Стихи остаются в строю

fb2
Алтаузен Моисеевич Джек
Иванов [II] Михайлович Сергей
Васильев Николай
Коган Давыдович Павел
Тихомиров Семенович Никифор
Абросимов Павлович Евгений
Аврущенко Израилевич Владимир
Афанасьев Николаевич Вячеслав
Багрицкий Эдуардович Всеволод
Богатков Андреевич Борис
Городисский Матвеевич Захар
Занадворов Леонидович Владислав
Инге Алексеевич Юрий
Костров Алексеевич Борис
Котов Александрович Борис
Крайский Петрович Алексей
Кульчицкий Валентинович Михаил
Лебедев Алексеевич Алексей
Лобода Николаевич Всеволод
Майоров Петрович Николай
Наумова Николаевна Варвара
Нежинцев Саввич Евгений
Незнамов Васильевич Петр
Панфилов Андреевич Евгений
Спирт Аркадьевич Сергей
Стрельченко Константинович Вадим
Суворов Кузьмич Георгий
Троицкий Васильевич Михаил
Чугунов Михайлович Владимир
Шершер Рафаилович Леонид
Шульчев Иванович Валентин
Копштейн Иосифович Арон
Уткин Павлович Иосиф
Рогов Михайлович Иван
Кубанев Михайлович Василий
Отрада Карпович Николай
Винтман Ильич Павел
Баранов Георгий
Березницкий Николаевич Евгений
Бортников Дмитриевич Иван
Горбатенков Ефимович Василий
Гридов Борисович Григорий
Кац Михайлович Григорий
Курбатов Федор
Кутасов Григорьевич Иван
Резвов Василий
Угаров Андрей
Ушков Алексеевич Георгий
Черкасский Аронович Юрий
Ясный Маркович Александр

Сборник составлен из стихов русских советских поэтов, погибших в годы Великой Отечественной войны.

Составители: Михаил Матусовский, Яков Хелемский.

Дорогой читатель!

На твоей книжной полке появился томик стихов, который, мы уверены, никого не оставит равнодушным. Раскрой его, и с тобой заговорят поэты, которых уже нет среди нас, но чьи живые голоса звучат свежо и сильно, заставляя чаще биться наши сердца.

Авторы этой книги пали смертью храбрых на полях Великой Отечественной войны. Сама их жизнь и героическая гибель стала достоянием поэзии, и многие из них сами стали героями поэтических произведений. А стихи и поэмы, созданные ими, навечно остались в действующем строю, вошли в наше сознание как образец слияния гражданского подвига и творческого горения.

В Москве, в Центральном доме литераторов, воздвигнута мраморная мемориальная доска, на которой золотыми буквами высечены имена писателей, отдавших свою жизнь за Родину. Строевые командиры и политработники, фронтовые газетчики и ополченцы, партизаны и рядовые солдаты, они с первых дней войны заняли свое место на линии огня и до конца с честью пронесли сквозь все испытания славное звание писателя-бойца. Среди них много поэтов, создававших стихи и песни в землянках, в походных редакциях, писавших в любых условиях. Многие из этих стихов написаны на обрывке газеты, в истрепанном корреспондентском блокноте, а многие недописаны, потому что последнюю строку оборвала пуля.

В этой книге представлены и такие широко известные мастера, как Иосиф Уткин, Вадим Стрельченко, Джек Алтаузен, Алексей Лебедев, Юрий Инге; и поэты совсем молодые, только вступавшие на творческий путь, как Георгий Суворов, Владислав Занадворов, Николай Отрада, Николай Майоров, Михаил Кульчицкий, Павел Коган, и многие, многие другие. Здесь представлены поэты Москвы и Ленинграда, Сибири и Смоленщины, Урала и Поволжья, Ростова и Дальнего Востока, русские поэты, жившие и работавшие в национальных республиках. На этих страницах соседствуют поэты разных творческих манер и направлений, разных возрастов и поколений, здесь в одном строю стоят и признанные, уже сложившиеся художники и юноши, еще только сделавшие первую творческую заявку. Но всех их объединяет беззаветное служение родине, великому и правому делу, которое они отстаивали в боях.

Составляя эту книгу по поручению секции московских поэтов, мы стремились по возможности полнее представить литературное наследие павших героев. В этой кропотливой и объемистой работе нам оказали большую помощь товарищи из республиканских и областных организаций Союза писателей СССР. Мы пользуемся случаем выразить здесь им сердечную признательность за дружеское содействие. Особо хочется отметить тщательную работу, проведенную т. П. Ойфа по сбору литературного наследия поэтов Ленинграда.

Настоящий сборник, очевидно, не может претендовать на максимальную полноту, но нам казалось важным положить начало этой работе и сделать все возможное, чтобы память о поэтах, погибших на фронте, навсегда осталась в сердцах читателей. Эта книга не холодный памятник, а живое и зеленое дерево.

Дорогой друг, пусть этот сборник еще раз напомнит тебе об ушедших от нас писателях-воинах. Пусть поможет она еще раз ощутить неумирающую силу поэзии, ставшей оружием.

Снимем шапки, товарищи, — с нами говорят вечно живые поэты-герои!

Составители сборника

Владимир Аврущенко

«Город легкой индустрии, и тюльпанов, и роз…»

 Город легкой индустрии, и тюльпанов, и роз, Город песни и грусти, где я плакал и рос. В том зеленом соседстве, под курчавой горой, Протекло мое детство невозвратной порой. Что приснилось тогда мне, что мне снится    теперь… Ветер хлопает ставней и баюкает дверь. В доме шорох мышиный, лампы, чахленький    куст, И над швейной машиной материнская грусть. Мать следила за ниткой. Строчки шли под    иглой. А за нашей калиткой мир шумел молодой. И к нему — молодому — с новой песней в груди Брат мой вышел из дому, чтоб назад не прийти. … … … … … … … … … … … … … … … … Красной конницы поступь, шедшей в ночь    на Ростов, По мосту отдавалась вдоль соседних мостов. Зелень к небу тянулась, и бойцы-латыши Про свободу и юность пели в южной тиши. Пар стелился от речки вдоль плакучих ракит, Перезвоны уздечек, переборы копыт… Где веселые травы, что шумели в бою? У крутой переправы я сегодня стою. Мир по-прежнему дорог. Солнце, зелень, вода… И кудрявый мой город выбегает сюда. Так шуми же листвою, синий клен, на могиле. Кровью вражеской, злою волю мы окропили. Утро входит в багрянце, и цветет наша вера Бирюзой гидростанций и трубой пионера, Синим дымом машины, ясной волею класса И стихами Тычины и Шевченка Тараса. Так цвети ж, моя песня, звонкий труд и забава, Как мой город любезный, голубая Полтава! Вырастай же чудесней, честь отцов сберегая! Тут кончается песня и приходит другая.

1934

Над Полтавой летят самолеты

Пусть ветры гудят бортовые,

Но в посвисте песен, не зря,

Летят самолеты на Киев.

Чуть небо, чуть свет, чуть заря.

 Синеватое,    подернутое дымкой Утро авиации встает. Голубой    крылатой невидимкой Тает в небе    легкий самолет. Что ему воздушные просторы, Жар наземный,    духота       и зной, Реки мутноватые    и горы, Отливающие белизной… Там в кабине    человек веселый Подружился с небом на века. Зеленью    ему кивают долы, Мимо    проплывают облака. Всех ветров течения    бесстрастно Он пройдет —    рассеивать и гнуть. На своих плечах    он держит трассу, Большевистский, выверенный путь. Все ему так близко    и знакомо, Как в родном    насиженном дому. И прожектора    аэродрома, Словно огоньки    родного дома, Из тумана тянутся к нему.

1934

Спят партизаны

 Ты рядом. Ты близко у кручи Нагорной, И дом твой на площади старой соборной. Давно ли тут ветры военные дули? Давно ли тут жалобно прядали пули? …И в долгие звоны у вышек соборных Не стаи слетались вóронов черных. Зеленым крылом задевая пролеты, Тут каркали ночью и днем пулеметы… …Здесь шли таращанцы дорогою    дальней. Закрыты ворота. Задвинуты ставни. Молчат переулки, ворочаясь глуше Средь пышных сугробов и снежных    подушек. А в небе, где выгнуты лунные скулы, Меняются звездные караулы. Им дорог покой этой ночи унылой, И строже их стража над братской могилой, Где старые клены стоят полукругом, Где спят партизаны, обнявши друг друга, Как будто умершие могут согреться… Растут красноцветы из каждого сердца И вьются под снегом, огнем полыхая. Так жизнь партизан полыхала лихая, Клубилась метелью, ветрами дышала… Но спят партизаны… Им вечности мало!

«Горит огонь Великих Пятилетий…»

 Горит огонь Великих Пятилетий. А Ветер Времени, бунтуя и гремя, Червонным знаком будущее метит, И катит волны нашего огня. То наша кровь поет не умолкая, Шумя по всем артериям земным. Мы, даже в крематории сгорая, Каким-то грозным пламенем горим. И в громе труб придет наш день вчерашний, Трудолюбив, спокоен и жесток, Когда мы строили сторожевые башни С бойницами на запад и восток. В легендах лет мы будем незабвенны. На трупах наших умерших бойцов Мы воздвигали мраморные стены Своих высоких, солнечных дворцов. День ото дня наш путь был неустанней, От наших ног — дороги горячи. Наш гордый прах скрепил фундамент зданий, И кровью набухали кирпичи. И мир восстал по-новому над сушей, И над водой, где крепкий парус крут, — Такой зеленый, радостный, певучий! — Он льется в наши умершие уши, И мертвым нам он отдает салют. В тени знамен, нахохленных, как птицы, Лежит боец, смежив свои глаза, В которых, может быть, еще дымится И чуть заметно движется гроза. Он спит. И времени текут потоки. И в напряженной снится тишине, Что ты, мой друг, читаешь эти строки, Как лучший дар, как память обо мне.

1934

Евгений Абросимов

Широкие листья

 Широкие листья дрожали над нами. Город гудел в полусне. Какими хорошими словами Хотелось говорить мне! Но перед этими чувствами глупыми, От которых кружится голова, Мне казались грубыми Все    слова. Ветер прошел по робким листам, Солнце, наверное, шло к восходу. Ты сказала: — Пора по домам, Завтра    рано вставать       на работу. — Ты губы приблизила неумолимо, А после,    когда шел домой, Запах духов, едва уловимый, Долго    летел за мной. Мир, голубым сияньем залитый, Так чудесен    и так велик… Мне очень трудно    быть незанятым Хотя бы    на один       миг. Цех таким был праздничным, синим, Станки стояли в солнечной краске. Все люди были    как именинники, — Влюбленные    и      ласковые. Мне легким казалось любое задание, Я смеялся, не знаю над чем. Я чувствовал,    твое дыхание На своем    плече.

Стихи о матери

 Гору подниму и брошу морю на дно. На снег подышу — зажурчат проталинки. Но был я когда-то —    давно,       давно — Очень и очень маленьким. Обид было много, много слез, Иногда было слишком весело… Весь этот груз я маме нес, Чтоб она оценила и взвесила. А мама тогда молодой была, Веселой была и все спешила, И все мои сложные дела Ей казались маленькими и смешными. А теперь, когда прихожу домой С работы, усталый и грубый, Старая мама следит за мной, И у нее чуть кривятся губы. О своих делах говорить не люблю, Да и она уж о них не спросит. — Раздевайся,    я щей налью, — Скажет,    как      камень        бросит. Вечером с братом гулять уйду: — Скоро приду! —    (Без ответа). К вечеру готовит еду И моет посуду    после обеда. С соседкой,    ровесницей по годам, Разговаривает    тихо и жарко. «Женятся…    Разлетятся!..       А я куда? Или    живи кухаркой?..» Гору подниму и брошу морю на дно. На снег подышу — зажурчат проталинки. Но был я когда-то —    давно,       давно — Очень и очень маленьким.

Джек Алтаузен

«Можешь землю до края пройти…»

 Можешь землю до края пройти, Можешь видеть луну над Манилой, — Чище воздуха родины милой Все равно на земле не найти. Можешь ехать в Алжир и Бомбей, Гнать стада по альпийскому лугу, Все равно будешь рваться в Калугу, Где когда-то кормил голубей. За экватором на корабле, Возле пальмы под Венесуэлой Будешь бредить березкою белой, Что растет на смоленской земле. На ресницы слеза набежит, Если вспомнить на дальней чужбине О родимой ирбитской рябине, Что от ветра стыдливо дрожит. Может, молодость нас бережет, Может, в бурях мы не огрубели, Потому что у нас с колыбели Чувство родины в сердце живет. Мы его воспитали в себе, Нас навеки оно породнило. Люди с Темзы, Дуная и Нила Слышат голос свой в нашей судьбе.

1940

Баллада о четырех братьях

Иосифу Уткину

 Домой привез меня баркас, Дудил пастух в коровий рог. Четыре брата было нас — Один вхожу я на порог. Сестра в изодранном платке И мать, ослепшая от слез, В моем походном котелке Я ничего вам не привез. Скажи мне, мать, который час, Который день, который год? Четыре брата было нас, Кто уцелел от непогод? Один любил мерцанье звезд, Чудак — до самой седины. Всю жизнь считал он, сколько верст От Павлограда до луны. А сосчитать и не сумел, Не слышал, цифры бороздя, Как мир за окнами шумел И освежался от дождя. Мы не жалели наших лбов. Он мудрецом хотел прослыть. Хотел в Калугу и Тамбов Через Австралию проплыть. На жеребцах со всех сторон Неслись мы под гору, пыля; Под головешками ворон В садах ломились тополя. Встань, Запорожье, сдуй золу! Мы Спали в яворах твоих. Была привязана к седлу Буханка хлеба на троих. А он следил за пылью звезд, Не слышал шторма и волны, Всю жизнь считая, сколько верст От Павлограда до луны. Сквозной дымился небосклон — Он версты множил на листе. И, как ни множил, умер он Всего на тысячной версте. Второй мне брат был в детстве мил. Не плачь, сестра, утешься, мать! Когда-то я его учил Из сабли искры высекать… Он был пастух, он пас коров. Потом пастуший рог разбил. Стал юнкером, — Из юнкеров Я Лермонтова лишь любил. За Чертороем и Десной Я трижды падал с крутизны, Чтоб брат качался под сосной С лицом смертельной желтизны. Нас годы сделали грубей, Он захрипел, я сел в седло, И ожерелье голубей Над ним в лазури протекло. А третий брат был рыбаком. Любил он мирные слова. Но загорелым кулаком Мог зубы вышибить у льва. В садах гнездились лишаи. Деревни гибли от огня. Не счистив рыбьей чешуи, Вскочил он ночью на коня. Вскочил и прыгнул через Дон. Кто носит шрамы и рубцы, Того под стаями ворон Выносят смело жеребцы. Но под Варшавою в дыму У шашки выгнулись края. И в ноздри хлынула ему Дурная теплая струя. Домой привез меня баркас. Гремел пастух в коровий рог. Четыре брата было нас — Один вхожу я на порог. Вхожу в обмотках и в пыли И мну буденовку в руке. И загорелые легли Четыре шрама на щеке. Взлетают птицы с проводов. Пять лет не слазил я с седла, Чтобы республика садов Еще пышнее расцвела. За Ладогою, да Двиной Я был без хлеба и воды, Чтобы в республике родной Набухли свежие плоды. И если кликнут, я опять С наганом встану у костра. И обняла слепая мать, И руку подала сестра.

1928

Прощание

 Хорошо    на свете жить, Пограничником    служить! Мне к ногам твоим    не жалко Кудри черные    сложить. Расставанья час    настал. Ветер в уши    засвистал. Выпью воду    из колодца, Чтобы голос    чище стал. А вода там —    словно хмель. А над нею    птичья трель. На одной ноге    шагает Прямо в небо    журавель. Бродит ворон    у ворот, На родном наречье    врет: — Тот, кто любит,    тот голубит, На прощанье    слезы льет. Ты не верь ему,    вралю, Часто говорят:    «люблю» Те, которые    не знают, Сколько верст    от «Л» до «Ю». Разве стоит    горевать? Посмотри:    родная мать Вышла в новом полушалке До заставы    провожать. Ей слеза    ресниц не жгла. Хороши    ее дела — Сына ладного какого    Красной Армии дала. Хлынул дождь    при свете дня, В колокольчики    звеня:.. Принесут письмо    без марки — Это, значит, от меня.

1933

Родина смотрела на меня

 Я в дом вошел, темнело за окном, Скрипели ставни, ветром дверь раскрыло, Дом был оставлен, пусто было в нем, Но все о тех, кто жил здесь, говорило. Валялся пестрый мусор на полу, Мурлыкал кот на вспоротой подушке. И разноцветной грудою в углу Лежали мирно детские игрушки. Там был верблюд и выкрашенный слон, И два утенка с длинными носами, И дед Мороз — весь запылился он, И кукла с чуть раскрытыми глазами. И даже пушка с пробкою в стволе, Свисток, что воздух оглашает звонко, А рядом в белой рамке на столе Стояла фотография ребенка… Ребенок был с кудряшками, как лен, Из белой рамки здесь, со мною рядом, В мое лицо смотрел пытливо он Своим спокойным ясным взглядом… А я стоял, молчание храня. Скрипели ставни жалобно и тонко. И родина смотрела на меня Глазами белокурого ребенка. Зажав сурово автомат в руке, Упрямым шагом вышел я из дома Туда, где мост взрывали на реке И где снаряды ухали знакомо. Я шел в атаку, твердо шел туда, Где непрерывно выстрелы звучали, Чтоб на земле фашисты никогда С игрушками детей не разлучали.

1941

Я пишу, дорогая, тебе

 Повезло нам сегодня с ночлегом — Печка топится, лампа горит. И подсолнух, засыпанный снегом, Вдалеке на пригорке стоит. Чай дымится, душистый и сладкий. Отогрелись мы в теплой избе. На листочке из синей тетрадки Я пишу, дорогая, тебе. Я пишу, а вокруг, дорогая, Спят бойцы на шинелях своих, Печка топится. Лампа, мигая, Свет спокойный бросает на них. Снова голос твой тихий я слышу — Он навеки мне в сердце проник: «Как же, милый, на холод ты вышел И забыл застегнуть воротник?» В светлой дружбе мы жили с тобою, Как цветы полевые росли, И над нашей чудесной судьбою Вдруг топор занесли. Ничего! Мы обрубим им руки, Ничего! Стисни зубы сильней, Каждый миг нашей гордой разлуки Враг оплатит нам кровью своей. Если б только увидеть могла ты, Как ползу я с гранатой в дыму… Грозный счет мой открыт для расплаты, Платят кровью враги по нему. Не один я такой в нашей роте, Каждый счет свой открыл именной… И берем мы втройне при расчете За семью, за разлуку с женой. За страну, за сады, что шумели, Кровью платят враги нам сполна. Правда, волосы чуть поседели: Что ж поделать, на то и война! Дорогая, горжусь я тобою, Только вспомню — и сердцу тепло. К нам в окопы вчера, после боя, Много разных подарков пришло. Пулеметчики варежки взяли… И узнал я, мой друг, не таи, Их у детской кроватки вязали Руки родины, руки твои. Зимний ветер в трубе завывает. спят бойцы — просыпаться им срок. Печка топится, лампа мигает, И дописан последний листок. Я окреп для борьбы и для жизни, И сплелось воедино во мне Чувство родины, верность отчизне С нежным чувством к любимой жене.

1942

Вячеслав Афанасьев

Мой дом

 На стыке четырех ветров, На берегу морском, Среди замшелых валунов Стоит мой старый дом. Когда на море тишина И лишь звенит прилив, И на медлительных волнах Проходят корабли, — Тогда что может быть милей Для глаза моряка Далекой кровли и над ней Бегущего дымка? Когда ж на море, в злую ночь Бушует вихрь и мрак, И кораблям уже невмочь Мотаться в бурунах, — Тогда что может быть милей Огня на берегу? И лампу я для кораблей В окне до утра жгу. Пускай свирепствует Борей И снег стучит в окно, — Горит очаг мой, и гостей Ждет доброе вино. На стыке четырех ветров, На берегу морском, Среди замшелых валунов Стоит мой старый дом.

1936

Иртыш

 Река — угля черней — угрюмо Играет с белою луной. Косматым полчищем Кучума Над ней камыш кипит густой. В рябую ширь шуршит камыш Издревле грозное: «Иртыш!» — И, будто кольцами литыми, Блистает лунной чешуей И то опустит, то поднимет На волнах панцирь золотой. Огромным телом Ермака Простерлась буйная река. Железный мост, как звездный пояс, Там отразился двойником. Сквозь цепь огней грохочет поезд, И дебри повторяют гром. Летит, алмазами сверкая, Экспресс Москва — Владивосток, И белый пар над ним порхает, Как бы почтовый голубок. Прозрачным воздухом Сибири Легко дышать. Ночь хороша! И вижу я: над водной ширью Встает казацкая душа. Встает, плывет туманом сизым, Купаясь в лунном серебре. Ее слезами весь обрызган, Экспресс быстрей летит к заре. Те слезы в сердце мне упали И закипели на глазах, И я кричу в ночные дали: — Спасибо за Сибирь, казак!

1941

Баллада о минере

Памяти минеров, казненных

палачами революции в бухте

Прометей в 1907 году.

 В тихой бухте, меж сетей рыбачьих, Полночь катит светлую луну. На скале спросонья чайка плачет, Черный краб покинул глубину. Он заполз на камень и, недвижный, Слился с ним, горбатый старый гном. Море в гребни лунный жемчуг нижет, Берег спит в молчании немом. Тридцать лет назад, в такую ж полночь, Здесь казнен был молодой минер. Тридцать лет назад по этим волнам Пробегал его прощальный взор. Так же вольно подымалось море, И качались мачты низких шхун, И огонь мерцал на дальнем створе, — Но к ногам привязан был чугун. Может быть, непрошеные слезы С впалых щек он смахивал с тоской. Может быть… Но в час судьбины грозной — Кто осудит слезы в час такой? Знал минер, идя на подвиг славный, Что ему за это суждено: Заклюет орел самодержавный, Тело бросит на морское дно. Знал минер о том, но львиным сердцем Перед темной силой не сробел, Верил: правда все ж сильнее смерти, — Красный флаг поднял на корабле! Адмирал судил его заочно… Чтоб и гром не смел греметь в глуши, Голубые пламенные очи Приказал навеки потушить. Черный краб сидит на камне древнем… Далеко, в просторе голубом, В лунном свете вспыхивают гребни, Берег спит в молчании немом.

1937

«Вслед за огненными лосями…»

 Вслед за огненными лосями, В сновиденье ль, наяву ль, Золотые стрелы осени Просвистели в синеву. Просвистели, и рассветная Вновь струится тишина. Только издали заветная Чья-то песня мне слышна. Беспокойное и жгучее — Что там в сердце, в глубине: Или молодость кипучая Возвращается ко мне? Что ж, пути ей не заказаны… Друг далекий, подходи! Сколько слов еще не сказано, Сколько песен впереди!

1941

«Застигнутый последней метой…»

 Застигнутый последней метой И не успев всего допеть, Благословлю я землю эту, Когда придется умереть. Благословлю ее за воздух, Дыша которым был я смел, За светлых рек живую воду, Где телом и душой свежел, За поле знойное пшеницы, За села и за города, За наш достаток, где хранится Зерно и моего труда; Благословлю земли просторы, Что жил я здесь в наш светлый век, Любил ее моря и горы, Как мог свободный человек, Что здесь учился у народа Петь песни ясной простоты И украшать трудом природу Во имя счастья и мечты.

1940

Всеволод Багрицкий

Простая девушка

 Родилась ты, и, наверно, где-то Ярким светом вспыхнула звезда. И все так же двигались планеты, Так же отъезжали поезда, Так же разговаривали люди, Ветры завывали у столба. Ты не знала, будет иль не будет У тебя счастливая судьба. А потом пошли другие годы, И, разгоряченная борьбой, Ты дралась под знаменем свободы, Новой окрыленная судьбой. Ты ходила в кожаной тужурке И в больших солдатских сапогах, Ты курила в ледяной дежурке, Раненых носила на руках. Молодая радуга вставала Над землею, где клубился бой. Одиноко птица пролетала Над твоею белой головой. Мы тебя, как друга, хоронили, Мы понуро шли лесной тропой. Выросли деревья на могиле Памятником девушке простой.

1939

«Я много лет сюда не приезжал…»

 Я много лет сюда не приезжал, Я много лет сюда не возвращался. Здесь мальчиком я голубей гонял, Бродил в лесу и в озере купался. На эти сосны мне не наглядеться… Пойти? Иль на траве прилечь? Здесь все — мое! Здесь проходило детство, Которого ни спрятать, ни сберечь, И яблоки, и свежий запах мяты, Орешника высокие кусты, Далекие вечерние закаты, Знакомые деревья и цветы. И весла надрываются я стонут, И лодка наклоняется слегка, А над рекой туман плывет,    и тонут Измятые водою облака. Деревья тянутся к простору, к солнцу,    к свету, Еще я молодыми помню их. Здесь все как прежде! Только детства нету, И нет уже товарищей моих.

1939

Георгий Баранов

В бой

 Над полями дым повис… Погляди, дружище: Нажимает машинист — Только ветер свищет. Развеселый паровоз Наматывает прытко На катушки колес Две вощеных нитки. Нашей радости назло Эти нити ловко, Где завяжутся узлом, — Там и остановка. Промедленья каждый час Пулей сердце ранит… Мчи живей, машина, нас, Где товарищи сейчас — Ближе к полю брани.

Повестка

 В колхоз придет повестка — Военная печать: За мирный труд советский Готов я грудью встать. Вперед ползет пехота На вражьи рубежи, И танковая рота От ярости дрожит. С позиции исходной Рванемся на врага, Проложит путь свободный Свинцовая пурга. Пойдем уступом слева, Пойдем углом вперед И от стального гнева Трава к земле прильнет.

«Друг! Из обильной чаши…»

 Друг! Из обильной чаши Мы радость жизни пьем. И встретим смерть бесстрашно Мы на пути своем. Но если в час решающий Прерву я песнь в бою, — Ее мои товарищи Победно допоют.

Евгений Березницкий

Ходит осень в хороводе

 По Сибири по богатой Ходит осень золотая; Ходит осень-сибирячка В хороводе круговом. Вместе с девушками ходит, Славит праздник урожая, Ходит осень, машет шитым Жарким шелком рукавом. Как махнет она направо — Позолоту льет на травы; Вот гусей на юг пустила Из другого рукава… Насылает осень тучи, Сыплет осень лист летучий, А у темного у бора Загустела синева. Шьет красавица обновы И калине, и осине, Желтым пламенем березы Звонкий утренник зажег, И они глядятся в воду, В зеркала студеной речки, Где на зорях синий-синий В тальниках блестит ледок… Разостлала в луговине Осень шкуры лис огневок, Соболей и горностаев На зиму приберегла. Не пора ли, зверобои, Оглядеть замки винтовок, На охоту, зверобои, Собираться не пора ль? Покажите, зверобои, Чем еще Сибирь богата. Не одним Сибирь богата Тяжким золотом снопов; Рудами богаты горы, Широки лесов просторы. А еще Сибирь богата Синей проседью песцов, Снежным мехом горностаев, Переливом шкур собольих, Черно-бурым, серебристым, Драгоценным мехом лис… Манит осень золотая И уводит зверобоя, По тропинкам по таежным Рассыпает мягкий лист. Выйдет парень к хороводу Оземь шапкою ударит Да рассыплет под тальянку По поляне стукоток. А она его проводит За таежный за порог, А она ему подарит Ярко вышитый платок.

Борис Богатков

Из школьного дневника

 С завистью большой и затаенной На отца смотрел я потому, Что наган тяжелый, вороненый Партия доверила ему. Вечерами синими при лампе Он рассказывал, как их отряд Атакующей кулацкой банде Указал штыками путь назад… Как партийцы шли вперед бесстрашно Сквозь свинец и ветер, а потом Зло скрестили в схватке рукопашной Взгляд со взглядом, штык с чужим    штыком. Встану я, решительный и зоркий, На родных советских рубежах С кимовским значком на гимнастерке, С верною винтовкою в руках.

Повестка

 Все с утра идет чредой обычной: Будничный, осенний день столичный — Новый день упорного труда; Шум троллейбусов, звонки трамваев, Зов гудков доносится с окраин, Торопливы толпы, как всегда. Но сегодня и прохожим в лица, И на здания родной столицы С чувствами особыми гляжу, А бойцов дарю улыбкой братской: Я последний раз в одежде штатской Под военным небом прохожу.

Москва, 1941

«У эшелона обнимемся…»

 У эшелона обнимемся. Искренняя и большая Солнечные глаза твои Вдруг затуманит грусть. До ноготков любимые, Знакомые руки сжимая, Повторю на прощанье: — Милая, я вернусь. Я должен вернуться, но если… Если случится такое, Что не видать мне больше Суровой родной страны, — Одна к тебе просьба, подруга: Сердце свое простое Отдай ты честному парню, Вернувшемуся с войны.

30 декабря 1942 г.

Девять ноль-ноль

 Война сурова и не проста. Умри, не оставляя поста, Если приказ таков. За ночь морской пехоты отряд Десять раз отшвырнул назад Озверелых врагов. Не жизнью — патронами дорожа, Гибли защитники рубежа От пуль, от осколков мин. Смолкли винтовки… И наконец В бою остались: один боец И пулемет один. В атаку поднялся очередной Рассвет. Сразился с ночною мглой. И отступила мгла. Тишина грозовая. Вдруг Моряк услышал негромкий стук. Недвижны тела, Но застыла над грудою тел Рука. Не пот на коже блестел — Мерцали капли росы. Мичмана — бравого моряка — Мертвая скрюченная рука. На ней живые часы. Мичман часа четыре назад На светящийся циферблат Глянул в последний раз, И прохрипел, пересилив боль: — Ребята, до девяти ноль-ноль Держаться. Таков приказ… — Ребята молчат. Ребята лежат. Они не оставили рубежа. Напоминая срок Последнему воину своему, Мичман часы протянул ему: «Не подведи, браток!» Дисков достаточно. С ревом идет, Блеск штыков выставляя вперед, Атакующий вал. Глянул моряк на часы: восьмой… И пылающей щекой К автомату припал. Еще атаку моряк отбил. Незаметно пробравшись в тыл, Ползет фашистский солдат. В щучьих глазах — злоба и страх. Гранаты в руках, гранаты в зубах, За поясом пара гранат. В автоматчика все пять штук Он швыряет, и тогда… Но вдруг, Словно землею рожден, Вырос русский моряк, Большой, С окровавленной рукой. Быстро зубами он С последней гранаты сорвал кольцо, Дерзко крикнул врагу в лицо: — Ну, гад! Взлетим, что ль, За компанию до облаков? — От взрыва застыли стрелки часов На девяти ноль-ноль…

Иван Бортников

Мост

 За леском, за поворотом, Мост висел зубцами вниз, Будто тонкая работа Вологодских кружевниц. Кони в вихре бьют чечетку. Широка речная гладь. — Мост! — Взмахнул полковник плеткой, Конь шарахнулся. — Взорвать! Под звенящий Конский цокот Офицер оставил строй. А из будки одинокой Вышел мастер мостовой. Он очки рукой потрогал, Просиял: из-за леска По опушкам, по дорогам Красные идут войска! Строгий мост их примет просто: «Проходи!» Но мастер хмур: Видит мастер, как под мостом Запылал бикфордов шнур. Для того ль, старик суровый, Знал ты каждую из шпал, Красил фермы в цвет бордовый, Ждал друзей, ночей не спал?.. Телу в куртке стало тесно, Душно стало над рекой. За друзей, за мост железный Старый мастер вышел в бой. Он к огню прокрался бродом, Сжала нож его ладонь, — И погас огонь бикфордов Над мерцающей водой… Не видал никто наверно, Как упал он на откос. Лишь на выстрел гулом гневным Отозвался темный мост. Стал далеким день вчерашний. Вдоль по рекам — гул турбин. На кремлевских древних башнях Вспыхнул огненный рубин. Но, как встарь, за поворотом Мост висит зубцами вниз, Словно тонкая работа Вологодских кружевниц.

Приглашение на рыбалку

 Распахну, как ворот, ставни, Дверь открою наудачу, — Приходи, товарищ давний, На Урал ко мне рыбачить. Как обычно рыболовы, По таловнику плутая, Вспомним случай из былого, Посмеемся, помечтаем. Нам звезда засветит с неба, Холодок пахнет из балки, Примирится быль и небыль, Как бывает на рыбалке. Разольется запах тины, Хорошо знакомый с детства. В чаще выводок утиный Спор затеет по соседству. И, рекою отраженный, В синеве, в ночном полете Летчик звездочкой зеленой Промелькнет на самолете… Приходи, товарищ давний, Ждут тебя лесные дали, Птичий хор, сырые плавни, Ночь и звезды на Урале.

Николай Васильев

Путь на Ростов

(Из поэмы «Первая Конная»)

Ночное небо в тучах снеговых, И тонут в воплях вьюги оголтелых Простуженные крики часовых, Храп лошадей И петушиный крик… С морозу поседевший броневик, Стволы орудий, Сплошь заиндевелых, В кромешной тьме… Стоит над станом белых Глухая ночь… В степях заледенелых Снега свирепый ветер разметал И спрятал очертанья горизонта… Штабной белогвардейский генерал, Глаза посоловевшие скосив, Не спит, Сухие губы закусив, Склонясь над картой Прорванного фронта. В глазах не остывает напряженье… От Горловки, Воронежа, Ельца, От Селезневки — посвисты свинца, Буденовцы, Разгромы, Пораженья… Не спит село. Окопы у реки, Трехцветный флаг над штабом, Огоньки, Крик часовых… Стоит над спящим станом Глухая ночь. И степь кипит бураном. А через степь Маршрутом Первой Конной Ведут к Ростову славные полки Клим Ворошилов И Семен Буденный. Идут полки наперекор бурану. По ранее обдуманному плану Их командармы, Не смыкая глаз, Ведут вперед, овеянные славой. Не спят бойцы, И перед конной лавой Мутнеет даль. А там, вдали, — Донбасс. Великий путь. Суровый, звездный путь. Деникинцы щетинятся во мраке. Нам ни на миг нельзя передохнуть. Бойцы летят в завьюженную муть, Равняют строй, Готовятся к атаке… И дрогнули ползучие снега, В которых в бурю Все живое тонет. И ринулись на белого врага Гривастые буденовские кони. Степной буран Им раздувал хвосты, Снега Глаза горящие слепили. Неукротимые, Сквозь снежные пласты На вражеские смытые посты Они копыта тяжко опустили И разметались по селу. Настал — В который раз? — Великий час расплаты. И судорожно задрожали хаты, И опрокинул карты генерал. И грянул бой. В кипении снегов Сверкали остро лезвия клинков, Бил броневик, И горький дым клубился. Ревел буран… Сплоченностью колонн Дроздовский полк Буденовцам грозился. Все потеряв, Отчаянно рубился Деникинский казачий эскадрон. И грохотала грозных пушек медь, И танки шли, повсюду сея смерть. Немало наших доблестных бойцов, Немало наших братьев и отцов Свинцовая пурга запорошила… Но вел полки Товарищ Ворошилов, Летя вперед Сквозь орудийный гром, Сквозь посвист пуль На боевом коне. И снег вскипал в пороховом огне И багровел, и стлался пар морозный, И небо колыхалось за селом, Роняя обмороженные звезды. И вел полки сквозь снеговую муть Буденный, Нам указывая путь. … … … … … … … … … … … Встречая утро Под буранный свист, Трубит победу Полковой горнист. Багровый снег Летит из-под копыт. Заря встает. Путь на Ростов Открыт!

На охрану советских границ

 Дорогая, прощай, Дай мне верную руку твою! Ночи стали свежей — Это знак уходящего лета. Птицы там, за рекой, О разлуке и встрече поют. И над лугом встает Розоватая дымка Рассвета. Побежала по телу Короткая дрожь: Из далеких лесов Незнакомой прохладой подуло. На колхозном гумне Золотится усатая рожь. Сторож держит берданку И трет запотевшее дуло. Скоро солнце взойдет, И настанут работы часы, И твоя молотилка Потонет в соломенном хрусте. На холодные капли Еще не просохшей росы Невзначай ты роняешь Две теплые капельки грусти. Нет, не надо грустить. Ни тебе, дорогая, ни мне — Нам не надо искать У друзей и знакомых Участья. Мы живем и работаем В самой хорошей стране, В государстве цветов, В государстве улыбок и счастья. Для отцов наших Пели в ночах соловьи, И для юности нашей Они еще петь не устали… Краснозвездные парни На наших границах С оружием встали, Охраняя республики Мускулов, солнца И стали, Охраняя республики Славы, Побед И любви. Завтра мне, дорогая, Стоять у кордона прикажут. Будет дождь, Будет зной, Будут зимние ночи темны… Но никто мне не скажет, Что не был я зорким На страже Трудового спокойствия Самой счастливой страны. А когда я вернусь, Сняв шинель неразлучную С плеч, Мы увидимся вновь Средь знакомых туманов И сосен. Наша жизнь далека, Сколько в ней еще Радостных встреч! Сколько зим, Сколько лет, Листопадов И солнечных весен!..

На выставке

 Шли над страной дождя косые И вереницы хмурых лет. «Россия, нищая Россия», — Так в скорби написал поэт. Бумагу слезы застилали, Сжимали пальцы карандаш… Тогда художники писали Печальный, горестный пейзаж. Река… Церквушка… Деревушка… И на горе — дворянский дом. На первом плане — побирушка, Разутый пахарь — на втором. Но отшумели непогоды, В туман ушли былые годы… Москва во всей своей красе За далью утренней лучится, По Ярославскому шоссе На выставку троллейбус мчится. И нам видна издалека Взлетающая в облака Эмблема выставки    и башен И арок солнечная тень. И, вспоминая    день вчерашний, Мы в нынешний    вступаем день. Земля родная перед нами: Вдохнем Таджикистана зной, Пройдем киргизскими степями, Высокогорными садами, Полями Грузии родной. Увидим новые аулы В степной казахской стороне, Со звонкою домброю Джамбула, Певца седого на коне. Смотри! Смотри во все концы. Вот здесь из Мурманска — малина, Из Заполярья — огурцы, А это — дыня Сахалина. И это явь: он нам не снится — Необозримый сад садов, Мы видим россыпи пшеницы, Налив мичуринских плодов. Висят туркменские ковры, Столетья краску с них не смоют. Лежит богатство трудовое, Неисчислимые дары…

Павел Винтман[1]

Возвращение

 Если вспомнить час прощанья… Облака скользили к югу, Вспышки молний освещали Каждый куст и каждый угол; От грозы и от печали Легким холодом тянуло, Наши руки повстречались, Ты в глаза мне заглянула. И казалось: нам расстаться — Как горе сойтись с горою. Ты сказала: — Возвращаться Будешь, верю я, героем. Это будет рано утром После боя, после счастья. Я войду и сброшу куртку — Двери настежь, сердце настежь. В поцелуе сердце настежь. Ты с испугом: — Смотрят люди! — Ну и пусть. Теперь не страшно: Победителей не судят.

1939 год

 Весенняя сорвала буря Повестки серенький листок. Забудет девушка, забудет, — Уехал парень на Восток.    Друзья прощаются внезапно.    Сырая ночь. Вокзал. Вагон.    А это значит — снова Запад    Огнем и кровью обагрен. Да будет вечно перед нами, Как данный в юности обет, Год, полыхающий как пламя, Разлук, походов и побед.

Василий Горбатенков

Из окна вагона

 Не пойму я, что это такое Снова пробуждается во мне. Пролетели станцию Красное, Сонные поселки в стороне. Мечутся, толпятся, исчезая, Искры в хороводе золотом. Сторона ль, сторонушка родная, Ты ли промелькнула за окном? Кочки, дым летучий над болотом, Огонек далекий у куста. Домик за днепровским поворотом, Ветхая часовня без креста… С горем неразлучное соседство, Ветром его, что ли, занесло!.. Бедное, неприбранное детство, Скудное пастушье ремесло!.. С полки сняв поблекшую травинку, Мну в зубах, по-юношески рад, Вспоминая каждую тропинку, Где ходил пятнадцать лет назад. Ни о чем сейчас не беспокоюсь. Пляшет искр сверкающий поток. В ночь летит запыхавшийся поезд Через две границы на восток.

1939

На берегу Днепра

 Когда дрожит последний луч за лесом, И ты проходишь берегом реки, И видишь, как под ивовым навесом Волна ломает тихо тростники, Стремишься все разведать по истокам В летящем синем зеркале Днепра. И жизнь встает в значении высоком, — Что так же вся в течении быстра.

1939

Захар Городисский

Последнее…

 Я тебе посвятил много пламенных строк, Ты же письма писать мне не хочешь… Ну, так знай, я могу и к себе быть жесток И порву свое сердце на клочья… Хватит сил у меня твой портрет разорвать, Сжечь все письма твои дорогие, И без жалости их навсегда променять, Навсегда променять на другие… А при встрече, не глядя, я мимо пройду, Если б даже я сердце дрожало… Потому что весной в сорок третьем году Ты мне письма писать перестала.

1943

«И если мне смерть повстречается близко…»

 И если мне смерть повстречается близко, Уложит с собою в кровать, Ты скажешь друзьям, что Захар Городисский Никогда не привык отступать. Что я, нахлебавшись смертельного ветра, Упал не назад, а вперед, Чтоб лишних сто семьдесят два сантиметра Вошли в завоеванный счет.

Август 1943 г. Госпиталь 3656

Написано за три дня до смерти

Григорий Гридов

Родная сторона

(Песня)

Ночью было это, С фронта шел солдат, На борьбу с кадетом Шел из-под Карпат… Время грозовое Все в пути смело… Шел он и в родное Завернул село.    Страдать осталось нам немного,    Гляди, за взгорьями она —    Широкая дорога,    Родная сторона… Покосилась хата… Горе — впереди. Сердце у солдата Дрогнуло в груди. В небе ворон кружит, — Знает, чья вина: Не встречает мужа Верная жена.    Опять в груди его тревога,    Как ночь, черна и холодна…    Широкая дорога,    Родная сторона… Видит на погосте — Молодой курган. Рассказали гостю: Надругался пая… Не снесла Алена, Стал ей свет не люб: Ночью бабы с клена Сняли теплый труп.    На миг у старого порога    Солдата сгорбилась спина…    Широкая дорога,    Родная сторона… Встал с земли неловко… Сердцу горячо… Он свою винтовку Вскинул на плечо… — Эх! — глаза сверкнули. — Подведем мы счет: От батрацкой пули Барин не уйдет!..    Сказал он людям: — Братцы, трогай!    Судьба у всех у нас одна —    Широкая дорога,    Родная сторона… Шляхом, без опаски, С песней шел солдат, Вел к Новочеркасску Боевой отряд… Шел зарей туманной Солнышко встречать, — Шел у атаманов Волю отбирать…    Страдать осталось нам немного,    Гляди, за взгорьями она —    Широкая дорога,    Родная сторона…

Владислав Занадворов

Походный рюкзак

 Над моей кроватью Все годы висит неизменно Побуревший на солнце, Потертый походный рюкзак. В нем хранятся консервы, Одежды запасная смена, В боковом отделенье — Завернутый в кальку табак. Может, завтрашней ночью Прибудет приказ управления, И, с тобой не простившись, Рюкзак я поспешно сниму… От ночлега к ночлегу — Лишь только дорога оленья Да в мерцании сполохов Берег, бегущий во тьму. Мы изведали в жизни Так много бессрочных прощаний, Что умеем разлуку С улыбкой спокойной встречать; Но ни разу тебе Не писал я своих завещаний; Да, по совести, что я И мог бы тебе завещать? Разве только чтоб рукопись Бережно спрятала в ящик, И прикрыла газетой Неоконченный лист чертежа, Да, меня вспоминая, Склонялась над мальчиком спящим, И отцом бы и материю Сразу для сына служа. Но я знаю тебя: Ты и рукопись бережно спрячешь, От людей посторонних Прикроешь ревниво чертеж, И, письма дожидаясь, Украдкой над сыном поплачешь, Раз по десять, босая, Ты за ночь к нему подойдешь. В беспрерывных походах Нам легче шагать под метелью, Коль на горных вершинах Огни путевые видны. А рюкзак для того И висит у меня над постелью, Чтобы сын в свое время Забрал бы его со стены.

Последнее письмо

 Лишь губами одними,    бессвязно, все снова и снова Я хотел бы твердить,    как ты мне дорога… Но по правому флангу,    по славным бойцам Кузнецова Ураганный огонь    открывают орудья врага. Но враги просчитались:    не наши —       фашистские кости Под косыми дождями    сгниют на ветру без следа, И леса зашумят    на обугленном черном погосте, И на пепле развалин    поднимутся в рост города. Мы четвертые сутки в бою,    нам грозит окруженье: Танки в тыл просочились,    и фланг у реки оголен… Но тебе я признаюсь,    что принято мною решенье И назад не попятится    вверенный мне батальон… …Ты прости, что письмо,    торопясь, отрываясь, небрежно Я пишу, как мальчишка — дневник    и как штурман — журнал… Вот опять начинается…    Слышишь, во мраке кромешном С третьей скоростью мчится    огнем начиненный металл? Но со связкой гранат,    с подожженной бутылкой бензина Из окопов бойцы    выползают навстречу ему. Это смерть пробегает    по корпусу пламенем синим, Как чудовища, рушатся    танки в огне и дыму. Пятый раз в этот день    начинают они наступленье, Пятый раз в этот день    поднимаю бойцов я в штыки, Пятый раз в этот день    лишь порывом одним вдохновенья Мы бросаем врага    на исходный рубеж у реки! В беспрестанных сраженьях    ребята мои повзрослели, Стали строже и суше    скуластые лица бойцов… …Вот сейчас предо мной    на помятой кровавой шинели Непривычно спокойный    лежит лейтенант Кузнецов. Он останется в памяти    юным, веселым, бесстрашным, Что любил по старинке,    врага принимать на картечь. Нам сейчас не до слез, —    над убитым товарищем нашим Начинают орудья    надгробную гневную речь. Но вот смолкло одно,    и второе уже замолчало, С тылом прервана связь,    а снаряды приходят к концу. Но мы зря не погибнем!    Сполна мы сочтемся сначала. Мы откроем дорогу    гранате, штыку и свинцу!.. Что за огненный шквал!..    Все сметает…       Я ранен вторично… Сколько времени прожито, —    сутки, минута ли, час?.. Но и левой рукой    я умею стрелять на «отлично», Но по-прежнему зорок    мой кровью залившийся глаз… Снова лезут, как черти.    Но им не пройти, не пробиться… Это вместе с живыми    стучатся убитых сердца, Это значит, что детям    вовек не придется стыдиться, Не придется вовек    и украдкой краснеть за отца!.. Я теряю сознанье…    Прощай! Все кончается просто… Но ты слышишь, родная,    как дрогнула разом гора? Это голос орудий    и танков железная поступь, Это наша победа    кричит громовое «ура!».

Могилы моих друзей

 Моих друзей не надо искать На кладбищах городских: В два метра длиной кровать Кажется тесной для них. По-братски обнявшись, они лежат, Воинский выполнив долг, Словно выспаться спешат, Пока тревогой не поднят полк. Но, заглушая метели плач, Без отдыха, день за днем, Над ними каменный трубач Грубит, задыхаясь, подъем. Еще друзья остались в тайге, Как будто легли отдохнуть С компасом, сжатым в руке, Чтобы утром отправиться в путь. В песках, где сгорел саксаул, Их прикрыли грудой камней: Так воды отдаленный гул Привычному уху слышней. Но посмотришь, — в любом краю Мы проходим по их следам… Коль будет нужно — могилу мою Ты отыщешь где-нибудь там…

На высоте «Н»

 На развороченные доты Легли прожектора лучи, И эти темные высоты Вдруг стали светлыми в ночи. А мы в снегу, на склонах голых, Лежали молча, как легли, Не подымали век тяжелых И их увидеть не могли. Но, утверждая наше право, За нами вслед на горы те Всходила воинская слава И нас искала в темноте.

Сергей Иванов

Клятва

 Сыновья этих гор, этих пастбищ и пашен, Драгоценным оружьем и юностью нашей, Виноградной лозою, лучами палимой, Сединой матерей и губами любимых, Нашим хлебом и солью, огнем и ночлегом, Боевыми конями, водой ключевой, Нашим чистым, высоким я солнечным    небом — Мы клянемся:    готовы на подвиг и бой!

Юрий Инге

Остров «Н»

 Словно птица над островами, Гордо реет багровый флаг, И могуч укрепленный нами Прибалтийский архипелаг. Это грозные цитадели Неприступных советских вод, Здесь сегодня бои кипели, Задыхаясь, строчил пулемет. Не прорваться к заливам нашим, Не пробиться на материк. Грозен залп корабельных башен, И остер краснофлотский штык. И глядят на врага сурово Амбразуры бетонных стен. Что ж, пускай попытаются снова Взять атакою остров «Н». Натыкаясь во тьме на скалы, С каждым часом бандиты злей. Это место кладбищем стало Протараненных кораблей. Снова мертвая зыбь диверсий И воздушных боев пора: Бьют без промаха прямо в сердце Краснофлотские снайпера. И, когда творят орудья И дрожат голоса сирен, На защиту покоя грудью Подымается остров «Н». В клочьях пены, огня и дыма Тонет трижды отбитый враг. Славный остров стоит нерушимо, Гордо реет багровый флаг.

1941

Море

 В двухсветных залах Русского музея Я с необычной жадностью глядел На воплощенье красок Зюдерзее, На паруса испанских каравелл. Здесь оживали книги Стивенсона, И ветер путал снасти бригантин, Звала к себе неведомая зона… Кто не прошел сквозь этот карантин? С утра на взморье убежав из класса, Мы по волне веслом чертили след, А рулевой стоял на дне баркаса, Сжимая самодельный пистолет. Так возникало смутное начало Далекого и трудного пути; Да, нас изрядно море покачало, Но научило плавать и грести. В нас был наивной гордости излишек, И за поход на яхте в Петергоф Во всем сословье уличных мальчишек Лишь мы носили титул моряков. И те, кто вместе с нами полюбили Свирепых ураганов голоса, Дорогу в лавку меряли на мили И из простынь кроили паруса. Тогда еще мы многого не знали, Не верили, разглядывая мир, Что будет день — и в судовом журнале О нас напишет скупо командир. Все будет вечным — верность и отвага, И мы, раскрыв походную тетрадь, Взойдем на бак перед подъемом флага, Чтоб жизнь по-настоящему начать.

1940

«Не всегда и вполне безупречно…»

 Не всегда и вполне безупречно Я общался с своей судьбой, Ошибался порой, но вечно Оставался самим собой. На дороге моей вставала Заслонявшая свет тоска, Я ее миновал, как скалы Незнакомого материка. Но покоя мне не довольно (Знаю цену таким вещам), Ненавижу самодовольных Обывателей и мещан. Я видал и Неву и Припять, Дружбу видел, только, прости, Дружба — это не вместе выпить, — Это вместе на смерть пойти.

Старый корабль

 Проржавев от рубки до заклепок, Он свое отплавал и одрях… Снег лежит на палубе, как хлопок, Ночь стоит на мертвых якорях… Этот крейсер, ветхий и невзрачный, Он давал четырнадцать узлов, Но теперь от времени прозрачны Стенки износившихся котлов. В кочегарке бродит без опаски Старая откормленная мышь, По отбитой многослойной краске Возраст корабля определишь. Борт шершав от пластырей и вмятин, Тряпки сохнут в путанице рей, Он угрюм и даже неопрятен — Старый предок наших кораблей. А из порта движется эскадра, И смеется флагман, говоря: — Я на нем служил три года в кадрах, Этот крейсер знают все моря! Он когда-то был последним словом Кораблестроительных наук. Много лет он нам казался новым, — Старость замечаем мы не вдруг!.. И мечталось флагману в походе, Что когда-нибудь изобретут Новый флаг в международном своде: «Отставному крейсеру — салют!»

1940

Январь сорокового года

 Суров январь сорокового года, Покрыты белым пухом берега. Синоптик мрачен. Скверная погода. Шуршит в заливе скользкая шуга… Весь день над шаткой палубою тучи, Стоят морозы несколько недель, Январский лед, тяжелый и колючий, Плавучую сжимает цитадель. На корабле сбираются к обеду, Встречают кока дюжиной острот, Течет спокойно мирная беседа, Пока ее тревога не прервет. Война, война… На строгости традиций Она не отражается ничуть, И горе вам, рискнувшим не побриться, И вам, шинель забывшим застегнуть. Но вдруг ворвался в шумные отсеки И зазвенел прерывистый сигнал, Единым звуком в каждом человеке Он мускулы спружинил и собрал. Клокочет море. Сипло завывая, Холодный ветер палубы сечет, А вдалеке, как будто неживая, Лежит земля, закованная в лед. И тишина минуты на две, на три, Как перед смотром части войсковой, Перед началом оперы в театре Или в глухой тайге перед грозой. Природа мрак над Балтикой простерла, Померк под снегопадом зимний день. Шестидюймовок стынущие жерла Нащупывают первую мишень. За этот миг ледовою коростой На корабле железо обросло. Ты не легко, не шуточно, не просто, Жестокое морское ремесло! Но для того, кто в молодости выбрал Бесстрашие вечным спутником своим, Нужна работа крупного калибра И крепкий шторм подчас необходим. Чтоб, никогда не ведая испуга, Смотреть, как в черный вражеский зенит Пружина боя, скрученная туго, Молниеносным залпом зазвенит. Как жадно звуки схватывает разум, Когда мишень на целике видна, И наконец магическим приказом Звучит короткий возглас ревуна. И сразу башня вздрогнула… другая… Небесная качнулась высота, Оранжевое пламя изрыгая, Орудия взметнули хобота. Казалось, море выло и гудело, Противник бил наводкою прямой, Эсминец рыскал в зареве обстрела, Фонтаны оставляя за кормой. Разбиты восемь движущихся точек. Осталось две, они еще палят. В предсмертной злобе раненый наводчик Шлет свой последний яростный снаряд. А в это время где-нибудь в Сибири, Быть может, на краю материка, В просторной и натопленной квартире Ласкает сына нежная рука. Вихрастый и взъерошенный мальчишка, Ему совсем не хочется в постель, Пред ним до дыр зачитанная книжка И корабля картонная модель. Уже двенадцать. Передана сводка, А он не спит. И в шуме у крыльца Ему все время слышится походка На вахту заступившего отца. И видит он клокочущее море И слышит рядом плачущую мать, А женщина, суровая от горя, Все думает: сказать иль не сказать?.. И сдерживает, пряча телеграмму, Рыданья, в горле вставшие комком… — Усни, сынок! — А он твердит упрямо, Как все мальчишки: — Буду моряком!..

1940

Григорий Кац

Курганы

 В привольной степи за Полтавой, В зеленом и жарком краю, Спивают высокие Травы Старинную песню свою. Склонилась плакучая ива Над тонкою ряской речной, Курганы стоят молчаливо, Полынной дыша тишиной. Пусть утро играет над ними, Вечерние зори горят, — Сверкая главами седыми, Безмолвно курганы стоят. Положен в могилу степную, Кто, смертных не ведая мук, Вдруг падал на землю родную, Не выронив сабли из рук. Какой уже век ими прожит? Безвестным могилам — почет. И птица летит, и прохожий, С дороги свернув, подойдет. Он шапку снимает при встрече, Завидя высоты вдали, Кургану он сыплет на плечи Две полные горсти земли… А свадьба степною дорогой Летит, бубенцами звеня, — Внезапно и трезво и строго Сваты остановят коня. И шутка уже неуместна, И песни в сторонку ушли. Бросают жених и невеста Две полные горсти земли… Так, всадник промчится ли мимо, Иль мать со слезами пройдет, Иль об руку хлопец с любимой, — Курган все растет и растет.

«Мчит на север состав по полям…»

 Мчит на север состав по полям, А за ним — торопливым шагом Весна со снежком пополам, Залегающим по оврагам. Ветер в тамбур неслышно проник С местожительства — Лозовая. Улыбаясь, поет проводник, Полустанки из тьмы вызывая. Голубой огонь наших звезд Долетает, в пути не сгорая. Приблизительно триста верст До улыбки твоей, дорогая.

День

 Выходят звезды. Безвозвратно прожит Горячих поисков, больших свершений день. Ночь вырастает — словно время тоже Широкую отбрасывает тень. Как сохранить в себе неповторимый Твой образ от начала до конца, И даже этот пролетевший мимо Степной и горький запах чабреца?..

Павел Коган

«Есть в наших днях такая точность…»

 Есть в наших днях такая точность, Что мальчики иных веков, Наверно, будут плакать ночью О времени большевиков. И будут жаловаться милым, Что не родились в те года, Когда звенела и дымилась, На берег рухнувши, вода. Они нас выдумают снова — Косая сажень, твердый шаг — И верную найдут основу, Но не сумеют так дышать, Как мы дышали, как дружили, Как жили мы, как впопыхах Плохие песни мы сложили О поразительных делах. Мы были всякими, любыми, Не очень умными подчас. Мы наших девушек любили, Ревнуя, мучась, горячась. Мы были всякими. Но, мучась, Мы понимали: в наши дни Нам выпала такая участь, Что пусть завидуют они. Они нас выдумают мудрых. Мы будем строги и прямы, Они прикрасят и припудрят, И все-таки    пробьемся мы! … … … … … … … … … … … И пусть я покажусь им узким И их всесветность оскорблю, Я — патриот, я воздух русский, Я землю русскую люблю, Я верю, что нигде на свете Второй такой не отыскать, Чтоб так пахнуло на рассвете, Чтоб дымный ветер на песках… И где еще найдешь такие Березы, как в моем краю! Я б сдох, как пес, от ностальгии[2] В любом кокосовом раю.

1940

Ракета

Открылась бездна, звезд полна,

Звездам числа нет, бездне дна.

Ломоносов Трехлетний    вдумчивый человечек, Обдумать миры    подошедший к окну, На небо глядит —    и думает Млечный Большой Медведицей зачерпнуть. …Сухое тепло торопливых пожатий, И песня, Старинная песня навзрыд, И междупланетный Вагоновожатый Рычаг переводит На медленный взрыв. А миг остановится, Медленной ниткой Он перекрутится у лица. Удар! И ракета рванулась к зениту. Чтоб маленькой звездочкой замерцать. И мир, Полушарьем известный с пеленок, Начнет расширяться, Свистя и крутясь, Пока, Расстоянием опаленный, Водитель зажмурится, Отворотясь. И тронет рычаг. И, почти задыхаясь, Увидит, как падает, дымясь, Игрушечным мячиком Брошенный в хаос Чудовищно преувеличенный мяч. И вечность Космической бессонницей У губ, У глаз его Сходит на нет, И медленно Проплывают солнца, Чужие солнца чужих планет. Так вот она — мера людской тревоги, И одиночества, И тоски. Сквозь вечность кинутые дороги, Сквозь время брошенные мостки. Во имя юности нашей суровой, Во имя планеты, которую мы У мори отбили, Отбили у крови, Отбили у тупости и зимы, Во имя войны сорок пятого года, Во имя чекистской породы,    Во и! — — мя! Принявших твердь и воду. Смерть. Холод. Бессонницу и бои. А мальчик мужает…    Полночью давней Гудки проплывают у самых застав. Крылатые вслед    разлетаются ставни. Идет за мечтой,    на дому не застав. И, может, ему    опаляя ресницы, Такое придет    и заглянет в мечту, Такое прядет    и такое приснится… Что строчку на Марсе его перечтут. А Марс заливает полнебосклона. Идет тишина, свистя и рыча, Водитель еще раз проверит баллоны И медленно Переведет рычаг. Стремительный сплав мечты и теорий, Во всех телескопах земных отблистав, Ракета выходит На путь метеоров. Водитель закуривает. Он устал.

1939

Из романа в стихах

 …В те годы в праздники возили нас по Москве грузовики, где рядом с узником Бразилии художники изобразили Керзона (нам тогда грозили, как нынче, разные враги). На перечиненных, охрипших врезались в строгие века империализм, антанта, рикши, мальчишки в старых пиджаках. Мальчишки в довоенных валенках, оглохшие от грома труб, восторженные, злые, маленькие, простуженные на ветру. Когда-нибудь в пятидесятых художники от мук сопреют, пока они изобразят их, погибших возле речки Шпрее. А вы поставьте зло и косо вперед идущие упрямо чуть рахитичные колеса грузовика системы «АМО», и мальчики моей поруки сквозь расстояние и изморозь протянут худенькие руки людям    коммунизма.

Апрель 1941 г.

Стихи о ремесле

 Поговорим о нашем славном, о настоящем ремесле, пока по заводям и плавням проходит время, стелет след, пока седеет и мужает на всех дорогах и полях листвой червленою в Можае старинный провожает шлях. О, Бонапартова дорога! …Гони коней! Руби, руби! От Нарвы до Кривого Рога трубач, отчаявшись, трубит. Буран над диким бездорожьем, да волчьи звезды далеки, да под натянутою кожей стучат сухие костяки. Да двери яростью заволгли, да волки, да леса, да степь! Да сумасшедший ветер с Волги б ураном заметет гостей. «Гони, гони! — Расчет не выдал, фортуна выдала сама! Гони коней! Денис Давыдов, да сам фельдмаршал, да зима!» А партизаны гонят рысью, и у взглянувшего назад вразлет раскосые «по-рысьи», с веселой искоркой глаза. «Бурцев, Ера-забияка, мой товарищ дорогой, ради бога и арака, приезжай ко мне домой». Буерак да перестрелка, наша ль доблесть не видна, если сабля не согрела — песня выручит одна. Ухнет филин или пушка. Что ты, родина сама то ль гусарская пирушка, то ль метельная зима. Обернись невестой, что ли, милой юностью взгляни! (Поле, поле, поле, поле! Придорожные огни!) «А ну!» — Коней за буераки во мрак ведет передовой. Так ради бога и арака, приезжай ко мне домой. Поговорим о нашем честном, пока заносит время след, о ремесле высоком — песни и сабли — ясном ремесле.

Декабрь 1939 г.

Арон Копштейн

Торпеда

Лейтенанту Б. Заболотскому

 Как воплощенная победа, Она легка и хороша, Вот эта быстрая торпеда, Живая, гневная душа. Когда торпедоносный катер Почти по воздуху летит, Когда беснуется фарватер, Свинцовой молнией покрыт. Когда каюту вдруг окатит Волной развинченной, крутой, Когда дыхание захватит Остервеневшей быстротой, — Она скользнет из аппарата, И поведут ее рули, Чтоб поразить стальной расплатой Чужие, вражьи корабли. Она вбуравится сурово В броню, в сплетенье грозных сил, И скажет правильное слово Неразговорчивый тротил. Опять победоносный катер Помчится, быстротой томим, И захлебнется, словно кратер, Стальное море перед ним.

«Вот июль Уссурийского края…»

 Вот июль Уссурийского края Постучался в палатку дождем, Дышит почва, густая, сырая, Та земля, на которой живем. В каждой пади волнуется влага. И у сопок скопилась вода, И деревьям даровано благо, Чтоб не сохли они никогда. И не сохнут, они вырастают В свете утренней, чистой красы. На рассвете над ними блистают Охлажденные капли росы. Мы живем в полотняных палатках На озерном крутом берегу, В травянистых умытых распадках Оттеснивших на север тайгу, Где запрятался в дальней лощине Хлопотливой речонки исток, Где стоят боевые машины, Неустанно смотря на восток. Мы стоим нерушимым оплотом, Мы на каждой границе живем. Каждый куст может стать пулеметом, Огнедышащим грозным гнездом. Эти влажные наши просторы, Созреваньем обильный июль Защитим боевым разговором, Неожиданным посвистом пуль. Если я упаду, умирая, Будь во взгляде последнем моем, Молодая, живая, сырая, Та земля, на которой живем.

Поэты

 Я не любил до армии гармони, Ее пивной простуженный регистр, Как будто давят грубые ладони Махорочные блестки желтых искр. Теперь мы переламываем душу, Мечтаем о театре, о кино, Поем в строю вполголоса «Катюшу» (На фронте громко петь воспрещено). Да, каждый стал расчетливым и горьким: Встречаемся мы редко, второпях, И спорим о портянках и махорке, Как прежде о лирических стихах. Но дружбы, может быть, другой не надо, Чем эта, возникавшая в пургу, Когда усталый Николай Отрада Читал мне Пастернака на бегу. Дорога шла в навалах диабаза, И в маскхалатах мы сливались с ней, И путано-восторженные фразы Восторженней звучали и ясней! Дорога шла почти как поединок, И в схватке белых сумерек и тьмы Мы проходили тысячи тропинок, Но мирозданья не топтали мы. Что ранее мы видели в природе? Степное счастье оренбургских нив, Днепровское похмелье плодородья И волжский нелукавящий разлив. Ни ливнем, ни метелью, ни пожаром (Такой ее мы увидали тут) — Она была для нас Тверским бульваром, Зеленою дорогой в институт. Но в январе сорокового года Пошли мы, добровольцы, на войну, В суровую финляндскую природу, В чужую, незнакомую страну. Нет, и сейчас я не люблю гармони Визгливую, надорванную грусть. Я тем горжусь, что в лыжном эскадроне Я Пушкина читаю наизусть, Что я изведал напряженье страсти, И если я, быть может, до сих пор Любил стихи, как дети любят сласти, Люблю их, как водитель свой мотор. Он барахлит, с ним не находишь сладу, Измучаешься, выбьешься из сил, Он три часа не слушается кряду — И вдруг забормотал, заговорил, И ровное его сердцебиенье, Уверенный, неторопливый шум, Напомнит мне мое стихотворенье, Которое еще я напишу. И если я домой вернуся целым, Когда переживу двадцатый бой, Я хорошенько высплюсь первым делом, Потом опять пойду на фронт. Любой. Я стану злым, расчетливым и зорким, Как на посту (по-штатски — «на часах»), И, как о хлебе, соли и махорке, Мы снова будем спорить о стихах. Бьют батареи. Вспыхнули зарницы. А над землянкой медленный дымок. «И вечный бой. Покой нам только снится…» Так Блок сказал. Так я сказать бы мог.

«Мы с тобой простились на перроне …»

 Мы с тобой простились на перроне, Я уехал в дальние края. У меня в «смертельном медальоне» Значится фамилия твоя. Если что-нибудь со мной случится, Если смерть в бою разлучит нас, Телеграмма полетит, как птица, Нет, быстрей во много тысяч раз. Но не верь ты этому известью, Не печалься, даром слез не трать: Мы с тобой не можем быть не вместе, Нам нельзя раздельно умирать. Если ты прочтешь, что пулеметчик Отступить заставил батальон, — За столбцом скупых газетных строчек Ты пойми, почувствуй: это он. Ты узнаешь, что советский летчик Разбомбил враждебный эшелон, — За столбцом скупых газетных строчек Ты пойми, почувствуй: это он! Пусть я буду вертким и летучим, Пусть в боях я буду невредим, Пусть всегда я буду самым лучшим, — Я хотел при жизни быть таким. Пусть же не проходит между нами Черный ветер северной реки, Что несется мертвыми полями, Шевеля пустые позвонки. Будешь видеть, как на дне колодца, Образ мой все чище и новей, Будешь верить: «Он еще вернется, Постучится у моих дверей». И, как будто не было разлуки, Я зайду в твой опустевший дом. Ты узнаешь. Ты протянешь руки И поймешь, что врозь мы не умрем.

Борис Костров

Заказник

 Заросший земляничником курган. Таскают хвою муравьи на спинах. Растет и зреет ярая малина. Клыкастый пень Стоит как истукан. Кроты пещеры под корнями роют, И в тишине —    до звезд вознесена — О купол неба бьется головою, Не в силах с места тронуться,    сосна. По ветру к солнцу медленно летит Пернатых новоселов стая, Но безучастно —    с дерева —       седая Сова на мир полуденный глядит. Безмолвствую в раздумье. Очарован Речушкою, что буйствует во рву. …И счастлив тем, Что я к земле    прикован, Что я во всем, Как все во мне, живу!

1939

«А мне, клянусь, еще не надоело…»

 А мне, клянусь, еще не надоело Читать стихи кому придется, петь И, в шорох листьев вслушиваясь, смело В глаза тщеславным недругам смотреть. И в миг тревог, больших страстей, исканий Входить в тот час, когда заря и тишь… И ты меня за это любишь втайне, И лжешь другому, и ночей не спишь. И шепчешь так: — Когда б не ты, мечтатель, Не по годам веселый и седой, Зачем мне жить и к морю в белом платье В немую полночь выходить одной?!

1941

«Только фара мелькнет в отдаленье…»

 Только фара мелькнет в отдаленье Или пуля дум-дум прожужжит — И опять тишина и смятенье Убегающих к югу ракит…    Но во тьме, тронув гребень затвора,    От души проклинает связист    Журавлиную песню мотора    И по ветру чуть слышимый свист. Ну, а я, прочитав Светлова, Загасив в изголовье свечу, Сплю в походной палатке и снова Лучшей доли себе не хочу…

1941

После боя

 Портянки сохнут над трубой, Вся в инее стена… И, к печке прислонясь спиной, Спит стоя старшина. Шепчу: — Товарищ, ты бы лег И отдохнул, солдат! Ты накормил как только мог Вернувшихся назад. Ты не поварил нам. Ну что ж, В том нет большой беды. Метет метель. И не найдешь На небе ни звезды. Твоей заботе нет цены. Ляг между нами, брат. Они снежком занесены И не придут назад.

1943

«Когда утихнет бой и повара…»

 Когда утихнет бой и повара Определят потери по расходу, Мне кажется, что ты еще вчера Смотрела с моста каменного в воду. О чем, о чем ты думала в тот миг? Какие мысли сердце полонили? Окопы. Ночь. Я ко всему привык. В разведку мы опять сейчас ходили. Но как до счастья далеко! Река Бежит на запад по долине смело. А то, что шлем прострелен у виска, Так это чушь, обыденное дело.

1944

«Такой, как все, — в треухе, полушубке…»

 Такой, как все, — в треухе, полушубке, Не по годам заросший бородой, — Шутил солдат. А дым валил из трубки, И он его отмахивал рукой… И говорил раздельно и негромко: — Ну разве, други, в том моя вина, Что русская беспечная девчонка В меня под Омском где-то влюблена. Спасенья нет от писем и открыток, От самых веских в многоточьях строк… У юности всегда большой избыток Душевных чувств, догадок и тревог. Спасенья нет! А началось все просто: Пришла посылка… (Экая беда!) Но если б я, примерно, был Матросов, Тогда понять все можно без труда. А то — сапер! — Все улыбнулись. Мирно Горел костер. Дул южный ветерок. Смолистый пень в сугробе, как мортира, Стоял. И ночь трубила в лунный рог. Преодолев молчанье, выпив водки, Он встал: — Пора! — Снег падал с высоты. Вздохнули все. Но он пошел по тропке Ломать мостам железные хребты.

Восточная Пруссия, 1944

Табак

 Я из холстины сшил кисет себе, Из клена выжег трубку ночью. Знаю: Они в моих скитаньях и судьбе Большую роль наверняка сыграют. Но если я не буду стар и сед И выйду раньше времени из строя, Пускай возьмет и трубку и кисет Любой, кто труп найдет мой после боя. Я так хочу, чтоб и в другой судьбе Они, как хлеб, необходимы были… Я трубку выжег, сшил кисет себе, Друзья мои мне кремень подарили.

1944

Борис Котов

Сентябрь

 Ветер вскинул пыль повыше, И немного погодя Вдруг ударили о крышу Две дробиночки дождя. И, качая подорожник, Заставляя травы лечь, Обложной осенний дождик Начинает землю сечь. Это снова ранний вечер Тенью встанет у окон, И в туман оденет плечи Потемневший террикон, Выйдет позднею порою Вновь соседка на крыльцо, От дождя платком закроет Моложавое лицо. Дым осядет полновесный, Листья ринутся во тьму. И опять подступит песня Близко к сердцу моему.

Утро на пчельнике

 На грядах спит, свернув бутоны, мак, И дикий хмель застыл, свисая с крыши. Но вот, качнув заброшенный гамак, Проходит ветер по аллее вишен. Он осторожно, силясь закачать, Лишь только тронет у черемух кисти, И, задымясь от первого луча, Вдруг ярко вспыхнут, загораясь, листья. И день плывет по новому пути. Проходит эскадрилья в стройном гуле. Роса дымится. Бабочка летит. В кустах ребрится желтобокий улей. Он стережет пчелы звенящий взлет, Жужжанье трутней, грузных от дремоты. Хранит в ячейках желтоватый мед, Смолой и мятой пахнущие соты. Здесь, как закон, незыблем строгий труд. И вот, стремясь в крутом полете выше, Шумящий рой несется поутру На запах яблонь, тополей и вишен. А день все ближе. Резче птичий крик, И, осторожно раздвигая ветки, Шагает к пчельнику седой старик, Прикрыв лицо изношенною сеткой. Он разжигает медленно дымарь, Берет роевню, поправляет сетку. Он смотрит мед — расплавленный янтарь, Разлитый бережно в прозрачных клетках, — И осторожно выбирает пчел, Запутавшихся в бороде косматой. …Весенний ветер дышит горячо Пахучим цветом яблони рогатой.

Последние стихи

 В полночь холодно, в полдень жарко. Ветер хочет всю пыль смести. Остается рабочий Харьков Вехой, пройденной на пути. Войны слева и войны справа, В центре — смертная карусель. И задумчивая Полтава Перед нами лежит, как цель. Плач старухи и крик девчурки На развалинах изб стоит, Я завидую нынче Шурке[3], Что в Донбассе ведет бои.

28 августа 1943 г.

Алексей Крайский

Декреты

 По лужам, по грязи смешная девчонка Бежит, предлагая газеты, По-воробьином у щелкает звонко: — Декреты! Декреты! Декреты! «Вся власть Советам» — декрет номер    первый, «Мир всему миру» — декрет номер два…— От крика у барынь — мигрени и нервы, У генералов — кругом голова. У генералов дрожат эполеты От страха? От смеха? — никак не понять. Фыркают франты: «Совдепы! Комбеды! Разнузданная солдатня!» Девчонке нет дела, базарит газеты Налево, направо… Смешная, постой! Ты прочитай и пойми, что декреты, Эти декреты — для нас с тобой. Отец — на войне, задыхаясь от газа, Мать — на табачной, чахоткой дыша, Слышат твою равнодушную фразу И за газеты приняться опешат. Читая, подумают оба, что станет Их дочка наркомом страны трудовой… Пойми же, девчонка, пойми же, смешная, Что эти декреты для нас с тобой.

1917

Любовь

 Солнце бисером по панели Рассыпалось, лаская людей… Это было в веселом апреле, В суете городских площадей. Ты меня, одинокого, взглядом, Словно солнцем, осыпала вдруг, И пошел я с тобою рядом Как давнишний, испытанный друг. Я не помню, о чем говорили, Я не знаю, куда мы шли, Мы Америку, может, открыли, А быть может, и мимо прошли. Но когда я домой возвращался, Все кружилось и пело, звеня, Каждый встречный чему-то смеялся И просил прикурить у меня. Словно девичьи щеки, краснели Стекла окон в закате лучей… Это было в веселом апреле, Накануне бессонных ночей.

1917

Василий Кубанёв

В дни разлуки

 Исходи весь город Поперек и вдоль — Не умолкнет сердце, Не утихнет боль.    В чьих-то узких окнах    Стынет звон и свет,    А со мною рядом    Больше друга нет. Сколько недосказано Самых нежных слов. Сколько недосмотрено Самых нужных снов!    Если б сил хватило,    Можно закричать:    На конверте белом    Черная печать. И знакомый почерк Поперек и вдоль. Чем письмо короче, Тем длиннее боль.    В дни разлуки дальней    От любимой весть —    Самое большое    Из всего, что есть.

Ты должен помогать

 Ты тоже просился в битву, Где песни поют пулеметы. Отец покачал половой: — А с кем же останется мать? Теперь на нее ложатся Все хлопоты, все заботы. Ты будешь ее опорой, Ты должен ей помогать. Ты носишь воду в ведрах, Ты колешь дрова в сарае, Сам за покупками ходишь, Сам готовишь обед, Сам починяешь радио, Чтоб громче марши играло, Чтоб лучше слышать, как бьются Твой отец и сосед. Ты им говорил на прощанье: — Крепче деритесь с врагами! — Ты прав. Они это знают. Враги не имеют стыда. Страны, словно подстилки, Лежат у них под ногами. Вытоптаны посевы, Уведены стада. Народы в тех странах бессильны Как птицы в железной клетке. Дома развалены бомбами. Люди под небом сидят. Дети бегут к казармам И выпрашивают объедки, Если объедки останутся В котелках у чужих солдат. Все это видят люди, Все это терпят люди. Зверь пожирает живое, Жаден, зубаст, жесток. Но недолго разбойничать Среди людей он будет: Наши трубы пропели Зверю последний срок! Отец твой дерется с врагами. Тяжелая это работа. Все люди встают, защищая Страну, как родную мать. У нее большие хлопоты, Большие дела и заботы. Ей трудно бывает порою. Ты должен ей помотать.

Июль 1941 г.

Михаил Кульчицкий

Мой город

 Я люблю родной мой город Харьков — Сильный, как пожатие руки. Он лежит в кольце зеленом парков, В голубых извилинах реки. Я люблю, когда в снегу он чистом И когда он в нежных зеленях, Шелест шин, как будто шелест листьев, На его широких площадях. От Москвы к нему летят навстречу Синие от снега поезда. Связан он со всей страною крепче, Чем с созвездьем связана звезда. И когда повеет в даль ночную От границы орудийный дым, За него и за страну родную Жизнь, коль надо будет, отдадим.

«Самое страшное в мире…»

 Самое страшное в мире Это быть успокоенным. Славлю Котовского разум, Который за час перед казнью Тело свое граненое Японской гимнастикой мучил. Самое страшное в мире Это быть успокоенным. Славлю мальчишек смелых, Которые в чужом городе Пишут поэмы под утро, Запивая водой ломозубой, Закусывая синим дымом. Самое страшное в мире Это быть успокоенным. Славлю солдат революции, Мечтающих о грядущем. Славлю солдат революции, Склонившихся над строфою, Распиливающих деревья, Падающих на пулемет.

1939

«Война совсем не фейерверк…»

 Война совсем не фейерверк, А просто трудная работа, Когда, черна от пота, — вверх Спешит по пахоте пехота. Марш!    И глина в чавкающем топоте До мозга костей промерзших ног. Наворачивается на чоботы Весом хлеба в месячный паек. На бойцах и пуговицы вроде Чешуи тяжелых орденов: Не до ордена. Была бы родина С ежедневными Бородино.

26 декабря 1942 г.

Площадь Дзержинского

 Я вышел Из сада в тумане На площадь в разливе огней. Ее обскакавши, устанет Сильнейший из наших коней. И лунного света снежинки Упали… И сад посинел… Гранитная площадь Дзержинского Сера, как его шинель. Его гимнастеркой и кителем Шуршит, чуть задумавшись, сад. Пришедшему новому жителю, Как новому другу, я рад. Спасал он Архангельск И Киев От смерти, что в черных стволах, Бессонные ночи сухие Над жестким квадратом стола… И приговор честен и грозен Над подписью Тверже штыков. Дзержинского подпись привозит В голодный детдом молоко. Повеяло утром и холодом, И воздух кристален и чист. Встает Над родным моим городом Живой и высокий чекист. И образ встает Командира, Железного большевика. Глаза его смотрят над миром Зрачками всех окон ЦК.

Харьков 1938 г.

Федор Курбатов

«В то утро вором крался Запад…»

 В то утро вором крался Запад На нас, на Солнце, на Восток. Был день — как взрыв он был внезапен. Война! Разлуки начат срок. И целый год она уж длится, Стирая в памяти, губя Друзей, знакомых, близких лица… И год…    Я год уж без тебя. Здесь каждый день зачтется за пять, Но я слова твои сберег: «Чем дальше ты идешь на Запад, Тем ближе встречи нашей срок». …Пора была…    Сушило горло, Казалось, пеплом рот набит, И все от суши перемерло. Я только пылью вдоволь сыт… И мне на шаг не хватит силы… И падал я…    Но силой слов Меня вздымало, возносило, Меня опять вперед несло! Смотрела мне в глаза тогда ты Шепча: «Крепись, час недалек! Чем дальше ты пойдешь на Запад, Тем ближе нашей встречи срок!» И грязь была…    Пришлось ворочать К ногам налипшие пласты. Встать под огнем нет сил, нет мочи! Но появилась снова ты. И вновь взглянула мне в глаза ты, Сказала: «Час уж недалек. Вперед, родной! Иди на Запад! И скоро встречи нашей срок». Зима была…    Мороз все выжег. Как песню, я слова берег: «Чем дальше мы идем, тем ближе, Тем ближе нашей встречи срок!»

1942

Письмо

 Я только вслух твои читаю письма… Их вкусно декламировать, как стих, Когда читаю, как в чудесной призме Я вижу — ты проходишь в них. Твое письмо — почти свидание с тобою. В конце письма хочу сказать: «Не уходи!» Вчера его я спрятал перед боем Нераспечатанным в кармане на груди. В бою не думаешь о смерти как о смерти, Что, мол, не будет жизни впереди. В бою я думал только о конверте, Твоем конверте на моей груди. Под минный вой и под снарядный высверк О многом я в один подумал миг. Вот этот вот бегущий полем изверг С лицом убийцы    на меня направил штык. …И если б я упал на крутояре, Он долго б не раскидывал умом, — Мои карманы второпях обшарив, Он штык бы вытер найденным письмом. Твоим письмом. Не много ли для гада? Но нет, родная, не позволю я! Его я вычеркнул пунктиром автомата, Как недостойного, из книги бытия. Окончен бой. Я влажное от лота Извлек письмо и фотографию твою. Письмо измятое, изломанное фото, Зато твои, отбитые в бою! Сидим в воронке от немецкого снаряда. Осколки…    и тепла еще остаток в них. Тогда я вскрыл конверт    и вслух отряду Твое письмо прочел,    как лучший стих!

Иван Кутасов

У залива

 У глубокого залива, Где пестры цветы, Глядя вдаль нетерпеливо, Ожидаешь ты. И суровая моряна Дует ночь и день. Над холодным океаном Нависает тень. Надвигаются туманы, Тучи и дожди. Беспокоишься ты рано — Не скучай и жди. Возвратятся скоро ёлы[4], Станут у реки. Якорь с песнею веселой Бросят рыбаки. Ни туман, ни злые грозы Не помеха им… И над банею колхозной Закурится дым. Возвратится с ними милый — Не скучай и жди… Посмотри: уж над заливом Кончились дожди, И рассеялись туманы У далеких гор. Слышишь: в море-океане Застучал мотор. Плавно чайка пролетела Над простором вод. Показался парус белый, И знакомый бот Якорь бросил у залива, Где пестры цветы, Где с улыбкою счастливой Ожидала ты.

Алексей Лебедев

Условия победы

 Что же нужно для побед на море? Это — чтоб со стапелей земли, Пеною пушистой борт узоря, Выходили в море корабли. И во имя берегов покоя Нам нужна солидная броня, Точное оружие морское, Мощь артиллерийского огня. Нужно знать нам кораблевождение Так, чтобы уметь пройти везде, Знать науку мудрую сражений На соленой вспененной воде. Крепнет сила твердая, морская, Словно лес, растет советский флот. Это все дает страна родная. Верфи действуют на полный ход. И еще дает страна родная Качество ценнейшее в боях Всем сынам, которым поручает Вахту в океанах и морях, — Это — смелость в час суровой жизни, Это — волю, что всего сильней, Это — сердце, верное отчизне И не изменяющее ей.

На дне

 Лежит матрос на дне песчаном Во тьме зелено-голубой. Над разъяренным океаном Отгромыхал короткий бой, А здесь ни грома и ни гула… Скользнув над илистым песком, Коснулась сытая акула Щеки матросской плавником… Осколком легкие пробиты, Но в синем мраке глубины Глаза матросские открыты И прямо вверх устремлены. Как будто в мертвенном покое, Тоской суровою томим, Он помнит о коротком бое, Жалея, что расстался с ним.

Выбор профессии

 Нам доли даются любые, Но видишь сквозь серый туман — Дороги блестят голубые, Которыми плыть в океан. Ты видишь простор океанский, Далекого солнца огонь, К штурвалу тревоги и странствий Твоя прикоснулась ладонь. Под паруса шелестом тонким Уже ты проходишь со мной По палубе чистой и звонкой, Омытой песком и волной. Идем над глубинами в дали, Всех мелей минуя пески, Не нам ли навстречу всплывали Туманные материки? Но там, где пролив Лаперуза, И там, где балтийский прибой, — Военные флаги Союза Высоко летят над тобой.

Одежда моряка

 Годна для всех условий, Надежна и крепка, Продумана на совесть Одежда моряка. Сокровища тепла тая, Уходит с нами в путь Тельняшка полосатая, Охватывая грудь. Волна ль нежнее горлинки, Иль шторм грохочет дик, Отменно белой форменки Синеет воротник. Зимой, и в осень вздорную, И в сумрачный апрель — Хранит нас сине-черная Солидная фланель. Что сырость нам постылая? Живем с погодой в лад, Имея друга милого По имени бушлат. И навек складкой жесткою Запечатлел утюг Покроя краснофлотского Сукно крепчайших брюк. Ценимая особо На службе в море синем, Нам выдается роба Из белой парусины; Она ничем не крашена, Ей труд морской знаком, И кто ее не нашивал, Не будет моряком. И многим не мешало бы, Кого моря зовут, В той робе драить палубу И выкрасить шкафут. Когда же в час побудки Уже метет метель, Тогда укажут дудки: «Бери, моряк, шинель». Медь пуговиц — как золото, Сукно — чернее тьмы, На все старанья холода Поплевываем мы. Когда рванут шрапнели И горны зазвучат, Наденем мы фланели, В поход возьмем бушлат. Взлетают ленты в воздух. И никнут на плечо, На бескозырках звезды Сияют горячо.

Путь на моря

 За главное! За то, что страх неведом, За славный труд в просторе грозных вод — Спасибо партии, учившей нас победам, И родине, пославшей нас во флот! Спасибо тем, кто делу боевому Нас обучил, кто вывел нас к морям! Любимому училищу морскому, Всем командирам, всем учителям! В подах труда, упорства и отваги Мы возмужали, и в грозе любой О родине нам говорили флаги, Летевшие над нашей головой. В лицо нам били ветры с океана, Шла на корабль гремящая вода, И, отражаясь в зеркале секстана, Сияла полуночная звезда. Наперекор любым дождям и стужам, Входили в грудь, срастались прочно с ней Умение владеть морским оружьем, Любовь к работе доблестной своей. Уже гудят-поют под ветром ванты, И о форштевень режется струя, — Идут на море флота лейтенанты, Советского Союза сыновья… И если ты, о партия, велела Громить врагов, рожденных силой тьмы, — Нет на морях для нас такого дела, Которого не выполнили б мы!

Артиллерийская таблица

 Ты, спутница походов и сражений, Невелика, и шрифт не крупен твой; Но вижу взлет бессонных вдохновений, Полдневный блеск над выжженной травой. Сухой песок морского полигона, Желтеющую хвою на сосне, Разбитые стрельбой кубы бетона И рваные пробоины в броне. Ты создавалась для борьбы суровой, Артиллерийской мудрости скрижаль, Когда по точным методам Чернова Коваться стала пушечная сталь. И первый шаг — когда он был? Не в миг ли, Когда огонь в конвертеры влетал, Когда сварили заводские тигли Несокрушимой плотности металл? И снова мысль боролась и искала, И в тишине, в безмолвии ночном, Высокий жар бесстрастных интегралов Один владел и сердцем и умом. Творцы орудий! Мастера расчета! В таблицах нет фамилий и имен, Но честный труд во славу силы флота В таблице стрельб на море умещен. Когда корабль от реи и до трюма Тяжелой сотрясается стрельбой, Нет времени как следует подумать О всех, кто обеспечивал наш бой. Но знаем мы, что на пути удачи В бои мы книжку тонкую берем, Рассчитанную способом Сиаччи, Подругу управляющих огнем…

Компасный зал

 В дубовом паркете картушка компаса, — Столетье, как выложил мастер ее. Над нею звезда полуночного часа, Касается румбов лучей острие. В скрещении гулких, пустых коридоров Стою и гляжу напряженно вперед, И ветер холодных балтийских просторов В старинные стекла порывисто бьет. …Стоят по углам, холодея как льдины (Мундиров давно потускнело шитье), Великовозрастные гардемарины, За пьянство поставленные под ружье. Из дедовских вотчин, из всех захолустий, Куда не доходят морские ветра, Барчат увезли, и теперь не отпустят Железная воля и руки Петра. Сюда, в Петербург, в мореходную школу, И дальше — на Лондон или Амстердам, Где пестрые флаги трепещут над молом, Где в гавани тесно груженым судам. И тот, кто воздвиг укрепления Кроншлота, Чьи руки в мозолях, что тверже камней, Он делал водителей Русского флота Из барских ленивых и косных парней. И многих терзала телесно обида, И многие были, наверное, злы, Зубря наизусть теоремы Эвклида, С трудом постигая морские узлы. А в будущем — кортик, привешенный косо, И мичмана флота лихая судьба: «Лупи по зубам, не жалея, матроса» — На то его доля слуги и раба. С командой жесток, с адмиралами кроток, Нацелься на чин — и проделай прыжок, Поближе к дворцу и под крылышко теток, На Невский желанный всегда бережок. Но были и те, кто не знал унижений, Кто видел в матросе товарища дел, Кто вел корабли сквозь пожары сражений, Кто славы морской для отчизны хотел. С кем флот проходил по пяти океанам, Кто в битвах с врагом не боялся потерь; И шведы разбиты, и нет англичанам Охоты соваться к Кронштадту теперь. Об этом я думал полуночным часом, О славе, о бурных дорогах ее… Звезда высока над картушкой компаса, Касается румбов лучей острие.

«Снился мне тревожный ветра клекот…»

Н. К.

 Снился мне тревожный ветра клекот. Пушки сталь, июля тяжкий зной И еще простертое широко, Плещущее море подо мной. Снились мне орудий гром и пламя, Пена набегающей волны, В небе трепетавшие над нами Боевые вымпела страны. Снился мне товарищ по сверхсрочной, Звонких гильз дымящаяся медь, — И бойцам прицел и целик точный Я сказал пред тем, как умереть.

Тебе

 Мы попрощаемся в Кронштадте У зыбких сходен, а потом Рванется к рейду серый катер, Раскалывая рябь винтом. Под облаков косою тенью Луна подернулась слегка, И затерялась в отдаленье Твоя простертая рука. Опять шуметь над морем флагу, И снова, и суров, и скуп, Балтийский ветер сушит влагу Твоих похолодевших губ. …И если пенные объятья Назад не пустят ни на час И ты в конверте за печатью Получишь весточку о нас, Не плачь, мы жили жизнью смелой, Умели храбро умирать,— Ты на штабной бумаге белой Об этом можешь прочитать. Переживи внезапный холод, Полгода замуж не спеши, А я останусь вечно молод Там, в тайниках твоей души. А если сын родится скоро, Ему одна стезя и цель, Ему одна дорога: море — Моя могила и купель.

Всеволод Лобода

В нашем небе

 По небу солнечному рыская, Сторожко крадучись вперед, В голубизне гудящей искрою Проплыл немецкий самолет. Не спит зенитное оружие — Дорогу в город не ищи: Разрывов белых полукружие Зажало недруга в клещи. Видали жители окрестные, Как, распушив трубою хвост, За дымовой густой завесою Метнулся прочь незваный гость. Цехов бессонных не бомбить ему, Куда ни рвись — отрезан путь. Фашист под нашим истребителем Юлил, пытаясь улизнуть. И пулеметными трещотками Звучало облако вдали, Сухие очереди четкие На сердце музыкой легли. Порода коршунов не гордая, Опасность им горька на вкус. В глухой овраг, южнее города, Он сбросил свой гремучий груз. И сквозь волну ветров прибойную Пронес над кровлями села На фюзеляже две пробоины И два простреленных крыла.

1944

Начало

 Лес раскололся тяжело, Седой и хмурый. Под каждым деревом жерло Дышало бурей. Стволам и людям горячо, Но мы в азарте. Кричим наводчикам: — Еще! — Еще ударьте!.. Дрожит оглохшая земля. Какая сила Ручьи, и рощи, и поля Перемесила! И вот к победе прямиком, За ротой рота, То по-пластунски,    то бегом Пошла пехота.

1944

Павловская, 10

 Не в силах радость вымерить и взвесить, Как будто город вызволен уже, Я в адрес:    «Киев, Павловская, 10» — Строчу послание в тесном блиндаже. Письмо увидит ночи штормовые, Когда к Подолу катятся грома, Когда еще отряды штурмовые Прочесывают скверы и дома… По мостовым, шуршащим листопадом, Придет освобожденье. Скоро. Верь… Впервые за два года не прикладом, Без окрика,    негромко стукнут в дверь. Мой хворый дед поднимется с кровати. Войдет веселый первый почтальон. От рядового с берега Ловати Привет вручит заждавшемуся он. Старик откроет окна.    В шумном мире — Осенний день, похожий на весну. И солнце поселится в той квартире, Где я родился в прошлую войну…

Октябрь 1943 г.

Дорога

 Солдатские дороги, коричневая грязь. С трудом волочишь ноги, на климат разъярясь. Лицо твое багрово, — холодные ветра сговаривались снова буянить до утра. Набухла плащ-палатка, лоснится под дождем. На то ноябрь.    Порядка от осени не ждем. Боец, идешь куда ты и думаешь о ком? Шрапнельные снаряды свистят над большаком. А где же дом, в котором просох бы да прилег?.. За голым косогором не блещет огонек. Тебе шагать далече — холмов не перечтешь, лафет сгибает плечи, а все-таки идешь. Ведут витые тропы, лежат пути твои, в траншеи да в окопы, в сраженья да в бои. Шофер потушит фары под вспышками ракет… На западе    пожарам конца и края нет. Кричит земля сырая: «Спеши, боец, вперед, оружием карая того, кто села жжет!» От гнева — дрожь по коже, соленый пот на лбу, ногам легко, и ноши не чуешь на горбу. И греет жарче водки нас воздух фронтовой. И радостные сводки рождает подвиг твой. Солдатские дороги придут издалека к домашнему порогу со славой на века.

1943

Николай Майоров

Мы

Это время

трудновато для пера.

Маяковский Есть в голосе моем звучание металла. Я в жизнь вошел тяжелым и прямым. Не все умрет, не все войдет в каталог. Но только пусть под именем моим Потомок различит в архивном хламе Кусок горячей, верной нам земли, Где мы прошли с обугленными ртами И мужество, как знамя, пронесли. Мы жгли костры и вспять пускали реки. Нам не хватало неба и воды. Упрямой жизни в каждом человеке Железом обозначены следы, — Так в нас запали прошлого приметы. А как любили мы — спросите жен! Пройдут века, и вам солгут портреты, Где нашей жизни ход изображен. Мы были высоки, русоволосы. Вы в книгах прочитаете, как миф, О людях, что ушли, не долюбив, Не докурив последней папиросы. Когда б не бой, не вечные исканья Крутых путей к последней высоте, Мы б сохранились в бронзовых ваяньях, В столбцах газет, в набросках на холсте. Но время шло. Меняли реки русла. И жили мы, не тратя лишних слов, Чтоб к вам прийти лишь в пересказах    устных Да в серой прозе наших дневников. Мы брали пламя голыми руками. Грудь раскрывали ветру. Из ковша Тянули воду полными глотками. И в женщину влюблялись не спеша. И шли вперед, и падали и, еле В обмотках грубых ноги волоча, Мы видели, как женщины глядели На нашего шального трубача, А тот трубил, мир ни во что не ставя (Ремень сползал с покатого плеча), Он тоже дома женщину оставил, Не оглянувшись даже сгоряча. Был камень тверд, уступы каменисты, Почти со всех сторон окружены, Глядели вверх — и небо было чисто, Как светлый лоб оставленной жены. Так я пишу. Пусть не точны слова, И слог тяжел, и выраженья грубы! О нас прошла всесветная молва. Нам жажда выпрямила губы. Мир, как окно, для воздуха распахнут, Он нами пройден, пройден до конца, И хорошо, что руки наши пахнут Угрюмой песней верного свинца. И как бы ни давили память годы, Нас не забудут потому вовек, Что всей планете делая погоду, Мы в плоть одели слово «Человек»!

Отцам

 Я жил в углу. Я видел только впалость Отцовских щек. Должно быть, мало знал. Но с детства мне уже казалось, Что этот мир неизмеримо мал. В нем не было ни Монте-Кристо. Ни писем тайных с желтым сургучом. Топили печь, и рядом с нею пристав Перину вспарывал литым штыком. Был стол в далекий угол отодвинут. Жандарм из печки выгребал золу. Солдат худые, сгорбленные спины Свет заслонили разом. На полу — Ничком отец. На выцветшей иконе Какой-то бог нахмурил важно бровь. Отец привстал, держась за подоконник, И выплюнул багровый зуб в ладони, И в тех ладонях застеклилась кровь. Так начиналось детство… Падая, рыдая, Как птица, билась мать, и наконец Запомнилось, как тают, пропадают В дверях жандарм, солдаты и отец… А дальше — путь сплошным туманом застлан. Запомнил только: плыли облака, И пахло деревянным маслом От желтого, как лето, косяка. Ужасно жгло. Пробило все навылет Жарой и ливнем. Щедро падал свет. Потом войну кому-то объявили, А вот кому — запамятовал дед. Мне стал понятен смысл отцовских вех. Отцы мои! Я следовал за вами С раскрытым сердцем, с лучшими словами, Глаза мои не обожгло слезами, Глаза мои обращены на всех.

Памятник

 Им не воздвигли мраморной плиты. На бугорке, где гроб землей накрыли, Как ощущенье вечной высоты, Пропеллер неисправный положили. И надписи отгранивать им рано — Ведь каждый, небо видевший, читал, Когда слова высокого чекана Пропеллер их на небе высекал. И хоть рекорд достигнут ими не был, Хотя мотор и сдал на полпути, — Остановись, взгляни прямее в небо, И надпись ту, как мужество, прочти. О, если б все с такою жаждой жили! — Чтоб на могилу им взамен плиты, Как память ими взятой высоты, Их инструмент разбитый положили И лишь потом поставили цветы.

Варвара Наумова

Снова лето

 Еще со взгорья, как штыки нацелясь, Торчат сухие мертвые стволы И, словно зло оскаленная челюсть, На мшистом склоне надолбы белы; Еще землянок черные берлоги, Сухим быльем с краев занесены, Зияют в чаще по краям дороги, — Но этот лес — живой музей войны. Уж на дрова разобраны завалы, Природа нам союзницей была: Она дождями гарь боев смывала, На пепелище зелень привела. И хутора спускаются в долину, С угрюмым одиночеством простясь, И жизнь полей становится единой, И неразрывной будет эта связь. Еще для слуха кажутся чужими Названья сел, и путь меж ними    нов, — Но родины единственное имя Встает как день над волнами холмов. И люди здесь спешат трудом и словом Запечатлеть во всем ее черты, Уже навек сроднившись с краем новым В сознании спокойной правоты.

«Оленьих копыт полукружья…»

 Оленьих копыт полукружья По отмели цепью идут, Блестят комариные лужи, И лемминги в травах снуют. На север, на запад, к востоку И к югу, чиста ото льда, По мелким и узким протокам Блестит паутиной вода. Беседую с хмурым радистом, Играю с домашним зверьем, Негреющим солнечным диском Наш остров весь день озарен. Работаем днем, а досуга Вечернего час подойдет — На выбор готовы к услугам Ружье, патефон, перемет. Но где на досуге ни буду, Уйти от нее не могу: Упорно видна отовсюду Гора, что на том берегу. И нет ничего, что могло бы Так в памяти лечь глубоко, Как эта спокойная злоба Сквозь мох проступивших клыков, И контур, чернеющий тонко Над ними в просторе пустом, — Последняя пристань де Лонга Помечена черным крестом. Неплохо гангрена и голод Атаку умели вести В безлесных, заснеженных долах, Где дьявольский ветер свистит. Черней не бывало печали, И мысли о ней леденят,— О, если б вы нас повстречали! Вы к нам бы зашли, лейтенант, По радио миру поведать Про дрейф и услышать Москву, И знать, что недавние беды — Лишь тягостный сон наяву. * * * Ручные кричат лебедята, И темным сияет лицом Якут из Большого Тумата, Сидящий за чайным столом. Когда же на позднем закате Из дальней протоки придет С разведки вернувшийся катер За мною — для новых работ, — Прощаясь, запомню я дали, Бревенчатый облик жилья И мертвую гору, что звали Вокруг — Кюэгель-Хая, Что хмурится, ввысь упирая, Над дикою скудостью мест, На прошлом полярного края Навеки поставленный крест.

Петр Незнамов

Где-то под Ачинском

 Сосна да пихта.    Лес да лес, да на опушке горсть домишек, а поезд в гору    лез да лез, разгромыхав лесные тиши. А поезд мерно —    лязг да лязг — все лез, да лез, да резал кручи, с тишайшим лесом поделясь железной песней —    самой лучшей. Сосна да пихта.    Шесть утра. В красноармейском эшелоне еще горнист не шел играть — будить бойцов и эти лона. Был эшелон как эшелон: сем сотен красной молодежи, которой солнце бить челом неслось небесным бездорожьем; которой    след горячих дней был по ноге,    костюм — по росту и так же шел, суровый, к ней, как горным высям чистый воздух; которой    путь сиял таков, что мерять пафос брали версты… Был эшелон семьсот штыков: семьсот штыков —    одно упорство. Сосна да пихта.    Сонь да тишь, да в этой тиши горсть домишек, таких,    что сразу не найти, таких,    что даже тиши тише. И вдруг — горнист.    И вдруг — рожок. И вдруг, — как пламя на пожаре, басок дневального обжег: — Вставай,    вставай,       вставай, товарищ!

Евгений Нежинцев

Из лирической тетради

 1. Опять нет писем Висят кувшины на заборе. Рябина плещет на ветру, И ягод огненное море Ведет веселую игру. На опустевшие балконы Ложатся сумерки и тьма, И ходят мимо почтальоны, И нет по-прежнему письма. Как будто ты забыла имя, И номер дома и число, Как будто листьями сухими Дорогу к сердцу занесло…

1939

2. Последний день в ЦПКО Свежеет ветер, все сильней Раскосый парус надувая. И руки тонкие ветвей Подолгу машут, с ним прощаясь.    Под птиц печальный пересвист    Идем, счастливые, с тобою,    На солнце пожелтевший лист    Летит, мелькая над водою. Прохладой осени дыша, В последний раз теплом порадуй! И в шубах дремлют сторожа, Склонясь у обнаженных статуй.

1939

Николай Отрада

Осень

(Отрывок)

Сентябрьский ветер стучит в окно, Прозябшие сосны бросает в дрожь. Закат над полем погас давно. И вот наступает седая ночь. И я надеваю свой желтый плащ, Центрального боя беру ружье. Я вышел. Над избами гуси вплавь Спешат и горнистом трубят в рожок. Мне хочется выстрелить в них сплеча, В летящих косым косяком гусей, Но пульс начинает в висках стучать. «Не трогай!» — мне слышится из ветвей. И я понимаю, что им далеко, Гостям перелетным, лететь, лететь. Ты, осень, нарушила их покой, Отняла болота, отбила степь, Предвестница холода и дождя, Мороза — по лужам стеклянный скрип. Тебя узнаю я, как новый день, Как уток на юг отлетающих крик…

Евгений Панфилов

Весенняя ночь

 Вечер сутолоки на исходе, Тишина, теплынь и легкий дождь. Майской ночью по такой погоде Молодо по улице идешь. Тусклы Исаакия колонны, Парапета призрачен гранит. За Невой,    как поезд отдаленный, Дождь над парком Ленина шумит. Вот грохочет ливень, нарастая, Возле, рядом, падает стеной, Я иду, и струи, расступаясь, Как друзья, торопятся за мной. Хорошо!    Ужель мне с гаком тридцать? Честный паспорт, ты, пожалуй, врешь! Продолжай звенеть и серебриться, Ленинградский полуночный дождь!

«Осеннее пальто и теплая рубаха…»

 Осеннее пальто и теплая рубаха Не согревают утром в сентябре; На сопках снег лежит как сахар, И снег на улице и на дворе. Днем, перед солнцем расступясь немного, Заголубела облаков гряда; Грязным-грязна вихлястая дорога, И на базарной площади вода. Звенят капели, хлопотливо птаха Клюет овес, разбрасывая грязь. На сопках снег блестит как сахар, На сопках снег лежит не шевелясь. И я хотел пуститься в рассужденья, Что, мол, и ты, боец, наперекор Беспомощной сумятице осенней, Сияй, как снег дальневосточных гор. Но, зная, что звучит все это слишком    громко, Что людям надоела трескотня, Я вскинул на плечо походную котомку, И рифмы отскочили от меня.

Василий Резвов

Рига

 Она стояла в стороне от дома, Она была в пруду отражена, Была покрыта аржаной соломой И садом и плетнем защищена. Зимою в ней всегда пищали мыши И грызли корм, а в мартовскую стыдь Отец раскроет половину крыши, — Корову надо чем-нибудь кормить! И рига — наподобие скелета; Меж ребер-слег носился ветра вой. Мы перед нею посредине лета Сушили сено — пахло муравой. И с радости отец напьется водки И приготовит новые цепы, А у ворот, как мужики на сходке, Толпилися широкие снопы… Но теплою осеннею порою Под мелкий дождик и отец и мать Ее покроют шалью золотою — И нашу ригу снова не узнать.

Плач Ярославны

 На стене в Путивле рано, Бросив отдых и покой, Молодая Ярославна Горько плачет над рекой:    «За сосновый бор зеленый    Полечу одна стремглав.    Омочу в реке студеной    Я бобровый свой рукав.    Перед ним явлюсь, предстану,    Как, бывало, в терему,    И в слезах обмою рану    Другу сердца своему». На стене в Путивле рано, Бросив отдых и покой, Молодая Ярославна Горько плачет над рекой:    «Ветер буйный, ветер славный,    Понапрасну ты не вей!    Мало ль гор твоим забавам?    Мало ль в море кораблей?    Мало ль нив под солнцем юга?    Гни и сосны и камыш.    А зачем на войско друга    Стрелы ханские ты мчишь?» На стене в Путивле рано, Бросив отдых и покой, Молодая Ярославна Горько плачет над рекой:    «Ой ты, Днепр широкий, гордый!    Ты служил нам в старину,    Ты прошел сквозь камни, горы    В половецкую страну.    И теперь чрез все преграды —    Через всю степную даль,    Ой, примчи мою ты радость    И развей мою печаль».

Иван Рогов

У памятника Чкалову

 Вот перед ним лежит река, Которая ему, бывало, Еще в мальчишестве певала, Потом звала издалека. Вот перед ним идет народ, Кто вместе с ним над океаном Глядел во тьму, летел вперед И ледяным дышал туманом. И неба тающий простор Над ним все тот — Все тот, в котором Его поющие моторы Нам слышатся и до сих пор.

«Теперь мне рассказать вам надо…»

 Теперь мне рассказать вам надо О жизни нашего отряда. Вы вряд ли знаете, как можно Увидеть ночью то, что днем Другим не видно; как в тревожном, Коварном шорохе лесном Определить, чье сердце бьется И кто там ходит вдалеке. Все это подвигом зовется На вашем мирном языке. Я ничего от вас не скрою. Подробно расскажу о том, Как, бредя тенью и водою, Мы, молчаливые, идем. И сил уж, кажется, не стало. В колючих солнечных лучах Ни ветерка. И перестала Соль выделяться на плечах. А мы все теми же шагами, Нагнувши головы, идем. Все расскажу я вам. Потом, Как вы хотели, перед вами Предстанут спутники мои. Устроим встречу, посидим С моими новыми друзьями, — Чтобы потом вам долго пелось О них И думалось о них, И чтобы каждому хотелось Иметь товарищей таких.

«Враг перешел границу…»

 Враг перешел границу В темный дремотный час. Пуля, скользнув меж листьев, Над сердцем ему пришлась. Светало. Редели сосны, Кустарник в тумане плыл. Его принесли к заставе. Лежал он и воду пил. А рядом с ним положили Все, что нашли при нем. Стояли мы и курили. Дымились травы кругом. Деревья порозовели, Слышался скрип арбы. Мокрыми гимнастерками Мы вытирали лбы. Ни разу не повернувшись И виду не показав, В сторону говоривших Он поводил глаза. Он знал, что еще нам нужно, Что жизнь мы ему вернем И опрашивать будем. Он слушал, Что говорят о нем. Мы сели. И вдруг заныло В ногах. И вспомнили мы — Ведь позади осталась Среди бездорожной тьмы Бессонная ночь в тревоге. А нам не хотелось спать. Нам хорошо усталым Было тот день встречать.

Огонь

 Как говорит преданье, В тумане далеких дней На счастье и радость людям Принес его Прометей. С тех пор к нему мы привыкли, Живет он в каждом дому. Кто же из нас, товарищи, Не радовался ему? Кто же из нас, уставши, Не ждал его на пути? — Огонь, — говорил твой спутник, — И легче было идти. Ты у огня садился, Мурлыкал над ним. Огонь Брал ты в свою прозябшую, Негнущуюся ладонь. И вот вы сидите дома, А где-то там за окном Ноябрьская ночь затаилась, Постукивает дождем. Прильнет она к светлым окнам, Бойко пройдет в сенях. А вам хорошо сидится У маленького огня. Огонь. И теперь — встаешь ли, Идешь ли, ложишься спать, Старинное это слово Слышится нам опять. На землях и океанах, За далью моей страны, Сумрачный и тяжелый Бушует огонь войны. И под его багровым, Огромным его крылом Покоя не зная ночью, Солнца не видя днем, Все потеряв, чем жили, Люди бегут скорей Туда, где темней, где только Нет никаких огней. И города Европы В черном лежат дыму. Те, кто любил и жил с ним, Проклятия шлют ему, Закованному в железо, В свистящую сталь и бронь, Летающему над миром, — Проклятье тебе, огонь! Старинное мирное слово. Выйди сюда, взгляни: В синих просторах родины Тихо плывут огни. Белые, голубые, Полуночных звезд светлей И над родной землею Не будет других огней. Но нам для другого дела Нужен огонь другой. Может, и нам придется Расквитаться с войной. Нам нужен огонь, железо, Буря огня, картечь. Работой своей, всей жизнью Готовить его, беречь! Пусть он пока прохладный Мерцает в твоем окне, Пусть он лежит на складах И ждет меня в тишине. Над утренними полями В мирный летит полет, В ладонях бойцов зажатый, Спокойно приказа ждет. — Огонь! — командиры скажут, И я разожму ладонь. Он, терпеливо ждавший, Грозный, большой огонь, Вылетит, Всей накопленной Бурею засверкав, Путь расчищая жизни, Смертию смерть поправ!

Парень двадцати двух лет

 Там, в туманах, в тишине, в кустах, На краю земли, в таких местах, Где кругом огня родного нет, — Там стоит он, двадцати двух лет. Ночь идет — он не смыкает глаз, День идет — он думает о вас, Думает и ночи он и дни, Будто в мире только вы одни. Все дожди в Волынской стороне Побывали на его спине. И пески от треснувшей земли Ветры прямо на него вели, — Но стоит он, смуглый и прямой. Если выпадет стране родной Час тревоги, Вспомните: Никогда, нигде Никакой беде К вам, товарищи, проходу нет, Там, где парень двадцати двух лет.

Сергей Спирт

Абхазия

 Если ты не видал рассвета, Отраженного горной рекой У извилистого парапета, Перевитого синевой; Если около звонкой Бзыби Ты опять посмотрел с высоты, Как блестят чешуею рыбьей Разноцветные брызги воды; Если вновь, проходя по ущелью, Ты забыл оглянуться назад И не видел скользкой форели, Проплывающей водопад, То тогда, чтоб не даром лазить, Прикрывая рукою глаза, По петляющим тропам Абхазии, Улетающим в небеса, — Не забудь на поляне открытой, У замшелой и древней стены Покоряющей пляски джигита В однозвучной оправе зурны. И над берегом дымной Мшовны На досуге припомни потом Эти горы с надвинутым словно До бровей снеговым башлыком; Где какой-то особенный воздух, Сквозь который навесом густым Виноградными гроздьями звезды Созревают над пляжем ночным; Где преданьями жив каждый камень, Только тронь — и начнется рассказ. И над морем закатное пламя Провожает рыбачий баркас.

Вадим Стрельченко

Человек

 Мне этот человек знаком? Знаком. А как же! Часто сходимся вдвоем У радиотрубы, в дверях трамвая. Он часто молод, а порою сед. Порой в пальто, порой в шинель одет. Он все опешит, меня не замечая. Мы утром у киоска ждем газет: — Ну, как в Мадриде? Жертв сегодня нет? А что китайцы — подошли к Шанхаю? А как В Полтаве ясли для детей? — (О, этот семьянин и грамотей На всю планету смотрит… Я-то знаю!) Куда ни повернешься — всюду он! Его в Туркмению везет вагон, Его несет на Север в самолете. Пусть снизу океан ломает лед… Он соль достанет, примус разведет,— Как дома, приготовится, к работе. Он обживется всюду и всегда. Сожженный солнцем камень, глыба льда — Все для него квартира неплохая. Где б ни был он, там вспыхнет свет. Где бы ни был он, там Сталина портрет. И хлеб, и чертежи, и кружка чая. А как поет он песни! Все о том, Кто водит караваны, любит дом И в облаках плывет. Сидит в Советах. Так на рояле, в хоре, на трубе Он распевает песни о себе И улыбается, как на портретах. Он толст и тонок, холост и женат, Родился сорок, двадцать лет назад. Родился в Минске, в Харькове, в Тюмени. Вот он идет по улице, гляди: Порою орден на его груди, Порою только веточка сирени. Он любит толпы людных площадей, Стакан вина и голоса друзей, Такой уж он общительный мужчина… Над буквами газетного столбца И в зеркале моем — Черты лица Знакомого мне с детства гражданина.

1939

Дом в Тортосе

 Сотня птиц на каждой сосне, Сотня маленьких крикунов… И на миг захотелось мне Сбросить груз моих башмаков, И когда б не люди кругом, Я бы обнял руками ствол, — Будто в детстве, ползком-ползком До вершины сосны дошел. Я качался бы налегке, Я вбирал бы солнечный свет… Если б я не держал в руке Исполинских листьев-газет: Вот на снимке испанский дом, Над которым шел бомбовоз.. Дом с проваленным потолком, Дом — для ветра, жилище гроз. Всё — на улице: стол, и стул, И кровать, подружка любви, И тележка… Но старый мул Не везет, а лежит в крови. … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … Дом в Тортосе. Жилище гроз. Дом для ветра… А кто в нем рос, Стал мужчиной, женился там? Граждане! За этой стеной Пели женщины по утрам, Стекла мыли, мели метлой. Братья! Дым выходил из труб: Это двигали сковороду, Так любовно солили суп, Будто благословляли еду. Я свидетельствую, что тут, Где была этажерка, там, Где стояла кровать, — Ревут — Ветры мокрые по утрам. Разрушитель! Плати за дом Рыжей хитрою головой. Я настаиваю на том, Что жильцы не спят под землей, Что зажжется лампа в окне. …Я стою с газетным листом, И припоминается мне Дом в Одессе, Дом в голубом. (Голубой воды — не стакан! Море плещется широко. К шелковице прильнул платан… Южно-южно, легко-легко.) В доме комната есть одна. Ни мимоз, ни ландышей в ней. И коврами не убрана. И вином не манит гостей. Но когда бы звонок дверной Ни нажал я, Всегда в ответ Зашуршат шаги за стеной, Двери скрипнут, зажжется свет, Выйдет, женщина… Мать. Привет! Я горжусь, что сквозь жизнь пронес Сердце цепкое, что хребет Мне не выгнул туберкулез, Что и пальцы мои крепки, Что в ответ на обиду, мать, Я сумею их в кулаки — Как и все — на винтовке сжать.

1939

Слава

 Славить будем всех,    на чьих гербах — Ни орлов, ни филинов,    ни псов, — Только колос,    срезанный в полях, Только серп и молот    их отцов! Наберем пшеницы    спелой горсть И прославим    пахаря труды! Он прошел за плугом    столько верст, Что дошел бы    даже до звезды! Столько на земле    собрал плодов, Что не хватит    на земле столов. Над зерном не вейся,    птичий свист! Розы — пекарю,    его труду. Хлеб его    да будет свеж и чист, Как разрезанное    яблоко в саду! Эй, сапожнику    желаем сил: Сапоги такие    пригони, чтобы путь    меня не устрашил, Чтоб лениво я    не лег в тени! Железнодорожник!    Столько стран Ты прошел    чрез горы и ручьи! Так шагает    только великан. Подари мне    сапога свои! Авиатор милый!    Стало сном, Что ходить тебя    учила мать. Что гонялся ты    за мотыльком И за птицей —    и не мог догнать… Музыкант!    Вооружись трубой. Легче бы    давалась мне борьба, Если б с детства    пела надо мной Уводящая вперед труба. Слесарю — румянец    и любовь. Пусть не ест    его железа ржа, — Чтобы враг    порезал руки в кровь, Тронув даже    рукоять ножа! Прославляю всех,    на чьих гербах — Ни орлов, ни воронов,    ни львов, — Только колос,    срезанный в полях, Серп и молот    испокон веков!

1936

Люди СССР

 С ними я живу на улице одной, Где на вывесках, в дыму трубы высокой Знанье жизни видно, ум веселый мужской. Эти люди кормили меня, одевали, В своем доме железную дали кровать, Научили меня железа и стали Не бояться, Как глину, в руках держать. Эти люди будят меня чуть свет! Их дыханье всюду проходит, как ветер! На деревьях, на камнях я вижу след. Грудью вскормленный и привыкший к    труду Ваш товарищ, Куда я без вас пойду? Наша кровь слилась! На коло променяю — На сосну бессловесную? На звезду? Мы, трудясь, на землю имеем права! Мы на голой земле пальцем укажем, Где вырастет какая трава. Мы идем, мы шумим над крышами мира. И по нашим следам прорастут стеной Рожь для силы И виноград для пира. (А колючий репейник посажен не мной!) И оставим мы на земле своей Не кучки золы, не опавшие листья, — Яркий свет, на море дым кораблей, Деревья, с которых плоды упадут, Даже в трубы трубить о себе не станем. Пусть над нами сами они запоют!

Родине

(Надпись на книге)

Трижды яблоки поспевали. И пока я искал слова, Трижды жатву с полей собирали И четвертая всходит Трава. Но не только сапог каблуками Я к земле прикасался И жил Не с бумагами да пузырьками Черных, синих и красных чернил! Но, певец твой, я хлеба и крова Добивался всегда не стихом, И умру я в бою Не от слова, Материнским клянусь молоком! Да пройду я веселым шагом, Ненавистный лжецам и скрягам, Славя яблоко над землей, Тонкой красной материи флагом Защищенный, как толстой стеной.

1936

Георгий Суворов[5]

«Вперед, на Запад!..»

 Вперед, на Запад! —    Цену этих слов Мы поняли, когда в горячем пыле Мы штурмовали стены городов Ценой нечеловеческих усилий. Вперед, на Запад! —    Дерзкая мечта… Я знаю, нас никто не остановит. Целуют землю русскую уста, Отбитую ценой солдатской крови. Пускай мы не прошли и полпути, Пускай звезда уходит в ночь устало. Теперь на Запад будем мы идти, Вперед идти — во что бы то ни стало.

Тропа войны

 Я исходил немало горных троп Высокого и строгого Саяна. Шел по ущельям хмурым Абакана, Был постоянным спутником ветров. Мое ружье — железный верный друг. О, мне ли привыкать теперь к винтовке! Оно гремело — падали кедровки И фейерверк пера носился на ветру. Не раз обвалам каменным в ответ Оно зеленый воздух сотрясало, И падала тогда звезда устало, И зверь шарахался, теряя свет. А я и мой лохматый черный пес — Мы шли вперед развилкой троп над    бездной, Где темная струя руды железной Врезалась в накренившийся утес. Не сосчитать, как много торных троп Измерил я среди сырых ущелий. Не раз стрелку увесистые ели Даря приют, склонялись на сугроб. Но вот тропа. Не сразу понял я Ее опасные места, ее изгибы: Нет, не бросается она на глыбы Полночных скал, уступами звеня. И я… я, исходивший сотни троп, Я слово дал идти тропой сражений, Платя ценою крови и лишений За каждый шаг. Да, я на все готов. И если мне среди голубизны Хакасских дебрей вновь сверкнули    тропы, — Я не покину своего окопа. Нет, не сверну с крутой тропы войны. И, лишь достигнув в долгожданный миг Ее конца в седой ночи Европы, Я вновь приду к моим таежным тропам И выберу труднейшую из них.

Первый снег

 Веет, веет и кружится, Словно сон лебедей, Вяжет белое кружево Над воронкой моей. Улетает и молнией Окрыляет, слепит… Может, милая вспомнила, Может, тоже не спит. Может, смотрит сквозь кружево На равнину полей, Где летает и кружится Белый сон лебедей.

«Пришел и рухнул, словно камень…»

 Пришел и рухнул, словно камень, Без сновидений и без слов, Пока багряными лучами Не вспыхнули зубцы лесов, Покамест новая тревога Не прогремела надо мной. Дорога, дымная дорога, — Из боя в бой, из боя в бой…

«Есть в русском офицере обаянье…»

Полковнику Путилову

 Есть в русском офицере обаянье. Увидишься — и ты готов за ним На самое большое испытанье Идти сквозь бурю, сквозь огонь и дым. Он как отец, — и нет для нас дороже Людей на этом боевом пути.. Он потому нам дорог, что он может, Ведя на смерть, от смерти увести.

«Над лесом взмыла красная ракета…»

Полковнику Подлуцкому

 Над лесом взмыла красная ракета, И дрогнуло седое море мглы. Приблизили багровый час рассвета Орудий вороненые стволы. От грохота раскалывались тучи, То опускаясь, то вздымаясь вверх, Через Неву летел огонь гремучий — И за Невою черной смертью мерк. И так всю ночь, не ведая покоя, Мы не гасили грозного огня. И так всю ночь за русскою Невою Земля горела, плавилась броня. И так всю ночь гремели батареи, Ломая доты за рекой во рву, — Чтоб без потерь, стремительней, дружнее, Пехота перешла через Неву. Чтобы скорее в схватке рукопашной Очистить дорогие берега, Чтоб, растопив навеки день вчерашний, Встал новый день над трупами врага.

«Хотя бы минуту на роздых…»

Подполковнику Кузнецову

 Хотя бы минуту на роздых За окаянных три дня. Но снова уносится в воздух: — Дайте огонь на меня! И снова взлетают с землею Разорванные тела. Метится пламенем боя Насквозь прожженная мгла. И в этих метельных звездах Твердое, как броня, Режет прогоркший воздух: — Дайте огонь на меня! И рухнули наземь звезды, И парень, гранату подняв, С кровью выхаркнул в воздух: — Огонь, огонь на меня!..

«Метет, метет… И нет конца метели…»

 Метет, метет… И нет конца метели, Конца тяжелым, белым хлопьям нет. Метет, метет… И заметает след К моей солдатской полумерзлой щели. Метет, метет… И не увидишь света И не увидишь друга в двух шагах. Вот через этот безответный мрак Я двинусь в путь, лишь тьму прорвет ракета.

«Когда-нибудь, уйдя в ночное…»

 Когда-нибудь, уйдя в ночное С гривастым табуном коней, Я вспомню время боевое Бездомной юности моей. Вот так же рдели ночь за ночью, Кочуя с берегов Невы, Костры привалов, словно очи В ночи блуждающей совы. Я вспомню миг, когда впервые, Как миру светлые дары, Летучим роем золотые За Нарву перешли костры. И мы тогда сказали: слава Неугасима на века. Я вспомню эти дни по праву С суровостью сибиряка.

«Еще утрами черный дым клубится…»

 Еще утрами черный дым клубится Над развороченным твоим жильем. И падает обугленная птица, Настигнутая бешеным огнем. Еще ночами белыми нам снятся, Как вестники потерянной любви, Живые горы голубых акаций И в них восторженные соловьи. Еще война. Но мы упрямо верим, Что будет день, — мы выпьем боль до дна. Широкий мир нам вновь раскроет двери С рассветом новым встанет тишина. Последний враг. Последний меткий    выстрел. И первый проблеск утра, как стекло. Мой милый друг, а все-таки как быстро, Как быстро наше время протекло!.. В воспоминаньях мы тужить не будем, Зачем туманить грустью ясность дней? Свой добрый век мы прожили как люди — И для людей.

Михаил Троицкий

Шестнадцатое апреля

 На площади, ряды смыкая, Толпа росла, как темнота, — Она и цветом не такая, И песня в ней звучит не та. Француженка! Ей были странны Полуславянские азы И наш раскатистый, гортанный, Для боя созданный язык. В казармах или на заводе, На фабрике и в мастерской, Могучей тронувшись рекой, Она вдруг стала в переводе И для французов не такой. Она гремела над полками, И грозный в ней призыв окреп, — То улиц вывернутый камень И труженика черствый хлеб. И вслед за русской «Марсельезой», Качаясь, вышел строй штыков, И двинулся, гудя железом, Зеленый ряд броневиков. И словно заново рожденный, Вождя встречая своего, Шагал народ освобожденный При кликах имени его. Оно летело зовом струнным И как пароль неслось в ответ Устам, и старческим и юным, И тем, кто мал, и тем, кто сед, — Оно гремело без трибуны, Оно известно без газет. Все ждал народ. И вот уж скоро… И вот, заветный день узнав, К нему пошел рабочий город Со всех заводов и застав. К нему, чье имя издалека Дошло, стирая грань племен, Призывом мощно и широко Для всех народов и времен. Ряды заводских и фабричных… Ряды платочков, шапок, плеч… Здесь тысячи и самых личных И самых лучших в жизни встреч. Всех воедино их связала В апрельский вечер, в поздний час, Вот эта встреча у вокзала,— Одна для всех сердец и глаз. И как дышать и как смотреть им? Тут все — истории глава… Уже идут, как по столетьям, Живые Ленина слова. Они войдут и в гул восстаний, В призыв знамен и крик бойца, В сокровища воспоминаний, В людские жаркие сердца. За каждым словом к очевидцам Мы ходим, чтоб навек сберечь… По старым роемся страницам, Чтобы собрать хоть по крупицам Ту незаписанную речь. И если б мы родились снова И встретить вновь его могли, Не позабыли бы ни слова, Векам подарок оберегли. Но то мечта. А мне хоть проще, Обычай новый не ввожу, Но каждый год на эту площадь В апрельский вечер прихожу. Иду как будто с кем-то в ногу, Как будто встреча впереди, И кажется мне всю дорогу, Как что-то ширится в груди.

Ответ моряку

Алексею Лебедеву

 Не спорить, отвечать я стану, Чтоб ты, моряк, гордиться мог, Коль я перед тобой предстану И как поэт и как стрелок. Я о стрелках скажу, но прежде Тебя я другом назову. Твоим стихам, твоей одежде Скажу два слова в похвалу. Бушлат, в стихах твоих воспетый Сам рифмовал бы без конца, Я чую под одеждой этой Друзей бесстрашные сердца. И многое припомнить рад, Рифмуя: брат, бушлат, Марат. А тельник, форменка и брюки — Все ныне радует и нас, Но что бойцу вверяют в руки Как бы любовно… В жизни раз! Зовут на сбор, на подготовку, Вручат и скажут: береги! И мы, гордясь, берем винтовку, Не брякнув, ставим у ноги. Она, подруга, просит ласки, Мы паклю чистую берем И жир и масло долгой смазки, Как слезы, бережно утрем. Рукой умелой без упора Как надо повернем курок, Уложим семь частей затвора Мы на разостланный платок. Все вытрем, смажем аккуратно, И в ствол мы поглядим не раз, Чтоб не могли ни грязь, ни пятна Лежать на совести у нас. Но чу! Запели. То-то славно! Чтоб песня веселей была, С протиркой шомпол ходит плавно, И засиял канал ствола! Сверкай мой штык, граненый, дольный, Синейте небом все места — От мушки до коробки ствольной, Упора винт и винт хвоста… И от затыльника приклада До пресловутого мулька. Еще владеть оружьем надо, Беречь, хранить его пока, Но ты и гордость и отрада, Подруга верная стрелка… О неудачах и обидах — Все мелкое забуду я, Коль вижу дружно в пирамидах Винтовок строится семья. Как шаг в строю, как песня хором, Их вид мне близок и знаком, — Стоят с отведенным затвором, Налево свернутым курком. Я прославляю наши роты И как стрелок и как поэт. Моряк! У нас отважны флоты, Сильны орудья, самолеты, И конница, и пулеметы, А людям — и преграды нет. От имени родной пехоты Я шлю товарищу привет.

1939

Грузинскому поэту

 Прекрасный край изображая. За строем слов твоих слежу И что поет строфа чужая Неясным шепотом твержу. Как будто я не слышал бури, И шума торных светлых вод, И как певец на ачьянгури Аккорды тихие берет. Но трудно мне чужого слова Значенье полное обнять, Оно и просто и сурово В моей душе должно звучать. Оно передо мной, как пятна, Как тени солнца на снегу: Его волненье мне понятно, Но передать я не могу. Оно должно поэту сниться И в пробуждении опять Работой сладостной явиться, Вздохнуть, ожить и зазвучать. Чтоб даже мыслью бессловесной Я дрогнул и явился в нем, Как мой товарищ неизвестный Живет в речении своем. Но, повторяя эти строки, И я их чувствую уже Все тем же отзвуком широким, Не умирающим в душе. Ведь это ленинское слово Уста народа говорят. Его любовно и сурово Произносил далекий брат.

1937

Свирская долина

 Мы на крутом остановились спуске, Там, где упрям дороги поворот, А склоны скользки и тропинки узки. Невольно медлит робкий пешеход. Спускается, за столбики хватаясь, То вслух бранясь, то втайне усмехаясь, Он еле подвигается вперед. Он вдруг долину взором обведет И замолчит. И хорошо вздохнет. А перед ним отчетливей и шире И неба край, синеющий вдали, И дальние леса, и снежный берег Свири. Там, в бороздах чернеющей земли, Несется вьюга белыми клоками Вдоль рельсовых путей и от костра к костру. Оттуда шум работ машинными гудками То долетит, то смолкнет на ветру. Там бревна как рассыпанные спички, Там дым как пух из птичьего гнезда, И в шуме трудовом, как в братской    перекличке, К обрывам подбегают поезда. Дымки паровиков белеют, отлетая, Как будто тая, отлетает звук, И темной насыпи черта крутая У берега очерчивает круг. А за рекой просторно и отлого Поднялся склон. О зимняя краса! — Синеющая санная дорога И сизые прозрачные леса. Я был бы рад и зимнему туману, Когда метель и паровозов дым Покроют реку облаком густым, Но думалось: и сам таким же стану, Как эта даль, и ясным и простым. Все отдаленное мне представлялось рядом, И как отчетливо! Открыто. На виду. Хотел бы я таким же чистым взглядом Глядеть на все, что на земле найду. Родимый Север мой! Не кинем мы друг    друга. И свежесть бодрую мы понесем с собой И к морю запада, и на предгорья юга, В спокойный труд, и в беззаветный бой. Кидай в лицо горстями снега, вьюга, Шуми, метель, и наши песни пой! И ты, река, родная мне, как Волга, Как половецкий Днепр, петровская Нева, Твоя под снегом дремлет синева… Хотел бы я остаться тут надолго, — Тут, как степной ковыль, былинная трава, Вся бурая, дрожит на косогоре, И галька сыплется со снегом пополам, И пыль морозная дымится по холмам… О русская краса! На всем земном просторе Милей всего, всего желанней нам Затейница в недорогом уборе, Подруга верная и в радости и в горе. И кто с тобой не весел и не боек, Кто в деле не удал и в горести не стоек? Или не знали наши небеса И косарей на зорьке голоса, И глухари заливистые троек, И строгие леса заветных наших строек, И наших заповедников леса.

1941

Никифор Тихомиров

Братья

 Мы с тобой родные братья, Я — рабочий, ты — мужик, Наши крепкие объятья — Смерть и гибель для владык.    Я кую, ты пашешь поле,    Оба мы трудом живем,    Оба рвемся к светлой воле,    С бою каждый шаг берем. Я сверлю земные недра, Добываю сталь и медь. Награжу тебя я щедро За твои труды и снедь.    Наши руки мощью дышат,    Наши груди крепче лат,    Наши очи местью пышут,    Постоим за брата брат. Мы с тобой родные братья, Я — рабочий, ты — мужик, Наши крепкие объятья — Смерть и гибель для владык.

Андрей Угаров

Донская казачья

(Песня)

Когда заиграют походные горны — Предвестники грозных атак, Глубокою ночью, тревожной и черной, Коня оседлает казак.    Эгей, эй!..    Коня оседлает казак. Товарищ потуже подтянет подпругу, Серебряной саблей звеня. Сначала казак поцелует подругу, Потом приголубит коня.    Эгей, эй!..    Потом приголубит коня. И низко пройдут облака над станицей, И соком нальются плоды. — Казак, дай коню вороному напиться Речной и студеной воды!    Эгей, эй!..    Речной и студеной воды! По дальнему шляху он звякнет подковой, Стальные рванет мундштуки. И Тихому Дону поклонятся снова Родные орлы-казаки.    Эгей, эй!..    Родные орлы-казаки. И низко пройдут облака над станицей, И трубы сильней зазвучат, — Донцов на защиту советской границы Горячие кони помчат.    Эгей, эй!..    Горячие кони помчат.

Иосиф Уткин

Комсомольская песня

 Мальчишка был убит в Иркутске. Ему семнадцать лет всего. Как жемчуга на чистом блюдце, Блестели зубы У него. Над ним неделю измывался Японский офицер в тюрьме, А он все время улыбался: Мол, «ничего не понимэ». К нему водили мать из дому. Водили раз, Водили пять. А он: — Мы вовсе незнакомы!.. — И улыбается опять. Ему японская «микада» Грозит, кричит: — Признайся сам!.. — И били мальчика прикладом По знаменитым жемчугам. Но комсомольцы На допросе Не трусят И не говорят. Недаром красный орден носят Они пятнадцать лет подряд. …Когда смолкает город сонный И на дела выходит вор, В одной рубашке и в кальсонах Его внесли в тюремный двор. Но коммунисты На расстреле Не опускают в землю глаз! Недаром люди песни пели И детям говорят про нас. И он погиб, судьбу приемля, Как подобает молодым: Лицом вперед, Обнявши землю, Которой мы не отдадим!

1934

Сестра

 Когда, упав на поле боя — И не в стихах, а наяву, — Я вдруг увидел над собою Живого взгляда синеву, Когда склонилась надо мною Страданья моего сестра, — Боль сразу стала не такою: Не так сильна, не так остра. Меня как будто оросили Живой и мертвою водой, Как будто надо мной Россия Склонилась русой головой!..

1942

Пейзаж

 Полей предвечерняя небыль, Похода раз меренный шаг; Пыля, пробирается в небо Войны бесконечный большак. Белеет старинная церковь Над тихой и мирной рекой, На куполе медленно меркнет Степного заката покой. Но с мирной природою в споре, Как грозного времени тень, Чернеет народное горе Спаленных войной деревень. Чернеет и оправа и слева… И слышно, как там, впереди, Огонь орудийного гнева Гудит у России в груди!

1943

Русская песня

 Не звали нас и не просили, Мы сами встали и пошли. Судьбу свою в судьбе России Глазами сердца мы прочли. Мы будем жить, как наши предки, К добру и подвигу спеша: Свободно жить! Неволи, клетки Не терпит русская душа. Над нами ясность небосвода. Могуч народ и коренаст. Дубрава, степь… Сама природа Солдатской чести учит нас! Мы на свои леса и воды Как на своих друзей глядим. И благородных чувств природы, Как дружбы, мы не предадим… Не рвемся мы в чужие страны, Но сердцем чистым и простым Родной земли живые раны Мы не забудем, не простим. Недаром так упрямы ноги, Недаром люди так сильны, Недаром люди и дороги На запад так устремлены!

1943

Послушай меня

 Послушай меня, я оттуда приехал, Где, кажется, люди тверды, как гранит, Где гневной России громовое эхо, Вперед продвигаясь, над миром гремит, Где слева окопы, а оправа — болота, Где люди в соседстве воды и гранат Короткие письма и скромные фото, Как копии счастья, в планшетах хранят. Здесь громкие речи, товарищ, не в моде, Крикливые песни совсем не в ходу, Любимую песню здесь люди заводят — Бывает — у смерти самой на виду! И если тебя у костра попросили Прочесть, как здесь принято, что-то свое — Прочти им, без крика, стихи о России, О чувствах России к солдатам ее. Как любят их дети, как помнят их жены… И станут тебе моментально слышны И снег и деревья — весь слух напряженный Овеянной стужей лесной тишины. И как бы при звуках родной им трехрядка, Словам твоей правды поверив не вдруг, Веселый огонь молодой переглядки, Искрясь, облетит их внимательный круг. И кто-то дровец, оживляясь, подбросит, И кто-то смущенно оправит ружье, И кто-то любимую песню запросит, И кто-то тотчас же затянет ее… В холодных порядках серебряной чащи Осыплется пепел с верхушек седых: Как будто простое, солдатское счастье Горячим дыханьем коснется и их. А русская песня, что с кривдой не в мире, Пойдет между тем замирать на лету… Потом, разрастаясь все шире и шире, Как храбрый разведчик, уйдет в темноту.

1944

Затишье

Он душу младую

В объятиях нес…

М. Лермонтов Над землянкой в синей бездне И покой и тишина. Орденами всех созвездий Ночь бойца награждена. Голосок на левом фланге. То ли девушка поет, То ли лермонтовский ангел Продолжает свой полет… Вслед за песней выстрел треснет — Звук оборванной струны. Это выстрелят по песне С той, с немецкой стороны. Голосок на левом фланге Оборвется, смолкнет вдруг… Будто лермонтовский ангел Душу выронил из рук…

1942

Проводы

 Удаляясь быстро-быстро, Опускался поезд вниз, Отставая, дым и искры Вслед за поездом гнались. Песня слышалась недолго, И она в конце концов За шлагбаумом умолкла Вместе с гомоном бойцов… Тихо стало на перроне, Только слух и только взгляд: Люди слова не проронят, Только вдаль тепло глядят. Так тепло глядят и строго (С теплотой глядишь и ты), Что бойцам на всю дорогу Хватит этой теплоты.

1942

Ты пишешь мне письмо

 На улице полночь. Свеча догорает. Высокие звезды видны. Ты пишешь письмо мне, моя дорогая, В пылающий адрес войны. Как долго ты пишешь его, дорогая, Окончишь и примешься вновь. Зато я уверен: к переднему краю Прорвется такая любовь! …Давно мы из дома. Огни наших комнат За дымом войны не видны. Но тот, кого любят, Но тот, кого помнят, Как дома и в дыме войны! Теплее на фронте от ласковых писем. Читая, за каждой строкой Любимую видишь И родину слышишь, Как голос за тонкой стеной… Мы скоро вернемся. Я знаю. Я верю, Что время такое придет: Останутся грусть и разлука за дверью, А в дом только радость войдет. И как-нибудь вечером вместе с тобою, К плечу прижимаясь плечом, Мы сядем и письма, как летопись боя, Как хронику чувств, перечтем…

1942

Если будешь ранен, милый, на войне

 …Если будешь ранен, милый, на войне, Напиши об этом непременно мне. Я тебе отвечу В тот же самый вечер. Это будет теплый, ласковый ответ: Мол, проходят раны Поздно или рано, А любовь, мой милый, не проходит, нет! Может быть, изменишь, встретишься    с другой — И об этом пишут в письмах, дорогой! — Напиши… Отвечу… Ну, не в тот же вечер… Только будь уверен, что ответ придет: Мол, и эта рана Поздно или рано, Погрущу, поплачу… все-таки пройдет. Но в письме не вздумай заикнуться мне О другой измене — клятве на войне. Ни в какой я вечер Трусу не отвечу. У меня для труса есть один ответ: Все проходят раны Поздно или рано, Но презренье к трусу не проходит, нет!

1941

«Лампы неуверенное пламя…»

 Лампы неуверенное пламя, Непогодь играет на трубе… Ласковыми, нежными руками Память прикасается к тебе. К изголовью тихому постели Сердце направляет свой полет. Фронтовая музыка метели О тебе мне, милая, поет. Ничего любовь не позабыла, Прежнему по-прежнему верна: Ранила ее, но не убила И не искалечила война. Помню все: и голос твой, и руки, Каждый звук минувших помню дней! В мягком свете грусти и разлуки Прошлое дороже и видней. За войну мы только стали ближе. Ласковей. Прямей. И оттого Сквозь метель войны, мой друг, я вижу Встречи нашей нежной торжество. Оттого и лампы этой пламя Для меня так ласково горит, И метель знакомыми словами О любви так нежно говорит.

1944

Если я не вернусь, дорогая…

 Если я не вернусь, дорогая, Нежным письмам твоим не внемля, Не подумай, что это — другая, Это значит — сырая земля. Это значит — дубы-нелюдимы Надю мною грустят в тишине, А такую разлуку с любимой Ты простишь вместе с родиной мне. Только сам я всем сердцем и внемлю. Только вами я счастлив и был: Лишь тебя и родимую землю Я всем сердцем, ты знаешь, любил. И доколе дубы-нелюдимы Надо мной не склонятся, дремля, Только ты мне и будешь любимой, Только ты да родная земля!

1942

Георгий Ушков

Другу

 Четвертую ночь    к нам совсем не приходит луна. И ветер морской    за порогом без умолку бьется. Давай в темноте    хорошо погрустим у окна: Быть может, вдвоем    нам вторично грустить не придется. Давай же, дружище,    менять эту ночь на стихи; Пройдем нашу юность,    пройдем нашу дружбу сначала, — Пока еще ночи бакинские очень    тихи, Пока полевая теплушка    меня не умчала.

«У нас уже с деревьев на ветру…»

 У нас уже с деревьев на ветру Ковром шушинским пала позолота, И голубой порошей поутру Затягивает желтые болота. Я гость здесь в этой хмурой стороне, Но, солнечный товарищ мой далекий, Мне с каждым днем становятся родней И эти непроезжие дороги, И трупы сломанных войной берез, И боль еще дымящихся развалин, И дети в них, печальные до слез, И деревень старинные названья. Товарищ мой, рассвет еще далек, Кусочек неба звездами украшен, В немецкой фляжке тлеет фитилек, И жадно спят бойцы, устав на марше. Еще немало дней нам глину мять, Шинелей не снимать в походе длинном, — Чтоб в стороне чужой чужая мать Меня, прижав к груди, назвала сыном.

Западный фронт,

1 октября 1943 г.

Иван Федоров

Родной берег

 Река торопливая, тальник, Деревья и луг заливной, Вечерняя дума о дальних Дорогах,    изведанных мной. И чем этот берег дороже Другого —    едва ли пойму. Он был моим детством…    И кто же, Старея, прощает ему Те ранние наши печали, Те странствия наши в тоске, Те скорби, тот крохотный ялик, Забытый на мокром песке? Не скоро, наверно, устану Вот так вспоминать у реки Белесый простор Казахстана И мглу Уссурийской тайги — Те дали, где шел я, ведомый Такой перекатной волной, Которая засветло к дому Приводит на берег родной.

Конница

 Был воздух чище влаги родниковой (Два-три в году — так редки эти дни) — Шла конница, притуплены подковы Об острые карельские кремни. Когда прошли по-боевому споро Два скорбных, неоседланных коня, Я шапку снял, — почтил бойцов, которым Не довелось прожить такого дня.

1940

Память о детстве

 Когда Папанин в океане Ледовом вырос, как гора, Дворы покрыла ропаками И айсбергами детвора. Кто: те ли, эти ли любимей? Равно имели мы в виду И тех, дрейфующих на льдине, И этих, зябнущих на льду. Нам дорог берег, обретенный Отцами в схватках боевых. Котовский, Щорс, Чапай, Буденный — Герои сверстников моих. Есть, не в пример наукам хитрым, Совсем нехитрая одна: Распознавать по детским играм, Чем озабочена страна.

Юрий Черкасский

Письмо в ячейку

 Земля еще не остыла, еще солона от крови, В углах еще не проветрен пятнадцатилетний    дым, Стены щербаты от боя, заплаты видны    на кровлях, И клонятся к братским могилам еще молодые    сады. На этой меченой почве, ячейка, меня ты    растила, Учила простым приемам слесарного ремесла, Учила глядеть в горизонты, помнить седые    могилы, Учила не оступаться — и вместе со мной    росла. Испытывала — походом, скупым    комсомольским уставом, Водою и хлебам ржавым, широкой постелью    из трав, Мечтою необычайной в часы, когда душные    травы — Чабрец, и полынь, и мята отравнее всех    отрав. Учила сквозь окна, сквозь двери и    замкнутые заборы В самое сердце глядеться и видеть друзей    и врагов, Насыпала полные горсти мозолей крутых    и отборных, Чтоб я не боялся осколков, выступов и углов. Ты так меня проводила, — земля остынет    не скоро, Но скоро тяжелой походкой пройдет    настоящий дым, Бери же у старых зрелость, а их обучай    задору И силу храни сухою, как порох сухим. Иди!.. Крутых и отборных мозолей насыпала    полные горсти, Открыла мне семафоры, и я тебе говорю: Через дороги и версты, через поселки    и версты, Через бескрайние версты короткое —    благодарю.

1934

Жажда

 На повороте худых дорог Ветер поднялся, и ясень продрог… Стало заметно течение птах По небу. Стало заметно, Как по яругам в росе и цветах Травы бегут за ветром. Около сердца шатается дым — Синяя горечь походов… Около ног по суглинкам гнедым Движутся длинные воды. И по движению солнца в полях, Через озера и горы Я узнаю твой полет, земля, — Нашу предельную скорость. Солнце идет через всю страну, Кровь погустела.    И вот я Теплые руки свои протяну К скатам и поворотам, Тянет испить ото всех криниц, Гудом гудет у станций, Тянет — витыми путями птиц С летчиком скитаться, Видеть высокие облака, И за геологом смуглым В залежах известняка и песка Бурый отыскивать уголь… Что ж я стою?..    Перевозчик поет, Жадно цветет повилика… Вот я шагну, огибая жилье, Движимый жаждой великой, Глушь бездорожья и ярость потерь, Легкие радуги мая, Хитрости и откровенья путей, — Все на себя принимая.

1934

Земля

 В раннем ожиданье и тревоге Эта предвесенняя земля — Мартовские черные дороги, Степи и худые тополя. Я ее тревогой заболею… Снова — в юность,    вновь — через яры Потянусь к суровым горам глея, К голосам шахтерской детворы. Там, как в сказке, сильными руками Достают огонь из глубины, Терриконы синими дымками, Как преданьями, окружены, Там взлетают клети с долгим пеньем, Словно из-за тысячи веков, И проносят люди нетерпенье Открывателей и смельчаков. Там я стукну — и откроет двери Женщина, похожая на мать, Даст напиться, все, что ей доверю, Будет с полуслова понимать, Сапоги просушит и положит Ласковую руку на плечо… — Ну иди. Тебя земля тревожит, Ждет она и дышит горячо. И она тебя не успокоит, Истомит и будет снова звать — Все, что недостроено, — достроить, Все, что недосказано, — сказать… Лишь на миг застыну над разбегом Влажных изворотливых путей, Дальним ветром тянет, талым снегом, Теплой гарью юности моей.

1937

Город

 Квартал горел — там шел смертельный бой, И дом наш бомбой вражеской расколот, Но все же, — как нас тянет этот город, Где мы впервые встретились с тобой! Там почернели худенькие клены, Что мы растили, помнишь, у пруда, И заросли и опустели склоны, — Но все же, — как мы тянемся туда! Пусть он в обломках, темен и изранен, У нас в сердцах он песнею живет, Всегда такой, как той весенней ранью, Очищенный от мелочных забот. Он связан с нами сотнями примет, Нагорным парком, улицей Артема, Грозой врасплох, когда померкнет свет, И небо сразу вздрагивает громом. И, обрывая цвет на васильках, Веселые, шальные ливни хлещут, Когда деревья под дождем трепещут Диковинными птицами в силках. А после гроз от голоса грачей. От брызгов солнца праздничны дороги, Они с бугров бросаются под ноги — Одна другой просторней и звучней. Какую выбрать? Нет, не выбирай, На каждой встретишь дружбу и участье… Теперь стервятник рвет его на части — Мой гордый край, мой непокорный край. На тех дорогах падают друзья, Кто с пулей в сердце, кто с петлей на горле… Пришли враги, названья улиц стерли. Но выжечь их из памяти нельзя! Дыши одним законом — кровь за кровь, Готовь расплату гордо и сурово, Сквозь все заслоны гневная любовь Нас приведет к разрушенному крову. Сквозь все преграды мы туда придем В землянках жить и строить новый дом, Работать от рассвета до рассвета, Растить другие клены над прудом И славить город песней недопетой. И встанет он в проспектах и дворцах, Очищенным от горечи и дыма, Зеленым, ясным, шумным, ощутимым, Таким, как мы храним его в сердцах.

1941

Владимир Чугунов

Жажда

 В тайге жара. Глубокий лог Гнилой испариной дымится. Идешь вперед — и нет дорог, И нет ручья, чтобы напиться. Все кажется — журчит ручей, Раздвинув корень древней ели, Иголки низовых ветвей, Склонясь к ручью, оцепенели. Над ним порхает мотылек, Букашки ползают по илу. Живой воды один глоток Вливает в тело жизнь и силу. Я так ищу любви твоей, Как ищут ключ у корня ели, Где иглы низовых ветвей, Склонясь к ручью, оцепенели.

Кукушка

 Над головою пуля просвистела; Шальная иль придельная она? Но, как струна натянутая, пела, Пронизанная ею тишина. Меня сегодня пуля миновала, Сердцебиенье успокоив мне, И тот же час в лесу закуковала Веселая кукушка на сосне. Хорошая народная примета: Нам жить столетья, пополам деля Всю ярость бурь и солнечного света, Все, чем богата русская земля.

15 апреля 1943 г.

После боя

 Хорошо, товарищ, после боя, Выдыхая дым пороховой, Посмотреть на небо голубое — Облака плывут над головой… И в затихшем орудийном гуле, Что в ушах моих еще звенит, Вся страна в почетном карауле Над убитым воином стоит.

10 мая 1943 г.

Перед атакой

 Если я на поле ратном, Испустив предсмертный стон, Упаду в огне закатном Вражьей пулею сражен; Если ворон, словно в песне, Надо мною круг замкнет, — Я хочу, чтоб мой ровесник Через труп шагнул вперед. Пусть ускорит он походку Среди выжженной травы, Пропотевшую пилотку Не снимая с головы. И, зажав винтовку твердо, Отомстит за смерть мою, За страдания народа И за родину свою!

Леонид Шершер

В день победы

 Да будет веселым день нашей победы!    Мы снова сойдемся в круг — Друг налево и друг направо,    и прямо напротив друг. Когда этот час неизбежный настанет,    я встану, подняв стакан: — Не все здесь с нами. Одни убиты,    лечат других от ран. Но я от имени всех живущих и тех,    кто погиб в бою, В слове простом, и взволнованном слове    прославляю страну мою. Что я скажу, как сумею найти я    лучшие в мире слова! Я даже не крикну, а тихо скажу вам:    — Да здравствует наша Москва! Мы в окна посмотрим — увидим:    снова звезды горят на Кремле, Весна начинается, пахнет весною    по всей молодой земле, Вот они, школы, где мы учились,    сквер, куда шли гулять. Вокзалы, с которых мы провожали,    зовут нас теперь встречать! А если мне суждено в сраженье    погибнуть до этого дня — Ты тогда поднимись со стаканом    и это скажи за меня. Сделайте все, что я не успею    сделать в моей стране. А любимую пусть никто не целует,    пусть помнит она обо мне!

Сны

 Я не знаю, надо иль не надо Сны свои рассказывать в стихах. Только возле города Гренады Я сегодня ночевал в горах. Я видал, как проходили грозы, Слышал, топали издалека, Проплывали верхом бомбовозы, Низом проплывали облака. После снов тяжелых, после боя, После гулких вздохов батарей Небо над Испанией такое, Как весной над родиной моей. Я хожу по улицам суровый, Сплю под дребезжанье гроз. В комнате моей шестиметровой Запах пороха мадридского и роз Из садов распахнутых Гренады, Не увядших на крутых ветрах… Я не знаю, надо иль не надо Сны свои рассказывать в стихах. Если звездными ночами снится, Как расходятся во тьму пути, Значит сердцу дома не сидится, Значит сердцу хочется уйти. Но оно не скажет мне ни слова, Я пойму его по стуку сам — К опаленным подступам Кордовы, К астурийским рослым горнякам Рвется сердце. Сквозь дожди и ветры Путь его протянется, как нить… …На пространстве в шесть квадратных    метров Разве можно сердце уместить? Пусть выходит сердце, как победа, Как луна к раскрытому окну, К черноглазым девушкам Овьедо, Отстоявшим пулями весну. И они, уверенны и ловки, Проходя сквозь орудийный дым, Зарядят тяжелые винтовки Сердцем сокрушающим моим.

Ветер от винта

 Как давно нам уже довелось фронтовые петлицы Неумелой рукой к гимнастерке своей пришивать, Золотые, привыкшие к синему, птицы По защитному небу легко научились летать. Хоть клянусь не забыть — может, все позабуду    на свете, Когда час вспоминать мне о прожитых днях    подойдет, Не смогу лишь забыть я крутой и взволнованный    ветер От винта самолета, готового в дальний полет. Не сумею забыть этот ветер тревожной дороги, Как летит он, взрываясь над самой моей головой, Как в испуге ложится трава молодая под ноги, И деревья со злостью качают зеленой листвой. Фронтовая судьба! Что есть чище и выше на свете! Ты живешь, ощущая всегда, как тебя обдает Бескорыстный, прямой, удивительной ясности ветер От винта самолета, готового в дальний полет. Тот, кто раз ощущал его сердцем своим и душою, Тот бескрылым не сможет ходить никогда по земле, Тот весь век называет своею счастливой звездою Пятикрылые звезды на синем, как небо, крыле. И куда б ни пошел ты — он всюду проникнет    и встретит, Он могучей рукою тебя до конца поведет — Беспощадный, упрямый в своем наступлении ветер От винта самолета, готового в дальний полет. Ты поверь мне, что это не просто красивая фраза, Ты поверь, что я жить бы, пожалуй, на свете не мог, Если б знал, что сумею забыть до последнего часа Ветер юности нашей, тревожных и дальних дорог. А когда я умру и меня повезут на лафете, Как при жизни, мне волосы грубой рукой шевельнет Ненавидящий слезы и смерть презирающий ветер От винта самолета, идущего в дальний полет.

Валентин Шульчев

«Чем запомнилась мне ты?..»

 Чем запомнилась мне ты? Дремучей травой по низинам — Той травой, где скользить и шуршать непривычной    ноге, Сладковатым дымкам голубого, как ветер, бензина От ангаров, укрытых в глухой приамурской тайге, И веселыми зорями, что лежат по утрам на озерах, И ветрами, что ходят, дубы пригибая, буяня, крича    и грубя, И ночами, густыми ночами, когда в потаенных    дозорах Неподкупная пуля да порох берегут до рассвета    тебя, И зелеными падями, где стоят по лесному ранжиру Тополя и деревья иных разнородных пород… Ты вошла в мою память, делящая мир на два мира, Тем, что, в память войдя, никогда из нее не уйдет: Самой лучшей на свете, самой прочной и слаженной    дружбой Тех людей, что тебя охраняют, смелы и сильны, И большой, боевой, нерушимой испытанной    службой, Верной службой во славу великой страны.

В час, когда росой одеты травы…

 В час, когда росой одеты травы И просторы вверены луне, Снятся мне мосты и переправы В заповедной дальней стороне. Только я глаза закрою — снится: На широких реках плеск весла, Посвист пули… Это ты, граница, Неотступно в сны мои вошла. Это ты. По всем твоим низинам, В буйных травах, где шуршать ноге, Бродит запах синего бензина, Танки громыхают по тайге. Пронеся стремительные грозы, Молнии,    зарницы       и грома, Сеном загрузив дворы колхозов, Затопив пшеницей закрома, По дорогам, выцветшим от зноя, Здесь от вод Хасана до Читы Проплывает лето золотое, Пышно разодетое в цветы. Здесь шумят невиданные травы, И бежит гремучая вода, Это ты, хранимая по праву, Родина свободы и труда. Здесь на сопках и на всех озерах — Летних зорь червонное литье. Сталь в ночи. Отважные дозоры. Штык и пуля.    Верный глаз       и порох Берегут спокойствие твое.

1940

Партизанская

(Песня)

Немецкими танками смяты посевы. Свинцовая хлещет пурга. Но грозное пламя народного гнева Бушует в тылу у врага. Мсти врагу беспощадно и смело! Мать-отчизна, мы слышим твой зов! В бой выходят за правое дело Партизаны орловских лесов. Враг злобствует в бешеном страхе    и дрожи, Но родина нам дорога. Ряды партизанские ширя и множа, Народ наш встает на врага. На воздух мосты, эшелоны и склады! Берись за топор и за нож! Свинцом и гранатой, штыком и прикладом Фашистских собак уничтожь! Мсти врагу беспощадно и смело! Мать-отчизна, мы слышим твой зов! В бой выходят за правое дело Партизаны орловских лесов.

Дорога на Запад

 Над просторной рекой убегала дорога, Мимо зарев и рваной трепещущей мглы. И над нею маячили хмуро я строго Переломанных сосен кривые стволы. Там валялись разбитые, смятые танки. Пушки немо, как бревна, лежали вразброс. И над талой землей громоздились останки Обгорелых лафетов, цепей и колес. И над сталью, над башен косыми углами, Над деревьями, сбитыми в тесный завал, Умирало тяжелое мутное пламя, И, чадя, раскаленный металл остывал. Дым качался и падал в окопы и щели И по выжженным рощам стелился, космат И в далекое небо сурово глядели Неподвижные лица немецких солдат. Так вершится итог и кончаются сроки, И разбитое судно садится на мель, И просторной могилой земля на Востоке Обернулась любителям новых земель. Так приходит расплата за кровь и за слезы… Шла пехота вперед, приминая снега. И на Запад советские шли бомбовозы, И советские танки теснили врага. И уже на шоссе, на лесные поляны, Покидая овраги, болота, кусты, Выходили из дымных лесов партизаны И над ними знамен загорались цветы. … … … … … … … … … … …

Александр Ясный

Осень

(Отрывок)

Всю ночь гудели провода И рельсами тряслись вагоны По насыпям и по мостам, По этим и потусторонним. И ветер был, Хлестал и выл, И грохали колеса. И дождь.    И за дождем без сил Брела за поездами осень. …И снова, маленький и мудрый, Я буду слушать стук колес. И ветер-друг завьет мне в кудри Чубатый клюк моих волос. И, может, щедрою рукой. Подруга осень кинет счастье, И за весну, под барабанный бой, Паду с раздробленною головой Я где-нибудь на Фридрихштрассе.

1923

На взятие Таганрога

 Еще не раз    салюту загреметь, — И знаем мы,    что после Таганрогских Дивизиям мы будем    славу петь — Полтавским,    Брянским       и Днепропетровским. Москва в огнях.    Торжественный венец Ракетных звезд    героям салютует. И враг дрожит:    он чует свой конец. Беда врагам,    когда Москва ликует!

1943