило долгой поездкой. Впрочем, три сотни километров по проложенному через тайгу заснеженному коридору, соединяющему Читу и Чернышевск, – вовсе не много. В автобусе пахло не будущим, а прошлым – призраками пассажиров, которые оставили в пути крохотный кусочек своей жизни.

Заняв свое место, Алексей любовался шеей молодой женщины, которая устраивала под сиденьем небольшой чемодан. Шея женщины казалась вырезанной из теплого белого мрамора, именно теплого – на меньшее Алексей не был согласен.

В подлокотник впечатался чей-то тощий зад, старческий голос буркнул извинения, а его владелец стал обживаться на соседнем, через проход, двойном сиденье.

Алексей подождал, когда возня закончится, и глянул на пенсионера.

«Вот и встретились. По-прежнему буковки царапаешь, старый мудак?»

Старик что-то неторопливо записывал в блокнот с обтрепавшимися углами. Седой, розовощекий, сосредоточенный. Эпитет «пожилой мужчина» подошел бы ему больше, но Алексей называл его «стариком», словно подталкивая к краю жизни. «Стариком», «старым мудаком», а еще – «профессором».

«Улочка, из которой можно вернуться назад, еще не тупик, 1 – подумал Алексей, поворачивая голову к окну. А следом: – Долго же я тебя искал».

1 Станислав Ежи Лец. Непричесанные мысли.

Закрылась единственная дверь. Старенький «пазик» кашлянул двигателем и «снялся с якоря», прощаясь с автовокзалом хвостом из выхлопных газов. За окнами поплыли покосившиеся домики, присыпанные пудрой снега – такой же серой, как и фасады.

Из двадцати трех сидячих мест пустовало семь. Несмотря на внешнюю ветхость автобуса, в салоне было довольно тепло – справлялись радиаторы и двойное остекление. Алексей снял куртку и положил ее на свободную часть сиденья. Откинулся на спинку, наблюдая за седовласым пассажиром периферийным зрением.

«Сюрприз, сюрприиииз! То, что казалось игрой, превращается в серьезное дело.[6] Зря ты полез в ящик, профессор».

Два месяца назад Алексей увидел старика по телевизору. После дюжины лет бесплодных попыток найти того, кто изгадил его детство и юность, – щелк! – постаревшая подсказка перед ним, улыбается с голубого экрана. Дает интервью вшивенькому каналу, рассуждает о перспективах психиатрии, вспоминает былые заслуги…

«Почему ты не сказал им, что вытворял со мной? С другими детьми?»

Автобус выбрался на трассу «Амур», призванную наладить общение между Сибирью и Дальним Востоком, и покатил по асфальтированному руслу заброшенного края. Памятный столб с отметкой нулевого километра остался позади. Усиливался снегопад.

Трассу Чита – Хабаровск открыли несколько лет назад. За эпохальный проект всерьез принялись в 1978 году, но через год свернули – войска понадобились для прокладки дорог в Афганистане. Вернулись к трассе лишь в 1990-м, продвинулись на тысячу километров, ощупали опустевшие карманы и приуныли. Несмотря на разрывы и опасные участки, дорогой пользовались: три-четыре запаски, и Бог в помощь. Последний мост возвели в 2006-м, два года назад.

За стеклом тянулась подернутая белым тайга. Чахлый подлесок почти сразу уступал место стене из сосен и елей. Вездесущий снег скрадывал величие природы, превращая ее в выполненную масляными красками картину.

Автобус подпрыгивал на кочках, колотился, попадая в выбоины. Пассажиры хватались за поручни. Девушка с мраморной шеей разговаривала по телефону. Скоро она лишится такой роскоши. Мобильники и трасса «Амур» совместимы лишь в начале и конце пути.

Алексей прикинул шансы автобуса против непогоды и требующей капитального ремонта дороги.

«…катастрофы не прекратились – они в последнее время шли лавиной, словно наверстывая упущенное в годы стабильности»[7].

Наземный транспорт – штука ненадежная. Самолеты разбиваются реже, правда, делают это эффектней, что объясняет нешуточный ажиотаж вокруг окошка с табличкой «Страх перелетов».

Старик закрыл блокнотик и, казалось, задремал. Сидящие перед Алексеем бабули шумно обсуждали новости прессы. Забрасывали в рот по абзацу-косточке и смачно обсасывали. Шелестела газета-миска.

– Ты гляди, Олеговна, новый душегуб объявился, – причмокивая, говорила одна старушенция. – Мало их, извергов, до этого водилось.

– Черная страна, черные людишки, – кивала вторая. – Ты палец убери, не прозрачный… ага… Расследуют они, как же. Опять никого не поймают. Раздолье на Руси маньякам этим.

– Ну чего ж… Того, с пауком на руке, изловили, помнишь?

– В Златоусте?

– Ага, там.

Бабули были плотно упакованы в телогрейки и платки.

– Никитична, не мни, не прочитать… Создана следственно-оперативная группа, куда вошли следователи уголовного розыска, прокуроры-криминалисты… Создавать они умеют… Ты глянь, даже столичный специалист прикатил.

– Ой, страшно жить, Олеговна, страшно. Это ж скольких зарезал, и старых, и малых, никого не пожалел…

– Страшно, – согласилась соседка.

«В жизни есть вещи похуже смерти»[8].

Дорога преобразилась, катили без тряски и ругани, но чувство, что ухабы вернутся, не отпускало. Водитель прибавил скорость.

Тайга демонстрировала свою бескрайнюю холодность и нелюдимость. Пустынный, однообразный пейзаж. Груженный иномарками автовоз, который обошел «пазик» по левому борту, усилил ощущение безысходности – две машины, пытающиеся вырваться из ловушки. Обмануть ведущую в бесконечность трассу.

Впереди замаячил мост, перекинутый через очередной безымянный водоем. Если кто и давал им имена, то лишь дальнобойщики.

– …одно из тел обнаружили у железнодорожных путей, – продолжался сеанс чтения с комментариями. – Словно жертва пыталась…

Рубрику чернушных новостей оборвал хлопок – спонтанный и оглушительный, нагло ворвавшийся откуда-то снизу. Подкошенный неведомой силой и собственным бессилием «пазик» стал заваливаться набок; мир пошатнулся, реальность противно заскрипела под восьмицилиндровым двигателем, в районе переднего моста. По салону разлетелось матерное и пронзительное – орал водитель. Пассажиров выбросило из кресел. Кто мог, кому хватило воздуха и проворства, тоже кричали. Лопнули стекла, застонали поручни, запахло паленым.

«Пазик» скользил на левом боку дырявой посудиной, в которой катастрофа миксером перемешивала свое любимое блюдо – гибель. «Дж-ж-ж-ж-ж-ж!» – жужжал миксер, а автобус, подскакивая, катился мимо уходящей вправо дороги. Царапая промерзлую землю и срывая запорошенные листья грушанки, он влетел в угрюмую сосну.

Рука инерции швырнула пассажиров вперед; водитель пробил головой лобовое стекло и покатился по снегу, оставляя на нем красный след. Автобус, вильнув напоследок приподнявшимся задом, остановился. Конечная.

«Даже самую сильную боль можно отделить от себя самого, так, чтобы она воспринималась как нейтральное возбуждение»[9], – вспомнил Алексей и попытался, насколько это было возможным, расслабиться.

Дыхание перехватило – в живот впаялся кирзовый сапог то ли рыбака, то ли лесника в болоньевой куртке. Тот отлеживался на причитавшей «помираю, а-ай, помираю» бабульке и заторможенно вопрошал:

– За что нам это, за что-о-о?

В салоне плакали и стонали, орали и кашляли. Алексей попытался подняться, но рука, потеряв опору, поехала. Он взглянул на ладонь: грязно-бурая от чьей-то крови… или от своей?

– Ма-а-аша! Машу-у-уля! – заголосила под ухом старуха.

– Я здесь, бабушка! Я жива, жива! – пропищал детский голосок позади кучи тел, елозивших по «полу» лежащего на боку автобуса.

«Жива. Жива, но все равно, что мертва»[10].

– Успокойтесь все! Слушайте меня! – привлек к себе внимание бугай в перепачканной кожанке. Из уха мужчины капала кровь, левый глаз заплывал фиолетовым. – Автобус может взорваться… – пассажиры застонали громче, – поэтому спокойненько, не паникуя, поднимаемся, помогаем друг другу и выбираемся через эту… – Бугай уперся ногой в сиденье, вытянул вверх ручищи и заменил ими пневмопривод, – две-е-ерь.

Затем он проворно подтянулся на руках и выбрался наружу через сложившуюся «гармошкой» дверь. Ни дать ни взять ожиревший, но не утративший навык мастер спорта. Бугай улегся на автобус и погрузил голову в салон:

– Давайте-давайте, по очереди! Я буду вытягивать!

– Гена! Очнись, Генка! – Худощавая женщина в отороченных мехом белых сапогах пыталась оторвать голову мужчины от кровавой паутины на стекле.

– Ото-той-ди! Дай п-проход! – отпихнул ее хамоватого вида парень. Он держался за посинелую опухшую кисть. В длинных волосах молодчика блестело битое стекло.

– Генка! Помогите, кто-нибудь! Нужно его разбудить! – взмолилась женщина, ища глазами помощи.

Алексей наклонился над телом и сжал запястье: пульс не прощупывался.

Сзади напирали.

– Женщина, выбирайтесь, а мы поднимем вашего мужа. – Алексей повернулся к усатому деревенщине. От него даже сейчас попахивало скотом и навозом. – Поможешь?

– Это брат! Генка, мой брат! Генка, вставай, вставай! – рыдала женщина, вынужденно двигаясь вперед.

«Страдальцы нагоняют на меня скуку»[11].

Ступая по исторгнутому чемоданами хламу, вереница выживших потянулась к рукам бугая. Профессор едва ли не первый протиснулся к спасительному лазу-двери.

«Старики сильнее цепляются за жизнь, чем люди молодые.[12] Я от тебя другого и не ожидал, падла».

Вскоре пассажиры выстроились недалеко от «пазика».

– Не взорвется, – доложил бледный очкарик, скорее всего, механик, потрепанный жизнью и женой, если такая имелась.

Живых пятнадцать, мертвых два: накрытый полотенцами мужчина, над которым рыдала женщина в белых сапогах, и водитель с треснувшим черепом, покоящийся под кустом можжевельника.

– Не паникуйте! – наставлял бугай, собственноручно взвалив на себя бремя вожака. Точно, или депутат, или председатель, попавший во власть из спорта. – Послушайте! Сотовые здесь не тянут, трасса не патрулируется, поэтому на помощь не надеемся! Неизвестно, когда нас обнаружат, но и идти пешком в метель нельзя, опасно!

«Мужество растет с опасностью: чем туже приходится, тем больше сил»[13].

– Есть у кого-нибудь с собой бинты, жгуты, зеленка?! Доставайте все, что может пригодиться, – кричал бугай, – надо помочь раненым! А потом утеплить автобус, а то околеем снаружи! Кому-то надо выйти на трассу, чтобы привлечь внимание, если будут машины! В такую погоду автобус все равно не увидят с дороги. Не переживайте, выберемся, дело времени!

Алексей лишь крепко приложился бедром, но другим повезло меньше. Зареванной девочке наложили шину на руку. Одна бабуля постоянно тянула-выла: «Спина-а-а-а!» Перепуганному до икоты мальчику перекосило нижнюю челюсть. У остальных – дюжина кровоточащих ран, ссадин и припухлостей. Лишь старый мудак отделался, как говорится, легким испугом – ни царапинки, ни пореза. Все рвался в автобус за блокнотом.

Поставить автобус на колеса – начинание тщетное и безумное, от которого отказались: крепких мужчин изрядно потрепала авария. Очкарик слил из бака бензин – на растопку. Изнутри автобус залатали тряпьем. Сорванные ударом и отвинченные водительским инструментом «сидушки» разложили на полу – еще недавно здоровом боку «пазика». С подветренной стороны автобуса, огородив валежинами, соорудили печушку В ней прогревали камни, чтобы после спустить их в салон – столкновение с деревом нокаутировало автономную систему отопления.

Вызвавшийся следить за дорогой деревенщина вернулся околевшим, со льдом в усах.

– Привязал на дерево яркую тряпицу, – сказал он, оправдываясь. – Авось заметят… мочи нет от ветру.

Усилился снегопад, все полезли в автобус.

Вьюга окрасила тайгу в ватно-серый.

Выбитые стекла заделали хвойным лапником. Сидели, слушая ломившийся в автобус голос метелицы, присвистывающий, ежистый. Тайга спустила с поводка голодного хищника – ночь. Заблудившиеся – легкая добыча. Можно и поиграть.

Бугай с субтильным очкариком, как оказалось физруком, время от времени выбирались наружу, подкармливали в печушке огонь, подавали камни и вскипяченную воду. Импровизированные радиаторы на время приглушали отчаяние и дискомфорт, проникающие под кожу вместе с холодом.

Одна из бабуль вкладывала в руки стонущих какие-то пилюли:

– Поможет, боль снимет…

«Она убаюкивала себя обманчивой иллюзией, будто тому, что есть, не будет конца»[14], – думал Алексей, косясь на морщинистую «фельдшерицу».

Но больше всего Алексея интересовал тот, при мыслях о котором по телу разносился неуютный, но согревающий жар. Профессор забился в угол и, подсвечивая фонариком, писал в блокноте.

Сейчас его знания оценили бы хныкавшие дети – как колыбельную из непонятных словечек. Дети доверяют мелодичным речам, вслушиваются, восхищаются. Как когда-то Алексей. Он слушал. Он верил. Даже когда старый мудак хлопал маму по заднице, а та улыбалась.

«За малое зло человек может отомстить, а за большое не может, из чего следует, что наносимую человеку обиду надо рассчитывать так, чтобы не бояться мести.[15] Ты не рассчитал, старик, увы».

– Вконец замело, – спустившись и задвинув за собой «люк» из переплетенных веток, доложил бугай. – Умер костер. Кутайтесь потеплее и постарайтесь уснуть, чтобы тепло не покидало.

– Саня, откуда знания? Ты, случаем, не спасатель? – обнимая стучавших зубами жену и сына, спросил «рыбак-охотник», который, как выяснилось, работал сантехником.

– Кто – я? – усмехнулся бугай. – Не-е-т, я в читинском ТЮЗе выступаю. А про выживание нам вкратце на военных сборах рассказывали. Запомнилось вот.

Горели припасенные водителем – уж не для такого ли случая? – свечи, бегали зрачки фонариков. Автобус походил на плацкартный вагон с костлявыми железными каркасами в два яруса. Кто-то сидел в проходе, кто-то свернулся калачиком на плотно составленных сиденьях, кто-то поднырнул под железные перекладины. Объединяло одно – пронизывающий холод. Каждый сантиметр тела, упрятанного во все, что нашлось в сумках, испытывал на себе его лютость. Пульс участился, накатывала сонливость, синие губы подрагивали при одышке – первые признаки переохлаждения.

Потрескивал металл. Через щели просачивались накатывающие на автобус волны ветра.

– Изви-ви-ните, что я н-нагруби-бил, – заикаясь, сказал молодчик. Он был бледен, точно свежий труп.

– Что? – Потерянная женщина посмотрела куда-то сквозь него.

– По-после ав-в-варии, извини-ни-те. Я испу-пу-гался. М-мне о-очень жаль, что в-ваш муж… то есть бра-брат… – Парень умолк.

Женщина не ответила. Ее взгляд был прикован к пламени свечи.

– Ме-меня С-стас зовут. Я орни-нитолог. Ехал на кон-конф-ф-ференцию…

Пустословили, поглядывали друг на друга, зябли.

Алексей разместился в задней части перевернутого автобуса. Отсюда были видны все компаньоны по несчастью. Та, с мраморной шеей, казалось, смотрела на него. Восточное лицо выражало невозмутимое спокойствие – словно ситуация ее не касалась: решится сама, стоит лишь немного подождать. Наверное, так думали многие…

Дрожь живила – всего лишь очередной вызов. «Я счастлив: этот холод так чист, так чиста эта ночь, разве и сам я – не волна ледяного воздуха?»[16] – подбадривал себя Алексей. Перед тем как улечься на настил, он смерил старика презрительным взглядом. Несмотря на пробирающую до костей стужу, тот продолжал черкать в блокноте.

«Снова по уши в своих поганых исследованиях?»

Голоса смешивались в кисель, теплый, сладкий.

Алексей плавно погрузился в него.

Уснул.

Плач, пробив бастион вчерашнего изнеможения, гарпуном вытянул из вязкого сна.

«Утренние симптомы были идеальны для того, чтобы не чувствовать себя счастливым: кости болели с самого рассвета»[17], – оценил свое состояние Алексей. По часам – раннее утро.

Всхлипывали сразу несколько голосов, ритмично, будто пели.

– Ох, как же та-а-к?.. – выла бабуля, внучка которой астматично хватала ледяной воздух и плакала.

Сантехник утешал жену:

– Возраст. Сердце не выдержало. Оля, не смотри на них.

Женщина и не думала смотреть – спрятала лицо в цветастых рукавицах и безысходно мотала головой.

Нацепив траурные маски, столпившиеся нависали над объектом скорби.

Алексей повернул голову: два трупа, близко, на расстоянии вытянутой руки. Глаза словно выдохлись, неподвижные, провалившиеся в глазницы, из раскрытых старческих ртов больше не вырывался пар.

Ночь забрала двух бабушек, еще вчера бодро обсуждавших статью о зверствах неизвестного маньяка.

– Сердце… у обеих? – тихо сказал Алексей.

Этот вопрос должен был кто-то задать, так почему не он?

– Наружу бы вынести, – выглянул из-за спин деревенщина. Небедный коннозаводчик, как хвастался перед сном. – Чтобы детишки не глядели, не пужались.

«…что, в сущности, не получено нами от покойников? Наш язык, наши привычки, наши познания, наше отчаяние – все!»[18]

– Поддерживаю. Бабушек жалко, но планы бури нам неизвестны. А рядом с… мне как-то не по себе. – Голос Аделии дрожал.

Аделия – так она ему представилась. Старый мудак не бросил заигрывать с женщинами. С «мраморной шеей», скрипачкой, как послышалось Алексею, он мило беседовал, периодически отрываясь от блокнота.

– Делайте что хотите, но мы уходим! Еще один день – и ляжем вместе с ними! – выкрикнула на нервах жена сантехника. – Ветер немного утих, доберемся! Леня, Женька, пошли!

Алексей прикинул шансы:

– Я с вами.

– И-и я! – протиснулся парень, орнитолог.

Двинулись вдоль трассы, по направлению к Чернышевску. Леонид не очень уверенно заявил, что есть надежда выйти к кустарной бензоколонке.

– Их до города две должно быть, – сказал сантехник, – а первую мы проехали, когда еще дорога от Читы вся в колдобинах шла. Я видел.

– Бы-было бы хо-хорошо – Парень шел перед замыкающим цепочку Алексеем. Шарф он повязал поверх капюшона.

Справа от дороги нарастали горбы сугробов.

– Найдем, – храбрился Леонид. – Заправляться там никому не посоветую, водой или чем другим разбавляют, но нам не до бензину сейчас – к людям бы выйти, помощь вызвать.

Казалось, что мост, в направлении которого они шли, не увеличивался, а уменьшался. Десять шагов пешком там, где хватило бы четырех на лыжах. Ледяной ветер проникал в малейший зазор между одеждой и телом.

«Холодный ветер продувал его до костей, он весь продрог и от него, и от этих слов»[19].

Алексей рассасывал шоколад. В его рюкзаке хранилось еще с десяток сладких плиток, а также – отварное мясо, сахар, черный чай, жгут, бинт, йод, антисептики, большие ножницы, зажигалка, два спичечных коробка (каждую спичку он залил воском, а сами коробки обернул в полиэтилен), брикеты сухого горючего, моток веревки и кое-что еще.

Несмотря на холод, Алексею удалось поспать прошедшей ночью. Немного, но поспать. Или сбежать в воспоминания, очень похожие на сновидения. Завывание ветра, всхлипы и хруст веток под телами как-то незаметно отдалились, провалились в параллельную реальность.

Он оказался в помещении, стены и пол которого были выложены плиткой.

Она лежала в ванне. Комната казалась воспаленной: красная вода, карминовый кафель, алый рот на запястье. Алексей вдыхал тяжелый запах утекших вместе с кровью надежд. Ее последний упрек чувствовался во всем. В падающих на пол каплях, в скупости мертвого взгляда, в изгибе локтя, свешенного через край ванны в некоем небрежном изяществе.

Он – во сне, в воспоминаниях, в прошлом – медленно приблизился к ванне и закрыл кран.

«Почему?» – спросил он у жены.

Она не могла ответить. Но ответ лежал на стиральной машине. Газетные вырезки и небольшая записная книжка с цитатами и агонией мыслей.

Он разворошил светло-серые – с неровными от торопливых ножниц краями – прямоугольники, воскрешая заголовки и целые фразы лишь по первым словам: «Убиты, но не дорогой: в перевернувшемся на дачной дороге мини-вэне найдено четыре растерзанных трупа». «На заднем сиденье автомобиля патрульный обнаружил голову не справившегося с управлением водителя. Смертельным стало не столкновение – голову отпилили». «Автокатастрофа для стервятника…»

Убийствами полнился и блокнот – его дневник, его единственный собеседник, с которым он мог поделиться той вязкой возбужденностью, которой его наполняла чужая боль.

Она нашла его тайник.

Она поняла.

Она решила принять ванну.

Он сел на мокрый пол (шорты и трусы тут же пропитались розовой водой) и взял ее за руку Холодная. Словно к раскрывшейся ране припали губы древнего существа, выпили до дна, а после наполнили тело кристаллами стылого дыхания.

«Зачем? – сказал он. – Это тебя не касалось».

Он попытался встать, но поскользнулся и рухнул в другое воспоминание…

Фура не остановилась. Сползла с моста и пронеслась мимо, окутанная снегом и равнодушием. Равнодушие – именно это спасло водителю жизнь.

– Он же видел! Он нас видел! – кричала Ольга, жена Леонида.

– Видел, – кивнул Алексей.

Он смахнул, почти не чувствуя прикосновений, липнувший к лицу снег.

– Идем. Не стоит останавливаться.

– Сука! Гад! – без намека на заикание швырнул вслед фуре орнитолог. Ругательства не пролетели и пары метров.

Леонид понуро молчал, держа на руках сына. Лицо девятилетнего мальчика, казалось, вмерзло в плечо отца.

«Если же ваша милость желает сократить путь и как можно скорее выйти на путь спасения, то следуйте за мною: я научу вас быть странствующим рыцарем»[20].

Снова разыгралась метель, но ветер хотя бы дул в спину.

«Когда буду возвращаться, все изменится».

Полоса трассы поднималась на мост, ненадежный и заброшенный с виду. Во все стороны белой картой лежала тайга, на которой кто-то случайно оставил черную закорючку.

Снег сыпал, вился, закручивался. Чистая мука летела от сосны к сосне, шелестела, старалась поглотить. Буран пожирал трассу и подходы к ней: заметал следы, на каждый поваленный ствол громоздил другой, такой же толщины, из снега и злости.

Шли с трудом, высоко поднимая ноги. Тяжелей всего приходилось Ольге – словно вот-вот упадет, нырнет в снег, чтобы отдаться истерике и страху. А следом повалятся все остальные, выкрикивая безумные проклятия.

«Мосты разрушены, и мы переезжаем реку вброд. Величавая луна лежит на волнах»[21].

Идущий последним Алексей просунул руку под куртку и взялся за рукоятку ножа, торчащего за поясом.

«Пора».

Он метил в шею орнитолога и, несмотря на шар-капюшон, удар достиг цели. Острие ножа проткнуло ткань, кожу, мышцы, щитовидку и клинышком вышло под кадыком, в нескольких сантиметрах от руки Алексея, зажавшей рот парня.

Орнитолог словно подавился, кашляющий звук прорвался сквозь перчатку и крик ветра. Алексей убрал руку выдернул нож и позволил парню упасть.

Его охватил знакомый азарт.

В несколько шагов он нагнал сломленную тайгой семью и оставил чужие мечты о спасении в красном снегу. Растерзанные и остывающие.

Какое-то время Алексей стоял лицом к мосту, уже близкому, приглашавшему взглянуть на мир с той стороны, а потом развернулся и, пряча лицо от снежного ветра, пошел назад.

Они сидели у сосны. Плечом к плечу, как и в автобусе до аварии, которая случилась по вине небольшого устройства, которое Алексей швырнул в лес, когда возвращался от моста.

Магазины игрушек… Он любил их не меньше, чем дети. Подолгу изучал потенциальные машины-убийцы, вертел в руках, поглаживал, выбирал лучшую. Словно удостаивал высшей чести – стать радиовзрывателем.

Смерть, маскирующаяся под усталость. Залепленные снегом лица. Алексей протянул руку и стряхнул холодные маски; одна старуха по-прежнему не желала смотреть на своего душегуба – снег остался на глазах круглыми блямбами, напоминающими сварочные очки. Алексей невольно улыбнулся.

С бабулями вышло легко. Эти проглотили на двоих столько снотворного, что, возможно, не проснулись бы и без его, Алексея, помощи. Но с тиопентал-натрием получилось наверняка. Перед тем как в очередной раз погрузиться в зыбкие сновидения, Алексей разделил между старушками желто-зеленое содержимое шприца. В Америке так отправляли на тот свет приговоренных к смертной казни – передозировка тиопентал-натрия год назад заменила трехкомпонентную смесь.

«Не каждая ночь кончается с рассветом» 1.

1 Станислав Ежи Лец. Непричесанные мысли.

Тайга пыталась замести тела, возможно, укрыть от глаз живых, чтобы те оставались в неведении, вдалеке от жуткой истины – путь не закончен, у мертвых свои дороги. Бабули словно сидели в детском бассейне, который наполнили матово-белой крупой. Обсуждали последние новости: голова к голове, мысль к мысли.

Живые избавили себя от компании мертвых.

Алексей посмотрел на автобус. Тайга имела на него схожие планы. С подветренной стороны, скрытой от взгляда парня, ползла мучительно-медленная снежная волна. Торчащие из днища «пазика» колеса напоминали лапки погибшего в огне насекомого. Пытливые следователи после дотошных поисков, разумеется, найдут фрагменты другого устройства – с крупицами алюминиевой пудры и аммиачной селитры, – которое приняло дистанционный сигнал и стало причиной крушения автобуса… найдут, если оставить им такую подсказку… Алексей еще не решил, как поступит.

Сейчас его интересовали люди в ненадежном укрытии из металла, веток и тряпок. Особенно пассажир с блокнотом и ручкой.

Несмотря на хорошую физическую подготовку и верный нож, Алексей не хотел рисковать. В автобусе оставались восемь человек: старый профессор, тюзовский бугай, очкарик-физрук, бабуля с внучкой, сестра погибшего мужчины, деревенский разводчик лошадей и женщина с мраморной шеей. Пожалуй, ей он тоже уделит повышенное внимание…

«…никто не придет тебе на помощь в беде, ибо только идиот торопится спасать других»[22].

Разжевывая полосы отварной телятины, Алексей ждал. Ветер выл, ветер звал, ветер пел колыбельные.

Через полчаса или час внутри автобуса заскрипели поручни, люк из веток пошевелился, словно человек под ним примерялся к весу нападавшего снега, и завалился в сторону.

Алексей прикончил бугая, как только тот спрыгнул в сугроб справа от так и не реанимированной печурки. Вскрыл мужчине горло. Смертельная рана исторгла булькающий поток, со свистом вышел воздух. Кровь словно ошпаривала, истязала тайгу-злодейку – от нее змеился пар. Глаза актера читинского ТЮЗа нашли лицо Алексея, укутанное в шарф орнитолога, – в них тлело недоумение.

Потом руки, тщетно пытавшиеся скрепить края раны, отпустили шею, упали. Взгляд потух, оставив в глазах лишь стекло необратимости. Тело бугая последний раз дернулось, будто его покидал огромный червь, и рухнуло в расстеленный бескрайний саван.

Алексей присыпал труп снегом.

«…в воздухе разлито убийство, а этот проклятый дурень выбросил последнюю надежду на спасение» 1.

Убийство взбодрило, согрело. Это было очень кстати, потому что термобелье, три пары носков, теплые штаны, два свитера, бушлат, тройная вязаная шапка и капюшон уже не казались надежной защитой от мороза.

Следующими жертвами Алексея стали учитель физкультуры и коннозаводчик. Мужчины выбрались вместе, видимо решив, что придется поднимать бугая в салон: вдруг подвернул ногу или потерял сознание.

Кровавая полоса вела от автобуса в редкий подлесок. Там Алексей сделал первые засечки к будущим воспоминаниям, к картинкам, иллюстрирующим его болезнь, которую спровоцировали эксперименты профессора. Отрезал субтильному физруку нос, веки и губы. Вскрыл брюшную полость деревенщины ровным крестом. Он жалел, что оба успели умереть до того, как он всерьез занялся ими.

После этого, стерев с лица кровавые отметины и слезы радости, он взобрался по бревнам на автобус, в котором из мужчин остался лишь один профессор.

Нож притаился в кармане бушлата. Алексей с силой отпихнул сапогом импровизированную лестницу, будто по ней карабкалось прошлое. Широкая улыбка, проступившая на его лице, погребла под собой желваки.

«Улыбка – знак здоровья, равновесия. Почему и умалишенный смеется, но не улыбается» 2.

[23] Клайв Баркер. Откровение.

2 Эмиль Мишель Чоран. После конца истории.

Алексей откинул люк и сыпанул изголодавшимся рыбкам заветного корма:

– Помощь прибыла, выбираемся!

Изнуренные и продрогшие, люди, будто по приказу, зашагали к люку «кустарной криокапсулы».

Рассчитывать на то, что старый мудак не сорвется первым, было отчасти рискованным. Не сорвался – помогал остальным.

Алексей вытянул слабо осознававшую происходящее женщину в белых сапогах, следом бабулю, затем ее внучку.

Аделия, скрипачка, изящно поставила ногу на каркас, выпрямилась во весь рост и протянула руки. Она смотрела на Алексея, просила слегка раскосыми глазами: «Ну же, хватай и вытягивай – я тебе доверяю…» Алексей покачал головой – не сейчас. Лезвие полоснуло по запястьям, выглянувшим из рукавов дубленки. Скрипачка, падая, испуганно вскрикнула – люк захлопнулся.

– Там еще женщина и дедушка остались! – напомнила, сражаясь с ветром, наивная девочка.

Ее бабуля была понятливей. Осознала, схватилась за сердце. Крик скрипачки она вряд ли услышала, зато от взгляда не укрылись пятнающие снег красные полосы и мелькнувший из-за спины нож.

– Хочешь, – Алексей вытащил из кармана задубевшую плитку, надкусил сам и протянул девочке, – шоколадку?

– Маша, бег-и-и-и!

Бабуля подскочила и оттолкнула внучку. Та, взмахнув руками, нырнула в сугроб.

Вкусный шоколад, очень. Раз! Два! Три! Алексей губами отсчитывал каждую встречу ножа с морщинистым лицом. Четыре! Старуха задергалась, рухнула и, хрипя, поползла прочь – видимо, решила, что уводит угрозу от внучки. «И откуда столько сил в этом мумифицированном теле?»

Женщина в белых сапогах, умоляюще мотая головой, пятилась назад. Девочка убегала – следовало поторопиться. Сокрушительный удар в лицо опрокинул женщину на спину, нож вспорол овчинный полушубок, свитер… и принялся рисовать на бежевой кофточке причудливые узоры, похожие на те, что показывают психам: пятна Роршаха.

Девочка остановилась и смотрела, плакала и смотрела.

«Должно быть, она полагала, что убить ее можно только из пистолета. Она ничего не знала о войнах и эпидемиях, о насильниках и растлителях малолетних, об автомобильных авариях и автокатастрофах, об ударах свинцовой трубой по голове, раке, яде, многих других способах лишить человека жизни» 1.

Напоследок Алексей вложил ей в рот кусок шоколада.

Дети любят шоколад.

Мертвую старуху он скинул с автобуса – раздражала.

– Ну что, как вы тут? – спросил он, спустившись в салон.

Скрипачка и старик забились в угол. Все предельно ясно: Алексей – удав, они – мыши. Она, бледная и полуживая, с набрякшими кровью платками на запястьях, и он, дрожавший от страха старик, что-то прятавший за спиной.

– Я не с-скажу… отпустите… – тараторила испуганная скрипачка, – честно… ник-к-кому… это все авария… мы выберемся… нас найдут…

«Случайные слова, сцепленные вместе. Цепочка слов. Простых и беспорядочных. Безо всякой подлежащей структуры, без осмысленных повторов и логики» 2.

Алексей внезапно выкинул вперед ногу и ударил скрипачку в живот – женщину отбросило на профессора. Прыжок – и Алексей прижал старика коленом к полу. Сжимавшая блокнот рука беспомощно рассекала воздух. Кашлявшая скрипачка напоминала эмбрион размером с взрослого человека. Алексей снял с плеча рюкзак и извлек из него моток веревки.

Старик не сопротивлялся. Алексей сжал ему горло и подтащил к каркасу сиденья.

– Не шевелись, сука, – предупредил он.

Вскоре старик не имел возможности пошевелиться и мог только стонать.

– Ваш выход, Аделия.

2 Алекс Гарленд. Кома.

Всхлипывавшая скрипачка поползла от него, как от прокаженного.

Алексей отыскал глазами то, что она трепетно оберегала даже после аварии – футляр. Он вынул из него скрипку со смычком и протянул Аделии – играй! Докажи еще раз бесплодность музыки, ее надуманную эстетику.

Музыка. Кавалькада разрозненных звуков, мчащихся по разным сторонам наслаждения. Ни структуры, ни концепции. Только жалящие мозг щелчки и трески. Алексей не любил музыку. Другое дело – литература. Калейдоскоп великих размышлений, разноцветный фонтан сентенций. Его мысли давно превратились в систему цитат. Цитатник. Так он себя назвал. Жаль, про это не знали СМИ, для них он оставался безымянным маньяком, пирующим на красных скатертях автокатастроф. Что ж, идеального имиджа добиться трудно. Не записки же оставлять… Хотя почему нет? Цитатник аж присвистнул.

Скрипачка взяла трясущимися руками инструмент и неуверенно поднесла к плечу.

– Играй, – тихо сказал Алексей и достал из рюкзака ножницы.

Смычок едва держался в руке, ей не удавалось зажать струны. Скрипачка заплакала – вместе со скрипкой. Инструмент будто оказался в руках двухлетнего ребенка.

Алексей склонил голову и удовлетворенно улыбнулся.

– Подож… – Преувеличенная сила музыки подвела скрипачку.

Ножницы не резали – кололи, глубоко, долго. Волосы и мраморную шею словно измазали брусничным вареньем, липким и кисло-сладким. Скрипачка протянула безнадежную ноту, последнюю, заменившую слова, и умолкла. Концерт окончен.

Алексей приблизился к старику.

– Дай сюда! – Он вырвал из руки привязанного профессора блокнот, за который старый мудак, казалось, готов был подохнуть.

Карандаш нашелся в боковом кармашке рюкзака. Послание милиции, а значит, и прессе, он вывел печатными буквами, с левым уклоном – кто ее знает, экспертизу почерка. «КРЕЩЕНДО ПОСЛЕДОВАЛО БУКВАЛЬНО ЧЕРЕЗ НЕСКОЛЬКО ТАКТОВ»[24]. Алексей усмехнулся. Двусмысленная фраза точно передавала, что он испытал: оргазм – но не от паршивой музыки.

Подписал: «Цитатник».

Вырванный из блокнота лист он сложил вчетверо и запихнул в рот мертвой женщины с мраморной, уже холодной, кожей.

Блокнот он брезгливо швырнул старику под ноги – выразил отношение к его заумным каракулям.

– Привет, маленький Альберт, – с усилием сказал профессор.

– Узнал, – обрадовался Алексей.

– Мой маленький А-а-альберт, – повторил старик, словно встретился после многолетней разлуки с родным сыном.

«Альберт так Альберт. Как угодно, старый мудак. Хочешь видеть во мне маленького мальчика, которого пугал ударами молотка по жестянке всякий раз, когда тот хотел взять игрушку, – пожалуйста. Поживи еще немного в прошлом, в котором звал меня именем ребенка, ставшего собакой Павлова в руках другого мудака-психолога. Ты и один из твоих больных кумиров, та американская мразь, взращивали на нас плоды своего тщеславия, крали детство. Прошлое… у тебя есть несколько безопасных секунд в его убежище. А настоящее тебе не понравится. В нем будут острые грани и отделенные от тела конечности. В нем будут властвовать другие звуки – вопли, мольбы, звон сотрясаемых слезами плеч».

Старик пах тленом, вспрыснутым не самыми приятными ароматами жизни. Цитатник расстегнул верхнюю пуговицу профессорского пиджака.

Да, когда-то эта рухлядь была профессором.

– Альберт, что ты устроил? Разве я этому учил тебя? – прохрипел профессор. Алексей хотел услышать в голосе старика надежду и жалость к самому себе, но не услышал. – Я любил – тебя, всех вас…

– Ты, сука, нас дрессировал, как собак. Нас, детей, – разрывая старику майку на груди, выплюнул с гневом Алексей. – Ты любил только свои опыты. Как ты их называл? Научные эксперименты? А еще ты любил трахать мою маму.

«…вся сложность человеческого существования коренится в непрестанной болтовне, которой человек окружает, обволакивает, отгораживает себя от расплаты за свои собственные промахи.[25] Сейчас ты заплатишь за мое украденное детство, за проказу сознания».

– Ты причастен к этим убийствам, ко всем этим трупам. Ты виноват! Посмотри на свои руки – они в крови! Если бы не ты – ничего бы не было… ни тех аварий, ни этой.

Цитатник нагнулся к рюкзаку. Он искал то, что заставит старого мудака раскаяться, признаться в том, что он все сделал неправильно, что его эксперименты породили монстра.

– Альберт, ты не понял. Это все было во благо. Во благо науки. Ты – отклонение, информацию о котором можно будет использовать. И… мне жаль, что так вышло…

Цитатник нашел, что хотел. Он и не думал вникать в стариковский скулеж. Этой болтовни хватило по горло – еще в детстве. Впрочем, два слова, выпавшие изо рта профессора, заслуживали осмысления.

– Тебе жаль? – Алексей достал садовую пилу. Зубья были ржавыми – тем лучше.

– Да, жаль… поэтому я искал тебя… и нашел.

«Что?»

– Это я нашел тебя, – с усилием сказал Цитатник.

«…после чего избранная ложь будет сдана на постоянное хранение и сделается правдой»[26].

– Хорошо… Но я тоже искал встречи… с тобой, с другими… Все ответы в блокноте… Там твоя жизнь и твоя судьба…

Алексей глянул на жалкую книжечку, лежащую на грязном полу. В руке Цитатника по-прежнему была пила, но… она подождет. Как ждал он, все это время.

Он поднял блокнот.

– В самом конце, – сказал старик.

– Заткнись!

Алексей открыл блокнот на последних страницах. Листы были исписаны непонятными, но до боли знакомыми словами, которые дублировались: фраза на неизвестном языке, повторяемая раз за разом, – ползущие по бумаге змеи, шипевшие голосом профессора: «сейчас ты их увидишь, всех их».

«…reditum[27]» – дочитал он про себя фразу.

И услышал хрустящую поступь снаружи.

Лицо профессора озаряло пульсирующее красное сияние. Источаемый свечами и фонариками свет разлился по салону, начал менять оттенок. Из чахло-желтого он стал болезненно-алым. Новое освещение превратило внутренности автобуса в кумачовую обивку огромного гроба. Цитатник почувствовал во рту привкус крови.

Кто-то взбирался на «пазик».

«Этого не может быть…»

Кузов вибрировал, отзываясь на тяжелые, неспешные шаги.

«Чьи?..»

Он знал, что скоро получит ответ. В его сознании расширялась сверкающая золотом трещина.

Профессор улыбался. Старик словно отдалился, сделался меньше. Алексей попытался дотянуться до него рукой, но не смог. Тело не повиновалось ему.

С «потолка» посыпался рдяный снег.

Первым в салон спрыгнул бугай. Руки мертвеца болтались плетьми, под подбородком влажно блестел глубокий разрез. Голова вернувшегося по дороге скорби покойника подергивалась. Бугай опустился на колени в передней части автобуса и положил подбородок на спинку сиденья, словно пристроил тяжелую ношу. Растрескавшиеся глаза смотрели на Алексея.

– Уходи, – проговорил Цитатник, прежде чем неведомая сила скрутила язык узлом, вдавило в жаркое нёбо.

Золотая трещина в голове росла: шире, шире. В нее сочилась черная патока.

В мир, раскрашенный всеми оттенками красного, проникали мертвые.

Физрук устроился на полу, рядом с Алексеем. Из ран, в которые превратились глаза, нос и рот, капала кровь. Мертвец наклонился, приблизив к лицу Цитатника две багровые дыры, к которым прилипли веточки хвои.

Алексей не был готов к подобному ужасу. Он чувствовал, как в трещину, кромсая о края прохода свое костлявое паучье тело, протискивается безумие.

Восковые лица приближались со всех сторон. Его жертвы: мужчины, женщины, дети – не только те, кого он убил сегодня, но и другие – наполняли автобус. Их тела бережно хранили раны, через которые вытекла жизнь. Мертвецы что-то говорили, это были не голоса, а жужжание, писк, лай.

Алексей глянул на профессора, но его место уже заняла скрипачка. В грудину покойницы был вбит гриф скрипки. Она конвульсивным движением подняла голову и посмотрела на Цитатника.

Он закрыл глаза, но под веки проникло алое сияние. Ослепило, обожгло, заставило закричать.

Цитатник понял, что снова может двигаться, поднял руку и дотронулся до своего лица. Мокрого, теплого.

Кто-то коснулся его руки. Алексей снова закричал, открыл глаза и увидел свою растопыренную пятерню. Подушечки пальцев блестели – слезы.

Мертвецы исчезли.

Затуманенный разум стремительно наводняли другие призраки: воспоминания. Узники прошлого с криками вырывались на свободу.

Заставленная склянками и медицинскими приборами халупа. Она казалась – тогда, в детстве Алексея, – настоящей лабораторией. Профессор был всегда гладко выбрит, наодеколонен, в накинутом на плечи белом халате. Позже Алексей простил маму – для разведенной женщины этот мужчина был эталоном, случайным подарком одиночества. Они надолго закрывались в комнате, а потом мама ждала неспешно отсчитанные купюры и уходила – на месяц или два. Оставляла сына в чужой квартире.

Первое время маленькому «Альберту» все нравилось: профессор дарил игрушки, включал фильмы, рассказывал о книгах на полках. Он привил Алексею любовь к литературе – породил Цитатника.

Затем все стало меняться. Беря игрушку, «Альберт» вздрагивал от удара молотка по жестянке, а в фильмы прокрадывались мрак и безысходность. У Алексея все чаще возникало желание что-нибудь сломать или разорвать, испортить. Про возможность вклинивания в видеофильм коротких врезок образа или внушаемого текста он, разумеется, тогда ничего не знал.

«Вставай, уродец, встава-а-й!» – будильник, от которого мальчик вжимался в кровать, подавлял, злил, напоминал о собственной никчемности.

Что с ним происходило на сеансах гипноза, Алексей не помнил – профессор ничего не рассказывал.

Разговоры по телефону походили на беседу иностранцев. Профессор сыпал малопонятными словами, обсуждая феномены расщепления личности, кодирование методом условного рефлекса и маркирование на вербально-бессознательном уровне. Говорил о противопоставлении афферентному синтезу информационных сигналов, рецепторных раздражителей, программ-кодов и мысленных картин. Цепочка нелепых слов – и только.

Когда мама забирала его назад, Алексей по дороге в школу часто замечал рядом с домом профессора других женщин с детьми – значит, не он один.

Алексей взрослел; взрослели и «важные научные эксперименты», как с хитринкой в глазах говорил профессор. Он просил никому не рассказывать, покупал молчание Алексея.

Другого парня звали Миша. Но профессор давал подопытным новые имена, подражая коллегам-предшественникам. Словно покрывал себя лосьоном с запахом аутентичности. Миша-Стэнли был «учеником» – отвечал на вопросы, Алексей-Альберт был «учителем» – спрашивал и наказывал за неверный ответ. Когда Стэнли в первый раз ударило током, Алексей испытал толику жалости. Но постепенно им овладел азарт. Каждого последующего увеличения разряда он ждал, нетерпеливо поглядывая на кнопку. Трещавший электрошокер провоцировал судороги – пальцы на руках Стэнли крючились, на напряженной шее вздувались вены. Стэнли умолял остановиться, но Алексей не слушал. «Эксперимент должен продолжаться». Когда изо рта «ученика» потекла белая пенистая масса, а по комнате разошелся запах горелой кожи, Алексей впервые испытал истинное наслаждение, чистые эмоции, которые захотелось вкусить с новой силой. Чтобы прекратить эксперимент, понадобилось вмешательство профессора.

– В тот раз ты был выше всяких похвал, – голос старика, распугав призраки прошлого, вернул Алексея в автобус, в настоящее.

– Что… когда… – Алексей испуганно глянул на профессора, будто привязан был он, Цитатник.

– Тогда, в заброшенной деревне. Помнишь? Стэнфордский тюремный эксперимент.[28] – Старик ухмыльнулся. Он изменился, словно помолодел, стал прежним профессором. Те же искры в глазах, тот же твердый поставленный голос. Не хватало лишь халата. – Ты не просто вжился в роль «надзирателя», Альберт, ты стал им. Предоставь я тебе полную свободу, «заключенные» никогда бы не…

– Хватит, – с трудом сказал Алексей.

Он поднялся с колен, звенящая боль расползлась по всей голове, омыла череп. Алексей хотел, чтобы она поскорей ушла, перестала мучить. Он знал, как это сделать: закончить поскорей. Убить старика и уйти, укрыться.

Грудь профессора вздымалась и опускалась под поршнем тяжелого дыхания. Цитатник зашептал пересохшими губами:

– Умереть очень просто, но иногда раньше, чем умереть, приходится пережить большие неприятности…[29]

Цитатник переложил садовую пилу в другую руку достал нож и занес его для удара. Эксперимент начинается, профессор.

– Omnia orta cadunt.[30]

Произнесенная стариком фраза оглушила. Вибрирующий звон сдавил виски, Алексей инстинктивно зажал уши руками – не помогло. «Omnia orta cadunt», – принялись повторять голоса. Женские, мужские, голоса детей, голоса его жертв. Твердили наперебой фразу, которую Алексей, казалось, слышал раньше – в прошлой жизни. Зачем, зачем они ее повторяют?!

Алексей изо всех сил зажмурился и закричал. Голоса стали громче. Позади, будто прячась за всеми, говорил кто-то еще. Профессор… тот профессор – из его детства. «Убьешь себя, когда услышишь это, – убеждал профессор. – Убьешь себя, когда услышишь это». «Omnia orta cadunt», – повторяли голоса. «Убьешь себя, когда услышишь это». Старик улыбался.

«Omnia orta cadunt», – смиренно произнес вместе со своими жертвами Цитатник.

Лезвие было холодным и острым. Прежде чем звякнуть о пол, оно оставило на шее идеально ровную, красную трещину. Ноги сделались ватными, словно лишенными костей. Алексей бросил на профессора туманный взгляд и рухнул между сиденьями перевернутого автобуса.

Упал в безголосую ночь.

В фантомное спасение.

Дом. Наконец-то он дома.

А красно-белую песнь тайги можно считать сном.

Ему удалось освободиться от веревки – сиденье не было привинчено к полу, в этом катастрофа сыграла профессору на руку Он спасся – случайная встреча с прошлым закончилась жизнью. Эксперимент надо довести до конца, а риск всегда остается риском.

Милицейский «уазик» подобрал его на трассе – искали пропавший автобус. Объяснения, проверка по месту, долгие часы в следственном отделе… все это позади, в заснеженных сновидениях.

Маньяк мертв, сердце старика еще бьется.

Разувшись, профессор прошел в зал, к окну. Через приоткрытые жалюзи проникал мутный свет вечернего неба. В комнате пахло затхлостью и одиночеством. Хорошие запахи – квартира скучала по нему.

Широкий подоконник был заставлен невысокими горшками. В глиняных и пластиковых емкостях цвели фиалки, три крайние плошки пустовали, в двух одноразовых стаканчиках прорастали листья.

Профессор нашел взглядом больное растение – на самом деле пораженных фиалок было несколько, но одна страдала больше остальных – и взял глазурованный горшок. Листья и стебли покрывала белая с черными точками паутина налета.

– «Мысль трусит к цели, как бобик: то, как подобает псу, погрызет старую обглоданную кость, то погонится за перышком, то понюхает обсиканную фиалку». Это, мой дорогой ученик, из твоего любимого Ежи Леца. – Старик просунул свободную руку под листья, сжал в кулаке основания цветоножек и потянул вверх.

На линолеум посыпались комья земли. Профессор чертыхнулся и пошел на кухню, держа цветок над глиняным горшком.

Сорванная фиалка пахла упреком: густо, надрывно. Бледно-голубые цветки осудительно покачивались. В автобусе он сказал «Альберту», что ему жаль… Сожалел ли он в действительности?

Только о времени, которого оставалось все меньше. Выборка лишь недавно стала давать результаты. Альберт – четвертый. Четыре «положительных» результата из пяти отслеженных «фиалок».

До Альберта был Рон. Профессор нашел его случайно, по газетной статье о «Хабаровском душителе».

Он бросил цветок в мусорное ведро и вернулся в зал – к подоконнику, на который рядом с пустыми плошками поставил горшок с землей.

Четыре из пяти. Два «плюса», выправленных на «минусы», и два «минуса», превращенных в «плюсы». Это определенно успех, дающий право пускай робко, но утверждать, что длительное гипнотическое внушение на пару с экспериментами по подмене идеалов способно принести плоды в долгосрочной перспективе. Новые мысли, убеждения, взгляды и нравственные нормы можно внедрить очень глубоко, сделать остовом измененной личности. Светлой или темной – неважно. Человек с гипертрофированной отзывчивостью к чужим бедам или маниакально-депрессивный садист – зависит от исходного кодирования, от окраса постгипнотических приказов.

Код, помещенный в память подопытного, спустя десятилетия продолжал формировать требуемые реакции и поведение. Но главное заключалось в другом. Он – профессор – сумел изменить чужие судьбы, развернуть их на сто восемьдесят градусов, точно ветер послушный флигель. Он долго нашептывал Альберту и другим их будущее – и оно исполнилось.

Он обыграл внешнюю реальность. Создал условия для предельной концентрации потенциальных факторов, формирующих будущую личность. И если эти факторы порождают маньяка, значит, их можно отслеживать и нивелировать. Появление маньяка – контролируемо и обоснованно.

Скользнув взглядом по оставшимся цветам, профессор сел за стол и открыл ноутбук. Экран просыпался долго и мучительно, как и сам старик, с годами, с растущим отчаянием. Было время, когда он разуверился в том, что найдет хоть кого-то из своих «учеников», что сможет собрать результаты многолетних трудов, увидеть растения, поднявшиеся из семян прошлого.

Все изменило интервью – телепередача, в которой он отвечал на глупые вопросы пустоголовой ведущей. После эфира они сами стали искать встречи. Они, его «дети», его творения. Чтобы сказать «спасибо», чтобы осыпать проклятиями, чтобы убить…

Оставалось лишь фиксировать и анализировать результаты, просеивать выборку.

А от возможной мести он подстраховался. Темный переулок, лестничная клетка, нож под ребра, выстрел в спину – этого «минусам» было недостаточно. Они хотели швырнуть ему в лицо свою жизнь, свою жестокость. Обвинить перед расплатой. Это и было страховкой, это, а также кодовые фразы.

А жертвы? Расходный материал, излишки прогресса – зерно сострадания обязано сгнить в душе, так и не пустив ростки. Он не мог помочь Аделии и другим пассажирам даже после того, как узнал Альберта… Нет. У эксперимента должен был остаться только один свидетель.

Профессор зашел в почту и открыл письмо от Михаила Рябина.

«Мой маленький Стэнли…»

Стэнли был рад после стольких лет увидеть профессора живым и здоровым. Стэнли предлагал встретиться. Стэнли хотел поблагодарить, рассказать о своей жизни, которую всецело посвятил помощи другим людям.

«Когда-то ты отрывал насекомым лапки и хотел расчленить соседскую собаку. Я изменил тебя…»

Профессор нажал «ответить» и застучал по клавишам.

Утром спустился туман. Накануне выпал снег, и теперь он лежал грязными хлопьями на ветках и обочине. Нет, снег тут не шел ни в какое сравнение с тем, который выпадал на родине. Где этот искрящийся под солнцем белоснежный покров?!

Даже в четырех верстах от Харбина все было покрыто пеплом. Ветер приносил его с китайской части города и окрестных селений. Пепел медленно сыпал вокруг, забивался в нос, оседал на одежду.

Евгений Кириллович, некогда большой пушистый котяра, сидел рядом с бараком. Он уже давно стал похож на бездомного. Шерсть его свалялась и покрылась грязными разводами. Вместо того чтобы гордо красоваться, он почти все время прятался по щелям, где безуспешно пытался привести себя в порядок.

У входа в барак стояли двое. Первым был маленький китаец, прозванный Матвеем, так плотно закутанный в теплую одежду, что между ушанкой и шарфом виднелся лишь нос в синих прожилках. Раньше служил он у фельдшера Крюкова, а после того, как фельдшера увезли в обсервацию, китаец остался сам по себе. Крюков не вернулся. Так как Матвей не выходил в город, то ему позволили оставаться на территории пункта и заниматься черной работой.

– Знаю, что будет приворовывать, – говорил в свое время про китайца Даниил Кириллович, разглядывая того поверх пенсне, – но вот куда его? В город? Нельзя. В лес? Пропадет.

Хотя брать на территории пункта было нечего. Разве только спирт да морфий. А прожилки на носу старого китайца выдавали его пристрастия с головой.

Второй – санитар Иван Дмитриевич – был почти полной противоположностью Матвею: крупный, с пышными усами и аккуратно постриженными бакенбардами. К водке пристрастия он не имел, был вежлив, обходителен и всеми любим. В молодости был унтер-офицером и стал санитаром по идейным соображениям. Среди своих Иван Дмитриевич считался высоким, а среди малорослых китайцев – так и вообще великаном.

Поначалу младший персонал пытались набирать в ночлежках среди безработных, но дисциплину среди них поддерживать не получалось. Тогда в санитары стали вербовать местных китайцев.

Иван Дмитриевич курил.

– Слыхали, балин, как ночью за лесом свелкало? – Матвей махнул в сторону, где из тумана проглядывались верхушки деревьев.

– Что там может сверкать? – ответил санитар густым басом и пожевал папиросу. – Фанзы, видать, жгут.

– Нет, – старый китаец прищурился, – когда жгут – так не свелкает.

Нос над шарфом пошевелился, и Матвей добавил:

– И не взлывает.

Иван Дмитриевич не услышал эти слова, он отбросил папиросу и прогудел:

– Пора уже. Кистер на чуму собирается.

Дворняги бесновались у входа в подъезд. Грязные шкуры, ободранные уши, злобные морды… Они огрызались и гавкали, прыгали друг на друга и пристраивались сверху, косились на прохожих и жрали

(человеческие останки)

что-то со ступенек. В общем, занимались своими обычными делами.

Я ненавидел собак. Псины любой породы напоминали о бешеном сенбернаре Стивена Кинга и случае из детства, когда на пустыре меня окружила стайка плешивых тварей. Они не нападали, но щелкали зубами на расстоянии кулака, рычали и не давали сдвинуться с места. Обливаясь потом, слезами и не только ими, я простоял столбом минут двадцать, пока свору не спугнул местный дед с палкой и матюгами.

На первом этаже жила двинутая тетка, которая подкармливала собак. Организовала целую дворовую кухню у подъезда, вот они и ходили сюда, точно в столовую. Псин постоянно гоняли, никому такое соседство не нравилось, но сейчас рядом никого не было. О том, чтобы прорваться мимо, не шло и речи. Есть куда более приятные способы покончить с собой. В таких ситуациях выручали родители, но они до вечера на работе. Оставалось одно – ждать. Желательно не выставляя свою слабость напоказ.

– Шавки поганые, – буркнул я, набрасывая капюшон и застегивая куртку.

На смс Катя ответила с опозданием. «Извини, замучилась на парах. Да и не хочу никуда идти в такую погоду». Проситься в гости я не стал – последнее время мы не слишком ладили. Запихнул телефон в карман и двинул в сторону торгового центра с любимым кинотеатром.

Вообще-то поход в «Синемаксимум» для безработного студента, тем более с девушкой, – удовольствие недешевое. Да и бессмысленное, когда все можно бесплатно скачать в Интернете. Однако новые ужастики я никогда не пропускал, не мог отказать себе в удовольствии очередной раз слиться с волшебной темнотой кинозала. А сейчас и фильм крутили подходящий. Как гласила реклама, «Первый отечественный зомби-хоррор».

Кинотеатр врастал в последний этаж ТРЦ «Подмосковье» и состоял из четырех небольших залов, вытянутых друг за дружкой в линию. В первом показывали похождения очередного супергероя, во втором – мелодраму о лесбиянках, ну а зомби ждали в третьем. Площадка у четвертого зала была огорожена громадными рекламными щитами с изображениями кайдзю – его закрыли на ремонт месяц назад. За своеобразным забором света практически не было. Этот мрачный уголок в ярком и шумном торговом центре походил на заколоченный досками чулан. И как в любом чулане, здесь жил Бука.

Он вышел из темноты между Годзиллой и Мотрой. Мелкий старикашка с седой, зачесанной назад гривой, открывающей россыпь пигментных пятен на лбу. На чисто выбритом лице – глубокие вертикальные морщины, будто шрамы от ударов плетью. Пиджак с заплатками на локтях, мятые брюки, ботинки с засохшей грязью. Он быстро прошаркал до касс, умыкнул ручку со стойки и вернулся в свое царство тьмы. Этот странный персонаж не походил ни на строителя, ни на администратора, ни на уборщика – больше всего он напоминал помесь лепрекона и Хранителя склепа. Я оглянулся на оживленное фойе, на людей и шагнул вслед за ним в узкий проем между щитами.

Стробоскопом в темноте мигала настольная лампа, а сам стол жирным слоем покрывали листы бумаги. В углу прятался завернутый в полиэтилен диван, рядом – пара сломанных кинотеатральных кресел. Старика нигде не было. Я дернул ручки обеих дверей в зал, но те не пошевелились. Бука слинял. Внимание привлекли постеры на стенах. Раньше тут висела реклама новинок, а теперь афиши несуществующих фильмов. Маньяк в хоккейной маске против хеллоуинского убийцы, ксеноморф на борту «Тысячелетнего сокола», старина Лектер в одной камере с Энди Дюфрейном… Сделано было круто, профессионально – не подкопаешься. Особенно удался Эш, с безумной физиономией отпиливающий себе ногу в узнаваемой комнате с трупом на полу. Изображения были такими реальными, так будоражили воображение, что хотелось прямо сейчас отдать все деньги

(и почку)

за билет на один из этих фильмов. Хотя бы один! Но снимали их в другом, идеальном мире, меня же ждали два часа ужаса от российских киноделов.

В заснеженной тайге зомби строили Байкало-Амурскую магистраль. Как и положено по законам жанра, вскоре мертвецам надоело работать, и они принялись жрать всех вокруг. Советские солдаты отстреливались от орды покойников, лихой дед махал топором, выла бензопила «Дружба»… Не хватало только Гоши Куценко в роли предводителя мертвяков. Во время просмотра этой галиматьи меня заинтересовало одно: звуки, к фильму никак не относящиеся. То и дело справа от экрана раздавались приглушенные крики – не из колонок, а из-за стены. Из закрытого четвертого зала.

Зрители ручейком тянулись к зеленому пятну света с надписью EXIT. Через вторую дверь в зал уже проник уборщик и стал Тем, кто обходит ряды. Лампы под потолком раскрашивали потертые сиденья, а народ вываливался в фойе с шутками и подначками, радуясь скорой встрече с фастфудом и сортиром.

Оказавшись снаружи, я повернул голову к четвертому залу. Бука стоял в проходе и улыбался. Он поманил рукой

(следуй за седым старикашкой)

и отошел за рекламный щит. Казалось, тьма за Годзиллой сгустилась до состояния абсолютной черноты, которую никакая болезная лампа не отгонит. Если бы не грохот игровых автоматов за спиной, довольные детские крики, объявления из динамиков, я бы давно отсюда сбежал. Очень уж странной выглядела ситуация. С другой стороны, меня не троица парней в трениках подзывала, а дед, которого сопля перешибет. И не в сырую подворотню, а в отделение кинотеатра, где полно людей на расстоянии вытянутого «по-мо-ги-те!».

– Ничего не говорите, молодой человек, даже не смейте. Демьян все уже знает. До сеанса считаные минуты, нельзя так задерживаться, в конце-то концов, – сообщил Бука из-за стола. Его рот шевелился как-то лениво, еле-еле, словно он просто выдыхал готовые слова, не прибегая к помощи губ и языка. В свете мигающей лампы глаза старика казались черными пуговицами. Видна была только верхняя часть тела, поэтому так и напрашивалось сравнение с куклой чревовещателя.

– Вы мне?

– Демьян, конечно же, вам. – Он достал очки, нацепил их на нос и взглянул на меня во все четыре пуговицы. – Так-так-так. Ну что же, будем оформляться? Демьян видел, как вы смотрели на афиши. Поверьте, Демьян сразу чует своих. Ценителей.

Он стал копошиться на столе, раскладывая бумажки, доставая из ящика новые, расписывая ручку.

– Нужно торопиться, фильм начнется точно по расписанию. Демьян вынужден извиниться за условия, сами видите, но ничего не поделаешь, проект целиком и полностью экспериментальный. Еще не все отлажено.

– Честно говоря, я пока ничего не понимаю.

– Для того тут и сидит Демьян. Чтобы объяснять. Кстати, будем знакомы. – Его рукопожатие оказалось очень крепким, а длиннющие

(звериные когти)

ногти поцарапали внутреннюю сторону ладони до крови. Не сильно, но неприятно. – Итак. Перед вами совершенно новый формат ночных показов. Безбилетный. Автономный. Руководство торгового центра пошло навстречу, и теперь каждую ночь здесь, в четвертом зале, можно увидеть редчайшие фильмы ужасов. «Редчайшие» в данном случае не преувеличение, за фильмы отвечает лично Демьян.

– Что за фильмы? Уж не эти ли? – спросил я, указывая на стены.

– В том числе да. Не побоюсь этого слова, уникальные ленты. Все они существуют в единственном экземпляре. Представляете? Никакого копирования в наш цифровой век. После показа пленка уничтожается.

– Вы серьезно? Неужели на такую чушь кто-то покупается? Я, пожалуй, пойду. До свидания.

Демьян вскочил из-за стола, будто невидимый чревовещатель провернул руку у него в заднице.

– Постойте, молодой человек. Не делайте скоропалительных выводов. Демьян понимает, что вы прекрасно разбираетесь в предмете. И что поверить в существование таких фильмов очень сложно, ведь вы никогда о них не слышали. Но у Демьяна есть связи. Демьян умеет доставать пленки. Кроме того, коль скоро показы идут в тестовом режиме, все просмотры бесплатны. И вы вместе с другими зрителями сможете разобраться, интересны вам Демьяновы фильмы или нет.

Сладкое слово «халява» сработало безотказно. Демьян вручил мне договор на оформление карты и поведал о том, что проекту всего-то пара дней от роду. Перед полноценным запуском решили провести несколько дневных сеансов – чтобы привлечь первых зрителей, собрать фокус-группу, запустить сарафанное радио. И теперь четвертый зал возвращался в строй с новым графиком работы. Утром, днем и вечером – привычный репертуар, ровно в два часа ночи – Демьяновы фильмы.

Договор я читать не стал. Полистал пять страниц расплывающихся в темноте букв, накарябал ФИО, дату и подпись и вернул бумаги Демьяну. За время нашей беседы в зал вошли четыре человека. Значит, меня не глючило. Значит, какой-то странный дед действительно открыл кинотеатр в кинотеатре, самолично вербуя зрителей.

– Помните, молодой человек, – сказал Демьян, выдавая мне пластиковый прямоугольник белого цвета, – одна карта – один зритель. И карта эта принадлежит только вам. Вы не имеете права передавать ее третьим лицам, как не имеете права проводить в зал кого-то вместе с собой. Демьян полагается на вашу честность.

Я приложил карту к магнитному датчику, и дверь открылась. С такой системой и впрямь не требовались контролеры. В зале царила темнота. Экран вываливал на зрителей телевизионный «снег», в ушах гудел мерзкий саундтрек профилактики. Рассмотреть номера кресел было нереально, да и на карточке не отметили ни ряда, ни места. Сэкономили даже на эмблеме кинотеатра. Значит, садиться можно где угодно.

Фильм начался, как только я приземлился на последнем ряду, подальше от других зрителей, которых здесь набралось штук тридцать. И после первых же кадров в голове возник вопрос: а сработает ли карточка на выход?..

Мы уже час смотрели на Лео, молодого и худого Лео, который даже не догадывался, что в ближайшие двадцать лет «Оскар» ему не светит. Он бегал по кораблю и кричал про «короля мира», рисовал даму сердца и был счастлив под песню Селин Дион. Человек десять покинули зал, когда поняли, что им показывают. Это радовало. Значит, Демьян вряд ли был маньяком, заманивающим подростков в замкнутое помещение, чтобы сыграть с ними в игру. Не радовал только выбор фильма. Я бы тоже ушел, но родители еще не вернулись, а кто гарантирует, что собак разогнали? Лучше тянуть время здесь, в бесплатном тепле.

Вот Кате этот фильм нравился. Что было удивительно, ведь вкусы у нас совпадали вплоть до мелочей. Ужасы, мистика, триллеры, фантастика… Мы читали одни и те же книги, зависали на одних и тех же сайтах и пабликах в соцсетях, смотрели одно и то же кино. Катя могла назвать всех актеров, когда-либо исполнявших роли сенобитов. Могла процитировать считалочку из «Кошмара на улице Вязов» в оригинале или перечислить очередность всех смертей из «Пунктов назначения». Она даже в космических кораблях разбиралась, без труда отличая «Ностромо» от «Сулако». Катя не была красавицей – полноватая, с короткой стрижкой, с приятным лицом, но

(с усами)

с плохой кожей. Одевалась по-мальчишески, в джинсы и свитера, косметикой практически не пользовалась. Но она была доброй, интересной, веселой. И от нее всегда вкусно пахло. А у меня не то что с девушками – с людьми было не очень. Я остроумил и юморил в Интернете, но, прежде чем выйти из квартиры, всегда проверял в глазок, нет ли на лестничной клетке соседей. Ехать с кем-то в лифте, не зная, куда смотреть и что говорить, было для меня настоящим мучением. На улице спасали наушники. Включил плеер – и будто бы нет меня. В домике. Студенческие пьянки-гулянки я игнорировал, предпочитая компанию дивана и хорошего фильма. Катя стала для меня не только первой девушкой, но и первым настоящим другом. В общем, нам было хорошо вместе. Но я хотел, чтоб было еще лучше. По-взрослому. А Катя, точно старомодная бабуля, считала два месяца недостаточным сроком для перехода на новый уровень.

От размышлений отвлек фильм. Да так, что у меня отвисла челюсть. На первых рядах дружно охнули. Айсберга не было. Вместо него корабль встретился с громадным океанским монстром. Борта оплели щупальца, смахивая людей в воду и размазывая их по палубе. Скрипели корабельные кости, визжали пассажиры, лилась кровь. Трансатлантический лайнер разваливался на части.

Я вжался в подлокотники, будто сам нахожусь на умирающем корабле и пытаюсь не сорваться в пучину. Туда, где в черной воде, как циклопических размеров змеи, передвигались кольца глубоководной твари. Финальную сцену снимали, должно быть, с вертолета. Корабль затонул, на поверхности плавали обломки и спасательные шлюпки. А из толщи воды во всей красе поднимался кракен, водоворотом затягивая в чудовищную пасть все то, что осталось на волнах.

До дома я добрался как лунатик. Смотрел прямо перед собой, но вместо улицы видел бурлящий кровью океан. Карточка в заднем кармане джинсов казалась артефактом, который нужно срочно спрятать, оградить от людей и никому не показывать. Собаки ушли, и я спокойно попал в подъезд.

Весь вечер я, подпитываемый кофе и бутербродами, просидел в Интернете. Форумы, блоги, интервью с режиссером и съемочной группой, наши и зарубежные источники… Я искал хоть какие-то сведения об альтернативной концовке. Хотя бы намек, даже шуточный, на то, что она существует. Ведь там были те же самые актеры, дорогущие съемки, чумовые эффекты. И это почти двадцать лет назад. Такое невозможно утаить, но никаких следов хоррор-версии хита тысяча девятьсот девяносто седьмого года я не нашел.

Взглянув на часы, я едва не взвыл. Шел четвертый час, глубокая ночь. Дело было не в том, что я, как зомби, провел в Сети столько времени. Это как раз обычное явление. Но я пропустил сеанс. Ведь дневной показ, если верить Демьяну, был исключением, презентацией, заманухой для зрителя. А в два ночи крутили что-то новое. Или, скорее, старое по-новому… Не хотелось даже думать, что я мог профукать

(Все они существуют в единственном экземпляре. После показа пленка уничтожается.)

из-за собственной глупости. Заветную карточку я оставил на книжной полке – под защитой фигурки Макриди с огнеметом. Выключив компьютер, зажег ночник над кроватью и устроился поудобнее с томиком Лавкрафта в руках. До утра о сне можно было и не мечтать.

В институт я не пошел. Дождь лил второй день, и город затянуло серой дымкой. По стеклу сползала вода, размывая силуэт соседской многоэтажки. Напоминая темную поверхность океана, в котором живет нечто огромное, жуткое.

Все фильмы казались полной ерундой, игры надоедали через пять минут, не спасали даже любимые книги. Интернет, который не мог дать нужных ответов, приводил в бешенство. Проверка времени превратилась в нервный тик. В голове запустили обратный отсчет, поставили будильник. Дин-дон, дин-дон, до вашего сеанса осталось одиннадцать часов.

Одиннадцать, мать их, часов.

Вечером я впервые пожалел, что в двери моей комнаты нет замка. Родители заходили и донимали идиотскими вопросами. Что случилось? Не заболел ли? С учебой проблемы? Как там Катя?

Шесть часов до сеанса.

Маме пришлось прямым текстом сказать, чтоб отвалила. Она побледнела, точно панночка, и ушла. Хлопнула дверью, чтобы я не сомневался в собственных прегрешениях. И это сработало. Сразу стало стыдно, горько внутри, будто проглотил что-то мерзкое и колючее. Зато больше меня никто не трогал.

Три часа до сеанса.

Катя писала какие-то глупости, сообщения ни о чем, и я не отвечал. Мачете не эсэмэсит. В конце концов пришло коронное: «Понятно». Самое странное, что мне было плевать. Главное – дождаться сеанса.

Дин-дон, дин-дон.

Отец храпел так, что любой домушник мог вынести полквартиры и остаться незамеченным. Не включая свет в коридоре, я обулся, накинул куртку и тихонько выскользнул в подъезд. Горло пересохло, пальцы с ключом дрожали, царапая замочную скважину, а сердце с силой долбилось в ребра, будто я действительно что-то украл. Но из ценностей со мной был только кусок пластмассы без опознавательных знаков.

Двери главного входа были заблокированы, но одна из запасных чуть дальше работала. Еще на подходе к торговому центру я видел, что за ней исчезали люди. Как и главные двери, она была стеклянной, поэтому я мог рассмотреть темные недра здания. Магнитная карточка впустила меня в мир безлюдных пространств и призрачного эха.

Первый этаж был почти полностью задействован под продуктовую зону, огороженную специальными воротами. Возле неработающих эскалаторов располагались забранные решетками салоны связи и магазин спорттоваров. Людей было мало, все шли поодиночке, не разговаривая друг с другом. Этакие члены элитного клуба, объединенные общей тайной. Но были и исключения, причем очень странные: запомнился дядька в пальто и шляпе, который додумался по своей карте провести сына-дурачка. Тому явно не было восемнадцати, он без передыха что-то лопотал, показывал пальцем на все подряд, то ржал в голос, то пугался теней и плакал. Таким только ужастики и смотреть.

На втором этаже было чуть оживленней. В гипермаркете бытовой техники горел свет, сонные работники таскали коробки, раскладывали товар и меняли ценники. Охранник у касс смотрел телевизор. В сторону от эскалаторов в темноту уходили два длиннющих торговых ряда. Магазины одежды, косметики, нижнего белья. Отблески электрических огней сверкали на витринах, сквозь которые проступали

(и двигались)

человеческие тени. Кое-где густой мрак, обрывки света и отражения в стекле создавали иллюзию, что манекены стоят не внутри бутиков, а снаружи.

Я поднялся на последний, третий этаж, с трудом обогнув поломоечную машину, которую кто-то оставил прямо у эскалатора. По левую руку здесь сплошной стеной вырастали всевозможные кафешки и закусочные, по правую – россыпь столиков и вид на ночной город через панорамные окна. Света было ровно столько, чтобы люди смогли добраться до кинотеатра в конце этажа. Ничего не работало, но пара столиков оказалась занята. Одинокие тени сидели неподвижно, наблюдая за поздними посетителями.

В зал я вошел, так и не застав Демьяна в фойе. Хотелось задать ему кучу вопросов, но еще больше хотелось посмотреть фильм. На поиски странного старикашки времени не оставалось.

Лопоухого пацана опять забыли одного дома, вот только в этот раз его глупые ловушки не сработали. Все произошло так, как случилось бы в реальной жизни. От комедии в фильме не осталось и следа. «Мокрые бандиты» вломились в дом, нашли ребенка, избили и отнесли в подвал. Бандиты оказались теми же – но лишь по именам. Нет, Гарри с золотым зубом был на месте, а вот Марв… Бородатого балбеса заменил тезка из «Города грехов». Пока Гарри собирал по дому ценности в мешок, Марв обрабатывал лицо пленника паяльной лампой. Мальчишка был в сознании и визжал так, что у меня чуть не лопнули барабанные перепонки. Марв срезал с него кожу, снял скальп, раздробил кости молотом и выкорчевал глаз. Второй оставил только для того, чтобы мальчишка мог увидеть, как ему отрубают ноги. Как кусок за куском его тело исчезает в подвальной печке, которую он так боялся.

Это был самый жестокий пыточный хоррор из тех, что мне довелось видеть. И вновь с ума сводила стопроцентная узнаваемость. Актеры, декорации, планы, даже оригинальные голоса. Все было тем же самым, один в один, но… по-иному. Кино из параллельной реальности, где ужасы всему голова. А теперь еще и с участием персонажей из разного времени в одном кадре.

В голове не стихали крики, а перед глазами мелькало развороченное детское тельце. Я брел в сторону эскалатора, словно дед, – едва отрывая подошвы от пола. Ошарашенный, не в силах переварить впечатления. Перед тем как начать спускаться, я обернулся к столикам. Теней-наблюдателей стало больше.

Манекены на втором этаже приблизились. Их передвинули за время сеанса. У некоторых увеличились головы, будто сверху надели

(собачьи)

звериные маски. В дальнем конце темной коридорной кишки между бутиков кто-то бродил. Кто-то невысокий, нескладный. Этот кто-то шаркал ногами и смеялся.

Свежий ночной воздух взбодрил лишь на мгновение, потому что следом пришло понимание: до нового сеанса практически вечность. Эйфория от прикосновения к чему-то уникальному, запретному рассеялась вмиг. Ее вытеснила злость. На кинотеатр, на Демьяна, на долбаный один сеанс в сутки.

Во дворе было тихо. У подъезда, в грязном закутке, лежал щенок. Такой же мерзкий, как и все его племя. Услышав меня, он поднял голову, заворчал и тявкнул. Я огляделся. Спали завернутые в серую пленку дома, дремала и пустая улица – ни людей, ни собак. Свет горел только на лестничных клетках и в глазницах фонарей. Я подошел ближе и пнул щенка ботинком. Он оскалился, попытался укусить. Тогда я встал на

(поганого ублюдка)

него двумя ногами. Раздался скулеж. Озираясь по сторонам, я начал месить его подошвами, топтать. Убивать. Я прыгал на нем под стук крови в висках, под дьявольские барабаны в голове. Еще и еще, бум-бум-бум, еще и еще… А когда щенок перестал визжать, когда хрустнул его череп, когда красная лужа растеклась до самой двери, мне захотелось завыть по-собачьи. Чтобы город слышал мою победную песню.

Весь следующий день я проспал, и снились мне люди с песьими головами.

До третьего сеанса я не дожил, а досуществовал. Выбирался из липких кошмаров, где щелкали звериные пасти, брал что-то из холодильника, ел, засыпал вновь, стоял у окна в ожидании темноты, ругался с родителями и слушал звуки города. Время плыло медленно, оно было против наших свиданий с кинотеатром, завидовало чужому хронометражу, но я научился терпеть. Обходить ловушки в виде звонков, пустых разговоров и просьб. Я знал, что меня ждет экран, и не мог оставить его.

Я старался не смотреть на тех, кто двигался в темноте. У витрин, у эскалатора, между столиков на третьем этаже, даже в самом зале. Не смотреть на тени с песьими головами. На слуг кинотеатра. Пока у меня есть карточка, они не тронут.

Людей в зале прибавилось. Многие приводили кого-то с собой, нарушали правила, но это сходило им с рук. Теперь нельзя было отделиться от других зрителей, найти кресло подальше от всех. Я выбрал место у стены, последний ряд. В двух креслах слева от меня села женщина в длинном платье и кожаной куртке. В темноте казалось, что у нее нет лица. Когда слабый свет с экрана падал на нее, то оголял пустой овал – словно вареное яйцо, прикрытое черной копной волос.

Шварц подрезал мотоцикл юного Джона Коннора, и тот врезался в заграждение. Желающих помочь парнишке не нашлось, после того как первый же доброволец получил в голову из дробовика, разметав мозги и осколки черепа по шоссе. Над местом аварии кружил вертолет телевизионщиков, где-то вдалеке выли сирены. Шварц ухватил Коннора за волосы и оторвал ему нижнюю челюсть. Кровь рекой хлынула на горячий асфальт, изуродованное тело забилось в припадке. Шум проносящихся мимо автомобилей смело нечеловеческим воем. Но Шварц не остановился. Он перехватил Коннора за горло, поднял над шоссе, а другой рукой вырвал ему сердце. Hasta la vista, baby.

Женщина без лица тяжело задышала. Она гладила шею, поправляла волосы и скребла ногтями по спинке соседнего кресла. На экране появился жидкий терминатор в облике полицейского. Он проник в палату Сары Коннор и запер дверь. Навис над прикованной к кровати матерью спасителя человечества, покачал пальцем у нее перед носом и принялся раздеваться.

Женщина без лица задрала подол платья и раздвинула ноги. Я смотрел то на нее, то на экран, задыхаясь от возбуждения. Т-1000 спустил с Сары больничные штаны и навалился сверху. Женщина без лица застонала так, будто он вошел в нее. Она ласкала себя двумя руками, елозя на кресле, содрогаясь в сладостных конвульсиях. Я подсел ближе, не сводя глаз с ее бедер, на которых появлялись капельки крови.

Сара закричала. Вторгающаяся в ее лоно плоть превратилась в жидкий металл. На белой простыне под сцепленными телами ширилось кровавое пятно. Сара захлебывалась визгом, но лезвие рвало ее изнутри, меняло форму, с каждым новым толчком пробиралось дальше по телу, пока вместе с мясными брызгами не вышло изо рта.

Я сунул руку под платье женщины без лица, но вместо податливой горячей плоти нащупал

(мертвую)

холодную, точно подводный камень, кожу. И больше ничего. Женщина кряхтела, царапала гладкую промежность до крови. Как мультяшка, которой забыли дорисовать жизненно важный орган и которая надеялась найти его за верхним слоем краски. Когда она взвыла от бесплодных попыток, фильм закончился, и зал накрыла тьма.

В фойе я вышел самым последним. Никогда не напивался до скотского состояния, но сейчас примерно представлял, каково это. Мутило, тело не слушалось, перед глазами все плыло. Хотелось упасть где-нибудь и уснуть.

В кармане запиликала заглавная мелодия из «Кэндимена». Присев на автобусной остановке, я достал телефон. Мама. Непринятых от нее набралось девять штук, был один звонок от старосты группы и один от черт знает кого. А еще два сообщения от Кати. Утреннее: «Куда ты пропал? Волнуюсь». И недавнее, пришло около полуночи: «Мои остались у друзей на ночевку, а одной в квартире страшно. Придешь?»

Катя встретила меня в домашних шортах и футболке с Карпентером. Когда я вошел в прихожую, ее улыбка померкла. Взгляд был удивленный, испуганный.

– Ты… – пробормотала она. – Что с тобой?

– Просто устал, – ответил я, вешая куртку на крючок. – Плохо сплю в последнее время. Да и родители достали.

Она заперла дверь, зачем-то прильнула к глазку и еще раз осмотрела меня.

– Выглядишь помятым. И сильно. Ладно, проходи, я чайник поставлю.

Мы устроились на диване в гостиной. На столике рядом остывал чай, по телику шел второй сезон «Ганнибала», а на балконе громадными тенями высились песьеглавцы.

– У меня к тебе разговор, – сказала Катя. – Серьезный. Послушай, пожалуйста.

Я не хотел слушать. Время тикало, дин-дон, дин-дон. Два месяца вместе, а толку нет. Песьи головы отражались в зеркальных дверцах шкафа, поэтому смотреть я мог только на Катю. И она была ничего. Не такая стройная, как Сара Коннор, но ничего.

Я погладил ее по бедру. Кожа была теплой, приятной на ощупь.

– Что ты делаешь?

– Глажу свою девушку. Нельзя?

Она отстранила мою руку. Сказала:

– Ты вообще меня слышишь?

– Мы же оба понимаем, зачем ты меня позвала. Не ломайся.

Я притянул ее к себе и поцеловал. Залез под старину Джона и нащупал груди, за что тут же получил пощечину.

– Да что с тобой такое?! Ты больной?! Даже выслушать меня не можешь?

Потерев место удара, я улыбнулся и набросился на

(грязную шлюху)

Катю. Задрал футболку, стал стягивать шорты, пристраиваясь между бедер своей разбухшей ширинкой. Сара закричала. Она дергалась, стонала, и это возбуждало еще сильнее. Жидкий металл просился наружу, но я не хотел ее убивать. Сперва нужно было поразвлечься.

Пока я возился с шортами, ей удалось схватить кружку. Сара плеснула на меня кипятком и размозжила керамическую склянку о голову. Вспышки боли прошлись по черепу, лицу, по обожженной шее. Сара пнула меня в пах, и я сполз на пол.

– Мудак озабоченный! У меня сосед опер, сейчас тебя быстро куда надо отвезут!

Она вопила, угрожала, оскорбляла. И плакала. Я поднял на нее глаза, потом медленно встал сам.

– Не вздумай подходить! Вали отсюда!

На ковре темнело пятно, под диван забились осколки кружки. На балконе никого не было.

– С-сука, – процедил я сквозь зубы.

– В кого ты (обратился)

превратился, вообще? Выглядишь как бомж! Что это на джинсах, кровь? Кровь, да? А мылся ты когда последний раз? Вали давай отсюда!

Я мог бы убить ее, а потом сделать с телом все что угодно. Я мог бы попробовать на нем паяльную лампу. Мог бы оторвать нижнюю челюсть. Мог бы…

Но я извинился и молча убрался вон. Все-таки это была

(мразь, динамо, недотрога сраная)

моя Катя. Голова потяжелела на целую тонну, из носа потекла кровь. Я видел только черноту, сквозь которую неохотно проступали контуры реального мира. Если бы не идущие по пятам люди с песьими головами, сил добраться до дома у меня вряд ли бы хватило.

Пришел в себя я только после обеда. Спал прямо в одежде, как какой-нибудь Марти Макфлай. Чудовищно болела голова. Я проглотил пару таблеток и попробовал поесть, но, кроме дюжины разваренных пельменей, ничего не полезло. Посмотрел на

(выглядишь как бомж)

свое отражение и набрал ванну. Бросил одежду в стирку и погрузился в горячую воду.

Ранка на ладони запеклась и чесалась. Раньше она казалась простой царапиной, но теперь выглядела куда серьезней. Я ковырнул ее, и вода чуть окрасилась. Поднял руку и убедился, что по ней тонкой струйкой стекает кровь. Дотянулся до пузырька одеколона на раковине и прижег ранку. Защипало. Наконец я растянулся в ванне и попытался расслабиться.

Запахло сыростью, гнилью. Я открыл глаза и вновь увидел кровь. Целую ванну крови. Я лежал в вязкой красной мерзости, за которой не мог разглядеть собственное тело. К горлу подкатила тошнота, сердце ухнуло куда-то вниз. Ладонь горела огнем. Я дернулся, попытался опереться на бортик ванны, но рука соскользнула. Ноги проехались по дну, будто оно обмазано слизью, и я с головой ушел под

(собственную кровь)

воду. Красный морок поглотил меня, размыл границы чугунного корыта, уничтожил их. Я пробовал всплыть, дышать, но лишь наглотался жижи, и меня вывернуло. Там что-то было, на глубине. Сквозь багровую толщу пробивались изувеченные мертвецы, ко мне несло части тел, куски мяса, осколки костей… А гораздо ниже, во тьме, откуда тянуло холодом океанского дна, проступали контуры исполинской пасти.

Я вывалился из ванны, как младенец из материнской утробы. В ушах громыхали тамтамы, в глазах полыхали алые огни. Капли стекали на полотенце, на пол, изо рта толчками выходила кровавая рвота. Я отполз к двери, выбрался в коридор и отдышался. Возвращалось нормальное зрение.

– С легким паром, молодой человек! Демьян вас уже заждался. Ну что, как говорится, пора и честь знать? Демьян придумал для вас отличную роль!

Он вышел из кухни в том же потертом костюме с заплатками на локтях. Старый, нелепый и веселый. Я съежился у стены, прикрывая срам, обтирая кровь с лица.

– Ч-что?

– Что-что, пора переходить, так сказать, к самому интересному. Демьян полностью выполнил свои обязательства, теперь ваш черед. Все ведь зафиксировано, помните? Договор, заверенный кровью, это не какая-то там филькина грамота.

Демьян подошел, выудил из внутреннего кармана пиджака договор и показал мне.

– Подпись узнаете? А кровь? Впрочем, в крови вы и не должны разбираться, но уж поверьте Демьяну, который на скупке душ собаку съел. Вы ведь любите собак, молодой человек?

– Я просто… просто смотрел кино.

– Все верно. Вы просто смотрели кино. Кино, которое никто и никогда больше не увидит. Это дорогого стоит, согласитесь?

Я судорожно мотал головой из стороны в сторону, отползая к своей комнате.

– Ох, бросьте, это был риторический вопрос. Вы посетили три положенных по договору сеанса. Заглянули в нашу маленькую потустороннюю киностудию. – Он улыбнулся. – Теперь ваша душа переходит в собственность Демьяна и будет использована для создания новых фильмов. Да что там – вы сами станете героем одного из них!

– Я же… я просто…

– Вот поэтому всегда нужно читать бумажки, которые подписываете. Безусловно, это не самое выгодное соглашение, однако наше дело предложить. Есть товар, есть цена. Все просто. Вам еще повезло, молодой человек, мои коллеги работают куда жестче. Да будет вам известно, начальство не одобряет самодеятельности Демьяна. Ну, знаете, растрату энергии души на материализацию страхов, на скрещивание реальностей и прочие чудеса. И уж тем более начальство не одобряет сотрудничество с руководством ТРЦ «Подмосковье». Вы знаете, сколько эти люди берут за аренду зала? Немыслимо! Но ничего не поделаешь, фильмы – слабость Демьяна. Должно же быть у человека хобби, не правда ли? Впрочем, у какого еще, к Иисусу, человека.

Меня колотила дрожь. Пол стал

(кладбищенской землей)

сырым и холодным, очертания квартиры съедал туман. Свет уходил отсюда. За Демьяном шевелились высокие тени.

– Я же просто смотрел кино… Даже не сказал никому, а эти водили чужих… Почему именно я?

Демьян засмеялся. Туман сожрал все пространство вокруг, подо мной чавкала жижа. Неведомо откуда дул ветер, парализуя холодом. Вдалеке что-то протяжно заурчало.

– Да нипочему. Во-первых, договор есть договор. А во-вторых, Демьян не выбирал вас, ваша душа сама отозвалась на предложение кинотеатра.

Он наклонился ко мне и шепнул на ухо:

– Но в том же договоре указан пункт, по которому можно получить отсрочку.

Его смрадное дыхание валило с ног. Склизкий язык проник в ухо и пополз глубже, к мозгу. За россыпью огней перед глазами я увидел схему работы кинотеатра, изуродованные зрительские души, увидел черную зависимость, пожирающую изнутри… И узнал условия.

Мы шли к торговому центру, держась за руки. После недели извинений и ухаживаний Катя простила меня. Дулась еще, но на предложение посетить ночной сеанс необычного ужастика согласилась сразу. Мы даже целовались как прежде, со странными объятиями – засунув руки в задние карманы джинсов друг друга.

Я по-джентльменски пропустил Катю вперед и убрал красную карту. Зрительский абонемент на месяц, на три десятка фильмов, после которых все-таки придется расстаться с душой. Или найти еще одного близкого человека и принести его в жертву кинотеатру.

Робокоп выслеживал маньяка-полицейского, но я почти не смотрел на экран. Зал был полон. Люди наслаждались зрелищем, заплатив страшную цену. По крайней мере на пару часов они становились счастливыми.

Я думал о том, как это произойдет. Если Катю заберут

(что ты наделал?)

прямо из кинотеатра, как мне объясняться с родителями и полицией? Какой облик будет у ее страхов? И как теперь с этим жить?

А еще я вспоминал вспышки. Знания, полученные в тот раз от Демьяна. Сами по себе его фильмы не калечили души, они лишь обнажали человеческую сущность. Они не могли сломать сильного, по щелчку превратив белое в черное, но с легкостью добирались до гнили внутри слабых.

Обратно мы шли в потоке зрителей. Задумчивых, потерянных. Загнанных. Я взглянул на Катю. За неделю она немного похудела, стала

(ЧТО)

симпатичней. Несмотря на простую одежду, она

(ТЫ)

все-таки следила за собой. От нее по-прежнему вкусно пахло. И никаких усов у нее не было, просто так падала тень от носа. Катя простила меня после всего того, что я

(НАТВОРИЛ)

сделал. Мы понимали друг друга, нам нравилось быть вместе. И у нас могло все получиться.

– Можно я?

Катя выдернула карту у меня из руки и сама приложила ее к магнитному датчику. Шагнула за порог торгового центра, и дверь захлопнулась перед моим носом. Я оглянулся. Люди, помещения, эскалаторы – все исчезло. Мир с этой стороны провалился во мглу.

Катя плакала. Она положила руку на стекло.

– Прости. Я же пыталась тебе сказать.

Ранка на ее ладони выглядела еще больше моей.

– Но если ты решил отдать меня ему, пропадай сам. Я подменила карту. И месяц засчитали мне.

За спиной раздался пробирающий до костей вой. Туман окутывал стеклянную дверь, стирая город позади Кати. Я пытался найти слова, попросить прощения, но выдавил лишь жалкий всхлип, когда рядом заурчало нечто. Я протянул руку к Кате, к своей девушке, но серое марево разлучило нас навсегда.

Я пробирался по тропинке наугад, выплевывая в холодный воздух облака пара. Туман понемногу рассеивался, открывая мне ночное болото в свете луны. Это оно урчало, будто подзывая кого-то. Под ногами хлюпало, чахлая растительность льнула к земле, а в темноте вырисовывались очертания холмов.

Чудовище завыло в нескольких шагах позади меня, и я остановился. Застыл на месте, как тогда, в детстве. Ноги больше не слушались. А вот тварь приближалась. Я слышал ее тяжелую поступь, дыхание. Чувствовал запах мокрой шерсти.

Время пришло. Дин-дон, дин-дон.

Не в силах обернуться, я смотрел вперед. Там, на вершине холма, из тумана показались двое. И человек со знакомым с детства голосом возвестил:

– Ватсон! Это собака!

Старуха сидела в красном углу, прямо под образами. Впрочем, это только в первые несколько мгновений показалась она Игнату старухой. Когда глаза его привыкли к полумраку, стало ясно, что до старости ей еще далеко, – обычная средних лет баба, неприятно полная и рано поседевшая, облаченная в грязную исподнюю рубаху и не менее грязную душегрейку. Она взгромоздилась на лавку с ногами, опустила голову меж коленей и смотрела на вошедших мутными глазами, по-совиному круглыми и пустыми.

Дед тоже не сводил взгляда с кликуши. Он стоял посреди горницы, ссутулившись, как обычно, чуть наклонив голову набок. Не было в его позе ни малейшего напряжения – так человек изучает пусть и важную, но привычную, рутинную работу, которую предстоит сделать: дыру, например, в крыше залатать или сено в стог собрать. Неспешно оценивает, обдумывает, примеривается, с какого края сподручнее подступиться.

Сам Игнат, конечно, боялся. Хоть и думалось прежде, будто после того, что довелось увидеть в старой церквушке на берегу возле Работок, страху куда сложнее станет находить дорогу в его сердце, а все одно – подрагивают колени, и под ребрами похолодело, и пальцы вцепились в штанину так, что клещами не оторвать. Он переводил взгляд со старухи на деда и обратно, в любой момент готовый броситься к выходу.

– Ну! – Первым молчание нарушило существо на лавке. – Спрашивай, коли пришел!

Голос был не женский, но и не мужской. Сиплый, неестественно низкий, он выходил изо рта, полного длинных желтых зубов, но рождался, похоже, вовсе не в горле, а гораздо глубже. Словно что-то внутри этого обрюзгшего тела лепило слова из голода и безумия, а затем выталкивало их наружу одно за другим.

– Не волнуйся, спрошу, – сказал дед, прищурившись. – Только как мне тебя называть?

– Кузьмой зови, – прохрипело в ответ. – Кузьма Удавленник я.

– А по чину кто?

– Чин мой невысок, но уж не ниже поручика.

– Хорошо, Кузьма. А откуда ты взялся? Кто тебя посадил?

– Не скажу. – Лицо одержимой исказилось ухмылкой. – Не скажу! Батюшка-благодетель без имени ехал на повозке, утопленниками да удавленниками запряженной, и меня сюда закинул. А кто его попросил об этом да что взамен отдал – не скажу.

– Давно это случилось?

– Давнехонько, – вздох звучал совсем по-женски, устало и отрешенно. – Много лет минуло. Отдыхал я сперва, отсыпался да отъедался, а теперь скучно мне стало.

– А раньше сидел в ком?

– Сиживал. Все по девкам обычно, но, бывало, и мужичков мне поручали. Однажды даже инок достался. Эх и воевали мы с ним! Тут спокойнее.

– Один ты там?

– Почему один? Нет, у меня тут цельное хозяйство. И собака есть, и кошка, и кукушка. Змея есть.

Прежде чем дед успел что-либо сказать, кликуша запрокинула голову, широко распахнув рот. Из этой черной ямы послышалось шипение. Негромкое, но отчетливое посреди сплошной тишины. Игнат моргнул от неожиданности, и в этот момент почудилось ему, будто там, между зубов, и вправду мелькнула треугольная голова гадюки с крохотным раздвоенным языком. Мелькнула – и скрылась тут же, словно устрашившись тусклого света. Кликуша захлопнула пасть, снова заулыбалась:

– Нельзя мне уходить, дурак. Нельзя скотину бросать.

– Оно и видно, – пробормотал дед. – Тебя, поди, ни крестом, ни ладаном не вывести?

– А попробуй! – хихикнула тварь под образами. – Попробуй, Ефимушка-мастер! Как знать, может, и получится. Ежели что, так я уйду, но прежде сгубишь ты это тело и душу эту невинную. Она ведь непорочная совсем, жизнь прожила, мужика не отведав. Ей-ей, анафема мне, ежели лгу!

И старуха снова загоготала.

– Откуда ты меня знаешь?

– Тебя все знают, Ефимушка-мастер, Ефимушка-расстрига, Иудово семя. Ты у нас – там, внизу, – в большом почете. На железных воротах крюк особый для тебя заготовлен, по сотне железных зубов каждый день на тебя точат. Многих знатных бригадиров и полковников отправил ты обратно в пекло, много нашего брата повычитал. Да только меня тебе не отчитать, ясно?! Я прижился здесь, корни пустил. Я тут хозяин, и любые заклинания твои бесполезны!

– Посмотрим, – сказал дед. Голос его звучал ровно и спокойно, но появилась в нем странная, непривычная нотка. – Игнат, доставай требник.

Требник Петра Могилы являл собой главное сокровище и главное оружие деда. Ухаживать за этой книгой и таскать ее было основной обязанностью Игната. Толстенный том весил немало, и за полгода, что мальчишка провел у старого экзорсиста в услужении, он успел свыкнуться с угрюмой тяжестью в заплечном мешке. Время от времени он должен был вытаскивать плотный сверток на свет Божий, разворачивать его, заново завязывать ослабившиеся тесемки, что стягивали расползающиеся веленевые листы, чистить кожу переплета и медь застежек. Читать он не умел и, хотя дед успел дать ему несколько уроков, научиться не стремился. Разводить костер, ставить силки, варить похлебку и штопать одежду, носить провиант и книги – такая жизнь вполне его устраивала. А мудрость, молитвы и темные тайны пусть осваивают те, кому есть до них охота.

Требник перекочевал в руки деда. Тот с невозмутимым видом послюнявил палец, принялся переворачивать страницы в поисках нужной молитвы. Массивный фолиант он держал на весу без всякого усилия, чем снова поразил Игната. При нем книга Могилы пускалась в ход всего дважды, и оба раза бесы цеплялись за своих жертв до последнего, бились и сопротивлялись по часу, а то и более. Но от начала до конца отчитки дед не выпускал требник из рук, бледных и тощих, невесть откуда черпающих силу. Когда он работал, усталость не брала его.

Кликуша вытянула вперед голову, впилась птичьим взглядом в лицо старика.

– Эвон! Книжицу прихватил! – гортанно выкрикнула она. – У Иисуса не было книжек-то!

– У меня и ученик всего один, – хмыкнул дед, не прекращая листать.

– Не прикидывайся, не лебези перед Ним, не надо. Я ж тебя насквозь вижу, душу твою мертвую, прокопченную, прекрасно разглядел. Ведь не веришь в Иисуса, расстрига?! Лишил Он тебя своей благодати? Ты ж не признаешь Его, когда встретишь!

Игнат прикусил губу. Откуда эта… это создание знает о том, что случилось в Работках? Знает ли? Видело ли оно процессию из белеющих в полумраке фигур, тянущуюся к полуразрушенной церкви на берегу, и обитателя этой церкви, с головой, охваченной пламенем, в котором метались страшные крылатые силуэты? Слышало ли речи того, кто провозгласил себя вернувшимся Спасителем? И почему так упорно именует оно старика расстригой?

Дед даже бровью не повел. Отыскал нужную страницу, кашлянул, спросил буднично:

– Ну что, Кузьма Удавленник, последний раз спрашиваю: пойдешь добром прочь или упорствовать станешь?

Кликуша ничего не ответила, только оскалила мерзкие свои зубы – то ли в ухмылке, то ли в гримасе. Дед пожал плечами, еще раз откашлялся и принялся громко, нараспев читать молитву Василия Великого к страждущим от демонов. Слова звучали отчетливо и гулко, наполняли приземистую курную избу торжественностью храма, разгоняя сгустившиеся тени. У Игната дух захватило от красоты этих слов, хоть и не впервой довелось ему их слышать. Голос деда рос, избавился от старческой хрипотцы, развернулся во всю свою мощь. Казалось, еще чуть-чуть – и отзовутся на него святые с почерневших образов.

Но сидевшая под ними кликуша сперва молчала, а спустя несколько минут принялась посмеиваться – громче и громче:

– Щекотно мне! Ой, щекотно! На потуги твои смотреть мочи нет… Иисуса не признал, а мной командовать удумал!

Она зашлась в беззвучном хохоте, по дряблым щекам побежали слезы.

– Ох, Ефим, не смеши меня… я ж других разбужу! Так вся деревня из-за тебя закричит. Скоро-скоро-скоро… будет свадьба, будут девки гулять да пиво пить, с пивом и получат. Луна не сменится, а они уж все заголосят. Дождешься!

Дед не обращал внимания на угрозы кликуши. Он перешел к запрещению святого Григория Чудотворца, затем – к молитве от колдовства и действий лукавого. Успокоившись, Игнат прислонился к бревенчатой стене, положил мешок на пол. Никаких сомнений в успехе у него не было, но случай явно выдался сложный. Одержимая не впадала в ярость или в панику, не лаяла и не рычала по-собачьи, она лишь смеялась в ответ на отчитку да время от времени принималась рассказывать о своем нелегком бытье. Их с дедом голоса перемешивались, сливались в общий гвалт, в котором тонуло все величие записанных некогда митрополитом Петром Могилой молитв, следовавших одна за другой.

– Она, несчастная эта, срам свой презирала пуще червей земляных. Трогать себя боялась, но справиться не могла, не умела. Изошла ненавистью к себе, душу наизнанку вывернула, спать ложиться страшилась – сны ее смущали, видения похотливые мучили. Ворота были распахнуты, мне даже стучаться не пришлось… а ты, расстрига, хорошо спишь по ночам? Грехи не подступают, не берут за горло? Не преследует ли тебя, Ефим, запах гари? А? Запах гари?!

Старуха снова захохотала – с особым удовольствием, взвизгивая и прихрюкивая. А дед вздрогнул и замолчал. Зажмурил глаза, стиснул зубы. Игнат, очнувшийся от дремы, с изумлением увидел, как дрожат костлявые пальцы наставника, как течет по его лицу крупными каплями пот. Мотнув несколько раз бородой, Ефим вновь открыл требник и принялся читать молитву святого Иоанна Златоуста, но в тот же миг кликуша прервала его:

– Ой, опять щекотно! Ты, ненаглядный мой, как помирать соберешься, книжицу эту с собой прихвати! Будешь на железных воротах висеть да нам, добрым господам, почитывать из нее. Это зрелище смешнее, чем свинья, торгующая бисером! Смешнее, чем полоз, рассуждающий об ошибках Евы…

Не закончив молитвы, дед захлопнул книгу и, резко повернувшись, шагнул к выходу. Распахнул дверь, сказал Игнату хриплым шепотом:

– Пойдем!

Кликуша замолкла, опустила лохматую голову. Сквозь свисающие на лицо грязные пряди виднелась змеиная ухмылка. Потрясенный, Игнат вышел следом за наставником и только тут понял, что солнце уже висит над горизонтом. В избу они зашли вскоре после полудня. Несколько часов. Отчитка длилась несколько часов и не принесла результата. Дед, ссутулившись сильнее обычного, объяснял что-то столпившимся у крыльца бабам. Руки его все еще дрожали.

Пироги с капустой оказались вкуснее остальных, а потому Игнат налегал на них с особым рвением, чем привел хозяйку в восторг.

– Кушай, – ласково глядя на него, приговаривала она. – Изголодался, поди, по лесам мотаясь?

Игнат кивал, старательно улыбался. Дед сидел напротив и монотонно жевал, погруженный в мрачные раздумья. Хозяйка, дородная и краснощекая женщина, то и дело пыталась разговорить его, но получалось не очень. Хуже, чем пироги. По большей части она болтала сама:

– Кликота на Авдотью напала позапрошлой зимой. Никто не знает, откуда это взялось. Да и почем нам узнать-то… начала, бедняжка, в припадках биться. Потом, как весна наступила, принялась по-волчьи выть, по-звериному, по-птичьи кричать. Бывало, уйдет за околицу, на березку возле старого колодца взберется и сидит, кукует во всю глотку. Поначалу посмеивались над ней, вроде как за блаженную почитали. А летом она пророчествовать стала.

По мелочи: дядьке моему, нынче покойному уже, рассказала, где у него корова завязла в болоте, еще одному мужику объявила, что дочь у него гуляет, значит, до свадьбы. Одно, другое… погоду предсказывает, говорит, у кого роды тяжелые будут, у кого скотина сдохнет. То есть, выходит, польза от нее есть. Уж какая-никакая…

– От бесов пользы не бывает.

– Конечно. Ну… мы же понимаем, грешно это. На всех порча, когда в деревне нечистый в избе живет, а люди к нему на поклон ходят, еду дарят и погадать просят. А какой такой Кузьма Удавленник? Бог его знает! Вроде и не было здесь такого никогда. Ждали, что колдуна она на чистую воду выведет – того, который ей беса-то посадил, – но без толку. Тебе, батюшка, не сказала?

– Нет. Отбрехалась.

– Вот-вот. Может, чужой кто. Мне тятька, помню, однажды сказывал, как у них в селе кликуша была. Ту калика проклял… она его ночевать не пустила, он и проклял. Может, у нас похоже получилось? Не знаю, только мы в конце-то концов поняли, что надобно беса изгнать. Крестом пробовали его выпроваживать, водой святой – страх что делается. Мучается жутко, причем видать, что это сама Авдотья мучается, бес ее изводит. Приглашали попов – так они отказываются, не берутся. Был монах один проездом, пытался отчитать, но ничего не вышло. С сердцем у него плохо стало, еле выходили. Совсем уж отчаялись, и тут вдруг вы с внучком. Мы хоть и живем, почитай, в глухомани, а про тебя, батюшка Ефим, слыхали.

– И что же обо мне говорят?

– Да всякое болтают. Мол, супротив нечистой силы борешься. Ты, мол, ни разу не отступился, ни разу не сдался, всех, кому брался помогать, от врага избавил. Ересь, мол, на дух не переносишь, раскольники тебя боятся как огня.

Дед побледнел.

– Это кто же такое сказал? – вкрадчиво, недобро спросил он.

– Ну кто… – замялась хозяйка, опустила глаза. – Кто… люди…

– Что за люди?

– Сама Авдотья и сказала, – подал голос хозяин, отдыхавший после ужина на печи. – Сама…

– Да, – подхватила его жена, залившись краской. – Авдотья. Мы спрашивали ее, мол, как тебе помочь? Кого позвать? Она и говорит: есть один человек, позовите старика Ефима Архипова, он сейчас на Макарьевской ярмарке. Ну и…

– Прямо так и сказала: раскольники боятся как огня?

– Да, чисто ее слова…

Дед кивнул, давая понять, что все понял.

– Ладно, – сквозь зубы процедил он после пары минут неловкого молчания. – Вот еще одно дело: намечается ли в деревне свадьба в ближайшие дни?

– Намечается. Послезавтра, кажись. У Фрола Бороды старший сын женится.

– Плохо, – вздохнул дед. – Отменить бы. Или, на крайний случай, все пиво вылить.

Хозяйка только глазами захлопала, а хозяин коротко хохотнул.

– Чтобы Борода пиво вылил?! Да ни в жизнь!

– Поплатится, значит.

– Его не запугать.

– Ясно, – сказал дед, поднимаясь. – Ну добро. Утро вечера мудренее, придумаем что-нибудь. Спасибо за угощение, матушка, нам пора на покой. Умаялись.

– И то верно, день у вас тяжелый выдался. Ступайте, отдыхайте, – она с нежностью посмотрела на Игната. – А ты вылитый дедушка. Такой же молчун. Если хочешь, возьми с собой пирожок.

Игнат помотал головой, растянул губы в улыбке. Пирогов с капустой больше не осталось, да и он, похоже, наелся досыта. Надо же. Впервые за пару месяцев. Хозяйка, как и многие другие люди, встречавшиеся им за время странствий, приняла его за настоящего дедова внука. На самом деле они вовсе не приходились друг другу родственниками. Седобородый монах подобрал замерзающего мальчишку возле Сенной площади Нижнего Новгорода ровно полгода назад, в конце зимы, в самые лютые холода. Выходил, справил кое-какую одежду по погоде, оставил при себе. Ни отца, ни матери, ни других родных у Игната не осталось, он с радостью увязался за странным стариком, безропотно перенося все тяготы кочевой жизни. Поначалу планировал продержаться рядом до тепла, а затем пойти своей дорогой, но вот уже и лето завершается, а он по-прежнему в учениках. Мотается по непролазным керженским чащам да по глухим селам, выручает ветхого мудреца, которому не под силу самому волочить повсюду свой нехитрый скарб. Ловит рыбу и зайца, время от времени столуется в крестьянских домах. Все лучше, чем воровством промышлять или попрошайничать. О том, чтобы покинуть деда, он давно забыл и думать. Да и резона никакого в этом нет – новая зима не за горами. Если бы не старая церковь в Работках… если бы не жуткая фигура с пылающей головой, вновь и вновь являющаяся по ночам…

На сеновале, где им отвели место для отдыха, Игнат набрался храбрости и спросил деда:

– А почему она… почему бес называл тебя расстригой?

Ефим молчал. В темноте не было видно его лица, и Игнат уже решил, что зря только потревожил старика, когда тот, наконец, заговорил:

– Потому что так и есть. Грех на мне большой. Великий. Пытаюсь искупить.

– Бес знает о нем?

– Знает. Затем и позвал сюда, чтобы с пути искупления сбить. Чтобы посрамить. Но я не сдамся, одолею его.

– А как? Молитвы сегодня не помогли.

Дед закряхтел, поворачиваясь на бок, потом вздохнул. Ему не хотелось говорить.

– Будет сложно. Я всегда думал, что бес, посаженный в человека, не получает полной власти над ним, над его душой, что он только сливается с этой душой, поражает ее, как плесень поражает доброе дерево. И когда ты читаешь молитву, то обращаешься не к демону, а к человеку. Молитва дает ему силу, помогает вычистить плесень, изгнать нечистого из себя. Понимаешь? Не ты прогоняешь беса, а сам одержимый. Но здесь, с Авдотьей, иначе. В том, что говорило с нами сегодня, от нее ничего не осталось. Молитвы уходят в пустоту. Нужно придумать другой способ.

– Ты встречал похожее раньше?

– Не доводилось. Но хорошо, что встретил.

– Почему?

– Потому что, когда одержу верх над этим бесом, стану мудрее. Спи.

Игнат закрыл глаза. Терпкий запах свежего сена наполнял сознание тишиной и покоем. Замирали родившиеся за день мысли, остывали тревоги. Его спутник оказался вовсе не монахом, а попом-расстригой с темным секретом в прошлом. Наверное, нужно все-таки держаться от него подальше. Вернуться в Нижний, отыскать друзей, сколотить ватагу. За лето он здорово вытянулся и окреп. Завтра. Все завтра. Сон навалился тяжелой, мягкой глыбой, окутал плотным туманом без верха и низа.

Игнат проваливался ниже и ниже, на самое дно мрака – туда, где на высоком берегу Волги возвышалась старая, почерневшая от времени церквушка, окруженная бурьяном. Сквозь заросли крапивы и репейника, по единственной узкой тропе шли они с дедом за процессией облаченных в белые саваны баб и мужиков. А навстречу им, приветственно раскинув руки, двигалось нечто с пылающими бесами, вьющимися вокруг головы.

Невероятным усилием воли Игнат вынырнул из кошмара. Несколько мгновений лежал, хватая ртом воздух, слушая стрекот сверчков и ровное дыхание рядом. Жаловаться на видение было бесполезно. Старик уже не раз растолковывал, что обитатель той церкви на берегу сам себя стал именовать Христом – то ли из безумия, то ли из умысла мошеннического. Что на макушке его был обруч, к которому на тонкой проволоке крепились фигуры ангелов, из писчей бумаги вырезанные да раскрашенные. В сумерках и казалось, будто возле головы еретика, когда он шагает, движутся огненные фигурки. Но только вовсе не это пугало Игната. Взгляд самозваного Спасителя, устремленный на Ефима, – вот от чего кровь стыла в жилах.

– Кликуша говорила про запах гари, – сказал он, сам не понимая, зачем. – Что она имела в виду?

Дед не ответил.

Мальчишка проснулся из-за тревожного предчувствия. Снаружи было еще темно и тихо. Старика рядом не оказалось. Игнат перевернулся на спину, укрылся сеном. Нужно спать, понежиться на мягком, пока есть возможность.

В этот самый миг зашуршало, зашелестело сено у входа, заскрипела лестница, ведущая на навес.

– Игнат? – шепотом позвал дед.

– А?

– Вставай, пойдем. Поторапливайся.

Собираться недолго: обмотки, лапти, шнурки, схватил мешок – и готов. Узкоплечий силуэт старика едва можно было различить на фоне проникающего сквозь дверь лунного сияния.

– Куда в такую рань? – спросил Игнат.

– Надо до петухов управиться, – ответил дед снова шепотом. – Вот куда. Тише ступай, смотри, скотину какую не спугни. Не шуми!

Крадучись, они пересекли двор, вышли на улицу. Ясная августовская ночь висела над спящей деревней, укутывала ее мягкой, уютной тишиной. Только где-то на дальнем конце редко тявкала собака. Дед, не оглядываясь, направился к избе Авдотьи. Игнат едва поспевал за ним. Наверно, старик хочет убить одержимую, вдруг подумал он. Нелепая мысль казалась до ужаса правдоподобной, но вызвала лишь улыбку. Наверняка дело в другом…

Поразмыслить над иными вариантами он не успел. У Авдотьиного крыльца дед обернулся, нагнулся к нему, заглянул в глаза:

– Будешь сам читать.

– Что?

– Тише! Сам ее отчитаешь. Мои грехи не позволяют взять власть над этим бесом. У тебя же грехов, почитай, и нет. Чистая душа стоит больше правильно расставленных слов в молитве!

– Но я ж грамоте не обучен.

– Неважно. Помнишь же хоть что-то?

– Помню, кажись.

– Ну и замечательно. А я рядом буду, подскажу всегда.

– Не знаю…

– Некогда сомневаться. Готов?

– Готов, – холодея, ответил Игнат.

– Молодец, – подбодрил дед. – Пойдем. Пока она…пока проклятый Кузьма дремлет.

Они поднялись на крыльцо, Ефим открыл дверь, пропуская Игната внутрь. Мальчишка переступил порог и в полосе неверного света увидел старуху, все так же сидящую на лавке в красном углу, опустив голову между коленей. Совиный взгляд уперся ему в лицо. Похоже, она вовсе и не думала дремать.

Игнат открыл рот, чтобы сказать об этом, но тут его толкнули в спину – да так, что, выронив мешок с книгой, он рухнул лицом вниз, растянулся на дощатом полу. Захлопнулась позади дверь, погрузив избу в полную темноту.

– Он твой, – произнес дед чужим голосом.

Громыхнула где-то во мраке скамья, и на Игната, успевшего только поднять голову, обрушилось нечто огромное и тяжелое. Воздух вылетел из груди, пальцы погрузились в отвратительно-податливую холодную плоть старухи. Не издав ни звука, она перевернула его на спину, взгромоздилась сверху, прижалась бесформенным туловищем, вцепилась острыми ногтями в волосы. Сальные пряди лезли в глаза. Вдохнув наконец достаточно воздуха, Игнат попытался закричать, но тут одержимая впилась в его губы своей уродливой пастью, и липкий язык ее, протиснувшись меж зубов, проник ему в рот, затем в горло, добрался до желудка. Он полз и полз, скользкий и ледяной, словно бесконечная змея, перетекал из одного тела в другое. Игнат уже не сопротивлялся, его била крупная дрожь, глаза наполнились слезами, в голове помутилось. Тьма вокруг полнилась отсветами пламени, искрами и отзвуками позабытых голосов.

Когда спустя вечность старуха обмякла и сползла с него, дыша тяжело, с тонким присвистом, Игнат, несмотря на тошноту, попытался подняться. Но тут же кто-то высокий и тощий оказался рядом, ударил по затылку – и он, проломив пол, рухнул в пропасть, туда, где среди репья и крапивы шли по узкой тропе простоволосые люди в саванах, кажущихся ослепительно-белыми на фоне подступающей ночи.

Они с дедом брели в десяти шагах позади. В вязком влажном воздухе лениво гудели комары. Темнела по левую руку река, непроглядной стеной вздымался лес на противоположном, пологом берегу. Шумные Работки остались где-то далеко, а здесь повсюду царило величественное безмолвие.

Тропа обогнула большой развесистый дуб, и их взглядам открылась старая деревянная церковь возле самого обрыва. Черный отчетливый силуэт врезался в серое небо, разрывал его пополам. Сквозь щели между рассохшихся бревен проступало багровое сияние, будто бы внутри горел костер. Скорее всего, так оно и было.

Навстречу процессии из дверей выступил человек в молочно-белом саване. Был он высок ростом, плечист и, наверное, красив. Вокруг головы его висели в пустоте маленькие существа с распростертыми крыльями. Ангелы, выкрашенные алым. Последние закатные лучи, скользя по ним, обращали краску в пламя.

Пришедшие раскольники кланялись хозяину, которого считали возвратившимся Спасителем, и проходили внутрь. Проводив взглядом последнего из них, он повернулся к приближающемуся деду:

– Ефим! Уходи прочь. Ты здесь не нужен.

Тот слегка наклонил голову, развел руки в стороны, словно готовясь к схватке:

– Это еще почему?

– Не признал меня?

– Нет, – прищурился дед. – С чего бы?

– Мы встречались с тобой дважды. Сначала в селе Павлов Перевоз на Оке, случайно, а потом далеко на севере, в скиту на Керженце. От скита не осталось ни названия, ни жителей. Ничего, кроме пожарища, давно уже заросшего молодым лесом.

Дед отпрянул, глаза его забегали. Игнат впервые видел наставника потерявшим спокойствие, даже испуганным. Старик силился что-то вымолвить, но язык, похоже, не слушался его.

– Ты помнишь, но не узнаешь, – говорил человек с ангелами. – Потому что не видишь глубже лица. Ты бессилен против нас. Мы вернемся, один за другим, вернемся в разных обличьях, а ты ничего не сможешь сделать, ведь гарь изуродовала тебя. Там, в глубине. Под одеждой, кожей, мясом и костями. Там пепелище, Ефим.

Дед стиснул бороду в кулаке, отступил еще на два шага, потащил за собой Игната, все так же не сводя глаз с лжеХриста.

– Но гарь изменила и нас, – продолжал тот. – Мы обратились в прах, затем поднялись из него. В этом кроется наше с тобой главное различие. Ты обуглился изнутри и потух. А я еще горю.

Ангелы вокруг его головы вспыхнули огнем. Ярким, обжигающим, беспощадным. Языки пламени взвились до небес, и, даже зажмурившись, Игнат видел их кроваво-красное сияние.

Он поднял веки и часто заморгал. Полуденное солнце жгло безжалостно, резало глаза. Игнат лежал на спине посреди лесной поляны, копья сосен в недосягаемой вышине вонзались в бездонно-синее небо. Он попытался перевернуться на бок и тут обнаружил, что связан. Прочная пеньковая веревка стягивала запястья и локти, колени и лодыжки. Более того – он находился в неглубокой яме, со всех сторон обложенный сухим валежником и пучками соломы.

– Эй! – позвал Игнат. Крик отозвался густой болью в затылке, а вместе с болью пришли и воспоминания. Нахлынула тошнота, от омерзения свело скулы. Проклятая старуха, проклятый…

– Ох, ты очнулся, – дед Ефим появился в поле зрения, держа в руках плотную охапку хвороста. – Ну, может, и хорошо.

– Отпусти меня! – взвыл Игнат. Он понял, что произошло с ним, понял, что собирался сделать старик. – Отпусти! Во мне нет никого!

– Оно так только кажется, – сказал дед, пристально глядя на него. – Бесы хитрые, а Кузьма этот – особенно. Затаился, затихарился, как лягушка в траве. Но меня не проведешь. Хватит!

– Нет во мне никого, клянусь!

– Да тебе-то откуда знать? Уж поверь, порченый обычно долго ни о чем не догадывается. А я видал, как он в тебя перебрался. Сам видал тело его поганое. Узнал мерзавца сразу же…

Дед кинул хворост Игнату в ноги, утер рукавом выступивший на лбу пот, вздохнул:

– Мы с ним давно знакомы. Он один из тех, что в грех меня ввели тогда…

Ефим погрозил Игнату костлявым пальцем:

– Больше не выйдет! Не поверю ни единому слову вашему, погань! Вы мне про скорый конец света твердили! Вы меня смутили своими россказнями, обещали вечное спасение через огонь! А затем страхом наполнили и заставили бежать, бросив всех…

Голос его сорвался на визг, дед замолк на мгновение, всхлипнул, прижал ладонь к глазам.

– Те души несчастные, в скиту, верили мне. Они шли в гарь за мной, как дети за отцом. А вы лишили меня храбрости принять вместе с ними очищение и смерть – и теперь еще смеете винить?!

Он вновь закричал, обращаясь к лесу и небу, скрежеща зубами, остервенело тряся кулаками над головой:

– Не сдамся! Слышите?! Не скроетесь! Всех вас найду, из-под земли достану! Всех до единого спалю! Клянусь!

Эхо захохотало в ответ. Закашлявшись, дед опустился на колени возле ямы, подполз к Игнату, погладил его по волосам, прошептал, глядя прямо в полные слез глаза:

– Слышишь, Игнатушка? Прости… но нет другого способа одолеть эту мерзость. Я стар, а они не устают мучить меня. Только обманом. Ложью против лжи. Иначе не выйдет. Не серчай, твое место среди ангелов. Буду молиться за тебя до скончания дней. И ты там замолви за меня словечко, когда придет срок, хорошо?

Дрожащими губами он поцеловал Игната в лоб и поднялся. Деловито осмотрел валежник, кивнул и направился к костру, тлевшему чуть в стороне. Выбрал головню побольше, взвесил ее в руке.

– Деда, – взмолился Игнат, – давай не так, а? Давай по-другому… вон хоть ножом. Только не жги.

Ефим встал над ним, покачал головой:

– Нельзя по-другому, внучок. Помнишь, что я тебе говорил про плесень? Ударом ножа или петлей ее не вывести. Лишь огнем.

Он опустил головню, сухой хворост занялся мгновенно. Пламя стало болью и пылало до тех пор, пока не погасло солнце.

Яне Ждановой редко снилась еда, а отец не снился вообще. Бомбардировки, звериный гул «мессершмиттов», взломанный лед Невы. Брызги крови на мордах безразличных сфинксов. Она металась по кровати и тихонько, как сирена, выла.

– Вставай, соня, – расталкивала она утром брата.

Савва недовольно сопел и прятался под одеялом:

– Чуть-чуть еще…

– Мама завтракать зовет.

Это действовало как заклинание. Стараясь опередить сестру, он бежал на кухню, где бледная, изнеможенная мать резала на крошечные порции хлеб.

Папы не стало в ноябре. Бабушка пережила его на неделю.

– Медленнее, медленнее, – говорила мама, поглаживая сына по отросшему ежику волос и одновременно проверяя их на предмет вшей. После Нового года мама сильно изменилась. За полтора месяца обратилась из розовощекой молодой женщины в дряхлую старуху. Но даже не это беспокоило Яну. Мама потускнела, выцвела, как старая фотокарточка, и глаза ее выцвели, и голос.

Савва уплетал вареную хряпу, почерневшие капустные листья, и подобострастно отщипывал крошки от хлебного ломтика.

– Прекрати чавкать, – цыкнула Яна.

– Вы помните тетю Тамару Кузнецову? – спросила мама, неповоротливо двигаясь по кухне, поднося детям чашки с кипятком.

Вчера она вернулась домой с керосином, но без обручального кольца.

– Встретила ее утром. Шли вдвоем от Кузнечного рынка. У нее два ведра жмыха. Два. Я рассказываю, как мы живем. Что, если я есть не буду, меня на иждивение поставят, а у меня дети. Она сочувствует. Бедные вы, мол, несчастные. А жмыха не дала. Я не просила, но она могла дать. Два ведра…

Мама споткнулась, облила себе запястье кипятком, но продолжала, как ни в чем не бывало:

– Я ей до войны книжки дарила, сервиз. В гости иду – всегда с подарком. А она. Два ведра.

Речь превратилась в бессвязное бурчание.

– Мам! – оборвала Яна женщину.

Та вздрогнула, как от пощечины.

– Что, солнышко?

– Ты утром музыку слышала?

– Не помню.

– По-моему, Стелла Сергеевна не играла сегодня.

Мать повела костлявым плечом:

– Тамарка сказала, что работников культуры будут эвакуировать, – в голосе проскользнули завистливые, раздраженные интонации, – наверное, и ее вывезли.

Савва растерянно глядел в пустую тарелку. Недоумевал, как хряпе удалось так быстро закончиться.

– Вряд ли, – произнесла Яна, – она бы попрощалась.

Девочка спрыгнула со стула, дернула брата за воротник:

– Идем гулять, обжора.

– А когда мы будем обедать? – Савва бросил тоскливый взор на печь. В котелке плавало размякшее от вываривания коровье копыто, из которого семья Ждановых десятый день цедила бульон.

– Когда добрые дела сделаем, – парировала Яна.

Мама оцепенело улыбалась, пока они надевали пальтишки, пока сестра помогала младшему брату укутаться в платок.

Подъезд смердел отходами человеческой жизнедеятельности. Канализацию отключили, а у большинства жильцов не хватало сил вынести экскременты на улицу.

– Почему мама не попросила у тети Тамары жмых?

– Потому что клянчить – нехорошо, – пояснила Яна.

– А что такое «бифштекс»?

Девочка замялась, решая, что хуже – соврать или правдой раздразнить и без того бурную братика.

– Не знаю, – сказала она, решив.

На втором этаже она остановилась и постучала в дверь:

– Стелла Сергеевна! У вас все нормально? Стелла Сергеевна!

Пожилая соседка работала в Публичной библиотеке и, когда была возможность, угощала детей сахаром. По утрам она играла на пианино Гайдна, Грига, Дебюсси. Особенно Яне нравились рапсодии Рахманинова.

– Ее забрал Африкан, – сказал Савва, топчась в луже нечистот.

«Опять двадцать пять», – вздохнула Яна мысленно.

– Я тебе говорила, что никакого Африкана не существует? Как и Кощея, и Змея Горыныча.

– Он существует, – упорствовал Савва, – я его ночью видел.

– Он тебе приснился?

– Не-а. Ты уснула, а я в окно посмотрел. Он у нас по двору ходил. Вот такой высокий!

Савва встал на цыпочки и поднял к потолку руку с деревянной лопаткой.

– Такой? – Яна отмеряла рост по своему плечу.

– Не! Как два этажа, вот!

– Ну-ну, – девочка повторно постучала в дверь и, не дождавшись ответа, побежала по ступенькам. Уточнила на бегу: – Он что, из Африки, что ли? Негр?

– Он Африкан.

– Ясно. А почему он должен был забрать Стеллу Сергеевну?

– Потому что он плохой, – Савва пыхтел от того, что приходилось пережевывать очевидные факты. – Самый плохой.

Они вышли из подъезда, и Яна проверила, хорошо ли сидит на брате ушанка. Близился март, но аномально холодная зима по-прежнему властвовала в Ленинграде.

– Подумай, Савелий, бывает ли на свете кто-нибудь хуже фашистов?

Савва честно думал полминуты.

– Африкан, – сказал он, взвесив все «за» и «против».

– Дурачок ты, Савелий, – Яна одарила брата легким подзатыльником.

Выбегая из арки, дети едва не врезались в дворника Лядова. Худой, как жердь, с опухшим от водянки лицом, он апатично ковырял снег лопатой.

Лядова контузило на финской войне, и как-то мама сказала, что у него гречка в голове, а Савва расплакался, услышав слово «гречка».

– Здравствуйте, дядя Архип, – приветствовала соседа Яна.

Мужчина уставился на нее воспаленными глазами. Пробормотал что-то нечленораздельное. Савва подергал за рукав снизу. Прошептал:

– Спроси у дяди Архипа.

– Что спросить?

– Про Африкана. Он его тоже видел ночью.

– Ага, – фыркнула Яна, – буду я позориться.

И увлекла за собой зазевавшегося брата. Дворник смотрел им вслед и непрерывно бормотал.

Улица была изрыта траншеями и воронками.

Похожие на призраков люди брели по тротуару. Целенаправленно, медленно, вязко, как во сне. Шатающийся милиционер. Ковыляющий на костылях подросток. Дистрофичная женщина с кастрюлей грязи.

– Сладкая земля! Меняю на хлеб сладкую землю! С бадаевских складов, вся засахаренная.

– Не ври! – устыдил женщину калека. – Ты ее здесь же и нарыла.

– Молчи, молчи, дурак!

Савва прилип к сестриному бедру. Она крепко сжала его кисть в заштопанной варежке.

Мороз щекотал открытые участки кожи, но по сравнению с недавними минус тридцатью казался пустяковым.

Из магазина на углу вылетел взлохмаченный парень. В руках – буханка хлеба. Он рвал ее зубами и, давясь, глотал смешанные с мукой опилки.

– Ловите вора!

Прохожие, те, у кого оставались силы, сбили парня в сугроб, принялись пинать ногами. Продавщица намеревалась отнять буханку, но ее грубо толкнули. Толпа отклевывала хлеб, не забывая вновь и вновь наносить удары. Кто-то выхватил окровавленную корку прямо из разбитого рта воришки. Жадно проглотил клейкую массу.

Яна стиснула губы в ярости, ускорила шаг.

– Там хлебушек, – робко сказал Савва.

Он размышлял о крошках, попавших в щели брусчатки.

– Заткнись, – поморщилась Яна, – только о жратве и думаешь. Хочешь быть как они?

Мальчик замотал головой.

Впереди подпирающие друг друга старички катили санки. На ухабе санки вильнули, и из них вывалился закутанный ребенок.

– Бабушка! Дедушка! Эй, погодите!

Старики не слышали.

Яна подбежала к распластавшемуся на тротуаре ребенку, склонилась над ним:

– Сейчас, малыш…

Порыв ветра откинул в сторону пеленки, обнажил синюшное лицо. Оно влажно блестело и пахло прогорклым сыром. Из крохотной ноздри высунул белую головку опарыш.

Яна сдержала крик. Ткнула Савву себе в бок, поволокла прочь. Мимо стариков, катящих пустые саночки. Мимо призраков. Мимо голода.

– А ты знаешь, какое у Феди прозвище? – спросил Савва.

Они шли по набережной. Слева лежала закованная в лед Мойка.

– Какое?

– Говняшка! – Савва звонко рассмеялся, и несколько идущих навстречу скелетов неодобрительно заворчали.

– Кто тебе такое сказал?

– Его двоюродный брат со мной в садик ходит. Говорит, что Федя пальцы говняшками мажет и нюхает.

– Бред. И, кстати, тех, кто сплетни распускает, их в пионеры не принимают. И в армию не берут. Ты слышал когда-нибудь, чтобы я про кого-то такие гадости говорила? Или папа?

Савва нахмурился.

– Мама говорит про людей гадости.

– Мама, – Яна поискала правильные слова, – мама женщина, а ты – мужик.

– Я больше не буду, – пообещал Савва.

Федю они увидели издалека. Он прогуливался у кинотеатра «Баррикада» с двумя лопатами под мышкой, и полы его шинели подметали асфальт.

Ушастый, с круглой, обритой под ноль головешкой, Федя Баркалов напоминал диковинную зверушку. Редкую амазонскую обезьянку.

С Яной их сдружила любовь к литературе. Оба зачитывали до дыр Герберта Уэллса, Беляева, Обручева, Толстого, того, что «Гиперболоид», конечно.

– Привет, Яна. Привет, Гулливер.

Федя протянул руку. Савва нерешительно отступил. Повисла пауза, в течение которой Ждановы изучали пальцы Феди, желтые, с коричневыми скобками грязи под ногтями.

Федя убрал руку и залился краской стыда.

Улыбнулся, показывая гнилые зубы.

Его родители работали на фабрике «Светоч», но, вопреки мнению Яниной мамы о фабричных работниках, цинги Федя не избежал.

– Прохлаждаешься? – прищурилась Яна. В их приятельстве она взяла на себя роль «старшего товарища». – Полезным бы чем занялся, пока нас ждал.

– Я… – Федя растерялся, – я… вот…

Он извлек из-за пазухи газетный сверток, вручил Яне и произнес с радостным смущением:

– Это тебе. Бутерброд.

– Бутер… что?

Она развернула сверток. Савва выгнул шею, его била дрожь.

– Хлебушек, – простонал мальчик.

– Что это? – холодно поинтересовалась Яна.

На кусочке черного хлеба примостился мясистый фиолетовый листок.

– Бутерброд, – хвастливо, захлебываясь эмоциями, сообщил Федя. – Я его сам приготовил. Для тебя.

– А это что? – Она подцепила фиолетовый ингредиент.

– У нас в горшке растет. Комнатный цветок, не помню, как называется. Их надо вместе…

Яна осторожно прикусила листочек, пожевала, скривившись, выплюнула:

– Гадость.

Потрясенный Федя шмыгнул носом. Яна отдала хлеб брату.

– Это мне? Все?

– Ешь медленно, – приказала она и кивнула разочарованному приятелю: – Что вылупился, Баркалов? До ночи будем здесь мерзнуть? За мной! – И она направилась к красноармейцу, дежурящему у кинотеатра. – Простите, товарищ…

– Еды нет, – рявкнул красноармеец. – Пошли вон, нет у меня еды.

– Мы… мы не попрошайничаем, – Яна гордо задрала подбородок, – Мы помочь хотим. Расчистить снег.

– А, – солдат опустил взор. Его лицо отекло от чрезмерного употребления подсоленного кипятка, муки голода исказили черты. – Идите к Аничкову мосту. Там помощь нужна.

Дети зашагали по Невскому проспекту. Яна впереди, следом – Федя. Замыкал шествие Савва. Он смачивал хлеб слюной и посасывал его, как леденец.

– История была, – начал Федя, – в Куйбышевском районе вчера девушку убили.

– Снарядом?

– Нет. Она официанткой работала в директорской столовой. Ухоженная такая, красивая. Вот ее и убили. Вилкой в горло, – Федя продемонстрировал, как именно вонзался в плоть красивой официантки столовый прибор.

– Дикари, – процедила Яна.

– Тебе что, официантку жалко? – удивился Федя искренне. – Они же воровки все. Обвешивают людей.

– Не все. Есть хорошие. И кто-то должен работать официантом. Каждый в жизни занимает свое место.

– Ага, особенно управдомы.

– И управдомы тоже, – отрезала Яна.

– А вот еще история была. Умер старик. А семья никому не сказала. Чтобы карточки за него получать. Он разлагаться стал. Так они его в окно засунули, между стекол, где прохладнее. Соседи идут, а в окне мертвяк.

Яна бросила быстрый взгляд на Савву. Испугалась, что братик вспомнит, как мама медлила до конца ноября, не говорила милиции про бабушкину кончину.

Мальчик умиротворенно доедал хлеб.

– Была такая история еще…

– Слушай, заткнись, а? Ты, вообще, хорошие истории знаешь?

– Хорошие? – Федя почесал затылок. Худая рука болталась в рукаве шинели. – Какие – хорошие?

– Такие. Вот, например. Одна женщина поменяла куртку на тарелку картофельных очисток. Вернулась домой, поняла, что в куртке карточки забыла, все.

Федя сочувственно присвистнул.

– На следующий день женщина пошла милостыню просить. А к ней подходит та, что менялась с ней, дает ей карточки и говорит: я вас обыскалась, вы в куртке оставили, заберите. И они обнялись и заплакали. Вот это история, Баркалов, а то, что ты рассказываешь…

Яна осеклась.

У морга, возле павильона Росси, стояло с десяток мертвецов. Прислонившиеся к стене, с вытянутыми по стойке смирно задубевшими телами, они наблюдали за живыми. Рты беззвучно кричали. Волосы развевались по ветру.

Последний привал перед тем, как быть сваленными в братскую могилу. В яму, где они сплетутся с другими несчастными в единый комок мерзлого мяса.

– Видишь, – тоном человека, доказавшего свою правоту, заявил Савва, – это Африкан снял с них обувь.

Детский пальчик указал на босые ноги трупов.

– Пошевеливайся, умник, – Яна подтолкнула брата.

У Аничкова моста с пропавшими статуями юношей и их коней Федя передал девочке лопату.

– Что за Африкан? – спросил он.

– Чудище, которое Савва выдумал.

– Ничего не выдумал, – огрызнулся мальчик, орудуя детской лопаткой. – Он по ночам ходит, снимает с мертвых обувь. В окна заглядывает и делает так, чтобы у людей надежды не было. Говорит им, чтоб они были плохими.

– Отлично справляется твой Африкан.

– Он не мой, – Савва поежился от мысли, что такое существо, как Африкан, может быть его.

– А ты ему не подыгрывай, – буркнула Яна, счищая лед с трамвайных путей, – и вообще, помолчи хоть пять минут.

Федю хватило на три.

– Я видел, как вон тот дядька дохлых крыс ел. Их грузовик раздавил, а он их ел.

«Ну и что, – отрешенно подумала Яна, – а мы Шубку съели, кошку нашу. Но это папа еще живой был».

– Какой дядька? – завертелся любознательный Савва.

– Тот, что следит за нами с набережной.

– Так это дядя Архип, дворник. У него гречка в голове.

Яна откинула с лица прядь волос.

– И правда дядя Архип. Чего это он забрел сюда?

Дворник Лядов стоял у замерзшего канала и бормотал в спутанную бороду.

Яна помахала ему рукой.

Дворник исчез в тени.

– Гречка в голове, – усмехнулся Федя и жадно понюхал пальцы с коричневой коркой под ногтями. Поймал на себе вопросительный взгляд Яны. – Не так кушать хочется, – смутился он, – если что-то вонючее нюхать.

Яна коротко кивнула.

– Не филонь, Баркалов, – сказала она, возвращаясь к работе.

И никто из них не филонил.

Уже в сумерках они с Саввой шли домой. Мышцы ныли, ноги подкашивались, но Яна улыбалась.

– Почему ты его не поблагодарила?

– Кого? За что?

– Говн… Федю. За бутерборд.

– За бутерброд, – исправила она и задумалась. – Понимаешь, он ждал благодарности. Он его мне принес, чтобы получить благодарность. А добрые дела просто так делаются. Доброта – это норма, ею не гордятся. Может, мне на Баркалове жениться за бутерброд его?

Савва захихикал.

Они вошли в подъезд, поднялись на второй этаж.

– Погоди. Навестим Стеллу Сергеевну.

Девочка опять заколотила в дверь библиотекаря.

– Ян…

– Чего?

– А тебе совсем есть не хочется?

– Как тебе сказать… Хочется, конечно. Но, если еды нет, мне что, человеком перестать быть?

Яна хлопнула по дверной ручке, и дверь отворилась, протяжно скрипнув. В коридоре горел свет. Их району везло, большинство ленинградцев обходились без электричества много месяцев.

– Стелла Сергеевна?

Девочка вошла в квартиру. Савва семенил за ней, стараясь не покидать безопасной зоны внутри длинной сестринской тени.

Стеллу Сергеевну они обнаружили на кухне.

Одетая в нарядное фланелевое платье в горошек, причесанная и накрашенная, женщина свисала с потолка. Шелковый шнурок удерживал исхудалое тело.

– Здравствуйте, – сказал вежливый Савва, но остекленевшие, подведенные тушью глаза смотрели куда-то в сторону.

– Мертвая она, – тихо произнесла Яна, – убила себя.

Девочка пересекла кухню, стала по очереди открывать ящики, пока не нашла нож. С ножом она вскарабкалась на обеденный стол. Заскоблила тупым лезвием по шнурку. Стелла Сергеевна раскачивалась в петле и будто вальсировала.

– Почему она себя убила? – спросил Савва.

Превозмогая горячую боль в затылке, Яна ответила:

– Может быть, потому, что ее никто не навестил, когда она нуждалась, не поделился с ней.

– Едой? – Савва оценивающе покосился на печь, глиняный горшочек в пятнах жира.

– Да при чем тут еда? – озлобилась Яна, и в этот момент нож перерезал веревку. Труп упал вниз. Звук был такой, словно уронили охапку хвороста. – Отнесем ее в гостиную, – велела девочка. – Бери за ноги. Ну же. Вот так, еще давай. Давай же… Стой.

Яна отпустила Стеллу Сергеевну, задышала тяжело.

Сколь легким бы ни было тело, двое голодных истощенных детей не могли волочь его.

– Сбегай за мамой.

Савва послушно удалился.

Яна присела на корточки возле трупа, зажмурилась.

Звон в голове, звон, сопровождавший ее с Нового года, усилился, колокола били пасхально, взахлеб.

Она хотела подумать о чем-то хорошем, о чем-то из прошлого. О папе, который всегда привозил маме цветы, а им с Саввой шоколад. О прогулочном пароходе. О поездке в солнечный Киев к тете Марине.

Но мысли путались.

Вместо красочных картинок приходили серые и черные.

Артобстрел, сгоревший трамвайчик на площади Нахимсона, красноармеец с оторванными руками, навзрыд зовущий Олю. Образ чистого неба заменил просевший потолок бомбоубежища.

У шоколада вкус конских котлет и дурандовых лепешек, которых тоже нет.

И тысячи живых ленинградцев волокли саночки со своими мертвыми на Марата, 76.

– Отмучилась Стелла.

Мама вошла на кухню, переступила через труп. Сняла крышку с горшочка. Он был полным. Женщина поддела указательным пальцем белую гущу, продегустировала.

– Это что, кашка? – спросил Савва с надеждой.

– Столярный клей. Добавим лавровый лист, перец, будет лучше любой каши.

Яна непонимающе заморгала:

– Нужно оттащить Стеллу Сергеевну на кровать…

Мама точно не слышала ее. С горшочком под мышкой она направилась в гостиную. Там Яна застала ее, исследующей книжные полки. Карточки нашлись между пятым и шестым томами Маяковского. Женщина застонала от счастья, прижала их к груди.

– Ты что… – Голос Яны срывался. – Ты что делаешь…

Мама повернула к ней землистое лицо.

– Дочечка, мы же жить будем…

Сухие губы Яны подрагивали.

– Воровка, – прошептала она, – тварь… Воровка…

С каждым произнесенным словом-приговором голос креп, становился громче:

– Мразь. Воровка. Спекулянтка.

– Доченька…

Яна ринулась к дверям, отталкивая Савву. Куда угодно, только бы подальше от этой чужой, сломанной, старой тетки.

Февральский ветер зарылся под пальто, опалил.

Она бежала по двору, спотыкаясь. Нарастающий звон норовил выдуть изнутри глазные яблоки, ушные перепонки. В голове орало, сводя с ума, радио, транслирующее вопли раненых, гул авианалета. Колокольный бой смешался с воем сирен, с сообщением о взятии Киева, голосами Сталина, Жданова, Левитана, со стихами Берггольц.

А потом шум стал белым-белым, и Яна рухнула него.

Была глубокая ночь, когда она очнулась.

Пошевелилась, соображая, как оказалась на полу холодной незнакомой квартиры.

Вспомнила, как бежала по улице, потеряла сознание. В ноздри ударила вонь, запах гнили, испражнений и еще чего-то удушливо-сладкого.

Вслед за запахами пришел страх.

Взгляд заметался по комнате. Бабочкой порхнул к горящей в углу керосиновой лампе. От нее – по стенам, измазанным калом. Отпечатки ладоней на коричневых кляксах. Ящики. Вылизанные консервные банки. Лопата. Метлы. Измочаленный, бурый от запекшейся крови оренбургский платок. Детская курточка. Кости.

Яна вскочила.

Они были всюду на полу, белые кости, обломки костей.

Прикрывая рукавом лицо, Яна отступила к пирамиде из ящиков. Уперлась в нее спиной.

– Здесь кто-нибудь есть?

Кирпичные стены, с которых содрали обои, чтобы полакомиться клеем, исказили голос.

Прямо над собой она услышала утробное, желудочное урчание.

Запрокинула голову к верхушке ящичной горы.

Обнаженный мужчина восседал на ней, сгорбившись. Скелет с распухшим, обросшим черепом. Щеки украшали горизонтальные коричневые мазки, от чего он походил на дикаря. Вышедшего на охоту индейца.

В узловатых пальцах мужчина сжимал сапожное шило.

Воспаленные глаза сверлили перепуганную добычу.

– Дядя Архип? – узнала Яна человека. – Почему вы голый?

Вместо ответа дворник Лядов издал неприличный звук, и кроваво-черный понос потек по ящикам.

Яна медленно, как дрессировщик в клетке с хищником, двинулась по комнате. В пяти метрах от нее темнел дверной проем.

«Спокойно, – говорила она себе, – дядя Архип повредился рассудком, но зла мне он не причинит. Он всего лишь несчастный калека…»

Лядов спрыгнул с ящиков и перегородил выход.

Оскалился.

Зубы у него были удивительно крепкие и крупные, как кости домино. От вида этих зубов у Яны кольнуло в сердце.

– Дядя Архип, прекратите сейчас же, мне страшно!

Он нацелил стальной штырь ей в лицо. Она отшатнулась, всхлипнув. Косточки захрустели под башмаками. Плавно, на четвереньках, безумец шел за ней. Охотник и жертва закружились по комнате.

Дворник забормотал:

– Остался один котелок. Голод растет. Невозможно насытиться. Крысы в кишках. Их надо кормить, или они съедят внутренности.

Штырь описал дугу. Все ближе к девочке.

– Мертвое мясо не насыщает. Крысы просят свежее. Как те малютки. Как ты.

Он сделал выпад. Шило оцарапало рукав пальто. Яна отпрянула, врезалась в груду хлама. Схватила лопату и принялась размахивать ею перед Лядовым. Он погладил впалый живот, словно утешал живущих внутри грызунов: потерпите, через минуту я вас покормлю.

Лопата со свистом рассекала воздух.

– Не подходи!

Он клацнул челюстью и по-звериному прыгнул. Хотел пронырнуть под лопатой, но не успел. Металл вонзился в висок. Ням! Завибрировало в мокрых ладошках Яны древко.

Она с ужасом уставилась на Архипа. Черенок разрубил его череп сбоку до самой глазницы. Что-то густое, но не гречка, струилось из-под черенка. Дворник захрипел, выпустил газы и умер. Труп осел на костяное покрывало.

Еще не до конца осознавая, что произошло, девочка выронила лопату.

В клубящемся тумане покинула комнату. На кухне царил полумрак, и пахло чем-то смутно знакомым. Аромат, проникающий сквозь вонь испражнений, трогал позабытые струнки души.

Яна приблизилась к печке, к чугунному котелку.

«Мне мерещится, – подумала она. – Я свихнулась, как дядя Архип».

Она помассировала веки, ожидая, что содержимое котелка исчезнет или обратится в клей, в дуранду, в картофельные очистки.

Но ничего не изменилось. Чугунный котелок был до середины наполнен бульоном, чей душистый запах разогнал смрад и вернул прошлое во всей яркости красок. У Яны заслезились глаза, она сглотнула слюну. Наваристый бульон – не из копыта, нет. Из сочного мяса, его кусочки плавали на поверхности, и переливались драгоценными камушками кружочки жира, хотя было темно, и скорее Яна додумывала подробности…

Словно в бреду, она опустила руку в котелок, зачерпнула золотистую жидкость. Оправила в рот. Желудок принял подношение с восторгом. Вкус жизни. Сама жизнь.

Она выловила кусок мяса, замерла, катая его языком.

Папа с цветами. Пароход на Неве. Шашлыки. Клецки. Бабушкины блины со сгущенным молоком. Конфеты. Фантики. Киевские каштаны. Победа. Суп харчо. Весна. Зажаренный гусь с яблоками. Яблоки, малина с куста, клубника с грядки, Савва, какао, борщ, боржоми, шашлыки, папа, мирное небо, есть, есть, есть…

Бульон стекал по подбородку.

В ушах звучал нежный, как мясо, голос:

«Ешь… ешь…»

Она так увлеклась, что проглотила собственные волосы. Вытащила их изо рта. Нет, не собственные. На ладони лежал черный промасленный локон.

«Кости в комнате, – подумала она, – крысы просят свежее мясо. Те малютки…»

«Ешь…» – голос в голове стал жестче.

Ешшшь.

Ешшжь…

Ежжжь…

Голос жужжал, как мясные мухи, копошился в сознании девочки липкими лапками, требовал продолжать.

Яна подняла глаза и посмотрела на Африкана.

Он заглядывал в окно снаружи, огромный, как горе, страшный, как голод.

Котелок звякнул об пол, разбрызгивая бульон.

С воплем Яна вылетела из кухни, из квартиры, из подъезда. Она убегала от лица в окне и от чувства сытости. Потом, распластавшись на земле, долго пыталась вызвать рвоту, но желудок не желал расставаться с едой, как бы глубоко она не просовывала пальцы. В зубах застряли мясные волокна.

Она молила холодное ленинградское небо об одной-единственной бомбе, но в ту ночь бомбежек не было.

Сытая девочка рыдала в снегу посреди вымершего города.

Шел февраль.

У меня нет имени. Я – старое одеяло.

Все мои дни проходят одинаково: я лежу в темноте, на верхней полке шкафа с рассыхающимися стенками. Пылинки бесконечных часов оседают на волоски моей коричневой шерсти, едва заметные в лучах света, падающих сквозь щели.

Здесь редко что-то меняется. Вокруг царит спокойствие, рассеянное оттенками молчания, каждый из которых мне знаком. Внизу – скрипучее деревянное молчание, торчащее занозами серых углов. Посередине – вельветовое молчание висящей одежды, плотное, не дышащее. Рядом – шерстяное молчание, задумчивое, сложенное в несколько рядов.

Иногда мне кажется, что в шкаф спрятан целый мир, который сам об этом не догадывается.

Когда я слышу шаги за стенками, меня переполняют чувства. Эти шаги многое значат: через несколько секунд двери откроются, и все вокруг преобразится, наполнится дыханием живущей снаружи комнаты и той особенной теплотой, которая в ней обитает. Эту теплоту излучает каждая линия, каждый предмет и каждое произнесенное слово.

Меня касается легкая рука с длинными тонкими пальцами. Приятно царапают лакированные ногти.

В такие мгновения я чувствую себя чем-то важным, необходимым, существующим не просто так, ради места на полке. Я хочу дарить тепло.

Разверните же меня скорей, мама и папа, укройте мальчика и расскажите ему на ночь сказку. Любую, мне нравятся все они: и про трусливого зайца, и про рогатую козу, которая идет бодаться, и про медведя, севшего на теремок. Вы же знаете, я не пошевелюсь, я прекрасно понимаю, каким должно быть укутывающее сонное молчание. Мальчик положит голову на подушку, закроет глаза, и эта ночь станет спокойной и легкой. Прозрачной, словно вода, в которую только-только поставили цветы.

– Ну-ка, кто у нас тут не собирается спать? – с улыбкой спрашивает мама.

– Не-е-ет… не хочу это одеялко! Оно колкое!

– Зачем ты его обижаешь? Смотри, одеялко увидело тебя и радуется.

Мама трясет меня. Из складок выпадает неудачно сложенный угол и тут же начинает нелепо болтаться в воздухе, не понимая, как он здесь оказался, и что теперь делать. Ворсинки отливают желтым в свете ночника, и я слышу, как где-то за его стеклянными боками гудит-смеется старая тусклая лампочка.

Лет ей точно не меньше, чем мне. Так что нечего обижаться.

Прости, мальчик, но я ничего не могу поделать. Когда-то давно меня связали из очень строптивой шерсти, и с годами она, к сожалению, не стала мягче. Все так же остра на ощупь, но… я правда рад видеть и тебя, и маму.

Папы пока еще нет дома, но он вот-вот вернется с работы, и я буду радоваться ему тоже.

Это мое самое любимое молчание – молчание приятных слов. Важно не то, что они говорятся вслух, не то, какие они, и что ими сказано. Слова произносятся лишь затем, чтобы каждый из вас улыбался и был счастлив от того, что находится здесь и сейчас, а это сродни молчанию.

По крайней мере мне так кажется.

Думаю, я провожу в шкафу достаточно времени, чтобы научиться разбираться в таких тонкостях.

Мальчик смотрит на мой болтающийся угол, смеется и говорит:

– И правда радуется. Ладно, немного потерплю.

– Ну вот и договорились, Сережка. Укутывайся теплее, а я пока схожу за книжкой.

Мама подает меня мальчику. Он откладывает в сторону пластмассового солдатика и его оторванную руку, пострадавшую в боях с тряпичным крокодилом, разворачивает непослушные шерстяные складки и укрывается мною до самой шеи.

Теперь он тоже ждет маминых шагов, несущих тепло и ласку.

Старая лампочка продолжает хохотать, и мне хочется смеяться вместе с ней.

Сквозь растрепанный мятый картон голоса звучали глухо, размазано, словно сжатые кляпом скомканной грязной пустоты. Я терпеливо ждал, когда торопливые шаги утихнут и лезвие кухонного ножа пробьет надо мной полосы липкого бугристого скотча, но там, снаружи, продолжал шуметь дождь серой усталости.

Шаги измеряли комнату, и им не было дела до вещей, раскиданных впопыхах по сумкам и коробкам.

– Милая, ну зачем ночью-то? Я завтра не работаю, мог бы завезти вас с Сережкой…

– Саша, хватит. Хва-атит… Пожалуйста. Езжай домой.

– Давай помогу с вещами…

– Мы с Сережкой сами. Сами. Пожалуйста…

Я услышал тяжелый вздох и дребезжащий звук расстегиваемой куртки. Пальцы начали что-то искать во внутреннем кармане. Щелчок колпачка – и мутную пленку клейкой ленты надо мной пробило острие шариковой ручки.

– Александр Михайлович… – Голос женщины дрожал, но она старалась произносить слова как можно спокойнее. – Прошу вас. Покиньте мою квартиру.

– Анют, я один черт уже кругом сволочь. Одной выходкой больше, одной меньше – не так уж и заметно. Потерпи, ладно?

Я почувствовал, как эти слова затронули что-то очень хрупкое внутри женщины и отдались болью в ее правой руке, замотанной растрепавшимся марлевым бинтом. Там, под повязкой, спряталась затвердевшая трескающаяся корка обожженной кожи, кровоточащая от каждого неловкого движения.

То, что она забрала с собой из покинутого дома.

Это была долгая история, и закончилась она только сегодня.

Помню, как однажды я заметил, что руки мужчины день ото дня стали прикасаться ко мне все легче и легче – так, словно в спрятавшемся за форточкой городе его окружала теплом еще одна семья, с другой женщиной и другим ребенком. Даже пахло от него не так, как обычно. Я улавливал застревавшие в одежде ароматы еды, которой никогда не было в нашем доме, и еще – запах другой заботы и ласки.

Иногда мужчина садился в кресло, пил чай из большой фарфоровой чашки с нарисованными на ней горными лугами и задумчиво смотрел в окно, будто видел там те самые далекие луга. Это казалось чем-то странным: он вроде бы сидел рядом с нами, разговаривал, улыбался, но одновременно находился в другом месте.

Что-то очень важное было оставлено им в том чужом доме, и я не мог понять, почему он не забирает это назад.

Женщина тоже почувствовала неладное. По вечерам она заходила в ванную, включала воду, делая вид, что собирается смыть с себя усталость прошедшего дня, но на самом деле ей просто не хотелось, чтобы мальчик и мужчина видели слезы, сами собой текущие по щекам. Она зачерпывала ладонями воду и смывала их: раз за разом, целую бесконечность душных воспаленных минут, каждую из которых приходилось выковыривать из кричащего тела в надежде, что потом станет легче.

Но легче не становилось.

Два дня назад, разбирая вещи, оставленные мужчиной рядом со стиральной машинкой, она нашла в кармане его куртки чужое белье.

Женщина положила это белье перед собой, села на бортик ванны и долго-долго смотрела сквозь него. Будто бы на самом деле этого белья здесь не было.

Потом взяла стоявшую рядом с унитазом банку чистящего средства и начала оттирать им стены. Пол. Плинтусы. Трубы. Сантиметр за сантиметром, отскребая каждое пятнышко.

Ванную, прихожую, кухню, зал. Желтоватый порошок с запахом лимона жег ее кожу, но женщина не чувствовала ничего, кроме тягучей слизистой пустоты, вытекающей из лопнувшего нарыва где-то глубоко в душе, и теперь всего лишь навсего пыталась отмыть ее.

Когда квартира заблестела от чистоты, она перебинтовала обожженную руку, принесла из магазина пакеты и пустые коробки и стала складывать туда вещи.

Через полчаса из школы вернулся мальчик. Он учился во вторую смену.

Звонок по первому попавшемуся объявлению – и вот, новая квартира.

Торчащая из скотча ручка прошла по разрезу слева направо. Пальцы мужчины раскрыли горловину коробки и вытащили меня наружу.

Я почувствовал, как сквозь мою ткань стал просачиваться воздух комнаты. Щекочущий, резкий, пропитанный запахом моющих средств. Пять часов назад здесь были уборщики. Видимо, после разговора о переезде хозяин квартиры позвонил в компанию, предоставляющую услуги по уборке помещений, и попросил их приехать сюда как можно быстрее. Уборщики очень старались, протирали каждую дощечку и каждый угол, нервничали, переживали и хотели поскорее довести работу до конца. Покинуть квартиру.

Они все сделали идеально, но есть вещи, которые невозможно отмыть.

Молчание квартиры отличалось от молчания шкафа. Оно было ждущим, настороженным. Тени лежали сетями паутины в углах комнаты. Мрачная дымчатая чернота липла лужами плесени к потолку, свисала, всматривалась в новых жильцов. Ее глаза отражали людей: хрупких, искаженных, нелепо шевелящихся, словно проволочные фигурки.

– Ань, этому одеялу уже тысяча лет… давно пора выкинуть, – сказала большая фигурка. Она держала меня в руках – огромное, коричневое с выцветшими блеклыми пятнами, с торчащими наружу шерстинками-когтями, острыми, словно иголки.

Чернота зашевелилась.

Оттуда один за другим вылезали тонкие извилистые отростки. Они ощупывали потолок, затекали дымчатыми завитками в трещины и щели, натягивались, словно ребристые резиновые ленты.

Цепляясь кончиками теней за выступы и продавленности, существо поползло к проволочным фигуркам.

– Надо будет – выкину, – сказала фигурка поменьше.

Существо попыталось заглянуть в ее глаза, но голова фигурки была окружена облаком волос – длинными, падающими на плечи неровными линиями.

Я почувствовал, как дымчатая чернота наполняется ненавистью к этим волосам.

Грязные кривые росчерки, уходящие рядами внутрь, слабые, ломкие – так и просят вырвать их по одному. Наслаждаться криками женщины. Наверняка эти крики сладкие, тягучие…

Существо остановилось и потянулось к линиям волос.

Большая проволочная фигурка пожала плечами и кинула меня в руки фигурки поменьше. Чернота с шипением втянула отростки назад, отползла на полшага в сторону и затаилась, выжидая.

Самая маленькая проволочная фигурка, третья, молча сидевшая на одной из коробок и глядевшая в пол, вдруг подняла голову и посмотрела вверх, прямо в глаза существа.

– Мам… Может, поедем домой? Мне здесь страшно. Как будто кто-то смотрит…

– Ну что же ты, хороший мой? – разволновалась женщина. Она наклонилась к мальчику и суетливо стала поправлять на нем сбившуюся рубашку. Застегнула на рукаве любопытную пуговицу, вылезшую из петельки посмотреть на новый дом. Прижала нагло оттопырившийся край воротничка. – Никто на тебя не смотрит, не переживай. Просто вещи еще не разложены, вот и жутковато. Хочешь игрушки?

– Потом…

– Тогда на вот… возьми одеялко и еще, если несложно, надуй кровать. Ты же умеешь?

Мальчик кивнул.

Он протянул ко мне руки, и меня в который раз захлестнуло чувство вины. Опять эти… шерстинки… будут царапать ему ладошки. Неужели и в самом деле я страшный, а каждый мой волосок колкий, словно маленький торчащий коготь? Даже черное существо на потолке их боится: смотрит в мою шерсть бусинами глаз на вытянутых отростках-языках и ждет… ждет…

Если бы я мог говорить. Если бы я мог сказать женщине о том, что мальчик прав, и отсюда надо выбираться как можно скорее.

Молчание этой черноты – нехорошее.

Я вспомнил, как однажды мальчик тяжело заболел. Он кашлял так громко и хрипло, что перестал напоминать ребенка и казался старой сломанной вещью, с которой секунда за секундой отваливается краска, и под ней – гнилые ржавые кости, готовые надломиться от легкого прикосновения.

В те дни мама ставила на пол кастрюлю, где кипели пахнущие солью и содой травы. Вода в ней была зеленой, и казалось, что поднимавшийся вверх пар тоже отливал изумрудным цветом.

Мальчика укрывали мною, и он дышал этим изумрудным паром, все больше кашляя. Горячие дымчатые капельки, побывавшие в его теле, возвращались назад бесцветными.

Но так казалось лишь на первый взгляд.

Глубоко внутри они были черными. Их шершавые извивающиеся пальцы скребли пластинами ногтей мои нитки, но не могли выбраться наружу и умирали, издавая стоны ненависти.

Это молчание было похожим.

Неужели то облако на потолке когда-то тоже было бесцветным отчаянием, выбиравшимся из тела какого-то больного мальчика? Как громко и хрипло должен был он кашлять, чтобы его дыхание осталось на потолке большим черным пятном?

Сережка положил меня на спущенную резиновую кровать и стал искать в сумках электрический насос.

Одну за другой он доставал оттуда знакомые вещи и с интересом замечал, что они больше не кажутся ему знакомыми. Здесь, в новой квартире, привычные линии меняли свое значение. Кастрюли, ложки, футболки, туфли, бутылочки с шампунями и гелями для душа выглядели так, словно на самом деле никогда не лежали на кухне, в шкафу или в ванной. В пустой комнате они напоминали палки, камни и мотки веревок, из которых потерпевшие кораблекрушение должны построить себе хижину на берегу необитаемого острова.

– Держи, – мужчина протянул мальчику электронасос, лежавший в одном из пакетов.

Мальчик воткнул вилку в розетку, вставил трубку в раструб надувной кровати и положил палец на тумблер питания.

– Мам, пап… сейчас будет громко.

Сморщившись, он нажал на переключатель.

Электронасос истошно захрипел, его испуганный голос стал метаться по пустой комнате, от стены к стене.

Женщина присела на лежащий рядом пакет и закрыла уши руками. Только сейчас я понял, насколько она устала. Казалось, что вместе со звуком работающего насоса к ней в голову прорывалась вся тяжесть разбросанных по квартире вещей, каждая из которых просила вернуться назад, домой – туда, где так тепло и уютно.

Резиновая кровать расправлялась и становилась частью нового мира, который предстояло построить из обломков позавчерашнего дня.

Черное облако застонало от невыносимой боли, стало корчиться в судорогах, царапая отростками старую известку. Завитки дыма выпадали из трещин изувеченного потолка и разрезали воздух шипящими извивающимися когтями.

«Больно».

Как же больно…

Существо завыло и прыгнуло на раскаленную лампочку, облепив ее заплесневелыми лапами. Паутина отростков сжала стекло, выломала его из плафона и шлепнулась на пол вместе с пузырящимся от ненависти облаком.

Чернота сдавливала осколки один за другим, сминала их, словно оторванные крылья стрекоз. Всхлипывая, стекло надламывалось и дробилось.

Женщина вскочила и уцепилась за рукав мужчины. Мальчик испуганно схватил провод электронасоса. Потянул на себя.

Вилка выскочила из розетки, и на комнату обрушилась тяжелая звенящая тишина.

– М-да… – произнес мужчина. – Теперь понятно, почему в тумбочке на кухне так много свечек. Проводка ни к черту.

– Саш… осколки… шевелятся…

– Ань, да ничего они не шевелятся. Устала ты, вот и мерещится всякое. Поехали домой, а? Ну зачем вам ночевать в таком месте?

Женщина посмотрела на притихшего мальчика, выпустила из рук пахнущий уютом краешек одежды и коснулась пальцами выключателя на стене.

– Пойду выкручу лампочку из прихожей. Завтра надо будет не забыть купить в магазине.

– Господи, милая, как же с тобой иногда тяжело… Принеси свечки и убери здесь. Сережка, марш под одеяло! Сказку буду рассказывать.

Женщина не стала спорить и пошла за свечками, щеткой и совком.

Мальчик послушно взял меня за угол, поправил складку простыни и лег на кровать. Мягко отпружинив, она слегка покачала его, будто колыбельная, затерянная где-то в смутной памяти.

Я чувствовал, как его пальцы дрожат от беспомощности и непонимания. Почему папа и мама разошлись? Зачем он должен ночевать здесь, в этой страшной комнате?

Он сжимал меня так, словно все вокруг тонуло в водовороте черной змеящейся пустоты, и я – единственное, что могло бы удержать его, маму и папу от падения туда.

Мне хотелось бы, чтобы так и было на самом деле. Очень хотелось бы.

Существо ползло по полу к стене. Через его глаза мальчик из проволочной фигурки превращался в чернильно-кровавое пятно, такое же яркое, как и сломанная лампочка. Его дыхание было громким и режущим. Оно напоминало о захлебывающемся в клокочущем крике электронасосе.

«Больно».

Каждый отросток дрожал от ненависти и желания обвиться вокруг шеи мальчика: сжимать ее, сжимать, пока не послышится хруст ломающихся костей, пока не утихнет стучащее сердце.

Черная плесень вползла на обои и стала подбираться ближе.

Мальчик замер. Крепче сжал мой край.

Он смотрел на то, как мама сметает в совок осколки стекла, как папа ищет в карманах зажигалку, чтобы поджечь одну из принесенных свечей, а по его спине бежали маленькие костлявые мурашки, быстро-быстро перебирая холодными лапками.

«Не поворачивай голову направо.

Ни за что не поворачивай голову направо».

Он подтянул меня повыше – так, чтобы мой краешек коснулся шеи.

Существо на стене остановилось и терпеливо стало ждать.

* * *

– Жила-была добрая тучка, и плыла она как-то по своим делам, – начинает папа. Одна его ладонь сжимается в кулак, а другая обхватывает ее. Папа двигает руками вверх-вниз – и тень на стене оживает, ползет по дрожащему желтому небу, нарисованному огоньком свечи, которую мама держит рядом.

Мама улыбается, потому что тучка очень неуклюжая, и видно, что ей тяжело ползти по этому волшебному сумеречному небу, но она старается: шевелит отъевшимися боками, натужно пыхтит и карабкается дальше, как будто там, на другой стороне, ее ожидает что-то очень важное.

– А навстречу тучке зайчик, – папа поднимает два пальца вверх: и вот он, зайчик. Шевелит веселыми ушами, скачет по траве, принюхивается любопытной мордочкой к таинственному ветру свечного королевства. – Грустит, нос повесил. «Что с тобой?» – спрашивает тучка. «Да вот, день пасмурный, и что-то мне печалится с утра». «Не грусти», – отвечает тучка и проливается на зайчика дождиком.

Папина рука снова сворачивается в кулак, только теперь пальцы не обхватывают ее, а торчат наружу пятью шевелящимися карандашами. Они поливают лесную поляну летним дождиком.

Зайчик скачет выше. Теперь становится видно, что ему по-настоящему весело, потому что все вокруг блестит и переливается.

Мама смеется. Ей хочется сказать, что не таким уж и грустным зайчик ходил по полянке до дождика. Была же любопытная мордочка, были веселые ушки. Но она молчит, потому что мальчик слушает, затаив дыхание, и видит эту сказку гораздо глубже, чем способны разглядеть ее глаза.

– Плывет тучка дальше, а навстречу ей олень, – папина рука растопыривается и поднимается вверх гордыми ветвистыми рогами. Олень неторопливо шагает через лес, слизывая шершавым языком ярко-желтые свечные листья, покачивает головой в такт передвигающимся ногам и смотрит куда-то вдаль внимательным мудрым взглядом. – «Как дела, олень?» – спрашивает тучка. «Да вот, грустно мне отчего-то. Вроде как обычно иду куда-то, а настроения нет…» «Знаю я, как помочь твоему горю», – говорит тучка и проливается на оленя дождиком. И поднялось у оленя настроение, и заскакал он весело по лесу – так, что только ветки зашуршали!

Оленьи рога радостно шевелятся, переливаются на солнце, искрятся. Согнутые ноги рыхлят лесную траву, и теперь олень напоминает молнию, которую мальчик когда-то нарисовал на последней странице школьной тетрадки: смелую, храбрую, прорезающую любые облака.

В голове у мамы крутится мысль о том, что на самом деле рога у оленей не шевелятся, даже если олени очень радостные, но зачем говорить об этом папе, когда мальчик так восторженно смотрит в движущиеся тени?

– Плывет-плывет дальше тучка, а навстречу ей волк…

Папин рассказ обрывается.

Его ладони сложены вместе, большие пальцы подняты вверх, мизинцы опущены вниз беззубой волчьей пастью, но почему-то эта пасть шевелится… не так, как обычно.

Она оживает гораздо больше, чем мог бы ей позволить огонек свечи.

Серая тучка пролилась на волка огромными пепельными карандашами, и теперь они извивались у его ног, залезали под шкуру голодными червями и двигались внутри, прогрызая дорогу к голове, превращая волка во что-то другое: взъерошенное, пузырящееся текущей по стене шерстью.

Тучка оживает внутри зверя, выползает из него скорченными голодными отростками. Они шуршат бледными обоями так, словно сделаны из высохших осенних листьев. Черные змеиные языки ощупывают мертвую чешую свечного королевства и ищут в ее складках запах мальчика, стискивающего краешек старого шерстяного одеяла.

Папины руки дрожат, безымянные пальцы медленно опускаются вниз, и волчья морда на стене расслаивается. Из нее появляется вторая пасть, набитая огромными заостренными клыками, подергивающимися в желтом свете.

Волк часто-часто дышит, поворачивает голову в сторону мальчика и смотрит на него черными немигающими глазами. Кажется, что обои начинают трещать, потому что все звериное тело вдруг становится больше. Он вытягивает в комнату сотканную из теней лапу и собирается ступить на пол.

Мальчик кричит.

Мама испуганно задувает свечку. Папа достает из кармана платок и вытирает со лба пот.

– Не знаю, что на меня нашло, Ань, – говорит он. – Просто пальцы отогнулись… я не хотел…

В голове у папы сказка заканчивалась по-другому.

Тучка помогает волку и вдруг понимает, что у нее больше не осталось дождя. Она начинает грустить от того, что просто так истратила всю воду. Но звери утешают ее: они танцуют и веселятся, потому что лес стал ярким и красивым. Тучка понимает это, перестает печалиться и радуется вместе с зайчиком, оленем и волком.

Но была ли тучка на самом деле доброй?

Никем не видимая в темноте, волчья пасть ползет по стене вверх.

* * *

Под лучами бьющего из окна солнца мне становилось все теплее и теплее. Казалось, что даже переливающиеся капельками радуги шерстинки вели себя куда как сноснее и не хотели царапаться. Это чувство почти стерлось из моей памяти, заполненной одним лишь прохладным шкафом. Редкие минуты настоящего тепла, живущего где-то там, с обратной стороны стекла, далеко-далеко вверху.

Я всегда ему немного завидовал, потому что оно согревало весь город, а я мог согреть только одного мальчика.

Зато какого мальчика.

Он разлегся на полу и старательно закрашивал черным фломастером пустой альбомный лист. Линии ложились одна к одной, плотной сеткой ровных полосок, так точно и гладко, словно все свободное время мальчик только и делал, что рисовал их.

Когда с обеих сторон не осталось ни единого белого пятнышка, мальчик скомкал бумажный лист, улегся на меня и положил его перед собой. Достал из пакета пластмассового солдатика с оторванной рукой и тряпичного крокодила. Посмотрел в циферблат висящих на стене часов.

Время еще есть, можно поиграть минут двадцать, а потом – в школу, ко второй смене.

– Что-то ты сегодня какое-то мягкое, – заметил мальчик, проведя рукой по ворсинкам. – Всегда бы так.

Разве я когда-то был против?

Солдат с оторванной рукой и тряпичный крокодил легли около смятого листа, ожидая новой игры. Это было странно, потому что обычно они были врагами: крокодил строил коварные планы по захвату маминой плойки для волос или папиного бритвенного станка, а солдат вступал с ним в бой и постоянно побеждал.

Как-то раз, когда солдат еще был целым, мальчик надавил на его руку чуть сильнее обычного. Она была гордо поднята вверх, сжимая в пальцах пластмассовую гранату, и ему до последнего верилось, что однажды солдат швырнет гранату в крокодила по-настоящему, так, что от того останутся только пух и перья.

И граната действительно полетела. Вместе с отломившейся рукой.

Поначалу мальчик переживал: как же солдат будет жить дальше, без руки, – но потом подумал, что так куда интереснее.

Это не он оторвал руку – это все тряпичный крокодил со своими злодейскими выходками.

Но не тут-то было.

В секретной исследовательской лаборатории, нарисованной на вырванном из тетрадки листке, ученые смогли оживить пострадавшую руку, и теперь она, словно маленькая гусеница, ползала по столам и подоконникам, сжимая в пальцах все ту же пластиковую гранату, и подкрадывалась исподтишка к врагу, заставая его врасплох.

Бум!

Тряпичный крокодил переворачивался потертым зеленым брюхом вверх и беспомощно шевелил лапами. Как же это унизительно – в который раз проворонить наглую вероломную конечность и опять остаться без маминой плойки, с помощью которой можно было бы поработить этот мир, но… не судьба.

– Я злая тучка, – грозно начал мальчик, тряся в воздухе черным комком бумаги. – Я пришла вас съесть, у-у-у.

Тучка стала нападать на крокодила и солдата, а рука в это время ползла вдоль моих краев, терпеливо подбираясь к ней сзади. Бой шел нелегкий: крокодил то и дело устало переворачивался животом вверх, но солдат помогал ему подняться на ноги и продолжить сражение. С каждой минутой это давалось ему все сложнее и сложнее: он терял силы, а тучка настойчиво кружила рядом, распахнув черную бумажную пасть.

Вот она укусила за ногу тряпичного крокодила, но тот не закричал от боли, а стойко вытерпел, потому что не захотел оставлять солдата одного на верную смерть в теплых ворсинках коричневой шерсти.

Рука совсем-совсем близко.

Еще чуть-чуть.

Бум!

Крутясь и переворачиваясь, комок бумаги подлетел в воздух и упал назад. Мальчик потянулся к нему и вдруг понял, что у комка нет лапок, чтобы поверженно пошевелить ими.

Комок все такой же живой и черный, и даже кажется, что с боков у него появилось еще несколько ртов, чтобы кусать притихшие игрушки.

От мысли, что злую тучку нельзя взорвать пластмассовой гранатой, мальчику стало не по себе. Он схватил лежащий на полу портфель и побежал в прихожую.

Дрожащие пальцы вставили в замок ключ, повернули его против часовой стрелки.

Быстрее, быстрее! В коридор.

Дверь за мальчиком захлопнулась.

Я знал, что с другой стороны металлической щеколды он тяжело дышит и борется с желанием посмотреть в замочную скважину. Он боится, потому что там, по полу, к нему ползет черный комок бумаги с торчащей из пасти крокодильей ногой.

«Убить…»

Замок щелкнул, и я услышал удаляющиеся торопливые шаги.

Из нависшей черноты спустился длинный липкий язык. Он слизнул пластмассовую руку и потащил ее в черную пасть.

* * *

– Ань, прошу тебя… – Мужчина выкинул в пакет с мусором цоколь сломанной лампочки и повернулся к женщине. – Я разговаривал с соседями. Они рассказывают страшные вещи. Говорят, до тебя здесь жила нехорошая семья. Колотили своего ребенка. Так, что по ночам тяжело было заснуть. А несколько дней назад крики прекратились, и они после этого съехали. Черт, да его же могли убить! Я не хочу, чтобы вы здесь оставались. Милая, да посмотри на Сережку, он от страха даже в комнату боится зайти.

Мальчик стискивал пальцами юбку женщины и смотрел в окно. Там, в небе, огромными свинцовыми дирижаблями плыли облака, такие молчаливые и равнодушные, будто на свете не было ни его, ни мамы с папой, ни живущего в комнате кошмара.

– Злая тучка съела руку…

– Какую руку?

– У солдата.

Женщина выдвинула из-под кухонного стола старый деревянный стул и тяжело опустилась на него.

Ее ладони закрыли глаза, словно она решила сыграть в прятки. Только ей не хотелось, чтобы ее нашли.

Сидеть бы вот так вечно, укрывшись трескающимися от времени ладонями, и не думать о злых тучках и ползущих сквозь темноту осколках лампочек.

В глазах прилипшего к потолку существа плечи проволочной фигурки стали вздрагивать. Линии-волосы беззащитно ожидали, когда голодные отростки станут выдергивать их клочками, один за другим. Запустить дымчатые когти в окровавленную голову, ковырять ими оголившуюся кость и наслаждаться этим скрежетом.

А потом очередь за мальчиком.

Облако крепче уцепилось за бороздки потолка и всем телом стало опускаться вниз. Его бока раскрывались цветочными бутонами, внутри которых извивались маленькие острые язычки. Они мечтали прикоснуться к тонкой шее, порезать ее на полоски и утащить в распахнутые пасти, пережевывать, давить, рвать черными жадными лепестками.

Все что я мог – лишь наблюдать за этим и кричать: «Бегите! Бегите отсюда!»

Но моих криков никто не услышал. Молчание безответного одиночества заполняло кухню надвигавшейся бедой, и в нем тонули усталые проволочные фигурки, такие хрупкие и беспомощные.

– Почему я должна быть плохой? – едва слышно спросила женщина. – Что я сделала не так, скажи мне? Когда твоим пальцам больно, ты отдергиваешь руку А почему мне нельзя? Терпеть дальше… это жестоко, Саша.

Мужчина мягко сжал ее плечо и повернулся к мальчику:

– Сережа, иди в комнату.

– Но, папа, там же…

– Иди. В комнату.

Голос звучал грубо и устрашающе.

Мальчик отвернулся и затопал к зеву дверного проема. С каждым шагом проем становился все больше и больше, оборачиваясь горлом волшебной пещеры из сказок. Стоит сделать шаг через порог – и вход за ним закроется, спрячется в бетонных песках холодного города.

Папа просто так взял и отдал его злой тучке. Просто так. Взял и отдал.

Глаза щипало от подступившей изнутри соли, но он старался не плакать.

Его пальцы коснулись меня, и я почувствовал, что сейчас он не выдержит, упадет на пол, побежденный, словно неуклюжий тряпичный крокодил.

К нему на подмогу никогда не приползет оторванная пластмассовая рука, да и если бы приползла – какой толк от ее бесполезной гранаты?

Мальчик посмотрел на мою взъерошенную шерсть и прошептал:

– Помоги нам… пожалуйста.

* * *

Мужчина обнимал сидящую перед ним женщину, гладил ее волосы и говорил теплые слова. Его руки дрожали от каждого прикосновения, как будто к ним само собой вернулось то, что было оставлено в далекой чужой квартире.

Никто никогда не обижался и не хотел уйти.

Никто и никогда.

– Скажи мне, что ты соврал… не было никакой нехорошей семьи. Мы просто переволновались вчера. Подумаешь, сломалась лампочка. Да и свечка как свечка: так уж совпало, что у тебя пальцы разжались, вот и вышла страшная пасть на стене. Я же все сделала правильно, правда?

– Да, конечно, хорошая моя, ты все сделала правильно. Хочешь, я останусь здесь, а вы с Сережкой поезжайте домой. Приберусь тут, проводку поменяю. Вернетесь – не узнаете. Никаких страстей. Обычная квартира. Господи, Аня, я такой дурак, такой дурак… Прости меня. Прости меня, пожалуйста.

Его пальцы стыдливо скользили по волосам, к которым не заслуживали прикасаться… и вдруг остановились.

Локоны женщины стали подниматься вверх, сами собой, один за другим, зачарованно покачиваясь в пылинках душного воздуха. Словно щупальца плывущей в воде медузы.

Одна из волосинок дернулась и ужалила его в мизинец.

На подушечке выступила блестящая красная капелька.

Мужчина осторожно отпустил волосы и прижал кровоточащий палец к ладони, так, чтобы женщина не увидела этой раны и не испугалась. Медленно отвел руку в сторону и опустил в карман.

В ладонь легла серебристая квадратная зажигалка.

«Только бы с первого раза, – пронеслось у него в голове. – Только бы с первого раза…»

Нужно всего лишь откинуть в сторону крышку и крутануть кремниевое колесико.

Сердце бешено стучало, потому что перед его глазами проступали чудовищные очертания, плясавшие вчера на стене. Он не мог заснуть ночью, ворочаясь в постели и задавая себе один и тот же вопрос: «А что, если они были живыми?»

Что, если они спрятались среди теней желтой свечки?

Теперь он знал ответ.

В волосах его жены копошились когти огромного черного облака, свисающего с потолка на шипастых карандашных нитях. И самое страшное – оно было здесь всегда, с того самого момента, когда они всей семьей зашли в дом.

Просто никто не хотел замечать.

– Что там, Саша? – прошептала женщина. – За мной кто-то дышит… Там… там…

– Не двигайся, милая. Все будет хорошо.

– Но я…

– Смотри мне в глаза. Только мне в глаза, никуда больше. Анечка, все будет хорошо, я тебе обещаю. Только не оборачивайся. Пожалуйста. Пожалуйста, милая моя.

Он достал зажигалку из кармана и медленно приподнял ногтем большого пальца металлическую крышку.

Щелк!

Вот он, фитиль и кремень.

«Ты сможешь. Давай же. Давай».

– Смотри мне в глаза, – повторил он снова. – Смотри мне в глаза.

Большой палец повернул тяжелое неуклюжее колесико.

Послышался хриплый скрежет, но фитиль не загорелся.

Когти в волосах замерли и с интересом повернулись острыми языками к дрожащей руке.

– Мне страшно, Саша…

– Не переживай, моя хорошая, тебе просто мерещится. Ничего нет. Ничего здесь нет.

Он повернул колесико еще раз. Фитиль по-прежнему не загорался.

Еще раз. Еще. Еще. Еще.

Существо зашевелилось. Черные лепестки раскрывались все шире и теперь шипели так громко, что в этих звуках тонул весь мир.

Щелк!

Щелк!

Огонь…

Мужчина сунул пламя в опутанные черным облаком волосы.

Когти заскрежетали и стали яростно вырываться из горящего плена, выдергивая из головы клочки обламывающихся проволочных нитей. Женщину дернуло вместе со стулом назад – она ударилась об угол стены и завопила от боли, перебирая по полу ногами и хватаясь перевязанной рукой за острые, словно бритвы, отростки.

Из порезов текли липкие тугие ручейки. Клочки марлевой повязки падали на пол, пропитанные кровью.

– Здесь ничего нет! – кричал мужчина, схватив копошащуюся тварь. – Все хорошо, милая! Держись! Слышишь, держись!

Изо всех сил он рванул облако на себя, и оно оторвалось от потолка, шлепнувшись тяжелой мясистой тушей в коридор. Его чудовищные отростки стучали по полу, словно просмоленные канаты, и из них выпадали обгоревшие волосы, которые тут же слизывались мокрыми черными лепестками.

Пасти на боках захлопывались и жевали ненавистную тонкую проволоку.

«Убить! Каждого».

К-а-ж-д-о-г-о.

Где-то здесь чернильное пятно мальчика. Совсем рядом. О-о-о, мальчик умеет делать больно так, как никто другой. Его руки умеют включать черный электрический насос, и этот звук сводит с ума.

Вырвать. Раздавить. Разрезать на куски.

«Нельзя делать больно! Нельзя!»

Отростки потянулись в комнату, закрывая за собой дверь. Когда-то давно здесь был ключ, но существо теперь могло справиться с дверью и без ключа: всего-то и надо, что залезть когтями в замочную скважину, выдернуть пружину – и металлический брусок сам собой провалится в прорезь деревянной перегородки.

Я смотрел его глазами – жадными, жестокими.

Они остановились на коричневой шерстяной твари, ощетинившейся остриями ворсинок, и там, под нею, всхлипывал маленький сжавшийся комок страха.

Чернота сгустилась, сквозь нее проступили очертания волчьих пастей, глядящих в пустоту комнаты с застрявшими среди обоев детскими криками. Мохнатые лапы опустились на пол. Дымчатый хвост двигался сам собою, будто не принадлежа существу: с него свисали плети сверкающих от слюны раздвоенных языков.

«Отдай его мне», – потребовало существо, не произнося ни слова: только глядя на меня круглыми голодными зрачками и клубясь удушливым серым молчанием.

«Подойди и возьми», – ответил я.

Мальчик испуганно подтянул под себя ноги. Он понимал: злая тучка может пролезть через любую щелку, и тогда я не смогу его защитить. Его руки плотнее стягивали мои бока.

Нет ли где-нибудь дуновения ветра?

Вместе с ветром может прийти дымчатая липкая смерть: вползет страшными пальцами-карандашами под кожу, и сколько бы он после этого не кашлял, бесцветный воздух никогда не покинет его горло.

Когтистый хвост подкрался к нам и воткнулся в бок надувной кровати. Оттуда хриплым мокрым стоном потянулся освобожденный воздух.

Мальчик схватил мои расползающиеся края и закричал:

– Уходи, тучка! Уходи! Пожа-а-алуйста!

Волчья шкура зашевелилась. Из морды, разделенной двумя пастями, капали дымящиеся завитки слюны, корчились в агонии на полу и ползли назад, чтобы воткнуться иголками в сложенную из теней лапу и забраться внутрь.

Я услышал грохот шагов за дверью. Прыжок – и на нее навалилось что-то тяжелое. Хлипкая деревянная перегородка не выдержала, проломилась, и в комнату упал мужчина.

Быстро поднявшись на ноги, он уставился на стоящего перед ним зверя.

Никогда раньше я не видел его таким.

Он не испытывал страха перед чудовищем. Весь страх пропал тогда, когда он понял, что готов остаться здесь навечно, лишь бы его жена и сын больше не страдали и не хотели уезжать из дома.

Волк повернулся к нему оскалившейся пастью, и его хвост задел мой краешек.

Больше ты никому не сделаешь больно.

Слышишь, никому!

И еще – прости меня, потому что я не умею по-другому.

Одна за другой мои ворсинки впились в черное дымчатое тело, за доли секунды полностью обхватив его, поймав, словно муху, залетевшую в паучью сеть.

Шерсть стягивала существо огромной липкой лентой. Скручивала, словно мокрую тряпку.

Коричневые клыки разгрызали тонкую черную кожу, и из нее сочилась кровь.

Обычная, красная.

Она пропитывала мою ткань и растекалась по полу бесформенной багряной лужей, оставляя блеклые разводы там, где корчившаяся в агонии тварь извивалась и колотила в страхе хрипящими отростками.

Она кричала.

Она плевалась тугими бурыми сгустками, но моя шерсть продолжала резать и потрошить свою добычу.

– Боже мой… – произнес мужчина. – Одеяло… оно… поедает его…

Мальчик подбежал к нему и уцепился за руку. Он смотрел широко раскрытыми глазами на то, как секунда за секундой я убиваю его обидчика, и… чувствовал боль. Ему было жалко страдающую злую тучку. Жалко подошедшую сзади маму с сожженными волосами. Жалко папу, который никак не мог простить себя из-за того, что его семья прошла через этот кошмар.

Жалко всех.

И даже меня. Старое одеяло, которое должно было стать солнечным героем доброй сказки, так и не доведенной до конца папой, но вместо этого… вместо этого я…

Прости, мальчик, но мы такие, какие есть. Мне хотелось бы, чтобы эта история закончилась по-другому. Злая тучка заползает под одеяло к мальчику, и там ей становится тепло и уютно, так, что ее ненависть улетучивается, и она сразу же становится хорошей. Мальчик обнимается с нею, и вот они уже не разлей вода. Играют вместе, спасая от тряпичного крокодила мамину плойку. Или папин бритвенный станок. Или еще что-нибудь.

Однако складки моей ткани колкие, и даже больше – они именно такие, какими их видит кричащее от боли облако. Я – чудовище, может быть гораздо более страшное, чем злая тучка. Я медленно распарываю на кусочки беспомощное тело, и оно страдает.

Я хотело бы быть другим, но кого мне винить в том, что я такое, какое есть?

Как и твой папа, уходивший в чужой дом ради чужого тепла. Как и твоя мама, захотевшая спрятаться от клыков страшного злого мира, пытавшегося съесть ее через ткань белья, найденного в кармане мужа.

Как и ты, сваливший оторванную руку солдата на несчастного, вечно проигрывающего тряпичного крокодила.

Зато теперь вы все вместе, и почему-то я знаю, совершенно точно знаю, что больше ничто в этой жизни вас не разлучит.

Мама подала папе зажигалку, и тот чиркнул кремнем.

На этот раз огонек зажегся сразу.

– Папа, нет! – закричал мальчик. – Не надо! Это же наше одеялко! Оно же нас спасло! Не надо.

Мужчина крепко прижал его к себе и бросил зажигалку в мою сторону.

Пропитанные кровью ворсинки тут же вспыхнули, словно эта кровь была горючей. Так ярко, что я превратился в то самое тепло, которое все это время пряталось где-то за окнами, над бетонными коробками города.

Даже сгорая, моя шерсть царапала свою жертву.

Неужели теперь я согреваю всех? Или же… или же…

Я чувствую, как внутри, среди линий изрезанного кровоточащего тела бьется маленькое испуганное сердце. И рядом с ним – пластмассовая рука, сжимающая ненастоящую гранату, неспособную причинить кому-либо вред.

Кажется, она очень дорога этому сердцу.

«Папа, пожалуйста, не надо, я буду хорошим… отпусти мои волосы… им больно… больно…»

Я вижу другого мальчика, истосковавшегося по теплу. Он радостно улыбается, даже засыпая в объятиях одеяла, пропитанного его кровью. Он держит в ладонях руку пластмассового солдата и с нетерпением ждет, когда ему можно будет забыть о причиненных обидах, о том, как над головой черной пеленой смыкается грязный прокуренный потолок. Он хочет развернуть меня в каком-нибудь хорошем солнечном месте, чтобы положить на краешек шерсти украденную игрушку и начать неторопливо передвигать ее, словно гусеницу, бормоча себе под нос захватывающую историю, в которой будут взрывы, погони и – обязательно – счастливый конец.

«Мама, свечки текут на мои руки… ты же знаешь, что это больно, почему ты заставляешь меня их держать? Скажи, что тебе во мне не нравится, и я исправлюсь, я обязательно исправлюсь».

Мои когти сжимают сердце мальчика, и оно утихает.

Тебе нечего бояться, хороший мой. Тебе больше никогда не будет больно.

Обещаю.

Где-то там, с другой стороны огня, остается маленькая проволочная фигурка, за которой теперь будут присматривать храбрый солдат и неуклюжий крокодил. И мне приятно думать об этом, а еще приятно от того, что теперь в каждой слезинке этой фигурки спрячется воспоминание обо мне – коричневом одеяле с белыми выцветшими пятнами.

Крепче обнимая замолкнувшее сердце, я чувствую, как нас с ним наполняет особенная теплота, для которой у меня впервые не нашлось подходящих слов.

Я понимаю, что больше не могу называть ее молчанием.

Благодарности

Организаторы проекта благодарят за активную помощь и поддержку людей, без которых эта книга никогда не нашла бы своих читателей.