Темно. Абсолютная чернота. А глаза-то у тебя открыты, милая?

Похлопала веками – открыты. Так темно или ослепла?

Тело! У меня должно быть тело, помню точно. Сжала кулаки – сжимаются. И ноги – подозрительно странным образом, но шевелятся.

Я разозлилась.

Меня что, в гроб определили? Собралась с духом и изо всех сил ломанулась встать.

Получилось. Значит, не в гробу. Ф-фу, аж сердце зашлось – а ну как и вправду похоронили заживо.

Прошлась на ощупь вдоль стеночки. Углы по сто двадцать градусов, стороны по два метра – в периметре получается шестиугольник. Никак наш родимый бокс для подопытных? Он самый, вон и вмятинка характерная.

Почему я здесь?

Памятью ослабла, что ли, ты ж сама восторженно верещала, когда Леха предложил! «Это тебе подарок ко дню рождения!» – сказал. Оригинальный такой подарочек – считать мозг и записать на носитель. Иметь свою копию мало кто может себе позволить: в массовое производство технологию пускать не предполагалось, да и хранение требует особых условий.

Стоп. А если я копия и есть? В обезьяньем, допустим, теле?

Да ну, не может быть. Хотя… показалось или нет, будто пальцы прошлись по волосатому покрову вместо гладкой кожи?

Черт-те что мерещится. Отложим версию как маловероятную. И кончаем морочиться, работаем.

В стену должна быть вмонтирована такая ма-аленькая штучка – для персонала, случайно запертого. Сотруднички у нас раззявы те еще, обезопасились втайне от начальства. Ага, нащупала. Нажала строго определенным образом.

И скрючилась от хлынувшего света. Дуреха, глазки-то прикрывать надо! Но разглядеть успела: никакая я не обезьяна. Обычная женщина.

Наверное, что-то пошло не так во время процедуры. Считывание происходит в удобном кресле, в нем же пациент и очухивается. А не в темном боксе. Я спокойна, спокойна. Десятки раз проделывали, ни разу никаких эксцессов. Но то ж с другими. А с тобой, Наталья, всегда чепэ, сколько себя помню… Не распыляйся на философию, свыклась со светом – и вперед, наружу!

А снаружи-то – никого… Не ждали, называется.

Если меня изолировали – значит, не стоит афишировать, что я освободилась. Что-то мне все это не нравится… шутка какая-то дурацкая. Ну, погодите…

Заперла бокс с внешней стороны на известный код. В окошке наблюдения, настроенном на инфракрасный режим, подправила картинку: стерла свой выход, скопировала мувик длительностью полчаса, где я безжизненно валяюсь, и поставила циклить. Ха, Леха, это тебе привет от меня, потом вместе поржем.

Стащила халат из закутка бабы Маши, нашей уборщицы, накинула на плечи и в обход камер добралась до своей комнатки.

Да, у меня собственный кабинет. Маленький, но сам факт приятно греет самолюбие. Петрович постарался, мой научный руководитель еще с аспирантуры, и защититься тогда помог, и с работой – взял к себе в группу. Институт у нас престижный, с улицы не попасть. Повезло, одним словом, с шефом, хороший мужик. И сама я хорошая, умная, добрая (хвалить себя, повышая самооценку, рекомендовал штатный институтский психолог).

Запустила комп.

И обалдела.

Кто смел касаться моего сокровища?! Почему фон другой?! Что за новая папка в рабочем разделе, да еще и запароленная, вот гады… Перешли черту, называется. Игривое настроение испарилось.

Ввела поочередно свои секретные пароли, и на третьем – самом интимном, если можно так выразиться – директория открылась. Сердце екнуло. Кроме меня, этот пароль не знал никто – вообще. Рылись в моем мозге? Зачем?!

Число! Какое сегодня число?

Боже ж ты мой, день рождения у меня 22 января, и ложилась на считывание я чуть загодя – двадцатого… А компьютер утверждает – нынче 25 июля! И ведь не врет: за окном – лето, как сразу-то не сообразила, вся из себя умная… Хорошо хоть год один в один.

Господи, а кто и что с Танькой? Перед уходом на процедуру предупредила заведующую, чтобы если что – Таню в круглосуточную группу определили. Неужто до сих пор ребенок в саду? Она же с ума сойдет, пять годиков всего, ребенок без мамы не может!

Погоди гнать волну, думай еще, час на фоне полугода – не время! В содержимое вникай, в содержимое! Панику к черту, все эмоции и думы после!

Ежегодно в последний рабочий день перед Восьмым марта отдел собирался в конференц-зале. Нынешний год не стал исключением: поздравительные речи, улыбки, цветы, женщины ароматно благоухают, расцвечивая яркими редкими мазками общее серое колышущееся полотно, – обычная предпраздничная картина.

– Всем внимание! Прошу не расходиться, ожидается еще одно мероприятие! – огорошил собравшихся начальник отдела Антон Петрович. Изготовившиеся было на выход сотрудники недовольно загомонили: в лабораториях поджидали разнообразные вкусности, подпольно пронесенные вопреки запретам. Как ни старалась дирекция блюсти дисциплину, но в части несанкционированных сабантуев проигрывала: желание праздника в народе неистребимо.

Из задних рядов поднялись трое и подошли к Петровичу. Двое – крепкие ребята в военной форме, третий же телосложения хлипкого и в гражданском.

– Хочу представить наших дорогих коллег! – торжественно провозгласил шеф, описывая рукой полукруг в сторону подошедших. – Они будут инспектировать наш отдел. Выявить неполадки и ускорить работу – наша общая цель.

И повел «коллег» по залу – знакомить тет-а-тет с персоналом.

Вытерпев лобызание ручки и льстивые комплименты своей якобы неземной красоте, Наталья раздраженно пробормотала вслед процессии:

– Удружил шеф. Хорош подарочек к празднику!

– Что, недовольна? А я думал, женщинам Тарзаны нравятся… в самом соку парни… – усмехнулся Алексей, коренастый брюнет роста чуть выше среднего.

Самолюбие его было уязвлено. Казалось бы – с чего? Всего и делов – пожали руки, представились. Но он словил на себе характерный пренебрежительный взгляд, присущий уверенным в своем превосходстве бойцам. Мазнули по нему, как по пустому месту. И ведь имеют основание зазнаваться: сквозь легкие серые рубахи угадывались мощные торсы. Он регулярно ходил в качалку, но никогда ему не накачаться до состояния этих двоих…

– Ф-фу, какой ты… Давай пари: щуплый в этой троице – главный, а качки – его охрана.

– Ты хочешь сказать, эти двое совсем не…

– Именно. Они тупые «шестерки», а ботаник гений.

– Да ну?

– Пари!

– Заладила, пари да пари… Не хочу.

– Леш, а не по нашу ли они душу? – едва слышно молвила она.

– Возможно.

– Усиливаем конспирацию?

– Не смеши. Только усугубишь. Может, наоборот, навести на след? Пан или пропал.

– Класс! Ты гений, Леха! Еще гениальнее, чем Ботаник!

– Во-от, так бы сразу. А то…

Распахнулись двери, и вошла делегация, состоящая в большинстве своем из офицеров.

Их-то Петрович и ждал. Взошел на кафедру и постучал молоточком, что означало – прекратить разговоры и внимать.

– Для ввода в курс дела вновь прибывших – а товарищи будут работать бок о бок с нами, перенимать, так сказать, опыт – предлагаю собранию прослушать небольшую вводную лекцию. Захаров, вы куда? Или вы полагаете, что знаете материал? Тогда милости прошу на мое место! С удовольствием послушаем вас.

– Что вы, Антон Петрович, как можно… просто дислокацию меняю… – промямлил Захаров, молодой и шустрый. Исчезнуть не удалось, придется слушать прописные истины.

– Телепортация, как известно, – это такое перемещение объекта, при котором движение нельзя проследить во времени, – полился красивый баритон Петровича, – или, в математических терминах, траекторию объекта нельзя описать непрерывной функцией времени. Вплоть до недавнего времени в академических кругах считалось, что материю и энергию телепортировать нельзя, а все паранормальные перемещения, описанные в неких околонаучных источниках, суть выдумка, фокус, подделка. Успешные же опыты начала двадцать первого века по телепортации фотонов и других мельчайших частиц подразумевали несколько иное явление, существенно более узкое, а именно – квантовую телепортацию. – «Квантовую» шеф выделил голосом. Для лучшей усвояемости повторил: – Квантовую! Квантовая телепортация обеспечивает лишь копирование свойств одной частицы на точно такую же другую. И эту другую еще надо организовать. Существуют и некоторые иные интерпретации явления: дырочная телепортация, нуль-пространство, прокол, ячейки Чекмасова. Транспортный луч и вовсе предполагает разложение объекта на атомы, перенос информации в заданную точку и ее восстановление с помощью некой машины, которая знает, как именно восстанавливать. Неизвестно, соберешь ли и что именно соберешь, но вот уничтожишь объект стопроцентно. Или, к примеру, если взять дырочную…

– А нельзя сразу к сути? – перебил шефа тщедушный Ботаник. И поправил очки.

Петрович заметно напрягся. С одной стороны, замечательно, что военные знают тему. С другой, перебивать – не комильфо, особенно когда к тебе со всем пиететом… и своего начальства не постеснялся, шельмец. А директор предупреждал!

– К сути так к сути. Институт пошел по принципиально иному пути: никакого разбиения на частицы, объект воспринимается целиком, – ускорил он темп изложения. – При этом переноса материи как таковой не происходит, и копированием информации наши опыты не назовешь. «Что тогда?» – спросите вы. Отвечаю. Возьмем микромир. Известно явление квантовой запутанности. Квантовые состояния частиц в спутанной паре взаимозависимы, и если поменять, например, спин первой, то автоматически вторая закрутится в обратном направлении. Располагаться при этом частицы могут сколь угодно далеко друг от друга. Собственно, аналогично и в макромире. Представьте образование в виде гантели – два воздушных шарика и тончайшую трубу между ними. Это и есть наша «спутанная» пара. Сжав первый из шаров, мы тем самым надуем второй, не прикасаясь к нему, и наоборот. Аналогия грубая, сами понимаете, природа сил иная. Дематериализуем объект в одном месте и «рождаем» в другом. Важно в этом «другом» заранее подготовить плацдарм и связать обе области в «гантель» – спутанную пару. Подготовить плацдарм несложно: достаточно насытить принимаемое пространство энергией. «Гантель» же сотворить можно, если определенным образом облучить объект. А вот что касается гравитации…

– А можно подробнее – как именно облучить? – снова встрял Ботаник, не дав шефу блеснуть познаниями в астрофизике. – Принципиальную схему конструкции на пальцах, если можно.

– Собственно, эта самая схема и есть ноу-хау института, наше, так сказать, достояние. Если на пальцах, то пушка облучает объект Т-лучами, тем самым порождая спутанную пару. Облучает не абы как, а через Т-линзу, которая, собственно, и формирует параметры будущей пары. Оператору всего и надо – задать место прибытия, навести дуло на объект и нажать на клавишу «ПУСК». Вот, собственно, и все, если на пальцах. Теперь о гравитации…

– А кто обеспечивает плацдарм? – бесцеремонно поинтересовался Ботаник.

– Вижу, до гравитации нам сегодня не добраться. Может, и правильно – таки праздник, время неподходящее. Отвечаю на ваш вопрос, Александр Давидович. В нулевом режиме заботиться о подготовке плацдарма может кто угодно, это не наша головная боль. Например, всегда можно выстрелить в Солнце, объект гарантированно будет доставлен, энергии на плацдарме – бери не хочу. Зря усмехаетесь, господа. Знали бы, сколько живности отправилось туда, прежде чем… Собственно, продолжаю. В более сложном режиме задействуется энергомет, призванный насыщать энергией область «приземления», или плацдарм, в наших терминах. Подчеркиваю жирной чертой: энергомет должен располагаться в непосредственной близости от плацдарма, барьер между ними недопустим. Выстрелы Т-пушки и энергомета должны быть синхронизированы, мы стараемся сблизить их во времени, поскольку сложно держать неизменным столб высокой энергии, наш предел пока – доли секунды, но это дело наживное. Чем длиннее «гантель», тем сложнее организовать синхронизацию. О путешествии к звездам с такой схемой думать пока, как вы понимаете, не приходится. Не сомневаюсь, в будущем человечество придумает, чем заменить синхронизацию, и научится наращивать мощность пушки, от которой тоже зависит дальность.

Но уже сегодня вполне реально организовать перемещение в любую точку Земли, на астероиды или планеты Солнечной системы, космические корабли и в прочие места – туда, куда возможно заранее доставить энергомет и обеспечить его связь с оператором, производящим выстрел. Приглашаю к макету, где покажу наглядно… а после пройдем в святая святых – опытный зал, полюбуемся вживую на наш ТЭП! – широким жестом Петрович указал на дверь.

Делегация военных в полном составе и часть сотрудников двинулись вслед за шефом.

Наталья и Алексей переглянулись.

– Твой Ботаник и вправду не дурак, да еще и упертый, опасная смесь, – сквозь зубы процедил Леша. – Приступаем немедленно, все прочее в сторону.

– Слушаюсь, командир! – отбарабанила шепотом Наталья. И засеменила вслед за напарником, обмахиваясь, словно веером, букетом роз. Щеки неконтролируемо горели.

Наобнимавшись со встречающими, новоприбывшие пассажиры разошлись. Нина Васильевна тоскливо взирала на опустевший перрон. И телефон, как назло, разряженный. Ночь, а никто не встретил. Быть такого не может, ведь сын обещал… Она специально предупредила – у нее тяжелые сумки. Варенья трехлитровая банка и две такие же с клубникой, протертой с сахаром. Плюс по мелочи – лучок-чесночок, бидон с земляникой, итого килограммов двенадцать одних лишь даров природы. А если еще учесть игрушки и книжки для Тани – все пятнадцать будут. Неподъемный для ее спины груз.

«Встречу, не сомневайся», – сказал сын. И где?

Придется самой. Неприятно, но не смертельно: груз помещен в большую хозяйственную сумку, притороченную к тележке на колесиках. Но по лестницам с их крутыми ступеньками да в отсутствии съездов… Она тяжко вздохнула. Ничего, как-нибудь справится. Хуже другое: сын не мог просто взять – и забыть. Что-то случилось? Справедливое возмущение постепенно, но уверенно сменялось беспокойством.

– Вам помочь? – подошел к ней грузчик. Десятый по счету, не меньше.

– Спасибо, молодой человек, сама как-нибудь.

Впряглась в тележку и потащилась к камерам хранения. Вещи сдаст, переночует в зале ожидания, а утром налегке пойдет к детям.

А как же земляника? Она же испортится, ягода нежная! Хотела ведь сахаром пересыпать, ан нет, решила – свеженькая получше будет… Да и не высидеть ей целую ночь, скрючившись на лавке. А не пойти ли к Наталье? К Алексею нельзя, вахтерша ночью не пропустит, в общежитии с этим строго. Проблема не в каких-то несчастных темных глухих километрах, дойдет как-нибудь, на ноги пока не жалуется. Спина – да, беспокоит, но если не мучить тяжестями – терпимо. Проблема в том, что неудобно беспокоить людей, все-таки формально они чужие… А ведь Наташка обидится, коли узнает про «чужих»… Надо идти. Долой сомнения, и вперед!

«Чай, не старуха, шестидесяти не исполнилось, женщина в самом соку!» – подбадривала себя, бодро вышагивая вдоль дороги. Шаги гулко отдавались эхом. В наплечном небольшом рюкзаке – личные вещи, стандартный набор, в руке – бидон, крышка для надежности залеплена скотчем. А подарки оставила в камере. Не до подарков.

Знакомые угловые окна второго этажа не светились. И нормально, и правильно, нечего переживать: почти весь дом стоит темный, времени – час ночи.

На звонок никто не ответил. По-всякому нажимала, и короткий – два длинных, их опознавательный код, и вразнобой. Если б Наташка была дома – открыла бы, в этом Нина Васильевна не сомневалась: матери, у которых дети маленькие, спят чутко.

Ноги сделались ватными. Хотелось осесть на пол и завыть, и сидеть под дверью на коврике до утра… Едва переборола приступ отчаяния. Совсем она тряпка, что ли? На детской площадке стоит домик, в нем и прикорнет до рассвета. Ночи теплые. Все лучше, чем здесь или на вокзале.

Так и сделала. Устроилась на лавочке в детской избушке, рюкзак под щеку, ветровкой накрылась. Перед глазами стояли дети – Леша и Наталья. Пара, если она правильно понимала их отношения. По крайней мере, со стороны сына понимала точно. Наталья же кочевряжилась, хвостом вертела. Опасается девка семейных уз, первый муж постарался. Ничего, рассосется, уляжется… будет у деток совместное будущее, у нее на это дело чуйка.

В усадьбе, куда ее привезли, было невозможно тихо. Слышно, как лес шумит. И – запах хвои: сосны вплотную примыкали к дому. Наталья подергала решетку на окнах. Бесполезно, сделано на века.

В голове крутились фразы, объясняющие про флэшку, уверяющие в лояльности режиму… увы, внимать было некому. Так никто и не навестил за весь день. В окно заглянула луна – и женщина вдруг осознала, что никому не интересны ее измышления, доводы, переживания… Зачем? Влезут в мозг и считают напрямую. С ней и не собираются разговаривать!

Навалилась тоска. Эх, Александр Давидович… зря на тебя надеялась.

Как он вчера ей сказал, когда шли по лесу, у нее аж скулы свело от жуткого содержания.

– Если чего сделаешь с флэшкой – обещаю, ребенка больше не увидишь. Сдашь меня директору – тоже не увидишь. Ведомства между собой как-нибудь да договорятся, а жизнь ты себе сломаешь.

– А как же твои слова, что со старыми-малыми воевать западло? – вскинулась она запальчиво.

– А где здесь старые-малые? Ты? Я? То-то же. И потом, ребенку без тебя, может, и лучше будет. А бабушку определим в дом престарелых.

– Ты… ты… – заперхала. – Часу не прошло, пластинку сменил?! Коз-з-зел!

Хотела броситься на него и – в морду, в морду… Но качок, шедший справа, предупредительно ухватил ее за плечо.

Так что пока она не поймет, как обезопасить ребенка, флэшку уничтожать нельзя. А что можно? Наталья валялась на кровати и перебирала мысли.

Несомненно, она все скажет, ничего не скроет – если дочь попадет к ним. Но лучше об этом не думать, не думать. Не думать. Нина Васильевна – человек надежный, умелый. Спрячет.

Допустим, ребенок спрятан. И проклятая флэшка уничтожена. Но координаты местонахождения дочери с бабушкой из памяти не выкинешь, как ни старайся, гипнотизер на раз-два вычислит. И конец. Как сделать так, чтобы вычистить из себя координаты? Она не знает. Потому что никак.

Куда ни кинь – всюду клин. Проиграла.

Что бы она ни говорила Ботанику – не поверит. А поверит – лишь гипнотизеру. И будет прав, между прочим.

Тот день Евгений запомнит надолго. Неожиданно дату телелепортации сдвинули – и ладно бы на позднее число – так нет: событие перенесли с шестого июля на четвертое. Начальство озверело, будто телепнутое, гоняло подчиненных беспорядочно и бездумно. Евгений сжался в своем углу, стремясь сделаться незаметным. Роль ему отводилась настолько мизерная, что всеобщий шухер доставлял злорадное удовольствие, по принципу «вам надо – вы и дергайтесь».

Они и дергались. Нервничали, словно девочки на первом свидании. Самое смешное, что свидания как такового и не состоялось. Напряжение вылилось в пшик – сорвалось грандиозное мероприятие.

К вечеру заявился мировая знаменитость – лысый гипнотизер Шухов. И тут же к нему в кабинет провели Лешку, закованного в наручники. Жека проводил друга широко раскрытыми глазами.

Отойдя от столбнячного онемения, подошел к общительной Ирине Петровне, пребывающей в курсе текущих событий, а также нюхом улавливающей возможные последствия.

– Запуск сорвался, виноват саботажник Громов! Подлая выскочка, пригрел институт змею на своей шее!

«Саботажник? Змей?» – не сразу врубился Женя. А врубившись, струхнул не на шутку: ну как прознают про их дружбу? В последнее время виделись редко, но все же… До кучи и копия та январская… Зачем он поддался на уговоры, согласился сделать несанкционированную копию мозга?! Тогда казалось – безобидное баловство, оригинальный подарок на день рождения гордой женщине от влюбленного мужчины… Не «казалось», так оно и было – но поди докажи, в свете последних событий… Инструкция нарушена, безусловно, если узнают – жди последствий. Начлаб маниакально требует абсолютного подчинения. Хорошо, если просто уволит. Нет, «просто» отсюда не увольняют – секретность… Желудок скрутило, отдалось тошнотой, липким потом. «Пульс нитевидный, покровы бледные», – отметил на автомате мозг. И сделать ничего нельзя – поздно, остается лишь ждать. Сидел в лаборатории ни жив ни мертв, за стеной колдовал гипнотизер… страшный мужик, его боялись все, как есть колдун. Шел уже пятый час…

Наконец двери распахнулись.

– До чего вязкий мозг! – пожаловался эскулап, стаскивая белый халат. – Еле продрался!

– Иначе говоря, вас можно поздравить? – шагнул навстречу замгенерального. Не у себя в вип-кабинете ожидал результата, а у них в лаборатории, нервируя своим присутствием персонал. Что придавало происходящему оттенок необычайной значимости.

– Можно. Результат здесь! – довольно погладил себя по лысому черепу Шухов.

Алексея, недвижного и бледного, увезли на каталке. Еще бы, после стольких часов… не скоро теперь очухается.

Евгению слова никто не сказал – ни сразу, ни после. Пронесло?

Напряжение потихоньку спадало. Видимо, упор в дознании сделали на летние месяцы, до зимних не добрались. И замечательно. Но от январской копии лучше избавиться. А если прознают? Нет, лучше не усугублять, подтирая следы, – не будет уничтожать. Пусть идет как идет.

Развалившись в обшарпанном кресле своей «резиденции», я размышляла. Обстановка располагала. Уютный прохладный полумрак: ставни не пропускали лучи шпарящего от души светила. И тихо: у людей рабочий день.

Как освободить Лешу? Пойти внаглую на абордаж – бессмысленно и глупо. Хитрее надо, хитрее…

У меня две ниточки: Женька-биолог и Петрович.

Женя делал ту самую копию, которая во мне, и есть вероятность – что-то, да знает. Может, он сам и закачивал ее обратно! Академик разговаривал со мной, будто я разумная и в теме – факт. То есть не знал академик о той копии. Почему не знал? А потому что Жека скрыл, другого объяснения нет. Не известил Женек начальство… И правильно: не в его интересах, должностную инструкцию-то нарушил, я б на его месте тоже скрыла. По крайней мере, у меня есть чем его шантажировать, если пойдет в отказ. Перспективный кандидат? Перспективный. Про Таньку он вряд ли знает, но с дочерью я и без него разберусь.

Петрович же вообще кандидатура идеальная. Мало того, что по должности информирован – начальник отдела обыкновенно в курсе планов дирекции. Но и как человек проявил себя с наилучшей стороны: помог дочу спрятать. Отсюда и страшно: нельзя мужика под монастырь подводить, а то начнут дознавать – и про Таню дознают.

Так с кого начинать – с Жени? Петровича? Хоть монетку кидай!

Глупая, про собак забыла. Я для них – возбуждающий фактор: лают, остервенело бросаются… чуют, гады, чужака. В городе однозначно не дадут спрятаться и вести наблюдение по-тихому. А в элитном дачном поселке собаки по улицам не бродят…

Решено – начинаю с Петровича. Подловлю, когда на дачу приедет.

Два дня безотрывно следила, никаких тебе полчищ вояк, запрятанных в подвале или сеновале, не углядела. Спокойно и тихо.

Дождалась – поздно вечером в ночь на второе шеф приехал. Один. Как всегда – деловой, импозантный, одет с иголочки – это на даче-то!

Я проникла в дом и предстала пред ним, бесшумно преодолев незапертые двери.

А он мне обрадовался… словно дочь родную встретил. Не испугался, не напрягся, наоборот – обнять не побрезговал, при моей-то внешности.

– Я ждал тебя… Правильно в квартиру не сунулась, там засада! – бархатно прошелестел своим красивым баритоном и глянул на меня этак лукаво.

– Ученая… – смутилась я, не привыкшая к комплиментам от начальства, пусть и в столь завуалированной форме.

И расслабилась, потекла. На болтовню потянуло. И то, все одна да одна, по общению с людьми соскучилась. Про состояние свое трепалась, плакалась. Шеф жалел, подбадривал, обнадеживал, весь из себя уверенный, собранный, веселый. Живой. Про Татьяну успокоил – в полной безопасности и надежном укрытии, сказал, Нина Васильевна за ней присматривает. Нутро мое издало довольное урчание, похожее на кошачье, когда котикам пузо чешут, – правильно, значит, разгадала головоломку с той загадочной записью – Петрович помог, спрятал наших с Лехой самых дорогих людей.

Слово за слово, подошли к главной теме: что делать?

Думала, он тоже, подобно академику, скажет сдаваться. И ошиблась! Наоборот, он призвал к неповиновению и свободе, я даже оторопела от неожиданности.

– Хочу Леху освободить! – поспешила ковать железо, раз такое дело.

– Отличная мысль! – Он аж лицом просветлел, до того с энтузиазмом воспринял. И сразу выдал несколько разумных идей.

В результате конструктивного обсуждения и родился у нас план.

Согласно плану, я должна была:

1) проникнуть внутрь института – этот пункт он брал на себя, на машине ввезет, личный транспорт начальства проверяют вскользь, формально;

2) отвлечь на себя, увести стражу, пока его люди освобождают Леху;

3) спрятаться в убежище, которое он организует;

4) туда же, в убежище, приведут освобожденного Леху;

5) после, когда утихнет, шеф нас вывезет, опять же на машине.

Хороший план? Хороший, на мой вкус.

С утра и приступили к его исполнению: на территорию въезжать безопаснее всего в потоке машин сотрудников, спешащих занять рабочее место к началу рабочего дня, дисциплина у нас на уровне. А припозднишься – на проверку нарвешься. Так что без вариантов. Поспать удалось часа три всего – мне нормально, а шеф выглядел невыспавшимся, всклокоченным и нервным.

Первые три пункта проскочили на ура.

А потом в мой бетонный просторный подвал без окон вошли трое в гражданском. Миролюбиво улыбаясь, приблизились – и вдруг как накинутся! Хотели обездвижить и связать! Не далась, замолотила ручонками – они и выскочили ошпаренными овцами.

Прождав целую кучу времени и не дождавшись не то что Лехи – никого! – я дотумкала: план провален. На шефа поначалу не грешила, думала – сорвалось, чего-то пошло не так, Петрович сам попался.

И тут возник голос. Неторопливый бархатный баритон – шефа, не спутаешь! – вещал откуда-то сверху:

– Наталья, ты запуталась. Прости, но я вынужден был пойти на обман – ради твоего же блага. Тебя осмотрят врачи. Все будет хорошо. Алексею побег не нужен – он в полном порядке.

«Ловушка! Шеф – ловец и предатель!» – осенило меня. Словно лопатой по голове огрело.

Ошарашенная, я поникла. Прибило подлое предательство.

– Петрович, как ты мог! – горестно просипела в ответ.

Наверху помолчали, а через какое-то время прожурчали доверительным шепотком:

– Наталья, мы поможем тебе! Спокойно, спокойно…

И вот эта фраза стала повторяться с периодом в минуту. Уговаривать, убеждать неразумную…

– Заладили… Давайте идите уже, помогайте, я спокойна, спокойна… – не сдержавшись, пошутила в ответ. Да, собралась с силами – и пошутила. Сглотнув слезы.

Но они не отреагировали на мой искрометный юмор, продолжили тупое вещание.

«Запись крутят!» – догадалась. А не гипнотизируют ли меня? усыпляют? Распылять или подмешивать в еду снотворное в моем случае бесполезно – вот и решили воздействовать через слуховой аппарат?!

Разозлилась. Чем дольше меня «гипнотизировали», тем в большую ярость я впадала – на себя: надо быть полной дурой, чтобы собственными ножонками смиренной овечкой закатиться в этот гребаный подвал!

А Танька моя где? «А ведь в плену у шефа!» – сверкнула молнией мысль. Будто плеткой хлестнула по тупому доверчивому мозгу.

И меня переклинило, бешенство застило глаза. Лишь громадным усилием воли взяла себя в руки и продолжила сиднем сидеть на полу. Тянуло орать и метаться, но сумела погасить бездумный и вредный выплеск. Одной силой с противником не сладить, из клетки не выбраться. Они обманом – и я должна подключать обман, если хочу спасти дочь.

А если притвориться спящей? Этому гаду шефу наболтала на даче, что регулярно ем и сплю, несмотря на отсутствие надобности, так что поверит. Сколько я тут, в подвале? Не знаю, время остановилось. Но больше суток – точно. Пришла мне пора устать.

Не завидую тем, кто войдет в камеру первым, я ж не связанная, мускулы сильные, тело легкое, послушное.

Мозг работает как часы: давит эмоции, отслеживает ситуацию. Я сплю, сплю… Натурально кемарю. Налитая злобной силой.

Они вошли, когда я и правда закемарила. Лишь одной половиной мозга, вторая бодрствовала начеку, но откуда им знать…

Приблизились. Я не реагировала, хотела точно убедиться. Ну меня и бросили лицом в пол, руки взад заломили, наручниками зазвенели.

Тогда только и вспорхнула силушкой. Раскидала мужичков с легкостью. От души. Сама от себя не ждала, правду говорю. Оказывается, вырубить орангутанга несложно – достаточно кулаком ему в морду. Никогда никого по лицу не била, мысли не возникало, а даже если б и возникло – не смогла бы, вплоть до физического отвращения. А оказалось – могу. Причем запросто. Тело само!

Сфокусировалась на камере – единственном заметном глазу выступе на гладкой бетонной стене, расположенном высоко над дверью. Метнулась со всей мочи. Скорость набрала такую, что по стене пронеслась прямо до стыка с потолком. Лягнула изо всех сил проклятую и громыхнулась на пол. Вращательного момента от толчка хватило, чтобы приземлиться на ноги, проделав в воздухе переворот. Стояла, глядела на дело ног своих – камера всмятку. И тишина – звук тоже вырубился… Мамочки! А ведь я – ловкая, сильная! настолько, насколько сама захочу! Универсальный йог и солдат! А сами виноваты…

С дежурным, стоящим на посту снаружи, проблем не было – забрала ключи, втолкнула к коллегам и заперла. Отдыхайте, голубчики.

Куда теперь?

К Лехе!

Он должен быть где-то рядом. Но где именно, казематов здесь, в царстве пыток биологического материала – тьма и на любой вкус. У кого бы спросить поточнее? Да у дежурного же! Спокойнее, Наталья, без суеты! Сначала думай, потом делай. Отворила только что запертую дверь.

Мужики валялись в отключке. И мой клиент тоже, хоть и легонько его толканула. Потрясла – очнулся. Меня увидел – и снова, блин, отвалился. Вот непруха…

Растерянно стояла над ними. Ребята крепкие, не какие-нибудь салаги. В головенке мыслишки крутились странные. Я что – монстр? Наверное, да… Но не зомби!

Принялась снова тормошить дежурного, по щекам хлопать.

В этот раз он очнулся на подольше.

– Где Громов Алексей? – спросила. – Скажи, и я уйду, ничего тебе не сделаю.

Он посинел, трясущейся рукой на ключ с номером 33 указал – связка у меня на шее висела, словно баранки.

– В пэ-э… пэ-а… адва…

– Здесь, в подвале? – деловито уточнила я. И улыбнулась. А он, поганец, в ответ на мою улыбку опять вырубился. Ну и мужики пошли!

Надо быстрее. Эйфория прошла, навалилась усталость. Попить бы… и на солнце хочу. Организм словно требует, кричит – дай подпитку! Скоро, мой сладкий, скоро, потерпи чуток, Леху освобожу – и подпитаю. Прежде, на свободе, настолько быстро не уставала… Придет время – разберусь, чем, собственно, питается мой организм.

Побоку лишние мысли, вперед, к Лехе!

Военный суд наивысшей формы секретности проходил на удивление буднично. Охранники ввели обвиняемого, сняли наручники и вышли, оставив наедине с тремя судьями. Бывший полковник Александр Давидович окинул взглядом неказистую обстановку помещения.

– Присаживайтесь! – пригласил убеленный сединами старец.

Кто таков этот старец? Ни фамилии, ни чина не знает. Зато двое других – известные генералы.

Потер запястья, восстанавливая кровообращение, синяки будь здоров останутся. Н-да, о синяках страдает… а что еще остается, не о расстреле же думать, который реально светит.

– Слушаем вас! – вскинулся бритоголовый.

– Бумагу и ручку можно? – попросил обвиняемый.

Поправив очки и откашлявшись, он заговорил. Начал совсем не с того, чего от него ждали, – начал с науки. В процессе чертил графики, схемы, разъясняя суть процессов. И лишь после перешел, собственно, к объяснению своих действий, квалифицированных обвинением как измена Родине.

В довершение добавил:

– В курс дела меня не посвящают, но почему-то мне кажется… нет, я уверен – их не поймали. Ведь так? – Бритоголовый согласно кивнул на его вопросительный взгляд. – Вот видите… И не поймают. Они не будут на нас работать. Но. Но если в нашу страну придет беда – они встанут на защиту, вот здесь я уверен на сто процентов. И будут биться. Представьте себе отряд, в котором такие бойцы… Представили? Вот и я представил. А возникнет необходимость – в их силах увеличить число себе подобных, раскрыв секрет линзы. Как я понимаю, формулы по-прежнему нет, не помогли доктора-академики…

Он помолчал, собираясь с духом на финальный аккорд.

– В соответствии со своим пониманием я и действовал. Оправдываться не собираюсь. Повторись ситуация – действовал бы ровно так же. Уверен – с ними можно только так. Все. Я закончил.

Вошли охранники, заковали обвиняемого в наручники и вывели в предбанник, где обвиняемые дожидаются приговора.

Он прислонился к стене и закрыл глаза. Его потряхивало. Непросто донести верно и убедительно свое последнее слово, выстраданное долгими ночами одиночного заключения, если знаешь – оно действительно последнее. Сказал что думал, и будь что будет.

Видением перед ним промелькнули события его последних проведенных на свободе суток…

Таню фашисты застали врасплох. Остолбенев, она стояла посреди улицы, когда черные мотоциклы окружили ее и ражие парни с запыленными лицами, скаля зубы, заорали: «Фройляйн! Гут!.. Рюский девушка. Карош!» Баба Маша, как заполошная, выскочила из калитки, но подойти не решилась. Не стало бы хуже. Может, чужие солдаты полупают зенками на красавицу Таню да и покатят дальше? Но немцы никуда не спешили. Село удалось занять без боя, и можно было позволить минуту передышки.

Войска вермахта наступали. Наступали стремительно, опрокидывая, оттесняя разрозненные, слабо связанные между собой красноармейские части. В знойном июльском небе, как пришитые, висели немецкие самолеты, высеивая в русскую землю смертоносные семена бомб и щедро поливая ее пулеметными очередями. Через поля рано созревшей пшеницы беспрестанно ползли пятнистые машины, почти не встречаясь с огнем артиллерии. Под прикрытием танков шагала в полный рост пехота. Катили по проселкам мотоциклетные роты, первыми врываясь в деревни и села. Неудивительно, что военная удача кружила головы. Солдатам хотелось как-то отметить ее, но командование не поощряло пьянства, а вот покуражиться с первой встречной русской, да еще молоденькой, да еще хорошенькой…

Таня все прочитала в серых веселых глазах «истинных арийцев» и готова была впиться ногтями в эти самые глаза первому, кто сунется. Первым решился молодой белобрысый парень. Он медленно, с ленцой, слез с мотоцикла, передал автомат напарнику и двинулся, загребая сапогами горячую пыль, к девушке. Другие одобрительно залопотали, подбадривая его, судя по тону, шутливыми возгласами. Солдат вытащил из петлицы увядшую ромашку, с дурашливым поклоном протянул ее Тане. Коротким хлестким ударом она выбила из фашистских пальцев издевательское подношение.

Сослуживцы неудачливого ухажера обидно захохотали. Старший, похоже, фельдфебель, отпустил в его адрес длинное ироничное замечание. Глаза у белобрысого сделались вовсе не веселые – сузились, как у кота, оледенели, он отступил на шаг, пробормотал сквозь зубы неразборчивое, замахнулся. В голове у Тани жарко сверкнуло, потом еще раз. Она рухнула, как подкошенная. Истошно завопила баба Маша. Чужие, ненасытные руки рванули на груди Тани сарафан…

И вдруг сверху – гул двигателей. С трудом разлепив веки разбитого глаза, Таня увидела, как заходят против солнца, сверкая винтами, два «ишачка».

«Наши! Родные!..»

Затрещали пулеметы. Зло заорал фельдфебель. Взбили горячую пыль солдатские сапоги. «Ухажер» замешкался. Качнулся вперед, словно хотел заслонить Таню от выстрелов с неба. И вдруг нелепо взмахнул руками, повалился ничком. Таня едва успела откатиться в сторону. Сумела подняться, но что-то горячо и остро ударило ее в живот, заставив взвыть, скорчиться в три погибели и провалиться в темноту беспамятства…

Округлая тень накрыла улицу. Настолько плотная, что полуденная жара сменилась внезапной прохладой. Заплаканная баба Маша оторвалась от внучки, замертво лежащей рядом с убитым немцем, с изумлением глянула сперва на свои окровавленные руки, лишь потом задрала голову – и попятилась. Овальное днище неизвестного летательного аппарата, что висел в нескольких метрах от земли, источало прохладу и мягкую, но необоримую силу. В днище стремительно разошлась многолепестковая диафрагма, невидимый вихрь подхватил девушку и втянул внутрь.

Баба Маша, ни жива ни мертва, отползла к забора, беззвучно шепча молитву. Она бы с радостью и перекрестилась, но руки было не поднять. По представлениям внучатой племянницы, которая как раз закончила радиотехникум, баба Маша была женщиной темной, не избавившейся от религиозного дурмана, поэтому искренне и горячо благодарила Господа, который послал ангела спасти неверующую комсомолку. И пусть ангел выглядел не так, как изображают вестников Господних на иконах, но сияние, от него исходившее, не оставляло в душе пожилой крестьянки ни малейшего сомнения, кто и куда забрал ее Танюшу…

Сам Вадим не производил впечатления аккуратного парня. Диковинную резиновую одежку он оставил на перилах открытой веранды. Она и сейчас висела там – Таня видела через окно. Была бы эта Асель настоящей хозяйкой, ни за что бы не оставила такую вещь на улице. А вдруг сопрут! Чудачество держать в доме эту куклу, вместо того чтобы нанять настоящую домработницу. Впрочем, чему тут удивляться. Вадим правнук архитектора, да и сам научный работник, а они все чудаки. И все-таки… Как она сюда попала? Наверняка ее спас Вадим на своем чудо-аппарате. Таня содрогнулась, вспомнив ухмыляющиеся рожи немецких солдат.

А она… Вела себя как дура, задавала глупые вопросы, а потом и вовсе напилась, как свинья. Тане стало жутко стыдно. Захотелось немедленно отыскать Вадима и извиниться. Однако благоразумие взяло верх, и сначала Таня отправилась в фантастическую ванную, где вода сама собой лилась из крана, а вместо обыкновенного мыла были какие-то чудные флакончики, которые появлялись из шкапчика, стоило прикоснуться к его дверцам, извергая благоухающие густые жидкости, из коих получались замечательные мыльные пузыри. Таня сама не заметила, как увлеклась процессом мытья, а потом еще долго вертелась под струями горячего воздуха и тщательно расчесывала волосы. Покинув ванную, Таня придирчиво выбрала себе платье, решив, что к этому утру красный в белую полосу сарафан очень подойдет. А вместо пыльных сандалий стоит надеть пару туфель, что обнаружились в нижнем, выдвижном ящике шкапа. Таня выбрала красные, в тон платью. Оглядевшись в зеркале, Таня осталась собою довольна.

Во всеоружии она вышла из комнаты и растерялась. Вчера она и трезвой-то была в полузабытьи и потому толком не запомнила расположения комнат, а после «веселого ужина» и подавно. Таня торчала посреди прихожей, раздумывая, не позвать ли Асель на выручку, когда вдруг скрипнула дверь и появился незнакомец – рослый, широкоплечий, чем-то похожий на Вадима.

– Доброе утро! – сказал он звучным, тоже вполне «вадимовским» голосом.

– Доброе…

– Видимо, вы и есть Таня?

– Да… А вы?

– Сергей Владимирович, – ответил незнакомец, внимательно и строго глядя на нее карими, чуть выпуклыми глазами. – Вот, значит, какая у нас гостья.

– А где Вадим? – поинтересовалась Таня, смущенно потупясь.

– Мой непутевый сын на рассвете умчался в свой Техногон, ставить капсулу на тестирование, а перед этим вызвал меня.

– Вызвал вас?

– Пойдемте, Таня, завтракать. Асель уже накрыла… Я вам все расскажу.

Они вошли в столовую. Таня поздоровалась с Асель, которая все так же была ослепительна, словно собралась на бал. Сергей Владимирович сел в кресло, которое вчера занимал его сын, и налил себе и Тане кофе. Завтрак, в отличие от ужина, был более чем скромным. Таня почти ничего не съела. От вчерашнего опьянения не осталось и следа, голова была легкой и ясной. Сергей Владимирович тоже почти ничего не ел, посматривал на Таню, которая смущалась все сильнее. Наконец, вздохнув, он спросил:

– Как вы думаете, Таня, где вы сейчас находитесь?

Ее словно ледяной водой из ушата окатило. Чашка, выпавшая из ослабевших пальцев, брякнула донышком о блюдце. Неужто все-таки ловушка? Тщательно, виртуозно даже, подготовленная провокация фашистов, которые решили завербовать ее, комсомолку Таню Климову, сделать ее предательницей! Вскочить, огреть этого лощеного типа, явного белоэмигранта на службе у немцев, горячим кофейником и убежать. Пусть пристрелят, но смерть лучше предательства.

– Простите! – спохватился Сергей Владимирович. – Я вас встревожил… Я должен был учесть, откуда вы… Но я не хронопсихолог, я всего лишь… Впрочем, не важно… Ничего из того, о чем вы подумали… Я не немец, не фашист и не… предаватель… У нас давно нет войн и преступлений. Все это в прошлом.

– В прошлом?! – не поверила своим ушам Таня.

– Да, Таня. Вадим увез вас не за линию фронта, не в другой район, он увез вас в будущее.

– Вы шутите!

– Нет, Таня, – покачал головой Сергей Владимирович. – Вы и сами могли бы догадаться, что сейчас не тысяча девятьсот сорок первый год.

– А какой же?

– С момента вашего рождения миновало десять столетий.

Таня удивилась собственному спокойствию. Может быть, потому, что тысяча лет не укладывалась в ее воображении. Что было тысячу лет назад? Кажется, Киевская Русь… Крестовые походы… и что-то еще… А если – тысяча лет вперед?.. Таня любила читать фантастические книжки. Сборник фантастики англичанина Уэллса, выпущенный Гослитиздатом в тридцать шестом, она зачитала до дыр. «Машина времени» – страшный мир далекого будущего, где человечество разделилось на две расы, враждебные друг другу… И вот она, если верить этому спокойному, рассудительному человеку, в будущем, но ни Вадим, ни его отец не похожи на элоев, а тем более – на морлоков. Значит, Уэллс ошибся, и в будущем все по-другому? Ну конечно же! Что может понимать этот буржуй, презирающий пролетариат и видящий спасение человечества в усовершенствовании капитализма? Будущее за коммунизмом – это ясно, как день. И сейчас, спустя тысячу лет, он, разумеется, наступил. Осталось выяснить…

– Скажите, Сергей Владимирович, – произнесла она. – Вы член партии?

– Партии? – изумился он. – А-а, понимаю… Нет, Таня, вынужден вас разочаровать. У нас нет политических партий, как, собственно, нет и политики.

– Я понимаю, – отозвалась она. – Коммунизм – это бесклассовое общество. У вас нет буржуазии, трудовой народ всего земного шара получил свободу, но… кто же его направляет и руководит?

Сергей Владимирович смотрел на нее, как на редкое животное. Ответить он явно затруднялся.

– Таня, – наконец сказал он. – В этом не так-то легко разобраться. Если вы говорите о правительстве, о парламенте, выборах – ничего этого нет уже сотни лет. В каждой отрасли решают специалисты, а что касается общих нужд – они учитываются и обрабатываются особыми машинами, на основании сделанных ими выводов опять же специалисты принимают решения.

– Машины? – переспросила Таня. – Такие, как Асель?

– А вы быстро улавливаете суть, – похвалил ее собеседник. – Принцип, на котором они работают, тот же, что положен в основу субэлектронных автоматов, но Сумматоры не антропоморфны.

– Мне трудно понять все это, – призналась Таня. – Я всего лишь учащаяся радиотехникума.

– Не прибедняйтесь, Таня, – с укоризной произнес Сергей Владимирович. – Если пожелаете, во всем разберетесь. Наш век теперь и ваш – тоже. Все, что у нас есть, отныне принадлежит и вам. Обживайтесь.

– То есть как это обживайтесь?! – опешила Таня. – Вы хотите сказать, что мне придется остаться здесь? В вашем веке?!

– Придется, Таня, – сказал он. – Строго говоря, Вадим не имел права вас спасать. Он испытатель хронокапсул, а не эвакуатор, но кто осудит его за то, что он пришел вам на помощь?

– Я ему очень благодарна, и все-таки пусть он вернет меня домой.

– Вы дома, Таня, – терпеливо сказал Сергей Владимирович. – И вы не первая, кто прибыл к нам из прошлого. Мы называем вас хронобеженцы…

– Я не беженка, – перебила его Таня.

– Это только термин… Не в слове дело. Наши эвакуаторы, или хроноспасатели, вытаскивают из прошлого сотни людей. Хотя, конечно, это ничтожно мало. Ведь в войнах, стихийных бедствиях и катастрофах погибали миллионы.

– Ну и правильно! Ну и спасайте! Женщин, детей, стариков… Я же молодая, здоровая деваха. Не смогу добраться до Ленинграда, примкну к окруженцам, вместе пробьемся или будем громить фашистских гадов у них в тылу.

– Это невозможно! – твердо сказал хозяин дома. – Мы не возвращаем спасенных.

– А я не просила меня спасать! – в запальчивости воскликнула Таня. – Думаете, я испугалась эту мразь?!

– Они бы вас убили, Таня…

– Ну и пусть!

Сергей Владимирович рассердился – впервые за весь этот бурный спор.

– Вы говорите глупости, сударыня! – сказал он холодно. – Вас не просто убили бы, а убили бы на глазах у Вадима. И если бы он не пришел вам на помощь, воспоминание об этом терзало бы его до конца дней.

Таня сообразила, что перегнула палку.

– Простите, Сергей Владимирович, – сказала она покаянно. – Я все понимаю, но и вы меня поймите. Там же у нас война! Там фашисты бомбят города, убивают женщин и детей, которых ваши эвакуаторы, может быть, не успевают спасти. Там остались мои родители, племянники в Ленинграде. Братья на фронте. И мне, комсомолке, стыдно прохлаждаться здесь, платьица примерять, жрать от пуза, лясы точить.

– Хорошо, успокойтесь, – сдался отец Вадима. – В конце концов, это решать специалистам. В любом случае, если вам позволят вернуться… Хотя это и немыслимо, вы ничего не упустите в вашей войне.

– Ладно, – примирительно откликнулась Таня, хотя ее и передернуло от выражения «в вашей войне». – Я согласна ждать столько, сколько нужно. Верю, что здесь найдутся товарищи, которые меня поймут…

– Вот и славно, – с облегчением выдохнул Сергей Владимирович. – В любом случае не торопитесь… как это говорили в ваше время… бегать по инстанциям. Успеете. Осмотритесь. Что бы вы хотели увидеть в первую очередь?

– Дворец Аэлиты! – не задумываясь, выпалила она.

– Хороший выбор… А вы знаете, что он на Марсе?

– Знаю, – отозвалась Таня. – Мне Вадим рассказал… Дворец построен вашим дедом, как я понимаю…

– Да, Степаном Александровичем Карнауховым… – сказал отец Вадима. – Так, значит, вас не пугает путешествие на Марс?

– Вот еще! – фыркнула она. – Всю жизнь мечтала побывать на Марсе!

Вылет назначили на одиннадцать вечера.

Загадочный глиф, обитавший в подземном ангаре, оказался маленьким, очень изящным самолетом с узкими, скошенными вперед крыльями, каплевидным блистером двухместной кабины и вздутым, словно брюшко осы, фюзеляжем, который переходил в широкие раструбы. Таня живо интересовалась темой межпланетных путешествий, почитывала «Технику – молодежи», книжки Перельмана и Циолковского, поэтому догадалась, что это ракетные дюзы. Вадим взял у Асель чемодан, взвесил на руке и округлил глаза.

– С таким сундуком нам никогда не подняться, – заявил он.

Таня оглянулась на Карнаухова-старшего, но тот лишь улыбнулся.

– Вадим шутит. Грузоподъемность глифа до пяти тонн.

– Я не мещанка какая-нибудь, – пробормотала Таня. – Просто все мои вещи остались там… – Она неопределенно мотнула головой.

– Таня, не обращайте внимания на этого фигляра, – посоветовал хозяин дома. – Когда работает, он невыносимо серьезен, а в остальное время – невыносимо пошл.

Вадим фыркнул, открыл в фюзеляже глифа люк и затолкал в него злополучный чемодан.

– Ну, по старинному русскому обычаю, присядем на дорожку, – сказал Сергей Владимирович и опустился на ступеньку лестницы.

Карнаухов-младший присел на колесо шасси. Таня огляделась, увидела большой металлический ящик, но Асель скользящим движением пододвинула к ней табурет, на таком сидят пианисты в филармонии. На ящик гинедроид семнадцатого поколения уселась сама.

– Все. Пора! – скомандовал Вадим.

Он пожал руку отцу, подмигнул домработнице, помог гостье забраться в кабину. Таня повозилась на широком, с высокой откидной спинкой кресле, посмотрела сквозь прозрачный пластик «фонаря» на провожающих, помахала им рукой.

Вадим устроился рядом, помог пристегнуться Тане.

– Поехали, – буркнул он.

Высокая стена ангара плавно раздвинулась, а пол вдруг начал приподниматься, одновременно выдвигаясь. Вадим взялся за штурвал и потянул его на себя. Таня ожидала грохота ракетных двигателей, сумасшедшей тряски, но глиф просто прыгнул в ночную темноту и уже в воздухе завыл, затрепетал, по крутой дуге набирая высоту. Таня готова была визжать от восторга, но лишь исподтишка взглянула на своего пилота. Тот крепко держал в широких ладонях полукруглый штурвал, изредка поглядывая на янтарные шкалы приборов, которые были выведены прямо на лобовое стекло «фонаря».

– Нравится? – осведомился Вадим. – Тогда держись!

Он взял штурвал на себя еще круче. Таню отбросило на спинку сиденья. В считаные мгновения машина пронзила ночные облака и выскочила по ту сторону. Небо было полно света. Сверху льдисто мерцали созвездия, у горизонта тлела алая полоска недогоревшего заката. Облака, раскинувшиеся на многие километры вокруг, то здесь, то там наливались призрачным, фосфоресцирующим свечением – внизу бушевала гроза. Зрелище это было столь восхитительным, что Таня на время забыла о Вадиме. Глиф, повинуясь его командам, закладывал плавные виражи, чиркая кончиками крыльев по облакам, словно ласточка, несущаяся сквозь грозовую тьму.

– Все-таки здорово живется у вас… в будущем, – высказала Таня то, что давно вертелось у нее на уме.

– В настоящем, – поправил ее Вадим. – И потом, нашего настоящего ты еще и не видела… Наш дом, Асель, папа, я и эта машинка, – он стукнул ладонью по штурвалу, так что глиф заметно качнуло, – все это устарело лет на пятьсот…

– Так уж и на пятьсот, – сказала Таня со смехом. – Тебе больше тридцати и не дашь…

– Мне пятьдесят.

– Шутишь?

– Нисколечко… Мы все здесь долгожители. Папе – сто тридцать. Маме на двадцать лет меньше…

– А Асель? – глухо спросила Таня.

– Субэлектронные автоматы гине-андроидного типа перестали выпускать в две тысячи четырехсотых.

Глиф мчался к горизонту. Навстречу ему всходила луна. Странная какая-то. Таня пригляделась и ахнула. Казалось, в бледно-желтую сферу естественного спутника Земли воткнули серебристую спицу.

– Что это? – спросила она, тыча в лунный диск.

– Будущее, – отозвался Карнаухов-младший. – Или если угодно – настоящее… Это «Гало» – система искусственных спутников Луны, замкнутая в кольцо.

– Ничего себе…

– То ли еще увидишь…

Вадим отжал штурвал, и глиф провалился в облачный покров.

Под облаками шел дождь, гремела гроза. Таня всматривалась в ветвистые столбы молний. Порывы ветра бросали крохотный самолетик, как утлый челн на штормовых волнах, но пилот его был опытен и обладал завидным хладнокровием. Да и пассажирка вскоре забыла о буре. На какое-то мгновение, заледенившее душу, ей показалась, что внизу раскинулся исполинский пожар. Столбы пламени вздымались на немыслимую высоту, раскаленные вихри закручивали рои разноцветных искр, пылающие головешки взметывались в поднебесье. Таня чуть не завопила от ужаса, но наваждение развеялось, и она сообразила, что видит гигантский многоуровневый город, с расточительной щедростью залитый электрическими огнями.

– Это какой город? – спросила Таня, стараясь скрыть волнение.

– Лужская агломерация, – ответил Карнаухов-младший.

– Прости, не понимаю…

– Луга стала средоточием пояса городов, радиально примыкающих к ней.

– А Ленинград?

– Ленинград? – переспросил Вадим. – А-а, понимаю… Это музей – туристический центр северо-западной части Балтийского региона.

– Странно, непривычно как-то… – пробормотала Таня.

– Привыкай.

Вадим увеличил скорость, уходя от грозы, и разноцветные башни, по сравнению с которыми знаменитый Эмпайр-стейт-билдинг казался карликом, начали отодвигаться к горизонту. Дождь прекратился, или они выскочили из него. В тучах образовался разрыв. Чудесная окольцованная луна отразилась в стальной глади большого озера, на берегу которого сияло огнями протяженное сооружение, похожее на огромный коксохимический завод.

– Космодром, – сказал Карнаухов-младший. – До отлета пятнадцать минут.

Космодром Таню впечатлил гораздо меньше, чем оставленный позади мегагород. Она ожидала увидеть серебристые громады эллингов, грациозные силуэты грузовых лебедок и сигарообразные корпуса междупланетных ракет, лежащих на устремленных к небу металлических эстакадах – как в фильме «Космический рейс», – но ничего этого не было. Сферы, цилиндры, эллипсоиды и куда более причудливые конструкции – без всякого видимого порядка расставленные по просторному полю.

Вадим сбросил скорость, плавно подводя глиф к посадочной площадке, расположенной на крыше круглого здания. Некая невидимая сила подхватила юркий самолетик, и он замер, будто муха, угодившая в сахарный сироп.

– Прибыли, – сообщил пилот, распахивая «фонарь» кабины.

Он выскочил первым, помог спуститься пассажирке. Держа ее за руку, быстро повел между стройных рядов жукообразных аппаратов, которые висели в воздухе, не касаясь плоским днищем площадки.

– А чемодан? – спохватилась Таня.

– Не беспокойся, – сказал Вадим. – Стюарды заберут.

Они почти бегом добрались до ярко освещенного прямоугольника, что вел с крыши во внутренние помещения. Видимо, до отлета оставалось совсем мало времени. Карнаухов-младший не давал гостье осмотреться. Она лишь увидела череду прозрачных плоскостей, пронизанных наклонными золотистыми лентами, струящимися, как укрощенные реки, заключенные в хрустальные русла. Таня и Вадим мчались вприпрыжку. На них оглядывались куда более неторопливые посетители космодрома. Наконец на самом нижнем уровне Карнаухов-младший увлек гостью в зеркальный тоннель, из глубины которого веяло холодом. Навстречу опаздывающим устремился туманный силуэт, похожий на размытое отражение в мокром стекле. Силуэт выпростал блескучее щупальце – то ли хотел помахать вслед торопыгам, то ли предупредить о чем-то.

– Стюард! – крикнул ему Вадим. – Уровень первый. Точка три, седьмой диагонали. Доставить багаж в каюту семнадцать.

Призрак, названный стюардом, вспыхнул холодным голубым пламенем и пропал, оставив в воздухе запах озона.

– Квантовая телепортация, – пробормотал Карнаухов-младший. – Хорошая штука. Жаль, что противопоказана живым организмам…

Таня не сказала ничего, она запыхалась. К счастью, гонка завершилась. С потолка тоннеля опустился янтарного цвета цилиндр, повернулся вокруг своей оси. Вадим почти втолкнул гостью внутрь. Цилиндр повернулся снова, и нерадивые пассажиры очутились в округлом коридоре с белоснежными стенами и рядом розовых нумерованных дверей. У двери под номером семнадцать Карнаухов-младший остановился.

– Это твоя каюта, – сказал он. – Я в девятнадцатой. Располагайся, отдыхай.

– Мы что, уже в ракете?!

– Можно сказать и так, – отозвался Вадим. – До старта осталось две минуты. Если хочешь, можешь лечь на диван, или сесть в кресло, или остаться на ногах. Безразлично.

– Но как же! – воскликнула Таня. – Я же читала! Да и в кино видела. Нужно погрузиться в специальную ванну, иначе перегрузка все кости переломает.

– Это долго объяснять… В общем, разницы ты не почувствуешь.

– С ума сойти… А как открыть дверь?

– Она сама откроется. Пока мы тут стоим, дверь успела настроиться на твое психополе. Просто шагни к ней.

Таня так и поступила. Дверь не распахнулась и не сдвинулась в сторону, она просто исчезла. За дверью оказалось просторное помещение, лишенное прямых углов. Таня шагнула внутрь, оглянулась на Вадима, но за ней была все та же дверь, только уже с противоположной стороны. Осознав, что невероятный корабль вот-вот отправится в междупланетный перелет, Таня бросилась к широкому ложу, выступающему из стены. Наверное, это и был диван, о котором говорил Вадим. Напротив ложа – большое овальное окно. Девушка присела на краешек, а потом чуть сдвинулась к стене, сбросив туфли и поджав ноги. Она обвела взглядом каюту, невольно восхищаясь светло-серой обивкой мягких кресел, низеньким полукруглым столиком у окна, в темном стекле которого отражалась вся каюта. Часов не наблюдалось. Пассажирка и сама ощущала неумолимый бег времени, а в окружающем ничего не менялось. Таня решила, что Вадим подшутил над нею. Нет никакого корабля, а привез он ее в какую-нибудь гостиницу.

Она встала с дивана, прислушиваясь к своим ощущениям – ничего необычного, – на цыпочках подобралась к окну, выглянула. Свет в каюте померк, Таня отскочила к дивану – свет загорелся снова, тогда она вновь вернулась к окну. В каюте опять потемнело, и через окно проникло голубое сияние. Таня наклонилась. Ахнула. Наполненный светом, словно море в солнечный полдень, простор раскинулся, сколько хватал глаз. Невозможно было понять, что это. Ни с чем подобным Таня не сталкивалась в своей, не слишком пока длинной жизни, но что бы это ни было, оно было прекрасным.

Шорох за спиной заставил ее обернуться. Свет зажегся автоматически. Рядом с диваном стоял злополучный чемодан. Стюард-призрак выполнил поручение. Таня почувствовала, что не хочет оставаться одна. Вышла в коридор, подкралась к двери с номером девятнадцать, не зная, как поступить дальше. Постучать? Таня протянула руку, чтобы коснуться двери, но ничего не почувствовала, словно дверь была лишь иллюзией, при этом иллюзией, непроницаемой для материальных тел. Рука просто соскользнула с непрозрачной поверхности и беспомощно повисла в воздухе. Таня уже было повернулась к этой странной двери спиной, но голос Вадима остановил ее:

– Заходи, Таня.

Она обернулась. Лукавой двери не было. Карнаухов-младший стоял в проеме, улыбаясь. На нем был белый, пушистый, словно меховой, халат.

– Зайду, если не помешаю, – сказала Таня.

– Я собирался спать, но не прочь поболтать на сон грядущий.

– Спасибо.

Вадим посторонился, пропуская ее в каюту.

– Садись поближе к иллюминатору. Сделаю тебе чаю.

Таня повиновалась. Каюта Карнаухова-младшего ничем не отличалась от ее собственной, но выглядела более обжитой. Может быть потому, что царил в ней некоторый беспорядок. Таня невольно вспомнила диковинный комбинезон испытателя, который Вадим оставил на перилах веранды. Она выглянула в окно. Голубого простора не было за ним. Разноцветные немигающие точки, то разрозненные, то слепленные в плотные сгустки, усеивали черное пространство.

– Это звезды? – спросила Таня. – Мы летим?

Вадим расставлял на столике чайный сервиз.

– Конечно, послезавтра утром будем на месте…

– Послезавтра утром? – удивилась Таня. – Так быстро?

– Гравитабли могут летать и быстрее. До субсветовой, но в пределах Солнечной системы такая скорость излишня, а для межзвездных перелетов, наоборот, – недостаточна.

– Вы и к звездам летаете?

– Да, но не на таких скорлупках, конечно… Нибелунгеры – так мы звездолеты называем – настоящие громады. Каждый и размером, и массой сравним с Эльбрусом. Меньшей массой метрику пространства и не продавить…

– Вадим! – взмолилась собеседница. – Я не понимаю половины из твоих слов.

– Ох, прости… Я совсем забыл…

– Что я такая дурочка?

– Ты вовсе не дурочка… Просто у нас такие вещи известны даже школьнику, а у вас не снились и академикам.

– Ты мне вот что лучше скажи, Вадим… Твой отец говорил, что хроноспасатели вывозят из разных времен людей.

– Да, таких много… Они живут у нас повсюду, даже на Марсе…

– И как они здесь, у вас, в высокоученом будущем, устраиваются? Их используют на подсобных работах?

– На каких работах?!

– Подсобных… не требующих особой квалификации. Они же ничего не знают и не умеют. Должен же кто-то рыть у вас канавы, убирать мусор… Не всем же так красиво отдыхать.

Вадим подавил улыбку.

– Хронобеженцев у нас лечат, учат, адаптируют к новой жизни. Этим занимаются десятки тысяч специалистов. Целые институты работают. Понимаешь, Таня, мы в долгу перед нашими предками, которые сражались, голодали, умирали от непосильной работы, жили в темной безнадежности своих смутных и страшных эпох. Спасая тех, кто погиб, не оставив даже памяти о себе, мы возвращаем часть этого долга. Очень незначительную, кстати…

– Тогда ты меня напрасно спасал, – заявила Таня. – Я еще ничего такого не совершила, чтобы ты, например, был мне чего-то должен. Жили мы не слишком сытно, это верно, порой и одежонки лишней себе не могли позволить, не то, что целый чемодан, но так вся страна жила… и живет. А тем более – сейчас, когда война… Я уже говорила Сергею Владимировичу, я не беженка, я комсомолка, к тому же в радиотехникуме отучилась. Я в радистки пойду, вы только верните меня назад.

– Это не отцу решать и не мне, – отозвался Вадим. – Я, правда, никогда не слыхал, чтобы кого-нибудь возвращали…

Он вдруг смутился. От Тани не укрылся легкий румянец, окрасивший его щеки.

– Говори уже, раз начал, – подбодрила Таня.

– Тут видишь, какое дело… Не вытащи я тебя, ты бы погибла. Пять пуль в тебя всадили.

Таня невольно провела пальцами по животу.

– А ну как выжила бы?

Вадим помотал головой.

– Невозможно. И не в том дело, что минуты тебе оставались и госпиталя под рукой не было с хирургом. Просто по-другому я тебя и спасти-то не смог бы.

– Не понимаю… – тихо произнесла девушка.

– В хронокапсуле довольно мощный Сумматор. Без него нельзя. Кроме того, он связан метрически с другими Сумматорами планеты. Такие ветви вероятностей он просчитывает мгновенно. Поэтому капсула сработала. Иначе – нет. Ну, все, не спрашивай более, я и так наболтал сверх положенного…

Они помолчали. Звезды за иллюминатором равнодушно светили, не меняя своего положения. В абсолютной тишине и покое гравитабль уносил пассажиров к Марсу. Таня прихлебывала чай, поглядывая на Вадима. Странно было знать, что ему полвека, выглядел Карнаухов-младший значительно моложе Таниного отца. Правда, Вадим не знал тяжелой работы, и его не ранили на Гражданской…

Она отставила чашку. Решительно поднялась.

– Пойду я спать, – сказала она. – Спасибо за чай.

Утром прибытия – хотя за окном была все та же проколотая звездными булавками тьма – позвонил Вадим. Телефона в каюте не было, но над столиком вдруг возникло разноцветное облачко, оказавшееся объемным изображением Карнаухова-младшего, которое вежливо поздоровалось и осведомилось, как почивалось обитательнице семнадцатой каюты и не желает ли она позавтракать? Слегка ошеломленная таким способом связи, Таня заявила изображению, что ей надоели семейные завтраки, обеды и ужины и хочется к людям. Вадим хмыкнул, но поведал, что в кафе на третьем уровне можно подкрепиться в компании других пассажиров. «Угу», – отозвалась Таня и продолжила валяться. Вставать не хотелось. Текли ничем не отмеченные минуты, а Таня все нежилась в постели и вспоминала вчерашний день – первый на борту межпланетного корабля…

Изображения ракет, какие Таня видела в журналах и книжках, гравитабль ничем не напоминал. Он скорее был похож на океанский лайнер. Вадим устроил вчера экскурсию по его палубам. Каюты, салоны, бассейны, шарообразный зал нулевой гравитации, где люди летали на крыльях, как птицы. Вадим предлагал попробовать и ей, но Таня не решилась. Только с детским восторгом наблюдала, как парят, закладывают виражи и мертвые петли обыкновенные парни и девушки, но с разноцветными крыльями, прикрепленными к рукам.

Поразил Таню и Звездный зал – высокий прозрачный купол, сквозь который можно часами наблюдать Космос. Стоило сосредоточить взгляд на какой-нибудь звездочке, как рядом с нею появлялся столбец текста, содержащий научные сведения как о самом светиле, так и о планетах, его окружающих. Больше всего Таню восхищали строчки о количестве народонаселения на той или иной планете – освобожденное от угнетения и войн человечество заселяло Вселенную. Короче, Вадим вовсю выполнял поручение отца – отвлекать и развлекать гостью. Надо сказать, у него получалось.

Гравитабль тоже был густо населен. Семеня за широко шагающим «высокоученым экскурсоводом», Таня видела множество людей, молодых и старых, хотя совсем дряхлых среди них не было. Встречались и стайки детей разного возраста. Вадим объяснил, что существует традиция с десятилетнего возраста отправлять во время каникул ребятишек на Марс. Мальчишки и девчонки тридцатого столетия ждут этого дня с нетерпением – Таня подумала, что в ее время так ждут приема в пионеры, но здесь, наверное, никаких пионеров нет. Из-за этой традиции четвертую планету Солнечной системы иногда называют Детской. Во время каникул все музеи, все парки, все экскурсионные маршруты ее работали на юных посетителей, словно шумный, пестрый, горластый прибой накатывался на Марс, давно уже утративший грозный облик бога войны. В библиотеке межпланетного корабля Таня увидела объемные фотографические снимки, сделанные в разные столетия как на поверхности самой, тогда еще совсем недетской планеты, так и из открытого космоса. Красно-черные пустыни, пыльные бури, какие-то громадные изжелта-серые арки, то ли руины, то ли остовы гигантских животных, русла высохших рек, плоскогорья, усеянные камнями, и куполообразные выступы исполинских гор, и над всем этим низкое небо, тускло-желтое днем и морозно-черное ночью. И постепенно – от снимка к снимку – облик Марса менялся.

– Как вам удалось это чудо? – спросила Таня, рассматривая трогательные изображения первого облачка, первого открытого водного потока, первого ростка, а после – голубого неба, грозы над растущими городскими зданиями, ребенка, неумело ковыляющего босыми ножками по теплому песку на берегу озера, золотые, алые, багряные заросли высоких, тонких деревьев у подножия горы с убеленной вершиной.

– Ты права, именно чудо, – отозвался Карнаухов-младший. – Нет, конечно, были построены специальные генераторы воздуха, чтобы сделать атмосферу плотной и вызвать парниковый эффект, но само по себе это не сделало бы Марс таким живым и прекрасным миром, каков он сейчас. Вернее – сделало бы, но спустя многие тысячелетия…

– Что же случилось?

– Понимаешь, Марс был похож на смертельно больного человека, который отказывался бороться за жизнь, и все усилия врачей пропадали втуне… Во второй половине двадцать первого века на Марсе обнаружили марсиан…

– Настоящих?!

– Ну не игрушечных же… Красивые утонченные существа… «Смуглые и золотоглазые», как их называл один древний автор из папиной коллекции… Наука марсиан тогда превосходила земную, они-то и помогли нам установить прочные связи со своей планетой, но вот сами марсиане вели себя как упомянутый больной. Они и до сих пор безнадежные фаталисты, но тогда совсем опустили руки… И однажды прибыла на Марс пожилая пара. Марсиане сами ее выбрали. Что эта пара сделала с марсианами и с самой планетой – неизвестно, только вдруг у Марса и его коренных обитателей словно второе дыхание открылось… Жить они захотели, а не умирать торжественно и пышно…

– Как в «Аэлите», – вздохнула Таня. – Красиво…

– Кстати, – спохватился Вадим. – Я ведь обещал показать тебе фильм, даже два…

– Да… а здесь есть кинематограф?

– Кинема… что? – переспросил Карнаухов-младший. – Ах да… Нет, у нас это по-другому делается.

Он откинулся на спинку кресла и скомандовал:

– Свет! – В каюте стало темно. – Будьте любезны, – продолжал Вадим, – сервер развлечений, домен художественных фильмов, корневой каталог двадцать, файл «Аэлита».

– Ты это кому говоришь? – шепотом спросила Таня.

– Бортовому Сумматору… Ты лучше смотри…

Прямо в темноте появились большие белые буквы АЭЛИТА. Потом возникло изображение проводов, качающихся под ветром, и преувеличенно ярких ритмичных вспышек искрового передатчика, которое вскоре сменилось пояснительным титром: «4 ДЕКАБРЯ 1921 ГОДА В 18 час 27 мин ПО СРЕДНЕЕВРОПЕЙСКОМУ ВРЕМЕНИ ВСЕ РАДИОСТАНЦИИ МИРА ПРИНЯЛИ…» Дальше замелькали картинки, видимо, иллюстрирующие работу мировых радиостанций, которые приняли один и тот же сигнал: «АНТА ОДЭЛИ УТА». Таня смотрела, как завороженная, и не потому, что так уж был интересен этот старый, немой фильм, заметно уступающий в увлекательности и научной достоверности «Космическому рейсу», а потому, что в нем мелькали сценки такой близкой, узнаваемой жизни. Ведь между тысяча девятьсот двадцать первым и тысяча девятьсот сорок первым годами не такая уж большая разница во времени, во всяком случае, ее не сравнить с пропастью в тридцать веков.

Фильм кончился. Медленно зажегся свет. Таня повернулась к Вадиму, моргая заслезившимися глазами.

– Ну, как? – осведомился он. – Понравился кинематограф?

– Кинофильм, – сердито поправила его Таня и добавила небрежно: – Мещанская мелодрама…

– Ого! – весело удивился Карнаухов-младший. – Тебя надо познакомить с нашими историками архаичного киноискусства. Думаю, они будут в восторге от такого знатока.

– Хватит подначивать, – пробурчала Таня. – Давай лучше вторую «Аэлиту».

Вадим снова произнес свое заклинание, и начался следующий сеанс. Зрелище, по сравнению с которым черно-белая немая греза была лишь слепым отпечатком, захватило Таню с первых мгновений. Кинофильм был не только звуковым, но и цветным, и объемным. Да что там, он воздействовал на все органы чувств. Таня ощущала дуновение ветра на лице и чувствовала запах увядших цветов. Она словно стала участницей захватывающего действа. Древний, величественный Марс предстал перед ней как живой. Будто она уже вступила на его поверхность и теперь, вместе с отважными межпланетными путешественниками инженером Лосем и красноармейцем Гусевым, пересекала апельсинового цвета равнину, по щиколотку утопая в ржавом прахе, прислушиваясь к ночным шорохам и пискам, раздающимся в кактусовых зарослях. А потом был головокружительный полет на воздушном корабле, руины гигантского цирка, слепые глаза спящего магацитла и стеклянные крыши Соацеры. Марсиане, мчавшие в крылатых лодках навстречу пришельцам с Земли, улыбались именно ей, комсомолке Климовой, и бросали охапки цветов. Таня невольно попыталась поймать один из букетов, но он прошел сквозь ее пальцы, шлепнулся на колени и свалился на пол каюты. Но все эти чудеса были забыты в тот миг, когда на сцену вышла сама дочь повелителя над всеми странами Тумы.

Зов Аэлиты, казалось, все еще звучал в пространстве, и Таня со стыдом вспоминала, как расплакалась после сеанса. Ревела навзрыд, будто кисейная барышня. Вадим, ошеломленный такой реакцией, вскочил и принес ей стакан воды. Он, видимо, накапал в нее что-то успокоительное, потому что Таню мгновенно стало клонить в сон. И вот теперь она, наконец, проснулась. Проснулась с ощущением счастья. Так бывало в детстве, в первое утро летних каникул. Просыпаешься и вдруг понимаешь, что в школу идти не нужно. И завтра не нужно, и послезавтра, и еще много-много утр подряд. Что лукавить, Тане хотелось увидеть Марс и его обитателей. После вчерашнего кинофильма – тем более. Пусть это будут ее летние каникулы, которые она, как обычно, постарается провести с пользой. А потом – на фронт! Бить фашистских гадов, сколько получится…

Но пока нужно одеться к завтраку…

Чемодан послушно изверг ворох платьев. Какое же выбрать? Таня вчера насмотрелась на здешних красавиц. Если только все они не были гинедроидами какого там по счету поколения, следовало признать, что скромной комсомолке Климовой с ними не тягаться. Таких расцветок и фасонов выпускница радиотехникума и вообразить не могла. А прически! А косметика! Можно подумать, что все женщины на борту киноактрисы… Нет, нет, вам, комсомолка Климова, следует выглядеть скромнее.

Она выбрала голубое платье с кружевным воротником и оборками – оно вполне соответствовало утреннему настроению – и легкие белые босоножки с пряжками-друзами. Вадим уже поджидал ее в коридоре, подпирал широкими плечами белые стены. К глубокому сожалению Тани, ее «ухажер» не утруждал себя выбором гардероба. На Вадиме были короткие пионерские штанишки и майка с изображением древнеегипетского Сфинкса. На ногах же не было ничего.

Таня вздохнула, дескать, что взять с мужчины, подошла к нему танцующей походкой, взяла под руку. Они поднялись в кафе на третьем уровне, по сравнению с другими заведениями на корабле оно выглядело скромно. Никакого золота, живого пламени в потолочных светильниках и невесомого мороженого. Каплевидные столики на ножках-стебельках, раздвижные, узорчатого стекла, ширмы, за которыми, при желании, можно уединиться, говорящее меню и вихреподобные стюарды. Ширму Таня велела убрать – уединение ей осточертело. На завтрак захотела молока и хлебную горбушку. Немножко подсохшую. И яблоко. Из того, что в результате принес стюард, Таня узнала лишь яблоко. У молока был привкус арбуза, а под хрустящей корочкой «горбушки» обнаружился жидкий шоколад. Вадим с ухмылкой наблюдал, как гостья с недоумением разглядывает заказ. Таня ухмылку заметила и сделала вид, мол, получила то, что хотела.

После завтрака они поднялись в Звездный зал. Здесь уже было полно народу. Марс приближался. Конечно, это они приближались к нему, но зрение говорило об обратном. Разинув рот, комсомолка Климова смотрела на серебристо-багряный с изумрудными прожилками полумесяц. Детская планета мало напоминала свои изображения в книжках, которые Таня читала запоем, но, видимо, так и должно быть. Что могли разглядеть в свои телескопы астрономы ее времени? Знакомый студент физмата как-то пригласил Таню на наблюдения в Пулковскую обсерваторию. Стоял январь, под куполом обсерватории оказалось жутко холодно. Студент долго наводил телескоп на багровую звездочку, поблескивающую в створе купола. Таня успела изрядно замерзнуть. Наконец он поманил ее к окуляру. Крохотный подрагивающий красноватый шарик – вот и все, что Тане удалось рассмотреть. Никаких каналов. И уж тем более – никакой Соацеры. Каналов Таня не видела и сейчас, но теперь-то она знала, что их и не было. Бессмысленно обводнять мерзлые, ржавые пустыни…

Сближение с Марсом сделало движение гравитабля заметным. Вот уже полумесяц развернулся в щедро освещенную Солнцем поверхность. Таня невольно сравнивала увиденное с изображениями в библиотеке. Вот это извилистое озеро, пересекающее едва ли не половину Западного полушария, когда-то было уродливым шрамом Долины Маринера, а три ледяные вершины, поднимающиеся над горизонтом, не знали и капли влаги, вздымаясь за пределы скудной разреженной атмосферы. Сухие оспины многочисленных кратеров были теперь заполнены водой – Детская планета словно встречала космических путешественников доверчиво раскрытыми синими глазами. На берегах озер и похожих на голубые вены рек росли леса. Вероятно, купол Звездного зала увеличивал изображение, потому что Таня отчетливо видела качающиеся вершины отдельных деревьев, усыпанных кармином и золотом, багрянцем и кадмием, краплаком и киноварью. На Марсе будто царила вечная осень, но осень праздничная, карнавальная, а не та, что зовется порой расставания и печали.

– Смотрите, Юветус! – выкрикнул какой-то мальчик. Он, видимо, впервые летел на Марс и очень хотел показать свою осведомленность. Однако с его мнением не был согласен другой путешественник. Того же примерно возраста.

– Это – Квардор, умник… Юветус в Восточном полушарии.

Тане было все равно, Юветус или Квардор она видит. Зрелище громадного города, раскинувшегося у подножия Олимпа, который напоминал скорее мир-младенец, вырывающийся из тела материнской планеты, нежели – гору, захватило ее целиком. Хитроумная оптика Звездного зала демонстрировала то общую панораму с высоты птичьего полета, то бросала в стремительном падении на островерхие дома-башни, то опускала на уровень улиц, позволяя на миг очутиться среди фонтанов и парков, причудливых дворцов и фейерверочной растительности бульваров. Прекрасное видение промелькнуло за считаные секунды. Полет продолжался. Панорамы Марса, одна красочнее другой, разворачивались на экране-куполе Звездного зала. Просторная синевато-серая равнина, простирающаяся к северу от города у подножия исполинского вулкана, оказалась морским простором. Правда, его площадь вряд ли превышала Азовское море, но для четвертой планеты он был сравним по значению с Тихим океаном Земли. Над ним гравитабль вошел в ночную тень. Высыпали звезды, отразившись в глади марсианского океана. Тане вдруг стало скучно – на звезды она уже насмотрелась. Тронула Вадима за руку, сказала:

– Я в каюту…

– Вот чудачка! – удивился Карнаухов-младший. – Сейчас выйдем на Восточное полушарие… Там тьма интересного…

– Пойду собираться, – отозвалась Таня. – Ведь скоро посадка, так ведь?

Вадим посмотрел на цифры электронных часов, зеленоватыми призраками всплывшие у основания купола.

– Да… Через полчасика примерно. Еще пол-оборота – и сядем на космодроме Квардора.

– Ну и вот…

Таня повернулась и пошла к выходу. Ей очень хотелось, чтобы Вадим окликнул ее, но он и не подумал. Она даже оглянулась, надеясь, что Карнаухов-младший хотя бы смотрит ей вслед. Как же! Он уже что-то нашептывал брюнетке, на вкус комсомолки Климовой – абсолютно голой. Не считать же одеждой нечто эфемерное, густо усеянное блестками. Как будто эту бесстыдницу обмазали клеем и вываляли в новогоднем конфетти. Таня с удовольствием хлопнула бы дверьми, будь они здесь. Но дверей не было, и она просто бросилась ничком на постель. Хотелось заплакать, но слез не нашлось. Таня и сама не понимала, что с ней происходит. Беспричинная радость и столь же беспричинная тоска накатывали волнами. С кем бы посоветоваться? Жаль, что не Сергей Владимирович полетел с ней на Марс. От Вадима толку мало. Он только умничает и поучает. Что, впрочем, неудивительно. Ведь он на тридцать лет старше ее, комсомолки Климовой. А она, неужто умудрилась в него влюбиться? В мужчину, который ей в отцы годится. Вот дура-то! Тане вдруг стало смешно и стыдно. Чего, спрашивается, нюни распустила? Хватит. Пора и впрямь собираться.

Она собрала платья и туфли, разбросанные по всей каюте, утрамбовала, как могла. Осмотрелась. Вроде ничего не забыла. Дверь растворилась, на пороге как ни в чем не бывало появился Вадим. В том же самом наряде. Босиком.

– Готова?

– Да!

– Тогда пошли.

Оказалось, что дверные проемы всех кают разомкнуты и по коридору говорливой толпой движутся пассажиры. Вращающиеся лифтовые колодцы подхватывали их небольшими группами. Таня и Вадим оказались в компании двух мальчишек-спорщиков, которые выясняли в Звездном зале, какой город они видят. Спорщики, насупившись, молчали. Вскоре все четверо стояли под сверкающим днищем гравитабля, вдыхая ароматный воздух преображенного Марса. Спорщиков увели воспитатели, а Таня зашагала за Вадимом, который хорошо ориентировался даже на другой планете. Они долго шли под кораблем, потом вступили на движущуюся дорожку, и она понесла их со скоростью хорошего бегуна. Блеснуло солнце. Таня зажмурилась, а когда открыла глаза – оглянулась на оставленный гравитабль. И увидела лишь полированную, отражающую ослепительный солнечный диск, плавно закругляющуюся кверху стену. Неохватную глазом.

«Какая все-таки мощь! – со смесью восторга и ужаса подумала Таня. – Чтобы такую махину сдвинуть, никаких двигателей не хватит… Вот бы нашим такой корабль да загрузить его бомбами… Ничего бы от их проклятого Берлина не осталось…»

Марс был очень странной планетой. После Земли он казался ненастоящим, игрушечным. Может быть, виной тому была детская легкость, которую комсомолка Климова ощутила, едва вышла из корабля. Ей даже показалось, что она вот-вот взлетит. Другие, впрочем, и взлетали. Не все пассажиры смирно стояли на бегущей дорожке, некоторые вдруг распахивали прозрачные стрекозьи крылья и срывались в кубово-синее небо. Когда это произошло впервые, у Тани вырвалось:

– Марсиане!

В толпе засмеялись. Особенно усердствовали дети. Таня насупилась.

– Нет, – отозвался Вадим. – Всего лишь люди с портативными хомокоптерами. Индивидуальными летательными аппаратами…

– А марсиане? – уже вполголоса, чтобы не вызвать новый приступ общего веселья, осведомилась Таня. – Они где?

– Да кто их знает… Думаешь, они тут толпами бродят? Как бы не так…

Сказано это было настолько равнодушно, что Таня не стала расспрашивать дальше.

Дорожка вынесла их к громадному зданию космовокзала, чью остекленную пирамиду Таня заметила еще издалека. Треугольная арка вобрала человеческую реку, прохлада и сумрак охватили прибывших с Земли. Комсомолке Климовой даже зябко стало. И она поежилась, но «ухажер», как обычно, не обратил на это внимания. Космовокзал полнился голосами на разных языках. Разговаривали пассажиры. Объявлялись прилеты и отлеты кораблей. Таня прислушивалась завороженно.

«В тринадцать часов по среднемарсианскому времени отправляется рейс триста тринадцать, по маршруту Марс – Юнона – Ганимед… Вниманию встречающих! Прибытие рейса пятьдесят семь с Венеры задерживается по гелиоусловиям орбитального порта «Исида»… Пассажира, прибывшего двенадцатичасовым рейсом с «Гало», просят пройти к стойке регистрации… Напоминаем, что челночный рейс по маршруту Квардор – Фобос отменяется по причине аварийной швартовки нибелунгера «Стрела», прибывающего из системы Фомальгаута…»

Таня вспомнила разговор о научных заслугах Сергея Владимировича, спросила:

– А отец твой на Фомальгауте бывал?

– Один раз, – откликнулся Вадим. – А почему спрашиваешь?..

– Ну, если его там ценят как научного сотрудника…

– Смешная… Для этого летать на Фомальгаут необязательно… Но папа у меня рисковый мужик, невзирая на сугубо кабинетную работу…

– А ты?

– Что – я?

– Рисковый мужик?.. Летал на Фомальгаут или еще куда-нибудь?..

– Мне и так риску хватает… Да и не люблю я космических перелетов…

– А что тогда со мною потащился?

– Отец попросил.

– Мог бы и не послушаться… Не мальчик уже…

– У нас в семье слово старшего мужчины – закон…

«Что же ты семьей до сих пор не обзавелся?» – хотела спросить Таня, но промолчала. Кто она Вадиму, чтобы такие вопросы задавать?..

Они поднялись на широкую террасу, опоясывающую здание космовокзала. Уже знакомые Тане аппараты, похожие на разноцветных жуков, висели аккуратными рядами, не касаясь поверхности.

– Выбирай, какой нравится! – предложил Вадим.

– А они чьи?

– Глидеры-то?.. Ничьи. Общественные. Так какой нравится?

– Во-он тот, сиреневый…

– У вас хороший вкус, товарищ Климова!

Снаружи глидеры были непрозрачными, словно отлитыми из цельного куска металла, зато изнутри казалось, что корпуса совсем нет. Таня будто висела в воздухе, вместе с креслом, мягким как пух. Оказалось, что управлять глидером нет нужды. Вадим сел рядом с Таней и сказал: «Дворец Аэлиты», и «жук» сорвался с места, будто только и ждал этих слов.

Две женщины встречали тех, кто входил во Дворец Аэлиты. Старая и молодая. Старая была похожа на тетю Варю, мамину сестру. Даже странно было видеть среди всего этого марсианского великолепия такую уютную, домашнюю тетю Варю, в круглых очочках, с прической-кукишем, в домашних шлепанцах, с вязаньем в руках. На давних снимках двадцатых годов тетя Варя очень похожа на нее, Таню. Даже удивительно…

Молодая уступала «тете Варе» в росте, но была статной и горделивой, задумчиво смотрела вдаль, узенькую ладошку держала на отлете, а в ладошке – шарик. Дымчатый, с зелеными разводами. По нему Таня и узнала молодую. Конечно – это была статуя Аэлиты. А старая – видимо, та женщина, из легенды… Которая вместе с мужем спасла Марс… Таня, сама не зная почему, обрадовалась «тете Варе», как родной. Подумала смутно: «Вот ведь смогла же она, значит, и я смогу…» Вадим стоял поодаль со скучающим видом, ждал, покуда гостья налюбуется творениями древнего скульптора.

В широкий портал главного входа вливались толпы туристов со всей Солнечной системы. Да и с других звезд прилетали. Видимо, чувствовали невыразимое родство с этим местом, с которого начиналась космическая экспансия человечества. Не напрасно Дворец Аэлиты построен на месте первой базы. Она и теперь здесь, внутри дворца, под стеклянным колпаком. Иссеченный беспрестанными песчаными бурями приземистый купол на пятачке ржавой пустыни. А вокруг другие экспонаты первого марсианского музея. Все, как положено. Геология. Палеонтология. Биология. Археология. История освоения. И просто – история. История цивилизации коренных марсиан насчитывает миллионы лет, но люди только начали собирать ее по крупицам, восстанавливая мозаику, рассыпанную еще в начале земного палеолита. Сами марсиане удивительным образом были равнодушны к собственному прошлому. Бытовало мнение, что они потому и воспрянули духом в конце XXI века, что увидели в людях наследников своей своеобразной культуры.

Впрочем, Вадим не слишком интересовался этим. Хронокапсулу в условиях Марса он испытал бы с удовольствием, но пока у Техногона и на Земле хватало проблем. Вадим подумал, что надо бы позвонить Нгоро, узнать, как они там справляются. Сбоит все еще треклятая триангуляция или ничего?.. Еще на корабле Вадим решил, что сбежит с Марса при первой же возможности. Вот покажет Тане основные достопримечательности и сбежит. Главное – выполнить отцовский наказ. Это святое! А то, что там хронопсихологи навыдумывали, не его это, пилота-испытателя Карнаухова, дело. В конце концов, законы Человечества не обязывают принудительно участвовать во внепрофессиональной деятельности. Заставить его не могут. Следовательно, он вправе отказаться в любой момент. Таня все еще столбом торчала перед статуями, и от нечего делать Вадим начал глазеть на симпатичных туристок. На широких ступенях парадной лестницы, в прохладной сени канадских кленов, сотни лет назад адаптированных к марсианским условиям, у фонтанов их было множество. Одна другой краше. Вадим заметил даже брюнетку с гравитабля, с которой он так мило поболтал в Звездном зале.

Как выяснилось, Таня ее заметила тоже.

– Я вижу, ты глаз отвести не можешь от этой развратницы!

– От кого?! Как ты ее назвала?!

– Развратницей! – с удовольствием повторила Таня. – Облепила себя мишурой и ходит голая…

Вадим недоуменно нахмурился.

– Знаешь, в наше время ханжество не в чести, – сказал он. – И потом, с чего это тебя волнует, как я смотрю на женщин?

– Меня! Волнует! Да нисколечко!

– Ладно, пойдем в музей… А то сол уже клонится к вечеру…

– Что – клонится к вечеру?

– Сол, – повторил Вадим. – Так называются марсианские сутки, которые, кстати, минут на сорок длиннее земных…

– Знаю…

Никогда бы Таня не могла представить, что серьезное учреждение может напоминать красный уголок в Доме культуры. О том, что она, как ей сообщили, находится «в недрах Проекта Хроно», напоминал лишь тот факт, что «уголок» этот висел чуть ли не на конце полуторакилометровой башни-иглы, возвышающейся посреди казахской степи, утратившей за тысячу лет свой однообразно суровый вид. Рощицы, озера, пойменные луга. Птичий переполох. Косяки журавлей. Плеск лебединых крыльев в закатном небе. Таня видела все это, покуда ехала в вагоне скоростного поезда, со скоростью пули летящего на единственном рельсе.

Хронопсихолог Эмма расположилась в кресле-подушке, принимавшей форму помещенного в него тела. Таня предпочла табурет, на табурете же восседал и седовласый мужчина в серебристой одежде, напоминающей военное обмундирование, с суровым, волевым лицом. Такие лица Тане видеть доводилось. Важный чин, решила она. «Чин», впрочем, в разговоре участия не принимал, только слушал да потягивал через соломинку густой молочно-белый напиток.

Говорила Эмма, речь ее была журчащей, обволакивающей.

– Мы виноваты перед вами, Таня… Очень виноваты. Сразу неверно составили программу адаптации, неверно рассчитали ваши психофизиологические параметры, а ведь времени было достаточно – вы более двадцати дней находились на лечении, прежде чем вас переместили в дом Карнауховых. К сожалению, наш опыт по реабилитации беженцев все еще более чем скромен.

– А зачем? – Таня постаралась спросить как можно резче, чтобы перебить журчащий поток.

– Понимаю, да… Зачем мы вообще занимаемся проблемой хроноэвакуации?.. Карнаухов-старший пробовал вам объяснить, но, видимо, недостаточно… Кофе, напитки, что-нибудь перекусить?

Таня нетерпеливо отмахнулась от этой жалкой попытки ее отвлечь.

– Вы, наши могучие потомки, – произнесла она веско, словно была прокурором на процессе. – Вам больно видеть, как мучаемся мы, ваши предки? Добро. Если не можете помочь – не смотрите. Если можете помочь – помогите, а не развлечения устраивайте.

– Ну, что вы, Таня, о каких развлечениях… – зажурчала Эмма, но Татьяна вскинула руку, мол, я еще не все сказала. Почудилось, что «чин» за столом одобрительно сощурился. Или не почудилось?

– Ваш Вадим спас меня – это ему не развлечение? Ну, так – приключение, значит…

– Вадим – особый случай…

– Да, слыхала – он испытатель и не имел права… Но это частное. А я за общее… Человек – сам кузнец своего счастья! Не знали? У нас это так. А у вас! Вы похищаете людей без их ведома и согласия. Раз. – Таня загнула палец на руке. – Насильно удерживаете их у себя, под предлогом то ли лицемерного милосердия, этой поповской выдумки, то ли ложно понятого гуманизма, который, как известно, есть отрыжка мелкобуржуазной морали. Два. – Таня загнула еще один палец. – Вы еще Гитлера за миг до того, как он сдохнет, сюда, в этот ваш рай притащите. А что? Чем он не беженец будет, когда наши зажмут его в его крысином логове! Наконец, товарищи, вместо того чтобы заняться настоящим делом – немедленно и решительно изменить прошлое с самых древних времен, перебить всех эксплуататоров, воров, кровопийц, чтобы навсегда перестали страдать честные, трудящиеся люди, вы продолжаете вашу порочную практику! Три. – Еще один загнутый палец. – Повторяю: можете помочь – помогите, нет – уйдите! А меня как незаконно перемещенное лицо требую вернуть в мое время!

Без преувеличения, это была самая удачная речь комсомолки Татьяны Климовой! Когда подругу Зинку за посещение кинотеатра в учебное время собирались выгнать из техникума, угрожая исключением из комсомола, вышло не так красиво. Таня даже не заметила, что вся раскрасневшаяся, давно стоит на ногах, нависая над седым «чином». Что, впрочем, не произвело на того особенного впечатления.

Зато произвело на Эмму.

– Нет, мы никогда не поймем их, – негромко произнесла та, адресуясь «чину».

Тот снова промолчал.

– Послушайте, Таня. – Куда только делось журчание, голос хронопсихолога стал сухим и отстраненным. – Но ведь бытие всегда лучше небытия. Как можно этого не понимать? Жить заведомо лучше, чем не жить.

– Жить – ради чего?

– Ради возможности видеть красоту мира. Общаться. Рожать детей, в конце концов.

– Жизнь – это цель. Если в жизни нет высокой цели, все остальное – неважно. Верните меня домой.

– Расскажи ей о парадоксах, – впервые подал голос «чин».

Эмма кивнула.

– Таня, любое изменение в прошлом влечет другое, другое – сразу несколько, и так возникает лавина, которая сметает настоящее в состояние квантовой неопределенности.

Таня хмыкнула.

– Можно подумать, вы пробовали.

– Нет, но наши Сумматоры точно считают линии вероятностей. Закон неумолим. Даже если изменить судьбу совсем незначительного человека, модель дает обратный резонансный эффект. Поначалу изменения вокруг человека нарастают, потом сглаживаются. Проходит десять, двадцать лет с его смерти – и вдруг изменения актуализируются, причем стократ мощнее. Потом волна спадает. Потом проходит пятьдесят лет – взрыв и… неопределенность. Вы погибли, Таня. Очень жаль. Обживайтесь у нас. Вернем вас – погибнем мы. Вы же все понимаете. Вы умная девушка. Я одного не понимаю, как вы успели догадаться, что марсиане не общаются с беженцами…

– Так, а можно мне вопрос? – перебила ее Таня.

Ишь чего, к марсианам подбираются.

– Конечно, Таня, любой.

– Почему перестали делать гинедроидов семнадцатого поколения?

Эмма даже прокрутилась в своей креслоподушке.

– Это же было давно. Появились новые, более совершенные сервисы.

– А что гинедроиды? Что с ними стало?

– Можно сделать запрос… Но, по-моему, это очевидно. Какие-то пришли в негодность. А какие-то и до сих пор служат своим хозяевам, вы сами…

– А если не пришли в негодность, а хозяева пропали или это… захотели совершенных сервисов? Они способны чувствовать?

Эмма открыла из воздуха информационное окно, легкими пассами разогнала несколько строк.

– Гинедроиды семнадцатого поколения способны испытывать чувство долга…

– Как и я, – вставила Таня.

– Чувство преданности…

– Как и я.

– Чувство оптимального выполнения целевой функции.

Таня, насупившись, сосредоточенно наматывала локон на мизинец и, кажется, начала его грызть. Опомнилась.

– Врете вы что-то, товарищи, – хмуро обронила она. – В науке вашей я, конечно, ни бум-бум, только вот нестыковочка. Раз вы нас к себе тянете, значит, мы вам нужны. И баста. И вот еще, хотелось бы с такими же, как я, повида…

– Меня зовут Артур, – внезапно подал голос «чин» и с легким прихлопом поставил стакан на столешницу. – Советник Проекта в Совете Старейшин. Теперь я скажу. Думаю, милочка, диалектический материализм для вас – не пустой звук? Вижу, что не пустой. И что все в мире подчинено законам диалектического материализма, для вас не тайна?

– Марксистско-ленинского, – ввернула Таня.

– Не тайна. – Похоже, Артур любил не только ставить вопросы, но и сам отвечать на них. – Следовательно, у всякого явления есть две стороны, не так ли? Так. Так вот, с одной стороны, Карнаухов сказал вам чистую правду. Жалость. Нам жаль вас. С другой стороны… Возьмем того же Сергея Владимировича Карнаухова, милочка. Возьмем?

Таня кивнула несколько ошеломленно.

– Какую практическую пользу человечеству может приносить специалист по архаической литературе, а?

– Ну-у.

– Верно, никакой. Но так только на первый взгляд. А если комсомолка Климова хорошо подумает?

До Тани, наконец, дошло, почему речь этого человека ввергает ее чуть ли не в оцепенение. Он говорит, как товарищ Сталин! Только без всей стране известного легкого акцента.

– Если комсомолка Климова хорошо подумает, она поймет, что никакое общество, даже самое справедливое, не может жить без учета ошибок прошлого, без постоянной, кропотливой, систематической над ними работы. Иначе общество справедливости рискует погрязнуть в самодовольстве и повторить эти ошибки, не так ли, товарищ Таня? А что ближе всего к истории, чем литература? Литература – выразитель чаяний эпохи, страхов эпохи, надежд эпохи, высказанная нерядовыми людьми эпохи. Кто-то скажет, что этого достаточно. Нет, этого недостаточно. Потому что есть еще простой человек эпохи со своими чаяниями, страхами и надеждами. А что может быть лучше живого общения с таким человеком? Ничего не может быть лучше такого общения. И вот вы здесь и поэтому – тоже. Наша жалость – это одна сторона диалектической медали, а наш прагматизм – это вторая сторона. И их никак нельзя рассматривать одновременно! Теперь вы поняли, товарищ Татьяна?

– К-кажется, – пролепетала Таня.

– А то, о чем вам рассказала товарищ хронопсихолог, – тоже диалектика, но только диалектика природы. Так чем вы могли бы нам помочь прямо сейчас?

У Тани голова пошла кругом.

– Раз так… раз так, товарищ Ст… Артур, я бы хотела пока помочь Сергею Владимировичу. Я… читала много фантастики, и, может быть…

– Это правильное решение! – веско заявил Артур-Сталин. – Идите, вас проводят к стоянке дальних флаеров.

Двое оставшихся в кабинете долго молчали. Наконец Артур провел руками по лицу и залпом допил остатки своей жидкости.

– Виртуозная работа, Советник. – В голосе Эммы было нечто большее, чем восхищение. – А девчонка молодец. Историки идею эксперимента с Гитлером уже поставили на обсуждение. Сильная девочка. Может, справится?

– Оставьте. – Усталый, безнадежно усталый голос. – Это поможет ей ненадолго, СЭВ глубокой степени. Все довольно безнадежно. Я трижды поднимал вопрос перед Старейшинами, но они медлят с решением.

– Старейшины всегда медлят.

– Тогда – всепланетное обсуждение…

– …которое может кончиться катастрофой.

Советник счел за благо промолчать. Он хорошо понимал, что слово «может» здесь неуместно. Парадоксы неразрешимы. Тем более – парадоксы взбудораженной совести.

Таня погрузилась. Пальцы замелькали по экрану в сложных жестах, и если бы она могла видеть себя со стороны, то немало удивилась бы: она ничем не уступала Карнаухову в темпе работы.

Всего эвакуированных было двести двадцать три. Маловато за восемьдесят лет работы. Основные эпохи – конец девятнадцатого – первая половина двадцать первого века. Впрочем, значился некий Жакоб, крестьянин, 1429 год, Орлеан, возраст при эвакуации двадцать восемь, адаптабельность низкая, глубокий СЭВ, добровольный уход из жизни – пятый год эвакуации.

Эвакуированных оставалось восемьдесят три. Включая Татьяну. Добровольный уход из жизни при легкой стадии СЭВ – в среднем двадцать пять – пятьдесят лет, средней – десять-пятнадцать, глубокой… от шести месяцев до пяти лет – выдавали бесстрастные строки.

Адаптабельных – двадцать пять. Каналы связи… «Абонент желает изоляции», «Просьба не беспокоить», «Провалитесь ко всем чертям…» Да что же это такое! Наконец на экране мигнул огонек, и взгляду Тани предстал пожилой полнотелый азиат, облаченный исключительно в набедренную повязку. Экран давал хорошую проекцию, и видно было, что азиат восседает в кресле-качалке на фоне диковинного сада, в котором росли совсем маленькие деревья и всюду были замысловато выложены камни. Поскольку, что такое «сад камней», комсомолка Таня не знала, то и не сообразила, что перед ней – японец. А она так хотела соотечественника.

Японец поднялся, учтиво поклонился и представился:

– Я – Тецуо Ёсинобу. Чем могу быть полезен очаровательной даме, прибывшей в обитель мира и спокойствия? Желаете рассказать о себе в прошлой жизни или сохранить инкогнито? О! Я догадаюсь! Зачем вспоминать о прошлой жизни? Прошлого не существует, как и будущего. Есть только настоящее, его плодами следует пользоваться.

– Вы – из сорок пятого года?

Японец улыбнулся еще шире и снова поклонился.

– Скажите, кто победил в войне?

– В войне? Уважаемая госпожа, что мне за дело до тех войн? Кто-то да победил, за время пребывания здесь я изгладил из памяти все эти ненужные воспоминания, благо местная чудо-техника и постоянная медитация такое позволяют, хвала Аматерасу. И вы, госпожа, – забудьте! Забудьте! – Ёсинобу махнул рукой. – Разве не лучше наслаждение жизнью? Посмотрите, какой парк я построил и живу в нем вот уже двадцать… или тридцать лет. Забудьте и приезжайте в гости – предадимся сладостным утехам под молодой сливой…

– А под березой не хочешь? – зло сказала Таня, уже вырубив связь.

В бессилии опустилась на кровать, а потом и залегла, прижав колени к животу. Бесшумно возникла Асель, потушила экран, мягко, но настойчиво взяла за руку. Стало теплее.

– Аселюшка… что такое «СЭВ»?

Показалось, гинедроид вздохнула.

– Синдром экзистенциальной вины, Татьяна. Постарайтесь уснуть. Я побуду, с вашего позволения, с вами.

«Да, побудь, – хотела сказать Таня, – побудь, дорогая, ты одна здесь похожа на человека, хоть и не человек вовсе, а трактор, вернее, запчасти и огромные ценные мозги, которые умеют говорить, а трактора не говорят, они рычат, и коты не говорят, поэтому Сумматоры тоже не разговаривают, а только делают вид, а на самом деле их нет, а все сон, все просто сон…»

Асель медленно выпростала пальцы из руки уснувшей девушки, точными, уверенными движениями освободила от «наушников», от платья и обуви, укрыла одеялом и выскользнула из комнаты.

Сергей Владимирович ждал ее в гостиной.

Гинедроид молча положила «наушники» на стол и отступила на шаг.

– Как она? – нетерпеливо произнес Сергей Владимирович.

– У Татьяны СЭВ глубокой стадии.

– Что и требовалось доказать! – Карнаухов хлопнул ладонью по столешнице. – А это?

Он кивнул на «наушники».

Асель в скупых и точных выражениях пересказала результаты общения Тани с беженцами.

– Да… наделали мы с тобой делов. Ты помогла ей? Хорошо. Сколько она продержится с твоей поддержкой?

– Оценочно – полгода, хозяин.

– А если полностью переключить твой ментальный спектр на нее?

– От трех до пяти лет, хозяин.

– Хорошо, можешь пока идти.

Оставшись один, Карнаухов налил себе вина – темного, фиолетового, осушил бокал залпом, подумал – не налить ли еще, побарабанил по столу. Щелкнул пальцами, в розовом облаке появилось лицо сына. Вадим выглядел утомленным и невыспавшимся.

– Гостья заболела, – без обиняков начал отец.

– То, что ты и предполагал?

Сергей Владимирович опустил голову.

– Я скоро буду, – отозвался сын. – Я все это время производил кое-какие расчеты и… об этом не по связи.

Главный конструктор смотрел сквозь стекло односторонней прозрачности, отделявшее зал, где облачали космонавтов, от операторской. Никогда еще он не видел сотрудников центра такими серьезными. И дело не в том, что они готовили своих подопечных к дальней дороге – чай, не впервой, – просто им никогда не приходилось помогать облачаться ТАКИМ космонавтам!

Заныл зуммер связи со стартовой площадкой. Главный машинально разрешил соединение.

«Вадим Сергеевич, это Ковров говорит…»

– Да, Миша!

«Еще раз протестировали программу. Отклонений ноль».

– Это уже который раз?

«Пятнадцатый, Вадим Сергеевич… И все разы – ноль… Черт ее знает, почему она тогда сбоила…»

– Ладно, Миша… Скажу Фоменко, что я разрешил подписать карту предполетных испытаний.

«Спасибо, Вадим Сергеевич!»

– Спасибо скажем, когда долетят… – пробормотал главный конструктор в отключенный интерком.

Облачение за прозрачной стеной завершилось. Прижимные кольца гермошлемов защелкнуты. В скафандры подается воздух из СЖО. Все, теперь уже не поцеловать эти старые, но такие любимые лица. До возвращения, конечно, – суеверно одернул он себя. Медики еще раз проверили показания приборов и дали добро на выход из «чистой комнаты». Главный теперь тоже мог покинуть клетку, неизвестно почему именуемую операторской. Он вышел наружу, успев обрасти по дороге обычной свитой. А снаружи – еще и армией журналюг. Корреспонденты с ходу забросали его вопросами, но главный угрюмо молчал. Черта с два эти шакалы ротационных машин вытянут из него хоть полслова! Ничего он им не скажет, пока ОНИ не вернутся. Ну… или хотя бы пока не высадятся на Марсе…

Черт бы побрал этих марсиан с их придурью… Зачем им понадобились старик со старухой?! И почему, дьявол разбери этих смуглых и золотоглазых, почему из миллиардов земных стариков они выбрали его родителей?! Его маму и папу!.. Ладно, эмоции побоку. Нет здесь никаких мам и пап, есть космонавты специальной миссии Карнаухова Татьяна Тимофеевна и Карнаухов Сергей Владимирович. Они прошли полный курс подготовки. Они посланцы человечества, чрезвычайные и полномочные представители Земли на планете Марс. И его, Вадима Сергеевича Карнаухова, главного конструктора гравитационного межпланетного корабля и руководителя проекта «Голос Аэлиты», задача сделать все, чтобы они смогли выполнить свою миссию.

Вот так.

К счастью, служба безопасности не пропустила на стартовую площадку посторонних. Идти стало значительно легче. Главный вырвался вперед. Сделал он это намеренно. Хотел подойти к люку первым. Ведь они ждали именно его. Все шестеро. Кто из них кто, из-за одинаковых белых скафандров издали не разобрать. Но главный конструктор знал, что те двое, что стоят справа и чуть поодаль – космонавты особой миссии. Остальные – пара пилотов и их дублеры. Только у четы Карнауховых дублеров не было. Они были воистину незаменимы. Два года назад, когда стало известно, что марсиане избрали для личной встречи представителей двух цивилизаций Татьяну Тимофеевну и Сергея Владимировича, сводки состояния их здоровья стали государственной тайной. Разумеется, это порождало лавину слухов. СМИ и блогеры строили чудовищные предположения относительно судьбы двух самых знаменитых стариков планеты, которые тем временем спокойно готовились к полету. Даже слишком спокойно, словно знали, что все будет хорошо.

Папе исполнилось семьдесят шесть, а мама на два года младше. В далeком и страшном октябре две тысячи четырнадцатого поженились лихой казак, ополченец ЛНР, Серега Карнаухов, позывной «Серый», и безбашенная оторва, снайпер Таня Климова, позывной «Гостья»…

За отца он беспокоился особенно. Все-таки ранение, две военные контузии. Ну да, медики подключили весь арсенал, но… вот мама. Мама всегда была для Вадима загадкой. Тут и вправду было что секретить. Ей и так на вид никто больше пятидесяти не давал, а обследование показало здоровый, да что там – идеально здоровый организм тридцатилетней женщины. За нее можно не волноваться. Кто-кто, а мама справится…

Если по линии отца родня Карнауховых велика и изобильна, мама – всю жизнь одна. Отец как-то обмолвился, что у нее все родичи погибли под обстрелом в Луганске и даже документы пропали, но… зачем мама несколько раз ездила в Ленинград, рылась в блокадных архивах? Сама ничего не объясняла, но как-то взяла пятилетнего Вадима с собой. Он плохо помнил ту поездку, но хорошо – как мама вернулась из архива на их съемную комнату, прижала сына к себе и сказала:

– Никого. Все погибли.

А он растерялся и заплакал, хотя и не знал, кто эти «все», но чувствовал, что маме очень больно, а она погладила его по голове и сказала:

– Забудь, сынок. Давай пойдем на аттракционы.

И он забыл, а вспомнил, только когда у них с мамой появилась собственная тайна.

Это произошло в период разработки гравитационного двигателя. Раз за разом и главный, и целые научные коллективы упирались в непроходимые теоретические, а потом и технологические тупики. У Вадима Сергеевича совсем уж опустились руки, когда пришла Она.

Это случалось во сне. Во сне к нему являлась удивительная красавица в нарядном платье и с неизменной низкой черного жемчуга на гордой шее. Она брала конструктора за руку, гладила по голове, и вихрь беспорядочных видений укладывался у ее ног, а мозг Карнаухова начинал мыслить четко, ясно, становились видны решения сложнейших тензорных уравнений или ошибка в виде расходящегося интеграла. И непременно наступало озарение, выход из тупика. И, проснувшись, надо было только не забыть, записать, зафиксировать хотя бы на диктофон.

Коллеги удивлялись, поздравляли, а Карнаухов не знал, гордиться ему или стыдиться. Однажды рассказал матери про удивительный сон.

– Что ты, сынок, – только и улыбнулась мама. – Радуйся. К тебе приходит муза.

– Но выходит, что не я – ученый и конструктор.

– Сынок, – строго сказала мама. – Дело музы дарить вдохновение, а не разбираться в формулах. Просто очистить глупую твою башку от всего лишнего. Да Асель и не понимает ничего в ваших формулах и конструкциях.

– Кто? – не понял Вадим.

– У всякой уважающей себя музы должно быть имя. Так вот, твою музу зовут Асель.

– Я думал, у музы Науки другое имя… – Главный конструктор растерялся, как малое дите.

– А она не муза Науки. Она – просто муза. Муза Человека.

– Мама… Ты что-то недоговариваешь… Мистика какая-то. Ты знаешь ее, да? Она и к тебе приходит?

Мама улыбнулась и прижала палец к губам. И он почел за благо больше не расспрашивать.

Так что мама справится, можно не сомневаться…

Он вдруг понял, что нужно как-то выделить ее – самую фантастическую женщину во Вселенной – среди этих безликих фигур… Огляделся в поисках чего-нибудь особенного, но вокруг была лишь степная трава. Главный конструктор беспомощно повертелся на месте и вдруг зацепил краем глаза алые пятна, словно капли крови качались на зеленовато-серебристых волнах. Маки. Он поспешно наклонился, сорвал…

Мама всегда любила красные цветы.

Два человека медленно шли по залитой летним солнцем улице. Если бы не тень от деревьев, было бы жарко. Нестерпимо жарко. Один из идущих вполне соответствовал сезону, облаченный в широкие легкие брюки, светлую рубашку с закатанными рукавами, зато второй был в безукоризненном сером костюме в полоску.

Муравей, который наблюдал за ними из окна кафе, вдруг подумал, что человек в костюме напоминает ему чеховского «человека в футляре» – своей тщательной упакованностью, которую дополняли круглые очки и шляпа. Клоун и «человек в футляре» – странная пара. Они о чем-то говорили, точнее, говорил человек с растрепанной седой шевелюрой и смешной примятой шапочкой, а тот, что в очках, смотрел под ноги, изредка кивал и сдержанно улыбался.

Муравей знал, что они зайдут в кафе. Он даже знал, какой столик займут. Что такое Вечность, как не вечное возвращение? Все повторяется раз за разом. Через тысячу, через миллион, через миллиард лет – какая Вечности разница? Муравей отхлебнул кофе из чашечки и с особой остротой ощутил – все это было, есть и еще будет множество раз.

– Конечно, это не совсем то, что я ожидал, друг мой Курт, – сказал человек с растрепанной шевелюрой. – Но подобные истории меня уже не удивляют. Наши работы с Планком оказались провозвестниками квантовой механики, но я никогда не смогу принять Стокгольмскую интерпретацию! Получается, бог играет в кости! Как заядлый игрок, превращая физические закономерности в случайности.

– Так выходит, – сказал человек в очках. – Поверьте, Альберт, я следую лишь математике, которая такая же реальность, как мороженое у вас в руках. Особая реальность, но все же реальность. Релятивистские уравнения допускают такой вариант решений, а значит, мироздание вполне может быть таким…

Муравей с соседнего столика смотрел на разговаривающих. Даже с высоты Вечности эти двое были титанами. Титан физики и титан математики.

Человек, которого назвали Альберт, схватил салфетку, достал из кармана изрядно погрызенный карандаш:

– То есть мы имеем решение в виде стационарной вселенной с замкнутым на себя потоком времени, так?

– Ну… можно сказать… Точнее будет интерпретировать временной поток не как замкнутый, а переходящий из прошлого в будущее и из будущего в прошлое в некой своеобразной точке… Точке перехода, или точке перегиба. Не суть важно, как назвать, но у нее весьма интересные характеристики. Вот взгляните… – человек в очках достал из кармана блокнот, перелистал несколько страниц.

Муравей решился. На этот раз он все же решился. Промокнул салфеткой губы, встал, подошел к столику и слегка поклонился:

– Простите, господа, что вторгаюсь в вашу беседу, но ее предмет меня очень заинтересовал.

– Вы… вы – немец? – Альберт удивленно смотрел на Муравья.

– Нет-нет, что вы. Всего лишь владею языком. Поэтому невольно подслушал часть того, о чем вы говорили… Эта точка перегиба времени, о которой упоминалось… не является ли она указанием, что в данном решении кое-чего не хватает?

– О чем вы? – человек в очках посмотрел на Муравья.

– Насколько я помню… знаю, – поправился Муравей, – в уравнения Эйнштейна… извините, господина Эйнштейна, включался так называемый лямбда-член, чтобы обеспечить силу отталкивания в модели вселенной. Он возникал, потому что в релятивистские уравнения не входит условие сотворения мира. А если у нас нет того, кто сотворил мироздание, то закономерно ожидать, что данное упущение проявится и в других возможных решениях.

– Курт, я, кажется, понимаю, о чем говорит молодой человек, – Альберт зачерпнул ложечкой подтаявшее мороженое и отправил его в рот. – Точка слияния прошлого и будущего – свидетельство отсутствия во вселенной бога. Мы попадаем в дурную бесконечность, переживая раз за разом всю историю мироздания. То самое вечное возвращение Ницше. Ты, оказывается, – ницшеанец, друг мой Курт!

– А кто вы? – Курт пристально смотрел на Муравья. – Кто вы такой?

– Бог, – сказал Муравей. – Всего лишь бог. И как бог хочу сказать, что вы чертовски правы, господин Гедель. Ваша модель стационарной вселенной… Как бы это выразить точнее… Она взята за основу.

– Вы сумасшедший, – покачал головой человек в очках. – Я не знаю, кто вы на самом деле, но вы – сумасшедший.

– Мы все, друг мой Курт, сумасшедшие, – сказал Альберт и, словно в подтверждение своих слов, показал язык проходящей мимо девчушке. Девчушка заулыбалась. – Только дети нас понимают.

– Через много-много лет в будущем, или, если угодно, много-много лет назад, в прошлой вселенной, люди изобрели Вечность. То есть они думали, что обрели бессмертие, самое настоящее – вечную жизнь, неуязвимость, но оказалось, нельзя измениться самому, не изменив окружающее мироздание, – сказал Муравей. – И мироздание лишилось творца. Он умер. Или ушел. Или исчез. Не важно. Важно то, что мы оказались в Вечности, из которой не вырваться. В полном согласии с вашей моделью стационарного времени. Это и есть Вечность, господин Гедель. А все эти боги древности, о которых позабыло или все еще помнит человечество, – Вечные в бесконечном коловращении Хроноса.

Мы с Мишкой поддались на уговоры его отца – все же прочитали книжку «Звездный билет» и твердо решили – после десятого ни в какой институт не поступать, а отправиться путешествовать.

Маршрут был задуман такой: сначала, как и у героев книжки, – в Прибалтику, ведь это, говорил Мишка, бывавший в Риге, почти заграница. Потом – Сибирь, Байкал, Дальний Восток, Сахалин. И так нам захотелось в путешествие! А вместо этого торчим в городе все жаркое лето. Время, хоть и каникулы, тянулось медленно и скучно. Но тут в нашем доме появился Николай Николаевич.

Он появился как-то очень незаметно. Словно всю жизнь проживал на четвертом этаже, каждый день спускался во двор, выходил из парадного, раскланивался с бабушками, сидящими на лавочках, и шел в молочный и булочный магазины, размахивая авоськой. Ходил он странно, будто на кончиках пальцев, и к тому же подпрыгивал – чуть-чуть, но от этого еще больше походил на птицу.

– Птица-секретарь, – сказал Мишка, когда мы впервые увидели Николая Николаевича. – Вылитая.

– Таких птиц не бывает, – возразил я, хотя точно знал – Мишка не придумывает. Если он что сказал, то железно прочитал в энциклопедии или в одной из тех книжек, которые не перестает таскать из библиотеки даже летом.

– Бывает, – Мишка проводил взглядом Николая Николаевича, а затем спросил: – Ты не заметил в нем что-то странное?

Ничего странного я в новом соседе не заметил, но решил поддержать интригу, как выражалась мама, когда слушала по радио какой-нибудь спектакль, и зловеще прошептал:

– Заметил. А ты?

Мишка почесал в затылке.

– Нет, – сказал он. – Не заметил. А что ты увидел?

Всегда попадаюсь на его удочку! Сколько лет дружим, а не могу привыкнуть. Но, как говорит бабушка, назвался груздем – полезай в кузов.

– Все. Все в нем очень странно.

На удивление, Мишку ответ устроил. Он дернул меня за рукав:

– Пошли за ним.

Выходить из затененного двора на пропеченную солнцем улицу не хотелось. Но мне и самому стало интересно. А вдруг – шпион? Как в «Ошибке резидента»? И сейчас, быть может, резидент совершает ошибку, которая выдаст его с головой. Но, как назло, никого из бдительных граждан рядом не окажется, чтобы сообщить сотруднику НКВД. Конечно, для десятиклассника играть в шпионов – не по возрасту. Но и дуреть от летнего безделья надоело.

В молочном прохладно пахло молоком и влажным прилавком. Продавщица скучала, а Николай Николаевич внимательно рассматривал стоящие перед ним бутылки. Литровые – с молоком. Полулитровые – с кефиром, ряженкой, совсем маленькие баночки – со сметаной.

– Это что? – он показал на литровую бутылку.

– Молоко, – сказала продавщица.

– А это?

– Кефир.

– А…

– Ряженка, – не дожидаясь вопроса сказала продавщица. – Гражданин, что брать будете?

Мы с Мишкой переглянулись. Вот! Вот оно!

– Все, все буду брать, – сказал Николай Николаевич. – У них и крышечки разные… – пробормотал он себе под нос, рассматривая бутылку с ряженкой.

Неловко загрузив в авоську бутылки, Николай Николаевич направился в булочную, где так же долго рассматривал лежащие на лотках булки, бублики, кирпичи черного хлеба, а в витрине прилавка – упаковки вафель и россыпи сухарей. От запаха свежего хлеба нам с Мишкой захотелось есть. Мы не удержались и купили по бублику, благо в карманах как раз завалялось два пятака. И для маскировки хорошо. Мы что? Мы бублики покупаем. А то, что тут Николай Николаевич оказался, – просто случайность.

Выйдя из хлебного и доедая бублики, мы уселись на поребрик, думая, что новый сосед отправится домой, но не тут-то было. С полной авоськой, которая почти скребла асфальт, потому как туда добавились булка, хлеб и кулек сухарей, он отправился дальше вдоль нашего дома в магазин спортивных товаров.

Мы с Мишкой переглянулись. Одна и та же мысль возникла у нас – Таня!

Чем хорош август – тем, что в магазине «Спорттовары» появляются молоденькие продавщицы. Наши ровесницы из торгового техникума, которые проходят там практику. Таня – одна из них. Самая симпатичная. Когда Мишка зачастил в «Спорттовары», я и вправду поверил, что он решил над мышцами поработать. Эспандер купить. Гантели. Но когда я взялся ему в этом деле помогать, то сообразил – дело не в мышцах. А в Тане. На которую Мишка косился, как конь на овес. Гантель берет, примеривается, а сам – на прилавок смотрит, за которым Таня стоит. Когда я ее в первый раз увидел, она мне не слишком понравилась. Худенькая чересчур. Будто голодала. Но потом… То ли Мишка так на меня повлиял, то ли я сам, в общем, не проходило и дня, чтобы мы в этих «Спорттоварах» что-нибудь не выбирали. То лодку резиновую, то удочки, то штангу, то перчатки боксерские.

Мы опоздали. Когда, запыхавшись, ввалились в магазин, оказалось, что новый сосед даром время не терял, а, облокотившись на прилавок, о чем-то беседовал с Таней. Таня улыбалась и кивала. Мишка рванул к прилавку, но я его удержал. Никакой конспирации! Не хватало еще выдать себя с головой!

Мы принялись расхаживать по магазину, одновременно наблюдая, как Таня выкладывает перед Николаем Николаевичем удочки, сачки, леску, крючки. Тот все внимательно рассматривал, качал головой, откладывал. Самое большое внимание его привлек сачок. Он и так примеривался, и этак, будто не на рыбалку, а за бабочками собрался.

Сачок он все же купил. Тут и настал момент истины. По-хорошему, следовало продолжить слежку, но у Тани следовало выяснить – о чем они так мило разговаривали?

– Иди за ним, – хмуро бросил Мишка. – А я с Таней словечком перекинусь.

– С какой стати? – не менее хмуро сказал я. – Иди ты, а с Таней и я поговорить могу.

В общем, чуть не поссорились. Прямо там, в магазине.

В парадном не пахло ничем. Даже смертью. И тем более – мочой и фекалиями. Фекалиями… Муравей попытался улыбнуться собственной интеллигентности. Он полз на второй этаж по широкой лестнице. Как самый настоящий муравей. Если только муравьи могли существовать в таком адском холоде. И голоде. Засунутая в карман пальто рука слабо сжалась. На том месте, где теперь пустота. Ничего. Ни крошки от ста двадцати пяти граммов хлеба. Вязкого, словно глина. То, что полагалось ему как научному сотруднику Музея естествознания. Как хранителю кита.

– Зачем вы это сделали?

Голова кружилась, и Муравью показалось, что голос раздается прямо в звенящем от пустоты черепе.

– Зачем вы это сделали? – повторил голос. – Ведь она все равно умрет. А у вас еще есть… был шанс выжить.

Вопрошающий сидел на ступеньке и не смотрел на Муравья. Казалось, что он и не к нему обращался, а говорил в промежуток между стойками перил.

– Что? – сил не осталось, но проклятая интеллигентность заставляла открывать рот. Тратить последние крохи сил. Хотя, если подумать, зачем ему эти крохи? Подняться в комнату, упасть на кровать и умереть? Это можно сделать и здесь. В ходе содержательной и дружеской беседы с незнакомцем.

– Вы отдали девочке весь свой хлеб, – терпеливо сказал незнакомец. – Она его не сможет съесть и сегодня вечером, – он посмотрел на запястье, которое охватывал массивный браслет, – да, сегодня вечером она умрет. Ваша жертва напрасна.

«Сумасшедший, – подумал Муравей. – Голод и холод доводят людей до сумасшествия. Или он хотел, чтобы этот хлеб достался ему?»

Незнакомец протянул к Муравью ладонь, на которой что-то чернело. Размером со спичечный коробок.

Хлеб!

– Возьмите. Ей он не понадобится, поверьте.

Муравей крепче ухватился за перила. Голова кружилась сильнее. Хотелось тоже присесть на ступеньку и отдохнуть. Но он знал – этого делать не следует. Ледяной мрамор вытянет из тела последние крохи тепла. Как он вытянул из многих других соседей, которые тоже поднимались к себе в комнаты и решали немного передохнуть. А потом заледенелые трупы долго чернели на ступеньках, пока не приходила похоронная команда и не выносила их прочь.

Головокружение немного утихло. Муравей отпустил перила, оперся другой рукой о стенку и продолжил подъем, обойдя незнакомца. Пусть сидит.

Пройдя длинным коридором коммуналки, тихим и гулким, Муравей толкнул незапертую дверь комнаты и опустился на табурет. Когда-то отец говорил, что в старости время замедляется – все делаешь очень медленно, неторопливо. Голод – это старость. От него тоже все неимоверно замедляется. И если сначала хочется есть, ужасно хочется есть, то потом голод сменяется желанием спать, дремать в самых неподходящих для этого местах, например, в очереди за хлебом. Но в конце концов уже не хочется ни есть, ни спать.

– У вас много книг, – сказал незнакомец, и Муравей поднял упавшую было на грудь голову. – Вы, наверное, много читаете?

– Что… вы… здесь… делаете? – Слова давались с трудом. Как будто совершаешь тяжелую работу. Но дремота слегка рассеялась, и Муравей даже почувствовал нечто вроде благодарности к бесцеремонному посетителю.

– Смотрю книги, – незнакомец продемонстрировал томик. – «Мельмот Скиталец». Не читали?

Где-то между томиками изданий Academia были втиснуты тощие научно-популярные брошюрки за авторством Н. Н. Муравья.

– Читал…

– Тем лучше! – обрадованно воскликнул незнакомец, звук сытого голоса наполнил комнату и, не уместившись в ней, прокатился по коридору.

Муравей даже поежился, настолько голос был сыт. В животе заболело. Ему давно казалось, что его тело перешло на самопоедание. Пока толстый сохнет, худой сдохнет… кто говорил эту присказку? Голод опроверг ее. Толстые умерли первыми. А тощий Муравей жив до сих пор.

– Дело в том, что я – Мельмот, – сказал незнакомец. – И как полагается Мельмоту, у меня к вам предложение. Предложение, от которого вы не откажетесь.

Муравей закрыл глаза. Как ему показалось – ненадолго. На мгновение. Но его тут же затрясли за плечо.

– Вам нельзя спать, – сказал незнакомец, назвавшийся Мельмотом. – Вы в критическом состоянии от недоедания. Вы напрасно отдали хлеб той девочке… хотя, если бы вы этого не сделали, я не смог здесь оказаться.

– Предложение… – вспомнил Муравей. – Хотите… дать… мне… поесть?

– Нет, – Мельмот рассмеялся, – нет, ну что вы. Я дам вам гораздо большее. Вечность! Вы желаете Вечность?

– Не… понимаю…

Мельмот присел перед ним на корточки, положил горячие ладони ему на колени и заглянул в глаза:

– Вечность, которая зовет вас. Вы слышите ее зов?

В последующие дни ничего толком мы про Николая Николаевича не выяснили. Ну, ходит человек в магазин. Сначала в молочный, потом в булочную, затем в «Спорттовары», заглядывает в киоск, газеты покупает, журналы. Что необычного? Да к тому же между мной и Мишкой черная кошка пробежала. У нас такое бывает. Будто устаем друг от друга и на какое-то время расходимся. Потом опять сходимся, не разлей вода.

И тут случилось такое, что всю кашу и заварило. Николай Николаевич познакомился с Мишкиным отцом.

– Он к нам приходил! – выпалил Мишка с порога, как только я открыл дверь на его длинный звонок. Есть у него дурная привычка – держать палец на звонке, пока не откроют. Соседи ругались, но Мишке все нипочем.

– Кто? – зевнул я. Полночи читал, поэтому не выспался. Даже забыл про черную кошку, что между нами пробежала.

– Николай Николаевич, – сказал Мишка.

Я пожал плечами – приходил и приходил. Честно говоря, и думать о нем забыл. Это Мишка у нас мастер выдумывать. До сих пор содрогаюсь, вспоминая, как мы с ним на даче кашу варили. А уж как собаку в чемодане везли…

– Ну, – говорю, – и на здоровье, – а сам зеваю, не могу удержаться, томиком Бальзака рот прикрываю.

– Ух-то, – говорит Мишка, – Бальзак! Человеческая комедия. Как ты сквозь это продираешься?

Не то чтобы Мишку это удивило, он и сам не такое читает – Кафку там, Хемингуэя, благо библиотека у родителей огромная, а деду как участнику Гражданской подписные издания дают, да такие, от которых у меня слюнки текут. Мишка теми изданиями, конечно же, делится, не то что некоторые, которые даже листочки к книжным шкафам кнопят: «Не шарь по полкам жадным взглядом, здесь книги не даются на дом». Где такое увидишь, сразу хочется развернуться на пороге и уйти. А в общем, мириться Мишка пришел, вот и все дела.

Помирились.

– Завтра вечером давай ко мне, – сказал Мишка. – Этот Николай Николаевич опять к нам придет, может, что и разузнаем.

– Завтра вечером «Кабачок «Тринадцать стульев», – заикнулся было я, но Мишка так посмотрел, что я пошел на попятную. – А что у него за дела к отцу твоему?

– Как я понял, – Мишка запнулся и слегка покраснел, из чего я догадался, что он подслушивал разговор отца и нового соседа, – как я понял, они хотят о времени поговорить.

Дорога была древней. Бетон потрескался, из трещин росла трава, а кое-где пробились и деревца. За плотными зарослями кустов по обочинам виднелись поля, покрытые столь густыми травами, что казалось – сойди с дороги и увязнешь в ней, в непроходимой, жаркой чащобе, обители оглушительно стрекочущих кузнечиков, порхающих бабочек и натужно гудящих пчел.

Муравей помнил – здесь когда-то был город. Если приглядеться, еще можно заметить светлые проплешины фундаментов, сплошь оплетенные березкой фонари, остатки кирпичных стен. Он поправил котомку, вытер со лба пот, заливающий глаза, и двинулся дальше, пытаясь вспомнить – как назывался город и что в нем имелось прекрасного.

Синеву неба изредка прорезали всполохи – инфосфера еще жила какой-то своей жизнью, продолжая накапливать информацию, закачивая ее в вакуумные концентраторы. Которые наверняка потеряли большую часть емкости и превращали информацию в шум таких вот вспышек. Ночью они походили на северное сияние, которое в здешних широтах никто не видел с тех пор, как сместилась ось вращения планеты.

Следовало давно свериться с картой, но останавливаться не хотелось. Да и другой дороги не имелось. Вот уже неделя, как он сошел с упругой поверхности самодвижущейся, вернее – когда-то самодвижущейся дороги и ступил на бетонку, а сворачивать с нее некуда. Муравей надеялся, что ему правильно все объяснили, а он правильно все понял. Кафе потому и называлось придорожным, что стояло у дороги. И миновать его невозможно.

Когда солнце почти закатилось за горизонт – красный распухший шар, Муравей увидел дом. Добротный деревянный дом с открытой верандой и столиками. Окна светились уютом, и он прибавил шаг. Поднялся по широким деревянным ступенькам, облюбовал местечко и опустился на стул, положив на другой котомку. Дверь распахнулась, выпустив всполох теплого света.

– Добрый вечер, путник, – женский мягкий голос.

– И вам добрый вечер, – сказал Муравей. – Не возражаете, если я немного посижу?

Темная фигура обрела объем, цвет и даже запах. Запах свежесваренного кофе.

– Ваши вкусовые рецепторы не будут возражать против старомодной стимуляции кофеиносодержащей жидкостью?

– Не будут, – Муравей улыбнулся. – Чашечку кофе я выпью с удовольствием.

Она поставила перед ним высокий стеклянный стакан в металлическом подстаканнике. Носик кофейника слабо звякнул о стекло. Сильнее запахло кофе. Муравей пригубил и зажмурился:

– Великолепно! Неужели кто-то еще этим занимается?

– Чем?

– М-м-м… выращивает кофе… завозит его в глубинку… жарит… мелет… варит…

– Не знаю. – Легкий пожим плечами. – У меня стазисное хранилище. Этим зернам… очень много лет. За Вечность приходится расплачиваться.

– Вам не встречался Мельмот? – Муравей пригубил кофе.

– Мельмот… Мельмот… – Задумчивое повторение, словно перекатывание на языке незнакомого слова. – Нет, к сожалению. Но если вы ищете кого-то, то лучше отправиться в Город.

– Город? – Муравей удивился. – Какой город?

– С большой буквы. Город. У него нет иного названия. Да и зачем, если в мире не осталось ничего подобного? Они собираются там.

– Они?

– Ну, знаете… те, кого именуют беспокойными. Для которых бессмертие еще не превратилось в неподъемное бремя. И которые еще пытаются вести себя так, будто смертны и в их распоряжении всего лишь время, а не Вечность. Вечной жизни – вечное познание, так, кажется, они говорят.

– И где же это вечное познание? – Муравей вздохнул и приготовился отхлебнуть еще кофе, но ощутил легшую на плечо ладонь.

– Посмотрите вверх.

Он посмотрел. Ночь. Звездная ночь. Такая прозрачная, что звезды не кажутся приколоченными к небосводу, а висят, будто крохотные светильники – одни ближе, другие дальше.

– Они решили выйти к звездам…

Рука похлопала по плечу:

– Да. Отправляйтесь в Город и наверняка встретите там вашего Мельмота.

Ничего толком из Мишкиной затеи не вышло. Я, как дурак, приперся к нему в гости, пропустив ради этого «Кабачок «Тринадцать стульев», а попал на физико-философский диспут, который завели Николай Николаевич и отец Мишки. Они расположились на кухне, отчаянно курили, отгоняя сигаретный дым в открытую форточку, и пили чай с лимоном.

Мишкин отец втянул гостя в очередной спор, затевать которые он непревзойденный мастер и любитель. Он и с нами не гнушался поспорить, невзирая на возраст и образование. Хотя и называл нас «плетнями», мол, любим тень на плетень наводить. Интересный человек Мишкин отец – с бородкой, в очках и неизменном свитере крупной вязки, который таскал, не снимая ни зимой, ни летом. Занимался альпинизмом и обещал взять на Памир, когда станем студентами. На гитаре бренчал и постоянно ездил на слеты клубов самодеятельной песни.

– Основополагающая идея современной физики, – вещал Мишкин отец, поблескивая очками, – под которой мы подразумеваем квантовую механику, релятивистскую теорию, сводится к тому, что человек важен. Во времена Ньютона мир казался всего лишь идеально сделанными часами, которые созданы богом, им заведены и тикают, невзирая на то – есть человек в природе или его нет.

– Продолжайте-продолжайте, – кивнул Николай Николаевич.

– Так вот, если уж физика вопиет: проблема человека – краеугольная проблема науки, и неважно, как мы человека туда протаскиваем, – в виде наблюдателя или антропного принципа, то почему в политике должно быть иначе?

– Ну… насколько мне известно, Мюнхенский акт Лиги Наций наши руководители подписали. А одним из его положений предусмотрено…

– Ах, оставьте! Вы видели лица наших… наших… Да разве их сравнить с лицами западных руководителей? Один Чемберлен чего стоит, хоть и лорд! Нет, что ни говори, а демократия имеет много преимуществ. И неважно – капитализм, социализм.

– А время? – спросил Николай Николаевич. – Что вы думаете о времени? Оно требует наблюдателя?

Мишка ткнул меня в бок локтем – слушай, мол, внимательно.

– Время всего лишь физическая величина, – сказал Мишкин отец. – Субстанция загадочная и непостижимая. Строго говоря, как определил старик Эйнштейн, никакого времени нет, а есть единое пространство-время.

– А что вы думаете о возможности путешествий по времени?

– Малонаучная фантастика, – вынес вердикт Мишкин отец. – В противном случае можно было изменять прошлое, а это привело бы физическую картину мира ко множеству неустранимых парадоксов.

– Почему не представить, что и время каким-то образом зависит от человека?

– Что вы имеете в виду?

– Еще древние греки разделяли время на хронос и кайрос. Хронос – это то время, на фоне которого и происходят все физические события, природные процессы. Собственно, его учитывает современная физика в своих уравнениях. Кайрос… гм, его, скорее всего, можно назвать временем человека. Оно течет совершенно по иным законам, нежели хронос.

– А, вы про субъективное время! – махнул рукой Мишкин отец. – Вот только не надо протаскивать в физическую картину мира еще и субъективность, а то мы до многого дойдем.

В общем, в тот вечер мы с Мишкой больше ничего толком не разузнали. Спор Мишкиного отца и Николая Николаевича ушел в такие дебри физики и математики, куда нам хода не было.

– Что ты думаешь про этот самый кайрос? – спросил Мишка, но я, погруженный в печальные мысли, только пожал плечами.

Город лежал на груди пустыни, как огромная драгоценность. Он сверкал и переливался, и даже когда солнце поднималось в зенит, блеск его огней легко соперничал с тусклым светилом.

Муравей давно не видел ничего подобного. Забравшись на самую высокую дюну, он несколько дней просидел на ней неподвижно, наблюдая за Городом, который жил странной, непонятной ему жизнью.

За то время, что Муравей провел в странствиях, он повидал немало мест, где жили и работали люди – иногда по привычке воспроизводя жизнь, какую они имели до обретения Вечности, иногда воплощая идею, которой, однако, не хватало жизнеспособности, дабы тягаться с бессмертными в длительности своего существования.

Города на дне морском. Стеклянные города. Города, парящие в небесах. Что от них осталось? Вот эта пустыня, сотканная из измельченного стекла, крошечных механизмов, которые продолжали потихоньку работать, наполняя тишину безветрия мелодичными переливами.

Этот Город Муравей про себя назвал Городом мастеров. В нем не жили, в нем творили. Создавали нечто ему, Муравью, пока непонятное. Наконец, набравшись храбрости, он спустился с дюны и вошел в Город.

– Мельмот? – переспросил невообразимо древний робот в информационной будке. – Как же, как же. Помню такого. Один из основателей нашего Города. Дай Вечность памяти, один миллион сто двадцать три тысячи лет тому назад…

– Где я могу его найти? – Муравей перебил робота.

Робот, похожий на библейского патриарха, задумчиво огладил длинную бороду:

– Там.

Муравей взглянул туда, куда указывал робот. Солнце зашло, но небо сверкало множеством разноцветных шаров.

– Он одним из первых шагнул к звездам, – пояснил робот. – Чем может занять себя Вечный? Только вечным познанием бесконечности.

– Либо вечной погоней, – пробормотал Муравей. – Где я могу записаться в космонавты?

На следующий день Мишка вновь заявился ни свет ни заря. Сунул мне под нос синий томик Герберта Уэллса:

– Он – путешественник во времени!

– Кто? – я продолжал зевать. Чертовски хотелось поспать еще, но от Мишки разве отвяжешься? Как любила цитировать наша училка по английскому: «Уж коль втемяшилась в башку какая блажь, то и колом оттудова не выбьешь».

– Николай Николаевич! Ты почитай, почитай.

Я открыл томик. «Машина времени».

– Я читал, Мишка. У тебя же и брал. Ну и что? Хочешь сказать, что у него в комнате стоит машина времени, похожая на мотоцикл?

– Не я это сказал! – воскликнул Мишка. – Но такая же идея пришла и мне в голову, понимаешь? Я всю ночь читал Уэллса.

– Одинаковые мысли – не критерий истины, – выдал я, как мне показалось, остроумный афоризм.

– Тогда проверим, – сказал Мишка и достал из кармана ключи. – Сегодня утром Николая Николаевича увезли в больницу на «Скорой помощи». Отец сказал, у него то ли воспаление легких, то ли грипп какой-то сильный. В общем, ключи он отцу отдал, а я позаимствовал. – Мишка заговорщицки подмигнул.

– Ты с ума сошел. – Я сунул ему Уэллса обратно. – Иди домой и положи ключи откуда взял, пока не засекли.

Мишка напустил на себя до того безразличный вид, что я немедленно понял: никакие ключи он возвращать не собирался. И в квартиру Николая Николаевича обязательно проберется.

И еще я понял.

Я пойду с ним.

Потому как Мишку одного отпускать нельзя. Потому как слишком много мы с ним каши съели. Потому как друзей не бросают. И вообще. Мне до ужаса хотелось, чтобы Мишка оказался прав и в квартире Николая Николаевича мы бы нашли машину времени.

Но когда мы спустились на этаж, то у квартиры нового соседа нас поджидал неожиданный сюрприз.

– Здравствуйте, мальчики, – сказала Таня. – Вы случайно не знаете, где Николай Николаевич?

Какая же она красивая, мелькнула у меня мало уместная для данного случая мысль. Таня была в прозрачном плащике, по которому еще стекали капли дождя. В одной руке – белая сумочка, в другой – сверток.

– Ты что здесь делаешь? – хмуро буркнул Мишка.

– Фи! – Таня поджала губки. – Не твое дело, мальчик.

Мишка надулся. И я ощутил – сейчас разразится скандал.

– Нет его, заболел, – сказал Мишка, а я кивнул, подтверждая слова друга.

– Что же вы сами здесь делаете? – прозорливо поинтересовалась Таня.

И Мишка сглупил. Надо было сказать: мимо проходили, на улицу гулять пошли, но он ляпнул:

– Он ключи дал, чтобы мы цветы полили.

– И рыбок покормили, – не удержался я. Врать, так уж заодно.

– Вот и хорошо, – сказала Таня. – Тогда вместе и покормим.

Мишка открыл было рот, чтобы возразить, но Таня показала пакет:

– Николай Николаевич как раз просил меня купить для его рыбок корм и занести ему домой.

– Ты всем покупки носишь? – буркнул Мишка, но понятно, что он сдался.

Таня ничего не ответила, лишь покачивала на руке обернутый бумагой и шпагатом сверток. И выражение на ее лице было… было… В общем, победа осталась за ней.

Ключ повернулся в замке, и мы вошли. Дверь оказалась двойной. Пока Мишка возился со второй, я оглядел лестницу, словно преступник, – нет ли свидетелей нашего вторжения, и захлопнул входную дверь. На мгновение воцарилась кромешная тьма, Таня ойкнула, но Мишка тут же распахнул вторую дверь, и мы вывалились в длинный коридор.

По графику космический интеграл, которому предстояло проинтегрировать уравнение мироздания, должен был стартовать через двести сорок семь тысяч лет. Места на нем оказались расписаны, поэтому Муравью пришлось бы ждать еще полмиллиона лет, прежде чем на стапелях заложат очередной корабль. Это становилось делать все труднее и труднее – каждый старт уносил очередную группу энтузиастов, жаждущих познания, соразмерного их Вечности, а строить гигантский интеграл горсткой людей, даже если в их распоряжении бесконечность, – все равно требует времени.

– Золотое правило Вечности, – сказал капитан интеграла, выслушав просьбу Муравья. – При наших технологиях соорудить корабль может и одиночка, но ему понадобится Вечность.

Как оказалось, действительно может. Муравью не нужен интеграл. Он не собирался посвятить Вечность вечному познанию. Он посвятил Вечность погоне. Черепахи за Ахиллом. И потому взялся строить корабль в одиночку. Благо автоматические заводы, роботы, библиотеки имелись под рукой. Но и это заняло уйму времени. Давно ушедшая в небытие псевдонаука экономика базировалась на постулате необходимости разделения труда, согласно которому сапоги тачал сапожник, а часы делал часовщик. И чтобы сапожник тачал сапоги, необходимо, чтобы фермер сеял хлеб и выращивал скотину, купец торговал, учитель учил, ученый открывал, инженер изобретал и так далее, почти до бесконечности.

Но в распоряжении Вечного имелся бесконечный ресурс – его собственная жизнь. Муравей засел в библиотеках, не вылезал из цехов автоматических заводов, не покладая рук программировал и перепрограммировал роботов, благодаря чему на стапелях постепенно кристаллизовался корабль. Его «Гончая», которая должна отыскать того, кого преследовал ее создатель, даже если придется облететь всю обозримую и необозримую Вселенную.

Между тем в путь отправился очередной интеграл, затем другой, третий. Город продолжал покоиться на груди пустыни одинокой драгоценностью, почти такой же вечный, как и Вечные, что когда-то его создали.

– Вы заметили, что в Городе почти никого не осталось? – спросил однажды тот робот, которого Муравей первым здесь встретил.

И Муравей, до того с головой погруженный в работу, вдруг понял, что царапало взгляд, когда он проходил по улицам.

Пустота.

Скоро и он сможет отправиться в путь.

У каждой квартиры свой запах. Его ощущаешь, как только переступаешь порог, а затем он ускользает, становясь привычным. Например, у Мишки пахло смесью ванили и табака. Здесь, у Николая Николаевича, пахло послегрозовой свежестью. Будто в одной из комнат только-только прекратился ливень и свежий ветерок дул из нее в коридор.

Слева от нас находилась вешалка с одеждой. Мишка шагнул к ней, оглядел и присвистнул.

– Не свисти, – почему-то шепотом сказала Таня. – Денег не будет.

– Кафтан, – сказал Мишка, – а вот кираса.

Сначала я не понял, к чему это он, но, приглядевшись, сообразил – вешалка представляла собой нечто вроде истории одежды – от набедренных повязок до странно переливающихся хламид.

– Он, наверное, актер, – сказал я. – В театре играет. А это – реквизит.

– Угу, – Мишка нагнулся и взял с обувного ящика сандаль из витых шнурков и с дурацкими крылышками на заднике. – И это реквизит…

Крылышки внезапно задвигались, сандаль вырвался из Мишкиных рук и взлетел к потолку, где и замер. Крылышки вращались с такой скоростью, что слились в полупрозрачные круги.

– Ой, я про такое читала… это сандалии… сандалии… Гермеса!

Мы с Мишкой невольно переглянулись – Таня оказалась не так проста, как нам с ним казалось. Мифы Древней Греции она читала. Но, самое удивительное, ее нисколько не смутили мифические сандалии древнегреческого бога в обычной квартире.

Я прислонился к двери в зал и почувствовал, что она открывается под моим нажимом. Мишка отвел завороженный взгляд от порхающей под потолком обуви и сказал:

– Надо дальше идти.

Дальше так дальше, и мы вошли в зал, залитый ярким солнечным светом. Солнце било в окно, да так, что слезы на глазах выступили. Наверное, это и помешало сразу увидеть существо, которое деловито расхаживало из угла в угол. Точнее говоря, существо мы увидели сразу, но вот рассмотреть его…

Почему-то я сначала подумал, что это курица. Уж больно повадки смахивали на куриные. Но размеры! Но отсутствие перьев! Но голова!

Существо, встань оно рядом, достало бы мне до колена. Массивная башка, клюва нет. Зато имелись зубы. Много зубов. Переполнявших пасть, которой существо периодически клацало.

Диспозиция оказалась следующей.

Впереди всех – я. За левым плечом – Таня, а за правым – Мишка. Увидев нас, существо бегать перестало, наклонило набок голову и замерло в ужасно нелепой позе.

– Мамочки, – прошептала Таня и вцепилась в мою руку. Наверное, только поэтому я не развернулся на месте и не рванул прочь из комнаты и квартиры.

– Динозавр, – выдохнул Мишка. – Живой!

Я было попятился, но друзья подпирали меня крепко. Динозавр, если только это действительно был динозавр, склонил башку на другую сторону.

– Я про таких читал, – сообщил Мишка, словно успокаивая меня. И уточнил: – В «Детской энциклопедии».

В горле пересохло так, что не сразу удалось спросить у этого знатока:

– Хищный?

Мишка не успел ответить. Динозавр щелкнул челюстями, пригнулся, вытянул вперед шею, качнул головой из стороны в сторону. Его глаза с вертикальными зрачками не отрывались от меня.

– Назад, – прошептал я друзьям. – Только медленно и тихо… тихо и медленно… медленно и тихо… – Я продолжал бормотать эти слова даже тогда, когда мы медленно и тихо выпятились из зала, Таня и Мишка налегли на створки дверей и заперли их. Динозавр нас не преследовал, но, судя по топоту, возобновил прогулку.

Даже теперь мне больше всего хотелось убежать. Не будь здесь Тани, так и сделал бы. И пусть Мишка потом смеется. Если сможет. Он и сам струхнул – по нему видно. Но, как ни удивительно, Таня опять быстрее нас пришла в себя. А скорее всего, из себя и не выходила. Может, на свое счастье, она слабо представляла, кто такие динозавры, и решила, что это всего лишь домашняя экзотическая птица, которую Николай Николаевич привез из далеких стран. Мало ли. Я, например, читал, что некоторые декоративных свиней на балконах выращивают.

– Влади Мир, – повторил капитан интеграла. – Кажется, это означало того, кто владел мирозданием, вселенной. Нечто вроде бога. А вы – Муравей? Постойте, постойте, не подсказывайте… ах, да, мелкое земное насекомое, которое собирало сладкую субстанцию для тогдашнего человечества. Я прав?

– Ну… – уклончиво произнес Муравей, не желая выводить Влади Мира из его заблуждения. – Вы правы… почти…

– Сколько странствуете в Вечности? – капитан критически осмотрел корабль Муравья. – Не тесно вам там? Я подумал, что обнаружил спасательную капсулу с Третьего интеграла. Кажется, они делали нечто похожее. Гравитационные движители… вакуумные генераторы… инерционные передатчики… Добрая классика! Я бы дал… хм… тысяч пятьсот-шестьсот… в крайнем случае, восемьсот. Я прав?

– Два миллиона, – сказал Муравей. – Мне не повезло пройти вблизи черной дыры. Так что…

– Два миллиона лет! – Капитан уважительно посмотрел на Муравья. – Даже по меркам Вечности это кое-что значит.

– Так вы поможете мне?

– Ах, да-да… – Влади Мир показал на проход, ведущий из шлюзового зала. – Наш интеграл был вторым, поэтому народу собралось много. Вы, наверное, еще помните тот лозунг: «Вечности – вечное познание»? Вот-вот, энтузиазм, не свойственный Вечным. Поэтому все было неформально, как после обретения бессмертия… все эти сообщества, колонии, дети цветов, деревьев и муравьев, ха-ха… Каждый Вечный стремился прожить как можно более разные жизни. Они даже в смерть играли, представляете?

– Нет.

– О, это забавно. – Влади Мир взял Муравья за локоть. – Вы начинаете играть в смертного, ну, будто вам отпущено лет триста-четыреста, как во времена до Вечности, а затем приходит пора умирать. Они и кладбища устраивали с усыпальницами, похороны, где провожатые обливались слезами и кричали: «На кого ты нас покинул!» Неужели не слыхали?

По очередному шлюзу они прошли в ту часть интеграла, где воздух почему-то отсутствовал, а вокруг царило запустение.

– Столкновение с астероидом, – пояснил Влади Мир. – Часть механизмов движителя была уничтожена, пришлось латать чем попало. Собственно, это и стало причиной исхода с корабля. Кто-то ушел на спасательных ботах, кто-то в скафандрах, а кто-то и так, в чем были – в комбинезонах. У бессмертия свои плюсы. Вот только как они будут добираться до других звезд? Как вы говорите имя того, кого ищете?

– Мельмот. Так по крайней мере он когда-то себя называл.

Командир подсел к пульту, на котором помаргивало несколько лампочек.

– Мельмот… Мельмот… что-то знакомое… хотя, как вы понимаете, с этими именами Вечных – полная неразбериха. Кто-то считает, что имя тоже должно стать вечным, кто-то, наоборот, – меняет их чуть ли не каждое столетие… Ага! Вот! – Капитан откинулся на спинку кресла и потер ладони. – Я же говорил, что помню!

– Он здесь, на корабле? – с надеждой спросил Муравей.

– К сожалению, нет, – капитан посмотрел на Муравья. – Он, если так можно сказать, сошел немного раньше.

– Улетел на спасательном боте?

Влади Мир потер подбородок.

– Как бы правильно выразиться… У нас за миллионы лет странствий появилось нечто вроде фольклора… преданий… легенд, что ли… Ну, понимаете, замкнутый мирок Вечных по старой памяти пытается формировать какие-то пусть и условные формы общежития… Одно из таких преданий рассказывает о Пустой комнате.

– Что за Пустая комната? – не понял Муравей.

– Честно говоря, я никогда не придавал этому значения, – сказал Влади Мир. – Мало ли кто какие байки рассказывает… В общем, это место, где умер бог.

Муравей нащупал соседнее кресло и уселся в него. Первый раз в Вечности он встретился с безумцем.

– Бог?

– Ну, да, – кивнул Влади Мир. – Он. Творец всего сущего.

– Странно, что Вечные думают о подобных вещах. Или вы действительно верите…

– Постойте-постойте, – Влади Мир предупреждающе поднял руку. – Обретя бессмертие, мы столкнулись с прискорбным фактом: любая наша деятельность как людей рано или поздно завершится. Придет к концу. Исчерпает себя. Поэтому космические интегралы – лишь способ отложить финал на неопределенно долгое время. Желательно, конечно, бесконечное… – Влади Мир помолчал. – Даже вселенная, мироздание не могут обеспечить нам вечного познания. А что может быть больше мироздания? Только тот, кто его создал.

– Но как же мог умереть тот, кто больше мироздания?

– Тут я вам не помощник, – развел руками Влади Мир. – Доношу то, что понял когда-то сам. А все остальное… Поговорите с Мельмотом.

И тут зашумела вода. Будто открыли кран на полную мощность. Аж в трубах засвистело.

– Кто там?! – вскрикнула Таня. – Здесь кто-то есть?

Мы смотрели на дверь ванной комнаты. Окошко над дверью светилось, а сквозь шум воды донеслось неразборчивое пение.

– Николай Николаевич вернулся? – предположил Мишка.

– Попались, – сказал я. Впрочем, после динозавра меня сложно чем-то напугать. Да и мы могли сказать: пришли за компанию с Таней. Она здесь точно по делу.

Шум прекратился. Внутри плеснуло, будто кто-то со всего маху бухнулся в ванну, плеснуло опять, раздались мокрые шлепки, дверь распахнулась, и на пороге возник голый мужчина.

– Ой! – Таня закрыла ладонями глаза.

Шевелюра и борода его курчавились, мышцы бугрились. Из одежды на нем имелась лишь сделанная из полотенца набедренная повязка.

Он тоже заметил нас. Замер на месте, потом вздернул руку вверх с выставленным указательным пальцем, будто показывая нечто на потолке, и воскликнул:

– Эврика! – И со всех ног понесся на нас.

Коридор хоть и был длинным, но курчавый несся по нему со всей мочи и должен был преодолеть это расстояние столь молниеносно, что мы не успели бы расступиться и пропустить его. Если бы нам вообще такая мысль пришла в голову. Мне, например, не пришла. Оцепенение. Остолбенение. Встретить в комнате динозавра казалось более объяснимым, чем увидеть выскакивающего из ванной Архимеда. А в том, что это Архимед собственной персоной, у меня и сомнения не возникло. Как раз накануне я про него читал в «Знание – сила». Даже шуточная картинка в журнале полностью соответствовала происходящему на моих глазах.

Никакого столкновения не произошло. Коридор словно удлинился, и хотя Архимед мчался к нам со всех ног, добежать все никак не мог. А потом он резко свернул, хлопнула дверь, и мы остались одни. Только распахнутая настежь ванная да мокрые следы на полу.

– Куда он исчез? – спросил Мишка.

– К-кто эт-то? – Таня от увиденного вдруг стала заикаться.

Я взял ее за локоть. Девушка дрожала.

– Архимед, – сказал я. – Грек, который кричал «Эврика!» после того, как нашел способ определить содержание золота в царской короне. Ему эта идея в бане в голову пришла, вот он и побежал в чем мать родила.

Мишка прошагал по коридору и остановился там, куда вели следы мокрых ног. С того места, где мы остались с Таней, ничего не видно – стена как стена, но Мишка воскликнул:

– Здесь еще комната!

Он заглянул внутрь:

– Машина… Там машина!

– Времени? – У меня хватало храбрости иронизировать. Спасибо Тане, которая опять держалась за меня.

– Н-нет… вроде бы, – Мишка переступил порог. Голос его зазвучал гулко, как из большого, но пустого помещения. – Идите сюда!

Муравей осторожно приоткрыл крышку люка «Гончей» и осмотрелся. Выпрямился, откинув люк, перелез через шлюзовой бортик и спрыгнул на пол. Самый обычный пол, деревянный. Оптика корабля не обманула. Он находился в комнате. Наверное, той самой. Пустой комнате. Самой обычной. И почему-то знакомой. Если бы не стоящая на паркетном полу капсула. Слева от Муравья раскинулся широкий кожаный диван, по правую руку – книжные полки с плотными рядами томов и фолиантов, поблескивающих золотом и попахивающих невообразимой древностью.

Если здесь когда-то и проживал Творец всего сущего, его следовало счесть аскетом.

Муравей обошел «Гончую» и выглянул в окно. Летний двор. Судя по всему, слишком раннее утро, чтобы кто-то вышел на улицу. Но день обещает быть солнечным – на небе редкие шапки кучевых облаков. Не будь здесь космического аппарата, создалась бы иллюзия заурядной квартиры в самом обычном доме где-то в конце двадцатого века, когда еще века отсчитывались и отсчитывались от рождества Христова.

Муравей подошел к двери и потянул. Выглянул в коридор. Длинный коридор с вешалкой для одежды. Налево – входная дверь, надо полагать, направо – двери в другие комнаты. Затем коридор раздваивался. Насколько мог помнить Муравей, там кухня и еще небольшой закуток, скорее келья, чем комната, с узким, как бойница, окном.

Сомнений не оставалось.

Это его квартира.

Квартира, в которой умер бог.

Муравей зябко повел плечами. Но все же собрался с духом, переступил порог.

Человек сидит в закутке спиной к нему. К окну вплотную притиснут письменный стол, сплошь заваленный бумагами. Человек сидит на табурете, там и тут возвышаются стопки книг. К стене прикноплена фотография – два прогуливающихся человека – один расхлюстанного вида, с седыми, торчащими в стороны патлами, другой – словно иллюстрация чеховского «человека в футляре», да еще в круглых очках.

Сидящий пишет. Пишет яростно, торопливо, черкает, комкает бумагу и бросает в переполненное ведро.

– Здравствуйте, – говорит Муравей, сам подивившись, откуда в нем возникает столь древнее пожелание, которое с обретением Вечности потеряло смысл.

Человек вздрагивает, но не оборачивается, а лишь делает нетерпеливый взмах рукой: отстаньте, мол, занят я, занят! Комкает очередной лист, но теперь бросает его через плечо, так что Муравью стоит лишь наклониться и взять его.

Какое-то время он колеблется – нехорошо все же, но затем подбирает и расправляет лист.

«В парадном не пахло ничем. Даже смертью. И тем более – мочой и фекалиями. Фекалиями… Муравей попытался улыбнуться собственной интеллигентности. Он полз на второй этаж по широкой лестнице. Как самый настоящий муравей. Если только муравьи могли существовать в таком адском холоде. И голоде. Засунутая в карман пальто рука слабо сжалась. На том месте, где теперь пустота. Ничего. Ни крошки от ста двадцати пяти граммов хлеба. Вязкого, словно глина. То, что полагалось ему как научному сотруднику Музея естествознания. Как хранителю кита.

– Зачем вы это сделали?»

Дальше – неразборчиво. Да и эти строки написаны так, будто автор использует самое скверное перо и самые нестойкие чернила – брызчатый, неровный текст на глазах выцветает, расползается в пятно Роршаха.

Еще один скомканный лист летит под ноги:

«Когда солнце почти закатилось за горизонт – красный распухший шар, Муравей увидел дом. Добротный деревянный дом с открытой верандой и столиками. Окна светились уютом, и он прибавил шаг. Поднялся по широким деревянным ступенькам, облюбовал местечко и опустился на стул, положив на другой котомку. Дверь распахнулась, выпустив всполох теплого света.

– Добрый вечер, путник, – женский мягкий голос».

И вновь после прочтения остается пятно Роршаха.

Скомканные листы продолжают лететь ему под ноги, и в каждом из них Муравей узнает крохотный кусочек собственной Вечности, быстро выцветающей, настолько, что он не всегда успевает дочитать написанное до конца.

– Что это? – спрашивает Муравей, но сидящий за столом опять ничего не отвечает. Лишь по его напряженной спине, резкому движению рук читается: занят, дьявольски занят, нет ни единого мгновения в той Вечности, которой он располагает, чтобы уделить его для ответов на глупые вопросы посетителя.

– Вы – бог? – еще раз пытается Муравей прервать поток искомканных листов, которые уже перестает поднимать и читать.

И, похоже, это правильный вопрос. Человек замирает, затем откладывает в сторону ручку, шевелит плечами, словно разминая затекшие мышцы, массирует пальцами налившуюся кровью шею и, наконец, поворачивается к непрошеному гостю.

Машина имела удивительный цвет. Баклажановый, наверное. Другого слова не подберу. Широкая, с хромированными вставками. Пахло от нее нагретым металлом и кожей, которой были обтянуты сиденья.

– На «Виллис» похоже, – с восхищением сказал Мишка. – А как она сюда попала?

Действительно, как? Ведь машина стоит в квартире! И даже не на первом этаже! И въехать сюда через окно или дверь никак не смогла бы!

– Ты, пожалуй, был прав, – Мишка почесал затылок, обошел автомобиль, заглянул под днище, постучал костяшками пальцев по металлу.

– В чем?

– Машина времени! – Мишка повернулся к нам. – Это машина времени! Ну, как у Уэллса. Только у него машина больше похожа на мотоцикл, а эта – на автомобиль!

Он потянул за дверь со стороны водителя. Она распахнулась с непередаваемо мягким звуком. Мишка уселся за руль и захлопнул дверцу. Звук повторился. И мне внезапно захотелось услышать его еще раз. Странное желание, конечно.

– Прошу! – Мишка по-хозяйски повел рукой. – Машина времени отправляется в путешествие. Занимайте места согласно купленным билетам.

Я посмотрел на Таню, посмотрел на Мишку. И все же шагнул к автомобилю. Конечно, я ни капельки не верил, что на ней можно уехать в прошлое или будущее. Да если это и так, то Мишка все равно не смог бы ею управлять. Он и водить-то не умел.

– А ты водить умеешь? – словно прочла мои мысли Таня.

– Нет, – Мишка покачал головой. – Но ведь из нас никто не умеет…

– У меня есть права, – сказала Таня.

Мишка и я не сразу поняли – о чем она. Какие права? На что права?

– Я умею водить машину, – пояснила девушка. – Позволишь?

Мишка в полном молчании передвинулся на соседнее место – переднее седалище представляло собой единый диванчик, поэтому водителя от пассажира не отделяли рычаги ручного тормоза и переключения скоростей.

Таня, подобрав широкую юбку, села, захлопнула дверцу и посмотрела на меня. Я стоял с разинутым ртом. Продавщица-стажер магазина спортивных товаров открылась мне с совершенно иной стороны. И эта сторона мне нравилась.

– Тут даже ключи торчат, – сказала она, и, прежде чем мы успели как-то отреагировать, машина глухо заворчала и завелась. – Поехали! – Таня сдвинула рычаг на рулевой стойке, крепче ухватилась за руль.

Вот честно – я до последнего думал, что она придуривается. Ну, как обычно у красивых девчонок бывает. Строят из себя невесть что. Перед парнями выпендриваются. Так и здесь. Мало того, что машина вообще никуда не могла поехать, не протаранив стенку квартиры, я был уверен, что Таня не сможет ею управлять, тем более что расположение рычагов в этой машине иное, чем в «Волге» или «Жигулях».

Но автомобиль тронулся с места, так мягко, что я даже не понял, почему окружающий мир вдруг поехал куда-то назад, а на нас надвигается стенка с одиноко висящей африканской маской из черного дерева.

– А-а-а! – непроизвольно закричали мы с Мишкой. Не знаю, как он, а я покрепче ухватился за дверцу.

Машина набирала скорость, но столкновения не происходило. Будто ее колеса стояли на роликах – как ни крутись, а с места не сдвинешься. Но тогда почему стены убегают назад, сливаются в нечто серое, зыбкое? Наша скорость растет, ветер туго бьет в лицо, волосы Тани растрепались, локоны задевают меня по щекам, но от шелковистых касаний не становится легче, а только страшнее и страшнее.

Лицо его незнакомо Муравью. Сросшиеся на переносице брови, перекошенные так, что одна задирается, а другая низко нависает над черными глазками, придавая неприятное выражение физиономии.

– Бог умер, – сообщает человек. Сообщает так, как сказал бы усталый врач, для которого еще одна смерть – рутина тяжелого и бесконечного дежурства. – Вы опоздали с визитом.

– А он… – Муравей не решается задать вопрос, но все же произносит: – А он был?

– Зачем вам знать? – Насупленная бровь человека тоже вздыбливается. – Разве вы не получили чего хотели? Вечности?

Муравей мотает головой:

– Я думал… мне казалось… что это шутка. Все-таки, Вечность и даром…

– Даром? – Брови меняются местами – насупленная вздыбливается, вздыбленная насупливается. – Даром в этом мире ничего не дается. Закон сохранения дара, знаете ли.

– И что же… чем же… чем я расплатился?

– Нельзя изменить себя, не изменив при этом мир, – усмехается человек. Брови его выстраиваются в идеальную прямую. – Человечество жаждало Вечности. Не там, за порогом смерти, а здесь и сейчас. И оно ее получило здесь и сейчас. Никогда не задумывались – как можно быть Вечным в мире, который имеет начало, хотя бы в виде Большого Взрыва, и имеет конец – в схлопывании всего и вся обратно в сингулярность? Как можно быть бессмертным в смертном мире?

– Ну… – Муравей мнется. – Такого рода вопросы не приходили в голову, честно говоря…

– Не только вам. Зачем Вечным размышлять о Вечности? И вообще – что-то делать?

– Но я видел! – протестует Муравей. – Я видел! Да, были горстки тех, кто после обретения Вечности вдруг понял, что эта Вечность, бессмертие им не нужны. Все эти колонии хиппи… бродяги… Но большинство продолжало развивать науку, строить цивилизацию… Я был в Городе! Я сам строил корабли-интегралы…

Человек зевает. Муравей осекается.

– Инерция, друг мой, инерция, – говорит человек. Двумя пальцами упирается в живущие собственной жизнью брови и вновь делает так, как было – одна вверх, другая вниз. – После того как люди получили Вечность, вселенная изменилась. Обратный принцип антропности, если угодно. Из имеющей начало и конец она стала замкнутым волчком, где далекое будущее незаметно для нас сливается с далеким прошлым. И вся ваша Вечность – лишь бег по замкнутому кольцу хроноса. Сделав один круг, вы тут же принимаетесь за второй, третий и так без счета. И без смысла. Вы обрели хронос, но ценой кайроса. Вот чем человечество расплатилось за Вечность.

– Кайрос? – переспрашивает Муравей. – Но позвольте… Хронос? Кайрос?

– Время физическое и время человеческое, – поясняет человек. – Хронос – всего лишь холст, на котором мы должны были создать свой шедевр, нанести на него краски человечности, мазок за мазком, мазок за мазком. Это всего лишь чистый лист бумаги, на котором и записывалась человеческая история. Но человечество избрало Вечность, и история кончилась, – он показывает на скомканные листы бумаги. – О чем здесь писать? Что изображать на картине? Если нет смерти, то все дозволено, потому что больше ничего не имеет смысла. Не так ли?

Человек замолкает, вглядывается в Муравья.

– Разве вы ничего тогда не почувствовали?

– Что? – не понимает Муравей.

– Когда отдавали то, что делало вас человеком? Как он себя назвал? Мельмот? Мельмот Скиталец… – Уголки бровей печально опускаются, творя горестный домик. – Это было так прозрачно…

– Отдавал? – Муравей смотрит на человека. – Я ничего ему не отдавал!

Тот качает головой и возвращается за стол. Берет новый лист бумаги. Перо скрипит.

– Но…

– У вас целая Вечность, – не оборачиваясь говорит человек. – Думаю, вам ее хватит.

– Для чего?

– Прием окончен. – И новый скомканный листок падает к ногам Муравья, но он не успевает его поднять.

Машина стояла на холме, откуда открывалась бесконечность. Словно взяли огромный хрустальный шар со множеством пузырьков внутри и каждый пузырек населили животными, растениями, людьми. Взгляд перескакивал с пузырька на пузырек, но их так много, так бесконечно много, что хотелось зажмуриться. И зажать уши от невыносимого гама.

– Что это?! – прокричал я, уверенный – ни Мишка, ни Таня меня все равно не расслышат.

– Прошлое! – проорал Мишка в ответ, и я с удивлением обнаружил, что четко разбираю его голос. И орать не нужно.

Таня осталась в машине, вцепившись в руль и кусая губы.

– Что я наделала, – сказала она. – Мальчики, что я наделала…

– Римские легионы! – завопил Мишка и показал куда-то пальцем. – А вон Колумб! Первобытные люди! Смотрите! Охота на мамонта!

Все было живым, все двигалось. Суровые легионеры топали по дороге, держа щиты и копья. Каравеллы Колумба бросали якорь у берега, на который опасливо выходили индейцы и индианки с корзинами, полными разноцветных пряностей. Приземистые люди в мохнатых шкурах с урчанием бросали огромные камни в мамонта, которого угораздило провалиться в ловушку. Зверюга отчаянно трубила хоботом, крутила башкой, от ее бивней первобытные брызгами разлетались в стороны. А рядом лязгали гусеницами и стреляли на ходу танки, похожие на перевернутые вверх дном тазики. Несчастные, изможденные рабы тащили огромный блок к возводимой пирамиде, а на вершине соседней пирамиды из черного камня жрец в перьях взывал к богам, держа в руках нож, а перед ним распростерлась очередная жертва. По занесенной снегом улице двигались люди, замотанные в теплые одежды, кто с ведром к полынье, кто с саночками, на которых лежали мертвые тела. Революционные солдаты и матросы стройными рядами психической атаки надвигались на позиции белогвардейцев. Архимед сидел задумчиво над чертежом, а к нему мчался солдат с коротким мечом.

– Мы попали в прошлое! – орал Мишка. – Мы попали в прошлое! Я был прав! Машина времени!

Он бросился ко мне обниматься. Потом к Тане, но обнять ее не удалось – из машины она так и не вышла. Голова ее опустилась на руль, а плечи вздрагивали, будто она плакала.

– Постой, Мишка, – бормотал я, – постой… тут что-то не так, понимаешь?

Мишка сделался серьезным:

– Что тебе опять не нравится? Сомневаешься, что мы в прошлом?

– Но почему мы видим его… так? Все сразу? Я это по-другому представлял…

– Ага, как в фантастических книжках, – ядовито сказал Мишка. – Ты когда-нибудь видел картинки, как в начале века рисовали жизнь людей в наше время? И что? Очень похоже на то, как мы живем? Так и с путешествиями во времени! Вот оно! Все на ладони!

– Правильно он говорит, – Таня выпрямилась за рулем и платочком вытирала щеки. – Фикция это, а не прошлое. Даже на школьный учебник не похоже. Нет больше никакого прошлого. И все из-за меня… Понимаете? Из-за меня!

– Таня? – неуверенно сказал Мишка, и я понял почему. Мне и самому почудилось, что за рулем машины сидит не девчонка из магазина «Спорттовары», а кто-то другой – гораздо старше и серьезней.

– Я думала, у меня получится убежать, – сказала она. – Что я еще помню… пусть из школьного учебника, но помню достаточно, чтобы вернуть все, как было. А вышло… ничего не вышло.

Мне показалось, что она опять заплачет.

– Что не вышло? – спросил я. – Таня, ты можешь толком объяснить?

– Могу, – сказала она. – Прошлое – как память. Можно вспомнить только то, что помнишь. Поэтому принцип определенности и гласит – путешествовать можно только в то время, которое знаешь. И в нем нельзя ничего менять. Иначе… иначе получается вот такое смешение… неопределенность… Садитесь. Вы еще не видели будущего. Хотите?

Честно говоря, сказала она это так, что мне не очень-то захотелось на это будущее смотреть. Хотелось домой. Но Мишка сказал:

– Да, – и вновь уселся рядом с девушкой. – Только скажи… кто ты? Пришелец из будущего, да?

– Из настоящего, – сказала Таня. – Долго объяснять.

И вновь разгон, только теперь перед нами никаких стен. Мир вокруг сдулся, как воздушный шарик, из которого выпустили воздух. Казалось, он облепил нас, и те картинки прошлого, что мы разглядывали, стали безжизненными отпечатками, как серые иллюстрации в старом, потрепанном учебнике. Таня прибавила скорость, меня вжало в мягкое сиденье, ветер завыл в ушах, вспыхнули яркие искорки, а потом все исчезло.

– Где мы? – Мишка. – Это что… будущее?

– Вот вами и пройден очередной круг, – сказал Мельмот. – Сколько вы их совершили?

– Не сидите на ступеньках, вы простудитесь, – Муравей наклонился, чтобы помочь ему встать, но человек покачал головой. Муравей зябко поежился. Здесь все так же пахло смертью.

– Наконец-то я смогу вырваться из Вечности. – Заостренные черты лица Мельмота исказило то, что можно было бы назвать улыбкой. Или мукой. – Хотелось иного, но для смерти и этого достаточно.

– Чего достаточно?

Голова Мельмота склонилась на грудь, и Муравью показалось, что тот заснул. Или умер. Он осторожно потряс его за плечо.

– Я… не согласен… – шепот Мельмота. – Я больше не хочу… я был ими всеми… Ра… Хатшусеп… Пернатый змей… Христос… я возводил пирамиды… я делился знаниями со жрецами Атлантиды… все я… только я… и дьявол – тоже я… душа… зачем мне их душа…

– Я вам помогу, – сказал Муравей. – Нужно только встать…

– Но почему? – неожиданно ясным и сильным голосом сказал Мельмот. Он будто преобразился. Вроде бы ничего не изменилось. Ни в одежде – еще довоенном, латаном-перелатаном пальто, в изодранном шарфе и потрепанной шапке. Ни в фигуре, высохшей так, что казалась вешалкой для одежды. Ни в лице с заострившимися чертами, по поверьям, отмечающими тех, кому пора перешагнуть в смерть. Но это уже не был блокадник. Так хорошо загримированный актер, отыгравший эпизод, выходит из роли. – Почему у меня ничего не получается? Вы знаете, сколько мне удалось собрать этих крупинок, которые дураки называют душой? Ха-ха, душой! Если душа и впрямь вечна, то я и есть душа! Как и миллиарды тех, что обрели Вечность и рассеялись в вечном же круговращении вселенной по Геделю. Вы ведь тоже говорили с ним?

– Говорил, говорил, – Муравей помог Мельмоту подняться. – Я шел по вашим следам.

– Следам, – покивал Мельмот. – Я, как маленький Ганс из сказки, разбрасывал на своем пути крошки, чтобы вы могли меня настичь. Город, интеграл, Пустая комната, Принстон… и снова здесь…

Они медленно поднимались по лестнице к квартире, где когда-то жил Муравей. Мельмот часто останавливался, с хрипом дышал. Было слышно, как в его легких что-то жутко клокочет, переливается, рвется.

– Пневмония, – сказал Мельмот. – Я скоро умру.

– Не умрете, – ответил Муравей. – Вы – Вечный.

– Да… Вечный… а мне бы хотелось…

– Что?

– Опять стать человеком…

– Это невозможно.

– Вы так ничего и не поняли… ничего…

Дверь не заперта. От кого ее запирать в этом царстве холода, голода и смерти? Колени Мельмота подгибались, но тело казалось таким легким, что Муравей, наверное, мог бы взять его на руки и донести по длинному коридору коммунальной квартиры до своей комнаты.

Своей комнаты… Сколько же он в ней не был? Как волшебный лепесток девочки Жени, совершив круг, он вновь оказался там, откуда начал свое путешествие в Вечность.

Он думал, что все забыл. Потому что нельзя помнить то, что случилось миллиарды и миллиарды лет назад. Нельзя. Невозможно. Но даже скрип досок под ногами ему знаком. Распахнутые двери опустевших комнат. Он готов назвать каждого, кто в них жил. Готов. Но запретил себе.

В комнате ничего не изменилось. Муравей помог Мельмоту лечь на кровать. Не раздеваясь, не снимая огромных ботинок, из которых торчали обрывки газеты, которой тот неумело обернул ступни. В примусе еще оставался керосин, и Муравей затеплил крошечный огонек. Вскипятить чайник не хватит, но для кружки достаточно. Снял с крючка закопченную кружку, налил воды и поставил на огонь.

Рядом с примусом лежал блокнот с заложенным между страниц карандашом. Муравей взял книжицу и перелистал. Крупный почерк. Детский. И с каждой страницей все крупнее. Прописные буквы становятся печатными, выведенными слабеющей рукой. Это видно по дрожащим линиям. Кое-где приходилось дважды обводить буквы.

Дневник.

Детский дневник.

Я огляделся. Не так мне представлялось будущее из тех фантастических книг, что я проглатывал по пять штук за неделю. С таким же успехом это можно назвать настоящим и даже прошлым. Пустоте все подходит. Потому как, кроме пустоты, вокруг ничего нет.

– А как еще может выглядеть то, чего нет? – спросила Таня.

– Но ведь… – Мишка запнулся. – Мы же на машине времени!

– Это – не машина времени, – неожиданно для себя самого сказал я. – Разве ты еще не понял?

– Есть два типа времени, – сказала Таня. – Условно их можно назвать физическим временем и временем историческим, а точнее – человеческим. Физическое время – это сцена, на которой происходят физические процессы в мироздании. И путешествовать по нему нельзя, стрела времени однонаправлена. Но можно перемещаться по историческому времени. Но чтобы попасть в конкретную эпоху, в конкретную временную точку прошлого, кайронавт должен обладать критическим уровнем достоверных знаний об этом прошлом.

– Кайронавт? – переспросил я.

– Ну, да, – кивнула Таня. – Путешественник по кайросу… так называется этот тип времени. В отличие от хроноса. Поэтому легче всего перемещаться в прошлое, о котором мы почти все знаем. Точка проникновения должна быть хорошо документирована. Например, дневником, который пишет девочка в осажденном врагами городе…

– Так кто же ты? – Мишка опередил меня. – Ты ведь… не продавщица-стажер?

Таня подтянула к себе сумочку, извлекла из нее металлическую трубочку, похожую на сигарету, мундштук из резной кости. Я с изумлением наблюдал, как она нажала на трубочке кнопку, вставила ее в мундштук и затянулась. Выдохнула дым. Пахло не табаком, а словно осенним лесом. Странный запах.

– Нет, – наконец сказала Таня. – Не продавщица и даже не стажер. Я ваша современница. В каком-то смысле… Со второй линии…

Она не успела досказать. Из светящейся пустоты шагнул человек.

– Вот ты где, – сказал Николай Николаевич. – Впрочем, что еще можно от тебя ожидать.

Он кутался в коричневый больничный халат, а из-под него виднелись полосатые штаны и дерматиновые тапки. Такое одеяние выдают больным, которые не озаботились захватить из дома что-нибудь поприличней. Спортивный костюм, например. И сандалии.

Таня пожала плечами. Появление Николая Николаевича ее нисколько не удивило. Впрочем, и моя способность чему-то удивляться резко ослабла после наших приключений. Удивляться можно тому, что хоть частично понимаешь. Когда не понимаешь ничего, то и удивляться нечему. Можно только смотреть и слушать. Выпучив глаза и разинув рот. Я покосился на Мишку и поймал его взгляд. Такой же выпученный, как и у мне, наверное.

Николай Николаевич чихнул. Полез в карман халата и извлек мятый платок. Смачно высморкался.

– Пгостите… пгоглятый ггипп…

– Я вам малину принесла, – сказала Таня. – На кухне оставила в пакете.

– Как только оказываешься в прошлом, обязательно подцепишь болезнь, – пожаловался Николай Николаевич. – В двадцатом веке грипп, в Средневековье – бубонную чуму… апчхи! Про Древний Рим и говорить нечего… болезнь легионеров – та еще зараза… апчхи! Никакие прививки не помогают…

– Вам надо беречься, – сказала Таня.

– Побережешься тут, – проворчал Николай Николаевич. – Никого нельзя без присмотра оставить. Зачем ребят впутала? – Он кивнул на нас с Мишкой.

– Никто нас не впутывал, – выступил вперед Мишка. – Мы сами… сами впутались. Догадались, кто вы такой.

– Ага, – я тоже выступил вперед, и мы теперь стояли плечом к плечу. Как партизаны на допросе.

Николай Николаевич тяжело вздохнул:

– И кто же я такой, по-вашему?

– Путешественник во времени, – отчеканил Мишка. – Пришелец из будущего.

Николай Николаевич полез в карман и извлек сложенный пакетик. Развернул его и высыпал содержимое в рот. Скривился, видимо, было очень горько или кисло, огляделся, будто где-то могла найтись бутылка с водой. Сглотнул.

– Продолжайте, Михаил.

– Вот мы и пробрались к вам… в ваше отсутствие…

– У нас ключи были от вашей квартиры, – зачем-то вставил я.

– Любопытной Варваре нос оторвали, – усмехнулся Николай Николаевич. – Слыхали про такое? Эх, вы. Ладно, пора возвращаться туда, откуда начали. Полезайте в машину, Таня, заводи.

Но она даже не пошевелилась. Продолжала сидеть, сжимая руль. По щекам текли слезы.

– Тебе надо было оставить меня там, – сказала девушка. – И пусть бы я встретилась с этим Мельмотом, пусть… Но у меня оставался бы выбор – смерть или Вечность.

– Ты не понимаешь, – возразил Николай Николаевич. – И никто не понимает. Никто не знает, что такое Вечность, пока сами… сами не обретут ее. И только тогда открывается, что смерть – лучше Вечности. Лучше!

– Тогда ты должен был оставить меня умирать.

– Этого я тоже не мог сделать. Поэтому и взял тебя сюда. Ведь ты всегда любила читать.

– На свете много книжек есть, все книжки я могу прочесть, – кивнула Таня.

– Каждая хорошая книга – запечатленный кайрос, – сказал Николай Николаевич.

– Тогда чем мы лучше этого… Мельмота?!

Муравей долистал дневник до самой последней страницы, где было выведено: «Осталась одна Таня».

– Так вы из-за этого? – Он посмотрел на лежащего Мельмота. – Одного меня вам не хватило? Вы ждете, когда она… чтобы ей…

– Такова моя природа, – сказал Мельмот. – Соблазнять малых сих.

– Прекратите эту церковную чушь, – поморщился Муравей. – Тем более наверняка вы сами ее и писали.

– Может быть… не помню… слишком много кругов Вечности… вечная карусель…

И вдруг Муравья осенило:

– Послушайте, Мельмот, так, может, никакой Вечности и не было, а? Не было величайшего открытия бессмертия? А были только вы и только вы? Приходивший к каждому человеку на Земле и предлагавший обмен его жизни на Вечность? Вы всего лишь инфекция, инфекция, отнимающая у людей смерть?

Мельмот издал странный звук, и только спустя некоторое время, вслушиваясь в жуткое хрипение и бульканье, Муравей сообразил, что тот смеется.

– Догадливый, – просипел Мельмот. – Только не жизнь… зачем мне жизнь?

– Уж не хотите ли сказать, что вас интересовали души?

– Не смешите меня… только то, что может лишь человек… и больше никто. Кайрос, кайрос… время человеческое… время подлинной жизни… высочайшего напряжения… свершения…

Муравей вскипятил еще воды. Придерживая Мельмота под ледяной затылок, поднес к его губам кружку. Тот глотнул.

– Так, значит, вы собираете какой-то там кайрос, – подытожил Муравей, когда Мельмот немного отдышался – сил на питье ушло чересчур много. – Моменты подлинной жизни, высочайшего напряжения и прочая, прочая. Но при чем тут я, разрешите узнать? Что я, мелкий музейный работник, смотритель кита, мог такого совершить, чтобы это можно было у меня отнять?

– Девочка… хлеб… помните…

– Многие поступили так же, – пожал плечами Муравей и усомнился в собственных словах. Он с внезапной отчетливостью вспомнил, как рука отказывалась разжиматься, чтобы отдать крошечный сверток с еще более крошечным куском хлеба ребенку. Ребенку, который смотрел на него такими глазами, которыми может смотреть только тот, кто уже перешагнул порог смерти, но сам этого еще не осознал. И Муравей понимал, что бесполезно отдавать ей хлеб, что девочку ничто не спасет, как не спасет десятки и сотни других таких девочек и мальчиков, которых не смогли эвакуировать из города. Но он знал, что рука все же разожмется, нащупает холодную ладошку и положит в нее то, что могло бы поддержать его собственную жизнь, но не сможет спасти жизнь ребенка.

И нет ничего ярче этого воспоминания в его Вечности. Все остальное поблекло, пожухло, стало неважным.

«Осталась одна Таня».

Одна.

Только одна.

Девочка, с детской тщательностью ведущая жуткую летопись смерти.

Кайрос, которым опять так желает завладеть Мельмот. Этот… это… да что это вообще такое?! Бог? Дьявол? Или… или всего лишь болезнь, паразитирующая на человечестве, отнимающая у человека человеческое и дающая взамен – Вечность? Задаром. Кое-что задаром…

– Вы не посмеете, Мельмот, – сказал Муравей. – Вы не посмеете обречь ее на… на…

– Бессмертие? – Глаза Мельмота открылись. – Спасение от смерти?

– Бесконечное круговращение в жухлом мироздании, о котором и вспомнить нечего, – Муравей взял блокнот и спрятал в карман. – Эту вашу фальшивую Вечность, дурную бесконечность, возвращение всего и вся на круги своя.

Он встал, подошел к двери. Обернулся. Мельмот потерялся среди груды напяленных на него одежд. Под ними, казалось, ничего нет. Пустота. Лишь голова торчала, как голова Петрушки, куклы, что надевали на руку.

– Я знаю, что делать, – сказал Муравей и закрыл за собой дверь.

Последние дни лета выдались исключительно теплыми. После проливных августовских дождей особенно приятно выйти на улицу и посидеть на лавочке, разглядывая первые желтые листочки в зеленых шапках деревьев.

– И что ты обо всем этом думаешь? – спросил в один из таких дней Мишка. Он не уточнил – что это такое «обо всем».

И так понятно. О Николае Николаевиче, который к этому времени съехал с квартиры, и она теперь стояла запертой, никто в ней так и не поселился. О Тане, которая тоже исчезла из магазина, а ее подруги говорили, что она, кажется, вышла замуж и уехала в другой город. И хихикали, толкая друг дружку в бочки. О нашем путешествии в прошлое и будущее. Об автомобиле времени цвета спелого баклажана.

– По-моему… по-моему… – Честно говоря, я и не знал, что хочу сказать, поэтому ляпнул: – По-моему, нас с тобой разыграли. Этот Николай Николаевич – цирковой гипнотизер. А Таня – подсадная утка, ну, как в цирке. И они устроили все это представление. А на самом деле никакой машины времени и нет.

– Автомобиля времени, – задумчиво поправил меня Мишка. – Только… только зачем? Все это представление? Тем более для нас его устраивать? Подумаешь, два пацана каких-то! Многовато чести…

Но и на это у меня оказалось что возразить:

– Они новый цирковой номер отрабатывали. Тренировались. Чтобы потом с ним гастролировать. Представляешь себе афишу: «Только в нашем цирке! Путешествие во времени! На автомобиле цвета спелого баклажана! Ваши провожатые в дебрях времени – Таня и Муравей! Спешите видеть!» – Я даже на лавку вскочил и руками замахал, изображая цирковых зазывал.

Мишка покачал головой.

– Может, и так. А может, и не так.

– Тебе просто хочется, чтобы не так. – Я спрыгнул с лавки, сел, достал из кармана ножичек и стал ковырять дерево.

– Ты никогда не думал, почему они оказались именно в нашем времени? – Мишка зажмурился и подставил солнцу лицо.

– Ну, оказались и оказались. Почему бы и нет? У нас хорошее время. Мне оно нравится.

– Помнишь, что говорила Таня? Путешествовать можно в такое прошлое, о котором уже почти все известно. Принцип определенности. А что, если наше время известно благодаря нам с тобой?

Я помотал головой:

– Не понял, Мишка. Объясни толком!

– Представь, в будущем кто-то из нас с тобой, а может, и мы оба станем настолько известны и знамениты, что наше время будут изучать именно поэтому? Ну, как изучают жизнь Троцкого, например. Или Эйнштейна. И все, что делали Таня с Николаем Николаевичем, и было на самом деле такое близкое знакомство с нами. Понимаешь?

– Понимаю, – сказал я. – Чего же не понять. Мания величия у тебя, Мишка. И вообще – фантазер ты. Таких еще поискать надо. Троцкий! Эйнштейн! Сравнил!

Мишка ничего не ответил. Он подставил лицо солнцу и улыбнулся.

Висеть вверх ногами унизительно. Еще более унизительно – сознавать свою дряблую немочь перед грубой силой. В могучих лапах двух громил беспомощно болтался молодой человек худощавого телосложения.

– Ну ты понял? – как сквозь вату, донесся до него вопрос. Спрашивал господин в белом, руководивший расправой.

Федор сжал зубы и разжимать не собирался. Да пусть его четвертуют прямо здесь и сейчас – ни слова в ответ не услышат.

Его ощутимо встряхнули.

«Словно мешок с картошкой! – скривился в усмешке Федя и демонстративно сложил на груди руки, поддерживая задравшийся свитер. – И что дальше?»

– Шеф, он смеется! – услужливо доложил секретарь.

– Мальчик веселится? Успокоим. В реку его! И запомни, червь ученый, – еще раз увижу рядом с дочерью – в асфальт закатаю. Дважды – я – не повторяю.

Громилы переместились на край склона, обрывающегося в мутную быструю реку, и, раскачав, швырнули Федю вниз.

Лицо девушки, белевшее в окне джипа, исказилось в страдальческой гримасе. Пикник на лоне природы завершился плачевно: откуда ни возьмись, явился отец в сопровождении охранников, разлучил воркующих голубков, разорил гнездышко, растоптал настроение… Любимый папа издевался над не менее любимым парнем, и как теперь жить – она не понимала.

Зато понимал Федя: способный, с младенческих лет схватывал на лету. Просветление снизошло в те самые мгновения, когда он катился по крутому склону, пропахивая борозду в зарослях жгучей крапивы. Под улюлюканье недружественных зрителей кувыркнулся в воду; попытавшись встать, едва не увяз в илистом дне, пришлось плыть на другой берег – и это в ледяной октябрьской воде…

«Ерунда, мелкие неприятности! – внушал он себе, сотрясаясь в холодной ярости. – Они у меня еще попляшут, асфальтоукладчики…»

Зародившаяся в мозгу идея обретала зримые очертания.

Первое, что увидела, очнувшись, Катерина – это белый потолок. Она в больнице?

Распахнулась дверь, и в палату стремительно вошла женщина в белом халате.

– Приветствую вас, посланница из прошлого! – торжественно провозгласила.

– И вам здравствуйте!

Оперативно реагируют – больной только в себя пришел, а персонал уже тут как тут. Показания с датчиков, облепляющих тело, выводятся, наверное, им прямо в уши… или на пульт в виде брошки, – Катя глаз не могла отвести от лазурной стрекозы, поблескивающей на груди врачихи.

Слово за слово, узнала: сегодня уже неделя, как ее доставили в ЛНИК (лечебно-научно-исследовательский комплекс), созданный специально для перемещающихся во времени эонавтов анклава. Хлопот доставила уйму. Мало того, что настолько «стареньких» молодух к ним еще не поступало, так еще и беременная. Едва спасли плод!

– Чего? – вскинулась Катя. – Кто беременный – я?

– Ты, девонька.

Она откинулась на подушки и уставилась в пространство.

– И как же теперь? – Не понимала, радоваться или огорчаться беременной старенькой молодухе девятнадцати лет от роду… или восьмидесяти девяти?

– Будешь при институте до самых родов как сыр в масле, не переживай.

– А потом?

– Будет день – будет пища! – рассудительно ответила врачиха. И подмигнула. – А пока – постельный режим.

Многочисленные процедуры и занятия отвлекали от грустных мыслей. Время бежало галопом, а не тянулось, как предрекали преподаватели на занятиях беременных. Гуманитарий до мозга костей, она поглощала неизведанный пласт культуры, созданный землянами за семьдесят лет, интересно! И мысли не возникало выйти за стены громадного, но уютного ЛНИК. Зачем? Свой парк, стадион, бассейн, кинозал, библиотека, даже музей – все для комфортной акклиматизации, живи не хочу.

Родила легко.

Дочку назвала Аней. Катя и Аня – созвучно. Теперь их двое. Выпишут – куда пойдут?

Небо будто услышало ее беспокойство, на третий же после родов день главврач лично пришел в палату. С секретарем.

– Вы с Аней – достояние общества! – начал низким хриплым голосом. Откашлялся. – Институт предлагает вам двоим жить здесь, на территории анклава. Отдельный номер, полный пансион.

– Как это? – напряглась она.

– Тут дело такое… обоюдно полезное. За развитием старейших эонавтов должны наблюдать ученые, вдруг какие метаморфозы проявятся, в наших общих интересах выявить и пролечить. А мы, со своей стороны, оформим вам участие в эксперименте. Еще и неплохо заработаешь, Катерина. Согласна?

Предложение показалось разумным: жилье, обслуживание, за здоровьем следят, да еще и денег дадут! Балованная, выросшая в тепличных условиях, она не представляла, как жить одной, тем более в чужом, незнакомом мире. И в своем бы не справилась: понятия не имела, как ухаживать за малыми детьми.

– Согласна, оформляйте! – решилась Катя.

Все шло хорошо. Иногда на ум приходило – а не слишком? Но она откидывала дурные мысли. Свежий воздух, заботливый персонал, о быте думать не надо, знай, занимайся ребенком. Анечка всегда при ней, развивается прекрасно, доктора хвалят.

И тут лечащий врач, будто промежду прочим, объявила, что некоторое время им придется пожить в аппарате. Катя напряглась – мало им ежедневных процедур да анализов! Врачиха лишь фыркнула – приказы не обсуждаются.

Возмущенная, Катерина дошла до директора… вернее, добежала, хитростью проникнув на управленческий этаж. И получила разъяснение, красноречивее некуда: неделю карцера без права видеть ребенка. Дали понять о ее месте в этой жизни. Вот он, бесплатный сыр…

Урок она восприняла правильно: к аппарату пришла послушной мамой, ведя за руку Аню. Через полмесяца ребенку исполнится три года – надеялась, к дню рождения дочери их выпустят.

– Входите! – радушно распростер объятия оператор, облаченный в синий комбинезон. – Располагайтесь, теперь это ваш дом.

– Ой, сколько игрушек! И огонечки крутятся! – пришла в восторг Аня.

Мать восторга дочери не разделила: никакая радуга из «огонечков» не заменит солнца. Сооружение без единого окна и под землей – жуть! Федин звездолет хоть парил в воздухе, а этот – плавал в воде. Как есть батискаф. Батискаф не может быть домом! Катерина сжала в возмущении кулаки. И разжала: противиться бесполезно – сзади мордовороты.

– Не бойтесь вы так, все будет в порядке! – подбодрил ее оператор.

– Ага, в порядке. Фингал откуда – на угол напоролись? – усмехнулась она язвительно. – Работнички…

– Здесь инструкции, – не повелся он на ее саркастический выпад. – Изучите, там много полезного. Специально для вас собирал, старался. Желаю хорошо провести время!

Помог закрепиться в кресле – одном на двоих, большом и вместительном. Скафандры, сказал, свое отжили, их роль перешла к креслам. Помахал на прощание и активировал оболочки. Одна отсекала складской угол с вещами, другая, причмокивая и хлюпая, окружала кресло, вырастая из его основы.

За оператором плавно опустилась мощная дверь.

«Гады, хоть бы слово сказали – в будущее, что ли, отправляют? Словно куклами распоряжаются, разве можно так?!» – клокотала душа. Хотелось выть, крушить и ломать. Но она притушила агрессивные желания и выжала на камеру улыбку: разлучат с ребенком, глазом не моргнут. Поехали!

Взлет прошел нормально. Подташнивало, но не критично. Видимо, прошлый раз повлияла беременность… Одно хорошо – Анька под боком, а не отдельно. И еще – просторнее стало, прогресс на марше.

Первое, что она сделала по выходе на орбиту, – понажимала на все подряд кнопки и выступы – искала стоп-кран. Не нашла. Зато нашла датчики, фиксирующие происходящее на борту. Но собственно общение с внешним миром, как и в прошлом полете, отсутствовало.

Два года – два! года! – провели они в этом клятом батискафе. Вместо солнца – сеансы облучения ультрафиолетом. Циклическая регенерация воды и воздуха. До грамма рассчитанный рацион питания. Прогулку заменил тренажер под пальмой. В принципе, обычная жизнь астронавтов, правда, с малюсеньким таким различием – те летают по своей воле.

Читали, рисовали, сказки сочиняли. Дочь, словно губка, впитывала настроение матери – и Катя научилась не нервничать, прятать плохое внутрь, а наружу – генерировать позитив и веселость. Нашла и для себя чем заняться: изучила курс по оказанию первой врачебной помощи. Вещь полезная, да и мозги отвлекало, безделье губительно. Не обманул оператор, с душой подошел к работе.

Дождались. Когда запасы еды стали подходить к концу – загорелось табло с призывом сесть в кресла. Закрепляла ремни – и руки тряслись. От счастья и злобы. Фиг кто их куда еще пошлет – не допустит. Ане на днях пять исполнилось…

– Ну вот, а вы боялись! – встретил оператор. Тот самый. Синяк все так же розовел на глазу, разве что чуть пофиолетовел. Катя глядела на это бордовое образование и глядела… и поднималась из желудка к горлу тошнотворная волна понимания. В памяти всплыли слова Феди про «время наоборот» и «проще застрелиться».

– Так что у вас с глазом? – выдавила из себя вопрос, лишь бы не молчать. Не захлебнуться. Дышать!

– На угол напоролся! – ответил он ее же словами.

– Когда?

– Вчера.

– Так мы, – прохрипела, – что… вчера?

– Да. Вы улетели вчера.

– Нам понравились ваши игрушки, – выжала из себя гримасу, долженствующую означать улыбку.

Парень превысил полномочия, вступив с ней в переговоры. Неплохой, по всему, парень. Она будет цепляться за все неплохое.

– Я старался. В следующий раз давайте заранее договоримся… что хотите – все сделаю, кровь из носу! – сказал. А сам в сторону смотрит, и жилка на виске бьется. Тук-тук – частит. Переживает…

Стоп. Он сказал – «в следующий раз»! Дал понять – ожидается повторение. Осознание ужаса ситуации породило озноб и трясучку. Но Катя справилась. Глянула на оператора так, что тот вздрогнул.

– Спасибо! – поблагодарила ласково.

Распрямила спину, как когда-то учили на хореографии, и гордо понесла непослушное после посадки тело вслед за охраной, несущей на носилках Аню.

Она больше не наивная девочка. И объявляет этому гребаному миру войну. За то, чтобы дети росли на солнце, а не в батискафах.

«Неделя. Осталась всего неделя!» – с этой мыслью проснулись и дышали тоже с этой мыслью. Мозг отчаянно искал выход, но не находил, и подкрадывалась апатия.

После завтрака к Елене Петровне подошел охранник.

– Вас приглашают в дирекцию, пройдемте! – взял ее под руку, словно стальными клещами зажал, и повел, не реагируя на вопросы и восклицания.

Грубо. Но в сердцах женщин трепыхнулась надежда.

Вечером в парке путь им снова преградил оператор.

– Отстань! Не нужно ничего! – окрысилась донельзя взвинченная Катерина. Хотелось выть и биться о землю, сдерживало лишь присутствие Ани. Сделаешь чего не так – и отправят в разных батискафах, с них станется.

– Тс-с. Отойдем подальше. У меня хорошие новости! – важно поддернув бровью, произнес он тихо. Значительно. По сторонам в этот раз не оглядывался. И сиял, словно елка рождественская – куцая, хлипкая, но наряженная.

Сердце у Кати екнуло.

– Ну? – поторопила, как только уселись на лавочке в парке.

– Как насчет того, чтобы сбежать в будущее? – не стал мучить женщин прелюдией, сразу огорошил идеей.

– Чего? Как это?

– На днях приземлился эолет с двумя стариками на борту. Одного сняли, а другой здесь транзитом, его и не кантовали, больной очень. Вылет – 1 сентября, как и ваш.

– И что? – вонзила в него взгляд Катя.

– При нем будет свободное кресло, вот что. Современное, новейшей разработки, рассчитано на больного полной комплекции. Вы с Аней запросто уместитесь.

– Осталось совсем ничего – пройти внутрь, – хмыкнула мать. – И улететь.

– Мы же тоже летим в этот день! – напомнил оператор. – Аппараты расположены по соседству, параллельный старт в целях экономии энергии. Логистика.

– Ну да, там энергия выделяется, тут потребляется, известное дело! – задумчиво поддакнула Катерина.

– В вагоне, когда по туннелю поедем, сменим маршрут, водителя беру на себя, пока охрана расчухает, успеем ворваться внутрь, а там… – зачастил он.

– Погоди, – перебила Катя и указала на мать, – ее тоже берем. Ну-у… раз кресло большое, мы же уместимся! Да?

Оператор оценивающе оглядел женщин.

– По весу проходите, по объему… упихнетесь впритык. Задача усложняется. Но все еще выполнима. Если переодеть даму в охранника, я и пропуск могу у товарища позаимствовать, то, пожалуй…

Катерина встала, щеки горели, глаза блестели. Подошла к оператору. Медленно и чувственно провела пальцами по виску, где темнело пятно, гематома заживала плохо.

– Спасибо, друг. Оказывается, в вашем времени… тоже есть… да!.. с большой буквы мужчины. Как хоть звать-то тебя, мужчина?

– Михаил! – галантно склонил он голову, представляясь.

– Это тебе от меня, Мишенька! – она чмокнула его в щеку.

Все по очереди женщины повторили поцелуйный ритуал. А Анечка еще и обняла. Крепко-крепко. Оператор стоял пунцовый, словно красна девица. И втайне сам на себя дивился: изначально собирался лишь поделиться информацией, а не ввязываться столь глубоко.

Потом они утрясали детали. Взбудораженные, деловые. Анечка козочкой прыгала вокруг, предстоящее дело казалось ей захватывающим приключением.

Спрятаться. Затаиться. Отсидеться в укромном месте. Легко сказать! Татьяна стучала каблуками по асфальту, волоча за собой внушительных размеров чемодан. На сборы самого необходимого ушло два часа. Это – на полтора часа больше, чем дал ей Сеня. За медлительность свою едва не поплатилась – выйдя в подъезд, она услышала мужские голоса и угрожающий топот ног. Уходить пришлось через чердак. Вместе с чемоданом, мать-его-растак. Пятый этаж, железная лестница, проклятый чемодан грохочет. Сейчас услышат, бросятся следом. Нет, кажется, пронесло. Голоса в подъезде затихли. Ключ от чердачной двери дрожал в руках, а замок, открываясь, заскрипел, словно последняя сволочь. Но вот она уже петляет по темному пыльному помещению. «Выбьют ли дверь? Разнесут ли квартиру?» – стучали в голове вопросы, пока она перешагивала через трубы и прочий хлам. «Догадаются ли про чердак?» Татьяна на секунду остановилась, прислушалась. «А может, это и не за мной шли? Мало ли кто мог шуметь в подъезде…»

Но возвращаться, разумеется, не стала. Выбралась через последний подъезд, выбежала к трассе, запрыгнула в маршрутку. Спустя десять минут оказалась на Почтовой площади. И что дальше?

Игорь, урод. Люблю, обожаю, доверяю. Фирму на тебя оформляю. Ага! И все долги – вместе с нею. Сколько, интересно, у него еще таких дур? С очередной и удрал в Египет, оставив за спиной разъяренных кредиторов. Хорошо хоть Сенька предупредил вовремя, чтобы убиралась из города. «Фирма объявлена банкротом, – хлопнула Татьяна ресницами. – По закону никто не имеет права…» Ее друг злобно заржал: «Эти ребята понимают только два закона: либо семьдесят штук наличными, либо тебе ломают ноги. Что выбираешь?»

Игорь, сволочь! Куда ей теперь деваться? К Оксанке? У нее ребенок маленький, жалко подставлять. К Верке? Ага, сейчас же. Сучка, учуяв неприятности, и на порог не пустит. К Максиму Павловичу? О, этот распахнет перед ней двери с удовольствием. И означенная сумма у него, скорее всего, найдется. Только Таня лучше без ног останется, чем к сальному воротиле в койку ляжет. В Чернигов к маме? Не вариант. Уезжая после университета, она гордо заявила, что за три года покорит столицу, а теперь что – на пятый возвращаться, поджав хвост? Да и нехорошо будет, если дочку прибьют у матери на глазах. Лучше послать эсэмэс: укатила отдыхать в Египет, телефон вне зоны.

Таня, устав, облокотилась о металлический заборчик. Жутко захотелось шоколада. Он ей всегда помогал сосредоточиться, но сейчас уж точно не до сладостей. Татьяна посмотрела вниз, на неспешную воду. Лишь остановившись, поняла, что все это время неслась бесцельно по набережной, пока не оказалась на мосту Патона. Днепр манил прохладой, насмехаясь над летней жарой. Таня хмыкнула. Нет уж, в реку вниз головой – это не наш метод. Мы еще поборемся. И Игорь, уродец, однажды за все ответит. Найти бы только, где отсидеться.

«Ай!» – она в ужасе уставилась на правую ладонь. Ноготь сломала. Гадство! Две сотни за маникюр отдала, а теперь из-за этого чемодана… Еще и ногу натерла. Больно. Черт бы побрал их всех. Татьяна вздохнула, удерживая остатки спокойствия. Взгляд упал на облепленный объявлениями столб. Свежий лист, что красовался поверх наполовину ободранных, крупными буквами сообщал: «Работа для девицы…» Глаза заскользили по печатным строчкам.

«Работа для девицы

услужливой, расторопной,

легкой нравом и скромной душою.

В барское имение, что под градом Киевом, требуется сенная девушка. Обязанности: уборка комнат, стирка белья, закупка продуктов и предметов быта, выгул двух доберманов, уход за господским котом и радостный крик при возвращении хозяина: «Ба-а-арин приехал!»

Жилое место предоставляется

(главное условие – жить в усадьбе постоянно).

Жалованьем не обидим».

И телефон…

«Очень смешно», – фыркнула Таня, подхватила чемодан и поковыляла дальше, по-прежнему не имея понятия, куда же ей идти. А Игоревы кредиторы небось уже прочесывают Киев в поисках незадачливой владелицы фирмы по продаже «лучших в столице канцтоваров» – «Сорока и Ко». В честь ее название – говорил, похожа она на белобокую птицу. Ушлепок.

На следующем столбе висело такое же объявление. Что за чудачество? У третьего столба Татьяна остановилась. Немного подумала, достала телефон, шикнула, зацепившись сломанным ногтем о карман джинсов, и набрала указанный номер. А что ей терять, в самом деле?

Хрустальный терем содрогнулся от пронзительного вопля. Гибкое юное создание с завитыми усиками, натертыми до блеска крылышками, алыми губками и приклеенными ресницами металось по залитой солнцем веранде и размахивало всеми четырьмя руколапками.

Леди Т, что сидела в кресле прямая, как шест, лениво повернула голову, шевельнула усами и презрительно изрекла:

– Что опять у тебя случилось, Мисс Я-не-вынесу-мусорное-ведро-не-накрашенная?

– Ноготь сломался! – возопила Мисс, которая предпочитала, чтобы ее называли просто Татка-Стар.

– Ужас, – фыркнула леди из кресла.

– Больно же! Ай-ай-ай!

– Ерунда. Сломанные ногти не болят.

– Что ты вообще понимаешь, Мисс Я-лучше-сдохну-чем-наступлю-на-горло-своей-гордыне! Ты, наверное, вообще не способна чувствовать боли. И ничего другого – тоже.

Леди Т надменно отвернулась.

Татьяна отвернулась к окну маршрутки, пропуская мимо ушей трескотню попутчика, который решил пересказать ей родословную всех своих племянниц, бабушек и одного деда. Вопреки ожиданию, по указанному в объявлении номеру ей ответил не растаманский ржач, а вежливый мужской голос, который представился Михаилом Арсеньичем, объяснил, что усадьба барина Котомского находится в городе Переяслав-Хмельницкий, вакансия сенной девушки все еще свободна, и если уважаемая барышня желает, он может записать ее на смотр на сегодня в шесть вечера. И было в его речи столько спокойствия и величия, что Татьяна поверила – это не шутка. А может, ей просто хотелось поверить? Как бы там ни было, она в автобусе Киев – Переяслав-Хмельницкий.

Сосед-болтун, наконец, умолк и захрапел, уронив голову на Танино плечо. Таня брезгливо отодвинулась и едва не влипла в стекло, за которым проплывали зеленые поля, пробегали деревья, симпатичные домики сменялись полуразвалившимися хибарками, вкрапливались в картину жующие траву буренки. Интересно, есть ли корова у «барина Котомского»? И если да – следят ли за рогатыми сенные девушки? Что вообще за странная формулировка? От слова «сено»?

Через час пути автобус миновал село со смешным названием «Девички» и вскоре прибыл в Переяслав. Михаил Арсеньич ждал ее на остановке. Несмотря на жару, одет он был в черный фрак, такие же брюки и жилетку, под ней виднелась белая рубашка. На шее красовалась бабочка. В общем, выглядел он, как типичный дворецкий из старых фильмов. И скорее всего не только выглядел…

– Послушайте, вы ведь меня не разводите сейчас? – взяла быка за рога Татьяна, когда Михаил Арсеньич распахнул перед ней дверцу черного «Мерседеса». – Я же не в «скрытую камеру» вляпалась? А то, знаете ли, мне сейчас совсем не до шуток…

Дворецкий удивленно поднял бровь и спросил, изволит ли она сесть в машину. Татьяна извинилась, опустилась на мягкое сиденье, подумав, что если она засветится по телеку, то ей вообще каюк настанет полный. Остается надеяться, что это не спектакль.

– Расскажете мне о своем барине? – спросила она, заставив себя улыбнуться.

– Барин – человек суровый, но справедливый, – изрек дворецкий, заводя машину. – Любит порядок в доме, однако в дела слуг обычно не вмешивается, ежели только серьезного чего не случится. Днем барина обычно не бывает – в город ездит на службу или гуляет где. По всем вопросам – обращаться ко мне или к экономке, Инне Игнатьевне. В услужении у барина, кроме нас с нею и сенной девушки, имеется также личный шофер барина, кучер евойный, садовник, кухарка и двое внучков ея – мальчишки на побегушках.

– Офигеть! – подытожила Татьяна, размышляя: кучер с шофером – это один человек или двое?

Однако решила не уточнять, спросила о другом.

– А ваш барин, он… э… – На языке настойчиво вертелось «в своем ли уме, идиот», но Таня закончила фразу иначе: – Он что, из прошлого свалился?

Михаил Арсеньич пристально посмотрел на нее и заговорил вдруг голосом, утратившим всякую высокопарность:

– Милая девушка. По телефону вы сказали, что работа вам нужна срочно и неважно какая. А я не первый год на свете живу. Мало кто отзывается на наши объявления от хорошей жизни. Поэтому, если действительно заинтересованы в вакансии, не задавайте глупых вопросов, и вас тоже ни о чем не спросят. У каждого – свои тараканы. – И добавил, возвращаясь к роли дворецкого: – Барин – человек не жадный. Жалованье платит щедрое и своевременное. Прошлыми делами слуг не интересуется – главное, чтобы работали прилежно и должное уважение ему выказывали. Выходной его милостью дается раз в неделю – и тогда сможете гулять, где вздумается. Остальные дни надобно быть в усадьбе, при барине.

Татьяна растерянно кивнула. А Михаил Арсеньич добавил:

– И еще одно. Коли хотите барину понравиться, доведется вам над речью поработать. Для начала почистите ее от ругательств и новомодных словечек всяческих. Я, пока едем, говорить буду, а вы – слушайте.

Татьяна вздохнула. Внезапно захотелось оказаться где-нибудь далеко, где весело и танцевать можно…

В хрустальном тереме играла задорная музыка. Татка-Стар выплясывала замысловатые пируэты, забыв о сломанном ногте. На кончиках ее усов висело по разноцветному фонарику, их блики причудливо отражались от прозрачных стен. Леди Т расставляла на стеклянном столике вазочки со сладостями. Был здесь и горький шоколад, и конфеты с орешками, и рахат-лукум… Вокруг столика кружила Нюша-Круглобок, подрагивала усиками и крылышками и беспрестанно норовила утянуть вкуснятину. В комнату зашла Ташка, и при виде ее подруги замерли. Ташка пучила глаза, то краснела, то синела, то и вовсе становилась фиолетовой. Казалось, она вот-вот задохнется. Или треснет пополам.

– Что с тобой? – в один голос выдохнули Леди Т и Татка-Стар.

Ташка тяжело задышала и выдала:

– О что за чудные конфеты ты принесла нам в сей прекрасный день? И рахат-лукум благоухает розой…

– Ничего ж себе, – фыркнула Леди Т. – Обычно ты говоришь: «Что за херню мы сегодня жрать будем?»

– В том-то и дело! – запричитала Ташка. – Я пытаюсь это сказать, а из меня непонятное лезет и странное. Вы слышите, какое ужасное слов сочетание?

Она замолчала на миг и осторожно добавила:

– А мы провели с этим ряженым дворецким всего четверть часа. Что же дальше будет?

Усы ее жалобно поникли, а сама Ташка стала пунцового цвета.

– Так. Хватит! – решительно заявила Леди Т. – Одна ноготь ломает, вторая – речь родную забывает. Надо что-то делать!

Ташка подняла на нее жалобный взгляд, а Татка-Стар несмело спросила:

– И что предлагаешь?

– Устроим ругательную вечеринку! – объявила Леди Т, схватила подруг за руколапки и пошла в пляс, радостно горланя: – Эх, мать, перемать, еще много-много ма-а-ать!

– Растудыть твою налево, мы ругательств королевы! – подхватила Татка-Стар.

За ее спиной Нюша-Круглобок самозабвенно поглощала шоколад.

– Это что же, это что же за херня? Вы сожрали все конфеты без меня? – воскликнула Ташка, яростно притопывая ноголапкой.

– Терем наш от ругни запищит!

– У соседей башка затрещит!

– И дворецкому – в задницу щит!

– Эх!

Еще пара запевов – и Ташка приосанилась, встряхнулась, усы задорно затопорщились, глазки-бусинки заблестели. От хандры не осталось и следа.

– Уф, черти меня раздери, что с русскими красавицами слово крепкое делает! – подытожила Леди Т.

– Ой, мать вашу за ногу! – в восхищении воскликнула Татьяна, увидев барский особняк.

Дворецкий аж икнул от неожиданности. А Таня смутилась, но тут же себя успокоила – невозможно за пятнадцать минут избавиться от многолетней привычки. Да и пока неизвестно: нужно ли?

Двухэтажный коттедж из белого кирпича утопал в зелени. Стоял он на окраине города и даже несколько в стороне от него, за музеем народной архитектуры. Огорожен был высоким забором, слева от дома виднелось небольшое озерцо с молодыми березками у берега. Лучшего места для укрытия не найти! Внутри хоромы тоже оказались роскошные. С огромной прихожей – Михаил Арсеньич объяснил, что это и есть сени, где ей полагается ожидать указаний, – большим залом, хрустальной люстрой, камином и винтовой лестницей, по которой дворецкий провел Татьяну на второй этаж, в кабинет барина.

– Чья холопка будешь? – громогласно вопросил крупный мужчина с трубкой во рту, восседающий в высоком деревянном кресле.

Татьяна растерялась. Как ни старался Михаил Арсеньич ее адаптировать, она оказалась не готова. Барин же, увидев смущение, расхохотался, пыхнул трубкой, затем снова посерьезнел и спросил:

– Делать что умеешь? Где служила до этого?

– Я вообще-то финансист… кхм. Убирать я умею. Полы там всякие мыть, пылесосить. С собаками дружна. И с котами – тоже. И… – она повернулась к дворецкому: – Что там еще в этом чертовом объявлении было?

Брови дворецкого полезли на лоб, а барин хмыкнул:

– Ясно все с тобой. Пылесосов у нас, кстати, не водится.

– Подождите! Я еще и готовить умею, могу на кухне помогать. Я три рецепта плова знаю. Плов любите, в-ваше благородие? И кричать я умею. Вот: «Ба-а-а-а-арин приехал!»

– Уши заложило от тебя, – отмахнулся барин. – Добро, Дуняша, раз так просишься, приступай к работе. Поглядим на тебя. Жалованье по первой будет три с половиной тысячи, плюс жилье и пропитание. И для начала прибери к утру комнату отпрыска моего, Никиты, он завтра приезжает. Арсеньич тебе все покажет. И да, – он повернулся к дворецкому, – выдай Дуняшке одежду подобающую.

– Меня Татьяной зовут. Э-э, кличут. Можно просто Таня. Или Танюшка… Как вам больше нравится…

Барин затянулся трубкой, лицо его осталось непроницаемым.

– Ступай, ступай, Дуняшка. А меня будешь величать Григорием Васильевичем.

Широкий пруд сиял на солнце, аки хрустальное блюдце, плескалась в воде веселая рыба. На берегу сидел рыболов в шляпе, из которой торчали жесткие усы. Звали его просто – Василич. Удил он лягушек, но каждой велел становиться рыбою. Как ни странно, квакухи подчинялись. За спиною рыболова на пригорке возвышался замок, достойный короля – с величественными колонами, каменными львами у входа и широкой лестницей, ведущей к пруду. По ней сейчас спускался другой господин, по имени Грегори – он не переставал пыхтеть трубкой и громко смеяться.

– Тсс, – шикнул на него Василич, – всю рыбу мне распугаешь.

– Где же ты рыбу узрел? – хихикнул пришедший. – Я одних жаб вижу!

– Замолкни, несчастье ходячее.

– Ладно, ладно. Воротимся в замок. К нам сыночкино насекомое пожаловало.

– Ох, к добру ли, – Василич поднялся, свернул удочку, подхватил корзинку с рыбой правыми руколапками, и оба господина отправились встречать гостя.

В холле у фонтана ждал их худощавый юноша в плаще, склеенном из игральных карт. Усы его беспрерывно подрагивали, на лице застыло обиженное выражение.

– Чем обязаны столь приятному визиту? – вопросил Василич.

– Не паясничайте, отцы! Сами знаете, что как вы меня компаньона лишили, жизни мне нет.

– Да уж, – хохотнул Грегори.

И припомнил, как вот этот самый Шулер Ник пришел к нему с требованием изгнать из их царства Князя ГэВэ. Мол, житья не стало от вечной ругани папаши и сына, один после смерти супруги возжелал жить в стиле восемнадцатого века, второй грозит упрятать отца в психушку. Сознание обоих ходуном ходит, бедные тараканы ни спать, ни есть не могут. А если избавиться от Князя, вопрос сам собой разрешится.

В ответ на сие Грегори ответил, что гораздо спокойнее станет, коли уйдет Ник-Пьяный-Ик. Глядишь, на трезвую голову сынок быстрее с отцом столкуется.

Завершилась беседа тем, что сели тараканы за карточный стол, и Шулер Ник проигрался до кончиков усов. С Пьяным-Иком покончили. А отец с сыном, действительно, вскоре достигли согласия – папа как увидел, что отпрыск свернул шею зеленому змию, так и доверил тому бразды правления автокорпорацией Котомских, сделал первым заместителем своим, ограничив, впрочем, доступ к счетам. А сам стал появляться в офисе раз в неделю, а то и реже, все прочее время наслаждаясь отдыхом в барской усадьбе.

– Здорово я тебя тогда! – со смаком изрек Грегори.

– Здорово ему! А мне теперь играть как? Раньше – что было? Я в карты режусь, Пьяный-Ик песни распевает, разговоры душевные затевает – и всем весело, все нас любят. А теперь – осиротел я, и карта в масть не идет…

– И чего же ты от нас желаешь? – вмешался Василич.

– Верните Пьяного-Ика! А не то заведу себе насекомое по имени Не-Желаю-Видеть-Отца-Никогда-Больше.

– Погодь, парень! – Грегори выпустил колечки дыма. – Ика ты честно проиграл и по кодексу картежника требовать назад не вправе. Но давай-ка поразмыслим, кто в силах его заменить?

– Может, дамского угодника ему? – воскликнул Василич.

– А что, Шулер Ник? Ты в карты играешь, а твой напарник тем временем дам обольщает. А потом – все вместе предаетесь сладостным утехам. Что скажешь?

Шулер Ник навострил усы.

– Неплохо, но… Где же я найду такого? Всех приличных бабников уже расхватали.

– А мы бал устроим! – сообщил Грегори. – В усадьбе, со старинной музыкой, дам в красивые платья нарядим. Все возрадуются! А на веселых гуляниях, знаешь ли, сто-о-олько насекомых из закоулков выползает. И Князь ГэВэ доволен будет, и тебе угодника найдем!

На том и порешили.

– Просыпайся! Просыпайся, соня! – Инна Игнатьевна нависала над Татьяной всем грузным телом, трясла ее, словно грушу. – Барский сын на пороге.

– И что с того? – простонала Татьяна, приподнимая голову. – Я всю ночь провозилась с комнатой этого сыночка, чего ему еще от меня нужно?

И бухнулась на подушки.

Устала она, действительно, до чертиков. «Прибрать комнату» означало вычистить огромный ковер от кошачьей шерсти, непонятно как проникшей в закрытое помещение, выдраить пол, протереть многочисленные полочки с книгами, моделями кораблей и карточными домиками и – самый большой кошмар! – собрать развалившиеся домики. К счастью, тут же, на полке, обнаружилась книга со схемами дурацких домов.

Пока закончила – пора доберманов выгуливать. Старший, Макс, собака как собака, а за младшим, Афоней, пришлось полчаса по полю гоняться. Хорошо хоть в такую рань людей нет, а то оборжались бы с нее. Вернулась, только прилегла, задремала и…

– Дунька! Вставай немедленно! – шикнула экономка. – Барин, коли не застанет тебя в сенях, разгневается дюже. Он не любит лентяек.

– Я Таня. У барина вашего со слухом, наверное, плохо, имени моего не расслышал…

– Молчи, злосчастная! Почует барин – на конюшне выпорет, аки козу сидорову.

И вышла прочь.

Татьяна, проглотив череду ругательств, сползла с кровати, побрела в ванную – к счастью, санузел в «древней усадьбе» имелся вполне цивилизованный. Затем натянула на себя выданное дворецким платье. Оно было ситцевое, черное, длинное и унылое. О переднике и чепчике Татьяна вообще молчала. Позапрошлый век. Впрочем, чему она удивляется?

В сени успела вовремя – машина барыча как раз во двор въехала. Но в чем смысл ее торжественного торчания у входа, так и не поняла. Никита Григорьевич даже взглядом не удостоил – ни ее, ни других барских слуг. Впрочем, Таня этому лишь порадовалась – вид для новых знакомств у нее был совсем неподходящий. Ногти обломались все до единого, кожа на руках пересохла, лицо невыспавшееся, на голове дебильный чепец. А папенькин сынок тот еще франт. Одет с иголочки, по последней моде – и не восемнадцатого века, а родного двадцать первого, волосы уложены, сам пахнет дорогим парфюмом. Даже маникюр имеется.

Григорий Васильевич заключил отпрыска в медвежьи объятья и радостно провозгласил:

– Что я удумал ночью, сын! Через три недели юбилей нашей компании. Помнишь?

– Да, – промямлил полупридушенный сын. – Мы и ресторан уже…

– Какой ресторан? Бал устроим!

Татка-Стар лежала на деревянной тахте. В последнее время в изящном хрустальном тереме завелось подозрительно много деревянного. То стул вдруг объявится, то рама оконная. Теперь – тахта.

Татка-Стар заметно побледнела за последнее время. Как ни старалась она наводить губы алой помадой, они все равно выглядели блекло, как бы настойчиво ни лепила накладные ресницы, те без конца отваливались. В итоге силы Таткины иссякли, и улеглась она на твердую кровать. Только решила вздремнуть, над ухом раздался голос: «Оп-па-а, а эта дверь куда ведет?» И в комнате материализовался франт в пиджаке, на лацкане которого красовался ценник с тремя нулями, усы у негаданного гостя были завиты по последней тараканьей моде, а сам он, казалось, вынырнул из ванны с одеколоном. Одним словом, еще недавно гость составил бы Татке неплохую компанию.

– Хо-о! – гость заметил Татку. – Привет, детка! А ты ничего-о-о.

– Это еще кто? – раздался крик от двери. – А-а, я тебя знаю! Папенькин сыночек, метросексуал расфуфыренный. Кто тебя сюда звал? Не видишь, тут наша территория. Кыш-кыш!

– Па-адумаешь! – фыркнул франт и исчез так же внезапно, как появился.

Татка уставилась на крикунью. Вообще-то, и ее сюда никто не звал. Но вскоре после печального исчезновения Ташки – не вынесла бедняжка высокопарной барской речи – новенькая возникла на пороге терема с таким видом, будто всю жизнь тут прожила. Крылышки гостьи отливали приятным синим цветом, назвалась она незатейливо – Прямо Та. Вела себя относительно тихо, но спокойствие это отдавало штилем перед бурей.

С другой стороны, лучше уж Прямо Та, чем полное одиночество. Ташка развоплотилась, Леди Т уменьшилась до микроскопических размеров и с писком: «Я, дипломированный финансист, должна полы драить пять раз на день!» – забилась в щель под плинтус. Нюша-Круглобок сутки напролет сидела на стуле и молча моргала печальными голодными глазами. По сути, ее пора было переименовывать в Нюшу-Торчащие-Кости.

И вдруг несчастная сладкоежка засучила ноголапками, запрокинула голову и тоненько заскулила:

– Ай-ай-ай! Не могу так больше! Не могу-у-у-у!

– Ай! – Таня, ускоренная мощным пинком, рухнула в стог сена и затравленно оглянулась.

Барин же вышел из конюшни и оставил ее в компании невысокого и немолодого мужичка с темными пронзительными глазами и кустистыми бровями.

– Не бойся, – сказал он. – Сечь не буду.

А в Татьяне закипел гнев. Нет, в самом деле, что она такого сделала? Не восемнадцатый же век на дворе, в самом деле, какие бы тараканы у их так называемого барина ни водились!

Три недели она, как и все слуги, не приседала, забыв об обещанных выходных, – к балу готовились. Чистили бесчисленные гобелены, стирали-гладили шторы, натирали столовое серебро до блеска, составляли меню праздничное, потом готовили блюда. Таня, как и обещала, всячески помогала кухарке. А оная заслуживала отдельного представления. Кухарка Зинаида Лексеевна – старушка под семьдесят, сморщенная, высохшая, однако живчик еще тот, фору многим молодым даст. Вместе с тем казалось, что она топчет землю уже лет двести, и ей, в отличие от остальной прислуги, своему «барину» даже не приходится подыгрывать.

– Кохвию мешок закупили, должно ‘фатить. А ‘сли не ‘фатит, Олешку пошлем, сбегаить, – дребезжал старушечий голос, не умолкая. – Подай-ка мне те кружавные салхветки, что ‘зле сервизу стоять. И канд’лябры от пыли утри. Де эт’ видано такое – лектрический канд’лябр? Кота со стола гони! Гони п’ршивца! Розы, ить, усохли, поди, новых принеси. Нешто ты спишь на ходу? Скоро гости понаедуть, а ты… Хвартух, ить, замазала, ползаишь, аки муха ‘сле зимы. У твои годы девки посеред поля рожали, дитя пеленали и дальше пахать ишли.

Татьяна страдала от недосыпа, тело болело от невозможности присесть хоть на минутку, гордость ее за эти три недели оказалась втоптана в грязь, да еще и сверху пеплом присыпана. Но больше всего, как ни странно, мучило Таню полное отсутствие сладкого в ее жизни. Прислугу в барской усадьбе кормили сытно, но просто. В основном – кашами и супами. Еще каждому полагался кусочек сливочного масла в день, черный хлеб, иногда – коржик. Все. Для лакомки Татьяны подобное меню было невыносимо. Конечно, можно сходить на рынок и купить себе что-нибудь, Таня так и собиралась сделать, когда удастся выкроить хоть полчаса свободного времени… Но тут как назло – к балу полные коробки сладостей привезли, пирамидками причудливыми на блюда выложили. В общем, Таня не удержалась, пару конфеток в карман фартука припрятала.

– Пора пирог ужо ставить. Хвартух поди переодень. Постой-ка, – встрепенулась Зинаида Лексеевна. – А чем это он у тебя вымазан? Ну-ка, ну-ка… Ох ты ж воровка! На барское добро позарилась! Ба-а-арин! Девка конхветы со стола таскает!

И вот она на конюшне, огребла барской рукой по пятой точке, вывалялась в сене и не знает, смеяться ей или плакать. Дурь какая! Последний раз за кражу конфет ей доставалось в детском саду. Таня расправила плечи, уперла руки в боки.

– Все! С меня хватит! Я ухожу из этого дурдома! Немедленно! Барин ваш – псих. Причуды его ни в какие ворота не лезут. Не намерена терпеть больше ни минуты… – Запал внезапно сошел на нет, Таня растерянно затеребила подол злополучного фартука.

– Ты постой, не горячись. – Конюх, он же кучер, он же – дядя Сережа, взял ее за руку, подвел к деревянной лавке. – Присядь. Прежде чем хлопать дверью, расскажи мне, зачем вообще сюда пришла? Ты ведь сразу знала о всех, хм, причудах работодателя?

Таня всхлипнула. И неожиданно для себя вывалила на дядю Сережу всю свою историю.

– Понятно, – сказал тот, выслушав. – И куда, скажи на милость, ты пойдешь? К кредиторам в лапы? Или к Игорю своему в Египет?

– Не знаю, – проворчала Татьяна. – Лишь бы подальше отсюда.

– Эх ты, простота душевная. Успокойся. Барин наш хоть и вспыльчивый, но отходчивый. Деньгами еще никого не обидел. Да и вообще – не обижает. Хоть и грозит иногда за провинность на конюшне высечь, но это только для колориту – разве ж он садист? Напротив, если кому защита нужна, всегда поможет. Да, он с тараканами… Но, к примеру, Игорь твой – без причуд, стандартная ячейка общества, а как с тобой обошелся?

Татьяна молча кивнула, а дядя Сережа продолжил:

– Вот и хорошо. А теперь ступай – умойся и переоденься. И барину улыбайся. Не показывай обиду ни в коем разе.

Квартира-студио, обставленная по последнему писку моды, блистала чистотой и дышала свежестью. Окна ее, как и положено порядочным квартирам, выходили на сверкающий ночными огнями мегаполис. Под потолком шумел кондиционер последней модели. Шулер Ник развалился на широкой белой в черную полоску софе, что в точности отвечала тренду сезона, рядом в кресле, обитом кожей инсектопитона, сидел Ник Красавчик, закинув ноголапу на ноголапу.

Оба не отрывали взгляда от входной двери.

– Ка-ак думаешь, он будет вытира-ать ноги? – спросил Ник Красавчик.

– Главное, чтобы мне удачу притянул, – отмахнулся от него Шулер.

В воздухе тренькнуло, и на пороге ультрасовременной квартиры неспешно материализовался новый таракан – с букетом роз в правой и коробкой конфет в левой руколапке.

– Проходи, Пора-по-бабам – или как там тебя? – махнул Шулер Ник.

– И ноголапы вытри!

Но гость не успел ноголапой даже дрыгнуть. За его спиной вдруг возник огромный черный тараканище, в комнате даже потемнело от его появления. Пришелец выставил вперед усы и требовательно уставился на обоих Ников, те задрожали. А бабник трусливо исчез.

– Т-ты кто? – спросили Ники.

– Я – Наследник! – рявкнуло в ответ.

– М-нэ… – промямлил Шулер Ник. – А не рано ли? Папа наш, конечно, болеет, но не так, чтобы критично…

– Это поправимо, – невозмутимо ответил Наследник и рухнул в кресло, едва не задавив собой Красавчика.

В больницу барин ехать отказался. Хочу, сказал, помереть в родном доме, в любимой кровати, а не в чужих больничных стенах. Врач «Скорой помощи» ответствовал, что мелкоочаговый инфаркт миокарда – вещь неприятная, но все же не повод для летального исхода. Надо лишь соблюдать режим, не перетруждаться, правильно питаться и отказаться от курения и алкоголя.

– Трубку бросить? – вскричал барин.

– Трубку, сигареты, сигары…

– Ни за что!

Целую неделю Татьяна не отходила от барина – даже сама не заметила, как из горничной превратилась в сиделку. Днем приходила медсестра – ставила капельницы, делала уколы и массаж. Остальное Таня взяла на себя – кормила барина, переодевала, скармливала ему таблетки, читала вслух, рассказывала смешные истории из своей жизни, тщательно избегая случая с Игорем. И трубку прятала.

– Дунька окаянная! – кричал барин. – За конюшню мне мстишь? Верни трубу немедленно!

– Не можно, барин. Не можно, – хлопала ресницами Татьяна. – Вот послушайте, как я в пятом классе разбила нос хулигану.

– Врешь небось все. Молви лучше, отчего сын ко мне не едет?

– Откуда же мне знать, барин, – вздохнула Татьяна, в кои-то веки радуясь роли наивной дурочки. – Стало быть, работы у него много. Старается… эм, хлопочет, чтобы к вашему выздоровлению все в порядке полном было. Отца опозорить страшится. Вы, главное, не тревожьтесь.

– Добрая ты, – сказал барин.

Седьмой день слонялся Грегори по замку и окрестностям в поисках любимой трубки. Уже и так ее звал, и сяк. Нет ответа. У бедного таракана усы в спираль закрутились, а перед глазами пустились в пляс темные кляксы, мешая видеть. Грегори натыкался на деревья, стулья, падал с лестницы, один раз даже в пруд бултыхнулся. В общем, дюже тяжко было таракану.

Василич, как обычно, рыбачил – изловил нынче старый башмак и велел тому насекомым стать, башмак извивался, корчился, но пока без особых успехов. Грегори сидел рядом, свесив с берега ноголапки, и печалился о потерянной трубке. И враз потемнело вокруг. Грегори сперва подумал, что это – очередная клякса перед глазами, а сие оказалось новое сыночкино насекомое. Черное, жирное, еще и смердит от него. Кто бы подумал, что в Сознании хозяйского отпрыска такое заведется?

– Зачем пожаловал? – буркнул Грегори.

– Не зачем, а с чем, – усмехнулся Наследник. – С подарком. Чуял я, ты без нее очень страдаешь.

И протянул новенькую трубку. Грегори посмотрел недоверчиво.

– Это не моя.

– И что? Зато курить снова сможешь.

– И то верно! – подхватил Василич, отложив удочку. – Ты же, милостивый друг, сам на себя ужо не похож, какая разница – чья трубка? Важно, что она у тебя есть.

Грегори задумался. Ох как же хотелось схватить подарок, натолкать в чашечку табака, раскурить и затянуться. И снова, и снова, раз за разом выпускать колечки дыма! Но что-то его в Наследнике смущало.

– Хэй! – раздался девичий крик.

Грегори обернулся и увидал милую девицу, ее крылышки отливали синим, руколапки воинственно упирались в бока, а усики негодующе трепетали.

– Нельзя тебе курить, – прокричала она, приближаясь. – Это погубит твоего хозяина. Так уж вышло, что трубка стала слишком опасной для его жизни. Прости.

– А ты, наглая девчонка, получается, хочешь, чтобы Грегори развоплотился? – Наследник навис над Прямо Той. – Он без трубки и двух недель не протянет.

– И то верно, друг Грегори… – пробормотал Василич, но на сей раз не дюже уверенно.

Грегори присел у воды, опустил усы.

– Что же это выходит – мне либо самому погибнуть, либо дать ему умереть?

– Именно! – оскалился Наследник. – Но мы же, разумеется, не можем потерять такого ценного таракана, как ты. Обещаю, что после развоплощения вашего царства подыщу уютное местечко в своем или в прилежащих – и тебе, и твоим товарищам.

И снова улыбнулся, показав ряд белоснежных острых зубов. Грегори медленно встал, расправил плечи.

– Вы ошибаетесь, – сказал он. – Иной способ имеется. Я ухожу!

Рядом с ним вмиг образовалась котомка, он немедля закинул ее за плечо.

– Грегори! Друг! – вскричал Василич. – Но сие же смерти подобно! Таракан не проживет долго вне Сознания.

– Не тревожься. Мало ли чудаков, что стремятся выделиться как можно эпатажней? Авось среди них найдется любитель трубки, до того как… В общем, счастливо оставаться. Берегите хозяина.

Он отсалютовал другу и, насвистывая, пошел прочь.

Василич с Прямо Той смотрели таракану вслед, пока он не скрылся из виду. После чего синекрылая девица повернулась к Наследнику:

– Вам тоже пора!

– Кто ты такая, девчонка? Ты здесь не хозяйка и не смеешь мне указывать!

– Зато я – хозяин! – рявкнули за необъятной черной спиной, и на лужайке объявился Князь ГэВэ, одет он был в красный кафтан, расшитый золотом, на руколапках блестели драгоценные браслеты. – И княжьею волей приказываю тебе: убирайся прочь, проклятый!

– Да! – поддержал Василич и на всякий случай замахнулся на незваного гостя удочкой.

Наследник глухо засмеялся.

– Вы можете меня прогнать, но вам меня не остановить. Глупцы. Скоро ваше царство растает, словно туман.

Сын приехал наутро. Задержался в дверях, смерил их взглядом, пробормотал: «Должен пройти ящик». Затем поднялся в отцовскую спальню, не обращая внимания на мельтешащих вокруг слуг.

– Здравствуй, папа, – заулыбался он с порога, Григорий Васильевич приподнялся на кровати, Таня поспешила поправить ему подушки. – Как здоровье? Идешь на поправку? А я тебе подарок принес!

И достал из сумки новенькую курительную трубку.

– Во! Ручная работа, из бриара. Под заказ делал, готовил к твоему дню рождения, но решил сейчас подарить. Для поднятия боевого духа, так сказать. И табаку специального купил – специально под нее…

– Нельзя Григорию Васильевичу курить! – перебила Татьяна, но барский сын лишь отмахнулся от нее.

А барин оживился.

– Ох, молодец, сынок. Уважил старика, – улыбнулся, разглядывая деревянную трубку с маленькой чашей, причудливой резьбой на поверхности и серебряной цапфой. – А то эти окаянные все попрятали, я уже и запамятовал, как табак выглядит.

Никита оскалился. А у Татьяны все вскипело внутри.

– Что же это за подарок такой – для человека после сердечного приступа? Вы что, не понимаете, ваш отец умереть может! Или вам только того и надо? Что уставились? Лучше бы ему… мандарин принесли! А вам, барин, не стыдно? Давно лежали, не в силах пошевелиться? Снова хотите?

– Пошла вон, девка! – зарычал Никита и побагровел до ушей, доберманы в углу комнаты приподнялись. – Кто ты такая, чтобы командовать? Не тебе решать, будет курить мой отец или нет. Твое дело пыль вытирать и молчать в тряпку. Пошла, пошла вон из этой комнаты и из этого дома – тоже. Я здесь хозяин!

– Э нет, сынок, – Григорий Васильевич выпрямил спину. – Покамест хозяин здесь я! И, даст бог, еще не один год проживу в этой комнате и этом доме, посему горничную и сиделку мою трогать не смей. А подарок свой и правда прибереги до лучших времен. А теперь ступай. Я отдыхать буду.

– Ты… ты гонишь меня, сына, из-за какой-то наглой девки? Сиделка, говоришь? Думаю, она не только сидит с тобой. Может, уже и дом на нее отписал? Или разделил его между всеми этими… прислужниками убогими.

– Выйди, сын.

– Барину отдыхать надо! – Татьяна подошла к кровати, стала между отцом и сыном. – Ложитесь, Григорий Васильевич.

В дверях спальни появился дворецкий, поинтересовался, не нужна ли помощь. К кому именно он обращался, понятно не было, но от его спокойного голоса Никита, готовый ринуться на Татьяну, остановился, подумал секунду и бросился прочь.

– Сдохнет старик, я вам всем здесь устрою, – прошипел он, скатываясь по лестнице.

Крупный липовый лист упал в воду. На него тут же взобралась водомерка. Князь ГэВэ восседал на берегу в кресле-качалке, Василич уныло вертел в руколапках удочку и печалился по Грегори. Ох, как недоставало ему приятеля, зело недоставало, но вместе с тем очень хорошо понимал он, что в сложившихся обстоятельствах разлука не смерти подобна, а совсем наоборот.

Оба таракана смотрели на идущих к пруду Шулера Ника и Ника Красавчика.

– Мы тут э-э-эта… – промямлил Красавчик, когда они приблизились, – хотели убежища попросить. На время. Пока то чудовище куда-нибудь не исчезнет…

– И куда же оно, позвольте спросить, само собой денется? – раздался новый звонкий голос, и Князь с Василичем увидели Прямо Ту, за ее спиной топорщили усы Татка-Стар и Нюша Круглобок.

– Мы помочь пришли, – сообщила Татка.

– Кто помочь, а кто и в надеже сладкого раздобыть, – бросила Прямо Та, косясь на Нюшу.

– Перестань, – оборвала ее Татка. – Надо всем вместе придумать, как от Наследника избавиться.

– Надо, надо! – взмахнул крылышками Шулер Ник. – Совсем от него жизни нет. Всю жилплощадь собой занял. Я ему предложил в карты сыграть, мол, если проиграешь – проваливай. Так он мне чуть колоду на усы не насадил.

– Плохо дело, – согласился Князь. – У нас вы долго оставаться не можете – лишь на время болезни хозяина. Пока он хворает, ему не до тараканов. А когда выздоровеет… Только пристрастия к картам и высокой моде ему не хватает для полного счастия. Совсем крыша поедет у бедолаги. А коли не вылечится… Тут уж сами понимаете. Оставаться вам станет негде.

– Вот беда! – всплеснул руколапками Красавчик.

– Прекратите панику! – сказала Просто Та. – Мужчины вы или нет? Поборем Наследника его же методами. Василич, а, Василич. Слыхала я, ты можешь сделать что угодно из чего угодно…

Григорий Васильевич пошел на поправку очень скоро. Немало поспособствовал тому второй визит сына. Никита приехал сам на себя не похожий, отводил взгляд от слуг и просил прощения у отца.

– Можешь меня вообще из завещания вычеркнуть. Главное – выздоравливай, – твердил постоянно.

Отец только рукой махнул. Но стало видно – на сердце у него полегчало. А через месяц, уже полностью здоровый и бодрый, вызвал он к себе Никиту и сказал:

– Решил я, что пора заканчивать с этим восемнадцатым веком. Вот что, сын, поедем-ка вместе в путешествие. Много у нас было недопонимания, думаю, нам стоит провести больше времени в, скажем так, нестандартной для обоих обстановке. Уедем ото всех. Месяц на подготовку. Начнем с Польши, шаг за шагом доберемся до Парижа, до Лондона. Только без дурацких турагентств – будем сами себе хозяевами. Где по суше пойдем, где по морю.

– Хорошо, отец, – Никита почесал щеку. – Только надо решить, кому на это время дела передать. У меня сейчас в голове такой разброд и шатание…

– Я знаю, кому, – ответил отец.

Корабль мягко покачивался на волнах. Василич вышел на палубу, недоуменно окинул взглядом бескрайние морские просторы.

– А где же наш дом? – пробормотал таракан.

– Это и есть наш дом, Василич! – хлопнул его по плечу ГэВэ.

Одет Князь был не в привычный кафтан, а в белоснежные китель, брюки и фуражку.

– Ва… ваше благородие…

– Нет больше благородия! Отныне я – Капитан ГэВэ! Прошу запомнить и в дальнейшем подобных оговорок не совершать!

– Трансформировался! – воскликнул Василич. – Как есть трансформировался. Раз в тысячу лет бывает. А я уж боялся, ваше… э-э-э Капитан, что вы, это самое, развоплотитесь.

– Еще чего! Нас так просто не возьмешь!

Капитан достал подзорную трубу, взглянул на море. К кораблю приближалась лодка. Рядом с Нюшей Круглобок и весьма похорошевшей Таткой Стар гордо восседала Леди Т. Выбралась, значит, из-под плинтуса! Сыночкиных насекомых в лодке не было – они все еще не пришли в себя после нашествия Наследника, по гостям не разгуливали.

Лодка, наконец, подплыла достаточно близко, чтобы разглядеть девушек без подзорки. Гостьи радостно замахали руколапками Капитану и Василичу. Капитан отдал честь и велел опускать трап.

– Он категорически отказывается есть салат… – доложил главному наблюдатель. – Не проявил никакого почтения к стараниям повара и дизайну блюд.

– Так ничего и не ел?

– Нет. Но попил простой воды, игнорируя алкоголь, сок и прочие напитки. Нетипично для мужского пола… Может, он не совсем здоров.

– Вероятно, опасается химических добавок. Глупец, мы не так наивны, чтобы действовать настолько заметно. Мы давно достигли высоких технологий, чтобы так, по-детски, сыпать всякие снадобья в миски с едой арестантов.

Высказав это, начальник удовлетворенно крутанулся в удобном кресле. Остановил движение, еще раз посмотрев на существо, запертое в помещении за непроницаемым и непробиваемым стеклом, задумался о чем-то своем и еще крутанулся пару раз. Ему нравилось это уверенное вращение как напоминание о космосе и тренировках, которые он прошел в своем далеком прошлом, еще на родной планете.

Существо не могло ни видеть, ни слышать происходящее в кабинете начальника. Но удивительным образом оно часто обращало свой ясный взор именно в его сторону. Иногда даже казалось, что невероятным образом оно прислушивается к голосам в своем звуконепроницаемом помещении.

– Вероятно, мы здесь надолго застрянем. Желательно выяснить в ближайшее время его предпочтения. Возможно, его вкусы связаны с религиозными, политическими или какими-то еще факторами.

– Может, пора ознакомить его с нашими законами? Как обстоят дела с переводчиком?

Сказавший это адресовал свой вопрос тому, кто тихо и скромно сидел в дальнем углу, нервно перебирая пальцами.

– Пока никак. Недостаточно данных. Собираем и обрабатываем все возможное, что уже услышано нами и что нам было передано.

– Может, предложить ему гражданство в нашей Федерации? В качестве гаранта сохранения жизни и поощрения за сотрудничество?

– Отличная идея! – Начальник оживился, ему явно понравился такой путь развития событий. – Проработайте ее в деталях и принесите сразу же, как только закончите.

– А что скажет наш штатный психолог?

Со своего места встал явно не выспавшийся тип и ответил:

– Наш гость пребывает в подавленном состоянии. Возможно, потребуется время, чтоб он успокоился и смог вступить в полноценный диалог. Мы пока еще не выяснили особенности поведения данного существа.

– Да что там непонятного? – вступил еще один собеседник, в темной военной форме. – Пленник запуган, и он в отчаянии. Иначе почему он рвет диван? Не от скуки же? Просто дайте ему десять таких диванов, и пусть, наконец, успокоится. Наше время не резиновое. От нас каждый день требуют отчет. – И он красноречиво закатил все три глаза наверх, к потолку, хотя в данном случае потолок был понятием условным. Но все отлично поняли, что он имел в виду. – Его могли подсунуть специально, или он камикадзе… В таком случае мы все рискуем нашими бесценными шкурами. А этого мне очень не хотелось бы. Я желудком чувствую, что он не так прост, как кажется.

Присутствующие поежились и обменялись сочувствующими взглядами, все давно знали, что военный был параноик и всех во всем подозревал.

– А вы не думали, что это некая демонстрация силы? – вдруг оживился переводчик. – Может, это намек всем нам… или ритуальное действие?

– Может, поступим, как на Аль-6? Предложим взятку?

– Ага. Вы посмотрите в его честные глаза, полгалактики так отдадите и не заметите, – поддразнил военный.

– Очень может быть, что мы имеем дело с настоящим профессионалом. С крепкими нервами, тренированным телом и невероятными способностями. В отличие от нас с первого же момента нашего контакта с ним он один спит спокойно и в любое время.

– А вы его точно не повредили при изъятии? – предельно вежливо, но с некоторым намеком на прошлые не столь удачные дела поинтересовался психолог.

– Советую не заниматься провокациями, – жестко ответил военный. – Все-таки мы с вами на одной стороне, если, конечно, я не ошибаюсь, а посмотреть материалы изъятия… Пострадали наши сотрудники. А такие, как вы, зря едите наш паек.

– Система, откуда я родом, не так давно вступила в Федерацию, однако это ни для кого не секрет. Вашу точку зрения я давно уже понял, но это не повод для оскорблений. Или все же хотите об этом поговорить? – Психолог оживился, почувствовав себя в своей тарелке.

Назревающий скандал, уже успевший порядком всем поднадоесть, потому что периодически повторялся, резко прервал начальник:

– Только что мне доложили, что существо выразило желание сотрудничать. Всем специалистам приказано быть готовыми явиться для переговоров.

Он еще равнодушно оглядел оставленные этими слегка наивными и поэтому смешными существами кучки бумаг (с миллионом, не меньше, вопросов, на которые они хотели получить ответ) и предался воспоминаниям о родном доме и утомительной дороге, которая привела Его сюда.

Пришлось пролезать через три черные дыры, пройтись по краю захваченной негуманоидными злодеями-восьмигранниками галактики, ускользнуть от двух космических капканов, поставленных когда-то исчезнувшими в глубинах Космоса зарубежными Предтечами.

Были на звездных дорогах и мерцающие яркой рекламой заправочные станции, и роскошные отели – которые, как Его заранее предупредили, на самом дела служили лишь приманками для наивных разумных существ, устроенными бессовестными пиратами и акулами галактического капитала. Конечно, не все эти капиталисты имели основную форму акул, но слишком многие из них были маньяками-коллекционерами иноземных артефактов, чудных туземных безделушек и даже живых существ, которые могли скрасить своим общением их долгую – поэтому скучноватую, хотя и полную надоедливого сервиса и изысков жизнь.

Но не только злоба и вражда – увы, преграждали Ему путь. В четырех созвездиях настойчиво предлагали выгодный брак – да и нельзя опровергнуть тот факт, что невесты (в совокупности и по очереди) были красивы, умны, обладали состоянием и имели влиятельных родственников. Но тогда бы Ему пришлось там (в каждом из четырех случаев) остаться надолго. Он бы мог улучшить жизнь в тех местах, Его стали бы – не сразу, но потом – благодарить и обожать. Но пришлось бы позабыть – хотя бы на время – о той великой миссии, которой Он – при поддержке других, в том числе и официальных властей своего отнюдь не маленького созвездия – решил посвятить лучшие годы своей жизни, «свою эпоху расцвета» – как ласково сказал министр звездоплавания, обняв Его перед задвиганием входной двери в корабль…

С родины слали – по мере прохождения дальних галактик – поздравления с удачным завершением очередного этапа путешествия, сводки о погоде и культурных мероприятиях, курсе инопланетных валют и прочих полезных мелочах, актуальных в тех созвездиях, которые вскоре окажутся на его пути. Но Он старался нигде не задерживаться. Не стоило размениваться на мелочи и браться за то, что успешно могут сделать другие.

Только Его корабль вынырнул в пределы той галактической системы и стала видна конечная цель пути, на экране появились стремительно приближающиеся точки – ракеты. В нарушение Межгалактического Кодекса – сначала запрос и только после двукратного предупреждения – обстрел, по кораблю пытались нанесли удар, даже не махнув призывно конечностью, не вступая в переписку и переговоры! Да, по меньшей мере невежливо! И непрактично – тот, кто сумел забраться в такую глушь (хотя официально все районы галактики равны, но есть более престижные – к центру, там Солнца ярче и пляжи на орбитах чище), вряд ли уделит должное внимание такой устаревшей военной экзотике.

Дальнейшее было делом привычным. Наверняка Его корабль сочли обычным «звездным глюком», оштрафовали дежурных на боевом пульте за растрату ракет и внесли информацию о случившемся навечно – пока живет электричество – в архив.

А Его корабль, никем не замеченный и не зафиксированный – дабы не смущать аборигенов нелестной характеристикой их уровня технологий, тихо приземлился.

Он отворил входную дверь и шагнул навстречу местной неизвестности (слишком разные данные о ней имелись). И ее представителям.

Вскоре произошел первый Контакт.

– Смотри, какой чудный котик! Наверно, потерялся. Давай возьмем домой, сфоткаем и повесим на подъездах объявления.

– А если хозяин не найдется?

– Оставим себе. – И девочка, еще взглянув на улыбнувшуюся мать, бережно взяла котика на руки и тихо прошептала ему в ухо: «Мурррр». И уже втроем – девочка-мать-кот – они отправились в ближайший зоомагазин за кормом.

С одной стороны, Его порадовала такая забота – «возьмем». С другой – выражение «хозяин» – ну, в общем, оно противоречило Галактическому Кодексу Равенства Разумных Существ. А ведь, согласно информации приславшего его сюда Центра, существ, «аналогичных» Его роду, – несколько миллиардов. И Он, Инспектор по правам кошачьих во Вселенной, должен все выяснить. На собственной шкуре.

А уже на основании Его доклада будет принято решение о Контакте с Землей.

Отчего в ходе крымского конвента семинар был посвящен «морской» биологии (а не воздушной, высокогорной, ледниковой или джунглевой) – понятно. Как эта тема соотносится с фантастикой – тоже понятно: гости оттуда, «из моря», часто используются для создания фантастических образов или оформления миров.

Причем сплошь и рядом это не первообитатели моря (спруты, трилобиты, акулы – нужное подчеркнуть, недостающее вписать), но, так сказать, возвращенцы. А среди них преобладают рептилии – или некие трудноквалифицируемые монстры, больше всего напоминающие рептилий. Чаще всего это не морские драконы, а вполне научно-фантастические завроиды, которых в фантастике упорно называют динозаврами. На самом-то деле среди по-настоящему водных монстров динозавров не было… впрочем, тут свои нюансы.

Любопытно, что если какому фантасту водные рептилии полюбились, то они у него всплывают в самых разных обликах и даже жанрах. Великий А’Туин в научно-фантастичных объяснениях абсолютно не нуждается – но ряд пратчеттовских сюжетов базируется на том, что черепаха, несущая на спине «Плоский мир», именно морская, ни в коем случае не сухопутная; а вот в романе «Народ, или Когда-то мы были дельфинами» задействован инструментарий НФ, так что А’Туин туда не впишется… зато хорошо вписываются крокодилы-парусники. Обладатели большого наспинного гребня, позволяющего им пересекать океан «под парусом», за счет силы ветра.

Таких ящеров на парусном ходу палеонтология не знает – но разного рода «гребненосцы» ей известны, о них еще поговорим. А вообще-то есть предположение, что некоторые крупные птерозавры, опустившись на воду, могли ловить ветер огромными полотнищами своих полусложенных крыльев и так без расхода энергии двигаться вдоль кишащего рыбой мелководья. Но это все-таки ситуация на стыке биологической «авиации» и «флота», причем максимальное их соприкосновение – во всяком случае, для рептилий. Птерозавры, даже мелкие, нырять явно не могли, по крайней мере – глубоко, с инсталляцией элементов подводного плавания, маневрирования, погони за добычей в водной среде… Погрузить в воду клюв, голову, шею и даже часть корпуса им, видимо, было по силам, в том числе и при скоростном пикировании: делают же так чайки и пеликаны, которые иной раз не только подхватывают добычу с поверхности, но и прямо с лета уходят за ней в полунырок! Однако – именно что в полу…

Правда, именно тут самый раз вспомнить, что когда первые птеродактили были только что открыты, ученые приняли их крылья за ласты – а самих обладателей ластов сочли морскими, плавающими рептилиями. Это, конечно, только потому, что ископаемые палеонтологи не могли представить себе какого-либо завра, способного взмыть в небо, зато плавающего ящера им представить себе было куда как легче. Черепаховый суп эти джентльмены точно ели (те, кто победнее, ели «квазичерепаховый», к черепахе имеющий примерно такое же отношение, как синтетическая икра к настоящей красной или черной, а крабовые палочки к крабам; так что когда Льюис Кэрролл познакомил Алису с животным под названием «черепаха Квази» – то была славная викторианская шутка, которой сейчас соответствовал бы образ крабового дерева, из веток которого изготавливаются одноименные палочки), а суповые черепахи – морские. Гребни, портсигары, оправы очков и прочее тоже из панциря морской черепахи делаются (пускай и другого вида).

Любопытно бы вообразить мир, в котором древние палеонтологи оказались бы правы, то есть птеродактиль – «подводный летун». Представим себе, как эти крылатые монстры и монстрики парят в пучине, подобно скатам… или, может быть, летучим рыбам, способным, разогнавшись, выпрыгнуть из воды и проделать какое-то расстояние по воздуху?

С другой стороны, природа и так опробовала сходную модель: пускай без перехода в надводный режим, зато несколько раз. «Летали» в толще вод плезиозавры, их предшественники и отчасти предки завроптеригии (чье название означает «ластокрылые ящеры»)… «летают» и морские черепахи. Можно предположить, что драконы даже в морях фантастики большей частью «летают» под, а не над водой, а крылатыми они только кажутся стороннему наблюдателю, как птеродактили казались плавающими?

Этот наблюдатель, пожалуй, изучает не окаменелости (хотя должны быть и такие, даже в мирах фэнтези) – но, допустим, выброшенные на берег полуразложившиеся трупы, по которым уже не очень поймешь, для чего при жизни служила гигантская лопасть передней конечности: была она крылом подводным или воздушным… Впрочем, это и при взгляде на живое существо не всегда поймешь, если оно где-то вдалеке поднялось над волнами по пояс, взмахнуло чем-то крылообразным и опять исчезло (почему не взлетело: не может? Или и не собиралось?).

А тот, кто видел дракона не только живого, но и вблизи – тот, наверно, вообще никаких описаний не оставит…

Вообще-то крупный тилозавр – тот же дракон. Только что огнем не дышит, а так все в наличии, даже подводный полет и фэнтезийные размеры. Тех, кто сейчас вспомнил Его Величество лиоплевродона из «Прогулок с морскими чудовищами», придется слегка разочаровать: реально этот монстр был меньше раза в полтора, то есть никак не тянул на большого кита – но уж всяко превосходил самую крупную косатку, «кита-убийцу». На любого рыцаря, даже самого доблестного, заведомо хватит.

Отметим, что тилозавры (и, по-видимому, еще какая-то часть морской заврофауны) вовсе не были привязаны к теплым водам: они регулярно заходили в полярные широты, подобно современным китам… и отдельным, совсем немногим «ледовым драконам» фантастики. Этакая смерть среди айсбергов. Лиоплевродоны караулят добычу в засадах вокруг подводной части плавучих ледовых гор, драконы устраивают гнездовья на их недосягаемых вершинах… А потом появляется «Титаник». Хотя нет: такого совмещения жанров даже фантастика не выдержит.

Но если не поднимать в воздух рептилию как таковую, а сперва провести ее по ступеням эволюции до птичьего уровня, то тут уже допустимо сочетание способности хорошо нырять и плохо летать. Правда, лишь для существ размеров где-то с гагару. При малейшей попытке увеличить рост эволюция тут же переводит «клиента» в аналог пингвинов, у которых с полетом, гм, не очень.

У фантастики возможностей больше, поэтому некоторым авторам удается создать плавающе-ныряюще-летающих драконов. Но – редко. Еще реже это получается убедительно. Очень трудно представить себе существо из плоти и крови, которое выдерживает такую «смену режимов»; если такое и получается, то оно обычно перестает походить на рептилию. Скажем, Джанго Фетт из вселенной «Звездных войн» плавал-летал на твари, срисованной, однако, не с ящера, но с манты, гигантского ската. Причем в бой он отправлялся отнюдь не на ней: маневренность не та! А ведь дракон если и представляет какую-то ценность, то прежде всего как «боевой монстр».

Качество полета, разумеется, под вопросом. То есть для абсолютно бескрылых ящеров он, конечно, летающий, но ведь и гидросамолет считается летающим… только не при сопоставлении с истребителем. Ну, при сколько-нибудь детальной проработке темы вопросов вообще возникает много, причем самых неожиданных. Например: если этот водный дракон все-таки способен передвигаться по земле тоже (примерно как тюлень или плезиозавр) – сможет он на сушу и опуститься из полета? Или, чтобы без аварии, ему необходима посадка на воду? Скорее последнее. И уж взлететь-то с Земли он точно не сумеет. Думается, даже и над морем летать он должен в режиме не самолета, а как бы экраноплана: отрываясь от водной глади максимум на десятки метров.

Вернемся из фэнтези в НФ, от драконов к заврам. Самый масштабный, до сих пор непревзойденный эксперимент – это, конечно, вселенная «Эдема» Гаррисона и его иилане’. Водными существами их назвать как будто нельзя, но… можно. Цивилизация иилане’ не морская и не сухопутная: скорее мелководная. По-настоящему дальние плавания этим завроидам не по силам (приходится прибегать к «биотехнике»), однако они отчетливо тяготеют к воде, проводят в море очень значительную часть времени, по морю же совершают основные вояжи на генетически модифицированных кораблях-ихтиозаврах, на берегах морей (крупных рек, озер) выращивают свои невероятные города-деревья… А молодь вообще должна пройти этап океанического существования: лишь у повзрослевших самок появляется возможность надолго выходить на сушу и даже обретать разум, пусть не всегда и в разной степени.

Мир «Эдема», безусловно, динозавровый, но считать ли динозаврами самих иилане’? Гаррисон на этот счет высказывался расплывчато: с одной стороны, вроде бы да, а с другой – упомянуто их происхождение от морских рептилий… Ох, вряд ли: вот для такого эти завроиды как раз слишком сухопутны. Сперва практически полностью уйти в море, а потом в значительной степени вернуться из него – для этого слишком лихо должна идти «обратная эволюция», причем синхронно по множеству независимых друг от друга признаков. Такое природе, мягко говоря, не свойственно.

Но тогда кто же они? Судя по ряду внеэдемовских рассказов и по согласованным с Гаррисоном иллюстрациям, в любимцах у него ходили еще и хамелеоны. А социальная структура иилане’ являет собой причудливый гибрид «быта и нравов» общественных насекомых (прежде всего муравьев) и… современных морских игуан: рептилий довольно экзотических, но вообще-то к водному образу жизни адаптировавшихся не слишком радикально.

Всех их Гаррисон попытался «скрестить» с динозаврами. Результат получился неожиданным. Суммируем особенности иилане’:

– сохраняющийся в юности водный образ жизни;

– коллективистское мышление с заметно ослабленным ощущением собственного «я»;

– совершенно нерептильный способ размножения (самец, превращаясь в живой инкубатор, вынашивает очень многочисленную «кладку» в своем теле – и «отпускает» вылупившихся личинок в море)…

Пытаясь «обогатить» динозавроидов за счет новых возможностей, автор невольно загнал их в иной класс. Перед нами не полуводные рептилии – а… амфибии! Земноводные. Или, во всяком случае, их потомки, прошедшие совершенно иной эволюционный курс.

Короче говоря, персонажи «Войны с саламандрами».

Что ж, совпадение вряд ли случайное: Чапек своих саламандр «одинозаврил» примерно в той же степени, что и очеловечил. Фантасты следующих поколений тоже регулярно экспериментировали на амфибийно-рептилоидной грани, отдавая при этом предпочтение существам не просто полуводным, но вдобавок еще и разумным. Таковы, например, гунганы из вселенной «Звездных войн». На удивление убедительные завроамфибии!

В нашем мире это окно возможностей не открылось, но остережемся утверждать, что оно нереально в принципе. Что для него требуется? Пожалуй, не те условия, которые предоставлены гунганам: фауна их планеты в целом слишком мезозойская, там земноводных так и оставят меж двух сред. Более благоприятен, наверно, будет «мир-мелководье», в котором настоящая суша образуется поздно – и на нее устремляются не «начинающие», а высокоразвитые формы. Прошедшие долгий путь эволюции на кишащих бурной жизнью отмелях. Доросшие до крупного мозга и сложных социальных навыков.

Впрочем, тогда речь вряд ли зайдет о возврате в море: стопроцентного ухода из него не будет, освоители суши сохранят со своей alma mater неразрывную связь.

Ну, до инопланетян нам дела нет. А сапиенсы Эдема получились водными, но – вопреки желанию автора! – не совсем рептилоидными. Жаль, потому что в условиях нашего мира на амфибиях далеко не уедешь. Зато как соблазнительно было бы создать дино сапиенса на основе вторичноводного существа!

Некоторые типы «водных» конечностей допускают довольно сложную манипуляцию, в том числе и орудиями. Перемещения и ориентация в трехмерном пространстве способны очень сильно развить мозг – достаточно вспомнить дельфинов, да и тюлени с выдрами очень мозговиты. Наземный же хищник, пусть даже высокоразвитый, всегда рискует стать жертвой собственных зубов и когтей, успешно теснящих его с магистрали универсального развития на торную, но узкую тропу специализации.

«Третье измерение» может обеспечить не только океан: оно ведь открывается как вглубь, так и… ввысь. На деревья, на скалы, в пространство лазанья, карабканья, прыжков… Но это уже не завроидный, а обезьяний путь, он уже пройден, причем не заврами, а нами: прежде чем слезть с дерева, надо на него забраться!

Ладно, на разуме свет клином не сошелся, уходить в воду можно и на инстинктах. Тем не менее основной путь эволюции динозавров почему-то не включает высокоразвитые «плавающие» виды. Водные рептилоиды – ихтио-, плезио– и тому подобные, но никак не ДИНО-завры. Динозаврами являются огромные завроподы – диплодок, сейсмозавр, суперзавр и прочие, – ранее считавшиеся обитателями прибрежной зоны; но даже их в последнее время ученые начали выводить из воды на сушу… Хотя напрасно, честно-то говоря: палеонтологическая мода приходит и уходит, а бесспорно наземных следов этих ящеров не обнаруживается, зато есть такие, которые, бесспорно, оставлены на дне отмелей, под слоем воды.

При росте этих колоссов как-то теряется разница между околоводным и по-настоящему водным образом жизни: завр, может, не плывет и не ныряет, стоит в воде по плечи – но жираф там уже захлебнулся бы. А когда он, по-прежнему стоя на дне, опускает голову на уровень своих ног, чтобы кормиться подводной растительностью, то для нас это равноценно глубокому нырку.

Впрочем, завроподы и плавали тоже, это мы знаем точно: не зря зашел разговор о подводных следах! Среди них есть и очень необычные цепочки, оставленные… только передними лапами: они еще ступают по дну, а вот задняя часть тела уже на плаву. Причем такая цепочка может начаться «из ниоткуда», а потом так же внезапно исчезнуть: до и после завр отрывается от грунта, плывет весь, вместе со своими передними конечностями. Как именно? Понятия не имеем: современная природа не дает возможности увидеть что-то хоть отдаленно похожее, так что смоделировать этот процесс затруднительно. Скорее всего, основной движитель – хвост, а не лапы. А может быть, и все тело колоссального ящера при этом волнообразно изгибалось с совершенно неожиданной грациозностью. Впрочем, в родной стихии все грациозны: кто видел, какие фигуры подводного пилотажа проделывает бегемот, тот никогда не назовет его неуклюжим.

Учтем, что понятие «родной стихии» у завропода размыто. То-то и оно, что они тоже порубежники, обитатели «грани» между водой и сушей, хотя и совсем не амфибии. Путь «в киты» с этого рубежа, пожалуй, не открывается – зато и на нем самом конкурентов нет. До сих пор таковые не появились: никто не хочет жить в прибойной зоне, она смертельно опасна для тех, кто ушел в воду на китовый или ихтиозавровый манер, и как минимум некомфортна для всех остальных. Эта грань доступна лишь исполинским по-дну-ходителям, с массивным четвероногим телом, способным противостоять напору волн, длинным хвостом, гибко колышущимся в такт прибою, и такой же шеей.

Как боевые или транспортные животные они сомнительны, поэтому, наверно, и фантастика к ним особого интереса не проявила. Но если как следует подумать, то можно оснастить завропода на манер так называемых «шхерных броненосцев», мониторов береговой обороны, а то и вовсе плавучих батарей… то есть это в нашем мире они были исключительно плавучие, потому что не имели возможности ходить по дну. Так или иначе, получатся корабли спецназначения: в настоящем морском бою они не оптимальны, но как мощная «огневая точка», расположенная в труднодоступной для противника зоне, такой динофлот достаточно грозен. Причем он может успешно огрызаться и от подступающего с моря вражеского флота (обычного? Или на других, по-настоящему морских рептилиях?), и, наоборот, от собравшихся на берегу войск. Несомненно, и от птеродактилевой авиации сумеет отстреливаться.

Из чего именно? Тут уж автору решать, что в его уровне является главным оружием: стрелы и снаряды катапульт, орудийная картечь или файерболы. Но при всех обстоятельствах следует позаботиться о башнях боевой надстройки: таких, чтобы и гидродинамику завропода не слишком нарушали (ему ведь в прибойной зоне перемещаться!), и позволяли практически все тело держать под водой (слишком уж велика поражаемая площадь: никакими доспехами ее не перекрыть, они неизбежно окажутся чересчур тяжелы).

Однако ведь была же попытка вернуться в воду и у хищных дино, причем какая! Самый крупный, самый могучий из двуногих рапторов мелового периода: спинозавр. Он совершенно явственно двинулся по тому самому пути, который впоследствии опробовали предки китов: прибрежная зона с возможностью выхода на берег, но, кажется, все более и более предпочтительным для него становился водный образ жизни. С погружением по плечи и даже по ноздри, с плаванием, хождением по дну и полуподводной охотой. Даже гребнем-плавником вдоль хребта предусмотрительно обзавелся: таким, как у… пратчеттовского крокодила-парусника. Только для другой цели, конечно: это, скорее всего, был не плавник и не парус, а «сигнальный флаг». Завр почти скрыт водой – но его огромный гребень (возможно, ярко окрашенный) виден издали. И любой потенциальный нарушитель границ, прежде чем сунуться в чужие владения, сперва прикинет, настолько ли велик и ярок его собственный гребень.

Этакий диноцетус бы из спинозавра получился через не такие уж многие десятки миллионов лет. Кит-сверхубийца. Причем на этом пути он был не одинок, целая группа родичей примеривалась, как бы ей уйти поглубже в воду: зухомим, барионикс, ирритатор… Спинозавр на их фоне – как линкор рядом с крейсерами и эсминцами, но, в общем-то, динозавровый флот уже был готов к выходу на эволюционный рейд.

В фантастике мы именно таких монстров не видели. Может быть, она просто не успела за реальностью: ведь еще совсем недавно спинозавра представляли абсолютно иначе, как наземного хищника, гребненосный, «парусный» вариант ти-рекса. Даже в третьем из «Парков Юрского периода» он таков, а в «Мире Юрского периода» представлен только скелетом. Но это американские диномодели – а ведь нам и самим есть чем гордиться: более полувека назад Александр Шалимов в повести «Охотники за динозаврами» вывел… ну, положим, не спинозавра, а скорее хищного динозавра «вообще», больше похожего на ти-рекса – но в качестве полуводного (как минимум) монстра! Обитает в системе озер и окаймляющих их болот; за добычей приплывает издали, преодолевая километры и десятки километров; атакует и из нырка, и на плаву, и на суше, и «на грани» между этими стихиями, с хождением по дну там, где людям уже плавсредства требуются; в момент атаки напоминает «вставшего на дыбы чудовищного крокодила»; атакует прыжком (это как раз вряд ли – но ведь и Конан Дойл, и даже Обручев заставляли двуногих ящеров прыгать на кенгуриный манер, а не бегать на страусиный), оттолкнувшись «мощными перепончатыми лапами», при этом его передние лапы, «вооруженные когтями-кинжалами», кажется, страшнее, чем зубастая пасть; а сама эта атака настолько эффективна, что даже люди, вооруженные мощными многозарядными винтовками, толком не видят, куда стрелять: трещит и ломается тростник, в стене его временами возникают выломы, бьют фонтаны воды и жидкой грязи – но самого ящера почти не видно, лишь на миг-другой мелькнет сквозь заросли или водную толщу его огромное золотисто-зеленое тело…

Да уж: боевой монстр во всей ужасной красоте своей. В мире фэнтези с ним сладу бы не было (разве что при помощи магии?), но у Шалимова – наш мир, послевоенные годы, и разрывные пули крупного калибра все-таки оказываются сильней, чем хищное чудовище из плоти и крови…

Сама книга, в общем, пребывает на стандартном уровне достругацкой фантастики, однако завр получился неожиданно убедительным. Тот, кто в детстве прочитал «Охотников за динозаврами», а тем более просмотрел одноименный диафильм (проиллюстрированный так, что, с учетом 60-х годов, визуальный эффект был почище, чем от «Парка Юрского периода»!), заболел динотемой надолго. Автора этих строк сия участь миновала лишь потому, что он и без того уже был ей болен.

Наша достругацкая фантастика к морским рептилиям вообще была довольно щедра: достаточно вспомнить колонию плезиозавров из «Тайны двух океанов»… Биологическая достоверность там, положим, отлучилась: древние ящеры превращены не в рептилоидных китов, а в рептилоидных рыб, причем рыб глубоководных, никогда не поднимающихся из пучины. В оправдание Адамову скажем, что этот вариант, абсолютно запретный для эволюции, в старой фантастике обыгрывался неоднократно.

Кого бы еще вспомнить из таких вот подводных чудовищ? Может быть, Годзиллу? Но хотя этот монстр и заявлен как «вышедший из анабиоза динозавр», его невозможно воспринимать всерьез, на правах биологического объекта: все эти миллионы лет спячки на дне океана, пробуждение в результате ядерных испытаний и, вследствие этого, обретение способности использовать ядерную энергию (!)… да и просто небоскребный рост, плюс десятки тысяч тонн живого веса…

Допустим, в американском ремейке 1998 года Годзилла уже чуть более биологичен: «атомный луч» из глаз не мечет и миллионы лет в анабиозе не лежит, а появляется на свет недавно как мутация морской игуаны, на которую он, собственно, даже похож. Да и все его последующие действия в целом соответствуют поведению рептилии: найти убежище, отбиться от преследователей, отложить яйцекладку (он самец, но в результате мутаций оказывается носителем целого выводка годзиллят) и сберечь детенышей… Пожалуй, тут кое-что заставляет вспомнить об иилане’. Уж не читал ли Роланд Эммерих Гарри Гаррисона? Или это предположение слишком фантастично?

О биологической достоверности сиквела-мультсериала именно этого, а не первоначального «Годзиллы» говорить уже почти не приходится: там случайно уцелевший Годзилла-младший уже играет «за наших», помогая крушить самых разнообразных монстров, среди которых регулярно встречаются всяческие рептилоиды, завроиды, киберзавры, птицезавры и монстроплезиозавры. Даже чудовище из озера Лох-Несс один раз появилось (правда, оно ведь не пришелец и не мутант – потому пришлось ему стать положительным персонажем, иначе гнев «зеленых» был бы страшен). Новый американский ремейк 2014 года, не являясь анимацией, тем не менее доводит «мультяшность» до еще большего абсурда: там враждебные монстры являются воплощениями гнева матери-природы, «наказанием, которого мы заслуживаем», а Годзилла, который тоже олицетворяет природу, снова играет за нас… и опять выигрывает. Динозавровая составляющая при этом размывается уже полностью: налицо своеобразный вариант технофэнтези.

…Если же проследовать от исходного «Годзиллы» по оси времени не вперед, а назад, то мы обнаружим его предка: допотопный в своей черно-белости фильм «Тварь с глубины 20 000 фатомов» (1953). Там монстр тоже пробуждается в результате ядерных испытаний, но не поднимается со дна океана, а вытаивает из арктического айсберга. Такие «вытаивания» фантасты с кем только ни проделывали, от драконов до мамонтов, но… хммм… не предположить ли, что создатели этого древнего блокбастера что-то слышали о плиозаврах как о смерти среди айсбергов? Совсем уж фантастикой это предположение не будет: известно, что они держали совет с видными палеонтологами… хотя по фильму это не очень-то заметно, скажем прямо – опять небоскребные габариты, ядерное дыхание, сходство одновременно с бронтозавром, тираннозавром и игуаной, а также прочие подарки. То есть не «опять», а впервые, но кому от этого легче? Зато ящер получает научное имя: рэдозавр (не было такого), и, хотя его постоянно называют динозавром, пару раз прозвучало определение «диапсид» (а вот такие были и есть: к ним как раз и относятся все современные рептилии, динозаврам родня очень троюродная).

А если пойти еще дальше, то прототип отыщется уже не в кинематографических, а в литературных архивах: это первый из рассказов великого сборника «Золотые яблоки Солнца», тот, который в русском переводе известен как «Ревун». Между тем Рэй Брэдбери сперва назвал его именно «Тварь с глубины 20 000 фатомов», и фильм действительно был снят по нему – но экранизация оказалась настолько вольной и до такой степени блокбастерной, что автор, спасая свою репутацию, срочно переименовал рассказ в «Ревуна» («The Fog Horn», звуковой маяк для навигации в тумане). А можно было бы назвать его и «Последний плиозавр»: рассказ, при всей его пронзительной литературной силе, обладает высокой биологической непротиворечивостью. Такое удается мало кому; вот Брэдбери – удалось, а всем годзиллоделам – как бы это помягче…

А есть еще и годзиллозавр. Или был. Жил (если жил) около 220 миллионов лет назад, в 1997 году открыт, то есть «синтезирован» из нескольких находок, ранее описанных порознь, назван в честь Годзиллы, просуществовал десять лет – и в 2007 году с большой вероятностью «закрыт» обратно: согласно новым исследованиям оказалось, что, в общем-то, нет веских оснований объединять те разные находки в рамках одного вида.

Но если годзиллозавр действительно существовал – то для той незапамятной древности он был одним из крупнейших хищников! По нынешним масштабам, не очень страшным, боеспособность у него, наверно, где-то как у леопарда. Но в то время марш хищных динозавров только начинался, о ти-рексе или спинозавре даже вопрос не стоял.

Можно ли считать годзиллозавра (если он все-таки реален) обитателем вод? Определенно нет. Но охотился он, по-видимому, недалеко от берега, мог преследовать добычу на суше и в воде, так что более-менее вписывается в уже знакомую нам нишу. Если есть кому вписываться – ибо, повторим, пациент скорее закрыт, чем открыт…

Достойный финал для рептилии с таким названием!

Похожее сочетание бегунов, пловцов и по-дну-ходителей также опробовали вторичные производные динозавров, то есть птицы. Эволюция неоднократно создавала модели «пернатых тигров», в основном это было нечто вроде фороракосов: бегающие гиганты открытых пространств. Однако не всегда: самый рослый и самый загадочный из них, австралийский дроморнис, обладал телосложением суперстрауса (и огромным клювом-гильотиной), но, кажется, его длинноногость – прибрежная, а не степная. Есть у него аналог и в современном мире, причем даже в тех самых краях: это… казуар: не гигант и не хищник, но в схватке самый грозный противник среди всех страусов, даром что ростом меньше африканского родича-степняка! А еще он отличный пловец (экологическая ниша по-дну-ходителя способствует обретению таких навыков), даже до Новой Гвинеи добрался: эму и кенгуру это оказалось не под силу. И когти у него на крыльях сохранились. Без малого динозавр.

Если дроморнис вел казуаровый образ жизни с более водным уклоном – то это наш клиент! Причем таких птиц можно без особых проблем не только приручить, но и превратить в полноценных боевых или ездовых животных. И это не просто гипотетическая возможность: ведь австралийская мегафауна действительно совпала с Homo sapiens в пространстве и времени, пускай и ненадолго! Увы: то-то и оно, что ненадолго. «Понаехавший» на сумчатый континент Homo оказался недостаточно sapiens, чтобы использовать эти козыри. Он в Австралии многих извел под корень, но никого не одомашнил, наоборот: даже тех, кого привез туда уже прирученными (динго), «упустил» обратно в одичание.

…По этой же схеме смонтированы и кааду, ездовые животные уже знакомых нам гунганов. Они не менее плавающие, чем их всадники, а в процессе боя на суше их по-страусиному длинные ноги используются скорее не для гонки в открытом поле, а для резвого преодоления многочисленных бродов и болот.

Любопытно, что в нашем мире основные попытки такого типа представляли собой временное, нишевое решение и реализовывались в пору «междувластия»: динозавров уже нет, млекопитающие хищники на их место еще не пришли или просто не дошли еще в часть изолятных миров… Вот эволюция и начинала «заполнять вакуум», делая хищников из того, из чего они не делаются. На удивление часто эти «заменители» так или иначе связаны с водой. Для гигантских бегающих птиц это как раз не слишком характерно, зато огромные пресноводные черепахи свою роль сыграли. А ведь среди них были подлинные монстры: ростом с автомобиль, норовом же ближе к Годзилле, чем к Тортилле. И громадные водные (не морские!) змеи были, титанобоа размером с полторы анаконды – да и сама анаконда ведь такой же нишевый проект, сумевший в Южной Америке продержаться до современности, как казуар продержался в Австралии. Были и огромные вараны разной степени водоплавающести, причем даже те, кто предпочитал охотиться на суше, с водой связей не порывал: скажем, нынешние комодские драконы на Комодо прибыли вплавь, от острова к острову, иной раз преодолевая десятки километров океанского пространства.

А вот с крокодилами произошло наоборот. В присутствии динозавров и высокоразвитых хищных млекопитающих (сумчатые не в счет!) они развивались как обитатели вод, кое-кто даже в море ушел безвозвратно, отрастил хвостовой плавник и освоил ихтиозавровый образ жизни… Зато в отсутствие этих конкурентов крокодилы так и норовят стать сухопутными. Мозгов, впрочем, у всех них не больше, чем у современных крокодилов, но выглядят они колоритно. Иные даже пытаются в динозавры уйти: делаются не просто бегающими, но бегающими на двух ногах! Правда, это у них получалось хуже, чем у динозавров: только на рывках. Ну так лиха беда начало!

Удивления достойно, сколь часто мир пытается зайти с динозавровых козырей. Амфибии эту игру вели главным образом в фантастике, но вот птицы – в реальности (причем дроморнис, пожалуй, не уступал ростом наименьшему из спинозаврид, ирритатору, а уж древнего годзиллозавра превосходил по всем параметрам), да и крокодилы ее опробовали.

Продолжения не последовало: понемногу до этих краев добираются «нормальные» плацентарные хищники и перестраивают мир под себя. Тем не менее в ненасыщенных изолятах вроде Южной Америки и Австралии экзотическая фауна задерживается надолго… но и там ей конец приходит. Иногда одновременно с приходом человека.

Что ж, раз так, вернемся в фантастику. Соблазнительно посадить человека на водного завра, создав «морскую кавалерию», однако большинство подобных животных даже при движении «по поверхности» реально плавает на такой глубине, что наездник оказывается погруженным в воду, а это, мягко говоря, ограничивает его действия. Гунгану-то что: он и дыхание умеет надолго задерживать, и кожей из воды кислород усваивает; а вот нам с вами на его месте придется туго.

Кроме того, проблема «морской кавалерии» в том, что всаднику очень трудно удержаться на водоплавающем животном – но если это ему и удастся за счет правильно подобранной сбруи, то он сам очень серьезно нарушит гидродинамику своего «коня». Даже при учете обтекаемого седла-капсулы… которое еще надо придумать и сконструировать. Зато у них, как мы знаем, обычно неплохой интеллект и своеобразно развитая «общественная жизнь», что облегчает приручение. Впрочем, поди угадай, как с этим было у мезозойских рептилий: о драконах уж и подумать боязно!

Конечно, образ тритона верхом на какой-нибудь плавучей дельфинорыборептилии вполне архетипичен, но, в отличие от человека, тритон (как и гунган) может дышать под водой и не переохлаждается при многочасовом заплыве. Потому в воде боевые функции берут на себя дельфины или, в нашем случае, их завровые аналоги, а на суше – люди (ну, разве что всадник тоже из числа амфибий… или из выпускников Хогвартса). Способы боя для всадников, естественно, при этом сводятся главным образом к стрельбе (но не из лука как такового), а также к таранному удару пикой (что вполне налагается на естественный способ боя дельфиноподобных завров).

Любопытно, что из всех земных (точнее, водных) тварей для дышащего воздухом всадника лучше всего подходили, видимо… ихтиозавры! Эти ящеры, разумеется, отлично умели нырять и активно действовать под водой, но, по заключению палеонтологов, из одного режима движений в другой они переходили с куда большим трудом, чем китообразные. То есть флоттировать (плыть по поверхности) для них означало именно плыть по поверхности, в полупогруженном состоянии, а не держаться, в общем, под водой, выныривая лишь для вдоха, как дельфин. Высокий же плавник позволил бы сконструировать седло с упором для спины, удобное и стрелку, и копейщику. А можно вместо копья использовать и аналог тарана, «продолжающего» морду завра.

Похоже, лишь из-за отсутствия в нашем пространстве-времени таких флоттирующих животных человечество и не создало ничего в духе морской лошади, сразу приступив к постройке лодок и плотов…

Тут, конечно, сразу вспоминаются «урукето», гигантские ихтиозавры из эдемского цикла Гаррисона. Урукето как таковой – генетически измененный монстр, его спинной плавник превращен не в основу для седла, а в многоместную каюту. Но если абстрагироваться от этих переделок, есть ли у урукето реальный прототип? Пожалуй, да: он похож на шонизавра – самого крупного из ихтиозавров и, видимо, всех морских рептилий вообще. Больше лиоплевродона, размером с кашалота. Положим, шонизавры были существами примитивными, они сошли с арены еще до того, как засияла звезда динозавров – но на то и фантастическое допущение!

Кстати, Гаррисон в своих допущениях последователен: громадный неповоротливый урукето не может сам прокормиться, но он и не должен этого делать, его забота – просто плыть и нести на своей спине разумных хозяев. А рыбу и кальмаров для прокорма транспортных монстров ловят энтисенаты: средних размеров плезиозавры, очень проворные, с гибкой шеей и цепкой пастью.

Примитивность ихтиозавров – не просто «оскорбительная формула», но и значимый фактор. Все-таки это первый случай столь полного ухода в воду… и он оказался в каком-то смысле преждевременным. Ихтиозавры процветали в морях триаса, где их окружали такие же «новички», в том числе из исконно водных обитателей: недосформировавшиеся, относительно малоподвижные, плохо защищенные. Юрский период сильно подкосил их могущество, настоящих гигантов среди них с той поры уже не появляется. А вот когда наступил мел, с его высокосовершенными костными рыбами, скоростными и по-настоящему хищными акулами (это поздний эволюционный проект!), кальмарами вместо аммонитов и прочей продвинутой фауной – от ихтиозавров остаются буквально единичные виды. Хотя… остаются ведь, доживают до самого конца, до астероида! И длинношеие плезиозавры тоже дотягивают до этого рубежа, хотя уже понятно, как трудно им давалось существование в обновляющемся мире и море. А вот тилозавры – драконы, подводные летуны, самые прогрессивные монстры всех морей! – перемен не выдерживают, исчезают много раньше. Похоже, им просто не нашлось места в меняющемся биоценозе, причем как раз по причине их прогрессивности, как не найдется работы высококвалифицированному столичному киллеру в деревенском захолустье.

Так что всякая палка о двух концах. Примитивный проект в принципе может удержаться на поверхности там, где все остальные пойдут ко дну. Собственно, после астероида в морях если кто из рептилий и уцелел, то это морские черепахи, которые были (и остаются) заведомо примитивней ихтиозавров. Остальные – игуаны, гребнистые крокодилы, морские змеи – пришли позже, заняв уже опустевшие угодья: иные считаные миллионы лет назад, никто не больше двадцати миллионов.

Морская черепаха – тоже неплохой монстр для «водных миров» фантастики. Среди них есть достаточно хищные виды, но вряд ли даже их удастся сделать боевыми животными, это уж скорее прерогатива пресноводных черепах (об этих эволюционных разработках еще скажем). И по-настоящему гигантскими черепахи тоже не бывали, хотя смотря что считать гигантизмом: свыше пары тонн получается, размах ластов мог достигать более 5 метров, длина панциря тоже соизмерима. Среди сухопутных бывали «живые танки» и потяжелее, но меньше по основным промерам: ведь наземные исполины черепашьего племени на самом деле не «танки», но «бункеры», сверхнадежной защищенности, но очень умеренной подвижности – а у морских великанов панцирь облегчен, иначе не поплаваешь… то есть не полетаешь, ведь мы помним, что ласты черепахи представляют собой подводные крылья.

Скорость плаванья-полета у таких гигантов будет совсем не черепашья: на коротких дистанциях порядка 40 км/ч, а если множить долгие часы на длинные километры, то, конечно, раза в три-четыре меньше… что тоже очень неплохо. И маневренность приемлемая. А максимальная глубина и продолжительность погружения – примерно как у кашалотов (и, надо думать, ихтиозавров).

Отличный носитель небольшой гондолы-капсулы на одного, много двух человек с опреснителем воды, какими-нибудь высокотехнологическими «жабрами»… ну а запас пищи можно пополнять в пути, море не бесплодно. Для ученых, путешественников, любителей экстремального спорта – самое то. Наверно, пригодится и для беглецов. Для солдат – в меньшей степени; но раз уж читатели и писатели фантастики столь любят батальные сцены, то придется подумать и о таком. В этом случае черепаху, видимо, лучше использовать как «базу» для транспортировки подводных диверсантов или, наоборот, для длительного патрулирования территории в полубоевой обстановке. А уж если без эскадренного сражения не обойтись, то в ход следует пускать оружие дальнего боя (торпеды это, арбалетные болты либо кровопускающее заклинание – зависит от выбранного жанра), но не клюв и ласты самой черепахи или копье «черепашьего водителя».

Можно и животных-симбионтов задействовать, если в вашем мире есть такие. Например, кэрролловская черепаха Квази пребывала под защитой грифона…

Очень соблазнительно разместить боевые гондолы и по обеим сторонам хребтового гребня спинозавра – настоящего, причем продвинутого представителя хищных динозавров, выбравшего воду как основное место жительства. Вот уж кто был великолепен как боец, пловец и по дну ходец – с возможным выскакиванием на сушу. А вдобавок он еще гигант из гигантов: знаменитый ти-рекс рядом с ним смотрится как изюбрь рядом с лосем!

Это уже скорее подступы к варианту левиафана. Степень его привязанности к воде может быть различна: от «китовой» до «тюленьей» и даже меньше. Пожалуй, до «выдровой» включительно. В последнем случае налицо вариант монстра, который и на суше отнюдь не беспомощен, хотя ДОЛГИЙ наземный бой окажется для него, видимо, слишком изнурительным. Равно как и длительный переход в пешем порядке. Но на рывке такой полуводный завр может сохранять преизрядную скорость, верткость и прочие качества сухопутного бойца.

Получается версия в большей степени озерная, чем морская. Если таких озер в округе совсем мало, то предсказуема свирепость завра, яростно, как дракон, отстаивающего жизненно важную для него и его выводка территорию! Зато на границе, на дальних подступах к озеру с завром вполне можно поладить.

Вообще, такая «очаговость» обитания, привязанность к затерянным среди гор и лесов озерам или, напротив, затерянным среди моря островам – хорошая основа для приручения, установления первоначальных контактов. А если этот водоем либо клочок суши ящеру воистину необходим (для «вызревания» потомства, как у тюленей, черепах или некоторых плезиозавров? А может быть, завр-выдра все-таки не может проводить в воде круглые сутки, и ночевать ему нужно на берегу?) – то люди могут и навязать ему такое приручение.

Зачем вообще разрабатывать такую вот водную модель? Для обеспечения пищей, зачем же еще! Экосистема далеко не всякого фантастического романа выдержит нашествие таких вот сухопутных хищнозавров. Зато водные ресурсы в дотехнологический период исчерпать гораздо сложней.

Интересно: а как в этом случае обстоят дела с доспехами? В «водном» варианте они явно должны обладать нулевой плавучестью (значит – не сталь! Да она ведь и ржавеет так, что лишь в XIX веке ее во флотостроении применять научились). Панцирь морской черепахи обеспечивает намного меньшую защиту, чем то может позволить себе сухопутная, да ведь все тело под броней укрыть нельзя: ласты или хвост, если он является основным движителем, надлежит оставить снаружи.

Интересно: а может, вместо морской брони или вместе с ней стоит навешивать на левиафана… таран? Конечно, на такого левиафана, который ихтиозаврокит, а не спинозавровыдра.

И уж совсем интересно, что сумеет противопоставить такому завру-триере-«Наутилусу» вражеский флот. А ведь сумеет: как в рамках «симметричного» ответа, так и «асимметричного».

Но на этом мы, пожалуй, остановимся. Ибо верно сказали классики: нельзя объять необъятное!

4 июня 1862 года. Эта дата навевает нам воспоминания о старой фотографии. Солнечный день, каникулы. Скромный диакон тридцати лет, преподаватель математики Оксфордского университета (колледж Крайст Черч), в окружении чинных девочек. Диакона зовут Чарльз Лютвидж Доджсон. С этой даты начинают свои статьи многие кэрролловеды. Я не кэрролловед, просто очень люблю книги этого писателя. И я решил, что не буду исключением и тоже начну именно с этой даты.

Преподаватель небрежно чертит диковинные рисунки и рассказывает сказку, в которой все перевернуто вверх ногами. Она кажется нам более удивительной, чем буйные фантазии Ариосто о путешествии на Луну неистового Роланда и его гиппогрифа, чем приключения барона Мюнхгаузена и даже приключения Тартарена из Тараскона, которые появятся из-под пера Альфонса Доде несколько позже, в 1868 году.

Что же нового придумал этот скромный священнослужитель?

Начнем с того, что он заложил основы новой науки – математической логики. Но это, если пользоваться современной фразеологией, в рабочее время. А во время каникул? Когда он давал отдых своему уму, своему рассудку, своему здравому смыслу. Алиса в стране чудес, Алиса в Зазеркалье, Охота на Снарка, Сильви и Бруно. Английская писательница Виржиния Вульф пишет в своем эссе, посвященном книгам Льюиса Кэрролла: «Это – мир сна, но это и мир снов. Они возникают без всякого усилия; перед нашим внутренним взором чередой проходят Белый Кролик, Морж и Плотник; они кружат, превращаются друг в друга, прыгают и скользят. Вот почему обе книги об Алисе – книги не детские; это единственные книги, в которых мы становимся детьми».

Так что же все-таки нового в этих книгах?

Автор воспевает его величество «нонсенс». Нонсенс ради нонсенса. Парадокс ради парадокса. Неологизм ради неологизма. Оксюморон ради оксюморона. Катахреза ради катахрезы. Каламбур ради каламбура. Это можно сравнить с искусством для искусства. Главная идея этого неимоверного, неповторимого Кэрролла: некоторые рассуждения могут существовать в полной пустоте в силу собственной безудержной дерзости.

Член ученого совета Крайста Черча, «Дома», как его называют преподаватели и студенты. Рациональный, трезвый, религиозный, придерживающийся традиционных моральных принципов Викторианской эпохи, принципов, которые невозможно поколебать. Он не давал себе воли и послаблений ни в морали, ни в общественной жизни, ни в философии. Истово верующий, он тем не менее не принимал христианский принцип: «И последние станут первыми, а первые – последними». Опутанный условностями, зажатый неколебимыми властью и законами, Чарльз Доджсон одним ударом разрубил путы разума. Как математик он понимал, что могут существовать системы, в которых «плюс» становится «минусом». Признавал иррациональность в математике, логике и словесности. Только в них, в логике, в математике, в словесности, он давал каникулы своему разуму, отвергал разум, становился легкомысленным, беспечным, совершенно беспринципным и, как сейчас говорят, отвязным. Веселый задор математика. Как написал Г. Честертон в своей статье, посвященной столетнему юбилею со дня рождения Льюиса Кэрролла, «мыльный пузырь, выпущенный через соломинку поэзии в небо бедным Доджсоном в минуту просветленного безумия, потерял со временем легкость, но сохранил свои мыльные свойства». Мыльный пузырь его поэзии, его нонсенсов, каламбуров, парадоксов… Его привольность сохраняла особую строгость и респектабельность. Несообразная сообразность или сообразная несообразность?

Напыщенный и щепетильный священнослужитель, его неукротимые сны, миражи и видения отрицают разум полнее, чем это делают самые неукротимые художники и поэты, не отягощенные ни принципами, ни совестью, ни благородными целями, смешивающие на палитре слова, идеологемы, черные и белые краски, страхи, чувства, общественные нормы, черные и белые квадраты, кубы, клубы дыма, огонь и пепел чувств.

В его поиске нет ничего, кроме нонсенса. В этой бессмыслице нет смысла, кроме самой бессмыслицы. Абстрактная, препарированная бессмыслица. Рабле – более человечен, Свифт – более суров и беспощаден. Доджсон – уникальный изобретатель веселого кошмара. Он живет во сне, параллельном обычной жизни. Раздвоение личности. Но без вмешательства инфернальных сил.

Доктор Джекиль (Стивенсон) с помощью хирургической операции удаляет совесть; Доджсон ампутирует здравый смысл, голову.

Когда королева Виктория прочла книгу «Алиса в стране чудес», она попросила принести ей все книги этого автора. И ей принесли стопку книг по математике.

Англичанин Викторианской эпохи любит Доджсона. Столп общества, солидный джентльмен – цилиндр, портфель, зонтик, бакенбарды – это днем. Ночью в его грудь врывается ветер, взрывает душу и сознание, выбрасывает на улицу, в лунном блеске, раскинув бакенбарды-крылья, летит это абсолютно свободное существо выше крыш, выше труб, зонт превращается в помело, а цилиндр летит сам собой, поглядывая временами, чтобы хозяин не сбился с дороги…

Нонсенс, бессмыслица, забава. Мы любим эти забавы. Поклонников у Льюиса Кэрролла бесчисленное множество. Казалось бы, нельзя заставить человека слушать бессмыслицу. Но мы внимаем Льюису Кэрроллу, который создает дух и атмосферу праздника.

Говорят, что в Англии есть экзаменационные вопросы:

1. Что такое «хрюкотать», «пыряться», «зелюки», «кисельный колодец», «квазичерепаховый суп»?

2. Нарисуйте диаграмму шахматных ходов партии «Зазеркалье».

3. В чем отличие Труляля от Траляля?

Льюис Кэрролл оказал прямое или скрытое влияние на О. Генри, Р. Киплинга, Джеймса Джойса, Ф. Кафку, Фрэнка Баума, Владимира Набокова.

Давайте вместе попробуем вновь ощутить первый, кружащий голову восторг, когда нонсенс только родился.

Разберем смысл парадоксов и нонсенсов, оксюморонов и каламбуров, других понятий абсурда в чистой и прикладной логике.

«То ли колодец был очень глубок, то ли падала она очень медленно, только времени у нее было достаточно, чтобы прийти в себя и подумать, что же будет дальше.

Пролетая мимо одной из полок, она прихватила с нее банку с вареньем.

Алиса побоялась бросить банку вниз – как бы не убить кого-нибудь!»

Льюис Кэрролл касается обсуждаемой в популярной литературе тех лет проблемы – что будет с телом, брошенным в тоннель, проходящий через центр Земли. Этой темы касались и Плутарх, и Фрэнсис Бэкон, и Вольтер.

Если тело падает через тоннель к центру Земли, его скорость возрастает, а сила притяжения уменьшается. Тело долетит до центра Земли за 36 минут (если в тоннеле нет воздуха и если пренебречь кориолисовым ускорением). Будет ли человек падать, как Алиса в кроличью нору, или тихонечко спускаться, вес его будет уменьшаться, пока в центре Земли он не станет равным нулю. Так что это путешествие, если оно, конечно, возможно, будет для человека совершенно безопасным. При дальнейшем падении скорость тела будет уменьшаться, а сила притяжения возрастать. Пока оно не долетит до поверхности земли, но уже с другой стороны. Всего на этот полет будет потрачено 72 минуты.

Стоит коснуться интересного предположения известного популяризатора физики и астрономии Фламмариона. Если просверлить в земле совершенно прямой тоннель из Санкт-Петербурга в Сантьяго, например (как на рисунке) и пустить по этому тоннелю поезд, предварительно выкачав воздух, то поезд под действием силы тяжести будет сам разгоняться, а пройдя середину тоннеля, начнет тормозиться и остановится как раз в Сантьяго, потратив на этот путь 72 минуты без использования паровоза. Ровно столько, сколько потребуется падающему телу для полета через центр Земли. Этот прием – падение сквозь землю – использовали авторы детских книг, например, Т. Баум («Дороти и мудрец из страны Оз») и Р. Томпсон («Королевская книга Оз»).

«Напиток был очень приятен на вкус – он чем-то напоминал вишневый пирог с кремом, ананас, жареную индейку, сливочную помадку и горячие гренки с маслом».

Яркий пример несоединимого, одного из приемов нонсенса.

«Фламинго кусаются не хуже горчицы, – согласилась Герцогиня. – А мораль отсюда такова: это птицы одного полета!

– Только горчица совсем не птица, – заметила Алиса.

– Ты, как всегда, права. Какая ясность мысли!

– Кажется, горчица – минерал, – продолжала Алиса задумчиво.

– Конечно, минерал, – подтвердила Герцогиня. – Минерал огромной взрывчатой силы. Из нее делают мины и закладывают при подкопах… А мораль отсюда такова: хорошая мина при плохой игре – самое главное!

– Вспомнила. Горчица – это овощ. Правда, на овощ она совсем не похожа. И все-таки – это овощ.

– А мораль отсюда такова: всякому овощу свое время. Или попроще: никогда не думай, что ты иная, чем могла бы быть иначе, чем, будучи иной в тех случаях, когда иначе нельзя быть».

Как тут комментировать? Фонтан нонсенсов и каламбуров, никакой логики, воинствующая алогичность.

«Четыре действия арифметики: Скольжение, Причитание, Умиление и Изнеможение.

– Я о «Причитании» никогда не слышала, – рискнула заметить Алиса.

– Что такое – читать, надеюсь, ты знаешь?

– Да, – отвечала Алиса неуверенно, – смотреть, что написано в книжке, и… читать.

– Ну да, и если ты при этом не знаешь, что такое «причитать», значит, ты совсем дурочка.

– А что еще вы учили?

– Были у нас Рифы – Древней Греции и Древнего Рима, Грязнописание и Мать-и-мачеха. И еще Мимические опыты; мимиком у нас был старый угорь. Он же учил Триконометрии, Физиономии.

Мы с моим учителем, крабом-старичком, уходили на улицу и целый день играли в классики. Какой был учитель, настоящий классик! Он учил Латуни, Драматике и Мексике.

– А долго у вас шли занятия?

– Это зависело от нас. Как все займем, так и кончим. Занятия почему так называются? Потому что на занятиях мы у нашего учителя ум занимаем… А как все займем и ничего ему не оставим, так и кончим. В таких случаях говорят: «Ему ума не занимать…»

Каскад каламбуров – без комментариев.

Учителя – черепаху с прутиком звали спрутиком – без комментариев.

Обязательные предметы Чихали и Пищали – чушь несусветная, а весело и даже смешно.

Сама Алиса сказала об этих стихах: «Они наводят на разные мысли, хотя и неясно, какие».

Ну и, наконец, Черный Король, здесь есть о чем поговорить (я немного сократил этот диалог, но смысл его остался неизменным).

«В лесу неподалеку кто-то громко пыхтел, словно огромный паровоз.

– Это всего-навсего Черный Король, – сказал Траляля. – Расхрапелся немножко! Милый, правда?

– Так можно и голову отхрапеть! – заметил Труляля.

– Ему снится сон! – сказал Траляля. – И как, по-твоему, кто ему снится?

– Не знаю, – ответила Алиса. – Этого никто сказать не может.

– Ему снишься ты! Если бы он не видел тебя во сне, где бы, интересно, ты была?

– Там, где я и есть, конечно.

– А вот и ошибаешься! – возразил с презрением Траляля. – Тебя бы тогда вообще нигде не было! Ты просто снишься ему во сне. Если этот вот Король вдруг проснется, ты сразу же – фьють! – потухнешь, как свеча!

– Ну нет. И вовсе я не потухну! К тому же, если я только сон, то кто же тогда вы, хотела бы я знать?

– То же самое, – сказал Труляля.

– Самое, самое, – подтвердил Траляля. Он так громко прокричал эти слова, что Алиса испугалась.

– Ш-ш-ш, – прошептала она. – Не кричите, а то вы его разбудите!

– Тебе-то что об этом думать? Все равно ты ему только снишься. Ты ведь не настоящая!

– Нет, настоящая! – крикнула Алиса и залилась слезами.

– Слезами делу не поможешь. О чем тут плакать?

– Если бы я была не настоящая, я бы не плакала, – сказала Алиса, улыбаясь сквозь слезы: все это было так глупо.

– Надеюсь, ты не думаешь, что это настоящие слезы? – спросил Труляля с презрением».

Высмеивается известный метафизический спор о сне Господа. Траляля и Труляля выражают точку зрения епископа Джорджа Беркли, считавшего, что все материальные предметы, включая нас самих, просто снятся Господу. Алиса возражает в духе Сэмюэля Джонсона, любимого ученика Беркли, здраво полагавшего, что, пнув ногой большой камень, он может опровергнуть тезис Беркли.

Здесь есть еще одна скрытая тема. Алиса видит во сне Короля, который видит во сне Алису, которая… – своеобразный пример бесконечной последовательности, словно два зеркала, поставленные друг перед другом. Это напоминает известный рисунок: толстая дама рисует худощавую, которая, в свою очередь, рисует толстую…

Назову третью проблему, затронутую этим забавным, шуточным текстом. В «Сильви и Бруно» рассказчик объясняет это напрямую: «Либо я увидел Сильви во сне, а то, что происходит сейчас со мной, – реальность. Либо я действительно видел Сильви, а то, что происходит сейчас, – только сон! Неужто и Жизнь – всего лишь сон?»