Стихотворения

Дант

Дант! Старый гибеллин! Пред этой маской, снятой,Страдалец, с твоего бессмертного лица,Я робко прохожу, и, трепетом объятый,Я, мнится, вижу всю судьбу и жизнь певца, –Так сила гения и злая сила рокаВожгла свою печать в твой строгий лик глубоко.Под узкой шапочкой, вдоль твоего челаЧертою резкою морщина пролегла, –Зачем морщина та углублена так едко?Бессонниц ли она иль времени отметка?Не в униженье ли проклятий страшный гул,Изгнанник, ты навек в устах своих замкнул?Не должен ли твоих последних мыслей сшибкиВ улыбке уст твоих я видеть и следить?Недаром к сим устам язвительность улыбкиСмерть собственной рукой решилась пригвоздить!Иль это над людьми усмешка сожаленья?О, смейся: гордый смех сурового презреньяК ничтожеству земли – тебе приличен, Дант.Родился в знойной ты Флоренции, гигант,Где острые кремни родной тебе дорогиОт самых детских дней тебе язвили ноги,Где часто видел ты, как при сиянье дняРазыгрывалась вдруг свирепая резняИ в схватках партии успехами менялись –Те падали во прах, другие поднимались.Ты тридцать лет смотрел на адские костры,Где тлело столько жертв той огненной поры,И было для твоих сограждан жалких слово«Отечество» – лишь звук; его, взяв с ветра, сноваБросали на ветер. И в наши дни вполнеТвое страдание, о Дант, понятно мне;Понятно, отчего столь злобными глазамиСмотрел ты на людей, гнушаясь их делами,И, ненависти злой нося в душе ядро,Так желчью пропитал ты сердце и перо, –По нравам ты своей Флоренции родимой,Художник, начертал рукой неумолимойКартину страшную всей нечести земнойС такою верностью и мощию такой,Что дети малые, когда скитальцем беднымТы мимо шел с челом зеленовато-бледным,Подавленный своей смертельною тоской,Под гнетом твоего пронзительного взглядаШептали: «Вот он! Вот – вернувшийся из ада!»

Между 1842 и 1850

Собачий пир

Когда взошла заря и страшный день багровый,Народный день настал,Когда гудел набат и крупный дождь свинцовыйПо улицам хлестал,Когда Париж взревел, когда народ воспрянулИ малый стал велик,Когда в ответ на гул старинных пушек грянулСвободы звучный клик, –Конечно, не было там видно ловко сшитыхМундиров наших дней, –Там действовал напор лохмотьями прикрытых,Запачканных людей,Чернь грязною рукой там ружья заряжала,И закопченным ртом,В пороховом дыму, там сволочь восклицала:«Е… м!.. Умрем!»А эти баловни в натянутых перчатках,С батистовым бельем,Женоподобные, в корсетах на подкладках,Там были ль под ружьем?Нет! их там не было, когда, всё низвергаяИ сквозь картечь стремясь,Та чернь великая и сволочь та святаяК бессмертию неслась.А те господчики, боясь громов и блескуИ слыша грозный рев,Дрожали где-нибудь вдали, за занавескуНа корточки присев.Их не было в виду, их не было в поминеСредь общей свалки там,Затем что, видите ль, свобода не графиняИ не из модных дам,Которые, нося на истощенном ликеРумян карминных слой,Готовы в обморок упасть при первом крике,Под первою пальбой;Свобода – женщина с упругой, мощной грудью,С загаром на щеке,С зажженным фитилем, приложенным к орудью,В дымящейся руке;Свобода – женщина с широким, твердым шагом,Со взором огневым,Под гордо веющим по ветру красным флагом,Под дымом боевым;И голос у нее – не женственный сопрано:Ни жерл чугунных ряд,Ни медь колоколов, ни шкура барабанаЕго не заглушат.Свобода – женщина; но, в сладострастье щедромИзбранникам верна,Могучих лишь одних к своим приемлет недрамМогучая жена.Ей нравится плебей, окрепнувший в проклятьях,А не гнилая знать,И в свежей кровию дымящихся объятьяхЕй любо трепетать.Когда-то ярая, как бешеная дева,Явилась вдруг она,Готовая дать плод от девственного чрева,Грядущая жена!И гордо вдаль она, при криках исступленья,Свой простирала ход,И целые пять лет горячкой вожделеньяСжигала весь народ;А после кинулась вдруг к палкам, к барабануИ маркитанткой в станК двадцатилетнему явилась капитану:«Здорово, капитан!»Да, это всё она! Она, с отрадной речью,Являлась нам в стенах,Избитых ядрами, испятнанных картечью,С улыбкой на устах;Она – огонь в зрачках, в ланитах жизни краска,Дыханье горячо,Лохмотья, нагота, трехцветная повязкаЧрез голое плечо,Она – в трехдневный срок французов жребий вынут!Она – венец долой!Измята армия, трон скомкан, опрокинутКремнем из мостовой!И что же? О позор! Париж, столь благородныйВ кипенье гневных сил,Париж, где некогда великий вихрь народныйВласть львиную сломил,Париж, который весь гробницами уставленВеличий всех времен,Париж, где камень стен пальбою продырявлен,Как рубище знамен,Париж, отъявленный сын хартий, прокламаций,От головы до ногОбвитый лаврами, апостол в деле наций,Народов полубог,Париж, что некогда как светлый купол храмаВсемирного блистал, –Стал ныне скопищем нечистоты и срама,Помойной ямой стал,Вертепом подлых душ, мест ищущих в лакеи,Паркетных шаркунов,Просящих нищенски для рабской их ливреиМишурных галунов,Бродяг, которые рвут Францию на частиИ сквозь щелчки, толчки,Визжа, зубами рвут издохшей тронной властиКровавые клочки.Так вепрь израненный, сраженный смертным боем,Чуть дышит в злой тоске,Покрытый язвами, палимый солнца зноем,Простертый на песке;Кровавые глаза померкли; обессилен –Свирепый зверь поник,Раскрытый зев его шипучей пеной взмылен,И высунут язык.Вдруг рог охотничий пустынного простораВсю площадь огласил,И спущенных собак неистовая свораСо всех рванулась сил,Завыли жадные, последний пес дворовыйОскалил острый зубИ с лаем кинулся на пир ему готовый,На неподвижный труп.Борзые, гончие, легавые, бульдоги –Пойдем! – и все пошли;Нет вепря-короля! Возвеселитесь, боги!Собаки – короли!Пойдем! Свободны мы – нас не удержат сетью,Веревкой не скрутят,Суровый страж нас не ударит плетью,Не крикнет: «Пес! Назад!»За те щелчки, толчки хоть мертвому отплатим;Коль не в кровавый сокЗапустим морду мы, так падали ухватимХоть нищенский кусок!Пойдем! И начали из всей собачьей злостиТрудиться, что есть сил:Тот пес щетины клок, другой обглодок костиКлыками захватилИ рад бежать домой, вертя хвостом мохнатым,Чадолюбивый песРевнивой суке в дар и в корм своим щенятамХоть что-нибудь принесИ, бросив из своей окровавленной пастиДобычу, говорит:«Вот, ешьте: эта кость – урывок царской власти,Пируйте – вепрь убит!»

1856