Вот уже четвертую зиму старый токарь Алексей Вавилыч сидит дома. Это, однако, не значит, что он сидит без дела. Утром Вавилыч по-прежнему просыпается раньше всех в семье, садится на голбце широкой русской печи, свесив босые жилистые ступни, и ждет заводского гудка.

Сквозь промерзшие окна в избу проникает слабое мерцание сугробов. Ноющая боль в пояснице наводит на мысль о погоде… «Должно, опять снегу привалило», — думает Вавилыч и, пренебрегая болью в пояснице, радуется этому: есть чем заняться с утра! И он уже представляет, как испробует нынче новую лопату. Хорошо ли он обил ее железом вчера? Главное, чтоб заусенцев не оказалось…

За этими мыслями и застает его заводской гудок. Мощный, басовитый, он проникает в комнату откуда-то снизу, содрогая ее. Десятки тысяч раз слышал Вавилыч этот призывный рев своего завода и не мог привыкнуть к нему. А теперь вот, кажется, еще труднее отвыкнуть.

Спустя несколько минут с улицы доносится поскрипывание снега. Поток пешеходов устремляется с нагорных улиц в Айскую долину, где ни днем ни ночью не смолкает металлический звон, свистки паровозов, тяжелое уханье молотов… Словно подхваченный этим потоком, Алексей Вавилыч поспешно слезает с печки и начинает одеваться.

— Старуха! Эй, слышь, Алена! Буди Алешку, проспит, шельмец.

Алена Ивановна подымается с постели, садится на кровать и укоризненно качает головой.

— Ах ты, старый хлопотун! Ну, чего булгачишь всех ни свет ни заря? И парню поспать не даешь. Аль сам молодым не был?

— «Молодым…» — беззлобно ворчит Вавилыч, втыкая худые ноги в разношенные валенки. Кому как не ей знать о его молодости. И вдруг в голову ему приходит простая мысль о том, что неплохо бы знать об этом и внуку Алешке. Пожалуй, что и вовсе необходимо…

В субботу Алешка против обыкновения домой пришел поздно. Домашние уже и насумерничались вдосталь, и лучины немало пожгли, а мужиков все не было.

— Что-нибудь неладное, — начала беспокоиться мать, старая Бураниха, собираясь в третий раз подогревать самовар. — Ты бы, Федянька, сбегал, что ли, к Зыковым, узнал бы.

Федянька, белобрысый мальчонка лет десяти, перестал щипать лучину, забросил косарь и ощепок в подпечек и полез под кровать за отцовскими сапогами. Он был очень рад случаю побывать на улице. Но не успел он и первой портянки на ноги навернуть, как дверь широко распахнулась и в избу вместе с седыми космами запоздалого мартовского мороза ввалились Алешка с Гришкой Зыковым… Оба они были в сильном возбуждении. Алешка, так тот и шапку снять забыл, прямо на переднюю лавку бухнулся. В потемках трудно было разглядеть выражение его лица, только широко открытые глаза светились явным восторгом.

Мать с перепугу руками всплеснула и тут же на Алешку напустилась:

— Да вы никак пьяные? Сказывай, разбойник, где был?

Алешка, хохоча, перемигнулся с Гришкой, шапку с головы сорвал, бросил в угол.

— Шабаш, мать! Заваруха на заводе. И вовсе мы не пьяные.

— Батюшки-светы! Да что же случилось-то, скажите толком.

— Бастуем, тетя Маланья, вот что, — степенно пояснил Гришка.

— Что это за слово такое, не разумею я, Гришенька, — притворилась непонимающей Бураниха. — Растолкуй ты мне, сделай милость.

— А то и значит, что — баста! — опять рассек заскорузлой ладонью воздух Алешка и чуть было не загасил чадящую в светелке лучину. — Будь ты неладна, окаянная!

Гришка Зыков с укоризной взглянул на товарища и спокойно пояснил Буранихе:

— В большепрокатном началось. Рабочие все, как один, заявили управителю: довольно, мол, измываться над нами, не выйдем на работу, пока не отмените новых расчетных книжек. Попили, мол, хозяева нашей кровушки рабочей, хватит!

— Там у нас Иван Филимошкин да Ефим Чурилов — ух ты! — не удержался опять Алешка, замахал руками. — Вот люди! Надзирателя Уманского поперли из цеха, никого не боятся.

— Это что еще за сход в моем доме! — раздался от двери негромкий, но густой бас. Никто не заметил, как вошел Вавила Степанович Буранов. Федянька, сидевший до того с раскрытым ртом на полу, быстро довертел портянки, натянул старые тятькины бахилы и шмыгнул за дверь. Мать хотела было прикрикнуть на него, воротить, но, обеспокоенная сердитым видом отца, промолчала, засуетилась вокруг стола.

— Смутьянщиков на заводе развелось, что тебе черных тараканов в голодный год, — ворчал Вавила Степанович, стаскивая с себя промасленную одежду. — Мутят людей, незнамо што… И вы туда же, молокососы! — обернулся он к Алешке. — Всыпать бы вам плетей, как бывало…

Гришка удивленно покосился на широкую, в косую сажень спину старого Бурана, насторожился. Простоватый Алешка храбрился. Пятерней взъерошил слежавшиеся под шапкой волосы, дерзким взглядом уставился в спину склонившегося над рукомойником отца, спросил:

— А как же, тятя, с новыми расчетными книжками, неуж принимать?

— Не твоего ума дело! — Вавила Степанович бросил утирку на гвоздь и, тяжело сутулясь, направился к столу. — Больно вы прытки стали нынче, умники. А о том не думаете, что делать будете, коли хозяин с завода прогонит. Теперь в рабочих руках не больно большая нужда, эвон сколько их мотается без дела, девать некуда. Оно, конешно, пятачок нашему брату-рабочему, ой, как трудно достается, зря поступаться копейкой тоже не след, — разговорился Вавила, умиротворенный сытным запахом наваристой похлебки. — Ну и на рожон лезть нечего. Рассудительно надо, полюбовно договориться с хозяевами, по-божески. Чай, ведь тоже люди русские, поймут. В случае чего и самому губернатору пожаловаться можно… А забастовки — озорство одно, добра от них не жди. В девяносто седьмом бастовали, сколько шуму-гаму было, да много ли проку вышло? Несчетно народу пересажали, увезли бог весть куда, сирот пооставляли. А восьмичасовой рабочий день — где он? — Вавила Степанович безнадежно махнул рукой, помолчал и жестко закончил: — Плетью обуха не перешибешь. То-то. Бог терпел и нам велел. Плесни-ка, мать, мне еще похлебки-то.

Гришке очень хотелось возразить старику Бурану, но постеснялся, только укоризненно посмотрел на Алешку: вот, мол, какой у тебя твердолобый батька-то! — и вышел, заторопившись домой. Алешка под строгим взглядом отца тоже присмирел. Возбуждение улеглось, осталась одна усталость.

Но заснуть в эту ночь он долго не мог. События дня снова и снова проходили у него перед глазами, каким-то новым горячим чувством будоражили сердце, заставляли непривычно думать не только о себе, о своей семье, но и о всех рабочих завода. Хозяин у завода один, а работников — не перечесть. Неужели так и должно быть? — впервые спросил себя Алешка, чувствуя за этим вопросом что-то тревожное. «Не перешибешь… — обдумывал он слова отца. — А вот Гришкин дядя, тоже старый рабочий, говорит: перешибить можно, если дружно всем взяться. И надо, мол, еще разобраться, кто плеть, а кто обух». Пословицы отца уже не казались такими неотразимыми, как раньше.

В воскресенье, после обедни, Алешка, прихватив гармонь, направился к Гришке.

Зыковы жили на той же Долгой улице, поближе к заводу. Вытянувшаяся отлогой дугой по болотной низине, Долгая славилась своей непролазной грязью осенью и весной высокими сугробами — зимой и кабаками — в любое время года. Сейчас сугробы осели, приобрели грязновато-серый оттенок. Из-за вершины Косотура все чаще и все приветливее улыбалось по-весеннему ласковое солнце. Но зима, крепко зацепившись за острые пики Таганая, не хотела уходить. Ночью по-крещенски сильно ударил мороз, и улица покрылась ледяной коркой.

Подходя к воротам зыковского дома, Алешка заметил, как от калитки на крыльцо метнулась легкая фигурка в цветастом полушалке. Алешка почувствовал вдруг, будто в груди у него стальная пружина расправилась и распирает сердце так, что дух захватывает. Аленка!

Вот ведь, с детства водились, а только совсем недавно увидел, разглядел Алешка, какая она красивая. У него было такое чувство, словно он нашел что-то необыкновенно хорошее, нашел — и не верит в свое счастье…

Гришак с Аленкой, брат и сестра, лишившиеся родителей (отца задавило на заводе, а мать умерла от чахотки), жили у дяди Мирона Григорьевича Зыкова, который любил их и считал за своих детей. Мирон был не только-искусным ковалем-оружейником, но и один из немногих грамотеев на заводе. Он и Гришку с Аленкой обучил грамоте. Алешка, не проучившийся в школе и двух зим, сам читал плохо и книжек в руки не брал (отец за такое баловство не похвалит), но любил слушать, как читали другие, особенно если Аленка. Как раз вчера Гришка хвастался, что дядя принес новую книжку, про рабочую жизнь будто бы. Интересно бы послушать. Опять же про забастовку нигде не узнаешь лучше, как у Зыковых.

Но ни послушать новой книжки, ни повидаться с Аленкой Алешке на этот раз не довелось. Гришка не очень-то приветливо встретил приятеля на крыльце и тут же потащил его обратно на улицу. Алешку упирался, косясь на окна, — не появится ли там головка в пестром полушалке.

— Дай хоть обогреться немного. Экая стужа на улице! — уговаривал он Гришку.

— Да нет, знаешь, там у нас гости собрались, — смущенно пояснил Гришка, отворачивая лицо от удивленного взгляда товарища. — Идем лучше на Большую Славянскую, погуляем.

— Что ж, идем. Мне ведь все ровно, — неискренне согласился Алешка, задумчиво перебирая лады своей тальянки. И вдруг догадка больно обожгла сердце обидой, лицо его вспыхнуло. — Только не по-товарищески это — таиться от меня, будто я не знаю…

Гришка вдруг остановился, схватил Алешку за плечи. Черные глаза его сверкали горячими угольками, кончик носа побелел от гнева, приглушенные слова с трудом отрывались от губ:

— Таиться, говоришь? А если — надо? Молчи! Ничего ты не понимаешь. Лучше иди да разъясни отцу насчет пятачка.

В один миг рванулся Алексей из Гришкиных рук, только гармошка на весь мех распахнулась и жалобно пискнула.

— Подумаешь, секреты какие завели! Будто я не знаю, что это за гости такие у вас собираются. Правду тятька сказывал, смутьянщики вы и есть самые. — Вскинул ремень на плечо, огласил улицу звонким перебором голосов тальянки и, не оглядываясь, с независимым видом направился к заведению купца Шишкина, наипервейшего кабатчика. Правда, в кармане у Алешки и всего-то двугривенный, ну, да ничего, важно пыль в глаза пустить, — знай, мол, наших, бурановских! Вот Ганс Ваныч, старший мастер, переведет его из учеников в настоящие слесаря, тогда… эх!

Пел Алешка, подыгрывая на гармошке, но на душе у него было нехорошо… Значит, вовсе и не его ждала Аленка у ворот. Это ее дежурить заставили: как бы кто не зашел нечаянно. Ясное дело. А он-то дурак вообразил невесть что.

— Никак загулял, Алексей Буранов? — прервал горькие размышления Алешки раздавшийся у него над ухом пискливо-вкрадчивый голос. — А где же дружок-то твой, а?

Алешка поднял голову и увидел перед собой сморщенное в приветливую улыбку косоглазое скопческое лицо Моисея Пешкина, прислужника из заводской конторы. «Чего ему?» — удивленно подумал Алешка. Рабочие не любили Пешкина, подсмеивались над ним, но за насмешками чувствовалась боязнь. Про Моисея ходили слухи, будто он тайно служит в полиции.

— Дружок-то, говорю, твои, Гришенька-то где? Аль у них дома чего неладно, упаси господь? — продолжал между тем Моисей. — Вы ведь все вместе ходите, не разлей вас водой, хе-хе, — усмехнулся он так, что Алешку покоробило.

— Ну, ты… гнида! — неожиданно для себя Алешка выругался похабными словами, и столько неприкрытой злобы было в этом ругательстве, что Пешкин отскочил как ошпаренный.

Сначала Алешка испугался своего поступка, но тут же почувствовал удовлетворение и гордость собой, и это как бы примирило его с Гришкой. От давешней обиды и следа не осталось. Другое теперь беспокоило его: этот собачник Мосейка неспроста выпытывал у него про Зыковых. И ему захотелось поскорее увидеться с другом, предупредить его.

Встретились они только через день, у заводской проходной. О размолвке не вспоминали, будто сговорились. Да, по правде сказать, и не до того было: уж больно тревожное время наступило. В предчувствии назревающих событий все личное казалось мелким и отступало. События, будто огромный снежный ком, нарастали, грозили раздавить.

Второй день уже не дымили высокие заводские трубы, потухли и остыли кузнечные горны, холодом запустения веяло от нагревательных печей в Большой прокатке. Из темных, насквозь прокопченных заводских корпусов жизнь выплеснулась на волю, под яркие лучи мартовского солнца. Заводской двор и Арсенальная площадь напоминали потревоженный муравейник.

Утром Алешка, как и другие рабочие, в обычное время пришел на завод. При входе в цех рабочих останавливали выборочные комитетчики — братья Потаповы, сурово спрашивали у каждого:

— Про уговор наш не забыл? К работе не приступать, и в четыре часа — на сход.

Скупые, уверенные слова комитетчиков действовали на рабочих ободряюще. Было необычно радостно чувствовать и знать, убеждаться снова и снова, что на заводе, вопреки власти управителя и жандармерии, действует, подчиняя себе все больше и больше людей, другая, еще невиданная доселе власть — стачечный рабочий комитет. В силе этой власти Алешка имел возможность убедиться, когда ходил по поручению Ивана Филимошкина, одного из членов комитета, в штамповочный и столярный цехи проведать, как там настроены люди. Большинство рабочих дружно откликнулось на призыв комитета и не приступило к работе. И вот что самое удивительное, чего никак не мог понять Алешка: его отец, благонамереннейший Вавила Степанович Буранов, тоже бастовал. «Как народ, так и мы», — только и сказал он. Раз уж и отец так думает, значит дело серьезное.

Алешка ходил из цеха в цех, полный жгучего любопытства: что будет? Ему очень хотелось разыскать Гришку Зыкова, поделиться с ним впечатлениями, похвастать, как сам дядя Ваня давал ему, Алешке, ответственное поручение. Гришку он нашел в толпе, собравшейся перед зданием заводского приказа. Но поговорить им не пришлось. Гришка, чем-то озабоченный, озирающийся по сторонам, имел явное намерение протолкаться поближе к дверям конторы, откуда доносился возбужденный говор множества людей. Раздвинув пошире локти, Алешка молча последовал за другом.

В раскрытых настежь дверях стоял начальник заводского приказа Глебов. Одной рукой он прижимал к пухленькому животу замусоленную папку, другой отмахивался от наседавших на него рабочих, силясь перекричать толпу, но слов невозможно было разобрать в общем гвалте.

Атмосфера с каждой минутой накалялась, слышались угрожающие выкрики. Один из стоящих впереди рабочих, высокий старик, в котором Алешка тотчас признал машиниста компрессорной Фомича, повернулся лицом к толпе, снял с головы шапку, по-мальчишески прижал ее к груди и негромко сказал:

— Слушайте, люди, и вы, господин начальник! — Гул в толпе понемногу стал стихать. Фомич поднял руку, широко взмахнул шапкой, как бы приглашая всех присутствующих в свидетели. — Все мы православные, все жить хотим, от работы не отказываемся, потому работа для нас — кусок хлеба. Ну, а как быть, если последний кусок отнимают? В нынешнюю получку мне на руки семь гривен пришлось. Это как? — обернулся Фомич к начальнику приказа. И, снова взмахнув шапкой, бросил в толпу гневные, действующие, как порох, слова: — Нету у вас таких правов, чтоб человека живьем в гроб загонять, чтоб ребятишки наши с голоду пухли! Верно я говорю, православные?

— Верна-а! — выдохнула толпа.

— Разве не обманывает нас управитель? На копейках наших, потом облитых, нажиться хочет, — продолжал Фомич свою речь. Глебов замахал на него руками, выронив папку. Полицейский смотритель Коноплев, стоявший рядом с Глебовым, устрашающе шевелил усами, выкатывал глаза, надувал обросшие грязной щетиной щеки, собираясь рявкнуть. Фомич отмахнулся от них, словно от насекомых.

— Правду говорю! Не могём мы принять новых расчетных книжек, вот, видит бог, не могём. Фальшивые они.

Толпа снова угрожающе загудела. Даже малосознательные рабочие понимали, какой кабалой грозит им введение новых книжек с «новыми» условиями найма и правилами внутреннего распорядка. Вот почему все с жадным вниманием слушали Фомича, продолжавшего обличать горнозаводчиков.

— В старых-то книжках хоть немного, а все же сказано было про наши права. А в этих только о том и говорится, на что мы правов не имеем. Верните нам наши права! Восьмичасовой рабочий день установите! Вот наши требования. Так ли я говорю, братцы?

— Правильно! Так, так! — подтвердила толпа.

— Не примем новых книжек, долой!

— Тащи сюда самого управителя!

Алешка видел, как вынырнувший откуда-то сухой, но жилистый Мирон Зыков пожал руку Фомичу и сам шагнул вперед, поднялся на ступеньки крыльца, потеснив приказных.

— Товарищи рабочие! — Его неожиданно громкий голос заставил Алешку вздрогнуть и подумать мельком: «Вот тебе и тихоня-книжник!» — Довольно уж нас обманывали, пора нам и за ум браться. Хитры хозяева: раньше нашего брата били дубьем, а теперь норовят прижать рублем и выжимают последние капли пота. Одно у нас средство — объединиться, твердо стоять на своем. Запомните, товарищи: без рук рабочего не двинется ни одна машина! И не просить мы должны, а требовать своих человеческих прав. Будем же твердо стоять на своем. Долой новые расчетные книжки!

Пока Мирон говорил, а притихшая толпа жадно ловила каждое слово, начальник приказа Глебов успел отлучиться ненадолго. Когда он снова появился в дверях, приосанившийся и важный, из-за его спины уже выглядывало несколько усатых жандармов. Алешке даже показалось, что в проеме двери мелькнуло безусое лицо Мосея Пешкина. Зацепившись пальцами за шелковый поясок и выпятив живот, Глебов объявил:

— По распоряжению господина начальника Главного управления заводами предлагаю вам избрать двух уполномоченных. А смутьянов и подстрекателей не слушать… — Последние слова потонули в поднявшемся над толпой гаме голосов…

— Филимошкина!

— Зыкова!

— Дядю Ваню!

— Симонова, Федора Симонова!

Громче и дружнее всех кричали прокатчики. Вместе с ними выкрикивал фамилию Филимошкина («дяди Вани») и Алешка.

Чернявый, коротко подстриженный Филимошкин и широкоплечий, с лопатистой бородой и расчесанными на пробор длинными русыми волосами Симонов стояли тут же, рядом с Зыковым, братьями Потаповыми, Авладеевыми, Фомичем. «Смутьяны! — мелькнула в голове Алешки озорная мысль. — С такими можно!» А что «можно», он и самому себе не мог бы объяснить, только еще крепче сжал Гришкину руку, за которую все время держался.

Подталкиваемый Мироном Зыковым, от группы комитетчиков отделился высокий, рыжебородый столяр Кондратьев и, приподнявшись на носках, крикнул поверх голов:

— Ну, как, братцы, согласны, чтобы нашими уполномоченными для переговоров с управителем пошли Иван Дмитриевич Филимошкин и Федор Григорьевич Симонов? Все их знаете?

— Знаем! Согласны!..

Радостно возбужденная толпа начала расходиться. Гришка потянул за собой Алешку.

— Идем до дяди. Дело есть нам с тобой. Но тут же Алешка почувствовал на своем плече тяжелую руку отца.

— Пошли-ка, Лексей, домой, — сурово приказал Вавила Степанович. — Неча тут без дела болтаться. Айда от греха подальше.

Рука у отца тяжелая — не вывернешься. Понурив голову, поплелся Алешка за старым Бураном.

О том, что произошло на заводе в среду, двенадцатого марта, Алешка узнал только вечером, когда вернулся из лесу, куда его с утра погнал готовить дрова отец. Боялся Вавила Степанович, как бы начавшаяся кутерьма не засосала парня, — ведь кто его знает, что еще выйдет из всего этого? И не посмел ослушаться Алешка — велика была сила отцовской власти. И что теперь Гришка с Аленкой подумают про него? Конечно, подумают, — струсил, в лес спрятался… Эх, жизнь проклятая!

Обида на отца была столь острой, что Алешка за ужином даже говорить не мог, молча хлебал щи, не поднимая глаз на отца. А подняв, увидел бы, что Вавила Степанович и сам смотрел как-то виновато. Покашливая и почесывая бороду, он начал рассказывать о событиях этого дня. Федянька, не в меру осмелевший, что Алешка тоже отметил про себя не без удивления, тоже вставлял слова два-три, пользуясь частыми паузами в речи отца.

— Да, вот, значит, как оно вышло! Филимошкина с Симоновым прошлой ночью арестовали и в тюрьму препроводили. По улицам солдаты с ружьями да конные полицейские рыскают — и откуда только их набралось столько! Теперь, гляди, начнутся аресты направо и налево, как в девяносто восьмом уже было, когда кружок Тютева разгромили.

Вавилу Степановича особенно поразил арест рабочих делегатов. Этакое вероломство! Выборные ведь от всего общества посланы, не разбойники какие-нибудь. Да и то взять в толк — сами же хозяева предложили уполномоченных избрать честь по чести. И вот на тебе — заарестовали! За что?

— Ох-хо-хо, нет правды на свете и не будет, видно, — тяжело вздохнул Вавила Степанович, вылезая из-за стола.

«Неужели не устоят наши? — думал Алешка, чувствуя, как при слове «наши» в душе у него зашевелилось еще неосознанное чувство гордости. — Теперь повидаться бы с Гришкой, да отец ни за что не пустит из дому, на ночь глядя».

— Тятька, что же теперь будет-то, — приставал между тем к отцу Федянька.

— А ничего, сынок. Перемелется — мука будет. Все опять пойдет по-старому.

— Не мука, мука мученическая, — вставила мать, высунувшись из чулана. — У Зыковых-то, бают, опять полиция была.

У Алешки дрогнуло сердце. Он потянулся за полушубком.

— Куда? — прикрикнул Вавила Степанович. — Не замай! Слушай ты ее, дуру старую. — Он нахмурил брови, покосившись в сторону чулана, и продолжал уже примирительно:

— Говорят, губернатор приехал. Завтра с утра на площадь, к дому управителя, пойдем. Прошение самому губернатору подадим, вот все и разрешится.

— Хрен редьки не слаще, — опять вставила мать из чулана. — Собака собаку не ест, а с тебя последние портки статут, того и гляди!

— Что ты понимаешь своим бабьим умом! — вскипел Вавила. — Скажет тоже! Чай, он, губернатор-то, самого царя-батюшки наместник, не какой-нибудь Гертум-управитель, а — власть предержащая. Не дарма приехал, дошли, значит, до него наши жалобы. Вот он и рассудит по правде… — Не замечая, что сам себе противоречит насчет правды, Вавила Степанович долго еще толковал о губернаторской справедливости, о царе-заступнике. Казалось, он самого себя хочет убедить, заговорить шевелящиеся в душе сомнения привычными словами. — Ну, ты ложись спать, — обратился он к Алешке, — а я пойду мерину сена задам.

Едва успел старший Буранов выйти из избы, как в окно тихонько забарабанили с улицы, Алешка боязливо поежился и приплюснул нос к холодному стеклу, руками загородив лицо от света. Под окном, в темной, густой синеве мартовской ночи маячила женская фигура, укутанная большим платком. Опрометью выметнулся Алешка за ворота. Перед ним стояла Аленка.

— Ты? Пошто? Да нет, постой, — совсем растерялся Алешка. — Вот что, у вас была полиция?

— То не полиция, солдат Ахтарка с товарищами заходили. По делу… — Она помолчала, как бы не решаясь говорить. — Слышь, Леша… — Аленкино лицо было совсем рядом, оно дышало пьянящим жаром, нестерпимо блестели ее большие темно-синие, как эта ночь, глаза. — Слышь-ка, ты собираешься завтра на площадь?

— А, ты, ты, Лена, пойдешь? — перебил он ее.

— Так вот, возьми это, — сказала она, не ответив на его вопрос. В руках у Алешки оказался плотно обернутый в бумагу сверток. Аленка торопливо заканчивала скупые наставления: — До завтра никому не показывай и не говори. Берегись! Сам понимать должен. Там, на площади, разыщешь Гришку, он скажет, что нужно делать. Понял? У-у, дуралей синеглазенький! — трепанула за чуб и — будто растаяла в темноте.

— Аленка!.. — Молчит Долгая улица, притаившись в настороженном сне.

Никогда еще Алешке не доводилось видеть такой огромной массы народа. Взобравшись на большую кучу почерневшего от копоти снега возле памятника Александру-«освободителю», он рассматривал пестрое волнующееся море голов.

Людской прибой накатывался из Большой Славянской, Никольской, Алексеевской, Златоустовской улиц, с Ветлуги и Демидовки, катился зыбью через площадь и замирал у парадного подъезда дома горного начальника.

Многие рабочие пришли на площадь по-праздничному одетые, с женами и детьми; лица их выражали то вдохновенную торжественность, то суровую настороженность. Молодежь сдержанно перекликалась скупыми словами приветствий, старики шли молча.

Беспокойный мартовский ветер гнал из-за Косотура пушистые, белые, как вата, облака; проносясь над площадью, они роняли редкие снежинки, на лица людей ложилась широкая тень, на площади становилось по-зимнему неуютно. Но тень пробегала, на колокольне собора искристо вспыхивал купол, и яркий солнечный свет заливал город, невольно заставляя людей думать о близкой весне, о ручьях с гор.

Алешка переводил взгляд с одного конца площади на другой, отыскивая знакомых. Вот от проходной завода плотной кучкой идут прокатчики, о чем-то оживленно переговариваясь. Алешка хотел было уже присоединиться к своим, но заметил неподалеку одно очень знакомое лицо — широкое, рябое и курносое. Несомненно, что лицо это могло принадлежать только Федорке Бисярину, его однокашнику. Три года назад Бисярины переселились с Долгой улицы на Кусинский завод, и сейчас Алешке было очень любопытно узнать, чего это вдруг Федорка оказался тут.

— Эй, Федорка, черт рябой, глянь сюда!

На Алешку зашикали со всех сторон:

— Чего орешь, не на игрище ведь пришел.

Но друзья уже толкали друг друга кулаками в грудь, радостно похохатывая.

— Экий ты стал битюг! Где работаешь?

— В чугунолитейном. А ты все у Франц Ваныча на побегушках?

Алешка насупился.

— Ну, ты смотри! Говори, какая нелегкая занесла тебя сюда?

— Да ведь я же не один, — захлебываясь от восторга, спешил поведать Федорка. — Как узнали у нас на заводе про вашу забастовку, сразу же решили поддержать. Вчера бросили работу, многие сюда подались, прошение горному начальнику принесли.

Между тем впереди, у подъезда большого дома, произошло какое-то движение, по толпе словно ветер прошел. Алешка с Федоркой бросились туда и кое-как протискались поближе к первым рядам. Тут Алешка неожиданно увидел отца. Вавила Степанович, одетый в новую поддевку и сапоги, стоял в группе пожилых рабочих, степенно переговаривавшихся между собой. Отойдя на всякий случай за спины впереди стоявших, Алешка огляделся вокруг: нет ли где поблизости Гришки Зыкова? Да разве в такой тесноте увидишь!

На балконе дома горного начальника появились нарядно одетые люди, некоторые — в военной форме. Толпа вздохнула и притихла.

— Смотри, — шептал Федорка, не отстававший от Алешки, — вон, в желтых шнурах который, это главный жандарм, да?

— Ротмистр Долгов, — кивнул Алешка. — Заарестовал наших полномочных — Филимошкина и Симонова. Слыхал?

Но Федорка не слушал, таращил глаза на балкон, где появлялось все новое и новое начальство. — Скажи, который тут губернатор?

— Должно быть, вон этот, передний, который всех выше, в фуражке. Молчи, сейчас говорить будет.

Но первой заговорила толпа. Сначала робко, затем все смелее и громче с разных сторон понеслись к балкону возгласы — то умоляющие, то гневные.

— Ваше превосходительство! Явите божескую милость! Отмените новые правила!

— Житья не стало, штрафы замучили!

— На прошение наше ответ дайте!

Возгласы сливались в сплошной рев, все труднее становилось разбирать отдельные голоса; огромная толпа подалась вперед, грозя снести дом, как сносит ветхую плотину полая вода.

— Молчать! — рявкнул губернатор Богданович, вцепившись тонкими пальцами в перила балкона. — Не могу я с вами со всеми разговаривать. Выберите несколько человек для переговоров.

— Да мы уж выбирали, а вы их — в тюрьму.

— Освободите наших уполномоченных! Нет таких прав, чтобы послов вязать!

— Кровопивцы!

С неожиданной резвостью губернатор скатился вниз, выбежал к подъезду, ухватил за бороду одного из стоявших в переднем ряду рабочих, потащил на себя.

— Пойдем-ка, я поговорю с тобой, мер-рзавец!

— Пропал теперь! — ахнул Алешка и скороговоркой пояснил Федорке: — Счастливцев это, из нашей прокатки. Такой отчаянный, все-то он вперед лезет… Смотри, смотри!

— Ну нет, ваше превосходительство, я еще не уполномоченный, чтобы меня за бороду таскать, — смело отпарировал Счастливцев и наотмашь отбил руку губернатора. Алешка видел, как его отец Вавила Степанович ухватил Счастливцева за плечи, отбросил назад, и толпа проглотила его.

— А-а… мать вашу!.. — похабно выругался Богданович, помахал ушибленной рукой, повернулся на каблуках и скрылся в дверях дома.

Толпа качнулась вперед, придвинулась к самым колоннам, подпиравшим балкон, зашумела, будто могучий сосновый бор в предчувствии бури. Снова понеслись возгласы. Откуда-то слева, перекрывая общий гвалт, раздался сильный голос:

— Товарищи! Не ждите милости от царского опричника. Мы требуем отмены кабальных условий! Требуем, а не просим!

Шум еще больше усилился. Алешка бросился было в ту сторону, вспомнив о Гришке, как вдруг с балкона полетели в толпу, словно большие снежные хлопья, белые листочки. Люди хватали их, озирались в поисках грамотных.

У Алешки будто сердце оторвалось, схватился обеими руками за грудь. «Фу! — отер варежкой выступившую на лбу испарину. — Тута, вот он, Аленкин подарок, за пазухой. Но как же быть с ним? Гришку бы увидать…»

Забыв про Федорку, Алешка направился в сторону собора, где толпа была пореже. Кругом раздавались негодующие голоса. Рабочие обсуждали листовку губернатора. «Приступить к работе», «сборища запрещаются», «будут рассеиваться военной силой»…

Военной силой? Что это значит? Только теперь Алешка, как и многие другие, обратил внимание на выстроившиеся перед собором длинные шеренги солдат с ружьями к ноге. Вдоль шеренги, по фронту прохаживался молодой щеголеватый офицерик с саблей наголо. Перед ним металась, не отступая ни на шаг, словно клуша с цыплятами, жена Филимошкина, за сарафан ее цеплялись две девочки.

— Отпустите моего мужа! — наступала женщина на офицера. — Кто мне детей кормить будет? Вы, что ли?

— Прочь! — сразу же надорвав жидкий голос, взвизгнул офицерик и оттолкнул женщину с детьми.

— Ах ты, кобылий хвост! Как ты смеешь детей трогать! — Филимошкина по-мужицки развернулась и влепила офицеру звонкую пощечину. Толпа грохнула хохотом и тут же смолкла: на балконе снова показался губернатор.

— Не галдеть! — он погрозил кулаком. — Я приехал не просьбы ваши разбирать, а усмирять бунт. Да, бунт! У меня в губернии должно быть тихо, — угрожающе сказал он и вытащил из ножен шпагу.

В тот же миг горнист заиграл непонятный Алешке сигнал. Как зачарованный, он смотрел на горниста с медным рожком у рта и незаметно для себя все ближе и ближе подходил к шеренге солдат. Неожиданно кто-то дернул его за рукав. Обернувшись, Алешка увидел хитро улыбающееся пьяное лицо знакомого солдата Ахтарки — соседского постояльца. От него крепко несло сивушным перегаром, так что Алешка невольно поморщился и отвернул лицо.

— Уходи живо, ать-два! Понимал? — шептал Ахтарка, косноязыча сильнее обычного. — Наша мал-мала стрелить будет, — зловеще предупредил он и поспешно скрылся.

Алешка, однако, ничего не мог понять. Только в груди у него что-то заныло, в коленях появилась противная дрожь и во рту сразу пересохло. Но он все еще не мог оторвать взгляда от горниста, уже кончившего играть и вытиравшего губы тыльной стороной ладони. В шеренге солдат произошло изменение: передние пригнулись, встав на одно колено и выставив винтовки, задние высунули дула винтовок над головами передних.

«Что же это они? Как сказал Ахтарка — «стрелять будем». Зачем это?» — мысли беспорядочно теснились в голове у Алешки. Надо было как можно скорее разыскать Гришку, разыскать немедленно — тогда все станет ясно.

Он повернул к парадному подъезду, где народ сгрудился еще теснее. Теперь толпа повернулась лицом к шеренге солдат, в напряженном молчании наблюдая за их артикулами. Алешке вдруг показалось, что между колоннами мелькнула долговязая фигура Гришки, и он заторопился.

И вдруг раздался треск, будто лопнуло огромное полотнище неба, и сильный удар в спину подтолкнул Алешку. Он споткнулся и упал. Быстро вскочил, инстинктивно метнулся за колонны, и в это время что-то снова оглушительно треснуло и раздались тонкие комариные голоса.

Оглянувшись, Алешка увидел множество бегущих людей. Середина площади как-то сразу опустела; густой человеческий поток прижимался к скверику у памятника Александру II и к немецкой кирке. Там и сям на снегу чернели бесформенные кучи тел, некоторые из них шевелились, расползались, оставляя за собой ярко-красный след. Красные пятна на снегу дымились, от них трудно было оторвать взгляд… Алешке хотелось кричать, кричать долго, протяжно, во всю силу легких, широко раскрыв рот. Но крик застрял у него в горле, затрудняя дыхание. Перед глазами плыли красные круги, мельтешили быстрые тени.

Один штрих этой невероятной картины особенно ярко запечатлелся в памяти у Алешки: он видел, как человек в длиннополой визитке, поднявшись с земли, обернулся лицом к балкону и, потрясая сжатыми кулаками, громко крикнул:

— Будьте вы прокляты, палачи! Мы вам припомним это! Придет день — и падет гром на ваши головы!

Оторвавшись от колонны, за которую он крепко держался, Алешка впервые с ясно осознанным чувством ненависти поднял глаза на балкон и… с ужасом увидел, как прямо в него целится из револьвера штатский человек с перекошенным от злобы лицом. И в тот же миг какая-то неведомая сила отбросила Алешкино тело в сторону, он упал и пополз вдоль ограды.

Раздался еще один залп. Он прозвучал уже не так громко, как первые, несколько выстрелов запоздало. Стиснув зубы, Алешка полз, пока не наткнулся на что-то мягкое.

— Гришка, Гриша, друг!

А Гришка лежал ничком на утоптанном снегу, подвернув под себя левую руку. Терпкий запах крови ударил в голову Алешке. Преодолевая слабость, охватившую все тело, он затормошил друга, зачем-то подул ему в лицо. Гришка открыл глаза, едва разжал спекшиеся губы:

— Леша… Убили меня, подлецы. Прости меня, Леша.

— Бог тя простит, — быстро зашептал Алешка. — Ты, может, того, встанешь?

— Нет, Леша, умираю. Ты… — Слабеющей рукой Гришка уцепился за воротник Алешкиного полушубка, чуть приподнял голову. В глазах у него вспыхнул последний отблеск жизни. — Ты запомни… Слышь, отомсти… Вот тут… — Рука его упала на грудь, голова глухо стукнулась о землю.

— Гришка! Не умирай! — казалось, на весь мир крикнул Алешка, но он едва лишь разжал губы — кричала его душа. Он выхватил из-под полы умершего друга красный, может быть, облитый его, Гришкиной кровью, сверток и — бросился бежать. Задыхаясь, на ходу рванул полушубок, полы его широко распахнулись и из-под них рассыпались, взвились подхваченные ветром голубые листовки, закружились над улицей. Алешка бежал, ничего не замечая.

Кто-то толкнул его в незнакомый двор, проводил в избу.

…Когда Алешка увидел распростертое на полу тело отца и хлопочущую над ним Аленку, он не удивился (он уже не мог больше удивляться), а только выдавил из себя одно слово:

— Убили?

Аленка подняла на него заплаканные глаза и резко побледнела: Алешка все еще держал в руках красный сверток.

— Он? — беззвучно спросила она.

Алешка не в силах произнести ни слова кивнул головой. Опустился рядом с Аленкой на колени, накрыл тело отца красным полотнищем, на котором горели слова: «За дело рабочего класса» — и положил голову на высокую отцовскую грудь…

Из соседней комнаты приглушенно, но внятно доносился басок Мирона Зыкова:

— Теперь ясно, товарищи. Просить нам у царя нечего. Только борьба, беспощадная борьба не на жизнь, а на смерть. К этой борьбе и призывает вас социал-демократическая партия. Близится великая гроза пролетарской революции, и мы уже слышим первые раскаты грома…

Вот о чем однажды мартовским вечером рассказал старый токарь Златоустовского завода Алексей Вавилович своему внуку Алешке.

Офицер стоял на подножке классного вагона и наблюдал за возбужденной толпой рабочих. Они пришли просить об освобождении арестованного председателя Совета Васенко. Чех, покручивая ус, слушал и молча улыбался. Молодой рабочий Саша не выдержал, растолкал локтями товарищей и, подойдя вплотную к офицеру, крикнул:

— Вы не смеете! У вас нет такого права! А не выпустите, мы…

Он не договорил. Офицер состроил презрительную мину, но тут же слащаво улыбнулся, предупредив угрозу:

— Господа рабочий! Нельзя так волновайтс. Наша уважайт Совецкую власть… — офицер поперхнулся и, не подобрав нужных слов, закончил неожиданно: — Карашо, завтра красный комиссар получайт свобода…

Офицер, звякнув шпорами, ушел в вагон. Рабочие помялись немного и начали расходиться. В депо делегатов ожидали с нетерпением.

— Ну? — встретил Сашу широкоплечий кузнец Лепешков.

— Накормили завтраками, — ответил с обидой парень и прошел к своему месту.

В депо третий день не было обычного ритма работы. Люди ходили хмурыми.

Лепешков, разглаживая украинские усы, подошел к Саше и приглушенно спросил:

— Может, так они, поканителятся, да и махнут на восток?..

— Может, — проговорил рассеянно слесарь.

В это время к Лепешкову подошел подручный Филька и шепнул на ухо:

— Дядя Леонтий, к тебе… — Филька многозначительно взглянул на закопченное окно.

Лепешков вышел. За вагонами стояла Соня. Необычный наряд и беспокойное выражение глаз девушки насторожили старого кузнеца. Соня из предосторожности говорила тихо.

— Хорошо. Сделаю надежно… — пообещал в ответ на ее слова кузнец.

Девушка скрылась. Лепешков вернулся в депо и стал к своему горну. Саша, почувствовав волнение Леонтия, пристал к нему с расспросами.

— Ну?..

— Что «ну»?.. — раздраженно ответил Лепешков. — В Никольском казаки появились. Вот тебе и ну…

Кузнец сердито шмыгнул носом, а затем кивком головы показал на эшелоны чехов.

— Эти что, завтраками кормят, лицемерят…

Саша отошел к себе и принялся опиливать подпилком зажатый в тиски кусок стали. «Казаки! В такое тревожное время? — спрашивал себя паренек. — Уж не есаул ли Титов привалил опять?» Саша решил потолковать с Лепешковым серьезно, но того не оказалось на месте. Не было и подручного Фильки.

Чехословацкое командование лицемерно заявляло о признании Советской власти. Под его крылышком съехавшиеся казаки в сговоре с городской буржуазией в ночь на 1 июня 1918 года в Челябинске свершили переворот. Комиссар Васенко не вернулся из штабного вагона. Он погиб безвестно.

Ночью прошли массовые аресты. Тюремные застенки были переполнены. Буржуазия ликовала. Секретаря Совдепа Гозиосского повстречал купец Ружанский в то время, когда он пересекал улицу. Ружанский торжествующе зарокотал:

— А-а… совдепщик! Прогуливаетесь?.. Хе-хе!..

Купец махнул рукой верховым казакам и, указав пухленьким пальцем на Гозиосского, процедил:

— Большевик!

Гозиосского схватили и отвели в мрачные застенки контрразведки, где уже сидели его товарищи члены Совета — Дмитрий Колющенко, Петр Тряскин, начальник штаба охраны города Михаил Болейко, его помощник Владимир Могильников и многие другие.

Член партийного комитета Софья Кривая или, как ее называли, «Товарищ Соня», переодетая в платье крестьянской девушки, скрывалась у знакомых. Она часто меняла квартиры, заметая следы. Соню искали, но безуспешно.

Осмысливая события, Соня думала про себя: «Они посмели обнажить меч на революционных рабочих. Они решили утопить пролетарскую революцию в крови. Подлецы! Надолго ли?.. Да, надолго, если будем сидеть сложа руки. Этого не должно быть. Либо погибнуть, либо защитить власть Советов!»

Буржуазия окончательно распоясалась. Казарменная площадь стала лобным местом. Здесь на пути следования в тюрьму, у мостика через ручей Игуменка, пьяные конвоиры со звериной ненавистью изрубили на куски рабочего Колющенко и его товарищей. Горожане были потрясены этим событием. Даже поп железнодорожной церкви после отпевания Колющенко, в книге об умерших записал: «Зарублен злодеями».

И хотя буржуазия грозила новой расправой тем, кто посмеет выступить против нее, Соня нашла в себе мужество дать клятву:

— Мы отомстим за вас, дорогие товарищи!

И Соня усилила работу. Она узнавала о лицах, избежавших ареста, устанавливала с ними связь, создавала кадры подпольщиков. Вскоре Филька, подручный кузнеца Лепешкова, с большой осторожностью пробравшийся в квартиру к Соне, сообщил:

— Дядя Леонтий велел передать, что поручение выполнил.

Соня благодарно улыбнулась, она поняла: кузнец организовал в рабочей слободке тайный склад оружия.

— Передай дяде Леонтию спасибо, — сказала Соня. — За заказом как-нибудь сама приду.

Соня узнала, что рабочий типографии Миша Преджелковский добыл типографский шрифт. Это совсем обрадовало ее. «Теперь можно и с народом разговаривать», — подумала она о печатании листовок.

Соня была не одна. У нее было много друзей: на мельницах и копях, на городской электростанции и плужном заводе, но больше всего в железнодорожном депо. В лицо Соня знала немногих — их называли десятниками, потому что каждый руководил своим десятком подпольщиков. Так лучше, безопаснее. В случае провала, малодушные не смогут даже под пытками выдать всей организации, ибо знают только людей своего десятка.

Во главе подпольной организации оказалась мужественная девушка с твердым характером — товарищ Соня.

Челябинск настороженно притих.

Буржуазия стремилась срочно отобрать у народа то, что было завоевано кровью, ценой многих жизней.

Шарообразный миллионер Архипов уже на другой день после переворота вместе с белогвардейскими молодчиками обходил свои былые владения. Не дожидаясь решения новой власти, он самолично отобрал переданную народу паровую мельницу. Перекатываясь на коротеньких ножках, миллионер грозно покрикивал на рабочих и администрацию больницы, разместившихся в доме, принадлежавшем ему.

— Я вам покажу нацилизацию! Вы еще запомните у меня, кто есть такой Архипов! Выселить большевистскую заразу! — указал он на больницу.

Больницу закрыли, помещение отобрали, инвентарь выбросили на улицу, врачи переселились на частные квартиры, где и вынуждены были принимать больных.

А белогвардейский штаб осаждали богачи. Торгаш Борщевский пожаловался на библиотеку, разместившуюся в помещении магазина.

— Выселить в 24 часа! — взревели в штабе.

Книги перевезли в соседнюю школу, свалили грудой. А на другой день на помещении, где была раньше библиотека, появилась вывеска: «Торговля мылом Борщевского».

Так же, как с библиотекой, поступили с кооперативной столовой: Бардские вернули себе бани… На предприятиях сотнями увольняли рабочих, заподозренных в сочувствии большевикам. Днем и ночью по рабочим слободкам бродили белогвардейские шайки во главе с офицерами. Они врывались в мирные семьи, перерывали все в сундуках, били мебель, рылись на сеновалах, искали крамолу. В тюремные застенки бросали все новых и новых людей. Нарастал ропот не только в рабочих слободках, но и среди тихих мещан.

Из деревень под конвоем непрерывно шли партии арестованных. За ними на заморенных лошаденках и пешком тянулись ходоки. Они шли с общественными приговорами в защиту сельчан. Ходоки обивали пороги учреждений, валялись в ногах победителей, умоляли и заверяли: арестованы честные люди, от них не было вреда обществу, — но их никто не слушал.

— Да что ж это такое? — чесали затылки ходоки. — Людей безвинных в тюрьму… Да где же справедливость?

По ночам на телеграфных столбах и заборах неведомо кем расклеивались листовки. Они призывали к сплочению всех трудящихся и восстановлению единственно справедливой народной власти — власти Советов.

Листовки подбадривали тех, кто растерялся, вселяли в них силы и веру в победу, своим появлением доказывали, что борьба с извечным врагом не окончена.

— Ой, и зубастый же кто-то!.. Смельчак! А слова-то, слова какие, вот где правда-то!.. — говорили те, кто натыкался на листовки.

Потайными путями устанавливали ходоки связь с подпольщиками и сами вставали на путь смелой борьбы с врагом. У Сони появились связи с деревней. На селе возникали десятки своих подпольщиков.

«Комитет народной власти» — так назывался новый орган буржуазии. С первых же дней переворота комитетчики приступили к формированию белой армии. На призыв к добровольной записи в армию отозвались только сынки купцов, кулаков, богатеньких казаков и поповские детки. Барчата обрядились в военную форму чужестранцев, нацепили на плечи золотые погоны, позвякивая шпорами, форсили среди гимназисток и епархиалок. Подражая папашам, они трясли кошельками в пивных, устраивали там дебоши.

Красная Армия, потерпев в начале поражение из-за неожиданного выступления хорошо вооруженного чехословацкого корпуса, вскоре оправилась и начала теснить противника. Не чувствуя поддержки в массах, белогвардейские власти перешли к системе мобилизации. Не желая служить в белой армии, крестьяне укрывались в лесах, строили шалаши в заросших камышом болотах и там спасались. Тех, кто не успевал укрыться, везли на мобилизационный пункт под конвоем.

Соня учла момент. Она решила, что надо взять под свое влияние этих людей.

— Рита! — обратилась Соня к сестре. — Надо обеспечить агитацией новобранцев. Люди должны знать, куда и зачем их гонят…

Соня долго поучала сестру, как надо работать среди новобранцев, какие затрагивать вопросы, наиболее близкие и понятные крестьянам. Рита в тот же день совещалась с товарищами по нелегальной работе, попавшими под мобилизацию. И вот началась смелая и ответственная работа на призывном пункте.

Агитаторы раскрыли новобранцам смысл белогвардейской авантюры. Грамотеи тотчас же засыпали редакцию белогвардейской газеты анонимными письмами. В них они писали:

Как шмели, загудели новобранцы на сборном пункте во дворе Красных казарм. Кричали открыто, что хватит воевать и без того-де навоевались с немцами, а тут еще затеяли междоусобицу, гонят на драчку брата против брата.

— Не пойдем воевать! — громче всех кричал рябоватый паренек с большим ярким, как огненное пламя, чубом. — Кого идете защищать? Сидора Митрофановича? Так у него ж мельница, богачество… Такому-то Советская власть поперек живота. А вы? Чего вам большевики плохого сделали? Ничего…

— Правильно!

— Дело говоришь, — шумел разноголосый хор.

— А коли дело, то и нечего раздумывать! Бей гадов!

Белогвардейские офицеры, что стояли в стороне, заслышав дерзкий призыв, метнулись к смельчаку, но новобранцы прикрыли его живой стеной и загудели.

— Бей золотопогонников!

Офицеры струхнули, кинулись бежать, но их нагоняли и срывали с них погоны. По телефонным проводам от дежурного понеслась весть:

— Бунт! Помогите!

Быстро появились две роты сербов и с винтовками наперевес двинулись на бушевавшую толпу.

— Бунт! — ревел офицер. — Подать зачинщик!..

Сербы выхватили из толпы двух пареньков и поволокли к стенке. Новобранцы кинулись на выручку товарищей с криком:

— Не смейте!..

Сербы оттеснили толпу прикладами, вскинули ружья. Новобранцы в страхе шарахнулись вспять. А в это время раздалась команда: «Пли», послышался ружейный залп. Два молодых паренька, точно подкошенные, свалились наземь. Один из них, истекая кровью, вскочил и крикнул:

— Да здравствует Советская власть!

В тот же миг взбешенный офицер добил смельчака прикладом винтовки. Шумевшую толпу разогнали штыками.

А на другой день в город прибыл белогвардейский главнокомандующий Гришин-Алмазов. Узнав о событиях предыдущего дня, он разразился гневом:

— Приказываю, — орал командующий. — Приказываю господам офицерам не уговаривать, а расстреливать всех большевистских агитаторов бестрепетно и беспощадно на месте.

Право расстрела без суда и следствия усложнило работу подпольщиков. Она стала проводиться более осторожно.

Время летело быстро. Приближалась осень. Пережитый день стоил месяца мирного времени.

С каждым днем слышней раздавался голос подпольщиков. Белогвардейская охранка сбилась с ног в поисках истоков крамолы. Переодетые шпики шныряли по кинотеатрам, клубам, пивным. Конные разведчики просеивали пригородные перелески, разгуливали по полям и лугам, изучая отдыхающих на лоне природы. Хватали всех подозрительных и отводили в контрразведку.

Несмотря на опасность, десятки собирались в потайных местах, обсуждали дерзкий план нападения на тюрьму, готовились к вооруженному восстанию.

Начались первые провалы. Шпики выследили рабочий десяток на мельнице «Петроградского акционерного товарищества». Аресту подверглись трое. При обыске у них обнаружили пишущую машинку и повестки с приглашением на собрание в бору у каменоломен. В повестке указывались основные вопросы: о товарищах в тюрьме и вооруженном восстании.

Соня негодовала на руководителя десятка. Она использовала этот случай, чтобы усилить конспирацию среди подпольщиков. Работать становилось с каждым днем опаснее.

Члены профсоюзов потребовали созыва рабочего съезда Челябинского района. Он состоялся в августе 1918 года. Многие участники съезда были членами нелегальной большевистской организации.

От комитета новоявленной власти присутствовал маститый меньшевик Самодуров. Он исполнял обязанности инспектора по труду. В своем выступлении приспешник буржуазии старался убедить рабочих, что не дело профсоюзов заниматься политикой, но его никто не слушал. Рабочие отказались от ограничения деятельности профсоюзов только экономической борьбой. В выступлениях делегаты единодушно осуждали предательство меньшевиков и эсеров. Гневно говорили о их очень тяжелом положении.

— Заводчики выбрасывают нас сотнями на улицу, заставляют голодать семьи, снижают зарплату, ввели каторжный рабочий день. Наши лучшие товарищи в тюрьмах. Власти на стороне богачей. Жизнь стала невыносимой, так долго не должно продолжаться. Надо бороться…

В бурной перепалке с прислужниками буржуазии делегаты съезда показали, что, несмотря на победу контрреволюции и репрессии, рабочий класс грозен, он представляет такую силу, с которой следует считаться. Делегаты постановили:

Делегаты выразили единодушный протест против гонений и повальных арестов за политические убеждения, потребовали освобождения всех томившихся в застенках большевиков. Для оказания материальной и юридической помощи пострадавшим семьям и арестованным организовали Красный Крест и Бюро юридической помощи.

После съезда в профсоюзах начались сборы денежных средств, вещей, продуктов.

— Съезд показал, — говорила Соня товарищам по работе, — рабочие с нами. Верьте в свои силы, боритесь мужественно — и мы победим!

В осиротевшие семьи на рабочие окраины приходили незнакомые люди. Они принимали самое теплое участие в семейном горе. Товарищи вселяли надежду на освобождение из неволи главы семьи. Они приносили подарки детям: продукты, одежду. Это о них заботилась Соня, Рита и их товарищи — большевистская организация.

К осени 1918 года по Зауралью и Сибири перекатывались стихийные бунты, забастовки, восстания. Через Уральские горы звериными тропами, преодолевая топи, горные хребты, скалистые ущелья, испытывая голод и лишения, под командой легендарного командира Блюхера шел многотысячный Южноуральский партизанский отряд на соединение с Красной Армией. За ним на многие километры тянулся обоз с мирным населением: тут были старики и старухи, молодые женщины и дети. С собой они везли домашний скарб, птицу, вели привязанных к бричкам и телегам коров, коз… Троичане и верхнеуральцы, челябинцы и белоречане — все те, кто не мог мириться с господством белых, уходили на запад. Жители многих поселков, побросав насиженные веками места, влились в партизанские отряды и, укрываясь в глухих уральских лесах, устраивали неожиданные для белых налеты. Белые неистовствовали. Жителей Кирсы за сочувствие партизанам военные власти распорядились выселить из поселка, а их жилища, имущество, скот и землю отобрать… По деревням и селам разъезжали карательные отряды, наводя на жителей страх и ужас. Заподозренных в связи с партизанами расстреливали без суда и следствия. Стихийное движение рабочих, крестьян и беднейшего казачества нуждалось в усиленном большевистском руководстве.

Помощь от ЦК партии пришла скоро. Еще в период революции 1905 года, а затем в начале 1917 года много поработал среди уральских рабочих талантливый организатор Я. М. Свердлов. По инициативе В. И. Ленина ЦК РКП(б) поручил ему, как человеку, знающему Урал и его людей по своей прошлой революционной деятельности, наладить нелегальную работу во вражеском тылу.

Свердлов выехал в прифронтовую полосу Уральского фронта и развернул энергичную работу по руководству подпольем в тылу у белых. Сообщая Омским большевикам о своих первых шагах, он писал:

Челябинск, как важный стратегический пункт и более провинциальный город в сравнении с Омском, ставшим столицей белогвардейского правительства, был избран центром нелегальной работы межобластного Урало-Сибирского комитета РКП(б).

Осенью в Челябинск прибыла группа нелегальных работников; среди них были Залман Лобков, по нелегальному паспорту Голубев Борис Яковлевич, Масленников и другие. Лобков выделялся интеллигентной наружностью, галантными манерами, изысканной речью. Все это маскировало его истинное положение в обществе. Неслучайно он носил партийную кличку «Буржуйчик».

Лобков быстро нашел Соню и предъявил ей свою партийную явку. Вскоре они вместе взялись за расширение подпольной работы и активизацию ее. С этой целью были использованы все легальные возможности. Прежде всего был создан Челябинский городской комитет РКП(б) под председательством портного «Союза Иглы» Вениамина Гершберга. В партийном комитете Соня стала секретарем и руководителем отдела Красного Креста. На Челябинских копях (ныне г. Копейск) создается районный комитет партии. Там подпольщики использовали правление профессионального союза горняков. Члены этого правления одновременно являлись членами нелегального райкома партии, председателем которого был шахтер Якимов Василий, а секретарем Голубцов Семен. Кроме того, в нелегальный комитет входили: Полещук — заведующий отделом связи, Царегородцев Федор — заведующий отделом снабжения, Вдовин Михаил — заведующий отделом Красного Креста. Так же был законспирирован Железнодорожный райком партии. Здесь он существовал под видом легальной «Кассы взаимопомощи стрелочников», членами которой состояли до 500 человек. Руководили железнодорожным комитетом РКП(б) Тихонов Михаил, Микадзе Алексей и Замятин Михаил.

Большевистская организация по-прежнему разбивалась на десятки. Возглавляли десятки самые разнообразные лица. Тут и шофер автороты Карабанов Маркел и солдаты Поспелов, Савин-Кузберетский, рабочие Ветров, Николаев, Ботов Иван, Смирнов Иван и банковский служащий Скребков Федор, по партийной кличке «Орлик». Подпольные десятки были созданы на всех предприятиях города Челябинска и по линии железной дороги: Каясан, Шумиха, Мишкино и др. Во всех промышленных центрах Южного Урала — Златоусте, Симе, Миньяре, Кыштыме, Троицке — и в сельской местности были свои подпольные группы. Через Челябинск осуществлялось распределение работников, денежных средств, нелегальной литературы, инструктаж по работе.

Несмотря на террор, преследования, шпионаж, рабочие, беднейшее крестьянство и трудовое казачество, рискуя жизнью, пополняли партийные ряды. Организация вросла быстро. С каждым днем все больше расширялись связи с подпольем Сибири и Урала.

Приближалась первая годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. С фронта доносились вести о победах Красной Армии. Рабочие радовались. В рядах буржуазии нарастала тревога. Соня и Лобков обсуждали вопрос о том, как лучше отметить знаменательную историческую дату, как еще больше сплотить рабочих, вселить уверенность в неизбежность победы Советской власти во всей России.

— Хорошо бы организовать забастовку, — предложила Соня.

Смелая мысль! Лобков уцепился за нее. Решили посоветоваться с железнодорожниками.

На совещание собрались в депо, в старом вагоне, под охраной надежных патрулей. Присутствовал актив. Мысль о забастовке была одобрена единодушно. Участники совещания приняли текст юбилейной листовки и разошлись.

…Настало 7 ноября — день пролетарского праздника. Рабочие депо вышли на работу как обычно. Вдруг в цехах появились агитаторы с листовками и газетами. Раздался призыв: — Да здравствует первая годовщина Великой пролетарской революции! Да здравствует Ленин! Да здравствует Советская власть! Товарищи! Комитет большевистской партии призывает вас отметить наш великий праздник. Пусть не будет среди нас трусов и маловеров!..

— Бросай работу! Бастуем! — дружно поддержали рабочие.

Призыв агитаторов вызвал всеобщий революционный подъем. Тревожно загудел гудок. Свыше тысячи человек прекратили работу. К забастовщикам из депо присоединились служащие кооперативов, частично столлевцы. Белогвардейские власти всполошились.

В 9 часов утра генерал гарнизона Трегубов издал строгий приказ: по гудку немедленно явиться в цехи и приступить к работе. Генерал угрожал ослушникам военно-полевым судом.

Гудок был дан, но в депо возвратилось лишь до трех десятков трусов. Остальные продолжали бастовать. К вечеру поступило не менее грозное телеграфное распоряжение: всех не вышедших на работу уволить и предать суду.

Генерал выполнил угрозу: на другой день уже с утра при входе в депо висели списки предназначенных к увольнению. В мастерские ввели вооруженных солдат. Военно-следственная комиссия приступила к расследованию обстоятельств забастовки. Десять дней изматывала она допросами рабочих. На вопрос следователей о причинах ухода они с гордостью отвечали:

— Праздновали годовщину пролетарской революции!

Все дни работы комиссии сопровождались массовыми обысками квартир и арестами. Рабочих хотели запугать, но они держались стойко и не выдали организаторов забастовки.

Следственная комиссия отобрала 70 человек наиболее активных забастовщиков для выселения из города. Остальные рабочие допускались к работе после письменного обязательства подчиняться распоряжениям администрации. Недостающих рабочих заменили военнопленными.

И вот настал день отправки участников забастовки в ссылку. Под усиленным конным и пешим конвоем их повели на станцию. На улицах города тотчас же стихийно вспыхнула демонстрация солидарности с участниками Октябрьских торжеств.

Этап провожали на станцию около десяти тысяч человек. При посадке в вагоны провожающие передали ссыльным столько бубликов, сдобы, сушек, сыру, колбасы и сластей, что этого могло хватить всему этапу на месяц.

Три дребезжащих медных звонка. Поезд медленно начал отходить со станции. А люди все еще стояли на перроне, махали платками, шапками, смельчаки кричали:

— Товарищи! Не падайте духом, вызволим!

Радовались успеху Соня и Лобков. Забастовка показала, что рабочие не сложили оружия, полны готовности бороться за власть Советов.

Лобков Залман, Кривая Софья, Гершберг Вениамин и Григорьев Алексей — преданные революции, волевые, беспредельно смелые и бесстрашные люди — блестяще справились с организацией хорошо налаженного большевистского подполья.

После забастовки железнодорожников подпольная работа под их руководством приняла еще больший размах. Основные задачи оставались прежними: разложить вражеский тыл, подготовить массы к вооруженному восстанию и восстановлению Советской власти. С этой целью в декабре 1918 года была проведена городская конференция подпольщиков. На ней был создан Военно-революционный штаб под руководством Лобкова. Штаб тотчас же начал интенсивную подготовку вооруженного восстания. Этот штаб возглавил разветвленную по Южному Уралу сеть вооруженных строевых дружин. В городах, на станциях, рудниках, копях, в сельской местности создаются новые склады оружия. В Челябинске подпольная дружина насчитывала до 300 человек, готовых по первому зову выступить на свержение белой власти. Военно-революционный штаб расположился в квартире рабочего г. Челябинска Николая Образцова в железнодорожном поселке Порт-Артур. Никто из подпольщиков не знал, что хозяин нелегальной квартиры военного штаба — тайный агент белогвардейской контрразведки.

Усиливается партизанское движение. В Южноуральских горах укрывались рабочие партизанские отряды. Они разбирали полотно железной дороги, взрывали мосты, устраивали крушения поездов. Для охраны железнодорожного пути партизаны отвлекали значительные силы белогвардейских войск.

При Военно-революционном штабе была своя разведка. Разведчики проникали в белогвардейские учреждения, похищали секретные документы, узнавали планы и замыслы военного командования, ухищрялись на глазах белых получать оружие и направлять его в партизанские отряды, осуществляли побеги большевиков из тюрем.

Большевистская организация выделила специальные группы товарищей для работы среди солдат. В воинских частях создаются полковые и ротные революционные комитеты, в части и подразделения посылаются на службу подпольщики. Они усиленно разъясняют солдатам, чьи интересы защищает белая армия. Челябинские подпольщики усилили помощь южноуральским нелегальным организациям. На места послали своих представителей. Так, в Троицк для работы была послана большая группа челябинцев. Там из них была выделена специальная пятерка для работы среди военных. Но особенно большую работу среди военных провела группа, руководимая Ритой Костяновской.

В Челябинске стоял белогвардейский полк имени Т. Шевченко. Группа агитаторов через полковой и ротные комитеты добились сочувственного отношения солдат к большевикам. Об этом узнало военное командование. Полк решили разоружить и переформировать. Предупрежденные большевиками солдаты не пошли на разоружение, оказали сопротивление. Тогда полк отправили на фронт в распоряжение верных Колчаку каппелевских частей. И эта мера не спасла положения. Прибыв на фронт 1 мая 1919 года вблизи ст. Абдулино, солдаты перебили своих офицеров и, прихватив соседние полки, перешли на сторону Красной Армии. Они открыли фронт для красных. В результате этого прорыва была разгромлена сильная дивизия колчаковцев. Полк украинцев, переименованный в полк им. Ленина, затем успешно боролся с колчаковцами до полного их разгрома.

Это был результат работы челябинских подпольщиков и, в частности, Риты Костяновской — неутомимой пропагандистки и связистки подполья.

Челябинск являлся узлом железных дорог. Поэтому подпольщики обратили серьезное внимание на дезорганизацию транспорта в этом районе.

Помощник коменданта станции Челябинск Петр Широков, по кличке «Орел», являлся членом большевистской организации. В Военно-революционном штабе он был начальником красной контрразведки. Широков и его помощник Чикишев (по партийной кличке «Марс») умело получали сведения о передвижении воинских грузов, частей войск, о снабжении белой армии. Через них же партийная организация приняла все меры к тому, чтобы дезорганизовать работу вражеского транспорта. Железнодорожники задерживали эшелоны с вооружением и боеприпасами, хлебными и другими грузами, загоняли поезда в тупики, похищали оружие и направляли его в распоряжение большевистской организации. Они выводили из строя паровозы, медленно ремонтировали вагоны.

Большевистская организация дезорганизовала добычу каменного угля на Челябинских копях. При поддержке шахтеров там был создан специальный подрывной отряд. Он имел оружие, бомбы, динамит для взрыва шахт и котлов. Следуя указаниям подпольного комитета, шахтеры саботировали все распоряжения администрации. Колчаковцам не удалось наладить добычу угля. Она падала из месяца в месяц.

Особенно большое значение в разложении белогвардейского тыла на Южном Урале имела Симско-Миньярская организация большевиков. Челябинский комитет осуществлял связи с ней через товарищей Жилова, Новикова и Грачева. Симские и миньярские большевики сформировали два крупных партизанских отряда, оперировавших в горах. Партизаны держали связь с частями Красной Армии.

Челябинские подпольщики были тесно связаны с большевистскими организациями Омска, Ново-Николаевска, Тайги, Тюмени, Петропавловска, Красноярска, Екатеринбурга, Уфы. Лучшими связистами были Соня Кривая и Рита Костяновская. Соню не раз посылали на Всесибирские конференции представителем подпольных организаций.

Усилена была работа и в профсоюзных организациях.

Деятельность Южноуральского подпольного центра, руководимого Соней Кривой и Лобковым, была разнообразной и плодотворной. Идея Всеуральского вооруженного восстания становилась все более реальной. Оно намечалось в ночь на 12 апреля 1919 года в момент «пьяной пасхи». Планом предусматривалось одновременное выступление в Челябинске рабочих завода «Столль и К°», железнодорожников, 41-го стрелкового полка, артиллерийской части, шахтеров и прибывших из сельской местности членов подпольных организаций. Во время восстания в первую очередь предполагалось захватить станцию Челябинск, освободить из тюрьмы всех заключенных большевиков и сочувствующих, вооружить их. 41-й стрелковый полк должен был захватить военные склады с оружием, осуществить арест белогвардейских властей и восстановить в городе власть Советов.

Неожиданный провал Челябинской, а вслед за ней Екатеринбургской большевистских организаций сорвал осуществление этого смелого плана восстания.

25 марта 1919 года был арестован Образцов. Сын потомственного рабочего-жестянщика не вызывал у подпольщиков никаких подозрений. Он возглавлял боевые дружины. Ему были известны многие руководители подполья. Оказавшись в лапах контрразведки, Образцов выдал руководителей подполья.

28 марта было арестовано в Челябинске, на копях и в сельской местности 66 коммунистов. Среди них оказались Лобков, Гершберг, Григорьев, Лепешков, Берестов, Широков, Жилов, Новиков, Грачев и многие другие.

Рита успела скрыться в деревне.

Соня не знала о провале партийной организации. В эти дни она находилась в пути: возвращалась после объезда сибирского повстанческого фронта. В организацию Соня везла радостную весть — ширилось партизанское движение в Сибири.

Соня прибыла в Челябинск в ночь на 29 марта и, как обычно, явилась на конспиративную квартиру. Квартиру тотчас же окружили солдаты. Соню арестовали. При обыске белогвардейцы обнаружили подпольную типографию, заготовленные паспорта, литературу и другие обличительные документы. Смелая революционерка оказалась в руках белых.

По глухим улицам и переулкам города вели безоружную девушку под усиленным конвоем солдат и офицеров.

Колчаковцы были беспощадны к арестованным. Копейских рабочих Полещука, Голубцова, Якимова, Демина и других уже при аресте подвергли шомполованию и порке плетьми. Рабочий Демин рассказывал впоследствии, что на Тугайкульских копях в коридоре штаба были установлены два столба с березовой перекладиной, на которой арестованных подвешивали и пороли.

Дыба! Так пытали только 200—300 лет назад во времена средневековой инквизиции.

В комендатуре челябинской контрразведки арестованных подвергали самым жестоким пыткам. В тюрьму приводили всегда избитых людей.

Арестованные держались стойко, и ни один из них не выдал товарищей, оставшихся на свободе.

С исключительным мужеством и самообладанием держала себя на допросах Соня. Белогвардейские следователи знали о ее руководящей роли в организации и потому были особенно беспощадны к ней. Они хотели заставить заговорить девушку-революционерку. Ее спрашивали:

— Софья Кривая, вы состояли в партии большевиков?

— Да! — с гордостью отвечала девушка.

— Кто еще состоял в организации?

— Я отвечать не буду!

И тогда взбешенные палачи начинали дико истязать Соню. Потом начинался допрос обессиленной девушки сначала. Горели ненавистью глаза героини-революционерки, но она неизменно твердила одну и ту же фразу:

— Бейте, палачи, не скажу!

Еще мучительнее были пытки тогда, когда Соню сводили глаз на глаз с Лобковым. При нем начинали истязать девушку. Они знали, что весь клубок, все нити подполья были в его руках. Палачи рассчитывали, что руководитель большевистской организации поддастся чувству жалости и заговорит.

Лобков видел, как кровавые рубцы от ран покрывали тело девушки. Он содрогался от боли, щемило сердце, он был полон ненависти к палачам, но… Соня молчала, молчал и Лобков.

Тогда палачи начинали шомполами бить Лобкова на глазах девушки. От нечеловеческих страданий юноши у Сони разрывалось сердце, она ощущала каждый свистящий взмах шомпола. Ей хотелось броситься к Лобкову, сказать слова утешения, но кругом стоял конвой, злобно следили за ней палачи. Соня отворачивалась. Лобков молчал. Молчала и Соня.

А когда офицеры из контрразведки уставали истязать, двое истекающих кровью большевиков обменивались взглядами: в них была гордость друг за друга, одобрение, ласка. Лобков и Соня ясно отдавали себе отчет: они обречены, их неизбежно ожидает смерть.

Их мучительные пытки в контрразведке продолжались долго.

Вот что рассказывал впоследствии Лобков товарищам по камере:

— Мы уже знали заранее, когда будут избиения, так как в этот день контрразведчики из тюрьмы по телефону вызывали своих знакомых к определенному часу, говоря, что сегодня будет «представление». Меня били несколько раз шомполами, нагайками, кулаками, пинками и чем угодно, а после потери сознания отливали водой и снова били. В общем это было что-то кошмарное.

Пытки не сломили железной воли и дисциплины большевиков. Враги не узнали о товарищах на свободе и их работе.

14 апреля 1919 года всех арестованных под усиленным конвоем отправили в Уфу. Их везли на верную смерть. Соня, несмотря на нестерпимую боль после истязаний, вела себя бодро, рассеивала тяжелое настроение товарищей, добивалась, чтоб они перед смертью были такими же бодрыми и бесстрашными, как на допросах. Соня запевала революционную песню. Ее подхватывали другие. По песне люди на станциях узнавали о секретных пассажирах. И вот неведомыми путями к узникам попадали записки. Их часто писали каракулями, на обрывках газет белогвардейские солдаты. Они заверяли, что когда попадут на фронт, то перейдут на сторону Красной Армии.

В Уфе челябинских коммунистов изолировали в застенках мрачной тюрьмы. Новые пытки и истязания ничего не дали палачам. Затем начался военно-полевой суд. Три дня тянулась судебная процедура, хотя судьба всех была заранее предрешена. Суд приговорил большинство к повешению, а остальных к многолетним каторжным работам.

Вот он, документ белогвардейских палачей. Его нельзя читать без ненависти и презрения.

Дальше в приговоре определена суровая мера наказания для остальных участников большевистского подполья: повешение, расстрел, каторга.

В ночь с 17 на 18 мая открылись камеры смертников. Большевиков выводили на расправу. Уже в коридоре их дико избивали. Выходившие во двор были окровавлены.

Приговоренных к смерти выстроили в ряд у стены тюрьмы. Расстреливали пьяные казаки. Раненых добивали прикладами, рубили шашками, отрубали руки. В камерах заключенные слышали стоны: «Кончайте скорее!»

Так героической смертью, смертью бесстрашных в эту ночь погибли Соня Кривая, Лобков, Гершберг, Григорьев, Лепешков, Скребков, Смирнов, Кудрявцев, Ветров, Преджелковский, Джарговский, Комеляк, Берестов, Черепанов, Синцов, Зыков, Отрыганьев, Широков, Масленников, Тихов, Якимов, Сазонов, Горшков, Петряков, Лихачев, Жилов, Новиков, Грачев, Туликов, Чикишев.

Деятельность Южноуральского большевистского подполья показала, что революционный закал в трудящихся массах велик и они готовы на вооруженное восстание. Вот почему вскоре же после ареста челябинских коммунистов генерал Ханжин разразился суровым приказом:

Посланные карательные отряды, выполняя этот приказ, не стеснялись в средствах для наведения «порядка и спокойствия».

1919 год был годом кровавых испытаний. В этот год челябинские рабочие, весь южноуральский пролетариат, беднейшее крестьянство понесли много жертв. Стремясь задушить рабочее движение, борьбу трудящихся за власть Советов, белогвардейцы применяли самые ухищренные пытки: выкалывали глаза, выжигали звезды на теле, сжигали людей заживо на кострах.

В декабре 1919 года заключенные Александровского централа, на каторжных работах которого было немало челябинцев, в том числе осужденных в Уфе вместе с Соней и Лобковым, организовали побег. В каторжном централе остались только больные. И вот тюремные власти организовали избиение этих заключенных. Три дня шла расправа. В камеры стреляли из орудий, бросали ручные гранаты. Случайно сохранившиеся в живых были расстреляны в коридоре тюрьмы.

Одновременно в Троицко-Савской тюрьме по приказу коменданта города производилась «расчистка»: заключенных расстреливали из пулеметов, раненых прикалывали штыками. С больными надзиратели расправлялись на месте, в камерах. Их рубили шашками, заставляли принимать яд. А если смерть не наступала быстро, пристреливали из револьвера. В этой тюрьме было уничтожено около 650 человек. Среди них было много южноуральских подпольщиков.

В этот же год погибла Рита Костяновская. После провала Челябинской организации Рита бежала в деревню. Там она была в безопасности. Но она не могла отнестись равнодушно к судьбе своих товарищей. Рита опасалась, что кто-нибудь по малодушию расскажет о связях челябинской организации и тогда последует новые аресты и жертвы. Рита выехала в Омск, чтобы предупредить об опасности тех, кто был связан с Челябинским подпольем. Она выполнила свою задачу: предупредила омичей, но там была выслежена шпиками белогвардейской контрразведки и арестована.

После трехмесячных пыток, 4 августа 1919 года, незадолго до освобождения Красной Армией Омска, Рита была расстреляна.

Перед смертью она в письме своему брату Науму писала:

В этих предсмертных словах вся Рита: гордая, бесстрашная, готовая пожертвовать своей жизнью за счастье будущих поколений.

1919 год для Урала и Сибири был годом кровавых жертв. Дорога в Сибирь была завалена трупами замученных и выброшенных из поездов советских патриотов. Из 29 вагонов эшелона с заключенными, выбывшими из Челябинска в июле при эвакуации белогвардейцами города, к месту назначения во Владивосток прибыло только 10 вагонов. Заключенных из остальных вагонов расстреляли по пути или же они погибли от невыносимого режима, болезней и голода.

Задушить кровавым террором революционное движение белогвардейцам не удалось. Несмотря на провал многих подпольных организаций, несмотря на аресты, трудящиеся, руководимые большевиками, продолжали борьбу. Подпольные организации сыграли в ослаблении и разложении вражеского тыла большую роль.

Когда в застенках Уфимской тюрьмы героической смертью умирали челябинские большевики, в это время Красная Армия под ленинским лозунгом «Даешь родной Урал!» победоносно шла на освобождение Урала. Призывно гудели заводские гудки. Рабочие спешно вооружались и вливались в ряды Красной Армии. Гонимые революционными бойцами, молниеносными ударами партизанских отрядов, откатывались банды Колчака, встречая на своем пути неугасимую ненависть. Началось триумфальное шествие Советской власти. 9 июня была освобождена Уфа, 15 июля — Екатеринбург, а 24 июля 1919 года красные войска, при поддержке восставших железнодорожных рабочих, столлевцев и копейских шахтеров, вошли в Челябинск.

Навсегда сохранятся в нашей памяти светлые образы погибших товарищей в борьбе за власть Советов, не пощадивших своей жизни ради торжества бессмертных идей Ленина, тех, кто закладывал фундамент нашего социалистического общества.

Была ветреная апрельская ночь. По небу, чуть-чуть начавшему светлеть, плыли рваные облака. Где-то впереди погромыхивали взрывы.

Измотанные боями и длинными переходами бойцы шли на запад. Горько было смотреть на израненную землю, но радостно было то, что они наступали. По рядам шепотом пронеслось: «Днестр!» Он предстал перед глазами — широкий, полноводный, серый. Свинцовые волны сердито бились о берег. Солдаты всматривались в темноту, стараясь разглядеть ту сторону, где был враг.

— Широк!.. — чуть слышно проговорил кто-то. Было прохладно, но костров разводить не полагалось.

Нельзя было даже курить.

…Лейтенант Кузнецов, как и все, не спал несколько ночей. Усталость давала себя знать. Едва присев, он сразу окунулся в дремоту. В тревожном полусне поплыли далекие, милые сердцу картины.

…— Ну так как, дальше будешь учиться, или?.. — однажды спросил отец за ужином.

Георгий ждал этого разговора, но все-таки растерялся. Школьная жизнь была, конечно, не плохой. Но друг Георгия Лешка Рагозин после семилетки пошел работать на завод и теперь рассказывал всякие интересные вещи. Шел он с завода всегда чумазый, но важный.

Лешка подбивал Георгия:

— Иди к нам. Поработаем, а потом на инженеров махнем учиться. Доверия, понимаешь, тогда больше будет…

…Словом, Георгий ответил отцу:

— Хочу на завод.

Так началась его трудовая жизнь.

…А вот другая картина. Июньская теплая ночь. Во всю цвели сирень и черемуха. Георгий и Наташа — светловолосая голубоглазая крановщица — долго бродили по притихшим улицам Копейска. Высокие терриконы дышали жаром. Уже горела на востоке заря, уже заспешили к магазинам машины с хлебом и продуктами, а они все бродили и говорили, говорили.

— Вот еще год проработаю слесарем и пойду… Знаешь куда? В техникум, в машиностроительный.

— А мне, Гоша, страсть Москву посмотреть хочется. Большая, наверное. Если мама отпустит, в отпуск поеду. Поехали, а?

Расстались, когда было уже совсем светло. Георгий спал счастливым сном. Вдруг сквозь сон до слуха донеслись всхлипывания матери, успокаивающий бас отца. Георгий силился проснуться, но не мог. К койке подошел отец и тронул его за плечо:

— Вставай, Георгий, война.

Он открыл глаза, еще не совсем понимая, чего от него хотят. Потом до сознания дошел смысл этого страшного слова. Он сел и, глядя на отца, переспросил:

— Война?

— Война, сынок. С германцем.

В армию Георгия сразу не взяли. «Молод еще», — сурово сказал капитан в военкомате. Георгий работал слесарем, работал по две, а иногда и по три смены.

И вот август 1943 года. Вокзал. Заплаканная мать обнимает, целует. Георгий успокаивает ее, легонько отстраняет от себя, а она ухватилась за шинель и не отпускает…

…— Да проснись же ты, — услышал он простуженный голос соседа, который тащил его за шинель. — В штаб тебя вызывают.

Георгий очнулся. Небо совсем посветлело, и по нему все так же плыли рваные облака. Все так же бились о берег волны Днестра. На противоположном берегу его теперь можно было различить окопы и траншеи противника.

Разговор в штабе был недолгим. Георгию Кузнецову приказали подготовить группу в 6—7 человек, переправиться через реку, занять на том берегу окоп и держать его, обеспечивая форсирование реки всем полком. Георгий отдал честь, повернулся кругом и хотел идти, но седой командир полка остановил его.

— Вам сколько лет? — неожиданно спросил он.

— Двадцать, товарищ полковник, — ответил Георгий и, чуть запнувшись, добавил: — через три дня.

Полковник задумчиво посмотрел на юношу и как-то совсем по-домашнему проговорил:

— Желаю успеха.

…Переправляться вызвались многие. Георгий отобрал шесть человек, в том числе и солдата с простуженным голосом, который разбудил его. Он оказался шахтером из Кузбасса. Нашли старую рыбачью лодку, погрузились. Группу прикрывала артиллерия. На вражеском берегу один за другим взрывались снаряды. Полноводный Днестр тащил лодку по течению, движение тормозил телефонный провод, который тянули на тот берег. Немецкие пулеметы сеяли по воде сотни пуль.

До берега немного не доплыли: разбитая лодка стала тонуть. Высадились по пояс в холодную воду. Выйдя на берег, залегли. Намеченный для захвата окоп был совсем близко. Переведя дыхание, Григорий поднялся с гранатой в руках, пробежал несколько метров и метнул ее в окоп. Послышались крики. Еще несколько гранат — и отважная семерка заняла окоп.

Оглядев местность, Георгий понял, почему именно эту точку командование выбрало для прикрытия полка при переправе. Днестр отсюда был виден как на ладони. Других окопов поблизости не было. Вражеская линия обороны проходила в нескольких сотнях метров от берега. Помешать оттуда переправе труднее. Оценив обстановку, Георгий решил: «Так просто этот окоп не отдадут…»

Так оно и случилось. Противник пошел в атаку. Враги шли не скрываясь, во весь рост, шли ровными рядами с автоматами наперевес.

— Без команды не стрелять! — распорядился Георгий.

Когда до окопа осталось несколько десятков метров, фашисты с криками побежали к нему. Дружный огонь ручных пулеметов и автоматов заставил их лечь и отползти назад.

Атаки повторялись снова и снова. Во время одной из них несколько человек подползли совсем близко к окопу. Кузнецкий шахтер Николай Сорокин выскочил и метнул одну за другой несколько гранат. Атака была отбита. Но Николай погиб. Были убиты еще два бойца.

Передышка была короткой: немцы снова пошли. Они подступали все ближе и ближе. «Эх, патронов мало осталось!» — мелькнуло у Георгия, когда уже стали видны лица врагов.

Вдруг сзади раздалось родное ура. Первые подразделения полка уже переправились. Четверка во главе с Георгием выскочила из окопа и вместе со всеми бросилась на врагов. Бросая оружие, те побежали…

В тот апрельский день 1944 года, форсировав Днестр, полк, в котором служил Георгий Кузнецов, продвинулся далеко на Запад. Враг пытался закрепиться, но его гнали все дальше и дальше…

…В ночь на 13 апреля полк пошел в очередную атаку. Взвод лейтенанта Кузнецова вырвался вперед. Полк же под сильным огнем противника вынужден был отступить. Одиннадцать советских воинов оказались в тылу врага. Остановились на опушке леса. Бойцы выжидающе смотрели на командира. Георгий искал выхода. Идти назад не было смысла. Так или иначе, с рассветом полк возобновит атаку.

Решение было принято, и взвод стал продвигаться вперед, в тыл противника. На вторую линию обороны наткнулись неожиданно. Взвод обстреляли. Два бойца были убиты.

Пробираясь вдоль линии, обнаружили окоп, залегли, заняв круговую оборону.

— Товарищ, лейтенант, тут провод, — доложил один из бойцов, обнаружив вражескую телефонную линию.

— Перерезать! — приказал Георгий, зная, что к месту повреждения обязательно придут связисты.

Ночь была тихой. С неба смотрели крупные яркие звезды. На миг показалось, что нет никакой войны. Противник, потеряв взвод, молчал.

Но вскоре послышались шаги. Кто-то шел со стороны передовой линии немцев. Вскоре увидели двух солдат. Они шли медленно, то и дело наклоняясь к земле. Георгий и еще один боец осторожно отползли в сторону. В тот момент, когда связисты подошли к самому окопу, их оглушили прикладами, быстро втащили в окоп и связали.

Едва прошло волнение, как снова послышался говор и шаги, но теперь уже с тыла, со второй линии. И с этими двумя управились также без шума.

Рассвело. Только теперь увидели рядом с окопом дорогу, ведущую к передовой линии. Кузнецов приказал разделиться на две группы и залечь по обеим сторонам ее. Вскоре показалась повозка. Лошадь шла медленно, тяжело. Немецкий солдат дремал. Только тогда, когда лошадь остановили, он поднял голову. От неожиданности он не успел даже закричать, а только испуганно выкатил глаза. «Коллекция» пленных в окопе увеличилась.

Ровно в шесть часов с передовой послышалось далекое ура. Оно нарастало, приближалось. Уставшие лица бойцов осветились улыбками. Скоро показались отступающие с передовой линии немцы. Не подозревая о существовании засады, они открыто выскакивали из лесочка. Но заговорили автоматы взвода Кузнецова. Среди противника началось замешательство. Врагам казалось, что их окружили. Они метались, бросая оружие. Пользуясь этой паникой, полк сравнительно легко занял первую, а затем и вторую линии вражеской обороны.

…Теплым сентябрьским днем возле Копейского завода горного машиностроения встретились двое:

— Георгий!

— Алексей!

Они стояли, переполненные радостью, и не знали, что сказать: технолог завода Георгий Кузнецов и его давнишний друг Алексей Рагозин, сманивший его когда-то на завод.

— Герой?

— За Днестр, — ответил Георгий и прикоснулся к золотой звездочке на груди.

— Ну а теперь?

— Технолог.

— Я тоже. Значит опять вместе?

— Опять!

И они крепко пожали друг другу руки.

Громыхая на стыках рельс, поезд врезался в горы. Серые, покрытые мхами скалы, казалось, сжимали крепкими объятиями и рельсы и поезд, затерявшийся между ними. Дорога петляла. Временами поезд настолько свертывался, что из первых вагонов видны были хвостовые. Затем, мягко пружиня, вагоны вновь вытягивались в прямую линию и весело катились под уклон.

После чистой и опрятной электрички, где все блестело никелем и свежей краской, вагоны, идущие по ветке, казались какими-то старинными. Свету в вагон пробивалось мало, в закопченной раме уныло дребезжало стекло. Эти контрасты огорчали и в то же время подчеркивали те изменения, которые видны повсюду. Мощные скреперы и бульдозеры возводили насыпь для второй колеи. По бокам устанавливались металлические опоры для электропроводов. Пройдет немного времени, и на ветке появится электричка, такая же комфортабельная, как и на главной трассе.

Когда ущелье осталось позади, Кедров открыл окно. Поезд, резко набирая скорость, мчался над кручей, падающей к зеркалу многоводной реки. День был солнечным, Пассажиры любовались красотами природы: пестрым убранством горных склонов и долин, замысловатыми вензелями реки, которую поезд пересек уже несколько раз.

Что-то знакомое чудилось Кедрову в очертаниях гор. Казалось, еще немного пути — и «проводник объявит: «Иман». А там он пешком, как это делал всегда, отправится на пограничную заставу…

Но нет. Далеко отсюда Уссурийский край. Новая жизнь должна начаться для Кедрова здесь, на Южном Урале. Вспомнились напутственные слова секретаря обкома: «Ты политработник, искушенный в партийной работе товарищ. Надеюсь, трудности не напугают тебя. Не скрою — район тяжелый. До полной победы Советской власти туда, в скиты и монастыри, бежали люди со всех сторон. Отрыжки старого и теперь доставляют немало хлопот. Хозяйство сложное, разностороннее. Чугун, уголь, цветные металлы, мрамор, лес. Многие отрасли промышленности новы. Мало подготовленных кадров. Одним словом — не мед…»

У соседнего окна беседовали.

— Я впервые в этих краях. И знаете, чего-то здесь не хватает, — говорила молодая девушка.

— Известно чего. Простора донского здесь нет, — отвечали ей.

— Скалы какие-то угрюмые, молчаливые. Неужели здесь и люди такие? — не умолкала девушка.

— Ну, нет. Народ у нас крепкий, работящий.

— Работящий, а за людьми к нам поехали?

— Ну, это не грех. Строимся много… — солидно ответил пожилой, бородатый человек.

— Папочка, папа. А сколько лет этой скале?

— Урал — древнейшая горная цепь, сынок. Ему миллионы лет.

— Ого! А она может обрушиться?

— Нет. — Отец говорил и сам с любопытством рассматривал скалы. На отвесных уступах, каким-то чудом держась в поднебесье, гнездились березы, сосны.

— Папочка, как они держатся?

— Видишь ли, горная береза очень устойчивое дерево. Скала питает и держит березу, а та сохраняет ее от разрушения. Главное — опора.

«Да-да, опора!.. Надо находить опору. Каково-то удастся мне на новом месте?» — думал Кедров.

Детский голосок вывел его из состояния задумчивости.

— Дяденька, а почему вам скучно?

Кедров обернулся. Перед ним стояла девочка лет четырех. Пышное, цветное платьице делало ее похожей на лугового мотылька.

— Нет, я не скучаю, мотылек.

— Я не мотылек. Меня зовут Таня.

— Вот и хорошо. Иди ко мне, Танюша.

Через минуту они были друзьями. Сидя на коленях у дяди, Таня сосала конфеты. Вскоре около купе раздалось:

— Таня, Танюша, ты где? Ах, вот ты куда забралась, нескромница. — В купе зашел невысокий, кряжистый человек. Борода его, расчесанная на две половины, красиво обрамляла строгое лицо.

«Из кержаков, должно быть, — подумал Кедров. — С таким немного наговоришь».

— Танюша, иди к маме.

Когда «мотылек» упорхнул, дед достал пачку папирос, протянул Кедрову.

— Угощайтесь!

— Спасибо.

— Вы не в Горнозаводск?

— Угадали.

— На работу или так?

— Так, по одному делу… Понравится — останусь, — ответил Кедров, удивляясь словоохотливости «кержака».

— Понравится наш Горнозаводск!

— Вы так уверены в этом? — улыбнулся Кедров.

— А как же! — горячо сказал бородач и принялся убеждать, что если куда и следует ехать, так только на Урал.

— Осмелюсь сказать, уважаемый товарищ, правильно, когда Южный-то Урал сравнивают с проснувшимся богатырем. Ведь только за последние годы сколько нового появилось. Вот возьмем, к примеру, наш Горнозаводск. Две сотни лет доходит городу. Давно ли его звали просто «заводик»? А теперь заводов-то посчитай сколько? А поселки какие выросли! А люди? Ведь вовсе другие стали.

«Кержак» оказался словоохотливым, рассказывал одну историю за другой.

— Был, значит, в нашем цехе рабочий один, Шарков, по фамилии. Тихий такой человек. Его и в цехе-то не все знали. Разве что в своей смене. Да и те посмеивались: «А, это Шарков-Тихоня!» Так и звали: Тихоня. А он и стоил того. На собрание, бывало, придет, помолчит и уйдет.

Когда началась война, он, вроде, еще молчаливее стал. В армию его не взяли. А тут новые станки пришли в цех. В Америке их закупили.

Поставили Тихоню за такой станок. А на нем надпись: «Гарантия на пять лет».

— Ну, раз такая гарантия, — говорим, — работай, знай, без оглядки…

Только не вышло. Хваленая «гарантия» через полгода лопнула сначала на одном станке, а потом и на всех остальных. И все одна и та же деталь. Сколько было в запасе — израсходовали. Через правительство запросили фирму, которая изготовляла станки. Ответили: «Ничем не можем помочь. Запасные части не изготовляем. Покупайте новые станки».

А тут срочный военный заказ поступил. Закручинились наши станочники. Тихоня подошел к начальнику цеха:

— Не попробовать ли, — говорит, — самим. Может, сделаем детальку-то.

— Что ж, попробуй.

А ребята на смех: «Смотри, Шарков, не обгони Америку».

И опять, значит, задумчивым стал Шарков. Место рабочее не покидал. Домой не уходил. Строгал все что-то из дерева. Песок формовочный таскать стал. А потом объявил:

— Готова моделька, товарищ начальник. Давайте отливать.

— Что ты, Шарков. Это же не отливают, а вытачивают из особой стали. Видишь, какие они красивые.

— Так мы же не на выставку их. Пусть некрасивые, да чтобы крепко. А шейки мы вот на этом проточим.

И Шарков показал им же самим смастеренное приспособление.

— Э, куда ни шло, — согласился начальник.

На следующий день слушок: «Шарков американцев перехитрил». У его станка целая экскурсия. А он спокойно приспосабливает свою безобразную деталь.

Пристроил. Пустили станок — работает. На холостом ходу хорошо работал, а дали нагрузку — не выдержала деталь, полетела.

— Сталь не такая, — говорит Шарков.

Тут лабораторию подняли на ноги. Подобрали подходящую сталь из наших советских марок. И что вы думаете? Все станки пустили. Без «гарантий», а пустили. И вовремя срочный заказ выполнили и продукцию сверх плана стали давать.

А Шарков-то теперь на мастера учится. Люди к нему за советом идут. Нашел, значит, место свое человек…

Бородач рассказывал горячо. Его внимательно слушали и Кедров, и спутники, заинтересовавшиеся рассказом.

Стемнело.

— Папа, ты засиделся. Остановка скоро, — предупредила дочь.

«Кержак» заторопился и ушел в свое купе.

— Горнозаводск! — объявил проводник.

Через несколько минут поезд стал у маленького, еле заметного во мгле вокзала. «Вот здесь мне и работать!» — подумал Кедров, всматриваясь в огни незнакомого города.

Коммунисты Горнозаводска собрались на отчетно-выборную конференцию как раз в то время, когда на предприятиях были подведены итоги за полугодие. Итоги были утешительными. Правда, на металлургическом заводе допустили аварию, но теперь и он выправился.

Делегаты толпились около диаграмм.

— Есть в чем отчитываться!..

— Хорошо поработали.

— Нет ничего удивительного…

— Кто знает, за что Сердюкова сняли?

— Докладчик скажет.

— А кто теперь первым будет?

— Кто ростом выше, — хитро подмаргивал Ветров, помощник секретаря горкома.

Делегаты обратили внимание на Кедрова. Его высокая фигура в офицерском кителе и брюках галифе выделялась среди других. Вместе с представителем обкома партии он беседовал с делегатами, интересуясь жизнью города…

Доклад второго секретаря горкома Долинина прошел хорошо. Еще в процессе доклада поступило до десятка записок с просьбой предоставить слово в прениях.

После перерыва первым трибуну занял директор металлургического завода Владыкин. Говорил он веско, словно шагал по асфальту парадным шагом победителя.

— Наш Горнозаводск можно смело назвать гордостью области. Мы даем важнейшие виды продукции. Мы плавим чугун, добываем железную руду, уголь, цветные металлы, делаем приборы, выпускаем огнеупоры. Взять хотя бы наш завод. На вид предприятие небольшое. Работаем на древесном угле. А ведь без наших чугунов встали бы многие заводы. Я хочу подчеркнуть этим, что нам больше надо создавать условий…

В зале задвигались.

— Слышали! На прошлой конференции слышали. Скажите лучше что-нибудь новое.

— Как «козла» посадили расскажите!..

— Прошу не перебивать, — предупредил председательствующий Дружков. — Продолжайте.

— Ну-с, — невозмутимо продолжал Владыкин, — в порядке самокритики скажу. Было время, когда мы работали плохо. Аварию допустили. А сегодня мы должны сказать: честь и слава металлургам, выполнившим полугодовой план. Перед тем как подняться на трибуну, я получил сообщение, что бригада первой доменной печи в полтора раза перевыполнила задание.

В зале вспыхнули аплодисменты.

— Н-да, — закончил Владыкин. — Жаль, что сегодня нет бывшего первого секретаря. Я хочу покритиковать его. Мало нам помогает горком, мало. Руды поставляют нам низкого качества. Плохо с металлодобавкой. А горком, я бы сказал, стоит в стороне. Мне думается, что новый состав горкома учтет и исправит эту ошибку.

Конференция шла гладко.

Кедров слушал внимательно, записывал. Но записал мало. Казалось, многих выступавших снабдили одинаковыми конспектами. Некоторые речи были похожи одна на другую. Сперва шло перечисление заслуг Горнозаводска перед страной. Затем — самоотчет о выполнении плана, легкий упрек в адрес бывшего секретаря горкома и — все. Мало говорилось о партийно-политической работе.

Придя в гостиницу, Кедров долго не мог уснуть. Большие раздумья одолевали его. Ведь здесь ему жить и работать. «Да, большие уроки надо извлечь из прений, — думал Кедров, — нельзя упиваться достигнутым, нельзя заниматься самолюбованием, как это делает Владыкин. Он много говорил о давно всем известных вещах, приводил средние цифры. А что кроется за этими цифрами? Если сопоставить, то оказывается, металлурги один месяц перевыполняют план, а два следующих не выполняют вовсе. Почему завод работает неритмично? Об этом директор умолчал.

Следовало говорить больше не о том, что выполнен план, а о резервах, которые позволяют двинуть производство вперед. А такие резервы есть…»

Утром он поделился своими мыслями с представителем обкома.

— Вы правы, — согласился тот, — поэтому я и собираюсь сегодня выступить в самом начале.

— Смотрите, — говорил представитель обкома с трибуны, — чтобы нам не превратить конференцию в обычную директорскую оперативку. Все вопросы крутятся вокруг снабжения сырьем, материалами. Одни просят, другие им отказывают… Давайте же по-партийному разбирать эти вопросы.

Его выступление нашло горячий отклик. Вниманием делегатов завладел бурильщик Богатырев. Широкоплечий, он занял всю трибуну.

— Если судить по выступлению начальника нашей шахты, то на «Подозерной» тишь да гладь и полная благодать. А на деле-то ведь далеко не так, товарищи. На деле у нас увлеклись рекордами одиночек, а настоящего массового соревнования нет. Я вот выполняю по полторы-две нормы в смену. Имею опыт, чтобы учить других. Но об этом никто не заботится. Пришлось на собственный страх и риск взять двух учеников. Учу вот их теперь, а отдел труда стращает: достукаешься, мол, с этим своеволием. Товарищи, да я же не для себя — для шахты, для государства. Неужели это трудно понять?

Вслед за Богатыревым выступили еще десять делегатов.

Когда было принято постановление по докладу и конференция приступила к выдвижению кандидатур в новый состав горкома, слово взял представитель обкома партии.

— По рекомендации обкома партии предлагаю внести в список кандидатуру товарища Кедрова Андрея Аркадьевича.

По требованию делегатов Кедров рассказал автобиографию. Родился под Москвой. В раннем возрасте лишился отца. Помогал матери воспитывать младшего брата и двух сестер. Окончил фабзауч и вечерний рабфак. В комсомол вступил на Московском автозаводе. В партию — на строительстве Комсомольска-на-Амуре. Работал секретарем райкома комсомола, служил в погранотряде. Получил инвалидность. Вновь оказался на родном автозаводе, эвакуированном на Урал. Отсюда был направлен в годичную партийную школу, которую окончил и работал секретарем одного крупного парткома.

— Какие будут вопросы? — спросил председательствующий.

— Ясно! Оставить в списке!

— Нет, не ясно, — подал голос Владыкин. — А как с партийным учетом?

— Открепительный талон, разумеется, я не брал, — ответил Кедров.

— Вы же сами удовлетворили ходатайство мандатной комиссии о предоставлении ему права решающего голоса, — пояснил представитель обкома. — Отводы есть?

— Нет отводов, — дружно ответил зал.

Пока городская типография изготовляла бюллетени со списками для тайного голосования, перед делегатами выступала бригада художественной самодеятельности. Кедров с интересом смотрел на сцену. Но его не покидали мысли о происшедшем. «Сложная обстановка, — думал он, — нелегко будет». И вдруг ему страстно захотелось остаться на работе именно здесь.

Поздно ночью комиссия объявила результаты голосования. Избранными оказались все. Кедров получил против полтора десятка голосов.

Первый день его работы в качестве секретаря горкома начался телефонным звонком. «Любопытно, о чем будет мой первый разговор?» — подумал Кедров, снимая трубку.

— Петр Иванович? — прозвучал слащавый тенорок.

— Нет, Кедров.

— Извините.

Резкий щелчок свидетельствовал о том, что собеседник бросил трубку. Кто-то, видимо, рассчитывал поговорить с Сердюковым.

Телефон умолк всего на одну минуту. Продолжительный звонок — и начальник стройки Кашина нервно потребовала помочь ей, наконец, доставить песок и камень на стройку. «Иначе встанем», — ультимативно закончила она.

Затем из промысловой артели пожаловались, что торгующие организации не выбирают свои фонды тумбочек и гончарных изделий. Детским яслям надо было помочь в доставке продуктов.

Но особой назойливостью отличался начальник доменного цеха Стрелков.

— Товарищ Кедров, — рокотал в трубке его густой бас, — извините, что беспокою вас, но душа болит, понимаете ли. На эстакадах, понимаете ли, все под метелку подобрали. Руды нет, как быть? Остановим ведь цех, план сорвем!

«Хороший, должно быть, начальник, заботливый, беспокойный. Сам не дремлет, другим спать не дает», — подумал Кедров.

Он тут же связался с рудниками, и, к немалому его удивлению, руду требуемых марок заводу немедленно отгрузили.

Телефонных звонков с просьбами было так много, что Кедрову казалось, что в городе не существует никаких других руководящих органов, кроме горкома, а в горкоме нет ни отделов, ни работников — только первый секретарь.

Кедров задумался над этим. Он побеседовал с работниками горкома, членами бюро, побывал на предприятиях. Выяснилось, что к этой мелочной телефонной бестолковщине приучил всех Сердюков. Работники горкома рассказали, что он предпочитал все вопросы решать сам. Планы в горкоме составлялись только на месяц. Поэтому в его работе исчезала перспектива. Кедров внес предложение планировать работу на три месяца.

— Конечно, назревшие вопросы, выдвигаемые жизнью мы будем решать, независимо от того, предусмотрены они планом или нет, — заметил он.

Члены бюро поддержали это предложение.

Заведующий орготделом Гончаров принес свой план и ожидал одобрения. Кедров стал внимательно читать его.

— Что это за совещание с уполномоченными? — спросил он.

— Это с теми, что едут в колхозы. Без них хлеба не убрать.

— А это?

— Это уполномоченные по сплаву древесины, — уже с беспокойством ответил Гончаров.

— Без них тоже не справиться?

— Думаю, что нет.

Получалось так, что ни уборка, ни сенокос, ни сплав леса не проводились без уполномоченных горкома и горисполкома. Даже на строительство навесов для сушки кирпича был предусмотрен представитель.

Несколько скромнее выглядел план работы отдела пропаганды. Он не ставил на бюро обилия вопросов, но зато вдвое больше предлагал провести собраний, совещаний, активов. Заведующий отделом Графов без обиняков заявил:

— Почаще вызывать в горком руководителей, пожестче требовать с них — и дело пойдет. Совещание — форма проверенная…

— «Сердюковщина»! — сердито бросил Долинин, когда Кедров поделился с ним своими мыслями относительно планирования. — Все еще не можем избавиться…

Собрали работников отделов и побеседовали с ними о планах.

— Новая мода, — ехидно шепнул Ковригину Графов, выходя после этого в коридор.

Ковригин ответил:

— Это не «мода», а правильный стиль. В планах мы действительно предусмотрели не то, что надо. А вот что же надо, мы еще пока не очень знаем.

Графов как будто только того и ждал:

— Вот-вот, а собираемся учить людей, райкомы, первичные организации.

Ковригин оборвал его.

— Я ведь не говорю, что я знаю. Ищу. Надо искать в жизни. Не плохо бы поучиться у других. Слишком уж мы привыкли пугать: «Вы что, на бюро захотели попасть?», «Подождите, достукаетесь, заслушаем на бюро!» Так работать нельзя.

Ковригина поддержали другие, даже скромный и тихий Шишкин — инструктор промышленно-транспортного отдела.

— Сколько мы обсуждали доменный цех, а он все отстает, — горячо сказал он. — На конференции Владыкин отрапортовал, а теперь опять завалили план. А мы опять обсуждать…

…О доменном цехе думал и Кедров. Дела там были тревожные, и надо было применять решительные меры. Но было не совсем ясно, почему лихорадило этот цех. Нужно было искать и зацепиться за главное.

— Надо создать сильную группу, привлечь побольше членов горкома и послать на завод! — посоветовали члены бюро.

Так и сделали.

Однажды, когда Кедров собрался уходить домой, в кабинет зашел Иван Ярцев — тот самый «бородач», который так горячо агитировал в вагоне за свой город. Кедров обрадовался ему, усадил в кресло.

Ярцев расправил обеими руками бороду.

— Вопрос у меня деликатный. Обратился ко мне, как к члену завкома рабочий один: «Помогай, — говорит, — начальник». Я даже рассмеялся: «Какой же, говорю, я начальник. Такой же рабочий, как и ты». — «Не-ет, говорит, мы тебя выбирали. Изволь теперь выслушать». И вот он говорит: «Неладно в цехе у нас. Начальника Стрелкова рабочие барином прозвали. Бюрократом он стал, Стрелков-то. У домны его давно не видали. Все в канцелярии. С нами не советуется. Придешь к нему — накричит: «Бездельники, план срываете». А знаете, как он за план борется? В конце прошлого года приписал несколько десятков тонн чугуна. Теперь что-то сочиняет в этом же роде. Работаем убыточно. В материалах перерасход».

Кедров внимательно слушал и делал записи в блокноте.

— Хорошо. Разберемся, товарищ Ярцев. Там уже наша комиссия работает, бригада.

Бригада горкома, придя в цех, была удивлена поведением начальника. Стрелков с утра закрылся в кабинете и не велел никого принимать. Только после того, как ему доложили о приходе членов горкома, Стрелков отомкнул дверь кабинета. Здесь было тихо и спокойно. Лишь настольный вентилятор жужжал монотонно, сонливо.

— Извините. Заработался, понимаете ли. Дела плохи. План вот не выполнили. Не поверил, было, я своей бухгалтерии. Сидел, пересчитывал, но все оказалось правильно. Не выполнили плана.

— Мы бы хотели слышать о причинах срыва плана, — сказал Ковригин.

— Да что причины. Они и в нас и в вас, — откидываясь в кресле, отвечал Стрелков.

— Я что-то не пойму. Почему вы ищите причины в нас, горкоме?

— Что же тут непонятного, дорогой. Помогаете мало.

— В чем же конкретно это выразилось?

— Да ведь как же. Возьмем, к примеру, сырье. Руды вы нам — спасибо секретарю горкома — помогли достать. А вот о металлодобавке забыли. Ну, а без этого какой же разговор о выполнении плана…

Через три дня бригада дала первую информацию. Факты, сообщенные Ярцевым, подтвердились и дополнились новыми.

— А почему вы в партбюро завода не зашли? Ведь вы должны были действовать вместе с ним, — заметил Кедров.

— Это я понимаю, — махнул рукой Ковригин. — Но ведь что там… Секретарь партбюро идет на поводу у директора, собственного мнения не имеет. Он сам всячески оберегает руководителей от критики.

— Впредь не позволяйте себе работать помимо партбюро.

Вечером Кедров пригласил к себе Шелехова. Разговор с секретарем партбюро завода помог ему понять многое. Шелехов работал на заводе давно. Начал с чернорабочего. Затем работал на конном дворе, в ЖКО. Был послан на курсы, а там директор взял его своим заместителем. Секретарем партбюро он был избран также по рекомендации директора.

— Вы, вероятно, будете упрекать меня, что я «иду на поводу у директора». Но я это отметаю. Я уважаю авторитеты, — говорил Шелехов.

Из разговора Кедров уяснил, что Шелехов свел свою деятельность к мелкой опеке хозяйственников, взял на себя функции снабжения. Дошло до того, что простые метелки стали заготовлять при «нажиме» партбюро. Сам секретарь партбюро представлял из себя нечто среднее между диспетчером и агентом по снабжению.

— Вот вы беспрерывно говорите о руде, коксе, металлодобавках, — сказал Кедров, — но я ни разу не слышал от вас ничего о социалистическом соревновании, о борьбе за режим экономии, о внедрении новых методов труда. Я ничего не слышу также о партийно-политической работе.

— Видите ли. Мы, конечно, решали эти вопросы на заседании партбюро. Решали комплексно…

— Как это понимать?

— А так, что, поставив вопрос о ходе выполнения плана, мы поднимаем сразу все: и снабжение, и режим экономии, и использование техники, и все прочее.

— Чем же ваш директор занимается на оперативках?

— Вот сразу видно, товарищ Кедров, что вы слабо знаете наше предприятие.

— Что верно, то верно… А скажите, завтра у вас состоится заседание партбюро?

— Да, да. Обсуждаем вопрос о работе автогаража.

…Был уже поздний вечер, когда Шелехов выходил из горкома. Разговор встревожил его.

Тревожные мысли одолевали Шелехова и на другой день. Он не заметил, как наступил вечер и в коридоре зашумели приглашенные на заседание партбюро. В это время в комнату влетел Стрелков со свертком каких-то бумаг.

— Что же это такое? — запальчиво воскликнул он. — Что же это творится, Демьян Петрович? Полюбуйтесь! Цеховая стенгазета дискредитирует меня. Да и тебе тут, кажется, достается. Намеками, правда, а речь явно идет о тебе. Полюбуйся.

Шелехов развернул стенгазету «Доменщик» и прочел:

— Кто же писал? — спросил Шелехов.

— Без подписи. Видать, редколлегия.

— Вот что, Иван Иванович. Надо, чтобы эта история с заметкой не вышла за пределы цеха. Собери-ка ты редколлегию. Потолкуй. Признай ошибки, пообещай исправить…

В помещение вошел Кедров с Ковригиным.

— Здравствуйте, товарищи. А мы к вам из цеха. Там происшествие: куда-то исчезла стенгазета. Была вывешена — и вдруг не стало ее.

— Да не исчезла она. Здесь она, у меня. Читали вот с Иваном Ивановичем. Собираемся кое-какие меры принимать, — подавая руку, ответил Шелехов.

— Правильно. Только зачем же ее снимали? Пусть читают.

— Товарищ Стрелков! Повесьте газету на прежнее место, — строго распорядился Шелехов.

Ковригин вышел со Стрелковым: он хотел задать начальнику цеха несколько вопросов.

— По какому вопросу пожаловали к нам? — осведомился Стрелков, едва они перешагнули порог его кабинета.

— Пришли изучить, почему отстают доменщики. По-настоящему помочь вам хотим.

— Чем же вы поможете? Ведь не принесли же вы с собой металлодобавки? — язвительно спросил Стрелков.

— Неужели все дело только в болтах, гайках, металлодобавках? Почему вы никогда не заговариваете о людях! — спросил Ковригин.

— А вот побудьте сегодня на партбюро — узнаете в чем дело. Я вот прямо скажу. Как появился в горкоме Кедров, в моде стало: «Помочь пришли», «Разобраться надо». А на деле — один подрыв авторитета. Пришли на завод и сразу к рабочим. А я что? Начальник или не начальник? Почему ко мне не зашли?

— Да ведь нам ваше мнение известно. А теперь мы обратились к рабочим. Хотим их выслушать. Скажите, когда вы последнее производственное совещание созывали? Когда советовались с рационализаторами, передовиками?

— До совещания ли теперь? Работать надо, а не совещаться.

— Правильно. Я тоже за то, чтобы работать. Только по-новому. С учетом тех замечаний, которые сделают люди. Вот, например, рассмотрели вы предложение горнового Попова?

— Нет, но я поручил это заместителю по шихте. Впрочем, из этого предложения все равно ничего не выйдет.

— Да вы же его не проверили, не испытали.

— Когда меня посылали сюда, то поставили одну задачу: давать чугун. В главке не говорили о том, что цех экспериментальный.

— А представьте себе на минуту, что на руднике иссякли запасы той руды, на которой вы привыкли работать?

— Ну, тогда и без нас решили бы вопрос.

— Скажите мне, как давно выступали вы перед рабочими с политическим докладом, лекцией?

— Ну, знаете ли, это уж слишком. Я инженер. А лекции, доклады — это дело профкома, партбюро.

— Вы извините меня, товарищ Стрелков. Но теперь уж редко кто рассуждает так, как вы. Советский инженер не может быть только техническим руководителем. Он — политический воспитатель.

— Так, понятно. Значит я отсталый человек. Хорошо. Я проконсультируюсь в главке.

В кабинете Шелехова между тем шел оживленный разговор.

— Посмотрел я на ваших людей — душа радуется. Хороший у вас на заводе народ. Крепкий, самостоятельный. Хотя бы тот же Попов, Ярцев, Воронов, Савельев… Да мало ли. С такими горы можно перевернуть, — говорил Кедров.

— Ничего. Люди как люди. Работают, стараются.

— Что значит «люди как люди»? Вы все — хорошее и плохое, передовое и отсталое — смешиваете в одну кучу. На вашем заводе десятки новаторов. Опираетесь ли вы на них?

— Разумеется, у каждого в работе есть недостатки.

— Надо стремиться, чтобы их не было. Желая на деле помочь вам, мы сегодня знакомились с доменщиками и вообще с порядками в цехе. Вот вы сегодня собирались обсуждать вопрос о работе гаража. А ведь прорыв-то у вас на решающем участке — в доменном цехе. Сегодня надо бы обсудить заметку в стенгазете «Доменщик». На заседание пригласить всю редколлегию, активистов.

— Но ведь этот вопрос не подготовлен? — возразил Шелехов.

— Этот вопрос ставит сама жизнь. Пригласите-ка членов партбюро, посоветуемся.

Споров не было. Члены партбюро и сами предлагали обсудить заметку немедленно.

Когда члены партбюро и приглашенные разместились, в кабинете наступила тишина. Заняты были все стулья, диван. Тишину нарушил Шелехов.

— Какой порядок примем, товарищи? Заслушаем доклад начальника цеха или информацию редакции стенгазеты?

— Не надо доклада. Читайте заметку, — послышалось несколько голосов сразу.

Шелехов взял в руки копию заметки, отпечатанную на машинке, и зачитал ее.

— А кто подписал ее, Демьян Петрович? — спросил Стрелков.

— Подписи под заметкой нет.

— Ага, аноним, значит. Выходит каркнула ворона, всех на ноги подняла, а сама в кусты. — Стрелков обвел присутствующих торжествующим взглядом.

У некоторых членов редколлегии был растерянный вид. Редактор — газовщик Киселев — сидел с высоко поднятой головой.

— Автора пусть назовут, — продолжал Стрелков, — иначе не следует обсуждать. Может, заметку писал самый недисциплинированный или лодырь. Есть ведь и такие. Сами норму не выполняют, а ищут виновных.

— Редактор здесь. Может, он назовет нам имя автора? — оживился Шелехов.

— Разрешите, товарищи? — поднялся Кедров. — Стрелков, требующий автора заметки, хочет увести нас от существа вопроса. Дайте ему автора, и он разведет демагогию вокруг его имени. Не затем собрались мы сюда, чтобы искать автора. Дело не в том, кто писал заметку, а в фактах, изложенных в ней. Давайте же и будем обсуждать факты. Вопрос носит принципиальный характер. Это вопрос об отношении к новому, передовому, вопрос наших перспектив. Я бы хотел широкого участия инженеров и новаторов, коммунистов, руководящих и рядовых.

Попросил слово Киселев. Он был взволнован.

— Критикуя смело и открыто недостатки, — начал он, — мы тем самым помогаем изжить их. По мнению редакции, товарищ Попов ставит весьма существенный вопрос. Нельзя проходить мимо него.

Мы обсудили на партийной группе третьей доменной печи предложение Попова. Решили опробовать его в действии. И сейчас, когда мы обсуждаем заметку, идет проверка на деле того, что задумал внедрить товарищ Попов.

— Это что же выходит, без меня меня женили? — взволновался Стрелков.

— Подождите, я не кончил. Мне понятно волнение товарища Стрелкова. Он инженер, начальник цеха — и вдруг простой рабочий оказался грамотнее его. И все-таки это именно так. Заметка правильна от начала до конца.

Слово взял старший горновой Воронов.

— На мою долю осталось только сожалеть, что не я первым внес это предложение. Ведь думал же я над этим, думал. Можно сказать, смелости не хватало. Но мне простительно. Я недостаточно грамотный человек. Но как это могли проморгать директор завода, начальник цеха? А ведь не только Попов у нас есть. Соберите-ка вот нас, дайте задания подумать над улучшением производства!

Заседание бюро затягивалось. Выступали рабочие, инженеры. Стрелков хранил молчание.

Но вот не вытерпел и он. Стрелков заговорил тоном кровно обиженного человека.

— Все это, в конце концов, похоже на подсиживание. Ну, не нужен я, предположим, на заводе, так скажите прямо. А то ведь что делается? Редакция помещает против меня заметки, партгруппа принимает решение внедрить предложение Попова. Пока мы заседаем, там, наверно, еще что-нибудь придумают. В чем же повинен я, что на меня так ополчились? А в том, что я не допускаю нарушения технологической дисциплины. Ведь инструкция по составлению шихты утверждена не мною, а главком. Я только борюсь за точное выполнение ее. А люди типа Попова способны положить этот документ под пятку. Что им главк, что им инструкция? Они же сами с усами.

— Разрешите вопрос задать. А когда эта инструкция составлялась? — спросил Киселев.

— Ну, когда… Давненько, конечно. Я хочу, чтобы бюро поняло меня, защитило от нападок.

Стрелков грузно сел.

Шелехов объявил перерыв…

…А на третьей домне между тем шла горячая работа. Еще до выступления стенгазеты заместитель начальника цеха по шихте Демьянов заинтересовался предложением Попова. Он сделал несколько вычислений, но вдруг услышал, что Стрелков отверг предложение. Демьянов никак не мог понять это, по меньшей мере, странное решение. Когда же он спросил об этом Стрелкова, тот ответил:

— Да, вот что, поклонник анархистов: займись-ка ты этим делом сам.

Демьянова пригласили на собрание партийной группы доменной печи. Его попросили высказать свое мнение о возможности внедрения предложения. Демьянов сказал:

— Большинству товарищей мое мнение известно. Предложение заманчиво. Оно содержит здоровое зерно. Но оно не подкреплено техническими расчетами. Через сутки я составлю такие расчеты. Давайте испытаем его на нашей печи послезавтра. Кстати, разобраться с этим предложением начальник цеха поручил мне.

Сутки для Попова показались вечностью. Он очень беспокоился за исход дела. И вот он накануне события, которое решит исход этой борьбы. А тут распоряжение начальника цеха: если через полсуток не поступит руда нужной марки, третью печь остановить.

— Что же это такое, Яков Николаевич, — возмутился газовщик Скороходов. — Твое предложение рассматривают, а печь останавливают.

— Правильно, товарищи.

Все оглянулись. Рядом стоял главный инженер завода Прохоров.

— Нельзя останавливать печи. Нельзя и работать старым способом, — продолжал он. — Надо кончать с этим. Ваша бригада, товарищ Попов, стоит на правильном пути. Ко мне только что заходил Демьянов. Он закончил расчеты для нового рецепта шихты. Сейчас он внесет кое-какие изменения, и смену мы начнем по обновленной технологии.

Вошел Демьянов, все бросились к нему, склонились над расчетами.

Получив указание начальника смены, бригадир рудного двора категорически воспротивился:

— Как хотите, а с пятой эстакады я руду подавать не буду. Пусть главный инженер даст письменное указание. Это же законсервированное сырье, брак. Нет. Я на себя не могу взять такую ответственность.

— Да пойми ты, умная голова. Ведь новую шихту дают, — убеждали его рабочие.

— Новую? А кем она утверждена?

Спор разгорелся. Уже кто-то пошел самовольно менять маршрут электровоза, как вдруг шихтовый двор стали заполнять знакомые и незнакомые люди. Зашли Кедров, Ковригин. Зашли вместе с Шелеховым, Стрелковым, Киселевым, Вороновым.

Главный инженер, Стрелков, Демьянов, разложив листы бумаги на борту старого опрокинутого вагончика, стали проверять расчеты из блокнота Демьянова. Другая группа направилась на эстакады, третья — на рудный двор.

…Появлению всех этих людей в доменном цехе предшествовали бурные страсти, разгоревшиеся на партийном бюро. Обстановка накалялась, а сдвигов в обсуждении вопроса не было. Произносились слова «абсурд», «клевета», «беспринципность», «шельмование».

— Так мы вопроса не решим, — сказал Кедров, — партбюро не подготовило ни выводов, ни предложений. К сожалению, и здесь их никто не сформулирует.

Киселев рванулся с места:

— Товарищ Кедров, разрешите. Я вношу предложение — создать квалифицированную комиссию для проверки всего этого дела. Пусть в ней участвуют и работники горкома. Вот тогда появятся и выводы и предложения.

— Но ведь на это потребуется время, а домна под угрозой остановки уже сегодня, сейчас, — повернулся к нему Кедров. — Я не против такого предложения и хочу только добавить следующее: более квалифицированных людей, чем собрались здесь, ведь нет. Зачем же дело откладывать? Давайте пойдем в доменный цех, на месте разберемся и примем необходимые меры.

Тут тревожно затрещал телефон. Из цеха сообщили, что на шихтовом дворе спор, хотят насильно изменить состав шихты для третьей домны.

Решено было немедленно отправиться в цех.

Первая неделя дала положительные результаты. Третья печь работала успешно, выдавала чугун по заданным нормативам. Группа работников горкома, опираясь на инженеров завода, обобщила опыт работы по новому способу. На бюро горкома партии о нем рассказал Попов, а главный инженер завода Прохоров подкрепил теоретическими и инженерными выводами.

По новому способу работать стали все домны.

…Однажды утром, когда Кедров собрался в очередную поездку, раздался телефонный звонок. Говорил начальник рудоуправления. Он сообщил, что после конференции методу Богатырева обучили около двадцати бурильщиков. Это дает возможность усилить отгрузку кусковых малосернистых руд доменщикам.

— Но я должен пожаловаться вам. Что это случилось вдруг с нашими доменщиками? Раньше жизни не давали, если мало грузим кусковых руд, а теперь? Приехал к нам начальник снабжения, отправился на отвал пылеватых бросовых руд и требует их погрузки. Эти отвалы уже списаны, а у нас кусковых полны склады…

Кедрову вдруг стало радостно. Он улыбнулся и весело произнес:

— Ничего, продолжайте грузить пыль Горнозаводеку. А кусковую руду отправьте на большегрузные печи в Челябинск. Там она сейчас нужнее!..

И, кладя телефонную трубку, подумал:

«Вот он, главный-то вопрос, — людей поднять!..»

В девять господин Гартман поругался с бригадиром Банных. В десять он крупно разговаривал с инженером Тумасовым и, наконец, за сорок пять минут до шабаша Гартман дал приказание немецким монтерам бросить монтаж и демонстративно ушел с работы.

Гартман ушел, сильно хлопнув дверью, чтобы научить бригадира Банных с большим уважением относиться к установившимся канонам фирмы «КАСГ» и чтить привычки ее инженера.

— Вы скажите им, — просил Гартман переводчицу, — что наша фирма вышла из того возраста, когда легкомысленные эксперименты увеличивают прибыли держателей ее акций. Долголетняя практика фирмы «КАСГ» убедила нас, что топки котлов ее системы монтируются не менее шестидесяти дней и семнадцати часов. Менять свои убеждения мы не намерены, поэтому, если господин Банных и инженер Тумасов будут настаивать на более коротком сроке, мы вынуждены будем снять с себя ответственность за будущую работу электрической станции и не участвовать в монтаже котлов.

Девушка на ходу перевела речь господина Гартмана «господину» Банных и побежала по мосткам догонять немцев. Пока господин Гартман бушевал в котельной, господин Поляс кричал автогенщику Мордуховичу:

— Сумасшедшая страна, больные люди! Вы безнаказанно бросаетесь репутацией солидной фирмы «Бергман» и предлагаете ей несерьезные сделки. Вы требуете, чтобы мы смонтировали турбину на двенадцать тысяч киловатт за двадцать дней, когда турбина «Бергмана» с самого основания фирмы монтировалась по три-четыре месяца. Я монтировал турбины в Гамбурге, Берлине, Будапеште и в Стокгольме. Монтировал их в готовых станционных зданиях, чистоте которых может позавидовать комната любой фрау из Нейкельна. Вы же имеете смелость заставлять нас сокращать сроки монтажа. И где? — в здании вашего ЦЭС, в здании, которое не имеет крыши, фундамента и окон. Где вы видели, господин Мордухович, чтобы в машинном зале одновременно с монтажом турбины копали землю, лили в колонны бетон и сдирали над головой части старой опалубки? Турбина «Бергмана» не мясорубка, которую можно собирать на грязном столе рядом с немытой посудой и картофельными очистками, а инженер Поляс не мальчишка. Поляс, господин Мордухович, серьезный человек, и он не может согласиться на сроки монтажа, которые родились в не совсем здоровых головах ваших комсомольцев.

Конфликт назревал.

Господин Гартман, представитель фирмы «КАСГ», месяц назад прибыл на строительство. Поезд пришел в одиннадцать ночи. Несмотря на это, свежевыбритый Гартман ровно в восемь утра стоял перед столом начальника тепломонтажного отдела. Гартман впервые приехал в Советский Союз. Поэтому он очень сдержанно представился инженеру Тумасову и попросил проводить его на место работы.

По дороге к котельной немец ни разу не осквернил своих свежевыбритых щек улыбкой. Зачем улыбаться в чужой стране, чужому человеку?

Только взобравшись по трапу в котельный зал, Гартман внезапным вопросом нарушил молчание:

— А где же крыша?

— Запоздала. Железные стропила задержаны изготовлением в мастерских конторы Стальмоста.

— А вы передайте заказ другой фирме, — посоветовал Гартман, — потребуйте неустойку.

Тумасов улыбнулся. Воцарилось неловкое молчание. Первый совет немецкого инженера растворился в воздухе.

— А что это такое? — снова задал вопрос Гартман.

— Бетонировка фундамента под турбогенератор. Небольшое запоздание наших строителей. Щебенка заела, не хватает ее.

— Кризис? — осведомился Гартман.

— Нет. Недостача автотранспорта.

— Позвоните в гараж.

— Так там тоже недостача.

— Тогда в другой гараж, в третий, — советовал Гартман.

Тумасов улыбнулся. Он улыбался в это утро уже во второй раз.

— Но когда же все-таки кончатся все эти работы? Когда вы покроете здание крышей, остеклите котельную и помоете полы для того, чтобы нам можно было приступить к монтажу?

— А вы начинайте работу без окон и без крыши. Крышу мы будем стеклить одновременно с монтажом и вставкой оконных переплетов. А пол мы успеем помыть и после монтажа.

Гартмана такая система работ удивила. Он сначала растерялся от предложенного варианта, затем возмутился, а возмутившись — осмелел.

— Я, — сказал он, — привык монтировать котлы в готовом здании, и ваш способ работ мне незнаком.

— А вы познакомьтесь, — посоветовал Тумасов, — это не вредно. А кстати, познакомьтесь и с товарищем Банных. В этом деле он вам посодействует.

Товарищ Банных приехал на Магнитострой немногим ранее господина Гартмана. Банных прибыл к горе Магнитной по путевке ленинградских рабочих, и у него была своя точка зрения на темпы монтажа и строительства.

Сорок человек числил табель в бригаде товарища Банных. Сорок номеров было отведено им в ящике СУРС (стол учета рабочей силы). Люди ЦЭС регистрировались в ту пору только по табельным талонам платежной ведомости. Счетоводы вели с ними беседы языком скрипучих перьев. Людей звали по номерам, а номерам вели учет минусы и плюсы: минус — прогул, плюс — работает.

Ежедневно старший табельщик давал в СУРС рапортичку, в которой говорилось:

— Довольно! — крикнул Банных счетоводно-табельному упоению. — Мне для монтажа нужен крепкий коллектив, а не задачник с числами. Как можно работать, ежели у вас человек — не человек, а номер две тысячи семьдесят первый. Мне нужен человек с именем, отчеством и фамилией. Я должен знать, откуда приехал он — из Тамбова или Донбасса, что привез он нам и что хочет взять взамен. В механизме моего коллектива сорок шестеренок. Для вас, товарищи табельщики, все шестеренки одинаковы, поэтому вы думаете, что, как ни поставь их, механизм будет работать. Чепуха! Шестерни бывают различных качеств. Одни называются ведущими, другие — ведомыми. И вот, когда мы проверим качество каждой шестеренки и сделаем им хороший подбор, машина завертится. Ведущие поведут ведомых, и смотришь — ведомые сами станут ведущими.

Человек был исходной точкой темпов, поэтому Банных стал внимательно изучать причины прогулов и низкой производительности.

Номера стали выветриваться из внутрибригадного обращения. Под табельным номером 2071 оказался демобилизованный красноармеец Шамков, а номер 2120 стал по списку бригадира Банных в лаптях сибирского колхозника Чусова.

Номера оживали, номера стали разговаривать своими собственными голосами, и Банных услышал, наконец, в своей бригаде и владимирское «окание», и украинский говорок, и «калуцкие» разговоры.

Бригада ленинградского слесаря Банных оказалась очень пестрой. Села из-под Тамбова, Рязани, Казани, с Урала дали в нее таких своих представителей, которым впервые в жизни приходилось держать в руках зубило. Банных искал ведущих людей, но их в бригаде было слишком мало. Старый табельщик по-прежнему сообщал:

— Спросите господина Банных, — говорил господин Гартман переводчице, — почему так мало рабочих на монтаже?

— Прогуливают, — отвечал Банных.

— Прогнать с завода, — советовал Гартман.

— А где взять других?

— Наймите у ворот безработных.

Банных смеялся.

— Передайте господину Гартману, что, во-первых, у нас еще не выстроены ворота, а во-вторых, не имеется безработных.

Гартману было непонятно, почему в такой огромной стране нет безработных. Ленинградского же бригадира это не удивляло. Товарищ Банных решал вопрос по-своему. Он ходил в комитет комсомола, садился напротив секретаря Гагинского и говорил ему:

— Мало у меня в бригаде ведущих шестерен. Подбрось мне комсомольцев.

Гагинский думал. Он расспрашивал Банных о людях, выискивал у себя в памяти подходящих для монтажа ударников, и Банных жал ему руку.

Через неделю бригада Банных имела уже звенья. Шамков становился ведущим в первом звене, Голубков и Гордеев — во втором и в третьем, Матвеев — в четвертом, Слесаренко — в пятом.

Пять звеньев становились пятью пальцами бригадира Банных и постепенно сжимались в кулак. 31 июля троим опоздавшим на работу бригада впервые заявила:

— Проспали? Так сходите отоспитесь. Нам прогульщиков не надо.

В бригаде Банных шел кропотливый подбор шестеренок.

В середине второго месяца монтажных работ господин Гартман устроил первый серьезный скандал.

— Куда гонит господин Банных работу? — спрашивал он переводчицу.

— Передайте господину Гартману, что наши рабочие хотят смонтировать топку котла со всеми гидравлическими установками в тридцать дней.

— Не в тридцать, а в шестьдесят, — перебивает Гартман.

— Вы говорите — в шестьдесят, — разъясняет Банных, — а рабочие думают в тридцать.

— Какие рабочие? — пренебрежительно спрашивает Гартман и смотрит на промасленную буденовку Шамкова. — Не этот ли «зольдат» думает?

— Это не «зольдат», а демобилизованный красноармеец.

Гартман нетерпеливо машет рукой. Нечего спорить с фирмой «КАСГ». Топки ее системы Гартман монтирует шестьдесят дней и семнадцать часов.

Когда Банных попытался протестовать, Гартман собрал чертежи и ушел с работы.

Молодые инженеры Межеровский и Дмитриев подошли к котлу.

— Ушел?

— Ушел.

— А чертежи?

— Забрал.

Около Банных стоял рабочий фирмы «КАСГ». Он подождал, пока Гартман не скрылся из виду, и начал вести объяснения при помощи пальцев и улыбок.

— Чертежей не надо. Чертеж у нас в голове. Десять топок (при этом разжимаются пальцы обеих рук) мы смонтировали. В топках ничего страшного нет. Пусть Гартман кричит. Вы работайте, а мы поможем вам.

Гартман кричал и сердился все чаще и чаще. Чаще он стал уходить из котельной с чертежами. Чаще лазили Банных с Межеровским по котлу и разговаривали с немецкими монтерами при помощи жестов.

Шамков в звене был ведущим. Шамков вел старика Чусова, двух комсомольцев, двух таких же, как он, демобилизованных красноармейцев и двух слесарей.

Звено приступило к вальцовке. Накануне Шамков видел, как старые котельщики из бригады Гордеева вальцевали трубы. В руках Шамкова вальцовка была впервые, поэтому в пальцах чувствовалась робость.

Первую трубу Шамков вальцевал слишком долго. Он не знал, когда кончать вальцевание. Спросить у старых рабочих было неудобно. Ведущий должен знать все. Время тянулось бесконечным кольцевым транспортером. Чусов ждал конца, а Шамков не знал, когда он наступит. Пришел Банных, посмотрел на вальцовку и бросил взгляд на Шамкова.

— Хорош конец. Переходи на второй. Сколько по плану? — спросил Банных.

Вместо Шамкова ответил Чусов:

— Сорок.

— Образовался уже?

— Так точно, товарищ бригадир.

— А завальцуете сорок?

Шамков снова не ответил. Шамков боялся дать обещание и не выполнить его. Он заправлял вальцовку во вторую трубу и сделал вид, что не расслышал вопроса.

В этот день Шамков остался после восьмичасового рабочего дня, чтобы выполнить суточное задание. Глядя на Шамкова, остался Чусов.

Звено Шамкова день ото дня прибавляло в темпах. Сорок концов уступили место сорока пяти, сорок пять — пятидесяти, пятьдесят — шестидесяти.

Гартман бушевал и волновался. Он кричал, что такой спешки никому не нужно. Он доказывал бригадиру Банных, что больше сорока труб он не требует в день.

Шамков шел дальше. Он стал давать по семидесяти труб и, наконец, дал восемьдесят. Бригада товарища Банных кончала монтаж топки фирмы «КАСГ» на двадцать четвертые сутки. 3 сентября Банных уже готовился к опрессовке. Господин Гартман прибежал к Тумасову и потребовал десять суток на осмотр котла, прежде чем пустить его под гидравлическое испытание. Десять суток — и ни одного дня меньше.

— Может быть, господину Гартману хватит и двух часов на осмотр? — спросил улыбаясь Тумасов.

Гартман не стал продолжать разговор. За сорок пять минут до шабаша он дал приказание немецким монтерам бросить монтаж и демонстративно ушел с работы.

В час дня котел стали наполнять водой, начиналась опрессовка. Когда давление в котле поднялось на десять атмосфер, к Гартману послали человека с просьбой прийти на испытание. Гартман не явился. Давление поднималось все выше и выше. Манометр показывал двадцать атмосфер. Банных молча ходил у труб. К Гартману послали во второй раз. Во второй раз отказался прийти Гартман.

Стрелка поднималась уже к сорока, когда Гартман решил, наконец, послать своего человека. Человек пришел, оглядел трубы и убежал обратно. По трапу поднимался сам Гартман.

При сорока трех атмосферах давления начался осмотр котла. Из тысячи шестисот труб котла «Гонемага» заслезилась всего одна.

Гартман искал бригадира Банных. Он сжал ему ладонь и сказал переводчице:

— Передайте господину Банных, что фирма «КАСГ» побеждена. Топки ее системы можно монтировать не в шестьдесят дней и семнадцать часов, а в три раза быстрее.

4 сентября комсомольский котел уже был сдан котельному инспектору. Банных выделил Шамкову самостоятельную бригаду, а во главе осиротевшего звена поставил ведущим старика Чусова.

Вечером господин Поляс пришел к господину Гартману.

— Фирма «Бергман», — сказал он, — потерпела поражение в один день с фирмой «КАСГ». Вы помните этого мальчика Мордуховича, про нахальство которого я вам говорил? Он заставил меня изменить свое отношение к традициям нашей фирмы. Сегодня мы сдали готовую турбину, сдали на двадцатый день после начала монтажа. Это могло случиться только в этой непонятной стране.

Четвертого же числа вечером Мордухович отчитывался о работе своей бригады на комсомольском собрании и его ругали за нетактичное отношение к немецким специалистам.

Несколько раз мне приходилось встречаться с инженером цеха контрольно-измерительных приборов и автоматики Торчинским. Худощавый, скуластый, словно высушенный постоянными заботами, он неторопливо, взвешивая каждое слово, рассказывал об автоматизации. Его задумчивые, с налетом грусти глаза смотрели на собеседника и будто спрашивали: «Неужели еще не ясно»?

На этот раз лицо Майора Александровича было особенно печальным, разговаривал он неохотно и даже вяло. Я спросил, что с ним.

— Недавно похоронил сестру, умерла от рака. Возил ее в Москву к знаменитостям, но напрасно, сказали — поздно…

Густые брови его, полувыгнутые над темно-орехового цвета глазами, выразительно приподнялись.

— Бессильны мы еще во многом. Наука в большом долгу перед человеком… — и хотя сказанное относилось к медицине, но за этими словами угадывался более глубокий смысл.

Не сразу разговор наш перешел на автоматизацию мартеновского производства и статью в «Правде» о Торчинском.

— Признаюсь, слабо верил в силу печати до этого, а тут статья всколыхнула меня, подстегнула других. Зашевелились. Хорошо-о!

Слово за слово разговор наш становился все живее и передо мной вставал человек со своими каждодневными думами и мечтами, устремлениями и поступками.

Майор Александрович прибыл с группой молодых специалистов в Магнитку в 1933 году по призыву Серго Орджоникидзе.

— Приехал я сюда, как знаете, с Украины, после окончания Кировоградского вечернего техникума, совсем мальчишкой с дипломом техника-теплотехника в кармане, — он поднял голову, посмотрел на меня. — Интересно ли слушать об этом, а? Ладно, — с усмешкой произнес он, — расскажу по порядку.

Майор Александрович вздохнул, как бы собираясь с мыслями, а потом живо продолжал:

— Захотелось мне на Москву взглянуть после техникума. Сел в поезд и на последние рубли укатил в столицу. В это время только что возвратился из Магнитки Серго, а комсомол объявил призыв: молодые специалисты — на рабочие места. Призыв тот за душу взял, и я дал свое согласие поехать в Магнитку. Набралось нас, охотников, человек тридцать. Серго пригласил к себе в Наркомат. Я впервые в жизни видел такого большого человека. Пришли мы аккуратно в назначенный час. Серго оказался занят, но помнил о нас. Из его кабинета вышел человек, извинился, попросил подождать, а чтобы мы не скучали, направили нас в наркомовскую столовую.

Торчинский на минуту смолк, тряхнул головой и опять посмотрел на меня.

— Подкрепились мы хорошо, в те годы тяжеловато было с продуктами. Вернулись в приемную. Сидим, волнуемся. Приглашают к наркому. Заходим. Навстречу нам шагает обычный человек, приветливый, здоровается и прежде всего интересуется, как нас покормили. На приеме присутствовал работник ЦК комсомола. Серго и спрашивает его:

— Отстроили корпус-то для молодых специалистов в Магнитке?

— Отстроили, — отвечает.

Серго удивлен, нахмурил брови.

— А откуда известно, что корпус готов?

У работника ЦК комсомола пот проступил на лбу.

— Ну вот, поедете вместе с ними и доложите мне обо всем…

Затем Серго обрисовал нам Магнитку, рассказал о трудностях, какие поджидают нас, просил держать с ним тесную связь, а самое главное, не щадя своих сил, бороться с рутиной и бесхозяйственностью.

Мне запомнилась эта встреча. Какие мы были тогда специалисты, но Серго верил в нас, возлагал на нас большие надежды. Можно ли было их не оправдать? С тех пор моим правилом стало — никогда не отступать перед трудностями, начатое дело доводить до конца…

Да, это было так!

Недаром сталевары Магнитки называют инженера Торчинского энтузиастом. По его инициативе внедрена комплексная схема автоматизации теплового режима мартеновской плавки, проходящей без вмешательства самого сталевара.

Прошло три года упорных исканий, прежде чем Майору Александровичу удалось разработать ту комплексную схему автоматизации теплового режима плавки, которая сейчас внедрена уже на первых мартеновских печах.

Как и всякое новшество — автоматическое управление тепловым режимом встретило скептическое отношение одних и горячую поддержку других.

Идея автоматического управления плавильным агрегатом не нова. Сначала было внедрено полуавтоматическое управление мартеном на одном из металлургических заводов Запорожья. Сталевар задавал отдельные периоды плавки, а приборы исполняли его волю, «срабатывали», т. е. выполняли частичные операции и контроль за ними. Это была та необходимая ступень в разработке проблемы, без которой нельзя было всерьез говорить о комплексной схеме автоматизации теплового режима мартеновской плавки. Теперь ее разработал и внедрил на мартеновской печи Майор Александрович.

Перед инженером Торчинским, как и перед всем коллективом цеха, неоднократно ставился вопрос о высвобождении людей там, где их может заменить автоматическое управление производственным процессом.

Казалось, задача была проста — дать больше времени сталевару для наблюдения за технологическим процессом, а стало быть, и поднять производство стали.

Это был тот первый шаг вперед в повышении культуры производства и квалификации людей, который поднимал технику на новую ступень. Здесь следовало искать пути к дальнейшему движению технической мысли и технического прогресса в металлургии. К этому призывали металлургов решения XX съезда КПСС.

…Схема или система управления рождалась не на бумаге, а у мартеновской печи после долгих наблюдений и многодневных раздумий. Майор Александрович приходил в мартеновский цех и пристально следил за тем, как сталевары проводили плавку, вели тепловой режим печи. Казалось, все было обычно, сотни раз видено, известно. Но после продолжительного изучения, фиксирования отдельных процессов работы сталевара начала обнаруживаться закономерность ведения теплового режима. Это уже давало возможность составить электрическую схему: порядок включения отдельных аппаратов в работу сталевара.

Теперь следовало взяться за переделку имеющейся аппаратуры, ибо специальных приборов для вновь рожденной схемы не существовало, а были лишь приборы, фиксирующие те или иные периоды в сталеварении. Слово «схема» Торчинский употреблял часто и произносил его особенно энергично, вкладывая в него большой смысл.

Когда схема была открыта, Майору Александровичу пригодились золотые руки старшего электрослесаря Федора Яковлевича Малого, переделавшего всю аппаратуру на печи по указанию инженера. Торчинский не вмешивался в дела Малого — у слесаря была светлая голова, пытливый ум и руки умельца.

Малому помогал мастер цеха Тимофей Яковлевич Халезин. Он приложил много инициативы и труда, чтобы приборы, сделанные электрослесарем, оказались «пригодными в эксплуатации».

Инженер Торчинский часто заглядывал в мастерскую и торопил помощников. Он всех заразил своим энтузиазмом. Незаметно шли дни, недели, месяцы, пока, наконец, «схема» не была установлена на десятой печи и не включена в действие.

Этого часа нетерпеливо ждали не только энтузиасты автоматизации, но и скептики: что же будет в конце концов? Оправдаются ли расчеты Торчинского, не раз обдуманные в долгие бессонные ночи, окупится ли кропотливый труд Малого и Халезина, то огромнейшее физическое и умственное напряжение, которым жила все это время небольшая кучка энтузиастов.

Система вошла в жизнь, ее подтолкнула Всесоюзная конференция по автоматике, которая состоялась в Магнитогорске. Это была первая победа инженера Торчинского и его друзей. Десятая печь стала экспериментальной лабораторией и своеобразным институтом. Сюда приезжали мартеновцы из Запорожья и Кузнецка, Москвы и Тагила, смотрели, давали положительную оценку тому, что видели, учились.

Теперь следовало накапливать опыт, чтобы продвинуться еще дальше в решении основной проблемы. Так думал Майор Александрович. Первый опыт автоматизации теплового режима мартеновской плавки открывал заманчивую перспективу полной автоматизации производства стали.

Высвобождение сталевара от управления тепловым режимом плавки позволяло ему сосредоточить все внимание на технологии и уходе за печью, а стало быть, за увеличением стойкости сводов, бережливым расходованием жидкого топлива и электроэнергии, подтягивало культуру людей. Теперь немыслимо было сталевару, незнакомому с новой техникой работать на самоуправляемой печи, где применялись самые новейшие приборы.

Но скептики не успокаивались.

— А на сколько это увеличивает производство стали? — спрашивали они.

Вопрос был вполне резонным. Торчинский и его последователи не могли еще ответить на этот вопрос, ибо величину роста производства стали определить было пока трудно. Она, эта величина, определялась многими исходными данными, включая сюда и автоматизацию теплового режима. Было ясно, что задача может быть решена полностью позднее, но для скептиков важно было лишь зацепиться.

— Нам нужна автоматика не для автоматики… Карточные домики на песке: дунул — и ничего не осталось…

Геннадий Резанов, вдумчивый и рассудительный сталевар, работающий на десятой печи, хорошо заметил:

— Мы приветствовали новшество, хотя видели и его недостатки. Автоматика четко регистрировала периоды плавки, записывала их и хорошо «срабатывала». Шутя, мы прозвали ее нашим кляузником. Теперь не зазеваешься. Раньше сталевар крутил то одно, то другое колесо, больше бегал, чем наблюдал за плавкой. Теперь стоишь у печи и следишь за плавкой. Думаю, что на автоматику надо переводить смелее и другие печи, она подтягивает сталеваров, поднимает культуру нашего производства…

Сталевары Магнитки понимали значение автоматизации мартеновского производства, видели в ней большие перспективы повышения выплавки металла. Они всячески поддерживали и помогали инженеру Торчинскому своими советами. Но сам Майор Александрович не был удовлетворен сделанным.

Чтобы увериться самим и доказать скептикам, что автоматизация теплового режима влияет на рост производства металла, на мартеновской печи неоднократно производились соответствующие эксперименты — десять плавок с включенной, а потом столько же плавок с выключенной системой. Все тщательно замерялось и строго подсчитывалось. Так терпеливо проделывалось 17 раз! В результате оказалось, что сталевары при включенной системе автоматизации значительно экономили топливо и увеличивали съем стали с каждого квадратного метра пода печи.

Специальная комиссия, состоящая из скептиков и сторонников дела Торчинского, придирчиво изучила опыт и свои результаты заактировала и скрепила печатью.

Это было официальное признание. Ободренные энтузиасты подготовили аппаратуру и пустили такую же систему на второй печи. Показывая акт, который Торчинский бережно хранит в папке, спрятанной в рабочем столе, он с усмешкой говорит:

— Живем, дышим, побеждаем, — голос его сразу крепчает, — будем побеждать! Я уверен, получим теперь более внушительные результаты. Тогда опыт автоматизации теплового режима, нашего первого шага, можно будет обобщить и сделать смело второй шаг — приступить к автоматизации технологического процесса сталеварения и начать его с завалки мартеновской печи…

Он произносит это убежденно и уверенно, глаза его светятся большой радостью.

Инженер Торчинский — человек, одержимый своей благородной идеей, — не остановится на полпути. Он так же, как раньше, приходя в мартеновский цех, наблюдает за работой сталеваров. Как еще тяжелы условия их труда! Так не должно быть в наше время. Сейчас работают у мартена четыре человека, а должен стоять один сталевар. В этом конечная цель автоматизации мартеновского производства.

— Я лелею мечту и вижу не только отдельную самоуправляемую печь, а весь мартеновский цех. Ведь управляем же мы сейчас мощными электростанциями. А в мартеновской печи еще много дубинушки…

Двумя тонкими, с синими прожилками пальцами Майор Александрович трет переносицу, словно это помогает сосредоточиться на какой-то важной мысли.

— Сейчас делом автоматизации занимается кучка людей, а надо, чтобы проблемы ее на заводах разрабатывались большими коллективами инженеров и практиков. Надо иметь хорошую техническую базу на месте, чтобы можно было действительно решать насущные нужды автоматизации и не только идти в ногу с нею, но и опережать ее. Без этого немыслим технический прогресс…

Усталое лицо Торчинского преображается. Даже большое личное горе, которое он пережил недавно, отступает перед тем большим, чем горит день за днем, год за годом его душа. И, как бы угадав мою мысль, Майор Александрович говорит:

— Теперь душа согрета и никакие скептики не страшны. К черту их, — и счастливо смеется, глаза его молодо и задорно блестят.

— Не так давно на комбинате побывал начальник цеха КИПА из Новой Гуты. Человек он оказался грамотный, тонко разбирающийся в нашем деле. Заинтересовался комплексной автоматизацией на десятой печи. Сделал наброски в блокноте, записал очень много о нашем опыте. Я спросил его:

— Видели ли что-нибудь подобное в других странах?

— Принцип совершенно новый, — ответил он и попросил у нас чертежи. Мы, конечно, приготовили их и отправили по адресу через наше министерство, — и Торчинский с гордостью добавляет: — По комплексной автоматизации мартеновских печей нас еще никто не опередил за рубежом…

Мы вышли из цеха, где беседовали, поднялись на воздушный пешеходный виадук, пересекающий заводскую территорию, изрезанную железнодорожными горячими путями и автомобильными асфальтированными дорогами. Внизу шмыгали, гремя и саксофоня, грузовики и легковые машины, куцые паровозики-«кукушки», развозившие в чугунных рубахах-изложницах, пылающую солнцем жидкую сталь.

Отсюда, с высоты виадука, открывалась широкая панорама комбината. Влево уходили восемь домен-сестер, затянутых черным облаком пыли. Где-то за ними возвышалась ступенчатая гора.

Вправо тянулись грузные корпуса прокатных цехов, а рядом с ними отчетливо проступали на фоне белой-белой горы, напоминающей юрту, ажурные переплеты, каркасов и ферм вновь строящегося слябинга.

Упругий ветер дул с этой, западной стороны города. Торчинский шел спокойно, постукивая ботинками по деревянному настилу, приподняв меховой воротник своего полупальто. Он чуточку сдержал шаг.

— Красиво-о! — с восхищением сказал он, словно все, что так живописно раскинулось перед ним, видел впервые. — Почти двадцать пять лет любуюсь и не надоело. Завод и город растут, меняется и картина, всегда что-нибудь новое увидишь. Ветерок свежеет, будет морозец. Хорошо-о!

Майор Александрович ускорил шаг. Навстречу нам торопливо бежали с поднятыми воротниками, с глубоко натянутыми шапками рабочие. Виадук гудел под ними. Шла вечерняя смена. Многие, проходя мимо, приветливо кивали Торчинскому.

И было приятно сознавать, что инженера Торчинского знают на комбинате, где работают несколько десятков тысяч рабочих, что этот, внешне ничем не примечательный человек не затерялся бесследно в большом потоке магнитогорских металлургов.

После собрания бой между мастерами продолжался в будке газовщика. Невысокий, располневший Шерабурко то застегивал полушубок и шел к двери, то вдруг, повернувшись, снова расстегивал его, отбрасывал полы назад, словно они мешали ему разговаривать, и опять начинал кричать на своего сменщика Степана Задорова. Кричал так, что широкое лицо наливалось кровью, а седые лохматые брови топорщились.

— Рекордом блеснуть захотел, — наступал он на Степана. — Три тысячи тонн сверх плана! О, як сиганул!..

— Да, Кирилл Афанасьевич, за месяц три тысячи тонн. И дадим!

— Сначала дай, а потом хвастайся. У нас на Украине говорят: «Не кажи гоп, поки не перескочив»… Или ты думаешь, достаточно сказать «я добьюсь!» — и чугун сам в ковш польется. Чугун сделать надо!

— Сделаем. В прошлом месяце дали две тысячи тонн? Дали. Печь может дать и больше металла, чем давала. Коллектив это понимает, потому и согласился с моим предложением. Только вы…

— Коллектив! А я мастер или нет? Или со мной можно и не считаться — устарел, поседел, да?

— Кирилл Афанасьевич, послушай…

— Нет, друг! Если уж я для тебя теперь никто, тогда действуй. Сам покажи свои резервы.

— Мы все вместе покажем. Организуем дело по-новому. А почему бы и нет? Это вы, старики, боитесь нового…

— Брехня! — перебил Степана Шерабурко.

— Нет, Кирилл Афанасьевич, это правда. Факты налицо. Видите, что опыт ваш стареет, отмирает, а новому учиться надо. Это — трудновато. Вот и обороняете старое, сопротивляетесь.

— Ну и ворочай тут, новатор!..

— Почему я? Мы вместе будем. И напрасно…

Но говорить было уж не с кем.

Мастер Шерабурко, понурив голову, крупно шагал по поселку Некрасова к своему дому, обнесенному высоким дощатым забором. Вот Шерабурко уже слышит, как гремит тяжелая цепь, кольцо ее с визгом скользит по стальному тросу, натянутому от ворот до сарая. Это Дружок. Ростом с годовалого теленка, он весь серый, только грудь будто желтой салфеткой прикрыта.

Дружок от скуки носился за воробьями, которые все время то там, то тут пытались спуститься на снег и полакомиться хлебными крошками, оставленными собакой.

Когда Шерабурко открыл ворота, истосковавшийся Дружок бросился, было, к хозяину на грудь, но тот ударил собаку по морде — пшел!..

Татьяна Петровна видела, как муж вошел во двор и сразу поняла: не в духах… В добром настроении он со своим Дружком не так встречается. А тут вот ни за что ни про что ударил животину.

И раздевался, и умывался молча, посапывая. Только уж причесывая перед зеркалом упрямые седые кудри, буркнул:

— Приготовь-ка огурчиков.

— Один, два достать?

— Десяток! Все жмешься. Не чужие ведь.

— Не чужие, то правда, но зима еще впереди.

— Смотри, весной опять на свалку не выброси. Всю жизнь с оглядкой…

В буфете взял хрустальный графинчик, стопку. Татьяна Петровна тем временем достала из подполья полную тарелку мелких огурчиков — длинных, темно-зеленых, в пупырышках, и таких ядреных и пахучих!

Кирилл Афанасьевич блеснул дном стаканчика, два раза ткнул куском в нос, громко вдыхая запах хлеба, и принялся за огурец.

После долгого молчания Татьяна Петровна сказала:

— Что это ты сегодня. Собаку обидел и тут…

— Обидел! Понимать будет…

После борща откинулся на спинку стула, долго смотрел на узоры, выведенные на боках графина, размышляя, выпить все или оставить для следующего раза. Ах, эта водка!.. Махнул рукой и уже подобревшим голосом сказал:

— Ладно, мать, допью уж, что тут оставлять.

Заметив, что гнев мужа проходит, Татьяна Петровна смелее заговорила:

— Случилось что-нибудь на домне?

— Пока нет. Обязательства новые брали. Молодежь-то опять выскочила. Три тысячи тонн махнули!..

— Ну что ж, вам не впервые… И это выполните, бог даст.

— Бог даст, жди!

— Кирюша!

— Ну что — Кирюша, Кирюша… Ты бога к нам не примешивай. Понимай, не первый год с доменщиком живешь, пора уж и разбираться в нашем деле. Степану что — бухнул на всю железку, а теперь из-за него надувайся, тянись. — Шерабурко прошел к буфету, поставил на место графинчик, стопку (этой посудой он ведал сам). Потом опять сел к столу, молча смотрел, как жена мыла в теплой воде тарелки, ложки, вытирала их. Работала молча, понурив голову. Ему жаль стало жену — только было заговорила, опять раскричался, оборвал…

Повозился на стуле, прокашлялся и снова, но уже тише:

— Обязательство с трудом, но выполним. Однако надо и о будущем думать. В этом месяце возьмешь от домны все, что она может дать. А дальше? Хорошо так будет, а вдруг скажут: план занижен, добавить им. Вот тогда и кряхти. Понимаешь? Чугун делать — не вареники варить. План-то как-нибудь натянешь, а уж о прогрессивке, о премиальных и не думай…

— Ну, а что же Степан Васильевич и этот, как его…

— Чесмин?

— Да, что же они-то думают?

— Э-э… молодежь! Толкую тебе, что Степан сам предложил на собрании, а Володька что, тот — за Степаном. Они еще не терты, не понимают, что нам без резерва никак нельзя. Дали план — перевыполнили его. Не очень, но перевыполнили. Тут уж и не поругают и прогрессивка обеспечена. Так и двигай. А если план повысили — подбавь пару, резерв у тебя в кармане. Перевыполнили и этот план, но опять же не очень… Государству хорошо и тебе неплохо. Кто что скажет — план же обеспечен!.. А молодые этого не понимают. Вошли в азарт — бах! Вот и кончилась спокойная жизнь…

Сон не шел. Шерабурко лежал на спине, подложив руки под голову, смотрел в потолок. Многие вопросы волновали старого доменщика…

Луна медленно плыла над землей, вот она уже показалась из-за угла дома. Сначала ее холодный луч скользнул по гардеробу, потом поиграл на спинке никелированной кровати и стал медленно передвигаться по одеялу от ног к голове. Вот пучок света добрался до коленок, пояса, затем к груди, лезет медленно, но неудержимо…

А Кирилл Афанасьевич все не спит. На работе понервничал, а тут еще жена всплакнула… Он понимал ее, но ему тоже не сладко.

Как назло и по радио передают какое-то «Не искушай» композитора Глинки. Шерабурко сочувствовал ему. «Видать, человек на своем веку тоже всякое пережил. Вон какую музыку сложил… Душу рвет…» Дотянулся до приемника, выключил. Опять подумал:

«Тяжело тебе, Кирилл Афанасьевич, нескладно у тебя жизнь идет… И почему бы это, почему? Где это началось, когда?..»

Этого не может понять старый мастер. И подруга ничего не говорит. Перестала всхлипывать, заснула. В доме тишина. И в поселке ни петухов, ни собак не слышно.

«Так почему же, Кирилл Шерабурко?..»

И вот поднимается, встает перед глазами пройденный путь — длинный и нелегкий.

Только поженились на Украине — и на Урал. Город строить да завод-гигант. И как строили! А как жили? В палатках, а потом в бараках. Спать ложились в шапках, а утром отдирали их от стен — примерзали… Морозы, бури, снегопады… Потом среди степи домна встала. Кирилл смотрел на нее, придерживая шапку, чтобы не свалилась, и глазам не верилось…

Вереницей бежали года.

До мастера дошел. Денег много появилось. Забылась нужда первых строительных лет. Широко зажил…

На окраине города, в поселке индивидуальных застройщиков, выпросил хорошее место, свой дом построил. Это ж не хата под соломенной крышей, а дом! Под железом! Все четыре комнаты заставил полированными шкафами, столами да стульями. А потом и «Победу» завел, и в сберкассу денег натаскал порядочно. Тут были и заработанные на домне и приобретенные на рынке.

Поедут, бывало, в выходной день на «Победе» прогуляться в степь или в лес, что под Уральскими хребтами, а Татьяна Петровна пристанет: заедем на озеро… А уж она что захочет сделать — уговорит, добьется своего, да и он особенно-то не сопротивлялся…

Там свежую рыбу покупали по три рубля за килограмм, а в городе продавали по 10—12 рублей, «чтоб оправдать бензин»… Случалось, что яиц в деревне прихватывали. И опять — на рынок. И снова вечерком пересчитывали червонцы да радовались: «Вот так «Победа»!»

И случилось то, чего не ожидал Шерабурко: он стал хозяйничать своей собственностью, а она им. Она увлекла его, затянула, стала забирать у него все больше и больше времени. И о работе стал меньше думать, и из цеха стремился поскорее домой убежать — дела, хозяйство!

Иногда стыдился, мучился, но… А тут еще жена, Татьяна Петровна. Она рассуждала по-своему: Кирюша — старый мастер, потихоньку до пенсии доработает, а там…

Но его в цехе все чаще стали поругивать, упрекать… А на последнем собрании совсем оконфузился: все согласились принять новое обязательство, предложенное молодым мастером Задоровым, а он, Шерабурко, против: «Много, рискованно, не вытянем…»

Не согласился и сразу, в тот же день, почувствовал, что в смене оказался одиноким. Рабочие то ли сердились, то ли стыдились, но трудились молча, на мастера не обращали внимания — исчез тот душевный контакт, без которого нет трудовой спайки. Ох, уж эта молодежь: только из ремесленного и — своя гордость, свое мнение!.. А одиночество в коллективе — хуже наказания!

«Вот тебе и стаж, — думает про себя Шерабурко, — вот как они. «Ваш опыт стареет, отмирает…» А ведь в этом опыте — и пот и кровь… Неужели ты, Кирилл?..»

Нет, не весело ему в цехе, не весело. Да и дома… Вещи блестят, но молчат. Судьба не подарила ни одного ребенка. А старость надвигается — мир живет по своим законам. Кому все это, стащенное в дом, зачем? Придет неотвратимый час, и не станет Шерабурко на этой улице.

И в цехе его забудут: в списке рационализаторов не числится, в Книге почета нет. Ругать его на собраниях не будут — о мертвых плохо не говорят — и хорошим не вспомянут. И в доме ни души не останется. Умер Шерабурко — и никакого следа…

К горлу подкатился тугой комок, давит, мешает дышать. Кирилл Афанасьевич попытался проглотить его и раз, и два — не может. Тогда он встал тихонько, чтобы не разбудить жену, не одеваясь, в нательном белье, вышел в столовую, включил свет — ослепило, долго щурился. Потом осмотрелся. В комнате было неуютно, холодно. Поежился, пошел в прихожую, надел валенки, полушубок, запахнулся поплотнее и начал ходить из угла в угол.

А кругом такая тишина, словно весь мир — пустота. И опять в голову Шерабурко полезли свинцовые думы. Он пытался прогнать их прочь, начинал размышлять о погоде, о Дружке, но мысли опять поворачивали к Степану Задорову, к разговору с ним…

Тогда Кирилл Афанасьевич подошел к буфету и потихонечку, чтобы не скрипнули створки, открыл его. Тарелки, чуть склонившись к стенке, плотно прижались друг к другу и будто дремали. Чайные чашки взгромоздились друг на друга цирковой пирамидой — не дотронься, загрохочут. Только граненый хрустальный графинчик горделиво и заманчиво поблескивал. Взял его за длинную шею, взболтнул: «Э-э, как слеза…»

Осторожно, на цыпочках перенес на стол графин, стопку, кусок хлеба, тарелку с огурцом. И хотел уже бесшумно отодвинуть стул и сесть за стол, но вдруг вспомнил о своем одеянии, распахнул полушубок — рубашка и кальсоны. Улыбнулся, махнул рукой: «Ладно, Кирилл, сам у себя в гостях…»

Выпил, шепотком крякнул, толстыми, полусогнутыми пальцами взял огурец и стал закусывать. В рукав стекал соленый рассол. Покончив с огурцом, вытер пальцы о полу полушубка, прислушался — под ложечкой приятно теплило. Налил еще одну стопку.

«Скоро на работу, но с двух-то не опьянею. Выветрится, — подумал Кирилл Афанасьевич. — К тому времени — в глазу ни искорки. Войду, как солдат. Нет, рано вы меня старите, я еще…

Эх, Степан, Степан, молод еще ты, а выскакиваешь… Больше всех надо… Но и сам я хорош… Один, из всей бригады один. Значит, не подумал, бухнул на собрании…

И признаться теперь как-то уж…»

Налил еще полстопочки, подумал, посмотрел на нее, чуть добавил и выпил.

Жевал черствый кусок, смотрел в одну клеточку клеенки и продолжал думать свою думу.

«Да, брат Кирюха, Степан-то живет совсем не так. Придет домой, рассказывают, и за книгу. Даже о заграничных доменщиках читает. А то за чертежи засядет, что-то рисует, обдумывает. Башковитый!..

И что нынче за народ пошел: один после работы стишки сочиняет, другой на сцене песни поет, третий за книгами… Вот и этот. Сколько уж предложений внес. Рад всю домну по-своему перекроить. Азартный, черт, все вперед рвется: на работе первым, в институте первым, о досрочном выполнении шестой пятилетки речь зашла — и тут первым!

Недаром он и на демонстрации в Октябрьскую впереди всех шел, со знаменем. Тяжело против ветра, упирается, но идет и идет. А фотограф, проныра, чик его и в газету. Это уж навечно!

О нем мир будет помнить, а о тебе? Эх, Кирилл, Кирилл…»

Приподнял графин, посмотрел на свет — хороша влага, но… махнул рукой и поставил свой «советничек» в буфет.

А спать все не хотелось.

В 6 часов оделся и вышел из дома. Двор был полон лунного света. Дружок выскочил из конуры, заскулил, жалуясь на свирепый холод, ласкаясь к хозяину, пытался лизнуть его.

— О, дурашка… Скучно тебе одному, холодно. Ну иди, трошки погрею. — Шерабурко сел на ступеньку крыльца, посадил собаку между колен и прикрыл полами полушубка. Дружок сидел смирно, чуть вздрагивая всем телом. — Вот теперь согреешься, — рассуждал Кирилл Афанасьевич, — согреешься и доспишь свою ночь. Ну что?.. Эх, жизнь твоя собачья… А у меня свое горе, ты думаешь как… Ну иди, хватит…

В трамвае народу пока еще мало. Присев к окну, стекло которого мороз сделал узорным, Кирилл Афанасьевич стал прислушиваться к гудению колес, к их перестуку на стыках рельс. Но на каждой остановке в передние и задние двери толпами вваливался народ, в вагоне стало тесно и шумно, человеческие голоса уже забивали гудение торопливо бегущего трамвая.

Теперь Шерабурко невольно слушал обрывки разговоров: «Насадки плывут. Думаем, прикидываем…» («Это мартеновцы сошлись», — отметил про себя Кирилл Афанасьевич); «Мы вчера перевалку за час провернули. Красота!..» («Это прокатчики «провернули»…»); «Один скип хорошо ходит, а второй…» («О, наше, кто это?..»). Но тут вагон остановился и металлурги совсем громко заговорили, стали толкать друг друга в спину, стремясь поскорее выбраться на морозную улицу.

Когда Кирилл Афанасьевич стал подходить к своей домне, к нему снова вернулись мысли о сменщике, о том, что Степан Задоров много нового, своего вложил в доменную печь и уже увековечил себя.

«А моего там ничего нет — ни одной детали, ни одного узла, — рассуждал сам с собой Шерабурко. — Ничего я не изобрел, ничего не придумал. Опыт? Устареет и все. А где новое, мое?..»

Степан обошел печь, поговорил с первым горновым, позвонил в лабораторию, записал в журнал анализы и снова задумался. Из головы не выходили слова Шерабурко: «Покажи свои резервы…»

Медленно прошелся мимо приборов, сел на стол, достал из грудного кармана портсигар из прозрачной зеленоватой пластмассы и долго рылся в нем, выбирая твердую папиросу.

«Да-а, обязательство нелегкое — три тысячи тонн сверх плана! Это — 1900 тонн в сутки! Но ведь уже по 1800 давали. Значит растем… А если еще… Посидел, подумал и вышел на площадку.

На лбу Степана, как всегда, полумесяцем лежал русый чубчик. От этого лицо казалось мальчишеским. Но сам он, большой, широкоплечий, медлительный, временами казался даже неповоротливым..

Когда Степан Задоров пришел на первую домну мастером, многие говорили: Уж не чересчур ли тихоход…» А потом убедились: нет!

И в самом деле — домна не экскаватор, не токарный станок. На этом индустриальном гиганте нужны люди спокойные, много думающие. И Степан был таким. Недаром его любимым изречением было: «Это дело обмозговать надо»…

Вот и сейчас он «мозговал».

Склонился к фурме и через синее стекло смотрит в нее. В утробе печи — бело, еле различимые куски кокса мечутся, мелькают в огненных вихрях. «Хорошо идет печь — горячо, — радостно думает Степан. — А что если бы… А что если еще поднять температуру дутья. Но выдержат ли сопла? Примет ли печь такую температуру, не собьется ли с заданного ритма?..»

Вопросы возникали один за другим, мучили опасения. Но в то время упорно — вот уже который день! — жила, настойчиво напоминала о себе и другая мысль: поднять температуру дутья до 850 градусов, дать в печь 2800 кубометров раскаленного воздуха в минуту — и тогда… Ух, тогда в утробе домны еще сильнее забушует огненный ураган, и столб из шихтовых материалов еще быстрее станет двигаться вниз, превращаясь там в поток чугуна. А ведь в этом смысл борьбы доменщиков — сократить время пребывания шихты в домне.

Но как ответит на это печь? Н-да…

Он сказал газовщику, чтобы тот «посматривал как следует», и зашагал к начальнику цеха.

Бугров не удивился приходу Степана среди смены: если бы какое несчастье — по телефону начал бы трезвонить, а тут идет. Пожал руку и бесшумно опустился в кресло, продолжая рассматривать лежавшую перед ним бумагу, что-то, видимо, додумывал. Карандаш его передвигался с одной цифры на другую. Бугров думал медленно и, как всегда, левой рукой тер лысину.

Но вот, отложив бумагу, он бросил карандаш в пластмассовый стакан чернильного прибора и уставился на Степана.

— Ну, как печь?

— Ничего, Михаил Григорьевич, ровно идет.

— Слово-то сдержите? Три тысячи!

— Трудновато, но… Вот пришел… Задумал одно дело. — Мастер вертел в руках кепку.

Начальник цеха посмотрел на него, улыбнулся:

— Задумал да побаиваюсь — так, что ли? Волков бояться — в лес не ходить.

— Это правда, Михаил Григорьевич… А что, если температуру дутья еще поднять?

— Температуру? — Бугров опять начал гладить свою лысину. — Надо попробовать.

— Разрешите? Я… Мы попробуем.

— Давай, давай. Но учти: все процессы в печи ускорятся.

— Я понимаю. Вчера в институте с профессором обсуждали. Это мы после лекции. Так вот он говорит, надо исследовать, экспериментировать… Длинная история.

— Это нам не подходит. Я вот о температуре тоже думал, поднимать надо, но… Дело, дорогой, не только в этом. Если дутье в печь давать погорячее, то ей и кокса потребуется меньше. Не так ли?

— Рудная нагрузка возрастет.

— Вот именно! Пусть кокс на нас получше работает. Сейчас на тонне кокса мы проплавляем 2,4 тонны руды, а надо бы довести эту цифру до 2,6. Сейчас важно температуру дутья поднять, испытать наши сопла, устоят ли.

— А если нет?

— Ну… тогда опять думать будем, решать. А сейчас — пробуй, действуй, разрешаю. Но главное, печь ровно ведите. Температуру повышайте по 3—5 градусов в сутки — не больше. Приучайте домну постепенно, не срывайте ее с ритма — не дергайте.

Перед входом в будку газовщика, на прокопченной стене висел свежий «Крокодил». Шерабурко издалека увидел его, тяжелое предчувствие камнем ударило в сердце.

Да, там был нарисован он, Шерабурко. Лицо не его, а вот волосы художник схватил удачно: мелкие, седые кудряшки — жесткие, упругие. Возьми колечко, потяни — распрямится, а выпусти — мгновенно совьется в кольцо: «Нас не шевели, мы по-своему, в клубочек…» Конечно, это его волосы и ничьи больше.

Изображенный в «Крокодиле» держал в руках большой лист бумаги с заглавием «Новые социалистические обязательства коллектива домны».

Ниже рисунка — подпись: «Шерабурко размышляет…» и больше ни слова.

Кирилл Афанасьевич, вытирая со лба пот, осмотрелся кругом, обрадовался, что его никто сейчас не видит, начал успокаивать себя: «Не дюже здорово. После такой перепалки со Степаном могли бы…»

В этот день он стыдился смотреть людям в глаза, мало разговаривал. Но над ним никто не смеялся, все делали вид, что ничего не произошло. Он мысленно благодарил и рабочих и редколлегию, что к нему отнеслись милостиво.

Может быть, эта доброта коллектива и надломила его упрямство.

Надломила, но не сломила. Внешне он старался быть таким же, как раньше, — важным, строгим, неразговорчивым. Он все еще размышлял сам с собой: как быть дальше, как себя вести?.. Решение не приходило…

Молча ходил со Степаном, осматривал сложное, громоздкое хозяйство домны, прислушивался к гудению моторов, вентиляторов, к свисту воздуха. Был по-прежнему угрюмым, сердитым, хотя на душе уже потеплело и частенько, кстати и некстати, подвертывалась юркая, непоседливая, как воробей, мысль: улыбнуться сменщику, пожать руку… Но мешала гордость.

А Задоров тоже молчал. Он понимал, что мастеру нелегко, «Крокодил» есть «Крокодил», да и спор их по поводу новых обязательств еще не забылся.

…Жизнь на доменной печи шла как обычно, размеренно.

Шерабурко вышел на рабочую площадку. Горновые готовили канаву. Мастер посмотрел на часы: вот пройдет еще 50 минут, и они пробьют летку. Домна, словно разозленная, фыркнет огненными брызгами и отдаст скопившийся на лещади чугун.

Вот так и будет. В этом мастер был уверен. Здесь каждый рабочий хорошо знал свое дело, вел его исправно и не нуждался в постоянной опеке мастера. Так было не только на первой, но и на остальных домнах завода. За последние годы в цех пришло много инженеров, техников, выпускников ремесленного училища. Старые рабочие прошли школы техминимума, школы мастеров. Это были не просто рабочие, а специалисты своего дела, они в подсказках не нуждались. Недаром же в цехе все чаще стали поговаривать, что теперь на каждую печь мастер, пожалуй, и не нужен — один две домны вполне обслужит.

…От фурм Кирилл Афанасьевич направился в будку газовщика, на «капитанский мостик» домны, чтобы взглянуть на автоматические приборы. В глаза опять бросился «Крокодил»…

Газовщик Исмагилов, держа в левой руке «Плавильный журнал», правой выводил на Доске показателей цифры выполнения плана. Графа «Сверх плана» пока еще была пуста.

Заложив руки за спину, мастер посматривал на приборы, а сам думал: «Что-то туда запишем? Как запоет Степан… Не хихикают — и то хорошо. Эх, Кирилл, стареешь, брат. Брось разозленным бугаем ходить!.. Бросить? А почему они? Хоть бы поговорили, спросили: как думаешь, старик, — вытянем? Нет, не спросили! — Но, сделав несколько шагов, опять начал на себя ворчать: — Не спросили — значит, уже знали: не соглашусь. Знали, дорогой…»

Телефонный звонок спугнул его мысли. Приложил к уху трубку, в глубине ее слышался спокойный голос начальника цеха Бугрова:

— Кирилл Афанасьевич? Как новые обязательства начали выполнять?

— Да вот, воюем, — вдруг бухнул Шерабурко и тут же ругнул себя: «С кем, за что воюем? Балда!..»

Но начальник цеха, видимо, понимал душевное состояние старого мастера, не придрался к слову, а все так же добродушно продолжал:

— Давайте, давайте, покажите всем. У вас на печи кадры-то какие! Знания и молодой задор сочетаются с многолетним опытом кадровиков. Вашими обязательствами директор заинтересовался, да и из министерства звонили.

— Из министерства?

— Да. А что же, домна — не вагранка, каждая на учете. Там и мастеров знают.

— И… про меня спрашивали?

Тут начальник цеха что-то вдруг замялся, а потам сказал:

— Разумеется… Я заверил, что мастера первой не подкачают.

— Спасибо за добрые вести, Михайло Григорич, спасибо. Постараемся. Парни наши, думаю, подналягут, да и я, хоть и устарел уж…

— Но, но! Старый конь борозды не портит.

Шерабурко положил трубку и посмотрел на Исмагилова — молчаливого, узкоглазого казаха, черные волосы которого блестели, как крыло молодого ворона.

— Чуешь? Сам Бугров звонил насчет обязательств. И что же это такое? Меня ругать надо, а они…

Газовщик не понял его, удивился:

— Тебя ругают, шибко ругают?

— Да нет, Исмагилыч, хорошее говорят.

— О, у нас, в Казахстане, человек хорошее слово любит, шибко любит. С ним в степь, в горы идет, зверя бьет.

— Да кто ж доброе слово не любит? Слово, брат, великая сила, оно может и свалить человека и поднять его, сделать сильным, стальным. Это уж я, брат, знаю!..

Целую неделю постепенно приучали домну к новому режиму работы. Теперь воздух подавался в печь раскаленным до 850 градусов. Это радовало доменщиков: все считали, что 800 градусов — предел, что при этих соплах сильнее нагревать воздух рискованно. А вот попробовали — ничего, идет. Фурмы стоят!

Мастера и газовщики с соседних печей теперь частенько заходили на первую, посматривали то в фурмы, то на приборы, размещенные в будке газовщика. Здесь на высокой панели, как и на других домнах, стояло более полсотни замысловатых автоматических приборов. Все они, не зная отдыха, день и ночь несли свою вахту: одни медленно поворачивали диск, показывая цифры; другие сигналили цветными лампочками; третьи на специальной диаграммной бумаге выводили синими чернилами причудливые зигзаги… Посмотрит посторонний человек и не поймет, что автомат пишет, о чем сообщает, а доменщики этих кудесников понимают: вот здесь температура дутья, этот показывает движение шихты, а вот температура тазов, покидающих печь…

…Эти умные приборы показывали, что газовое хозяйство, фурмы, вся домна при новом температурном режиме работают хорошо, печь не сбивается с ритма. Доля кокса в шихте уменьшается, а доля руды растет. Это хорошо!

Теперь можно сделать еще один шаг…

Изменить систему завалки шихты решили в смене Задорова.

Пришли начальник цеха Бугров, инженеры технологической группы. Шерабурко, сдав вахту, пошел в душевую, помылся. В тепле так разморило его, что он совсем было решил сейчас же пойти домой спать, но вышел на улицу, посмотрел в сторону первой, тряхнул кулаком и торопливо зашагал к ней.

Когда вошел в будку газовщика, доменщики все еще толклись вокруг стола, что-то подсчитывали да пересчитывали, ставили разные «провокационные» вопросы и сами же отвечали на них. Сколько раз повторялось «а если?..»

Бугров повернулся к Шерабурко, улыбнулся:

— Ну как думаешь, Кирилл Афанасьевич? Лучше будет, а? Надо немножко придержать газ. Пусть он не спешит из печи на волю.

— Это резонно. Улицу отапливать не надо, это дело солнца, а не доменного газа. Но как лучше это сделать? — Он пожал плечами, помолчал: — Решайте, вы — инженеры, а я что…

— Иной практик больше инженера знает, — сказал Бугров.

— Може и так. Надо попробовать. А если что — начальство на месте, само решит, — глаза Шерабурко блеснули.

Но начальник цеха этого блеска будто и не заметил, он спокойно ответил:

— Да, если случится непредвиденное — придумаем решение на ходу. Командиры в наступлении так же делают? — Он взглянул на Степана: — Давай, действуй.

Мастер позвонил машинисту вагон-весов и дал команду. Сердито гудящую, прожорливую печь начали питать по-новому.

Раньше загрузку шихты начинали с кокса: он, падая с края конуса, прикрывающего ствол шахты сверху, ложился первым слоем по окружности, возле самой стенки печи, доменщики говорят — по периферии. Кокс горел, давая дорогу газу, который стремился с огромной скоростью улететь вверх, покинуть домну.

При такой системе загрузки доменщикам легче работалось — ведь шихтовый ствол кругом «обгорал», без всяких задержек медленно оседал, таял, превращаясь в шлак и чугун. Тут уж шихта к стенке не «пристынет». Но при этом много газу улетало впустую, к тому же стенки шахты все время калились, постепенно выгорали, сокращая и без того недолгий век печи.

И вот теперь доменщики решили к стенкам домны, к кладке, засыпать не кокс, а руду. Если раньше давали в печь дозу кокса, две дозы руды и снова две дозы кокса, то теперь стали засыпать дозу кокса, две дозы руды и две дозы кокса. При таком размещении материалов шихты, решили командиры, раскаленный газ уже не проскочит возле стенки ствола шахты — руда помешает, она придержит его, заберет у него почти все тепло, а тогда иди!

Сыпали и час, и два, и три… Домна вела себя спокойно. Мастера, начальник цеха то поднимались наверх и смотрели, как кокс и рудный агломерат с грохотом скользили по конусу, скрываясь в шахте, то снова спускались на площадку, заглядывали в фурмы, тревожно прислушивались к гудению печи, словно ожидая, что вот-вот что-то должно произойти.

Но ничего не происходило. Плавление руды продолжалось. Шихта беспрерывно оседала вниз и таяла. Горновые уже начали готовиться к выпуску шлака. Тогда инженеры и мастера один за другим пошли в будку газовщика. Они молча обходили приборы, подолгу задерживаясь возле них.

Приборы подтверждали, что печь работает нормально. Первым заговорил Степан Задоров:

— А идет ведь, Михаил Григорьевич.

— Куда же ей деваться, — ответил Бугров. — Заставим — пойдет. Но все еще может быть. Домна, товарищи, коварная штука. Всякое бывает. А пока дело идет. Вон смотрите, термопары уже показывают понижение температуры кладки. Так и должно быть, — сдержанно радуется начальник цеха. — Это хорошо! Пусть газ шихту греет, а не стенки печи.

— Вот так бы и шла все время, — тихо, будто про себя, сказал Степан. — Ладно обмозговали.

— Пойдет, дорогой, пойдет! — Бугров хотел даже похлопать по плечу молодого мастера, но вспомнил, что они на рабочем месте и кругом люди, раздумал. Он только сжал руку Задорова повыше локтя и направился к выходу, наказывая: — Если что — звоните мне и технологам.

Домна гудела бодро и радостно.

Шерабурко по-прежнему молчал. В нем боролись разные чувства. Он пытался сразу же уйти домой и не смог: захотелось посмотреть, узнать, как будет вести себя домна при завалке шихты по-новому. Он побаивался, что при такой засыпке середину шихтового столба может «продуть». Значит, не надо вводить это новшество. Но ведь он своими собственными глазами смотрел на приборы и видел, что поток газов идет хорошо, а стенки печи уже не «плачут» от нестерпимой жары, домна будет дольше жить, а это же миллионы!..

Где-то в глубине души прочно сидело сомнение: «Посмотрим еще… Похвали их за новшество, одобри, а вдруг дело не пойдет, вот тогда они же и посмеются: «О, старый, ты тоже…» Нет, уж, лучше подождать».

И Шерабурко ждал. Он молча ходил вокруг печи, смотрел, прислушивался, посапывая.

Когда начальник цеха ушел, Степан Задоров почувствовал себя свободнее и, сверкая глазами, заговорил:

— Ну, Кирилл Афанасьевич, дело-то ведь идет. Теперь можно и дутья добавить. Пусть гудит.

— Смотри не прогуди. Тут вот еще… Ну да поживем — увидим. Пойду. Старуха, небось, заждалась.

Ушел, так и не сказав, в чем он сомневался, чего опасался, что скрывалось под его «тут вот еще»…

А опасался он не зря. Уже перед концом смены, просматривая приборы, Степан увидел, что газ уходит из печи с очень высокой температурой. Это встревожило Задорова. «Улицу отапливать не надо, — вспомнил он слова старого мастера, — это дело солнца, а не доменного газа». Но почему же так тепло улетает?..

Присев к стволу, он быстро нарисовал профиль домны и стал над ним колдовать: то карандашом уплотнял шихту, то сверху вниз прорисовывал в шихтовом столбе узкий канальчик, то перекрывал воздух… Он вспоминал формулы химических реакций, температуру, при которой материалы в печи начинают спекаться, ошлаковываться, вспоминал разные случаи «прогаров» и «продувов», о которых говорили в институте и здесь в цехе, на рапортах…

«Мало я еще знаю, — начал упрекать себя Степан, — не научился по-настоящему регулировать газовый поток. А ведь в домне работает только газ».

По графику пришло время выпускать чугун. Степан бросил бумагу и зашагал к горну. Конечно, горновые могли бы и сами все сделать, они не просили его, но какой же мастер не захочет посмотреть, как идет изготовленная им продукция, да еще опытная, созданная по новой технологии! Каков чугун, много ли его натекло?..

Паровоз с грохотом подкатил ковши и нетерпеливо прогудел: «давай, да-а-вай!..» Горновые пробурили летку, и вдруг огненный поток вырвался из заточения и, излучая нестерпимый жар, озаряя стены и перекрытия, помчался вниз, к ковшам.

Бежит чугун, злится, простреливает воздух огненными стрелами, на концах которых вспыхивают, взрываются и мгновенно исчезают маленькие звездочки.

Стоит Степан Васильевич Задоров, любуется стремительным бегом огненного металла, и кажется ему, что чугуну действительно очень некогда, он спешит убежать отсюда в мартены, затем — на прокатные станы, чтобы преобразиться в различные швеллеры, полосы, уголки, тонкие поющие листы…

Станки, машины, машины, машины… они пашут землю и убирают хлеб, добывают нефть и роют каналы, стригут овец и доят коров… И где только не служит человеку металл! Милый ты, чугунок-чугунище!

Когда летку закрыли, на площадке сразу стемнело. Степан очнулся от раздумий, поговорил с обливающимся потом старшим горновым и пошел в будку. Долго смотрел на вздрагивающие стрелки, на выведенные автоматами зигзаги. Смотрел и беспокойно думал. В верхней части домны, на колошнике — четыре огромные трубы. По ним газ из печи уходит, вот в них-то и была очень высокая температура, она-то и волновала Степана.

«Значит, газ со свистом проносится через печь, — думал мастер, — не успевая отдать тепло. Но где же? Возле стенок — руда, этот слой не пропустит. Середина шихтового столба? Да, пожалуй, там же один кокс. Стенки сохраним, а газ упусти — так не пойдет. Чего коксу зря гореть».

И он опять склонился над столом.

«А если засыпать так… Тогда руда вперемежку с коксом будет по всей площади шахтного столба. И давать руды не 15, а 18 тонн. Ведь главная цель — увеличить рудную нагрузку. Слой шихты уплотнится, газопроницаемость будет более равномерной и замедленной. Не так ли, Степа? Факт. — Он бросил карандаш на стол, потер от удовольствия руки. — Тогда раскаленный газ начнет метаться по порам шихты, ища выхода, и станет все сильнее «обтекать» куски кокса и агломерата, растрачивая всю физическую и химическую энергию.

Обрадованный своей догадкой, Степан тут же позвонил начальнику цеха. Тот долго слушал, поддакивая, а потом заявил:

— Согласен. Меняй, это по-инженерному. Пробуй. Но… регулирование газовым потоком сверху — сложная штука. А тут еще такая нагрузка на кокс! Могут быть осложнения. Надо пробовать. Не получится — снова изменим. Не поищешь — не найдешь.

Шерабурко сегодня вышел в ночь. Только успел принять смену — в будку шагнул начальник цеха Бугров.

— Добрый вечер, — протянул руку мастеру.

— Добрый… Ночь уж, Михайло Григорьевич, — улыбнулся Шерабурко. — Что это начальству не спится?

— В парткоме был.

— Заседали?

— Угу. Там, между прочим, и о вашей печи говорили. — Бугров сел, тяжело дыша. — Фу, черт, одышка. Стареть начинаем, а? Афанасьевич?

— Выходит так. Я-то уж давно старею.

И замолчали, каждый по-своему раздумывая о надвигающейся старости.

…Молчание прервал Бугров. Поглаживая блестевшую лысину, он задумчиво произнес:

— Да, дело идет к старости, а сделано еще так мало… Ну, как печь? Не капризничает?

— Нет, Михайло Григорьевич, ровно идет, а температура-то, поглядите, — 850 градусов! И нагрузочка хороша. Вот цифры: каждая тонна кокса расплавляет 2700 килограммов руды!

— Вот видишь, а ты упорствовал. Время и труд все перетрут. Теперь вы свое обязательство даже перевыполните. Задоров прав. Мы о своих резервах плохо осведомлены, потому и трусим.

— Сплоховал трошки, каюсь. Думал, не так будет, а тут…

— Эх, Кирилл Афанасьевич, — честь кадровиков топчешь. Она ведь десятилетиями создавалась. Надо молодых вести за собой, а ты… — Бугров кинул шапку на стол и зашагал. На Шерабурко не смотрел. Но мастер и без того прятал глаза. Сидел и бурчал:

— Я же не желал худшего. Соображал так: начнет по молодости нажимать, расстроит печь, она и зачахнет. С домной, чертом, возжаться, сами знаете как… Не будет давать чугуна — и все… — Говорил это, а душу совесть жгла: не о том думал тогда, когда ругался со Степаном.

Заботился о спокойном будущем, боялся, что молодежь все резервы выложит… Вот какие у него тогда думки были. Он это хорошо помнит. Сказать бы сейчас, признаться — стыд одолевает, гордость, врожденная шерабуровская гордость не позволяет.

Вот и сидит, склонив голову, говорит, что, мол, ошибся, просчитался и что его обидели.

— А он, Михайло Григорьевич, тоже хорош. Степан-то наш, — продолжал Шерабурко. — Это, говорит, саботаж, исподтишка… Трошки обидно. Я ведь сам вот этими руками в голой степи коммунизм строил.

— Строил? — Бугров резко повернулся и, еще сильнее ссутулившись, все так же держа руки в карманах тужурки, двинулся на Шерабурко: — Строил, говоришь, а теперь? Что, свою норму выполнил и хватит?

— Зачем же, и сейчас строю, да сил уже прежних нет. Был бугай, да изъездился. А они — молодые.

— Но и таким, как ты, в отставку рано еще. Подумаешь полсотни с небольшим прожил и — в старики. Нечего прежде времени стареть. — Бугров надел шапку, собрался было уходить, замешкался, опять присел на стул и заговорил: — Стране чугуна много надо. И тут опыт старой гвардии, знаешь как!.. Теперь надо и во сне о чугуне думать.

— Чугун, чугун… — Шерабурко посмотрел начальнику цеха в глаза. — Вы, Михайло Григорьевич, на меня не шумите… У меня новость есть. Хотел это дело еще раз проверить, но скажу сразу уж.

— Что такое?

— Вчера ребята открыли шлаковую летку, смотрю, а из печи вместе со шлаком чугунок потянуло. Немножко, но идет. Горновые-то — молодежь, может, и не заметили, а мой глаз не обманешь. Вот я и думаю: температуру в домне подняли, рудная нагрузка возросла, металла стекает больше, он теперь и накапливается быстрее, ему уж и места мало. Значит, почаще спускать его надо.

— График менять?

— Вот именно. Ведь и по ковшам видно, что домна стала больше чугуна давать. Вот выпускать бы его из печи не шесть, а семь раз в сутки!

— Это ты умно придумал, Афанасьич, умно. Мне как-то и в голову не приходило.

— Это надо видеть, придумывать тут нечего, а нам виднее. И потом… Уж извини меня, Михайло, я с тобой по-простому. Скажу прямо: ты нас, мастеров, делу научил, на домнах сами теперь хозяйничаем, а ты только рапортички просматриваешь да потом требуешь: давайте больше чугуна! По на рабочих местах редко бываешь. А производство видеть надо все, до тонкостей, тогда и глаз все примечать будет… Словом, график менять надо — вот мое предложение.

Бугров долго стоял, задумавшись, и смотрел на пол, потом прошелся, бросил взгляд на Шерабурко:

— Н-да… Ты прав, Афанасьич. Со всех сторон прав. Но тут всплывает вопрос посложнее. Твой глаз уловил очень важное дело. Смотри: чугун и шлак поднялись высоко. Пространство около фурм, где бушует пламя, уменьшилось, газы сильнее стали давить на столб шихты, они теперь снизу как бы поддерживают его и замедляют движение шихты вниз.

— Стало быть, шихта хоть и не подвисла, но движется плохо, — вставил мастер.

— Во-во, точно. Замедляется весь процесс, понимаешь, гвардия?

…Только в третьем часу ночи начальник цеха собрался уходить домой. Он тряс руку Шерабурко и улыбался:

— Ну так как, обязательство свое выполните?

— Теперь уж наверняка. Вон как она чугунок-то дает, только отвози!

— Ну, смотрите. Если закрепитесь — ваш опыт перенесем на все печи. Только носа не задирайте, домна зазнаек не любит.

Татьяна Петровна, ожидая мужа, уж несколько раз подходила к окну. «Где он? На рапорте у начальника цеха? Так неужели же после ночной смены надо столько времени людей держать? Ах, эти начальники!..»

Но так и не уследила, когда муж подошел к дому. Он быстро вынырнул из переулка и вот уж — на мостике.

Легко ему сегодня шагалось.

Кирилл Афанасьевич широко распахнул ворота и крикнул:

— Дружок! Все дрыхнешь, старый дьявол…

Дружок бросился к нему и, встав на дыбы, взвизгивая от радости, положил лапы на грудь хозяину. Шерабурко теребил своего друга за уши и смеялся:

— А-а, пес, обрадовался… Обрадовался, дурашка. Сейчас тебе обед хороший приготовлю… А ну-ка, порезвись. — Он щелкнул стальным смычком, швырнул цепь в сторону. — Ну!.. — Дружок бросился к воротам, потом обратно. С жадностью хватая пастью воздух, он подбегал к хозяину, тот делал вид, что хочет поймать собаку, но сам только приседал, хлопал в ладоши да вскрикивал, а Дружок от радости все громче взвизгивал и метался по двору, как шальной.

Татьяна Петровна не вытерпела, накинув на голову пуховый платок, вышла на крыльцо:

— Да хватит тебе, Кирюша. Есть не хочешь, что ли?

— Есть? Хочу! Сегодня побольше готовь. Сальца шматок достань да огурчик. — Он взял жену за плечи, привлек к себе, в упор глядя в глаза подруге, как тогда, в молодости, еще там, над Днепром…

— Та шшо ты, старый, сегодня, — заулыбалась Татьяна Петровна и ласково оттолкнула мужа.

— Так у меня же сегодня праздник, Татьянушка, — ответил Шерабурко.

— Свет, свет, и в среду у него праздник! Это потому, что выпить захотелось?

— Чуток захотелось. Но не в том дело. Идем в хату.

Не торопясь разделся, повесил одежду, посмотрел на жену.

— Я сегодня предложение сделал.

— Какое такое предложение? — Она перестала резать хлеб, уставилась на мужа.

А он, краснея от натуги, уж стягивал застывшие кирзовые сапоги и продолжал:

— Знаешь какое? Рационализаторское. График выпуска чугуна трошки изменим.

— График? Я ж этого не понимаю, Кирюша.

— Ну, значит, чугун из утробы домны будем выпускать не шесть, а семь раз в сутки. Не понимаешь? Не первый год с доменщиком живешь, пора бы уже знать нашу технологию. Главное пойми — чугуна больше давать будем.

— И это ты сам додумал?

— А то уж Шерабурко ни на что неспособен?

— Ну что ж, тебе теперь награду дадут или только в газете — пропечатают?

Он посмотрел на жену, помолчал, старательно вытирая полотенцем шею, потом тихо сказал:

— Не о том, мать, хлопочешь. Рано еще. Наше дело… Вот испытаем с ребятами, убедимся, тогда уж…

Пил он сегодня не морщась, нахваливая свежую настойку. И супруге налил, приневолил, она пригубила самую малость, остальное вылила в графинчик — не выплескивать же добро. Он уничтожил сало, огурцы, потом за борщ взялся. А уж борщ его Татьяна Петровна варила такой, что за уши не оттянешь!

…Убирая со стола, она спросила мужа:

— Спать ляжешь или нет? Может, в сберкассу сходишь? В новом году еще не бывали. Проверил бы там, как процент начислили.

— А ну тебя! Я и так с этими домашними делами… Сама сходи. У меня другие думки.

— Боже ж мой! Влюбился в кого-нибудь?

— Угадала. В Домну Ивановну. К пересменке в цех схожу.

— Без тебя не обойдутся?

— Степан-то дотошный, меня подкует, а вот третий мастер у нас молодой, новичок. За ним и присмотреть чуток не грех, помочь ему. Раз новое дело начали, надо всем сообща… Скорее то дело сделаем. Сама же о премии говорила, — улыбнулся жене Шерабурко.

— Ну тогда иди уж.

— Ага, сдалась. Вот еще в парикмахерскую зайти треба. — Он повернулся перед зеркалом, пытаясь разглядеть свой затылок. — Надо постричься. Нечего прежде времени стареть, — громко повторил он слова начальника цеха.

Кирилл Афанасьевич давно уже скрылся в переулке, а супруга его все еще смотрела на дорогу и думала: «И тот мужик и не тот. В сберкассу вдруг не пошел, это он-то, мой Кирюша!.. О своих серебряных кудрях начал заботиться, и шутки шуткует, а глаза молодые стали, задорные, мечутся в них искорки неугомонные, как бесенята… Посмотришь в эти глаза и чудится: вот-вот парубок гопака кинет… И как это все, почему, Кирюша?..»

Нет, Татьяна Петровна, не понять вам своего Кирюши! Он и сам себя сейчас плохо понимает. А весь секрет в том, что Кирилл Шерабурко здесь, в Уральской степи, начинает новую, можно сказать, третью жизнь.

Сам он это, хоть и смутно, но понимал, чувствовал, а она, Татьяна Петровна, понять этого не могла. Стояла у окна и все думала: «Почему же он всю жизнь ничего не изобретал, а вот теперь выдумал? И почему он в последнее время был все грустным и стонущим, а теперь стал веселым, помолодевшим?.. Кириллушка, доменщик ты мой, седовласый парубок…»

А ее доменщик все так же широко шагал по улице. Он прошел уже две остановки, мимо него лихо, с грохотом проносились красные и голубые трамваи, они звонили, звали его, но он не останавливался — шел и шел. Ему хотелось побыть наедине, поразмышлять, посмотреть на солнечный белокрылый город, на голубое небо, вот на этих мокроносых мальчишек, что пыхтят у снежного бруствера, и вон на те трубы, что стоят за прудом, подпирая небо…

Старый доменщик молодо шагал по родному городу и радовался тому, что он, простой человек, вместе со всеми тружениками страны Советов может вот так просто и широко шагать по земле. И он теперь готов обойти всю планету, стремясь дойти до самого заветного, о котором ему говорили большевики еще тогда, когда он зубилом и кувалдой рубил очугуневшую от морозов землю, строил на уральской реке новую крепость советской индустрии.

— Вы видели нового рабочего в бригаде Хамзина? — спросила меня табельщица Аничка Водовозова.

— Нет, не видел. А что?

— Да ничего? Совсем еще мальчишка!..

Вскоре мне пришлось пойти в эту бригаду. Плотники Хамзина ставили леса и опалубку перекрытия коксосортировки. Стучали молотки, звенели топоры, на складе лесоматериалов пилы выводили визгливые песни. Наматывая на барабан бесконечный трос, глухо урчала лебедка подъемника.

— Здравствуй, Хафиз! — обратился я к бригадиру.

— Здравствуй, здравствуй! — ответил Хафиз. Он вогнал топор в бревно, снял кепку, вытер пот со лба, протянул руку. — Здравствуй! Хорошо что пришла! Якши! Мала-мала говорить надо!

Хафизу — за пятьдесят, но он крепок, как дуб. Годы осыпали его голову сединой, изрезали лицо глубокими морщинами, а он все стучит да стучит топором… По-русски он говорит плохо, и речь его — смесь исковерканных русских и татарских слов.

— Хороша что пришла! — повторяет он и сразу переходит к делу. — Как будем работал? Скоба нет. Ходил склад. Кладовщик говорил — привезу. Не привез! Сукин сын. Скоба нет — работа стоит! Тебе надо его мала-мала накажи!

С топором в руке к нам подошел молодой, красивый Гайса, не слезая с лесов, вмешался в разговор Ахмет, скороговоркой сыпал слова Рафу. Мне порядком влетело от бригадира.

Когда страсти перекипели, я спросил Хафиза:

— У тебя в бригаде новый рабочий?

Лицо Хафиза расплылось в улыбке.

— Ага! Вчера Аначка приводил, говорил — бери своя бригада. Моя смотрел — якши малый, моя — бирал!

— Где он?

Хафиз поднял голову, осмотрел леса.

— Его верху! — сказал он и закричал: — Эй, малай!

— Что? — донеслось сверху, и стриженная под машинку белобрысая мальчишечья голова с большими глазами свесилась вниз.

— Николай Иванович звал! — крикнул Хафиз.

— Не спускайся, не надо! — сказал я мальчику. — Тебя как зовут?

— Геннадий.

— Давно у нас?

— Второй день.

— Как работа? Нравится?

— Нравится.

— Не тяжело, тебе?

— Мне? — его глаза выразили удивление. — Нет, не тяжело. Работа интересная. И он, — Геннадий показал на Хафиза, — все мне показывает, и Гайса тоже показывает.

Все заулыбались.

— Его хороший парень, — одобрительно сказал Хафиза. — Мала-мала работай, — хороший плотник будет! Он грамотный — газета вслух читает, письмо моя писал. Шибко быстро пишет. Ну ладно, хватит болтай…

И опять застучали молотки, зазвенели топоры…

Вечером Геннадий пришел в контору.

— Можно к вам?

— Заходи, Гена, заходи! Садись!

Он сел и с любопытством начал рассматривать развешанные на стенах схемы и планы, пачки чертежей на столах, ощупал глазами технические справочники. Его взгляд остановился на логарифмической линейке.

— Это что? — спросил он.

— Линейка.

— А для чего она?

— Считать. Это, брат, умная линейка: она и делит, и множит, и корни извлекает, и в куб возводит… все считает…

— Да ну? А можно ее посмотреть?

Я подал ему линейку. Он взял ее в руки, осмотрел со всех сторон, осторожно сдвинул с места бегунок.

— А как по ней считать?

Я объяснил. Он слушал внимательно, наморщив лоб.

— Обязательно научусь считать по линейке! — сказал он.

Вошла рассыльная и сказала, что меня вызывают.

— Я подожду вас, можно? — спросил Гена.

— Подожди. Только я не скоро приду.

— Ничего, я подожду.

Когда я вернулся, он сидел на том же месте и читал учебник строительных материалов.

— Что, интересно? — спросил я.

— Интересно!

Меня удивило, что он заинтересовался книгой, написанной жестким техническим языком.

— Что же ты там вычитал?

— А все интересно! Про кирпич — как его делают, и про дерево тоже интересно.

— Молодец! А ты ужинал?

— Нет еще.

— А в столовую ты не опоздаешь?

— Успею еще.

— Гена, — спросил я, — а где твои родители?

Он опустил голову и тихо ответил:

— Я — один. У меня никого нет.

— Как один?

— Мы в Ленинграде жили. Папа на заводе работал, корабли строил. Потом его на войну взяли, и он не вернулся… убили его… Я папу плохо помню, я тогда еще маленький был…

— А мама?

— Мама умерла… Заболела и умерла…

— А сестры, братья у тебя есть?

— Никого нет, я — один! Как мама умерла — меня в детдом взяли. Я шесть классов кончил, а потом в школу послали, на плотника учиться. Потом сюда привезли, к вам…

— А где живешь?

— В общежитии. У нас хорошо. Ребята, только шумят, читать не дают.

— А ты любишь читать?

— Люблю! А у вас есть книги?

— Есть.

— Вы мне дадите почитать? Вы не бойтесь, — я не запачкаю. Я всегда, прежде чем читать, оберну бумагой. Это еще мама меня приучила. Вы мне дайте книгу про корабли, как их строить надо?

— У меня таких книг нету. У меня все про бетон, да как дома строить. А про корабли — нету.

— А про бетон дадите?

— Дам.

— А когда?

— Да хоть завтра.

— А вы не забудете?

— Нет, не забуду.

— Вы на платке узелок завяжите, чтобы не забыть. Мама говорила, что папа всегда на платке узелок завязывал, чтобы не забыть что надо.

Я вынул из кармана платок и завязал узелок.

— Вот так, хорошо! — сказал Гена. — А завтра можно к вам зайти?

— Можно! Только днем-то мне некогда будет!

— А я вечером приду. Мне днем тоже некогда.

Гена встал, взял кепку.

— Я пойду! — сказал он. — До свидания!

Он ушел. Я слышал, как каблуки его ботинок пересчитали ступени лестницы.

Через окно я видел: он шагал по дороге, заложив руки за спину. «Совсем как взрослый!» — подумал я, и почему-то у меня мелькнула мысль, что, наверное, вот так же, заложив руки за спину, ходил отец Геннадия, инженер, который строил корабли…

Геннадий приходил ко мне почти ежедневно. Если удавалось, — я выкраивал час и мы разговаривали, если было некогда, — я без всяких стеснений выставлял его, он не обижался и уходил. Вопросам его не было конца, но больше всего он интересовался кораблестроением. Работал он хорошо, прилежно, и Хафиз часто говорил:

— Якши малай! Хороший голова!

В отношениях Хафиза к Геннадию я уловил что-то не совсем обычное. Он особенно старательно объяснял Геннадию секреты врубок и сопряжений, показывал, как грамотно подбить клин под стойку, как установить анкерный болт. Тыча узловатым пальцем в чертеж, он говорил:

— Ты смотри! Балка. Сверху смотри, считай, сколько сантиметра будет, меряй. Отсюда погляди — тоже мала-мала считай, метра меряй. Потом можно опалубка делай.

Или так:

— Ай, малай! Зачем сюда лишний гвоздь колотил? Его плохо! Ты думал: много гвоздь забивал — якши будет? Нет, плохо будет. Думай, считай нет: сто гвоздей забивай — плохо будет…

Однажды я наблюдал такую сценку. Расположившись на досках и бревнах, бригада обедала. Рабочие в большинстве приносили еду из дома: кто облупливал яички, кто пил молоко. Среди них сидел Генка и с аппетитом управлялся со здоровенной краюхой хлеба, запивая молоком. Хафиз вынул из своего узелка большую домашнюю лепешку и протянул ее Геннадию. Тот отказывался, но Хафиз настоял. Геннадий взял и съел лепешку. Хафиз оглянулся, увидел меня и как-то смутился.

Вечером он сказал мне:

— Его отец нету, мать нету. Наша бригада его смотри, мала-мала помогай, учи.

Геннадий много читал. И читал он не механически: все прочитанное надежно, надолго укладывалось в его памяти. По моей просьбе в библиотеке ему стали давать книги на мой абонемент, и он стал ходить туда два-три раза в неделю.

— Что это у вас за читатель появился? — спросила меня библиотекарша. — Не успеваем ему книги подбирать!

Однажды я сказал начальнику участка:

— Что с Геннадием делать будем? Ему учиться надо.

— Да, надо! Что же ты предлагаешь?

— Был я в техникуме. Директор сказал: «Приму, пусть сдает экзамены». Спрашивал Геннадия. Он говорит, что надо готовиться: в седьмой-то класс он не ходил. А работать и так быстро подготовиться к экзаменам у меня, говорит, пороху не хватит.

— Так. Дальше что?

— А дальше — вот что! Давай посадим Геннадия у меня в комнате, дадим ему книги и — пусть долбит. За два месяца он подготовится. Я за ним присмотрю.

— Так-то оно, так, да что он есть-то будет? Об этом ты думал?

— Думал. Назначим его на этот срок табельщиком или кладовщиком. Получит он сотни три в месяц, это, верно, не густо, но ничего, проживет.

— А кто за нарушение штатной дисциплины отвечать будет?

— Отвечать? Да мы с тобою и будем отвечать, кроме нас некому. Переживем как-нибудь, а мальчишка учиться будет.

Начальник долго думал, постукивая карандашом по столу. Потом рассмеялся:

— Кладовщиком, говоришь? Ну, что же, — согласен! Подпишу приказ!

У меня в комнате поставили стол, миром собрали учебники, и Геннадий начал заниматься. Он приходил в восемь часов утра, уходил вечером. Было составлено строгое расписание уроков, отменены беседы на посторонние темы.

Начались экзамены. Признаюсь, мы, взрослые, переживали их не меньше Геннадия.

Он сдал на круглые пятерки.

Завтра начало занятий в техникуме. Вечером в моей комнате стало тесно: пришел начальник, чинно уселись на стульях Хафиз, Рафу, Ахмет, с трудом приплелся старый Фатых, веселым смехом наполнила комнату Аничка. Пришел парторг Михаил Петрович…

Геннадий стоял у стола смущенный, озабоченный. Я смотрел на него и думал, что вчера он держал экзамен перед преподавателями, сегодня сдает экзамен перед нами, перед всем нашим коллективом… И еще я думал, что завтра уже не увижу его в этой комнате, за этим колченогим столом.

— Ну, что же, Гена! — сказал начальник. — Вот ты и уходишь от нас. Учись! Трудно будет — приходи к нам, поможем!

— Ты, Генка, нас не подводи! — затараторила Аничка. — Ты помни — мы за тебя всем комсомолом поручились, ты не подкачай!

Хафиз встал, подошел к Геннадию, положил руку ему на плечо.

— Ты, малай, хорошо работал, хорошо учиться надо! Понимал?

— Понял, все понял! Буду учиться хорошо! — ответил Геннадий.

— А кончишь, наверно, уедешь в Ленинград, корабли строить? — спросил я. — Это же твоя мечта.

Генка вспыхнул, тихо, серьезно сказал:

— Никуда я не поеду. Хочу здесь, с вами работать…

Это было в начале апреля 1956 года. Мы уже заканчивали комплектование бригады прицепными орудиями, готовясь при первой возможности начать полевые работы, когда пришла телефонограмма, сообщавшая о том, что мне следует немедленно направиться в областной Совет профсоюзов.

По дороге в Челябинск я ломал голову над тем, с какой же целью меня отрывают от работы накануне посевной. Но все возникавшие предположения сам же отбрасывал.

В облпрофсовете мне сразу сказали:

— Тебе нужно немедленно поехать в Москву. Там получишь командировку и самолетом направишься в Китай.

И вот, собрав все необходимое в дорогу, я 8 апреля сидел уже в вагоне поезда «Челябинск — Москва». Теперь свободного времени было достаточно и можно было уже обстоятельно подумать о предстоящей поездке в Китай.

Мне хорошо известно из газет, что машины у китайцев, главным образом, наши, сделанные на советских заводах. Если так, то особых трудностей в работе не предвидится.

Но ведь Китай покупает машины и в других странах. Что, если встретятся тракторы таких марок, которые мне еще не приходилось видеть? Как быть в таких случаях? Этот вопрос занимал меня некоторое время, а потом стал казаться не таким уж серьезным и трудным. Если человек знаком с тракторами, допустим, десяти различных марок, то вряд ли для него трактор одиннадцатой марки будет «ларцом с секретом». К тому же китайские механизаторы не осудят своего гостя, если он скажет им откровенно:

— С этой машиной я встречаюсь впервые в жизни. Давайте вместе ее осваивать.

Мне захотелось конкретно представить людей и условия, в которых придется работать. Я стал вспоминать все, что читал о Китае в газетах и книгах. Читал о нем в разное время не так уж мало, но…

Еще вчера я мог считать, что знаю Китай, а теперь вдруг увидел, что мои представления о нем самые что ни на есть поверхностные и скудные. Немножко знаю географию Китая — приблизительные очертания страны, названия крупнейших городов и рек, довольно смутно представляю климатические условия и растительность. Немножко знаю историю этой страны, но лишь в пределах последних десятилетий, знаменитых напряженной борьбой и победой революции. Там теперь тоже строят социализм — в деревне есть уже кооперативные хозяйства и госхозы, в которых все больше появляется сельскохозяйственных машин.

Что же еще я знаю о Китае? Там в глубокой древности изобрели порох, научились делать чудесный фарфор, придумали рецепт необычайно ярких и удивительно устойчивых красок, а также отгородились от всего мира знаменитой Китайской стеной. Кроме того, вспоминаю, что мужчины носили косы, а женщины будто бы мучили себя тесной обувью, чтоб иметь миниатюрные ножки.

Этим, пожалуй, и ограничивались мои представления о Китае, о великой стране, которая имеет 600 миллионов населения и могучую культуру, насчитывающую добрых пять тысячелетий своего существования.

Я стал думать о том, как использовать оставшееся до отлета время, чтобы хоть немножко пополнить свои знания об этой великой стране. Если брал в руки газету или журнал, то искал, нет ли в них чего-нибудь о нашем восточном соседе и друге.

В Москве, в Центральном Совете профсоюзов, дали мне возможность познакомиться с литературой о Китае и послушать лекции о нем. Кроме того, я в столице запасся книгами по сельскохозяйственной технике и набрал всяких сувениров, чтоб можно было подарить на память китайским друзьям.

И вот утром 15 апреля самолет «Ил-12», в котором я занял одно из 25 пассажирских кресел, поднялся с Внуковского аэродрома и взял курс на восток.

Все места в нашем самолете были заняты. В числе пассажиров было два чеха и человек шесть немцев. Оказалось, что это врачи, направляющиеся на Тибет. Один из них знал русский язык и взял на себя роль переводчика.

Мы вели дружеские беседы, обменивались впечатлениями. Иностранцы восторгались бескрайными просторами нашей страны. Земля и леса еще были голыми, лишенными ярких красок. Одни озера и реки сверкали во всем своем весеннем величии.

В Иркутске, который был — после Казани, Свердловска, Омска, Новосибирска и Красноярска — шестым приземлением на нашем пути, мы получили иностранные паспорта, переночевали и рано утром уже на китайском самолете полетели дальше.

Не только иностранцев, которые впервые увидели Сибирь, но и русских, давно знакомых с ней, поражает своими размерами, очертаниями и тонами красок увиденный с воздуха Байкал.

Если над нашей территорией самолет все время шел на высоте две, две с половиной тысячи метров, то над Монголией и Китаем он поднялся значительно выше — до пяти тысяч метров. Вот где уже чувствуется, что воздух стал разряженнее.

Еще две посадки — в Улан-Баторе и в маленьком городе с большим названием — Далай-Саин-Шанда, расположенном в пустыне Гоби или Шамо, — и мы завершаем последний отрезок длинного пути. Впрочем, по мере развития техники, этот путь становится все короче. И наши подрастающие сыновья, вероятно, будут совершать полеты из Москвы в Пекин, как говорят у нас на Урале, обыденкой, т. е. за один день туда и обратно.

Горы и горы, и еще раз горы — это и есть Северный Китай. Представляется, что в будущем вертолет должен тут потеснить все другие средства передвижения.

Но, пролетая над этими горами, думаешь не только о их будущем, но и о далеком прошлом. Именно по этим горам вьется еще до нашей эры построенная Великая Китайская стена, величайшее сооружение в мире. Ее видно с самолета.

В полдень 17 апреля наш самолет приземлился на Пекинском аэродроме Син Зин-сяо. Он немножко напоминает аэродром в Свердловске.

На Китайской земле меня любезно встретили представители Всекитайской Федерации профсоюзов, сотрудники Министерства сельского хозяйства, а также группа директоров машинно-тракторных станций, которые, как сразу же выяснилось, являются участниками открывающегося в этот день Всекитайского совещания передовиков сельского хозяйства.

— Как вы доехали? Как ваше здоровье? — спрашивали меня встречающие товарищи через молодую переводчицу Ху Эн.

Через несколько минут мы на автомашине поехали в город, в гостиницу с «четырехэтажным» названием: Синь-Чао-Фан-Тинь. Это очень уютная гостиница, безукоризненно чистая. Мебель обита мягким бордовым материалом. В число предметов, которые администрация считает необходимым постоянно иметь в номерах, входят фрукты и лимонад.

В гостинице меня познакомили с переводчиком Ван Гуаном, который затем был моим неизменным спутником в поездке по Китаю. По специальности он — инженер и работает преподавателем в одном из институтов Пекина.

На следующее утро, часов в 7, ко мне в номер явился переводчик Ван Гуан и вместе с ним мы направились в наше посольство. Мне нужно было сообщить о своем приезде и выяснить ряд вопросов.

Работники посольства поинтересовались, где я остановился, как устроился, как с питанием. Все, говорю, очень хорошо, только трудно сразу целиком переходить с русской еды на китайскую. Нельзя ли, мол, это сделать как-нибудь постепенно. Надеюсь, мол, что искусные здешние повара не сочтут это прихотью и не станут обижаться на меня.

«Это, — отвечают мне в посольстве, — дело не очень сложное. Поможем».

За завтраком рядом со мной сидел советник посольства т. Зюзин. Он, видимо, перед этим вел на кухне «дипломатические» переговоры, и договаривающиеся стороны легко пришли к полному согласию.

После завтрака — это было 18 апреля — мы сразу же поехали на совещание передовиков сельского хозяйства. Оно проходило в здании ЦК профсоюзов. Вместительный зал был переполнен людьми, собравшимися со всех концов великой страны.

С докладом выступил Министр сельского хозяйства Лю Луй-лон. Он, подводя итоги года, говорил о работе всех провинций и уездов, отмечал, как принято в таких случаях, достижения и недостатки. Сидевший рядом со мной переводчик вполголоса переводил каждую фразу доклада. Передо мной возникала широкая картина старательного, напряженного труда земледельцев. И всякие заминки в их работе возникают чаще всего из-за недостатка опыта в обращении с машинами.

Закончив доклад, министр сообщил, что на совещании находится представитель Советского Союза. В этот момент я со всей остротой почувствовал, какая большая ответственность возложена на меня. Мне приходилось бывать представителем Полетаевской МТС, представителем Сосновского района и даже Челябинской области, но когда вас с высокой трибуны называют представителем СССР, вы непременно сразу же мобилизуете все свои силы, чтобы оправдать это высокое звание.

Мне предоставили слово сразу после доклада. Я сказал, что от имени трудящихся Советского Союза горячо приветствую передовиков сельского хозяйства Китайской Народной Республики и вкратце рассказал, какие задачи решают труженики сельского хозяйства нашей страны.

Затем был объявлен двадцатиминутный перерыв; после него начали работать секции. Каждый участник секции рассказал, что он лично сделал за год и какие в его работе были недостатки.

Во время перерывов руководители секций высказывали мне свои пожелания о том, что они хотели бы услышать в моих выступлениях. Кроме этого, я просматривал уже отпечатанные на машинке другие выступления ораторов и, таким образом, имел возможность входить в курс работы каждой секции.

Больше всего мне приходилось строить свои выступления на сравнениях работы наших и китайских тракторных бригад, а также отвечать на многочисленные вопросы. Китайские механизаторы очень подробно расспрашивали, как у нас проводится технический уход за тракторами, как налажен учет в бригадах, как организованы взаимоотношения с колхозами.

Оказывается, у них питание людей, работающих в тракторных бригадах, идет через МТС. Бригадир только тем и занимается, что доставляет продукты и запасные части. Я сказал, что это не бригадир, а экспедитор. Если бригадир хоть на день отлучится из бригады, он тем самым уже выбьется из нормальной колеи — будет не в курсе работы бригады, а значит, и не сможет по-настоящему руководить. Китайские товарищи согласились с моим мнением.

Много неувязок у них бывает во взаимоотношениях полеводческих и тракторных бригад. Механизаторы полеводам выполненную работу сдают один раз в месяц — в этом вся беда. У нас же работа сдается каждую смену — есть возможность сразу устранять все ненормальности.

Все поступившие в бригаду нефтепродукты у них хранятся под открытым небом, а у нас для этого имеются специальные погребки.

Крепко запомнился мне такой вопрос:

— Если тракторист систематически не выполняет нормы выработки, как вы поступаете с ним — помогаете ему или еще что?

За этим «или еще что» мне почувствовалось «или снимаете с работы», и я ответил, что кадрами нельзя разбрасываться. А плохого тракториста надо посадить на прицеп к хорошему, и через некоторое время он научится работать.

Четыре дня продолжалась работа секций, а затем снова состоялось объединенное заседание, на котором инженер, сотрудник Министерства сельского хозяйства, подвел итоги секционной работы. Его доклад был насыщен очень интересными примерами, показывающими изобретательность, находчивость и настойчивость китайских механизаторов сельского хозяйства. Вот некоторые из них.

У тракториста Абдуласарова (МТС Ейян, Внутренняя Монголия) однажды во время пахоты сломался отвал пятикорпусного тракторного плуга. Дело пахло не просто длительным простоем, а явным срывом работы. Ни в МТС, ни вообще в стране запасных отвалов нет. Поломки отвалов случаются так редко, что эта деталь не входит ни в какой комплект запасных частей.

Что же оставалось делать трактористу? Сообщить начальству о случившемся, а самому сидеть и ждать, когда из Советского Союза пришлют новый отвал. Ведь иного выхода, казалось бы, нет.

Но заботливый тракторист нашел иной выход. Он своими руками сделал в кузнице новый отвал, поставил его на место сломавшегося и стал пахать.

А в МТС Дя-м-с был такой случай. В дни самой напряженной полевой работы вышел из строя трактор «ДТ-54». У этой машины оборвало клапан и пробило поршень. Необходимо ставить новый поршень, а его нет и не скоро будет.

Своими силами тракторист ничего не мог сделать. Специалисты МТС тоже бессильно разводили руками. Но среди коллектива механизаторов нашелся смельчак, мастер на все руки, слесарь Ван Мин-ли. Он кустарным способом отлил поршень и обработал его на токарном станке. Трактор был возвращен в строй.

Вся работа совещания имела практический, целеустремленный характер. Оно, по сути дела, было коллективным поиском наилучшего пути крутого подъема всего сельского хозяйства социалистического Китая.

Была у этого совещания одна очень интересная особенность, которая, на мой взгляд, является поучительной для нас. Каждая крупица положительного опыта, каждое дельное практическое предложение, если они находили одобрение, не застревали в стадии благих пожеланий, занесения в протокол, как пригодные в дальнейшем к распространению, а немедленно поступали в реализацию. Это в буквальном смысле.

Меня несколько удивило и в то же время очень обрадовало, когда я при первой же поездке на китайские поля увидел, что погребки для хранения нефтепродуктов, о которых говорили на совещании, уже сделаны во всех тракторных бригадах. От признания участниками совещания полезности этих погребков до их появления в тракторных бригадах прошло не более двух дней. Руководители Министерства сельского хозяйства, видимо, еще находясь в президиуме совещания, сразу же спустили в машинно-тракторные станции соответствующие распоряжения, которые там сразу же были выполнены.

Должен сказать, что в первую мою поездку на китайские поля я увидел еще один пример оперативности китайских товарищей. Произошло это так. Один из директоров МТС, выступая на секции, говорил о том, что сев хлопка идет медленными темпами. Он предложил участникам секции сообща подумать, что можно срочно предпринять, чтобы ускорить темпы сева хлопка. Кто-то из зала подал реплику:

— Надо попросить товарища Аксенова, чтобы сейчас же на практике показал, как в Советском Союзе это делают.

— Верно! Верно! — поддержали предложение все присутствующие.

Как я говорил выше, еще по дороге из Челябинска в Москву мне хотелось представить, какие трудности могут встретиться в моей работе на китайской земле. И теперь я, наблюдая за оживившимся залом, подумал, каким далеким было мое представление от реальной действительности. Вот она, совершенно непредвиденная трудность. Ведь у нас на Урале хлопок, как известно, не растет и сеять его мне никогда не приходилось. Но, однако, отказываться от предложения под этим предлогом — значит разочаровать хороших людей, которые верят в мои силы и знания. Да и вообще позорно. Остается единственный выход: назвался груздем — полезай в кузов. Но «лезть в кузов» очертя голову тоже нельзя: еще оскандалишься.

Я принял предложение, но откровенно сказал товарищам, что сеять хлопок мне не доводилось по одной естественной причине, а поэтому я прошу дать мне день для того, чтобы обстоятельно познакомиться с техникой, а также с условиями, в которых придется работать.

И вот я — на китайских полях. Тут мне, потомственному крестьянину, куда легче ориентироваться, чем в городе. Жадно присматриваюсь ко всему. Земля каштановая, мягкая, и всюду обработана превосходно. Края полей заделаны так тщательно, как будто их готовили на выставку — на межах ни бороздки, ни комочка. Да и на полях комьев не увидишь — все они гладко прикатаны.

Мы находимся в зоне Пекинской МТС. Директор МТС т. Чжан, вместе со мной приехавший из Пекина, знакомит меня со своим хозяйством — с техникой, с людьми. Техники на полях довольно много. Тут есть тракторы самых различных марок — и английские, и французские, и чехословацкие и, конечно же, наши, советские.

Присматриваюсь к хлопковым сеялкам. Трактор «ДТ-54» тянет их три штуки. Какой марки сеялки? Тоже, оказывается, советские — сделаны в Узбекистане. Это легкие сеялки. Три штуки их для трактора «ДТ-54» — нагрузка явно маловата.

Вместе с нами находится начальник технического отдела Министерства сельского хозяйства Китая т. Чжан Чин. Говорю ему, что буду работать на пяти сеялках. Он отвечает:

— Хорошо. К утру сеялки будут подготовлены. — И тут же отдает соответствующее распоряжение работникам МТС.

Из МТС мы поехали в колхоз «Красные звезды», где я провел остаток дня, знакомясь с хозяйством. «Красные звезды», как мне сказали товарищи, пока что единственный колхоз на весь Китай, где много теперь кооперативных хозяйств, а также и госхозов. Председатель колхоза т. Юй Чао-кай стал охотно рассказывать мне о новой жизни китайских крестьян, о своем хозяйстве.

Размеры первого китайского колхоза, хотя он не является укрупненным, не совсем обычны. В нем насчитывается только трудоспособных мужчин 4500 человек. Хозяйство большое и многоотраслевое. Здесь сеют озимую пшеницу, чумизу, кукурузу, хлопок, водяной рис, гаолян, а также сажают картофель и различные овощи.

— Сколько же всего земли в колхозе? — поинтересовался я.

— 47 500 му, — с достоинством ответил Юй Чао-кай.

Много это или мало — русскому человеку с непривычки трудно представить. Хочется сперва перевести на гектары, и тогда сразу дойдет до сознания. Китайское му равняется нашим шести соткам. Я умножаю цифру 47 500 на шесть и получается совсем внушительная цифра — 285 000. Но это сотки. Отбрасываю два нуля и получаются гектары — 2850 гектаров. По нашим меркам на такой колхоз этой земли мало.

Вечером мы вернулись в Пекин, а утром из него направилась в сторону Пекинской МТС длинная вереница автобусов и легковых автомашин. В них ехали все участники совещания, которое решило на один день перенести свою работу на поля. Это было, если не ошибаюсь, 25 апреля. Мы приехали в колхоз в 9 часов утра.

Я, не теряя ни минуты, переоделся в рабочий костюм и приступил к делу. Начал с технического ухода за трактором «ДТ-54» (проверка крепления, смазка, полная заправка машины). Не совсем удобно было работать, когда за каждым движением твоих рук внимательно следят сотни глаз, но на это роптать не приходится.

Завершив технический уход, приступил к сцепке пяти сеялок. Все они, как и было обещано, оказались на месте. Мне помогали главный механик Пекинской МТС т. Лю Бо-ин, переводчик Ван Гуан и некоторые другие.

Когда сеялки были сцеплены, мы вместе с агрономами МТС проверили каждую из них на норму высева и глубину заделки семян. Затем сделали разбивку поля, провешили его. И только после этого я сделал первый заезд. Агрегат захватывал в ширину уже не шесть, как это было при трех сеялках, а десять метров.

Участники совещания рядами стояли на пашне с часами в руках и наблюдали за моей работой. Они учитывали, сколько времени уходит на гон, на повороты, на проверку качества сева.

Как и при трех сеялках, я водил трактор все время на третьей скорости. Машина тянула хорошо, не обнаруживая ни малейших признаков перегрузки. Работа продолжалась часа четыре.

Специалисты сразу подсчитали, что производительность труда повысилась на 64 процента по сравнению с тем, что давали китайские трактористы при трех сеялках.

Потом на этот же трактор посадили лучшего бригадира Пекинской МТС т. Чжао Пин-зуна. Он — за рулем, а я рядом с ним в кабине. Он работал один час и все поглядывал на меня, видимо, довольный тем, что и у него хорошо получается.

Потом таким же образом поработал часок бригадир второй Пекинской МТС.

Наша посевная работа в этот день была завершена заседанием, проведенным тут же, в поле. Итоги подвел инженер из Министерства сельского хозяйства. Он заявил, что у меня на посев одного му уходило времени на 8 минут меньше, чем у китайских бригадиров, работавших со мной. Они очень осторожно делали повороты и на этом теряли время.

Бригадиры тоже выступали на полевом заседании и рассказывали, что они не раз думали о неполной загруженности трактора тремя сеялками, но не решались прицепить больше, опасаясь, как бы это не принесло вреда трактору, а теперь убедились, что опасаться совершенно нечего.

Совещание приняло решение о повсеместном применении этого опыта, и, как мне рассказывали потом, на другой же день за тысячи ли от Пекина (ли — китайская мера длины, равная 576 метрам) на севе хлопка тракторы «ДТ-54» тянули уже не по три, а по пять сеялок.

Вечером все участники совещания вернулись из колхоза в Пекин, ночевали там в гостиницах, а утром снова поехали в ту же первую Пекинскую МТС, где товарищи попросили меня практически показать, как следует проводить технический уход № 3 за трактором «ДТ-54». Но к этому делу приступили не сразу. Сперва хозяева познакомили гостей со своим хозяйством.

Эта МТС, как выяснилось из разговоров, является самой первой в Китае по времени ее организации. Она расположена в бывшей помещичьей усадьбе, где все стены зданий покрыты барельефами драконов.

Мне стало любопытно узнать, для чего тут так много этих самых драконов.

— Некоторые у нас раньше считали, — с улыбкой ответил мне переводчик, — что драконы охраняют их благополучие.

Ремонтные мастерские МТС размещены в складских помещениях. Для ремонта машин здесь нет никаких удобств. И особенно плохо то, что потолки очень низкие — талью пользоваться нельзя.

Техники в МТС уже довольно много. Тут, кроме советских тракторов «ДТ-54», есть и германские «ИФА-65», и чехословацкие «Джет-35» и даже каким-то чудом попавшие сюда американские «ФОТ». Прицепной инвентарь и комбайны советского производства и частично — чехословацкого.

Мы осмотрели также общежитие трактористов, столовую, склад запасных частей, завезенных из доброго десятка стран. Только после этого руководители МТС подготовили место и трактор для демонстрации технического ухода.

Приступая к работе, я решил сделать краткое вступление и сказал, что у нас в Советском Союзе обычно для технического ухода делают мостик, на который ставится трактор. Говоря откровенно, тут я немножко покривил душой — желаемое и требуемое инструкциями выдал за действительное. Но не раскаиваюсь в этом. Китайские товарищи попросили меня подробно рассказать, что представляет из себя этот мостик. С моих слов переводчик Ван Гуан (он ведь инженер) быстро набросал чертеж мостика и передал его директору МТС Чжану. И сразу же механизаторы МТС, в том числе и сам директор, сбросивший пиджак, взялись за работу. А через полчаса мостик был готов.

Забегая вперед, я должен сказать, что после этого во всех китайских МТС, где мне удалось побывать, я видел новенькие мостики для технического ухода за тракторами и много раз думал, да и теперь думаю, что нам этой оперативности следует учиться у китайцев.

Когда мостик был готов, на него поставили трактор, а снизу подостлали циновки из гаоляновой соломы. Под трактор можно было лезть в галстуке.

Переодевшись в рабочий костюм, я приступил к делу. Сначала, как и полагается, спустил масло в ведра, затем проверил, чистая ли сетка масляного насоса, исправна ли шплинтовка болтов шатунных и коренных подшипников. Потом промыл картер, поставил обратно и стал проверять надежность крепления мотора с рамой, сочленение коробки скоростей с двигателем и т. д. Другими словами, делал все то, что полагается делать при техническом уходе № 3. За каждым движением моих рук внимательно следили окружившие трактор механизаторы и поминутно задавали мне обстоятельные вопросы. Вот, для примера, некоторые из них.

— Как проверить, что масляный фильтр грубой очистки после промывки его действительно будет иметь хорошую проходимость?

— Как добиться, чтобы не было течи масла из подшипника бортовой передачи?

— Можно ли проверить зазор в подшипниках опорных катков, не разбирая катков?

Пустых же вопросов или продиктованных стремлением «подсидеть» не было задано ни одного. Чувствовалось, что товарищи имеют хорошую теоретическую подготовку и упорно стремятся в практической работе добиться совершенства. С такими людьми всегда приятно работать.

Технический уход № 3 можно провести за два часа, но в этот раз он занял часов 12. Вечером, после окончания работы, оставшиеся на месте механизаторы МТС аплодисментами проводили нашу машину.

На следующий день, т. е. 29 апреля, участники совещания с утра совершили экскурсию на Великую Китайскую стену, которая проходит в 50 километрах от Пекина. Она действительно великая. Длина ее около 4 тысяч километров, высота достигает 10 метров, а ширина такая, что по ней могут пройти два грузовика в ряд.

Начато строительство этого удивительного сооружения еще за два-три столетия до нашей эры. Позднее работы по строительству много раз прекращались и начинались снова.

На том участке, который мы осматривали, стена хорошо сохранилась, только вся обросла мохом и поседела.

Строители стены старались оградить свою страну от вражеских набегов. Примерно через каждые 10—15 метров в стене имеются бойницы, соединенные потайными ходами с внутренней стороной.

Между прочим, в Китае высокими стенами огорожены старые вокзалы и заводы. Вся страна, как объяснил мне переводчик, отгораживалась от внешних врагов, а внутри страны богачи отгораживались от народа.

На обратном пути в Пекин мы осмотрели гробницу императора Мин Шса-лина, построенную в 1409 году. Видимо, это усыпальница всей династии Мин, господствовавшей в Китае без малого триста лет. В одной ограде находится 13 императорских мавзолеев, и в каждом мавзолее на постаменте, окруженном столбиками, установлена каменная гробница.

Дорога к этому каменному кладбищу, окруженному садом, асфальтирована. У самой дороги попарно стоят огромные скульптуры. Сперва видишь пару львов, потом слонов, потом тигров, а ближе к усыпальнице стоят каменные часовые.

— Не каменные, а грунтовые, — пояснил мне переводчик.

— Как это грунтовые?

— Ну это же русское слово — грунт?

— Да, русское, — кивнул я и подумал, что он подразумевает глину.

Глиняные изваяния, однако, оказались прочными — время пощадило их.

В темную ночь по этой дороге проходить, вероятно, бывает страшновато.

Тогда же, т. е. 29 апреля, мы побывали в двух самых достопримечательных местах Пекина — в парке Бэйхай и в «Храме неба».

Слово «бэйхай» в переводе на русский значит «северное море». Но мне кажется, что это место не совсем правильно называть парком и еще менее правильно — морем. Как представляется мне из рассказов китайских товарищей, это рукотворный остров, созданный в глубокой древности при рытье каналов, ставших потом озерами (отсюда — море). На многочисленных насыпных холмах потом возникли сады, чудесные дворцы и другие выдающиеся архитектурные памятники.

В течение многих веков Бэйхай был местом увеселений императорских семей и дворцовой знати. И каждое поколение вносило свою лепту в украшение этого острова. А теперь здесь действительно парк, который в то же время является уникальным архитектурным музеем.

«Храм неба», расположенный в другой части города, был построен в 1420 году и служил совсем для другой цели. Те же императоры здесь совершали молебствия, прося богов о ниспослании хорошей погоды и богатого урожая.

В нашем понимании храм — одно здание. У китайцев же это в большинстве случаев целый архитектурный ансамбль, который состоит из многих сооружений.

После осмотра храма мне в память особенно врезался «алтарь неба». Он имеет круглую форму и состоит из трех ступенчатых ярусов разного диаметра. Каждый ярус имеет девять ступенек и обнесен перилами из фигурных мраморных столбиков. Общее число таких столбиков — 360, т. е. равняется числу градусов, на которые делится окружность.

Очень запомнилось также круглое здание Хуанцюнюй, предназначенное для хранения «таблицы неба», которая во время торжественных церемоний переносилась в «алтарь неба». Это здание знаменито своей акустикой, своим круговым резонансом. Если два человека встанут лицом к стене, даже в противоположных сторонах, и будут разговаривать, то они будут слышать друг друга так, как будто соединены телефоном. А построено это удивительное здание в 1530 году.

«Храм неба» — выдающийся памятник древней китайской архитектуры.

30 апреля — канун великого праздника. Мне утром сообщили, что советская сельскохозяйственная делегация, хотя она и состоит из одного человека, должна вместе со всеми иностранными делегациями поехать в летний дворец, который является резиденцией правительства. И я поехал. В просторном зале было уже много людей. Сюда собрались делегации из 60 различных стран мира, прибывшие в Пекин на празднование Первого Мая.

На столах в зале ожидания стояли вазы с фруктами, конфетами, бутылки с напитками, но к ним почти никто не прикасался. Видимо, так и полагается в дипломатическом мире.

Не просидели мы с переводчиком на диване и двух минут, как к нам подошел смуглый, невысокого роста человек, которого я по внешнему виду принял было за индуса. Он поклонился мне и подал руку, говоря что-то на своем языке. Из его слов я понял только одно «СССР». Но переводчики сразу же выручили меня. Оказалось, что этот человек из Вьетнама и захотел познакомиться со мной как с представителем Советского Союза, где он бывал.

Я крепко пожал ему руку. Вьетнамец подарил мне значок отличника сельского хозяйства своей страны, а я ему — маленького формата набор открыток «Москва».

После этого я познакомился и обменялся сувенирами с делегатами Монголии, Индии, Туниса, Индонезии и некоторых других стран. Видно было, что все они с уважением относятся ко мне — гражданину СССР.

Вскоре нас стали приглашать поочередно на прием к руководителям Китайского правительства. Моя очередь оказалась первой.

Когда я вошел в просторный кабинет, то увидел Мао Цзе-дуна, Чжоу Энь-лая, Лю Шао-ци, Чжу Дэ, Дун Би-у и других руководителей партии и правительства.

Мао Цзе-дун пожал мне руку и заговорил по-русски:

— Слышал, слышал, как вы хлопок сеяли в Пекинской МТС. Что ж, желаю успехов.

Потом он улыбнулся и, рассматривая меня, спросил:

— А что, у вас на Урале все такие здоровые?

— Есть и такие, — ответил я.

Тридцатого же апреля мне довелось присутствовать на Всекитайском слете передовиков производства. Он явился, по сути дела, объединенным заключительным заседанием проходивших параллельно в конце апреля отраслевых совещаний. Одним из них и было совещание передовиков сельского хозяйства.

На слете с интересным докладом выступил председатель Всекитайской федерации профсоюзов Лай Жо-ян. Он рассказал о том, с каким энтузиазмом народ Китая выполняет план первой пятилетки. Мне хочется привести некоторые выдержки из этого доклада.

Говоря о необходимости поддерживать инициативу передовиков и постоянно общаться с народом, докладчик заметил:

С чувством глубокого удовлетворения и патриотической гордости уезжал я с этого слета передовиков.

Праздничные дни 1 и 2 Мая я провел в Пекине. Первомайский парад войск и демонстрация проходили на площади Ти Ан-мынь, против бывшего императорского дворца, где теперь государственный исторический музей.

С трибуны мне было хорошо видно демонстрацию, продолжавшуюся с 10 часов утра до трех дня. В ней приняли участие 500 000 человек. Это внушительное, грандиозное зрелище.

Колонны были оформлены ярко, с большой любовью и вкусом. Здесь можно было увидеть представителей всех категорий населения, всех многочисленных национальностей, населяющих великий Китай. Даже монахи, и те шли в колоннах.

Над колоннами я видел портреты основоположников марксизма-ленинизма, выдающихся деятелей Китая, лозунги, написанные иероглифами, знамена, макеты сооружений и машин, транспаранты, таблицы, диаграммы и много цветов.

Над колоннами демонстрантов, над правительственной трибуной, над праздничным Пекином взлетали тысячи голубей, символизирующих миролюбие китайского народа.

Вечером 1 Мая в гостинице «Пекин» состоялся банкет, устроенный Чжоу Энь-лаем в честь иностранных делегаций, а потом мы приняли участие в уличных гуляниях.

Он был прекрасен, первомайский вечерний Пекин! Тепло, светло, нарядно. Счастливые, улыбающиеся лица, песни, музыка и пышный, многоцветный, продолжительный фейерверк.

Отрадно сказать и о такой особенности праздника. За весь первомайский вечер на улицах и площадях многомиллионного Пекина я не видел ни одного пьяного. Это не значит, конечно, что китайцы употребляют только безалкогольные напитки. Они просто знают меру. А нарушивший ее, очевидно, предпочитает не демонстрировать свое состояние.

Днем 2 мая я побывал только на экскурсии в знаменитом пекинском зоопарке. В нем имеются представители фауны чуть ли не всего земного шара. Но и здесь у носорога лишь один рог. Звери обходятся без прогресса.

Остальное время в этот день у меня заняла подготовка к предстоящей поездке в город Нанкин.

Из Пекина мы выехали поездом 3 мая в седьмом часу утра. Вагон оказался мягким, но не купированным. Только кресла и столики.

За окном расстилались рисовые поля, перемежающиеся деревьями. По пути много городов, но все маленькие. Самым крупным был город Тяньцзинь, расположенный на реке Хайхе, невдалеке от Желтого моря, в 70 километрах от столицы Китая. Тяньцзинь считается морскими воротами Пекина. Населения в нем около трех миллионов. Много промышленных предприятий, в том числе и первый в Китае тракторный завод.

Заслуживает внимания порядок, существующий в китайских поездах. Пассажиры очень дружелюбны, общительны. Они постоянно и охотно беседуют друг с другом, играют на музыкальных инструментах, прихваченных с собой, играют в карты.

При входе в вагон старшего по возрасту, младший вежливо уступает ему место, хотя и платил за него.

Через каждый час проводник проходит по вагону и предлагает пассажирам чай, еще не заваренный. Его заваривают тут же, а поэтому он всегда бывает свежим.

Если на остановке застанет передаваемый по радио урок гимнастики, то все пассажиры выходят на платформу и делают физзарядку. Кстати, китайцы делают физзарядку два раза в сутки — в 10 утра и в 4 вечера. Для этого прерывают работу или другие занятия.

Только 4 мая в 9 часов вечера наш поезд прибыл в Нанкин, насчитывающий около миллиона населения. Город расположен по обоим берегам реки Янцзыцзян и на островах ее. В городе много зелени, и кажется, что весь он утопает в садах.

На пароходе мы пересекли реку, ширина которой в этом месте свыше двух километров. На пристани нас встретили профсоюзные работники и сразу же повезли в гостиницу, где мы вместе с ними ужинали и долго беседовали.

Утром 5 мая мы познакомились с городом, а часов в 8 поехали на пристань и снова на пароходе пересекли реку. На другом берегу нас уже ожидали директор техникума механизации сельского хозяйства Чжан Цзи-юй, директор Нанкинской МТС Дя Чан-лин и несколько других товарищей. Все вместе поехали в техникум, который расположен в 17 километрах от пристани.

Здесь, после непродолжительной беседы с руководителями техникума, меня попросили выступить перед студентами, которых собралось в просторном зале около 1500 человек, и рассказать о своей работе. Молодежь оказалась очень внимательной. Я завершил свой довольно подробный рассказ призывом к студентам — «учиться, учиться и еще раз учиться», как завещал Ленин.

Потом преподаватели показали мне цехи кафедры ремонта машин. В цехах они задавали мне вопросы по ремонту и регулировке узлов и механизмов трактора «С-80», комбайна «С-6» и самоходного комбайна «С-4».

Несколько позднее в цехи пришли и студенты. И мне пришлось уже большой аудитории отвечать на многие вопросы.

6 мая мы побывали в замечательном Нанкинском парке Шуан-у-ху, окруженном живописными озерами, посмотрели на лодочные гонки, а затем вместе с преподавателями техникума и директором Нанкинской МТС поехали в пригородный госхоз, расположенный на целинных землях.

Любопытна история этой целины. Она веками находилась под водой реки Янцзыцзян, или, как ее сокращенно называют, Янцзы. Теперь на реке воздвигнута могучая плотина, и ниже плотины освободились из-под воды большие земельные массивы. Ими река компенсировала людям то, что она захватила выше плотины. Богатая илом освоенная целина дает превосходные урожаи овощей, картофеля, озимой пшеницы, гаоляна и других культур.

В госхозе (к сожалению, название его у меня в записках оказалось настолько неразборчивым, что не поддается расшифровке), хотя он и очень молодой, бросается в глаза устроенный быт рабочих. Нигде не увидишь строительных лесов. И объясняется это, кстати, весьма просто. В Китае так осваивается целина: сперва приезжают одни люди и строят все необходимые здания, а потом в готовых поселках размещаются другие люди, которые уже ничего не строят, а только осваивают целину.

Хотя земля в госхозе богата илом, все же она довольно твердая, как и полагается целине. Из-за этого механизаторам часто приходится производить регулировку плугов, а дело это требует определенных знаний и навыков.

По приезде в госхоз мы начали свою работу с регулировки пятикорпусных плугов трактора «ДТ-54». Точнее сказать, сперва я один этим занимался, а преподаватели техникума только смотрели. Однако вскоре стало ясно, что не все они наблюдали за моей работой. Когда я, приведя плуг в надлежащий порядок, сел в кабину трактора, то сразу же обнаружил, что трактор не поворачивается вправо. Значит кто-то из преподавателей тайком от меня успел разрегулировать правый фрикцион трактора.

— Вы извините, пожалуйста, — сразу же сказал мне один преподаватель, — мы это сделали для того, чтобы в вашем присутствии каждый из нас попробовал отрегулировать фрикцион.

— Пожалуйста, — ответил я.

Их было человек 6—7. Они поочередно занимались регулировкой фрикциона. Каждый из них старался это делать точно так же, как делал я. Все они оказались способными и прилежными механизаторами, все научились выполнять эту работу правильно и довольно быстро.

Потом мы занимались также регулировкой лущильников и сеялок, на что потратили весь день.

Весь день 8 мая мы провели в Шанхае. Это один из крупнейших городов мира, насчитывающий населения около 8 миллионов человек.

Мы долго смотрели на Шанхай с крыши 17-этажного здания, воздвигнутого на берегу реки Хан-Тудян. Отсюда виден весь город. Он действительно огромен и красив. Особенно великолепна набережная, где расположены построенные богачами всего мира дворцы высотою от 5 до 17 этажей. Застройщики не испытывали нужды ни в средствах, ни в материалах, ни в искусных мастерах. Они обосновывались здесь со всеми удобствами и роскошью.

А внизу, на улицах, до сих пор сохранились пограничные мраморные столбики, отделявшие французскую часть города от английской, английскую — от американской, а всю иноземную часть — от собственно китайской. В крупнейшем городе своей родной страны китайцы были оттеснены на окраины, где потемнее и погрязнее.

Но все это — достояние истории. Новой, свободной жизнью живет теперь Шанхай, как и все китайские города и села.

Скажу откровенно, многое в Китае по-настоящему радовало меня, но одно смущало: здесь в больших городах еще сохранились рикши. Правда, это уже не прежние «лихачи от голода», бегающие по мостовым в деревянных башмаках. Теперешний рикша в шляпе и при часах. Он восседает на велосипеде. Но сколько физических усилий тратит он для того, чтобы крутить педали велосипеда, у которого на прицепе — тележка с седоком, а то и с седоками.

В этот же день мы на моторной лодке прокатились по реке Хан-Тудян в устье реки Янцзы, впадающей в Желтое море. Впрочем, здесь, кажется, уже не Желтое, а Восточно-Китайское море. Ведь между ними граница на воде вилами начертана.

Потом совершили экскурсию по городу. В нем всюду асфальт прочный, гладкий, без выбоин. А дома такие, что хочется долго смотреть на них как на выдающиеся произведения архитектурного искусства.

Жил я в Шанхае на десятом этаже богатой гостиницы в бывшем английском сеттльменте. Откроешь створку и — оторваться трудно от окна. Так приковывает облик города. Он захватывает, волнует, радует.

Надо, чтоб каждый город был красивым. Это и поднимает настроение и повышает работоспособность людей.

Утром 9 мая мы поехали в первую Шанхайскую МТС. Директор МТС Ху Пинь обстоятельно познакомил нас со своим хозяйством. При этом присутствовали директоры второй и третьей Шанхайских МТС.

Здесь меня несколько удивила встреча с трактором «СТЗ-НАТИ» производства Алтайского завода. Дело в том, что эти тракторы у нас давно сняты с производства, а ранее выпущенные уже списаны, как износившиеся. А у китайцев этот трактор-«старичок» даже сохранил свою облицовку, хотя на нем очень много работали.

Вообще отношение китайцев к технике можно поставить в пример всем «прочим флагам». Я видел в Китае много старых автомашин, на которых нет даже ни одной царапинки. Конечно же, в таких руках любая машина намного переживет свой, установленный конструкторами, век.

Когда ознакомление с МТС было закончено, механизаторы попросили меня отрегулировать трехкорпусный навесной плуг чехословацкого производства. Это не составило большого труда, так как у нас на тракторе «Беларусь» примерно такие же плуги.

Потом механизаторы трех Шанхайских МТС попросили меня поделиться опытом своей работы. Разговор шел в форме вопросов и ответов. Вопросы задавались самые разнообразные. Они касались и обязанностей каждого работника тракторной бригады, и организации труда в бригаде и в МТС, и вопросов планирования труда, и графика работы, и соцсоревнования, и премирования за хорошую работу, и агротехнических методов, применяющихся в Советском Союзе.

Вечером мы вернулись в Шанхай, побывали на спектакле в театре оперы, а утром 10 мая снова поехали в эту же МТС, где мне предстояла новая работа.

Оказалось, что на складе давненько уже лежит рассадо-посадочная машина, завезенная сюда из Советского Союза, но механизаторы не могут ее собрать, так как инструкция утеряна.

Весь день 10 мая и почти полдня 11 мая я собирал эту машину, а механики МТС помогали мне.

А когда сборка была закончена, то возникло новое затруднение — в МТС нет трактора с ходоуменьшителем, т. е. такого, скорость которого не превышала бы 700 метров в час.

Пришлось для этой цели приспосабливать чехословацкий трактор «Джет-25». На первой скорости и на сниженных оборотах он стал давать необходимую при высадке рассады скорость. И дело пошло хорошо. И снова я получил от работников МТС горячую благодарность.

Вечером 11 мая мы поездом выехали в город Ханьчжоу, расположенный не очень далеко от Шанхая, на озере Си Ху. Город этот довольно оригинален. Он лежит на самом берегу горного озера, образуя вокруг него узкое кольцо, и на многочисленных островах. Часть островов связана между собой красивыми мостами, а сообщение с остальными островами — только водой. В середине озера прямо из воды поднимается высокая круглая башня. С нее ночью прожекторами освещается все озеро.

Утром 12 мая мы побывали в парке Лин-инши и осмотрели питомник, где разводятся различных пород и цветов рыбы. Есть красные, желтые, черные и другие. Есть тонкие, как змейки, и толстые, по форме похожие на гигантских головастиков.

После обеда мы совершили поездку по озеру, побывали на каждом острове. Все они заняты великолепными по архитектуре зданиями санаториев, где отдыхают трудящиеся Китая. Более разумного использования этих мест не придумаешь. Воздух здесь такой чистый и ароматный, что он может делать чудеса.

Промышленности в городе нет, за исключением чайных и шелковой фабрик.

13 мая мы на автомашинах ездили в с.-х. кооператив, расположенный в 20 километрах от Ханьчжоу. Основная отрасль этого хозяйства — чаеводство.

Председатель кооператива Сун Гуан-шун любезно показал нам свое хозяйство и рассказал о нем. Площадь под чаем не очень большая, только 685 му, но доход приносит хороший. Ведь чай тут снимают четыре раза в год.

Выращивают также рис и озимую пшеницу. И с одного поля снимают в год три урожая — два раза рис и один раз пшеницу. В этом отношении нам, северянам, конечно, не угнаться за южанами.

В селе Мина-Зяц, где находится кооператив, хотя оно невелико, имеются детские ясли, клуб, школа, магазин. Село электрифицировано.

После обеда мы вернулись в город и совершили экскурсию на шелкоткацкую фабрику. Мне раньше никогда не приходилось бывать на такого рода фабриках, и меня очень интересовал принцип работы ткацких станков.

Вечером 14 мая мы были уже в Шанхае, а утром 15 мая вылетели в Пекин, где я пробыл еще три дня, т. е. до 18 мая. Это время ушло на отчеты о проделанной работе, на подготовку к возвращению домой и на прощание с китайскими друзьями. Со многими из них я попрощался при встречах, а со всеми — по радио.

Утром 18 мая наш самолет поднялся в воздух и взял курс на Москву.

Хочется еще раз сказать об огромном интересе китайцев к жизни советских людей. Позднее мне довелось много раз выступать с рассказом о своей поездке в Китай перед различными аудиториями в Московской области и у себя на Южном Урале. И я увидел, как огромен интерес у наших людей ко всему, что происходит в Китае. И теперь еще часто люди обращаются с просьбой рассказать им о поездке в Китай.

Кроме того, я поддерживаю письменную связь со многими китайскими друзьями. В письмах они называют меня братом. Приходят порой письма от людей, которых я не помню, а в своих записных книжках не могу найти их имен.

Я у себя на Родине с удовольствием рассказываю о том, чему мы можем поучиться у китайцев. А мы очень многому можем и должны учиться у них. Да и не только у них. Дружественные поездки за границу взаимно обогащают людей. И надо их практиковать чаще.

Буду очень рад, если мой рассказ, опубликованный в книжке, хоть в маленькой степени послужит делу дальнейшего укрепления братской советско-китайской дружбы.

Каждый раз, когда Татьяна Ерофеевна поднималась по тропинке к чугунным литым воротам городского кладбища, она останавливалась, чтобы перевести дыхание и еще раз полюбоваться маленьким чистым городком, приютившемся в глубокой котловине меж гор.

Было утро. Солнце поднялось уже высоко, но в котловине еще держался легкий туман. Сквозь его дымку белели ровные ряды аккуратных домиков с черепичными крышами. Увитые плющом и виноградом, они выглядывали из зелени садов весело и приветливо. В самом центре котловины лучи солнца играли на ярко-красной крыше нового здания школы. Левее, над строительством первого городского кинотеатра, хозяйски застыла ажурная стрела подъемного крана.

Этот городок стал для Татьяны Ерофеевны самым дорогим местом на земле. Там, за кладбищенской оградой, среди пышной зелени покоились останки ее единственного сына…

— …Сына ли? — вздрогнула она, вспомнив, зачем так рано пришла сюда сегодня.

Вчера, придя на могилу, она увидела на ней огромный венок. Яркий свет солнца, пробившись сквозь листву, радужной мозаикой лежал на ленте, на которой позолотой сияли слова: «Любимому брату — Ян и Ева Марек».

Не понимая в чем дело, Татьяна Ерофеевна разыскала кладбищенского сторожа старого поляка Юзефа, который в ее отсутствие следил за могилой.

— Это, вероятно, ошибка, пан Юзеф? — старик любил, когда его так называли. — Кто положил венок?

— Утром приходила одна дама с мальчиком. Я не хотел пускать их в ограду, но она очень просила. Дама настаивала, что тут покоится ее брат.

— Этого не может быть! У меня нет родственников! — растерялась Татьяна Ерофеевна.

— Не мне знать, пани. Она настаивала, и я пустил. — Старик развел руками, корявыми и темными, как древесные корни.

— В извещении указан номер могилы, я не могла ошибаться столько лет? — С горьким недоумением Татьяна Ерофеевна достала из сумочки извещение о смерти сына, которое всегда брала с собой. — Вот читайте: пятый участок, могила № 425.

— Ваша правда, пани, но они так настаивали. Я не мог не пустить. — Юзеф сокрушенно покачал головой, с мягкими седыми волосами. — Вы не волнуйтесь, пани. Они сказали, что придут сюда еще раз, завтра утром.

Юзеф повернулся и пошел по дорожке, усыпанной гравием, тяжело переставляя ноги.

Татьяна Ерофеевна долго вертела в руках извещение и вдруг вспомнила, что где-то уже видела эти имена, но где именно — не знала.

«Если это ошибка, то такая жестокая», — думала она ночью с глухой тоской. Ей было страшно потерять и этот маленький кусочек земли — все, что оставила ей война от сына. Татьяна Ерофеевна снова и снова рассматривала его фотографии. Она никогда с ними не расставалась.

Вот он, голопузый малыш, сидит в корыте, весело разбрызгивая пухлыми ручонками воду и показывая два первых зуба. А вот он уже верхом на коне, рубит деревянной саблей воображаемого врага. Татьяна Ерофеевна привычным движением перевертывает фотографию, читает:

— А папы тогда уже не было, — шепчет она, смахивая слезу. — Ничего ты еще не понимал, глупенок мой!

Муж ее погиб на Дальнем Востоке в борьбе с интервентами.

Татьяна Ерофеевна берет следующую фотографию. Довольный и гордый, залитый солнцем, морщит Юрик обсыпанный веснушками нос. Ветер раздувает его светлую челку и пионерский галстук, а у ног сына плещется Черное море. Из Артека он приехал загорелый, выросший.

— Я обязательно повезу тебя к морю, мама. Представляешь: идет волна, огромная, больше нашего дома, налетит на скалы — «хлоп»! И одни брызги, много, много! А какие там цветы, деревья!

— Обязательно повезу тебя к морю… — шепчет Татьяна Ерофеевна и берет другую фотографию. Эта из Московского университета. И еще одна, последняя — с фронта. Уже не веселый беззаботный мальчик, а настоящий воин глядит с нее. Похудевшее, возмужавшее лицо сына, с сосредоточенным взглядом отцовых карих глаз, с волевыми очертаниями рта, казалось каким-то незнакомым. Только нос, по-прежнему задорный и чуть веснушчатый, остался таким же детским.

…После этой фронтовой фотографии долго не было писем. Она знала, что сыну может некогда даже поесть, некогда сомкнуть глаз, и терпеливо ждала. Но через два месяца пришел белый конверт. Тот сырой мартовский день, как выпавшее звено в цепи, разделил ее жизнь на две. Одна была здесь, в маленьком закарпатском городке, другая там — в большом уральском селе, где прошла ее молодость, любовь, где родился сын.

Татьяна Ерофеевна не могла оставить ни то, ни другое и каждое лето приезжала сюда.

Эти встречи с сыном помогали ей жить и работать от отпуска до отпуска. Короткие письма Юзефа: «Все в порядке, пани» — связывали обе половины ее жизни в одно целое.

И вот теперь… Татьяна Ерофеевна и страшилась ошибки и хотела знать, кого же она так долго считала своим сыном.

— Разве можно себя так мучить. Посмотрите, на кого вы похожи. Вероятно, старик не понял чего-нибудь, а вы так расстраиваетесь. — Точно ребенка уговаривала ее утром пожилая учительница, у которой всегда останавливалась Татьяна Ерофеевна. — Выпейте горячего кофе. Он придает силы, бодрость, очень хорошее средство…

Старушка налила в стакан ароматный напиток. Потом заговорила, пытаясь отвлечь женщину от тяжких дум:

— Зря вы вчера не пошли на концерт. Сегодня обязательно пойдемте, я билеты достану. Чудесные артисты! Я думала — муж и жена, а оказывается — сын и мать. Этот Ян Марек — совсем мальчик, а играет, как божественный Паганини! А их песня мира — шедевр, шедевр!

— Ян Марек?! — Татьяна Ерофеевна медленно встала. Теперь она вспомнила, где видела имена, написанные на ленте венка: на афише. На огромной афише у клуба училища прикладного искусства, гласившей, что молодой чешский скрипач Ян Марек и солистка Пражской оперы Ева Марек дадут два концерта.

— Господи, да что же это такое! — Татьяна Ерофеевна начала лихорадочно одеваться, бессвязно повторяя: — Они! Они!

— Куда вы? Еще рано? Куда? — пробовала остановить ее хозяйка, но Татьяна Ерофеевна уже выбежала из комнаты.

И вот, стоя у кладбищенских ворот, еле переводя дыхание, она глядела на город, не замечая его красоты.

«Держи себя в руках, держи!» — приказывала она себе, но нервная дрожь била ее. Повернувшись, она вошла в ворота и медленно побрела к знакомой ограде. Недалеко от могилы остановилась. Противная слабость заставила прислониться к дереву.

В оградке у могилы разговаривали трое. Старый Юзеф что-то рассказывал еще молодой красивой женщине в строгом черном платье и сером газовом шарфе. Возле них с букетом белых цветов стоял юноша, почти мальчик, белокурый и голубоглазый. Он увидел Татьяну Ерофеевну и, наклонившись к матери, что-то сказал.

Женщина порывисто обернулась. Татьяну Ерофеевну поразило ее лицо — смуглое, с тонкими, правильными чертами. В глазах женщины были и радость, и тревожный вопрос, затаившийся где-то в их глубине.

«Скорее, а то упаду», — подумала Татьяна Ерофеевна и сделала еще один, самый тяжелый в своей жизни шаг.

Женщина кинулась к ней.

— Мать! Мать! — целовала она бледные руки Татьяны Ерофеевны. — Мать! Мать! — Потом закричала радостно:

— Янек, иди, это его мать!

У Татьяны Ерофеевны не было сил даже вырвать руки. Она только бессвязно спрашивала:

— Кто вы? Зачем? Что вы делаете? Кто?

Женщина выпрямилась и виновато улыбнулась сквозь слезы. Голос ее дрожал.

— Простите. Я напугала вас. Простите! Я все объясню, все объясню! — И опять позвала юношу; — Ян, ну что ты стоишь, иди сюда!

Юноша подошел, не зная как себя держать. Чуть заметная судорога на мгновение искривила его детский пухлый рот. Он неловко поклонился.

Все трое сели на скамейку возле могилы. Немного успокоившись, Ева тихо спросила:

— Вы хотите знать, кто я?

Она говорила с акцентом, путая порой русские и чешские слова.

— Я… Дело в том, что ваш сын… мне трудно… Я лучше все по порядку расскажу. Вы должны знать все. Когда в Прагу пришли оккупанты, мне было восемнадцать лет. Я была солисткой оперного театра и совершенно равнодушно отнеслась к новым порядкам потому, что все бедствия проходили мимо меня. Мне разрешено было совершать гастрольные поездки. В одну из них я попала в этот городок и познакомилась здесь с чешским инженером. Мы полюбили друг друга и поженились. Я переехала к нему. Мой Ян был честным чехом и не мог мириться с новыми порядками. Я его не понимала.

Ссоры Яна с немецким начальством приводили меня в ужас. Я умоляла его беречься, смирить себя ради нашего будущего ребенка.

Во время аварии на заводе мой Ян отравился газами. Его вышвырнули. Когда фашисты перешли вашу границу, они вспомнили о моем Яне. Его руки еще могли держать ружье…

Мягкий, хорошо тренированный голос женщины с удивительной гибкостью передавал ее чувства.

— О! С того дня я начала кое-что понимать! Конечно, еще не все. А вскоре родился наш сын, и я стала жить, для него с надеждой, что вернется мой муж.

Надо было позаботиться о хлебе. Мне предложили по вечерам петь для германских офицеров. Я согласилась. Каждую ночь я должна была распевать неприличные шансонетки. Я не понимала, какую низкую, жалкую роль играю. Каждую минуту я боялась потерять заработок. Ради своего мальчика я пошла бы на все.

Прошел еще год. Немцам стало уже не до концертов. Фронт подходил к нашему городку. Постоянное недоедание и тревоги подточили мои силы. Я слегла от истощения в постель.

А вскоре начались бои на улицах. Я кое-как перебралась в подвал. Я видела только отсвет пожара и слышала стрельбу. Стрельбу и взрывы. — Ева болезненным движением закрыла уши, руками, будто вновь услышала все это. Ее голос стал хриплым.

— Дом наш стоял на перекрестке. С одной улицы были фашисты, с другой — русские. Не знаю, как Янек сумел открыть дверь, или она сама распахнулась, только он выполз на улицу. Я услыхала его крик, вскочила, но тут же упала. А Янек все звал и звал меня. Я выла, я царапала руками пол и ползла к нему. Внезапно крик малыша оборвался. Я потеряла сознание. Когда же пришла в себя, услыхала стон.

Ева облизала яркие сухие губы и судорожно глотнула слюну.

— Он доносился от двери. Я подползла туда. На полу у стены сидел мой Ян. Я схватила его, ощупала, стараясь понять, откуда на нем кровь. Но он был невредим, прижался ко мне и что-то жадно грыз. Я подняла его руку к глазам. В кулаке Яна был сухарь. Тут я окончательно пришла в себя и увидела, что на полу у двери лежит молодой русский солдат. Он смотрел на нас и пытался улыбнуться. Потом тихо сказал:

— Привяжи его, а то опять вылезет.

Он говорил с трудом, отдыхая после каждого слова. Я тогда плохо говорила по-русски, но понимала все.

— В кармане сухари. Вытащи, размокнут от крови, — попросил он и застонал.

Я поняла, что обязана этому человеку жизнью сына. Мне хотелось целовать его ноги, хотелось отдать ему свою кровь, чтоб он только жил, или умереть от сознания вины перед ним. Ведь если бы я лучше следила за Янеком, юноша мог бы быть здоров. Я хотела перевязать рану и начала снимать с него гимнастерку, пропитанную кровью. Но он отстранил мои руки.

— Не надо, сестренка. Не поможет.

Ева нервно хрустнула тонкими пальцами. Ее большие темные глаза лихорадочно блестели.

В лице Татьяны Ерофеевны не было ни кровинки. Она сидела неестественно прямая, окаменевшая. Ее пальцы бессознательно теребили концы Евиного шарфа. Острая вражда к молодой матери на какую-то долю секунды захватила ее.

Ева продолжала чуть слышно:

— Он взял меня за руку. Я сидела и боялась пошевелиться. Его рука медленно холодела. Я все поняла. Я поняла, что фашисты отняли у меня мужа, пытались отнять сына и убили русского юношу, который отдал за моего Яна свою жизнь. Я готова была перегрызть им всем глотки. Долго я сидела так. Потом расстегнула карман его гимнастерки. Там была одна красная книжечка и помятый конверт. Я разобрала имя и фамилию: Юрий Петрович Первенцев. Остальное было непонятно.

Утром русские заняли город. Нас с Янеком отправили в госпиталь. Я совсем потеряла силы и не могла быть на похоронах советских солдат. Но мне сообщили, где похоронен Юрий.

Вскоре нас переправили в Москву. Там мы прожили два года. Вернувшись в Прагу, я поклялась привезти сюда Янека, поклониться праху того человека, который отдал за него жизнь.

Татьяна Ерофеевна точно не слыхала ее последних слов.

— Ему было бы только тридцать пять лет! — вырвалось из ее груди. — Сын, мой сын! Мой мальчик!

Упав на холмик, усыпанный белыми лилиями, она безудержно зарыдала. Ева неподвижно стояла рядом с ней на коленях, не пытаясь утешить. Вдруг тишину кладбища разорвал юношеский голос. В нем было столько детской мольбы и сурового мужества, что Татьяна Ерофеевна невольно подняла голову.

— Не плачьте, мать! Не плачьте, дорогая! — Ян настойчиво пытался поднять ее с земли. — Это очень тяжело, мать, но вы не плачьте.

Судорога вновь исказила лицо юноши, и Татьяна Ерофеевна почти физически ощутила, что творилось в его душе. Волна материнской нежности подняла ее. Она привлекла к себе светлую голову Яна и поцеловала в лоб, как целовала своего сына.

— Я прошу вас, мать, — горячо просил юноша, — приходите сегодня на наш концерт.

Татьяна Ерофеевна не могла отказать. Она почувствовала, что Ян стал ей дорог: ведь в нем была частица ее Юрика.

Обнимая одной рукой Яника, она другой тихо коснулась руки Евы.

Юзеф стоял в стороне, что-то бормотал, покачивая головой, и дрожащей рукой прикладывал к глазам платок.

…Вечером, хотя ей очень хотелось побыть одной, Татьяна Ерофеевна пошла на концерт. Первые же звуки поразили ее силой и красотой. Скрипка ожила под руками Яна. Песня росла и ширилась. Вот в звуки скрипки и оркестра влился чистый, глубокий голос певицы. Ева подошла к рампе, развела руки, будто хотела обнять весь мир. Она пела по-чешски, но Татьяна Ерофеевна все понимала. Ева пела о радости материнства, о первой улыбке ребенка, пела о том, за что отдали свои жизни миллионы людей, она пела о мире…

Правой рукой он взялся за косяк приоткрытой двери, а левую протянул Клавдии Ивановне.

Так он прощался с женой уже тысячи раз.

— Правая для всех, — сказал он много-много лет назад, — левая только для тебя… для тебя одной…

Тогда, давно, он высвободил занятую чем-то правую руку, и прижал девушку к себе; она едва не задохнулась от счастья и еще чего-то, названия чему нельзя было дать…

Уже за дверью он напомнил:

— Смотри не задерживайся. Если я опоздаю, пойдешь одна. В клубе свидимся.

Когда из полутемного коридора он вышел на лестничную площадку, она разглядела, как стара его брезентовая куртка. На плече распоролся шов.

— Ванюша! Не мог сказать, что куртку починить надо!

— Я говорил, Муха, — миролюбиво отвечал он. — Но у тебя столько забот…

Действительно, на днях заходила речь о куртке. Но как-то совсем не вовремя, мимоходом, и Клавдия Ивановна забыла о ней.

— Срам какой, — продолжала она. — Тебе, конечно, ничего… а что о твоей жене скажут?

— Что скажут?.. Ничего не скажут, — смущенно оправдывался он. И вдруг, войдя обратно в коридор, притянул голову жены к себе. Она прислонилась к его жесткой, словно из фанеры, куртке, пахнущей пылью и бензином, и прикрыла глаза.

— Пусть говорят, — с шершавой нежностью сказал он, отстраняясь.

Клавдия Ивановна несколько секунд смотрела на щелкнувшую замком дверь, а затем на цыпочках, чтобы не разбудить детей, прошла в кухню.

Только Надя и Коля учились в первой смене. Старшеклассники уже сами готовили себе завтрак, и нередко, проводив мужа на работу, Клавдия Ивановна еще на полчаса ложилась в кровать. Для человека, который изо дня в день немного недосыпает, очень дорога каждая минута сна.

Сегодня Клавдия Ивановна не могла себе позволить этого. Посещение клуба для нее вовсе не простое дело. Она взялась за исполнение многочисленных обязанностей, хорошо известных хозяйке большой семьи, ежедневно одинаковых, и в то же время всегда чуть-чуть новых и разных.

Сначала Клавдия Ивановна еще старалась установить, что нужно раньше, что потом… Но вскоре пренебрегла всякой очередностью.

— Как белка в колесе вертишься, — иногда жаловалась она мужу, бессознательно наговаривая на себя. На самом деле в ее домашнем труде всегда наличествовала незаметная, но мудрая система и последовательность, выработанная непроизвольно, закрепленная привычкой. Будь иначе, она не успевала бы сделать и трети того, что делала.

Когда-то она ждала: вырастут дети, станут помогать. Как будто так и вышло. Но серьезного облегчения она не почувствовала: то ли с годами прибавлялось работы, то ли сказывались эти самые годы.

И все-таки Клавдия Ивановна, кроме обязательных, никак неотложных дел, сумела проверить, как Ленька выучил роль «Кота в сапогах» (мальчишка был активным участником школьного драматического кружка), заштопать две пары мужниных носков, посидеть немного над скатертью, которую вышивала уже третью весну…

В 7 часов вечера она пришла в клуб.

Она и раньше бывала здесь на киносеансах, но всегда торопилась домой, не интересовалась ничем, кроме того, что происходит на экране, и поэтому не замечала, как здесь хорошо и уютно. А сегодня все красивое и приятное как будто предназначалось специально для нее и так было устроено, чтобы доставить ей возможно больше удовольствия. И обновленный призыв «Добро пожаловать!», такой свежий, яркий, что он продолжал гореть в глазах и после того, как она миновала парадную дверь. И пол, натертый до такого блеска, что было неловко ходить по нему, оставляя отпечатки подошв. И ослепительный блеск множества ламп, собранных в большие, нарядные люстры-букеты. И необыкновенная, созвучная всему этому торжественная музыка, заполняющая огромное здание: видимо, она неслась из скрытых где-то репродукторов.

Клавдия Ивановна на мгновение задержалась у большой Доски почета, установленной в центре фойе, и тотчас же попыталась сделать вид, что нисколько ею не интересуется. Едва ли это ей удалось — слишком уж счастливо и растерянно улыбнулась она при этом.

Однако у всех, кто находился в клубе, были свои радости, свои переживания, и никто не обратил внимания на маленькую женщину в коричневом шелковом платье с орденом «Мать-героиня» на груди. Она присела на диван и время от времени бросала короткие взгляды на Доску почета. Там, в левом верхнем углу, помещался портрет пожилого уже мужчины с галстуком, повязанным неумело, но старательно. Под портретом было написано:

Именно этот серый портрет и расцветил для Клавдии Ивановны сегодняшний вечер. Вот какой у нее муж! Все его знают!

Настроение Клавдии Ивановны было очень светлым. Его не омрачило даже то, что к началу торжественной части собрания Ивана Петровича все еще не было в зале. Ведь он предупредил, что может опоздать.

Но вот стали выбирать президиум и назвали фамилию «Юрьев». До сознания Клавдии Ивановны и не сразу дошло, что речь идет о ее муже. Но оратор вслед за фамилией назвал имя, отчество и должность.

Председатель собрания, невысокий, круглолицый мужчина, густым голосом сказал:

— Избранных в президиум, прошу занять места.

Несколько человек, стуча откидными сиденьями, поднялись и направились к сцене. Клавдия Ивановна робко оглянулась. Ивана Петровича нигде не было. Ей стало даже страшно. Она подумала, что через минуту, когда будет обнаружено отсутствие Юрьева на сцене, все повернутся к ней, и во всех взорах она прочтет осуждение: мужу оказали такую честь, а он вовсе не пришел.

Ее волнение было естественным. Впервые в жизни она увидела портрет мужа на Доске почета, впервые присутствовала на торжественном собрании, избравшем в президиум ее мужа — человека, который и теперь, как двадцать шесть лет назад, нежно называет ее «Мухой» и старается исполнять все ее желания.

А она?.. Все годы совместной жизни ни на час не переставала она думать, заботиться о нем. Даже ее любовь к детям, четверо из которых уже самостоятельно шагают по жизни, а шестеро продолжают отнимать все ее силы, — даже любовь ее к детям была лишь еще одним проявлением любви к этому сероглазому, большому, уже заметно сутулящемуся, застенчивому и ласковому человеку. И все, что она делала четверть века и все, что она перетерпела в трудные военные годы, — все было во имя этой любви! А если она что и упустила, чего не осилила, то отнюдь не потому, что не хотела…

И хотя, по-видимому, никто не придал значения тому, что Юрьев не занял свое место в президиуме, и в ее сторону не обратился ни один взгляд, — светлое настроение ее померкло.

Сейчас она и сама ушла бы, если бы только была способна сделать это незаметно.

Но вскоре она подумала, что волноваться нет оснований. Она свободнее вздохнула, положила руки на колени, сменила позу, чтобы усесться поудобнее.

Собрание шло своим чередом. Клавдия Ивановна вслушалась в то, что говорил докладчик.

— …Как ни обидно, товарищи, признавать это в такой день, но и недостатков у нас — хоть пруд пруди. Возьмем новый прокатный стан. Мы обязались сегодня закончить его монтаж и начать опробование. И до четырех часов дня мы на каждом перекрестке трубили, что сделаем. И вдруг оказалось, что в монтаже допущен брак. Такие факты…

Докладчика прервал председатель:

— А вы, Владимир Михайлович, фамилии называйте… Фамилии бракоделов.

Докладчик повернулся к председателю.

— Этого я сейчас не могу сделать. Я срочно уехал с площадки — к докладу надо было готовиться. После праздников узнаем и фамилии. — Он снова повернулся в зал. — Но государству нашему, товарищи, пользы мало от того, что мы найдем и накажем виновных. Время потеряно…

Вдруг в самом конце зала, у входа, раздался голос:

— Не потеряно время!

Все обернулись, и быстрее всех Клавдия Ивановна. Для всех это был просто голос, а для нее — голос самый близкий и дорогой.

Председатель постучал карандашом по графину.

— Кто это там? — спросил он близоруко, вглядываясь в зал.

— Я… Юрьев…

— Юрьев?.. А почему вы не в президиуме?

— Да я прямо со стана, переодеться не успел… Еле упросил, чтобы в клуб впустили.

Клавдия Ивановна скользнула глазами по распоровшейся брезентовой куртке, и ей стало мучительно стыдно.

— Что же вы, товарищ Юрьев? — с укоризной сказал председатель. — Попрошу занять место за столом.

— Президиум и без меня справится. А вот доклад надо поправить. Монтаж стана завершен!

— Как завершен?.. Я сам был там три часа назад, — удивился докладчик.

— А я только двадцать минут как оттуда.

— Ничего не понимаю! — докладчик развел руками.

— Я и хочу объяснить, — сказал Юрьев.

Он прошел через весь зал и поднялся к столу президиума.

— Позвольте, я объясню. Вам уже сказал докладчик… Сегодня обнаружилось, что ножницы нового стана смонтированы неправильно. Это мы, моя бригада… Нет, виноваты не мы, в рабочих чертежах была неточность… Да, в общем, это другой разговор… Но нам было стыдно идти на первомайский вечер. И бригада решила не уходить со стана, пока не приведет все в порядок… Могу доложить, товарищи, что сорок минут назад началось опробование ножниц. Двадцать минут смотрел я на их работу. — Он улыбнулся. — Красиво ходят!.. Так что мы свое обязательство выполнили.

Теперь Юрьев испытывал, кажется, чувство неловкости. Он мял в руках старую кепку, переступал с ноги на ногу, словно не знал, куда деть себя — большого, сутулого, нескладного.

Его выручил докладчик.

— С радостью, — сказал он, — принимаю такую поправку. И предлагаю собранию похлопать бригадиру лучшей монтажной бригады нашей стройки товарищу Юрьеву!

Он первый поднял руки, вслед за ним это сделали все сидящие на сцене, и вот уже горячие аплодисменты подхватило все собрание.

Юрьев еще с секунду постоял на сцене, а потом твердыми шагами сошел с нее. Председатель что-то крикнул ему вдогонку, но то ли он не слыхал, то ли не хотел оглядываться… Он шел по широкому проходу посреди зала, и навстречу ему неслись аплодисменты знакомых и незнакомых друзей.

Клавдия Ивановна смотрела на него, родного, единственного. Муж не заметил ее и прошел в последний ряд, где было попросторнее.

Стихли аплодисменты. Докладчик надел очки, перелистал свои записи. Собрание продолжалось. О Юрьеве, казалось, все забыли…

Только сидевшая в пятом ряду, поближе к стене, женщина в коричневом платье с белым кружевным воротничком продолжала думать о Иване Петровиче. Двадцать шесть лет знала и любила она этого человека и помнила все, что имело к нему хоть какое-нибудь отношение. И этот портрет на Доске почета, и эти аплодисменты, и эту поношенную куртку она тоже не забудет.

Мимолетное ощущение вины в чем-то испарилось, и опять Клавдия Ивановна чувствовала себя счастливой.