Этот денёк в середине июля выдался прекрасно–жарким, в отличие от непомерно мрачной погоды прошлых дней. И он решил прогуляться. Вышел даже раньше времени, не утерпев — так уж сильно скучал по солнышку! Оно было ему всерьез противопоказано, по особым причинам, но… он решил рискнуть — терять все едино, нечего!

«Сейчас ведь вообще вся природа будто взбесилась, — тихо бредя в тени прекрасных каштанов размышлял он. — Все сезоны наперекосяк… не то, что раньше…» Ах, выражение «раньше» наводило страшную тоску на него и он всячески избегал этого понятия, но в этот раз как–то само повернулось — не обойти, не объехать! Он вздохнул, подняв голову к небу, постоял, глядя пристально в одну золотистую точку сквозь густую листву, лишь одному ему видимую махонькую точку. Может, ее еще кто–нибудь углядел бы. Но никому она не нужна, кроме одного лишь замкнутого, тихого прохожего. «Может, это глаз моего ангела? Следит за мной, все еще… зачем только? Что со мной теперь–то может стрястись?..»

Он застыл с поднятой головой, как лишнее дерево на аллее, и размышлял о чем–то своем. Невыразительный, небольшого росточка, худощавый человек неопределенного возраста. И можно было обнаружить некоторые странности в его облике, если присмотреться. Довольно молодой, в общем–то, что–то между двадцатью пятью и… сорока? Так сразу и не сказать. Сутулится, глаза темные, запавшие, щеки впалые. Небрит дня три. Весь вид несколько чахоточный, болезненный. Кутается в дурацкий пиджачок, немного не по размеру, и какой–то пыльный. Аккуратная некогда стрижка отросла неровно и некрасиво, приличный человек осудил бы подобную небрежность. Но, скорее всего, у парня не было денег на парикмахера. Вообще, весь вид бомжеватый и потертый. К тому же плотно замотан в длинный, клетчатый старый шарф, это в приличный июльский вечерок, среди влажного марева? Человек то и дело поправлял его, неуклюжими жестами, прятал руки в карманы, и снова поправлял шарф, будто боясь что спадет. Он не потел, и не дрожал, и странно, очень странно было — к чему этот шарф? Что за нужда человеку в нем? Но удивиться некому — все спешат мимо, или рассеянно бросают взгляд, и уплывают рассеяно по аллее.

И вообще никто не стал бы смотреть на него — непримечательного. И не желающего, чтобы на него смотрели. Скорее даже, меньше всего желающего обратить не себя чье бы то ни было внимание. Если и натыкался на кого–то неуклюже, то шарахался, стесняясь.

А она подошла сама. Странно даже, почему? Ну, что, что могло привлечь ее, такую молодую, такую… восхитительно красивую. Ослепительную просто!

— Молодой человек… простите…

Он не понял, что это ему. А когда понял — остекленел. Как же это, женщина… и к нему (?!) обращается? Этого не просто не может быть, это вообще неестественно!

— Молодой человек… я вам не помешаю? Можно мне… кхм, вы удивитесь, конечно, но… можно мне рядом с вами постоять? Там такая золотая точка проглядывает, с другого места не видно!

— А… да–да, конечно! Что вы! — он поспешно отпрянул, не понимая и не веря ещё, что она именно о том и говорит. Она скромно улыбнулась, и встала рядом, подняв голову к небу. Он застыл, разглядывая её. Она была прекрасна! В длинной серой юбке, твидовом жакете и теплых перчатках. Огромные густо подведенные глаза, алый рот. Так прекрасна, что хотелось зажмуриться, и прислониться к ней. Сердце остановилось — подумал он, и горько усмехнулся — да давно уже. А она смотрела завороженно и не дыша на эту точку, в небе. И была такой родной, такой… милой, такой своей! если бы объективно смотреть, так ничего особенного — худощава, большеглаза, росту среднего. Но он млел и таял, и если бы мог думать в тот момент, то точно благодарил бы богов, за дарованный миг стоять с ней, чудесной рядом. Он забыл обо всем, он грелся… даже шарф упал, а он не заметил, теплый от её присутствия.

— Милая… — прошептал он, непроизвольно.

— А? — вздрогнула она, и посмотрела на него.

— Вы извините, я… — тут она пожала плечами, и он ощутил пугающую дрожь — что–то не так?

— Я пойду, не буду вам мешать, вы извините, я не хотела, чтоб вы подумали обо мне…

— Нет, нет, что вы! — промямлил он, теряясь.

— Я пойду, помешала вам, наверное, спасибо! — она быстро развернулась, и ссутулившись зашагала прочь. Он стоял, и в отчаянии смотрел ей в спину. Неужели?.. Нет, она не должна уходить! Тёплая, милая — нет!

— Погодите! — закричал он, бросаясь ей вслед. Шарф был забыт, не глядя затолканный в глубокий карман пальто. — Ради бога, девушка!

— Да? — она обернулась с такой надеждой и тоской в глазах, что он чуть не схватил её в объятья.

— Я… это… — промямлил он, ища свой шарф на шее, и не находя. — Я хотел Вас спросить, вы… — тут он опустил голову, чувствуя, что не знает что сказать, и в ужасе от своей беспомощности.

— Вы правда видели ту точку? — ему было очень неуютно без своего шарфа, и он тер горло, глазами собаки заглядывая ей в глаза. Непроизвольно прикрыл шею руками, и ему стало легче. А она, если бы могла, если бы не была так зачарована им, точно заметила бы, конечно его странные и пугающие шрамы на шее. Но она смотрела в его печальные глаза Пьеро, и нежно улыбаясь говорила:

— Да, я видела её… я просто подумала, что такой человек, как вы… вы ведь смотрели в небо, я решила — вы видите её, но… не знала как сказать! — она мило пожала худыми плечами: — Вы видели, да?

— Да. Дело в том, что… — боже, что я хочу сказать? — пробормотал он. — Да, я видел, и то, что вы сами сказали…

— Да, я понимаю, — она взяла его за тонкие пальцы, и нежно пожала их. — А вы не спешите, нет? — спросила она.

— Нет–нет, что вы! — поспешно ответил он. И грустно пожав плечами добавил: — Мне сейчас некуда спешить

— Да и мне тоже! — ответила она печально. — А может, это и хорошо? Мы ведь можем погулять теперь с Вами вместе? — и тут же спохватилась: — Ой, а ничего, что я сама вам предлагаю прогулку?

— Ой, извините, я сам должен был это сказать, ведь думал! — спохватился он.

— Да ничего, что вы! — рассмеялась она. — Идем?

— Идем! — просиял он.

Так начался их роман.

Они утомились вскоре, и сели на лавочку. Он читал ей Бодлера, отчаянно путаясь, а она смотрела на него во все глаза. Он тоже не сводил взгляда с неё. Но прохожие косились странновато, на его поднятый воротник глупого пиджачка, на её шерстяную длинную юбку… Вокруг девочки с голенькими животиками, а эти закутались не по сезону!

— Да уж, чего взять со старичья лет под сорок? — думали эти голоживотые девочки, расправляя плечики, моментально забывая странную парочку наркоманов в возрасте. А кто же они ещё, если и издали видны тени под глазами, сутулость, худоба.

Но он держал её за пальцы, и оба светились от негаданного счастья.

А солнце распалилось не на шутку, будто стараясь согреть зябнущих не по сезону.

— Николай, я… — замялась вдруг она: — Вы знаете, я солнце плоховато переношу, может пойдем ко мне, продолжим беседу?

— Ой, а я тоже! — просиял он наивно, как ребенок. — Я тоже не переношу яркого солнца!

— Вы шутите? — округлила она глаза.

— Нет, я радуюсь, как же много у нас с вами общего!

И они едва не вприпрыжку, как могли быстро заторопились по аллее, и сквозь дворы, сокращая дорогу. Она держала его всё так же лишь за пальцы, а когда он пытался взять поплотнее, её ладонь аккуратно соскальзывала, и он решил, что это от скромности. А сам все прятал горло под воротником, боясь, что она заметит его некрасивые шрамы.

— Ну вот, мое скромное жилище, — она смущенно посторонилась в темном коридорчике типовой хрущёбки, пропуская его.

— Да–да… — он терялся все больше, и не знал, что говорить и делать.

— Вы пока… кхам, раздевайтесь, а я пойду, пожалуй, чайничек поставлю? — вопросительно сказала она, поправляя волосы неровным движением. «Я стесняю её», подумал он. «Может, не надо было так развязно соглашаться на визит. Может, она из вежливости пригласила?»

— Николай, вы где? — позвал её тихий голос с кухни.

— Да–да, Машенька, я иду! — ответил он, и торопливо проскользнул на кухоньку. «И зачем я её так… фамильярно?» — снова забеспокоился он, уловив её потемневший взгляд. «Наверное, тороплюсь все же».

— Вот моя кухня, места конечно мало, — она нервно рассмеялась.

— Ну так и что, у меня тоже не ахти… — поспешно выдал он, и сразу пожалел опять о сказанном. «Кретин, чего несу?»

— Да? — ответила она, и отвела глаза. «Что за дура, притащила так некстати человека к себе, что подумает теперь… Как бы перчатки снять, чтоб не заметил шрамы эти проклятые? Чай в перчатках пить, глупость какая, ой, и дура я!»

— Маша, а вы… — он и сам не знал, чего собирался сказать. — Вы одна живете? — и снова смутился.

— Да, одна… — ответила она, отворачиваясь к чайнику.

— И я, знаете ли, и наверное, даже лучше, да? — опять невпопад сказал он.

— Николай… вы… не смотрите, если я перчатки не сниму, я просто… у меня руки все время так мерзнут, что я не могу без них ничего, вам пусть странно не будет, я… я чаю налью сейчас! — она подняла глаза на него с такой надеждой и отчаянием, что он сумел только кивнуть.

— Вот и ничего, вот и хорошо… — кивнула она в ответ, размещая чайник на подставке. Торопливо поставила на стол две чашки. Села напротив него, и попросила:

— Николай, вы не обидитесь, я попрошу вас самому чаю налить…

— Да–да, ничего, сейчас! — вскочил он. — Мне, Маша, приятно за вами поухаживать!

Налил деревянными руками чаю, и уселся на свое место. Но пить не стал.

— А что вы не пьете? — спросила она, хотя сама тоже к чашке лишь руками притронулась.

— А вы? — улыбнулся он, извиняясь.

— А мне… ой, я наверное, совсем странная, вас испугаю ещё, но и чаю не пью, извините! — сказала она, снова смущаясь.

— Так и я не буду, за компанию с вами, можно? — облегченно отодвинул он чашку от себя. «Вот и отлично», — думал он: «А то не знал, как бы ей сказать, что мне чай, да ещё горячий…»

— Ну тогда, может, давайте я вам покажу… кхм, покажу свое жилище! — предложила она.

— Давайте, конечно!

Они прошли в комнату. Ничего особенного, типовая «двушка», если бы не запустение какое–то и мрак.

— Как у вас… — он подбирал слово, чтоб не обидеть: — Уютно…

— Да что вы Коля, меня дома… в общем, не было давно, ой, то есть… как бы не было, я больна была, в больнице пролежала, и некому было ни цветочки полить, ничего.

Она отодвинула штору:

— Вот смотрите, завяли!

— Жаль! — покачал он головой на сухие, пожухлые буздылики в горшках.

«Так и «живу» у себя дома, никому не нужная, никем не замечаемая», — горько подумала она, на мгновение отвернувшись.

— Я и не знаю, как решилась на улицу–то выйти сегодня, мне вроде как… не рекомендуется!

— Да, и я знаете, тоже по–наитию какому–то сегодня вышел, а так–то я домосед! — ответил он. — За уши не вытащишь на солнце, да и тоже… нельзя.

Он осторожно потер шею, коротко глянув на нее — не смотрит ли она на его шрамы? Но она или и правда не видела ничего такого, или просто не хотела видеть. Он вздохнул спокойнее.

— Я… я на секунду бы отлучился, если вы…

— Нет–нет, что вы, в коридоре вторая дверь!

— Спасибо, — кивнул он благодарно, прошмыгнув в коридор, поспешно обшарив вешалку, вытащил из кармана пальто шарф, и заперся для вида в туалете. Там он проклиная себя за рассеянность, замотался шарфом, и стал лихорадочно придумывать, как бы оправдать столь неуместную вещицу… Долго засиживаться неприлично, и так ничего не придумав, он рискнул выйти без объяснения, а если оно потребуется, то попытаться отделаться экспромтом. Он чувствовал себя совершеннейшим дураком, но ситуация отчаянная, деваться некуда!

Она стояла спиной к нему и смотрела в окно. Он помявшись, деликатно кашлянул. Она вздрогнув, обернулась:

— Ох, Николай, вы меня испугали немного! — и хрипловато рассмеялась, но так невесело…

— Я? — он совсем потерялся. — Так я, Машенька…

— Нечаянно вы, знаю! — снова выручила она.

— Ага! — он улыбнулся извиняясь, и хотел было уже сесть, но она взмахнула руками:

— А давайте с вами покурим!

— Ой, да я… — он не курил, но сейчас это так важно: — Давайте!

Тут, наверное, общей сигарете и сделать бы дело «трубки мира», чтоб покурив вместе на балконе, он осмелел от её кокетства, и принялся травить смешные байки, и они хохотали как дети, а потом он даже обнял её, и им было так хорошо, тепло и просто вместе, будто они подростки, и всё так безоблачно и чудно… НО. Ничего подобного. Конечно, им очень–очень этого всего хотелось, простой и идиллической картинки, чтоб потянуться к нему–ней, тихо вторя один другому — как хорошо, что у меня теперь есть ты! Нет. Слишком неуютно им было от самих себя. Слишком страшно и грустно, потерявшимся и больным…

Так и просидели по своим углам, перебрасываясь ободряющими и робкими фразами, стараясь не смотреть на шарф и перчатки. Пока не стало неприлично поздно, и она нехотя намекнула, что пора обоим и честь знать.

— Чтож, Коля, до завтра! — улыбнулась она на пороге, пожимая его ладонь пальцами в перчатках.

— Да–да, Машенька, я приду, непременно ждите! — горячо подался он к ней, но она мягко отстранилась:

— Я буду, только вы идите сейчас, ведь поздно!

И он ушел окрыленный. Каждый из них остался вновь наедине с собой. Несчастные и замогильно одинокие.

— Мне почти сорок лет, и уж в таком–то возрасте глупо стесняться того, что ты… э-э, не совсем как все! — сказал он себе, глядя в летний антрацит неба.

Но раз они «не–такие» оба, вроде есть какая–то надежда — верно? Но — и тут ничего не поделаешь! — ненадолго.

— Да и хотя бы… — кинула на стол она свои надоевшие перчатки, и скривившись в отвращении, посмотрела на грубо склеенные почерневшие раны запястий.

А он шел по улице от нее, и смущенно кутаясь в свой пресловутый шарф, думал про себя — как чудно, нежданно–негаданно, встретил такую женщину! Но до конца не трогал эту мысль, отгораживаясь сознательно от безысходности сиих рассуждений. Просто думал, как в следующий раз придет к ней. Божественной и загадочной… своей.

— Ведь у мертвого — и то надежда есть, — тихо сказал он себе, и потер шею под шарфом. — Уж больно неуютно среди живых…

30 ноября 2006 г.