У бедняка Акрама вот какое богатство было: халат рваный, сапоги стоптанные, шапка-малахай облезлая.

У старика Акрама вот какое богатство было: курай-дудочка, песни старинные, сказки о храбрых егетах-молодцах, о жадных баях-богатеях, о хитрых мэскэй-оборотнях да шурале-леших.

Бродит Акрам-курайчи[1] от аула к аулу, к пастушьему огоньку подсаживается, разговор неторопливый ведет.

Спрашивают пастухи:

— Скажи, курайчи, правда, что ты из рода Итимгановых, собакой вскормленных?

— Правда, братья. Давным-давно забрели в аул на берегу озера Ак-агач старуха Черная болезнь и старик Голод. Всех себе берут — коней берут, овец берут, пастухов берут, стариков и детишек берут. Много набрали.

Богатеи испугались, убежали. Все добро и еду с собой увезли. Во всем ауле один мальчишка остался. Лежит, кричать уже не может.

Старик Голод рукой махнул:

— Все равно мой будет!

Старуха Черная болезнь рукой махнула:

— Все равно мой будет!

Подбежала к тому мальчишке собака лохматая, взяла, как щенка, зубами, в конуру свою унесла. Молоком своим накормила. Лежит мальчишка со щенками, хорошо ему. Тут старик Голод прибежал:

— Отдай! Мой мальчишка!

Старуха Черная болезнь прибежала:

— Отдай! Мой мальчишка!

Бросилась на них собака, зубами острыми рвет, со двора гонит.

Вырос тот мальчишка, вскормленный молоком собаки, батыром[2] стал. Внукам-правнукам наказал: не обижайте братьев наших — одним молоком вскормлены. То прадед был мой. Спрашивают пастухи:

— Умный ты человек, Акрам-курайчи. Где столько мудрости взял?

— Просто это, братья. Когда говорит умный человек, никогда не перебивай, а слушай. А когда сам говоришь, прислушивайся к своим словам, чтобы не сказать глупость.

…И ходил Акрам-курайчи по раздольному краю башкирскому, рассказывал пастухам и охотникам о ковыльных степях, где пасутся табуны быстроногих коней, о непроходимых лесных урманах, озерах глубоких и чистых, о голубой Мияс-су, Матери Родниковых Вод, о Каменной невесте Килен-Таш.

Когда родился у знатного хана сын — кружил над богатой юртой черный ворон Козгын.

Когда родился у простого пастуха сын — кружил над бедной юртой белоснежный лебедь Аккош.

В один день, в один час родились мальчики. И приказал знатный хан: пусть станут побратимами.

Так и сделали. Назвали сына пастуха Кураем, назвали сына хана Бармак — палец на руке отцовой.

Растут вместе побратимы. Из одной чаши кумыс пьют, из одного котла мясо едят.

Статными молодцами-егетами стали.

Бармак лицом темен, нрава крутого, на охоте беспощаден. Недаром в час его рождения над юртой черный ворон Козгын кружил.

Курай лицом светел, со старшими вежлив. Складывал он песни и пел их звонким голосом. Слушают люди песни Курая, радуются: недаром в час его рождения над юртой белый лебедь Аккош летал.

Завидует Бармак своему побратиму. Гонит его зависть в степь. Бьет он рыжих лисиц и серых волков, загоняет сайгаков.

Упрекает Курай:

— Зачем столько сайгаков загнал? Разве мало у нас мяса?

Усмехается Бармак:

— Это подарок мой черному ворону Козгыну, который падалью питается.

Кружит над степью черный ворон Козгын, спрашивает:

— Отчего не весел, хан Бармак — единственный палец на слабой руке отцовой? Отчего людей сторонишься? Знаю, гложет тебя черная зависть. Но я тебе помогу. Я ворон Козгын, твой верный друг и советчик. Слушай: пусти стрелу каленую в белого лебедя Аккоша, перестанет Курай петь свои песни.

Пустил Бармак стрелу каленую в белого лебедя Аккоша. Закричал, затосковал белый лебедь, прощаясь с любимым озером, упал в прибрежный камыш.

Встрепенулось сердце Курая, запел он песню, проклиная черного ворона Козгына. Задохнулся от гнева Бармак, ослеп от ярости, почернел от зависти.

— Не пой! — кричит. — Зарублю саблей!

И ворон Козгын над головой кружит, каркает.

И погубил Бармак побратима. Закопал в землю, а сам вернулся в аул, закричал, заплакал:

— Горе мне, горе! Утонул Курай в бездонном озере! Горе мне, горе!

Год прошел, другой пролетел. Пасли как-то пастухи коней у озера Лебединого — Аккошкуля. Видят, растет на холмике невиданное растение. Стебель толстый, шапка круглая, полная семян.

— Дай-ка, — говорит один пастух, — вырежу я себе дудку-сыбызгу.

Вырезал дудку-сыбызгу, а она и запела звонким голосом Курая, как погубили лебедя Аккоша ворон Козгын и хан Бармак. Всю правду рассказала.

Разнеслась по степи весть о неслыханном: молодой хан Бармак погубил побратима Курая.

Покрылся Бармак перьями, превратился в черного ворона. Закричал хриплым голосом и улетел от людей.

А семена курай-травы ветер повсюду разнес.

Вырежет из тростинки певец-курайчи дудку — запоет курай о белом лебеде Аккоше, о бескрайних степях, о могучих лесах и лебединых озерах.

Летит орел, мудрая птица. Глаза зоркие — все видит. Железную гору Атач, степь привольную видит. Застыли столбиками у своих нор трусливые суслики. Своей тени боятся. От страха посвистывают.

Летит орел, храбрая птица. Внизу река голубой лентой вьется, пылит под копытами коней степь.

…У пастуха Низаметдина родился сын Сабир. У его друга Шамши — дочь Магрифа.

Давно договорился Низаметдин о свадьбе сына Сабира с дочерью своего друга.

Поговаривали, будто не любит Магрифа своего жениха, со страхом ждет дня свадьбы.

Всем похвалялся Сабир:

— Буду Магрифу, словно необъезженную кобылицу, плетью учить!

Наступил день свадебного тоя[3]. Съехались издалека гости, поставили юрты у самой горы Атач, из казачьей станицы Магнитки тоже гости приехали. Праздник начался: скачки на резвых конях, стрельба из лука, борьба батыров степных. В котлах бешбармак[4] кипит, рекой льется кумыс из кожаных мешков — турсуков.

На второй день свадьбы избил Сабир Магрифу тяжелой плеткой — камчой. Убежала Магрифа в горы. Зовет Горного духа. Спрашивает Горный дух:

— Что тебе, девушка? Какая беда?

Просит Магрифа:

— Каменное сердце у моего жениха. И нужна ему каменная невеста. Исполни! Горе и беда просят!

Нахмурился Горный дух:

— Раз так, должен исполнить!

Ударил в каменные ладони. Окаменела, скалою стала Магрифа. Пустил Горный дух огненную молнию. Прямо в гору Атач ударила огненная молния. Зашептались гости:

— Разгневан Горный дух! Огненный знак подает!

Заплакал от горя старый пастух Шамши. Жаль дочь Магрифу. Заплакал и Низаметдин — себя пожалел, за сына стыдно.

Летит орел, мудрая птица, видит: возвращаются гости в свои аулы, едут мимо скалы Килен-таш, говорят:

— Вот стоит Каменная невеста. Вот женщина, гордости у которой можно поучиться…

Было это, когда в лесу самым главным был заяц, а медведь при нем на побегушках состоял.

В одном башкирском ауле жил старик Юлдыбай. И были у него клочок земли и лошадка. На ней он пахал, возил из леса дрова и сено. Вечером спутает ей ноги и отпустит на поляну с хорошей сочной травой — пасись всю ночь, набирайся сил.

Приходит Юлдыбай однажды утром и видит: лошадка вся в пене, глаза испуганные, фыркает, трясется. На вторую и третью ночь то же самое. Кто-то повадился, видно, по ночам кататься.

Юлдыбай и придумал — смазал лошадиную спину смолой-живицей.

А утром увидел, что приклеился к этой смоле Шурале — лесной леший, лохматый, с хвостом, с копытцами.

— Так вот кто джигитовал по ночам на моей лошадке! — говорит Юлдыбай, а сам Шурале кнутом угощает.

Шурале визжит, прощения просит, а Юлдыбай на угощение не скупится.

— Глупое ты, чудище лесное! Ведь крестьянину лошадь — первый помощник. Я работать ее заставляю, но и кормлю отборным овсом, пою ключевою водою, чищу скребницей, гребнем гриву расчесываю.

— Отпусти меня, Юлдыбай, — просит Шурале, — слово даю — никогда больше безобразничать не буду.

— Ваш брат на покаянные слова охоч, — не верит Юлдыбай. — Вот что я придумал: пусть-ка моя лошадка три дня отдохнет, а ты вместо нее поработаешь. Согласен?

— Экая невидаль! Согласен!

И стал Шурале за лошадь работать. Юлдыбай на нем землю пашет, дрова из лесу возит да и кнутом пошевеливает. Совсем Шурале из сил выбился, хвостом тряхнуть не может, все копыта сбил. Только и слышно — ох да ах.

Отпустил его Юлдыбай в урман и сказал на прощанье:

— Запомни — кто сам работает, тот и других труд ценит. Так-то.

Говорят, у русского батыра Семигора, хозяина гор Ильменских, зеркало хрустальное было, да не простое.

Посмотрит в него Семигор — все, что на земле, на воде и в воздухе делается, — все ему видно.

И жила в тех местах старушонка одна завистливая. Юрмой звали.

Ох, как хотелось Юрме зеркало такое иметь! Оно понятно — в урмане глухом скучища зеленая. Словцом перемолвиться не с кем. Которые лешие поблизости жили, и те от завистливой старухи в болото подались.

Забралась как-то Юрма в горную кладовуху Семигора, и так и сяк зеркало из скалы выворачивает. Не хватает силенки. Уж и нечисть лесную помочь просила, посулы богатые обещала.

Лешие затылки чешут: и напакостить не прочь, и Семигора побаиваются. Отказались.

Грохнула Юрма клюкой железной по хрусталю — разбилось голубое зеркало на мелкие осколки, по всему краю разлетелось. Каждый осколок в голубое озеро превратился. А Юрма со злости комья земли в ближнее озеро стала бросать. Горстями полными. То тут, то там островки на озере выросли.

А дело-то вот чем кончилось: старуху Юрму батыр Семигор в гору каменную превратил.

…Давным-давно поднялся на высокую гору человек, увидел внизу озеро с бесчисленными островками.

— Пестрое озеро, — сказал тот человек, — Чебар-куль![5]

Говорят, когда старуха Юрма у батыра Семигора волшебное зеркало разбила, забросила она далеко в горы осколок.

Говорят, Йораткулем — сердцем-озером прозвали его. А уж Зюраткулем стали звать позже.

Объявился на Урале мужицкий царь Емельян Пугачев. Повел батыр Салават Юлаев ему башкирских егетов на помощь. И был в одном отряде молодой храбрец Хасан.

Говорит ему Салават:

— Будь сотником. Веди храбрых егетов в бой.

Но окружили царские солдаты отряд у Йораткуля. Запели стрелы калены, загремели ружья, засверкали клинки, поднялись на дыбы кони. Кровавой была сеча! Упал егет Хасан под копыта чужих коней и увидел смерть свою.

Открыл глаза, видит: входит в озеро большой черный конь. На коне всадник в черном бешмете с золотыми звездами. Вместо лука за спиной месяц серебряный.

Долго ли, коротко ли в беспамятстве был? Приподнялся Хасан, видит: выходит из озера большой розовый конь. На коне всадник в бешмете розовом, в руках молодое розовое солнце держит.

Встал тогда Хасан, поглядел вокруг: все егеты острыми саблями порубаны, пулями побиты.

Похоронил их с честью, срезал камыш прибрежный, сделал курай и запел:

Красив селезень Кэркем! Изумрудом зеленым переливаются перья, на крыльях белая полоса сверкает. Плывет селезень Кэркем по волнам озера, все радуются — такой красавец!

Большая семья у селезня, родня большая: тетушка Чомга, птица с упрямым хохолком-рожками на голове, двоюродные сестры и братья пеганки, важный дядя Ата-каз, — серый гусь.

Собрал родню селезень Кэркем, говорит:

— Горе в нашей семье — младший сынок мой Кечкене растет хилым и слабеньким. Как полетит вместе с нами в далекие края осенью? Оставаться здесь нельзя на зиму — замерзнет или Тюлюк-лиса поймает, съест. Отчего такая беда с маленьким Кечкене?

Молчит важный дядя Ата-каз, молчат двоюродные братья и сестры пеганки. Только тетушка Чомга тряхнула хохолком-рожками, сказала:

— Лысуха-птица виновата! Больше некому! Перья у нее черные, на голове белая лысина: отметка шайтанова. Лысуха виновата.

Закричали, захлопали крыльями все родственники:

— Да, да! Лысуха, больше некому.

Взлетел селезень Кэркем над озером, видит, из камыша выплывает Лысуха, за ней пушистые черные шарики с красными шапочками, детки ее.

Налетел селезень Кэркем, клювом бьет Лысуху, крыльями бьет:

— Вот тебе, проклятая, за моего Кечкене! Отведи порчу или до смерти забью!

Испугались Лысухины дети, в камыши попрятались. Красная стала вода в озере, селезень Кэркем Лысуху совсем убивает. Отпустил, однако, проклятую.

Через несколько дней видит селезень Кэркем — плывет Лысуха живая и здоровая по озеру. Маленькие детки ее рядышком, черные шарики с красными шапочками!

Удивился селезень Кэркем:

— Лысуха, шайтаном проклятая птица, убивал я тебя, озеро от крови красным было, а ты — жива и здорова! Не чудо ли это?

Отвечает Лысуха-птица:

— Покажу тебе чудо. Полетим вместе на Янган-тау — горящую гору, сам увидишь.

Полетели. Над лесами летят. Над озерами летят. Гора Янган-тау туманом одета, паром окутана белым. В маленьких горных чашах вода кипит. Видят Лысуха и селезень Кэркем — поднимается в гору старый человек. Тяжело идет, на палочку опирается.

Подошел старый человек к чаше горной с кипящей водой, окунулся несколько раз — вышел молодой егет-молодец. Палочку свою через колено переломил.

— Искупай в чаше горной своего Кечкене, здоровым станет, — говорит Лысуха-птица.

Прощенья просит селезень Кэркем у Лысухи:

— Прости меня, добрая птица Лысуха. Все сделаю, как ты велишь. Полетит мой Кечкене!

…Летят осенью дикие утки. Впереди — селезень Кэркем, рядом сын Кечкене. Над лесами летят, над озерами летят. Над Янган-тау — горящей горой — летят.

Ох, и залютовал как-то старик Салкын-Мороз! Снегу горы навалил, солнце тучами укрыл, птиц и зверье подчистую заморозил. К людям подбираться стал. Собрались башкиры-старики и говорят:

— Салкын все убил. Птиц и зверей убил, пчел наших погубил. А что делать башкиру без пчел, птицы и зверя? Надо у Солнца камень солнечный просить. Кто пойдет?

Вышел тут Тугай-батыр в середину круга:

— Я пойду! — говорит. — Пойду и найду солнечный камень.

Пришел к Солнцу. Лежит Солнце в черной яме, вокруг ямы вьюги да бураны вертятся. Хуже псов цепных сторожат. Никуда Солнце не выпускают.

— Я Тугай-батыр. Старики меня прислали. Совсем худо стало, лютует Салкын. Дай солнечный камень!

— Камня не жалко, храбрый батыр, — погубит тебя Мороз, не простит смелости твоей.

— Стариков и детишек спасать надо. Зачем о себе думать? — говорит Тугай-батыр.

Подает ему Солнце камни блестящие.

— Бери, сколько унесешь! Набросай в огонь — тут Морозу и конец!

Побежал Тугай-батыр обратно. Все солнечные камни раздал, один маленький камень остался.

Русского мужика Афоньку Коркина встретил — последний отдал.

Идет себе Тугай-батыр налегке. Налетели на него вьюги да бураны, завертели, закружили, сам Мороз от злобы лютой в ледяной столб Тугай-батыра превратил. Хотел было на людей накинуться — не дает камень солнечный, огнем-жаром пышет. Зашипел Мороз да и растаял. И все вокруг растаяло.

Заплескалось озеро на том месте Тугаево — Тугайкуль.

Во времена давно прошедшие жили в нашем краю тысяча братьев. Была у братьев единственная сестра, звали ее Гульбика.

Своенравной и упрямой росла девушка! Больше всего любила Гульбика скакать по степи на вороной лошадке.

Говорили ей братья:

— Смотри, сестра, и близко не подъезжай к Зуртау — горе. Живет там злой дэв-волшебник!

Говорят, растет у него невиданный цветок: листья белые-белые, цветы и ягоды черные-черные. Кто черную ягодку проглотит, может превратиться во что пожелает: в птицу ли, в зверя ли, в гору или реку. Только никогда человеком не станет.

Не послушалась упрямая Гульбика, поскакала к горе Зуртау. Вдруг черный вихрь подхватил ее, закружил, завертел, поднял в воздух.

Долго летела Гульбика. Опустил ее черный вихрь на самую вершину Зуртау.

Говорит дэв-волшебник:

— Давно поджидаю тебя, красавица! Будешь моей женой. Кипят медные котлы с бараниной, полны кумысом свадебные чаши. А не согласишься — худо будет!

Испугалась Гульбика, но говорит:

— А где же свадебный подарок жениха?

Раздвинулась гора. В огромной пещере большие богатства лежат. Не смотрит Гульбика на них, невиданный цветок ищет, увидела, незаметно черную ягодку сорвала. Превратилась тут же в птицу-ласточку, полетела.

Дэв-волшебник оборотился быстрым соколом-сапсаном, в погоню пустился.

Долетела ласточка до подножия Зуртау, обернулась кобылицей, понеслась по степи к дому родному, к братьям своим.

Обернулся дэв-волшебник огромным серым волком, вот-вот в гриву кобылицы вцепится.

Догадались братья: злой дэв за сестрой гонится, взяли луки и стрелы каленые, на помощь идут.

Обернулась Гульбика быстрой речкой, побежала по степи.

А дэв-волшебник снова свой прежний облик принял, превратил тысячу братьев в каменные столбы, смеется:

— Хорошая получилась запруда! Эй, мои черные быки! Выпейте это озерко степное до дна!

Бегут черные быки, земля под копытами дрожит. Обнимает сестра-река своих каменных братьев, прощенья просит за то, что не послушалась их.

Расступились каменные братья, пропустили сестру-реку. Вдоль берегов выстроились, охраняют.

С тех пор, говорят, место это и называют Миньяр — тысяча камней.

Кто не знает — знайте!

Было это в те времена, когда раки на деревьях гнезда вили, а росомаха-зверь пшеницу сеяла.

Росла в лесу осина. Кора зеленая, листья-пятачки зеленые.

Росла в лесу береза. Кора белая, ветки длинные, до самой земли висят.

Росла в лесу дикая яблонька. Кора коричневая, яблочки маленькие, кислые-кислые.

Ходил по лесу охотник-егет. В руках лук тугой, в колчане стрелы каленые, на голове шапка-малахай волчья.

Ходил по лесу серый волк. Зубы острые, шуба теплая, глаза быстрые.

Ходила по лесу дикая коза. Ножки тоненькие, рожки маленькие, хвостик куцый. Ходила и жаловалась, причитала:

— Бедная я, несчастная я. Никто меня не защитит от зверей, никто не накормит зимой. Услыхал это охотник-егет, пожалел козу, опустил тугой лук, каленую стрелу в колчан положил.

Услыхал это волк, из кустов выскочил.

— Здорово, соседка! Говорят, ты моего дедушки завещание знаешь?

Испугалась коза, хвостиком затрясла.

А волк смеется:

— Не знаешь? А вот оно: дедушка мой завещал — увидишь козу, долго не разговаривай, хватай сразу.

Бросился волк на козу, но тут пропела каленая стрела охотника-егета, выпустил волк из пасти козу, убежал в лес.

Больно козе, ножки тонкие не держат. Легла под осиной.

Зашумела, зашелестела осина:

— Уходи, коза! Еще испачкаешь кровью моих деточек. Уж я так берегу свои листочки, ветру дунуть не даю.

Легла коза под березой. Замахала береза длинными ветвями:

— Уходи, коза! Еще испачкаешь кровью моих деточек. Уж так я их берегу.

Тут дикая яблонька ветками затрясла:

— Эй, коза! У меня места много. Я и яблочками угощу. Только маленькие и кислые они. Говорит коза:

— Рахмат[7] тебе, доброе дерево. Пусть твои детки будут большими и сладкими. А тебе, осина, говорю: пусть твои детки-листочки всегда краснеют от стыда и падают на землю. Тебе, береза, говорю: пусть твои детки-листочки желтеют и падают на землю.

Свежую травку пощипала, из горных речек холодную воду попила — здоровой стала коза.

Осенью решила добрую яблоньку навестить.

А яблонька уже во дворе охотника-егета живет. Рассказывает:

— Егет меня любит, водой поливает, охраняет. Вон какие у меня деточки выросли — большие, розовощекие. Оставайся и ты, коза, у доброго человека. Он тебя и от зверя защитит, и зимой накормит.

С тех пор, говорят, яблоня и коза у человека живут.

С тех пор, говорят, осенью листья осины краснеют, а у березы желтеют.

Шел караван по земле Уральской. Застала его ночь на берегу озера. Старый аксакал сказал:

— Куначаг-быз! Здесь переночуем!

Проснулся аксакал рано. Видит — в голубом тумане человек по воде идет. Бешмет голубой, сапоги голубые, шапка на голове голубая. Голубой камышинкой к берегу рыб подгоняет.

— Доброго здоровья, сосед! — говорит голубой человек. — Прими от сердца рыбу из озера.

Поблагодарил аксакал голубого человека, вернулся к своему каравану, говорит:

— Куначаг-быз! Еще здесь переночуем!

Проснулся аксакал рано. Пошел в лес. Видит — из тумана зеленого человек выходит. В руках корзинку ягод душистых несет. Бешмет на человеке зеленый, сапоги зеленые, шапка на голове зеленая.

— Доброго здоровья, сосед, — говорит зеленый человек, — прими от сердца ягоду из наших лесов.

Поблагодарил аксакал зеленого человека, вернулся к своему каравану, говорит:

— Куначаг-быз! Еще здесь переночуем!

Проснулся аксакал рано. В поле пошел. Видит — из тумана золотого человек выходит. В руке золотые колосья несет. Бешмет на человеке золотой, сапоги золотые, на голове шапка золотая.

— Доброго здоровья, сосед, — говорит золотой человек, — прими от сердца хлебные колосья золотые.

Поблагодарил аксакал золотого человека, вернулся к своему каравану, говорит:

— Куначаг-быз! Еще здесь переночуем! Зачем дальше идти? Места привольные и богатые, соседи добрые и приветливые.

Вот и стали эту землю обживать, Кунашаком называть.

Хэ-эй, хо-о! Когда это было? А вот тогда, когда вся земля на трех дедушках-моржах стояла.

Хэ-эй, хо-о! Где это было? А вот где — на самом Полярном Урале. Горы здесь низкие — в снегах утонули. Деревья маленькие, совсем по колено. Ягода-морошка растет, мох-ягель олений растет. Полгода солнышко светит, полгода полярная ночь стоит. Вперед смотришь: до океана-моря Ледовитого тундра. Назад оглянешься — тоже тундра. Народ здесь живет не русский, не башкирский — северный народ живет. А самый главный и уважаемый у северного народа человек — Тагт-талях-ялпынг-неройка[8] — старик Урал.

Хэ-эй, хо-о! Откуда эта сказка? А вот откуда: принесли ее холодные ветры от самого хозяина Севера Севериновича.

Слушай…

В жарких степях жил у озера Аткуль бедный пастух. Пас он чужих баранов, а у самого и богатства-то было два жеребенка — вороной и гнедой.

Купал пастух вороного и гнедого в чистых водах озера, приговаривал:

— Ах, вы мои красавцы! Вот подрастете — степной ветер даст вам крылья, а солнце позолотит гриву.

Гордятся вороной и гнедой, как ухаживает за ними хозяин, как ласково приговаривает.

Сердятся:

— Отчего мы долго не растем? Отчего степной ветер медлит — крылья не дает? Отчего солнце медлит — не золотит наши гривы?

Копытцами землю бьют:

— Эй, пугливые сайгаки! Зачем нашу траву топчете? Эй, гуси перелетные! Зачем в нашем озере воду пьете, в наших камышах отдыхаете? Кыш, кыш! Аткуль — озеро крылатых коней!

Шумят перелетные гуси:

— Всегда так было! Всегда весной здесь отдыхаем, когда к старику Уралу в гости летим.

— А вот дайте нам крылья — отдадим половину озера.

Опять шумят перелетные гуси:

— Ладно. Согласны. Помните уговор.

Дали крылья. Полетели гнедой и вороной. Видят — по белой равнине олешки бегут, обгоняют ветер. Сам старик Урал на санках-нартах сидит, хореем-палкой упряжку погоняет.

Завидуют гнедой и вороной:

— Зачем нам крылья? Олешки рогатые ветер обгоняют.

Сбросили крылья. К олешкам пришли. Старик Урал хитрый, все знает. Однако спрашивает:

— Откуда такие, зачем здесь?

Отвечают вороной и гнедой:

— Хотим олешками быть, ветер обгонять.

Качает головой старик Урал:

— Ладно. Будете в упряжке нарты возить.

Сам смеется. Белая куропатка крыльями машет, смеется. Песец зубы скалит, смеется. Полярная сова глаза таращит, смеется. Как с такими ножками по глубокому снегу бежать, как ягель из-под снега добывать?

Поставил коньков старик Урал в упряжку, хореем-палкой махнул:

— Хэ-эй, хо-о! Обгоняйте ветер!

Бегут коньки по глубокому снегу, из сил выбиваются. Степь ковыльную вспоминают, озеро свое вспоминают. Молодого хозяина вспоминают.

Упали, подняться не могут. А старик Урал хореем-палкой машет, кричит:

— Хэ-эй, хо-о! Обгоняйте ветер!

Коньки просят:

— Прости нас, Тагт-талях-ялпынг-неройка! Не будем больше от хозяина убегать.

Взмахнул старик Урал волшебной палкой — растаяли снега в тундре. Загорелись яркие цветы. Закричали птицы. Весна пришла!

Побежали вороной и гнедой в родные степи. День бегут, два бегут, три дня бегут.

Озеро Аткуль блестит, ветер коньков подгоняет, солнышко улыбается, гривы золотит.

Хозяин встречает:

— Прилетели, мои красавцы!

С тех пор, говорят, неразлучны башкиры с конями.

С тех пор, говорят, у башкирских коней крылья.

Когда огонь в очаге погаснет — беда: старик Голод в юрту заглядывает.

Когда огонь в очаге погаснет — беда: дикий зверь смелеет, совсем рядом с юртой рыщет.

Когда огонь в очаге погаснет — беда: Салкын-Мороз в юрту пробирается.

Дух огня притаился в наконечнике стрелы, живет в крепком камне — ударь посильней, выйдет. Огневые камни и наконечники для стрел дает Утсы-хан, бери, сколько хочешь. Только взамен неси меха, баранов и молодых кобылиц доброму Утсы-хану.

Стоит его юрта-тирмэ[9] из белого войлока на берегу озера. Никто и близко не смеет подходить к воде — многих работников унесли жадные волны по приказу Синей старухи.

Говорят, живет она на озерной глубине. Волосы синие и косматые, словно тина. Синий нос крючком, пальцы цепкие, костлявые. Никого не любит старуха, только внучку свою — Голубую деву.

А совсем недавно унесли жадные волны мастера — Давлетшу. Сиротами остались дети мастера — Байгужа и Айсылу. Кормят их чужие люди остатками пищи, одевают в обноски. Неразлучны брат и сестра. Где Байгужа, там и Айсылу.

Однажды поймал в речке Байгужа голубую рыбку. Говорит сестра:

— Отпусти рыбку, брат. Такая красивая и маленькая она. Пусть плывет к своим братьям и сестрам.

Отпустил Байгужа рыбку.

Однажды запуталась в густых ветках голубая птичка. Поймала ее Айсылу.

Говорит Байгужа:

— Отпусти, сестра, голубую птичку-синичку. Пусть летит к своим братьям и сестрам.

Еще двенадцать раз лед сковывал воды озера. Выросли Байгужа и Айсылу.

Байгужа совсем молодцом-егетом стал, настоящий мужчина. Шлет к нему Утсы-хан гонца с подарками — халат дорогой, камни огневые, стрелы с кремневыми наконечниками.

Говорит гонец:

— Сеюнчи[10], Байгужа! Узнал Утсы-хан — взошла новая луна. Спрашивает: не отдашь ли сестру Айсылу ему в жены? А еще сказал Утсы-хан: не отдашь сестру — не будет больше всем людям огневых камней, не будет стрел с наконечниками кремневыми.

Задумались люди, задумался Байгужа: когда огонь в очаге погаснет — беда!

Говорит гонцу:

— Скажи Утсы-хану — через три дня отвечу…

Сидит Байгужа, думает. Жалко сестру за дряхлого старика отдавать. Без камней огневых тоже нельзя: когда огонь в очаге погаснет — беда!

— С отцом посоветуйся, сынок, — говорит старик аксакал, стрелу подает, подарок хана. — Смотри, твоего отца работа.

— Жадные волны давно отца унесли. Где искать?

— Пусти стрелу из лука. Она покажет.

Упала стрела в озеро. Не испугался Байгужа, прыгнул в воду. Идет по дну, юрту видит. Заглянул в нее — работают люди, отца своего, мастера Давлетшу узнал.

Зовет его:

— Отец! Я Байгужа, сын твой!

Заплакал Давлетша:

— Ах, сынок! И тебя проклятый Утсы-хан Синей старухе продал? Все мы работники Синей старухи — подводные дворцы ее украшаем. И делаем огневые камни, наконечники кремневые. Через десять дней на одиннадцатый приезжает сюда Утсы-хан, привозит золотых рыбок Голубой деве, а нашу работу себе забирает.

Загорелось сердце храброго Байгужи:

— Убью Синюю старуху!

Побежал к голубой юрте. Видит: сидит на коврах Голубая дева, вокруг золотые рыбки плавают, голубые раки усами шевелят, веселят хозяйку.

Шагу не может сделать Байгужа — так хороша Голубая дева!

А дева говорит:

— Здоров будь, Байгужа! Отплачу тебе добром за добро. Помнишь птичку-синичку и голубую рыбку! Ведь это я была. С каким делом пришел?

Хмурится Байгужа:

— Пришел убить Синюю старуху. Зачем отца и мастеров у себя держит?

Рассказал ей все.

— Утсы-хан богатеет работой проданных мастеров. Не бывать больше этому! Забирай мастеров, храбрый Байгужа. Торопись! Бабка моя, Синяя старуха, черным облаком летит с Тургояк-озера.

Что было дальше? Выехал Утсы-хан на лодке на середину озера. Вдруг закипели озерные воды, вышел Байгужа с отцом, вышли мастера.

Испугался Утсы-хан, заметался, превратился в черную щуку, нырнул в озеро, в камышах притаился.

Летит черное облако с Тургояк-озера, огненные молнии бросает, пугает всех.

Не испугался Байгужа, вперед вышел, заслонил собою отца и мастеров. Один на берегу стоит.

Кинула Синяя старуха стрелу-молнию в Байгужу, окаменел парень. Налетело черное облако на камень — разбилось на водяные капли, пропала Синяя старуха. На мелкие осколки рассыпался камень.

С тех пор, говорят, находят прочные кремневые камни на берегу озера Кременкуль.

С тех пор, говорят, стоит по утрам над озером голубой туман — это Голубая дева оплакивает храброго Байгужу.

С тех пор, говорят, шумно бьет хвостом в прибрежных камышах черная щука — злобно гневается Утсы-хан.

Едет русский купец, радуется: хорошие места у башкир купил. Леса сосновые, руда железная, озера полноводные.

Едет русский купец, спрашивает:

— Как озеро называется?

— Гусиное озеро, — отвечают, — Казлы.

— Ладно, — говорит купец, — Касли так Касли. Завод здесь буду ставить.

Пригнал русских мужиков. Ставят они огненные юрты, с утра до вечера чугун делают. Продают башкирам косы да топоры, котлы да чайники. Спрашивают:

— Отчего озеро Гусиным назвали?

— Жили, — отвечают, — в этих местах два охотника. Зверя били, птицу били — удачливы. Одно плохо — хвалиться любили друг перед другом.

Пошли как-то по весне на озеро диких гусей стрелять. Один добыл гуся. Другой добыл гуся.

Один говорит:

— Мой гусь больше!

Другой:

— Нет, мой!

Спорят, кричат. Шел мимо человек веселый, решил подшутить.

— С добычей, охотники! Разве не знаете: если на гусе три тысячи триста тридцать три пера — волшебный гусь! Счастье принесет!

Тут совсем расшумелись охотники. Всю птицу вокруг перепугали. Один кричит:

— Мой гусь волшебный!

Другой кричит:

— Мой гусь волшебный!

Стали гусей ощипывать, перышки пересчитывать — только пух по воде пошел.

Вот куда похвальба занесла! А только набежит ветерок на озеро, пойдут волны, на гребешках их словно перышки гусиные забелеют.

Говорит один русский мужик:

— Эту побаску надо в чугуне отлить. Да со смыслом. Чтоб надолго осталась.

Приходит как-то, шкатулочку показывает.

— Эко силен металл-батюшка! Доброму человеку узор этот не укор, он ремесло ценит.

А узор на шкатулочке такой: гусь крыльями взмахнул, клюв раскрыл. Смеется вроде.

Спросите, спросите у маленького Овода: отчего это озеро Банное по-башкирски зовут Маузлы — мычащее озеро?

Издавна люди приметили: поздней осенью, когда потемнеют озерные воды и закружатся белые снежинки, шумно вздохнет вода и замычит кто-то…

А дело было так.

Однажды бык Маузлы поссорился с Оводом. Щипал Маузлы свежую травку на берегу озера.

Вдруг слышит:

— Ой-ой-ой! Ах, Маузлы, ты мне на ножку наступил! Разве это по-соседски?

— Кто это? — посмотрел бык вниз. — А, сосед Овод. Маленький ты больно, не заметил. Ничего, невелик бай.

— Ах, ты так! — рассердился Овод. — Проси прощения, иначе худо будет.

Замахал бык Маузлы хвостом:

— Еще чего!

Полетал Овод. Братьев позвал, племянников позвал, соседей позвал.

Налетела целая туча оводов на быка Маузлы. Взревел Маузлы от боли, хвостом машет, копытами стучит, головой трясет.

Еще злее жалят оводы. Бык Маузлы в озеро бросился, только там оводы от него и отстали. Но на берег не выпускают.

Маузлы и прощения просил, и выкуп обещал.

— Еще чего! — пищит маленький Овод. — Невелик бай!

С тех пор бык и его родня в ссоре с оводами.

Вот когда это было — когда бешбармак котел чугунный целиком проглотил и дикие козлы по воздуху летали.

Жили в лесной деревушке два соседа: охотник Зайнулла и шаман-колдун. И у Зайнуллы и у шамана подрастали сыновья. С малых лет приучали их к охоте.

Сын шамана пойдет в лес, выберет на полянке травку помягче, завалится и спит до вечера. Потом возвращается домой и говорит:

— Ох, и долго же я плутал! Только так и не встретил ни зверя, ни птицы…

Охотник Зайнулла сам всегда брал сына на охоту. Учил читать следы, ставить капканы на зверя и птицу, учил метко стрелять из лука. Подрос сын, стал ходить на охоту один. И каждый раз возвращался с богатой добычей.

Шаману не спится: удачлив молодой охотник, а над его собственным сынком посмеиваются люди, нехорошо говорят.

Не спит шаман по ночам — как погубить молодого охотника?

Жили в лесу два соседа — Тюлюк-лиса и медведь Койрык-бай. Славный, пушистый был у медведя хвост. Сколько раз ему, бывало, Тюлюк-лиса говорила:

— Зачем тебе, сосед, такой длинный пушистый хвост? Отдай его мне. А уж я тебе уточек да медку.

— Медку бы… того, не плохо, да как же хвост-то? Не-ет, самому нужен.

Тюлюк-лисе не спится: хорош пушистый хвост Койрык-бая!

Не спит Тюлюк-лиса по ночам: как погубить соседа?

Да недаром говорят: злые сердца друг друга издалека найдут.

Прибежала Тюлюк-лиса к шаману, говорит:

— Научу, как сына охотника Зайнуллы погубить. Награду потом спрошу.

Научила. Посылает шаман своего сынка на охоту:

— Где хочешь найди и убей медведя. Так надо!

Пошел ленивый сынок в лес, завалился на мягкую траву, выспался и вернулся домой с пустыми руками.

Рассердился отец-шаман:

— Не пущу домой, пока не убьешь медведя.

Испугался ленивец и снова пошел на охоту. Капкан поставил, мед в кадке для приманки выставил. А лиса прибежала к медведю и говорит:

— Бежала я, Койрык-бай, мимо болотца — смотрю, мед. Большая кадушка. По-соседски поделимся.

Пошел медведь Койрык-бай за медом да угодил в капкан — хвост ему прищемило.

Убил медведя сын шамана, отца позвал. И Лиса тут же.

— Ну, хозяин, отдай мне хвост.

Жалко стало шаману. Такой пушистый, такой славный хвост!

— Убирайся, пока цела, — сниму твою рыжую шкуру на рукавицы!

Вырезал шаман сердце, медвежье, съел его, шерсть спалил на огне, пепел на ветру развеял и закружился в танце:

— Дух медвежий! Задери, поломай сына охотника!

Превратился в медведя, встал на задние лапы, заревел страшным голосом и убежал в лесную чащу.

Возвращался сын охотника домой, вдруг громадный медведь на него набросился. Не растерялся юноша, натянул тетиву лука — каленая стрела медведю прямо в глаз попала. Заревел медведь, закружился на месте, как шаманы в своем колдовском танце. Выхватил острый нож храбрый юноша, бросился на медведя, а тот вертится на месте, хвостом по земле бьет. (А вы уже знаете — в те времена у медведей были длинные пушистые хвосты.) Отсек юноша ножом длинный медвежий хвост, заревел медведь от боли, убежал в глухомань лесную.

А Лиса снова тут как тут. Схватила пушистый хвост и была такова.

Пришел сын охотника домой, рассказал отцу, как медведь кружился, как хвост медвежий лиса утащила.

Усмехается отец:

— Это наш сосед-шаман хотел тебя погубить. Молодец, что не испугался, хвалю тебя!

С тех пор, говорят, у медведей стали короткие хвосты. И умеют они ходить на задних лапах и кружиться на месте.

Было это в те времена, когда бараны волка задрали, а ушастый филин в глухом урмане соловьем заливался.

В давние времена в бескрайних степях, на берегу реки, несущей свои воды в далекие страны, жил старый Уразбай-хан. Сыновей у него не было, а была только дочь — Агидель.

Набегали из диких степей на владения Уразбай-хана воины в звериных шкурах, уводили людей в рабство, отбирали коней и баранов. Приходилось браться за оружие. Стоял во главе войска хана храбрый егет. Прозвали его Урал[11]-батыром. Давно уже объявил его Уразбай-хан своим наследником и женихом единственной дочери.

Но сосед — владелец гор Кансыз-хан — все время посылал своих гонцов и требовал отдать Агидель ему в жены. И каждый раз получал отказ.

Затаил Кансыз-хан обиду. Послал своих воинов с приказом: запрудить горные реки, пусть превратится в пустыню земля Уразбай-хана, пусть от жажды погибнет весь скот, пусть погибнут все люди.

Удобное время выбрал Кансыз-хан: отряды Урал-батыра отбивали нападение войска грозного Кара-кула.

Хитрые приближенные стали уговаривать Уразбай-хана:

— Отдай, великий хан, свою дочь. Войско Кансыз-хана велико, стрелы их бьют без промаха. Видом они страшны и свирепы. Одежды из волчьих шкур пугают наших коней. Согласись, мудрейший, — только так ты спасешь свой народ, и себя, и нас, твоих вернейших слуг.

— Дочь моя Агидель — невеста Урал-батыра. Я все сказал!

Хитрые приближенные обманули Уразбай-хана, посадили его в темницу, отдали Агидель гонцам Кансыз-хана и сказали:

— Передайте своему повелителю: мы покорны его воле. Да будет так!

Вернулся из похода Урал-батыр. Освободил из темницы Уразбай-хана, наказал неверных прислужников и с маленьким отрядом бросился в погоню.

В горном тесном ущелье напали на отряд воины в волчьих шкурах. Перебили всех храбрых джигитов, а раненого Урал-батыра посчитали мертвым.

Лежит Урал-батыр день. Лежит другой, лежит третий. Пожалел его добрый Иргаил-карлик, послал струю живительного воздуха. Открыл глаза Урал-батыр, поднялся на ноги и пошел в горы. Видит — пещера перед ним. Камни самоцветные горят, горный хрусталь переливается огнями, золотые жилки по потолку бегут, пол узорами малахита украшен. На горке бархатных аметистов золотой лук лежит. Рядом — колчан, стрелы в нем с огненными наконечниками.

Слышит Урал-батыр голос:

— Помоги, храбрый егет. Я — Мать Родниковых Вод. Заточил меня в подземелье Кансыз-хан, заковал ледяным зеркалом. Возьми колчан с огненными стрелами, возьми лук золотой. Поднимись на Зуртау, выпусти стрелу в ледяное зеркало.

Поднялся Урал-батыр на вершину горы Зуртау, выпустил огненную стрелу. Разбилось с грохотом ледяное зеркало, гром прокатился по горам, высоко взметнулись водяные столбы.

Затопила вода горные долины, побежали воины в волчьих шкурах в разные стороны, Кансыз-хана водоворотом закружило. Уже по пояс вода Урал-батыру, а он все стоит и пускает огненные стрелы.

Так погибли Урал-батыр, красавица Агидель и злой Кансыз-хан.

Побежали из горного озера реки в разные стороны: на юг — Урал, на запад — Агидель, третья река побежала на север — в океан.

Называют ее Миасс, Мияс-су. Мать Родниковых Вод.

Может, правда, а может, нет, но говорят аксакалы старики, что на месте нынешнего Бердяуша стоял когда-то на берегу реки аул башкирский.

И вдруг пропала речка. Словно кто украл. Все родники пересохли. Стали жители колодец копать. Глубоко докопались, но тут-то и началось… Выбрался из колодца перепуганный молодой егет и говорит:

— Плохо дело, не дают шайтаны к воде подобраться. Ругаются, грозятся.

Посмеялись над ним:

— Какие шайтаны! Земля обвалилась, а у тебя уже и душа зайцем запрыгала.

Опустили на веревке в колодец самого храброго егета. Был он там долго-долго. Потом поднялся обратно и говорит:

— Зря смеялись. Охраняют воду шайтаны. Сам слышал.

Задумались старики аксакалы: с шайтанами плохое соседство. Делать нечего, засыпали колодец землей, стали на другое место перебираться.

А дело было так: хозяином горных рек и речушек был Иргаил-карлик. Сам Иргаил росточком маленький, борода белая, длинная-предлинная, на голове шапка из меха огненной лисы, зеленый бешмет золотом расшит, красные сафьяновые сапожки серебряными гвоздями подбиты.

Хорошим хозяином был Иргаил и людей не обижал. Одна беда: очень любил в сарташ[12] играть.

Приходит к нему однажды Шайтан и предлагает в сарташ сыграть.

Три раза подряд Шайтан выиграл. Говорит:

— Отдавай речку! А то всем расскажу — плохо ты, Иргаил, в сарташ играешь.

Делать нечего, пришлось отдать. Шайтан речку под землю запрятал от людей, шайтанят охранять заставил.

Вот какие оказались таинственные звуки: шум подземной реки — бердяуш по-башкирски.

Об этом потом сам Шайтан всему свету разболтал, а Иргаил-карлик так и не признался.

Говорят, в давние-предавние времена на месте нашего края совсем пустынно было — ковыль седой да полынь пахучая. Только ветер с волками наперегонки бегал да песни завывал.

В местах этих жил человек один, Таганаем его звали. Троих сыновей имел. Ишимбай, Сарбай и Селямбай — так их звали.

А было у старика Таганая богатства видимо-невидимо. Камешки дорогие, денежки золотые, медные да серебряные — сундуки полнехонькие в потаенном месте запрятаны. Но больше всего дорожил Таганай саблей своей. Не простая была сабля — из металла волшебного, булата. Ах и сабля! То молнией сверкнет, то птицей взлетит, то голубым огнем вспыхнет.

Взмахнет Таганай саблей — ковыль голову седую к земле клонит, у недоброго человека душа от страха захолонет. И еще говорили: будто кто булат имеет — секретом долгой жизни владеет.

Вот и позавидовал этому леший Шурале. Жил он возле поганого болотца, добрых людей в трясину заводил, слушал комариное пение, до которого охотником великим был, да все прикидывал, как бы Таганаевым булатом завладеть.

Думал, думал и придумал: старший сын Таганая жадноват, спит и видит добро отцовское за собой.

Вот и подговорил его Шурале:

— Старый стал ваш отец. Зачем ему такие сокровища? Поделите с братьями поровну. Я вам место покажу, где сундуки Таганаевы схоронены, а вы мне сабельку его отдадите.

Ишимбай согласился. Украл у отца саблю булатную, отдал Шурале.

Пошли за богатством. А Сарбай за ними следит.

Открыл Ишимбай сундук отцовский — глаза разбежались.

Ишимбай горстями гребет, халат скинул, камешки дорогие да монеты в узел насыпает.

Тут и Сарбай подскочил:

— Мне половину! — кричит. Тоже узлы вяжет. Железки разные и те прихватил.

Шурале радуется: сыновей с отцом поссорил.

Да радость недолгой была. Таганай как раз с охоты возвращался, сердцем чует — неладно. Огрел коня нагайкой, налетел степным беркутом на Шурале. Леший от страха в болотце свое — бултых! Таганай погнался за сыновьями, наказать решил.

А Ишимбаю с узлами бежать трудно, пот градом льет, камешки дорогие нет-нет да и выпадают. Где изумруд падет — лес зеленый поднимается, где бирюза — озеро голубое засверкает.

Слышит Ишимбай горячий топот коня отцовского. Куда деваться? Побросал узлы — на том месте горы выросли. А Ишимбай от стыда сквозь землю провалился. Рассказывают люди — по сей день находят в земле черную кровь Ишимбаеву. Нефтью зовут.

А Сарбай тоже жадности непомерной был. Бежит, задыхается, а добро из рук не выпускает. Известно, глупость да жадность — сестры родные. Так в степях зауральских и дух испустил.

Взмахнул Таганай булатом, голубым огнем вспыхнула сабля и пропала. От обиды за неблагодарных сыновей окаменел Таганай, в гору превратился. Да такую высокую, что по ночам луна у него на каменном плече отдыхает. Так и говорят все: Таганай — подставка луны.

А младший, Селямбай?

Остался Селямбай один-одинешенек. Пошел он куда глаза глядят. День шел, ночь шел. Остановился на берегу глубокой реки Миасс. Жилье себе построил, стал зверя бить, хлеб растить.

Место это бойким оказалось. Хозяин, Селямбай, приветлив. Потянулись к нему люди.

Старики говорят: оттого, мол, это место Селябой прозвали, Челябой. А кто и по-другому говорит, сказки всяк по-своему сказывает…

Давно это было. Жил-поживал в краях наших уральских Загид-батыр. В лесах мед и зверей добывал, в степях отары овец и табуны конские пас. Весело жил, вольно!

А в чащобе-урмане глухом леший Шурале обитал. Приходит как-то Шурале к Загид-батыру с обидой:

— Только и слышу: башкир — хозяин пчел, башкир — хозяин гор и лесов, башкир — хозяин степей и озер! Все одному, давай поделимся!

Смеется Загид-батыр:

— Чего же нам делить с тобой? Леса богатые, степи широкие, озера глубокие! Живи!

— Давай делить! — уперся на своем Шурале. Хвостом туда-сюда крутит, злобствует.

— А как делить?

Нечистый в затылке скребет, копытцами землю бьет, башкой мохнатущей крутит. Придумал.

— Сроку нам три дня и три ночи. Кто какую веревку за это время сплетет, тот столько земли себе и захватит. Согласен?

— Согласен. Но смотри, чтоб без обмана какого.

На том и порешили. Поскакал Шурале по глухим урманам да по болотцам поганым своих подручных скликать.

Явились тридцать три старых зеленых черта, тридцать три кикиморы, да с полсотни лесных ведьм — мэскэй — набежали. Стали они с осины лыко драть да веревки вязать. Шум, гам, визг — не без этого!

Шурале подгоняет работников, а сам думает:

«Ну, хозяин гор, степей и лесов, посмотрим, какую веревочку ты за три дня да три ночи сплетешь. Удавиться разве».

А, Загид-батыр пошел в горы. Поднялся к заветному роднику, откуда голубые реки начало берут. Крикнул:

— Эге-гей! Иргаил-карлик! Покажись!

Раздвинулись тут горы, старичок с ноготок показался.

— Кто Иргаила-карлика звал?

Поклонился башкир Иргаилу, о своем споре с окаянным Шурале рассказал.

Пообещал помочь Иргаил-карлик. Взмахнул палочкой — откуда ни возьмись налетели золотые пчелки, зажужжали.

Приказал им Иргаил-карлик. Закружились пчелы над большой чашей из яшмы-камня, с крылышек золотую пыльцу стряхивают.

— Вот, — говорит Иргаил-карлик, — сейчас мы золото это переплавим и в кузнице моей горной начнем нить ковать. Помогай, Загид-батыр.

Загид-батыр уголь древесный в горн подбрасывает, молотком по наковаленке стучит.

Тонкая, прочная золотая нить получается. Вроде и небольшой клубочек вышел, а хватило окружить и степи жаркие, и горы, и леса, и тундру до самого Ледовитого море-океана.

Леший Шурале, как ни старался, как свою веревку из лыка осинового ни вытягивал, — достались ему болота топкие да чащи непроходимые.

А ниточка та золотая прошла через хребты уральские, через души и дела человеческие.

Известно, золото — металл благородный, не ржавеет и не старится.

Это еще при наших дедах-прадедах было. Они-то и рассказывали — жили на земле Уральской высокого мастерства люди. На руку твердые, на глаз острые. Ремесло свое отменно знали. Издавна о таких говорили: швец, жнец и на дуде игрец.

И жил-поживал старик один. Дедом Куделькой его звали. Что о нем люди рассказывали, то и мы не утаили. Одно доподлинно: никогда дед не якал — я да я. Рабочий человек сам себя в середку выставлять не любит.

Присказка у деда была любимая:

— Не бойся работы, пусть она тебя боится. Да еще одна:

— Глаза облюбовали — руки сделали.

Глаз у него приметливый, на работу веселый. Все у него спорилось, любое дело в руках горело. Да и в мастерстве огневом не в последних числился.

Построил дед Куделька избушку в поселке лесном. К самой горе прицепился. Хоть и малы горницы, да светлы. В одно оконце глянешь — раскинулась в зеленом мареве тайга уральская, в которой птицы и зверя не считано. В другое посмотришь — голубое озеро глаза слепит. На крылечко выйдешь — слышно, как щука хвостом бьет да рыбью мелочь по камышам гоняет.

А вокруг горы синие щетиной сосен заросли. Золотыми свечками березы горят, красными шапками рябины покачивают. Прыгая с камушка на камушек, падают с гор звонкие ручьи. Вербы смотрят в студеные воды быстрых речек, а по берегам топким — заросли черемухи и хмеля буйного.

Уважали деда Кудельку, за советом не раз приходили. А дед мужикам молодым как бы невзначай подсказывал: такое-то, мол, место малахитом богато, а в таком-то вот огненной змейкой жилка золотая проскочила.

Народ здесь рослый, могучий. Все больше по горному делу старались, а который и зверем пушным промышляли. Но и такие были, на которых и слов хороших тратить не хочется.

Соседом у деда Кудельки никудышный жил мужичонка. Шаромыга-Торопыга, Алеша — два гроша, шейка — копейка, алтын — голова, по две денежки — нога: вот и вся ему цена. Верхушкой прозвали. Словами туда-сюда, а делами никуда. За десяток работ сразу брался, да ни одной до конца не доводил. Все верхоглядом. А на язык подковыристый, занозистый. С рыжеватинкой в волосе да со ржавчинкой в голосе.

Работник так себе, зато на еду-питье дармовое — лютый!

Ну, народ у нас не жадный, последним куском поделятся. Заходи в дом, угощайся.

Верхушка и повадился. К одному, к другому столу прибьется. Поест, попьет, языком помелет-почешет.

Похваляется:

— Человек сыт одним хлебом да еще одним ремеслом. Я вот (пальцы на руке растопырит!) — столько ремесел держу. И то могу, и другое, и третье.

Мастером себя выставляет. А ему отвечают:

— Дело мастера хвалит. Не все годится, что говорится. Ремесло не языком держится. Ты бы, Верхушка, работенку какую одолел. И народу польза, и тебе пропитанье. Вон дед Куделька — и швец, и жнец, и на дуде игрец.

И верно. У деда талантов много. Кафтан пошьет — любой красавцем писаным станет. В поле с серпом выйдет — ни один колос даром не пропадет. На дуде заиграет — ноги сами в пляс идут.

Мужики деда за тонкую работу уважали, а девки да бабы за ремесло портняжное особенно.

Осенью хлеба уберут, по амбарам-закромам развезут, так и свадьбы играть начинают.

Забегают тетушки да мамушки:

— Ты уж, дедушка, одежонку нашей невесте поприглядней да пофасонистей смастери. Один раз замуж-то выходят. И жених новую рубаху просит. С петухами. Чтоб на всю округу горланили..

Ну, как тут молодым не угодить? Невеста — ягодка-красавица. А жених — точно дубок молодой.

Хитро улыбнется дед:

— А как же, фасон дороже приклада. Не за работу платят, за фасон.

Вот и Верхушка задумал портняжному ремеслу обучиться.

«Ладно, — думает, — я ведь страсть как башковитый, враз деда за пояс заткну».

Приходит и говорит:

— Я, слышь, ремесло портняжное осилить хочу. Мужиков наших в кафтаны новые наряжать буду. Научи!

Отвечает дед:

— Ремесло пить-есть не просит, а хлеб приносит. Я свой секрет не таю, все на виду. Только ремеслу много учиться надо.

— Да чего там! Я понятливый — враз науку осилю.

— Ну, смотри. Однако языком и лаптя не сплетешь.

Проучился Верхушка у деда три дня. Где иглой ткнет, где утюгом прижжет, где черное белой ниткой пришьет.

На четвертый день говорит:

— Давай мне иглу да припас — сам себе мастером буду.

Дед сомневается:

— Не рано ли?

— В самый раз. Ученого учить — портить! — отмахнулся Верхушка и прочь со двора.

Всем объявил: я, мол, самого Кудельку в портняжной науке превзошел. Дед мне иглу волшебную подарил.

Поверили ему. Невесте одной платье шить заказали.

— Будет! — важничает Верхушка. — Нам лишь бы мерку снять да задаток взять. Такой фасон сварганим — с бантами да с оборками!

И сварганил. Куль не куль, мешок не мешок. Примерила невеста платье и в слезы:

— Не желаю быть посмешищем!

Жених, осерчал:

— Подать мне мастера этого, я из него душу вытряхну!

Завертелся юлой Верхушка:

— Это все дед Куделька виноват! Подсунул вместо волшебной иглы простую, разве это по совести!

Что взять с неумехи?..

Плетется Верхушка по дороге и думает:

«На жнеца я учиться не стану. Не по мне это. От такой работы не будешь богат, а будешь горбат. Мне бы работенку полегче, повыгоднее. Пусть меня дед Куделька на дуде играть обучит. Буду народ веселить, глядишь, и по отчеству навеличивать станут. А на свадьбах музыканту всегда первая чарка да лучший кусок пирога».

Пришел Верхушка к деду и покаялся. Для виду, конечно.

— Кафтаны шить — таланту нету. Поучи меня, дед, на дуде играть. Тоже ремесло.

Отвечает Куделька:

— Ремесло не коромысло, плеч не оттянет. Так ведь опять же и на дуде умеючи надо. А ты — раз, два и готово! Не годится это. Всякое дело терпение и время любит.

Загорячился Верхушка:

— Вот увидишь, не хуже тебя возгудать буду!

Не стал спорить дед. Кто знает, может, и впрямь из Верхушки на дуде игрец получится.

Учить стал.

Дня через три (деда на ту пору дома не было) Верхушка взял дуду, пришел на свадьбу и говорит:

— Превзошел я деда Кудельку в игре. Он меня по отчеству называл, дуду свою отдал и наказал: весели народ честной!

Заиграл Верхушка на дуде, словно поросенок недорезанный заверещал.

Зашумела свадьба:

— Да ты что, такой-сякой, праздник портишь? Гоните его в шею!

Взяли мужики Верхушку и в крапиву жгучую выкинули.

А дуду вернули хозяину.

Загудел дед Куделька веселую плясовую. Ударили по земле крепкие ноги, закружилась, поплыла белой лебедью по кругу невеста. Зашумела свадьба, все молодых поздравляют, наказывают жить-поживать, ремесло в руках держать.

Да в деле своем поспешать с толком: торопливая работа всегда вкривь да вкось идет.

Дело-то вот как было.

Парнишечка жил один, Вася-Василек. Сирота круглый. А фамилии доброй, знаменитой мастеровыми-умельцами. Минуло Васе-Васильку лет четырнадцать, собрал он свои пожитки, инструмент немудрящий в котомку уложил. Думает:

«Родитель мой кое-чему обучил меня. Только в руках еще крепости нет. Пойду-ка я по людям, присмотрюсь. Может, и определюсь к мастеру доброму».

Отправился в путь-дорогу. Добрался до лесного поселка, где дед Куделька жил. Зашел в крайнюю избу и попал к Верхушке.

Тот одно время к гранильщикам прибился, заучил словечек несколько. Так и сыплет — топазы, рубины, бериллы, турмалины. Напустил туманцу словесного. Мастера, которые помоложе, удивлялись даже — зря, мол, Верхушку-то в дураках держали. А гранильщики опытные и говорят:

— Слушай ты его! Попусту языком чешет. Такому не добрый камень переводить, а булыжники обтесывать.

Тогда и объявил себя Верхушка часовых дел мастером. Да только наука эта точная, а Верхушка в тонкость ремесла вникнуть не удосужился. За часы, им сделанные, его такими прозвищами наградили, что и сказать-то вслух совестно.

Иные прямо в глаза говорили:

— Часовых дел мастеру Косоруку Полоротовичу наш поклон с кисточкой!

Шапку сдернут с головы и допытываются:

— А который час на ваших серебряных? Поди, опять вчерашний день показывают?

Вот к нему-то, к Верхушке, и попросился переночевать Василек, да и рассказал о своем житье-бытье.

Верхушка и говорит:

— Повезло тебе, малец. Я и есть первеющий в округе мастер. Возьму тебя на пробу. Может, и толк выйдет.

А сам думает:

«Парнишка фамилии доброй, знаменитой. Силы своей не понимает. За кусок любое сделает».

Крякнул и важно:

— В убыток себе, да ладно. Беру в ученики. Кое-какой работенкой отплатишь.

Согласился Вася-Василек.

Да смекнул-то быстро, что у Верхушки учиться нечему: сам мастер инструмент в руки толком взять не может.

Встретил Вася-Василек деда Кудельку и рассказал о своей беде.

А дед ему говорит:

— Ты, Василек, горюй, да не очень. Имя тебе доброе родители оставили. Деды твои с тульскими мастерами на равной ноге были. Могли и блоху подковать. Талант, он что камешек дорогой — огранки требует, чтоб все люди красоту его видели. Вот и покажи свое имя работой искусной.

— У меня, дедка, давно задумка из головы не выходит — часы сработать из дерева. И цепочку тоже деревянную, легкую. Такую, как, на каслинском заводе из чугуна отлили.

— Вот это дело! — хвалит дед. — А материал подходящий я тебе укажу. Повадился как-то медведь у одного башкирца пасеку разорять. Пчелам — смертоубийство, хозяину — разоренье. Вооруженье-то у него — лук и стрелы каленые, а у медведя шерсть густая, не берет его стрела… Тут кто-то башкирца того и надоумил: сделай, мол, наконечники стрел из капа-корня. В лесах этот капа-корень на стволе березы растет. «Железным» зовут его. От сырости не разбухает, от жары не трескается. Одну только стрелу с наконечником каповым и сделал башкирец. Выстрелил — тут медведю-разорителю конец пришел.

Рассказывали, будто батыры-соколы Салавата Юлаева наповал разили врагов своих острыми стрелами с наконечниками из капа-корня. Ну, а мастера башкирские и по сей день из него вырезают шкатулки, табакерки да прочие мелочи обихода домашнего.

Стал Вася-Василек отпрашиваться у Верхушки в Башкирскую землю, в леса бурзянские, березовые. Верхушка хозяином себя показывает: да что, да как, да зачем?

А сам-то подумал: «Ежели выйдет дело — продам часы за свои, а мальцу пятачком-гривенником рот заткну. Завсегда мастерам слава была, а ученики да подмастерья в счет не шли».

— Ладно, — говорит, — ступай. Да мигом. Одна нога здесь, другая там.

Раздобыл Вася-Василек удивительной красоты капа-корень. Светлый, с подпалинкой. За работу засел. Ну, Верхушка туда же, с подсказкой лезет. Помалкивает Вася-Василек, работает.

Дед ему из шкатулки заветной кое-какой припас дал. Из стран заморских много тогда знатных вещиц привозили на ярмарки.

Корпус часов смастерил из капа, стрелки из жимолости, пружину из бамбука упругого. Ну, а простые детали — из пальмового дерева. Мудреные получились часы — не только минуты и час показывают, а день, и месяц, и год. Поставил на часах и тайный свой знак.

В день воскресный собрался Верхушка на базар. И часы с собой берет. Вася-Василек тоже напросился.

Поехали. На базаре народу тьма-тьмущая. Карусель крутится, шарманки визжат, приказчики в лавки зазывают. В балаганах комедию показывают. Стоит у входа скоморох, куклу Петрушку на руку, выкрикивает:

Все товары свои хвалят, спорят, торгуются, кричат, смеются, песни поют. Ленты горят, платки кумачом пылают, кружева, словно пена. Калачи сдобные, орехи грецкие, конфеты тягучие, квас ядреный, семечки жареные, яблоки крепкие, огурцы свежие и соленые, лук зеленый стрелами щетинится.

Даже старый лесовик Букан Деревянный Кафтан и сестрица его Шишига товары свои выставили.

Жили они в глухом лесу, в избушке на курьих ножках. У Букана Деревянного Кафтана голова — чурбан осиновый, нос — сучок березовый, глаза — шишки еловые, а руки-ноги из кривой сосны сработаны. В бороде лохматой опенки растут.

Бабка Шишига — ну, право, сосновая шишка с ручками и ножками да глазами-смородинками. До комариного пения была великая охотница.

Букан Деревянный Кафтан скрипит:

Дед Куделька тоже свой товар красный предлагает:

И Шишига не отстает, тоненьким голоском верещит:

Лошади ржут, коровы мычат, овцы скачут, петухи орут, поросята визгом исходят.

Шум, гам — тарарам! Вот это базар!

Пришел и Верхушка в торговый ряд, часы выставил, похваляться стал — я да я. Мастера здешние сбежались, ахают, дивятся. Народу столпилось несметно. Любопытно всем.

Люди из стран заморских тоже здесь оказались, удивляются. Много чудес на белом свете видели, а такого не приходилось.

Подошел мастер часовых дел, по фамилии Мозе. Увидел Васяткины часы и ахнул! Ну, конечно, зависть шевельнулась. Трубочкой попыхивает, Верхушке руку трясет:

— Гут, гут, — говорит, — отшень чудесна!

Верхушка от важности надуваться стал — индюк индюком. Разглагольствует, мастеров здешних по плечу похлопывает. Удивить всех обещает. А дед Куделька тут как тут:

— Видно ли, чтобы у козла рога до неба выросли?

Взял он часы, оглядел да и увидел метку тайную, подковку, которой тульский Левша блоху подковал.

— Не летай, ворона, за соколом, крылья обломаешь. Скажи-ка, Верхушка, кто эти часы мудреные сделал?

Окрысился Верхушка:

— Ты что, старая перечница, из ума выжил? Уважаемые, уберите старого дурака. Торговлишке мешает, доброе имя мое позорит.

Покачал головой дед Куделька:

— С каких это пор ты чужую метку себе присвоил? Смотрите-ка, вот она!

Опростоволосился Верхушка. Однако ершится еще, выкручивается.

— Это, — кричит, — ученика моего проделка! Из милости его подобрал, на хлеб свой посадил, а он вот как отплатил за мое добро!

На шум великий прибежал Вася-Василек.

Спрашивают у него:

— Твоя работа?

— Моя!

— Чем докажешь?

— Работой и докажу! Дайте мне сроку до конца ярмарки. В последний день, в полдень принесу.

Ровно в назначенное время пришел и говорит:

— Готово!

Весь базар к нему кинулся — покажи!

Открыл Василий ладонь, а на ладони с копеечку круглые часы лежат — и крохотный-крохотный ключик для завода чернеет. Без стекла увеличительного и не рассмотреть. Взревел Верхушка:

— Смеешься, свиненыш, над нами, мастеровыми!

— Ты, — говорит дед Куделька, — очки надень да стекло увеличивающее возьми. Читай, что на ключе написано. Вслух читай!

Делать нечего. Разобрал по складам Верхушка:

— Доброе имя — дороже богатства!

На том и дело кончилось. Верхушку с ярмарки на хромой кобыле вывезли. Задом наперед.

Вот уж верно сказано: в семье — не без урода…

Верхушка-то из хорошей семьи был. Отец его в лесниках служил, с умом хозяйничал. Лес — ему поилец-кормилец, друг и пособник. Если для надобности пять деревьев срубит — десять посадит. С почтением к лесу относился. А лес ему — избу новую, утварь веселую. Все из дерева, все весело смотрит.

Любил старый лесник говорить:

— Леса наши всему свету известные, нету их краше да богаче. С умом ежели — дети и внуки-правнуки припеваючи жить будут.

Умер он. Стали искать ему замену. Тут Верхушка вперед всех и выскочил:

— Я! Я желаю лесником! Дело знакомое: топор в руках — щепки в стороны. Во как!

Говорят ему:

— Так да не так. Лес, он что ребенок малый — большой заботы требует. Такое дерево не родилось, чтобы в дело не годилось: не годится на пол, пригодится на кол. Однако посмотрим.

Пришел Верхушка в лес. Красота! Сосны, как струнки, на ветру гудят, птицы заливаются. Цветы глаз веселят, из травы зеленой ягоды манят, грибы к себе зазывают.

А на краю болота лесного стоит избушка на курьих ножках. С давних времен живут тут Букан Деревянный Кафтан да сестрица его Шишига. Безобидные старички.

Верхушка перво-наперво к ним и прицепился:

— Это что за чудища лесные? А ну, прочь отсюдова. Я здесь хозяин и — точка! Чтоб духу вашего не было! А в избушке на курьих ножках сам буду жить.

Прогнал стариков. В избушку на курьих ножках топор да пилу закинул, балалайку в руки взял и пошел по лесу шататься. Долог день до вечера, коли делать нечего.

Дружки-приятели к нему повадились. Место себе хорошее облюбовали — у родничка лесного, там, где две сосны росли. Ахнут березу топором, огонь разведут — искры до неба! И орут песни.

К слову сказать, сосны сразу невзлюбили этот огонь. Жаркие языки его лизали сухие ветки, метались из стороны в сторону, стреляли звонкими искрами, и все время пытались дотянуться до неба.

Молодые березки были сырыми, и языки огня слабели, задыхались в молочном дыму.

Вот тут-то и застучал топор по бронзовым бокам сосен, а костер жадно хватал смолистые щепки, набирал силы, метал огненные стрелы ввысь.

Долго ли, коротко ли, стал лес чахнуть. Намусорено изрядно. Зверье и птицы кто куда разбежались. Траву-мураву повытоптали сапожищами.

А Верхушка и ухом не ведет. На балалайке наяривает, сквозь зубы сплевывает, дружкам-приятелям жалуется:

— Не-ет, лесом сыт-пьян не будешь. Вот ежели бы злато-серебро…

Тут из-за кустика голос подали:

— Поищи клад родительский. В лесу зарыт.

Выходит рыжая Лиса:

— Коль найдешь, благодарностью мне гусак да уточка будут.

С Верхушки и сон слетел:

— Клад, говоришь, рыжая? Злато-серебро? А ведь и взаправду, поди, под сосной какой моя доля лежит.

Валит Верхушка лес без разбору — только щепки летят.

Пошел дед Куделька в лес за травой лекарственной. Видит, худо лесу. Ягод не видать, только мухоморы свои шляпки цветные напоказ выставили. Муравьи, и те в другие места переселяются.

Обидно стало:

— Тебя, Верхушка, народ к такому богатству приставил, а ты чего? В уме ли, такую красу губишь. Смотри, парень: копейку найдешь, на рубль потеряешь.

Орет Верхушка:

— Чего жалеть-то? Этого добра у нас хватит, не убудет.

Ну, народ тут собрался, дали Верхушке по шапке да и сказали напоследок:

— Что с дураком спорить? Дурак, он и есть дурак.

Жил-был старый мастер дел камнерезных. Глаз у мастера острый, даже на простом камне видел он рисунок — цветок редкостный, узор небывалый, фигурку дивную.

Руки его делали из камня такие вещи, что, если поднести к уху, можно было услышать разговор воды, посвист ветра.

Приходил к нему дед Куделька, брал осторожно в руки чашу или шкатулку и говорил:

— Важная штука! Отменная. И слышь! Теплая ведь, ровно ожил камень-то.

Задумал как-то мастер чашу из горного хрусталя. Только рисунок подходящий подобрать не может. Бился, бился — от огорчения пропало у него здоровье.

Принес ему дед Куделька травки лесной. Укоряет:

— Сам виноват. Не берег ты его, здоровье-то, не жалел. Вот оно и ушло. Недавно, говорят, в лесу его видели. Будто бы меж трех сосен плутает. Иди, поклонись Лесу-батюшке. Он тебе и подскажет.

Лес-батюшка старому мастеру говорит:

— Проходил тут недавно кто-то, бледный да немощный, а куда подался… Так и быть, дам тебе совет, ежели службу мне выполнишь.

— А велика ли служба?

— Да нет. Владения мои шагами измерить вдоль и поперек. Да чтобы цифра точная вышла.

Ходит старый мастер по лесу, шагами вдоль и поперек измеряет. День ходит, два ходит, за неделю перевалило.

Стал старый мастер различать — будто все деревья одинаковые, а все же каждое свою особинку имеет. Листочек, и тот прожилками да зубчиками на других непохож.

И еще одно понял: по лесу шагать надо умеючи. Напролом пойдешь — лесным жителям беду принесешь. Скажем, тропинка муравьиная под ногами или паутинка серебряная на кусте. Все на Лес-батюшку работают.

— Как шагалось? — спрашивает Лес-батюшка у мастера.

— Да вроде бы легко. Такая служба — пустяк сущий. Ну, давай совет.

— А вот он: поклонись Траве-матушке. Все следы ей ведомы.

Трава-Мурава тоже говорит:

— Проходил кто-то по утренней росе. Да следы солнышко высушило. Скажу тебе, к кому за советом пойти. Только сперва работой оплати.

— А какая работа будет?

— А такая: бери-ка звонкую косу да помаши ею на лужках да полянках. Стожка два-три соберешь — и хватит.

Запела коса на лугах. Старый мастер сено душистое сушит-ворошит, в стожки складывает.

— Не отмахал руки-то? — спрашивает Трава-Мурава.

— Ничего. Кабы не пропащее здоровье, я бы таких стожков добрый десяток уставил.

— Слушай теперь. По этой тропке дойдешь вон до тех сосенок. Там гриб Боровик, всем грибам полковник, тебе все и расскажет.

Гриб Боровик бравый из себя да строгий с виду. Выслушал просьбу.

— Совет дам, коли приказ мой исполнишь. Слушай команду: бери лукошко — и всю мою гвардию домой к себе! Выполняй!

А год на грибы урожайным выдался. Мастеру работы хватило: грузди на засол берет, подосиновики да белые сушит. Гриб Боровик командует:

— И меня с собой забери, не гоже командиру от войска отставать!

Встречает мастера дед Куделька, смеется:

— Нашел здоровье свое? Аль не смекнул еще?

— Давно смекнул. Спасибо Лесу-батюшке за науку да подсказку.

Раз-два! Раз-два!

Гремит походный барабан. Развеваются на ветру бунчуки, горят знамена. Возвращается из далекого похода доблестное казачье войско. Далеко по необъятной степи уральской растянулись обозы. Твердо ступают по ковыльному ковру выносливые казачьи кони. Еще совсем недавно купали их казаки в реке Сене, в далеком Париже.

В награду за храбрость отвели казакам земли в степях уральских. Каждый полк обживал новые места, распахивал вековую степь, строился и называл свою станицу в честь победы русского оружия — так появились поселки Париж и Берлин, Форштадт и Варна, Балканы и Лейпциг.

Ну, да это вроде как присказка. А сказка впереди…

У старого черта Анчутки такой беспорядок в хозяйстве был! Визг, писк, беготня, черт на черте сидит, чертом погоняет. Вздумают на чертенятах воду возить, те по дороге передерутся, бочку сломают, за хвосты друг друга таскают. Старые черти с утра до вечера бражничают, табачищем дымят. Ни дела, ни работы — совсем худо!

Отправился старый черт Анчутка посмотреть — отчего это у людей порядок во всем? Работа кипит, ни шуму, ни гаму.

Кузнецом оделся, инструментишко в сумку положил, шляпу ветхую натянул, чтоб рожки не видно было. Ходит Анчутка по казачьим поселениям, приглядывается — ничего понять не может. Люди веселые, на дело охочие, видом бравые. А если что важное сказать-объявить всем надо, загремит старый полковой барабан, всех на широкую площадь созывает.

Старый черт Анчутка и думает:

«Видно, в этом-то барабане и вся сила. Эх, в моем бы хозяйстве такой! Да где взять! Купить негде, украсть — казаки народ отчаянный, огонь, воду и медные трубы прошли, ни бога, ни черта не боятся. Поймают ежели — ой-ой! Второй барабан из шкуры моей сделают».

Плетется черт Анчутка по дороге, рассуждает:

— Найти бы человечка лихого, корыстного, лентяя-неумеху, такие на даровые деньги падкие. Да и чего плохо лежит — мимо не пройдут.

Видит, мужичонка сидит, дым колечками пускает, на травку поплевывает. Одежонка на мужике латанная-перелатанная, однако нос кверху задирает.

— Здравия желаю, добрый человек! — поклонился старый черт Анчутка.

Увидел его Верхушка (это был, конечно, он), захихикал:

— Закоптился, дядя, словно черт. Кузнец, что ли?

— Угадал. От сажи-копоти любой кузнец почернеет, да только денежку чистую всегда имеет.

Тут старый черт Анчутка кошельком своим тряхнул. У Верхушки от звона монет и глаза округлились:

— Ай, выгодно дело? И сколько же ты выколачиваешь?

— Да не обидно. Дело-то нехитрое. Желаешь ежели, обучу ремеслу кузнечному. Даром.

— Благодетель! — завопил Верхушка. — Вот уважил!

А сам в умишке доходы подсчитывает.

Пошли в старую кузню, огонь в горне раздули, меха кузнечные починили, инструмент разложили.

Кузня эта старая на бойком месте была. Всяк, кто мимо едет, сюда и завернет. Кому колесо у телеги подлатать, кому коня подковать. Да и в хозяйстве домашнем кое-какие вещи починки требуют.

Старый черт Анчутка на руку ловок, работает быстро. Молотком звонко стучит, далеко вокруг слышно. Каждый кузнецу благодарность имеет, денежку платит.

Верхушка от жадности совсем ошалел. Все подумывает, как бы кузнеца-то выпроводить, самому к наковальне стать да деньги загребать.

Старый черт Анчутка, видя жадность эту, ухмыляется:

«Обожди, друг сердечный — таракан запечный, я тебя еще под упор подведу. Да так, что любой приказ мой исполнишь».

Говорит:

— Ну, тут мне делать боле нечего. Вижу, мастер из тебя лихой получился. Дарю тебе инструмент — оставайся лавка с товаром! Прощевай пока.

Остался Верхушка в кузне. Заказчиков ждет. Проезжал мимо дед Куделька, заглянул.

Удивился:

— Тит на работу вышел — каждый услышал. Это когда же ты успел ремеслу-то обучиться?

Верхушка важно глядит:

— Не лыком шиты. У нас быстро — раз-два и готово! Говори, какой заказ исполнить надо?

Дед и говорит:

— А вот на загадки мои ответь, тогда и заказ будет.

Верхушка лоб морщит, губами шлепает, глазами хлопает, руками разводит.

— Да ведь это работа в кузнице. А вот…

Ай не угадал? Да ведь ты в руках его держишь, молоток-то. А когда железо раскаленное в воду опустить, тут оно и почернеет. Какой же ты мастер, если про инструмент свой рабочий ничего не смыслишь?

Сел на конька своего да и уехал.

Проезжал мимо казачий генерал с денщиком своим. Конь под генералом горячий, сам генерал видный, с медалями да орденами. Да и денщик у него парень здоровенный. Остановились у кузни.

Генерал и говорит:

— Эй, кузнец! Путь у нас долгий, а подковки у коней стерлись. Быстро перековать, а за работу вот тебе — золотой.

Верхушка засуетился. В саже от усердия перепачкался, молотком невпопад лупит. Понятия о работе нет, что у старого черта Анчутки высмотрел и то позабыл. Пережег все подковы, в чан с водой сунул, а над чаном только — пшик! И парок легкий поднялся.

Генерал разгневался.

— Эх ты, горе-кузнец! Одно слово — мастер Пшик!

Верхушка на колени пал, простить умоляет. Тут, откуда ни возьмись, старый черт Анчутка Появился. Быстренько коней перековал, в звонкие подковы обул да и генеральскую благодарность получил.

Верхушка радуется:

— Ой, выручил! Век не забуду! Чего хочешь для тебя сделаю!

Старый черт Анчутка приказывает:

— Укради мне барабан полковой. Доставишь — кошелек с золотыми червонцами получишь. Как Верхушка кошелек увидел, последнюю совесть потерял. Договорились, что принесет полковой барабан к одной горке. В той горке пещера была.

Под вечер пробрался Верхушка в избу, где полковое имущество хранилось, схватил барабан. Только старый черт Анчутка барабан в руки взял — загудел, зарокотал барабан, словно на помощь зовет.

Слышат казаки: зовет их полковой барабан, на выручку кинулись. А старый черт Анчутка в пещере спрятался, да вход-то громадным камнем и закрыл. Уж больно за шкуру перепугался — казаки народ бедовый, отчаянный, за своего в огонь и в воду пойдут.

Окружили гору казаки, кричат:

— Кто таков есть? Почто полковое имущество украл?

Старый черт Анчутка отвечает:

— Воровать не воровал, а купил у кузнеца вашего, мастера Пшика, с него и спрашивайте. Взяли Верхушку под караул, а потом все дружно за камень принялись, которым старый черт Анчутка вход в пещеру загородил. Бились, бились всем миром, ни с места камень.

— Черт с ним! — сказали.

Старый черт Анчутка тоже смекнул, что не выбраться ему отсюда, взвыл:

— Братцы, казаки! Не оставьте! Золотом осыплю, барабан полковой отдам. Я ведь на него польстился, чтоб в своем хозяйстве порядок навести. Вон как у вас под барабан все ладно да складно выходит.

— Не в барабане дело! — отвечают ему. — Да пустая голова до этого не дойдет…

…В степях между Петропавловской и Кидышем гора есть. По вершине палкой стукнешь, гора и отзовется. Словно барабан. А зовут люди эту горку — «Пустая голова».

Жил да был на земле нашей уральской великан Семигор. Всему Уралу хозяин и Каменному Поясу голова — и рекам, и озерам, и тайге, со всею живностью лесною, и тем богатствам несметным, которые в горных кладовых до сих пор хранятся.

Было у него три сына.

Старший по железу знаменитый мастер. Плуги, топоры, грабли, вилы, косы мастерил.

Лесоруб топором намахается за день, а устали — никакой, радуется:

— Звонкой работой топор сделан, славно рубит, только песенку поет!

Другой сын Семигора по чугуну был искусен. Посуду делал, фигурки разные отливал отменно.

Иная хозяйка чугунок в руки возьмет и скажет:

— Огневые руки посуду сработали! Век сносу не будет.

А для доблестного войска российского отливали братья пушки, перед которыми вражеские крепости устоять не могли, звонкие сабли, меткие ружья.

Во все времена так говорили: мастеровой Урал — армии арсенал.

Лестно Семигору такие речи о сынах слышать. Почет и уважение за работу свою старшие братья имели.

Вот только младший — озорник, задира. А уж принарядиться любил! Носил он одежды красные, с голубой и дымчатой отделкой. Сначала, было, за ремесло огневое взялся, с маху осилить хотел. Думал, прозовут: Огонь-парень! Прославиться решил да обжегся. Прозвали его Бедовик-Огневик. (За глаза больше Бедовиком называли.) Дружка-приятеля себе заимел — Красного Петуха, бездельника и забияку.

Красный Петух веселую жизнь любил. Только бы на гармонике с колокольчиками играть да лихие песни горланить.

Ох, и проказничали они!

Старшие братья все время Бедовика совестили. Да куда там! Сморщится младший — у братьев фартуки рабочие дымом пахнут, железом горелым. Тряхнет кудрями огненными и опять пошло-поехало.

Поначалу жалко было Семигору младшего наказывать: образумится, мол, за дело возьмется, еще мастером себя покажет. Но видит — дальше некуда. Указ дает:

«За великое разорение лесов заповедных, за урон хозяйств крестьянских и прочие делишки Хозяин Каменного Пояса велел: беспутного Красного Петуха образумить утоплением в пруду, а лентяя и неумеху Огня-младшего до особого срока в камешек невзрачный заточить, да и забросить тот камешек куда подальше».

Так и сделали. Ну, что дальше с Бедовиком было, после расскажем. А сейчас самое время к деду Кудельке заглянуть.

Дед на бережку озерном новую лодку мастерит, топориком помахивает, молотком постукивает. Рядышком в конопле-траве высокой Верхушка валяется, сны богатые видит: золотые горы, сундуки, полные дорогих каменьев, да себя, в бархатном кафтане и в сапогах со скрипом да носками кверху загнутыми.

А у деда под руками парнишка соседский, Пострел-Семидел прозваньем, крутится. Мальчишечка такой непоседливый: то там, то сям его видят. Все-то ему любопытно, все-то узнать хочется.

— А на какую насадку чебак берет? Как кружки на щуку ставят? Да как…

— Тише ты, Пострел, эдак всю рыбу распугаешь. Так и есть — только хвостом сверкнула.

Удивляется мальчишка:

— Да разве рыба слышит?

— А то как же. И разговаривает. Вот сейчас карпу ерш про тебя сказал: вон, мол, Пострел-Семидел к нам на озеро пожаловал.

Мальчишка обиделся было:

— Никакой я не семидел. Павлушка я.

Помолчит — опять за свое:

— А из чего у тебя одежка рабочая сделана?

— Из горного льна — кудельки. В деле удобна и огня не боится.

Проснулся Верхушка и здесь свой нос сунул:

— Сказки все это.

— Эх, ты! — рассердился дед. — В каждой сказке правдинка есть. Любопытствовать надо. Идешь по земле-матушке, так не по верхам гляди, а в оба. Тут она тебе тайный знак свой и объявит. Вон в Коелге, к примеру, белый мрамор из-под земли выходит. А возле реки Урал, в степях, так и вовсе из цельного железа гора.

— Вот бы из золота! — насмешничает Верхушка.

Плюнул тут дед:

— Одно звание тебе — Верхушка! Верхушка и есть! Доброму хозяину и железо к месту. Пойдем, Пострел, ушицу варить.

Потягивается Верхушка, рассуждает:

— Не везет мне никак! Сегодня опять тот же сон видел: иду я будто, а камни дорогие везде разбросаны. Играют, переливаются!

Слышит слова эти Пострел-Семидел, смеется:

— Куда тебе! Матушка про тебя говорит: и простого камня не заметишь, пока не запнешься.

Побрел Верхушка к себе домой. Идет, лаптями пылит да и запнулся за камень, в котором Бедовика-Огневика заточили.

— Эй, ты! Выпусти меня, — шумит Бедовик-Огневик. — Одарю несметно!

Перепугался Верхушка. Потом осмелел, торговаться стал:

— Много ли дашь?

— Сколько захочешь! Золото, рубины, топазы, хризолиты… Хозяина настоящего ждут.

— Я, я настоящий хозяин! — завопил Верхушка, а сам думает: «Не продешевить бы». — Только как же я вашу светлость из камня выпущу?

— Ударь камень о камень! — приказал Бедовик-Огневик.

Ударил Верхушка. Выскользнул Бедовик из камня. Пал на сухую траву малой искрой, стал набираться сил. Огненным столбом выше Верхушкиной избы прыгнул. А Верхушка кланяется:

— Палите мою избенку, ваша огненная светлость, на доброе здоровьице!

Сам-то думает: «Подарит Бедовик богатства несметные — каменные хоромы построю».

Огневик радуется:

— Ох, погуляю! Ох, накуролесю!

Верхушка козлом скачет:

— Ваша огненная светлость! Не забудьте про обещанное-то…

Смеется Огневик:

— Сроду ничего не было — ветер в карманах. Брысь!

Дохнул на Верхушку горячо — завопил тот, бежать бросился. Налетел Бедовик горячим ураганом на леса, деревья на корню погубил, зверьи шкуры опалил. Растопырил горячие ручищи:

— Все сокрушу!

Горы черным дымом окутались, в озерах и реках вода кипит, паром к небу идет.

Посылает дед Пострела за мужиками работными, сам одежку из горного льна надел, лопату на плечо — пошел навстречу буйному Огневику.

Тот огненным глазом на деда косит, опасается:

— Ты чего это, хитрый старик, задумал? Аль не боишься меня?

— Оно, ясное дело, боязно — силища-то у тебя непомерная. Ну, да ничего.

Прибежали люди с лопатами. Канаву глубокую выкопали, ведра с водой наготовили.

Бушует Огневик, горячим жаром пышет, искрами сыплет. Хотел канаву с маху перепрыгнуть да силенок не хватило. Свалился в ловушку, совсем маленьким стал, сизым дымом задышал. Просит деда:

— Не губи!

— Губить тебя расчета нет. Ты вот посиди-ка пока в горшке глиняном, а мы тут обмозгуем, к какому ремеслу тебя определить.

Позвал дед Куделька Пострела:

— Пойдем, Павлушка, к Семигору. С ним посоветуемся.

Привела их тропка к вершине Таганая. Из горы дым идет, грохот.

Закричал дед:

— Эге-гей!

Раздвинулась гора, показался человек огромный. Одет по-рабочему: рубаха простая, фартук. Волосы тесемкой подвязаны. Борода русая, глаза молодые, живые, с хитринкой.

Заговорил Семигор, словно гром в горах зарокотал:

— Кто зовет? Какая надобность в Семигоре вышла?

Пригляделся, деда узнал:

— Здравствуй! Все еще по горам, по лесам ходишь, мужикам работным места богатые подсказываешь? А мальчонку-то в ученики привел?

Протянул Семигор свою громадную ладонь Павлушке. А на ладони камни драгоценные. У Павлушки в глазах круги цветные пошли. Посмотрел он на лицо Семигора, а оно у него то красным, то зеленым, то золотисто-желтым становится.

Грохочет Семигор:

— Горщиком знаменитым сделаю. Али не хочешь? Тогда по чугуну мастера равным тебе не будет.

Посмотрел Павлушка на Семигора, а тот словно сам из чугуна отлит.

— Не по душе, вижу. Тогда огневому ремеслу учись. Радостное это дело. Особливо сталь варить.

И сделался тут Семигор голубым-голубым — борода голубая, волосы голубые, фартук рабочий и тот оголубел.

Задумался Павлушка, говорит твердо:

— Мне бы своим умом до дела дойти.

Загрохотал Семигор, горным эхом вокруг рассыпался:

— Слыхал, усмирили вы Огневика? В помощники тебе определяю. Пора и младшему в люди выходить.

Дома у деда дым коромыслом. Это Бедовик вздумал уху варить. А с непривычки только в золе да саже перепачкался — трубочист трубочистом.

Говорит ему дед:

— Голова-то большая, только ума маловато. Сколько лет чугунок мне верой-правдой служил, а ты его враз прожег.

— Новый сделаю, — гудит Бедовик-Огневик.

— Скор на слова-то! Ладно, определим тебя к работе горячей — присматривайся, что к чему. Может, и в мастера, как братья, выйдешь. Сталь да чугун — это, брат, не уху варить.

Отвели Огневику хоромы. Ну печь не печь, больше на дом походит, только громадный. Поэтому и называется эта печь — доменная. Стал Огневик ремеслу учиться. С охотой. Мозоли набил, фартук прожег, дымом пропах — силу в себе почувствовал.

И Павлушка-Пострел к огневой работе тянется, про секреты мастерства у деда Кудельки выспрашивает.

— Не в обычае человека работного тайны ремесла при себе хранить. Научу тебя сталь особую варить, дорогую.

Взялись за дело. День и ночь у печи пропадали — большую работу наскоком не возьмешь. И вот, словно молния, побежал по желобу металл, голубым огнем вспыхнул, птицей в небеса взвился.

Говорит Пострелу дед Куделька:

— Ну, мастер, по-твоему вышло. Внукам, правнукам своим расскажешь: такого-то, мол, дня Павлушка-Пострел дорогую сталь выплавил. Да и Огневик себя показал. Быть ему Огнем-Великаном.

…Красным всадником пронеслись по нашей земле годы. Настали времена другие. Песни новые люди запели.

Подрос Пострел и его друзья-товарищи. Хозяевами всему стали. Дружно за работу взялись. Один придумает, другой подскажет, третий руки золотые приложит. И побежали по земле машины, по воде поплыли, по воздуху полетели. А мастерам и этого мало.

Говорит Пострел деду Кудельке:

— Хочу я, дедка, такой металл выплавить, чтоб конем крылатым выше звезд поднялся.

— Верно, — говорит дед, — нет такого дела на земле, на воде и на небе, до которого бы рабочие руки не дошли.

Упорны в работе мастеровые, слов на ветер не бросают. Варит Павлушка-Пострел звездную сталь. Подходит к печи доменной, в огненные глазки заглядывает и, как доктор, спрашивает:

— Как дела? На что жалуетесь, Огонь-Великан?

А Огонь-Великан красным глазом подмигивает и гудит весело:

— Все в порядке, Мастер!

Издавна Уральские горы называли Каменным Поясом, или просто Камень. Еще в двенадцатом веке — а это почти семьсот лет назад! — русские знали, что край этот несметно богат, а живут здесь ханты, манси, татары, башкиры.

Поэтому на карте нашего Южного Урала так много башкирских названий рек, гор, озер, поселков и городов.

Этимганово — село в Сосновском районе. Название происходит, по рассказам, от слов «ит» — собака и «эмган» — вскормленный, то есть собакой вскормленный.

Килен-таш — «невеста-камень». Скала неподалеку от города Магнитогорска напоминает фигуру женщины.

Атач-гора — около нее находится Магнитогорский металлургический комбинат имени В. И. Ленина. Когда-то там пасли лошадей. Ат — по-башкирски лошадь. Поэтому на карте много названий, начинающихся со слова Ат (Атлян, Аткуль, Атжатарово и т. д.).

Бердяуш — рабочий поселок и железнодорожная станция. Бердяуш по-башкирски — таинственные звуки. Как узнали позднее, это был шум подземной реки.

Миньяр — город в Челябинской области. Мин — тысяча, яр — каменный столб. Старики-башкиры рассказывают, что тысячи каменных столбов высятся вдоль берега реки.

Кунашак — районный центр. Можно перевести как «место ночлега».

Таганай — горный массив на Южном Урале. Переводится как «подставка луны» (таган — подставка, ай — луна).

Юрма — горный массив (высота 1034 м) к северу от Златоуста. По-башкирски означает «не ходи», словно предостерегает о трудностях восхождения на гору.

Чебаркуль — озеро. Свое название получило от множества островов. «Чубар» — по-башкирски пестрый.

Тугайкуль — озеро неподалеку от города Копейска. Здесь был открыт каменный уголь. Нынешние города Челябинской области Копейск, Коркино, Еманжелинск — центры добычи каменного угля на Южном Урале.

Тагт-Талях-Ялпынг-Неройка — так охотники-манси назвали гору на приполярном Урале. (Нер — камень, ойка — старик, то есть «Старик Урал»).

Кременкуль — озеро неподалеку от Челябинска. По рассказам стариков-башкир на берегу озера находили кремни.

Янган-тау — означает «горящая гора». Из трещин горы кое-где бьют горячие источники, вырывается пар.

Касли — город, расположенный между озерами Большие Касли и Иртяш, соединенными речкой Вязовкой. Название озера в переводе означает «гусиное» (каз — гусь, казлык — гусиное место).

Маузлы — башкирское название озера Банное (в 60 км от города Магнитогорска). «Маузлы» — мычащее, гудящее. Во время замерзания озеро своеобразно гудит и звуки напоминают мычание быка. Русские называют озеро Банным: вода очень мягкая.

Миасс — правый приток реки Исети. По реке назван город Миасс, село Миасское, озера Большое и Малое Миассово. Воды река несет в Северный Ледовитый океан: впадает в Исеть, затем в Тобол и Иртыш.