История жизни, история души. Том 2

Ариадна Эфрон

История жизни, история души

Там 2 Письма 1955-1975

Москва

IbGfljbAUblHUl

2008

УДК821.161.1-09 ББК 84(2Рос=Рус)6-4 Э94

Эфрон, А. С.

Э94

История жизни, история души: В 3 т. Т. 2. Письма 1955-1975 / Сост., подгот. текста, подгот. ил., примеч. Р.Б. Вальбе. - Москва ■ Возвращение, 2008. - 420 с., ил.

ISBN 978-5-7I57-0I67-1

Во второй том вошли письма 1955-1975 годов. Письма расположены в хронологическом порядке.

УДК 821.161.1 ББК 84(2Рос=Рус)6-5

ISBN 978-5-7157-0167-1

А.А. Шкодиной

12 июля 1955

Дорогой мой Адкин, вначале вкратце о твоих делах¹, а потом «вообще». Звонила Агнии Семеновне (после разговора Нины² с ней, она болеет, просила позвонить в четверг и возможно в этот же день с ней встретимся (передам твоё письмо)). Завтра утром мне должна звонить Таня³ (твоя, опять-таки после разговора с Ниной), я с ней встречусь, поговорим, и если она может быть полезной, то сообщу о ней прокурору, т. к. она хочет помочь, чем сможет. После этих встреч напишу тебе подробнее. Между твоими делами всё время разыскивала, с кого же мне причитается зарплата после исчезнувшей Ревю⁴. Облазила и обзвонила неимоверное количество инстанций — Мин. внешн. торговли, Иноиздат, Внешторгиздат, и наконец приземлилась в «Международной книге».

На бумажке у меня записано 19 телефонов, по к<отор>ым звонила пока дошла до сути. Все отделы и подотделы, начальники и замначальники, юристы и секретари, и просто сочувствующие. Наконец, после длительной процедуры с пропусками («Межкнига» находится в высотном доме, там же, где Мин. внешторг — сплошные пропуска, вахтёры, лифтёры!) — очутилась в отделе кадров, чей зав. долго тряс мне руку и говорил, что всё полагающееся получу. Будем надеяться. Сегодня сняла нотариальные копии с моей справки, должна написать заявление на имя заведующего Межкниги, и тогда, по теории вероятности, получу гроши - немного, т. к. зарплата тогда была в плане 360 р. — но и то деньги, что и говорить! В нотариальной конторе пожилая машинистка, снимавшая копии, сказала мне: «16 лет! Какое безобразие! Как хорошо, что это кончилось! Желаю Вам много, много счастья...» Я была ошеломлена и

очень тронута. А старый-престарый сухарь-нотариус, заверяя копии, сказал. «Вам надо 10 копий снять, а не две, и разослать тем, кто Вас посадил!» Успокоила его тем, что адресаты на том свете. Когда шла от нотариуса, на Кропоткинской, увидела, что в Академии художеств ешё открыта выставка индийского искусства, зашла. Получила массу удовольствия от миниатюр и особенно от ярких, смелых и, как сказали бы у нас, формалистических лубков 19-го века. На выставке много Верещагина⁵ - ослепительное небо и на фоне его ослепительно сказочные дворцы и ослепительные нищие в лохмотьях. И позднейшие работы русских художников, в частности, Климаши-на . Купила для тебя альбомчик открыток-репродукций наших художников, побывавших в Индии. М. б. тебе будет интересно? Как будто бы мы немножко вместе побывали на выставке.

В Москве, тьфу-тьфу не сглазить, всё время хорошая погода, и я почти во все концы бегаю пешком, зеваю по сторонам — с детства любимейшее моё развлечение, даже увлечение. Когда слишком жарко - охлаждаюсь мороженым и газированной водой, но не очень, т. к. всю жизнь пью мало, как верблюд. И почти так же вынослива! Москва очень-очень изменилась в разных отношениях. Красная площадь стала так же демократична, как во времена моего детства. Все кремлёвские ворота открыты настежь и все прохожие туда заглядывают и никто никого не останавливает, и не гонит прочь. Приезжие зачастую рассаживаются прямо на тротуаре Василия Блаженного и часами смотрят на машины, выезжающие и въезжающие в ворота. Площадь всегда запружена пёстрой толпой, мавзолей всегда окружён народом. Молодёжь сидит прямо на барьерах мест для гостей - на одном барьерчике девушки, на другом - юноши, на третьем - вместе все, и так подряд. Сегодня приехал Хо Ши Мин⁷(Вьетнам), народ встретил его очень горячо, а уж какой затор машин образовался в центре!

Толпа же по внешнему виду обуржуазела сверх всякой меры. Масса ломучих девушек в вычурных, декадентских туалетах и прическах, и таких же, но ещё более противных развинченных юношей. И папы с мамами не лучше. Ну, да Бог с ними. Не тем сильна Москва!

Бориса ещё не видела, он звонил мне два раза — в последний раз сказал, что есть шанс на постановку пьесы Шекспира в его переводе. Это было бы чудесно и материально, и в смысле признания — хоть переводческого! Его вызывали в Военную прокуратуру (и его тоже бедненького!) по делу Мейерхольда, которое посмертно пересматривается. Умер он в 1940 г. Рассказывая об этом, Борис заплакал. Они были большими друзьями.

Ахматова просила мне передать, что хочет меня видеть, дала телефон, я ешё не собралась. Сперва твоё «дело» и моя зарплата 16-летней давности (первым делом, первым делом прокуроры, ну а девушки — а девушки потом. Ты не можешь себе представить, как занят твой заяц-бездельник!..⁸

Да, Нинка проявила максимум заботы о твоих делах, была тепла и хороша, как никогда, и с настоящим чувством и пониманием говорила о тебе и о твоём деле. Это всё же забавно - я настолько чувствую себя твоей сестрой, что умиляюсь тем, что твоя родная сестра — не просто тебе знакомая!

Вчера была у Гордонов, видела «Кирпичиков». Юз немного рассеялся, т. к. я случайно разыскала ему его друга юности, приехавшего в 1952 оттуда, и Юз вспомнил и ощутил, что на свете есть, было и будет ещё что-то, кроме пересмотров и прокуратур. Кстати, на днях он получил ешё один отказ. Гордоны с большим теплом всегда расспрашивают о тебе, вообще все «мои» горячо тобой интересуются. Лиля, Зина и Нютя, как я только появляюсь на горизонте, спрашивают как твои дела. Лиленька хочет праздновать свои именины и мой день рождения (которые у нас совпадают) только с тобой и надеется, что всё осуществится.

Целую и люблю.

Твой Заяц

' А.А. Шкодина не была полностью реабилитирована, ей было разрешено только перебраться из Туруханска в Красноярск. А.С. хлопотала о ее реабили

тации. _ _А

² Нина - сестра Ады Александровны Шкодинои (урожд. Федерольф).

³ О ком идет речь, комментатору неизвестно.

⁴ Revue de Moscou - журнал, выходивший в Москве на французском языке, где работала А.С. до ареста.

⁵Василий Васильевич Верещагин (1842-1904) - русский живописец, очеркист Провел 1871-1876 гг. в Индии и привез оттуда многочисленные этюды.

⁶Виктор Семенович Климашин (1912-1960) - художник-график. В 1952 г. совершил поездку по Индии, результатом которой явился целый ряд живописных этюдов и зарисовок, а также путевые очерки «По Индии».

⁷ Хо Ши Мин (1880-1969) - деятель вьетнамского и международного коммунистического движения. С 1946 г. - Президент Демократической Республики Вьетнам, до 1955 г. - одновременно премьер-министр.

⁸ А.А. Шкодина прозвала А.С. Зайцем.

17 августа 1955

Дорогой Боренька, одна пачка бумаги и рулон уже у Марины Казимировны¹ (я тогда не знала, что нужно отдать обе пачки. Думаю, что пока ей достаточно и одной, а когда потребуется, передам и вторую). Мы с Зиной были (с Зинаидой Митрофановной) в Дрезденской галерее, и там Зина встретила Марину Казимировну и привела её к нам. Она мне очень понравилась, я рада, что именно она печатает твои вещи. Только меня пугает её горло и её худоба - не рак ли у неё?² Асе я сегодня написала, и про Магдалину тоже, как сумела. Получила от неё открытку, на днях она ждёт Андрея, который должен приехать в отпуск на 2—3 недели. Что это за отпуск «оттуда»?³ Не понимаю. В «дедушкином музее» познакомилась со старушкой, вдовой архитектора, строившего музей⁴. Она работает там с 1912 года, знала и деда, и маму, и Асю. Рассказала мне, что сберегла в самые трудные времена (и у музеев бывают такие) дедушкин архив - около девяти тысяч писем, и многое другое. Очень хвалила теперешнего директора музея и посоветовала мне обратиться к нему с просьбой о том, чтобы музей ходатайствовал о пенсии для Аси⁵. Остановка за небольшим — директор в командировке в Китае! Но за старушку буду держаться, т. к. очень мне хочется добиться этой пенсии, и именно через музей. Асе была бы и постоянная помощь, и постоянная радость.

Я тебе вот что хотела рассказать: когда мне было лет 14, я прожила целое лето в бретонском городке Roscoff⁶ — очень старинном, как все бретонские города. Там была церковь почему-то в мавританском стиле, а колокола, что на звоннице, были когда-то принесены из Англии двумя дельфинами, в это все жители верили, и я тоже.

Там всё было серо-голубое, как голубиная грудка, — и старые дома, и дороги, и небо, и океан, и погода, и даже ветер, постоянный, как в Туруханске. Во время maree de Tequinoxe¹ океан отходил на километры, и до ближайших островов можно было дойти посуху, а потом возвращался и обрушивался на берег, на кладбище, которые в Бретани все с видом на море! и на ближайшие дома, а один из самых ближайших к морю был дом Марии Стюарт. Она жила в нём, будучи невестой дофина. Океан налетал с грохотом и отступал с грохотом, точно сам был обут в сабо, как все бретонцы. Дом был трёхэтажный, высокий и узкий, в середине — от земли и до крыши, стоял резной деревянный столб, становой хребет всего дома, резной,

коричневый. Там, между гроздьев винограда и виноградных листьев, пробирались маленькие святые с большими руками и большими грубыми лицами, в негнушихся одеждах. Вокруг столба шла винтовая лестница. Комната Марии была на самом верху, и все три узких высоких окна глядели на океан, и она оттуда глядела на океан. Переплёты оконные были мелкие-мелкие, как раз чтобы прижаться лбом. Внизу был старый порт, и слева - часовенка, воздвигнутая дофином для того, чтобы его невеста за него молилась. В те времена RoscofT6bUi крупным торговым портом. Да, так это я всё к тому, что и тогда, там, благодаря этому городу и этому дому, и благодаря тому, что есть на земле места, где время останавливается, и его можно просто взять голыми руками, — я и узнала ту, настоящую, живую и простую Марию Стюарт, о которой ешё ничего не написано. (Это «ничего не написано» просто наглость с моей стороны! М. б. просто мною ничего не прочитано? У нас в квартире есть такой молодой человек, который говорит: «Я не помню, в чём заключается учение Дарвина, но я с ним не согласен!») Я поняла тогда просто, что это было так недавно, так близко! Нам всё в жизни портят расстояния и пьедесталы, т. е. не всё, конечно, а очень многое. Да, да, совсем недавно жила она в том доме и смотрела в то окно на тот океан. И писала стихи - «Adieu, mon doux pays de France»². И мне она так близка, как будто бы не тогда когда-то ей отрубили голову, а вот сейчас недавно расстреляли, и давно прошедшее так же непоправимо, как недавнее, и сегодняшний день так же неотвратимо нелеп, как вчерашний.

Вообще же мне всё стало таким близким, как перед смертью. Почему? Да, так вот, мне ужасно хочется прочесть твой перевод «Марии Стюарт», когда это будет возможно⁷. Мне хочется узнать, жила ли шиллеровская Мария в том доме, в котором я её узнала? О, женские жизни, женские судьбы, женские казни! Ты знаешь последнее письмо Шарлоты Кордэ? Вот оно:

«Pardonnez-moi mon cher papa d’avoir dispose de ma resistance sans vorte permission, j’ai venge bien d’innocentes victimes, j ai prevenu bien d’autres desastres, le people, unjourdesabuse, se rejouira d etre delivre d un tyran, si j’ai cherche a vous persuader queje partais en Angleterre, c est que j’esperais garder l’incognito, mais j’en ai reconnu 1 impossibilite. J espere que vous ne serez point tourmente, car je crois que vous aurez des defenseurs a Caen, j’ai pris pour defenseur Gustave Doulat, un tel attentat ne permet nulle defense, c’est pour la forme. Adieu, mon cher papa, je vous prie de m’oublier ou plutot de vous rejouir de mon sort, la cause en est belle,

j’embrasse ma soeur que j’aime de tout mon coeur ainsi que tous mes parents, n’oubliez pas le vers de Corneille:

le Crime fait la honte et non l’Echafaud

C’est demain a huit heures que l’on me juge, le 16 Juillet»³.

Боренька дорогой, я так и не поняла насчёт романа: значит ли это, что его можно читать в рукописи? т. е. что ты разрешаешь? Если да, то я боюсь трогать рукопись, ведь не дай Бог что случится, ведь это не восстановимо, даже подумать страшно. М. б. можно перепечатанное читать - по мере того, как М.К. будет печатать⁸, и до того, как она отдаст тебе все экземпляры, которые у тебя сейчас же разойдутся? Я так суеверна насчёт рукописей, на маминых просто сижу и никому даже не показываю, чтобы не потерять, не утащили и не сглазили. А тут нужно будет и Лиле на дачу свезти и с ней почитать — с копией же ничего никогда не случится. Если только возможно, напиши мне открытку насчёт этого.

Крепко тебя целую и люблю.

Твоя Аля

М. б. ты М.К. ещё не печатать дал рукопись, а читать? Ты, почему-то, пишешь о том, что бумагу ей можно отдать потом. Или у неё сейчас просто есть бумага для работы?

¹Марина Казимировна Баранович (1901/02-1975) - друг Б,Л. Пастернака, в прошлом актриса, в эти годы профессиональный переводчик и машинистка. Многократно перепечатывала роман «Доктор Живаго» (с 1946 по 1955 г.).

² М.К. Баранович действительно в 1956 г. поставили диагноз - рак горла.

³ По сведениям, полученным от О.А. Трухачевой, ее отец А.Б. Трухачев был в 1949 г. осужден на 2 года лишения свободы за «хозяйственные нарушения», но «пересидел» 2¹/₂года и в 1955 г. работал на инженерной должности в местах, где отбывал наказание. Однако во второй половине 1955 г. он смог навестить семью.

⁴ Надежда Николаевна Клейн (1882-1972) - вдова архитектора Романа Ивановича Клейна - строителя Музея изящных искусств им. Александра III (ныне Гос. музей изобразительных искусств им. А.С. Пушкина); заведовала архивом музея в 1932-1959 гг

ь в 1958 г А И Цветаева с помощью музея получила персональную пенсию « Порт на севере западе Франции По легенде в 1548 г. во.время.«VP*‘

Р^вГУ-^^Л.^1-?,^Т0Г° ДОФИНОМ^^

^ЦИСК°Т^Моагедия Ф Шиллера -Мария Стюарт- в переводе Б Пастернака была опубликована в изд ВУОАП (ксилограф) в 1956 г и в изд. «Художественная литерату

^РЭ” ^В. в ответ на просьбу А.С. в письме от 15.IX.1955 г. Б.Л. Пастернак пишет ка к Баранович- «Нельзя ли было бы из двух Ваших экземпляров дать один на бы 1оЛ",““ -»о„_е-и. интересующимся и достойным, то есть заслуживающим * 'л Вашей милости с обязательной оговоркой, что текс щ

³ - а дйптлрп^я < > Такой случай достойный внимания, известен мне

очень близкого нам с Вами ду>а. Других я не знаю-. (6. Пастернак. Собр.соч.. В 11 т.. Т. 10. С. 100).

Б.Л. Пастернаку

Болшево, 20 августа 1955

Дорогой Боренька, сейчас разбираю мамины стихи, и захотелось мне напомнить тебе этих «Магдалин» - всё те же волосы, о которых

ты мне говорил, и те же грехи!

Крепко тебя целую, и Лиля и Зина тоже шлют привет.

Твоя Аля

В маминых записных книжках и черновых тетрадях множество о тебе Я тебе выпишу, многого ты, наверное, не знаешь. Как она любила тебя и как долго - всю жизнь! Только папу и тебя она любила, не разлюбливая. И не преувеличивая. Тех, кого преувеличивала, потом, перестрадав, развенчивала.

МАГДАЛИНА

Между нами — десять заповедей.

Жар десяти костров.

Родная кровь отшатывает,

Ты мне - чужая кровь.

Во времена евангельские Была б одной из тех...

(Чужая кровь - желаннейшая И чуждейшая из всех!)

К тебе б со всеми немощами Влеклась, стлалась - светла

Масть! - очесами демонскими Таясь, лила б масла —

И на ноги бы, и под ноги бы,

И вовсе бы так, в пески...

Страсть по купцам распроданная, Расплёванная — теки!

Пеною уст и накипями Очес — и потом всех Her... волоса заматываю Ноги твои, как в мех!

Некою тканью под ноги Стелюсь... Не тот ли (та!)

Твари с кудрями огненными Молвивший: встань, сестра!

26 августа 1923 г.

Масти, плоченные втрое Стоимости, страсти пот,

Слёзы, волосы, — сплошное Исструение, а тот,

В красную сухую глину Благостный вперяя зрак:

— Магдалина! Магдалина!

Не издаривайся так!

31 августа 1923 г.

О путях твоих пытать не буду Милая, ведь всё сбылось.

Я был бос, а ты меня обула Ливнями волос —

И слёз.

Не спрошу тебя, — какой ценою Эти куплены масла.

Я был наг, а ты меня волною Тела — как стеною Обнесла.

Наготу твою перстами трону Тише вод и ниже трав...

Я был прям, а ты меня наклону Нежности наставила, припав.

В волосах своих мне яму вырой, Спеленай меня без льна.

- Мироносица! К чему мне миро? Ты меня омыла,

Как волна.

31 августа 1923 г.

И. Г. Эренбургу

<Москва> 28 августа 1955

Дорогой друг Илья Григорьевич! Нежно и бережно передаю Вам эти письма¹, сбережённые мамой через всю жизнь — и всю смерть! Сами подлинники хранятся где-то там - где? она не успела сказать мне, а я тогда не успела спросить толком, как всегда думая, что всё -впереди. Я не могу отдать Вам их, переписанные её рукой, т. к. в той тетрадочке ещё несколько писем не Ваших — очень немногих и не очень верных друзей.

И вот возвращается в Ваши руки кусочек той жизни и той дружбы², то бывшее в движении и теперь окаменевшее - не знаю, то ли я говорю, но у меня такое чувство, что уцелевшее письмо — та же Самофракийская победа, сохранившая в складках своей одежды то стремление и тот ветер — и во всей каменности своей и сохранности такая же беззащитная, как эти письма на бумаге.

Почему всё прошлое, сбывшееся - всё равно беззащитно перед будущим?

Отчего-то в моей памяти весь тот Берлин³пропах апельсинами, и всю жизнь этот грустный запах воскрешает всё то не-грустное, всех вас, молодых и сильных творчеством, — и через все войны - весь строгий город, залитый солнцем.

И ещё: с тех пор я Вас всю жизнь помню поэтом — не писателем, не публицистом и не несомненным борцом за гадательный мир -только поэтом!

Спасибо Вам большое за то, что так отозвались на мою просьбу - сейчас иду к Вам за машинкой, а в субботу буду Вам звонить.

Целую Вас и Любу!⁴ _{и Г Эренбург},

Ваша Аля Рис- Пабло Пикассо

¹ У нас нет сведений о том, какие именно письма И.Г. Эренбурга к М.И. Цветаевой были пересланы ему А.С.

² Знакомство М.И. Цветаевой с И.Г. Эренбургом завязалось в 1917 г., тесное общение и переписка относятся к 1921-1922 гг.

³ М.И. Цветаева с дочерью приехала в Берлин 15 мая 1922 г. и поселилась в пансионе на Прагерплац в комнате, которую им уступил И.Г Эренбург.

⁴Любовь Михайловна Эренбург-Козинцева (1890-1971) - жена И.Г. Эренбурга, художница.

Б.Л. Пастернаку

3 октября 1955

Боренька, нашла в маминой записной книжке (м. б. это вошло в её прозу о тебе? не знаю — не перечитывала лет 20).

«Есть два рода поэтов: парнасцы и — хочется сказать — везувцы (-ийцы? нет, везувцы: рифма: безумцы). Везувий, десятилетия работая, сразу взрывается всем. (N3! Взрыв — из всех явлений природы — менее всего неожиданность.) Насколько такие взрывы нужны? В природе (а искусство не иное) к счастью вопросы не существуют, только ответы.

Б.П. взрывается сокровищами»¹.

Боренька, а ведь это о твоём романе (хоть запись и 1924 г.!). Как-то ты живёшь, мой родной? Целую тебя и люблю.

Твоя Аля

Ты мне ничего не ответил о романе: переписывается ли, переписан ли, когда и как можно прочесть?

¹Цветаева М. Неизданное: Сводные тетради. М., 1997. Тетрадь 2. С. 308.

И. Г. Эренбургу

<Москва> 4 октября 1955

Дорогой Илья Григорьевич! Не знаю, вернулись ли Вы, а звонить -стесняюсь, т. к. звонки всегда мешают.

Посылаю Вам (из маминой записной книжки) два письма к Вам, первое из которых Вы, наверное, впервые получите только сейчас, тридцать три года спустя. Знали ли Вы Чаброва¹, о котором рассказывает мама? Мы видели его в последний раз в Париже, в тридцатых с чем-то годах, ожиревшего, в засаленной рясе, с тонзурой. Принял католичество, сделался священником, получил нищий приход где-то на Корсике. Только глаза у него оставались лукавыми, но всё равно мы все себя с ним чувствовали очень неловко. Чабров-кюре! Какой-то последний маскарад. Ужасно! Что это за человеческие судьбы? Что ни судьба - то чертовщина какая-то.

Насчёт второго письма — а как всё же отмелись сами мамины ДонЖуаны и плащи². Я как раз перепечатывала стихи тех лет, и так многое мне там «против шерсти». Театральность была не по ней - т. е. образ в образе - уже однажды придуманный Дон-Жуан - прошедший через литературу, театр, музыку, пришедший к ней уже истасканным так, как может быть только Дон-Жуан, - и плащ такой же! и из всей этой истасканности и выжатости и изжитости что она могла сделать? Жест, поза, магия самого стиха, т. е. стихотворного приёма, больше и нет ничего. Её самой нет. А вот насчёт Царь-Девиц, Егорушек и Руси³ - не знаю. Нет, это, конечно, не второстепенное. «Егорушку» Вы знаете?

Ещё посылаю выписки из той же книжки, стихи («явно после ряда бесед с Э-гом»). Как там хорошо про глиняный сосуд (Адам, созданный из глины!) и про остатки звериной крови в нём, в него!⁴ И ещё -стихи, написанные Вам вслед («Вестнику»)⁵. Есть ли у Вас (наверное, есть!) стихи, тоже Вам посвящённые, тоже 1921 г., там, где «Вашего имени “р”»⁶, - и помните ли, по какому случаю они были написаны?

Илья Григорьевич, я подобрала и перепечатала лирику, к<отор>ая, думается мне, «пошла бы» для книги.

Могли ли бы Вы прочесть и сказать, что Вы думаете, одним словом - посоветовать? Если да, то когда можно будет занести (или прислать) Вам стихи?

Я видела Тарасенкова⁷, у него есть проза⁸, к<отор>ой у меня нет (вообще у меня прозы сохранилось мало), и много книг, к<отор>ых у меня тоже нет - он думает, что надо готовить настоящее посмертное издание - и с поэмами, и с пьесами, и с прозой - а мне что-то страшно так размахиваться. Уж если сейчас не пропустят книгу, так это будет очень надолго, мне думается, что лирика сама по себе лучше пройдёт? Вообще же ничего толком не знаю. А главное, как Иван-дурак на распутье, так и не могу решить, к кому идти с рукописью? Все мне одинаково страшно неприятны (мало сказать!) и так непорядочны! Где найти чистые руки, в которые вложить эти стихи?

О Боже мой, кому повем печаль свою?

Целую Вас и Л<юбовь> М<ихайловну>.

Ваша Аля

В письме от 7 марта 1922 г. к И.Г. Эренбургу М.И. Цветаева так пишет об артисте и режиссере Алексее Александровиче Чаброве (наст, фамилия Подгаец-кий, 1888-1935): «Чабров мой приятель: умный, острый, впивающийся в комический бок вещей (особенно мировых катастроф!), прекрасно понимающий стихи, очень причудливый, любящий всегда самое неожиданное - и всегда до страс-ти!<...>» (Цветаева М. Неизданное. Сводные тетради. М., 1997. С. 81). В статье М. Цветаевой «Поэт о критике» (1926) мы также находим упоминание о нем: «...больше критиков и поэтов ценю слово А.А. Подгаецкого-Чаброва (человека театра)» (V, 280). Ему М. Цветаевой посвящены поэма «Переулочки» (апрель 1922) и стихотворение «Не ревновать и не клясть...» (1922).

² Речь идет о циклах стих. М. Цветаевой «Дон Жуан» и «Плащ» (1917-1918). В «Сводной тетради» N? 1 М. Цветаева приводит: «Запись письма к И.Г. Э<рен-бур>гу. Тогда, в 1918 г., Вы отметали моих Дон-Жуанов («плащ», не прикрывающий и не открывающий), теперь, в 1922 г. — моих Царь-Девиц и Егорушек (Русь во мне, то есть вторичное). И тогда и теперь Вы хотели от меня одного: меня, т. е. костяка, вне плащей и вне кафтанов, лучше всего - ободранную. Замысел, фигуры, выявление через, всё это для Вас было более или менее бутафорией. Вы хотели от меня главного, без чего я — не я» (Цветаева М. Неизданное: Сводные тетради. М., 1997. С. 86). И. Эренбург процитировал это письмо в главе, посвященной М. Цветаевой, своей книги «Люди, годы, жизнь». М., 1990. Т. 1. Гл. 3. С. 241.

³ Поэма «Егорушка» впервые опубл, в кн .-.Цветаева М. Соч.: В 2 т. М 1988

Т. 1.

⁴ Черновик стихотворения М. Цветаевой, о котором пишет А.С.: «30-го нов<о-го> мая 1922 г.

А обо мне зайдет, скажи: просторы,

Еще: прощай, еще: рукой не трогать!

Да, ибо создана в тот день, в который Кровь создана - и мех, крыло - и коготь.

Как буйствовала по

Первая кровь - и как в крыле вздымалась!

И как потом - увы! - месивом стылым В тот глиняный сосуд - самая малость.

Не одолеть бескровному завету Моей крови - пернатой и косматой!

Ни даже года в ней, ни даже века:

Ты в метрике моей прочтешь: ДЕНЬ ПЯТЫЙ»

(Там же. С. 88-89).

⁵ Уезжая за границу в марте 1921 г., И.Г. Эренбург обещал М. Цветаевой разыскать С.Я. Эфрона и вез ему письмо от нее.

⁶ Строка из стих. М. Цветаевой «Небо катило сугробы...» (1922, цикл «Сугробы»), посвященного И. Эренбургу (II, 101).

⁷ Анатолий Кузьмич Тарасенков (1909-1956) - литературный критик, в военные и послевоенные годы занимал руководящие посты в журналах «Знамя» и «Новый мир», заведовал редакцией поэзии в издательстве «Советский писатель», библиофил, составитель библиографического труда «Русские поэты XX века». Его уникальным собранием русской поэзии первой половины XX в. пользовалась в 1940 г. М. Цветаева при подготовке своего сборника для Гослитиздата. (Об участии А.К. Тарасенкова в подготовке первой посмертной книги М. Цветаевой см. «Воспоминания о Казакевиче» А.С. Эфрон в наст. изд. Т. III).

⁸Цветаева М. Проза / Предисл. Ф. Степуна. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова 1956.

Э.Г. Казакевичу'

5 октября 1955

Милый Эммануил Генрихович, сегодня я отнесла Тарасенкову мамины стихи - те, что подобрала для «мечтанного» издания². Очень жаль, что Вас нет в Москве и что Вы не можете посмотреть их: там есть много неизданного, в частности - весь цикл стихов о Чехии, последнее по-настоящему написанное, завершённое ею при жизни’. Впрочем, я просто возьму да пришлю Вам их в этом же письме⁴. Ведь Вы-то стихов не собираете ради коллекции, как марки или как бабочек? (Это не камень в тарасенковский огород - пока что.)

У меня есть к Вам очень большая просьба: если не трудно, зайдите к Марии Степановне Волошиной⁵ с моей записочкой, попросите её доверить Вам единственную мамину карточку, которая у неё есть (там мама с Пра⁶, матерью М. Волошина, - она же (Пра) - моя крестная - а звали, вернее, прозвали её так, считая её «праматерью» всей тогдашней коктебельской литературной молодежи) - и переснимите её, т. е. дайте переснять. Или, если она (М<ария> С<тепановна>) не захочет отдать снимка, м. б. можно будет фотографа туда привести? Одним словом, пожалуйста, придумайте и осуществите что-то с этим снимком. Мне очень хочется, чтобы он у меня был - маминых фотографий тех лет почти не осталось.

Простите, что так вдруг — поручение, но как же иначе быть? Посмотрите хорошенько волошинский домик и башню, посмотрите, цел ли медный гонг — и богиня?' Я всё это смутно-смутно помню, мне было лет пять, когда я там была. Мы как-то с мамой приехали ночью, у Пра в башне горела маленькая керосиновая лампочка, был ветер и очень шумело море, на столе лежали большие хлеба, мне хотелось спать... то был наш последний приезд, а ещё до этого помню розы, жару, сушь, ёжика, к<отор>го мне подарила Пра, себя такую маленькую, что была ниже уровня моря — море мне казалось стеною! Волошин меня таскал на плече, я боялась, потому что вдруг — земля далеко! где-то там внизу.

Ну, всего Вам лучшего, ещё раз извините за просьбу, и - спасибо заранее!

Ваша А.Э.

' Эммануил Генрихович Казакевич (1913-1962) - советский писатель. См. о нём «Воспоминания о Казакевиче» А.С. Эфрон в наст. изд. Т. III. Письмо адресовано в Коктебель, где Э.Г. Казакевич находился в это время в Доме творчества писателей.

² Для первого посмертного издания стих. М. Цветаевой. Об участии Э.Г, Казакевича в его подготовке см. «Воспоминания о Казакевиче» А,С. Эфрон в наст, изд. Т. III.

³ Последнее стих, цикла «Стихи к Чехии» - «Не умрешь, народ!..» - датировано 21 мая 1939 г. В журн. «Нева» (1982. № 4, Публ. Е. Коркиной) и в кн.: Цветаева М. Сочинения: В 2 т. Т. 1. М., 1988 (сост. и подгот. текста А. Саакянц) опубликованы более поздние стих, поэта «Douce France» («Мне Францией — нету...»), датированное 5 июня 1939 г., «Двух - жарче меха! рук - жарче пуха!..», «Ушел -не ем.,.», «Пора! для этого огня...», «Годы твои - гора...», «Не знаю, какая столица...» (все 1940), «Пора снимать янтарь...» и «Все повторяю первый стих,..» (оба 1941).

⁴ В письме к А.С. от 10.X, 1955 г. Э.Г, Казакевич пишет о впечатлении от полученных стихов: «Большое спасибо Вам за стихи, глубоко поразившие меня своей силой. Эти стихи могут явиться основой сборника стихов Марины Ивановны, который, как надеюсь, скоро станет реальным делом. Я, по крайней мере, сделаю все, что смогу» (цит. по кн.: Казакевич Э. Слушая время. М., 1990. С. 367).

⁶Мария Степановна Волошина (Заболоцкая) (1887-1976) - вдова поэта М. Волошина.

⁶Елена Оттобальдовна Кириенко-Волошина (1850-1923).

⁷ Вероятно, А.С. имеет в виду слепок головы древнеегипетской скульптуры, изображающей жену Аменхотепа III Тийю (Таиах), находившийся в кабинете М. Волошина.

Б.Л. Пастернаку

26 октября 1955

Дорогой мой Борис! Прости, что я такая свинья и не отозвалась сразу на твоё письмо. Лиля очень заболела, и я всё ездила туда и что-то возила, и ездила к Егорову¹ и заказывала лекарства и отвозила их ночью, и для чего-то ночью же возвращалась в Москву, и т. д. Мне сказали, что ты звонил и что ты должен был быть на Лаврушинском до половины второго (во вторник), я звонила тебе около часу, но тебя уже не было.

Егоров всё говорит, чтобы я не беспокоилась, но Лилю-то он не видел, а только меня, и вряд ли по моему состоянию можно определить её!

Боренька, твой роман мы все будем читать в таком виде, в каком ты захочешь, всё это зависит только от твоего желания, мы-то, читатели, давно готовы. И в то время, которое тебе будет удобно, и в любую очередь. Это Оля² меня смутила, сказав, что уже можно взять у М<арины> К<азимировны>. Ко мне приходила одна очень милая окололитературная девушка, мамина почитательница и подражательница, она, кстати, говорила мне, что у её знакомых «ребят» (тоже почитателей и подражателей) уже есть экземпляры твоего романа, что они у кого-то достали и перепечатали — не знаю, что это может быть? Возможно, это начало, то, что давно где-то «ходило в спис-

ках»? Или они в самом деле успели где-то подхватить уже почти готовый вариант?

Нет, я совершенно не стремлюсь тебя видеть «насильно», ни приезжать к тебе, я очень хорошо знаю и понимаю, что в часы работы ты занят, а часы отдыха - отдыхаешь и что каждый лишний и нелишний человек тебе вроде кошки через дорогу, я очень люблю тебя и за это. М. б. не так бы — именно за это! любила, если бы не знала, что я у тебя всегда близко, под рукой — и что ты меня любишь больше и помнишь больше именно оттого, что между нами всегда пропасти и расстояния километров и обстоятельств и что иначе и быть не должно. Это уже традиция.

На болшевской даче ужасный холод, я там простудилась и сейчас больная и злая.

Заканчиваю подготовку предполагаемого маминого сборника, это очень трудно, и ты знаешь, почему. С неожиданной горячностью предлагает свою помощь Тарасенков, и просто по-хорошему — Казакевич, а больше никому и дела нет. Тарасенков, тот, видно, думает, что если выйдет, так, мол, его заслуга, а нет, так он в стороне и ничего плохого не делал. Со мною же он мил потому, что знает о том, что у меня есть много маминого, недостающего в его знаменитой «коллекции». Есть у него даже перепечатанные на машинке какие-то мамины к тебе письма, купленные, конечно, у Крученых. Подлецы они все, и покупающие и продающие. У меня в маминых рукописях лежит большая пачка твоих к маме писем, и никогда, скажем, Лиле или Зине, у к<о-тор>ых всё хранилось все эти годы, и в голову не пришло прочесть хоть одно из них. И я никогда в жизни к ним не притронусь, ни к тем, остальным, от других людей, которые она берегла. И после моей смерти ещё 50 лет никто не прочтёт. Тебе бы я, конечно, их отдала, но ты же всё теряешь и выбрасываешь и вообще ужасный растяпа, ты только подумай, что она, мёртвая, сберегла твои письма, а ты, живой, её писем не уберёг и отдал каким-то милым людям. Лучше бы ты их сжёг своей рукой! Боже мой — мама вечная моя рана, я за неё обижена и оскорблена на всех и всеми и навсегда. Ты-то на меня не сердись, ты ведь всё понимаешь.

Целую тебя и люблю.

Твоя Аля ⁴^⁵

2 декабря 1955

Дорогой Адкин, получила твоё письмо насчёт посылки и очень огорчилась тем, что ты плохо ешь присылаемое. Я не для «баловства» присылаю продукты, а чтобы ты питалась приличнее. При твоих условиях жизни приличное питание и достаточный сон - необходимы. Со сном помочь не могу, а продукты ты не ешь; и это просто глупо. <...> Обувь тебе припасу за зиму. Писала уже на этот счёт, жду ответа. Мне очень важно знать, что ты ешь как следует, это же сейчас необходимо при такой большой затрате сил.

Стихов не присылаю только из-за запарки, устаю и ничего толком не успеваю, совсем обалделая. Подготовку предполагаемого сборника закончила совсем, рукопись (в 2-х экз.) уже в Гослитиздате, первое впечатление приличное, хотя редакторы в отсутствии и речь велась с замами. Через некоторое время видно будет, как обернётся дело. Спасибо Казакевичу и Тарасенкову, они пока что хорошо помогают с книгой. Работу мне обещают и в Гослите (переводную), сейчас делаю какую-то дребедень для Болып. Сов. Энциклопедии — как ни странно - с русского на французский. Я подзабыла язык, но в процессе работы припоминается. Звоню К<ириллу>', в трудных случаях он помогает — у него великолепные словари, да и практика большая, он работает в Радио, во фр<анцузском> отделе.

На днях разделалась с Крученых и с Асеевым (Крученых скупал у Мура мамины рукописи и торговал ими, а про Асеева, руководившего группой эвакуированных в Елабугу, я тебе рассказывала). Сперва звонил Крученых — я его напугала без памяти, пригрозила отдать под суд за торговлю - в частности, письмами - он, видимо, позвонил Асееву, а тот — мне: «А.С.? с Вами говорит Н<иколай> Н<иколае-вич>. — «Вы надолго приехали?» — «Навек». — «Когда Вы к нам придете?» — «Никогда». — «Почему?» — «Сами можете догадаться» — вешаю трубку. Снова звонок: «А.С., я не понимаю... Меня, видно, оклеветали перед Вами... Ваши письма из Рязани я берегу, как самое дорогое (!!!)». — «А я, Н.Н., как самое дорогое берегу последнее письмо матери к Вам, где она поручает Вам сына». - «А.С. - это подлог (!) -это ненастоящее письмо!⁵^{Я хочу объясниться с Вами!» - «Н.Н., всё ясно и так, прошу Вас не звонить мне и не советую встречаться». Вешаю трубку. И сразу на душе стало легче. Нет, ведь каков сукин сын! -Тёткам³ несколько лучше, и Зина начинает вставать, но хозяйство меня заедает и все эти диеты. Купила тебе хороший пояс лакированный узкий — такие носят на зимнем пальто, потом пояс ученический,}

пряжку (некрасивую, других нет) и пуговицы (хороших нет по всей Москве) и небольшой набор мулине — там есть свекольные, и яркокрасные, и красивый бледно-травяной, остальные — ерунда, но авось пригодятся. Это тебе будет ко дню рождения - вышлю бандеролью. Пока целую крепко и люблю.

Твой 3 *

' Кирилл Викторович Хенкин (р. 1916) был знаком с А.С. еще во Франции - в Ванве семья Хенкиных соседствовала с семьей Цветаевой.

² Подлинник предсмертного письма М.И. Цветаевой к Н.Н. Асееву, его жене К.М. Асеевой (урожд. Синяковой) и ее сестрам, также находившимся в то время в Чистополе, существует, он хранится в ее фонде (Ф. 1190) в РГАЛИ. Приводим текст письма по оригиналу:

«Дорогой Николай Николаевич!

Дорогие сестры Синяковы!

Умоляю Вас взять Мура к себе в Чистополь - просто взять его в сыновья - и чтобы он учился. Я для него больше ничего не могу и только его гублю.

У меня в сумке 450 р. и если постараться распродать все мои вещи

В сундучке несколько рукописных книжек стихов и пачка с оттисками прозы. Поручаю их Вам, берегите моего дорогого Мура, он очень хрупкого здоровья. Любите как сына - заслуживает.

А меня - простите. Не вынесла.

М.Ц.

Не оставляйте его никогда. Была бы без ума счастлива, если бы он жил у

вас.

Уедите - увезите с собою.

Не бросайте!»

Письмо написано карандашом на обеих сторонах почтовой открытки и вложено в конверт с адресом:

«Николаю Николаевичу Асееву Чистополь

Угол Наримановской и Володарской ул.

(кажется № 69)

Передать в руки».

Письмо опубликовано в кн. М. Белкиной «Скрещение судеб. Попытка Цветаевой, двух последних лет ее жизни. Попытка детей ее. Попытка времени» (М., 1988. С. 326; 2-е изд. М., 1992. С. 327) по копии, сделанной рукой З.М. Ширке-вич, с некоторыми неточностями. Остается не до конца проясненным, почему подлинник оказался в архиве М. Цветаевой. Некоторым косвенным указанием на знакомство Н.Н. Асеева с этим письмом может служить мой (P.S.) разговор в 1966 г. с Ксенией Михайловной Асеевой: она передавала содержащиеся в письме подробности и цитировала целые фразы из него.

³ Тетками А.С. называет не только сестру отца Е.Я. Эфрон, но и ее подругу З.М. Ширкевич.

⁴ «Твой 3.», то есть «Заяц».

Э.Г. Казакевичу

22 декабря 1955

Милый Эммануил Генрихович, Вам, наверное, будет интересна эта мамина анкета 1926 г.¹, напечатанная когда-то в одном из парижских литературных журналов. Это — очень «она» тех лет. Потом уже отошли и Наполеон, и Гюго, и молодость, и дворянство. Княжество, природа, стихи, одиночество — главное — одиночество! остались до конца, до самого отъезда - куда — не скажу⁶^⁷.

Копию посылаю Тарасенкову, для восполнения пробелов его коллекции (кстати, глупое слово - годится только для бабочек!).

Анкету эту получила вчера от людей, столько лет её хранивших!

Всего Вам доброго и ещё раз спасибо за всё.

Ваша А.Э.

А.К. Тарасенкову

7 февраля 1956

Милый Анатолий Кузьмич, спасибо за весточку - дошла она до меня 6-го с последней вечерней почтой, шла как раз, как от Москвы до Омска, а это не со всяким письмом случается.

Как Вам эти морозы? Как дышится Вам и сердцу? Спасибо за Сонечку¹. Мама очень любила её в «Белых ночах», только она эту самую «mise en scene»* помнила несколько иначе, чем Яхонтов рассказывает² - не сидела Сонечка в кресле, а стояла, опираясь обеими согнутыми в локтях руками о спинку стула, так, как обычно о подоконник опираются, выглядывая наружу, знаете? и рассказывала, чуть покачиваясь, и все были не то что очарованы - зачарованы! Тут где-то рядом с нами живут её родственники или близкие друзья³, от которых я весной 1937 г. узнала о её смерти.

Сонечка Голлидэй в роли Настеньки в моноспектакле «Белые ночи»

Кто её помнит сейчас? её час ещё не пробил, она пока живёт на дне железного сундучка, как ещё не проклюнувшееся зернышко собственной славы — в маминой повести. В один прекрасный день они воскреснут обе — мама и Сонечка, рука об руку.

И опять все их будут любить. Не скоро приходит эта, самая настоящая, посмертная любовь, так называемое «признание», куда более прочная и непоправимая, чем все прижизненные.

Непоправимая, неутолимая наша любовь к Пушкину, и к Маяковскому, и

Мизансцену (фр.).

многим поныне живым — но рукой не достанешь и голоса не услышишь.

Новостей нет. Всё заморожено⁴. Что будет — напишу. Деборд-Валь-мор⁵ подаётся и поддаётся, но хуже, чем если бы у меня была своя собственная комната⁶, свой собственный стол и своё собственное время. Пока что из всех (пока что) переведённых (ещё начерно) строк мне нравятся только две:

Ты не узнаешь, до каких глубин Тебя постигла я своей любовью⁷.

Чуть было не поссорилась с Пастернаком, да ещё по телефону, да ещё из-за Казакевича. Его удержало то, что «ты - женщина, и тебе всё можно», а меня то, что он - это он. Но воистину ларец его неожиданностей неисчерпаем. Интересно, да? а ведь я Вам так и не расскажу, в чём суть дела, пусть всухую будет интересно.

Что ещё? «Из Ленинграда сообщают», что на каком-то вечере памяти Блока⁸ Берггольц в своём выступлении сказала о том, что в этом году выходит сборник Цветаевой. Она куда лучше информирована, чем мы с Вами.

Целую Вас с той же непринуждённостью, с к<отор>рой Вы, некогда, мою тетю.

ВашаАЭ

' В своем письме от 22.1.1956 г. А.К. Тарасенков переслал А.С. выписку из рукописи книги чтеца В.Н. Яхонтова «Театр одного актера» об исполнении актрисой Второй студии МХТ Софьей Евгеньевной Голлидэй (1894-1934) моноспектакля по повести Ф.М. Достоевского «Белые ночи». Дружбе М. Цветаевой и С. Голлидэй мы обязаны циклом 1919 г. «Стихи к Сонечке»; отпечаток ее индивидуальности носят женские образы цветаевских пьес этого года: Авроры в «Каменном ангеле», Розанетты в «Фортуне», Девчонки в «Приключении», Франчески в «Конце Казановы». Первая из этих пьес посвящена «Сонечке Голлидэй - Женщине - Актрисе - Цветку - Героине». Узнав о ее смерти, М. Цветаева написала стихотворение «Были огромные очи...», а также «Повесть о Сонечке» (1937), первая часть которой была опубликована в «Русских Записках» (Париж; Шанхай. 1938. № 3), вторая часть в кн.: Цветаева М. Неизданное: Стихи. Театр. Проза (Париж, 1976),

² «Л.В. Гольденвейзер на руках выносил ее на сцену в розовеньком платьице с крапинками, усаживал в кресло и сам бежал открывать занавес. А Сонечка Голлидэй, помолчав минутку, начинала читать монолог Настеньки из “Белых ночей” Достоевского. Это было самое талантливое, самое яркое, что мне приходилось в те годы видеть» (Яхонтов В.Н. Театр одного актера. М., 1958. С. 206).

³ Семья Рогозинских - друзья семьи Цветаевой - Эфронов еще со времен Коктебеля.

⁴ Речь идет об издании книги М. Цветаевой.

⁵ А.С. переводила стихи французской поэтессы М. Деборд-Вальмор (17861859), включенные в очерк С. Цвейга «Марселина Деборд-Вальмор. Жизнь поэтессы».

⁶ После возвращения из Туруханска А.С. жила у Е Я. Эфрон в крошечной, загроможденной вещами комнатке, где заниматься было почти невозможно, так как Елизавета Яковлевна после перенесенного инфаркта работала со своими учениками-чтецами дома.

⁷ В окончательном варианте (см.: Цвейг С. Избранные произведения: В 2 т. М., 1956. Т. 2. С. 111):

Друг, не узнать тебе, одна лишь я постигла,

Каких глубин в тебе любовь моя достигла.

⁹ Вероятно, речь идет о вечере памяти А. Блока в Таврическом дворце в декабре 1955 г.

А. К. Тарасенкову

11 февраля <1956>'

Милый Анатолий Кузьмич! Марселина лягается²: «Я влекусь туда, где слышен звон цепей; я творю суд моими слезами, я даю отпущение моими страданиями; я вздымаю моё вдовое сердце к богу несчастных; это моё единственное право на доступ в небо, и я стучусь туда за них». — А ну-ка попробуй втисни в четыре рифмованных строчки! Я и так, я и эдак, а она никак. Тут, к счастью, подоспела Ваша весточка, и я с удовольствием сменила труд на отдых, как велит Конституция. Лучше напишу Вам, чем без толку стучаться в небо вместе с этим своеобразным юристом. Тот, не своеобразный, юрист³ не виноват; я просто как-то позвонила раза два подряд, а потом успокоилась сама него не беспокоила. И подумать только, что ещё не так-то давно весьма авторитетные товарищи считали меня девушкой, способной перевернуть мир! А вышло, как с чаплиновской касторкой, — лошадь подула первая!⁴

Правда, я дозвонилась до Сучкова⁵, он мне сказал всё то же, что Вам уже известно, т. е. что сборник включён в план⁶, а план на утверждении в Главиздате⁷, что инстанция эта не вредная, но «Вы же сами знаете, что бывают всякие неожиданности» и т. д. Прослышав про неожиданности, я живу тихо-тихо и жду себе конца месяца, а там -«как Господь».

Вы ошибаетесь - доброта и широта Пастернака совсем не внешние, иначе и не было бы тех требований, что он предъявляет к людям и к эпохам. Требования же, которые предъявляют ему люди нашей эпохи и эпоха наших людей, широтой и добротой даже внешней не отличаются. Хорошо быть человеком сегодняшнего дня - да уж больно скоро и больно навсегда умираешь!

Я ещё не вернула Лескова, т. к. читаю его очень медленно — потому что мне очень нравится. Когда не нравится, я быстро проглатываю. Ничего, что я немного задерживаю книгу?

В Москве есть вторая книга маминой прозы⁸ — не знаю точно, у кого, но знакомые знакомых видели её у знакомых знакомых.

Я в отчаянии от количества несделанных визитов, и неосуществлённых телефонных звонков, и ненаписанных писем. Не могу себя заставить. Мне, верно, мало жить осталось, ненавижу терять время!

Рада, что Вы чувствуете себя лучше. Поправляйтесь возможно крепче, и да не расшатают бунинские стихи⁹ Вашей поправки! Их я не люблю, а его самого — очень. Какой он был обаятельный и злой старик!

Всего Вам самого хорошего, чего и себе желаю!

Ваша АЭ

' В оригинале письмо датировано 1955 г., но из содержания ясно, что оно относится к 1956 г.

¹Речь идет о трудностях перевода стихов Марселины Деборд- Вальмор. Этот отрывок А.С. перевела следующим образом (см.: Цвейг С. Избр. произведения: В 2 т. М., 1956. T. 2. С. 137):

Туда, где звон цепей, душа моя стремится;

Слезами горькими раскрыла б все темницы...

Но что могу? Одно - молить всем сердцем вдовым

Благие небеса, чтоб рухнули оковы.

³ По всей вероятности, специалист по авторскому праву.

⁴ Речь идет об эпизоде из фильма Чарли Чаплина «Цирк» (1928), когда герой пытается вдунуть в горло лошади через трубочку касторку.

⁵Борис Леонтьевич Сучков (1917-1974) - литературовед. В это время исполнял обязанности главного редактора Гослитиздата.

⁶ Книга М. Цветаевой «Избранное» была включена в тематический план выпуска литературы Гослитиздата на 1957 г.

⁷ Главиздат был создан в 1954 г. для идеологического и производственного контроля за изданием литературы.

⁸ Речь идет о втором экземпляре книги М. Цветаевой «Проза». Первый экземпляр принадлежал А.К. Тарасенкову (см. письмо И.Г. Эренбургу от 4.X. 1955 г.).

⁸ А.К. Тарасенков работал в это время над предисловием к кн.: Бунин И. Стихотворения. Л., 1956.

И. Г. Эренбургу

22 апреля 1956

Милый друг Илья Григорьевич, — вот заявление той женщины, о которой я Вас просила¹. Я знаю её 8 лет — речь о помощи могла идти раньше, когда мы все в ней нуждались, сейчас же речь идёт просто о спасении человека qui n’en peut plus⁸. Дорогой спаситель утопающих, ещё раз помогите ещё одному очень хорошему, очень несгибаемому в те кривые времена и значит - очень измученному человеку, кроме того — отличнейшему специалисту в своей области. Если бы Вы могли ходатайствовать о направлении её на работу в какой-нб. определённый педвуз (любой в средней полосе!), - где есть нужда в хороших преподавателях английского, а то ведь они ответят, что она может обращаться по конкурсным объявлениям, — чем она занимается не первый год! — и опять у неё ничего не получится.

Простите за все эти просьбы, но кому ж повем печаль свою! У меня тоже никого больше нет.

Целую Вас и Любовь Михайловну.

Ваша Аля

Сейчас купила «Знамя» с «Оттепелью»². Отдельной книгой выйдет? Журнал — совсем не то. Только что перевела очень интересного Арагона о фр. литературе³ — письмо по поводу нашей статьи.

¹ Речь идет об А.А. Шкодиной.

² Повесть И. Эренбурга «Оттепель» была напечатана в журн. «Знамя» (1954. N» 5 - первая часть, 1956, № 4 - окончание).

³ Какую статью Луи Арагона перевела А.С., установить не удалось. Впоследствии ею было сделано много переводов его стихотворений и поэм для журн. «Иностранная литература» (1965, № 4) и для т. 9 его Собр. соч. (М., 1966).

Э.Г. Казакевичу

27 апреля 1956

Милый Эммануил Генрихович, я всё собиралась Вас навестить, пока у Вас, как у Ахиллеса, болела пяточка, но она уже срослась, и, таким образом, предлог отпал. Но я к Вам не по поводу пяточки: Маша¹ Вам, верно, рассказала, что я дерусь с Сергиевской² (это редактриса маминого сборника <...> ). Она выкинула из сборника несколько лирических стихов под предлогом непонятности — в том числе одно из лучших стихотворений «Писала я на аспидной доске» -она не понимает, что в последней строфе говорится об имени, написанном внутри обручального кольца, непроданного в голодные годы...³Она не понимает стихотворения «Занавес». Она не понимает антибуржуазной сущности «Оды пешему ходу», направленной против «безногого племени» богачей — «паразитов пространства», «алкоголиков вёрст» (эта тема развивается и во втором стихотворении, к<отор>ое Сергиевская неожиданно поняла и приняла). Больше же всего её пугает слово «скоропадские» — она в нём видит родственников гетмана, а не прилагательное к роковым скоростям, кончающимся падением⁴. Она также выкинула стихотворение «Деревья», где рассказывается о «кварталах хорошего тона» в Париже⁵, за то, что оно кончается словами «Людовик, чего глядишь — пропал твой город Париж» — как это можно, когда мы уже целую неделю дружим с французами? А главное, она выкинула лучшее стихотворение из цикла «Стихов к Чехии», п. ч. оно называется просто «Германии»⁶, а не «Фашистской Германии», хотя само содержание само за себя говорит так явно, что уж дальше некуда. Стихотворение оказалось слишком антифашистским. В Гослите считают, видимо, что не было ни войны, ни фашизма, ни той Германии, которая пыталась поглотить весь мир, а это совершенно возмутительно. Это уже не дело вкуса, не дело «понятности» или «непонятности» стихотворения, а дело неприемлемого для меня политического принципа отбора — как бы, мол, такое стихотворение не оскорбило национального чувства Германии! Та Германия, которой посвящён этот стих, оскорбляла не только национальные чувства других народов, она уничтожала целые национальности. Когда же я попыталась растолковать эту точку зрения Сергиевской, она сказала мне: «Нельзя жить в безвоздушном пространстве». Это я всё вот к чему: Вы в среду будете в Гослите; Вы, вместе с Тарасенковым, к<отор>ый уже не может вступиться⁷, — крестные отцы этой книги, — так вступитесь Вы. Вы проделали всю войну и знаете ту Германию, о к<отор>ой говорится в этом стихе. Поэтому прошу Вас заступиться и за «Германию», и за (что уже в ином плане) «Писала я на аспидной доске». Остальное, что Вам посылаю, - на Ваше усмотрение. Я ещё Эренбурга на них натравлю. И надеюсь, что мы объединёнными усилиями покажем им кузькину мать — и выпустим книгу моей. -Позвоните мне!

Всего Вам хорошего, Гале⁸ привет!

ВашаАЭ

' Мария Иосифовна Белкина (1912-2008)- вдова А.К. Тарасенкова, автор кн.: «Скрещение судеб» (4-е изд. - М., 2005), составитель и автор предисловия к кн.: Эфрон А. О Марине Цветаевой (М., 1989; 2-е изд. под назв.: Марина Цветаева. Воспоминания дочери. Письма. Калининград, 2001).

²Мария Яковлевна Сергиевская (1906-1962).

³ «Но ты, в руке продажного писца / Зажатое! ты, что мне душу жалишь! / Непроданное мной! внутри кольца! / Ты - уцелеешь на скрижалях» (I, 538).

⁴ Первая часть «Оды пешему ходу» (1931-1933) начинается строками: «В век сплошных скоропадских, / Роковых скоростей...» (II, 291).

⁵ Первая строка из стих. 1935 г. «Деревья»: «Кварталом хорошего тона...» (II, 336).

⁶ Речь идет о 4-м стих, из раздела «Март» «Стихов к Чехии» (II, 357-358).

⁷ А.К. Тарасенков скончался 14 февраля 1956 г.

³ Галине Осиповне Казакевич, жене Э.Г. Казакевича.

И. Г. Эренбургу

22 мая 1956

Дорогой друг Илья Григорьевич! Гослитиздат должен был направить Вам рукопись маминой книги. Они, т. е. она, редакторша книги, Сергиевская, конечно, хочет выбросить несколько хороших стихов под самыми разными предлогами. И сама-то я уже, по-моему, достаточно исковеркала книгу, придав ей наибольшую, такую не свойственную маме, обтекаемость, но когда туда же и рак с клешней, тогда делается совсем нестерпимо. В общем, я ей сказала, что ни с её мнением, ни с мнением редактора редакции, ни с мнением вообще каких бы то ни было редакционных работников я считаться не могу, не считая их достаточно сведущими в вопросах поэзии, и что предлагаю им обратиться с этими спорными стихами к Вам — как Вы скажете, так пусть и будет. Я не уверена, что они направили Вам и эти, спорные, по их мнению, — стихи, поэтому переписала некоторые из них на Ваш суд.

Стихи «Писала я на аспидной доске» они считают непонятными — особенно последнее четверостишие. Они не понимают, что имя написано внутри обручального кольца, что оно может жалить сердце, что оно могло остаться непроданным вместе с золотым кольцом в те годы, когда загонялось всё ради куска сомнительного хлеба, одним словом, они ничего не понимают. А я считаю этот стих вообще одним из лучших.

«Занавес» они считают непонятным.

«Напрасно глазом - как гвоздём» - тоже считают непонятным. Как это, мол, умерший может остаться «в нас», т. е. в памяти нашей, и вместе с тем «совсем уйти, со всем уйти»?¹

Кстати, этот стих печатался в «Современных Записках», тогда редакция выкинула без маминого ведома 5-ое четверостишие, про попов⁹^{, - а здесь и вовсе не хотят печатать.}

И теперь «Германии».

Эта редакторша считает, что стихотворение направлено против Германии как таковой, а не против фашистской Германии, т. к. в нём ни разу не сказано слово «фашизм». Будь, мол, оно озаглавлено «Фашистской Германии»... и т. д. По-моему, это просто возмутительно! Весь стих говорит именно о фашизме, именно о войне — а у них и войны как не бывало, и фашизма как не бывало, и той Германии, с которой мы сражались, тоже как не бывало.

Стихотворение из того же цикла, «Взяли» («Брали скоро и брали Щедро»), они тоже не хотят брать, ни скоро, ни щедро, т. к. там в эпиграфе сказано «Чехи подходили к немцам и плевали». Потому что в эпиграфе не сказано, на каких немцев они плевали? Ибо ведь бывают всякие немцы — а вдруг чехи плевали на хороших, на симпатичных немцев? А это некультурно, и, кроме того, мы сейчас стараемся урегулировать свои отношения с немцами. Вот если бы в эпиграфе было сказано, что они плевали именно, скажем, на гестаповцев...

Почему это у нас уж если бьют (немцев, французов и прочих шведов), так уж до смерти, а если лижут — так до беспамятства?

Я не хочу калечить этот цикл, и, думаю, Вы тоже не захотите.

И ещё кое-какие стихи они хотят выбросить, но я с переполоху сейчас даже не могу припомнить, какие. Я запомнила то, с чем более всего не согласна.

Кроме того, посылаю Вам мамин ответ на анкету, видимо, 1926 г., к<отор>ая м. б. пригодится Вам для предисловия, из-за биографических данных. Библиографические же данные там далеко не полные. Среди сборников тех лет не упомянуты «Стихи к Блоку», «Стихи к Ахматовой», «Разлука»³ и вообще многое упущено.

Ах, Боже мой, как я счастлива, что Вы будете писать предисловие!⁴ Вы единственный, который может это сделать — и сердцем, и умом, и знанием её творчества, и чистыми руками\ А у остальных — если сердце есть, так в голове не хватает, умишко есть, так сердца недостаёт, а о чистых руках и говорить не приходится. Чаще же всего совсем ничего «не дадено». И я злею с каждым днём. Очень хочется Вас увидеть. Когда будет минутка свободная - позовите меня, я очень Вас люблю!

Ваша Аля

Ради Бога, сообщите мне, когда и если будет какой-нб. ответ насчёт моей приятельницы. Это такой груз на моей душе!

И из прокуратуры ни ответа, ни привета уже третий год. «Пересматривается» и всё тут. Всё же нестерпимые сроки — для ещё живых людей!

В конце этого месяца должно быть заключение прокуратуры по папиному делу, видимо, посмертно - благополучное⁵.

Целую Вас и Л<юбовь> М<ихайловну>. ¹⁰^⁹

³ Книга М. Цветаевой «Стихи к Блоку» (Берлин: Огоньки, 1922); «Стихи к Ахматовой» напечатаны веб, ее стихов «Версты. Стихи» (Вып. 1), а также в сб. «Разлука. Книга стихов» и «Психея. Романтика».

⁴ Предисловие И Г. Оренбурга «Поэзия Марины Цветаевой», предназначенное для первого посмертного советского сборника стих. М. Цветаевой, было напечатано как вступительная статья к публикации ее стих, в сб. «Литературная Москва» (Сб. 2. М., 1956) с редакционным примечанием: «Публикуемая статья Ильи Оренбурга будет напечатана в качестве предисловия к однотомнику стихов Марины Цветаевой, подготовленному к печати Гослитиздатом».

⁵ Определением Коллегии Верховного Суда СССР от 22 сентября 1956 г. С.Я. Эфрон-Андреев был полностью реабилитирован.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич'

1 августа 1956

Дорогие мои, пишу вам вечером, уже лежа, поэтому заранее извиняюсь (т. е. прошу извинения) за то, что коряво получится. Всё очень хорошо — занятный старый дом (3 комнаты, из к<отор>ых 1 очень большая, кухня, обитаемый чердак, 2 террасы), великолепный запущенный сад, густо заросший розами, флоксами, лилиями, настурциями, причём среди «культурных» цветов на равных правах растут и полевые... из деревьев липы, дубы, берёзы, ивы, орешник. Заросли сирени и жасмина, уже отцветших, и в самом саду и овраги, и лужайки, и всё это над своевольно и вместе с тем мягко вьющейся и льющейся Окой. Чудесные виды - холмы и долины, поля и пойменные луга, ещё не выкошенные, по обилию и разнообразию цветов и красок напоминающие альпийские луга моего детства (вернее — отрочества). Постепенно входит в меня вся эта красота, постепенно и тихо проникаюсь сознанием, что она, красота эта, вырастила, вскормила и вспоила маму и что крепче, чем все Италии и Франции, вошла в её творчество именно эта, русская, тарусская, сила и прелесть. Вот она, её бузина, и вот они, её деревья и облака, и её глаза, зелёные и ясные, как отражение ив в серебряной Оке.

Жила маленькая мама² совсем неподалеку от теперешнего домика В.И. и ходила по воскресеньям в церковку, где теперь пекарня.

Городок маленький и разлатый, провинциальный до умиленья и весь не только «до», но и совершенно «вне» революционный. Боль-шая-пребольшая мощёная розовыми булыжинами площадь, окружённая двухэтажными купеческими домками с каменным фундаментом и деревянным верхом, лабазами и «домами с мезонином». В окнах необычайно цветут белые «невесты» и домовитая герань. Собор, в котором служил дядя И.В. Цветаева, Добротворский³, хоть и превращён в клуб, но всё равно упорствует, и сквозь все наслоения облупленных стен проглядывают неувядаемые богородицы и чудотворцы. Уцелел и двухэтажный домик Добро-творских⁴, и серебряное от старости жильё хлыстовок⁵. Людей везде немного, это так успокаивает после московских полчищ и столпотворений. В самом дедушкином имении, где теперь дом отдыха, ещё не была, пойду туда с

В.И., к<отор>ая обещает всё показать и рассказать.

Валерия Ивановна Цветаева

В.И. очень мило встретила нас, очень гостеприимна и внимательна, хоть и не без цветаевских вообще и лично своих странностей. К лично её странностям можно отнести... козу, находящуюся «на вооружении» в её хозяйстве. Это совершенно идиотская животина, а молока с неё, как с козла. Сейчас 12 часов, свет вот-вот погаснет, и потому закругляюсь. Целую вас крепко. Как Зинина лапка, заживает ли? Не скучаете ли без меня? Наверное, да, я ведь в свободное время бываю очень милая. Только свободного времени-то нет! Аде тут очень нравится <...>.

Ваша Аля

Ада целует вас.

' Письмо написано из Тарусы, куда А.С. пригласила погостить Валерия Ивановна Цветаева. В дальнейшем А.С. называет ее В.И.

² Цветаевы снимали дачу под Тарусой с 1892 по 1910 г.

³ Дядя И. В. Цветаева Александр Васильевич Цветаев (1834-1898) и его зять Зиновий Алексеевич Добротворский, - оба священники. Сведений о том, что А.В. Цветаев или З.А. Добротворский служили в тарусском соборе, обнаружить не удалось.

⁴ Речь идет о доме двоюродной сестры И.В. Цветаева Елены Александровны Добротворской (1857-1939?) и ее мужа Ивана Зиновьевича Добротворского (1857-1919?). И.З. Добротворский - «земский врач, энтузиаст своего дела, отдавший смолоду [с 1881 г.] и до самой смерти всю силу Тарусе. Каменная больница (стационар) - это детище Ивана Зиновьевича, при нём выстроена...»(Цветаева В.И. Записки. Воспоминания. - РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 1, Ns 11. Л. 93).

⁵ См. о «хлыстовском гнезде» в автобиографической прозе М. Цветаевой «Хлыстовки. Кусочек моего раннего детства в гор. Тарусе» (впервые опубликована в парижском журн. «Встречи» (1934. № 6); в СССР - под названием «Кирилловны» в альманахе «Тарусские страницы» (Калуга, 1961)).

2 сентября 1956

Милая Вера Фёдоровна, мне Маша Тарасенкова передала Ваши добрые слова, а также Вашу просьбу прислать Вам для альманаха² что-нибудь из маминой прозы и стихи об искусстве.

Помню, Анатолий Кузьмич посылал Вам полученных от меня «Хлыстовок» и, кажется, ешё что-то из детских воспоминаний. Что именно? Думаю, что смогу подобрать что-нибудь третье, тоже о детстве, небольшое. «Чорта»³, о котором говорила Вам Маша, мне бы не хотелось сейчас печатать, ещё жива старшая мамина сестра, Валерия, которой в «Чорте» отводится почётное, но не почтенное место, и очень многое там может её жестоко обидеть. Ах да, вспомнила, у Вас есть «Открытие Музея»⁴, да? Вот это хорошо бы напечатать. Только это не воспоминания «детства», а юности её. В 1913 г., в год открытия музея⁵, уже я родилась на свет. Что Вы хотели бы? Воспоминания детства или воспоминания вообще? И в каком объеме?

Теперь насчёт стихов об искусстве. [Ни] такой темы стихотворной у мамы нет, ни такого цикла. Есть отдельные стихи, в которых эта тема звучит, но их мало, и я боюсь, что такое объединение нескольких, очень немногих стихотворений разных лет может оказаться искусственным. Вот что я могу Вам предложить взамен: подобрать из её, в основном никогда и нигде не печатавшихся, записных книжек мысли об искусстве. Можно было бы присоединить и отрывки из её статей об искусстве. Мне кажется, это было бы в высшей степени интересно - с прозой её у нас совсем незнакомы, стихи же начинают появляться на свет божий.

Напишите мне, что Вы думаете обо всём этом.

Что у вас будет за альманах? и об этом расскажите.

Этим летом я была в Тарусе, с которой Цветаевы связаны уже более ста лет, разыскала старенький домик над Окой, где жила мама маленькой, и плохо скроенный, да ладно сшитый хлыстовский домок, и дом с мезонином, в котором жил мой прадед⁶, и собор, в котором служил какой-то из моих пра-дядек, кладбище, на котором похоронены родственники, о которых и мамина старшая, 73-х-летняя сестра Валерия, уже с трудом вспоминает, так давно это всё было.

По-прежнему стоит на площади городка белый каменный лабаз, в котором когда-то развешивал муку бородатый хлыстовский Христос...

Всё записала, что смогла, со слов тётки⁷ (она там живёт летом), но, к сожалению, она рассказывает неохотно и с большим удоволь-

ствием возится со своей собственной, персональной, препротивной козой. Коза, кстати, высококультурная и доится только под пение. Поёт Валерия Ивановна — английские колыбельные и французские романсы. Молока же, кроме тёткиной собаки, никто не пьёт. <...>

Что написать о себе? Живу, как умею, а умею плохо.

Жду Вашего ответа насчёт маминых вещей.

Всего Вам доброго!

Ваша А. Эфрон

Вера Федоровна Панова (1905-1973) - советская писательница, трижды лауреат Сталинской премии.

² Ленинградский альманах, в котором В.Ф. Панова хотела опубликовать цветаевскую прозу, не вышел в свет.

³ Мемуарный очерк М. Цветаевой «Чорт» (1935) впервые опубликован в журн. «Современные Записки» (1935. № 59).

⁴ Очерк М. Цветаевой «Открытие музея» (1933) впервые опубликован в журн. «Встречи» (Париж. 1934. № 2).

⁵ Музей Изящных Искусств имени Императора Александра III при Императорском Московском Университете был открыт 31 мая (по ст. ст.) 1912 г., А.С. родилась 5 (18) сентября того же года.

⁶ Дом деда М.И. Цветаевой по материнской линии Александра Даниловича Мейна (1837-1899) сохранился; ныне в нём находится Тарусский музей семьи Цветаевых.

⁷ В РГАЛИ, в фонде М.И. Цветаевой, хранится тетрадь А.С. с карандашной надписью «Таруса», в ней записи А.С. о М.А. Мейн со слов В.И. Цветаевой и размышления о семье Цветаевых.

<ИЗ ТЕТРАДИ *ТАРУСА»>

Вспоминаю, как мама, бесконечно читая и перечитывая одну из своих любимых книг, «Детские годы Багрова-внука», восхищалась образом матери Аксакова и говорила, что она напоминает ей её собственную мать.

Женщина с сильным и своеобразным характером, не нашедшая применения своим духовным силам ни в семье, ни в хозяйстве, Мария Александровна не могла ни дать счастья другим, ни быть счастливой. Мужа она уважала — но и только, большой любви, которая была бы ей по плечу, она в своей жизни не встретила.

Музыка в её жизни была только «для себя», ведь в то время не было принятым, чтобы семейная женщина, мать четверых детей, выступала с публичными концертами. Муж музыки не понимал, да и был поглощён своим любимым делом, дети, с младенчества перекормленные музыкой, хоть и были в меру музыкальными, но этой материнской страсти не унаследовали.

Мария Александровна мечтала создать детей абсолютно по своему образу и подобию, — это ей не удалось, а большого внутреннего сходства своего, скажем, с той же Мариной, она не уловила, ибо это было сходством более тонким, нежели то абсолютное тождество, которого она требовала и желала.

Между прочим, в какой-то мере так же было и с моей мамой, Мариной. В детские годы она властно лепила меня по-своему, создавала меня как-то наперекор моей сущности, и когда я, подрастая, становилась самой собой, а не точным её повторением, была горько во мне разочарована. Впрочем, всё это было в гораздо меньшей степени между моей матерью и мною, чем между ею самой и её матерью. Интересно, что это родство душ, это внутреннее сходство между матерью и дочерью понимала именно не Мария Александровна, а сама Марина, понимала и чуяла это с самого детства, и любила она свою мать именно как человек одной с ней породы. Причём любовь эта возрастала, углублялась и осознавалась моей мамой всё больше по мере её собственного душевного роста. О матери своей она писала, сравнявшись с ней в возрасте и превзойдя её в понимании — и матери, и самой себя.

И. Г. Эрвнбургу ¹¹

козла, и все с ней aux petits soins¹², но зато она — живая реальность, скотина, ничего общего не имеющая с поэзией и прочими цветаевскими фантазиями.

Что это за сукин сын, который написал свои соображения (свои ли?) по поводу Вашей статьи о Слуцком?¹¹^{Для простого преподавателя физики, или химии, или Бог знает чего там ещё он удивительно хорошо владеет всем нашим (советским) (не советским!) критическим оружием — т. е. подтасовками, извращениями чужих мыслей, искажением цитат, намёками, ложными выводами и выпадами. Кто стоит за его спиной?}

А всё-таки хорошо! Не удивляйтесь такому выводу - мне думается, хорошо то, что истинные авторы подобных статей уже не смеют ставить под ними свои имена, ибо царству их приходит конец, они прячутся по тёмным углам и занимаются подстрекательством, но оружие, которым они так мастерски владели, уже выбито из их рук. И вот они пытаются всучить его разным так называемым «простым людям», тем самым «простым людям», той категории их, которой каждый из нас имеет право сказать: «сапожник, не суди превыше сапога»!³

Ну, ладно.

Мамина книга тихо продвигается по гослитовским дорожкам, оформление уже готово, видимо, скоро сдадут в печать. 31 -го августа было 15 лет со дня маминой смерти. Этот день, верно, помним только мы с Асей (кстати, она переехала в г. Салават, к сыну Андрею, к<отор>ый недавно освободился). В альманахе московских поэтов⁴, к<отор>ый должен выйти в сентябре, тоже будут мамины стихи, к сожалению с тарасенковским очень плохим введением, или как его назвать.

Целую Вас и Л<юбовь> М<ихайловну>.

Ваша Аля

' Сергей Иасонович Шевлягин (18827-1965) - муж В.И. Цветаевой, преподаватель латинского языка.

² «Литературная газета» 14 августа 1956 г. поместила письмо преподавателя физики московской школы № 715 Н. Вербицкого «На пользу или во вред?» по поводу статьи И. Эренбурга «О стихах Бориса Слуцкого» (Литературная газета 1956. 28 июля).

³ Неточная цитата из стих. А.С. Пушкина «Сапожник. Притча». Правильно: «Суди, дружок, не выше сапога...».

⁴ «День поэзии 1956». М., 1956.

1 октября 1956

Дорогой мой Боренька! Я всегда тебя люблю, даже когда месяцами не пишу тебе и тебя не вижу. Впрочем, «даже» тут ни при чём, люблю тебя без всяких «даже». Пусть тебя не огорчают все видимые признаки невнимания моего к тебе — они только видимые, а на самом деле я всегда ношу тебя в себе, всегда, вместе с очень немногими и немногим, с теми и с тем, к кому и к чему всегда обращены мои бессловесные мысли. Я, как в детстве, не словами думаю, а только сердцем. Значит, видимо, не думаю совсем, а только чувствую. Недавно была у Марины Казимировны, она долго хрипела мне о тебе, необычайно милая, вернувшаяся с того света после операции рака - и принесшая с того света какую-то милоту, детскость воскрешения, трогательное сияние, в общем — этого не расскажешь. Таскала она с собой на тот свет и обратно свою прелестную любовь к тебе — единственный свой земной багаж. Дала она мне почитать твоё предисловие к книге, - чудесное, и про маму чудесно, только мне обидно, что ты ставишь мамино и Асеева имена рядом. Это нельзя: ты же знаешь. Эти имена соединимы только, как имена Каина и Авеля, Моцарта и Сальери, а не так, как ты делаешь. А как её бы это обидело — от тебя идущее! Уж она так бы никогда не написала, будь она на твоём месте. Подумай об этом, вспомни Чистополь и Елабугу и как мама приехала к Асееву за помощью и, вернувшись, покончила с собой, оставив Муру 300 р. денег (в военное время!) и рукописи. И никакие начала - талантов, воспоминаний, отношений — не могут и не должны сглаживать такого конца. Впрочем, что тебе говорить! Ты всё знаешь - отныне и до века, а действуешь только по-своему. Не мне учить тебя писать и чувствовать. Для меня Асеев — не поэт, не человек, не враг, не предатель — он убийца, а это убийство — похуже Дантесова.

Милый мой, я устала ужасно от суеты, неустроенности, мелких и многих обязанностей, за которыми, видя главное, — не успеваешь до него добраться. Главное - трудно без своего угла, стола. И мамины рукописи в сундучке, на котором спим и сидим, — разве это место для них? Моссовет отказал мне в комнате, мотивируя это тем, что у меня её и не было - совсем как по писанию!¹ Кстати, мой прадед был генерал-губернатором, и резиденция его была как раз в теперешнем здании Моссовета! М. б. попробовать у них оттягать этот домишко, на этом основании? Комнаты своей у меня в жизни не было, видимо, и не будет — но зато 2—3 особнячка моих предков ещё целы в Москве, не считая дедова музея, за вход в который я должна каждый раз пла-

тить три рубля. Честное слово, дед бы призадумался, если бы да кабы! Впрочем, призадумываться приходится главным образом мне.

Что ты делаешь сейчас? Как у тебя всё? Как устроилось с сыном — поступил ли он куда-нибудь? Как Зинаида Николаевна? Как маленькая Маринка, внучка? Как все и вся? Доктор Живаго на днях приедет с дачи, и я его ещё раз перечту, и если ты будешь очень настаивать, то отдадим тебе его, но было бы очень хорошо, если бы ты его совсем нам подарил, как ты обещал когда-то. Тогда он ещё не был дописан, и ты был щедр на посулы.

Целую тебя, дорогой мой. Я, как всегда, всё написала через пень-колоду и ночью, так что не сердись.

Твоя Аля

Если как-нб. будешь в городе и свободен на полчаса, позвони мне, и я приеду - у нас тут столпотворение. Телефон наш новый -К-5-59-94.

А.С., вероятно, имеет в виду слова «...кто не имеет, у того отнимется » (Мф. 13, 12).

В.Ф. Пановой

22 октября 1956

Дорогая Вера Фёдоровна! Разве это недоразумения? да ещё и «многочисленные»! Единственное, малюсенькое, это то, что я решила, что Вы доверили своё письмо ко мне какому-то равнодушному товарищу, который и носит, и носит его в кармане, вместо того чтобы опустить его в ящик - но всё очень скоро выяснилось! А вот то, что не удалось встретиться с Давидом Яковлевичем¹, — очень и очень жаль. Будем надеяться, что у нас всех всё ещё впереди, в том числе и встречи.

Кстати, о письме и ящике.

Когда я была молода и действительно всё было впереди (в том числе и все репрессии и катастрофы!), ехала я как-то в поезде в Одессу², и всё писала письма мужу³, и на каждой станции отправляла их. А тут — полустанок и до привокзальной почты — полкилометра рысью. Не рискую, только озираюсь из окна с конвертом в руках. Вижу — мальчик стоит, так лет семи, хороший ребёнок вполне дореформенного вида — белобрысенький, в ситцевой рубашонке навыпуск и в бё-мовских⁴ порточках, босой. Я говорю: «мальчик, а мальчик!» Он подходит, от смущенья не торопясь и потупившись. Сую ему письмо, а плюс к письму ещё рупь за беспокойство, и говорю: «будь добренький, брось его в ящик!» Он берёт конверт, поезд трогается, мальчик вдруг оживает и кричит вслед вагону: «тётенька, а тётенька, а в какой яшик?» Мой ответ теряется, как и я сама, в грохоте и в скорости.

Письмо так и не дошло. Честный ребенок явно бросил его в мусорный яшик, вполне оправдав мои расходы «за беспокойство».

С тех пор мальчик вырос. Вот я и думала - не ему ли, выросшему, Вы доверили то своё письмо?

Когда я жила в Туруханске и работала в качестве клубного художника, среди прочего приходилось делать фотомонтажи. Фотографий и иллюстрированных журналов было так мало, что картинки приходилось переклеивать с одного монтажа на другой. И так немало лет кочевали Вы у меня с монтажа «Лауреаты Сталинских премий»⁵ на монтаж о дне 8 марта, а оттуда — на «день Конституции» (все права предоставлены трудящимся, в том числе и право книжки писать) и на «день окончания войны» («Спутники») и т. д., и т. д. Особенно запомнилась мне выставка, организованная районной библиотекой на тему «наши любимые советские авторы». Вы, взятая у меня напрокат библиотекаршей, оказались в компании лежащего под дубом Льва Толстого, Короленко и почему-то Ким Ир Сена, не считая других звёзд меньшей величины. Библиотека была не ахти, но тем не менее, благодаря полнейшей политической невинности её работников, это была, пожалуй, единственная в те годы открытая публичная библиотека в нашей стране, где можно было читать Киршона⁶, Мальро, Жида⁷ и других.

А портрет Ваш был огоньковский, в полосатом ярком платьице, и я его помню, пожалуй, ещё лучше, чем Вы сами.

Забавно всё это и далеко - восемь тысяч километров отсюда, При-полярье, 60 километров от Полярного круга. Кстати, одна из библиотекарш была внучатой племянницей ссыльного Джугашвили.

Напишите мне, когда у Вас там прояснится с альманахом. Не прояснится — тоже напишите!

Всего Вам самого хорошего!

Ваша А.Эфрон

' Давид Яковлевич Рывкин (псевд. Дар) (1910-1980) - писатель, муж В.Ф. Пановой,

² В 1938 г. А.С. приезжала в санаторий под Одессой (в Аркадию), где лечился ее отец.

³ С.Д. Гуревичу.

⁴Елизавета Меркурьевна Бём (1843-1913) - художница, Альбомы и открытки ее работы, изображавшие детей в русских костюмах, пользовались большой популярностью на рубеже веков.

⁵ В.Ф. Панова получила Сталинскую премию в 1947, 1948 и 1950 гг.

⁶Владимир Михайлович Киршон (1902-1938) - драматург. Был репрессирован и расстрелян.

⁷ Андре Мальро (1901-1976) и Андре Жид (1869-1951) - французские писатели . Их книги были запрещены в СССР после того, как они напечатали свои впечатления о посещении страны в предвоенные годы.

ИЗ ТЕТРАДИ. 1957 г.¹

В прошлом — 1956 — году, зимой, кажется, зашла на минутку к Эренбургу по делу, потом, поговорив с ним, заглянула к Любови Михайловне - та позвала меня. И говорит: «Не верю я в предчувствия, приметы. А ведь бывает что-то такое в жизни. Давным-давно, ещё до отъезда из России Марина подарила мне браслет, и носила я его всю жизнь (и тут же, простодушно): не потому, что мне его Марина подарила, а просто он был мне по руке и нравился. Браслет серебряный, литой, тяжёлый - сломать такой немыслимо. И вот как-то - захожу в магазин, и что-то со звоном падает на пол; смотрю - у моих ног половина браслета, вторая осталась на руке. Подняла, посмотрела, через весь браслет — косой излом. Сломался у меня на руке! Стало мне как-то не по себе, волей-неволей запомнился этот день, число— 31 августа 1941 года. А через некоторое время Эренбург узнаёт - именно в этот день, этого числа погибла Марина. Теперь хочу отдать Вам этот браслет — я его не чинила, оставила так, хотите храните его в таком виде, хотите — почините и носите»...

И Любовь Михайловна подала мне тяжёлый, литой, серебряный браслет, знакомый мне с детских лет, — вернее, не браслет, а два его обломка, и линия излома наискосок, с резкими углами, как молния...

С Ахматовой я познакомилась у Пастернака, в Переделкино, в январе 1957 г. Был ясный, очень солнечный, очень морозный день, я долго плутала по поселку, по унаследованной от

мамы привычке (при чём тут «привычка»? Штамп!) неспособности ориентироваться и запоминать места.

Против обыкновения очень ласково встретила меня Зинаида Николаевна², обычно такая равнодушно-грубая, невнимательная (Борис утверждает, что она совсем не такая, да и я говорю про чисто внешнее впечатление). Была она оживлена, что очень ей идёт и редко с ней случается, и вообще всё было празднично — ярко-голубой день за огромными окнами, чудесная ёлка до потолка в столовой.

Говорила З.Н. про Бориса и про «Доктора Живаго», о том, что тревожно ей за того и за другого и что ждёт его с этой книгой много горя и разочарований; что окружающие его друзья, в глаза захваливающие, за глаза хающие книгу, сбивают его с толку...

Потом появился Борис, гулявший как раз с некоторыми из друзей, en question¹³, в частности, с Ливановым. Ливанов, как обычно, громогласен и пьян. Евгения же Казимировна³ модна сверх всех, допускаемых цензурой и здравым смыслом пределов: волосы крашены в бледно-розовый цвет, в ушах — пластмассовые украшения величиной с доброе блюдце, узкие брючки на ногах Россинанты, огромные солдатские бутсы. Волосы острижены так причудливо, что кажутся побитыми молью — да Бог с ней! ещё кто-то был с ними, сейчас не помню - кто. Борис выглядел чудесно, милый, смуглый и седой, с золотыми глазами. Мы с ним расцеловались, - а целуется он всегда очень охотно, от чистого сердца, чмокает громко и со вкусом и друга и недруга в обе щеки (то, что французы называют des baisers de nourrice¹⁴). Прелестное у него лицо — когда-то был он юным островитянином жгучей масти, теперь стал настоящим «последним из Могикан» - бронзоволиким вождём исчезающего племени (это я не фигурально выражаюсь, в самом деле он похож на индейца!). Очаровательна смесь гордости и застенчивости на его лице, когда говорит о чём-нибудь особенно ему дорогом или о ком-нибудь.

Немного посидели все вместе, поговорили О каких-то пустяках - ПО- Б.Л. Пастернак. 1957

том, видим, во двор въезжает такси, и через минуту в комнату входит очень большая — полная, высокая — женщина, уже немолодая, с лицом спокойным — величественным? - не совсем то слово - и благосклонным, лишённым той лихорадки, того огня, что помним мы по портретам Анненкова⁴, — Ахматова. Борис знакомит нас, мы переходим в другую комнату, где не так светло и не так парадно, как в столовой, и как-то чинно и принужденно рассаживаемся на стульях, не- _А.А. Ахматова. 1950-е сколько поодаль от стен — вот именно это и создаёт всегда какую-то принужденность.

О чем шёл разговор? Уговаривали Анну Андреевну почитать отрывки из её прозаической работы о Пушкине, которая должна была появиться в, кажется, «Литературном Архиве»⁵ (не знаю, появились ли), — она отказывалась — без кокетства и с казавшейся привычной — скукой; говорили о стихах — Борис хвалил Анну Андреевну, Анна Андреевна хвалила Бориса, а мы, присутствующие, хвалили обоих. Ахматова сидела спиной к окну, статная, массивная, в чёрном платье, перебирала на груди бусы. Потом Ливанов смешно рассказывал об очень давнишнем вечере грузинской поэзии, и Борис хохотал ужасно, а А.А. улыбалась отдалённо и снисходительно; всем по очереди глядел в рот, раз навсегда улыбаясь, чинный мальчик Андрюша⁶ — фамилию его не помню; он пишет стихи под Пастернака, а Пастернак, не видя заимствований и влияний, чуя лишь родство, хвалит его.

Потом З.Н. пригласила к столу — огромному столу во всю огромную столовую; кто же был за столом? З.Н., Борис, старший Нейгауз, младший, Станислав⁷, с женой, А.А., Федин⁸, Ливановы, Андрюша и ещё кто-то; ели, пили, бесконечные тосты всех присутствующих за всех присутствующих, причём уж до того хвалебные, что хоть под стол полезай - неловко! А.А. оказалась обладательницей прекрасного аппетита, развеселилась и, не теряя величавой повадки, вдруг стала совсем простой. Вообще, она оказалась более простой, пожилой, в меру добродушной и в меру располневшей, чем можно было себе представить по рассказам; но — ни огня, ни даже тепла, зоркий, холодноватый взгляд на подвыпивших, душа нараспашку, окружающих.

Помню, под конец обеда Борис читал свои последние (тогда) стихи, и можно было только ахать от изумления перед неиссякаемым, неугасимым, широким, вольным даром. Так начинают писать, когда дано всё и ничего ещё не растрачено, и экономить нечего, и нет вокруг тебя ни тупиц, ни завистников, и жизнь ещё - «сестра моя» и не научила взвешиванию и оглядке. Но вся эта широта, глубина и вольность, даже легкость необычайная, когда тебе за шестьдесят и жизнь - сплошные препоны!

Пастернак всегда необычен и полон какой-то особой, только ему присущей, теплоты, но когда начинает стихи читать, то всегда всех вышибёт из колеи, заставляет разевать рот и разводить руками: ну как же вдруг вот одному столько дано и это данное он ещё раздаёт и, раздавая, ещё богаче становится... Ливанов слушал, вытирая привычные пьяные, умилённые слёзы, Андрюша с умилением, но без удивления - так благонравного католического мальчика обрадует, но не удивит, если вдруг с небес спустится Богородица; Богородица существует, существует и он, он хороший, и ничего нет удивительного в том что она ему явилась; так хорошо, глубоко слушал Нейгауз, склонив лохматую седую голову; ему должен быть особенно близок рождённый из музыки Пастернак; Анна же Андреевна слушала, прикрыв тяжёлыми веками зоркий взгляд, и внешне оставалась совершенно impassible¹⁵. Каково ей, иссякшей, живущей собственным отражённым светом, было слушать?

Когда все мы стали расходиться, разъезжаться, А.А. взяла у меня мой телефон, сказала, что позвонит, что хочет встретиться, но я как-то не поверила в это; да и видела и чувствовала я её в этот вечер как-то снаружи, в то время как Пастернака всегда чувствую изнутри...

Да, забыла сказать, не понравился мне в тот вечер Федин, вежливый, ласковый, холодный; что-то не то, а что? Был он совсем недолго, скоро за ним пришли, привезли корректуру, и он больше не вернулся. Или это что-то польское во внешности — светлые глаза, тонкие губы? Чем-то отдалённо напоминал мне героя «Поэмы Конца»⁹ — только в том было множество очарований, тонкости, грации, — но всё это — на льду...

Но Ахматова позвонила. Было это зимой или ранней-ран-ней весной 1957. Скорее всего зимой, да это и неважно. Дала она мне адрес Ардова, где всегда, приезжая из Ленинграда, останавливается¹⁰, пригласила к себе, обещала рассказать про маму.

Поехала я к ней вечером, оказывается, живёт она в Замоскворечье, недалеко от писательского дома и Третьяковской галереи, возле круглой церкви". Дом то ли ремонтировался, то ли просто так разваливался, но почему-то в одном месте вместо лестницы был просто провал, и это мне сразу напомнило раннее детство, и годы гражданской войны, и Москву, сейчас же превратившуюся в сплошные провалы и ухабы.

Позвонила; открыла мне прислуга, на вопрос об А.А. сказала: «Они отдыхают». Я оказалась в квартире, к которой, когда она была ещё в новинку, хозяин приложил руки, устроив всякие антресоли, стенные шкафчики и другие, удобные в хозяйстве, закоулки, а потом всё стало привычным, приелось и пришло в запустение. Подождала немного, огляделась, посмотрела на безделушки, заполнившие столовую, потом постучала к А.А.; через несколько времени послышался заспанный голос, потом дверь открылась и появилась А.А., в лиловой ночной рубашке до пят, ещё не совсем проснувшаяся. Комнатка, которую она занимала у Ардовых, так мала, что напоминает каюту, но высокая и с большим окном, там тахта, маленький круглый столик, два стула, полочка; более двух человек там находиться одновременно не могут. А.А. зажгла свет, стало уютно, сели мы за круглый столик, она так и осталась в ночной рубашке-хламиде, спокойная, равнодушная и величавая.

Начали разговаривать. Спросила меня, чем я занимаюсь, я спросила про недавно вернувшегося её сына¹². Она сказала, что работает он в Ленинграде и начинает привыкать к новой жизни, но что переход от прежнего состояния к новому был ему тяжёл и трудно было приспособиться. Сказала, что наконец она счастлива и спокойна - сын вернулся!

«Получил бумажки, из которых явствовало, что 22 года репрессий — ни за что, “за отсутствием состава преступления”»...

«А как книга Марины Ивановны?» — Рассказываю. «Сколько печатных листов?» — Отвечаю. — «Амоя книга, которую должны напечатать, - два с половиной печатных листа, включая переводы...»¹³

«...Марина Ивановна была у меня, вот здесь, в этой самой комнатке сидела вот здесь, на этом же самом месте, где Вы сейчас сидите. Познакомились мы с ней до войны. Она передала Борису Леонидовичу, что хочет со мной повидаться, когда я буду в Москве, и вот я приехала из Ленинграда, узнала от Б.Л., что М.И. здесь, дала ему для неё свой телефон, просила её позвонить, когда она будет свободна. Но она всё не звонила, и тогда

я сама позвонила ей, т. к. приезжала в Москву ненадолго и скоро должна была уже уехать. М.И. была дома. Говорила она со мной как-то холодно и неохотно — потом я узнала, что, во-первых, она не любит говорить по телефону — “не умеет”, а во-вторых, была уверена, что все разговоры подслушиваются. Она сказала мне, что, к сожалению, не может пригласить меня к себе, т. к. у неё очень тесно или вообще что-то неладно с квартирой, а захотела приехать ко мне¹⁴. Я должна была очень подробно объяснить ей, где я живу, т. к. М.И. плохо ориентировалась - и рассказать ей, как до меня доехать, причём М.И. меня предупредила, что на такси, автобусах и троллейбусах она ездить не может, а может только пешком, на метро или на трамвае. И она приехала. Мы как-то очень хорошо встретились, не приглядываясь друг к другу, друг друга не разглядывая, а просто. М.И. много мне рассказывала про свой приезд в СССР, про Вас и Вашего отца и про всё то, что произошло¹⁵. Я знаю, существует легенда о том, что она покончила с собой, якобы заболев душевно, в минуту душевной депрессии - не верьте этому. ЕЁ убило то время, нас оно убило, как оно убивало многих, как оно убивало и меня. Здоровы были мы — безумием было окружающее - аресты, расстрелы, подозрительность, недоверие всех ко всем и ко вся. Письма вскрывались, телефонные разговоры подслушивались; каждый друг мог оказаться предателем, каждый собеседник - доносчиком; постоянная слежка, явная, открытая; как хорошо знала я тех двоих, что следили за мной, стояли у двух выходов на улицу, следили за мной везде и всюду, не скрываясь!

М.И. читала мне свои стихи, которые я не знала. Вечером я была занята, должна была пойти в театр на “Учителя танцев”, и вечер наступил быстро, а расставаться нам не хотелось. Мы пошли вместе в театр, как-то устроились с билетом, и сидели рядом. После театра провожали друг друга. И договорились о встрече на следующий день. Марина Ивановна приехала с утра, и весь день мы не разлучались, весь день просидели вот в этой комнате, разговаривали, читали и слушали стихи. Кто-то кормил нас, кто-то напоил нас чаем».

«М.И. подарила мне вот это — (А.А. встаёт, достаёт с крохотной полочки у двери тёмные, янтарные, кажется, бусы, каждая бусина разная и между ними ещё что-то). - Это чётки», - и она рассказала мне их историю.

А вот историю-то я сейчас помню слабо и боюсь перепутать, кажется, чётки восточные, какие-то особые, какие быва-

ли лишь у тех, кто побывал на могиле Пророка. Или, м<ожет> б<ыть> речь шла не именно об этих чётках, а о другой какой-то вещи, т. к. мне помнится, что мама подарила АЛ. и старинные эти чётки, и ещё что-то — другие ли бусы? кольцо ли? брошь? Только ясно помню, что А.А. рассказала мне, как будучи в эвакуации в Ташкенте она показала или эти чётки, или ту, вторую, вещь какому-то учёному местному человеку, который подтвердил, что — вернее и не подтвердил, а на её вопрос — что это такое — сказал, что — это предмет священный для верующего мусульманина, т. к. такие (чётки?) мог носить лишь человек, побывавший на могиле Пророка.

(Я их заметила ещё тогда, 1 -го января, когда увидала А.А. у Пастернака.) А.А. их носит постоянно на шее и, как говорит, никогда с ними не расстаётся. На полочке лежало ещё второе какое-то украшение, тоже красивое и старинное, и потом кольцо — гемма в серебряной оправе, в гемме — трещина. А.А. сказала, что любимые вещи иногда предупреждают о горе - гемма дала трещину в день смерти её мужа или накануне этого дня.

Потом А.А. прочла мне свои стихи, посвящённые маме, в которых говорится о Марине Мнишек и башне¹⁶, — сказала, что стихи эти были написаны задолго до маминой смерти. Дала мне прочесть свою последнюю, но уже давно написанную поэму — ту, где орхидея - или хризантема на полу¹⁷.

Рассказала, что мама, будучи у неё, переписала ей на память некоторые стихи, особенно понравившиеся А.А., и кроме того подарила ей отпечатанные типографски оттиски поэм — «Горы» и «Конца». Всё это, написанное или надписанное её рукой, было изъято при очередном обыске, когда арестовали мужа или, в который-то раз, сына А.А.

Я рассказала А.А. о реабилитации (посмертной) Мандельштама, о которой накануне узнала от Эренбурга, и Ахматова взволновалась, преобразилась, долго расспрашивала меня, верно ли это, не слух ли. И, убедившись в достоверности известия, сейчас же пошла в столовую к телефону и стала звонить жене Мандельштама¹⁸, которой ещё ничего не было известно. Судя по репликам Ахматовой, убеждавшей жену Мандельштама в том, что это действительно так, та верить не хотела; пришлось мне дать телефон Эренбурга, который мог бы подтвердить реабилитацию.

Сидим, разговариваем, сын Ардова принёс нам чаю; телефонный звонок: жена Мандельштама проверила и поверила.

^I Печатается по кн.: Эфрон А. О Марине Цветаевой. М., 1989. С. 254-263.

г Зинаида Николаевна Пастернак (1897-1966) - жена поэта.

³Борис Николаевич Ливанов (1904-1972) - народный артист СССР, актер МХАТ, снимался во многих фильмах; Евгения Казимировна (1911-1978) - жена Б Н. Ливанова.

• Юрий Павлович Анненков (1889-1974) - художник, график; рисовал А. Ахматову в 1921 г.

⁵ «Литературный Архив» - историко-литературный сборник; издавался в 1938-1961 гг. Институтом русской литературы (Пушкинский Дом). Прозаические работы А. Ахматовой о Пушкине в этом сборнике не печатались.

• Речь идёт о поэте Андрее Андреевиче Вознесенском (р. 1932).

⁷ Сын Генриха Густавовича Нейгауза (1888-1964) от брака с Зинаидой Николаевной, будущей женой Б. Пастернака - Станислав Генрихович Нейгауз (1927-1980) - пианист и профессор Московской консерватории.

• Константин Александрович Федин (1892-1977) - писатель, был соседом Б. Пастернака по Переделкину.

■ Константина Болеславовича Родзевича.

¹⁰ Ахматова часто останавливалась в квартире своих друзей - Виктора Ефимовича Ардова (1910-1976) - писателя, сатирика и его жены Нины Антоновны Ольшевской (1908-1981) - актрисы, на Ордынке, 17, кв. 13.

^II Речь идет о церкви Богоматери Всех Скорбящих Радости.

'^гЛев Николаевич Гумилев (1912-1992) - историк, географ, востоковед. Был реабилитирован весной 1956 г.

¹³ Книга Анны Ахматовой «Стихотворения» выпущена в свет в 1958 г. издательством «Художественная литература».

¹⁴ Ряд подробностей встреч А. Ахматовой и М. Цветаевой изложен неверно. Существует запись Анны Андреевны Ахматовой об этих свиданиях («Встречи с прошлым». Вып. 3. М., 1980. С. 415-416, публикация Е. Лямкиной) и воспомина ния друзей Ахматовой Николая Ивановича Харджиева («Вопросы литературы»,

1989, № 6. С. 227) и Эммы Григорьевны Герштейн («Литературное обозрение»,

1990, № 2. С. 98). Из совокупности этих свидетельств явствует, что первое свидание, действительно, произошло на Большой Ордынке в квартире Ардовых, второе же, на следующий день, у Н.И. Харджиева в Марьиной Роще. Оттуда Анна Андреевна отправилась в театр Красной Армии на спектакль «Сон в летнюю ночь». Марина Ивановна вышла из дома вместе с Ахматовой, на каком-то перекрестке распрощалась с ней и в театр не пошла.

¹⁵ Об аресте дочери и мужа.

¹⁶ Стих. «Невидимка, двойник, пересмешник...» из цикла «Венок мертвым». Написано было 16 марта 1940 г. Впервые опубликовано в журн. «Литературная Грузия», 1979, № 7.

¹⁷ Имеются в виду строки из 2-й части «Поэмы без героя»: «И была для меня та тема, / Как раздавленная хризантема / На полу, когда гроб несут».

¹³Надежда Яковлевна Мандельштам (1901-1980) - вдова поэта О.Э. Мандельштама.

3 апреля 1957

Боренька, дорогой, знаю о тебе всё, что возможно, угадываю всё остальное. Знаю, что теперь дело пойдёт на поправку¹ — уж так мы все загораживаем и завораживаем тебя от болезни! Главное, ни о чём не тревожься (самый глупый из всех человеческих советов и самый невыполнимый!) — но в самом деле всё у нас всех хорошо, и, главное, денег на всех и на всё хватает. Так что эти хотя бы заботы выбрось из головы.

Весна идёт, мой дорогой, прилетели и грачи, и жаворонки, и скворцы, скорей поправляйся. Я была два дня в Тарусе и слушала все голоса, которые передать умеешь только ты — и почти зримый узор жаво-роночьей песенки в пустом чистом небе, и как невидимый под снегом ручеёк полощет себе горлышко, и как петухи перекликаются, всё, всё слушала, ещё не пересказанное тобой в стихах.

Скорей поправляйся, будь твёрд и силён нашей верой и любовью.

Я рада, что ты в кремлёвской больнице, тебя там скорее вылечат, чем где бы то ни было, а тем не менее жалко, что ты не дома, и нельзя к тебе прокрасться и убедиться ещё и ещё раз в том, что, несмотря на все страданья, ты светел и хорош, и красив, и вечно молод, и дай тебе Бог поскорей поправиться, и нам поскорей увидеться, и прости за бред сивой кобылы, и целую тебя, родной, пусть у тебя ничего не болит.

Наши Лиля и Зина тебя целуют и любят. Большой привет просила передать Любовь Михайловна Эренбург накануне отъезда в Японию («сам» уже там) и пожелания скорого выздоровления.

Твоя Аля

' В кремлевскую больницу Б.Л. Пастернак был помещен в марте 1957 г. в связи с острейшими болями в колене и в позвоночнике.

Э.Г. Казакевичу

10 июля 1957

Милый Эммануил Генрихович, ужасно жалею, что не смогла с Вамй повидаться до своего отъезда - звонила не раз, но, видимо, никого не было в Москве. Очень хочется знать, что и как у Вас, прояснилось ли насчёт альманаха¹, каков состав редколлегии? М. б. будете у Константина Георгиевича², вспомните и обо мне, я тут недалеко.

Над чем работаете и работается ли? Как себя чувствуете? как Га-люша и девочки?³

И<лья> Г<ригорьевич> посоветовал мне повременить и никуда не соваться, впрочем, я и сама догадалась. Это как раз тот вид деятельности, к<отор>ый мне лучше всего удаётся. Что Вам сказать о себе - Вы и так всё знаете. Душа болит за Марину⁴, впрочем, это уже не ново и, видно, на всю жизнь. А в остальном — живу на ягодногрибной диете, что весьма способствует расширению моих габаритов, несмотря на то, что и грибы, и ягоды добываю в поте лица своего. Работаю довольно безуспешно над одной замысловатой редактурой. Всего, всего Вам доброго, сердце друга!⁵ Поцелуйте от меня Галю и дочек.

ВашаАЭ

¹ Альманах «Литературная Москва», главным редактором которого фактически являлся Э.Г. Казакевич, а в редколлегию вошли М.И. Алигер, А.А. Бек, В.А. Каверин, А.К. Котов, К.Г. Паустовский. В.А. Рудный и В.Ф. Тендряков. В феврале-марте 1957 г. в печати и на 3-м Пленуме Московского отделения СП СССР против редколлегии альманаха было выдвинуто обвинение в «нарочитом подборе произведений, охаивающих советскую действительность». На заседании ЦК КПСС, куда был приглашен ряд писателей, Н.С. Хрущев провел параллель между ситуацией, создавшейся в то время в советской литературе, и восстанием 1956 г. в Венгрии: «Они хотели устроить у нас “кружок Петефи”» (см.: Каверин В. Эпилог. М., 1989. С. 353).

² На даче К.Г. Паустовского в Тарусе.

³ Жена и дочери Э.Г. Казакевича.

⁴ Во втором сб. «Литературная Москва» были опубликованы стихи М. Цветаевой со вступительной статьей И.Г. Эренбурга. «Крокодил» (1957. 20 февраля. № 5) поместил по этому поводу фельетон И. Рябова «Про Смертяшкиных». В выступлении на 3-м Пленуме Московского отделения СП СССР В.А. Каверин характеризовал этот фельетон как «позорную попытку загрязнить память М. Цветаевой», а Л.К. Чуковская назвала его «общественно непристойным». Письмо в защиту М. Цветаевой, направленное в «Литературную газету» С.Я. Маршаком, К.И. Чуковским, С.П. Щипачевым, Вс. Ивановым, М.В. Исаковским, А.Т. Твардовским, М.А. Светловым, В.А. Луговским, П.Г. Антокольским и Л.Н. Мартыновым, опубликовано не было.

⁵ Ассоциация с названием повести Э.Г. Казакевича (1953) «Сердце друга».

В.Ф. Пановой

<Дата по штемпелю: 18 июля 1957>

Милый друг Вера Фёдоровна!

Давно-давно ничего о Вас не знаю, а хотела бы узнать. Напишите хоть словечко!

Сейчас сижу на даче, в чудной природе и погоде, но ничего не вижу и не чую, т. к. перевожу, как проклятая, по 14 час. в сутки. И если бы ещё что-нб. «путнее»!

Книга мамина дошла до состояния подписи в печать, в каковом и пребывает уже много месяцев, и из какового, видимо, не выйдет. Думаю, что тираж ограничится тем экз<емпляром> вёрстки, к<ото-р>ый остался у меня случайно. Ну, что же ещё прибавить? Остаюсь жива, здорова, чего и Вам желаю. Целую Вас крепко, сердечный привет мужу.

ВашаАЭ

Б.Л. Пастернаку

28 августа 1957

Дорогой мой Боренька! Тысячу лет не писала тебе, но знала основное - что ты чувствуешь себя лучше. Слава Богу. Ещё в один из коротких приездов в Москву узнала в Гослите, что твоя книга стихов непременно выйдет в этом году¹. А вот что хотелось бы узнать: сильно ли изменился её состав, и что с предисловием? Напиши мне хоть две строчки о своих делах. Очень мило по сибирской инерции продолжать держать тебя в душе — и только, но там ведь к этому меня обязывали расстояния, и ещё всякие другие непреодолимости, а сейчас ведь по-другому («Так — никогда, тысячу раз — иначе!»¹⁶^{), и, пожалуй, нет никакой нужды совсем не видеться и даже не переписываться!}

Милый друг мой, как ты живёшь, как твоя поясница, как колено? Что ты делаешь? Что, помимо слухов, на самом деле, с книгой стихов и с предисловием? Как «Доктор»? И ещё: что говорят доктора? И ещё: как ты выглядишь? Ходишь ли гулять?

Я в Тарусе, видимо, недалеко от того имения, о котором ты упоминаешь в своём предисловии¹⁷^{, в той самой Тарусе, где прошло детство и отрочество маленьких Цветаевых, где всё прошло, кроме, вопреки пословице, окской воды. Собор, где кто-то из Цветаевских прадедов моих был священнослужителем, теперь превращён в клуб, в прадедовском доме артель «вышивалок», в бабкином — детские ясли , вместо старого кладбища — городской сад. Домик, в котором росли мама и Ася, — уцелел почти неизменный, там живёт прислуга и «обслуга» дома отдыха. До Цветаевых там жил - и умер - Борисов-Мусатов⁵, мама рассказывала, что в комнате, отданной детям, долго ещё выступали после всех побелок и окрасок следы кисти Борисова-Мусатова: последнее время своей жизни он работал лежа, стены и потолок комнатки в мезонине служили ему палитрой. — Но в чём же дело? Почему именно река остаётся неизменной? Почему уже давно не та вода остаётся той самой рекой? Нет больше никого из живших здесь - никого больше! Ни Вульфов⁶, ни Цветаевых, ни Поленова и Борисова-Мусатова, ни милого Бальмонта, ни милого Балтрушайтиса, ни многих-многих единственных! А река остаётся - и теперь я смотрю на неё, и, благодаря её неизменности, вижу, осязаю, пью из того источника, который оказался творческим для мамы. Вот это всё она видела впервые и на всю жизнь, здесь родились её стихи, родились, чтобы не умереть. Вот они, рябина и бузина всей её жизни, горькие ягоды, яркие ягоды. Вот и деревья, у которых «жесты трагедий», и река — жизнь, Лета, и всё равно жизнь.}

А всё же я до многого дожила - спасибо судьбе, Богу и людям. Дожила до встречи с тобой, и вот теперь до встречи с самими истоками маминой жизни и её творчества, дожила до собственной своей предистории! Дожила и до того, что прочла твой роман, и предисловие к стихотворной книге, где так глубоко и просто о маме - ведь всё _это — чудеса из чудес, и, когда хочется немного поворчать — чудеса останавливают меня и не позволяют мне быть мелочной... Ах, Боренька, все-то мы мелочны! Ведь важно, чтобы написано было, ведь именно в этом чудо, а мы ещё хотим и издания написанного, т. е. чуда в кубе! Ну, хорошо, милый, м. б. доживём и до этого, но ведь гораздо важнее, что написанное тобой и мамой доживёт до поколений, которых мы сейчас и угадать-то не можем, и с ними вы будете «на ты». Дорогой ценой заставляет сегодня платить за право жить в завтра, жить во всегда.

Крепко тебя целую, будь здоров!

Твоя Аля ¹⁸^{¹⁶¹⁷¹⁹}

⁵Виктор Эльпидифорович Борисов-Мусатов (1870-1905) - русский живописец. И.В.Цветаев пригласил его пожить в арендованном им доме в 1905 г., когда семья Цветаевых в Тарусе не жила. На маленьком тарусском кладбище над Окой установлен памятник Борисову-Мусатову работы скульптора Николая Андреевича Андреева (1873-1932).

⁶ На даче Песочное, где прошло детство сестер Цветаевых, в 1913 — 1930 гг жили ученый-кристаллограф Георгий (Юрий) Викторович Вульф (18631925), его жена Вера Васильевна (урожд. Якунчикова; 1871-1923) - свояченица В.Д. Поленова и их сын Владимир - пианист.

ИЗ ТЕТРАДИ 1957 г.

Первые сентябрьские дни 1957 г., Таруса. Поездка в Ве-легож на пароходе. Сосновый бор, песчаная дорога вверх, уступами — уступы - ступени образованы корнями сосен. Дом отдыха - отдыхающих не видно -множество ярких, но угасающих цветов. Всё выше и выше — липовая аллея, ведущая в никуда, и оттуда вид во всю ширину туда, налево, где Ока, вновь и вновь петляя, идёт к Алексину. День серебряный с золотыми просветами, и вид такой же — серебряная Ока, золотые пески. Хотели было идти этим берегом до тарусского перевоза, обратно; дороги нет, заплутались в лесу. Среди лип, осин, сухостоя, грибов и бурелома, оврагов, ручьёв, кустарников. Когда выглянуло из-за туч и вершин вечернее солнце, увидели, что идём совсем не в том направлении. Пришлось кое-как возвращаться обратно, через лес, через сжатое поле, липовую аллею, вниз, к пристани. Обратный пароходик давно ушёл, бакенщик уехал в Тарусу, два мрачных рыболова на берегу переправить нас на ту сторону не берутся. Вечереет. Идём к избушке бакенщика - может быть, там кто-нибудь есть. Встречает нас аршинная надпись - «Осторожно, собака» и сама собака, преогромный и дружелюбный пес на трёх лапах, а четверная поджата.

Потом появляется старик в капитанской фуражке, начальник пристани, отец бакенщика. Берётся перевезти нас; в лодке начинает расспрашивать, кто мы, откуда, рассказываем вкратце, говорим, что строимся, конечно, спрашиваем, не знает ли он плотников. - «А где строитесь?» - «Да в Тарусе, на Воскресенской горе, может быть, знаете участок Цветаевой, так вот там!» - «Ещё бы не знать участок Цветаевой... и самих Цветаевых всех знал, и Ивана Владимировича, и Валерию, и Настю, и Марину, и Андрея Ивановича... Цветаевы были, можно сказать, первые дачники в Тарусе; где теперь дом

отдыха, так то была вся их территория. И ведь вот как бывало — уедут они на зиму, все вещи оставят, сундуки, сервизы, замочек повесят - и всё. И хоть бы раз кто забрался и набедокурил — нет, всё всегда бывало в порядке. Помню, раз как-то приезжал, толи поздней осенью, толи зимой, Андрей Иванович с товарищем, немного побыли и уехали, а нам, ребятишкам, любопытно было, как они там хозяевали, мы и забрались в дом. Видим - печку топили, кашу варили, каша недоеденная так и осталась в чугунке на шестке. Всё мы посмотрели, всюду походили, и уж очень понравился нам один стакан — мы его и взяли себе, а чтобы больше, или там по сундукам шарить, этого не бывало, это нет! Так вы, значит Маринина дочка, так-так. Маму Вашу Мусей звали, Анастасию Ивановну — Настей. Боевые они были, одна чуть побольше, одна поменьше. Одна в очках ходила, то ли Настя, то ли Муся, не помню. А барышни были очень хорошенькие, за Настей один ухаживал, Мишкой звали, а прозвище у него было Дубец, красивый был, капитаном на пароходе. Уж как же мы, бывало, смеялись над ним - ну куда, мол, ты лезешь, — профессорская дочка и сын сапожника! Ну как же мне не знать Цветаевых - мать моя, старушка, бывало, всё у них бельё стирала. Хорошие были люди, хорошие»...

Зовут старика Розмахов, Ефим Иванович. Ещё много интересного рассказывал он про Тарусу тех лет, про старожилов, рассказывал и про цветаевских родственников Добротвор-ских, особенно про одну из дочерей, Людмилу Ивановну, врача Тарусской больницы, основанной её отцом.

Б.Л. Пастернаку

9 апреля 1958

Христос Воскрес, дорогой друг Боренька!

Целую тебя, милый, желаю тебе счастливой весны и здоровья, всегда люблю тебя, неизменно помню. Прости меня за всё видимое моё невнимание к тебе — жизнь очень тяжела и пожирает меня всю без остатка, а пока перемалываешь всё тяжелое, хорошее куда-то девается и не ждёт. Я в вечном тумане и угаре от работы и заботы, разных работ и разных забот, сливающихся в нечто такое нудно-однообразное! Как слепая лошадь по кругу. Где уж тут хоть письмо тебе написать, хоть приехать и рассказать о том, что накапливается, копишь-копишь для тебя что-то милое и радостное, а оно, не находя себе выхода, сгорает и превращается всё в тот же уленшпигелевский «пепел - прах - Клааса, что стучится в сердце моё».

Работать нужно много, а работать негде, и поэтому мечусь, как ошпаренная кошка, между Москвой и Тарусой, и там и тут попадаю в орбиту тревог и неустройств, и в результате с трудом выжимаю из себя какие-то вялые и серые строки переводов, имя же им легион, а цена — грош. Вот поэтому-то по всему, дорогой мой, так невнимательна к тебе в дни твоих болезней и триумфальных «неудач», к тебе, бывшему душевной опорой и материальным оплотом самых гибельных лет моей жизни, к тебе, бывшему и сущему другом в бездружьи, путем в бездо-рожьи. Прости меня за всё это «видимое» моё безобразие, и верь во всё моё невидимое!

Что за болезнь твоя? Определили ли (3 «ли»!) врачи? И помогли ли? Или по-прежнему ты сам да Господь Бог со всем справляетесь? Впрочем, что тебя спрашивать, ведь и ты мне тоже перестал писать! Сама всё узнаю. Скоро приеду в Москву на несколько дней, выкола-

чивать деньги какие-нб., и м. б. повезёт и я тебя увижу, или услышу по телефону, или так узнаю о тебе.

Здесь тоже весна двигается, как и у тебя там, но я её мало вижу и только по грачам определяю да по капели.

Целую тебя, милый, трижды. Главное, дай Бог тебе здоровья.

Твоя Аля

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

<Дата по московскому штемпелю: 2 июля 1958>

Среда. Дорогие мои, я, дура, не попросила Зину захватить Лиле варенье, и оно так и осталось (земляничное). Зинуша, если будете в городе, захватите его, пригодится до нового урожая.

Видела Ольгу' и говорила с Б.² по тел<ефону>, он чувствует себя неплохо, настроение хорошее. Книга вышла у Галлимара a Paris³, в одной из газет была статья «Слава России» — три портрета — Б., Уланова и Шостакович. Б. ничего не пишет, не переводит, а только переписывается с почитателями. Уеду завтра-послезавтра, везу массу работы. Нюте здесь ночевать в самом деле не стоит, действительно есть распоряжение⁴. Не стоит портить себе самим последние нервы.

Целую!

¹ Ольгу Всеволодовну Ивинскую.

² С Борисом Леонидовичем Пастернаком.

³ Роман Б. Пастернака «Доктор Живаго» вышел в 1958 г. в переводе на французский язык в известном парижском издательстве «Галлимар». А.С., постоянно обсуждавшая с Пастернаком и Ивинской события, происходившие вокруг романа, делилась их подробностями с адресатами письма: они и их ближайший друг Д.Н. Журавлев были слушателями, а затем читателями раннего варианта романа. Окончательная редакция «одним из первых» была дана «на прочтение... Мерзляковско-Вахтанговскому объединению» (как писал Пастернак 15.X.1955 г. А.С., имея в виду адреса Эфронов и Журавлевых).

⁴ А.С. предупреждает ленинградку А.Я. Трупчинскую об очередном ужесточении паспортного режима в Москве.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

<октябрь 1958>

Дорогие Лиля и Зина, получила ваши записочки и деньги — напрасно деньги. В силу способностей прибрала к вашему приезду, вымыла окно и все финтифлюшки и т. д. С Б<орисом> Л<еонидовичем> говорила по телефону, он очень удручён, завтра увижу его. Как всё обойдется, ещё толком неизвестно', но есть шансы, что всё войдёт в более разумное русло. Лишь бы здоровье его не подкачало в эти дни.

Друзей возле него сейчас мало, но настоящие. Врагов много, и тоже настоящие. Остальные — середняки, куда ветер дует! Эти никогда настоящими не бывают. Правление Союза уже собиралось дважды на предмет исключения, но это ещё не состоялось и назначено на завтра²⁰^²¹. Будьте здоровы, целую!

' После присуждения Б.Л. Пастернаку 23 октября 1958 г. Нобелевской премии в СССР началась его травля на «обсуждениях» и в печати.

² 27 октября 1958 г. объединенное заседание президиума Правления СП СССР, бюро Оргкомитета СП РСФСР и президиума Московского отделения СП СССР исключило Б.Л. Пастернака из Союза писателей; 31 октября 1958 г. общее собрание писателей Москвы единогласно одобрило это решение и обратилось в Президиум Верховного Совета СССР с просьбой о лишении Пастернака советского гражданства и высылке его за границу.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич'

1 ноября 1958

Дорогие мои, простите, что не приезжала эти дни - был такой круговорот и смерч событий! Одно время ещё было возможно как-то всё исправить, но Б<орис> Л<еонидович> вёл себя нелепо, медлил, мямлил, делал всё не то и не так и не отдавал себе отчёта в серьёзности и реальности происходящего. Наверное, к тому времени, что вы приедете, уже будет результат - судя по всему, его лишат гражданства и вышлют за пределы СССР. То, что он отказался от премии, уже не спасло положения — сделал он это слишком поздно и, конечно, не в тех выражениях!²¹

Глаз мой почти совсем хорош. Всё прибрала, перетерла, много повыкидывала, но просторнее у нас будто не стало. Зинуша, простите, Ваш халат не успела выстирать — не знала, что попутная машина будет так внезапно. Боюсь, что долгожданный сюрприз — розетка для лампы (клетчатую лампочку можно приспособить над Вашей кроватью) — слишком высоко, ну и то хлеб!

Целую крепко, будьте обе здоровы!

Ваша Аля

награда в обществе, к которому я принадлежу, я вынужден от неё отказаться. Не примите в обиду мой добровольный отказ» (цит. по кн.: Пастернак Е. Борис Пастернак. Материалы к биографии. М., 1989. С. 650).

В своих воспоминаниях подруга поэта Ольга Всеволодовна Ивинская рассказывает о реакции друзей, собравшихся в ее квартире, на сообщение Б.Л. Пастернака об этой телеграмме: «...мы оторопели <...> только Ариадна сразу же подошла к нему, поцеловала и сказала: - Вот и молодец Боря, вот и молодец. -Разумеется, не потому, что она действительно так думала, но просто дело было сделано, и оставалось только поддержать Б.Л.» (Ивинская О.В. Годы с Борисом Пастернаком: в плену времени. М., 1992. С. 275).

О. В. Ивинской

<Дата по штемпелю: 17 ноября 1958>

Оля, милая, не появлюсь, т. к. гоню в хвост и в гриву свои запоздалые переводы. Не обижайся. Как только распростаюсь — приеду, и дам знать, когда это будет, чтобы мы могли повидаться. Пожалуйста, не ной и держи свои нервочки в узде, а главное — слушайся Иришку, она самая умная «на данном этапе» и, главное, обладает чувством меры. А что на тебя ругается, так это ничего, обойдётся.

Главное, будь здорова, а остальное приложится. Всё утрясётся, всё успокоится, ибо каждая сенсация проходит — о том ещё царь Соломон говорил. Постарайся войти в рабочую колею — это самое верное средство для того, чтобы не иметь времени расстраиваться! Целую вас всех, будьте здоровы.

Твоя Аля

А.А. Ахматовой

26 декабря 1958

Дорогая Анна Андреевна! Желаю Вам счастья и здоровья в наступающем 1959 г. - счастья, недоданного за все ушедшие годы.

Вы должны подарить мне свою новорождённую книжечку¹, хотя бы в возмещение того, что мамина книжка не вышла и не выйдет\ А попытаться купить Вашу, вышедшую, так же бесполезно, как и мамину невышедшую.

Целую Вас, сердечный привет и пожелания Вашему сыну.

Ваша Аля Эфрон

' Ахматова А. Стихотворения. М., 1958.

Б.Л. Пастернаку

1 января 1959

Дорогой мой Боренька! Пишу тебе в первый день Нового года — и как же мне хочется, чтобы этот новорождённый принёс тебе счастье, покой, внутреннюю свободу! Всё время думаю о тебе, о вас двоих, и то, что было подсказано чутьём, тепеь превратилось в убеждение. Всё в этой встряске¹ переместилось лишь для того, чтобы занять свое истинное место. Так оно и должно было быть. Произошла великая переоценка ценностей, величайшее испытание чувств на прочность, слов на действие. И это — ты меня поймёшь — твой праздник. Именно так из Страстной недели родилась Пасха. И это - наш праздник, тех, кто по-настоящему с тобой. Праздник разных - и родных - людей. Так будем же праздновать! К Оле моё отношение было легкомысленным, как она сама, — тот ли она человек, что тебе нужен? В чём-то да, а в чём-то нет — вам виднее, и дай вам Бог счастья, думалось мне, когда думалось. Теперь и это выяснено, и это встало на место. Та легкость, простота, то «само собой разумеется», та естественность, с которой она в эти дни — и навсегда — подставила плечо под твою ношу, та великолепная опрометчивость и непосредственность, с которой она, как ребёнку, раскрыла объятья твоей судьбе, определили её самоё, и её место - с тобой и в тебе.

Сейчас всё раскрыто, всё обнажено, отметено всё лишнее, осталось правдивое, верное, насущное, как воздух, хлеб, вода. И какое, о Господи, счастье, что из всей этой путаницы, как из пены морской, как из клетки адамовых ребер, встала рядом с тобой на суд веков, — навечно, — эта женщина, жена, - встала противовесом всех низостей, предательств, выспренностей и пустословий.

Остальное — то, что тебя мучает в личном и будет ещё мучить, ибо, ты сам путаница и, при всей своей свободе - та же самая клет-

ка адамовых ребер, из которой не выскочить, — остальное — вынужденное — да расступится перед вами, дорогие мои, и пусть будет счастье, и пусть будет «ризу влажную свою сушу на солнце под скалою».

Б.Л. Пастернак

Приезжайте сюда. Вам предлагают дружбу, кров, дрова, дивный простор за окнами и всяческую помощь в переезде и устройстве здешней немудреной жизни друзья Константина Георгиевича², мои и ваши Елена Михайловна и Николай Давыдович³. У них прелестная дача в Тарусе, половина которой зимой не занята, меблирована — необходимым, есть возможность наладить «услуги» — воду носить и т. д. Вход отдельный, т. ч. друг другу вы и ваши хозяева мешать не будете, а захотите посидеть вместе — только в стенку постучать. Есть телефон, что в наших краях редкость, а главное — люди милые, умные, настоящие, уверена, что подружитесь. Не захочется людей, даже друзей - и это можно. В общем, можно всё, что в силах людей, любящих и уважающих тебя, всё понимающих и всё переживших — вплоть до исключения, когда-то, из союза так называемых писателей — (последнее — с легкостью). Елена Михайловна будет в Москве дня на 2-3 с 5 января, обо всём сможет договориться с Ольгой.

Хорошо бы вы смогли приехать к встрече старого нового года, мы бы его чудесно, сказочно встретили все вместе!

Приезжайте отдохнуть, поработать, осмотреться, хотя бы только так, а дальше видно будет.

К<онстантин> Г<еоргиевич> сейчас в Ялте, он болен и чувствует себя настолько плохо, что мы просто не решаемся добавлять к этому волнение за тебя. Он только что получил в грубой форме отказ «Нового мира» печатать его уже объявленный в том же журнале автобиографический роман (последняя часть «Дальних лет», Одесса, двадцатые годы, Бабель и т. д.), и после этого состояние его ухудшилось ещё. Я думаю немного погодя написать ему, а сейчас рано.

Всё уладится и устроится, только приезжайте. И - помимо всего мне просто хочется, чтобы ты познакомился с чудесными людьми, с чисто Ольгиной простотой и радушием предлагающими вам передышку под их кровом и крылом. Всё будет хорошо, спокойно и тихо, вы сможете быть самими собой без оглядки на всё и вся.

Целую тебя крепко, дорогой мой, люблю тебя и всегда с тобой.

Твоя Аля

¹ В событиях, развернувшихся после присуждения Б. Пастернаку Нобелев ской премии.

²Константина Георгиевича Паустовского (1892-1968).

³Елена Михайловна Голышева (1906-1984) - переводчица и Николай Давыдович Оттен (наст, фамилия Поташинский; 1907-1983) - литературный критик, сценарист.

Е.Я. Эфрон u З.М. Ширкевич

12 января 1959

Дорогие Лиленька и Зинуша! Спасибо вам огромное за ваши рождественские дары, которые побывали и на вашем Сочельнике, и поспели к нашей ёлке. Этот год я под Рождество была совсем одна -как вам известно, мой «напарник»¹ был в Москве. Всё я убрала, прибрала, вымыла полы, собственноручно испекла слоёный пирожок с яблоками и заварным кремом и ждала, когда зажжётся свет, чтобы заняться ёлкой. Но, как у нас часто здесь случается, свет не зажёгся - очередные неполадки на электростанции. При двух керосиновых лампах я водружала ёлку - настоящую, под самый потолок! (Правда, потолки у нас не московские, но всё же!) Всадила её в ведро с песком, к<оторы>й полила, и до того устала, что украшала ёлку чуть ли не до 5 ч. утра! При всём при том не ела до звезды не во имя соблюдения благородных традиций, а потому что всё возилась и возилась, и всё было как-то некогда. (Сейчас пишу вам - это один вид общения, а второй - то, что слушаю 5-й концерт Бетховена, который, вероятно, в это же время слушаете и вы.) Когда я закончила все свои одинокие рождественские приготовления, то вымылась, облачилась в халат и зажгла ёлку. Смотрела на прелестные огоньки и не то чтобы вспоминала былые ёлки и всё, что с ними связано в жизни, — а ведь от них вся радость — детства, а от него и последующих лет! — а как-то ушла в невозвратную и всегда близкую страну, где все - вместе и все — счастливы, хотя бы раз в году, хотя бы в ночь под Рождество. И, знаете, я не была ни одна, ни усталая в эту ночь перед этой ёлкой - я была удивительно покойна, внутренне безмятежна, наполнена неувядаемой свежестью ушедших лет и душ. Все мои, живые и ушедшие, всё моё было со мною. Сейчас пишу вам, и мне уже грустно - потому что это уже не та ночь, когда все милые души прикоснулись к моей душе, и я об этом уже только вспоминаю.

А какова была сама ночь, мои дорогие! Небо было той густо-туманной синевы, которая, переходя у горизонта в черноту, на самом деле струит неуловимый свет, и он везде просачивается сквозь все небесные поры. Тишина была необычайная, и, казалось, тот легкий

бо

звон в ушах, что рождаем тишиной, идёт издалека-издалека, от звёзд, от той звезды... Деревья стояли в сказочном, только что выпавшем, нетронутом снегу — каждая тончайшая веточка в искрящемся пуху. Тихо-тихо, и темно, и светло, и покойно, и вместе с тем настороженно - мы все, и небо, и звёзды, и деревья, и домишки под белыми шапками, и я, — прислушивались к дальнему, давнему, вечному чуду...

Целую вас крепко-крепко обеих, спасибо ещё раз за всё милое и вкусное, а особенно мне понравилась бонбоньерка с клюковкой — она висит на нашей ёлке и никому не признаётся в ошибках молодости, т. е. в том, что когда-то содержала в своих недрах английскую соль!

Я буду сидеть в Тарусе², пока меня не вызовут подписывать договора или получать деньги. Возможно, Ада приедет 20-го за пенсией и пробудет в Москве дня два. Надеюсь, что вы её приютите, как обычно.

Целуем вас обеих мы обе.

Ваша Аля

' А.А. Шкодина.

² В.И. Цветаева отрезала А.С. от своего участка в Тарусе узкую полосу, на которой А.С. и А.А. Шкодина к сентябрю 1958 г. построили домик. А.С. жила в Тарусе круглый год.

А.А. Ахматовой

29 мая 1959

Дорогая Анна Андреевна! Большое, большое спасибо за книгу, которая только вчера дошла до меня. Это ничего, что обломки¹, — Венера Милосская и та без рук; вся история — осколки; всё прекрасное, прежде бывшее, дошло до нас в виде черепков — и всё равно встало во весь рост, стоит и стоять будет. Так и эта книжечка, как и любая — поэта — лишь скорлупки яйца, давно уже не вмещающего размаха крыльев птицы.

Теперь у меня две Ваших книжечки, одна ранняя, подаренная мне маленькой², и вот эта, и между ними - целая жизнь, которую прожить - не поле перейти.

Получила на днях письмо от одного давнего знакомого из Чехословакии, а там, т. е. в письме: «Петр Николаевич» (Савицкий³) «получил томик стихов Анны Андреевны с дарственной надписью. Человек я не завистливый и к земным благам равнодушный, а тут

позавидовал...» Я ему пошлю Вашу книгу, т. к. у меня есть один экземпляр, к<отор>ый я выменяла на двух Стивенсонов, одного Шейнина и «Женщину в белом» Коллинза. Пусть завидует «только» дарственной надписи.

Вообще же не встретила ни одного человека, который книгу бы просто купил. Каждый или выменял, или отнял, или украл, одним словом, «достал».

Некоторое время тому назад мы наконец познакомились с женой О.Э.⁴, и всё получилось совсем неожиданно: четыре часа ехали вместе в машине и тихо, вежливо и ядовито ругались всю дорогу. «Не сошлись характерами» буквально с первого взгляда, как обычно влюбляются. Она сидела - шерсть дыбом — в одном углу, со своим Мандельштамом, а я в другом — тоже шерсть дыбом — со своей Цветаевой, и обе шипели и плевались. Мне кажется, что Вам бы понравилось, но вместе с тем боюсь, что нет. А в общем — всё суета сует.

У Б<ориса> Л<еонидовича> всё как-то утихло, слава Богу. Получил какие-то деньги за переводы и что-то будет переводить. Чувствует себя и выглядит, тьфу-тьфу не сглазить, хорошо. Пишет письма и стихи.

Целую Вас и ещё раз благодарю. Главное, будьте здоровы в эту холодную весну!

АННА АХМАТОВА

Сптх<

fu.

о ‘

Москва 1 3 5 a

Титульный лист книги

Анны Ахматовой с её посвящением

(из собрания Л. М. Турчинского)

Ваша АЭ

¹ А.А. Ахматова прислала А.С. свою только что вышедшую книгу с дарственной надписью: «Ариадне Сергеевне Эфрон не без смущения эти обломки Ахматова 4 янв 1959 Ленинград». Состав этой первой после Постановления ЦК ВКП(б) «О журналах “Звезда" и “Ленинград”» (1946) книжечки (всего 2,5 печ. листа, включая переводы) был искажен редактурой А.А. Суркова.

² Книга А. Ахматовой «Подорожник» (Пг.: Петрополис, 1921).

³Петр Николаевич Савицкий (псевд. П. Востоков, С. Лубенский, Петроний; 1895-1968) - экономист, историк культуры, географ, профессор, один из теоретиков и руководителей евразийского движения (Пражская группа). В конце Второй мировой войны был арестован в Праге органами НКВД, заключение

отбывал в советских лагерях. В одном из мордовских лагерей встретился с А.С. и 20 июня 1947 г. посвятил ей стихотворение «Пожелание» (см.: Востоков Л. Стихи. Париж; Нью-Йорк, 1960. С. 43).

⁴ Вдова Осипа Эмильевича Мандельштама, Надежда Яковлевна Мандельштам, в это время жила в Тарусе.

Г.О. Казакевич

9 июня 1959

Милая Галюша, Анне Ивановне мы написали о том, что Женя¹будет в первых числах августа в Красноярске, что м. б. остановится у неё на первое время, и просили помочь, чем возможно. Будем ждать ответа, к<отор>ый может несколько задержаться, т. к. А<н-на> И<вановна> человек цивилизацией не тронутый, короче говоря — неграмотный, и письма за неё пишут заходящие на огонёк племянники. Кроме того, у Ады Александровны, моей приятельницы, с к<отор>ой живём вместе, есть хорошие друзья в Красноярске, чья помощь тоже сможет пригодиться. Они люди интеллигентные, работают в городе несколько лет (он - инженер, она -финансовый работник) и, возможно, смогут рекомендовать ко-го-нб. на правобережье, у кого можно бы снять квартиру. Во всяком случае, с ними можно обо всём посоветоваться, и во всём, чем смогут, помогут, т. к. сами пережили немалые трудности с устройством в городе - да и люди порядочные и хорошие. А.И. живёт, конечно, на левом берегу. Я думаю (если у Жени пока нет других вариантов), если от А.И. придёт положительный ответ насчет квартиры, то Жене лучше всего, несмотря на далекое расстояние от места работы, пока устроиться у А.И. У неё чисто, дружелюбно, спокойно, женщина она порядочная, не назойливая. Очень важно иметь спокойный угол у хорошего человека — на первое время, пока не осмотришься и не выберешь что-то более подходящее.

Красноярск расположен нелепо: левый берег — старая часть города, там, при всём жилищном кризисе, все же возможно найти жилье, с хорошей оплатой даже вполне приличное. Правый берег — новые заводы, новые жилые дома и... жалкие лачуги. И если человек не получает квартиры от организации, в к<отор>ой работает, ему приходится или ютиться бог знает где и как, или жить на другом берегу, что непомерно удлиняет путь с работы и на работу. В новом же доме на правобережье снять что-либо очень трудно, т. к. обычно люди получают там площадь достаточно ограниченную и излишками не располагают. Впрочем, все эти трудности утрясаются в ближайшее же время, как только обзаведёшься знакомствами, кроме того и завод может обеспечить Женю каким-то жильём. Оба берега соединяются разводным мостом, ночью он разводится и по реке идёт грузовой транспорт. Сообщение городское — автобусы, к<отор>ые ходят пореже, чем в Москве. Город — громадный, широко и бестолково раскинутый, вечерами — всё на запорах, засовах, замках — даже оконные ставни. Во многих дворах ещё сохранились кольца и цепи, на которых, ещё на памяти пожилых людей, держали вместо собак... медведей! А теперь — соединение бывших купеческих обычаев с наиновейшими, население — пестрее, чем в Париже, с (ещё 3 года тому назад) более значительной, чем в Париже, прослойкой бывшего, настоящего и будущего уголовного элемента. Думаю, что за 3 года многое изменилось к лучшему, но тем не менее пишу про все эти трудности, чтобы Женя знала, что самое первое время всё ей может показаться хуже, чем окажется в дальнейшем, и чтобы она к этому была готова. Конечно, всё может и сразу устроиться очень хорошо, но всегда приходится готовиться к худшему, ожидая лучшего. Только тогда и получается хорошо.

Громадный вклад в тот Красноярск, к<отор>ый знала, — приток молодёжи московской и ленинградской. Женя сразу же встретит немало вчерашних студентов, уже прошедших все трудности первых недель, и сразу же получит и совет, и помощь, и поддержку. «Одним воином в поле» она не окажется. Во всяком случае, до её отъезда мы непременно повидаемся и обо всём поговорим более толково, чем в письмах. Я попрошу Женю захватить какие-нб. «сувениры» нашим красноярским знакомым, и ей тогда будет ещё легче прийти к неизвестным ей людям, к<отор>ые встретят её — я убеждена — тепло и приветливо. Потолкуем и о том, что ей взять с собой, а что дослать посылками, и вообще обо всём на свете практически.

Спасибо Э<ммануилу> Г<енриховичу> за хлопоты о моих делах, мне кажется, что ничего не выйдет с железобетонными товарищами из Гослита², я к этому готова, и меня это не огорчит. Они мне противны, как та «грубая сила», о к<отор>ой писали Вы мне, - да и являются они одним из самых тяжелых её проявлений. Бороться? задавят. Сосуществовать? совесть не позволяет.

А впрочем, всё суета сует - «и это пройдёт»!

Целую вас всех крепко, будьте здоровы все оптом и в розницу. Удаётся ли что с путевкой Эммануила Генриховича? Галюша, когда Женя «приземлится» в Красноярске, поедем с Вами её проведать, посмотрим Сибирь? Я обожаю Сибирь - со всеми её красотами и уродствами, это край такого величия, такого огромного будущего! Настоящему человеку столько там радостного, насущного дела! Завидую

безмерно Жениному возрасту, её специальности, её великолепному трудовому будущему!

Всего вам самого хорошего, дорогие друзья!

Ваша АЭ

' Дочь Э.Г. и Г.О. Казакевичей Евгения (1936-1974) после окончания института получила направление на работу в Красноярск, и А.С. связала ее с красноярскими друзьями и знакомыми А.А. Шкодиной.

² Э.Г Казакевич добивался выполнения договорных обязательств по представленной в Гослитиздат, но не вышедшей в свет книге М. Цветаевой и поддерживал в А.С. уверенность, что «она все равно выйдет» (см.: Казакевич Э. Слушая время. М., С. 458, 472).

Г.О. и Э.Г. Казакевичам

26 декабря 1959

С Новым годом, милые мои Казакевичи, самые большие, и те, что поменьше, и совсем маленькая! Хоть и поразъехались Казакевичи по всей стране, а всё равно все вместе, и поэтому и поздравление шлю «в один адрес».

Милый Эммануил Генрихович, ужасно рада была узнать, что чувствуете себя лучше и работаете. И что выйдут «Двое в степи»¹. Но как, неужели с какими-то переиначиваньями? Не дай бог, если от двоих в степи останется только полтора в сквере. Кроме того, слышала, что вышел «Буратино»²²^{, к<оторо>го Вы, по-моему, переводили, почивая на терниях «Лит. Москвы». Если да, то отложите и для меня, пожалуйста, одного Буратинчика, т. к. в Тарусе они не водятся, а в Москве, наверное, уже всё раскуплено. Недели две тому назад видела редактрису редакции «Русской классики»²³^{, где погрязла мамина книга, сказала, что так мол и так, материально мы с Гослитом в расчете, договора на книжку нет, а только договоренность о её издании и что я прошу дать мне в первых числах января окончательный ответ: выйдет ли книга в Гослите? у меня, мол, есть другие предложения, и если Гослит издавать не собирается, то я передам рукопись другому издательству. Тут мадам слегка запрыгала и завертела шеей и сказала, что книга у них запланирована (6 п<ечатных> л<истов> вместо бывших 8), но утвердят ли план? что лично она за, ибо книга интересная, а поэтесса талантливая, и т. д. Со всей большевистской прямотой я ей заявила, что речи эти я слышу четвёртый год, и что, вероятно, они ошибочно планируют «Сказку про белого бычка», а не сборник Цветаевой, и что если в январе не получу твёрдого ответа, то эту же самую рукопись передам в более надежные руки.}}

Бедная я хвастунишка! где эти самые «надежные руки»?!

Ну, итак, с Новым годом! Да принесёт он нам всем побольше радостей, да будет добр и щедр, и да останутся за его порогом все огорчения, болезни, разлуки и тревоги!

Будьте все здоровы, мои дорогие, это - главное.

Крепко целую вас всех.

Ваша АЭ

Сердечный привет и поздравления от А<ды> А<лександровны>. ²⁴^²²²³

Э.Г. Казакевичу

21 января 1960

Милый Эммануил Генрихович, спасибо за прелестного «Пиноккио». С особым удовольствием побывала я в с детства любимой стране лентяев¹ — обетованном крае всех возвышенных душ. Ослиное возмездие² меня не страшит, ибо с колыбельки и до могилки несу на своём щите ослиные доблести — упрямство и терпение... до полного осла только ушей не хватает, но не теряю надежды.

Ленивый народ, кстати говоря, и сами писатели, и их жены. Ну что бы стоило написать словечко «за жизнь» — мне ведь интересно, как у вас там и, главное, как девочки? А<да> А<лександровна> что-то говорила, что они приезжали обе на Новый год, правда? Как вы их нашли, как они нашли вас и что дальше? Напишите!

Как Ваше здоровье, Эммануил Генрихович? как диета? удаётся иногда съесть что-нибудь стоящее или держит Вас в тисках голубая манная каша, обезжиренный творог и прочая абстракция? И, главное, как работается? Боюсь, что на манной каше «не потянешь». Хотя Толстой тянул. Интересно, как бы он тянул, не будучи вегетарианцем?

Не слышно ли чего насчёт маминой книги? В январе должны были утверждать план. Боюсь, что эта сказка про белого бычка переживёт меня и дети мои не подержат эту книгу в руках, ибо нет ни детей, ни книги. Разве что внуки... В моём возрасте только внуки могут родиться.

О себе и рассказать-то нечего. Кончила обойму переводов, теперь буду долго сидеть на мели и раздумывать на тему, что между Тарусой и Туруханском не так уж велика разница. Зимой здорово смахивает на ссылку. Особенно после того, как городишко подключили к

Мосэнерго. Светло стало, как в железнодорожном клозете в период гражданской войны.

Хочется на волю, на волю, в пампасы³. Всё же не правы товарищи из Моссовета, отказавшие мне в «площади» под весьма капиталистическим предлогом, что у меня таковой и не имелось. Когда я вспоминаю об этом, то пепел Клааса начинает стучаться в мою грудь⁴ и — хватит ныть, так как бумага кончается и я не успею сказать вам самое главное, а именно — что я вас очень лЮблю, мои дорогие, будьте здоровы все, от мала до велика, и пусть у вас всех всё будет хорошо. Целую вас.

Ваша АЭ

¹ В переводе Э.Г. Казакевича это Страна Развлечений.

² В книге Коллоди ленивые дети превращаются в осликов.

³ Восклицание сумасшедшего учителя географии из «Золотого теленка» И. Ильфа и Е. Петрова (гл. «Ярбух фюр психоаналитик»),

⁴ Эти слова в кн. «Легенда об Уленшпигеле, или Тиль Уленшпигель» Шарля де Костера повторяет Тиль, отец которого Клаас был сожжён по приговору инквизиции.

И. Г. Эренбургу

6 марта 1960

Дорогой Илья Григорьевич! <...> На днях буду в Москве, пойду узнавать, в план какого столетия включена — если включена — книга. Здание издательства у меня на втором месте после Лубянки. Коридоры, лестницы, запах бумаг, расправ, клозетов. Навстречу и с тыла -«сотрудники». Конечно, в подобных ассоциациях повинна больше Лубянка, нежели Гослит, с 39 года меня мутит от одного вида самого мирного учреждения столичного, а не сельского типа. И всегда кажется — даже уверена — что не туда попала, и душа уже с порога втайне взывает о реабилитации... о Господи!

Не думайте, что я хамка, если пишу Вам только тогда, когда мне нужно о чём-нб. Вас просить или — реже — что-нб. Вам сказать. Это вовсе не хамство, а, честное слово, деликатность! Они где-то граничат. Мне часто хочется написать Вам «просто так» — но что было бы с Вашим временем, если все начали бы писать Вам «просто так»!

Мало на свете людей, чьё время так дорого мне, как Ваше.

Живу я как-то не по-настоящему, всё перевожу стихи, которые никто — единственное утешение! — и читать не станет. Сейчас из-под моего пера выскакивают, например, вьетнамцы¹, похорошевшие, как после визита премьера. Но меня, увы, это хорошеть не заставляет. Несмотря на что крепко Вас целую, всегда люблю. Правда! Есть за что.

Ваша Аля

Целую Любовь Михайловну.

¹ Переводы для кн.: Хо Тыу. Стихи. М._р 1961.

О. В. Ивинской

10 мая I960

Милая Оленька, получили твою весточку, очень огорчена Бориной болезнью. Это, вернее всего, болевой отголосок всего пережитого — и опять проклятая «промблема», что тебе до него никак не добраться, и это его ещё больше выбивает из колеи. Он ведь, при всей своей безбрежности, человек привычек, и нарушение привычного ему уклада должно ещё хуже влиять на болезнь. Конечно, нет худа без добра, хорошо, что кардиограмма приличная и нет непосредственной опасности для жизни; однако и боль, и тревога, и тоска - тоже опасности, хотя и не непосредственные.

В первый раз слышу (т. е. вижу в твоём письме), что Ирка ругается матом. Это ее, верно, француз¹ научил, подорвавшись на изучении творчества Белого. Сама бы она не догадалась. Говорят, при Петре I местом ссылки была Кемь, получившая якобы своё название оттого, что Петр на «делах» того времени накладывал сокращённую резолюцию: «...к такой-то матери», т. е. к е.м. Надеюсь, что и Аришка выражается не «полностью», а по-петровски лаконично. Как здоровье Жоржа? Весна у нас, как и у вас, ничуть не греет ни тело, ни душу, но соловьи всё равно заливаются — положение их безвыходное!

Я устала ужасно, всё время совмещая труд умственный с физическим. Последний, кстати, удаётся мне куда лучше. Ада сейчас в Москве, т<ак> ч<то> «ворочаю» одна. По пятам ходит кошка, которой вот-вот котиться, и она никак не может решить где: на моей постели или на Адиной.

В Москве я буду в 23-25 числах мая, привезу твою книжку, буду тебе звонить.

Целую вас всех крепко. Боренька начнёт поправляться, как только потеплеет². Эти соли почему-то особенно болезненно реагируют на весенние холода. Поцелуй его от меня письменно пока что. До доброго свидания!

Твоя Аля

' Француз - жених Ирины Емельяновой Жорж Нива был аспирантом МГУ и писал диссертацию о творчестве Андрея Белого. Брак этот не состоялся -Ж. Нива после смерти Б.Л. Пастернака был выслан из СССР.

² До Ариадны Сергеевны, жившей в это время в Тарусе, еще не дошли сведения о том, что 27.IV. переносной рентген показал у Бориса Леонидовича рак легкого с метастазами, a 2.V. кардиограмма - инфаркт. Состояние больного ухудшалось с каждым днем. В 20-х числах мая Ирина Емельянова послала А.С. телеграмму. Она тотчас же приехала из Тарусы, и Н.А. Табидзе, жившая на даче Пастернака, рассказала ей о диагнозе и о том, что врачи считают положение Бориса Леонидовича безнадежным. И.И. Емельянова вспоминает, как А.С. сообщила ей и матери эту страшную весть: «Аля излагала все это спокойно и неторопливо, от ее стоицизма все во мне леденело - ведь я знала и по рассказам Б.Л., и по ее письмам к нему (из Туруханска), которые он приносил нам, что значит для нее эта дружба» (Емельянова И. Легенды Потаповского переулка. М., 1997. С. 180).

О. В. Ивинской и И.И. Емельяновой

5 июня 1960

Дорогие Ольга и Аришка, приезжайте-ка к нам погостить дня на 3-4, чтоб отдохнуть, отвлечься, подышать чистым воздухом, переменить хоть ненадолго обстановку, побыть без людей. Здесь сейчас уже очень хорошо - начинают зацветать луга, в лесу полным-полно ландышей, и как-то необычайно тихо и просторно кругом. Ничто так не помогает и не исцеляет, как природа. Посмотрите, наконец, наш домик и наши владенья, погуляете по новым местам, увидите места, где мама моя провела детство и отрочество, и Оку, и леса, и луга. Я эти несколько дней ещё свободна, а потом опять начнёт крутиться колесо... <...>

Дорогие мои, приезжайте, не медлите, потом не соберётесь, что-нибудь помешает. Поездка вас не разочарует, а немного отдыха вне суеты вам необходимо. Оленька, как получишь письмо, сразу дай телеграмму с ответом, он мне необходим, чтобы так или иначе «спланировать» своё время. Я думаю, что сейчас вы обе сумеете выкроить эти несколько дней на отдых, и мне очень, очень хочется, чтобы вы это сделали. Я думаю, Оля, что передав рукопись на прочтение¹, ты будешь располагать свободным временем, а хворая Аришка, конечно, сможет получить бюллетень по состоянию здоровья.

Кроме всех прочих соображений мне хочется чтобы ты, Оля, приехала, чтобы в покое и тишине, без советов и советчиков, спокойно подумать о разных своих делах. Я очень опасаюсь твоей опрометчивости, теперь тебе с особой серьёзностью надо относиться к деловой стороне жизни и к окружающим тебя людям, и к их советам... И ещё: мне хочется услышать о Бориных похоронах²⁵^{именно от вас и именно здесь — в этой дивной природе, дивной, несказанной, сказанной только им. Люди говорят, что похороны были изумительные.}

Вы обе умницы, вы обе поразительно хорошо, с таким достоинством держались все эти невыразимо трудные дни. Глубоко уважаю вас за вашу выдержку, за ваше достоинство во имя Бори.

Приезжайте-ка! Вас ждёт чудесная комнатка с видом на Окские дали, красота, покой. Отдохнёте, отоспитесь, подумаете кое о чём, и — будем жить дальше!

Привезите с собой белого хлеба и масла, которое я, конечно, забыла купить впопыхах. Тут есть и творог, и сметана, и яйца, и редиска поспевает, и салат - поживём по-деревенски.

Итак, Оля, жду твоей телеграммы, надеюсь, что она будет о приезде. Не мешкайте. Я ещё раз поняла, что жизнь не ждёт и ничего нельзя откладывать. Приехала ли Вера?³ Если да, то с ней я повидаюсь попозже, только не сейчас. Сейчас мне никого не хочется видеть, а её особенно, после всего этого её ажиотажа и всех этих опротивевших звонков. Встреча с ней - это как раз то, что сама жизнь велит откладывать, а вот со мной — нет. Как видите, в отношении «благородства и деликатности» я приближаюсь к известному вам эталону.

Крепко, крепко целую вас, мои дорогие. Мы все - Ада, я, Ока, Таруса, леса, луга, просторы, ландыши, близи и дали, ждём вас. Отложите дела и приезжайте.

Жду телеграммы!

Ваша Аля

¹ А.С. еще не знала, что вечером 3.VI., когда О.В. Ивинская с дочерью вернулись с похорон Б.Л. Пастернака, работники КГБ изъяли у них оригинал «Слепой красавицы».

² Б. Пастернак умер на исходе 30.V.60 г. День 31 .V. А.С. провела с О.В. Ивин-ской и ее дочерью, но на похороны не осталась, уехала в Тарусу. Говорила, что не видела мертвыми никого из своих близких и они остались для неё живыми. «Не будет этих комьев о крышку гроба и смерти любимых - не будет». (Эфрон А. Жизнь есть животное полосатое: Письма к Ольге Ивинской и Ирине Емельяновой. 1955-1975. М., 2004. С. 16).

³ Речь идет о Вере Александровне Сувчинской, во втором браке Трейл (1906 — 1987), которая жила постоянно в Англии, но приезжала в СССР как туристка.

О. В. Ивинской ²⁵

нежным запахом Инниных роз. Кстати, розы великолепно чувствуют себя в предусмотрительно захваченном мною пластмассовом бидончике, чудесно раскрылись все четыре. Нейгауз², вырвавшийся из родственных объятий, по-моему, чувствует себя премило, братается с какими-то военными, и на столике позвякивают бутылочки-стаканчики. Ада в данный момент тоже братается в коридоре — не подумайте дурного — с какой-то однокашницей по ИФЛИ³, а я, как видите, пишу вам весточку. За окном расстилаются бескрайние просторы нашей необъятной Родины, моросящий дождик придаёт им своеобразную прелесть, дорогую сердцу каждого истинно-русского человека. Берёзки стоят как невесты в праздничном уборе, северо-западный ветер треплет их зелёные кудри, и т. д., и т. п. Сколько бы ни таращилась, но места, равняющегося по красоте с Тарусой, что-то не видать.

А вообще-то, душеньки мои, на сердце горюч-камень и собачья бессловесная тоска. Пока Боря был жив, и мои ушедшие как-то жили для меня в нём. Не только в этом, но и в этом причина собачьей тоски. Теперь-то уж я бесповоротная сирота — и сколько же нас, с поэзии начиная, и кончая отдельными людьми, осталось сирот от Пастернака! И как многообразно наше сиротство, как много мы потеряли в одном человеке! Пусть только отражённо, не творчески, «потребительски» -но какими же богатствами мы все владели, пока — близко ли, далеко ли, но жил Пастернак! Но что об этом толковать, на это слов нет.

Ольга, когда ты перестанешь мотаться, как цветик в проруби, начинай работать над архивом. Кстати, совсем забыла — Елена Мих. и Ник. Дав.⁴ с удовольствием дадут машинку — звоните Б 9-76-29 (в первых числах они должны быть в Москве) или Таруса 13, чтобы договориться, как её получить. Да, Ребёнок, Ада одобряет твой выбор, а она в этом разбирается.

Целуем вас.

' Письмо написано в поезде, направлявшемся в Латвию.

² В одном вагоне с ней ехал пианист Г.Г. Нейгауз.

³ В ИФЛИ - институте философии и литературы - Ада Александровна Шко-дина в 30-е годы преподавала английский язык.

⁴ Речь идет о Елене Михайловне Голышевой и ее муже Николае Давыдовиче Оттене.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

10 июля 1960

Дорогие Лиленька и Зинуша, «осваиваем» Латвию - очень хорошо. Хорошо — не совсем то слово. Всё очень странно и как будто бы не здесь и давно. В крохотном городке — православная церковь, собор, старообрядческая церковь, католический собор, католическая церковь и две церкви лютеранские - все действующие и даже сильно действующие! Сегодня, в воскресенье, ходили к обедне в нашу церковь, потом пошли к лютеранам смотреть конфирмацию, а на обратном пути зашли в костёл, послушали орган. Нигде нет ни толчеи, ни запустения — поэтому кажется, что попал в былое. Но из всего виденного — даже больше, чем море, чем город, чем иной ритм жизни, чем иные люди, — поразили меня удивительные кладбища и удивительное к ним отношение живых. Тут я впервые в жизни побывала на еврейском кладбище, и меня потрясли тесные ряды надгробий, таких скорбных, таких неистово взывающих, таких одинаковых у богатых и бедных, таких несказанных и неописуемых! — после войны в торговой, купеческой Либаве осталось из еврейского населения только два человека — скрывались 3 года в подвале, дворничиха их кормила — все остальные были уничтожены немцами.

Ещё поразительны цветы — везде и всюду — каждое свободное пространство города превращено в сад, сквер, парк, а не то и просто в клумбу, куртину, устроенную с прелестным изяществом... На рынках цветов не меньше, чем продуктов. Улицы, мощённые круглым розовым булыжником, пешеходные дорожки — кирпичные, черепичные крыши. Городок — портовый, но жизнь из него всё же ушла с войной, и это очень чувствуется.

Погода всё время стоит пасмурная, на удивление всей «европейской территории Союза», где, судя по радио, стоит жаркая и солнечная погода. Купалась всего раза два, а Ада ещё не рискнула окунуться в балтийские волны. Время бежит быстро, скоро уже будем заказывать обратный билет! Целуем вас очень крепко, главное — будьте здоровы!

Ваши А<ля> и А<да> Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

15 июля 1960

Дорогие Лиленька и Зинуша, получили ваше большое письмо, обрадовались. Погода у нас, тьфу, тьфу, наладилась, т. е. дня четыре подряд стоит солнечная, временами даже жаркая. Много часов подряд проводим на пляже, бездумно загораем, купаемся. Купаться я начала уже давно, когда t° воды была ещё градусов 15, т. е. производила довольно сильное впечатление на спину и живот. Теперь она — вода — достигла 18°, и купаются все на свете — и стар и мал. Пляж огромный и в длину и в ширину, белый, песчаный и по всему побережью можно купаться без всякого риска, т. к. дно опускается настолько постепенно, что идёшь-идёшь чуть ли не полкилометра, и всё тебе море по колено. Я понимаю деда¹, предпочитавшего Северное море южному - здесь всё - тончайшая живопись творца, ни следа олеографии; а там — чересчур ярко - красота бьёт в глаза, бьёт через край и лишает тебя возможности открывать её в неярком, в суровом.

Море напоминает мне Атлантику, только более ручное окружение. Либава, к счастью, совсем не курорт, и нет на ней налёта дешевки и развлекательности; это - трудовой маленький городок, окружённый водой как полуостров - с одной стороны - огромное озеро, с другой - море, и от озера до моря идёт большой судоходный канал. В нём покачиваются и корабли, и кораблики, торговые и рыбачьи суда и судёнышки. По обеим сторонам канала - старинные кирпичные склады, мне кажется, ещё петровских времён. Кстати, сохранился и деревянный домик под высокой черепичной кровлей, где два раза за одно десятилетие жил Петр I. Немало в городе точно таких же домиков, ровесников этому, а не то и постарше.

Есть изумительная Растреллиева церковь католическая, строгая, необычайного благородства линий и пропорций, чуть прикрашенная едва уловимым барокко. Кажется, писала вам, что церквей много -православных, католических, протестантских, была даже синагога, к<отор>ую взорвали немцы. Дивные кладбища.

Во всём чувствуется благодатная отдалённость от центра — и в ином темпе и укладе жизни, и в большом количестве служащих, т. е. действующих, церквей, и даже в том, что местный, лиепайский, театр подготовил к двадцатилетию Советской Латвии пьесу под манящим названием «Сезонная ведьмочка» (?!)²⁶^²⁷. Своими глазами видела объявление в газете «Коммунист»!

Но время бежит, и завтра уже будем заказывать обратные билеты. Побывали мы и в Литве — в Паланге, красивом курортном местечке, и в чудесной Клайпеде, старинном портовом городе. Всё время грустим, что вас нет с нами, и стараемся всё увидеть и за вас. Крепко, крепко вас целуем и Нютю, если приехала!

Ваши А. и А.

19 июля 1960

Дорогие Лиленька и Зина, с ужасом каждый день узнаю по радио о том, какая жара стоит, представляю себе, как это для вас мучительно. Включаете ли хоть вентилятор, он ведь немного помогает? Здесь и в солнечные дни прохладно, и вообще частые дожди, так что всё время свежо, вот для вас был бы идеальный климат, только добраться до него далеко. Вчера утром случайно оказалась возле церкви, она была открыта, зашла, и, подумайте, какое чудо - был Сергий Радонежский, папин святой. И я смогла хоть раз в жизни помолиться в полупустой, тихой церкви обо всех живущих и ушедших, поставить свечечки за всех. А после обедни батюшка по моей просьбе отслужил молебен во здравие, а потом панихиду обо всех наших, кого я только помню, и о Борисе Леонидовиче, и было тихо и хорошо очень. Вот я только забыла имя Зининой мамы, т. ч. только за отца Митрофана¹ помолилась.

Священник здесь не старый, в моих годах, Зинин земляк, белорус, и служит хорошо, но всё слышатся белорусские нотки в произношении.

Бедный он очень, приход бедный, а церковь хорошая, не тронутая войной.

Посылаю вам картинки здешние, м. б. пригодятся кого-нб. с чем-нб. поздравить!

Целуем крепко

А. и А.

Купила здесь «Житие прот<опопа> Аввакума» - изумительно! Привезу почитать вам.

¹ Отец Зинаиды Митрофановны Ширкевич, Митрофан Иванович, долгие годы был священником в деревне Кубок Невельского уезда Витебской губ. (ныне Псковской обл.). Он принадлежал к типу священнослужителей, названных И.В. Цветаевым «священниками-земледельцами».

Э.Г. Казакевичу

23 <июля> I960¹

Милый Эммануил Генрихович, я, хамка, только сейчас собралась написать Вам, спросить о здоровье Галины Осиповны. А собиралась каждый день, и каждый день был свободен. Но на душе была такая муть и тоска, что вместо письма получился бы сплошной скулёж, а

кому нужны такие вести с рубежей нашей Родины? Ибо мы с А<дой> А<лександровной> осваиваем балтийские рубежи, гуляем по Латвии автобусным и пешим ходом и всему удивляемся, а паче всего тому, что способность удивляться не перегорела в нас.

Тут всё ещё напоминает о прошлой войне, хотя на местах, где были дома, разбиты красивые скверы, и в семьях, куда не вернулись мужчины, подросли сыновья... Здесь все всё помнят, чем главным образом и отличаются от русских. На нашей землице что ни посей — всё вырастет, а на здешней почве туго-туго пробиваются «ростки нового».

Наша штаб-квартира — в Либаве², занятный тихий городок, похож на немецкий, одних церквей не сосчитать, в воскресенье я сигаю из костела в православный собор, оттуда — к баптистам, оттуда — к староверам, оттуда — обратно к католикам, только вот синагогу взорвали фрицы. Кладбища — изумительные — православное, католическое, просто немецкое и немецкое-баронское, а главное — еврейское совершенно поразительное.

Одним словом, как видите, развлекаюсь, как умею. Идёшь-идёшь по улочке — и вот тебе дом, в котором Петр I останавливался, и всё вокруг - так, как тогда, та же мостовая и тумбы-коновязи, и остальные дома - те же.

И море. «Приедается всё, лишь тебе не дано примелькаться»...³

А сколько же здесь морячков и, соответственно, притончиков и недобитых бардачков! Правда, в некоторых из них вполне мирно и достойно проживают ответственные сов. работники, «сушатся пеленки, жарится пирог»...⁴ но зато в других всё, как в лучших портовых городах мира — ставни закрыты, а двери гостеприимно распахнуты, а на пороге стоит этакая особа со свалявшимся перманентом и в стоптанных шикарных туфлях времен Ульманиса⁵ и орлиным оком озирает окрестности. Кстати, вернее некстати, «порядочные» женщины здесь не курят, и я ежечасно рискую, что меня — меня! какой-нб. недальновидный пограничник примет за б...югу, pardon!

Уже скоро едем обратно, мечтаем завернуть в Таллин, если выйдет с деньгами и вообще. Очень, очень Вас прошу, напишите мне словечко на Тарусу - как дела дома и в Красноярске, как Галино здоровье? В Москве буду только проездом, постараюсь позвонить вам, но вряд ли кого-нб. застану — вы все, верно, на даче. Поцелуйте за нас обеих Галю и девочек. Желаем вам всем всего самого доброго и радостного!

Ваша АЭ

¹ Первоначально письмо было датировано 23 июня, однако из содержания ясно, что оно относится к 23 июля.

² До 1917 г. официальное название г Лиепая (Латвия).

³ Цитата из поэмы Б. Пастернака «Девятьсот пятый год» (1925-1926, гл. «Море»).

⁴ Цитата из стихотворения В. Инбер «Сороконожка».

⁵Карл Ульманис (1877-1942) - латышский государственный и политический деятель. В 1936-1940 гг. был премьер-министром правительства, а также Президентом Латвии.

В.Ф. Булгакову ¹

21 октября 1960

Простите меня, дорогой Валентин Фёдорович, за молчание — я несколько дней была в Москве, и Ваши весточки приходили сюда²без меня... Бесконечно благодарна Вам за воспоминания³, во-первых, и за желание перепечатать их для меня, во-вторых. Умоляю Вас, не торопитесь и не торопите машинистку, ведь самое главное то, что это — написано, а с получением могу ждать сколько угодно.

Ваша, очень для меня дорогая, книга⁴ сейчас кочует по друзьям и знакомым. Я, хоть и очень жадный (только в отношении книг, и то немногих!) - человек, всё же пустила её по рукам, и не жалею, т. к. каждый из прочитавших становится не только Вашим другом, но и посетителем той Ясной Поляны. Ваша книга — настоящее чудо настоящей любви, той скромной, самозабвенной и неприметной любви, на которой мир стоит.

Когда-то меня «гнали этапом» с Крайнего Севера в Мордовию -шла война, было голодно и страшно, долгие, дальние этапы грозили смертью. По дороге завезли меня в какой-то лагерь на несколько дней - менялся конвой. Отправили полы мыть в столовой; стояла зима, на чёрном полу вода замерзала, сил не было. А дело было ночью — мою, мою, тру, тру, вошел какой-то человек, тоже заключённый, — спросил меня, откуда я, куда, есть ли у меня деньги, продукты на такой долгий и страшный путь? Ушёл, потом вернулся, принёс подушечку-думку, мешочек сахару и 300 р. денег - большая сумма для заключённого! Даёт это всё мне - чужой человек чужому человеку... Я спрашиваю — как его имя? мол, приехав на место, напишу мужу, он вернёт Вам долг. А человек этот - высокий, худощавый, с живыми весёлыми глазами - отвечает: «Моё имя Вы вс равно забудете за долгую дорогу. Но если и не забудете и мужу напишете, и он мне “вернёт долг”, то денежный перевод меня не застанет, сегодня мы здесь, а завтра там - бесполезно всё это». - «Но как же, - говорю я, — но кому же вернуть — я не могу так просто взять?» — «Когда у Вас будет возможность, — отвечает он, — “верните” тому, кто будет так же нуждаться, как Вы сейчас. А тот в свою очередь “вернёт” совсем другому, а тот - третьему... На том и стоим, милая девушка, так и живём!» Он поцеловал мне руку и ушёл - навсегда. Не знаю до сих пор, кто он, как его зовут, но долг этот отдавала десятки и сотни раз и буду отдавать, сколько жива буду. «Думка» его цела у меня и по сей день, а тот сахар и те деньги спасали мне жизнь в течение почти трёхмесячного «этапа».

Мне трудно объяснить Вам, в чём связь между Вашей книгой и этой историей - и множеством подобных историй, - но Вы сами это почувствуете. Какая-то есть великая «круговая порука добра»⁵, и Ваша книга - одно из звеньев этого необъятного круга. «На том и стоим, тем и живём».

Боюсь, что очень невнятно всё это написала, но сердцем Вы поймете то, что сердцем я хотела сказать⁶,

Приятельница, с которой живу вместе, недавно встретила здесь, в Тарусе, Паустовского, передала ему Ваш привет. Константин Георгиевич сказал, что отлично Вас помнит, и добавил к этому всякие милые и сердечные слова о Вас и о Вашей книге. Он неважно себя чувствует, страдает от астмы, особенно в такую неустойчивую погоду, как сейчас, но работает и иногда ходит на рыбную ловлю. Возвращается повеселевший и, конечно, без рыбы.

Он ещё лучший человек, чем писатель, и человеческое своё звание доказывал не раз в трудные минуты, часы, годы.

Заезжал сюда ко мне один незнакомый мне мамин почитатель, я показала ему спасенные Вами ручку и перстень⁷. И вот теперь, месяца через два, получаю от него стихотворение, посвящённое его посещению Тарусы, и там такое четверостишие:

«...Когда вериг любых религий Священней подлинность и вес Двух, чудом спасшихся, реликвий,

Чья явь — дивнее всех чудес...»

Таким образом «две чудом спасшихся реликвии» опять вошли в поэзию, пусть любительскую, но всё же! Ведь это — тоже чудо, пусть и не такое уж большое!

Ну вот и всё пока. Простите за сумбур, это, увы, качество моё собственное, а не наследственное!

Желаю Вам и жене Вашей сил, здоровья, радости, обнимаю вас обоих и рада, что вас нашла — долог во времени, да и в пространстве -путь от Вшенор⁸ до Ясной Поляны и Тарусы, и, однако же, мы встретились, пусть хоть в письмах!

Всего, всего вам всем хорошего!

ВашаАЭ

' Валентин Федорович Булгаков (1886-1966) - последний личный секретарь Л.Н. Толстого, его биограф, мемуарист. Вел подробный дневник, на основе которого была написана книга «У Л.Н. Толстого в последний год его жизни» (М., 1911; впоследствии неоднократно дорабатывалась и переиздавалась). Был также автором книг об учении Л.Н, Толстого: «Христианская этика» (опубл, в 1917), «Толстой - моралист» (Прага, 1923). В 1916-1923 гг. - помощник хранителя, а затем директор музея Л.Н. Толстого в Москве, организатор Дома-музея Л.Н. Толстого в Хамовниках. С 1923 по 1948 г. находился в эмиграции в Чехословакии, где был председателем «Союза русских писателей». По настоянию Булгакова денежное пособие, которое выписывал М. Цветаевой «Союз», она продолжала получать и после отъезда во Францию, В 1941 был арестован гестапо. После возвращения на родину стал хранителем Дома-музея Л.Н. Толстого в Ясной Поляне.

² В Тарусу,

³ Речь идет о воспоминаниях В.Ф. Булгакова о М. Цветаевой, позднее опубликованных О,В. Булгаковой-Пономаревой в журн. «Отчизна» (1991, № 12); отрывки из них были включены А.С. в «Страницы былого».

⁴ А.С, имеет в виду только что вышедшее в свет переиздание кн, В.Ф. Булгакова «Л.Н. Толстой в последний год его жизни» с подзаголовком: «Дневник секретаря Л.Н. Толстого» (М., 1960).

⁵ Слова из стих, монахини Новодевичьего монастыря, часто цитировавшиеся М. Цветаевой.

⁶ На этот рассказ В.Ф, Булгаков отозвался в письме к А.С. от 29.X. 1960 г.: «Спасибо за чудное письмо, дорогая Ариадна Сергеевна! - за рассказ о том, как гуляет по свету, повторяясь и разрастаясь, крупица любви. У Толстого на эту тему написана повесть “Фальшивый купон". Там показывается такое же распространение и рост зла и нелюбви».

⁷ В 1936-1937 гг. М, Цветаева передала В.Ф. Булгакову для организованного им в Збраславе под Прагой Русского культурно-исторического музея свою бамбуковую ручку и серебряный перстень-печатку с вырезанным на нём корабликом. Вернувшись в 1945 г, из немецкого концлагеря в разграбленный музей, В.Ф. Булгаков в хламе и мусоре обнаружил эти цветаевские реликвии. В сентябре 1960 г. он подарил их дочери поэта. Теперь они находятся в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ).

⁸ Вшеноры - пригород Праги, где в 1920-е гг, жили семьи Булгакова и Цветаевой.

А.И. Цветаевой

7 ноября I960¹

Асенька, это — третье письмо подряд, которое пишу Вам, всё больше и больше укрощая и сокращая себя. Удастся ли сократиться и укротиться в третьем варианте? Это — очень трудно, и вот почему: последние годы я очень чувствую, как ушла у Вас любовь ко мне — если когда-нб. любили - думаю, что любили! В Ваших письмах ко мне нет ни одного живого — поймите меня правильно — родного, доброго, простого слова; всё-то Вы меня разоблачаете, изобличаете, припираете к стенке, — и только. Написала я Вам ответ на предыдущее Ваше письмо — и что же: на каждую фразу — изобличение, непонимание, боюсь, что нарочитое, — чтение между строк, а не по строкам. Почему боюсь, что нарочитое? да не верю я, чтобы не поняли Вы, чтобы всерьёз написали, что «не обретаете сути» в моих словах о том, что все мои ушли так. «...Все твои ушли так? не обретаю сути!»² Да, Асенька, все ушли так, и веемой. Мои родители, мой муж, мой брат. Вся моя семья. Не знаю, что ещё нужно сверх этого св<ятым> отцам и священникам (по Вашим словам), чтобы объяснить или оправдать моё состояние, чувство предела моих сил. Какой ещё сути Вам надо? И причём тут возраст и силы физические? Как можно об этом судить, за это судить по таким внешним признакам, как возраст и, скажем, состояние — внешнее — здоровья? Вам, мол, 67 лет, и Вы смогли, а мне скоро только 50, а я не могу? Почему мама в 49 лет не смогла больше жить, а Вы и в 67 можете, а ведь она была моложе и крепче Вас? Мур виноват? Как просто! Как просто обвинить мальчишку, который не может оправдаться — маминого любимого мальчика! которого она так знала в плохом и в хорошем! — Только Мур! Будто и не было того, что отняло силы - того, с чем был связан папин отъезд из Франции; ареста моего; ареста папиного; ареста, одного за другим -друзей и товарищей, окружавших папу; выселения из Болшева; поисков жилья («писательница с сыном ищет комнату» — безнадежное объявление в «Веч<ерней> Москве») — отказа из Союза писат<елей> за подписью Фадеева (относительно жилья «у нас многие писатели и помимо Вас не имеют “площади”»)³; поиски работы - (как работать, когда негде?!) — Голицынский период — !⁴ — отворачивающиеся знакомые (Волькенштейн, делающий вид, что не знаком!⁵) — сняли комнату; соседи изводят маму (соседки! коммунальная квартира!). Среди всего этого — попытка встретиться с Валерией — отказ Валерии встретиться⁶ <...> Передачи в тюрьмы - и на каждой квитанции писалось: Марина Цветаева, писательница! М. б .на них подействует! Война. Молниеносное наступление немцев. Паника в Москве. «Зажигалки», бегство повальное населения. Эвакуация. Дикие сцены при посадке на пароход - мордобитие, свалка (Мама: «И это — писатели?!»). С собой очень мало денег и никаких ценностей по сравнению с тем, что везли другие. Зато захвачены половые тряпки и много старья. Накануне отъезда ночью мама решила остаться, не эвакуироваться, рано утром — уехала. Чистополь. Всех, кроме мамы и ещё семи «окололитературных» работников прописывают в Чистополе — мама в Елабу-ге, где жить нечем, не на что, работы нет. Самоубийство женщины, с к<отор>ой мама сблизилась на пароходе⁷. Последняя поездка мамы в Чистополь — просьба о работе в качестве судомойки⁸ в писательском детском доме. Заявление разбирается (против — Тренев⁹ и жена Фадеева артистка МХАТ Степанова, Паустовский выступает «за» — все голосуют за представление работы) — мама ждёт ответа. Выходят, чтобы сообщить ей, что работа ей предоставляется - она не дождалась и уехала! Уехала и на следующий день покончила с собой.

Неужели, Ася, Мур виноват в пределе маминых сил? Только Мур? И неужели 450 р. денег (цена двух буханок хлеба) и сковорода жареной рыбы могут служить подтверждением того, что мама собиралась жить дальше — и вдруг] в результате разговора с Муром «не по-русски!» решилась на последний шаг? Это мама-то! Не говорите мне, чтобы «я вспомнила маму», Ася. Я-то её не только помню, я её знаю все годы эмиграции, я жила при ней неразлучно все те годы, о которых Вы и представления не имеете. Маму, которую знала я, Вы не знаете - вспомните это! И не беритесь говорить мне от маминого имени, что она, мол, сказала бы то-то и то-то на какие-то там слова моего к Вам письма. Достаточно того, что Вы мне говорите от своего имени. И то, что Вы мне говорите, ясно показывает Ваше отношение ко мне, Ваш холод, Вашу неприязнь. Вашу враждебность. У кого бы поднялась рука написать мне, что мол «хозяйка не знала, что у Марины есть дочь - да и я ей не сказала». Что'Вы этим хотели мне сказать, чем утешить? Ох, Ася, не только от маминого имени Вы берётесь говорить, но даже и от имени Господа Бога — он, мол, Мура, за грех прибрал! Эдакое возводить на Господа Бога! За какие грехи он папу взял? За какую праведность нас с Вами жизнью наградил?

Откуда у Вас такое взялось ко мне? Понимаете ли Вы как ко мне относитесь? Вряд ли. Не знаю.

Вдруг столько яду по поводу того, что Т.С. Сикорская называет меня «Алечкой»! Ну и пусть называет, что в этом плохого? Она меня знает с 1947 г., бесконечно много помогала в трудные времена. Она сердечнейший человек, нервнобольная, со странностями, но доброты поразительной. Я столько рассказывала Вам о них, и ещё так недавно, в Павлодаре — вспомните!!! Кому-каким друзьям мамы я должна сказать, что их не было? Раз их не было, как я не бывшим могу что-то сказать?? Бред! Почему о том, что у мамы не было друзей в Елабуге, я пишу Вам?! А кому же? «Пиши им» — говорите Вы. Кому им?! Вы, м. б., имеете ввиду, всё тех же Сикорских? Т.С.¹⁰ была знакома с мамой несколько дней на пароходе и в Елабуге, уехала оттуда опять-таки за несколько дней до маминой гибели к мужу на фронт, о маминой гибели узнала вряд ли раньше нас с Вами. Ей сказать, что она не друг? Или мужу, который маму в глаза не видел? Или Вадиму¹¹, тогдашнему 17-летнему или 16-летнему лоботрясу? Который не то, что камень положить на могилу, а и о времени года, когда мама умерла - позабыл? Помнил, что зимою, и даже стихи об этом написал! Ах ты, Боже мой!

Мамину могилу ещё в 1947г. по моей и Б.Л. просьбе разыскивал с помощью старожилов местный писатель¹² (фамилию не помню, но записана) — он тогда, через 6 лет не смог разыскать. Он же написал мне о многократных захоронениях в безымянных могилах в военное время. Тогда же я Вам говорила, в Печаткине — обо всём этом. Помните? Или забыли, как о Сикорских?

Ася, писать мне, что, мол Вы раньше не поехали на могилу, т. к. я не поехала, и молча — это при Вашей-то словоохотливости! Ждали, а потом молча же, не предупредив меня о своей поездке, поехали, а мне написали на обратном пути — только! — странно вёе это, не просто, не дружелюбно. Всё — с двойным дном! И о деньгах напоминание — «на свои» поехала - тоже недружелюбно. Я всегда старалась помочь Вам и в меньшем, чем поездка в Елабугу. Ладно.

Относительно бабушкиного портрета: почему, откуда Вы взяли, что он у меня с 1954 года? Я из ссылки-то приехала в 1955. Зачем и тут доказывать мне, что я - собака на сене? Портрет я Вам отдам в подлиннике. Фотографов знакомых у меня, не в пример Вам, нет. В первое попавшееся ателье отдать боялась — да и не принимают так, чтобы переснять тут же, те, в которые я обращалась. Зябкин именно этот снимок переснять отказался. В Москву я приезжала на 2—3 трудных дня — с пересниманием ничего не удалось. Я понимаю, что Вам не терпится - но почему так оскорбительно для меня не терпится? Почему?

Впрочем, глупый вопрос «почему». Потому.

Отчего я не встретилась с Яковлевой?¹³ Отчасти оттого, что Вы с ней встретились, что у Вас всё записано с её слов и то, что она знает, не пропало. И ещё потому что я много работаю, очень устаю, что сил у меня мало. Что последние разы, когда я бывала в Москве, всё было под знаком О.В. и Иры, Бориного архива, этих тяжестей. Но есть ли Вам дело до моей жизни? Хотите ли Вы знать о ней что-нб? Спрашиваете ли меня когда-нб. как я живу? Вникаете ли в то, что я изредка, но пишу о себе? Нет, никогда! Вы мне преподносите тарусскую идиллию с сиренями и рябинами, опять же по Божьему замыслу! (как Вы знаете Божьи замыслы!\) — дарованную мне для отдыха от пережитого. Придуманную Вами идиллию для придуманного Вами отдыха. А до того, что на самом деле, Вам и дела нет. И вот по выдуманной райской схеме («райская Таруса!») — райского отдыха Вы и поучаете, и попрекаете, и изобличаете меня. И в самом деле - сирень, рябина, отдых, а она-то и к Яковлевой не едет, и портрета не переснимает, и сил-то у неё нет! Это у неё-то!

Вот поэтому-то и разлюбили Вы меня, Ася, что подменили меня, живую, о которой Вы ничего не знаете и знать не хотите - своей собственной схемой дурной дочери. Потому-то под Мура, живого, мамой любимого сына, под Мура, которого я знаю с самого его рождения и до 37-го года и которого Вы не знаете и знать не хотите, Вы подставили ходули дурного сына, которого и Бог на фронте убил (вместе с целым полком других сыновей) - за грехи! Ох, Ася, не приписывайте Вы Богу собственных взглядов! Не много ли на себя берёте?

Поэтому-то и я не могу к Вам относиться по-прежнему. Вместо прежнего Вашего отношения — прокурорский надзор над моей душой, предвзятость, готовые схемы, вечное обличительство. Но на всякого прокурора есть защитник — (против всякого прокурора!) Есть и у меня защитник от Вас. Кто? Про то я знаю.

Мне не прошибить стены Вашей предвзятости, и не буду я её прошибать. Схема облегчает жизнь, легче разрешает сложное. В ней -Ваша самозащита от той тяжести, что давно навалилась на Вас. Дурной сын — дурная дочь — да и у Вас дурной сын — дурная невестка — всё ясно. И чем дальше — тем всё дурнее и всё - яснее. Вам.

Итак, бабушкин портрет и давно купленные для Вас в Прибалтике (в церкви, где служили панихиду обо всех моих - иконы) - пришлю Вам на днях, а если буду в Москве, передам кому-нб. из близких Вам.

Желаю Вам самого недостижимого — душевного покоя. Я постараюсь больше не нарушать его.

Ваша Аля

' Письмо это - ответ на два октябрьских письма А.И. Цветаевой (от 6.Х. и также октябрьское, без числа), написанных ею по пути из Елабуги. Черновики трех писем А.С. к А.И. Цветаевой ot7.XI.1960 г. хранятся в РГАЛИ. Ф. 1190. Неизвестно были ли они отправлены адресату. Письма эти не были опубликованы.

² А.С. цитирует слова из письма А.И. Цветаевой от 7.XI.60 г.: «...все - твои? Не обретаю сути (слов, чувств, мыслей?)»...

³ Секретарь Союза писателей СССР А.А. Фадеев 17.1.40 г. отвечал М. Цветаевой: «...достать Вам в Москве комнату абсолютно невозможно. У нас большая группа очень хороших писателей и поэтов, нуждающихся в жилплощади. И мы годами не можем достать им ни одного метра» (VII, 701).

⁴ Об этом свидетельствует в своих воспоминаниях детская писательница и Драматург Людмила Васильевна Веприцкая (1902-1988) (Марина Цветаева в воспоминаниях современников: Возвращение на родину. М., 2002. С. 93).

⁵Владимир Михайлович Волькенштейн (1883—1974) — теоретик драматургии, автор ряда пьес. Был давним знакомым М. Цветаевой. Известен эпизод, когда

I. Цветаева в ноябре 1921 г. предложила В. Волькенштейну пойти вместе с нею в ремль, чтобы ходатайствовать перед наркомом А. Луначарским о голодающих в Крыму писателях: М. Волошине, С. Парнок, А. Герцык и др. М. Белкина передает, что в декабре 1939 г. «в Москве с возмущением говорили о недостойном поведе-17-летнему или 16-летнему лоботрясу? Который не то, что камень положить на могилу, а и о времени года, когда мама умерла — позабыл? Помнил, что зимою, и даже стихи об этом написал! Ах ты, Боже мой!

Мамину могилу ещё в 1947г. по моей и Б.Л. просьбе разыскивал с помощью старожилов местный писатель¹² (фамилию не помню, но записана) - он тогда, через 6 лет не смог разыскать. Он же написал мне о многократных захоронениях в безымянных могилах в военное время. Тогда же я Вам говорила, в Печаткине - обо всём этом. Помните? Или забыли, как о Сикорских?

Ася, писать мне, что, мол Вы раньше не поехали на могилу, т. к. я не поехала, и молча - это при Вашей-то словоохотливости! Ждали, а потом молча же, не предупредив меня о своей поездке, поехали, а мне написали на обратном пути - только! - странно вёе это, не просто, не дружелюбно. Всё - с двойным дном! И о деньгах напоминание -«на свои» поехала - тоже недружелюбно. Я всегда старалась помочь Вам и в меньшем, чем поездка в Елабугу. Ладно.

Относительно бабушкиного портрета: почему, откуда Вы взяли, что он у меня с 1954 года? Я из ссылки-то приехала в 1955. Зачем и тут доказывать мне, что я - собака на сене? Портрет я Вам отдам в подлиннике. Фотографов знакомых у меня, не в пример Вам, нет. В первое попавшееся ателье отдать боялась - да и не принимают так, чтобы переснять тут же, те, в которые я обращалась. Зябкин именно этот снимок переснять отказался. В Москву я приезжала на 2-3 трудных дня -с пересниманием ничего не удалось. Я понимаю, что Вам не терпится - но почему так оскорбительно для меня не терпится? Почему?

Впрочем, глупый вопрос «почему». Потому.

Отчего я не встретилась с Яковлевой?¹³ Отчасти оттого, что Вы с ней встретились, что у Вас всё записано с её слов и то, что она знает, не пропало. И ещё потому что я много работаю, очень устаю, что сил у меня мало. Что последние разы, когда я бывала в Москве, всё было под знаком О. В. и Иры, Бориного архива, этих тяжестей. Но есть ли Вам дело до моей жизни? Хотите ли Вы знать о ней что-нб? Спрашиваете ли меня когда-нб. как я живу? Вникаете ли в то, что я изредка, но пишу о себе? Нет, никогда! Вы мне преподносите тарусскую идиллию с сиренями и рябинами, опять же по Божьему замыслу! (как Вы знаете Божьи замыслы?]) — дарованную мне для отдыха от пережитого. Придуманную Вами идиллию для придуманного Вами отдыха. А до того, что на самом деле, Вам и дела нет. И вот по выдуманной райской схеме («райская Таруса!») — райского отдыха Вы и поучаете, и попрекаете, и изобличаете меня. И в самом деле — сирень, рябина, отдых, а она-то и к Яковлевой не едет, и портрета не переснимает, и сил-то у неё нет! Это у неё-то!

Вот поэтому-то и разлюбили Вы меня, Ася, что подменили меня, живую, о которой Вы ничего не знаете и знать не хотите — своей собственной схемой дурной дочери. Потому-то под Мура, живого, мамой любимого сына, под Мура, которого я знаю с самого его рождения и до 37-го года и которого Вы не знаете и знать не хотите, Вы подставили ходули дурного сына, которого и Бог на фронте убил (вместе с целым полком других сыновей) - за грехи! Ох, Ася, не приписывайте Вы Богу собственных взглядов! Не много ли на себя берёте?

Поэтому-то и я не могу к Вам относиться по-прежнему. Вместо прежнего Вашего отношения - прокурорский надзор над моей душой, предвзятость, готовые схемы, вечное обличительство. Но на всякого прокурора есть защитник - (против всякого прокурора!) Есть и у меня защитник от Вас. Кто? Про то я знаю.

Мне не прошибить стены Вашей предвзятости, и не буду я её прошибать. Схема облегчает жизнь, легче разрешает сложное. В ней -Ваша самозащита от той тяжести, что давно навалилась на Вас. Дурной сын - дурная дочь - да и у Вас дурной сын - дурная невестка -всё ясно. И чем дальше - тем всё дурнее и всё - яснее. Вам.

Итак, бабушкин портрет и давно купленные для Вас в Прибалтике (в церкви, где служили панихиду обо всех моих — иконы) - пришлю Вам на днях, а если буду в Москве, передам кому-нб. из близких Вам.

Желаю Вам самого недостижимого - душевного покоя. Я постараюсь больше не нарушать его.

Ваша Аля

' Письмо это - ответ на два октябрьских письма А.И. Цветаевой (от 6.Х. и также октябрьское, без числа), написанных ею по пути из Елабуги. Черновики трех писем А.С. к А. И. Цветаевой от 7.XI. 1960 г. хранятся в РГАЛИ. Ф. 1190. Неизвестно были ли они отправлены адресату. Письма эти не были опубликованы.

² А.С. цитирует слова из письма А.И. Цветаевой от 7.XI.60 г.: «...все - твои? Не обретаю сути (слов, чувств, мыслей?)»...

⁴ Об этом свидетельствует в своих воспоминаниях детская писательница и драматург Людмила Васильевна Веприцкая (1902-1988) (Марина Цветаева в воспоминаниях современников: Возвращение на родину. М., 2002. С. 93).

⁵Владимир Михайлович Волькенштейн (1883-1974) - теоретик драматургии, автор ряда пьес. Был давним знакомым М. Цветаевой. Известен эпизод, когда М. Цветаева в ноябре 1921 г. предложила В. Волькенштейну пойти вместе с нею в Кремль, чтобы ходатайствовать перед наркомом А. Луначарским о голодающих в Крыму писателях: М. Волошине, С. Парнок, А. Герцык и др. М. Белкина передает, что в декабре 1939 г. «в Москве с возмущением говорили о недостойном поведении в голицынской столовой В.М. Волькенштейна. ...Волькенштейн не только не ответил на приветствие Марины Ивановны и сделал вид, что он с нею не знаком, но тут же выскочил из комнаты и потребовал, чтобы хозяйка пересадила его подальше, по другую сторону стола» {Белкина М. Скрещение судеб. М., 1992. С. 120).

⁶ Об этом сохранилась запись в дневнике В.И. Цветаевой: «1939. Москва. Мне телефонный звонок. Кто-то из Эфронов:

- Вы знаете, что Марина здесь?

(Сразу охватывает что-то насильственное, трудное.)

- Хотите увидеть?

- Нет.

- Позвать к телефону?

- Лучше не надо.

С той и с другой стороны трубки телефонов положены. И сразу, с маху, кончено». (Архив ГМИИ. Ф. 6. Т. V. Л. 6.)

⁷ Речь идет о Елене Аветисовне Санниковой (урожд. Назарбекян, Бэле; 1893— 1941) - жене поэта Г. Санникова, бывшей актрисе, затем переводчице. Она покончила с собой в Чистополе 25 октября 1941 г.

⁸ Рассматривался вопрос о прописке М. Цветаевой в Чистополе 26 августа 1941 г на заседании Совета эвакуированных (Л.К. Чуковская в мемуарном очерке «Предсмертие» пишет, что на заседании Совета Литфонда).

⁹Константин Андреевич Тренев (1876-1945) - драматург, лауреат Сталинской премии. Один из руководителей чистопольского Совета эвакуированных.

¹⁰Татьяна Сергеевна Сикорская (1901-1984) - поэтесса и переводчица, подружившаяся с М. Цветаевой на пароходе по пути в Елабугу.

¹¹Вадим Витальевич Сикорский (р. 1922) - сын Т.С. Сикорской, приятель Г. Эфрона, в дальнейшем поэт и переводчик, автор воспоминаний о М. Цветаевой «...Не моя златоглавая».

¹² Речь идет, вероятно, о чистопольце Валерии Дмитриевиче Авдееве (19081981) - ботанике по образованию, заведовавшем кафедрой биологии.

¹³Нина Герасимовна Яковлева (1888-1967) - переводчица, в довоенные годы была руководителем Творческой Комиссии групкома писателей при Гослитиздате. Оставила воспоминания о М. Цветаевой «Она существовала как-то над жизнью».

А. И. Цветаевой

7 ноября 1960

Асенька, только что написала Вам огромное письмо, перечла его и решила не отправлять. Всё это — ответы по всем пунктам изобличений и разоблачений, а в ответ на мои ответы пойдут новые ответы с новыми разоблачениями всё той же меня, с новыми «чтениями между строк» простейших вещей.

Давайте договоримся раз и навсегда: Мур маме не сын, а я маме не дочь; Вы всегда правы, я всегда неправа; раз у меня нет сил, значит — я себя берегу; Бог Мура прибрал за то, что он грешник; Божьи замыслы и промыслы толкуете только Вы и только по своему усмотрению — от Муриной гибели до моего «тарусского отдыха». Вам же дано право говорить мамиными устами — Марина, мол, сказала бы то-то и то-то, прочтя в твоём письме то-то и то-то. И всех Ваших обвинений, толкований, припираний меня к стенке и т. д. и т. п. — без конца и края. Я с Вами спорить не буду, потому что мы с Вами ни в чём не согласимся — от краденых воротников до причин Муриной гибели. Я с Вами спорить и возражать Вам не буду, потому что бы я Вам ни писала, как бы я к Вам ни относилась, Вы знаете одно: прокурорствуете над моей душой, прокурор-ствуете над каждой строкой каждого моего письма, над каждым словом и делом. Не знаю, по-Божески ли это, но знаю — не по-человечески. Вечные цитаты - мне же, мои же - да если бы только мне! Вечные «очные ставки» с Вашими взглядами — только Вашими, иных и быть не должно. Ваши слова о том, что «Мур взят от жизни Богом за грех» — простите меня, но это такое изуверство и такое надругательство над памятью не только Мура, но и его матери, что сил нет читать такое, написанное Вашей рукой. Тут уж Вы, Ася, и Господа Бога подменяете, и грехи и наказания утверждаете - не зная, был ли грех какой, ибо этого знать нельзя, ибо правду об отношениях мамы и Мура знают только они, а нам с Вами, квартирным хозяйкам и прочим свидетелям со стороны знать это нельзя да и не положено. За какие такие грехи папины был он «Богом взят от жизни?» За какую такую праведность другие люди — мы с Вами в том числе - по сей день землю топчем?

Относительно Сикорских: тут память Вам изменяет. Я столько рассказывала Вам о них, в частности не так давно, в свой приезд в Павлодар, а Вы удивляетесь, что я с ними знакома и уязвлены, что они меня Алечкой зовут, и ...шли к ним «окольными путями!» Повторю ещё раз то, что говорила Вам раньше: Татьяна Сергеевна Сикорская ехала вместе с мамой в эвакуацию, была вместе с ней в Елабуге несколько дней, потом получила разрешение ехать к мужу в прифронтовую полосу. Всю войну она провела с мужем на фронтах, в Елабугу не возвращалась, в дни, предшествовавшие маминой смерти её там уже не было, маму она не хоронила. Её муж, Болотин, вовсе не был в Елабуге в то время. Сын, Вадим, дружил с Муром, познакомившись с ним в эвакуации, недолго, т. к. Мур скоро уехал. Всё то, что рассказа-

ли мне Сикорские, я успела записать ещё в 1947 г., когда в первый раз освободилась, вторично записала в свой следующий приезд. Относительно могилы Вадим ни в 1-й, ни во 2-й раз ничего толком рассказать не мог, т. к. мало что помнил, и помнил неверно многое, например у него в памяти сохранилось, что мама умерла зимой и что хоронили её под снегом, об этом он даже стихи написал. Он не мог даже приблизительно вспомнить, в какой стороне кладбища была могила. А ведь он был не только очевидцем похорон, он был организатором их, добивался разрешения на похороны - этого тоже пришлось добиваться! - Т.С. Сикорская и её муж мало знают мамины стихи, но несколько дней Таниного знакомства с мамой (гл<авным> обр<азом> на пароходе) очень запомнились ей. Она рассказывала, что мама была в ужасном психическом состоянии, производила впечатление душевнобольного человека, после разговоров с Т.С. вдруг замыкалась, относилась ко всем - и к ней - подозрительно, настороженно, ей казалось, что за ней следят, и т. д. Дима (Вадим Сикорский) сохранил несколько маминых вещей, передал их матери, она дохранила до меня мамин беретик, платье, заплатанную подмышками блузку. Берет Таня оставила себе на память, платье я прислала хранить Вам, блузка хранится у меня.

Что мамина могила ничем и никем не была отмечена - ужасно, но говорить, что в этом виноваты друзья, по-моему, неверно, друзей там не было.

В 1947 г. я разыскала с помощью Бориса одного местного писателя, жившего (сейчас не помню) то ли в Чистополе, то ли в самой Ела-буге постоянно. По моей просьбе и по просьбе Бориса он, всего 6 л<ет>. спустя, пытался разыскать могилу и тогда написал, что могила не сохранилась, и так же, как и Вадим, сообщил, что в военное время в беспризорных могилах хоронили всё новых и новых умерших.

В.Н. Орлову ¹

3 января 1961

Многоуважаемый Владимир Николаевич! Очень жалею, что Н.Н. Акопова² не успела сообщить мне о Вашем, таком коротком, пребывании в Москве и я не смогла встретиться с Вами. Хотелось не письменно, а вслух попросить Вашей помощи книге моей матери, М.И. Цветаевой.

Книга уже пятый год путешествует из плана в план в Гослитиздатовских недрах - а в этом году, 1961, в августе, исполнится 20 лет со дня смерти матери - как важно, как нужно, чтобы книга вышла! И как важно, как необходимо, чтобы предисловие к ней было написано чистой и дружеской рукой! Мне о Вас говорили много хорошего самые разные люди - от Тарасенкова до Пастернака — и главное, хорошее, — что поэзию Вы понимаете и любите действенно. А это -единственный, пожалуй, род любви, в которой настоящая, так часто непонятая и не признанная временем, поэзия - нуждается.

Я не стану Вам говорить о том, что Цветаева - большой поэт. Это Вы сами знаете. Что она не забытый (ибо её не знают) — но ещё не открытый у нас и нами - поэт. Это Вы тоже знаете. Мне хочется лишь повторить Вам третью известную (опять-таки!) Вам истину — что, как бы Вы ни были заняты, как бы ни была сложна задача (а она сложна!), Вы можете и должны взять на себя труд написать предисловие к первой книге Цветаевой, которая выйдет у нас. Не сочтите это назойливостью с моей стороны. Поймите меня правильно. Я знаю, что Вы сумеете написать умное, доброе и справедливое предисловие, которого ждёт, требует, о котором вопиет книга. Мне очень хочется, чтобы Вы это сделали. Я буду с Вами откровенна: я знаю, так же как и Вы, что, если Вы не напишете, всё равно «кто-нибудь» напишет —

и эта книга, книга поэта такой трагической судьбы, — может попасть в руки какого-нб. именитого Дантеса от литературы — а ведь это ужасно именно для такой книги. И для этой судьбы.

Я готова Вам всячески помочь и в составлении книги и в Вашем, если захочется и потребуется, более глубоком знакомстве с творчеством моей матери. С её жизнью. У меня многое сохранилось из изданного и неизданного, также есть довольно полные библиографические материалы. Думаю, что на большинство вопросов, которые могли бы у Вас возникнуть в работе над предисловием, я могла бы ответить. Словом, сделала бы всё, что в моих силах, чтобы облегчить Вам этот труд.

Кстати, составить (даже только составить!) первую — после сорокалетнего перерыва — книгу³ — чтобы она была по возможности «обтекаемой» и «проходимой» — оставаясь цветаевской — тоже нелёгкая задача! Лёгких задач тут вообще нет... Неужели и это не привлечёт Вас?

Ответьте мне! Мой адрес: г. Таруса Калужской обл., 1-я Дачная 15. Зовут меня Ариадна Сергеевна. Фамилия моя Эфрон.

Ваша АЭ

¹Владимир Николаевич Орлов (1908-1985) - литературовед. Подготовил много изданий и публикаций по истории русской литературы и общественной мысли; автор работ о русской поэзии концаXVIII, первой половины XIX и начала XX вв. Исследователь жизни и творчества А.А. Блока, редактор и издатель его сочинений. В 1956-1970 гг. - главный редактор серии «Библиотека поэта».

²Н.Н. Акопова - заведующая редакцией русской классики издательства «Художественная литература».

³ Последняя книга М. Цветаевой, вышедшая в России до эмиграции, - «Версты. Стихи» (2-е изд. М.: Костры, 1922).

В.Н. Орлову

Таруса, 18 января 1961

Милый Владимир Николаевич! письмо Ваше очень обрадовало меня. Адрес Ваш, несмотря на который моё письмо всё же дошло до Вас, при мне был извлечён из адресной книжки С<оюза> с<овет-ских> п<исателей> — правда, человеком близоруким и к тому же фантазёром. Но не в этом суть, а вот в чём: ни в коем случае предисловие нельзя доверять Асееву: Вы, верно, не знаете, но он сыграл большую и отвратительную роль в маминой гибели, будучи руководителем литфондовской группы эвакуированных в Чистополь, в 1941 г. Обо всём этом я как-нб. расскажу Вам при встрече; его и близко подпускать нельзя к книге. И, когда я сдавала рукопись в Гослит, именно это было моим единственным условием.

Тихонов, по-моему, не подходит потому, что он вряд ли знает - и даже понимает (тем внутренним любовным пониманием, к<отор>ое необходимо) — Цветаеву¹. Согласитесь, что это так. Без этого не напишешь. А если и напишешь, то это настолько трудно технически, даже если подойти к предисловию поверхностно, что, кажется мне, Тихонов на это не пойдёт.

Скажу Вам со всей большевистской прямотой, что кроме Вас я действительно никого не вижу. Имя Ваше известно - что не такая уж редкость, и чисто, что редкость необычайная и что меня пленяет чрезвычайно. Просто пе- в н Орлов редать не могу, как хотелось бы, чтобы пре- Рис. Н.П. Акимова. 1957 дисловие написано было чистыми руками, без дёгтя и без мёда, а так, как нужно по существу и можно - «на сегодняшний день». Притом я нисколько не закрываю глаза на очень большие трудности, большие до нелепости, в не таком уж, казалось бы, сложном деле, как написание хорошего предисловия к хорошей книге. Но о верблюде и игольном ушке притча старая², что о ней толковать!

Вообще же, если даже «можно» сегодняшнего дня и перетянет «нужное по существу», - то день завтрашний простит нам это. Важно, чтобы книга (книжечка!) вышла. И хорошо бы «закрыть» открытый вопрос о предисловии, т. е. чтобы Вы остановились на себе же.

От добра добра не ищут.

Очень жаль, что мы не повидались с Вами в Ваш последний приезд в Москву, тем более что и я там была в это время, что со мной случается не часто; самый мой верный адрес — тарусский, и здесь я почти всегда. Не столько (и не только) из-за любви к природе, но главным образом потому, что в Москве — только прописка да телефон, а жилья нет, что невероятно усложняет жизнь, и работу над маминым архивом делает просто невозможной в течение зимних месяцев. Не могу же я таскать взад-вперед её чудом уцелевшие тетради по поездам и автобусам!

«После России»³ (сборника) у меня нет (есть стихи из него все), «Лестница»⁴ — есть, «Крысолов»⁵ только в машинописном недостоверном списке, пьесы почти все, а м. б. даже и все, начиная с никому не известного «Червонного Валета»⁶. «Проза»⁷ есть, и есть даже «Лебединый стан»⁸, вышедший в... Мюнхене года 2—3 тому назад цикл стихотворений, воспевающих гражданскую войну с точки зрения, так сказать, визави. <...>

«Лестницу» перепечатаю и пришлю Вам, она у меня есть здесь. Сейчас у меня под рукой только прилагаемая мамина фотография чешского периода — если Вам не трудно (а вероятно, это легче осуществить в Ленинграде, чем в Тарусе!), дайте её переснять, а подлинник мне верните, он мне дорог — на днях прислал мне его герой «Поэмы Конца»⁹. И снимок этот времён поэм «Горы» и «Конца», никому не известный.

Только мама была более светлой масти, чем на этой фотографии. И глаза у неё были удивительного светло-ярко-зелёного цвета.

Составлять сборничек гослитовский тоже мудрено, ибо «раскритикованная» тема смерти идёт через всё творчество, и лучшие стихи, даже самые ранние, — об этом; да и «колдовская» тема ранних стихов тоже не весьма «проходима» с точки зрения этого, первого, сборника. Труднее же всего период, затруднённый по форме, «после-российский» (вплоть до самых последних творческих лет жизни). Мне кажется, что я оттуда выбрала всё что возможно, но Вы посмотрите ещё. М. б. из цикла о Петре¹⁰ что-нб. ещё можно выбрать? Кроме «Поэт и царь»?

М. б. стоит поместить несколько переводов? Они — все бесспорные и все блестящие; к сожалению, у меня их почти нет, но найти, думаю, нетрудно.

То, чего очень трудно избежать, — количественного разрыва (в составе сборника) между ранними и поздними стихами, и на это, верно, придётся пойти - во имя всё той же проходимости.

Рада, что запланирован том в «Биб<лиотеке> поэта», и, когда дойдёт дело до осуществления, помогу всем возможным и невозможным.

Пока что, в первый же свой приезд в Москву, постараюсь подобрать для Вас кое-что мамино и о ней, чего Вы не знаете и что Вам раскроет её ещё больше и поэтически и человечески.

Всего Вам самого доброго, пишите!

ВашаАЭ

' Речь идет о поэте Николае Семеновиче Тихонове (1896-1979). Внутренняя рецензия Тихонова на книгу М. Цветаевой «Избранные произведения», подготовленную в 1965 г. в Большой серии «Библиотеки поэта» (далее - ИП-65), подтверждает оценку А.С.

Тихонов писал о Цветаевой как о таланте, «заблудившемся в лабиринте собственных переживаний <...> не нашедшем сил в свое время вернуться на родину». «Многие ее произведения <...> трудно воспринимаются. Метафоры стилизованы в духе ушедшего времени, имеют поэтически исторический интерес. Иные - увы - скучны». Упоминание во вступительной статье В. Орлова о самоубийстве Цветаевой и о том, что ее могила затеряна, вызвало резкие возражения рецензента: «Так ли все тут правильно <...> получается, что она была вне писательской общественности, никому не нужна, и так даже простого человека не хоронят, чтобы уже никто не пошел за гробом. Сомнение еще в том, действительно ли это было в Елабуге или в другом месте. Разве она была не в Чистополе? Допустим, что все было, как написано, и в Елабуге, и ни одного человека, и могила затеряна, но как-то другими словами можно об этом сказать» (РГАЛИ Ф. 283. Оп. 1, Ед. хр. 349. Л. 78).

² См. Мф. 19, 24; Лк. 18, 25.

³ См.: Цветаева М. После России. 1922-1925. Париж, 1928.

⁴ «Поэма Лестницы» (1926), впервые была напечатана под названием «Лестница» («Воля России». 1926. XI).

⁵ Поэма «Крысолов. Лирическая сатира» (1926) (впервые опубл.: «Воля России». 1925. №5-8, 12; 1926. № 1).

“Червонный Валет» (1918) (впервые опубл. в кн.: Цветаева М. Театр

М., 1988).

⁷См. примеч. 10 к письму И.Г. Эренбургу от 4.X.1955 г.

⁸ См.: «Лебединый стан». Мюнхен, 1957.

⁹ Константин Болеславович Родзевич.

¹⁹ Возможно, А.С. имеет в виду цикл «Стихи к Пушкину». К нему отнесены в ИП 65 стих. «Петр и Пушкин» («Не флотом, не пбтом, не задом...») и «Поэти царь» («Потусторонним...»). ^н

И. Г. Эренбургу

27 января 1961' [Телеграмма]

Вас поздравляю молодой седой драчливый добрый хмурый в день Вашей свадьбы золотой с бессмертною литературой. Точка. Обнимаю Вас Любу Ирину².

Аля

<Рукой Эренбурга: Цветаева>

' День, когда И.Г. Эренбургу исполнилось 70 лет. ² Ирину Ильиничну Эренбург, дочь писателя.

И. И. Емельяновой

12 февраля 1961'

Милый Малыш, пока пишу два слова, т. к. не очень уверена в вашем адресе. Хочется знать, как вы и что, что нужно из необходимого, т. к. баловать вас раньше лета не смогу - всё лето сидела без дела и^ соответственно, без денег. Есть ли у вас ларёк? Что нужнее - продукты или деньги, или «оба нужнее»? Есть ли постельные принадлежности . Что делаете? Как отдыхаете? (Есть ли самодеятельность, кино, книги?) Главное - как здоровье? Обязательно напиши, если есть такая возможность. Как-то была у Митьки², он молодец - очень гостеприимен был, а Поля²⁸^{угощала по старой памяти грибным супом с картошкой и картошкой с грибным соусом. Живу в Тарусе совсем одна с кошкой, я работаю, она ловит мышей. Никого не вижу, только в каникулы приезжали знакомые, а так - тишина. Голова седеет, глаза болят — одним словом, «прощай, молодость!». Крепко обнимаю, целую, помню. Пиши.}

И И. Емельянова в лагере

Аля

¹ Это первое письмо в исправительно-трудовом лагерь на станции Невельская Иркутской обл., куда О.В. Ивинская с дочерью прибыли в начале февраля 1961 г. после полуторамесячного пути в заквагоне. Они были осуждены: О.В. Ивинская - на 8 лет ИТЛ, И.И. Емельянова - на 3 года по обвинению в контрабанде валюты (получении гонорара за опубликованный на Западе роман Б,Л. Пастернака «Доктор Живаго»).

² Единоутробный брат И. Емельяновой Дмитрий Александрович Виноградов (р. 1942 г.)

³Полина Егоровна Шмелева - много лет прослужила домработницей в семье О.В. Ивинской.

И. И. Емельяновой

вместо сгущенки, т. к. опять же тару лишнюю посылать ни к чему, а его разводят тёплой водой (сперва стирают с неб<олыиим> кол<ичеством> воды, а потом доливают до нужной консистенции — от сливок и до молока) - это и дешевле, т<ак> ч<то> за те же деньги можно прислать больше. Какао, сало, сухофрукты, масло, пока холодно. Копч<ёной> колбасы сейчас нет в продаже. Хорошо, что я сама не послала посылки, т. к. сорвала бы Митькин график посылочный, т<ак> ч<то> буду им давать деньги, а они уж будут посылать, что потребуется. Я послала с Инкой, верней, передала ей для тебя шарфик хорошенький, яркий, ты его сошьёшь капорчиком и будешь носить весной. Да ещё мёду решили вам послать густого — это ведь целебная вещь (терпеть его не могу!!) и пойдёт и с хлебцем, и с кашкой, чтобы ты у нас крепла, а мать не отощала. Деньжат этот раз смогла дать немножко, т. к. сейчас у меня туго, очень долго сидела без работы, а та, что сейчас делаю, ещё не скоро превратится в звонкую монету. Главное, я убеждена, что всё будет хорошо. Всегда за тяжёлой полосой следует радостная, ибо жизнь есть животная полосатая, как зебра. Это очень хорошо, Малыш, что ты видишь (не только смотришь, но и видишь) — небо, звёзды, природу. Они всегда помогают в беде - ещё иной раз лучше, чем люди; прикасаются к душе, не причиняя боли, утоляют горести бывшие и настоящие, анестезируют боль, ведь правда? Они — настоящие, и не изменяют, как люди. И даже — не изменяются.

Будь поласковей с матерью, Малыш, — но оставайся самой собою — не слушай ничьих советов, кроме собственной совести. Прости меня за назидательный тон — сейчас тебе нужней сало и мёд, но будут и они, и вообще всё будет в порядке. Спишь ли ты, или ещё мучит бессонница? Думаю, что когда маленько войдёшь в колею, наладится и это, что нас беспокоит больше всего. Я тоже плохо сплю, чуть только малейшее изменение в привычном распорядке, но у меня это, верно, уже от старости! За комаров пусть мать не беспокоится, будут обязательно, но Инка уже купила всякие средства, чтоб они вас не слишком донимали. (Т. е. комары.) Прости за бестолочь, тороплюсь. Обнимаю вас. Будьте здоровы!

Твоя Аля

Инесса Захаровна Малинкович (1928-1992) - преподавательница в школе, где училась Ирина Емельянова, ставшая ее подругой. Когда Ирина оказалась в заключении, она стала организатором передач в тюрьму, посылок и денежной помощи ей в лагерь (в этом она сотрудничала с А.С.). Помогала А.С. в поисках материалов для комментирования поэмы «Крысолов» для 1-го научного издания «Стихотворений» «Библиотекой поэта». Живя с 1974 г. в эмиграции в зраиле, написала книгу «Судьба старинной легенды. И.В. Гёте, К. Зимрок,

К Браунинг, Г. Гейне, М. Цветаева». М., 1999.

Малый Малыш, пробыла я 5 дней в Москве, в к<отор>ой, как тебе уже сообщила, не видела ровным счётом ничего, кроме собственного носа, склонённого над рукописями. Опять восседаю в Тарусе с тем же носом над теми же рукописями, и т. к. вдохновение заставляет себя ждать, решила написать тебе словечко, чтобы было веселее и тебе, и мне... Предполагая, что ничто земное тебе не чуждо, спешу сказать, что дамские головные уборы типа «колпачки» отживают свой век, ибо в них начали щеголять даже в Тарусе; московские же модницы носят шляпки жанра «ночной горшок» — идеальная форма сосуда сохраняется незыблемой, минус ручка, меняется лишь материал (фетр) и содержимое. Последнее не всегда. Общий силуэт модницы напоминает по-прежнему бутылку - длинная романтическая шея, отсутствие плеч, талии и прочих шармов. Поверх бутылки - вышеназванный горшок. Несмотря на всё это, некоторым девушкам удаётся оставаться миловидными. Да, прическа! Прическа поднимается вверх, как у маркиз XVIII века. Наряду с московскими гранд-дамами волосяными сооружениями особенно увлекаются продавщицы магазинов синтетических товаров и галантереи. Это несколько сказывается на производительности их труда — такую башку нелегко поворачивать к покупателям, поэтому помпадурши — сами по себе, а покупатели — обратно, сами по себе. А товары — как хотят. Но вс это - суета сует и всяческая суета. Сейчас меня особенно волнуют Митькины и Полинины квартирные дела¹, ибо не меньше, чем вам, хотелось бы, чтобы они остались (Поля с Митей!) вместе. Пока Поля надзирает за Митькой, я вполне спокойна, что мальчишка сыт, обстиран, носки заштопаны и — не одинок, т. к. нет ужасней одиночества, чем у неухоженного подростка-переростка. Пока что все мы довольны Митькиным поведением, особенно учитывая, что все эти тяготы ему не по разуму и не по возрасту. Делимся с ним чем можем - и разумом (?), и возрастом, и немного деньжатами. Мать всё волнуется, как к ней относятся, - я, например, как прежде — за что ругала, за то и ругаю, за что хвалила, за то и продолжаю — ведь ничто не изменилось, кроме чисто внешних обстоятельств. А они меняются постоянно и у всех. Живу я по-прежнему уединённо, даже одиноко, и рада этому, т. к. легче работается и думается. А я старею, Малыш, и чувствую это именно по ухудшению трудоспособности: всё то, что ещё недавно приходило само, — заменяется сплошной усидчивостью. Жаль.

Читаю мало болят глаза; слушаю радио — иногда бывают хороши_е концерты - впрочем, теперь и этим развлекаюсь реже. Главное -работа. Идет весна - в этом году рада бы её задержать, чтобы возможно позже начать всякие садово-огородные дела, ибо они у меня плохо совмещаются с так называемым умственным трудом. Боюсь просрочить договорные сроки - нужны деньги, семья большая.

гг *^ПИШИ’ ^как У ^{вас с об}У^вью, верно, нужны будут резиновые са-«впиши об этом Митьке заранее, чтобы прислать вовремя Не забудь, что нужно размером больше обычного, чтобы носить с теплыми носками, портянками, т. к. резина холодит ноги. Целую тебя

Малыш, будь здорова, главное - спи крепче и не вешай носа. Обни-МЭЮ вэс.

Ваша Аля

' О.В, Ивинская с дочерью были конфискацией имущества Руководство «уплотнения» на Дмитрия Виноградова

приговорены к заключению с полной жэка сразу же подало в суд на предмет и временно прописанную П.Е. Шмелеву

И. И. Емельяновой

21 марта 1961

Милыи Малышок, рада была получить от тебя привет. «Волшеб-

ШавяГ* ~ °^{ДНа И3 М}°^{ИХ любимейших} книг. Недавно перечитывала Правда ведь, настоящая книга - не та, что глотаешь залпом, а та что

минаепГ °™^{аДЫВаешь}’ ^{хватаешься за} голову, раздумываешь, вспо-виТяя ^{С6ИЧаС Перечитываю} Хемингуэя. Что бы ни читала, ни

дела, ни думала хорошего, всегда ты со мной, Малыш знай это

шиепепеГ⁰' ^{И ТСМ б}°^Лее’ ^{КОГДЗ ВеСеЛ0}' ^Я °^{ЧеНЬ Н}~ на хоро-

!юбя с^{сегда будь умницей}’^хоро1

иягтнгяV* -^{ет х}°Р°^шо- Видишь, сколько раз подряд «хорошо»

_р “ ^Нас У*^{6 реки} “крылись, грачи прилетели, а вчера жаво-тепло < > _Р ,° ^{Н0ЧЗМ 3аморозки}’ ^днём солнечно, но ещё не очень как пег ™ До одури и, по-моему, плохо получается, устала,

как пес. Обнимаю вас, будьте здоровы. Пишу часто.

Аля

Роман немецкого писателя Томаса Манна.

В. Н. Орлову

Милый Владимир Николаевич, примчалась бы тотчас же, отложив всякие неотложности, но беда в том, что несколько дней тому назад неловко поскользнулась и растянула сухожилие на ноге; совершенно охромела, и вряд ли это всё наладится до Вашего отъезда. Но ведь Вы ещё непременно будете в Москве, а м. б. и я -- в Ленинграде. Встретимся. Кстати, совершенно не ощущаю того, что мы с Вами и правда незнакомы. Пожалуй, Вы мне знакомее многих знакомых — столько думала о Вас, о книжке, о стихах, о предисловии и так желала Вам успеха во всех этих головоло-мностях.

Надо бы о многом поговорить - вот досада, когда нога командует головой!

Дата маминой смерти — 31 августа 1941 г. в г. Елабуге.

Те три стиха, у к<отор>ых нет точных дат, придётся пока по местить где-то условно, думаю, всё разыщу ещё до гранок (а м. б. и до набора). Кроме того, м. б. ещё будут какие-то изменения, идущие (как большинство изменений) свыше, и что-то чем-то придётся заменять? Вы скажете редакции свои пожелания насчёт возможного резерва; м. б. к «резерву» потребуются ещё даты и уточнения. Но думается, что больших изменений быть не должно. Очень хочется прочитать предисловие. Можно ли попросить редакцию (я бы попросила А.А. Саакянц¹) - дать перепечатать на машинке и прислать мне? Не огорчайтесь, если не всё сказалось так, как сказалось бы, если бы, и т. д.; ибо сейчас сказать «всё» означало бы не сказать ничего, да и книжка не вышла бы... Предисловие к первой цветаевской книжке - сплошная эквилибристика; впрочем, Вы это знаете лучше, чем я — писали-то Вы! Так или иначе, я очень рада, что Вы взялись - и сделали, и верю, что всё пойдёт хорошо. Бесконечно Вам благодарна не столько за Цветаеву, сколько за маму — всю жизнь всеми обижаемую, непрактичную, гордую, одинокую в одарённости, в мужестве, в благородстве. Стихи говорят об этом стихами, а я-то знаю, как это всё было в жизни и какова была жизнь.

Всю жизнь мама была окружена людьми, любившими — в кавычках и без — стихи, её стихи. Но о ней забывали. И после смерти — сколько любителей стихов! сколько разговоров! дискуссий! частных собраний! и всё — вокруг да около. А Вы взяли и сделали то, что давно нужно было сделать. Вот поэтому-то и кажется мне, что я с Вами давно знакома.

Надеюсь, разберётесь во всей этой несуразице и поймёте, что я хотела сказать и за что — спасибо.

Конечно, я счастлива была бы составить «Ваш» сборник², если его утвердят и т. п. Это очень нелёгкая работа, что касается второй (после России) половины творчества особенно! Множество вариантов, разночтений, стихи с пропусками в беловых тетрадях - надо отыскивать и устанавливать последние черновые варианты; часть приходится выцарапывать из-за границы - из-за границ разных! Очевидно, параллельно надо бы — если будут настоящие комментарии — извлекать из черновиков и записных книжек мысли и записи о каждом отдельном стихе, чтобы раскрывать и породившее, и осуществление. Многие строфы имеют подтекст, к<отор>ый помню теперь, пожалуй, только я одна и к<отор>ый надо бы закрепить, пока не поздно. (Кстати, «Роландов рог» я на всякий случай «выписала» из США - (если не обнаружу его здесь в мамином) — там есть достоверный текст. Не знаю, как с датой написания, но дата опубликования должна быть³. Но надеюсь найти его здесь, поближе.) Конечно, если всё это состоится — и в первую очередь сама книга! — то мне много раз потребуется Ваш совет. Есть вещи, которые бесспорно могут пойти — (драматургия, в частности) — есть спорные, но нужные, есть бесспорно-спорные. Кроме того, есть вещи незавершённые - большая поэма «Егорушка»⁴ (откуда «Плач матери» из сборника), поэма, небольшая, «Автобус»⁵, — с авторским планом развития и завершения, поэма о швее⁶ - и т. д. Нужно подумать всерьёз о том, как «уравновесить» раннее и позднее в составе такого сборника, и вместе с тем раскрыть кое-что из раннего неопубликованного или малоизвестного, забытого (т. е. опять-таки усилить количественный перевес раннего над поздним?) — и т. д.

Очень, очень я хотела бы этим заняться. Это - моя единственная возможность сделать что-то для памяти матери - и ещё записать, что помню. Записываю.

Когда мама умерла, в Елабуге было немало эвакуированных из Москвы литераторов, а в Чистополе и того больше. (Этой группой -Чистополь-Елабуга - руководил Асеев.) Все эти люди - (кто больше, кто меньше, кто в кавычках, кто без) — «любили и понимали» стихи. И не нашлось ни одного - слышите, Владимир Николаевич, - ни одного человека, который хоть бы камнем отметил безымянную могилу Марины Цветаевой. Я в это время была «далеко», как деликатно пишет Эренбург⁷, отец погиб в том же августе того же 41-го года⁸, брат вскоре погиб на фронте⁹. От могилы нет и следа. Это ли не преступление «любителей поэзии»?

«Так край меня не уберёг - мой...»¹⁰ - писала мама.

И действительно — так не уберёг, что, кажется, хуже не бывает.

К чему это я? К тому, что остаётся единственная возможность памятника — беречь и, по возможности — издавать живые стихи, записать и сберечь живую жизнь. И, конечно, тут мне хотелось бы сделать всё, что только возможно.

У меня сохранилась одна из маминых книг с надписью «Але — моему абсолютному читателю». И, пожалуй, единственное, чем я в жизни богата, - так этим самым качеством «абсолютного читателя»¹'. Во всех прочих качествах совершенно не уверена...

Знаю, что Вы очень заняты, но тем не менее очень жду вестей от Вас. Пожалуйста, напишите, как и что.

Ещё раз благодарю за всё и ещё раз желаю всех и всяческих успехов и - дай Бог!

Всё равно до скорой встречи!

Ваша АЭ

¹Анна Александровна Саакянц (1932-2002) - в то время редактор Государственного издательства художественной литературы, подготовила к печати вместе с А.А. Козловским первую в СССР посмертную книгу М. Цветаевой «Избранное» (М., 1961), впоследствии сотрудничала с А.С. в составлении, подготовке и комментировании первого научного издания М. Цветаевой ИП-65 и в журнальных публикациях ее поэзии и прозы. После смерти А.С. продолжила публикаторскую работу. Ею написана первая вышедшая на родине поэта книга-биография «Марина Цветаева. Страницы жизни и творчества (1910-1922)» (М., 1986). Итогом ее работы явилось Собрание сочинений М. Цветаевой в семи томах (М., 1994-1995), подготовленное вместе с Л. Мнухиным, и монография «Марина Цветаева. Жизнь и творчество» (М., 1997). Оставила она и воспоминания об А.С. Эфрон, вошедшие в кн. «Спасибо Вам!: Воспоминания. Письма. Эссе». М., 1998.

² Речь идет о намеченном В.Н. Орловым издании «Избранных произведений» М. Цветаевой.

³ В ИП-65 указана дата написания стихотворения «Роландов рог» - март 1921. Впервые опубл.: «Современные Записки». 1932. № 50.

⁴ См. примеч. 4 к письму И.Г. Оренбургу от 4.X.1955 г.

⁵ Над поэмой «Автобус» М. Цветаева работала с апреля 1934 г. по июнь 1936 г. Впервые опубл. в ИП-65.

⁶ Имеется в виду поэма, опубликованная в ИП-65 под названием «Поэма Лестницы». В комментарии к поэме в этом издании А С. привела запись М. Цветаевой: «Швея (белошвейка или платье?), разноцветные лоскуты. Мотив лестницы, возвращающийся.,.» (С. 774).

⁷ В журнальном варианте воспоминаний И.Г, Оренбурга «Люди, годы, жизнь» (Новый мир. 1961. № 1) сказано: «Муж погиб, Аля была далеко».

⁸ В материалах архива Главной Военной прокуратуры указана дата расстрела С.Я. Эфрона: 16 октября 1941 г. (см.: Фейнберг М., Клюкин Ю. «По вновь открывшимся обстоятельствам...» // Горизонт. 1992, № 1. С. 52).

⁹ Г. Эфрон погиб летом 1944 г.

¹⁰ Строка из стих. 1934 г. «Тоска по родине! Давно...» (II, 316).

¹¹ Эту надпись на своей кн. «Мблодец» (Прага, 1925) М. Цветаева сделала 7 мая 1925 г. и через десять лет приписала: «1925-1935 гг.».

А.А. Саакянц

Милая Анечка, спасибо за утешительную весточку — дай Бог!

Приехать не могу главным образом потому, что подвернула ногу, получилось растяжение, и добраться в таком состоянии до Москвы немыслимо. Очень жаль, надо бы приехать. «Офицера»¹ меня всё же огорчают, они будут диссонировать — да и патриотизм, мягко говоря, жидковат! Не находите?

А история стиха такова (истории, связанные со многими стихами помню) - на толкучке, в той, старой Москве, которую Вы знаете только по стихам, а я ещё застала ребёнком, мама купила чудесную круглую, высокую (баночку, коробочку?) из папье-маше с прелестным романтическим портретом Тучкова-четвёртого в мундире, в плаще на алой подкладке — красавец! И, хотя в те годы мама явно предпочитала Наполеона его русским противникам, но перед красотой Тучкова не устояла. Вот и стихи! Коробочка эта сопутствовала маме всю жизнь, стояла на её столе, с карандашами, ручками. Ездила из России, вернулась в Россию. Где она?

Культ Наполеона в те годы моего раннего детства, шедший ещё от бабушки, цвёл в нашем доме. Как мне попало, когда я раскокала старинную чашку, всю золотую внутри, с портретом императрицы Жозефины, и «овдовила» парную с ней чашку с Наполеоном. До сих пор помню!..

Да, я написала как-то Орлову, что очень довольна Вашим редакторством книги, то есть, что она именно в Ваших руках, популярно «разобъяснила», почему — но всё это не есть «чрезмерные похвалы».

Пока всё на скорую руку...

Целую Вас. Ваша АЭ

¹ Речь идет о 4-й строке 4-й строфы стих. 1913 г. М. Цветаевой «Генералам двенадцатого года»: «...Вчера / Малютки-мальчики, сегодня / Офицера» (I, 194).

Е.Я. Эфрон

11 апреля 1961, Таруса

Дорогая Лиленька, пишу страшно наспех, т. ч. заранее прошу простить за последующую невнятицу. Вчера получила Ваше письмо, написанное в стр<астную> пятницу, рада была ему и, конечно, всё поняла и увидела. Когда читала о спешке и взаимных обидах, предстала

квинтэссенция всего этого — наша Ася. Бесконечные послания под копирку с жалобами, обидами и суетой, и не просто всечеловеческой суетой, а именно с библейской, с «суетой сует и всяческой суетой». Иеремиады¹ по поводу резинок в трусах; глистов; каких-то втулок и штепселей; и т. д. Будто и нет неба над головой, почек на деревьях, ледохода, птиц, собак - а о людях уж и не говорю. Где душа, ум, сердце, талант? 1де совесть, наконец, ибо всю жизнь совестить других, не глядя внутрь себя, может только человек, лишённый совести!

<...> Почему пишу об Асе? П. ч. она, слава Богу, исключение. Всех нас загрызает суета, но есть минуты, часы, дни, когда каждый из нас расправляется, счастливый великим в малом и малым в великом. Потому что нарушения нашего «Я» — не внутри нас, а вне — нарушение, ускорение бега времени, нарушение каких-то норм поведения, быта, и т. д. И вот мы устаём, отстаём, сами себя догоняем, но это мы, веете, же мы, к<отор>ые до самой смерти не утратим эластичности внутренней пружины: то сплющимся, то развернёмся! А вот когда суета проникла внутрь — это гибель, распад. Так вот у Аси. А с нами ничего не случится, что бы ни случилось!

Я вот думаю о чём: детство — это открытие мира. Юность — открытие себя в мире. Зрелые годы — открытие того, что ты — не для мира, а мир — не для тебя. И - установив это (или то, что ты — для него, а он - для тебя - что м. б. даже чаще бывает) - успокаиваешься. Когда ты внутренне спокоен — суета тебя охватывает, одолевает физически, а душа не тонет...

Простите за философию в телеграфном стиле! Надеюсь, что Ада будет у вас на Святой и притащит вам для развлечения моего Арагона². У меня на Пасху был и кулич, и яйца, и кусочек пасочки, и в гостях была. В церковь не пошла — грязь невылазная, 15 км в оба конца, уходят вечером, приходят утром, всю ночь на ногах — в пути и в церкви... Ближнюю церковь на том берегу закрыли: «поп пил, с бабами путался», а дальняя существует, ибо «поп только пьёт» (по старости!).

Обнимаю обеих.

Ваша Аля

¹ Иеремиады - патетические сетования, стенания.

² См. примем. 4 к письму И.Г. Эренбургу от 22.IV.1956 г.

А.А. Саакянц

16 апреля 1961

Анечка, не знаю, как и благодарить Вас за «Гончарову»¹. Это для меня просто огромная радость. Никакой «истеричности» нигде не

приметила, а просто мне кажется, что мы чудесно встретились в жизни, полюбили друг друга — я также беспокоюсь, когда умолкаете Вы... Я надеюсь и верю, что мы с Вами хорошо поработаем вместе над тем, что нам дорого обеим. Я недоверчиво отношусь, - как это ни странно — к тем, кто «любит Цв<етаеву>» — для меня это настолько ко многому обязывающее понятие! Но вот мне думается, что Вы любите так, как надо — и ей, и мне. И у Вас абсолютный на неё слух, т. е. та одарённость именно к ней, без которой невозможна абсолютная к ней любовь. Надеюсь, разберётесь в этом открыточном косноязычии. Срок сдачи Лопе² неожиданно отодвинулся на осень, также неожиданно снизили построчную плату на 3 р<убля> — немало! Сейчас начинаю бешеную уборку всей зимней грязи, к к<отор>ой не притрагивалась, а Лопу пока побоку. Не увлекайтесь 0<рловым>, не посылайте слишком много, очень понемногу посылайте, поверьте мне! Портрет в клетч<атом> платье³ не из лучших, испорчен ретушью. Дня через 2 напишу как следует (?).

М. б., в мае приедете? Спишемся.

Целую.

Ваша АЭ

Как Тагор? Нет ли денег?⁴ Лопе подвёл.

’А. А. Саакянц переписала от руки в спецхране библиотеки им. Ленина очерк М. Цветаевой «Наталья Гончарова. Жизнь и творчество», опубликованный в трех номерах журн. «Воля России» (Прага) за 1929 г. (№ 5/6, 7, 8/9), и переслала его А.С. в Тарусу.

² А.С. переводила для готовившегося в изд-ве «Художественная литература» 5-го тома собр. соч. испанского драматурга Лопе де Вега (1562-1635) комедию «Что случается в один день».

³ А.С. имеет в виду пражскую фотографию М. Цветаевой 1924 г.

⁴ Речь идет о гонораре за переводы стихов индийского поэта Рабиндраната Тагора (1861-1941), вышедших в свет в кн.: Тагор Р. Лирика. М.: Художественная литература, 1961.

А.А. Саакянц

1 мая 1961

Милая Анечка, я очень огорчена тем, что получив мою дурацкую и невнятную весточку вы уже, очевидно, предприняли какие-то шаги в вост<очной> редакции. Напрасно. Я отказалась от переводов Тагора¹ не из-за занятости, а потому, что они у меня не получаются <...>. К тому же только что отработала 4 мес<яца> без перерыва по 14 часов ежедневно — единственный отдых был считка с Вами маминой книжечки. Я устала и еле дышу, и мне так же мало дела до Тагора, как и ему до меня. Пусть другие причёсывают ему бороду на русский лад — желаю им успеха. Отдышавшись «доведу до ума» злополучную Лопу, а там видно будет — или не будет.

В Москву я в ближайшее время не поеду и заботиться о хлебе насущном не буду — Бог подаст, а не подаст — значит его и вправду нет.

Очень жду Вас в Тарусу — об этом писала Вам и жду Вашего ответа, будем вместе соображать, где было «ихнее гнездо хлыстовское»²по указанным мамой приметам, часть к<отор>ых сохранилась и по сей день.

Есть к Вам одна наглая просьба: если не очень трудно, перешлите одного пресловутого Тагора по адресу: Москва Г-69, Мерзляковский пер., 16, кв. 27. Елизавете Яковлевне Эфрон.

Это старшая сестра моего отца, мама называла её «солнцем нашей семьи». Если хотите взглянуть на это солнце, пока не закатилось и оно (ей много лет) то зайдите, предварительно позвонив (К 5-5994) объяснив, что вы несёте книжечку по моей просьбе. Вы увидите женщину, к<отор>ая сохранила мамин архив, и конуру, в к<отор>ой мама жила с Муром вдвоём после нашего с отцом ареста. Это — тёмная прихожая перед тёткиной комнатой. Взглянув — Вы ещё что-то поймёте в маминой жизни. И в моей, м. б. Ибо это и моя конура. Тёте я посылаю открыточку, что Вы или пришлёте книжечку или занесёте.

Приехать сюда можно после 15 мая, в любое время между 15—31, только предупредите. Не только можно, но и нужно. (Приехать.)

Целую Вас, спасибо за всё.

Ваша АЭ

' А.С. неоднократно делала переводы для различных изданий Рабиндраната Тагора. Возможно, здесь речь идет о готовившемся тогда в восточной редакции изд-ва «Художественная литература» собрании сочинений этого автора.

² См. примеч. 5 к письму Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич от 1 .VIII.1956 г.

И.И. Емельяновой

4 мая 1961

Милый малыш, первую твою весточку с нового места получила. Ты напрасно впадаешь в панику перед первым впечатлением¹, то, что вас перевели оттуда — хорошо, т. к. будут зачёты, а это сейчас самое главное. Очень огорчена, что с пылу с жару вы принялись уже строчить заявления во все концы. После всего пережитого, после всех уроков вы не научились ни выдержке, ни хладнокровию, ни элементарной сдержанности. Надо уж соображать, пора, а то поздно будет.

Я убеждена в двух вещах: первая — что весь свой срок отбывать вы не будете, вторая — что дело пересматриваться не будет. Какой же выход? Он как раз в перемещении вас в такие условия, где, м. б., вам первое время будет труднее морально, но где гораздо больше возможностей получить — при хорошей работе и хорошем поведении — досрочное освобождение. Что и требуется. Ирочка, пора кончать «играть в политиков» — никакие вы не политики, раз попались на деньгах, к<отор>ые по нашим законам вам не принадлежали.

Матери пора прекратить — в этих условиях — блистать ореолом супруги с левой руки и богатой дамы, а тебе пора вести себя сдержанней, чем ты это делала последнее время. Надо браться за работу, трудности первых времён непременно образуются - уж мне ли не знать -и вести себя умно и спокойно. Ничего с вами плохого не случится. Всё утрясётся. А нос вешать нечего, не такие твои годы, да и человек ты внутренне не слабый, держись, крепись, веди себя спокойно и достойно - и скоро будешь дома. Всякие выпадения из правил внутреннего распорядка, фанфаронады и прочие штучки только исковеркают тебе жизнь, а она только начинается и вся впереди. Надо скорей выбираться на волю, доучиваться, работать и решать своё будущее здраво, по-взрослому, и на воле, а не из лагеря. А главное — самой, своим умом. Хватит уж чужих умов! Я очень люблю тебя, Малыш, верю в тебя, и ты можешь мне верить. Будь умницей, не делай ничего опрометчиво.

Передай матери, что конфисковано не только всё имущество, но все её деньги личные, все гонорары во всех издательствах; дома живут на тощий Митькин заработок и Полину пенсию. Людей, помогающих вам, гораздо меньше, чем мать, возможно, рассчитывает, и все они материально достаточно слабосильны. У меня в работе больше перерывов, чем переводов, проработала 4 мес<яца>, не вставая с места, в надежде на деньги к лету — результат: договора по изд<атель-ст>ву перезаключили, скинули по 3 р. со строчки (осталось 4 р. - 1 р. за подстрочник - итого 3 р.!) и платить 60% будут... через год, издание перенесли в план след<ующего> года. А я один из активнейших «кормильцев»... А ведь надо что-то подкопить к твоему возвращению, дать тебе встать на ноги. Учитывайте, прошу вас, эти немаловажные обстоятельства, «требуйте» от нас только действительно необходимое, иначе не выдюжим. Итак, Малыш, собери воедино силёнки, волю, сердце, ум — и «жми» к освобождению, к дому; где грустно, где трудно — пусть юмор выручает. Смотри веселее, милый. Вся жизнь впереди! Пиши. Обнимаю вас. <...>

Аля

¹ В конце марта 1961 г. О.В, Ивинскую и ее дочь взяли на этап и через 11 пересылок целый месяц везли до лагеря на ст. Потьма (Мордовия), где они содержались вместе с уголовниками. «Первое впечатление от уголовного окружения, среди которого предстояло находиться годами, - было шоковым», - пишет

И.И. Емельянова (см.: ЭфронА. Жизнь есть животное полосатое. М., 2004. С. 80).

И. Г. Эренбургу

5 мая 1961

Дорогой Илья Григорьевич! Как кретинка, прособиралась целую вечность, чтобы написать Вам — ожидая «свободного времени», которое давным-давно не существует в природе, и ясной головы, которая вполне очевидно не собирается вернуться на мои плечи и заменить тот дырявый котелок, который служит мне «вместо». Скажу лишь одно: все эти годы Париж был для меня прочтённой и поставленной на полку книгой. А Ваши воспоминания¹ заставили меня грустить о нём, о том, что я никогда больше не встречусь с этим городом-другом, стерли подведённый жизнью итог магической силой настоящего искусства, когда перестаёшь сознавать, что, как, зачем написано, а просто оказываешься сам в книге, и книга уже не книга, а сплошное «воскресение» из мёртвых, прошедших, ушедших, без вести пропавших, вечных. Мне много и хорошо хотелось сказать Вам, и будь я проклята, если этого не сделаю! А пока только скажу Вам спасибо за воскрешённых людей, годы, города. Мне ли не знать, какой тяжёлый труд — воспоминание, вспоминание, когда уже целым поколениям те времена - то время - только спелёнутый условными толкованиями последующих дней - Лазарь².

Кстати — Вы не из добрых писателей, Вы из злых (и Толстой из злых), так вот, когда злой писатель пишет так добро, как Вы в воспоминаниях, то этому добру, этой доброте цены нет; когда эта доброта, пронизывая все скорлупы, добирается до незащищённой сути людей, действий, событий, пейзажей, до души всего и тем самым и до читательской — это чудо! (как смерть Пети Ростова у Толстого и иногда бунинские глубочайшие просветления). Крепко обнимаю Вас, мой самый злой, мой самый добрый, мой самый старый друг. — Я как-нб. разыщу то, что записано мною о Вас в моих детских дневниках³, к<отор>ые случайно сохранились, - это тронет Вас и позабавит.

Теперь — относительно той части воспоминаний, что о маме — я жалею, что тогда, у Вас, не читала, а глотала, торопясь и нацелясь именно на маму. А теперь, перечитывая, увидела, что об отце сказано не так и недостаточно. Дорогой Илья Григорьевич, если есть ещё время и возможность и не слишком поздно «по техническим причинам» для выходящей книги, где-нб., в конце какого-нб. абзаца, чтобы не ломать набор, уравновесьте этот образ и эту судьбу - скажите, что Серёжа был не только «мягким, скромным, задумчивым». И не только «белогвардейцем, евразийцем» и «возвращенцем»⁴. Он был человеком и безукоризненной честности, благородства, стойким и мужественным. Свой белогвардейский юношеский промах он искупил огромной и долгой молчаливой, безвестной, опасной работой на СССР, на Испанию, за к<отор>ую, вернувшись сюда, должен был получить орден Ленина; вместо этого, благодаря (?) тому, что к власти пришел Берия, добивший всё и вся, получил ордер на арест и был расстрелян в самом начале войны (они с мамой погибли почти вместе... «так с тобой и ляжем в гроб — одноколыбельники»⁵). Об этой стороне отца необходимо хотя бы обмолвиться, и вот почему. Мама своё слово скажет и долго будет его говорить. И сроки не так уж важны для таланта (чего не мог понять Пастернак со своим «Живаго»), и сроки непременно настают, и они длительней человеческих жизней⁶. Часто именно физическая смерть автора расщепляет атом его таланта для остальных; докучная современникам личность автора больше не мешает его произведениям И мамины «дела» волнуют меня только относительно к сегодняшнему дню, ибо в её завтра я уверена. А вот с отцом и с другими многими всё совсем иначе. С ними умирает их обаяние; их дела, влившись в общее, становятся навсегда безвестными. И поэтому каждое печатное слово особенно важно; только это останется о них будущему. Тем более Ваше слово важно. Сделайте его полнее, это слово, т. к. Вы-то знаете, что не папина мягкость, скромность и задумчивость сроднили его с мамой на всю жизнь — и на всю смерть. Поймите меня правильно, не сочтите назойливой и вмешивающейся не в своё дело, простите, если не так сказано; я бы и так сумела сказать, если бы не спешка и не застарелая усталость, забивающая голову. Впрочем, Вы всё понимаете, поймете и это. Стихотворные цитаты⁷:

стр. 99, правильно: «Ох ты барская, ты царская моя тоска»⁸.

стр. 101 «Я слишком сама любила смеяться, когда нельзя»⁹.

«Отказываюсь — быть. В Бедламе нелюдей отказываюсь — жить»¹⁰.

«Целые царства воркуют вкруг...»¹¹ (а не «вокруг»),

В Базеле не архив М<арины> Ц<ветаевой>, а 2 вещи, к<отор>ые она по цензурным соображениям не хотела везти сюда: «Леб<единый> стан»¹² и «Поэма о царской семье»¹³; м. б., если говорить об архиве, то это ещё привлечёт внимание тамошних «издателей» к Базелю? М. б. сказать, что там незначительная часть архива, или ещё как-нб. иначе?

Мама привезла значительную (а не небольшую, как сказано у Вас) часть архива своего сюда — т. е. большую часть рукописей стихотвор-

ных, прозу напечатанную и выправленную от руки и часть прозаических рукописей, зап<исные> книжки подлинные или переписанные от руки. Большинство этого сохранилось (у меня сейчас) так же, как часть писем к ней — Рильке, Пастернак. Недавно получила её письма к герою поэм «Горы» и «Конца». Вообще архив пополняется, жаль, что так затруднена связь с заграницей — мне бы многое прислали, но как?

Вот и всё пока. Обнимаю Вас, сердечный привет Любови Михайловне. Спасибо за всё.

Ваша Аля

' Речь идет о воспоминаниях И.Г. Эренбурга «Люди, годы, жизнь».

² См. Ин. 11,44.

³ Записи об И.Г. Эренбурге из своих детских дневников А,С. приводит в воспоминаниях «Страницы былого» (см. Т. III. наст. изд.).

⁴ Так характеризовал С.Я. Эфрона И.Г. Эренбург в гл. 3, кн. 2 своих воспоминаний.

⁵ А.С. неточно цитирует вариант 35-36-й строк из посвященного С. Эфрону стих. М. Цветаевой «Как по тем донским боям...» (из кн. «Ремесло»). Правильно: «Так вдвоем и ляжем в гроб: / Одноколыбельники» (ИП-90. С. 677).

⁶ Об этом см. в письме А.С. к Б.Л. Пастернаку от 28.VIII.1957 г.: «...Написанное тобой и мамой доживет до поколений, которых мы сейчас и угадать-то не можем, и с ними вы будете “на ты"».

⁷ А.С. указывает страницы по публикации воспоминаний И.Г. Эренбурга в «Новом мире».

⁸ Строка из стих. 1917 г. «Над церковкой - голубые облака...» (I, 336) из кн. «Лебединый стан» (впервые опубл. в сб. «13 поэтов»; Пг., 1917).

⁹ Строки из стих. 1913 г. «Идешь, на меня похожий...» (I, 177).

¹⁰ Строки из стих. «О слезы на глазах!..» (1939 г. цикл «Стихи к Чехии») (II, 360).

¹¹ Строка из стих. 1921 г. «Сколько их, сколько их ест из рук...», цикл «Хвала Афродите» (II, 63).

¹² В 1938 г., перед отъездом в СССР, М. Цветаева, переписав набело неизданную книгу стихов 1917-1920 гг. «Лебединый стан» и поэму 1928-1929 гг. «Перекоп», оставила их на хранение профессору славянской филологии Базельского университета Е.Э. Малер. В настоящее время рукопись находится в библиотеке Базельского университета (Швейцария).

¹³ «Поэма о царской семье», над которой М. Цветаева работала с конца 20-х до середины 30-х гг., не сохранилась, кроме варианта пролога «Сибирь» (впервые опубл.: «Воля России». 1931. № 3-4).

И.И. Емельяновой

9 мая 1961

Милый мой Малыш, до сих пор не знаю никаких подробностей о твоём житье и волнуюсь о тебе. Только одно знаю — в любом месте всё утрясается, образовывается — я их столько сменила! Первое впе-юб

чатление, правда, бывает несколько ошеломляющим - но что поделать! А главный закон правильных взаимоотношений с людьми в трудных условиях - не бояться и не презирать их. Мне кажется, что этими двумя качествами обладаешь ты - и жизнь, и люди всегда будут тебе интересны.

Новый указ ты, верно, уже знаешь, и надеюсь, что не повесила носа, что и ваша статья в нём упоминается. Думаю, что через некоторое время можно будет ходатайствовать о помиловании, когда буду в городе, посоветуюсь на этот счёт. Но для этого с твоей стороны требуется, конечно, то, что легче всего - характеристика с места. Тебе это куда легче, чем многим твоим товаркам по несчастью, недисциплинированным по существу. Очень хочется, чтобы Митька поскорее к тебе приехал, но я взяла на себя смелость посоветовать, чтобы Инка его сопровождала, т. к. этот длинный младенец нуждается в опеке — или не туда заедет, или забудет взять пропуск, или в жаркий день перепьёт лимонада и будет маяться животиком. Как там у тебя с перепиской, с посылками? Можно получать и писать неограниченно или с ограничениями? Какая работа? Нужны ли тебе к зиме тёплые вещи? Напиши, я тогда за лето свяжу тебе кофтёнку, носки, рукавички, в общем, что потребуется, только надо знать, что нужно тебе. Вещи, надеюсь, держите в каптёрке, за исключением самого необходимого, а то у таких растяп, как вы, всё утащат, прежде чем оглянуться успеете! Но всё это не беда. Вещи приходят и уходят, и грустить о них не приходится. Главное, чтобы ты была здорова и держала себя в руках — своих собственных! Мне это всегда помогало. Вот, Малыш, уже скоро год будет, как ты гостила у нас на даче, помнишь, как было и грустно, и хорошо — луга, цветы, соловьи? Как я тебя овсянкой откармливала и учила жить правильно, своим умишком, а ты, дурочка, поддалась материнскому обаянию, и вот как всё обернулось! Но всё, всё будет в жизни — и луга, и соловьи, и простор, и воля, и собственный ум, и много-много радости. Не сосредотачивайся на том антракте, который сейчас переживаешь — это только антракт, и не такой уж длительный в общей сумме! Старайся перешагнуть его скорее и не спотыкаясь. Воображаю, какое удовольствие тебе доставляют мои нравоучения, милый ты мой Малыш! Но это, учти, это ещё не вс — вот выйдешь, тогда уж отыграюсь!

Что у меня сейчас? Отложила работу, т. к. договорный срок перенесли к ч рту на рога, а с ним возможные деньги, и я, чтоб проветрить голову, копаюсь на огороде. Так устала эта самая голова, что проветривается плохо. Не то что писать — читать не могу, не в состоянии сосредоточиться, собраться, склероз этот, или нервы, или врождённый идиотизм — понять не могу. Вышли две книжечки с моими переводами, один вьетнамец — там 3—4 стиха моих всего, и «подарочный» томик Тагора, там побольше, но, увы — оба бестиражные. Там наши с классиком переводы соседствуют по принципу «одна лошадь, один жаворонок», да и переводы-то в большинстве своём лжеклассические. Маринину книжечку по объёму переполо-винили, но она вроде должна выйти в этом году, хоть и в общипанном виде. С другим томом вопрос всё ещё висит в воздухе, но тоже должен выйти, никак только не решится дело с объёмом и оглавлением. Так что всё идёт своим чередом. Как только получу свои таго-ровские 40% причитающегося мне гонорара, смогу послать тебе чего-нибудь вкусного. А пока крепко обнимаю вас, будьте, главное, здоровы, остальное приложится.

Твоя Аля

Адрес на конверте: Мордовская АССР, ст. Потьма, п/о Явас, п/я 385/14. Ирине Ивановне Емельяновой.

А.А. Саакянц

15 мая 1961

Милая Анечка, я в таком обалдении, что не помню, написала ли Вам в ответ на Тв<ардовского>', или мысленно поговорив, на этом успокоилась? Так или иначе, всё получила, за всё спасибо. Тв<ардов-ский> очень хорош - не ожидала - относительно Андрюши Вознесенского²⁹^³⁰ просто пришла в восторг — то самое. Только почему он не понял, что у беременной под шалью?³¹^{Хорошо хоть не усумнился в поэмах. А что дальше слышно.}

М. б. к концу мес<яца> приеду на коротко в Москву, м. б. и нет, а Вас ждём в начале июня, надеюсь, что ничто не помешает. Сейчас дожди,соловьи,черёмуха.

Обнимаю Вас. Ваша АЭ

³ Ср. последние строки второго стих. 1924 г. цикла М. Цветаевой «Под шалью» (II, 240).

А.А. Саакянц

16 мая 1961

Милая Анечка, только вчера отправила Вам какую-то сомнительную открытку — то ли писала Вам, то ли не писала в ответ на рецензию Твардовского — плодом этих горестных раздумий и явилась открытка, а сегодня получила следующую Вашу весточку, и опять надо утомлённому лентяю браться за перо. Чем мне за семь верст киселя хлебать - учитывая, что опять дождик - до почты, где прямая связь с Москвой только что-то около двух неудобнейших часов в сутки, а остальное время надо пытаться «связаться» через Калугу, м. б., проще будет Вам послать мне телеграмму? Хорошо было бы, чтобы Вы её дали, узнав у Орла, до какого числа он будет в Москве и вообще желает ли меня лицезреть в этот заезд. Он мне писал, что будет в Москве в июне. Отменяет ли его майский — возможно, скоропалительный заезд в Москву июньскую поездку? Мне ведь отсюда выбраться не так быстро и нужно было приехать ближе к концу месяца, и если Орлов приедет на 2-3 дня, мы рискуем с ним разминуться. А вообще-то я, конечно, рада буду его повидать, он много сделал для маминой книжки и многое принял близко к сердцу, что не так-то часто встречается у людей пожилых и многоопытных!

Насчёт «живописаны»: я Вам дала все сведения по этой строке — черновые и беловые варианты (беловой Вы, по-моему, сами видели), с Вас и спрос. Макаровские же и Орловские соображения по этому поводу мало меня интересуют¹. Только на моей памяти (Вас ещё тогда на свете не было) одного из Гослитовских редакторов сняли-таки с работы за замену пушкинской «птички божьей» (не знающей ни заботы, ни труда) «птичкой вольной». Дело было в 23-м, фамилия пострадавшего - Калашников (и Пушкин). <...>

Целую Вас.

АЭ

' Речь идет о второй строке 6-го стих, цикла М. Цветаевой «Стол»: «Квиты: вами я объедена / Мною - живописаны» (II, 314). Авторы внутренней рецензии АН. Макарови В.Н. Орлов предполагали, что у Цветаевой было: «мноюжвы описаны» и настаивали на этом прочтении.

А.А. Саакянц

20 мая 1961

Милая Анечка, не надо так буквально принимать мои слова — савана я ещё себе не приготовила. И вообще есть мысли, которые лучше держать при себе, потому что разъяснять их трудно, а комментариев они, очевидно, требуют. Я Вам скажу только, что пока близкие - живы, смерть -понятие отвлечённое. Когда она начинает косить вокруг тебя, то ты убеждаешься в реальности того, что всегда знал, но — исподволь. Но, конечно, говорить, об этом так же некрасиво, как и «быть знаменитым». Иногда невольно думаешь вслух - как говоришь во сне, что поделаешь! Я всё чаше говорю и делаю глупости, увы, наяву. <...>

В мае я вероятно приеду, на днях, ненадолго, за деньгами в основном.

Никакое «живописаны» я спасать не буду, ни совместно, ни приватно. Печатать стихи умерших поэтов надо строго по тексту, без измышлений и предложений - на последние в крайнем случае существуют комментарии. Текст Вы видели, могу показать ещё раз и в беловом, и в черновом варианте. Орлову ни черта показывать не буду — Вы редактор, Вы и барахтайтесь; да ещё редактор «классики». Учитесь обращаться с текстами как следует с молодых ногтей, и не поддаваться инородным влияниям.

Насчёт Вашего приезда в Тарусу - конечно, приезжайте, когда Вам удобно, ближе к делу спишемся, чтобы удобно было «обеим сторонам». Дело в том, что может наехать всякий - разный народ, с к<ото-р>ым Вам будет не так-то интересно, но будем надеяться, что всё образуется и Таруса к Вашему приезду окажется на месте во всяком случае - во всём своём великолепии. Жаль только, что сирень отцветёт - как она хороша! <...>

Что до концовки Вашего письма: «надеюсь на скорую встречу — здесь или там»?

Давайте уж лучше здесь!

Целую Вас.

Ваша АЭ

И.И. Емельяновой

27 мая 1961

Милый Ариш, приехала в Москву на 2—3 дня по всяким делам-делишкам, жара, шум, столпотворение и т. д. Повидала Инку, узнала

о тебе побольше, чем раньше. Ещё раз пожалела, что нельзя поговорить — о чём поговоришь в письмах, тем более в открытках, как поймёшь друг друга! От Инки остались одни скорбные глаза <...>

Я тоже что-то зачахла¹ - очевидно, гипертония или ещё какая-нибудь дрянь в этом роде. Пренеприятные «мозговые явления», вплоть до того, что вчера просто упала на улице (раньше были только дурноты - головные, не сердечные) - и стало страшно-страшно и одиноко-одиноко... Будь умником, мой Малыш, в тебе моя главная беда и тревога, помогай мне дождаться тебя! Продолжаю надеяться на лучшее для вас, крепко обнимаю.

Твоя Аля

¹ И. Малинкович писала в то время об А.С. Ирине: «...если бы ты знала, как она из-за вас исстрадалась! Не спит совсем, курит без передышки! личико маленькое, с кулачок» (цит. по кн.: Эфрон А. Жизнь есть животное полосатое. С. 99).

В.Н. Орлову

1 июня 1961

Милый Владимир Николаевич, письмо Ваше получила, списочек недостающего тоже; пополню. Знаете что, если будет жаркая погода, не ездите Вы в Москву! Я только что оттуда, буквально еле живая. Ужас! За два дня измучитесь.

В Москве говорила с А<нной> А<лександровной> по телефону, верно, числа 27-28, книжка ещё не была сдана в производство - вот и всё, что мне известно.

Меня тревожит одно обстоятельство — хоть и, может, я всего-навсего пуганая ворона: говорят, что «Октябрь» готовит очередную атаку на Оренбурга за «Люди, годы, жизнь» - и за те же деньги на «Новый мир», т. е. на Твардовского, так сказать за беспринципность в выборе печатаемого¹. Всегда, когда «они» нападают на Оренбурга, опасаюсь, наученная долгим опытом, за Цветаеву - как бы чего не вышло! А «выйти» может так, что книжка не выйдет. Как тот раз было²: Оренбург отлягался, а книжка застряла лет на пять. Слышала, что «Н<овый> мир» хочет опубликовать цикл маминых стихов — и это не радует. Стихи они, конечно, захотят взять из книжки, т. е. как раз то «проходимое» из последних стихотворений, что я с таким трудом наскребла. Ото очень обескровит книжку, к<отор>ая таким образом потеряет большинство своих «первых публикаций», во-первых, а во-вторых, в памяти, увы, свежа «Литературная Москва» со всеми её последствиями. — М. б. всё это ерунда, конечно, т. е. все мои опасения. Ладно. Поживём - увидим.

— «Новогоднее» — это вторая мамина (небольшая) поэма, посвящённая Рильке. Первая — «С моря»³. Когда получите «Бычка» — расскажу Вам, кому эта вещь была посвящена⁴, почему написана; я ещё очень многое помню о том, как писались те или иные вещи, очень хочется к каждому такому произведению, вернее, о каждом — написать, записать. Некоторые темнейшие, казалось бы (как «Бычок»!), по содержанию вещи на самом деле очень просты.

Куда едете отдыхать? Красиво ли? Тихо? «Тишина, ты лучшее...»⁵Сегодня — второй день второго года без Б<ориса> Л<еонидовича>. В ночь с 30 на 31 я вышла в свой садик, посидела одна-одинёшенька под громадной луной, под седой, грозовой, расцветшей до предела сиренью, слушала соловьёв в пастернаковской тишине и думала без слов о них, о маме, о Б<орисе> Л<еонидовиче>.

Кто теперь нам скажет несказанное о несказанном!

Таруса очень хороша. Тут ещё цел домик, где жила семья моего деда — Цветаева, мама — девочкой. Тому больше полстолетия. А Ока всё та же, хоть и столько воды (и не только воды!) утекло. М. б. в августе, когда будете в Москве, найдёте время заехать сюда? У нас тут, правда, не ахти как комфортабельно — но зато кругом изумительно хорошо. Так мне по крайней мере кажется.

Адрес свой летний присылайте непременно — буду сообщать Вам новости - если они, не дай Боже, будут! Pas de nouvelles - bonnes nouvelles...³²

Всего Вам самого доброго!

ВашаАЭ

' А. Дымшиц в статье «Мемуары и история» («Октябрь». 1961. № 6) упрекал И. Оренбурга в том, что «в портретах М. Цветаевой и О. Мандельштама им поэтизируются очень старые и ветхие представления о художнике, его миссии и судьбе»; там же говорилось об «идейных и творческих связях с декадансом» М. Цветаевой.

² Речь идет о кампании в прессе, развернувшейся по поводу статьи И. Оренбурга «О поэзии Марины Цветаевой», опубликованной в альм. «Литературная Москва» (Кн. 2).

³ Обе поэмы - «С моря» (май 1926) и «Новогоднее» (7 февраля 1927) - опубликованы в сб. «Версты» (1928. № 3).

⁴ А.С. имеет в виду поэму 1928 г. «Красный бычок». Она была написана на смерть Владимира Александровича Завадского (1896-1928), брата подруги М. Цветаевой Веры Аренской. Опубл. в журн. «Воля России» (1928. Кн. 12).

⁵ Строка из стих. 1922 г. Б. Пастернака «Звезды летом».

И. И. Емельяновой

10 июня 1961

Милый Ариш, получила твоё письмишко от 4.6. — спасибо, дорогой, что находишь время для меня — а оно там (впрочем, везде) дорого... Рада, что твои письма стали совсем хорошие - правда, м. б., ты для меня специально стараешься, чтобы не волновать старушку, но если это и так, тоже хорошо: значит, хоть таким путём отвлекаешься от своих бед. Мордовский пейзаж и мне нравился, хоть и приходилось им любоваться, так сказать, не вплотную, скорее издалека, а особенно запомнились соловьи. Кажется, именно там я как следует «осознала» их. О Мордовии я знаю мало — только что мордвины состоят из двух племен «эрзя» и «мокша». Мокша есть река, а Эрзя есть скульптор. Племена древнейшие, одежда их национальная напоминает одежду древних славян — при мне ещё носили удивительные домотканые рубахи, длинные до пят, с длинными рукавами, под мышками красные (почему?) ластовицы,подол вышит тончайшей полоской мельчайшего, чёрного с коричневым, узора. Поверх рубахи надевалась тоже домотканая, туго подпоясанная юбка, а рубаха вытягивалась напуском на животе на манер блузы. Всякую всячину — разные там покупки, мордовки клали за пазуху, иной раз помногу, всё это держалось поясом юбки, фигуры получались причудливые. При мне деревенские ещё не знали обуви иной, кроме лапотков и онуч, девушки, под нашим мудрым руководством освоившие тапочки, стеснялись в них вернуться домой — засмеют, как «стиляг»! Онучи — сказка. Они наворачивались на ноги таким образом, чтобы вся нога, от колена до пятки, была ровной, как столбик, а это — большая работа. Бедные девчонки вставали за час до всех остальных, чтобы обуться, как положено, вечно возились со своими онучами, стирали их и всячески лелеяли - девушка, у к<отор>ой они не в порядке — неряха, замуж не возьмут. Села в Мордовии были ещё недавно половина русские, половина татарские, т. е. одно село разделено пополам - одна половина «крещеные», другая - мусульмане; жили рядом, не соприкасаясь. Были и тёмные, отсталые деревушки, и зажиточные, передовые. Встречала я много культурных, интересных людей среди мордвинов. Одна знакомая преподавала в Саранском муз<ыкальном> училище — не могла нахвалиться своими учениками — одарёнными и трудолюбивыми. Вообще то была республика сплошных контрастов — сейчас они, верно, сгладились. Мордовия соприкасается с Рязанщиной, и природа та же, и леса, леса мещорские; из этих лесов, верно, лешие в последнюю очередь ушли!¹

11 июня. На этом месте этнографического очерка я вчера уснула — такова неоспоримая и необоримая сила художественного слова. Стоит ужасная жара, настоящее пекло, до 30° в тени, а уж на солнце!.. Ни одного дождя, кроме как по радио, и я с головой ушла в поливку, довольно бесполезную, т. к. вода прямо на глазах испаряется с грядок, а я всё её таскаю и таскаю, обливаясь потом. Жару переношу плохо, и, как в тропиках, ненадолго оживаю лишь после заката солнца. А тут одолевают гости — едут косяками, не хватает ни простынь, ни жратвы, ни терпения. Гость идёт в основном интеллигентный, картошку не чистит, воды не таскает, зато «за поэзию» разговаривает, не закрывая рта. И уже в первый день хочется убивать его на корню.

Самое трудное в моей жизни то, что время постоянно обгоняет меня, я целыми днями кручусь-верчусь и ничего не успеваю, и виню в этом обстоятельства, хотя явно дело тут во мне самой. Когда размениваешься на мелочи - плохо получается, до основного уже не доходишь, руки коротки! Очевидно, совмещать в себе (или пытаться) — Марфу и Марию - нельзя, ибо Марфа, «пекущаяся о земном», - сильнее, она - быт, а быт душит.

Бедный Малыш, если и у вас такая же жара, представляю себе, как тяжело работать, особенно на поле, в открытом месте. В холод работа греет, а от жары не укрыться. Впрочем, м. б., именно на вас и проливаются те «кратковременные дожди и грозы», к<оторые> старательно обходят нас стороной? Относительно присланных вам босоножек я, ей-Богу, не в курсе - передала Инке твою просьбу и немного денег, ведь размера твоего я не знаю, а присылать наобум, на глазок, обувь - немыслимо. Почему вы не отдали часть вещей Мите, когда он приезжал? Ведь это немыслимо - столько таскать за собой? Или, м. б., основной вес был продукты? Хотя, как подумаешь, самый минимум необходимого плюс постель - и вот уже куча тяжёлых вещей, а у вас ведь не только минимум накопился. Это тасканье вещей — дополнительное наказанье за свои и чужие грехи. От этого они не становятся легче. Очень сочувствую тебе по поводу радио, я тоже не перевариваю, когда оно включено целый день и никак не умею от него «отрешаться», как другие, особенно от больших порций песен, романсов и арий из опер. Зато - нет худа без добра — ты «образовываешься» волей-неволей и постигаешь тысячу разнообразнейших вещей, которыми иной раз и блеснуть можно в непринуждённом разговоре. Помню, как приезжавшая Вера² была потрясена моей эрудицией в целом ряде областей, о к<отор>ых она и не слыхивала; ей всё хотелось поговорить о литературе, а я её уводила к беспривязному содержанию скота, скоростным плавкам металла и передовым агроприёмам возделывания сельскохозяйственных культур.

Не представляю себе, что Инесса находит сказать тебе обо мне: мы видимся чрезвычайно редко, и обычно я её жестоко накачиваю насчёт количества, качества и стоимости отправляемых вам посылок, ибо ваши немыслимые багажи — результат её беспардонной деятельности на этой ниве; уговариваю её беречь и растягивать на подольше наши немудрящие «средства». Инка смотрит на меня выразительными глазами, но делает по-своему, и на каждый ваш писк реагирует так, как будто вы горите ярким пламенем, и тушит его своими слезами и, как писала мне бабка, «посылает им самую дорогую колбасу, от к<отор>ой Ирочка болеет». А вообще, таких друзей, как Инка, нет на белом свете, это последний представитель вымершей породы бронтозавров от дружбы. Прелесть, что за человек. Бабка её обглодала начисто, остались одни фижмочки из упаковочной марли да страдальческие, полные слёз очки; спотыкается она, кстати сказать, по-прежнему на своем тернистом пути. Будь с ней поласковей.

Будь умницей, веди себя хорошо, это так важно! Обнимаю вас, будьте здоровы!

Ваша Аля

А.С. была в лагере в Потьме (Мордовия) в 1943 г. Но по утверждению И.И. Емельяновой, описания мордовок и их нарядов не устарели.

² Вера Александровна Сувчинская.

В.Н. Орлову

14 июля 1961

Милый Владимир Николаевич, простите ради Бога меня, кретинку! Вместо того чтобы доставить Вам удовольствие стихами, я то то пропускаю при переписке, то это, а время идёт, и Ваш собственный сборничек «ЛС» остаётся неосуществлённым. Виной тому не небрежность или рассеянность, а усталость — переписываю поздно вечером, клюю носом, и вот результат!

Всё время кто-нб. гостит и приходит на огонёк, и я кручусь у керосинок и по хозяйству целыми днями, бессмысленно и утомительно. Быт труден, и на «бытие» времени не остаётся.

Через два дня уедут очередные гости - тогда напишу Вам, а вот пока стихи:

Я эту книгу поручаю ветру И встречным журавлям.

Давным-давно — перекричать разлуку —

Я голос сорвала.

Я эту книгу, как бутылку в волны,

Кидаю в вихри войн.

Пусть странствует она - свечой под праздник -Вот так: из длани в длань.

О ветер, ветер, верный мой свидетель,

До милых донеси,

Что еженощно я во сне свершаю Путь - с Севера на Юг.

Москва, февраль 1920¹.

Раздел «1920 г.» (после «Бальмонту»²) начинается моими детскими строками:

Кремлю:

Над твоим черноголовым верхом Вороны кружат...

Ты уходишь, день, не открыв Кремля,

Ты плывёшь в колокольном звоне...

Из Двадцатого Года уходишь ты,

Вербное Воскресенье!

Благовещенье — внук твой — откроет реку...

— Из Двадцатого Года, из Двадцатого Века...

(Алины стихи - Москва, весна 1920 г.³)

Ещё раз прошу простить за невольные мои небрежности, я очень

огорчена этим, т. е. ими.

Что вам известно из прозы? Напишите! Если замыслы насчет издания в Библиотеке> Поэта осуществятся и Вы будете писать большую статью, то проза поможет Вам во многом разобраться не менее, чем поэзия, с к<отор>ой Вы хорошо знакомы. Да и, независимо от статьи, просто многое будет Вам интересно. Рада буду сделать для пополнения Вашего цветаевского собрания что смогу, и постараюсь без огрехов.

Будьте здоровы, отдыхайте хорошо! Всего Вам - и иже с Вами ^{добрОГа} ВашаАЭ

’Стих. М. Цветаевой изкн. «Лебединый стан». Впервые опубл. в сб.: Поэзия революционной Москвы. Берлин, 1922 (I, 507-508).

» речь идет о стих. «Бальмонту» («Пышно и бесстрастно вянут...», ноябрь

1919) из книги «Лебединый стан».

³ Это стих, маленькой Али предшествовало стих. «Я эту книгу поручаю ветру...» и служило эпиграфом к разделу «1920».

А.А. Саакянц

26 июля 1961

Милая Анечка, сперва, по велению сердца о Тарусе, потом о делах. Таруса: переменная облачность, временами осадки, ветер слабый, дни короче, утра и вечера прохладней. Малина, вишня, чёрная смородина превращены в варенье, огурцы съедены нами и частично слизняками и не засолены, и то слава Богу, выбрасывать меньше; А.А.¹уехала на неделю в Москву (до понедельника), мы с Шушкой³³^{вдвоём; утром бегу на пляж купаюсь, «общаюсь» с полуголым бомондом и обратно. Мика Голышев³⁴^{появился на след<ующий> день после Вашего отъезда; общается с «сюрреалистами» и какими-то, одетыми не больше, чем в раю, блондинками-художницами из ВГИКа³⁵^{; последнее обстоятельство делает улыбку его мамаши несколько натянутой.}}}

Манделыптамихин³⁶^{салон работает на полную мощность — вниманию публики предлагается дирижер Лео Гинзбург³⁷^{(открыватель и извлекатель из Ташкента Керера³⁸^{) - с дочкой и «Победой», множество окололитературных и околоживописных имён; устраиваются манделыптамовские чтения; у конкурирующего Отгеновского³⁹^{салона — цветаевские чтения. О проникновении в суть читаемого поведает вам следующий эпизод: Елена Мих<айловна> и Н<иколай> Д<а-выдович> на пляже мне: «Вчера собрался у нас кое-какой народ. Мы им читали Цветаеву и нашли такую, уж такую грубую опечатку — а печатали-то Вы, А.С.! Вместо «грязь брызгает из-под колёс»⁴⁰^{Вы напечатали «грязь брезгает из под колёс» — ха-ха-ха! Я в ответ «ха-ха-ха», как можете себе представить.}}}}}

А вот с Лопе никак дело не движется; застряла на рифме «свадьбы», а на неё есть только «усадьбы» да «наср... бы».

Нана и Инна¹⁰ загорели и погрустнели — им уже маячит отъезд. Ира пишет довольно часто — просит французских книг и прочей духовной пищи; ходит на сенокос, радуется окружающей природе и вообще, по письмам, мила; 0<льга> В<севолодовна> требует... антирелигиозной литературы, дабы бороться с темнотой и невежеством окружающих сектантов; поворот даже и для этой дамы неожиданный. Из всех её поворотов этот поставил бы в тупик и «самого» Б.Л.¹¹ Словом последняя глава «пресловутого романа» дописывается явно не тем пером!

О делах: документы на приём (анкета, сведения о лит<ературных> работах (!), заявление и автобиография уже отосланы на предмет рекомендации бюро¹². Пока что без личного знакомства с секретарём секции — это приложится. Рекомендация бюро как будто бы обеспечена, т. к. одну из рекоменд<аций> для вступления давал мне как раз Маршак¹³, а Звягинцева¹⁴ знала меня маленькой и трогательной, авось не устоит. Вот только с фотографиями не вышло: местный фотограф по имени Серафим, несмотря на имя закатил мне такую харю, что из шкурных соображений не решилась присовокупить её в требуемом кол<ичестве> экземпляров: посмотрят - откажут, как пить дать. <...> Великодушие редакции с Орловской фамилией (подготовка текста) меня просто потрясло¹⁵. Угрызаться-то будет не он - а я, причём всю свою жизнь, что там не моя фамилия стоит. Редкий для меня случай тщеславия (в данном случае не «тще») (и не «славия»). Очень мне дорога и очень мною выстрадана именно эта, первая посмертная книжечка. И дорого мне дались «подготовка текста» и «составление» -мне, только что вернувшейся из ссылки, последними слезами плакавшей над сундучком с разрозненными остатками архива - жизни. Не простая это была подготовка, и в данном случае Орловская фамилия вместо моей, дочерней - издевательство «великодушной», а главное — «дальнозоркой» редакции. Лично к Вам это, конечно, не относится, что до издевательства — отношу его к роковому (в малом и большом), тяготеющему над семьей. Которой уже нет.

Пока писала Вам и солнце встало и туман рассеялся - да будет так и в нашей жизни!

Обнимаю Вас, люблю, спасибо за всё.

Ваша А.Э.

Про лопухов и улиток мне понравилось (ещё раз — эту вещь знаю — и стихи хорошие). Очень благодарна за Чехова. Особенно же за «Новогодние».

Спасибо, дружок! Будьте здоровы и веселы. ⁴¹^{³³³⁴³⁵³⁶³⁷³⁸³⁹⁴⁰}

Марианна Фрейдина - 19-летняя ученица молодой учительницы английского языка Инессы Захаровны Малинкович.

" Б.Л. Пастернака.

¹² Речь идет о документах, необходимых для поступления в секцию художественного перевода Союза писателей СССР.

¹³Самуил Яковлевич Маршак (1887-1964) был руководителем секции художественного перевода.

Вера Клавдиевна Звягинцева (1894-1972) - поэтесса и переводчица, приятельница М. Цветаевой с первых послереволюционных лет, была заместительницей Маршака.

” Подготовка текста первой посмертной книги М. Цветаевой была произведена А.С., которой помогала А. Саакянц. Однако заведующая редакцией Н. Акопова всю подготовку книги приписала В.Н, Орлову.

В.Н. Орлову

9 сентября 1961

Милый Владимир Николаевич, тронута и обрадована Вашей телеграммой¹, самим фактом телеграммы наравне с её содержанием! Я не очень избалована действенным вниманием к памяти матери - да и ко мне самой (хотя последнее далеко не так существенно, как первое) — и поэтому мне особенно дорого Ваше живое, страстное и пристрастное отношение к этой книге и «со-страдающее» ко мне!

_t Спасибо Вам за всё — этим пусть ещё раз будет сказано то несказанное, чем для меня является эта первая - посмертная, но несмотря на все тормоза, ограничения и прочие околичности — такая живая книжечка.

Всего Вам самого доброго!

Ваша АЭ

Интересно, сколько дней будет идти это письмо с залихватским самолётом на конверте - из Тарусы через Калугу в Ленинград?!

_ ' ^{В н}- °Р^Л0В телеграфировал А.С., что 5 сентября 1961 г. книга М. Цветаевой «Избранное» была подписана к печати.

А.А. Саакянц

20 сентября 1961

Милая Анечка, рада была видеть Вашу милую, уже несколько отвыкшую от меня и несколько одичавшую морд (у, очку, ашку - на выбор!) и рыжую прядку, а того более рада буду повидать Вас в осенней Тарусе. Только вот погода капризничает, а Вы не любите «моего» климата... Ну ничего, потерпите! Когда ехала в Москву, ещё было зелено, а на обратном пути лес уже «загорелся» — берёзы, осины; и вся земля усыпана жёлтым листом. Иннины астры¹ стоят у меня на столе, доехали благополучно; лохматые, как современные модницы. В Болшеве у тёток было очень славно, я в первый раз за всё лето побыла у них как следует, и попраздновали² тихо и уютно наш общий

А.С. Эфрон и АЛ. Саакянц в Тарусе

день. Ел<изавета> Як<овлевна> очень слабенькая, для нее подвиг дойти до калитки и обратно, но весела и радостна и любопытна ко

всему по-прежнему. Мне подарили серебряную ложечку, и такую деревянную штуку, чтобы письма туда совать, и ешё почему-то аиста; последний подарок меня несколько смутил — ведь эта птичка во всём цивилизованном мире занимается поставкой грудных младенцев - а

причём тут я?

Большую радость доставил мне «Старый Пимен»³ —перечитала как бы впервые. Замечательно. И Вы у меня замечательный дружок, милый, всё понимающий и чующий, гордый, заносчивый, робкий рыжик, молча одаривающий меня самым - для меня и для нас обеих - бесценным. Спасибо. Как ужасно, что ваше поколение -десятка два людей из него! разминулись с моей матерью - только из-за возраста, только возрастом разминулись. Ужасно и непоправимо, как всё то, во что время вмешивается. Не то, что вас несколько, но Вы одна сумели бы маму удержать в жизни, ибо для Вас (вас) она и писала, Вам (вам) она близка — Вы её настоящие современники. Её же поколение отставало от неё, говорило с ней на разных языках - на языках «отцов и детей», самых между собой не договаривающихся. Да и говорило ли, слышало ли глухонемое время — и племя? <...>

И ещё одна сверх-просьба — приедете — не везите никакой «жратвы», помимо той, о к<отор>ой специально просит А<да> А<лек-сандровна>⁴ и никаких подарков. Нам нужны наши две летние девочки, а не волы, волхвы и ослы — ослы, груженные дарами, волхвы, груженные волами (?), — а такая «тенденция» у вас есть. Тенденцию беру в кавычки; прочтя в газете предложения одного читателя выкинуть из Программы Коммунистической партии

Советского Союза все слова нерусского происхождения. Что себе думает сей читатель в частности о словах «программа КП»? Обнимаю вас

Ваша А.Э.

' Астры, которые привезла А.С. Инесса Захаровна Малинкович.

² 18 сентября - день рождения А.С. и именины Е.Я. Эфрон.

³ Автобиографическая проза 1933 г. М. Цветаевой «Дом у Старого Пимена».

⁴ Ада Александровна Шкодина.

В.Н. Орлову

3 октября 1961

Милый Владимир Николаевич!

Это Вам - через меня - мамина благодарность за книгу. Примите так же, как я дарю — от всего сердца.

Стихи из «Юношеских стихов», чьей рукописи не сохранилось. Существуют только в правленной маминой рукой машинописной копии приблизительно 17—19 года. Это — единственный известный мне автограф из этого цикла¹. Но не только в этом его бесценность.

Вот Вам выдержки из письма Пастернака от 17 марта 1952 года мне, в Туруханскую ссылку:

«И вот когда навалились на меня все эти припадки, врачи, рентгены, я не сразу после постели принялся за работу, и в недельный промежуток разобрал, наконец, эти альбомы и книжки». (Речь идёт об архиве отца Б<ориса> Л<еонидовича> - художника Л.О. Пастернака. I

Из этих кип появились очень единичные, очень немногочисленные приглашения, визитные карточки... из них вывалилось моё марбургское выпускное свидетельство и выпали эти мамины листочки... тебе я его посылаю, как мамин из странствий вернувшийся автограф, как талисман, как её ручательство в будущем. Но какой огонь, какое совершенство! И какая естественная человеческая речь!»

Талисман этот помог мне - я вернулась из Сибири, я дожила до маминой книжки.

Теперь пусть Вам он принесёт - приносит - счастье.

Книжечку я пока только подержала в руках - сигнал, но, верно, скоро будет, а м. б. уже и есть - тираж. Хорошая вышла книжечка! Кое-что (очень немногое) мне там и «против шерсти» — но не в моей «шерсти» суть... А огорчила всерьёз только всеми на свете прозеванная опечатка — в «Поэме Заставы»²; даже две - «Ад? да, но и сад —

для — баб и солдат — старых собак — малых ребят»... солдаты превратились в солдаток, ребята в ребяток, раздробился, исказился ритм, да и смысл. Вот такой опечатки мать мне никогда не простила бы, она, смеявшаяся от души над, скажем, вместо: «здесь, на земле, мне подавали грош и жерновов навешали на шею» - «и жемчугов навешали на шею...»³

Ну, ладно! .

Всего, всего Вам доброго. На днях отбываю недели на две в Латвию - воображаю, какая там пакость, потом обратно. Переводить никому не нужное.

Ваша АЭ

' Кн. «Юношеские стихи» при жизни М. Цветаевой не была издана. Рукописный и машинописный (с авторской правкой) экземпляры хранятся в РГАЛИ. Какие именно стихи из этого сборника были посланы адресату - неизвестно.

² 3-я и 5-я строки 7-й строфы «Поэмы Заставы» (1923) (II, 188).

³ 2-я строка 2-й строфы стих. 1918 г. «Не самозванка - я пришла домой...»

(I. 394).

Э.Г. Казакевичу

12 октября 1961

Милый друг Эммануил Генрихович! Спасибо за Ваши сердечные слова¹. Они очень дороги мне в эти дни - радостные и нестерпимопечальные. Где-то у мамы в записной книжке есть слова о том, что живому поэту посмертная слава не нужна, и вот через это никакой моей радости по поводу книжечек, книг или собраний сочинении не перешагнуть. Я рассудком (хоть и мало у меня его) - знаю, что всё это нужно и хорошо - книги имею в виду, а сердце ничуть не радо - пепел Клааса сильней всего, пусть он только пепел. Ни до чего мама не дожила - мало сказать не дожила'. Ах, Эммануил Генрихович, как мне мертвы многие живые, как мне живы мертвые -не дожившие. Я не только о маме — я о времени, о великой забывчивости живых. Впрочем, всё это словам неподвластно, сказать об этом дано лишь тем, кто рано умолкает, кому время - любое - всегда затыкает глотку. „

Я с глубоким-глубоким, несказанным чувством посылала вам эту книжечку, помня (навсегда), как она начиналась². Вы первый — вместе с Анатолием Кузьмичём - бросили эти зёрна в каменистую почву Гослитиздата - помните? Сколько, чёрт возьми, терниев там произросло (не говоря уж о лопухах, к<отор>ые не в счёт!), пока

пробилась книжечка - с чисто цветаевским упорством, помноженным на ещё многие упорства. И вот теперь рвут её на части - и, верно, не столько настоящие читатели, сколько те самые «читатели газет» — имя им легион. Впрочем, и легион настоящих тоже приумножился. ‘

Я часто вспоминала всех вас, знаю, что все болели, резались, ужас что такое. Писала вам, но отвечать было некому и некогда, а помочь не могла ничем, всё из-за той же вечной отдалённости и неустроенности.

По-прежнему трудно живётся и до зарезу нужна не комната даже, а целая квартира, да, да, чтоб было где жить по-человечески и разместить архив не в собачьей конуре на Мерзляковском, а в полном просторе, который мы с архивом заслужили, как никто другой. Я старею, милый друг (надеюсь, что Вы — нет, мы с Вами ровесники!), мне осточертел деревенский быт с разваливающимися печами, тасканьем воды и всеми неисчислимыми pro и contra. Всё это пожирает время, память, жизнь, а у меня уже недостаёт этого всего на бесконечное самообслуживание, а на то, чтобы обслуживал кто-то, - денег нету и никогда не будет в достаточном количестве. Простите ради Бога, что я вдруг так гнусно разнылась. Просто очень хочу - нужно - заняться всем маминым, а всё не пускает.

<■■■> О^сень хороша здесь; зелень порыжела, облетела, стало далеко-далеко видно, и как бы я иной раз ни злилась на то или другое, а мудрый этот покой всё равно лечит душу.

Обнимаю Вас, Галю, девочек. Как они — старшие — устроены? Довольны ли? Буду в Москве зимой.

ВашаАЭ

Что Вам в книжечке больше всего по сердцу? Жаль, есть там и слабые стихи — из ранних.

великии и не говоря уже о

Э.Г. Казакевич 7 октября 1961 г. написал А.С.: «Сегодня я видел вышедший в свет томик стихов Марины Цветаевой. Поверьте, выход этой книги торжественный момент не только в Вашей, но и в моей жизни том, что все это значит для нашей литературы.

Поздравляю Вас и приглашаю присоединиться к моему уже не новому таящему в себе много печального, но все-таки утешительному выводу: ничто вели-С 50₂"^Рек^РаСН°^{е 40 М}°^{ЖеТ Пр}°^ПаСТЬ” ^(цит' ^{по кн}'^: Казакевич Э. Слушая время.

² На книге М. Цветаевой «Избранное», подаренной Э.Г Казакевичу А С сде-ала надпись: «Дорогому Эммануилу Генриховичу, первому зачинателю этой ИГИ - с любовью и благодарностью. Таруса, октябрь 1961 г. А.Э.».

Для М. Цветаевой газета - «стихия людской пошлости», а «читатели газет» -«глотатели пустот», «доильцы сплетен».

В.Н. Орлову

15 октября 1961

Милый Владимир Николаевич! Рада, что мамины строки доставили Вам удовольствие. Они, во всей совокупности их судьбы, — тоже чудо. В ответ на чудо, совершившееся в огромной степени благодаря Вам. Ещё раз - и навсегда - спасибо Вам. Пусть это не звучит высокопарно, но, знаю, наша литература благодарит Вас - что с ней не так уж часто случается. Со мной, впрочем, тоже!

Ага, значит, «солдатки-ребятки» — Ваше соавторство? Я утешена, ибо, при всей своей дотошности к маминому, ухитрилась ей всучить коня лохматого вместо косматого в «Цыганской свадьбе»¹. Тоже хорошо. Поотчаивалась и перестала, поняв, что надо было быть ещё внимательней, это раз, а считку производить только до первых признаков утомления; внимание притупляется. Мы же с А<нной> А<лек-сандровной> этого не учли, спутав «больше» с «лучше».

<...> У портрета, конечно, надо было отретушировать волосы — какие-то досадные рога получились, тень над подбородком жестка, но всё это огрехи типа пятен на солнце. Хороша книжечка. Этим чувством я постепенно пропитываюсь, сразу не почувствовала, столько ждала, что, дождавшись, и не удивилась, и не испугалась радостно внутренне. «Обыкновенное чудо»!²

О том, что «против шерсти» - в другой раз, сейчас не хочется, да

и всё это уже в прошлом.

В Москве книжку распродали буквально в четверть часа. Лавка писателей дала заявку на две тыс<ячи>, получила пятьсот. В остальных магазинах продавали только по предварительной записи (записывали весной). 800 экз. пошло в книжный киоск, к<отор>ый будет «обслуживать» участников съезда. В «Лавке писателей» дежурили покупатели целыми днями, до закрытия магазина - «выбросят?» - «не выбросят?». А не дежурившие обрывали телефон. Продавцы удивлялись, что нашёлся bestseller, перекрывший все... евтушенковские рекорды.

<...> Что же до меня, то я получаю почти гагаринскую почту - уж столько оказалось у меня друзей, знакомых и даже... родственников в эти дни, что и не рассказать.

Эренбургу книгу послала, Z³ — нет, т. к. он был как раз из тех «старых друзей», которые обошлись с мамой по-хамски, когда она так нуждалась в поддержке, из тех, кто из родины создал ей тот Бедлам нелюдей⁴, в котором она погибла. Конечно, то были хамские - да и хуже - времена, но... бытие определяет сознание (либо отталкивая его от бытия, либо сливая с ним), — Zb своё время прочно слился

с тем бытием, как и многие. И не винила бы его в этом, если бы не мама. Тут уж у меня «подход» субъективный, семейственный, и я его никому не навязываю...

Теперь о том, о чём уже писала Вам вкратце в предыдущем письме, т. е. о калужском издании Цветаевой⁵. Эта затея тревожит меня невероятно. <...>

Цветаеву можно и нужно издавать без всякого ажиотажа, без спешки, тщательно, ювелирно, с серьёзнейшими комментариями, т. е. таким образом, каким может издать только Библ<иотека> поэта. Любое издание требует огромнейшей подготовки и должно осуществляться чистыми и умелыми руками. Я очень была рада, что Вы подумали именно об А.А. Саакянц для сотрудничества в предполагаемом томе Биб<лиотеки> поэта; она очень хороший, настоящий, по влечению, знаток Цветаевой. У неё очень много собрано. Она человек спокойный и порядочный и никогда на таком — да и на любом другом деле - не будет нагревать руки... впрочем - что я Вам буду рассказывать, как издавать Цветаеву нужно! Уж Вы-то знаете.

Вы умница - подумайте. М. б. следовало бы вот сейчас создать комиссию по литературному> наследию Цветаевой, к<отор>ая осуществляла бы некий контроль за посмертными изданиями? Как оградить и память мамы и её сложное, взрывчатое в неумелых и жадных руках — творчество от не тех людей? В такую комиссию должны были бы войти писатели, поэты — не причинившие ей зла при жизни, без Асеевых и Z, и достаточно именитые, чтобы одною ловкостью да с чёрного входа их нельзя было бы «обойти». (И не только писатели и поэты, а также люди вроде А<нны>А<лександровны> — т. е. те, у к<отор>ых есть время, возможность, силы, чтобы и работать, не только представительствовать.) Я подумала бы в первую очередь о Вас, об Эренбурге, о Твардовском (давшем такую хорошую рецензию... Она очень помогла книжке, да и украсила её «Тоской по родине...»⁶). Вообще что-то придумать надо и поскорей, чтобы не допускать невежественных, скороспелых изданий. <...>

Разберётесь ли в моём многословии? Пишу бегом, как всё приходится делать... Жду Вашего ответа, а пока всего Вам самого доброго! Сердечный привет Ел<ене> Влад<имировне>!⁷

Ваша АЭ

' В этом абзаце А.С. пишет об опечатках, допущенных в кн.: Цветаева М «Избранное». М._р 1961.

² Ассоциация с названием пьесы Е.Л. Шварца.

³ В данном случае фамилия «старого друга» М. Цветаевой комментатором опущена, так как в письме к тому же В.Н. Орлову от 18.XI.1962 г. А.С. пишет:

«Я провела целое следствие, чтобы добраться до первоисточников слухов о не-

порядочном отношении Z к маме в трудное время. Он ничего плохого не сделал (правда, ничего хорошего тоже!). И слава Богу, что плохого не было. По тем временам и минус - плюс (т. е. - минус “только" равнодушия)...».

¹ У М Цветаевой в «Стихах к Чехии» (Март, 8) «О слезы на глазах!..» есть строки: «Отказываюсь - быть. / В Бедламе нелюдей / Отказываюсь - жить...» (II, 360).

⁵ Калужское издание двухтомника М. Цветаевой не состоялось.

6 во внутренней рецензии на кн. М. Цветаевой «Избранное» (М., 1961) для изд-ва. «Художественная литература» А.Т. Твардовский писал: «...мне жаль например, что в сборнике нет прекрасного стихотворения эмигрантских лет Тос ка по родине - давно разоблаченная морока...”, где все читан наоборот, как в “Гимне богатым", и где такое пронзительное чувство любви к родной земле к “кусту рябины"». Впоследствии эта рецензия с некоторыми изменениями и сокращениями была опубликована в журн. «Новый мир» (1962. № 2) и в Собрании

сочинений Твардовского (М., 1980. Т. 5).

т Елена Владимировна Юнгер (1910-1999) - друг В.Н. Орлова, актриса Ленинградского театра комедии.

В.Н. Орлову

20 октября 1961

Милый Владимир Николаевич <...> у меня такое чувство, что с опубликованием маминых вещей не следует торопиться. Каждое издание - пусть с опубликованного - чрезвычайно сложное дело. Скажем, проза, с которой проще, чем со стихами. Такой Н. воображает, что взял, мол, книжку прозы, изданную в США⁴²^{, и валяй оттуда, а самом деле они допустили во многих случаях купюры, искажения, кое-где даже добавляли (!) из других вещей. Надо сличать; с подлинниками, когда они сохранились; даже с черновиками, если они есть, или с ранними публикациями, до к<отор>ых добраться не так-то просто. В некоторых случаях придётся аж заграницу запрашивать, т. к. в наших хранилищах есть далеко не всё, а что есть, то пропадает. . е. попутно с любым (Васюковским ли, столичным ли) изданием надо проделывать настоящую исследовательскую работу, ибо она ещё никем не велась и на готовое рассчитывать не приходится (разве что на Западе, но маловероятно, так как у них нет достаточно материалов и возможностей). Может быть, я «мудрю» и всякое даяние благо? («Боитесь данайцев...»)}

Скажу по совести, что меня чрезвычайно радует и привлекает мысль о Библ<иотеке> поэта. Там можно будет всё подготовить с цветаевской дотошностью, без огрехов и случайностей, всерьёз, семь раз отмерить, сверить, выверить - и один - печатать. Очень хотелось бы, чтобы вступительная статья была опять же Ваша, хитроумный Улисс. А я уж постаралась бы снабдить Вас всем - даже самым подспудным,

чтобы облегчить Вам Ваше лоцманство. Комментарии нужны прямо академические...

Кстати: жаль, что не дали комментария к «Гвиане» в «Стихах Сироте» («В Гвиане, в Геенне»³). Гвиана - это же каторга (во Франции каторжников ссылают в Гвиану...). Это важно было бы для большего проникновения в стих. А то для непосвященного Гвиана может показаться лишь некой отдаленностью. Ещё есть опечатка там же - «тоска поколенная», а надо «подколенная»⁴ (такое чувство предобморочное, когда «ноги отнимаются» - именно в углублении сзади колена). Эти стихи не сличались с подлинником, и, возможно, опечатка перекочевала из напечатанного.

Вы знаете, мне не очень нравится оформление - вегетарианское. Не нравится голубое и белое - то же самое чёрным по неокрашенному холсту - или тёмно-синим, или вишнёвым м. б. было бы лучше. Эти девичьи цвета уж очень не гармонируют с содержанием, т. е. не нравится именно раскраска. У католиков голубой цвет - цвет девы Марии; есть у них занятный обычай: ещё не родившегося ребенка посвящать Богородице. Такое дитя нарекается «Enfant de Mane»* и обязано всю свою жизнь посещать храмовый богороди-цын праздник и участвовать в процессии одетым в цвета Марии -голубое с белым. Особенно это красиво получается в Бретани где очень много верующих. Идёт громадная процессия - духовенство, плывет древняя позолоченная статуя, наряженная в кружево, а за ней enfants des Marie по ранжиру - от двухлетних голубеньких с беленьким до столетних. Особенно поражал моё воображение местный мясник, краснорожий, пузатый, в небесной ряске и белом стихарике...⁵

Всё это, конечно, к книжке отношения не имеет, просто так к слову пришлось!

Всего Вам самого доброго!

ВашаАЭ

во им. Чехова,

1956.

² Улисс

‘ Цветаева М. Проза. Предисл. Ф. Степуна. Нью-Йорк: Изд-

з латинский вариант имени Одиссея; здесь: мудрый кормчий

«Стихи С™ щ ГэЗбГ ^{<<НЭ ЛЬДИН6}’ ^{В ГВИЭНе}' ^{В ГееНН6} - ^{ЛЮбИМЫЙ}” - ³⁴⁰>'

кою ^{Же: <<Тоской} подколенной / До тьмы проваленной / Последнею схваткою чрева - жаленный!» - 3-я строка (II, 340).

Зл_РрЛ^Т_а^ИХаРЬ “ ^{ДЛИННЭЯ}' ^{С ши}Р°кими рукавами одежда священнослужителя. ^десь речь идет о стихарном покрое. ⁴²

И.И. Емельяновой

26 октября 1961

Милый Малыш, как ты жив? Получила ли книжечки - Борину и мамину?⁴²^{Обе нельзя достать ни за какие деньги, вообще полный фурор. Жаль, что Борина так нелепо составлена. А главное, не пойму, как это в «Марбурге» недостаёт 16 строк или это Боря сам выбросил в последнее время?² Ты что-нибудь об этом помнишь? Как понравилась мамина книжечка? Там, к сожалению, есть опечатки (у семи нянек...) и дурацкое «вегетарианское» оформление, уж никак не связанное с содержанием. Надеюсь, что следите за материалами Съезда³, как всё интересно. Счастливая ты, будешь жить в светлом здании коммунизма. А мне не дожить - помру в вестибюле. Пиши. Обнимаю. Будьте здоровы.}

Аля

' Речь идет о книгах: Пастернак Б. Стихотворения и поэмы. М., 1961 и Цветаева М. Избранное. М., 1961.

² Новая редакция «Марбурга» была подготовлена самим Б. Пастернаком для сборника, готовившегося в изд-ве «Художественная литература». И. Емельянова свидетельствует: «Мы с мамой буквально плакали, чтобы он не менял '‘Марбурга"» (Емельянова И. Легенды Потаповского переулка. М., 1997. С. 92).

³ Речь идет о материалах XXII съезда КПСС, состоявшегося 17-31 октября 1961 г. А.С. иронически отзывается на слова Н.С. Хрущева: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме».

И. Г. Эренбургу

8 ноября 1961

Дорогой Илья Григорьевич, очень рада книге⁴²^{, очень благодарна за дополнительные строки о папе², несколько - насколько сейчас можно — уравновешивающие всё. Хорошо издана книга, хорошо и веско ложится в ладонь; нравится и размер, и обложка, и шрифт. Прекрасно. Сама книга - событие, Вы об этом знаете. Многие, многие -уже безмолвные, равно как и огромное племя безмолвных, лишь чувствующих — немо — читателей, благодарны Вам - Вы знаете и это. Вы сумели этой книгой сказать «Солнце — остановись!» — и оно остановилось, солнце прошедших дней, ушедших людей. Спасибо Вам, дорогой друг, за всех, за всё — за себя самоё тоже.}

О Глиноедском³: имени-отчества его я не помню, мы все звали его товарищ Глиноедский. Не знала и его жены. Человек он был замечательный и очень мне запомнился. Офицер белой армии, а до этого - участник первой империалистической; попал в немецкий плен, раненый. Бежал из госпиталя, спрятавшись в корзине с грязным' окровавленным бельём, ежедневно вывозившимся в прачечную. Познакомилась с ним в «Союзе Возвращения»; вёл он там какой-то кружок — политграмоты ли, политэкономии — не помню. Неприятно выделялся среди прочих преувеличенной подтянутостью, выутюженно-стью, выбритостью; был холодноват в обращении, distant, distinque⁴³. Говорил литературнейшим языком, без малейшей примеси французских обрусевших словечек и оборотов, хоть фр<анцузский> яз<ык> знал отлично. Так и вижу его - выше среднего роста, худощавый, даже худой, гладко причёсанные, светлые, негустые волосы, лицо «с вол-чинкой», жёсткое, и, как бывает, прелестная какая-то стыдливая улыбка. Чёрный костюм, безукоризненно отглаженный, белоснежный воротничок, начищенные башмаки. Акругом - шоферы, рабочие, в плохонькой, но какой-то живой одежонке, лица чаще всего небритые, руки — немытые, табачный дым, гам. Устроили в Союзе дешёвую столовую, кормили по себестоимости, за гроши - щи да каша. Длинные столы, скамьи, алюминиевые миски, ложки — серый хлеб большими ломтями — вкусно было и весело, ели да похваливали — шутили, шумели. А Глиноедский не ел, а кушал, и хлеб отламывал кусочками, а не хватал от ломтя. Мы — тогда молодёжь — втайне подтрунивали над ним, над разутюженностью его и отчуждённостью, но на занятиях сидели смирно, человек он был эрудированный — и строгий по существу своему. Один раз опоздал он на з<анят>ия, я сбегала за ним, жил он в этом же здании на rue de Buci⁴ (странный громадный престарый чёрный дом) - в мансарде. Постучала. Не отвечают. Толкнула дверь -открылась. Никого - и - ничего. Крохотная клетушка, по диагонали срезанная крышей, где-то там мерцает тюремное окошечко размером в печную дверцу. Страшная железная — какая-то смертная койка с матрасиком-блином, а из-под матраса видны те самые чёрные «безукоризненные» брюки - так вот и отглаживаются. На спинке кровати — та самая — единственная — белая рубашка. На косой табуретке в изголовье - керосиновая лампа, два тома Ленина. Всё. Нищета кромешная, уж ко всяческим эмигрантским интерьерам привыкла, а эта в сердце саданула, по сей день помню. Я всё поняла. Поняла, какой страшной ценой нищий человек сохранял своё человеческое достоинство. Поняла, что для него значил белый воротничок, и начищенная обувь, и железная складка на брюках, чистые руки и бритые щёки. Поняла его худобу и сдержанность в еде (кормили один раз в день).

У меня даже кровь от сердца отхлынула и ударила в пятки («душа в пятки» ушла!). Я (всё это уже к делу не относится) заплакала так, как в детстве от сильного ушиба — слёзы вдруг хлынут без предупрежденья, и пошла тихонечко вниз - вдруг прозрев и увидев страшноту этого дома, липкие сырые пузатые стены, корытообразные стоптанные ступени, бесцветность света, еле пробивающегося сквозь от века грязные стекла.

Помню, рассказала папе — оказалось, что Глиноедский давно уже был без работы, пробавлялся случайным и редким, голодал. Ему помогли — с той деликатностью, с какой папа умел. Кормёжку стали «отпускать в долг», какой-то заработок устроили, всё пошло лучше.

А когда началась Испания, Глиноедский первым попросил его отправить туда. Тот разговор его с папой, при котором я случайно присутствовала, размалёвывая в «кабинете» секретаря стенгазету, тоже запомнился, не сам, в общем, разговор, а Глиноедский — совсем другой, оживлённый, помолодевший, распахнутый, оживший, а не оживлённый! Стесняясь высокопарности слов, он говорил о том, что, согрешив оружием, оружием же и искупит, но не так великопостно это звучало, как у меня сейчас. Искупил-то он жизнью. Говорят, что в Испании он проявил себя великолепным организатором, что было тогда так важно. Что был он отчаянно храбр, и более того — мужествен.

Да, был он полковником царской армии. Так мы иной раз звали его в шутку, «полковник Глиноедский», он очень обижался.

Но того, что Вы хотели узнать - имя-отчество Глиноедского, историю его женитьбы, я просто не знаю. Пусть Наташа⁵ напишет Савицкой Вере Михайловне, Сталинград «24», д. 117, кв. 6. Она тоже была в Союзе Возвр<ащения> (потом, уже после гибели Глиноедского, и в Испании), Глиноедского должна помнить и, м. б., знает о нём больше, чем я. Я даже не знала, что он был женат. (Адрес Савицкой я даю верный — пусть не покажется неполным, там что-то литерное, то ли завод, то ли верфь.)

Вот и всё, как всегда на скорую руку.

Обнимаю Вас

Ваша Аля

Любовь Михайловну крепко целую. ⁴⁴^⁴⁵

³Владимир Константинович Глиноедский (в некрологе журн. «Наш Союз». 1937. № 3/4он назван Глиноецким) - полковник-артиллерист. Участвовал в гражданской войне в Испании под именем Хименес. Возглавлял ударный батальон на Арагонском фронте и погиб 27 декабря 1936 г в бою под Бельчитой.

Сведения о Глиноедском (Хименесе) А.С. сообщала по просьбе И.Г. Эрен-бурга, написавшего во 2-м томе своих мемуаров о встречах с ним во время испанской воны: «Человеком он был на редкость привлекательным, смелым, требовательным, но и мягким. Прошел он нелегкий путь, это помогало ему терпеливо сносить чужие заблуждения. <...> Два раза анархисты хотели его расстрелять за восстановление порядков прошлого", но не расстреляли - привязались к нему, чувствовали, что он верный человек. А Глиноедский говорил мне: Безобразие! Даже рассказать трудно... Но что с ними поделаешь? Дети! Вот хлебнут горя, тогда опомнятся...” Член военного совета Арагонского фронта полковник Хименес как-то сидел со мной и расспрашивал про Россию, вспоминал детство. Я сказал ему: “Ну вот после войны сможете вернуться домой...” Он покачал головой: “Нет, стар я. Это, знаете, хуже всего - оказаться у себя дома чужим человеком...”» (Эренбург И.Г. Люди, годы, жизнь. М 1990 Т 2 кн 4 гл. 19. С. 107-108).

⁴ На ул. Бюси в Париже, где размещался «Союз возвращения на Родину» и редакция журн. «Наш Союз».

⁵Наталья Ивановна Столярова (1914-1984), секретарь И.Г. Эренбурга.

И. И. Емельяновой

13 ноября 1961

Малый Малышок, у нас второй день мороз и солнце, но не весело, п. ч. снега совсем нет и земля зябнет голая. На праздники приезжала Ада, побыла дней десять, поучаствовала в деревенском быту, а сегодня вновь уехала к цивилизации поближе, а я осталась в обществе кошки - ибо в ином обществе совершенно не в состоянии работать - отвлекаюсь. Вообще-то и кошка мало помогает. По слухам, Инка с детсадом¹ ездила на праздники в Ленинград и правильно сделала. Она совершенно чумеет от работы и в первые же две недели ухитряется израсходовать без остатка всё здоровьишко, накопленное за отпуск. А я за время твоего отсутствия превратилась в какого-то сторожа маяка, в Москве почти не бываю, а когда бываю, то до такой степени бегом, что потом в Тарусе никак не могу отдышаться. Всё работаю, и сама себе надоела, ибо сработанного-то и нет ничего. Высиживаю, как гусыня на гнезде, а цыплята всё не вылупляются. Не умею я хватать время под уздцы, оно первое меня хватает под это самое и тащит к старости поближе — больше никакими достижениями похвастаться не могу, а жаль.

И всё же люблю я свои одинокие тарусские месяцы, особенно, если погода не дождливая; как у каждого психа, она, погода, действует на настроение, и из серого низкого неба уж никакое решительно вдохновение не нисходит на мою победную головушку. Недавно получила в подарок вышедший толстый безобразно изданный однотомник Бунина². Я его очень люблю — всё, за исключением той прозы, что была у тебя³, или почти всё. И теперь перечитывала «Жизнь Арсеньева», «Деревню», пожалуй, с неменьшим удовольствием, чем ты своего Манна. Какое богатство, неистощимость и - ничего приблизительного, рядом стоящего. Вспоминаю его глаза, светлые, чуть не до белизны, пронзительный и недобрый взгляд. Думаю так же и Толстой смотрел, и в светлости глаз его была не русская созерцательность, а какая-то холодная раскалённость добела⁴. По крайней мере у Бунина было именно так.

На мамину книжечку многие — знакомые и незнакомые — отзываются письмами. Выход её в свет оказался настоящим событием, многие ведь впервые столкнулись с этим явлением. Наташа Ст<оля-рова>⁵ достала мне две книжечки Бориса, одну для меня, одну моей подруге детства, к<отор>ая замужем за испанцем-антифашистом и живёт в Мексике⁶ с ним и дочкой — на каком языке они говорят в семье, она никогда не смогла мне объяснить! Там нет русских книг, поэтому я с особым чувством отправила ей и маму, и Борю. Наташа пишет, что Борю купила в магазине, что на ул. Горького, где трое суток дежурила полуторатысячная армия книголюбов, большинство которых разошлись ни с чем: тиражи небольшие и рассылаются по всей стране и в Москве мало что оседает.

Получила ли ты «Тарусские страницы»⁷ и понравилось ли тебе там что-нибудь? Маминым разделом я недовольна, составлено как Бог на душу положил Оттену, - на этот раз он, Господь т. е., не очень-то расщедрился, хоть и много стихов, но пестро, случайно, нестройно. Но я ко всему, что касается мамы, лезу со своей дочерней меркой, пора бы отвыкнуть, хотя, сказать по правде, неплоха и не тесна моя дочерняя мерка... Идёт речь о перенесении праха из Елабуги - если удастся отыскать среди безымянных могил ту самую. Вопрос будет решаться весной, и, в случае, если квадрат поисков невелик, то Союз пис<ателей> получит разрешение на раскопки. Поеду опознавать; если что и осталось за 20 лет, то косточки одни, и опознавать придётся по росту, форме черепа, состоянию зубов, размеру рук, ног, и, верно, по изменению шейных позвонков (причина смерти). Трудной будет последняя встреча — но дай Бог, чтобы состоялась.

Обнимаю тебя - вас обеих - рада, что мать лучше себя чувствует. Пиши, дружок.

Твоя Аля

¹ И. Малинкович ездила в Ленинград со своими школьными учениками.

²Бунин И.А. Повести. Рассказы. Воспоминания. М., 1961. Вступ. ст. К.Г. Паустовского.

³ У И. Емельяновой были «Воспоминания» и «Окаянные дни» И.А. Бунина.

⁴ Воспоминаниями о Бунине А.С. делится и с А.А. Саакянц в письме к ней от 8.XI.1961 г.: «Глаза были светлые, белёсые, пронзительные, недобрые - глаза-ланцеты. Сам был сух, жилист, большенос, с брезгливым ртом и красивыми, сильными, подвижными и крепкими руками. Зол, заносчив, высокомерен, влюбчив, ненавистлив и умен с головы до пят. Выпивши - добрел - выпить любил».

⁵ Речь идет о Н.И. Столяровой.

⁶ Речь идет об Ирине Владимировне Лебедевой (в замужестве Колль). ⁷«Тарусские страницы» - литературно-художественный иллюстрированный

сборник (Калуга, 1961. Сост. Н. Оттен).

В.Н. Орлову

17 ноября 1961

Милый Владимир Николаевич — «Идёшь, на меня похожий» сличалось с окончательным текстом, причём и для верстки, и для этой книги. Думаю, что строфа «Я вечности не приемлю»¹ ушла из окончательного текста из-за повтора рифмы «погребли - земли», «пыли -земли»², да ещё на близком расстоянии. Когда буду в Москве, ещё раз посмотрю подлинник (там поздняя мамина правка), тут у меня только копия — это единств<енный> экз<емпляр> с авторской правкой и ранней - исправление опечаток машиноп<иси> - и с поздней. Есть (не у меня) ещё 2 экз<емпляра>, правленных маминой рукой после машинки.

«Поток приветствий» по поводу книжки продолжается - последние два из... крымского совхоза (вон куда книжку заслали!) и из Воронежа. Откликнулся и Париж, куда я отправила 2 экз<емпляра>, и Чехия... Ещё только США и Мексика не отозвались - далеко. Воронеж доволен и статьей, и книжкой, но недоволен (м. б. резонно) почти полным отсутствием комментариев. Действительно, для людей, читающих впервые, а таких большинство (особенно «периферия»), возможно, надо было очень многое разъяснять, особенно в поэмах. Но при таком малом объёме, конечно, нельзя было себе это позволить. <...>

Я альманах тарусский³ прочла далеко не весь; мне понравилось о Мейерхольде⁴, о Поленове⁵, кое-что из стихов, хотя должна признаться, что в нынешних плохо разбираюсь: общий уровень мастерства настолько вырос, что не всегда угадаешь (я по крайней мере) — стоит ли за этим поэзия. Заинтересовала меня повесть Окуджавы⁶ (к<ото-ро>го я по беспамятству на имена всегда зову «Окинавой») — если бы он - по отсутствию писательского опыта - (жизненный — есть) не сделал своего героя на несколько лет младше, чем следовало. Это — повесть о мальчике, а не о юноше, без остроты юношеских прозрений. Написала - и вспомнила Сэлинджера «Над пропастью во ржи» - вот там чудесно дан возраст героя и, через именно этот возраст, — восприятие мира. А у Окуджавы смещён возраст - с ним и восприятие, не «мира» - войны. Паустовского прочла только о Бунине - в ужас пришла! Прочла не в «Страницах»⁷, а в виде предисловия к самому Бунину (вышел толстый некрасивый том с «Деревней», «Жизнью Арсеньева», неск<олькими> рассказами). Манная каша! Манная каша, голубоватая — ибо не на чистом молоке, а с водичкой, и не на сахаре, а с сахаринцем! А Бунина читаю — и за голову хватаюсь, и вскакиваю с места, и бегаю по комнате, и потрясаюсь до слёз, и опять хватаюсь за голову, ай-ай-ай, что за чертовский талант! И когда бы ни встречалась, и сколько бы ни перечитывала - то же самое; то же самое, как и хлебом не наесться на всю жизнь, и водой не напиться.

С Буниным - живым - я простилась в 1936 г., на Лазурном побережье, в нестерпимо жаркий июльский день, в белом от зноя дворике маленького, похожего на саклю и так же прилепившегося к горе — домика, купленного на «нобелевские» деньги⁸. Под пальмой — от которой тени было не больше, чем от дюжины ножей. Невысокий, мускулистый , жилистый, сухощавый старик (сколько ему тогда лет было? Не так уж много...) с серебряной, коротко стриженной головой, крупным носом, брезгливой губой, светлыми, острыми глазами — поразительными, добела раскалёнными! одетый в холщовую белую рубаху, парусиновые белые штаны, обутый в «эспадрильи»⁹ на босу ногу (а оставался щеголеватым и в этой одежке!), говорил мне: «Ну куда ты, дура, едешь? Ну зачем? Ах, Россия? А ты знаешь Россию? Куда тебя несёт? Дура, будешь работать на макаронной фабрике... («почему именно на макаронной, И<ван> А<лексеевич>?!») — нама-ка-рон-ной. Да. Потом тебя посадят... («меня? за что?») — а вот увидишь. Найдут за что. Косу остригут. Будешь ходить босиком и набьёшь себе верблюжьи пятки!.. («Я?! верблюжьи?!»)... Да. Знаешь, что надо? Знаешь? Знаешь? Знаешь? Выйти замуж за хорошего — только чтобы не молодой! не сопляк! — человека и... поехать с ним в Венецию, а? В Венецию». И потом долго и безнадёжно говорил про Венецию — я отвечала, а он не слушал, а смотрел сквозь меня, в своё прошлое и в моё будущее; потом встал с каменной скамейки, легко вздохнул, сказал — «ну что ж, Христос с тобой!» и перекрестил, крепко вжимая этот крест в лоб мне, и в грудь, и в плечи. Поцеловал горько и сухо, блеснул глазами, улыбнулся: «Если бы мне — было — столько — лет, сколько тебе, — пешком бы пошёл в Россию, не то, что поехал бы — и пропади оно всё пропадом!»

Это «всё пропадом» — была «неповторимая панорама» сказочного городка Канны, там, внизу, — и эмалевое Средиземное море, и сердоликовые горы вдали, и потрясающей чистоты и пустынности небо, и воздух, душный от запаха цветов (неподалеку были громаднейшие цветочные плантации фирмы «Коти»),

Да, да. И пошла я, и поехала - и всё было, кроме «макаронной фабрики», если не считать мою работу в «Жургазобъеди-нении» под руководством Кольцова¹⁰именно выпусканием в свет макаронных и.а. Бунин. изделий? и кроме Венеции. Были и «вер- Офорт //.//. Вышеславцева блюжьи пятки», и голова, стриженная под

машинку в тифу, — и даже муж был — такой, который даруется единожды в жизни, да и то не во всякой! Его расстреляли в последние дни Бериевского царствования, накануне падения всех этих колоссов на глиняных ногах...

Простите меня за неожиданное отклонение от альманаха! Итак: поэма Корнилова¹¹ сохранилась, ибо в последний момент какие-то строки оттуда выкинулись. Так или иначе, поэма как поэма, и что было шум поднимать? из-за чего? — Рассказы Казакова¹² мне не понравились, ибо самого Казакова я там не усмотрела: увидела лишь очень умелое овладение «жёстким» Чеховым и тем же, м. б., Буниным; это само по себе не мало, но нового, собственного я не увидела, не говоря уж о том, что датировать (особенно первые два рассказа) можно бы и девяностыми годами, и самым началом века... Сильно, но не своё. А Паустовский - своё, да слабо...

Мамин раздел до того пёстр и лоскутен, что злит, но, верно, только меня одну, так что с этим нечего считаться. Да и Ивановское вступление¹³ не шедевр — с этим, по-моему, все согласны!

Всего Вам самого доброго!

Ваша АЭ

' В первой публикации стих. «Идёшь, на меня похожий...» («Северные записки». Пг., 1915. № 5-6) после 4-й строфы следовали строки: «Я вечности не приемлю! / Зачем меня погребли? / Я так не хотела в землю / С любимой моей земли!» (ИП-65. «Варианты». С. 699).

² См. последнюю строфу стих.: «Как луч тебя освещает! / Ты весь в золотой пыли... / - И пусть тебя не смущает / Мой голос из-под земли» (I, 177).

³ См. примеч. 7 к письму И.И. Емельяновой от 13.XI.61 г.

⁴Гладков А.К. «Воспоминания, заметки, записи о В.Э. Мейерхольде».

⁵ Мемуарные очерки дочерей художника В.Д. Поленова: Сахарова Е.В. «Народный театр семьи В,Д. Поленова» и Поленова О.В. «Поленовские рисовальные вечера».

⁸ «Будь здоров, школяр!».

⁷ В «Тарусских страницах» напечатана гл. «Иван Бунин» из книги К.Г. Паустовского «Золотая роза».

⁸ В 1933 г. И.А. Бунину была присуждена Нобелевская премия.

⁹ Эспадрильи - холщовые туфли на веревочной подошве.

¹⁰Михаил Ефимович Кольцов (1898-1939) - журналист, писатель.

¹¹ Поэма В.Н. Корнилова (1928-2002) «Шофер».

¹² В сборнике опубликованы три рассказа Ю.П. Казакова (1927-1982): «Запах хлеба», «В город», «Ни стуку, ни трюку».

¹³ Публикацию цветаевского раздела предваряет вступительная заметка Всеволода Вячеславовича Иванова «Поэзия Марины Цветаевой».

И.И. Емельяновой

20 ноября 1961

Милый Малыш, всё-то наспех да на скорую руку приходится писать тебе - не взыщи, а только представь себе всю бесконечность несказанного и несказанного, остающегося за пределами почти всех на свете писем... Сегодня получила твоё от 7 ноября, живо представила себе твой отдых - отдых, во вкус которого обычно только-только начинаешь входить к концу выходного... Всю-то войну проработали мы без выходных и по 12 ч. в день, и «харч» можно себе представить, и вот, когда опять появились выходные — сперва 2 в месяц — то долго не могли привыкнуть к необычности состояния покоя. — Очень рада, если перекрасишь кофточку, а ещё больше обрадуюсь, если это сделает для тебя кто-нибудь, т. к. тут требуется определённая сноровка. Мне не нравился её линялый цвет, но девчонки уговорили, что «модно». По-моему, тёмный всегда лучше, когда не до модничанья. Получила ли «Тарусские стр<аницы>», к<отор>ые тебе собственными белыми ручками послала Ел<ена> Мих<айловна>? Вокруг этого альманаха начинается — пока ещё подспудная, полемика, а потом, верно, и бить будут — за поэму «Шофер» и ещё за что-то. Уж я читала-читала этого «Шофера» и с руля, и с тормозов, и всяко-разно, и ничегошеньки не усмотрела. Как ни парадоксально, но в стихах современных неважно разбираюсь, я воспитывалась в то время, когда несколько поэтических вершин высилось над нижайшим болотом «общего уровня» — который теперь настолько вырос, что я за несомненным профессиональным мастерством многих «молодых» не в состоянии разглядеть поэзию, к<отор>ая, как нам известно, не только мастерство . — Я даже не представляла себе, что у тебя ещё нет Бориного сборника, если дети до сих пор не достали, то пошлю тебе я, у меня есть один в резерве, и я мечтала послать его своей подруге детства, у которой действительно нет никаких шансов его достать, ибо там наши книги совсем не продают. Я спишусь с Инкой, и в зависимостии от их «наличия» пошлю тебе или нет. Говорят, что с «Марбургом» спроиз-вольничал всё тот же Алеша¹ - вот уж действительно «Смоленщина». Я знаю непреложный закон о литер<атурном> наследии: можно «выкинуть» целое произведение, но видоизменять, хотя бы не оговорив в примечаниях, нельзя. Атам ни примечаний, ни портрета, ни... всту-п<ительной> статьи. В общем, без всего этого обойтись можно, вот без самих текстов - труднее. А я иногда приоткрываю книжечку, читаю оба «Вальса», скажем, или ещё что-нибудь одно - и отставляю. Всё ещё слишком грустно, и как ожог, вроде бы не болит, а чуть приблизишь к источнику тепла - и нестерпимо. Тот мамин портрет, что тебе нравится - в «Страницах», но искажён безбожно, какая-то ко-мячка (pardon) с флюсом. А глаза у мамы были не раскосенькие, как у некоторых, и личико ровненькое — красивый овал. Как ты себя чувствуешь? Мне кажется, что должна окрепнуть - и физицки, и умственно. К концу срока разберёшься, кто сказал «мау» («ей-Богу, не я, господин учитель!»). Ел<ена> Мих<айловна> спрашивает, получила ли ты антологию фр<анцузской> поэзии, посланную через Инку?

Обнимаю вас, будьте здоровы!

Твоя Аля

¹ Речь идет об Алексее Александровиче Суркове - см. о нем примеч. 1 к письму А.А. Ахматовой от 29.V.59 г.: «Смоленщиной» его называет А.С., вспоминая посвященное ему стих. К. Симонова «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...»

А.А. Саакянц

27 ноября 1961'

Сожравши макароны и порцию борща,

Сижу я над Скарроном², зубами скрежеща. Сжигая папиросы и семечки луща,

Решаю я вопросы, душою трепеща:

Нужны ли сочиненья в честь шпаги и плаща При свете выступлений великого Хруща? Нужны ль народу темы про даму и хлыща?

В век атомной проблемы нужна ли нам праща? Проходят по страницам, подолом полоща, Испанские девицы, любовников ища;

Та — толстая как бочка, а эта — как моща,

Толкаются по строчкам, болтая и пища.

Одна другой милее — но всё ж, не клевеща,

Ведь каждая глупее свинячьего хряща!

А юноши, не краше на заднице прыща,

Не сеют и не пашут, по принципу клеща...

Но их существованье, достойное хвоща,

Расходится в изданьях, хоть и по швам треща.

«Искусства» и «Гослиты», свой опыт обобща,

Пускают в свет пиитов, всю прозу истоша...

Всё это наш читатель приемлет не ропща,

Театра почитатель сидит рукоплеща,

Любуясь, как на сценах средь лилий и плюща Купаются в изменах актеры сообща...

Гряди скорей, Софронов, комедию таща,

Гони взашей Скарронов, на них нужна вожжа!

Эфронов,

...Итак, Анетке рыжей (пусть примет, не взыша!),

Нажив на этом грыжу, шлю тридцать рифм на «ща».

(И одну на «жжа!»)»...

<...> Засим перехожу к Скаррону... Целую Вас, будьте здоровы.

Ваша А.Э.

' Письмо это - ответ на просьбу А.А. Саакянц заглянуть в рифмовик и посмотреть там рифмы на «ща».

² А.С. переводила комедии в стихах французского поэта и драматурга Поля Скаррона (1610-1660) «Жодле-дуэлянт», «Нелепый наследник, или Корыстолюбивая девица» и «Саламанкский школяр, или Великодушные враги». См.: Скар-рон П. «Комедии» (М., 1964).

В.Н. Орлову

30 [декабря] 1961¹

Милый Владимир Николаевич, с Новым годом поздравляю вас обоих и желаю вам доброго здоровья и вдохновения, а остальное приложится. <...>

Большая разгромная статья, посвящённая «Страницам», появилась в калужской газете «Знамя»². Статья написана сдержанно и «куль-турненько», что наводит на мысль о согласовании с вышестоящими инстанциями, сами калужане так бы не написали, они народ простой.

О Цв<етаевой> там говорится следующее: «Наряду с талантливыми стихотворениями М<арины> Ц<ветаевой> редколлегия сборника сочла нужным опубликовать стихи, в к<отор>ых явно видно влияние декадентских настроений. Таких стихов немало. Отрывок из поэмы «Лестница», написанной в стиле футуристической зауми, полон смятенных чувств, растерянности перед жизнью.

...Эту поэзию мятущихся, недосказанных мыслей понять до конца трудно, а полюбить нельзя, хотя Вс<еволод> Ив<анов> в вводной заметке и уверяет, что «вчитавшись, мы полюбим и поймем её поэзию, непонятные доселе строки станут совершенно понятными». Идеалистическое восприятие жизни сказывается в стих<отворени-ях> «Деревья», «Листья», «Душа», «Облака», «Заочность», «Сад». Названные произведения М.Ц. имеют известное истор<ико>-литер<а-турное> значение, и они могли бы быть опубликованы в «Лит<ера-турном> Архиве» или подобных ему изданиях. Но что они могут дать массовому читателю, к<оторо>му адресован сборник?»

Посылаю Вам мамину карточку, к<отор>ую так изуродовали в «Страницах»; снимок без всякой ретуши, с пятнами на лице, но всё же хороший. Нимб от старинного кресла, а ожерелье на шее -бабушкино, сердоликовое. Маме нет и двадцати лет — что-то около восемнадцати-девятнадцати. Второй снимок - около тридцати лет спустя, последний мне известный. Третий — плохая фотокопия стихотворения «Эмигрант» (вошедшего в «После России»), недавно обнаруженного в пастернаковском архиве³. Вот и всё, чем я сейчас богата и могу поделиться.

Зима всерьёз. Минус тридцать пять — от печки тепло, от стен холодно, за окном красиво, но несколько чересчур по-сибирски. Скар-роновские строфы мёрзнут на лету. Водопроводная колонка вышла из строя, и воду приходится таскать из «святого» источника, вся святость которого заключается в обратном от него пути, напоминающем Голгофу. И т. д.

Всего Вам доброго!

ВашаАЭ

' В оригинале письмо датировано 30 января 1961 г. Судя по излагаемым в письме фактам оно относится к декабрю 1961 г.

² Далее цитируется статья Н. Кучеровского и Н. Карпова «Во имя чего и для кого?» («Знамя» (Калуга). 1961. 23 декабря С. 3-4), посвященная альманаху «Тарусские страницы».

³ Стих. «Эмигрант» (9 февраля 1923) посвящено Б.Л. Пастернаку.

В.Н. Орлову

15 января 1962

Милый Владимир Николаевич, очень хорошо, что на праздники побывали вне города. Наверно, приятно было. Новый год по-настоящему наступает — подступает — в природе, особенно когда снег и лес где-нб. неподалёку. <...>

Статья в Лит<ературной> газ<ете> (о «Страницах»¹) напомнила мне знаменитые в Париже проповеди эмигрантского митрополита Евлогия². Они всегда были на тему «с одной стороны и с другой стороны», а в середине как-то ничего не оказывалось. Православные расходились с миром на лбу и с пустотой во лбу — так и тут. Зато были очень ругательные статьи в калужской газете ив... тарусской³ (есть и такая). Эти я читала с большим удовольствием, особенно тарусскую, где очень мило писали о «страничных» очерках. В одном автор спрашивает свинарку, почему... свиньи не на привязи, а та отвечает, что их погулять пустили.. .⁴

Простите за всю эту ахинею. Я уже третью неделю никак не выберусь из гриппа и глупею на глазах. Героически перевожу своего Скар-рона, но на одном героизме далеко не уедешь. На гриппе тоже.

Вышел Рабле в переводе Любимова⁵ с иллюстрациями Доре — громадный томина. Очень хорошо! Рада и за Любимова, и за Рабле, и за читателей.

5-го я была в Союзе у Воронкова⁶ по поводу комиссии⁷, каковую просила «укрепить» Эренбургом, или Твардовским, или обоими — и ещё А.А. Саакянц, к<отор>ая будет работать и хорошо знает мами-

но творчество. А.А. мне обещали с удовольствием и готовностью, а с Эр<енбургом> и Тв<ардовским> обещали «поговорить», и все были такие сплошные улыбки, что у меня от их мельканья заболела голова. Тоскливо и чопорно в этом красивом особняке. Я его помню ещё «Дворцом искусств»⁸. Другое дело было. <...>

Да, с «Крысоловом» трудно, но город Гаммельн⁹ надо бы! «Лестница», хоть и трудная, но, по-моему, «проходимая». А вот «Сибирь», увы, отрывок из «Поэмы о царской семье», его нельзя. В марте получите всё что захочется из архива. Ещё раз простите весь этот сумбур. Всего вам доброго обоим — и счастливого года!

ВашаАЭ

' Статья Е. Осетрова «Поэзия и проза “Тарусских страниц”» (Литературная газета. 1962. 9 января).

²Евлогий (в миру Василий Георгиевский, 1868-1946) - митрополит, глава Русской православной церкви в Западной Европе.

³Тарусская газета «Октябрь» опубликовала 14 января 1962 г. статью М. Климова «Неудавшиеся очерки о героях наших дней (К выходу в свет сборника “Та-русские страницы")».

⁴ Ситуация очерка Ф. Пудалова «Спортивная закалка» несколько заострена.

⁵ Роман Ф. Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль» в переводе Николая Михайловича Любимова (1912-1992) вышел в свет в 1961 г.

⁶ К.В. Воронков - оргсекретарь СП СССР.

⁷ Комиссии по литературному наследию М. Цветаевой.

⁸ Речь идет о доме № 52 по Поварской ул., где с 1934 г. находилось Правление СП СССР. В свои «Страницы воспоминаний» А.С. включила детскую запись («1 мая 1919 г.») - рассказ о посещении «Дворца Искусств» (см. также в «Воспоминаниях о Казакевиче» в наст. изд. (Т. Ill) и письмо Э.Г. Казакевичу от 17.1.1962 г.).

⁹ «Город Гаммельн» - глава поэмы М. Цветаевой «Крысолов» (1925).

Э.Г. Казакевичу

17 января 1962

Милый Эммануил Генрихович, спасибо за весточку! 5-го я была в Союзе по поводу комиссии — она всё в том же виде, т. е. на бумажке — Паустовский, Орлов, ещё какой-то критик (забыла, Воронков возвёл очи горе и сказал, что критик уж так любит Цветаеву - и фамилия у меня тут же вылетела из головы, Макаров¹, кажется), я попросила «себе» Твардовского и Эренбурга и Аню Саакянц (ред. маминой гослитовской книжечки, хорошая девочка, хорошо, по-настоящему знает мамино творчество и работать будет); Аню мне тут же очень охотно пообещали, а тех, недосягаемых товарищей, просить будут. Вышла из Союза, огляделась, загрустила. Вот в этом флигеле жил Луначарский со своей Розанелью² и с двумя сыновьями, а в том - художник Милиотти³, сын мариниста, с женой, дочкой и керосинкой. Он реставрировал иконы почему-то. В подвале главного здания была громаднющая тёмная кухня с котлами какими-то и своды, как у Гюстава Доре. В полуподвальной комнате жила слепая старушка, бывшая крепостная бывших владельцев особняка. Комнатёнка была заставлена и завалена всякими интереснейшими вещами, а на стене висела картина - сказочный король пил из кубка и глядел на старушку такими же светлыми, как у неё, глазами... В другой комнатёнке жила тётя Катя - она всё мастерила туфли на верёвочной подошве и очень хорошо пела слёзные мещанские песни. Над головой крепостной старушки топотала молодая советская литература, молодые советские искусства сосуществовали со старыми дореволюционными — всегда было шумно и многолюдно во «Дворце Искусств», и юбилеи, и диспуты, и поэтические вечера -чего-чего и кого-кого только не было в поразительных атласных гостиных, под сенью мраморных Психей! На весь этот милый, пёстрый, голодный Вавилон была одна распроединственная машинка, где-то там, далеко-глубоко и робко-робко она стукала, исподтишка порождая огромный, железобетонный, неукоснительный и неистребимый бюрократизм — и вот он, батюшка, во всей красе. Голые, чистые коридоры, как на Лубянке, двери, двери, двери, как в Новинской тюрьме, а за дверями — машинки, машинки, машинки, а во дворе - машины, машины, машины — тю... твою мать!

Это очень здорово, если можно будет раздобыть мамину «прозу». Это что, Вы мне почитать дадите или совсем подарите? Вопрос первостепенной важности! <...>

Сижу как проклятая с утра и до ночи и перевожу сломя голову (свою и авторову). Хочу в марте выбраться в Москву, повозиться с маминым архивом, пожить интеллигентно — с ванной, паровым отоплением и пирожными. При социализме, одним словом. До которого Таруса не скоро дойдёт. Вас бы сюда с Вашей электрической бритвой! Бороду бы свечкой подправляли, ибо свет гаснет так часто, верней, зажигается так редко, что в антрактах успеваешь основательно соснуть. Но в общем хорошо, потому что ТИХО и никто, кроме собак (голодных, бродячих), не заглядывает...

Всего Вам доброго, будьте здоровы, люблю и обнимаю Вас и иже с Вами.

ВашаАЭ

¹ Имеется в виду литературный критик Александр Николаевич Макаров (1912-1967), Об отношении Макарова ктворчеству Цветаевой говорит его внутренняя рецензия от 12 июня 1961 г. на «Избранное» М. Цветаевой: «Молодые поэты и особенно поэтессы (“грабительницы мертвых") без зазрения совести обкрадывают Цветаеву, выдавая давно прошедшее за новые открытия. И совершенно необходимо ввести в литературный обиход не только ее имя, но и творчество, дабы развязать руки критике псевдоноваторства.

Я не принадлежу к поклонникам яркого, но очень субъективного, изломанного судьбой и обстоятельствами таланта Цветаевой. Среди ее обширного наследия найдется, может быть, 10 стихотворений, что вызывают у меня неподдельное восхищение, Ущербный гедонизм ее поэзии далек от нашего времени. <.,.> Широкой популярности ее стихи не завоюют, им скорее не "настанет свой черед", а прошел черед,

В.Н. Орлов во вступительной статье очень красиво вывел Цветаеву из декадентства, хотя, если не считать стихов последних лет, Цветаева целиком там. Крайний индивидуализм, сознательная глухота к общественным вопросам, народным нуждам, воспевание плотских радостей, любви к гибели - вот признаки декадентства. <...> Поклонники Цветаевой и без рекомендаций раскупят книжку, а пропагандировать ее, право, ни к чему...» (РГАЛИ. Ф. 283. Оп. 1, Ед. хр. 349. Л. 50).

²Наталья Александровна Луначарская- Роэенель (1902-1962) - жена А. В. Луначарского, актриса.

³Василий Дмитриевич Милиоти (1875-1943) - художник, критик, организатор выставок.

И. И. Емельяновой

21 января 1962

Мой Малышок, милый, опять два слова наспех — сегодня запаздываю со своей «нормой», а отозваться на твоё письмишко хочется. На днях напишу поподробней. Во-первых, твоё письмо от 11-го ещё — или уже — не дошло до меня, а от 17-го пришло очень быстро, и то хорошо. Как встретили Н<овый> год? Наверно, по-своему очень славно, дружно. Праздники в трудных условиях — действительно праздники, и многие из них мне запомнились больше, глубже, сердечнее, чем многие и многие «фестивали», вроде недавнего голышевского¹. Не огорчайтесь тем, что сократили посылки. Мама помнит, каково бывало без всяких посылок вообще и каков харч был «при культе». Как-нибудь вытянем (пишу, будто бы я с вами, но я действительно с вами больше, чем сама с собой!), и всё будет хорошо. Сперва ты выйдешь, потом дуру-мамку будем вытягивать, и вытянем, уверена. Лишь бы она сама себя не гробила и не устраивала себе «режим» сверх существующего. Я как-то очень верю, испытав на себе, в приливы-отливы судьбы, и знаю, что за плохой всегда идёт хорошая, высокая волна. От нас же зависит и требуется доживать до неё и не убивать самих себя - тоской, бессонницей, нервами. Их надо держать в узде, а что они поддаются ей, я живой свидетель!

Что ещё очень важно — есть у вас верные друзья, вроде Инки, например, а это громадный, неисчерпаемый, единственный в жизни капитал. В этом отношении - вы редкие «капиталисты», потому что есть люди, к<отор>ые вас любят и поддерживают. То, что отсеялось, - чёрт с ним. Не надо лишнего в жизни - болтовни, пусто-мельства, парадности, «богатства». Многие отошли и от меня — не отошли, сама отстранила; корректно и вежливо. Всех и всяческих сенсационеров в первую очередь, тех, кто показал свою человеческую несостоятельность в человеческой беде. Мамина беда - одна из её бед! Что она по существу своему хаотична, Господь так и не отделил в ней «свет от тьмы» в первый день творения! И потому она органически не разбирается в плохом и хорошем, в людях и в явлениях, путает хлеб насущный с птифуром, блага материальные с духовными, и ужасно страдает в этой неразберихе - и другие страдают, за неё и из-за неё... <...>

А жить надо по правде. Жить надо (материально) не лучше других. Живущих хуже — жаль, но им можно помочь. А вот богатым, нашим теперешним помочь ничем нельзя. <...> Как невыносимы мне советские «нувориши», хотя бы наши, тарусские хапуги-переводчики, писатели, акулы — с Бахами и фестивалями, а главное — с сенсациями. У меня к ним - классовое чувство - забавно! И как для них по сути дела закрыто всё то, о чём они толкуют и рассуждают. Ибо прекрасное — и в первую очередь искусство - даётся чистыми руками и в чистые руки... Пусть все эти бессвязности наспех не покажутся тебе пресными «евангельскими» проповедями. Пойми меня правильно... <...>

У нас пока зима тёплая, часто оттепель, жаль, что девчонки не успели прислать тебе вовремя сапоги. М. б., имеет смысл (если не удастся прислать по одному бандеролями) попросить разрешение у начальника на внеочередную посылку, ибо это — явно не съедобное и нужное для работы — сапоги то есть! В марте надеюсь побывать в Москве недели на три, тогда пришлю тебе и маме сладкого, а здесь вроде ничего подходящего для бандеролей не водится, однако посмотрю. Весной, к лету поближе, надеюсь получить какие-нибудь деньги. Весь 1961 не заработала ни гроша, хотя работала много.

Но «Искусство» неплатёжное издательство - ждать приходится годы. Так что больше даю советы Инке, как распоряжаться тем, чего не вкладывала в общую копилку! <...> Обнимаю. Пиши.

Твоя Аля

¹ Речь идет о встрече нового 1962 года в доме Е. Голышевой и Н. Оттена.

Г.О. Казакевич

26 января 1962

Милая моя Галюша, спасибо Вам за весточку, она меня обрадовала, давнешенько ничего от Вас не получала. Я написала А<нне> А<лександровне>, она позвонит Вам и с Вашего (бесспорного!!!) согласия зайдёт к Вам за книжками. Хорошо? Не имеет смысла посылать их сюда.

Я тружусь, как оглашенная, но почему-то время летит куда скорее, чем работа, несмотря на все мои марафонские потуги. Постепенно дичаю и превращаюсь в снежного человека; думаю, что переводы мои как раз на уровне его развития - а прочее - напр., «холодная» уборная - тоже. На уровне его гималайского быта. Но последнее преувеличиваю. Живётся, в общем, неплохо. Есть молоко; папиросы «Прибой»; частный сектор короводержателей режет телят и таскает прямо на дом. Иногда действует водопроводная колонка. Газеты приходят с опозданием только на сутки, а письма - на 3-й, 4-й день. Есть для души великолепная кошка и Рабле в переводе Любимова.

Как Вы, милый мой? Как Э<ммануил> Г<енрихович> — над чем работает? Как девочки? Мышка¹, небось, так выросла, что и не узнаю... А наша красноярская «крестница»?²

Главное же, как здоровье? Ваше и Э.Г.? Желаю вам всем всего самого доброго, что только есть в нашем человеческом ассортименте; обнимаю.

Ваша АЭ

Передайте, пожалуйста, Э.Г. — но он, верно, и без меня знает: «мамина» комиссия утверждена в составе: Эренбург, Паустовский, А. Саа-кянц (ред. маминой гослитовской книжки), Макаров, пред<седа-тель> — Орлов (ленинградский). И я ещё.

Рецензия Твардовского³ - та, «внутренняя», к<отор>ую он дал Гослиту на рукопись (вышедшей книжки). Около года тому назад.

Вторую написать, для «Н<ового> М<ира>», он не почухался. Впрочем, и эта неплоха. Бог с ним. Почти всякое даяние - благо!

¹ Прозвище младшей дочери Г.О. и Э.Г. Казакевичей Оли.

² Женя Казакевич.

³ Рецензия А. Твардовского была напечатана в № 2 «Нового мира» за 1962 г.

И. И. Емельяновой

6 февраля 1962

Милый Малыш, и твоё письмо дошло быстро (от 28.1). Жаль, что по воле судеб приходится писать тебе «телеграфно», в то время как хотелось бы поговорить по-человечески, хотя бы в письмах... Но недописанное дополнишь сама, до тех пор, что у меня время будет - а там и, даст Бог, увидимся. Насчёт мамы: тут особых проблем нет, однако, когда задумываюсь о том, кто мог бы написать об этом беспроблемье, никого, честное слово, кроме Достоевского, не находишь!

Она такой человек, что последнюю рубашку с себя снимет и последним куском поделится - это чудесно. Но с той же святой простотой (а тут воистину иногда простота хуже воровства!) она и берёт.

А брать надо знать что, когда, где, из чьих рук и для чего. Видишь ли ты разницу между деньгами, к<отор>ые Боря мне посылал в Сибирь, и теми, на которых «подорвалась» мама? Между теми, что он давал вам с бабкой, когда мамы не было¹, и этими? Между теми, шекспировскими и гётевскими, к<отор>ые шли уже не только на хлеб, но и на масло, не только на масло, но и на пирожные, — и этими? То всё было насущное; причём, то давало не только будни, но и праздник, ибо праздник в жизни тоже — необходимость души и тела. Акогда попёрло «богатство»⁴⁶^{, то это уже был анти-Боря — понимаешь меня? «Гений и безумство» — гармонично. Гений и богатство - немыслимо. Это - тело и антитело, материя и антиматерия. Наступает - так или иначе — взрыв, после к<о-торо>го остаётся или голый гений, или голое богатство, или вовсе ничего. Что касается Бори и денег этих, то тут виноваты «комплексы» «гениальности» и «неполноценности» (временной, относящейся к обстоятельствам). Для него они (деньги) были утверждением, признанием, успехом — т. е. опять же понятиями нематериальными. И по правде сказать, достаточно суетными. Ему ли было не понимать истинную цену нынешних признаний и непризнаний? Ему ли было не знать удельный вес сегодняшнего перед завтрашним, перед вечным? Но... человеку так хочется прижизненного признания, ибо он человек, на какой бы Синайской горе ни стоял. (Я, конечно, не хочу сказать, что, мол, те деньги были «заработанными», а эти - нет. Отнюдь. Ты это и сама понимаешь.) Но всё это было Борино отношение и его дело. В его руках и деньги-то не были деньгами, ему ничего в жизни не было нужно, кроме простора и времени для работы, элементарной еды и одежды. Он был воплощённая, органическая скромность в матер<иальных> делах. Мне кажется все это понимали, сверху донизу. <...> Я никак не могу толком объяснить, что хочу, пожалуй, дело в том, что, владея неимоверным богатством, данным годами взаимной любви, дружбы, взаимопонимания и взаимослияния, нельзя владеть и другим. Морально нельзя. Что-то истинное обесценивается. Я это говорю абсолютно помимо самой этой истории и её последствий. Это всё пересмотрится и «утрясётся» не через сто лет и не через 20, а гораздо раньше. Я это говорю не потому, что что-то «случилось». Совсем в ином плане. И если материнская психика отразила тот мир таким образом, то - ну что скажешь? жаль, что такая психика. Жаль, что интуиция, гениальная женская замена ума, изменила ей. Относительно же того, что она не виновата и что виновата не она - отчасти, конечно, виноват «соблазнивший малых сих», сумасброд, верхогляд, отпихивавшийся руками и ногами от мыслей о неприятном и любивший «доставлять удовольствие», а к тому же буквально гипнотизировавший своим обаянием этих самых «малых». Тем не менее виновата и сама, ибо если ему дано было сумасбродничать, то ведь это было своего рода право, заработанное, так сказать, талантом, личностью, своеобразием этого «я». А тут что? Только сумасбродство, да и то «отражённое»? Где всё то, что даёт право человеку «чудачествовать»? <...>}

А ведь Боря не из тех людей, которые с собственной смертью выбывают из жизни живых. Ведь он себя оставил людям. И того, настоящего, что у него было с мамой, ей бы хватило на всю жизнь, при любых её обстоятельствах.

А вот в чём он действительно виноват, это в том, что или не разошёлся своевременно, или не узаконил брак. Непростительно. По мягкости, по безволию, из боязни огорчить этого ребёнка Зину или этого ребёнка Олюшу, чтобы всё шло так же мило, чтобы всем было «приятно» и более или менее комильфо. Уж если я видела, к чему всё это ведёт, то он и подавно. Страус, царствие ему небесное! <...>

Целую тебя, будь здорова, жду карточек.

Твоя Аля ⁴⁷^⁴⁶

Э.Г. Казакевичу

12 февраля 1962

Милый Эммануил Генрихович, боюсь, что идея слишком хороша, чтобы быть осуществимой¹. Ведь самое трудное — это квартирные дела, и, по-моему, Эренбург с большей верой в успех ходатайствует за отмену смертной казни какому-нб. Джеку-потрошителю, чем за комнатешку порядочному гражданину в каких-нб. там Мневниках (б. село «Малые Говнюки»), И легче добивается. Но - всё в руце божьей.

Итак: 1) В Москве я прописана постоянно с 22 июня (!) 1955 г. по адр. Мерзляковский пер., д. 16, кв. 27².

2) Никакой своей площади у меня не было.

3) Ничего в своё оправдание добавить не могу. В СССР я приехала в 1937 г., когда никаких «площадей» не было, ничего не строилось. Обязаны меня были обеспечить как репатриированную, да нечем было. Правда, в 1939 г. нашли выход. Лучше бы не находили.

4) В 1955 я вернулась из Туруханской ссылки, следуя примеру т.т. Свердлова и Сталина. В смысле жилплощади повезло мне не лучше последнего. Как и он, сама виновата; т. е. я лично явилась к тем же тётям, что и в 37-м году, и прописалась постоянно, а надо бы временно, и надо было бегать и кричать, что тётки выгоняют и т. д., одним словом, хитрить и лукавить с советской властью.

5) А я подала заявление в Моссовет — ничем и никем не заручившись и не приготовив «подарка», ибо сама в то время оглядывалась, кто бы чего подарил. (Мне.) Я думала, что достаточно иметь право, на этот раз в качестве реабилитированной.

6) И, представьте себе, пришла какая-то моссоветовская дама <...> В руке она держала рулетку, а другую держала горсточкой. Подарка не последовало. Тогда она сказала, что комната вполне подходящая для трёх персон и чтобы я не падала духом — тётки помрут когда-нб. — всё моё будет.

7) И через некоторое время я получила соответствующий отказ из «самого»

Моссовета. На бланке. Что обеспечить не могут, ввиду.

8) Тогда я удалилась в Тарусу.

9) Не сразу; я ещё попыталась пожить с тётками. Они — сплошное очарованье, изумительные старухи. Но им нужен свежий воздух, поэтому окно у них открыто настежь всю зиму. Потом старшая тётя преподаёт художественное чтение, и целыми днями у неё толпится народ.

10) «Квартира»: полутёмная комната (окно выходит в стену) — 10 метров с сантиметрами. Там две тёти; обе — пенсионерки; одна — персональная (за революционные заслуги!) и имеет право за персо-нальность и по болезни - на дополнительную площадь.

Тёмная прихожая - без окна, без отопления - 6 метров. Там - я, мамин архив, 5 сундуков, 2 шкафа, стол и ещё много всяких мелочей вроде Брокгауза и Ефрона. Но всё вместе взятое - 16 метров, значит -«норма», да ещё с лихвой. Т. ч. с одной стороны — жить немыслимо, с другой — «норма».

11) В прошлом году тётям разрешили улучшить жил. условия, т. е. в той же квартире занять лучшую комнату, когда съедут соседи. Но соседей вызвали в тот же Моссовет и предложили, как партийным, подождать ещё около... 5 лет, пока что-то там выстроят; т. ч. всё осталось и все остались на местах.

Я просто не представляю себе, что что-то может получиться, правда.

Однако, если бы кто-нб. (не та дама, а человек!) посмотрел бы своими глазами на эти «16 метров», — кто знает, м. б. и проняло бы?!

Самое трудное - это архив. Вы представляете себе — сундучок, на сундучке — доски, на досках — матрасик, на матрасике — тётя лежит.

И так с 1941 г. Как тут работать над этим архивом? А ведь я - последний человек, знающий и помнящий, как всё это писалось.

Но это — аргумент не для Моссовета, Вы же - и иже с Вами - ни в каких аргументах не нуждаетесь...

В первых числах ноября буду в Москве, рада была бы повидать Вас и всех Ваших. Годы-то идут! Ада Александровна еле узнала Олечку - так выросла. А от Жени -нашей красноярской крестницы — пришла в восторг. Умница, говорит.

_э Очень рада, что «Двое в степи» выхо-

Закуток в комнатке ^г

Е.Я. Эфрон в Мерзляковском ДЯТ. Очень ЖДу.

Спасибо за всё, милый друг.

Обнимаю Вас и Ваших.

Ваша АЭ

¹ Ответ на письмо Э.Г. Казакевича от 10.11.1962 г., где он пишет: «Дорогая Ариадна Сергеевна, надеюсь, Вы простите меня за то, что я затеял разрешить Ваш “квартирный вопрос”, то есть вопрос о доставании для Вас городской, московской квартиры» (Казакевич Э. Слушая время. С. 510). Казакевич организовал письмо от СП СССР к председателю Моссовета, в результате чего А.С. получила однокомнатную квартиру в писательском кооперативе на 2-й Аэропортовской ул,

² У Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич.

И.И. Емельяновой

23 мая 1962

Милый Ребёнок, всегда-то пишу тебе через пень-колоду, чаще всего ночью (которой ты-то бодрствуешь, а мне отчасти спать положено!), и, будь то ночью или днём, упуская что-то главное, ради чего и за перо бралась. Так и на этот раз. Мне хочется сказать тебе лишь одно, для того, чтобы жить «образцово и просто»¹, мне кажется, совсем не обязательно проводить «свои юная года» в испр<авительно>-труд<овых> лагерях. Такая твоя «концепция» простоты, pardon, хуже воровства! Взять в руки метлу и вымести к чёртовой матери суету из своей жизни можно (и должно) именно в так называемых вольных условиях. Ужасно мне грустно, кстати, что в сущности (?) твоей заложено и непротивление потоку, при всей супротивности твоей натуры. Вот складывались обстоятельства далеко не просто и далеко не образцово, ты и жила по обстоятельствам, изменились они - и ты подчинилась в какой-то мере «образцовости и простоте». Но мыслимо ли брать извне это самое «образцово и просто»? Зачем? Выпусти их наружу ты, из своей собственной глубины, и сразу всё встанет на свои места, и суета, и суетное - сами уйдут. Да, милый, конечно, вернуться - трудно. К прошлому не возвращаются, а будущее неясно даже цыганкам. Но трудно будет только самое первое время, «чистилищный» промежуток его между двумя эпохами твоей жизни. Всякое «между» — трудно, это - смутное время, когда особенно важно держаться правильно, ибо от этого «держаться» и зависит дальнейшее «так держать». Это раз. А потом трудно — и самолюбию больно — устраивать свою жизнь среди большого количества ложных друзей и малого - истинных, - мало ли что ешё больно и трудно! Но всё перемелется — и быстро. Всё пойдёт на лад. Если ты дашь волю своему «образцово и просто»... А сейчас всё вокруг, как и два года тому назад. Наконец пришла весна и всё расцвело — от черёмухи до соловьёв, и приближается конец мая, и опять мы в июле собираемся в Латвию, и вновь ты будешь меня провожать на Рижском вокзале. Что дальше? Увидим. Бог даст, всё будет хорошо. На днях была в Москве, наконец встретилась с Орловым, много сделавшим для прошлой маминой книжечки и радеющим о следующей, на к<отор>ую у меня подписан договор². Громадная у меня работа по этой книге, потому и хочу съездить отдохнуть - ужасно устала. Особенно головка. Надо её проветрить, т. к. очень теряю трудоспособность, память, ужасные головные боли. Господи! Господи! Дай сделать книгу! Так вот, Орлов сказал, что у них выйдет большой том Б.Л. в Большой серии Биб<лиотеки> поэта, серьёзное издание с комментариями, вариантами и т. д.³

Итак, они с мамой идут наравне, томик за томиком. Много работаю над архивом. Инка не пишет из-за работы, устаёт до беспамятства, живёт за счёт аварийного запаса сил. Ещё предстоит летняя практика с учащимися - большая ответственность, не дай Бог, с кем «чего случится». Целую тебя, милый, в следующий раз авось толковее напишу. Будьте здоровы!

Твоя Аля

' Ср. стих. 1919 г. М. Цветаевой «Я счастлива жить образцово и просто» (I, 449).

² Речь идет об издании кн. М. Цветаевой в Большой серии «Библиотеки поэта». Она вышла в свет в 1965 г.

³ Кн.: Б. Пастернака «Стихотворения и поэмы» вышла в той же серии также в 1965 г.

Э.Г. Казакевичу

23 мая 1962

Дорогой мой Эммануил Генрихович! Очень давно ничего не знаю о Вас — от Вас, — а только краем уха от посторонних, в частности, что побывали в Италии¹. Очень рада за Вас, хоть эта самая Италия уже в прошлом, а «еврей вчерашним обедом не сыт», как уверяла меня одна очень милая старая дама (иначе не назовёшь её, вспоминая!), уроженка города Белостока и к тому же сестра пяти коммивояжеров. Но права ли она? «В сём, христианнейшем из миров»² мы (евреи т. е.!) часто бываем сыты столь же вчерашними, сколь завтрашними обедами! Короче говоря, меня печалит «безответность» моих писем к Вам, а посему напишите хоть словечко, пожалуйста. А если трудно (впрочем, наверно, трудно без всяких если), то м. б. Галюша напишет — как Вы и вы все и что хорошего (помимо вчерашней Италии). Где Вы? На даче, наверное? У нас тут третий день весна наконец, и всё сразу раскрылось — и черёмуховые цветы, и яблоневые, и тюльпаны, и «разбитые сердца» диклитры. И соловьи. И вообще - хорошо. До этого был всемирный потоп, лило месяц и всё завершилось апофеозом - грозой с градом. Вода в двух местах разорвала пополам Серпуховское шоссе, и до Москвы я добиралась со всякими дорожными приключениями. Погода, кажется, наладилась, а шоссе, естественно, не.

А.С. Эфрон. 1962

Очень много работаю над сбором материалов для комментариев к будущей маминой книге, трудно всё чрезвычайно, ибо - сплошная целина; некоторые промежутки времени (применительно к комментариям) - сплошные белые пятна, нет возможности обнаружить как первоиздания, так и первопричины; но зато по целому ряду стихов многое удалось узнать, прояснить. Даст Бог - хорошо должно получиться. Но работа громадная; и вообще над архивом работа громадная (безотносительно к данной книге). Тут надо буквально несколько лет работать, не отрываясь, ведь многое помню и знаю лишь я одна - пожалуй, последний живой свидетель всей маминой жизни, день за днём. — Не отрываясь. Лесе отрывает. А время идёт. И оттого, что всей шкурой ежеминутно чувствую, что оно идёт, уходит, проходит, успеваю меньше, чем могла бы - будь я сама попроще. И будь попроще время, кстати...

30-го молитесь обо мне, должны меня принимать в Союз³, и, знаете, предчувствую, что примут по шее. Поскольку Вы сами из тех товарищей, которым чаще дают по шее, чем гладят по головке, то посочувствуйте, ради Бога. Впрочем, моя выя настолько натренирована, что вряд ли переломится по данному поводу. Да, цветаевскую комиссию удалось собрать в прошлом месяце, и среди всяких разумных решений одно из разумнейших было «доизбрать» Маргариту Иосифовну⁴ в состав этой самой комиссии. Наш секретарь, Аня Саакянц, второй месяц не может пробиться к Воронкову с ходатайством перед Секретариатом об утверждении данной кандидатуры. Monsier не сидит на дарованном ему кресле, а заседает в каких-то других, и поймать его никак не удаётся. Стыдобушка. Мне просто неловко перед

М<аргаритой> И<осифовной>, у которой торжественно испрашивала согласия, а воз и ныне там. Ну, ладно! Обнимаю Вас и вас оптом и в розницу, будьте все здоровы. А<да> А<лександровна> шлёт сердечный привет.

ВашаАЭ

¹ В начале 1962 г. Э.Г. Казакевич в составе писательской туристической группы побывал во Флоренции на конгрессе Европейского сообщества писателей.

² Строки из 12-й главки «Поэмы Конца» 1924г. М. Цветаевой: «В сем христианнейшем из миров // Поэты - жиды!» (Ill, 48).

³ Сообщение о приеме А.С. в СП СССР появилось в газ. «Московский литератор» (1962. 30 декабря № 46).

⁴Маргарита Иосифовна Алигер (1915-1992) - советская поэтесса.

Е.Я. Эфрон u З.М. Ширкевич

11 июля 1962

Дорогие Лиленька и Зинуша, пишу вам рано утром под шум дождя, увы, заглушающего шум моря. После нескольких солнечных дней, которые мы, отчасти знакомые с капризами прибалтийского климата, провели целиком и полностью на пляже, дождь заладил вновь, как видно, с серьёзными намерениями. Впрочем, в каждый мало-маль-ский просвет мы вырываемся — с упорством, достойным лучшего применения, — наружу и отправляемся гулять. Я очень довольна, всё здесь по мне, даже разверзающиеся без всякого повода хляби небесные — почва здесь песчаная и никогда не бывает грязи. Живём мы этот год совсем в другом конце Лиепаи, чем тот раз, уже почти за городом, в новом строящемся районе, близко от моря - т. е. совершенно «на даче», кругом виднеются приземистые, крепкие и какие-то замкнутые, как и здешние люди, — каменные одноэтажные домики-коттеджи; при каждом - удивительно обработанный огородик и уйма цветов. Даже огороды, так называемые коллективные, по обочинам дорог, «утопают в цветах» — цветы везде, это тоже часть национального обихода, и как это хорошо! Вообще везде всё необычайно чисто и аккуратно - городок старинный, утративший прежнее значение, а посему небогатый, но обитатели его заботятся о его внешности и не позволяют ему быть заброшенным и захолустным.

Много церквей - всех возможных христианских вероисповеданий — и все «работающие», в том числе и великолепный растрелли-евский католический собор. На днях, в то воскресенье, видели — как во сне! — выходящих под звуки органа и колокольный звон -конфирманток в белых платьях, с целыми снопами цветов. Юношей также конфирмовалось много. Либавский порт был когда-то (ещё до второй войны — 1941 г.) одним из значительнейших европейских, а теперь захирел, т. к. его до сих пор не удалось разминировать, и в гавань заходят только небольшие корабли. Петр Великий когда-то изучал тут кораблестроительство и искусство навигации, домик его до сих пор стоит — в такой же абсолютной сохранности, как и вся прочая старина, - на одной из улочек, расположенных между большим озером и морем. - А море выбрасывает на песок - как и прежде -куски, кусочки и песчинки янтаря, я собираю их на каждой прогулке, так они красивы!

С питанием хуже, чем 2 года назад; по-прежнему есть овощи и чудесные молочные продукты, но всё - дороже, поэтому и покупают меньше; мясо совсем выпало из обихода «среднего покупателя» — не по карману. Народ выразительно безмолвствует. Обнимаем вас, будьте здоровы!

Ваши А. и А.

Посылаю ещё одну «нетипичную» открытку¹ - все типичные распроданы ещё до революции. Правда, есть тут и такие сосны, и такие озёра, но суть здешних пейзажей в чём-то ином трудноопределимом, м. б. в том, что даже, когда море далеко, во всём чувствуется его присутствие, его дыхание. А Лиепая расположена между морем и озером, огромным, суровым, конца-края не видно, над ним летают чайки с птенцами и редко-редко проезжают моторные лодчонки, выродившиеся потомки петровских кораблей. На всём — городе, пригородах печать двух несовместимостей: немецкого порядка и российского запустения. Обнимаю!

¹ На обороте фотография: Латвийская ССР. Озеро у Морданга.

И. Г. Эренбургу

15 июля 1962

Дорогой Илья Григорьевич! Пересылаю Вам Ваши — сорокалетней давности — письма маме. Они переписаны её рукой в маленькую записную книжку, очевидно накануне отъезда в СССР, году в 1938— 39; кроме Ваших, там два письма Белого и не полностью переписанное пастернаковское (одно, первое). Записная книжечка озаглавлена «Письма друзей». Подлинники писем не сохранились; думаю, что не только в мамином здешнем архиве не сохранились, а пропали вообще, со всем парижским цветаевским архивом, оставленным на хранение Вл<адимиру> Ив<ановичу> и Марг<арите> Ник<олаевне> Лебедевым и затопленном водою во время войны в подвале дома 18 bis rue Denfert-Rochereau¹. Теперь и улица эта переименована - что, впрочем, отношения к делу не имеет.

Переписала для Вас письма моя приятельница, которой Вы не-ск<олько> лет тому назад помогли выдраться из чрева китова² и получить реабилитацию et tout се qui s’ensuit⁴⁸. Сидим с ней обе в Вашем избирательном округе — т. е. в Латвии³, где погода переменная, осадки в виде того-сего и т. д. Городок Лиепая (б. Либава), утратив своё прежнее портовое и курортное значение, не стал от этого захолустным или провинциальным, нет — просто ушёл в себя; не дай Бог, однако, чтобы вышел из. Каждое утро, отворяя окно в окружающую строгость, стройность и отчуждённость, так и тянет задать захаянный современностью вопрос: «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе»?⁴

Впрочем, окраины городка новёхонькие, в центре имеется также новёхонький разухабистый памятник, на котором, вернее, на постаменте которого железобетонные матрос, рабочий и женщина неопределённых занятий размахивают гранатами, напоминающими пивные бутылки. Так и хочется вызвать наряд милиции. Редкие прохожие стыдливо опускают глаза.

В магазинах дополна тканей, изделий из янтаря и гончарных, редиски, творога, а также дамской обуви местного производства — фасончики всё какие-то лоцманские, боцманские, шкиперские; цены -доступные.

В местном музее — великолепная выставка прикладного искусства, работы выпускников лиепайского худ<ожественного> техникума.

Море и ветер всё те же, о к<отор>ых Вы писали маме 40 лет назад.

Обнимаю Вас и Любовь Михайловну, А<да> А<лександровна> шлёт самый искренний привет. Будьте здоровы!

Ваша Аля

' О доме Лебедевых на ул. Данфер- Рошро см. в мемуарном очерке А.С. «Самофракийская победа» (наст. изд. Т. III).

² И.Г Эренбург помог А.А. Шкодиной добиться освобождения из ссылки.

³ И.Г. Эренбург был в это время депутатом Верховного Совета СССР от Луд-зенского округа Латвийской ССР.

Строки из стих. Б. Пастернака «Про эти стихи» (предположительно лето 1917), из кн. «Сестра моя - жизнь».

В.Н. Орлову

7 августа 1962

Милый Владимир Николаевич, простите за долгое молчание, столько всего навалилось, что никак не расхлебаю. Ещё когда была в Лиепае, начался, после короткой передышки, поток дел и делишек, завершившийся водопадом безумных телеграмм о мамином «самодеятельном» памятнике; тут окончательно захирел злосчастный и нелюбимый Скаррон, а об отдыхе, даже под проливным дождём, конечно, уж и речи не могло быть.

Господи! Господи! ещё раз убедилась в том, что рождена для звуков тихих и молитв⁴⁹^{, но почему-то никто и ничто не принимает во внимание эту милую мою особенность.}

Приехав в Москву, получила ордер на квартиру; поскольку это первый в моей жизни ордер не на арест, пришла в смятение; вот тебе квартира с недоделками по дефектной ведомости, с великолепным видом на соседний корпус, с масляными пятнами на обоях, со стенным шкафом, с 19 метрами «жилой» и 10 - «полезной» площади, и пр. и пр. В квартире, кармане и голове — одинаковая гулкая пустота; всё нуждается в меблировке; больше всего — голова, ибо без неё не наполнишь карман, а без него — не «обставишь» квартиру. Друзья, недруги, знакомые и чужие наперебой принимают во мне участие, каждый норовит утешить сироту колченогим стулом, ржавым кроватным остовом или прелестным бабушкиным, прилично сохранившимся, гардеробиком размером в небольшую синагогу. Отбрыкиваясь — рискую прослыть неблагодарным нищим, принимая дары (бойтесь данайцев!), рискую стать обладателем лавки весьма сомнительных древностей, к тому же разномастных, пегих и в яблоках до невозможности; словом, уже тошнит от радости, а как подумаю о частных и государственных (Литфонд ведь государство в государстве? а ссуда возвратная?!) — долгах в почти 2 новых тысячи, то и вовсе шарахаюсь от инфаркта к инсульту, не видя пока что иного выхода из «интересного положения». В Тарусе в это время <...> навалились и тревоги - непосредственные - о самодеятельном камне; о прочем уж и не упоминаю, хоть и его, прочего, предостаточно.

Теперь о камне: читайте внимательно и срочно высказывайте мнение. — В середине июля в Тарусу приехал некто Островский, студент-филолог Киевского ун<иверсите>та, по велению сердца решивший установить камень с надписью «Здесь хотела бы лежать Марина Цветаева»² - на маленьком участке над Окой, где похоронен Борисов-Мусатов³. Островский получил разрешение исполкома, нашёл рабочих, высекших надпись и приваливших камень к месту; действовал он <...> без ведома кого бы то ни было из комиссии или хотя бы друзей мамы. Мои знакомые, увидавшие всю эту возню, дали мне телеграмму, я ответила телеграммой же, в к<ото-р>ой написала, что считаю установление памятника без участия родных, знакомых и в обход комиссии — недопустимым. Работы прервали, памятник не установили, Островский уехал, <...> камень постоял у ограды мусатовского участка и на днях исчез - как и куда неизвестно.

Напишите мне — как пред<седатель> комиссии — что Вы думаете по этому поводу? Т. е.: считаете ли Вы возможным поддержать инициативу Островского, считаете ли нужным установление камня-памятника в Тарусе (см. «Кирилловны») — конечно, соответствующим образом оформленного хорошим скульптором, с дополнительной надписью («М<арина> Ц<ветаева> - русский поэт - год рождения-смерти, жила в Тарусе с ... по ...» или что-то в этом роде). Если да, то м. б. приурочить к юбилейной дате — 70-летию в сент<ябре> этого года? (нач<але> окт<ября> по н/ст).

Считаете ли Вы своевременной такую идею, вернее, её осуществление? Не раздразнит ли это «гусей» и не повредит ли книге, вызвав ажиотаж («Тар<усские> стр<аницы>» и прочее...).

А. Саакянц против такой идеи, такого памятника (сейчас) и... против неведомого Островского, персонально воздвигающего памятники. М. Алигер - за памятник. Будет выяснять мнение Эр<енбур-га>, к<оторо>го сейчас нет в Москве. Паустовскому и Макарову напишу, выяснив, где они. Как действовать дальше, ежели комиссия будет за ? Надо ли утверждение Секретариата (к<отор>ый будет против и замолчал ходатайство о памятной доске на доме, где жила мама) или можно обойтись без? (Думаю — нельзя.) Ответьте хоть в двух словах по адр. Москва Г-270 Комсомольский просп. 49 кв. 23 А. Шкоди-ной для меня. Через два дня еду в Тарусу, в нач<але> след<ующей> недели буду в Москве на неск<олько> дней (прописка-выписка и т. д.). Как только «утрясу» квартиру, поеду в Тарусу, буду работать, как каторжная, - время уходит отчаянно и без толку. Всего Вам и Елене Владимировне доброго.

Ваша АЭ

0 книжных делах — немного погодя, как только утрясутся эти. ⁴⁹

в Песочное, а мы к ним в Тарусу, поставили, с тарусской каменоломни, камень: Здесь хотела бы лежать МАРИНА ЦВЕТАЕВА». (V, 97)

³Виктор Эльпидифорович Борисов-Мусатов (1870-1905) - художник. Лето и осень 1905 г. прожил на даче И.В. Цветаева.

В. Н. Орлову

15 августа 1962

Милый Владимир Николаевич, мнение Ваше насчёт памятного камня получила, оно, конечно, вполне соответствует моему. Эренбург, как мне сообщила Алигер, по моей просьбе говорившая с ним по этому поводу, тоже против данной идеи (сейчас) и данного воплощения оной. Посоветовавшись с Казакевичем — первейшим из первых за-чинателейтой, первой, гослитовскойкнижки, ктемжевыводам пришла и сама Алигер. Паустовскому я не писала, чтобы не беспокоить его в его послеинфарктном состоянии; остаётся один Макаров - не трудно себе представить, что и он не окажется на стороне Островского (воздвигателя!). — Я только что из Тарусы, провела там три дня, узнала историю во всех подробностях. Конечно и несомненно — Островский чудесный мальчик, вполне, весь, с головы до ног входящий в цветаевскую формулу «любовь есть действие», мне думается, что, когда соберём мнения всех членов комиссии по поводу его великолепной романтической затеи, надо будет написать ему от имени комиссии премудрое письмо, т. е. суметь и осудить необдуманность затеи, и... поблагодарить его за неё. Мальчишка совершенно нищий, в обтрёпанных штанцах, всё сделал сам, голыми руками, — на стипендию — да тут не в деньгах дело! Сумел убедить исполком, сумел от директора каменоломни получить глыбу и транспорт, нашёл каменотесов — всё это в течение недели, под проливным дождём, движимый единственным стремлением выполнить волю... И мне, мне, дочери, пришлось бороться с ним и побороть его. Всё это ужасно. Трудно рассудку перебарывать душу, в этом всегда есть какая-то кривда. В данном случае — кривда вполне определённая. Что делать! Что поделаешь! <...>

— О прочих делах потом, а на это откликнитесь скорее.

Всего Вам и Е<лене> В<ладимировне> самого доброго!

Ваша АЭ

А.А. Саакянц

14 сентября 1962

Милая Анечка, <...>

Относительно поисков могилы я не совсем с Вами согласна. Если есть достоверный шанс найти, то искать нужно, и нужно перевезти прах, похоронить на Ваганьковском, в Цветаевской ограде. Тут нельзя брать на себя смелость навязывать свою точку зрения; это не сомнительный камень в Тарусе.

Но я совершенно не убеждена, что Асины сведения достоверны, вот в чём беда, что затевать вскрытие могил, само по себе уже достаточно кощунственно, впустую — недопустимо. Кроме того, пробовать «опознавать» останки 20-летней давности без врача-специалиста (судебного профиля) — немыслимо, ибо надо уметь опознавать, а мы с Асей мужского скелета от женского не отличим. Всё это большое и сложное дело можно затевать только на основании всесторонней достоверности - от местонахождения могилы до процедуры опознавания; всякая семейная кустарщина неприемлема. Ах, Господи, будь у мамы добрая дюжина достойных её детей, и тем бы не справиться со всеми сложностями её посмертного бытия! Всё очень трудно. Да иначе и быть не может.

Целую Вас, будьте здоровы.

Ваша А.Э.

А.А. Саакянц

17 сентября 1962'

Милый Рыжик, пишу два слова наспех, чтобы отправить с Евг<е-нией> Мих<айловной> Цв<етаевой>², которая провела здесь три денька — (у В<алерии> И<вановны>). Заранее спасибо за пакетик, который (трясущимися руками!) буду разворачивать завтра — в шесть ноль-ноль, час моего пробуждения и в будни и в праздники - пока длится скарронова эпопея. Пока что манящий дразнящий пакет лежит на тарелке со львом. Тарелка — очередное цветаевское чудо; я не сразу «узнала» её, т. к. цвет другой — лиловатый, а мамина была коричневато-золотистая. Потом в моём сознании стал проступать белоглазый лев. Представьте себе, что это — тот самый рисунок, тот самый лев, почти всю мамину жизнь несший груз её чернильницы. Никогда и нигде мы с мамой не встречали подобного фаянса (рисунок «Мадрас») и надо же, чтобы к моему пятидесятилетию этот же лев пришёл ко мне, проделав невероятный путь войны и мира. Спасибо бесконечное и Вам, и Вере Семёновне³ (которая нам очень понравилась!) за этот мало сказать - подарок, а настоящий дар\

В<ера> С<емёновна> сказала, что Вы подумываете отказаться от поездки из-за предполагаемого юбилея. Не делайте глупостей, ибо единственно — тот юбилей мы можем отметить пока лишь в сердце своём, а не в писательском клубе, а кроме того — всё вилами по воде писано - имею в виду клуб. Будете в Праге — смотрите во все глаза готику, Градчаны, Влтаву, мост со святыми у Пороховой башни (кажется!) — там под мостом, у самой воды, стоит мамин рыцарь, лицом похожий на неё. Мы жили в районе Смихова. И подумайте о маме (о нас всех - папе моём, Муре и обо мне тоже) в Праге, в дни маминого юбилея.

Так отметить этот юбилей будет дано лишь Вам и это Вы заслужили...

<...> Кончаю, трудно перечесть, т. к. Евг<ения> Мих<айловна> отбывает.

Обнимаем, целуем, спасибо, дружок!

Ваша А.Э.

' Письмо написано в канун дня рождения А.С.

² Евгения Михайловна Цветаева - вдова сводного брата М. Цветаевой, Андрея.

³ Вера Семеновна Гречанинова (р. 1924 г.) - историк, библиограф, сотрудник Государственной библиотеки им. В.И. Ленина (ныне РГБ), Прочитав в еще неопубликованном тогда в СССР мемуарном очерке «Живое о живом» описание этой тарелки (IV, 206), поняла, что в ее доме имеется точно такая же, и подарила ее дочери поэта. До самой смерти А.С. тарелка висела над ее письменным столом, а затем была возвращена дарительнице. А.А. Саакянц с В.С. Гречаниновой познакомилась, узнав о собираемой ею с конца 50-х годов библиографии зарубежных публикаций произведений М. Цветаевой. Будучи сотрудницей спецхрана библиотеки, В.С. Гречанинова имела возможность помогать А.А. Саакянц в добывании труднодоступных в то время текстов произведений М. Цветаевой, вышедших за границей.

В. Н. Орлову

30 октября 1962

Милый Владимир Николаевич, вернувшись из Москвы, нашла Вашу предкрымскую весточку, опасаюсь, что мой ответ, попав в поток октябрьских «проздравлений», задержится в пути и уже не застанет Вас. Ну, авось, небось да как-нибудь! Прибыла в Тарусу вполне ошалелая от работы, усталости, сердечных перебоев (сердце потукает, потукает, а потом, как на лифте, вниз!) — бессонницы и подавленного (сильного) желания кому-нб. выцарапать глаза. Второй день ничего «умственного» не делаю, вторую ночь крепко сплю, наслаждаюсь тишиной (и, увы, чересчур уж привычным шумом дождя за окном), обществом голубой кошки и увядающим букетиком последних настурций. И так — до 1-го ноября, когда вновь принимаюсь за книгу, войдя в свои берега. Из Москвы написала Вам довольно бесцельную записку, бесцельную, ибо догадывалась, что в Ленинграде Вас нет, но всё же хотелось подать Вам некий знак коснеющей рукой! О, Господи, да что же это за нелепая жизнь такая? Столько сил убивать — на что? Столько работать — а где сделанное? И, самое интересное: где, pardon, заработанное? Всё, как в кафковских романах: ниоткуда и никуда. <...>

25-го в Лит<ературном> Музее состоялся вечер, посвящённый 70-летию со дня рождения мамы; спешу успокоить Вас в «главном» — а именно — всё прошло без малейшей «ажитации», никто стульев не ломал и стекол не бил, и хотя зал вместил вдвое больше положенного, было очень спокойно, пристойно — как надо. Устроители сумели правильно распределить билеты и, главное, подготовили вечер без излишней рекламы и болтовни, многие «сенсационеры» узнали о нём лишь на следующий день после того, как он состоялся. Была неплохая (небольшая) экспозиция книг, фотографий, на диво удачный портрет (углём, по двум непохожим¹, снимкам); выступали Эрен-бург, Слуцкий, Ев. Тагер¹; первые два, по-моему, хорошо (Эр<ен-бург>, правда, перепевал опубликованное, т. ч. ничего нового не сказал — но сам был насквозь мил и добр, что не часто увидишь!). Тагер же развёл молочные реки, кисельные берега — я держала себя обеими руками за шиворот, чтобы усидеть, и бесилась — дура неизбывная! Потом было «художественное» чтение маминых стихов, и опять же я, вместо того чтобы испытывать благостные чувства, начала медленно и верно взрываться. К счастью, взрывалась в фойе, хоть ни у кого не на глазах. Понимаете, разумом ценю первую попытку Цветаевой «вслух» и отдаю должное терпению, любви и мужеству устроителей, а сердце требует совсем, совсем иного для памяти мамы. Настоящего — не только по замыслу, но и по осуществлению. Конечно, и это придёт, но моя-то жизнь коротка, и, боюсь, на мою долю достанется одна «раскачка». Мне кажется, за всё время «дельного» (в пределах возможного) была пока что только гослитовская книжечка, без всего прочего можно было бы обойтись — без преждевременных «памятников» и сомнительных «подборок». Только поймите правильно слово «сомнительные»... Опять же разумом не уверена в правильности своей точки зрения — что-то все, или почти все, придерживаются противоположной. А сердцем — убеждена, что я права.

<... > Переезжать в Москву всерьёз смогу только после окончания подготовки маминой книги, переезд потребует немало времени, а к тому же и денег, пока ни того, ни другого нет. А квартирка московская очень мила, со временем будет даже уютной.

Теперешний же её неуют заключается для меня в том, что всё, за исключением, пожалуй, выключателей и звонка, - в долг. Довольно странное ощущение собственности. Ну, да всё это — суета сует.

Надеюсь, что Вы и Елена Владимировна хорошо отдохнули и отдышались и что недоданное нам всем этим летом солнце было к вам милостиво... Желаю вам обоим всего самого доброго!

Ваша АЭ

¹Евгений Борисович Тагер (1906-1984) - литературовед, автор эссе «Из воспоминаний о Марине Цветаевой» (см.: Тагер Е. Избранные работы о литературе. М., 1988). Ему посвящены стих. Цветаевой 1940 г: «Двух - жарче меха! рук - жарче пуха!» (7 января), «Ушел - не ем...» и «Пора! для этого огня...» (оба 23 января); навеяно встречей с Тагером и стих. «Годы твои - гора...» (29 января 1940).

П.Г. Антокольскому

14 ноября 1962

Милый Павел Григорьевич, помните ли Вы меня? Я - Аля Эфрон, дочь М<арины> Ц<ветаевой>, - теперь уже пятидесятилетняя; Вы знали меня маленькой, как я Вас - молодого (отлично помню Вас - Павлика).

У меня к Вам — без предисловий — преогромная просьба. Сейчас работаю над составлением и комментариями к следующей маминой книге, к<отор>ая должна выйти в Большой серии Библ<иотеки> поэта; надеюсь, что предисловие напишет Орлов, у него должно получиться. В книгу войдёт лирика, поэмы, драматургия — конечно, небольшая часть всего этого. Войдёт и пьеса «Феникс» («Конец Казановы») — Вы знаете её. Эта вещь, как и многие другие («Метель», «Приключение», «Фортуна»¹), написана в первые годы Революции, в тот единственный период маминой жизни, когда она приблизилась к театру, писала театральные вещи (позднейшие драм<атические> произведения к сцене, к зрительному — отношения не имеют).

В мамином архиве не сохранилось почти ничего об этом времени, к<отор>ое Вы хорошо помните. Помогите мне определить — во

времени и обстоятельствах - situer!⁵⁰ этот период её творчества. Это ведь было время становления Вахтанговского театра?

1) Как тогда назывался будущий театр им. Вахтангова? Третья студия? Когда она зародилась? Когда преобразилась в театр?²

2) Кого из участников Студии мама знала, если Вы помните? Кто входил в кружок людей, сблизивших её с театром? Я помню Вас, Завадского³, Володю Алексеева⁴ (имел ли он непосредственное отношение к Студии?), Сонечку Голлидэй - кто ещё из - тогда - молодых? Из старших помню Стаховича⁵, Мчеделова...⁶ Была ли мама знакома с Евг<ением> Багр<атионовичем>?⁷ - Кто из этого кружка кем стал (знаю только о Вас и Завадском)?..

У мамы сохранилась запись о заказах Студии на переводы песенок, пьесы. Помните ли Вы что-нб. об этом?

Простите меня за наивность и невежество некоторых вопросов, но: долгие, слишком долгие годы своей жизни я в лесу пням молилась, и было мне не до истории и предыстории Вахт<анговского> театра;

пока что я ещё живу в Тарусе и все процедуры проникновения в московские библиотеки и поиски литературы очень для меня затруднены и отнимают куда больше сил, а главное, времени, чем надо бы.

Основное же: убеждена, что Вам, тому Павлику, не трудно помочь мне, той Але, в работе над книгой М.Ц.

Ответьте мне, пожалуйста, по адресу:

Таруса Калужской обл., 1-яДачная 15, Эфрон Ариадне Сергеевне.

Вот ещё что: не знаете ли случайно, где можно найти Мемуары Казановы?⁸ Нужны до зарезу для комментариев, в Лен<инской> библиотеке > нет.

В декабре должен быть вечер памяти мамы (в этом году её семидесятилетие) в С<оюзе> П<исателей>. Не хотели бы Вы выступить? Сказать? Прочесть? Мало ведь осталось её современников, соратников — всё чужие.

Обнимаю Вас

Ваша АЭ

М.И. Алигер сказала мне, что Вы помогли мне одолеть паевой взнос за квартиру. Спасибо Вам большое. Как только немного встану на ноги, хоть на одну! - верну.

¹ Пьесы в стихах М. Цветаевой из цикла «Романтика»: «Метель» (1918), «Приключение», «Фортуна», «Феникс» (все - 1919)- были написаны для Вахтанговской студии.

² В 1918 г., когда М. Цветаева познакомилась с вахтанговцами, Студия именовалась Студенческой драматической студией под руководством Е.Б. Вахтангова. Но москвичи обычно называли ее Вахтанговской или Мансуровской (по местоположению в Мансуровском пер.). В 1920 г. она вошла в число студий МХТ как Третья студия МХТ. 13 ноября 1921 г. состоялось официальное открытие театра под этим названием; имя Е.Б. Вахтангова театру присвоено в 1926 г.

³Юрий Александрович Завадский (1894-1977) - актер, режиссер и педагог. Участник Вахтанговской студии, первый исполнитель главной роли в спектакле «Чудо святого Антония» и роли Калафа в «Принцессе Турандот». М. Цветаеву с ним познакомил в начале 1918 г. П. Антокольский. Ему посвящен ряд произведений Цветаевой 1918 г.: стих. «Beau tenebreux! - Вам грустно. - Вы больны...», цикл из 25 стих. «Комедьянт»; для него в том же году написана роль Господина в «Метели», а в следующем - Лозена в «Фортуне». Он также один из героев «Повести о Сонечке» (1937).

⁴Владимир Васильевич Алексеев (1892-1919) - участник Студии Вахтангова. В «Повести о Сонечке» его именем названа вторая часть.

⁵Алексей Александрович Стахович (1856-1919) - гвардеец, был флигель-адъютантом Великого князя, затем актер МХТ, один из организаторов Второй студии, ее режиссер и педагог. Ему посвящены дневниковые записи М. Цветаевой 1919 г.; «Смерть Стаховича» и «Моя встреча со Стаховичем» и стих. «Памяти А.А. Стаховича» (1919) и «Ех-ci-devant. Отзвук Стаховича» (1920).

⁶Вахтанг Леванович Мчеделов (наст, фамилия Мчедлишвили, 1884-1924) -также один из организаторов Второй студии, ее режиссер и педагог.

¹ Евгений Багратионович Вахтангов (1884-1922) - режиссер и актер МХТ и его Первой студии, основатель и руководитель Третьей студии, В «Повести о Сонечке» М. Цветаева вспоминает о чтении пьесы «Метель» «перед лицом всей Третьей студии <...> и главное перед лицом Вахтангова, их всех бога и отца-командира». Ему посвящены стих. М. Цветаевой «Заклинаю тебя от злата...» и «Серафим - на орла! - Вот бой!» (оба - 1918).

⁸ Речь идет о многотомных мемуарах знаменитого итальянского авантюриста Джованни-Джакомо Казановы (1725-1798). Казанова - главное действующее лицо в пьесах М. Цветаевой «Феникс» и «Приключение».

П.Г. Антокольскому

24 ноября 1962

Милый Павел Григорьевич! Спасибо сердечное за сердечный отклик. Очень обрадовалась Вашему письму — что со мной не так уж часто случается... Представьте себе, что совершенно не помню Вашего приезда в 1928' — как странно! Настолько же не помню, насколько хорошо (конечно, своеобразно — т. е. детское восприятие, заключённое во взрослой памяти, причём без корректив, которые часто, да почти всегда, привносит возраст...) - помню ту, давнюю пору. И Вашу impetuosite⁵¹, и гибкую статуарность Юры Завадского, и душу Володи Алексеева... И многих, и многое, и ту, сейчас просто не мыслящуюся,

Москву. Я так была мала, что и булыжники, и звёзды были одинаково близко - рукой подать. Господи, какое же у меня было счастливое детство и как мама научила меня видеть... А помните тот Дворец Искусств, поразительный, чудесный, с яблоньками-китайками по фасаду, с Луначарским в правом флигеле, с Милиотти в левом и со всей литературой (и какой!) посередке. А в подвальной комнатке, там, внизу, в недрах, рядом с кухней (которую воспроизвести смог бы разве Gustave Dore для какой-нб. из сказок Перро²), ещё жила слепая старушка, бывшая крепостная бывших владельцев... Когда я впервые после

П.Г. Антокольский. 1960-е

многих-многих лет зашла в этот же особняк, я почувствовала себя... да что об этом говорить! Подумать только, что тогда же, в те несказанные годы, зарождались и учреждения. Как они одолели всё! — Но я ушла в сторону, в ту сторону... Скажите, а Чабров? Имел ли он отношение к будущему Вахт<анговскому> театру? Мне кажется, он появился гораздо позже, но м. б. путаю. Вы его помните? Если да, то знаете ли, к чему он пришёл и чем кончил?

А те спектакли я помню. Кстати, и Вашу пьесу³. «Чудо св. Антония» не видела, конечно, но немало ночей снились страшные сны, после того как мама рассказала мне её содержание.

Очень рада, что Вы будете на мамином вечере. Я настолько загодя знаю, что будет не то и не те (не обо всём и не обо всех речь!) - что тем более насущно Ваше присутствие. Вы будете то и скажете то. Ну - дай Бог! Этими словами мама начинала каждую новую работу -и тетрадь...

Обнимаю Вас. Всего Вам самого доброго.

Ваша Аля

' В «Повести о Сонечке» М. Цветаева пишет об этом приезде Антокольского в Париж: «Рядом со мною, по другую мою руку, в шаг моему двухлетнему сыну, идет Павлик А., приехавший со студией Вахтангова» (IV, 410).

² В гл. «Из самого раннего» «Страниц воспоминаний» А.С. рассказывает о том, что «в пузатом секретере» в материнской комнате стояла «большая книга в красном переплете - сказки Перро с иллюстрациями Доре, принадлежавшая еще Марининой матери» (Т. Ill наст. изд.).

³ Речь идет о пьесе П. Антокольского «Кот в сапогах».

В.Н. Орлову

18 декабря 1962

Милый Владимир Николаевич, не в пример Вам в Москве я побывала (по усам текло, в рот не попало!) — несколько дней проработали с А<нной> А<лександровной>. Как её ещё с работы не выгнали из-за Цв<етаевой> - диву даюсь. Вечер отложен на 26 декабря⁵², причина — бдительность дир<ектора> Ц<ентрального> Д<ома> Л<ите-раторов> Филиппова, к<отор>ый, в свете посещения руководителями партии и правительства выставки в Манеже¹, второпях спутал живопись (причём «абстрактную») - со стихами и решил ещё раз «согласовать» прогр<амму> вечера. И согласовал. И всё осталось, по-видимому, в силе. Официальный предлог - якобы «отсутствие докладчика» — какого? Что до Эренб<урга>, то тот рвал и метал и так же был на месте, как будет и 26-го. Вечера, его устройства, программы и проч. я не касаюсь и мизинцем — только составила список маминых сверстников, в надежде, что им пришлют пригл<асительные> билеты, ибо сверстникам уже ждать некогда — и немного их остаётся. — Интерес к вечеру огромный. Дай Бог, чтобы всё сошло хорошо; но вторично вряд ли выберусь — погано себя чувствую, а дорога зимой сложна и, главное, отнимает слишком много времени. Оно же сейчас не моё, а книжкино, и я его очень берегу, ибо остаётся мало, а работы невпроворот. В Москве (на собственном пепелище) буду вторую половину января и весь февраль — «дотягивать» с А<нной> А<лександ-ровной> книгу. Тут очень некстати всякие «плохие» сердца и прочие гипертонии, быстро устаю, голова болит. Врачи — им-то что! вообще рекомендуют бросать работу, что осуществимо только на том свете! На который не хочется. А ещё Вы на меня насылаете юных скульп-торш — у меня тут своих дополна...

Всё, что Вам обещала, сделаю, не беспокойтесь, повремените ещё немножко. В частности, с детск<ими> записями² о вечере Блока дело обстоит так: тетрадь эта пропала, остались другие — тоже занятные, но не «по Вашей теме»! Но сама запись сохранилась у одного знакомого³, два года тому назад приехавшего сюда насовсем - «оттедова». (Ему мама дала переписать давно, когда готовила выступление о Блоке (в Париже)⁴.) Он мне об этом говорил, но я, убежденная в том, что сохранился подлинник, этим не заинтересовалась; теперь перепишу у него для Вас - как только закончу книгу, сейчас просто ни на что времени нет. Запись интересна, конечно, лишь достоверностью увиденного и услышанного, но это ведь и есть самое главное. Потом поищу в маминых зап<исных> книжках - должны быть беглые записи на самом вечере или же на сл<едующий> день. Безумно жаль, что текст её выступления о Блоке не сохранился. Память у неё была поразительная. У меня хоть и не поразительная, но Блока по сей день помню. «Возмездие» читал он в тот вечер; был бледный, худой, усталый, читал медленно и глухо, не «по-московски». Народу было много, но не «битком». Просили его прочесть «Двенадцать», но он не стал... Начала вспоминать и задумалась — и слов нет. Были бы слова соответствующие думам — и я была бы поэтом. Мама (вполне справедливо!) говорила о том, что быть «поэтом в душе» так же немыслимо, как быть боксёром в душе!

Всего доброго Вам обоим. Пишите хоть изредка!

Ваша АЭ

¹ Посещение Н.С. Хрущевым, М.А. Сусловым, Д.А. Поликарповым и др, руководителями партии и правительства выставки «30 лет МОСХа» в Манеже состоялось 1 декабря 1962 г. За этим последовал доклад Л.Ф, Ильичева «Творить для народа и во имя народа» и 17 декабря - прием деятелей литературы и искусства на Ленинских горах.

² Впоследствии запись восьмилетней Али «Вечер Блока» была включена в ее «Страницы воспоминаний».

³Владимира Брониславовича Сосинского (1903-1987) - литератора.

⁴ Доклад М. Цветаевой о Блоке состоялся 2 февраля 1935 г.

П.Г. Антокольскому

1 января 1963

Дорогой Павел Григорьевич! Простите, что с таким запозданием поздравляю Вас с Новым годом и с маминым вечером в Союзе. Болела, не было сил. Но хочется всё же, чтобы в первые дни наступившего года Вы получили, «в потоке приветствий», и мою весточку. Множество писем я получаю в эти дни от самых разных, близких и совсем далёких людей, побывавших на вечере. Все в восторге от Вашего и Эренбургова выступления. «Восторг» не то слово - люди плакали. А в наши времена это значит, что и камни плакали. Да, милый друг, Вы с Эренбургом - старые и вечно юные друзья, ибо друзья её юности — за руки ввели её в жизнь живых людей, вот в этот день 26-го декабря 1962 г. Её, такую же юную, как в те годы, ибо «мёртвые остаются молодыми»⁵³^.

Это хорошо. Это её явление — об руки с Вами, которому дарила она «железное кольцо»², — и с И<льей> Г<ригорьевичем>, к<оторо>-му посвящены те сугробы той Москвы³, - сродни ей, т. е. это - воистину её явление.

Спасибо Вам и от меня в числе всех бывших и не бывших на вечере. Я крепко обнимаю Вас. Желаю Вам и Вашей семье светлых, счастливых дней в 1963 - и не только в этом году, а ещё многие, долгие годы. Будьте здоровы, и, надеюсь, до скорой встречи.

Ваша Аля

Стенограмма вечера есть, говорят, и я смогу всё прочесть, когда буду в Москве.

^г В «Повести о Сонечке» М. Цветаева рассказывает о подаренном ею П.Г. Антокольскому перстне: «немецкий, чугунный с золотом, с какого-нибудь пленного или убитого - чугунные розы на внутреннем золотом ободе: с золотом - скрытым, зарытым. При нем -стихи:

Вечер памяти М. Цветаевой в ЦДЛ. В президиуме М. Алигер, И. Эренбург, Б. Слуцкий. Москва, 26 декабря 1962

Дарю тебе железное кольцо...» (IV, 353).

³ Речь идет о цикле стих. 1922 г. М. Цветаевой «Сугробы», посвященном И.Г. Эренбургу.

П.Г. Антокольскому

6 января 1963

Дорогой Павел Григорьевич, только что получила Ваше письмо и текст выступления, тронувшие и обрадовавшие до слёз. Спасибо, милый Павлик, Павлик маминой юности, моего детства, тот самый Павлик! — Хоть и грустно, что не попала на вечер, а нет худа без добра: десятки и десятки писем людей из зала говорят мне о возвышенной, нет, не то слово подвернулось! о высокой радости и грусти этого вечера, о торжественности и сердечности его. Все пишут, что такого не бывало — (как, впрочем, не бывало и такой\). И вот сейчас я всё вижу и слышу сотнями глаз и ушей и чувствую сотнями сердец. За это и Вам спасибо, взволновавшему, и разбудившему, и растревожившему многие души. Дай Вам Бог (а сегодня Сочельник — наших далёких детств любимый праздник) всего самого светлого в жизни... Светлого, как та магическая звезда над теми яслями, как звезда нашей памяти, нашего чувства, нашей совести. Пусть не меркнет!

Рада, что у Вас есть сколько-то Казановьих томиков, м. б. как раз то, что нужно, найду. Я буду в Москве прибл<изительно> через неделю - дней 10, и довольно надолго, сейчас же позвоню Вам, повидаемся. Сюда¹ ехать ей-Богу не стоит наспех в зимнюю несуразицу. А вот весной или летом буду ждать Вас в гости непременно. Покажу

Вам мамины места, и домик, в котором она выросла, и ель, — ели, посаженные дедом в честь детей, и надо, чтобы в Ваш приезд Ока была живая, как при маме, а не скованная льдом. Мы с Вами вместе пройдём по местам маминого детства. Здесь родились на свет её первые стихи, от которых всё и пошло. Зима тоже хороша, но — обезличивает. Я рада, что Вы «нашлись».

А ведь последняя мамина проза - о Вас, о вас всех, тех, юных, -мамина «Повесть о Сонечке». Знаете? ₍

Удивительная вещь — жизнь! Удивительно смыкаются круги — возвращается ветер на круги своя² — и безвозвратное ещё раз берёт тебя за руку - и за душу...

Обнимаю Вас, милый Павлик тех и этих лет! Простите за несуразицу чувств и слов.

Ваша Аля

¹ В Тарусу.

² См. Еккл. 1,6,

Г.О. Казакевич

15 января 1963

Дорогая моя Галюша, прочла в Литгазете о комиссии по литературному > наследию Эммануила Генриховича¹, как хорошо, что она организована, а главное, что будет сборник разных материалов, воспоминаний — это очень важно. Людям.

Хорошо, что Женя в комиссии, она многое сумеет сделать - дитя души Э<ммануила> Г<енриховича>! Он очень Женю любил, любовью более чем отцовской, какой-то и товарищеской ещё, вообще это трудно выразить; помню, как, когда Женя уезжала в Красноярск, отец, наперекор всем отцам Советского Союза, больше всего тревожился, как бы она там замуж не вышла, а на все прочие трудности красноярского быта и бытия откровенно рукой махал: справится!

Милая, милая моя Галюша, всё, что хотела бы Вам сказать, всё, что хочу Вам сказать всё это время, — решительно за пределами слов — Вы это знаете. Так что и говорить не буду. Только скажу, что то, что помню об Э.Г., обязательно напишу² и пришлю или принесу, если буду в Москве, - конечно, не для сборника, а просто, чтобы где-то осталось ещё одно свидетельство любви, и огромного уважения к нему, и безмерной благодарности за то, что он успел сделать, за то, что он был. Он не просто «был», он и остался.

Простите сбивчивость и никчемность этих строк. Обнимаю Вас и Женю. Будьте все здоровы. Приеду в Москву — позвоню — м. б. повидаемся?

Ваша А. Эфрон

¹ Э.Г. Казакевич скончался 22 сентября 1962 г.

² См. «Воспоминания о Казакевиче» в наст. изд. Т. III.

Е.Я. Эфрон

23 февраля 1963

Дорогая Лиленька, сегодня утром вспомнились Ваши слова о том, что мама не поняла (или тогда не понимала) Ю<рия> 3<авадского>. И подумала о том, что мама за всю свою жизнь правильно поняла од-ного-единственного человека — папу, т. е. понимала, любила и уважала всю жизнь. Во всех прочих очарованиях человеческих (мужских) она разочаровывалась; очарование могло длиться, только если человек оставался за пределами досягаемости жизненной (скажем, Пастернак) или за пределами жизни (зримой!) - т. е. умирал, а умирая -вновь воскресал для неё. Именно в этом, пожалуй, разгадка её творчества, в котором не признавала она сегодняшнего дня, которое всегда было над и вне, в котором она видела заочно. Именно в этом (уже в человеческом плане) разгадка её «непонимания» Зав<адского> (если оно было, о чём не могу судить, не зная Завадского). Ибо Ю<рий> А<лександрович> был человеком театра, т. е. области, наиболее чуждой маминой сущности, области зримого мира. В этом, пожалуй, разгадка той отчуждённости, к<отор>ая у неё к нему всегда была: во-первых, в душу он проник «через зрение» (красоту), во-вторых, призванием его был мир зримый, т. е. театр, зримый мир для зрителя... Театр — пусть самый «заочный», т. е. не- и анти-реалистичный (особенно в те годы), — всё же зрелище, т. е. нечто чуждое маминой сущности человеческой и творческой. Все остальные члены того студийного кружка были дороги ей как раз не приверженностью к «зримому», т. е. театру: Павлик - поэт, собрат; Володя Алексеев - бросил «зримое» и ушёл в армию, на смерть, ушёл в «незримое»; Сонечка Голлидэй, по отзыву Мчеделова, могла играть только себя, т. е. свою душу-живу, т. е. не была актрисой при всём своём таланте; да никто из тех, кто тогда маме был близок, не связал своей жизни с театром впоследствии. (Сонечка была чтицей, т. е. и для неё слово стало сильнее зримости, было отделено ею от зримости театра...)

В театре уцелел только 3<авадский> (не будем говорить, как уце лел, в этом не он виноват!). Всё дело в том, что в маме и в Ю.З. встретились по-своему «материя с анти-материей», мир зримый, мир через зрительность, с миром невидимым, незримым, подспудным. И, встретившись (через слово, через стихию слова, роднящую оба этих

мира), —взаимоуничтожились друг для друга и друг в друге. Ю.З. ведь

тоже не понял маму, как чуждое, как «антимир».

Не знаю, разберётесь ли Вы в этом, для меня самой недостаточно продуманном... надеюсь, что голова не разболится от моих каракуль. Забыла (всегда что-нб. забываю!) захватить виноградный сок для Вас; в следующий раз привезу. Крепко целую обеих.

Ваша Аля

П.Г. Антокольскому

13 марта 1963

Дорогой Павел Григорьевич! Гатов¹ сказал мне, что в каком-то переводческом ежегоднике (простите за «каком-то» - м. б. это очень знаменитый ежегодник, да я - невежда!) собираются поместить мамину статью о «Двух лесных царях»⁵⁴, Вы, верно, её знаете. Он хочет просить Вас написать коротенькое вступление о Цв<етаевой>-пере-водчице, о том же и я очень прошу Вас². Посылаю Вам те крохи, что удалось наспех собрать перед отъездом: мама начала заниматься переводами в 1919 г.³, когда перевела для 2-й студии «On ne badine pas avec Г amour» Musset⁵⁵ (рукопись не сохранилась, но, видно, хорошо было сделано - в тот самый поток её собственных пьес!). Потом, в 30-е годы, в Париже, она увлеклась переводами революционных (старых) русских песен — в т. ч. «Замучен тяжёлой неволей» и «Вы жертвою пали» блестяще переведены ею на фр<анцузский>. (Переводила для заработка, но с увлечением.) В 1934 перевела на французский> ряд современных революц<ионных> и советских песен, к<отор>ые и сейчас поются в Париже (в т. ч. «Полюшко-поле», «Марш» из «Весёлых ребят» и др.). В 1936 перевела много пушкинских стихов (на фр<анцузский>), из к<отор>ых в Париже было опубликовано два (всего лишь! - но всё же больше, чем здесь!) - песнь из «Пира во время Чумы» и «К няне». В 1939-40-41 -м много переводила уже здесь -чехов, белорусов, немцев, Важа Пшавела, англ<ийские>. баллады, Бодлера... всего не помню⁴. Во Франции перевела на фр<анцузский> своего «Молодца» (Гончарова сделала к нему иллюстрации); 1-2 главы были опубл<икованы> в Бельгии, в 30-х годах. В Москве в 40-м году перевела на фр<анцузский> ряд стихотворений Лермонтова.

С одинаковой взыскательностью относилась к переводам и сильных, и слабых поэтов, к последним ещё взыскательнее, ибо задача — труднее.

О переводившихся ею (для общества «France-URSS») на французом^ революционных песнях писала в 30-е годы: «Ces chants revolutionnaires sont des chants de la pitie humaine, un appel a une vie meilleure, 1 essor des grandes actions et des grandes resolutions... Je suis toujours prete a traduire des chants de travail, d’avenir, de bonte, de sympathie humaincs...»*

У меня хранится много её переводов; громадное количество черновиков - свидетелей громадной работы в глубину, не по поверхности.

А теперь о другом: я мало сказать «рада» — счастлива была видеть Вас. Это со мной так редко случается при встречах с людьми — слишком изменилась сама, слишком изменились они, и как-то - в разные стороны. А Вас встретила, как родного. Мало нас, родных друг другу остаётся на свете. Обнимаю Вас, милый Павлик. В апреле буду недолго в Москве, м. б. увидимся.

Ваша Аля

Простите за каракули, за бессвязность. Тороплюсь.

_ Александр Борисович Гатов (1901-1986) - поэт, переводчик, ответственный секретарь редколлегии сб. «Мастерство перевода»,

² Публикация статьи М. Цветаевой «Два “Лесных царя”» (ноябрь 1933) была осуществлена в ежегоднике «Мастерство перевода 1963» (М., 1964) с послесл. П.Г. Антокольского.

³ В юности М. Цветаева перевела пьесу французского поэта и драматурга Эдмона Ростана «Орленок» (перевод был ею уничтожен) и роман «La nouvelle esperance» («Новое упование») гр. Анны Елизавет де Ноайль, опубликованный в журн. «Северные Записки» (1916. № 9-12).

⁴ В журн. «Интернациональная литература» (1940. № 11-12) были опубликованы стихи чешского поэта Ондры Лысогорского в переводе М. Цветаевой. Переводы «белорусов» комментатору неизвестны, однако сохранилась запись, относящаяся к 1941 г.: «С 20 февраля по 26 марта перевела 529 строк белорусских евреев» (III, 530). В сентябре 1940 г. поэтом переведены также немецкие народные песни (впервые опубл.: Дон. 1966. № 2).

В 1941 г. по просьбе пианиста Генриха Нейгауза М. Цветаевой был сделан перевод «Песни Старика» («Годы учения Вильгельма Мейстера» И. - В. Гете) (впервые опубл, в кн.: Цветаева М. Просто сердце. Стихи зарубежных поэтов. М., 1967). Единственный первод из Важа Пшавелы, который был опубликован при жизни М. Цветаевой, - поэма «Раненый барс». Переводы всех трех поэм Важа Пшавелы: «Гоготур и Апшина», «Этери», «Раненый барс» были опубликованы в кн.: Важа Пшавела. «Поэмы». М., 1947. Ранее, в марте 1940 г., ею были переведены английские народные баллады (перевод баллады «Робин Гуд и Маленький Джон» был опубликован при жизни Цветаевой в журн. «Интернациональная литература» (1941. № 6), баллада «Робин Гуд спасает трех стрелков» - в сб. «Баллады и песни английского народа» (М., 1942), «Плавание» Ш. Бодлера, переведенное в 1940 г. для «Интернациональной литературы», было опубликовано лишь в кн.: Бодлер Ш. Лирика. М., 1965.

П.Г. Антокольскому

18 марта 1963

Милый Павел Григорьевич, да, конечно же, Вы совершенно правы, именно Германия - высокого романтического лада - ключ к высокому Романтическому Ладу маминого творчества, сути её, да и всей её жизни. Родина маминого творчества. Именно германский Романтизм - французский был ей чужд многословием страстей, об английском же и говорить нечего, он вовсе не был ей сродни. Очевидно, ещё тут важна гибкая лаконичность самого языка — лаконичность от богатства языкового - то же, что и в русском, что и русскому свойственно.

Если хотите, подвиг её пересказа Пушкина на французский — тем и подвиг, что - на французский, а не на немецкий...

Мама перевела не то 14, не то 18 пушкинских стихов¹; простите за «не то», но у меня в голове сейчас такая мешанина из подготавливаемой книги, что обо всём прочем могу говорить (наспех) лишь весьма приблизительно. «Песню» из «Пира» и «К няне» я назвала Вам как единственно опубликованные из всего количества. Есть и «Стихи, сочинённые во время бессонницы», и «Герой», и «Что в имени тебе моём», и «Поэт! не дорожи любовию народной...». Кажется, и «Приметы», и «Для берегов...», и «Анчар», и «Заклинание», и, конечно же, «К морю». Оно, действительно, начинается «Adieu, espace des espaces»², но «Flots qui passent»⁵⁶, по-моему, нет. И переведено оно было не в 1928, а году в 1934-35; надо будет посмотреть в черновиках точную дату (даты).

По-моему, по пушкинским переводам уцелели все черновики, т. е. видна вся последовательность работы, то, чего и как она добивалась.

А вот беловая тетрадь - с пропусками некоторых строк, к<оторы>ми она осталась недовольна. Говорят, в Ленинграде у кого-то есть машинописная копия всех пушкинских переводов в окончательном варианте; если это точно, постараюсь достать (вернее, А.А. Саакянц достанет, ибо это идёт - слух об этом - от знакомых её знакомых). Если раздобудем и если машинопись без маминой правки, надо будет сверить с черновыми вариантами (их много по каждой строфе, а то и каждой строке). Конечно, я была бы очень, очень рада, если бы Вы занялись этой (пушкинской) темой <...>

Вам я помогу, само собой разумеется, всем, чем смогу. Есть интереснейший черновик письма к Жиду — конечно же, не удостоившему ответом — по поводу Пушкина. Там мысли по поводу того, как нужно - и как нельзя - переводить поэтов... Обнимаю Вас сердечно.

Ваша Аля

' Ю.П. Клюкин в ст. «Иноязычные произведения Марины Цветаевой» (см.: Научные доклады высшей школы, Филол. науки. 1986. № 4 (154)) называет 20 стихотворений А.С. Пушкина, переведенных М. Цветаевой.

² «По-французски нет прямого эквивалента русскому слову “стихия”: I’dldment, les dldments - то и другое не соответствует нашему образу первоначально-первозданной антично-языческой стихии.

У Марины Цветаевой это звучит так:

Adieu, I’espace des ^spaces!

To есть:

Прощай, пространство пространств».

(Антокольский П.Г. Путевой журнал поэта. М., 1976. С. 137 (гл. 4: «Пушкин по-французски»)).

В.Н. Орлову

3 апреля 1963

Милый Владимир Николаевич, отвечаю наспех, хочу, чтобы письмо застало Вас в Ленинграде, к<отор>ый Вы, по-видимому, в апреле покидаете.

Относительно книги¹: рады, что она произвела на Вас в общем благоприятное впечатление; само собой разумеется, с рядом Ваших пожеланий и соображений согласны (книга составлялась с учётом несколько иных возможностей и теперь требует определённого remaniement⁵⁷); с рядом других согласиться нельзя, т. к., приняв их, нарушили бы самый принцип композиционного единства, отказались бы от, поелику возможно, правильного отображения развития творческого пути поэта (пути в развитии), что, собственно, и является первоочередной задачей первого серьёзного — прижизненного и посмертного — издания. Только не думайте, что, составляя сборник, мы руководствовались лишь соображениями собственного вкуса! Циклы и стихи отбирались не только по одной примете их «хорошести» (в сб<орник> входит около 1/3 всего поэт<ического> наследия и за пределами его остаётся в любом случае немало хорошего!) — главным образом, преследовалась цель, соблюдая соотношение частей, отразить при отборе циклов и отдельных стихов — многообразие творческих русел и наиболее характерных лирических тем, последовательное их изменение, переосмысление и зачастую перерастание их — автором.

К примеру: кратковременная, но яркая линия в раннем творчестве — линия увлечения театром (и это при органической нелюбви к зрелищам) - работой 2-й и 3-й студии, людьми и репертуаром тех лет -нами представлена и сформированными в 38—40 гг. циклами «Комедианта» и «Сонечки», и циклом того же русла «Плащ», и рядом стихотворений, по-разному утверждающих ту же - театра - тему, и пьесами «Метель» и «Приключение» (ибо последующая драматургия уже не театр!).

Всё это соблюдая и экономию места (кстати, если объём превышен, то лучше, как ни жаль её, пожертвовать «Метелью», нежели рядом стихов) - и гармонию общей композиции, и учитывая удельный вес самой темы в общем составе. Вы предлагаете увеличить «Комедианта», сократив «Плащ», — а зачем? Не лучше ли показать и «Комедианта» (человека театра), и «Плащ» (идущий от репертуара!). Как, игнорируя маскарадно-театральный «Плащ», понять и оценить превращение его, именно его, в суровый плащ Ученика ?² Это — один пример из многих...

Самый интересный не только для биографа и исследователя творчества Цв<етаевой>, а следовательно, и для читателя момент - это внезапный, казалось бы, ни из чего предшествующего не вытекающий переход из открытости поэтических русел в их «послероссийскую» запечатлённость. Это начинается буквально с Берлина. Как же объяснить этот период скрытого реализма, как сорвать с него маскировочный балахон, игнорируя 1923 г., выбрасывая почти все стихи, как если бы ни года, ни стихов и не бывало? Как обосновать и чем доказать немедленное, с первых же шагов по ту сторону границы отрицание поэтом чужеродности чужбины и чуждости эмиграции, обособление себя от них, превращение поэта, только что широко общительного и звонкоголосого, в одинокого духа? О скрытом реализме я говорю не случайно — помимо самих стихов, вопиющих в той пустыне, есть немало материалов, которыми я и собиралась поделиться с Вами, когда Вы приметесь за статью. Мне представляется, что с этими материалами и по этому сборнику ей, статье, не так трудно будет рождаться, как той, первой.

Конечно, составить книгу можно и из отдельных гладко-проходимых и «выигрышных» произведений, связанных лишь видимостью хронологии и общей крышей переплёта; и такая книга будет событием, ибо — Цветаева.

Можно составить довольно полный сборник одних лишь ранних произведений, отставив сложности, пока суд да дело.

Но уж коли взялись за попытку серьёзного всерьёз, то, думается, не следует отметать и ряда ранних вещей, и 1923 г. (конечно, речь далеко не обо всём, что сейчас в рукописи, — Вы это понимаете!). Важно ведь, чтобы книга была этапом не только качественно-количественным, но и познавательным; ещё одним шагом к правильному пониманию творчества. Жаль, что мы не смогли прислать Вам состав книги с комментариями; жаль, что Вы не успели расшифровать и Ваших соображений кое по каким вещам... Если я согласна - с болью в сердце - пожертвовать из, pardon, цензурных соображений дивным, рублёвского письма и вполне не политическим «Георгием»³ во имя того, чтобы кто-то чего-то не подумал и к чему-то не «пришил», то, увы, не понимаю — зачем вводить такие откровенные «Руан», «Если душа», «Целовалась с нищим», «Слёзы на лисе», «Променявши на стремя»⁴ -уж тут любому «гусю» ясно будет, в чём дело! Не понятно мне, скажем, зачем обеднять образ Марины Мнишек, дважды осмысленный автором: исторически (образ авантюристки) и поэтически (любящей и верной вплоть до смерти за), — и дать одно стихотворение, тем самым аннулировав и тему, и её трактовку?⁵ Не понимаю, как можно отбросить великолепный «плач» по Маяковскому⁶, стих, с первой строки до последней полемизирующий с эмигрантской трактовкой Маяковского - поэта и гражданина, стих, грудью защищающий его от мещанства злобствующего, от «белых» врагов - от тех, кого ещё недавно она сама воспевала и превращала в легенду? Это ли не козырное стихотворение? Его ли отдавать «гусям», да ещё когда Орёл есть?! Ну и т. д. и т. п. — Повторяю: со многими из Ваших предложений согласны — об этом, а также о том, что войдёт, что выйдет, что оставим в книге, — напишем подробно; сообщите, куда писать. Я здесь буду числа до 12-го.

<...> Неясно, как быть с двойными датами (написания вещей). Вы говорите, что надо помещать по последней, в инст<рукции> — что по первой. Во всяком случае, в таком случае, как «Автобус», хорошо бы по последней, ибо до последней вещь фактически не была завершена, т. е. не существовала как цельная. «Автобус» законченная вещь (хотя пробелы белового варианта пришлось восстановить по беловым отрывкам черновой тетради), однако мама, судя по записи, собиралась ещё раз к ней вернуться, чтобы развить среднюю часть; об этом говорим в примечаниях. Мне кажется, что вещь очень своеобразна, в первую очередь по ироническому сюжету своему (во всех прочих поэмах любовь — всерьёз)... но об этом как-нб. в другой раз. Пока же простите за возможную невнятицу спешки... Желаю вам обоим доброго здоровья, остальное приложится! Отдыхайте хорошо. А<да> АСлек-сандровна> шлёт привет.

ВашаАЭ

Речь идет о рукописи книги М. Цветаевой «Избранные произведения», подготовленной А.С. Эфрон и А.А. Саакянц для Большой серии «Библиотеки поэта».

² В стих. «Быть мальчиком твоим светлоголовым...» (1921, из цикла «Ученик») есть строки: «За пыльным пурпуром твоим брести в суровом / Плаще ученика» (III, 12).

³ Цикл 1921 г. «Георгий» из 10 стих, посвящен Сергею Эфрону, находившемуся в Белой армии. Герой цикла - Георгий - побеждает дракона.

⁴ Из стихотворений, перечисленных А.С., в книгу было включено только стих. «Если душа родилась крылатой...» (1918).

⁵ Цикла «Марина» (1921) в книге нет.

В ИП-65 вошло только стих. 1921 г. «Маяковскому» («Превыше крестов и труб...»). Одноименный поминальный стихотворный цикл (М.Л. Слоним называет его поэмой) в книгу не вошел.

В. Н. Орлову

4 мая 1963

Милый Владимир Николаевич, простите ради Бога за длительное молчание - устали обе¹ до беспамятства, состояние Вам знакомое, так что авось не рассердитесь. На праздники обе «махнули» в Тарусу по самой весенней распутице, три дня провели на воздухе, очень относительно очухались, А<нна> А<лександровна> отбыла в бесстрастные объятия Гослитиздата, а я осталась здесь, дотягивать последние примечания и латать всяческие, вдруг зазиявшие, пробелы. Надеюсь, что рукопись сумеем, наконец, отправить в 20-х числах; тогда же напишем Вам, очевидно уже на Ленинград, разобъяснительное письмо со всякими своими соображениями относительно отдельных вещей. Пока же скажу Вам по секрету, что подчистили многое, но стричь наголо 23-й год не стали; во-первых, думаю, что ряд вещей надо попытаться удержать во что бы то ни стало, а во-вторых — охотников «стричь» найдётся немало и без нас, о Господи! - Просто не знаю, как выйти из положения: не хочется, чтобы ранние стихи чересчур перевешивали количественно (и таким образом перешли бы в самодовлеющий качественный показатель), хочется избежать композиционной хромоты и кривизны; это помимо разных прочих «хотений», верно, несбыточных. Ничего сейчас не буду отвечать Вам на предыдущее Ваше письмо, со многим, естественно, согласна, со многим, естественно же, нет; напишу, когда высвобожусь немного; скажу только, что, несмотря на несмешливое настроение, одна Ваша фраза заставила улыбнуться: сейчас, мол, я с Вами говорю, как друг, а ужотко заговорю, как редактор!

Разве, в данном (Вашем!) случае это такие взаимоисключающие понятия?! Что до меня, то надеюсь сохранить Вашу дружбу, в какой бы ипостаси Вы ни пребывали... Скажите лучше, как Вам отдыхает-ся? Какое самочувствие? Люди вокруг? Погода? Е<лена> В<ладими-ровна> с Вами? Если нет, то, небось, пол-отдыха долой?

<...> Посылаю Вам вырезку из «Лен<инградской> правды»⁵⁸^⁵⁹. Верните мне её, пожалуйста. Впрочем, м. б. Вы уже читали эту заметку. В противовес скажу Вам, что недавно в Гослите выступал Сурков, сказавший, в частности, что Пастернака и Цв<етаеву> необходимо издавать, в то же время подходя критически к их творчеству. Вот эту-то задачу Вам и придётся решать: и издавать, и относиться критически. Впрочем, задача Вам не в новинку. - Здесь весна: был большой разлив Оки, теперь она входит в берега, повинуясь закону природы. Лес только начинает опушаться зеленью; цветут подснежники и фиалки, кукует кукушка, пробуют голос первые соловьи. И кое-где в ложбинках снег. Поправляйтесь хорошенько! Всего Вам самого доброго. Сердечный привет Е<лене> Вл<адимировне>.

ВашаАЭ

25 июня 1963

Дорогие мои Лиленька и Зинуша, сегодня получила Лилину весточку, очень обрадовалась, узнав, что вы на прежнем месте (в смысле комнат) — всё-таки спокойней, да и удобней. А погода делается постепенно более приемлемой у нас - значит, и у вас. Только всё же холодновато. Вообще месяцы меняются местами — май явно шагнул в июль, а июнь — в апрель.

Тут у нас гостит Аня Саакянц, после трудов праведных отдыхает, и я с ней, но уж так привыкла работать, что и отдых превращаю по инерции в работу. После дня отдыха и язык на бок, и не чаю, как и добраться до постели.

Сегодня переезжали на тот берег Оки, пошли чудесной лесной дорогой в поленовские места¹, за деревушку Страхово, через речку Скнижку. Сперва лес сквозной, смешанный, берёзы, сосны, липы, с ярко-зелёными полянками в цветах ромашки, иван-чая, колокольчиков и прочих для меня безымянных прелестей, потом густой, тёмный орешник и, наконец, Страхово, расположенное и на высокой горке и в низинке извилистой речонки, чуть пошире ручья. Домики и избы старые-престарые, с соломенными крышами и пристроенными новомодными террасами — голубыми, зелёными. Людей почти совсем не видно, на зелёной травке пасётся скот - красные лошадки, палевые коровки. Дали несказанные — перелески, поляны, поля под беспокойным облачным небом с яркими, лихорадочносиними просветами. Пейзаж и по-русски просторный и по-брейге-левски подробный, и вдоль дороги стройные, строгие, готические ели так чудесно соседствуют с лирической простоволосостью берёз! Кое-где попадаются красные земляничины, среди массы ещё неспелых ягод, а в одном березняке, где присели отдохнуть, нашли два белых и два подберёзовых гриба. Лето не грибное - слишком пока холодное. От Страхова прошли ещё несколько километров до деревни «Дворики» — там невдалеке проходит новое, образцово-показательное шоссе, по к<оторо>му иной раз нет-нет да и промчится какая-нб. высокопоставленная машина. Ввиду этого на старые избушки «Двориков» нахлобучили новые крыши — издалека, проездом, вид вполне приличный, а посмотреть поближе — старина-матушка выглядывает из-под новой шляпы, подмигивает подслеповатыми окошками, улыбается покосившимися дверями да крылечками. А всё вместе взятое - удивительно красиво... В общем, оттопали километров 20 в общей сложности, а то и больше, верну-

лись без задних ног, поели щавелевых щей и жареной картошки, вымыли ноги (те самые задние, без к<отор>ых вернулись) - и все полегли спать, одна я ещё скриплю пером...

Крепко целуем вас, мои дорогие. Скоро напишу ещё, авось потолковее. А пока ещё раз целую, будьте здоровы!

Ваша Аля

' В усадьбу художника Василия Дмитриевича Поленова.

И. Г. Эренбургу

3 июля 1963

Дорогой друг Илья Григорьевич! Я - тварь ужасно бессловесная, потому и не решалась писать Вам в эти дни¹. Трудно писать Вам, всё знающему загодя и без слов, знающему и то, сколько людей сейчас с Вами и за Вас. Вот и не пытаюсь что-то «выразить», а просто говорю Вам спасибо за всё, сказанное Вами, сделанное Вами, написанное Вами, за воскрешённое и воскрешённых Вами. Спасибо Вам за Людей, за Годы, за Жизнь. За доброту, бесстрашие, целеустремлённость, мудрость и талант, с которыми Вы боролись за то, чтобы люди стали Людьми, а жизнь — Жизнью. И дай Бог за это сил и здоровья, а остальное приложится.

Только сейчас вынырнула из полуторагодового адова труда над маминой книгой (черновики, беловики, варианты и то, что за их пределами) - и всё это сомнительного исхода ради. Вынырнула из бесконечных комментариев и примечаний о Прокрустах и Дантесах, а вынырнув, подумала: уж так ли они нуждаются в комментариях?

Мы с приятельницей, которой Вы помогли выбраться из ссылки и получить реабилитацию, подписались на Ваше собрание сочинений и давно получили первый том. Очень хотелось бы, чтобы Вы нам обеим его надписали, чтобы он стал ещё более Вашим, чем у других подписчиков. Мы обе любим Вас, гордимся Вами и благодарны Вам, и Ваша griffe* на книге доставила бы большую радость. Давно просила Наташу² «подсунуть» Вам этот том, но она резонно отвечала, что Вам не до того и есть заботы поважнее. Но надпишите всё же! Наташа нам передаст.

У нас дождь и холод и на огороде всё пропало, но розы пережили всё и цветут неимоверно. Зато огурцов нет и не будет. К обеду — розы на первое и шипы на второе.

Обнимаю Вас и Любовь Михайловну. Ада Александровна просит передать искренний, сердечный привет.

Ваша Аля (всегда Ваша и с Вами).

' Вышел в свет 2-й том кн. «Люди, годы, жизнь» И.Г. Эренбурга. После того как 8.III.63 г. на встрече с художественной интеллигенцией Н.С. Хрущев выступил с нападками на книгу, против Эренбурга началась проработочная кампания в печати.

² Н.И. Столярову, секретаря И.Г. Эренбурга.

Е.Я. Эфрон

17 июля 1963

Дорогая моя Лиленька, получила Ваше грустное письмецо¹. Всё я знаю и чувствую так же и как бы изнутри Вас, как и Вы знаете и чувствуете всё моё как бы изнутри меня... Надин прах - урну с пеплом -похоронили здесь, на тарусском кладбище, на самом краю - высокий обрыв над речушкой Таруской, простор, российский окоём несказанный и неописуемый, берёзы, яркий, сияющий день. Могилку выкопали в гуще ромашек и колокольчиков, поставили очень большой, красивый, русский крест, далеко видный отовсюду. И так ясно, так грустно-ясно было, что та Надя, та сияющая частица Вашей юности, того Крыма, той души — какой-то общей нашей души, — ничего не имеет общего с опущенной в ямку белой урной. Что та Надя, тот Крым, та юность бессмертны и вечны, как эти ромашки, колокольчики, окоём. Бессмертны, как душа. Не грустите, Лиленька. Хорошо, что в наше время, что во все времена есть бессмертные души, есть одна общая душа, которой мы и живём, и дышим, единственное истинное наследство уходящих приходящим, душа всего прекрасного, которая никогда не умрёт и будет вечно жить в других и других душах.

Я буду у вас в конце месяца - привезу немного «законсервированного лета» — варенья чёрносмородинного (сырого) и земляничного — больше ничего «не уродилось». Мне очень (тьфу, тьфу!) повезло! — меня пригласила в Латвию моя приятельница (у к<отор>ой мы были с Адой в прошлом году), прислала немного денег на дорогу и обещает подкармливать, т. ч. удастся съездить очень дёшево и отдохнуть. Здесь, не смотря (именно не смотря, ибо посмотреть-то некогда!), заедают гости и хозяйство. Т. ч. поеду на август, а до поездки заеду к вам. Людмила (латышка, к<отор>ая зовёт в гости) прислала и шерсти белой, хорошей, как та, из к<отор>ой вам вязала, так что определился шанс на вашу кофточку к осени. Раньше не успею. Когда не работаю «умственно», чувствую себя неплохо, чуть начинаю «думать» - голова болит. Авось в Лиепае проветрится голова и ещё послужит мне. Простите за каракули, Ада едет в Москву за пенсией, тороплюсь — она опустит письмо.

Крепко обнимаю обеих моих любимых, Ада тоже.

Ваша Аля

' Письмо о смерти друга молодости Е.Я. Эфрон, скульптора Надежды Васильевны Крандиевской (1891-1963).

В.Н. Орлову

20 октября 1963

Милый Владимир Николаевич, как досадно, что не удастся повидаться — «так разминовываемся мы!»¹.

Теперь я буду в Москве уже после ноябрьских праздников - и уже на зимовку, вплоть до апреля. Тут уж, Бог даст, всё проще будет. Во всей эпопее переезда меня, по неистребимому легкомыслию, больше всего волнует, как удастся кошку перевезти и как она приспособится, дикарка от рождения, к столичной жизни с её неудобными удобствами? И обо что именно будет когти точить из моей немудрящей, но с потугами на полировку, мебели? <...>

В Москве ожидала меня жидкая, но не безынтересная почта: предложение немедля принять меры к срочному погашению ссуды на квартиру и... дежурное меню ресторана ЦДЛ. Там фигурирует кисель «сюрприз»; он меня спас от горестных раздумий по поводу ссуды — ибо тотчас же стала размышлять о том, какой же именно сюрприз может таиться в киселе? М. б. в нём цикута? Или английская соль? Или простая поваренная — вместо сахара? Или?

На днях у меня была прелестная встреча с женой героя поэм «Горы» и «Конца»², прибывшей на отдых к родственникам; не видались мы с ней лет 30 - немалый срок! Она давным-давно замужем за другим, у неё дети и внуки (а вообще — по существу — она женщина — куриной породы), — и как-то трогательно было слышать ревнивые нотки в её голосе, когда она вспоминала маму. От неё я впервые узнала, что мама подарила ей — на её свадьбу с «героем» — от руки переписанную «Поэму Горы»! Ну не ужас ли? И не прелесть ли? Вся мама — в этом ядовитом даре...

«Мне кажется, — сказала милая, старая, хорошо сохранившаяся курица, — что твоя мама почему-то никогда меня не любила...» — «Ну

что Вы, — ласково возразила я, — просто мама не всегда умела показать своё отношение...» и т. д.

Всего Вам самого доброго, поправляйтесь скорее! Я до 7-го в Тарусе, потом (возможно, после праздников) в Москве, тел. мой — Д8-71-66 — не забывайте.

Мой самый сердечный привет Е.А.³ Пусть всё у вас будет хорошо!

Ваша АЭ

¹ Заключительная строка стих. 1924 г. М. Цветаевой «Не суждено, чтобы сильный с сильным,..» (из цикла «Двое») (II, 237).

² /Мария Сергеевна Булгакова (1898-1979) - дочь о. Сергия Булгакова, первая жена К.Б. Родзевича, во втором браке Степуржинская.

³ Видимо, описка. Обычно в письмах к В.Н. Орлову А.С. посылает привет Е.В. Юнгер.

М.И. Кузнецовой

24 декабря 1963

Милая Мария Ивановна¹, увы мне, я именно так и поняла, что Вы хотите вернуть маминому архиву рукопись², которую около полувека тому назад взял «почитать» Балагин³ и... забыл отдать. Но само собой разумеется, ни на что «претендовать» не могу; спасибо, что вспомнили об этом архиве хотя бы в объёме фотокопий. Хорошо, что рукопись нашлась, хоть, по существу, и не терялась, раз находилась у Вас...

Милый друг — папин-мамин, а значит и мой — Мария Ивановна! Ну почему Вы так настоятельно советуете мне «скорее передать Маринины оригиналы в хранилища» — когда, простите мою откровенность! так долго сами хранили эту тетрадь «в частных руках?»

Ведь то, что мамин архив хранится у меня, не значит, что я, скажем, собираюсь распродавать, раздавать или терять его, или сидеть на нём как собака на сене, или ещё каким-нб. образом причинять ему ущерб. Я храню его у себя, п. ч. неустанно работаю над ним, п. ч. я единственный оставшийся в живых человек, проживший со дня своего рождения до дня отъезда в СССР в 1937 г. — единственный живой свидетель тому, как создавались эти рукописи, тому, что послужило причиной их создания — и многому, многому другому.

Мама меня считала своим «абсолютным читателем» — и я читаю её a livre ouvert*, все тексты и подтексты, целый ряд «подтекстов» могу расшифровать только я... И то, что я делаю, я делаю не для себя и не «частными» руками, на этом я не зарабатываю ни славы, ни денег, ибо делаю это для всех и для будущего; и делаю это в память и во славу мамы, и как искупление всех своих дочерних промахов и невниманий, хотя, по правде, не была я уж такой плохой дочерью; просто в какие-то недолгие годы юности была недостаточно взросла, чтобы понимать; а любить — всегда умела. Да кто из нас умеет любить! «Любовь есть действие», говорила мама. И вот я действую во всю свою любовь, а она велика. Зачем, зачем же мне «скорее» отдавать в архив в необработанном, не прокомментированном виде, «ala merci»* чужих гипотез и толкований? Это ли мой долг? И одобрила ли бы мама это? Не волнуйтесь за архив: он завещан весь, полностью, ЦГАЛИ; я неустанно его пополняю: много ведомых и неведомых друзей мамы и её творчества дают и присылают мне сохранившееся у них. Не «мне» — а маминому архиву и не только из России, но и из-за границы идёт пополнение — спасибо всем за маму!— Не бойтесь, ничего с архивом не случится: созданная по моему настоянию комиссия по маминому литературному наследию об этом позаботится, даже если со мной что-нб. случится; именно поэтому и хлопотала я о такой комиссии и завещала архив самому обширному, серьёзному и доступному для народа хранилищу - ЦГАЛИ. И для сегодняшнего дня, как он ни сложен, удалось сделать немало: было уже много публикаций в периодике; вышла первая за столько лет книга стихов; громадная работа проделана над второй, к<отор>ую уже сдаём под Новый год. Только бы Бог сил дал - а дела хватает!

Что ещё хотела сказать! Жаль, что рукопись, к<отор>ая столько лет была под спудом, оказалась недосягаемой в те несколько дней, когда так настоятельно потребовалась, жаль, что фотокопии «со светофильтром» делаются в нерабочее время и по ночам, когда их можно и нужно делать в рабочее время и днём. Если бы знала об этих затруднениях — помогла бы сделать всё проще, лучше и без хлопот для Вас и Аси. Жаль, что Вам пришлось нажимать «на все свои знакомства» для того, чтобы проделать то, что каждое госхранилище делает по просьбе дарителя совершенно безболезненно: а именно - снимает фотокопии самым официальным образом... Жаль, что рукопись Вы отдали не ЦГАЛИ, где будет сосредоточен весь мамин архив: очень важно для будущего, чтобы произведения хранились в главном хранилище, в одном месте, а не были рассеяны по разным архивам: у меня собраны все подлинники всех пьес, кроме «Каменного ангела» — он, бедный ангел, будет храниться в другом месте; напрасно, по-моему. Но — воля Ваша.

О том, попал ли бы «Ангел» в этот сборник, судить не могу, т. к. не читала его и уже вовремя прочесть не успею; знаю об этой пьесе только со слов мамы, к<отор>ая всю жизнь горевала об её утрате⁴; эта пьеса совершенно своеобычная и очень выделяется среди остальных пьес цикла «Романтика» и тем, что единственная из них была частично написана белым стихом, и что персонажи её — сказочны, от ангела на площади до Венеры-травести (несмотря, и на то что часть образов вдохновлена живыми людьми); м. б. благодаря этому — (своеобразию) мы успели и смогли бы включить её «если бы да кабы» судьба не вмешалась; ибо этот сборник включает в себя все стихотворные жанры маминого творчества, в том числе и самые «ультра-нематериалисти-ческие концепции», как Вы говорите; но конечно решать этот вопрос «заочно» немыслимо, и тем более немыслимо задерживать сдачу книги из-за «ночных светофильтров»; не знаю, как было в то время, когда Вы работали в издательстве, но теперь риск задержки слишком велик; на моих глазах задержанная составителями книга Пастернака вылетела из плана выпуска этого года⁵; мало, что сама вылетела - но и вытолкнула из «очереди» другие, немаловажные и долгожданные книги. С этим шутить нельзя: пусть любые задержки будут по вине издательства, но не по вине составителей и комментаторов!

Дорогая моя Мария Ивановна! Пусть ничто в этом, наспех и с больной головой написанном письме не огорчит и не обидит Вас: мы слишком старые друзья и старые люди (уж и мне шестой десяток и инвалидная гипертония) — чтобы говорить друг другу неправду или о чём-то умалчивать. Нам уже некогда! Поэтому простите мне мою чистосердечность и поймите её дружески, правильно и справедливо. Ради Бога, теперь не торопитесь и не торопите фотографа: спешка уже ни к чему.

Крепко обнимаю Вас, ещё раз благодарю за всё; желаю Вам в наступающем году сил, здоровья, покоя; Бог даст сдам книгу и кое-какую прокормочную работёнку — м. б. повидаемся?

Ваша Аля ⁶⁰^{⁶¹⁶²⁶³⁶⁴}

В. Н. Орлову

25 февраля 1964

Дорогой Владимир Николаевич, простите, ради Бога, что не отозвалась на Вашу весточку: замордована всякими делами и поделками (подделками под дела!) - до того устаю, до того голова болит - или, вернее, жалкое подобие её! - что сил никаких нет. Ну да авось, небось да как-нибудь...

Мама, переводя «Гоготура» и «Этери»¹, записала среди черновиков перевода:

«“Имя горькое — Этери Сладкого не принесёт...”

Дай Бог, чтобы оно мне (ни в чём не повинной) не принесло горького, не больше той маленькой горечи, которую не могу не ощущать, отдавая свою голову на такой вздор\

МЦ — 12 апр. 1940 г., Голицыно».

Теперь понимаю, каково ей было, если и мне — так тошно! И вот в чём беда: головы переводятся, а вздор — нет.

Интеллигентная Москва, т. е. все, кроме работников торговой сети, дворников-татар и нянечек детяслей и роддомов сходят с ума загодя по «Дон-Жуану»⁶¹^{. Билеты распроданы даже с такой «нагрузкой» , как принудительная опера Лациса «Буря», где «сам Ленин поёт»⁶²(так приманивала одна из киоскерш упирающихся театроманов!).}

Короче говоря, если я не заработаю «ад Господа Бога» (как писала мне одна спутница по дальним странствиям), сиречь от Вас и Е<ле-ны> В<ладимировны> «двух лишних билетиков», то... буду очень огорчена.

До скорой встречи, надеюсь, и всего самого доброго вам обоим.

Ваша АЭ

' «Гоготур и Апшина» и «Этери» - поэмы грузинского поэта Важа Пшавелы.

² Имеются в виду предстоящие гастроли в Москве Ленинградского Театра комедии, артисткой которого была Е.В. Юнгер. В репертуаре театра был поставленный главным режиссером Н.П. Акимовым спектакль «Дон-Жуан» по Байрону.

³ А.С. ошиблась: образ Ленина фигурирует в опере Т. Хренникова «В бурю» по роману Н. Вирты «Одиночество».

В.Ф. Булгакову

19 марта 1964

Дорогой Валентин Фёдорович, наши письма, видно, разминулись, если можно назвать письмом ту мою весточку. Сердечное спасибо за пересланную Вами копию ответа Вашего «читателю и почитателю». Судя по всему, юноша бесцеремонный; а ответили Вы ему прекрасно.

Нынешние люди — молодые - да и не только молодые - вообще бесцеремонны до ужаса, даже с самыми благими намерениями, даже в своём, каждому поколению присущем, стремлении к прекрасному. Не все, конечно, но очень и очень многие.

Один, например, весьма желторотый и, как в дальнейшем выяснилось, вовсе не плохой «мальчик», позволил себе начать письмо к Оренбургу словами «Привет, Илья Григорьевич!» Дальше выяснилось, что он претендует на «пустяк», а именно: желает зайти к Оренбургу и... покопаться в его архивах и библиотеке - авось что-нб. разыщет цветаевское или о Цветаевой. Другой (из Минска) решил выяснить — кому посвящены поэмы «Горы» и «Конца», и требовал у меня «установочные данные» героя этих поэм...

Пишу Вам об этом с улыбкой, а на самом деле - не до смеха. Мамина недавняя безвестность больше гармонировала с её человеческой и творческой судьбой, чем мода на её произведения. Когда незаслуженная безвестность сменяется заслуженным признанием, это хорошо, так оно и быть должно, а когда горькая судьба человека, искреннее и истинное творчество его становится модной безделицей в руках бездумных любопытствующих - наравне с пластинками американского джаза, скажем, — это оскорбительно. Впрочем, очевидно, признание должно пройти и эту стадию, прежде чем вылиться в нечто подлинное, — если выливается! И кому об этом знать, как не Вам, бывшему свидетелем глупого идолопоклонства Толстому! Сколько времени и душевных сил отнимали у него просто любопытствующие, просто «модники» тех времен, не дававшие себе труда проникнуть в суть написанного им, в суть его учения! Ибо, если бы давали себе этот труд, то... не были бы «модниками»...

В Москве мне живётся куда хуже, чем в Тарусе, несмотря на «удобства», к<отор>ых не успеваю заметить и оценить, несмотря на «продукты», к<отор>ыми снабжается столица (много ли мне одной нужно?).

Увязла в долгах за кооперативную квартиру, значит, делаю всякую дрянь — редактуру и переводы — чтобы затянуть бюджетные дыры, устаю, как водовозная северная собака, драгоценное время уходит на всякую немыслимую ерунду, болит голова, болит сердце. Воздух в Москве можно топором рубить, а не дышать им... Числа 15-го апреля надеюсь выбраться в Тарусу уже надолго - если Ока не разольётся к тому времени и не прервёт сообщение между Тарусой и Москвой недели на две.

Желаю Вам всего самого доброго и светлого; и чтобы были здоровы; и чтобы книги не только хорошо писались, но... и выходили бы в свет без особых терзаний!

ВашаАЭ

В.Ф. Булгакову

22 апреля 1964

Дорогой Валентин Фёдорович, <...> от всего этого: карьеризма на чужой крови; нелюдской жадности на «интимную жизнь»; (от «и делили ризы Его») — хочется подальше — но никак, никак не удаётся. Этого больше, чем настоящего.

Поэт дал людям не «интимную жизнь» — а всю громадную силу творчества, всю душу; но им нужны «ризы», и ризы они делят; им важно — грешила ли Гончарова с Дантесом, в каких дозах «обижала» С<о-фья> А<ндреевна> Толстого, кому посвящены поэмы «Горы» и «Конца» и как на это смотрел муж.

Люди не понимают любви, хотя нет ничего, о чём они рассуждали бы с большей охотой. И им никогда не понять — сколько бы они ни «изучали» предмет — глубины любви в отношениях супругов Толстых, Пушкиных, Эфронов; в отношениях всех на свете супругов; ибо чем больше страданий в любви, тем она выше, чище, настоящей и благородней; тем она вернее и вечнее; разбиваются сосуды любви, а она остаётся.

Всего Вам самого, самого доброго!

Ваша АЭ

27 апреля 1964

Дорогой Аришик, вот и Пасха приближается, навсегда в нашей памяти связанная с болезнью и уходом Б<ориса> Л<еонидовича> — с его Страстной неделей (и с воскресеньем, раз он в него верил!). Посылаю тебе переписанное его письмо, чудесное; только, прошу тебя, не пополняй им ничьих коллекций, ладно?

14 июня 1952 г.

Дорогая Аля!

Я ещё по поводу предыдущего твоего письма хотел повторить тебе, какая у тебя замечательная и близкая мне наблюдательность. У меня в продолжении романа, только что написанном и которого ты не знаешь, есть о том же самом, что у тебя в прошлом письме: о земле, выходящей весной из-под снега в том виде, в каком она ушла зимой под снег, и о весенней желтизне жизни, начинающейся с осенней желтизны смерти и т. д.

Я очень хорошо поработал для себя в апреле и мае и читал нескольким друзьям большой новый кусок прозы, ещё непереписанный. Это было большое счастье, и было совсем недавно, неделю с чем-то тому назад.

Я здоров, я живу незаслуженно хорошо, Аля, с блажью и фанабериями (проза, чтение), которые позволяю себе.

Мы завтра переезжаем на дачу, и я тебе пишу эти поспешные строки в обстановке подведённых итогов и валяющихся на полу обрывков верёвки и обёрточной бумаги.

Мне хорошо, Аля, я стал как-то шутливо спокоен. Я не остыл к жизни, а готов загореться и горю как-то шире, целым горизонтом, как будто я только часть пожара, вообще только часть того, что думает воздух, время, человеческая природа (в возвышающем отвлечении), я боюсь сглазить, я боюсь это говорить. Меня нечего жалеть, я что-то вроде Хлестакова, я заедаю чужой век, мне выпала даром, неизвестно за что, м. б. совсем не мне предназначенная судьба, незаслуженно, неоправданно.

Вот моя открытка тебе, между переводом и огородом. Я летом хочу кончить роман так, как он был начат, для себя самого.

Tout a’toi* б

(авиаписьмо, в Туруханск)

Целую тебя, Аришик, поздравляю с приближающимися весенними праздниками, с самой весной. Пусть она будет доброй и щедрой вам обоим.⁶⁵

Твоя Аля

5 июля 1964

Дорогой мой Аришик, рада была наконец получить твоё письмишко, хоть новости в нём содержатся не ахти какой блеск. Впрочем, будем привычно надеяться на лучшее и то, что не каждый год в нашей жизни — високосный. Так и чуяло сердце, Вадим¹ всё изводится в поисках работы и места под щедрым солнцем. Легко себе представить, каково ему, и какое счастье, что вы вместе, если бы не это, то и вовсе можно было отчаяться. Мне очень понятно (изнутри) — его нынешнее состояние, по гроб жизни будет понятным и памятным. Чувствуешь себя этакой Эвридикой «среди живых». К счастью, он очень молод и всё это пройдёт, чего не могу сказать о себе... Жаль, жаль, что отношения с Учителем² идут не гладко; пусть бы это, уж коли суждено, определилось бы потом, когда утряслись бы все прочие делишки. Учитель наш, увы, однолюб, и тебе приходится нести бремя этого самоотверженного однолюбия — именно бремя, ибо редкий человек владеет искусством, вернее - талантом любить другого так, как это нужно тому, другому. Думаю, что ты любишь Вадика так, что ему с тобой хорошо', по правде же обычно каждый любит, вольно или невольно, в другом лишь самого себя. Короче говоря, тайна сия велика есть, и очень хорошо, что милый Учитель отдыхает от вас «на озерах», а вы — от него, а дальше видно будет.

У нас тут весь июнь были тропики, теперь зарядил дождь, оно бы ничего, если бы ему, сиречь дождю, не предшествовали в самые первые июльские дни сумасшедшие грозы с ураганным ветром и градом, порядочно измолотившим наше (персональное) утлое сельское хозяйство и садоводство. Жалко цветников и будущих огурцов, а в общем Бог с ним со всем.

Получила вчера открытку от нашей Аси (Цв<етаевой>), которая, ничтоже сумняшеся «едет с Ритой»³, степень нашего восторга можешь вообразить — к счастью, кажется, ненадолго, т. к. они даже в этот трудный год отбывают в конце месяца в Палангу. Ну, это всё ерунда. А не ерунда то, что Ася устроила в «Новый мир» свои воспоминания о Горьком и ещё что-то, и таким образом лежащая там два года подборка маминых стихов «накрылась» окончательно; двух Цв<етаевых> журнал поместить, естественно, не может, а та, настоящая Цв<етаева>, писала о ком угодно, только не о Горьком. От подборки я не была в восторге, но дело тут не в восторгах, а, так сказать, в самой постановке дела: ещё раз мёртвому надо убраться с пути живого — и напорис-

того. Теперь путь маме ( — и её прозе) — надолго заказан в этот единственный порядочный журнал. Конечно, Ася и не думала заменить и подменить собой маму, но «так получилось». Живая собака сильнее мёртвого льва, и, того и гляди, сама в львах будет ходить. А мне за маму больно и ревниво. Вольные и невольные отражатели её и подражатели живут, питаясь её светом и соками, и кто-то принимает это за подлинное, за первозданное. А первозданное глубоко зарыто в своей безымянной могиле — доколе?

Скажу тебе со всей большевистской прямотой, что писать твоей маме мне решительно не о чем, даже учитывая всё на свете. (А я учитываю.) Как мне ни жаль её, а сердце моё к ней опустело и оскудело, для меня она - туча над твоей головой, уже прогремевшая однажды и ещё не отгремевшая. Конечно, она не виновата, что «она — такая», ей-Богу, мы все, и ты первая, ещё менее виноваты в этом. Крепко тебя целуем обе, сердечный привет Вадиму, будьте все здоровы, остальное - приложится. Как П.Е.⁴— не донимает? Привет ей.

Твоя Аля

' Муж И.И. Емельяновой В.М. Козовой был так же, как А.С., переводчиком с французского; А.С. удалось достать для него заказ на несколько переводов, в том числе на перевод поэмы Луи Арагона.

² Шутливое прозвище И.З. Маленкович.

³ Рита - старшая внучка Анастасии Ивановны Цветаевой.

⁴ Полина Егоровна Шмелева.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

2 августа 1964

Дорогие Лиленька и Зинуша, получила Лилину открытку, из к<о-тор>ой вижу, что Скаррон мой многострадальный дошёл до вас <...>

Вчера, слава Богу, день был попрохладнее, приехала Аня на субботу и воскресенье, и мы втроём съездили на пароходике в Поленово (тут недалеко) - а оттуда до Тарусы пешком. Чтобы аппетит не гнал обратно, взяли с собой термос с чаем, бутерброды и огурцы и целый день провели на воле чудесно: побывали в старой поленовской деревушке Бёхово, где в одном из красивейших мест России стоит построенная Поленовым церковка, которую наши «антирелигиозные» чудаки пытались взорвать в целях борьбы с религией порядочно лет тому назад, но, к счастью, недовзорвали — она корнями впилась в свой исконный пейзаж и так и осталась стоять, изуродованная, но непобеждённая.

Оттуда с высокого холма поразительный вид на Оку, уходящую вдаль, и на тарусский берег. Даль и ширь чудесные. Вы, Лиленька, верно, помните эти места, Вы ведь тут бывали. Из Бёхова, зайдя на кладбище, где похоронен, неподалеку от своей церковки, Поленов, отправились в его имение, где теперь прелестный музей — прелестный, п. ч. его работники сумели сохранить почти в неприкосновенности, и это несмотря на большое кол<ичество>во посетителей, живой и жилой облик дома, всех его комнат... Мы с Аней побывали в музее, Ада ждала нас на скамеечке наруже. Оттуда самой дальней и самой очаровательной лесной дорогой (а лес — как парк, весь в «купах» деревьев - лип, берёз, клёнов, дубов - и в свежескошенных лужайках) вернулись в Тарусу; по дороге закусили, потом собрали не ахти как много грибов, не гнушаясь и сыроежками! — но попадались и подосиновики и подберёзовики — дошли до переправы через Оку, в ожидании переправы выкупались - вода тёплая... Весь этот прохладный и красивый день вы обе, мои дорогие, были со мною, и на всё смотрелось и вашими глазами... Жаль, что нельзя показать вам всё это не в мечтах, а наяву! - Пока нацарапала эти несколько строк, собралась гроза, к<отор>ая после вчерашнего прохладного дня всё бродила вокруг да около, давила и угнетала и наконец прорвалась... Сейчас громыхает, чиркает молниями, идёт весёлый дождь и воздух пахнет воздухом, а не зноем <...>

Обнимаем вас и любим, простите за вечную бессвязность и спешку.

Ваши А. и А.

Простите за следы — в окно вскочила мокрая, хоть выжми, кошка и наследила!

В.Н. Орлову и Е.В. Юнгер

12 августа 1964

Милые Владимир Николаевич и Елена Владимировна! Во первых строках своего письма выражаю Вам своё негодование по поводу того, что оба вы забыли о своём обещании хоть мимоходом и мимолётом посетить Тарусу; это непростительно! В ожидании вас она цвела всеми цветами, рассыпалась всеми ягодами, расстилалась всеми близями и далями, и т. д. А теперь, после бурного — в жаре и грозах - лета, уж небо осенью дышало, и всё уже не то, и вы уже далече. Ну, Бог с вами, отдыхайте на доброе здоровье в районе Пыльва, под крышей госпожи Мёльдре; я уже не сержусь.

Про Slavonic papers я тоже только слышала, но видеть не удалось, поэтому нахожусь в весьма трепетном состоянии: дело в том, что у мамы есть две законченных прозы о Мандельштаме (беловики утрачены, черновики у меня). Одна — в защиту (от Георгия Иванова¹), а другая, увы, за упокой, т. е. разгромная, по поводу его (Манд<ель-шта>ма), когда-то (у нас) публиковавшихся, воспоминаний, где он делает робкую попытку приспособиться к «духу времени» и описывает события гражданской войны в Крыму так, как это надо было для опубликования; «за те же деньги» поливает грязью кое-кого из армии «визави», кому был многим обязан и с кем дружил².

Обе эти вещи в разное время были мамой предложены то ли «Последним новостям», то ли ещё «кому-то». И обе остались неопубликованными. Теперь спрашивается, которая из рукописей уцелела в архиве газеты и теперь опубликована? Зная пристрастие «исследователей» по ту сторону баррикады к вещам с политическим душком, опасаюсь — как бы не «разносная»... Поживём — увидим; если что узнаю - сообщу, а если удастся добыть, то перепишем.

Подумаешь, эка беда, «Девушка из Spogeto»!³ Была бы девушка, а откуда она — не так уж важно... Говорят, кто-то, чуть ли не Светлов (ни? не? никогда не знаю, как писать, и жду орфографической реформы, чтобы войти в берега грамотности) — узнав, что Катаева приняли в партию, воскликнул: «Ничего, наша партия терпела и не такие удары!» Так и мы - терпели и не такие опечатки. Мама вспоминала, как, вместо: «Будь, младенец, Володимир!»⁴, напечатали: «Будь младенцем, Володимир!». (Чего, кстати, и Вам, Владимир Николаевич, желаю - на лоне эстонской природы, с августа по сентябрь. Ибо для того, чтобы хорошо отдохнуть, - будем, как дети!)

Итак, наше приокское лето катится под откос. Не запасшись достаточным зарядом инфантильности, отдохнула я неважно; при частной недвижимой (дом) и движимой (кошка) собственности какой отдых?

Ну, дорогие мои, желаю вам преотличного отдыха, грибов, черники, хорошей погоды, мира, тишины, доброго здоровья!

Ваша АЭ

' В журн. «Oxford Slavonic Papers» (1964. Vol. XI) были опубликованы воспоминания М. Цветаевой «История одного посвящения» - ответ на фельетон поэта Георгия Иванова «Китайские тени» («Последние новости» (Париж). 1930. 22 февраля), где, по словам Цветаевой, «весь Коктебель с его высоким ладом, весь Мандельштам с его высокой тоской... низведены до подвала - быта (никогда не бывшего!)».

² А.С. подразумевает отзыв М. Цветаевой на кн. О.Э. Мандельштама «Шум времени» (Л., 1925) «Мой ответО. Мандельштаму». Впервые эта статья опубликована Е.Б. Коркиной под названием «Мой ответ Осипу Мандельштаму» в кн.: Норвичские симпозиумы по русской литературе и культуре. Т. 2: Марина Цветаева, 1892-1992 / Ред,: Е. Эткинд и С. Ельницкая. Нортфилд; Вермонт, 1992; републ.: Здесь и теперь. 1993. № 2.

³ Речь идет об опечатке в заглавии стих. А. Блока «Девушка из Spoleto» (1909, цикл «Итальянские стихи») в книге А. Блока «Лирика» (Л., 1964), составителем которой был адресат письма.

⁴ Строки «Будь, младенец, Володимир: // Целым миром володей!» из стих. М. Цветаевой «Чтобы край земной не вымер...» (цикл «Маяковскому») (II, 273).

Р.А. Мустафину¹

2 сентября 1964

Многоуважаемый Рафаэль Ахметович, простите, что я с таким опозданием отвечаю на Ваше сердечное письмо: я уезжала из Тарусы, куда вернулась только на днях. Вообще же «зимовать» переберусь в Москву, вероятно, в октябре, и если в зимние месяцы Вы побываете в столице, то нам легко будет повидаться. Мой московский адрес — на всякий случай. Москва А-319 2-ая Аэропортовская ул. д. 16, кв. 268; тел. АД 8-71-66.

Большое спасибо за копию письма Имамутдинову; это — одно из последних маминых писем². Очень важно, что Вам удалось его обнаружить; теперь эта копия в цветаевском архиве — благодаря Вам. Да, возможно, - будь на месте Имамутдинова другой человек, всё обернулось бы иначе — проклятое «бы»! Таким «бы» вся жизнь моей матери вымощена - особенно последние месяцы, последние дни. Страшны были те времена, расплывчато называемые «периодом культа»; сейчас нам самим, всё пережившим, кажется невероятным, что могло быть то, что было — да ещё в двадцатом веке, да ещё в гуманнейшей стране.

<...> Тотчас после моего возвращения в Москву из «мест не столь отдалённых» я начала разыскивать людей, бывших в эвакуации вместе с моей матерью. Мне кажется, я разыскала всех, или почти всех, и узнала от них всё, что они помнили. Вернее, эти розыски я начала ещё в 1947-48 годах (в этот промежуток времени я была «на воле», между заключением и ссылкой), и тогда мне удалось кое-кого разыскать и записать с их слов то, что в те годы люди ещё хорошо помнили; теперь же с тех пор прошло столько лет, что те же самые бывшие эвакуированные обо всём рассказывают иначе, забывают и путают — память им изменяет. Это естественно... Так или иначе, ни в 1947—48, ни с 1955 по сегодняшний день я не разыскала никого, кто помнил бы местонахождение могилы, хотя некоторые были на похоронах.

По роковому стечению обстоятельств большинства людей, бывших в то время в Елабуге и впоследствии знакомых с моим братом, уже нет в живых; так, скажем, нет в живых молодого литератора Алексея Кочеткова³, знавшего мою мать в Москве, эвакуировавшегося одновременно, или почти, с нею, и потом вместе с моим братом перебравшегося в Ташкент; его свидетельство было бы бесценным... А среди живых свидетелей немало, увы, и фантазёров, рассказывающих басни и, вольно или невольно, искажающих истину.

Сестре моей матери, Анастасии Ивановне, ездившей в Елабугу года два-три тому назад, могилу разыскать не удалось. Так же, как и Вам, ей удалось побывать у своей тёзки, квартирной хозяйки моей матери⁴, но ничего толкового о местонахождении могилы она не узнала от неё. Ничего не узнала и в милиции - как Вам известно, архивы не сохранились; кладбищенского сторожа, при котором происходили похороны, уже не было в живых; моя тётка говорила с его женой, к<отор>ая смогла лишь указать сторону кладбища, на которой хоронили умерших в 1941 г. Исходя из этого указания А<настасия> И<вановна> поставила крест в той стороне, м. б. и в том ряду, где могла бы находиться могила; но всё это недостоверно.

Вы спрашиваете меня, не хотела бы я приехать в Елабугу? О нет, я этого не хочу. У меня просто ужас перед Елабугой, насколько меня тянет к тем местам, где мама жила, настолько сильно моё оттолкно-вение от места, где она погибла жертвой несказанного человеческого равнодушия, жестокости, трусости. Короче, сама Елабугатутни при чём, равнодушие, жестокость и трусость преследовали маму давно и лишь в Елабуге добили её, как могли бы добить в любом другом месте, но тем не менее именно этот городок на Каме был местом её смерти, с которой я никогда не смогу свыкнуться и смириться. Конечно, будь бы могила — тот уголок, который оставшиеся в живых могут украшать, над которым могут плакать, — я бы приехала и приезжала; но там ведь только кладбище, где она затерялась; не только «душу живу», но и прах её не смогли сохранить люди. Что люди, когда мне и самой не было это дано судьбой - тем самым Роком!

Тем не менее сердечная Вам благодарность за предложение приехать, за предложение помощи, м. б. когда-нибудь смирюсь духом и приеду. А пока - нет.

<...> Всего Вам самого доброго, спасибо Вам за внимание и участие, за живой и сердечный отклик.

<А.Э.>

' Рафаэль Ахметович Мустафин (р. 1931) - литературовед, критик, в то время ответственный секретарь СП Татарии. 5.X.1964 г. А.С. написала Е.Я. Эфрон и

З.М. Ширкевич: «Вчера у нас в гостях оказались два татарина, писателя из Казани, один из них молодой, секретарь Союза писателей, с к<отор>ым я переписывалась по поводу елабужских дел. Он (по своему почину) пытался разыскать людей, бывших с мамой в эвакуации - или местных жителей, могущих уточнить местонахождение могилы, но пока установить ничего не удалось. Во всяком случае они, татарские литераторы, покрасили крест, поставленный Асей, и привели в порядок “условную” могилу... <...> Очень хорошее трогательное впечатление произвели татары...»

Впоследствии Р.А. Мустафин опубликовал очерк «За перегородкой. О последних днях Марины Цветаевой» (Литературное обозрение. 1989. № 7).

² А.С. получила копию открытки матери к председателю Правления СП Татарии Туфану Имамутдинову, датируемую по почтовому штемпелю: 18 августа 1941 г. Однако, как пишет Р.А. Мустафин, в 1964 г. адресат отчетливо помнил, что он получил от М.И. Цветаевой два письма с просьбой помочь ей устроиться на работу. «Первое письмо, опущенное, очевидно, с дороги, сдержанное, а второе было написано в отчаянных тонах». В делах СП Мустафину удалось найти только первую открытку.

³ Речь идет, по всей вероятности, об Александре Сергеевиче Кочеткове (1900-1953) - переводчике, поэте «черкизовского круга», к которому принадлежали С.В. Шервинский, Л.В. Горнунг и ближайший друг А.С. Кочеткова В.А. Меркурьева. Кочетков и Меркурьева состояли в 1940-1941 гг. в переписке с М. Цветаевой, с 12 по 24 июля 1941 г. она гостила у супругов Кочетковых и Меркурьевой в Старках, под Москвой.

⁴ Анастасии Ивановны Бродельщиковой.

В. Н. Орлову

7 сентября 1964

Милый Владимир Николаевич, не успела отправить Вам открытку, как получила письмо — спасибо, что и на отдыхе не забываете, когда всё и вся обязательно должно с глаз долой и из сердца вон, иначе - не отдых, а морока. Радио вещает хорошую погоду в Прибалтике, радуюсь за вас обоих и за всю солнцем не избалованную Прибалтику. О грибах же, даже «балтийских», и слышать не хочу: свои, тарусские, надоели. Собирать их, правда, увлекательно, но чистить, готовить и, главное, есть — совсем-совсем не хочется. После отвратного похолодания погода смилостивилась и над нами, нас взял в объятия какой-то добрый антициклон, правда, туманный и пасмурноватый и не сулящий постоянства; но в сентябре — каждое даяние благо и каждый день благословен есть. Особенно когда разъехались дачники и школьники, что сейчас же вызвало на тарусской земле мир, и в небесах благоволение, и категорическое понижение цен на рынке: то, бывало, и «курочки ня нясуцца» и «коровки ня доюцца», а с 1-го сентября всё сразу занеслось и задоилось, как при коммунизме.

А вообще-то надоел допетровский быт, хоть и радуют допетровские пейзажи.

Если в ваших краях пойдёт фильм «Звонок почтальона»¹ (англ.) — обязательно посмотрите. Это так же смешно, как немые фильмы нашего детства, и чудесно проветривает голову. Я уже годы как не смотрю ничего проблемного и ничего военного. Читать — читаю; так, на днях, Манделыптамша², под страшным секретом, дала мне читать свои воспоминания³. Сплошной мрак, всё — под знаком смерти; а когда так пишут, то и жизнь не встаёт. Как бы ни была глубоко трагична жизнь 0<сипа> Э<мильевича>, но ведь она была жизнью — до последнего вздоха. В её же воспоминаниях (Над<ежды> Як<овлев>ны), в её трактовке основное — обстоятельства пути человека, а не сам этот путь, как бы он ни был сродни Голгофе. А ведь в жизни истинного поэта «обстоятельств» нет, есть Рок, под них подделывающийся. Воспоминания же — обстоятельно-обстоятельственны, и от этого — мутит. Впрочем, написано неплохо, она умна и владеет пером, но... «чему это учит»?

Письмецо это будет отправлено из Москвы, и, авось, скоро до Вас дойдёт, застанет Вас — и, даст Бог, в солнечные дни!

Всего Вам обоим самого лучшего и самого доброго. До свидания!

Ваша АЭ

' Фильм английского режиссера Роберта Линна. В СССР он шел под названием «Стук почтальона».

² Н.Я. Мандельштам.

³ Речь идет о тогда еще не опубликованных воспоминаниях Н.Я. Мандельштам. Впервые опубл.: Мандельштам Н.Я. Воспоминания. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1970.

Е.Я. Эфрон

24 сентября 1964

Дорогая Лиленька, получила Ваше письмо с описанием (протяжённых) именин <...>

Насчёт маминой «Истории одного посвящения»: думаю, что начало Вам показалось растянутым потому, что у вещи нет конца, таким образом утрачено равновесие и соотношение частей. Я, кажется, говорила Вам, что экземпляр долгожданного зарубежного журнала, в к<отор>ом это опубликовано и с к<отор>го Аня в Ле-н<инской> библ<иотеке> сначала переписывала от руки, а потом перепечатывала, оказался дефектным, при брошюровке выпало

8 страниц, т. е. конец маминой прозы. Конец — это Коктебель — Макс и Пра и, конечно же, Мандельштам; именно в конце раскрывается суть веши — защита Мандельштама (и Коктебеля) от домыслов некоего Георгия Иванова, эмигр<антского> поэта, опубликовавшего в 30-е годы в Париже пошлые и абсолютно недостоверные воспоминания о Мандельштаме. «Приятельница, уезжавшая за море» (начало вещи) - Елена Александровна Извольская¹, действительно — мамина приятельница по Медону²; женщина конского роста и наружности, впрочем, милая, порядочная; дочь русского посла в Германии «в окрестностях» первой мировой войны; литератор, переводчик, написала (по-фр<анцузски>) книгу о Бакунине³. Было ей в ту пору за сорок, была она не замужем, жила со старой изящной мамой-француженкой и собачкой Маруфом. И вдруг получает письмо из Японии, из Нагасаки, от некоего, не без причин эмигрировавшего, барона, с к<отор>ым на заре туманной юности танцевала на посольских балах. Барон не женат, он одинок, он тоскует на чужбине без родной души, он помнит и хранит в сердце своём ту юную девушку - короче говоря, он предлагает ей это самое сердце и руку, оплачивает проезд в Нагасаки ей и её маме (но не собачке Мару-фу)... и безумная даёт согласие, и едет в Японию, и становится женой отвратительного типа, и клянёт всё на свете, и разводится с ним, и возвращается в Медон, к разбитому корыту. И вот, перед отъездом в Японию, она жгла бумаги, а мама отбирала белые листы, тетради и альбомы... часть из них, послуживших ей для черновиков и беловиков, уцелела в её архиве, который Вы сохранили...

Какие опять вернулись чудесные дни! Мы с Адой забросили все дела и два дня подряд догоняли лето, ходили далеко в лес за грибами (грибы — предлог, а главное — прогулки!). Шли берёзовыми рощами, и осиновыми лесами, и оврагами, и лугами, и просеками, и полянами, и вырубками — небо было в лиловатой знойной дымке и дали дрожали и колебались в дрожащем и колеблющемся тёплом воздухе; в хвойных лесах пахло апельсином, а в лиственных — ладаном. На опушках всё ещё попадались грибы разных возрастов и пород; сегодня объединёнными усилиями нашли даже 6 белых — и собрали две корзинки подосиновиков и подберёзовиков. Собирать их — весело и увлекательно, а вот чистить до того нудно, что мутить начинает и носом клюёшь. (Часть сушим — и поделимся!)

Сегодня вечером слушали по радио поразительную «Богему» в исполнении миланцев. Говорят, что это лучший их спектакль, и правду говорят: давно не слышала такой музыкальной музыки!

Крепко обнимаем. Ада очень огорчена, что её телеграмма, посланная накануне вечером, с просьбой отправить утром 18-го, дошла до Вас так поздно!

Ваша Аля

Ваша роза всё цветёт! И ещё цветут гладиолусы, космеи, астры, настурции, шалфей, табак, красные бобы, георгины — и разные жёлтые осенние.

¹Елена Александровна Извольская (1897-1975) - поэтесса, переводчица. Ее отец Александр Петрович Извольский (1856-1919) — государственный деятель, дипломат, занимал ряд дипломатических постов в разных странах, в т. ч. и в Германии (в Мюнхене). Об Извольской 1 января 1932 г. М. Цветаева пишет А. Тесковой: «Единственный человек, которого я здесь полюбила, который меня во Франции по- настоящему полюбил, была Елена Александровна Извольская...» (VI, 398). Извольской написаны воспоминания о М. Цветаевой «Тень на стенах» и «Поэт обреченности».

² Мёдон - юго-западный пригород Парижа, где семья М.И. Цветаевой жила с весны 1927 г. до конца марта 1932 г.

³ См.: Helene Isvolsky. La vie de Bakounin. Paris, 1930.

А.А. Саакянц

14 января 1965

Прелестный Саакянц!

Я сражена

Сим проявленьем дружбы без примера...

Вам самому не более нужна Поэзия великого Мольера,

Чем фижмы - волку, соловью — тромбон,

Чем талье - прибавление в объёме!

Но если терпит бедствие Эфрон,

Наш верный Саакянц — уже на стрёме.

Сколь дивно встретить на своём пути Соратника, соавтора, собрата,

Который добр, как ангел во плоти,

Хоть носит кличку «Тигр Гослитиздата»!'

Спасибо, Рыжий!²

NB! Телефон не работает, по крайней мере сегодня!

' Это прозвище А.А. Саакянц дал В.Н. Орлов. На обратной стороне открытки, на которой написаны стихи, изображен оскаленный клыкастый зверь.

² Возможно А.С. благодарит А.А. Саакянц за то, что она способствовала получению переводов для полного собрания сочинений Ж.-Б. Мольера (М., 1966). А.С. были переведены пьеса Мольера «Любовь - целительница», интермедия к «Мещанину во дворянстве» и ряд стихотворений Мольера.

Дорогие Лиленька и Зинуша, авось, когда это письмишко дойдёт до вас, и погода, и самочувствие ваше изменятся к лучшему.

<...> Мне решительно разонравилось работать — как при помощи головы, так и «без оной», одними руками. Надоело, просто осточертело. Хочется «так» пожить, без каких бы то ни было обязанностей. Наверно потому, что здорово устала. Вообще не знаю, почему.

Погода все дни стояла холодная, ночами приближалась к заморозкам, только сегодня подул ветер с юга, нагнал туч — пахнет дождём и потеплело. Весна очень, очень запаздывает, даже черёмуха ещё не распускалась; все почки замерли, и лес опушается медленно и нехотя. Всё ждёт сигнала, знака. И скоро он, очевидно, будет дан. Нынче должны хорошо цвести яблони, вишни и опять же сирень. Как хочется, чтобы вы уже были на даче в дни, когда всё зацветёт и ещё будут петь соловьи! В нашем садике анютки глядят во все глаза и после долгих раздумий раскрылся один ярко-красный тюльпан на длинном стебле. <...>

Я набрала себе уйму работы переводческой. Дай Бог справиться - чтобы голова сдюжила. Как ей надоели чужие слова! - На самых днях приедет Аня, привезёт рукопись наших примечаний к маминой книге для последних доделок и сокращений. А как жалко сокращать такой интересный и такой впервые собранный и найденный материал, над которым столько было поработано!

Сколько надо терпения, чтобы жизнь прожить...

На днях зашла (зашли мы с Адой) в здешний дом отдыха, на территорию его, взглянуть на цветаевский домик, где умер Борисов-Мусатов, а после него — мамина мать. Домик начали разрушать. Скоро останется пустое место, а на нём построят ещё один корпус для «отдыхающих». Попробовала я защитить домик, поднять «общественность», начиная с Паустовского и кончая местной «интеллигенцией», но ведь заранее знаю, что ничего не получится. Кому это нужно? Говорят, что домик стар, не стоит средств, которые пришлось бы затратить на ремонт. (Хотели устроить в нём музей, посв<ящённый> «знатным» тарусянам.) Одним словом, сохранять его «нерентабельно». В вариантах маминых стихов, лежащих передо мной (всё к той же книге), есть строки:

Как мой высокомерный нос —

Дом, без сомнения, на снос,

Как мой несовременный чуб —

Дом,без сомнения, на сруб.

И сад, и нос, и лоб, и дом — Всё, без сомнения, на слом.⁶⁶

Очень всё грустно, очень всё трудно. Самое трудное - мириться со «здравым смыслом» века, который (и смысл - и век) - безумие.

Крепко целую и люблю. Ада тоже. Дай Бог здоровья, остальное -приложится.

Ваша Аля

' Строки, не вошедшие в окончательный текст стих. «Дом» («Из-под нахмуренных бровей...», 1931) (ИП-65. «Варианты». С. 715-716).

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

23 мая 1965

Дорогие Лиленька и Зинуша, пишу таким галопом, чтобы отправить с сейчас уезжающей Аней, так что не удивляйтесь каракулям и бестолковости!

Очень, очень жаль Веру Павловну⁶⁶^{, такого тихого и самоотверженного спутника нашего, её великого сердца и таких трогательных рабочих рук, её робости и гордости и того, что с ней, почти безгласной, тоже уходит целый мир, пусть ею не высказанный, но тем более пережитой и тем ревнивее ею хранимый.}

Не терзайтесь тем, что вы (мы все) ничем не сумели и не успели ей помочь. К счастью, она не чувствовала, не предчувствовала исхода своей болезни и ушла от нас «тихо и внезапно» - как Вы написали. Разве не великий дар судьбы, разве не награда за такую её жизнь -такой уход — без предчувствий и мучений? Благодаря этому она ушла из жизни, а не из болезни, а не из душевной и физической агонии; ушла, думая о том, как бы самой помочь, а не ожидая помощи; ушла, не мучаясь разлукой. Ушла, нужная людям, а не нуждающаяся в них. Спасибо ей великое за всё; уж коли есть Рай — превыше всех орбит всех ракет и превыше всех досягаемостей, она — там. <...>

Крепко, крепко целую.

Ваша Аля

Соловьи поют, кукушка кукует. И ростки выбиваются из земли...

А.А. Саакянц

Дорогая Анечка <... > вчера звонила Вика¹; она советовалась с кем-то там; думают — она с её консультантами - что надо (насчёт денег) организовать ходатайство от цвет<аевской> комиссии, а также отТа-русского исполкома на имя Федина², в СП. Я ей сказала, что какие-то демарши предпринял, насколько мне известно, Паустовский, и попросила её связаться с ним и выяснить, как он действует и действует ли вообще, чтобы не было энного количества разобщённых «акций». Вика сказала, что Эр<енбург> на самых днях уезжает заграницу надолго; она постарается получить его подпись (под будущим, коли оно понадобится, заявлением от комиссии) — впрок, чтобы впоследствии оно нас не задержало.

Если останется в силе «Викин» вариант хлопот, т. е. в том числе и ходатайство Тарусского исполкома, то надо подумать, как его составить — что умнее — для возможного получения ссуды на ремонт: говорить ли о мемориальном домике только М. Цветаевой? Или Цветаевых? (Ив<ана> Владимировича) и М<арины> И<вановны>) (Как бы Союз Пис<ателей> не переадресовал нас в этом случае Музею им. Пушкина). Надо ли поминать Бор<исова>-Мус<атова> и Матвеева? Как бы не вышло, что они — «по другому ведомству». Тут тоже надо бы с кем-то толковым посоветоваться. Я просто не знаю, что - безошибочнее, м. б. одну Цв<етаеву> найдут «преждевременным» явлением, и лучше в ходатайстве опираться на целый коллектив «теней»? А если «теней» начнут распихивать по разным ведомствам? Вести ли речь о «цветаевском домике», или м. б. о памятном домике вообще литераторов, связанных с Тарусой (Ал. Толстой, Паустов<ский> и оч<ень> и очень многие)... Вика будет мне завтра (в понед<ельник>) звонить, скажу ей и об этих соображениях. Тут важно действовать с наименьшим риском промахнуться! Ибо сапер ошибается только раз! <...>

Ваша А.Э.

' Виктория Александровна Швейцер - в то время работала в Союзе писателей СССР.

²Константин Александрович Федин (1892-1977) - писатель. В 19591971 гг. - Первый секретарь правления СП СССР.

Дорогие Лиленька и Зинуша, едем, едем! Погода хорошая, в поезде не жарко; проехали Ярославль, Ростов Великий, Александров моего детства...⁶⁷^⁶⁸ Стоят ещё на земле русской древние Кремли и сияют на солнце луковки-маковки! Как красиво — и как жаль, что всё мимо-мимо... Едем сплошь лугами и полями, и скирды и копны стоят тоже, как церкви... А все деревушки такие, как на обороте...³

Крепко целуем!

Аля, Аня, Ада'.⁴

¹ «Нынче 10 лет, как я приехала оттуда [из Сибири], и решила отметить эту памятную дату поездкой - своего рода паломничеством “в места не столь отдаленные”» (письмо А.С. к В.Ф. Булгакову от 8.VIII. 1965 г.). Маршрут поездки был таков: Красноярск-Диксон-Красноярск (через Енисейск, Туруханск, Игарку, Норильск).

² Александров Владимирской губ. памятен А.С. по лету 1916 г., когда она с матерью гостила там у А.И. Цветаевой.

³ На обороте типографской открытки: И.А. Волох. Старая деревня.

⁴ А.С. путешествовала вместе с А.А. Саакянц и А.А. Шкодиной.

В.Н. Орлову и Е.В. Юнгер

16 июля 1965

Милые Владимир Николаевич и Елена Владимировна, шлём привет вам с весьма знакомой мне трассы. Что до картинки на обороте¹, то трасса хоть и соседняя, но тоже не чужая, ибо эту дорогу я строила вот этими своими руками! В любую погоду... Сейчас она жаркая, но в поезде прохладно, хорошая вентиляция. Соавтор⁶⁸^{спит, ест, глазеет в окна, я — тоже, плюс вяжу на спицах, чтобы «вот эти» руки не оставались праздными. Желаем Вам хорошего отдыха и доброго здоровья!}

Ваша АЭ

Дорогие Лиленька и Зинуша, пишу вам в конце первого нашего красноярского дня, коротко, т. к. несколько одурела от обилия впечатлений и от количества «покорённых» нашим поездом километров - более четырёх тысяч! Мало сказать, что «интересно» было глядеть в окна и трудно описать странное, радостное и щемящее чувство, охватывающее тебя, когда, под быстрый и ровный перестук колёс, расстилается перед тобой и проносится неимоверная Россия; чем дальше - тем неимовернее, неогляднее и несказаннее она; сперва шло знакомое, как бы подмосковное, чередование рощиц, посёлков, полей, лугов, узеньких, тихих речек под громкими мостами, потом всё это как бы расширялось, растягивалось, становилось всё пространнее и протяженнее -и всё длиннее перегоны от села до села — и всё реже «черты современности»; иногда даже до слёз ударяло в глаза прошлое и вечное в виде древнего городка, усыпанного церковными главами, огороженного от всепожирающего времени и всеразрушающих людей зубчатой кремлёвской стеной со сторожевыми башенками по углам...

А то вдруг — на какой-то неуловимо-значительной точке пейзажа — стройная церковка или приземистый монастырёк, и понимаешь, как обессмыслена Россия именно без этой красоты...

Дальше — всё гуще леса, и шире поля, и богаче, богаче и щедрее природа, уже с неуловимой, а потом и с уловимой примесью азиатчины. Где-то на горизонте возникали и исчезали громадные, дымные,

разлатые индустриальные города, такие странные видения среди всех этих просторов — отделённые друг от друга такими огромными расстояниями... Как красив был кусочек Урала около Кунгура - пастернаков-ские (из «Детства Люверс»¹) — кручи, покрытые хвоей, поднимающиеся до небес и отражающиеся вместе с ними в лениво текущей вдоль железной дороги реке, а по реке — плоты, и берега усеяны оторвавшимися от плотов брёвнами, шоколадными в зелёно-голубой (хвоя и небо) - реке... Потом - удивительные Барабинские целинные края —

. „ _а. „ представьте себе бескрайние степи с разбро-

А.С. Эфрон на Казанском гг

вокзале перед отъездом в СЭННЫМИ ПО НИМ РОССИЙСКИМИ берёЗОВЫМИ

Красноярск. 15 июля 1965 перелесками; жёлтая пшеница; голубой овёс;

ковыль; луга — моря цветов; исчезают перелески и «степь да степь кругом» без малейшей

А. С. Эфрон на пути в Туруханск

I возвышенности, без пятнышка тени; зной;

¹ сквозь шум поезда стрекот кузнечиков.

И вдруг — горы: откуда взялись? Плоскогорья — все в мягчайших складках зелени, будто ткань на них наброшена; за ними - округлые лиловые очертания настоящих гор; поезд врезается в настоящую тайгу с узкими, готическими вершинами елей; гроза; судорожные молнии; дождь; прохлада. Утром прибыли в Красноярск.

Адины знакомые чудесно встретили, устроили в новой гостинице; были у них в гостях; ели целый день вкусные вещи - чуть не лопнули.

Красноярск очень изменился к лучшему; масса зелени; дождливо, свежо... (продолжение на «рисунке»⁶⁹^⁷⁰).

Это вид из моего номера: Енисей, новый мост, на фоне гор. Конечно, набросок бездарный этот ничего решительно не передаёт, но дополните воображением сизость гор, сизость неба и поднимающегося к нему дыма из труб на том берегу, свет, как бы излучаемый рекой, сумрак, постепенно переходящий в мрак, — и фонари.

Внизу гостиницы — приветливого вида ресторан, из к<оторо>го приглушенно доносятся звуки очень вегетарианской по сравнению с московской — танцевальной музыки; но тем не менее местные прожигатели жизни — с татуировками и без — слетаются на огонёк (ресторан, как и гостиница, зовётся «Огни Енисея»); сомнительные «дамы» бродят по панели; всё, как «у больших». Ох уж эти дамы! Славные коренастые толстож...е земледельческие фигуры, толстенные ножищи на утлых каблучках, соломенные патлы и плащи «болонья»... Увы, всё «веселье» кончается в 11 ч<асов> вечера (по местному времени — по московскому это всего 7 часов!) — каким пуританством отдаёт наш скромный «разврат»... Только что по радио услышала, что в Москве опять прохладно и дождливо. Здесь — тоже, но мы решили мириться с любыми «погодными» условиями, ибо другого выхода нет! Тут пробудем ещё 3 дня, потом - пароход, и на Север! Крепко целуем все трое.

Ваша Аля

Дорогие Лиленька и Зинуша, за полным отсутствием красноярских открыток посылаю вам купленную здесь... псковскую¹. Ада была недавно в Пскове, к<отор>ый ей необычайно понравился. И правда, град-Китеж какой-то! Вчера ездили на речной «Ракете» по Енисею в город строителей Красноярской ГЭС, Дивногорск, более похожий на швейцарский курорт, чем на рабочий посёлок; оттуда автобусом на строительство ГЭС. Впечатление — ошеломляющее. Главное — никакого тяжёлого ручного труда — работают гигантские механизмы; почти бесшумно. Всё это — среди дикой и дивной природы. Обо всём напишу подробнее письмом, а пока — очередная весточка в телеграфном стиле. Впечатлений столько, что голова пухнет, хочется уже сесть на пароход и плыть по несказанному Енисею туда, туда, на Север, где часть души осталась. Погода пока что стоит хорошая, дальше - что Бог даст. Крепко, крепко обнимаем вас и целуем, будьте здоровы!

Ваша Аля

¹ На обороте открытки: вид на устье р. Псковы и Кремль.

<ИЗ «ЗАПИСОК О ПОЕЗДКЕ ПО ЕНИСЕЮ»>

24 июля. <...> День был хорош; на носу и по палубам гулял ветер; светило солнце; кабы не радио и не малограмотная «куль-турница», с запинками и неправильным произношением читавшая (вещавшая) по 30 раз в день одни и те же отрывки из путеводителя, то было бы и вовсе хорошо. Но мы все трое очень устали от интенсивного «рассматривания» Красноярска, Див-ногорска, ГЭС, от жары и от душной ночи и с Енисеем и его берегами осваивались медленно; ахали, ахали, но ещё не очень проникались.

Это всё так громадно, так широко, так высоко, так ни с чем привычным не схоже, что надо хоть немного сжиться, свыкнуться. Свыклись было — и вдруг Казачинские пороги; теплоход умеряет бег, справа - скалистый берег, слева — станок Ка-зачинский, родина лоцманов, когда-то переводивших суда очень узким извилистым фарватером. Вечереет, пасмурновато, свет как бы не с неба, а ниоткуда или отовсюду, рассеянный.

/

Появляются большие и малые тёмные камни — обточенные водой или острые, вокруг них завивается вода; вьётся и плещется она бурно и наперекор быстрому и спокойно-устремлённому течению Енисея над скрытыми страшными невидимыми скалами; между ними узкий и извилистый ручеёк фарватера - такой узкий, что встречное движение здесь запрещено. Возле домика бакенщика, на длинном белом шесте, вывешены красные и чёрные знаки, показывающие, занят или свободен путь. У прохода через пороги - очередь судов, все грузовые и все ждут встречного. Разворачиваемся, становимся в очередь и мы, и когда прекращается лязганье якорной цепи и ход машины -тишина, неподвижность и сразу легкая духота и сильный запах хвои и воды.

Всё - вне: времени (часа), времени (века), движения; как бы в подвешенном состоянии; только вода несётся ниоткуда и в никуда. Ждём, и трудно угадать, долго ли. Странно и страшновато от сознания, что справа и слева - речные рифы и на дне - кладбище вспоротых ими старых кораблей. Но вот невидимым коридором, условно ограниченным навигационными знаками, идёт неторопливо, как бы ощупывая под собой воду, грузовой катеришко с баржей; следя за ним, там, у конца порогов, серый катер береговой охраны медленно маневрирует

между красным и белым буйками. Знаки на белой мачте у домика бакенщика меняются местами - путь свободен; опять повисают в воздухе кажущиеся очень значительными слова команды - корабельная каббалистика, хриплый и такой домашний голос капитана; когда это? Сейчас, сегодня, или 300 лет тому назад, или всё это уже завтра? Удивительное и чисто российское чувство вневременности, и дело тут не в «чертах нового» или - старого. На этом все наши сказки заквашены — ковры-самолеты, скатерти-самобранки, жар-птицы.

Едем всё дальше на Север, и всё севереет природа, постепенно, как перламутр, переливается из одной краски, из одного оттенка - в другой, всё время оставаясь одним и тем же веществом, неуловимо меняющим вид и качество.

Спали уже лучше, в каютах — прохладнее; в 12 ночи встала посмотреть Енисейск, у пристани которого простояли полчаса. Ничего видно не было, кроме редких огоньков на острове, к<отор>ый я, во время стоянки десятилетней давности, пыталась зарисовать. Енисейская пристань спала; спал и наш пароход, и в коридоре, фанерованном дорогими сортами дерева, на серо-розовом гэдээровском ковре, спал обязательный пьяный; непринуждённо и живописно раскинувшись, потеряв туфлю. Теплоход наш стоял, как декорация, ярко-белый, ярко освещённый в глубоком мраке влажной тёплой ночи. <...>

25 июля очень жаркий, прелестно-солнечный, тихий день; даже на носу чувствовалось, что ветер спал и веял только воздух, потревоженный теплоходом. Не верилось, что идём на Север, такая теплынь. Но небо постепенно становилось выше и прозрачнее, чем привычное нам над средней полосой, а воздух всё сильнее и невыразимее насыщался запахом хвои - церковным, торжественным. Самое сильное впечатление дня -остановка в Ворогове, стариннейшем сибирском селе, основанном в начале 17 века; уже почти белая ночь, хоть солнце и закатилось, но светло несравненным северным ночным светом. На очень высоком плоскогорье с песчаным, галечным спуском к Енисею необычайное село, по реке вытянувшееся рядком двухэтажных бревенчатых (брёвна - огромные, шоколадного цвета) изб; окна только в верхнем этаже, нижний -глухой; там хозяйственные помещения, хлевушки тёмные; пространство между избами перекрыто изгрызанными временем плахами — получаются громадные сени или крытые дворы. Нигде, ни в России, ни в самой Сибири, не видывала такого. Задворки домов - хаос деревянный — клетушки, пристройки, как деревянные опёнки. Все кажется таким древним, что теряешься среди минувших столетий, плутаешь меж ними, как меж этими улицами. Собаки ещё не лайки, но уже с лаин-кой; ласковые, не брешут на прохожих. Люди (о них надо бы прежде собак!) по внешнему виду (и в этом перламутровом освещении) тоже неведомо какого столетия; через разлатую улицу с беспорядочно наставленными коричневыми предковски-ми домами-домовинами, с неровными мостками и какими-то, похожими на днища лодок, настилами, со слюдяными лужами, точно ледяными, — наискосок бредёт с посошком чёрная скитская старушечья фигурка...

26 июля дождливый холодный день; ожидание Туруханска; десятигодичного напряжения ожидание.

27июля — Игарка, половину которой пропустила, т. к. в тот самый момент, что она появилась на горизонте, меня опять скрутила таинственная «поджелудочная» боль, вместе с которой спряталась в каюте, наглотавшись всяких болеутоляющих. Потом отпустило немного, и я попыталась из окна каюты, коряво, бездарно и неумело вот этой самой ручкой набросать на блокноте кусочек порта: но что и ручка, и рука перед этой картиной!

Путаница - нарядная путаница мачт, труб, подъёмных механизмов - гибких и прямых, чётких и строгих линий корпусов судов; несказанное сочетание красок и запахов; смятенный плеск волн в узком заливе; волны — не речные, а морские, множество отдельных конических (конусообразных) беспорядочных всплесков; бесшумная музыка движений: лебёдок, подъёмных кранов, маневров — и шумы: тарахтенье катеров и моторок, снующих от одного близкого берега к другому, от одного близкого судна к другому, вскрики гудков. Над всем -незакатное северное небо с его баснословной чистой высотой и многослойностью облаков — верхние — объёмные, округлые, белые, медлительные, почти неподвижные, важные; нижние — постоянно меняющиеся, сизые, синие, то ли дождь несущие, то ли просто так мятущиеся по воле ветра.

Суда — великолепные современные лесовозы, наши, экс-портлесовские. Иностранных судов больше нет; говорят, что очень уж невыгодны были нам их визиты, необходимость оплачивать валютой неизбежные и неизживаемые простои. — Никогда в жизни не видывала таких нарядных и красивых грузовозов; а повидать их пришлось немало, и морских, и океанских (и речных — хотя бы на том же Енисее в своё время). Суда носят поэтичнейшие и мелодичнейшие, протяжные названия русских рек; среди них только «Свирь» звучит, как мальчишечий свист!

Сама Игарка расположена по левому берегу бухты. Конечно, вид городка волнует, как вид любого селения на берегу громадной реки; не то, что селения, а просто жилья - палатки чума, избушки бакенщика. Но от внешнего вида городка, чьё имя волновало ещё в детстве, мы, праздношатающиеся, ожидали большего. А увидели - я, по крайней мере, обшарпанные «городского типа» дома на двух центральных улицах (буквой Т) и множество хибар и домишек деревянных; не в том дело, что «городские» или деревянные, а в том общем впечатлении беспорядка, неухоженности, равнодушия обитателей к жилью. Словно живут там сплошь человеческие «перекати-поле». Много пьяных. В магазинах, как водится на Севере, «всё есть». «Всё есть» и у людей, живущих в Игарке, кроме, очевидно, чувства, что это — их город. Впрочем, говорю о небольшой его части, той, что успела увидеть вблизи от пристани; есть и продолжение его, т. к. ходят автобусы туда, вглубь. Пристань красива, и трогает заполярный «газон» и клумбы с анютками и астрами; кто-то любит в Игарке цветы, заботится о них, выращивает; это трогает, конечно; но одними пристанскими анютками не перекроешь российского ленивого беспорядка и равнодушия к временному, не своему, «договорному», «на срок», городку. Жаль. А впечатление от самого порта опять-таки фантастическое. Если бы люди умели блюсти своё земное жильё, как моряки — свои корабли! Корабль — чувство долга, и отсюда его красота.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

28 июля 1965

Дорогие мои Лиленька и Зинуша, подъезжаем к северному порту Дудинке, оттуда по севернейшей дороге (железной) страны - в Норильск — три часа езды по тундре; вчера вечером увидела вдоль северного берега Енисея большие пласты снега и оставшегося от ледохода льда — и глазам своим не поверила, настолько привыкла за 10 лет к «нормальному» климату. Уже двое суток, как распрощались с ночью, едем «под лучами незакатного солнца», равно как и под внезапно налетающими и проходящими дождями. Освещение поразительное, такого неба нет нигде в мире... Сейчас берега Енисея тундристые — чувствуется край света; все очертания чёткие, и воздух ясен. Все краски, необходимые природе и людям, сосредоточены в небе. На снимке — один из сев<ерных> притоков Енисевя¹. Целуем!

Ваши А., А. и А.

¹ На обороте открытки: река Хантайка.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

30 июля 1965

Дорогие Лиленька и Зинуша, приветствуем вас с острова Диксон, последнего пункта нашего путешествия. Вокруг плещется Карское море; над нами - незакатное полярное солнце. Посёлок на дикой скале — вполне современный, но: всё абсолютно вне времени — и сплошь в пространстве. От последних дней поездки именно по Заполярью впечатление другой планеты. Погода не лучше московской - над Диксоном! только ветры океанские. Из Норильска везу вам кусочек медной руды... и множество рассказов!

Крепко обнимаем!

Ваши А. и А. <и А>

<ИЗ «ЗАПИСОК О ПОЕЗДКЕ ПО ЕНИСЕЮ»>

31 июля — Усть-порт; самая неприветливая из стоянок; грязное, во все стороны разбросанное беспорядочно, как после землетрясения, сельцо. Тоже на высоком бугре, но высоты - никакой. Рыбзавод — говорят, единственный в стране, сохраняющий рыбу в вечной мерзлоте. Ни рыбы, ни мерзлоты мы не увидели; директор, маленький, дёрганый человечек, встретил нас довольно-таки грубо; грубость его вызвала резкие реплики и даже, бог мой, угрозы со стороны некоторых туристов; обещали куда-то жаловаться; в Норильске, мол, сам секретарь райкома перед нами шапку ломал, мы, мол, «на вас напишем»... А директор: «Там, в Норильске, аж три секретаря» — вроде того, что делать им не черта. Кончилось всё довольно мирно: цеха разделки и засолки рыбы нам показали; всё там было пусто и чисто — и чаны, и бочки, и цементный пол; разобъяснили немудрящий «процесс» и выпроводили, так и не показав мерзлотной камеры, где, действительно, сохраняется предварительно замороженная рыба. Ну и бог с ней, и с камерой, и с рыбой. У входа в цех стояла испитая, измученная пожилая женщина и смотрела на нас, праздных, тёмно,

исподлобья. Она, верно, была бы рада, если бы директор, вместо того чтобы давать нам пояснения, до к<отор>ых никому из нас по существу не было ни малейшего дела, отматерил бы нас как следует, да ещё и палкой отлупил.

Мы покружились по поселку, к<отор>ый, казалось, торопился нас вытолкнуть вон всеми локтями и коленями своих косых домов и из-под низу пинал корявыми мостками. Люди попадались навстречу всё какие-то свирепые; пьяные глыбы — мужики в резиновых сапогах по самую задницу; шаги твердокаменные и неверные; женщины — заезженные клячи - или дородные хамки в обтягивающих телеса ярких, но задрипанных платьях; что ни шаг — то помойка, свалка; чёрная жидкая земля буквально усеяна битыми «пол-литрами» и гробами бывших закусок: консервными банками; на пороге перекошенной, как рожа, избёнки, в тёмном зеве двери — три детских фигурки: девочка в платке, кофте, из-под кофты — юбчонка, из-под неё — рубашонка, из-под рубашонки — шароварцы, из них тоненькие ножки-пестики в ступах-сапогах; двое мальчишек в доисторических картузах, оттягивающих уши; бледные немытые личики, разинутые рты. За избёнкой - овраг; в овраге - снег; по ту сторону оврага - тундра; на соседнем бугре - выветренное, истаявшее кладбище. «Памятники» клонятся все в одну сторону, сопротивляясь ветру, одолеваемые им.

Страшно, должно быть, жить в Усть-порту: самодур-«хозя-ин», выколачивающий план, царёк, божок, тиран; холод, темень, ветер; бабы работают изо дня в день, мужики пьют; одна рыба тихо живёт себе в таинственной «вечной мерзлоте»; рыба плохонькая — сорожка да сельдюшка в основном; осетры да стерлядка испаряются, не доходя до «потребителя»...

Бродили по захламлённому берегу, по чёрной гальке, под сивыми тучами, похожими на грызущихся собак; из этих собак вскоре грянул страшенный косой дождь, избивший и промочивший нас, несмотря на плащи; в обувь нам налилось, как в плошки; потом на пароходе долго отмывались, оттирались, переодевались, сохли.

В.Н. Орлову

31 июля 1965

Милый Владимир Николаевич, вот мы и побывали на Диксоне; жаль было уезжать, до того хорошо. Будь я помоложе, обязательно окунулась бы в тихое в тот день Карское море, но предпенсионный возраст приучает к солидности. В Норильске уже побывали; странный город, марсианский какой-то. Вообще от тундры, от Енисейского и Пясинского залива, от огромности неба, на котором — четыре погоды сразу — и незакатное небо, — впечатление иной планеты. В общем, мы за это путешествие побывали и в прошлом, и в будущем, и в Вечном. Скоро Туруханск, столь памятный мне. Сердце пронзила встреча со старым ледоколом Красиным⁷¹^{, тем самым, спасавшим челюскинцев. Везём заполярные цветы, веточки карликовой береёзы, кусочки норильской руды...}

Надеюсь, что всё у вас обоих хорошо. Всего, всего вам самого доброго!

ВашаАЭ

Погода - дивная: на Диксоне - +26.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

31 июля 1965

Дорогие Лиленька и Зинуша, этот фантастический город¹ стоит в пустынной тундре, в почти космической дали от того, что мы зовём жизнью. Все дома стоят на сваях - в т. ч. и те, что на снимке. Побывав в нём, направились на Диксон, оставивший поразительный и пронзительный след в душе. Скалистый остров, слева — Енисейский залив, справа - Карское море; безбрежность; тишина, помноженная на даль, Вечность. Отовсюду везу камешки. Сейчас плывём в обратный путь, завтра — Туруханск, где опущу вам открытку, заготовленную ещё тогда, когда ехали в ту сторону. В этот конверт кладу листочки карликовой берёзы и ивы и цветы с Диксона'. <...>

Целуем!

Ваши А., А. и А.

Погода очень хорошая!

¹ На обороте открытки: Норильск. Ленинский проспект.

<ИЗ «ЗАПИСОК О ПОЕЗДКЕ ПО ЕНИСЕЮ»>

2 августа; с 1 -го на 2-е августа почти совсем не спали - просто не могли уснуть; — утром должен был показаться Туруханск, а до него, ночью, в 1 ч. 30 по местному времени - Курейка; последний, наверное, в жизни шанс увидеть пятачок, откуда «вождь и отец» отправился в поход против «ведомых» и «детей». В том числе и против нас, оставивших в этих и прочих местах столь и не столь отдалённых годы и годы жизни; другие же - и самую жизнь. Пытались уснуть и не могли; умылись, разделись, легли и опять встали и отдернули занавески; за окнами — ни день, ни ночь; всё видно и всё неясно. То же и в сердце, и в голове. В 1 ч. 20 на низком берегу, среди смутных очертаний деревьев, появились сперва почти от них не отличимые очертания вытянутой в струнку деревушки; правый _А.с._{ЭфрониАА}.ш_Ко_дина крайний дом - непривычной для этих _{на борту теплохода}Краёв кубической формы И гораздо «Александр Матросов»

выше остальных. Крыша кажется плоской; при таком освещении и на таком расстоянии не видно, конечно, ни окон, ни дверей; в середине строения мерцает как бы голубоватый туманный отсвет. Что это? Тот ли самый стеклянный павильон, во времена «культа» воздвигнутый над сталинской избушкой,

А.С. Эфрон в Туруханске

или какая-то новая постройка, не возведённая ещё под крышу.

И существует ли ещё этот павильон? Никто ничего не смог нам сказать. Вполне естественно, если уж и самого Сталина как не

бывало - Ада смотрит во все глаза, я — во все очки; медленно, медленно проплывает в сизом мороке этого часа сизый призрак легендарного станка, откуда почти полвека тому назад уезжал в армию невысокий рябой человек, опрокинувший судьбы страны и мира. И наши. «Видишь? - видишь?» - спрашиваем мы друг друга и — видим и не видим.

Потом опять маята и бессонница и разговор об одном из сталинских посмертных подарков — чувстве человеческой отчуждённости, чувстве почти незнакомом (или знакомом лишь избранным) в досталинские времена. Сталин, среди прочего, научил людей не доверять и не доверяться и отучил их от искусства общения. Вот и на теплоходе образовались небольшие группки и кланы — не сообщающиеся взаимно сосуды. О недавних бдительности и недоверчивости уж и думать забыли, тем не менее инерция — осталась <...>. Перед свиданием с Туруханском мы обе ни места себе не находили, ни покоя. Просили (накануне) удлинить стоянку (вообще надоел вечный галоп на стоянках и начальник маршрута, знавший только один маршрут — к магазинам или в какие-то укромные места, где торгуют, тайно, рыбой). На ещё спящем теплоходе мы метались от борта к борту, боясь пропустить, хотя знали время прибытия. Когда показалась Селиваниха, разбудили Аню. После Селиванихи бесконечно долго (comme un jour sans pain⁷²) тянулся, жилы нам вытягивая,

длинный мыс; наконец за ним блеснули бензобаки, прочертились мачты антенн, в дымке очень ясного на наше счастье утра - ряд ещё, в отдалении, карликовых построек, растянувшихся по хребту берега. Наши ели (высокие ели у больницы, под которой когда-то стоял, притулившись к склону, наш домик) — издалека видны. Различаем Спуск, аэропорт (он в глубине, но виден посёлок и антенны), рыб-заводские домики, потом пробел и дальше, продолжая прямую линию, дома самого Туруханска с когда-то замыкавшими его ориентирами наших елей слева (глядя с реки) и справа - зданием монастыря, превращённого в склад. Теперь видно, как влево и вправо от «ориентиров»

А.С. Эфроне Туруханске на месте домика, где она жила в годы ссылки

растянулся и распространился

наш городок - много новых домов, к<отор>ых при нас не было.

Появляется громадная наша отмель из серой гальки, расстилавшаяся столько лет перед глазами, отмель, по которой столько было хожено зимой и летом за водой и с водой; вёдра быстро обледеневали: бывало, сходишь два-три раза подряд и живой воды в ведрах чуть-чуть плещется в ледяных лунках. По побережью много леса - в штабелях и так; видна большая плавучая пристань. Теплоход тихо-тихо пересекает линию водораздела, из Енисея входит в Тунгуску, остров Монастырский остаётся по правому борту... Сходим вниз, и нет терпения дождаться, когда спустят трап; кажется, никогда так долго не прилаживался теплоход тютелька в тютельку к пристани, и кажется, всё это назло нашему нетерпению. Мы с Аней первыми прорываемся на берег, и Аня успевает снять Аду, ступающую на туру-ханскую землю. Забыла сказать, — на пристани стояла малень

кая бледная женщина с помятым личиком — мне показалось, что это — Юлия Касьяновна Пьяных, дочь нашего бывшего зав. отд. культуры, с честью носившего свою фамилию. Пройдя

сколько то по скрежещущей гальке и мокрому плотному песку

(в наше время песка на берегу вовсе не было — одни камни) — поднимаемся по лесенке; раньше возле неё был щит с призывом посещать дома-музеи Свердлова и Спандаряна, верных соратников Ленина и Сталина. Теперь его нет. Нет и хаоса нависших над побережьем тёмных жалких лачуг на курьих ножках; то была целая полоса хаоса, полоса отчуждения, немецкое гетто своего рода; всё жили там немцы-ссыльные, пока не собрались с силами и не продвинулись внутрь городка, построив новые жилища покрепче. Теперь стоят аккуратные построечки, и не очень тесно. Выходим на знакомую пристанскую улицу; тут ничего не изменилось — стоит почерневшее здание банка, а налево — всё тот же угловой магазин; он ещё на замке, но собаки, как и 10-15 лет тому назад, уже дежурят возле: м. б. кто из будущих покупателей бросит довесочек хлебца. Милые громадные широкогрудые ездовые псы, лайки и метисы, добрые, трудовые, некусачие, всегда голодные, точь-в-точь такие, как при нас — такие, но не те... На углу — новое для меня, но уже далеко не молодое на вид здание клуба; когда-то мы работали на его строительстве, окончания к<оторо>го я не дождалась. Туристы сворачивают к музею, а мы — налево, мимо бывшего моего клуба, на месте которого большая, приветливая, я бы сказала даже — красивая и совсем не казенного вида школа-одиннадцатилетка, мимо такого знакомого нам приземистого и почерневшего здания бывшего отделения МТБ; теперь на нём мирная синяя милицейская вывеска и вид самый захолустный; дальше по мостику, и вот она, больница, и подросший рад молодых елей, и наши старые, ешё при нас достигшие предела своей высоты и поэтому точно такие же, как тогда. Вот крылечко амбулатории, куда наша Пальма всех женихов приводила, когда Ада работала в больнице. Сломанная ветром еловая ветвь лежит, вся усеянная молодыми смолистыми шишками; беру несколько на память; да, на мостике Ада вдруг встречает своего бывшего начальника Костылева, здоровается, и он столбенеет и несколько секунд не может вспомнить имя; потом бормочет: «Ада Александровна, Ада Александровна! Вот встреча... вот встреча...» Мы с Аней оставляем их, и уже потом - больница, еловая ветвь. Подходим к краю, с которого - спуск к нашему бывшему жилищу. Такой знакомый, такой свой уголок, свой островок; и тут всё изменилось. Кормановский дом, тогда совсем новенький, покосился и вплотную приник к обрыву, «угору»; но вот знакомая физиономия: рыжий Джек, кормановский пес, постаревший на 10 лет — но насколько же собачья

старость пригляднее человеческой и менее заметна, чем у тех же зданий... На месте нашего домика - новый, побольше, посолидней, но так же приткнулся к «угору» и так же, как наш, крыт толем. Огород, землю для которого мы когда-то наносили ведрами на песок и гальку, цветёт картофельными бледными цветами; вместо нашей одной любимой Пальмочки - два довольно безличных пса-метиса; на месте нашего сарая — новый; живёт на нашем месте, видно, не прежний наш сосед Федя, а кто-то куда более хозяйственный и прочно пустивший корни. <...> Уехали ссыльные, улетучилась атмосфера «транзитки», перевалочной базы, хуже — полустанка между жизнью и смертью. Тот Туруханск висел на волоске; этот — врос в землю всеми своими фундаментами и корнями деревьев. Городок озеленён; во всех палисадниках и вдоль центральных улиц -береёзы, лиственницы, ели; некоторые из них, жалкие хлыстики, сажали мы лет 12 тому назад...

<■■•> ^ещё сворачиваем к монастырю, чтобы взглянуть с «Беседы» на Тунгуску и Енисей и «Монастырский» остров; когда-то мы, только что приехавшие и ещё не устроенные, сидели на этой вершинке, над холодной необъятностью двух рек и наших двух ссыльных жизней; мне было всё равно, Аде — нет... <...> Когда я по деревянному подобию трапа, положенному по прямой вертикали на угор (при нас шла тропка, пологая, наискосок), поднимаюсь наверх и гляжу на навечно впечатавшийся в сердце вид — серая, далеко-далеко вдающаяся в реку отмель, синяя вода Тунгуски, остров, бурая полоска водораздела, за ней серебристая, отличающаяся от тунгусской, резко-блещущая на солнце вода Енисея, у меня становится легко на душе; я физически ощущаю эту лёгкость, это громадное облегчение от того, что вот я стою, десять лет спустя, на этой высоте и вижу Туруханск; так, оказывается, мне это нужно было. Почему? сама не знаю и никогда не узнаю. И, опять же, непонятно почему было и откуда взялось ощущение ясности и покоя <...>

В.Н. Орлову

31 августа 1965

Милый Владимир Николаевич! Спасибо за письмо: оно сперва побывало в Тарусе, потом его переслали в Москву, потом запоздала с ответом. Да, макет¹ хорош, и как бы мы ни знали его содержание, как бы ни работали над ним, а всё равно поражает новизной. Сегодня, после тщательной сверки всех текстов с источниками и прочей правки, от каковых устали сверх всякой меры! отправили в Ленингр<ад> — совпало это с годовщиной маминой смерти; почтили её память, как сумели. Да, тьфу, тьфу не сглазить, хороша книга - дай ей Бог здоровья! — лучшая из всех, доныне выходивших. Жаль, что слеп и убог шрифт - что бы это было, если бы к тому же шрифты подходящие, заставки, концовки!

Дождались мы и Вашей статьи: как всегда Вы - умелый кормчий и лоцман. Дай Бог — в добрый час и путь! <...>

Насчёт последних дней маминой жизни, действительно, ходит немало легенд, в т<ом> ч<исле> ещё покойным Асеевым «запущенные», т. е. тенденциозные; Асеев в качестве руководителя группы эвакуированных, в к<отор>ой находилась мама, обязан был позаботиться о её устройстве, чего не сделал; вот и были пущены слухи о том, что всё было куда «благополучнее», чем на самом деле. Обстоятельства маминой гибели известны с максимальной достоверностью: сохранились дневники брата², где всё записано день за днем; в короткий перерыв между лагерем и ссылкой я успела связаться с людьми, бывшими в то время в Елабуге, и записала с их слов то, что они тогда — всего 6 лет спустя — хорошо помнили. Кстати, уже тогда могила была затеряна; Пастернак пытался её разыскать (правда, на расстоянии, в Елабугу он не ездил) — но безуспешно.

Из Москвы мама приехала сперва в Чистополь, где безуспешно околачивала пороги, пытаясь задержаться там, но была направлена в Елабугу, где прожила всего 10 дней, до 31 авг. Сделала ещё одну попытку устроиться в Чистополе — судомойкой в детдоме (писательском), но вернулась в Елабугу, не дождавшись «разбора» своего заявления, случайно слышала «дебаты» по этому поводу (против выступали Тренев, жена Фадеева, актриса Степанова, и ещё кто-то); не дождавшись защиты Паустовского, в отчаянном состоянии уехала в Елабугу; брат пытался уговорить её вернуться ещё раз в Чистополь, узнать результаты заседания - но тщетно (этот разговор и был весьма своеобразно истолкован «квартирной хозяйкой», чьи «воспоминания» у Вас есть). На следующий день брата отправили на воскресник по расчистке аэродрома, и мама погибла. Действительно, брат не хотел видеть её мёртвой — чтобы сохранить память о живой; это можно понять. Он с большим трудом выхлопотал гроб и место на кладбище; был на похоронах вместе с небольшой группой эвакуированных; могилу никто не догадался отметить, и уже шесть лет спустя никто из тогда живых (сейчас почти все умерли) не помнил даже, в какой стороне кладбища она находилась. Вещи и оставшиеся продукты брат распродал и с громадным

трудом выхлопотал пропуск в Москву, спас и вывез мамин архив; если мы с Вами сейчас сумели сделать хорошую книгу — даст Бог не последнюю! - то поблагодарим за это от имени всех нынешних и будущих читателей - шестнадцатилетнего мальчика, так жестоко осиротевшего, голодного, больного, сумевшего сохранить и спасти то, чему цены нет и что невосстановимо, как сама жизнь.

Относительно фразы о том, что «муж погиб, дочь была далеко», она, действительно, «темна», хоть то, что было на самом деле, — куда «темнее»! Отец мой погиб тогда же, когда и мама, - в конце авг<ус-та> 1941³ («так с тобой и ляжем в гроб - одноколыбельники»!), т. ч. о гибели его она знать не могла; оба мы — и отец, и я вовсе не находились «далеко» — хоть и вне пределов досягаемости: мы кочевали по московским тюрьмам, куда мама носила нам — 3 раза в месяц каждому - итого 6 раз в мес. - по 50 р. (разрешавшуюся «передачу»); - сумму эту она делила на три, чтобы иметь возможность чаще узнавать, что мы — живы: мёртвым передач не принимали.

Если Вы не считаете возможным заменить фразу словами о том, что близкие М<арины> Ц<ветаевой> подверглись незаконным репрессиям, то лучше вычеркните её во избежание кривотолков, ладно?⁴

Кроме того, хотелось бы очень попросить Вас изменить слова о том, что у моего отца «хватило чести и совести»⁵ признать свои ошибки. Это звучит не по праву обличительно. Должна сказать Вам (Вам - лично), что отец был долгие и долгие годы эмиграции нашим разведчиком и совершал настоящие подвиги во имя Советского Союза; этим давно и начисто смыта его вина - столь схожая со всеми мамиными винами — то есть вина высокого строя души, призвавшая его, 24-х-летнего мальчишку - в стан обречённых; о том, что «белое движение» обречено, он знал не хуже мамы. И работа его для Сов. Союза — опасная, жестокая - была тоже высокого строя. Мама знала и - одобряла; Вы достаточно знаете её, чтобы понять, что это значит. Мы бедствовали и подчас голодали все наши эмигрантские годы, но отец никогда ни гроша не принял в оплату за свою работу. Говорить вслух о его деятельности нельзя, не пришло ещё время, живы ещё некоторые его товарищи по работе и, кто знает, м. б. работают еще. Но «клеймить позором» его как «рядового белогвардейца», твердолобого защитника того Царя и того Отечества и т. п. — пора прекратить. Я думаю — Вы согласитесь со мной. Нечего повторять, что всё это — между нами, строго. Отец был человеком высочайшего мужества, глубочайшей чистоты, несравненного благородства и - поразительного личного обаяния. Он один по-настоящему понимал и любил мою мать; его единственного по-настоящему любила она всю жизнь. «Всё прочее — словесность», то есть горючее для стихов...

Стр. 6. Дата смерти М.А. Мейн (маминой матери) - не 1905, а -1906. Мы позволили себе исправить.

7 — «Оле-Лукойе» - не было книгоиздательством, ни частным, ни семейным; его просто не было! В те времена рукопись «просто» относили в типографию (она была под боком, в Трехпрудном пер.⁶) — выбирали бумагу, шрифт, обложку и... платили деньги. «Оле-Лукойе» — просто шутка из Андерсеновского арсенала, причём шутка — мамина, а не отца...

8 — из стиха Волошина выпала строка «Почему альбом, а не тетрадь»⁷ (рифмует с «благодать»). Мама цитирует другой вариант — или другие строфы — в «Живое о живом»

9 — Ростан пленил не безвкусицей и дешевкой, а тем, что воспевал благородство, рыцарство; совсем не так плоха и де Ноайль, как Вы пишете; мама переписывалась с ней уже за границей, в поздние годы; у неё (де Ноайль) есть прекрасные стихи. Пленяла романтика.

10 — «Чинной барышней» никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах не была. В детстве и юности — сплошное озорство — причём блистательное! Сплошное непокорство.

13 — «Злобно отвернувшись от... стихии»... злобы не было⁸.

16 - Про «Феникса» нельзя сказать, что не публиковался: частично (посл<еднее> действие) (вышел отд<ельной> книжкой в 1922 (?) г.⁹).

19 — Два близнеца неразрывно слитых¹⁰ — и понято и написано ещё в Москве - обратите внимание! (1918 г.)

стр. 17 - Вы пишете, что «ничего советского» в творчестве Цветаевой (речь идёт о периоде уже 1933 г.), «конечно, не было», а на стр. 23 говорите о том, что «важное значение для политической позиции Цветаевой, занятой ею к 30-м гг., имеет цикл “Стихи к сыну”" — во тьме дичающего старого мира самый звук СССР звучит для поэта как призыв к спасению и весть надежды»...

стр. 29 — Эренбург неверно описал цветаевскую манеру читать стихи¹²; ни «напевности», ни скороговорки не было. Читала смыслово, пресловутой «музыке» тут места не было. Голос был музыкален, не манера чтения.

— Источники сведений об Элладе отнюдь не исчерпываются Швабом¹³; она (Цв<етаева>) выросла в доме своего отца и Элладу знала -всерьёз; речь идёт о своего рода «справочнике» для трилогии.

— «...Трагедии Цв<етаевой> говорят о судьбах... людей, к<отор>ые вступают в борьбу с... силами рока за свою свободу и счастье»... «Ариадна» - о другом.

«...Она (Цв<етаева>) так торопится в своей речи... ей некогда исчислять свойства предмета и тратить время на метафоры» (стр. 47). Да нет же! Это как раз поиски предельной точности, а не «спешка», «свойства» и «метафоры» бывают лишними перед лицом страстей и событий во всей их роковой наготе; ничего «лишнего»... Цветаева — особенно в зрелые годы творчества... никогда не торопилась (писать) и всегда тратила время...

— Пример «легчайшего» стиха — диалог Федры и кормилицы. Уж очень страшной и перекликающейся с судьбой самой М.Ц. пример «легчайшести»!¹⁴

Не примите за «замечания»; я знаю, что от них Вы на стену лезете, и не люблю Вас в такой позиции! Примите так, как оно написано.

Север был фантастичен; о нём - в другой раз; м. б. «соавтор» и на снимки расщедрится; путешествие — путешествие утомительное из-за перенасыщенности впечатлениями — из-за радио на теплоходе («белоснежном красавце») и переизбытка «туристов», которым лучше бы дома на полатях пересидеть это время. Хотелось побольше тишины — чтобы хоть сколько-нб. гармонировала она с великой тишиной, великим простором неба, тайги, реки... Сейчас - в Тарусу, - за работу над нудным предпенсионным переводом испанской пьесы в стихах¹⁵, увы! Дожить бы до пенсии после такого перевода!

Спасибо Вам за книгу — и многое, с ней связанное и выходящее за пределы переплёта. Дай Бог!

Сердечный привет Е<лене> В<ладимировне> — доброго вам здоровья, отдыха, покоя, радости. И пусть всё будет хорошо!

Ваша АЭ

Не написала главного: спасибо за сердечное и мудрое предисловие! ⁷³^{⁷⁴⁷⁵⁷⁶⁷⁷⁷⁸}

⁷ Речь идет о цитируемом в предисловии стих. М. Волошина «К Вам душа так радостно влекома...» (1910), посвященном М. Цветаевой.

⁸ В предисловии к ИП-65 фраза, однако, сохранена: «Злобно отвернувшись от громоносной народной стихии, взорвавшей и испепелившей старый мир, она стала искусственно, как говорится - на пустом месте, воссоздавать свой образ "стихии, не имевшей никакой опоры в действительности”» (С. 13).

⁹ Под названием «Конец Казановы. Драматический этюд» (М., 1922).

¹⁰ В стих. «Если душа родилась крылатой...» М. Цветаева пишет: «Два на миру у меня врага, / Два близнеца, неразрывно-слитых: / Голод голодных - и сытость сытых!» (I, 421),

¹¹ Цикл из трех стихотворений 1932 г.

¹² В.Н. Орлов приводит цитату из книги И.Г, Эренбурга «Портреты русских поэтов» (М., 1923. С. 73) о том, как М. Цветаева читала стихи: «Читая стихи, напевает, последнее слово кончая скороговоркой».

^,э В окончательном варианте предисловия нет упоминания о немецком писателе-романтике Г Швабе (1792-1850) и его книге «Прекраснейшие сказания классической древности» (т. 1-3). Вероятно, первоначально В.Н. Орловым были приведены слова М.И. Цветаевой из письма к Ю. Иваску от 4 апреля 1933 г.: «Источники моей Федры - вообще всей моей мифики - немецкий пересказ мифов для юношества Густава Шваба» (VII, 381).

¹⁴ Как пример легчайших стихов приводится отрывок из трагедии М, Цветаевой «Федра», завершающийся строками: «На хорошем деревце / Повеситься не жаль...» (Ill, 662).

¹⁵ Пьеса испанского драматурга Тирсо де Молины (1583-1648) «Стыдливый во дворце» в переводе А.С. опубликована в книге: Тирсо де Молина. Комедии. Т. 1. М., 1969.

В.Н. Орлову

15 сентября 1965

Милый Владимир Николаевич! Рада, что Вы с Е<леной> В<ла-димировной> уже в Ленинграде: всюду за пределами больших городов начинается специфический осенний неуют, серость и сирость¹; дома от всего этого и стены помогают. Не без отвращения перевожу никому не нужного и не интересного гишпанца⁷⁴^{- пьеса в стихах, тоже никому не нужных; самая же страхота — «сжатые сроки», часть из коих прогуляла (по Енисею), а теперь пытаюсь нагнать время — куда там! Оно всё уже в Ледовитом океане и вспять не течёт. Это — сиречь пьеса — предпенсионная работа; авось поможет мне выколотить «хорошую» пенсию.}

Отец мой был реабилитирован в 1956 г. — «в силу вновь открывшихся обстоятельств и за отсутствием состава преступления». В 1955 г., вернувшись из Туруханской ссылки, я взялась за хлопоты о маминой первой (несостоявшейся) книге и о папиной реабилитации; для последней требовалось разыскать оставшихся в живых «однодель-цев», к<отор>ые могли бы свидетельствовать о его невиновности; увы, живых не было, мёртвые же молчали; связаться с заграницей в те годы не было возможности; всё же сыскала кое-кого, из числа «ни живых, ни мёртвых», и истина восторжествовала, как всегда — посмертно.

Отец мой был человеком совершенно поразительной человечности, мужества и благородства. Я до сих пор просыпаюсь ночами в отчаянье и ужасе от его гибели, от такой его гибели, от того, что он погиб в такое беспросветное время, в лубянском кровавом застенке. Маме хоть была предоставлена «свобода» умереть самой.

Я думаю, что одноколыбелъники^ъ, вместе умершие, и воскресать должны вместе в памяти человеческой, и буду Вам бесконечно благодарна, если Вы — в меру возможностей сегодняшнего дня — измените сколько-нибудь «белогвардейский» штамп — жестокий и нелепый. Если бы Вы знали, как мне хочется дожить до пенсии, развязаться с переводами (с теми, что не для души!) и записать всё, что помню и знаю, о матери, об отце, о Времени. Дай Бог!

Да, надо начать хлопотать о книге пьес; и вообще о многом подумать, многое подготовить и т. д. Не хватает рук, головы, времени, сил — на всё необходимое. <...>

Ну, дай Бог! - Моя благодарность за маму и моё доверие к Вам — всегда с Вами. Всего самого доброго и радостного Вам и Е<лене> В<лад имировне>.

ВашаАЭ

' Ср. в стих. М. Цветаевой «Рассвет на рельсах» (1922): «Из сырости - и серости», «Из сырости - и сирости» (II, 159-160).

² «Стыдливый во дворце» Тирсо де Молины.

³ В стих. 1921 г. М. Цветаевой «Как по тем донским боям...», посвященном

С.Я. Эфрону, есть строчки: «Так вдвоем и канем в ночь: / Одноколыбельники» (II, 76).

В. Н. Орлову

26 сентября 1965

Милый Владимир Николаевич, спасибо за письмо и книгу. Я бесконечно рада, что (относительно отца) Вы сменили «формулировку» на формулу. «Человек героической жизни» - это действительно формула моего отца, и нашли её — Вы. Очень точно и очень верно.

Блоковские записные книжки¹ просто потрясают, хотя не прочла ещё всерьёз. Это надо читать так же глубоко, как Евангелие (религию в сторону, конечно!), ибо за этим всем то же моление о чаше² и смер-тию смерть поправ³ — наивечнейшее на фоне одной из революций...

Сейчас принесли Ваше письмо с «заявкой»⁴, в которой, после Вашей правки, зазвучал голос не девочки, а мужа. Всё очень хорошо, кроме вопроса о вступительной статье, к<отор>ый остаётся открытым. Конечно, м. б. нахально — навязываться с «почему», но всё же: почему Вы не хотите (не хотели бы) её написать? Ведь любой другой, будь он распроантоКольским, хуже сделает. Павел Григорьевич⁷⁹ остался, несмотря на преклонный возраст, на уровне только «Романтики»⁵ (уровень весьма и весьма неплохой, но до цветаевских трагедий ему ещё дальше, чем ей самой было в 20-е годы!). Тут что хочется: если делать, так делать хорошо. Вообще-то есть два пути: «плевать на предисловие» — лишь бы книга вышла! или: чтобы всё было хорошо. О пьесах — в особенности о трагедиях⁶ — не напишешь без глубокого проникновения в творчество зрелой Цв<етаевой>; без «После России», поэм «Горы» и «Конца»⁷; тут уж не до Романтики, даже с большой буквы. Павлику это просто не по плечу, ибо эту Цв<етаеву> он понимает не изнутри, не из собственного нутра, так как нутро его не таково. В статье Павлика, убеждена, «романтика» бы перевесила; предгорья, а не вершины. А Вам бы дались вершины. Как это важно! Важно ещё и то (тут пришли какие-то два парня, «студенты на картошке», поговорить о Цв<етаевой>, причём выяснилось, что кроме «Тарус-ских страниц» они ничего и не читали, и я забыла, что «важно ещё»...)

Короче говоря, мне бы ужасно хотелось, чтобы написали Вы, Вы и только Вы. Обо мне и речи нет, статьи я писать не умею и не берусь, и надо мне писать (успеть написать) совсем другое. Не думаю, чтобы на «данном этапе» (своего и общественного развития) справилась бы и Саакянц, чья добрая воля, рвение, знание материала и многое другое — вне сомнения; но в чём-то ещё — дитя. Подрастёт — и завещаем ей эту (эти) темы. Боюсь, что у Вас какие-нб. побочные соображения: как бы кто не подумал, что Вы «специализируетесь» на цв<ета-евском> творчестве (самолюбие, гордыня, спесь) — или ещё что-нибудь в этом роде. Или — много другой работы. Но эта-то - важнее.

Взялись бы Вы - я бы Вам подсобила всякими материалами, по-доплеками, а, Владимир Николаевич? Подумайте всерьёз и всерьёз ответьте мне, в чём дело, почему. И подумаем сообща, как устранить или обойти то, что Вам мешает написать такую статью. Буду ждать Вашего ответа и заявку пущу в ход только по получении его.

Ещё многое должна сказать Вам, но потом.

Всего вам обоим самого наидобрейшего.

Ваша АЭ

¹ Имеется в виду только что вышедшая в свет кн.: БлокА. Записные книжки. 1901-1920. М., 1965 (подготовлена В.Н. Орловым).

² См. Мк. 14, 36.

³ Слова из тропаря на Пасхальную службу.

⁴ В.Н. Орлов отредактировал заявку А.С. в издательство «Искусство» на публикацию книги пьес М. Цветаевой.

⁶ А.С. имеет в виду цикл пьес М. Цветаевой 1918-1919 гг.

⁶ Речь идёт о трагедиях «Ариадна» (1924) и «Федра» (1927).

⁷ В книгу М. Цветаевой «После России» были включены стихи 1922-1925 гг. «Поэма Горы» и «Поэма Конца» написаны в 1924 г.

А.А. Саакянц

10 октября 1965

Милый Рыжик, посылаю Вам пакет с окказией <...> Новости: Коля¹ перезаразил многих своих гриппом; правда, у тех проходит пока без осложнений, но t высокая, в частности у Вашей визави Мар<и-ны> Казимировны⁸⁰^⁸¹, чувствует себя плохо и не работает; (к тому же машинку взяли у неё на ремонт⁸²^{). Врачи считают, что грипп всё же, не той формы, что у Коли - другие возбудители вируса, более вредные, тем не менее однако —эпидемия⁴. А, собственно, зачем Эзоповским языком? Ищут людей (и находят) - распространявших и печатавших списки «нелегальщины» — (Солж<еницын>, Гинз<бург>, Шаламов и ещё кто-то «восставший» (в списках). «Один день Ив<а-на> Ден<исовича>» - с определённым уклоном в антисоветчину). Мар<ине> Каз<имировне>, одной из распространительниц предполагаемых, пригрозили высылкой из Москвы, забрали машинку на проверку шрифта. Нащупывают «коллекционеров» нелегальщины и машинисток, «шлёпавших» списки. Бумажку эту немедленно уничтожьте.}

Целую, будьте здоровы.

Ваша А. Э.

³ В начале сентября к М.К. Баранович пришли с обыском, ее увезли допрашивать на Лубянку. Машинка, на которой она перепечатывала произведения А.И. Солженицына, была конфискована и возвращена только через полгода.

⁴ В сентябре 1965-го (9 и 12) были арестованы А. Синявский и Ю. Даниэль. 11 сентября был произведен обыск в квартире В.Л. Теуша и изъят хранившийся у него архив А.И. Солженицына. Вспоминая те дни, А. Солженицын писал: «Я могу только на ощупь судить , какой поворот готовился в нашей стране в августе-сентябре 1965 года <...>. Но близко к уверенности можно сказать, что готовился крутой возврат к сталинизму во главе с “железным Шуриком" Шелепиным» (Солженицын А. Бодался теленок с дубом: Очерки литературной жизни. Paris. YMCA-Press, 1975. С. 112).

В.Н. Орлову

21 октября 1965

Милый Владимир Николаевич! Ваше письмо, в к<отор>ом не содержалось категорического отказа от предисловия к неубитому медведю - пьесам, - меня обнадёжило и утешило; а если отзываюсь так поздно, то потому, что развинтилась, расклеилась, расхворалась и хотелось хоть немного собраться воедино. Плохо, когда попадаешь в руки к врачам, ибо все они говорят разное, а ты хлопаешь ушами и думаешь свою думку; т. к. я в Тарусе, то врачи мимохожие; в том числе и один психиатр попался — хотя речь идёт в основном о печени! «На сегодняшний день».

Что я хотела сказать ещё давным-давно, когда Вы писали о том, что все «члены жюри» не в восторге от «Царь-Девицы»: во-первых — хотелось, чтобы в сборнике по возможности были представлены всё жанры (за исключением Лебединого!¹) — в том числе и псевдобылинная ветвь; «Федра» уж слишком перевесила бы. Во-вторых и в-глав-ных: не так проста «Царь-Девица», как это кажется читающим, но неглубоко-вникающим (от них же первый - И.Г. Эр<енбург>²); именно в ней, в этой «русской», «сказочной» вещи — ключ ко всей последующей Цветаевой; недаром она сама, уже в поздние годы, писала кому-то о том, что Ц<арь>-Дев<ица> — та же Федра, а Царевич — тот же Ипполит, только в другие одежды ряженые³. Так оно и есть. Господи! Да именно в этой веши впервые сосредоточены цветаевские герои: стихов, поэм, пьес; и главный герой — Разминовение. Кафтаны ли, хитоны ли, бренная ли одежка XX века — второстепенные атрибуты Вечного. По-моему — хорошо, что в этом сборнике — Ц<арь>-Де-вица, Праматерь цветаевских образов — согласитесь со мной хоть раз! Впрочем, обожаю Вас без памяти именно за то, что Вы вечно не соглашаетесь и часто злитесь!

Теперь хочу сказать, что блоковские дневники, записные книжки, вернее, — замечательно интересны; вряд ли за последние годы встречала что-либо подобное и вряд ли встречу впредь. Поразительно встаёт Эпоха (с маленькой буквы её и захочешь — не напишешь!). Поразительно встаёт Блок-Человек (о поэте знаем по созданному им). И поразительно - слияние и не-слияние, совпадение и разминове-ние их - Эпохи и Человека.

На какой же высшей точке - жизни, творчества, времени - умер Блок! Ведь вскоре после эры «Двенадцати» пошла эра «Двенадцати стульев»; не блоковские времена... куда там!

Хорошо! Хорошо Вы сделали книгу; с громадным тактом. Спасибо Вам!

Вышел десятый номер казахстанского «Простора»⁴ с очень милыми мамиными записями об отце и прелестным, на мой взгляд, пре-дисловьицем Паустовского. У меня тут только один-разъединствен-ный экз<емпляр>. Если пришлют ещё хоть сколько-нб. - непременно пошлём Вам; не знаю, можно ли этот журнал купить в киоске или в магазине - в Тарусе-то уж во всяком случае нет!

Осень тут отнюдь не золотая, а бурая. Слава Богу, хоть гулять не манит от перевода. Сижу не сходя с места, как Островский у Малого театра; только что голуби не ... на голову, а так сходство полное <...>

Всего самого распредоброго вам обоим!

ВашаАЭ

' Говоря о «Лебедином» жанре, А.С. имеет в виду не только стихи из сборника «Лебединый стан», но и ряд других произведений, романтизировавших Белое движение.

² В «Страницах былого» А.С. пишет, что И.Г. Эренбургу была чужда «“простонародность" (просто - народность.) ее (Цветаевой. - Р.В.) “Царь-Девицы", и вообще - рассийское (так у А.С. - Р.В.), былинное, богатырское начало в ее поэзии, вплоть до самой рассийскости ее языка, к которой он оставался уважительно-глух всю свою жизнь» (Т. Ill наст. изд.).

³ Вероятно, А.С. излагает письмо матери 1923 г., где та, характеризуя героя поэмы - Царевича, пишет: «...он брат Давиду, и еще больше - Ипполиту (вместо гуслей - кони!). Вы думаете - я также не могла написать “Федру"? Но и Греция, и Россия - одежда... Сдерите ее и увидите суть» (цит. по кн.: Саакянц А. Марина Цветаева: Жизнь и творчество. М., 1997. С. 215).

⁴ В алма-атинском журнале «Простор» (1965. № 10) была напечатана мемуарная проза М. Цветаевой «Отец и его музей» (1. «Лавровый венок» и 2. «Открытие музея») с предисловием К. Паустовского «Лавровый венок».

А. И. Цветаевой

23 февраля 1966

Милая Ася! Попытаюсь рассказать обо всём подробно, т. е. моя вынужденная (из-за отсутствия времени) краткость приводит к нелепостям, а выяснять до ужаса некогда.

1) М.И. Гр<инева> разрешила мне по полнейшей своей доброй воле держать тетрадь¹ сколько требуется для сл<едующих> изданий. Она знает, что это долго и пошла на это; т. ч. Бога ради не торопите меня; мне и так тошнёхонько от спешки, всяческой. Сил мало.

2) Она же (М.И.) категорически отказалась от авансирования мною денег (ей) «под» эту тетрадь. («Что я у дочери М<арины> и С<ерёжи> за Маринину тетрадь... да как бы Марина к этому отнеслась!») - т. ч. деньги от меня идут просто к её потребности в них, а не потому, что я должна; обязана и т. д. Не должна, не обязана, а просто хочу помочь, хоть помощь эта нелегко даётся!

Относительно цены, стоимости и закупочной комиссии: как объяснили чл<ены> закуп<очной> Ком<иссии> Лен<инской> Биб-л<иотеки> - люди вполне опытные и квалифицированные, данная тетрадь попадает в определённую категорию, начиная с того, что на ней написано черновая тетрадь № такой-то; беловые тетради ценятся дороже. 2) тетрадь ранних лет; 3) черновики ранних пьес, а не стихов; 4) объём тетради; 5) тетрадь № такой-то, т. к. разрозненная тетрадь, и т. д. Те же условия принимаются во внимание и ЦГАЛИ, и расценки приблизительно те же, т. е. ЦГАЛИ может дать и немногим меньше, и немногим больше суммы 75-100. Немногим', т. к. и там и тут - расценки государственные, и в любом хранилище категория тетради определится одинаково. Вообще ЦГАЛИ не много платит; но зато

именно там сосредоточены наибольшие ценности. Пусть и мамино там сосредоточится!

<...> Я не говорю, что Вы — лучше (илилгуже!) Марины; вообще — разве это — оценка, и как можно сравнивать? Таким мерилом? Да и любым! А вот понятнее (опять же не я, ибо мне и М<арина> — понятна!) — несомненно мерило; для многих, не читающих «с листа», М<а-рина> — трудна, и требует громадного соучастия и соприкосновения читательского. Скажем мамины стихи к Пушкину куда труднее для восприятия, чем стихи самого Пушкина, но разве поэтому — Пушкин - фельетон? Понятность - при качестве написанного, само собой разумеется!, отнюдь не недостаток; как, впрочем, и сложность; так что - с чего у Вас шерсть дыбом и усы торчком??

<...> Я не осуждаю Балагана; я удивлена стремлением М.И. продать вещь, носящую порядковый № маминого архива; предположим далее, что Бал<агин> её не украл! Что она чудом попала в эти руки! То, что М.И. Гр<инева> — друг папы, приятельница мамы, нуждается в спец<иальном> питании и поэтому продаёт Цветаевскую рукопись — для меня не объяснение. Я понять не могу. Так же, как и то, что эта рукопись оставалась неизвестной никому около полувека. Под спудом. Так же как и то, что она продавалась — после полувекового под-спуда — в такой спешке и суете, вдруг, будто Эриннии гнались? Так нелепо? Что случилось? Кто и что напугало держательницу тетради?

Но даже не об этом; только об одном: как М.И. Гр<инева> могла продавать рукопись М.И. Цв<етаевой>? Да разве это продаётся? Если украдено - надо вернуть. Если подарено - надо подарить. Если ещё какими-нб. путями приобретено - надо отдать. О нет, не мне, если нет такого желания или доверия, — государству! Разве рукопись МЦ для друга МЦ — частная собственность, предмет торговли? Во сколько бы ни оценили: разве это товар?

Асенька, не только я сама, мои родители во мне этого не понимают. Душа не принимает.

Маруся Кузнецова ведь! Папа её часто вспоминал.

Жили мы ужасно плохо, когда одно швейцарское хранилище попросило маму продать им за «хорошую цену» письма Рильке к ней. Как Вы думаете, продала мама? Подарила? Оставила себе?

Как Вы думаете — я— способна ли продать архив или часть его или что-нб. одно-разъединственное из него? Продал ли бы обнищавший, больной, старый Макс? Пра? Да, скажем, Маруся Волошина? Аделаида Герцык? Вы сами? А папа, мой папа, Серёжа, друг Марии

Кузнецовой, папа за всю многолетнюю героическую свою советскую работу не взявший ни франка, как мы ни были нищи и как он ни любил нас - безмерно?

Объясните мне Вы, Ася Цветаева, как Вы это понимаете? Как объясняете? Только потребностью в деньгах больного и несчастного человека?

Я допускаю, что я не понимаю, что я не права, что я глупа, смешна и т. д. в непонимании очевидностей...

Ещё раз поймите: я не о том, что рукопись надо было отдать мне, хотя и была бы счастлива «этому» («меня» тут нет, есть архив). Я о том, что рукопись - тем более уж во всяком случае не купленную, именно рукопись МЦ, именно М.И. Гр<инева> не должна была продавать.

Ну ладно...

Целую Вас!

Аля <...>

' См. письмо к М.И. Кузнецовой от 24.XII.63 г.

В.Н. Орлову

4 марта 1966

Милый Владимир Николаевич, что Вы, как Вы, где Вы? Тысячу лет ничего о Вас не знаю. м. б. мои немудрящие вести не доходят до Вас? Ну и Бог с ними. <...>

Сегодня Аня посылает Вам «Армению» с маминым Мандельштамом¹; простим ей, Армении, опечатки и произвольные (минимальные) сокращения и порадуемся ещё одному кусочку маминой прозы; думается, что публикации в какой-то мере помогут тому прозы. Дай Бог!

Воспом<инания> А<настасии> И<вановны> в «Н<овом> М<и-ре>»² чудесно (языково) написаны, но, Господи, как же всё вымазано малиновым вареньем, как глубоко под ним запрятана трагическая сущность вещей и отношений, — семейных и прочих. Поэтому я в бешенстве; и так хочется, чтобы вышла настоящая М<арина> Ц<ве-таева>, к<отор>ая писала всегда вглубь, а не по поверхности, и ничего не сахаринила.

Ну ничего, почти всякое даяние — почти благо. Только что получила бодлеровские книжечки³, — посылаю: пусть понравятся Вам с Е<леной> В<ладимировной> мои переводы!

Работаю ужасно; голова не дюжит; не дюжат и «потроха». Устала, как северная ездовая собака. И даже хуже.

Надеюсь, что вы оба здоровы; остальное приложится.

Всего самого доброго!

ВашаАЭ

¹ В журн. «Литературная Армения» (1966. № 1) был опубликован очерк М. Цветаевой «История одного посвящения».

² Речь идет о публикации воспоминаний А.И. Цветаевой «Из прошлого. К биографии поэтессы М. Цветаевой» (Новый мир, 1966. Ns 1-2).

³ См,: Бодлер Ш. Лирика, М,, 1965,

В.Н. Орлову

21 марта 1966

Милый Владимир Николаевич, рада Вашему письму и тому, что Комарово помогло и отдохнуть от сутолочи ленинградского бытия, и поработать. А я всё в той же позиции: сижу за столом по 28 часов в сутки и выдавливаю из себя по капле ужасный перевод ужасных стихов гениального Мольера¹. Никто, решительно никто из живущих на земле (в небесах ещё и не то знают!) не подозревает о том, что Мольер сочинял и стихи. И оставить бы всех в счастливом неведении этого! Очень, очень плохо. Пересиливаю, переламываю и перемалываю и текст и самое себя. В основном — свою гипертонию. А она не выносит такого обращения и — мстит.

Спасибо за приглашение Вам и Елене Владимировне, но приехать мне не под силу, так как настолько больна и перенапряжена, настолько ни на секунду не свободна от всего, что не сделано мной за эту зиму, а сделать необходимо, хоть ползком, и т. д., и т. д., что - не могу.

Я очень надеюсь на будущий год, когда должна быть пенсия (к<о-тор>ую ещё надо заработать, а это пока что не удаётся) и та частичная свобода от заработка, к<отор>ую она мне даст. Тогда я непременно, Бог даст, приеду в гости к Ленинграду (у меня там и родственники² есть, т. е. есть где «приземлиться») — и увижу вас обоих в вашей родной ленинградской стихии. Мне этого очень хочется.

А что до цвет<аевского> вечера, то я от всего сердца, как легко догадаться, желаю ему всяческого успеха и убеждена, что он будет, и тем больший, что меня на нём не будет.

Мое страдание от любой фальшивой ноты, без к<отор>ых пока не обходится и обойтись не может ни одно из таких мероприятий, по крайней мере, не будет «витать в атмосфере».

Я была, года четыре назад, на первом московском вечере в Лит<е-ратурном> музее³, выступления (всё — от чистого сердца, умилённые

и т. п.) ещё кое-как вытерпела, хотя мне всё время казалось, что у меня выдирают без наркоза зубы мудрости; но когда выпорхнули чтицы и начали (тоже от чистого сердца и во весь голос) - «исполнять», я не выдержала, встала и ушла. Представляете себе, как это выглядело! Ужас! До сих пор стыдно. С тех пор не была ни на одном таком вечере, так как выяснила, что это — та редчайшая ситуация, когда — за себя не ручаюсь. <...>

Я думаю, кто сумел бы читать М<арину> Ц<ветаеву>, так это — Е<лена> В<ладимировна>. В ней я почуяла редкое в наши дни, да и почти небывалое — сочетание душевной грации, такта и силы, которые и суть три ключа к Цветаевой вслух; всё прочее — отмычки.

Всего, всего доброго вам обоим! Сил и здоровья, в первую очередь. Пишите, не забывайте!

ВашаАЭ

Как жаль, что Вы не приедете наредсовет! Мы с А<нной> А<лек-сандровной> на это надеялись.

Смерть Ахматовой⁴ опечалила, но не уязвила, не потрясла — не знаю, почему. М. б. потому, что она при жизни стала собственным монументом?

' А.С. перевела ряд стих, для 4-го тома Полного собрания сочинений Мольера (М., 1966).

² В Ленинграде жили А.Я. Трупчинская и ее дочери Анна и Елизавета.

³ Вечер в Литературном музее в Москве состоялся 25 октября 1962 г.

⁴ А.А. Ахматова умерла 5 марта 1966 г,

П.Г. Антокольскому

19 апреля 1966

Милый Павлик, очень, очень рада была Вашему письму — отклику, отзыву и, конечно, очень, очень рада буду повидаться с Вами, если это (для Вас) осуществимо.

В Москве я буду до 10— 15 мая — а потом в Тарусу со всем скарбом и с кошкой; до осени, очевидно.

Телефон мой — АД1-52-19 (у Вас, вероятно, мой старый номер).

Да нет же, мне и в голову не пришло «обижаться» на то, что Вы не написали мне о маминой книге (когда она вышла); важно было то, что Ваша встреча с книгой (а тем самым - с мамой!) состоялась. В такого рода встречах часто третий — лишний и не к третьему обращаешься памятью сердца!

Очень жду апрельского «Нового Мира». Дай Бог, чтобы всё с ним было благополучно. (Почему-то «на склоне лет» чаще молишься «пронеси, Господи», чем «дай, Боже»!)

Сегодня получила письмо от Орлова, где он очень хвалит статью¹, называет её блистательной и вдохновенной; а сам он грустит, хандрит, устаёт и болеет. Всем нужен отдых, необходим досуг, а нет их, течение времени убыстрилось и как-то обессмыслилось, ибо это уже не время в вечном его понятии, а какой-то суррогат 20-го века, пластикат, заменитель, «субпродукт».

Насчёт предполагаемых маминых изданий: да, очень надеемся, что затея с отдельной книгой драматургии удастся; пока что изд-во («Искусство») относится к ней положительно. Надеюсь этим летом подготовить, сколько удастся, тексты и комментарии (трудно, как всё, что касается маминого творчества, ибо «всё впервые» — как и её творчество!) - и, конечно, вступительную статью Вас будут просить написать².

Кажется, двухтомник (I - стихи, II - проза) включен в гослитовский план (на после - 50-ти-летия); туда, видимо, не войдут ни пьесы (к<отор>ые предполагается издать отдельно), ни переводы (то же). С прозой будет, боюсь, трудно; ред<акция> русской классики там -весьма не гибкий «организм», ну, посмотрим!³

Пушкинская книжечка задумана в изящном оформлении, с двумя ещё не публиковавшимися, очень славными, прелестными портретами - и набор (шрифт) приличный⁴. Книжечка переводов⁵ выглядеть будет, вероятно, скучно, но это не так-то важно. Обе собираются выйти в этом году, и, конечно же, малыми тиражами, увы! Как хочется побольше маминого издать!

И ещё хочу дожить до пенсии, и пожить на пенсию, и записать то, что помню о маме; я ведь очень много помню, и не «просто так», а: как писала и почему писала то-то и то-то; чему была подвластна и чем владела. Мы ведь прожили вместе целую жизнь, и это было то время, когда она, уйдя от предисловий и предварений самой себя, стала самой собой во весь рост, во всю глубину, во всю мощь.

Обнимаю Вас, дорогой Павлик! Доброго здоровья и сил Вам!

Ваша Аля

' Речь идет о статье П.Г. Антокольского «Книга Марины Цветаевой» (Новый мир. 1966. № 4).

² Книга М. Цветаевой «Театр» была подготовлена и прокомментирована А.С. Эфрон и А.А. Саакянц. П.Г. Антокольский написал к ней предисловие,

однако издательство «Искусство» исключило книгу из плана. Она вышла в свет лишь в 1988 г

³ Уже 6 июня 1966 г. в письме к В.Н. Орлову А.С. упоминает о «высаженном из плана» двухтомнике,

⁴ Книгу М. Цветаевой «Мой Пушкин» (М., 1967) оформлял художник Вл, Медведев, вступительную статью написал В.Н. Орлов, текст подготовили и прокомментировали А.С. Эфрон и А.А. Саакянц.

⁵Цветаева М. Просто сердце. Стихи зарубежных поэтов. М., 1967 (сост. А.С. Эфрон и А.А. Саакянц, предисл. Вяч. Вс, Иванова).

Е.Я. Эфрон

23 апреля 1966

Дорогая Лиленька, <...> у меня новостишек никаких, кручусь-верчусь и чувствую себя волчком, к<отор>ый боги (?) подгоняют кнутиками. Помните, раньше, в детстве, волчки так и подгоняли -кнутиком? А теперь и они (волчки) стали заводные и неинтересные. За то бесконечно-длинное время, что прокорпела над Мольером¹, накопилось и нагромоздилось множество дел, плюс к тому невероятный беспорядок в «хозяйстве» — от папок с рукописями до всех на свете вещей — чулок, кастрюль и т. д. А я совершенно не в состоянии делать несколько вещей сразу; очередность же их не получается, т. к. всё несделанное требует одновременного к себе внимания. <...> Да, забыла написать, что Любимову (он мой — причём весьма строгий - редактор!) пресловутый мой перевод Мольера очень понравился и никаких замечаний по нему нет. И то слава Богу, а то я просто не в состоянии была бы что-то ещё там доделывать и переделывать. За это лето надо: доперевести (свыше тысячи строк) испанскую пьесу (Тирсо де Молина), перевести неск<оклько> стихов Верлена и... подготовить (дай Бог!) к печати сборник маминых пьес, где трудные комментарии (нужно много материалов к ним из Ино-стр<анной> библиотеки...). И ещё надо бы и отдохнуть; как это получится — не знаю, ибо уйма знакомых, а главное — полузнакомых людей грозятся «навестить» меня в Тарусе. <...> Ну - русское «авось» вывезет, Бог даст, и на этот раз!

Лиленька моя, крепко, крепко обнимаю, целую и люблю. Ада -тоже.

Ваша Аля

’См. примеч. 2 к письму А.А. Саакянц от 14.1.1965 г.

Е.Я. Эфрон

30 апреля 1966'

Дорогая Лиленька, опять пишу Вам несколько утлых строчек перед сном; два последних дня были насыщены неожиданными развлечениями: вчера ходили с Аней к N — он звал по делам, а на самом деле оказалось сплошное безделье... Я познакомилась с N много лет тому назад, когда только что приехала из Туруханска; он был тогда ещё провинциал, жил в чужой комнате — и всё принимал всерьёз. Потом, года четыре - лет пять тому назад женился на милой, простого вида, неглупой девушке. А нынче — модерная квартира с модерными картинами, милая простая жена стала рыжей, истощённого вида жеманницей 20-го века, он сам отрастил брюшко и приобрёл категорический тон, всестороннюю осведомлённость в бракоразводных делах ближних своих и некую наносную богемность облика и языка, считающуюся признаком хорошего тона и даже некоего «аристократизма духа»; но, увы, то, что свойственно и органично Эренбургу, не прививается к инородным телам, и вместо аристократизма получается всё тот же «стандарт»; протестуя против стандартов навязанных, люди невольно ударяются в другие стандарты... Короче говоря, на столе был «иностранный» коньяк, замысловатые бутерброды на американский лад и «не наша» посуда; за столом были холодные и остроумные разговоры, из шикарного радиоприемника лились звуки потрясающего джаза, к<отор>ый в скором времени оказался не продуктом «Голоса Америки», а всего лишь передачей из Днепропетровского дома культуры железнодорожников... И я подумала — в который раз — о том, насколько ненастоящее перестает быть интересным; и чем интереснее это самое ненастоящее, тем оно мне просто скучнее — хоть я и не из скучливых...

А сегодня мы с Адой ходили в «Современник» на новую пьесу Аксенова «Всегда в продаже». Пьеса очень интересно и «многопланово» задумана, интересно, хоть и не по-новому, решена режиссерски и актерски — но, увы, тесна и мала сугубо студийная сцена, и поэтому действие лишено простора и воздуха, мельтешит в глазах и утомляет. «Всегда в продаже» — совесть главного героя (играет М. Казаков) — журналист, циник, продажная душа, умный, ловкий человек-флюгер; окружают его «простые советские люди» — обитатели коммунальной квартиры. В 1-м действии - жизнь «продажной совести» среди оглуплённых сталинскими временами, покорных всяким проявлениям власти - людей — очень разных и очень беспомощных перед лицом произвола. Второе действие — те же самые персонажи, перенесённые в некий антимир, в некое «иное измерение», где весьма обычные и привычные ситуации 1 -го акта доведены до абсурда — т. е. пальцем показано на то, «до чего это доводит». Лейтмотивом всей пьесы проходит занятный образ хамки-буфетчицы — карикатура «кухарки, правящей государством» и до самых вершин доносящей куха-рочью свою сущность, хамство, мещанство, невежество. Кухарка, си-речь буфетчица², вдобавок оказывается мужчиной и в последних сценах пьесы приобретает явственное сходство с зарвавшимся Хрущевым... Всё очень занятно, очень рассудочно, абсолютно лишено души и... я предпочитаю Чехова; и даже — Островского! Сегодня канун майского праздника; Ада «гостит» у меня; завтра зайдёт Аня, и м. б. все втроём отправимся с визитом к Л. Г. Бать³. Начала предтарусские сборы и уборки... и — ничегошеньки не хочется делать! Спокойной ночи, Лиленька; простите за каракули! Целуем и любим...

Ваша Аля

¹ Письмо, по-видимому, написано А.С. вечером 29 апреля или в ночь на 30 апреля, так как спектакль «Всегда в продаже. Сатирическая фантазия» шел в театре 29 апреля 1966 г.

² В спектакле, поставленном О. Ефремовым по пьесе В. Аксенова «Всегда в продаже. Сатирическая фантазия», роль «зав. буфетом» в очередь с Г. Волчек исполнял О. Табаков.

³ Лидия Григорьевна Бать (1900-1980) - писательница, переводчица, приятельница А,С. со времен работы в Жургазобъединении.

Е. Я. Эфрон

30 апреля 1966

Дорогая Лиленька, пишу несколько строк перед сном, чтобы поприветствовать Вас — когда? С утра? Когда к Вам попадёт это очередное письмецо? Когда бы Вы его ни получили, знайте, что я мысленно с Вами — и всегда думаю о Вас, и чувствую Вас, и со-чувствую с Вами!

Вы знаете, в тот раз, что мы были у Вас¹ с Адой, мы решили «кутнуть» и доехали до центра на такси. Было очень интересно ехать, т. к. обе совершенно не знаем этого района Москвы, а он сохранился почти неприкосновенным — «Застава Ильича» и ещё какие-то длинные-длинные улицы, теперь переименованные, а прежних названий я не знаю — кроме Владимирки.

Как-то особенно почувствовала, до боли в сердце, как мне дорога та Москва, безвозвратно ушедшая, та Москва, которая единственно и была Москвой... Всё смотрела и смотрела на ряды нетронутых, двух- и трёхэтажных домов с подворотнями (а в глубине -зелёная травка, собачьи будки, бельё сушится, какие-то сарайчики греются на солнце...) — на неожиданно возникающие, такие разные, синие, розовые церкви (да, да, и церкви сохранились - по крайней мере видимость их!) — на изредка попадающиеся особнячки с колоннами и многозначительными, аллегорическими фризами вдоль фронтонов... От безлично-бедных окраинных домиков, постепенно «крепчающих» в ремесленные, торговые, потом и вовсе купеческие обиталища до коммерческой — прошлого века — Солянки и старого делового района города — целая цепь, целый путь развития города и его истории. Ужасно интересно было видеть это всё и ловить на лету - и красный трамвайчик, заворачивающий за угол с характерным и милым уху скрипом и скрежетом, и палисадник с сиренью, и магазинчики Чичкина и Бландова, облицованные кремовой плиткой снаружи — только вывески переменились, а вид всё тот же! — и не хватало лишь булыжной мостовой моего детства, горбящейся разноцветными круглыми камнями, из к<отор>ых каждый как-то особенно искрился под моими детскими на худеньких ножках стоптанными сандалиями.

Сколько же мы с мамой ходили по Москве, когда я была маленькой! И как же мама, такая физически близорукая, а душевно — дальне- и глубокозоркая — научила меня всматриваться, вглядываться и вдумываться в Москву - любить ее, знать ей цену, знать цену её единственности и ни на какой иной город непохожести! Да, этому всему уже полвека - шутка сказать! И какое пятидесятилетие прошло! — а теперь оглядываешься, как чужестранка, на безнадежный, казённый, бездушный стандарт новостроек и разумом понимаешь насущность этих квартир — с ваннами и «совмещёнными санузлами», а душе до всего этого как-то нет дела... Да, не хлебом единым жив человек — да и хлеб ли этот железобетонный стандарт человеческих жилищ?!

А теперь, погуляв с Вами мысленно по недобитому кусочку Москвы, ложусь спать <...>

Крепко, крепко целую и люблю!

Ваша Аля

' Е.Я. Эфрон в это время находилась в больнице.

Е.Я. Эфрон

6 мая 1966

Дорогая моя Лиленька, <...> вчера проехала от Вас большой кусок на автобусе до метро и вновь выворачивала шею, глядя на домики и церкви, которые, каким-то чудом уцелевшие, грустно радуют. Какие же они красавицы, несмотря на вылинявшие свои каменные одежды, какие гордые, светлые, возвышенные и устремлённые вверх! как возвышаются над бытом\ и какое всё же они, церкви, рассудку вопреки, доказательство гениальной духовности того самого народа, который на наших глазах превратился в народ материалистов. Превратился ли?

Нынче с утра холод и ветер страшенный; как водится, именно в этот день и топить перестали. <...>

Крепко целую Вас, люблю и всегда с Вами и внутри Вас.

Ваша Аля

Е.Я. Эфрон

13 мая 1966

Дорогая Лиленька, сейчас отбывает Ада с вещами и кошкой (!) в машине, а я - поездом (не вмещаюсь!). Третьего дня успели на выставку цветов в Манеже и, главное, в Кремль; была внутри двух соборов (остальные временно закрыты) и вспомнила очень многое — маму и детство¹. Всё, кроме соборов, - неузнаваемо, да и они без икон - только иконостасы и стенные росписи; правда, некоторые иконы экспонируются отдельно, но именно «экспонируются». Крепко обнимаем!

Ваша Аля

' В письме к П. Юркевичу от 21 июля 1916 г. М. Цветаева пишет: «...хожу с Алей в Кремль, она чудесный ходок и товарищ. Смотрим на соборы и башни» (Таллин. 1989. № 2. С. 116-123).

Е.Я. Эфрон

17 мая 1966

Дорогая моя Лиленька, мы здесь с пятницы, нынче вторник, переделали уйму дел, а всё конца-края не видать. Всё так трудоёмко и громоздко — Бог весть отчего. Или всё потому, что «годы не те»? И вообще — всё не то и всё не так. Первые после нашего приезда дни стояла июльская жара; сирень, только что начавшая распускаться, на наших глазах раскрылась до предела и начала сереть и ржаветь, уже увядая. А сегодня набежали тучи и вновь резко похолодало, и от этих лихорадочных скачков трудно дышать; и не только это: неустойчивость природы создаёт твою собственную внутреннюю неустойчивость... Как мы все тесно связаны с землёй, небом, солнцем, ветром, грозой, какие мы все - пусть жалкие, слабые и зачастую недостойные такого родства - дети земли! Да и неба! <...>

Вечная моя жалость — это то, что нельзя Вас с Зиной перевезти в Тарусу, которая и затевалась-то с мыслью, с мечтой о вас! Всякая, связанная с Тарусой, радость мне вполрадости, всякая её красота - вполкрасоты, т. к. всегда - под лейтмотив: «ах, если бы Лиля видела! Если бы Зина видела»! И в самом деле: если бы вы обе видели, как стеной стоит и цветьмя-цветёт голубая, цвета грозы, фиолетовая, цвета аметиста, белая, чуть кремовая, цвета сливок - сирень! Как застыла она в торжестве своего расцвета, в своём апогее, в своём полудне! А сейчас её красота меня лишь тревожит и даже раздражает, потому что вечно помню, что вы обе, такие мне родные и такие мои - моё «поколенье с сиренью!»' - рассованы по больницам, и весна проходит мимо или светит вам лишь отражённым светом! <...>

Что же ещё добавить к этому «сиреневому» разговору? Что я вас обеих всегда люблю бесконечно; и что в этой любви - толку чуть, ибо, как мама где-то писала, — «любовь есть действие», а действия от меня — как от козла молока. <...>

Крепко обнимаем, целуем, любим! Будьте, Лиленька моя, здоровы, и пусть Бог пошлёт всего самого лучшего и доброго!

Ваша Аля

Не тратьте сил на учеников, ибо первых у вас меньше, чем последних и, в общем, последние не стоят траты на них первых!

¹ Начальная строка второго стих. М. Цветаевой из цикла 1935 г. «Отцам» (II, 331).

П.Г. Антокольскому

30 мая 1966

Дорогой мой Павлик, от всего сердца поздравляю Вас (и всех нас!) с Вашей статьей-воспоминаниями в «Новом мире» — почти совпавшей с Вашим юбилеем¹ (и слова-то всё не те — и «статья», и «юбилей» - но Вы и так понимаете, что - за словами!). Такой подарок от юбиляра! Павлик, милый, прелестный Павлик моего детства, просто обнимаю Вас!

А вот Вам подарок тридцатилетней давности (лета 1937 г.) - мамины строки о Вас; и ещё давнее - давность, т. к. - с 1917 г.²

«Был Октябрь 1917 г. Да, тот самый. Самый последний его день, т. е. — первый по окончании (заставы ещё догромыхивали). Я ехала в тёмном вагоне из Москвы в Крым. Наверху, на голой верхней полке молодой мужской голос говорил стихи. Вот они:

“И вот она, о ком мечтали деды И шумно спорили за коньяком,

В плаще Жиронды, сквозь снега и беды,

К нам ворвалась — с опущенным штыком”.

[и до «Тот голос памятный — Ужо тебе!» — мне, т. е. Але, почему-то помнится «и шумно спорили у камелька», но я, наверно, ошибаюсь.]

— Да что же это, да чье же это такое, наконец?

— Автору — семнадцать лет, он ещё в гимназии. Это мой товарищ — Павлик А.

Юнкер, гордящийся, что у него товарищ - поэт. Боевой юнкер, пять дней дравшийся. От поражения отыгрывающийся — стихами. Пахнуло Пушкиным: теми дружбами. И сверху - ответом:

— Он очень похож на Пушкина: маленький, юркий, курчавый, даже мальчишки в Пушкине зовут его Пушкиным.

...Инфанта, знай:

Что за тебя готов я на любой костер взойти,

Лишь только буду знать, что будут на меня Глядеть — твои глаза...

А это - из “Куклы Инфанты”, это у него пьеса такая. Это Карлик говорит Инфанте. Карлик любит Инфанту. Карлик - он. Он, правда, маленький, но совсем не карлик!

...Единая — под множеством имён...

Первое, наипервейшее, что я сделала, вернувшись из Крыма -разыскала Павлика. Павлик жил где-то у Храма Христа Спасителя, и я почему-то попала к нему с чёрного хода, и встреча произошла на кухне. Павлик был в гимназическом, с [блестящими] пуговицами, что ещё больше усиливало его сходство с Пушкиным-лицеистом. Маленький Пушкин, только — черноглазый: Пушкин - легенды.

Ни он, ни я ничуть не смутились кухни, нас толкнуло друг к другу через все кастрюльки и котлы так, что мы — внутренне — звякнули, не хуже этих чанов и котлов. Встреча была вроде землетрясения. Потому, как я поняла - кто он, он понял — кто я. (Не о стихах говорю, я даже не знаю, знал ли он тогда мои стихи.)

Простояв в магическом столбняке не знаю сколько, мы оба вышли - тем же чёрным ходом и заливаясь стихами и речами...

Словом, Павлик пошёл - и пропал. Пропал у меня, в Борисоглебском переулке, на долгий срок. Сидел дни, сидел утра, сидел

ночи... Как образец такого сидения приведу только один диалог: я, робко: — Павлик, как Вы думаете, можно то — что мы сейчас делаем — назвать мыслью?

Павлик, ещё более скромно: — Это называется — сидеть в облаках и править миром...»

Это - из черновой тетради 1937 г.

Ещё раз крепко обнимаю Вас, спасибо за слово о маме (наспех пишу, еду в Тарусу, оттуда напишу).

Ваша Аля

' 19 июня 1966 г. П.Г. Антокольскому исполнялось 70 лет.

² А.С. приводит с купюрой отрывок из «Повести о Сонечке» (IV, 294-295).

П. Г. Антокольскому

6 июня 1966

Спасибо за письмо, дорогой мой Павлик! Как бы ни бежали годы, а Вы — всегда всё тот же, каким я Вас помню с детства, скорый на отклик, на ответный всплеск, как волна на брошенный - нет, не камень, а кубок из баллады!¹ Конечно же, годы прибавили Вам мудрости - иначе зачем бы было их жить? - но юности Вашей не откусили ни кусочка, так что Вы - не в накладе, да и мы вместе с Вами... Потому, вероятно, мама и запомнила Вас гимназистом, а не студентом, пронеся с собой - в себе — сквозь жизнь - Ваше прелестное, романтическое мальчишество, душевное отрочество - si noble et si prompte a la riposte⁸³; кстати - первые из качеств, отнимаемые жизнью: noblesse⁸⁴ сменяется осторожностью (когда не «бдительностью»), а скорость отклика - портновским «семь раз отмерь, один отрежь». Я ничего сейчас, отсюда не могу возразить или подтвердить насчёт 1917 или 18-го года; знаю лишь, что чудом сохранились мамины записи. Книжки и тетради тех лет с дневниковыми, а не постфактумными² записями, в т. ч. о Вас и о встрече с Вашими стихами в октябрьском вагоне (окт. 1917); есть у неё и проза под назв<анием> «Октябрь в вагоне»³ — по дневниковым записям, и там тоже - Ваши стихи о Свободе, прозвучавшие для неё впервые именно тогда. Но от окт<ября> 1917 до самого 1918 г. - всего два с чем -то календарных месяца...

Вообще в архиве многое сохранилось о Вас, и, в частности, почему-то множество моих детских, почти младенческих по возрасту, но чётких и грамотных на удивление записей и о Вас, и о Ваших с мамой друзьях, и подробные изложения Ваших пьес...⁴

К сожалению, уже и у моего возраста руки коротки — не успевают многого; а мне надо будет многое переписать для Вас.

Мамин двухтомник уже высадили из гослитовского плана; мы надеемся, что всего лишь на год. Вот ужо приедет Вл<адимир> Николаевич^ узнает точнее. Будь он здесь, сумел бы удержать книги в плане.

Как жаль, что Ваша с мамой настоящая встреча - после её возвращения в СССР - не состоялась. Вы показались ей далёким и благополучным в трагическом неустройстве её жизни по приезде. То была эра не встреч, а разлук навсегда - те годы. На днях напишу Вам подробнее о статье Вашей, ибо и Вы немного кое-где «напутали». Обнимаю Вас, главное - будьте здоровы!

Ваша Аля

Тарусская тетка⁵ жива и в меру доступного поправляется; дома и стены помогают.

¹ Ассоциация с переводной балладой В.А. Жуковского «Кубок».

² В записи М. Цветаевой «О любви. Из дневника. 1917» приведены ее беседы с П.Г. Антокольским (IV, 482-484).

³ В опубликованном варианте очерка М. Цветаевой «Октябрь в вагоне» нет упоминания о П.Г. Антокольском. О том, как ею были услышаны стихи Антокольского о Свободе («И вот она, о ком мечтали деды...»), Цветаева рассказывает в «Повести о Сонечке» (см. также письмо тому же адресату от 30 мая 1966 г.).

⁴ В «Страницы воспоминаний» А.С. включила свою запись 1919 г. «“Кот в сапогах” Антокольского в Третьей студии Вахтангова» (см. Т. Ill наст. изд.).

⁵ В.И. Цветаева.

В.Н. Орлову

6 июня 1966

Милый Владимир Николаевич!

Примите мои запоздалые со-радования Вашей — наконец удачной — поездке; запоздалые, ибо Вы, без всякого сомнения, уже вошли в задыхновенный темп обычной, нашей, жизни и итальянский Ваш праздник уже опустился на дно души; откуда Вы извлечёте хотя бы кусочки его, когда мы с Вами увидимся.

В статье «Павлика» моего детства не всё (фактическое) точно, многое смещено и т. д., но в ней столько искреннего, истинного и неугасимо молодого чувства, что это - бесконечно трогательно по существу и бесконечно романтично по форме. Он хочет писать предисловие к высаженному из плана гослитовскому 2-х-томнику, и пусть; но я, конечно, жалею, что отказались от этой статьи Вы. Павлик навсегда юн, восторжен и возвышен; это прекрасно вообще и небезопасно в частности; не говорю о какой-то реальной «опасности», а лишь о том, что отсутствие равновесия во вступительной статье отчасти лишает и руля и ветрил драгоценный корабль; Вы - идеальнейший лоцман трудных книг; а Павлик — всегдашний и навсегдаш-ний юнга, под синевой не угадывающий рифов; ну - что Бог даст.

Жаль, что Вам, наитальянившемуся, осточертела Эстония; всё же там тихо, а ведь ничто в наши дни так не восстанавливает сил, как тишина; исчезающее из обихода понятие и состояние. И Таруса теперь шумна, галдит на все чужие голоса, и я могу работать лишь рано утром и поздно вечером, в результате чего не высыпаюсь и болит голова.

Однако ныть не буду: всё хорошо, всё слава Богу, а что до головы, то каждый носит на плечах именно ту, что заслужил, и пенять тут не на что и не на кого.

Очень стараюсь переводить свою предпенсионную испанскую пьесу, получается пока что жуткое не ахти, никак не вползу в трудовую воловью колею; много ещё всяких дел и - быт, будь он, наконец, ладен!

Всего, всего Вам самого доброго, самый сердечный привет Елене Владимировне — когда она вернётся из своих, всегда в это время пыльных, странствий? Когда и где — отдых в нынешнем году? Пишите иногда хотя бы!

ВашаАЭ

Е.Я. Эфрон

12 июня 1966

Лиленька моя дорогая, надеюсь, что это письмо застанет Вас уже дома; пожалуй, я сама так же томилась вашей неволей¹, особенно в последнее время, как и вы обе. <...>

Тут у меня форменная свистопляска, гости не переводятся, из-за чего не переводится и Тирсо де Молина... <...> Я не считаю дружественных набегов дачных соседей и визитов праздношатающихся туристов, к<отор>ые все вдруг возлюбили Цветаеву не прочтя ни строки... Я дико устаю от всего этого мельтешенья, болит голова, и, конечно, тормозится злосчастный перевод... впрочем, когда они у меня не тормозятся? Боюсь, что всё лето так и пройдёт — в околоцветаевском ажиотаже, именно ажиотаже; причём людей праздных, отдыхающих и зачастую слишком говорливых... — Несколько дней вдруг было совсем по-позднеосеннему холодных, ветреных, с низкими и мерзкими — не по сезону — почти снежными тучами, сегодня, по случаю «дня выборов» распогодилось. Ходили втроём (Ада, Аня и я) выбирать от Калужской обл. почему-то Юрия Гагарина (написала — и догадалась почему: Калуга — родина Циолковского) и ещё председателя одного из колхозов Козельского района (есть и такой!). Председатель этот уже успел у нас прославиться: должен был выступать перед избирателями, собравшимися со всего района, чтобы, так сказать, познакомиться; но по дороге наклюкался так, что его не только ввести, но и внести в зал оказалось невозможным. Встреча не состоялась; товарищ же был избран единогласно; почему бы нет? явно — свой в доску. Исполнив свой гражданский долг, мы с Аней устроили себе праздничную пробежку по опушкам, набрали немного грибов (лисичек и даже белых) и десятка два ягодок начинающей краснеть земляники; и голове моей сразу стало легче, «чего и Вам желаю». Наверное, Вы не скоро соберётесь с силами и со временем, чтобы написать мне полтора (хотя бы!) слова, и я буду гадать на бобах и надеяться на лучшее, м. б. Зинуша, когда выберется, найдёт минутку и напишет мне открытку; очень жду! Крепко целуем Вас и любим.

Ваша Аля

¹ Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич лежали в начале лета 1966 г. в больнице.

П.Г. Антокольскому

21 июня 1966

Дорогой мой Павлик! (— а много ли нас осталось, с полувековым правом давности зовущих Вас Павликом?) — спасибо за книжечку¹(они, как и дети, хороши только толстые, а эта чересчур худа: и почему нет дат под стихами?). Тут у меня есть подопечная девочка, Таня, почтальон: уроженка одной из здешних деревень, кончила тарусских 10 кл<ассов>, никак не может попасть в институт (нет связей и всегда не дотягивает полбалла!) — умница, талантливая, самородок; по-настоящему любит и понимает стихи. Ваши уже читала (сама) и говорит мне: «А стихи Антокольского знаете? Они совершенно удивительные: одновременно и молодые и мудрые\» Абсолютно права девчонка. Самодельная обложка черна, как вечность, поэтому я на неё наклеила звезду. Глаза у Вас на портрете тревожные, а знаете ли, что они у Вас всегда были такие, не просто глядящие, вглядывающиеся, а прислушивающиеся? Я помню.

Спасибо за письмо, за быстрый и глубокий отклик; и мама всегда так отзывалась, только окликнут, быстро и глубоко отзывалась не эхом, а нутром, заранее родством к окликающему: раз позвал, значит - нужна. Это был и внутренний (как у Вас) - дар; это была (как у Вас) и принадлежность к тому поколению: отзывчивому и действенному.

Насчёт 1917-18 годов: думаю, вы оба правы; стихи Ваши мама услышала в окт<ябре> 1917, а познакомиться Вы могли в нач<але> 1918 — это ведь очень близко по времени, каких-нб. два-три месяца. Осенью 1917 мама была в Крыму, до всяких событий; отсюда и «Октябрь в вагоне» - когда возвращалась в Москву. Я в самый «переворот» - так ведь это тогда называлось, помните? сидела в Борисоглебском с тётками²; близко бухало и грохало; шальной пулей разбило стекло в детской; утром в затишье вышли было из дому, но кинулись обратно: в переулке лежали убитые. Папа участвовал в боях за Москву - за Юнкерское училище, за Кремль; прибегал домой посмотреть -целы ли мы? один раз прибежал с огромным ключом от кремлевских ворот. Над воротами этими тогда была икона Георгия Победоносца... Мама была сдержанна, собранна, сжата, без паники. Как всегда, когда было трудно. А с тех пор было трудно - всегда.

Вы знаете, что мне показалось чуть смещённым в Вашем образе мамы? Она кажется как-то грубее и больше ростом, как-то объёмистее, чем была на самом деле; у Вас: статная, широкоплечая... широкими мужскими шагами...³

А она была небольшого роста (чуть выше Аси), очень тонкая, казалась подростком-девочкой мальчишеского склада; тут бы, пожалуй, не статная подошло бы больше, а стройная: «статность» как бы подразумевает русскую могучую стать, к<отор>ой не было. И шаги были не мужские (подразумевающие некую тяжесть поступи, опять же рост, и стать, и вес, к<отор>ых не было) — а стремительные лёгкие мальчишечьи. В ней была грация, ласковость, лукавство — помните? Ну конечно же — помните. Лёгкая она была.

Платье наипростейшего покроя, напоминающее подрясник. Да, конечно, по тем временам, когда все вещи и все покрои куда-то девались, исчезли, у всех — кроме М-me Луначарской! Но вообше-то «подрясники» маме не были свойственны; при её пренебрежении к моде вообще, она не была лишена и женского, и романтического пристрастия к одежде, к той, которая ей шла. Всю жизнь подтянутая, аккуратная (совершенно лишённая Асиной расхристанности) — она носила платьица типа «бауэрнклайт»⁴, являвшие тонкость талии и стройность фигуры; как Беттина фон Арним!⁵ А та одежда — из портьер, одеял и прочего — была бесформенной — кто умел шить? (Это у меня des propos еп Гай⁸⁵ по поводу, вообще...)

Глаза у мамы были без малейшей серизны, ярко-светло-зелёные, как крыжовник или виноград (их цвет не менялся и не тускнел всю жизнь!).

Насчёт маминой комнаты (простите за все эти мелочи!) — её маленькая комната внизу, рядом с моей детской, там, где был секретер, и орёл, и шкура волка, не была сплошь завешена ковриками — только один, левый у двери угол; ковер скрывал углубление, вроде стенного шкафа. Комнатка была полутёмная и без ковров; маленькое окошечко. «Чердачная» комната, наверху — была довольно большой (бывшая папина), но казалась Вам маленькой, т. к. всё основное было сосредоточено у окна, выходившего на крыши. Там тоже не было ковров, «Комната» — из её стихов ко мне, кончавшихся словами: «В тот (страшный? не помню точно! — АЭ) год, отмеченный бедою, ты — маленькой была, я — молодою»⁶. Там есть слова: «...Чердак-каюту, моих бумаг божественную смуту...» И действительно была — каюта! (А рядом - громадная кухня с плитой из иллюстраций Доре к сказкам Перро - и оттуда - лаз на самый чердак.)

Но вот что важно: моя сестра Ирина⁷ вовсе не была безнадежно больной. Она просто родилась и росла в ужасающе голодные годы, была маленьким недокормышем, немного, от недоедания, недоразвитым, т. е. в три года говорила, как двухлетняя, не фразами, а словами; впрочем, знала и стишки, и песенки. Ножки у неё были немного рахитичные, мама всё сажала её на подоконник на солнышко, верила, что поможет... Ирина была прелестная, прехорошенькая девочка с пепельными кудрями, лобастая, курносенькая, с огромными отцовскими глазами и очаровательным ротиком. Из всех, бывавших у нас, больше всего любила Сонечку Голлидэй - звала её «Галида», и «Галида» ужасно любила её, ласкала, нянчила; я как сейчас вижу обеих, таких маленьких', таких прелестных, ах ты, Господи Боже мой! (У меня, к счастью, сохранились две фотографии Ирины.)

Потом добрые люди — практичные добрые люди — убедили маму отдать нас на время в образцовый детский приют в Кунцеве: «при Вас девочки погибнут, а там кормят — продуктами “АРА”⁸». Мама долго сопротивлялась, наконец — сдалась. Увы, во главе образцового приюта стоял мерзавец, спекулировавший этими самыми детскими американскими продуктами. Приехавшая через месяц навестить нас мама . нашла меня почти безнадежно больной (и брюшняк, и сыпняк, и «инфлюэнца», и ещё что-то); вынесла меня на руках, завернув в шубу, на большую дорогу; «транспорта» в те годы не было; какие-то попутные сани увезли нас. А Ирина ещё «дюжила» — ходила, не лежала; всё просила «чаю». А пока мама билась со мной и меня выхаживала, спасала, Ирина умерла в приюте — умерла с голоду - и похоронена была в общей яме. Дети там, как выяснилось, умирали по несколько человек в день. Там просто не кормили. Так вот в маминых стихах: «Старшую у тьмы выхватывая, младшей не уберегла»⁹.

Иринина смерть сыграла огромную роль в мамином отъезде за границу, не меньшую, чем папино там присутствие. Мама никогда не могла забыть, что здесь дети умирают с голоду. (Поэтому я на стену лезу, читая (о, не у Вас!) стандартное: «Цветаева не поняла и не приняла...») Чего уж понятнее и неприемлемее!

У Вас масса верного и точного в статье — и то, что мама зачёркивала причину возникновения стихов; и то, что она никогда не была поэтессой, всегда — поэтом. Вообще, Вы умник и молодец, и я ужасно рада. Не обижайтесь моим «замечаниям» — не то слово, просто мысли по поводу.

Да, конечно, рыцарь от поэзии, сиречь Орлов, без Биб<лиотеки> поэта не усидит¹⁰; но отдохнуть ему надо, голову проветрить. За мамину книгу я ему очень благодарна, а в предисловии он показал себя весьма умелым лоцманом. Не сомневаюсь, что написал бы статью и лучше, и глубже, кабы не лоцманские функции и, увы, необходимая оглядка на «княгиню Марью Алексевну».

Не думаете ли Вы и о статье к сборнику (предполагаемому) пьес маминых - в «Искусстве»? Там много вещей столь знакомой Вам поры; и столько знакомых героев (и тот - несбывшийся! - Юра 3<авадский>, и та, ушедшая, Сонечка...). Сейчас, среди очередной переводческой спешки, ещё пытаюсь делать и выписки из книги о Лозене¹¹ для примечаний к «Фортуне», к<отор>ая может не пойти... «И ты, Лозен, рукой белей, чем снег, ты поднимал за чернь бокал заздравный...»¹²

Вашей книги о поэтах¹³ у меня нет. Простите за сумбур и спешку. Обнимаю Вас, Павлик, милый! Будьте здоровы!

Ваша Аля

' По-видимому, П.Г Антокольский подарил А.С. свою книгу «Четвертое измерение. Стихи. 1962-1963» (М., 1964).

² С Верой Яковлевной и Елизаветой Яковлевной Эфрон.

³ В статье «Книга Марины Цветаевой» П.Г. Антокольский так описывает Цве таеву: «...статная, ширококостная женщина с широко расставленными серо-зелеными глазами.. <...> Широкими, мужскими шагами пересекает она Арбат. <...>

Синее платье не модного и не старомодного, а самого наипростейшего покроя, напоминающее подрясник, - туго стянуто в талии желтым офицерским поясом» (С. 213).

⁴ Bauernkleid (нем.) - крестьянская одежда.

⁵Бвттина фон Арним (урожд. Брентано) (1785-1859) - немецкая писательница, чьи книги «Переписка Гете с ребенком» и роман в письмах «Гюндероде» увлекали М. Цветаеву в юности.

⁶ Неточная цитата из 2-гостих. цикла «Але» «Когда-нибудь, прелестное созданье...» (1919). Правильно: «Как, в страшный год, возвышены Бедою, / Ты-маленькой была, я - молодою» (I, 495).

⁷Ирина (1917-1920) - младшая дочь М.И. Цветаевой.

⁸ American Relief Administration (Американская администрация помощи) -благотворительная организация, помогавшая странам Европы, особенно пострадавшим во время Первой мировой войны. Деятельность ее в РСФСР была разрешена с 1921 г. в связи с голодом в Поволжье. Поэтому, вероятно, А.С. ошибается - вряд ли в 1920 г. в кунцевский приют поступали продукты АРА.

⁹ Строки из стих. 1920 г. «Две руки, легко опущенные...» (I, 518).

¹⁰ В.Н. Орлов в письмах 1966 г. писал П.Г. Антокольскому, что руководство

Союза писателей и издательства «Советский писатель» не понимает историкокультурного значения «Библиотеки поэта» и что ему «надоело, осточертело объяснять, обороняться, вытаскивать палки из колес». _

" Арман Луи Бирон-Гонто, герцог Лозен (1747-1795) - главный герой пьесы М. Цветаевой «Фортуна» - лицо историческое, политик, дипломат, военачальник, автор книги «Мётснге du due de Lauzin», многократно переиздававшейся во Франции. О его судьбе см. коммент. А.С. в кн.: Цветаева М. Театр. С. 344-347.

¹² Неточная цитата из пьесы «Фортуна». Правильно: «И я, Лозен, рукой белей, чем снег, / Я поднимал за чернь бокал заздравный...» (Ill, 405).

¹³ Речь идет о книге П.Г. Антокольского «Пути поэтов. Очерки» (М., 1965). Автор прислал А.С. книгу с дарственной надписью:

«Але, Але, Але -

Спасибо за письма, за память, за добро, за все -

Ваш навсегда

Павел.

Несколько страниц здесь Вам понравятся.

Москва. 26 июня 66».

П.Г. Антокольскому

14 июля 1966

Павлик мой дорогой, Ваша книга о поэтах пришла ко мне в день Вашего юбилея, и я его встретила и провела вместе с Вами и вместе с ними, Поэтами, многообъемлюще и высоко. Прекрасная книга, Павлик! и несмотря на то, что там не сказано именно о маме («именно» в смысле имени, т. е. не упоминается имя), - там столько и о ней и столько как бы ею написано — её сильной рукой с серебряным перстнем — сильной и верной рукой, что, право же, нынче Ваш юбилей был для меня воистину Днем Поэзии (не путать с одноименным утлым альманахом!).

Представляю себе, как Вас запоздравляли, как были avalanches⁸⁶ поздравлений и поздравителей, и как Вы вначале были рады и тронуты, а потом устали неимоверно и глотали «сердечное», и как только теперь очухиваетесь от внезапно сфокусированного сознания, что у Вас столько друзей и — столько Учеников! Друзей? Как ни странно, друзья - величина изменчивая; пожалуй, именно слово «друг» (и понятие) - не терпит множественного числа, разве что славянского други («за други своя!»¹), а вот Ученики — неизменны, пусть даже и изменчивы. У Вас много учеников, Павлик, и Вы — счастливый человек; вдвойне счастливый ещё и потому, что сами никогда не стали и не станете «учителем», т. е. некоей закостенелостью; потому что Вы сами — как всякий истинный поэт — только Ученик, вечный Ученик — поэзии, жизни, мира, вечный искатель и «находитель», всегда во внутреннем движении поиска и мысли, вечный путешественник, исследователь и труженик - всегда ввысь и вперед!

Какие чудесные стоят дни! Какая чудесная взбалмошная погода, вся из гроз и просветов! Милая, милая «ветреная Геба», кормящая Зевесова орла наших детств и юностей, как ты хороша, бесчинствуя в нашем российском небе, о, Гречанка! И как всё растёт и цветёт, пригубив от твоего громокипящего кубка!² И - ай-ай, как скучно и нудно сидеть и сидеть и корпеть и корпеть над переводом стихотворной пьесы по подстрочнику, ради проблематических пенсионных барышей (уже работаю «на пенсию», подумать только!). Нет, переводить надо (по крайней мере, мне!) только в плохую погоду! чтобы не рваться к солнцу, вернее - на солнце.

Насчёт всяких маминых дат всё выяснит и уточнит её архив. Она действительно ездила на юг дважды, и очень возможно, что встретилась с Вашими стихами именно во вторую поездку. Бог даст время и руки, выпишу для Вас многое, что по праву Ваше; и мои детские дневники подробно, дотошно, младенчески-высокопарно, как средневековые хроники, повествуют о Вас, о тогдашних Ваших друзьях и делах.

Крепко обнимаю Вас, Павлик, милый. Будьте здоровы, главное!

Ваша Аля

¹ См. Ин. 15, 13.

² Перефразированные строки из стих. Ф.И. Тютчева «Весенняя гроза»: «Ты скажешь: ветреная Геба, / Кормя Зевесова орла, / Громокипящий кубок с неба, / Смеясь, на землю пролила».

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

24 июля 1966

Дорогие Лиленька и Зинуша! Теперь Лилины открытки часто приходят и радуют меня. <...> С работой моей не ахти как важно получается, всё время что-то и кто-то отрывает, заходят бесконечные экскурсанты и туристы (просто — праздношатающиеся в большинстве случаев) поговорить «за М<арину> Ц<ветаеву>»; бедная мама стала одним из туристических «курьёзов» Тарусы; «курьёзов» -ибо не всерьёз интересует она праздношатающихся. А сегодня приехала Аня - и никак не удаётся мне последний рывок, чтобы закончить работу. Потому мои вести к вам редки и хаотичны и сама я раздергана на тысячу мелочей. Таруса за эти годы изменилась неузнаваемо, и работать тут почти невозможно, ибо все «отдыхают», одна я против общего течения. И ни разу не удалось сходить покупаться! А лето уже почти проходит... <...>

Крепко целую и люблю...

Ваша Аля

П.Г. Антокольскому

7 августа 1966

Павлик мой дорогой, это ещё не ответ на Ваше письмо, а слабый полудохлый отклик: кончаю осточертевший, непереносимый перевод, и самые последние, утлые концы никак не даются; никакая усидчивость, никакая «добросовестность» не помогают, не могут справиться с усталостью. Голова устала; да и вообще вся устала. Добросовестность же в кавычках, потому что она - не настоящая, а тупая, тупоумная, покорная какая-то. Унылая. И вообще - чёрт знает что.

В таком «добросовестном» состоянии просто не могла писать Вам, ещё и сейчас не могу. Немного надо очухаться - и даже отоспаться.

Как только книга Ваша о поэтах вернётся ко мне (она пошла по небольшому кругу тарусских друзей - ещё есть большой круг знакомых - но не про них писано!) - напишу Вам о родстве; а пока что: так же страстно и пристрастно, такая же акция ЗАЩИТЫ, как у мамы.

...«утвердив жизнь, которая сама есть утверждение, я не выхожу из рождённого состояния поэта-защитника» - так кончает мама очерк о

Мандельштаме¹; выше она пишет о том, что ПОЭТ — никогда не прокурор, всегда — защитник.

Но много другого общего. Об этом на хоть чуть отдохнувшую голову.

Да - солнце, военная музыка и собаки² - чудесно! И главное -любовь к этому сохранилась на всю жизнь! Иногда вместо собак — кошки. Иногда вместо военной музыки — «гражданская». Но солнце — всегда без заменителей.

Насчёт же «бедняги Тредьяковского» не уверена, что таков уж он «бедняга». Искра божья была и у него; и этого уже было достаточно маме для чувства великого собратства...³ Мама была писателем (и, конечно же, поэтом) не только «традиций, воспоминаний, преданий и... предвзятостей», но и провидений. «Традиции» же и прочее -это — громадное чувство корней и почвы, преемственности, дочерно-сти и сыновности, родства. Она блестяще (не то слово!), она глубоко' доказала, что без этого — не ушагаешь вперёд, не вырастёшь вверх и вглубь.

Это же есть и у Вас в высокой степени.

Мама говорила: поэзия — одна, но говорит многими устами⁴. Правда ведь, Павлик, новаторства без глубоких корней - не бывает? Впрочем, это — аксиома.

Всё, что Вы, т. е. всё, чего Вы не читали маминого, есть у Ани Саакянц (Вы её знаете по Гослитиздату, она — хорошая девочка и великий знаток М<арины> Ц<ветаевой> перед Всевышним!), и всё Вам будет доставлено⁸⁷; есть 3-й экземпляр (машинописный) (наш «авторский») — драматургии; есть проза. Кстати, в № 7 «Москвы» — мамин «Дом у Старого Пимена»⁵, я очень люблю эту вещь.

Получила милое письмо от Орлова — совсем другой человек, когда отдыхает! Куда вольнее и добрее и совсем не crispe⁸⁸. Прелесть.

Почему так убыстрилось время? Куда девалось само понятие досуга? Без него нельзя. Я уже тысячу лет живу без оглядки, без отдыха под деревом у дороги; а сделанного — нет ничего. Простите за каракули этого не-письма. Обнимаю Вас, Павлик!

Ваша Аля

¹ «История одного посвящения» (IV, 158).

² По всей видимости, П.Г. Антокольский в письме к А.С. рассказал о словах ее матери, которые он впоследствии привел в своей кн. «Путевой журнал писателя» (М., 1976): «Мне вспоминается, как где-то между 1917 и 1918 годами

Марина Ивановна на вопрос, что она любит больше всего, без колебания отвечала: “Солнце. Военную духовую музыку. Собак”» (С. 192).

³ У В.К. Тредиаковского в статье «Мнение о начале поэзии и стихов вообще» (Собр. соч.: В 3 т. Т. 1. СПб., 1849. С. 182-183) о поэте и поэтическом вымысле: «От сего, что Пиит есть творитель, вымыслитель и подражатель, не заключается, чтоб он был Лживец. Ложь есть слово против разума и совести, то есть, когда или разум прямо не знает, так ли есть то, что язык говорит, или когда совесть точно извесна, что то не так, как уста блядословят. Но Пиитическое вымышление бывает по разуму, то есть, как вещь могла быть, или долженствовала». Это высказывание Тредиаковского Цветаева не точно приводит эпиграфом к книге «После России» и обращается к нему в статье «Поэт-альпинист» (1934) и в эссе «Пушкин и Пугачев» (1937).

⁴ Эту мысль М. Цветаева постоянно варьировала. Так, в статье «Эпос и лирика современной России» (1932) она пишет: «...поэзия не дробится ни в поэтах, ни на поэтов, она во всех своих явлениях - одна, одно, в каждом - вся, так же, как, по существу, нет поэтов, а есть поэт, один и тот же с начала и до конца мира, сила, окрашивающаяся в цвета данных времен, племен, стран, наречий, лиц, проходящих через ее, силу, несущих, как река, теми или иными берегами, тем или иным дном» (V, 375). Мысль о единстве поэзии постоянно присутствовала в переписке Рильке, Пастернака и Цветаевой и сконцентрирована в четверостишии, написанном Рильке на форзаце экземпляра «Дуинез-ских элегий», подаренного им Цветаевой: «Касаемся друг друга. Чем? Крыла-ми. / Издалека своё ведем родство. / Поэт - один. И тот, кто нёс его, / Встречается с несущим временами» (Райнер Мария Рильке, Б. Пастернак, М. Цветаева. Письма 1926 года. М., 1990. С. 29).

⁵ Очерк М. Цветаевой 1933 г.

В. Н. Орлову

18 августа 1966

Милый Владимир Николаевич, вот только когда собралась Вам ответить на милое Ваше письмо; да полно, «собралась» ли? Просто, как всегда, несколько слов наспех перед сном, притом самым «неуважительным» почерком! Мама говорила всегда, что «неразборчивый» почерк — неуважение к адресату, и не признавала никаких, кроме разве что боли в руке, отговорок. И сама писала чётко...

Вчера скончалась Валерия Ивановна Цветаева, последний (насколько мне известно!) отпрыск Иловайских; последняя глава «Дома у Старого Пимена»¹. Удивительно! Потрясающе! Какая-то заколдованная — или колдовская? — семья! Всё у меня стоит перед глазами семейный Валериин альбом, где она в институтской пелеринке, само очарование: окаймлённые тёмными румынскими веками светлейшие глаза, горделивый и изящный (орлиный) носик, ангельский ротик; красавица, богатая невеста, распродворянка, всё впереди!

Вышла замуж по тем временам немолодой (за тридцать) - за любимого ученика моего дедаИ.В. Цв<етаева> — человека трудоспособного и трудолюбивого, порядочного, звёзд с неба не хватавшего Сергея Иасоновича Шевлягина, тоже священнического рода, как и дед. Женясь на красивой, но с диким, чертовским характером, Валерии, Сергей Иасонович в основном «бракосочетался» с её отцом — «сделал карьеру», надеялся унаследовать дедовы должности - но не тут-то было! Дед умер в 1913 г., не успев поставить зятя как следует на ноги; великая же октябрьская социалистическая отняла всё на свете, кроме трудной супруги. С<ергей> И<асонович> кротко и мужественно нес этот крест вплоть до прошлого года, когда, поскользнувшись на тарусской гололедице, упал и ушиб голову, отчего и скончался через месяц-полтора, восьмидесяти с лишним лет от роду². Оставшись одна, Валерия поняла, что не умеет отличить советских денег от царских, поняла, что всё на свете делал для неё и за неё неприметный и долготерпеливый муж, и впервые в жизни растерялась под напором быта, к которому так и не успела приспособиться. Ндравная, недобрая, столь же тёмнодушная, сколь и светло-глазая, несказанно-ведь-минской наружности и всем этим привлекательная старуха стала угасать — угасать по-своему, на свой иловайский «жестоковыйный» лад, рассорившись со всеми, всех невзлюбя, а многих и возненавидя, угасать, того не зная и не сознавая, не признавая болезней и смерти, считая, что не про неё они писаны; путаясь мыслями и теряя рассудок, она всё уходила и уходила туда, к Старому Пимену, к несогбенному деду, одна, одна, одна; прислуживал ей старый хитрый сторож - умывал, одевал в рваные хламидки, кормил картошкой и жёлтыми огурцами; вчера он прибежал ко мне, говорит: «как заснула вчерась, так и не проснулась, всё хрипит чегой-то, верно, кончается...» Вызвали «скорую помощь» — поздно.

Маму она - ненавидела; со мной же рассорилась после нескольких месяцев знакомства, да так люто, что, будучи ещё в уме и в памяти, запретила прийти на её похороны, когда она умрёт! Придётся мне не хоронить и этого члена моей (?) семьи. Хотела она лечь в цветаевской ограде Ваганьковского кладбища; но её душеприказчица и, кажется, наследница — жена её брата Андрея рассудила иначе: хлопотно, дорого; пусть спит в Тарусе... <...>

Всего, всего вам самого доброго и радостного! И простите за «похоронную» цидулю.

Ваша АЭ

' В.И. Цветаева была внучкой историка Д.И. Иловайского, которому принадлежал дом в Старопименовском переулке. Семье Иловайских М. Цветаева посвятила очерк «Дом у Старого Пимена».

² В.И. Цветаева и С.И. Шевлягин прожили вместе около пятидесяти лет. Об этом пишет Валерия Ивановна в третьей части своих «Записок» (см.: ГМИИ.

Ф. 6. On. 6. Л. 165). О браке В.И. Цветаевой и С.И. Шевлягина см. также письмо М.И. Цветаевой к В.Н. Буниной от 19.VIII.1933 г. (VII, 224).

И.И. Емельяновой

2 сентября 1966

Милый мой Аришик, каждый раз, когда вижу твой почерк на конверте (ещё не вскрытом) — что не часто бывает! — столько сразу всколыхивается, вспоминается, поднимается из запечатлённых и не будничных, не на каждый день — глубин! И в первую очередь - всегда! — Борис Леонидович; я-то знаю, что именно ты - дитя его души, больше знаю, чем знал он сам и чем знаешь ты. Из всех, его окружавших (впрочем, ты — не «окружение», ты - частица его сердцевины!), для меня осталась, пребыла, ты одна; «всё прочее — словесность», как сказано у мамы. Дивное дело: ушёл он, и как индейский вождь, или индийский гость — увёл с собой на тот свет (условный) толпу жён, рабов, виночерпиев и бог знает ещё кого, ещё кого; право же - увёл; с его уходом именно они превратились в тени, исказились, сместились, растворились, и время уже насыпало над ними свой курган. И только ты осталась тайным Борисовым ростком, той свечой, что горела на окне, свеча горела. И горит в чёрном окне маленькое сердечко света. — Не смейся над этим «лирическим» вступлением, милый мой пересмешник! Ты ведь умеешь и писать, и читать между строк...

А нынче в твоём конверте роскошный, пристальный и пасмурный Бобка!¹ Как он вырос и какую шевелюру отрастил! И похож не только на папу с мамой, но ещё и на Наполеона. В чём немалую роль сыграл знаменитый «шумел-горел пожар московский, стоял он в сером сюртуке»⁸⁹^.

Итак, евонная бабка получает наследство⁹⁰^{, а евонный папка⁹¹размышляет над маршрутом Потьма - Москва - Лондон!⁹²^{Это очень хорошо, когда подумаешь, что ещё недавно были возможны маршруты только в обратном порядке; причём не обязательно из Лондона. В общем, дай Бог, чтобы вс1 было хорошо, чего и себе желаю.}}

Пока что ничем похвастаться не могу. Лето было из ряда вон нелепое и утомительное; я не увидела, как оно прошло — такое солнечное и великолепное! Сидела, как пришитая, над переводом «предпенсионной» пьесы Тирсо де Молина, спешила, тупела и, по-моему, перевела отвратительно. Главное — спешила к жёсткому-прежёсткому, последнему-препоследнему сроку, а когда закончила и отослала -получила премилую записочку от редактрисы: мол, можно не спешить, по разным там причинам срок сдачи сборника откладывается до октября; о чём им-то было известно ещё в июне...

Сверх работы - всё время приезжали и уезжали гости, приходили и уходили... туристы, оптом и в розницу интересовавшиеся — кто жизнью и творчеством МЦ, а кто — моим лично отношением к, извините, Синявскому и Даниэлю⁶. Сколько же праздных людей шаталось нынче по Тарусе!

17 августа умерла Валерия Ивановна Цветаева; это была последняя глава «Дома у Старого Пимена». Похоронили её здесь, в Тарусе. Умерла, говорят, во сне; был при ней только старик-сторож, пьяница и жулик, но, впрочем, сплошное «чего изволите»; единственный человек, чьё присутствие её не раздражало; а мне вспоминается голубой плюшевый альбом, в котором она — в институтской пелеринке — гордая загадочная красавица - из-под тёмных турецких век ясные ледяные глаза.

Гроб везли на телеге под звуки духового оркестра тарусского дома культуры; вот так. А веку её было 84 года.

После нескольких дней относительной передышки вновь сажусь за переводы. Устала от всех и вся.

Твоя Аля ⁹³^{⁸⁹⁹⁰⁹¹⁹²⁹⁴}

2 сентября 1966

Милый Владимир Николаевич, очень, очень сочувствую Вам и по поводу радикулита, и по поводу Лесючевского; причём о первом сострадаю куда больше! Это — ужасная вещь; всё время оступаешься в боль, и в какую! И, увы, Прибалтика противопоказана, даже когда для разнообразия прикидывается солнечной. Вот грузинский проект — другое дело: там солнцем всё пропитано, и Вы пропитаетесь, и всё пройдет. Что до Лесючевского, то — имя им легион: они — буквально на каждом шагу и, главное — за каждым поворотом; от них страдает каждый; вполне естественно, что и поэтыXXвека (и прочих веков)¹ —тоже. Вто время как радикулит — избранничество. Поэтому — лечитесь от избранничества Грузией, а Лесючевский, в конце концов, сам себя пожрёт.

Я глубоко задумалась над Вашими словами о том, что Валерия Цв<етаева> — личность; и решила, что — нет\ Личность — это всегда то, что претворяется в дело, каково бы оно ни было; личность — это всегда труд и призвание. А «личность» без русла труда и призвания — только характер, «ндрав», и чаще всего — дурной. И Валерия, несомненно, была характером: сильным, своеобразным — и только. Вот она умерла, и многое осталось о ней; но ничего — от неё. Родившись камнем, камнем и ушла в землю, высвободительное призвание не коснулось её ни резцом, ни молотом...

Остались после неё воспоминания²; к сожалению, начала писать их поздно, убедившись в том, что не только Марина, но и Ася, Ася!!! -тоже пишет! и включилась в сестринское соревнование слишком поздно, а жаль; память у неё была поразительная, а стиль — без всплесков и расточительства; написано сухо, вещно, и мне после Асиного бурления особенно - понравилось. В частности, то, как совсем юная, 15 или 16-летняя Марина из чистого хулиганства дала объявление в брачную газету и дворник выпроваживал «женихов» из профессорского дома; или как она же, нуждаясь в каких-то деньгах немедленно, заложила в ломбард Валериину... постель! — чистую, невинную, девичью, институтскую, дворянскую Лёрину постель! Кстати, именно на таких пустяках и подорвалось её отношение к сестре: ещё одно доказательство тому, что - не личность, а лишь характер: личность -всегда в развитии, характер же - статичен...

В ночь на 27 августа, мамину годовщину, вдруг ударил мороз; в одну ночь все завяло - кроме сильной листвы сильных деревьев и стойких, подсолнечником пахнущих, осенних астр. А день наступил чудесный, торжественный и тихий. Я провела его в дальнем лесу,

кафедральном, хвойном, напоминающем так любимую мамой Чехию; и вместе с тем — Россия над Окой — вся она! <...>

Кончаю; обещаю каждый вечер молиться за Ваших поэтов XX века; иногда такие простейшие народные средства помогают! Всего самого доброго и радостного вам обоим, и да сбудется! В Ленинград обязательно приеду, вот ужотко выйду на пенсию...

ВашаАЭ

¹ Директор издательства «Советский писатель», в состав которого входила возглавляемая В.Н. Орловым редакция, Николай Васильевич Лесючевский выступал против издания в Малой серии «Библиотеки поэта» подготовленной Орловым кн. «Поэты XX века» (К. Бальмонт, Ф. Сологуб, И. Анненский, Вяч. Иванов, А. Белый, М. Волошин, Н. Гумилев, М. Кузмин, О. Мандельштам, Н. Клюев, В. Ходасевич).

² «Записки» В.И. Цветаевой хранятся в ГМИИ и в РГАЛИ. Отрывки из них опубликованы в журн. «Советский музей» (1988. № 5. С. 61-72); в кн.: Марина Цветаева в воспоминаниях современников: Рождение поэта. М., 2002. С. 9-18; кн.: «Безо всякого вознаграждения...» Иваново, 2005. С. 47-209.

А.А. Саакянц

5 сентября 1966

Милый Рыжик, Вы «велели» Вам написать письмо — вот оно, или навроде. Что касается денег на «могилу» в Елабуге, то это либо 1) нежелание создавать очаг «идолопоклонства» в двух шагах от Москвы в виде дачи + «вроде бы что-то для увековечения памяти сделано», либо 2) всё же — патетические речи Рафаэля¹ по этому поводу в Союзе; я его в своё время еле отговорила от ходатайства перед Литфондом относительно монумента; отговорила ли?! Как бы там ни было, игнорирование цветаевской комиссии — возмутительно, как и решение поручать установление памятника, как и проект, и изготовление, — Елабуге, когда есть на это Москва, скульптуры, и опять же комиссия... То же самое, как если бы Переделкинскому горсовету или там сельсовету предложили разработать памятник Пастернаку. Какая же сиволапость восседает в Литфонде! А где же ответ на заявление комиссии -за подписью Паустовского и Эренбурга, не говоря уже о более мелкой сошке - относительно ссуды на ремонт дачи? Или у них денег на марки недостает?! (не сочтите только это за вопросы Вам!!!)

Жаль, что столь бездеятельная и глухонемая комиссия у нас - все полумертвые и ни в чём не заинтересованные; зато имена', «мёртвые души». Ну, буду ждать результатов Вашей с Викой² разведки в Союзе, а там будем соображать и действовать <... >

Погода тут всякая, пока терпимая, «с прояснениями»; один раз даже сходили с А. А. за грибами и что-то наковыряли — сплошные остатки, в основном подберёзовые; знатоки утверждают, что ещё предстоят опята, но что-то не похоже, чтобы из этой, выжатой, как лимон, почвы, кто-то грибного рода появился.

Наша Песталоцци с хвостом вчера торжественно вывела Макса-2³из сенного сарая: дик, тощ и ни одного целого уса на рыле, длинном, как у борзой (и ноги соответствующие). После краткого вторичного знакомства с нами опять утёк в сарай. Почти взрослый мужчина, бреется и трубку курит, а всё мамку сосёт; настоящий «моральный облик молодого советского человека» 60-х годов XX столетия. Целуем, сердечный привет родителям!

Ваша А.Э.

¹ Речь идет о Р.А. Мустафине.

² А.С. имеет в виду Викторию Александровну Швейцер.

³ Кошка с котенком.

П.Г. Антокольскому

9 сентября 1966

Дорогой мой Павлик - от Вас так давно нет вестей, что начинаю беспокоиться: здоровы ли Вы? Или пропало какое-нб. промежуточное письмо - моё или Ваше? (Пусть лучше моё!) Получила от Вас друг за другом два письма — второе о мамином «Пимене»¹, ответила Вам преогромным и бестолковым посланием, и с тех пор — тишина; т. е. вернее - молчание; впрочем, о тишине оговорилась «не случайно», т. к. от Ваших писем всегда впечатление голоса; «не случайно» же - в кавычках, т. к. это — новомодное словечко, к<отор>ое меня вечно раздражает бестолковым своим применением во многих статьях и дискурах⁹⁵: не случайно, мол, Пушкин написал «Евгения Онегина».

Последнее мое письмо было огромным, п. ч. многое хотелось рассказать Вам о тетке Валерии, которая скончалась 17 августа; особенно же бестолковым, т. к. писалось оно под непосредственным впечатлением этого события, и ещё в нашем домике толпились родственники (несомненные) и сомнительные друзья Валерии Ивановны, приехавшие на похороны. Итак, в дни выхода в свет маминого (обкорнанного) «Пимена», самой Жизнью и самой Смертью была допи-

сана последняя его глава — о внучке деда Иловайского, не менее «же-стоковыйной» и несогбенной, чем он, величественно-одинокой в своём неприятии и невосприятии всего, что не она (а все и вся были не она\), сумевшей и жизнь прожить и умереть по-своему, по-недоброму и отъединённому. Никого она не поняла и никому непонятого не простила; любила только кошек и собак, уважала только предков и только по иловайской линии; умерла под присмотром единственного человека, к<отор>ый её не раздражал, - старика-сторожа, жулика и пьянчужки, впрочем - вполне учтивого, вполне — «чего изволите, как скажете, матушка-голубушка»...

Ещё писала Вам о том, что Аня Саакянц, к<отор>ую Вы знаете по ред<акции> русской классики Гослитиздата — она же секретарь цветаевской комиссии по лит<ературному> наследству, — вернулась из отпуска; напишите ей, что Вы хотите прочесть маминого - у неё есть всё или почти всё (в машинописи, к<отор>ую Вы не любите, да и кто любит - но что поделаешь!) — напишите ей, что и куда Вам доставить, отправить; зовут её Анна Александровна Саакянц; адрес её — Москва К-9, ул. Грановского, д. 5, кв. 48.

Жду Вашего отклика и тороплюсь отправить эту записочку, ибо беспокоит Ваше молчание.

Крепко обнимаю Вас, дорогой мой Павлик!

Ваша Аля

' «Дом у Старого Пимена».

А.А. Саакянц

12 сентября 1966

<...> О Вашей заявке¹: по-моему, столько уж было «ждать», что можно и ещё подработать, п. ч. в таком виде - явно слишком коротко, явно слишком наспех, бегом. «Диссертации», конечно, не надо, но солидности и продуманности, а также объёма (по крайней мере вдвое!) по-моему недостаёт. Написать её за Вас я не могу, т. к. вообще не умею писать такие вещи, а кроме того, совсем не представляю себе, что, как и о чём именно Вы (из всего цвет<аевского> богатства) будете писать. Из нашего единственного разговора на эту тему ничего не вышло, т. к. я Вам навязывала себя, а Вы сами ещё тогда для себя своего плана вещи, композиции и содержания - не выяснили.

Мне кажется (именно, «кажется» - я ничего не навязываю!) надо: 1) в начале сказать о том, что, мол, имя МЦ, ещё десятилетие тому

2бз

назад известное лишь немногим, теперь, благодаря вышедшим двум книгам и большому кол<ичест>ву публикаций в столичной и периферийной периодической печати стало известным широким кругам сов. читателей, и не только советских — а и читателей братских стран; сборник её лирики вышел в Венгрии; к 25-летию со дня смерти выходит сборник в Чехословакии и готовится— в Польше; и там появляется много переводов её произв<едений> в период<ической> печати. 2) Сказать о творчестве Цв<етаевой> — сколь оно многообразно, многообразно, многожанрово (лирика любовная, лирика «политическая», философская, сатирическая; поэмы (и разнообразие их тематики); пьесы — (от камерной романтики до глубинных трагедий человеческих страстей) - критические статьи; воспоминания; дневниковые записи; биографические рассказы; статьи-реквиемы (о писателях, собратьях, друзьях) и, наконец, м. б., и — эпистолярное искусство, к<о-торо>му уже (по опубликованному хотя бы) — можно отвести целый раздел?) 3) Сказать в общих чертах (самых общих) - о линии жизни и её переплетении с линией творчества: от её довольно внешнего открытия себя, своей юности, прелести, схожести с романтизированными образами-личностями Башкирцевой²; Камераты³, Жанны д’Арк и другими — в ранних стихах, в юношеских и др., до познавания своей несхожести и глубинности — в дальнейшем, об отождествлении себя с Крысоловом и — Федрой; о переломе в творчестве после отъезда из СССР — после недавней щедрой раскрытое™ — зашифрованность его, отчасти объяснимая внезапно наступившим отсутствием читателей и подсознательным обращением к тому, умному, глубокому (вглубь проникающему) читателю, к<отор>ый — уже понимавший Маяковского, уже пытавшийся всерьёз постичь сложное и условное в искусстве — остался в России ? (Или — дать зашифрованность в виде вопроса: почему?) 4) М. б., поменяв местами 3 и 4?— после слов о творчестве, сказать о противоречивости его, о противоречиях в нём; о том, что это -не хаотичность или внутр<енний> анархизм, а - поиски истинной, глубинной правды, вечный спор с самой собой; «Лебед<иный> стан» -и записи в тетр<ади>, свидетельствующие о понимании происходящего, о революционной любви к народу; «царь, вы были неправы»⁴ — и стихи к «Врагу» (Луначарскому?⁵) и ещё примеры, их предостаточно; и, сказав — веско и продуманно — о сложности и противоречивости — сказать о насущной потребности нынешнего читателя в расшифровке этих противоречий и сложностей, в непредвзятом, объективном анализе этого творчества, не на основе скороспелых, поверхностных выводов из зачастую неверно прочитанного, неправильно понятого, а на основе глубокого всестороннего изучения всего — опублик<ованного> и неизданного — лит<ературного> наследия, биографических данных, скрытых причин, побудивших автора на создание тех или иных произведений; на основе глубокого проникновения в материалы творческие и биографические. 5) Сказав о том, что творч<еству> МЦ будут, несомненно, посвящены ещё многие и многие работы (создание к<отор>ых сегодня ещё, м. б., затруднено труднодоступностью многих существенных для правильного понимания не только творчества, но и важных биографических моментов материалов) — перейти к самой заявке на книгу о МЦ, основываясь на том, что Вы работаете над творчеством и жизнью МЦ свыше десяти лет; что, помимо изучения материалов в гос<ударственных> хранилищах, с 1960 г. Вы работаете над цвет<аев-ским> архивом, находящимся у меня, и таким образом имеете доступ к неопубл<икованным> материалам, черновикам, письмам, проливающим новый свет на многое, а также к новым поступлениям в архив из частных собраний в СССР и за границей; что в 1961 (?) Вы были избраны секретарем комиссии по лит. наследию МЦ; что Вы редактировали первую книгу и составляли (в содружестве с) вторую; что Вы являетесь автором таких-то публикаций (там-то, то-то) и вводных статей к ним; в соавторстве с-то-то то-то; - подготовка новых цв<етаевских> изданий; не забыть! <...> Подписаться, м. б. - такая-то, старший редактор ред<ак>ции русской классики изд-ва Худ. лит (?) - и, непременно, член союза журналистов.

М. б., следует всё же набросать примерный план книги? Это зависит всецело и только от Вас, я ведь не знаю, за что именно Вы возьмётесь? Если дать это в заявку, то разделы должны звучать привлекательно, интересно, НОВО.

НО: помните! Недоговаривать и не раскрывать козырных карт до конца, чтобы «конкуренты», к<отор>ые будут знакомиться, несомненно, с заявками, не раскрыли бы преждевременно глаза на кое-какие «аспекты», и не обобрали бы Вас. Люди, я любил Вас, будьте бдительны!

Что мне не нравится в Вашем проекте заявки: речь об односторонности — с этим я не согласна по отношению к маме; верность себе не есть односторонность; что же если не ?не знаю сейчас, не думала; а то что - НЕ - уверена; второе: не нравится, как сказано о «контрреволюции» - не слишком ли много, во-первых, в такой маленькой заявке? Тут надо опираться не на то, что, мол, в течение 3-х лет славила К/P⁶, а на то, что славила обречённость, что стихи её — не призыв к победе белых над красными, а опять же реквием (для старой России и т. д.) (в то время как реквием для (?) побеждённой Чехии — провоз-глашение/утверждение конечной победы!)

О «сознательной, активной эмиграции» и «отъезде к мужу» если и говорить, то не так лобово — это же подарок «конкурентам»! М. б., обещать раскрыть причины отъезда МЦ — (в книге) и что они иные, чем принято считать... Говорить, что давно работаете над книгой, м. б., не стоит? М. б., сказать, что, давно работая над темой, Вы сейчас работаете над большой книгой, для к<отор>ой собран у Вас огромный материал, а то, что Вы предлагаете изд-ву — так сказать квинтэссенция? Wan этим надо подумать. Вы простите за сбивчивость, сумбур, белые пятна и проч., обстановка у меня сейчас до крайности рассредоточенная и дёрганная; я думаю, что во всем этом разберётесь.

На днях получила письмо от А. Гладкова⁷ - просит «Повесть о Сонечке», т. к. готовит статью о драматургии МЦ и ему важны «истоки»; вот результат, увы, наших расшифровок архива в прим<ечаниях> к тому «Биб<лиотеки> Поэта»! Приеду — посоветуемся, как и что ответить. Прислал вырезку из журнала «Театр<альная> газета» (без указ. № и года) с публикацией, в разделе «Наша эстрада», стиха «Серёже» - «Ты не мог смирить тоску свою» (из Вечернего альбома или Волш<ебного> фонаря - не помню). Надо скорее Антокольскому пьесы!⁸ Я просила его написать Вам - что ему надо. <...> Целую, привет от А. А.

Ваша АЭ.

¹ Письмо это - ответ А.С. на просьбу А.А. Саакянц оценить проект ее заявки на книгу о Марине Цветаевой, которую она собиралась предложить издательству «Советский писатель».

² См. примем. 4 к письму А.С. Эфрон А.И. Цветаевой от 20.X.1944 г.

³ Графиня Камерата - кузина герцога Рейхштадтского. Персонаж пьесы Э. Ростана «Орленок».

⁴ «- Царь! - Вы были неправы» - третья строка второй строфы стих. 1917 г. «Царю - на Пасху» (I, 340).

⁵ А.В. Луначарскому посвящено стих. 1920 г. «Чужому» («Твои знамена - не мои!»).

⁶ То есть - контрреволюцию.

⁷ Александр Константинович Гладков (1913-1976) - драматург, мемуарист, театровед.

⁸ А.С. имеет в виду подготовку книги пьес М. Цветаевой, предисловие к которой писал П.Г. Антокольский.

Н.Л. Елинсону'

Таруса, 1 октября 1966

Многоуважаемый Николай Львович! Я получила выписку из протокола № 16 заседания Президиума Правления Литературного фонда СССР от 19.9.1966 г., § 3, относительно «памятника-надгробия на могиле Марины Цветаевой» и обсудила текст этой выписки с остальными членами нашей семьи.

Принося благодарность Литературному фонду за желание увековечить память Цветаевой, мы тем не менее считаем, что Литературный фонд допустил ошибку, не согласовав с нами, членами семьи Цветаевой, своё решение заменить другим памятником крест, установленный нами в 1960 году на том участке елабужского кладбища, где, в ряду безымянных могил 1941 г., должна находиться её могила. (Точного места погребения, несмотря на многолетние поиски — личные, а также с помощью СП Татарии, путём публикаций в местных газетах, обращений по радио и т. д. установить не удалось.)

Мы не можем согласиться с тем, что изготовление как проекта, так и самого памятника такого поэта, как Марина Цветаева, было передоверено елабужскому горсовету; по нашему мнению самый скромный проект надгробия должен быть изготовлен и выполнен специалистами, а не случайными людьми, не знающими даже, о чьём надгробии идёт речь.

Мы считаем совершено недопустимым использование «бывшего в употреблении» купеческого монумента, взятого с чьей-то заброшенной могилы, для установления его, после подчистки и изменения надписи, на предполагаемом месте погребения Цветаевой. Хоть Вы и объяснили мне, Николай Львович, что «это стоит дешевле», но — есть и моральная сторона дела: перетаскивание памятников с могилы на могилу не может и не должно финансироваться такой гуманной и просвещённой организацией, как Литературный фонд.

Насчёт того, что вышеуказанный проект был, как сказано в протоколе заседания от 19.9.1966, «согласован» (кстати, пост-фактум) «с зам<естителем> пред<седателя> комиссии по наследству т. Эренбур-гом И.Г.», то позволим себе ещё раз напомнить Вам, что Эренбург -не «зам<еститель> пред<седателя>», а просто один из членов комиссии по лит<ературному> наследию Цветаевой, и посколько вопрос о новом надгробии не обсуждался вообще, то и мнение одного из её членов может рассматриваться лишь как мнение частное. Кроме того, И.Г. не был поставлен в известность о том, что речь идёт фактически об установлении надгробия с чужой могилы.

Если мы правильно поняли текст выписки из протокола № 16, «...Литературный фонд может финансировать проект памятника-надгробия на могиле Марины Цветаевой, согласованный с т. Эренбур-гом И. Г.» как желание Литературного фонда финансировать именно и только вышеуказанный вариант, то мы, члены семьи Марины Цветаевой, вынуждены отказаться от материальной помощи Литературного фонда в возведении данного памятника, считая его неприемлемым.

Несмотря на возникшее недоразумение, мы благодарим Литературный фонд за доброе желание увековечить память человека близкого и дорогого нам и многим, многим русским людям. Особенная благодарность — Арию Давидовичу Ратницкому²; в записях Цветаевой за 1939—1941 годы сохранились многие упоминания о действенной его помощи ей в её безвыходных трудностях в те тяжёлые годы. Мы надеемся, что Арий Давидович не откажет нам в совете, когда мы, родственники Цветаевой, с помощью её друзей, постараемся установить скромный, но достойный её памятник на кладбище в Елабуге.

А пока пусть стоит тот крест.

С совершенным уважением — по поручению семьи Цветаевой

АЭ

Член комиссии по литературному наследию М. Цветаевой, член СП СССР, член Литературного фонда.

¹Николай Львович Елинсон в это время был заместителем директора Литфонда.

⁴ Арий Давыдович Ратницкий - служащий Литфонда, в обязанности которого входило все связанное с похоронами писателей.

П.Г. Антокольскому

4 октября 1966

Дорогой мой Павлик, что-то захирела наша переписка, как захирела и я сама; что-то расхворалась, раскисла, устала и опустошилась после нелепого лета: всё гости и гости; настоящий пансионат в нашей утлой хибаре; всё отдыхают, а мне работать надо, но обязательные второстепенное™ не дают. Сколько же было приготовлено всякой еды на двух керосинках, сколько перестирано простынь-наволочек-полоте-нец, сколько сказано пустых слов — а в итоге от пролетевшего лета ни даже горсточки праха в ладони; всё рассосалось и растворилось просто так... Беда моя в том, что разучилась совмещать: могу или работать, или делать всё остальное; а ещё чаще — буриданствую¹, не зная, за что схватиться... Убеждена, что такие состояния Вам не свойственны, как маме не были свойственны; она всегда была целеустремленна, как стрела. И Вы тоже. Чтобы не разныться окончательно, скажу Вам о другом — весёлом: когда в 1937 г. приехала я из Франции сюда, то стала работать в жургазовском журнальчике «Revue de Moscou», выходившем на фр<анцузском> языке для заграницы. Время было то самое; бедный журнал на мелованной бумаге подчинял своё врождённое убожество требованиям сталинской цензуры; лет мне было ещё совсем не-

много и все меня за это любили, т. ч. жила я радостно и на всё грозное лишь дивилась, comme une vache regardant passer les trains...*

За всё бралась с легкостью; всё на свете переводила на французский. — «А стихи можете?» — «Могу», — ответила я. И дали мне: «Ночь листвою чуть колышет, серебрится диск луны»² и т. д., чтобы потенциальным французским читателям тоже, как и нам, жить стало лучше, жить стало веселее, товарищи!³ Я и перевела ничтоже сумняшеся: La nuit bruissent les feuillages, la lune argente les cieux, nul ne voit notre visage, tous nous sommes amoureux, la la la la la la la la la la la la la la la la la la la la la la la la la la la. quelle est de nos coeurs la reine, que nous aimerons toujours choquons done nos coupes pleines, pour boire son amour, La la la la... etc.

И, видите, без малого тридцать лет прошло, а я всё помню, как пришла получать гонорар, а мне за все «1а-1а» — начислили, как за основной текст, и я подумала — какое приятное и выгодное занятие. Но такое в жизни бывает только раз.

На последней странице обложки была в красках изображена — как живая — бутылка шампанского и помещён призыв: «Buvez le champagne sovietique»!** Французы быстро откликнулись: стали приходить письма, в которых они клялись нам, что jamais de la vie не будут boire le champagne sovietique, когда есть le champagne Frangais***. Помню, какой-то паренёк «оттуда» прислал в редакцию Revue письмо: он собирал бабочек и предлагал echanger des papillons frangais des papillons russes****; я было хотела ответить, да редактор не разрешил; сказал, что это — явная провокация и могут посадить. И правда, посадили вскорости; и даже не за бабочек... Впрочем, и редактора тоже; и тоже не за них.

Переходя к дням нынешним — совершенно убил меня Литфонд: вдруг, никого не спросясь, решил убрать крест, поставленный в 1960 г. Асей на елабужском кладбище, на предполагаемом месте погребения мамы (могила не сохранилась) — а вместо него «воздвигнуть» некий купеческий монумент, взятый с чужой заброшенной могилы; подчистить, изменить надпись и — готово, почтили! Узнала я об этом совершенно случайно; взвилась, мол, какое вы имеете право в обход комиссии по лит<ературному> наследию и родственников? Тогда

* Как корова на проходящие поезда (фр.).

** Пейте советское шампанское (фр.).

*** Никогда в жизни <не будут> пить советское шампанское, Скогда есть> французское шампанское (фр.).

**** Обменять французских бабочек на русских (фр.).

они живо снарядили милого человека Ария Давидовича к Эренбур-гу; [нрзб] увидев Ария, да ещё с чертежом соответствующего монумента в руках, побледнел и... монумент (старорежимное безобразие с колонками) - утвердил! Я опять взвилась; тогда собрался президиум Литфонда и постановили: или этот, елабужский, купеческий, бывший в употреблении, «вариант», или, с их стороны, ничего. (Правда, мы, родственники, их ни о чём и не просили; но ведь можно было бы поставить на том месте хороший памятник — стоячую плиту (с крестиком, горельефом и надписью) или, ещё лучше, дикий камень, глыбу, валун (тоже с надписью и крестиком). Но купеческий монумент - дешевле, так мне сказали. Пришлось, конечно, отказаться от помощи такого рода. Пишу Вам об этом и прилагаю копию письма к Елинсону, чтобы, если обо мне пройдёт слух как о ниспровергательнице цветаевских памятников вообще, -не поверили бы.

Очень жду обещанного двухтомника; и какого-нб. письмеца. Будьте здоровы, дорогой мой и орденоносный Павлик⁴; крепко обнимаю Вас.

Ваша Аля

¹ Буриданствовать, то есть пребывать в нерешительности. Глагол этот образован от имени французского философа XIV в. Ж. Буридана, которому приписывается парадокс: осел, помещенный на равном расстоянии от двух одинаковых охапок сена, должен умереть от голода, так как не сможет отдать предпочтение ни одной из них.

² Куплеты Бенедикта, написанные П. Антокольским для спектакля Театра им. Евг. Вахтангова по комедии Шекспира «Много шума из ничего»:

Ночь листвою чуть колышет,

Серебрится диск луны,

Ночью нас никто не слышит,

Все мы страстно влюблены.

Ла, ла, ла и т. д.

Кто она, какое имя Полюбить нам суждено,

Стукнем кубками своими,

Выпьем в честь неё вино.

Ла, ла, ла и т. д.

Дальше А.С. приводит свой перевод двух первых куплетов на французский язык.

³ Расхожая цитата из речи И.В. Сталина на Первом всесоюзном совещании стахановцев. Правильно: «Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее. А когда весело живется, работа спорится» («Большевик». 1935. Ns 21. С. 8).

⁵ П.Г. Антокольский в связи с 70-летием со дня рождения был награждён третьим орденом Трудового Красного Знамени.

В.Н. Орлову

3 ноября 1966

Дорогой Владимир Николаевич, только что перебралась в Москву, выехать из Тарусы нынче очень трудно было.

<...> Павлик Ант<окольский> - молодец! - дал Литфонду по затылку за елабужское «надгробие», и они на днях вынесли постановление о том, чтобы в 1967 г. «выделить стоимость плиты-надгробия на могиле М<арины> Ц<ветаевой> по образцу, которые (?) устанавливаются на могилах советских писателей».

11 ноября в «Лит. России» должна появиться мамина проза «Мать и Музыка» (в очень сокращённом варианте)¹. <...> До скорого письма и до скорого свидания. Будьте здоровы, главное.

ВашаАЭ

¹ Очерк М. Цветаевой «Мать и музыка» (1934) появился в газ. «Литературная Россия» 11 ноября 1966 г.

С.Н. Андрониковой-Гальперн

12 ноября 1966

Дорогая Саломея¹, как я рада была сегодня услышать прочитанное мне по телефону Зильберштейном² Ваше письмо! Сколько тысячелетий, сколько жизней утекло с тех пор, когда Ваше имя постоянно звучало в маминых устах — постоянным синонимом дружбы!

Я-то редко видела Вас - Вы принадлежали к далёкому и высокому миру взрослых, а я, благодаря Муру, которого нянчила, долго-долго оставалась подростком. Теперь-то ношу очки, а с будущего года начну получать пенсию по старости — и вполне заслуженно!

Несколько лет тому назад слышала о Вас от Веры³; через неё же просила Вас, если сможете, прислать мне, для хранящегося у меня маминого архива то, что у Вас могло сберечься маминого. Вера сказала, что Вы (тогда) ничего не смогли найти. Хорошо, что теперь всё нашлось; каждая мамина строка важна — навечно, когда источник их иссяк. И чудесно, что решили прислать всё уцелевшее сюда.

О чём хочу вас просить: первое: переслать мамины письма с наивернейшей оказией, чтобы ни одно не пропало. Я обычно сосредоточиваю все материалы, поступающие для цветаевского архива из заграницы у Александры Захаровны Туржанской (не помню - знаете

ли её, это - старинный друг папы и мамы, крестная нашего Мура), которая потом пересылает их сюда, когда едет кто-нб. верный; её адрес: Мгле A. Tourjansky, 10-ier rue He'rault Meudon 92, France. Ей можно послать пакет заказным, она обо вс'м позаботится. Я недавно получила от неё хранившиеся в США письма мамы к композитору Гартману⁴ и ф/копии некоторых рукописей из архива «П<оследних> Нов<остей>»⁵.

Второе: поскольку Вы разрешаете Зильберштейну публикацию маминых к Вам писем здесь, ещё раз предупредите его о том, чтобы не было допущено никаких indiscretions⁹⁶ в этом деле. Он - человек бесценный в своём роде, но склонный к «сенсационерству», мамино же литературное> наследство, особенно эпистолярное, этого не терпит.

Цветаева в моде, а она, мода, об руку ходит с бестактностью; я этого боюсь, как огня, памятуя мамины слова о беззащитности писем. А вообще-то - всё в руце Вашей, как Вы захотите, так и будет.

Вы (как и я), знали моих родителей изнутри и меня поймете.

Вот уже десять лет, как я в Москве, куда приехала после такого большого перерыва. Всё пришлось начинать с начала. Что удалось сделать для мамы за это время — на абсолютно, десять лет тому назад, пустом месте? При Союзе писателей создана комиссия по лит<ературному> наследию Цветаевой - (Паустовский, Эренбург, Алигер и др.).

Изданы две книги поэтических — одна маленькая, другая, вышедшая в прошлом году — пребольшой том в серии «Библиотека поэта». (Есть ли он у Вас?) Напечатано много - неск<олько> десятков — публикаций в столичных и нестоличных журналах (стихи, проза). В этом году выйдет книга о Пушкине («Мой Пушкин» - мамина проза о нём и стихи, ему посвящённые); в начале будущего года — книжечка стихотворных переводов на русский яз<ык>.

В 1968 г. должны выйти: двухтомник (стихи, проза)⁶, сборник пьес⁷и книга статей об искусстве⁸, не считая продолжающихся журнальных публикаций.

Приведён в порядок и постоянно пополняется уцелевший и хранящийся у меня прижизненно мамин архив, завещанный мною Центр<альному> Гос<ударственному> архиву литературы (ЦГАЛИ). Дневники, записные книжки, рукописи, письма её и к ней. Незадолго до смерти Пастернак передал мне неск<олько> маминых писем, прося их присоединить к тем, что писал ей он. Недавно прислал мамины письма к нему и герой поэм «Горы» и «Конца» — и я его сразу полюбила за то, что сумел сберечь. Недавно же получила считавшуюся утраченной рукопись «Юношеских стихов». Собираю воспомина-

ния о маме; буквально заставляя людей писать; а когда они писать не могут или не решаются — записываю с их слов. Тружусь как муравей. Мамин муравей.

Я ведь осталась одна-одинешенька из всей семьи — самая из всех бесталанная, о, Господи! Навсегда во мне папины глаза, мамины загрубевшие от быта руки, Мурины детские кудри над недетским лбом.

Что еще? В 1967 г. будет установлен памятник на кладбище в Ела-буге⁹, где похоронена мама. В Тарусе над Окой должен быть реставрирован домик, в к<отор>ом мама провела детство и первые годы юности. В нём будет устроен цветаевский музей¹⁰.

Много ли это? Мало ли — за десяток лет? Знаю только одно: теперь мама сама идёт — своим семимильным и таким лёгким шагом — в гору, и скоро уж, верно, не будет нуждаться в моих хлопотах и опеке, неустанно опережая их; как всё и вся всегда опережала.

Мне очень бы хотелось узнать хоть немножко: как Вы живёте?" Есть ли друзья вокруг Вас? Видаетесь ли с Верой; и всё в таком ли она опустошенном состоянии? Не угасли ли её распри с дочерью?

Горячо обнимаю Вас, дорогая Саломея!

Ваша Аля

' Саломея Николаевна Андроникова-Гальперн (наст, фамилия Андроникашви-ли; 1888-1982) - приятельница М. Цветаевой и адресат ее писем 1926-1934 гг. В течение 7 лет посылала ей по 200 франков в месяц, кроме того организовала в Лондоне комитет помощи Цветаевой, ежемесячно посылавший ей 300 франков.

С.Н. Андроникова-Гальперн происходила по отцовской линии из древнего княжеского рода, а по материнской была двоюродной племянницей поэта А. Плещеева. Приехав в Петербург, вышла замуж за богатого промышленника Павла Андреева, в 1912 г. родила дочь, разошлась с мужем. В ее салоне собирались представители художественной элиты Петербурга. В 1916 г. О.Э. Мандельштам, увлеченный ею, посвятил ей стих. «Соломинка» (названное так, возможно, по ассоциации с ее именем). В 1940 г. А.А. Ахматова написала стих. «Тень» («Всегда нарядней всех, всех розовей и выше...»), где называет ее «красавицей 13-го года», а в 1945 г. в разговоре с Исайей Берлином, английским философом и историком литературы, в то время сотрудником Британского посольства, Ахматова, возвращаясь памятью к вечерам в кабаре «Бродячая собака», «вспоминала ее (С.Н. Андрониковой-Гальперн - Р.В.) красоту, обаяние, остроумие, неспособность обманываться насчет второстепенных и третьестепенных поэтов...» (Берлин И. Из воспоминаний «Встречи с русскими писателями» // Воспоминания об Анне Ахматовой. М., 1991. С. 447). После 1920 г. Андроникова обосновалась в Париже. Там она общалась с цветом либеральной эмиграции. Ее портреты в 20-е годы писали такие художники как Шухаев и Яковлев, Серебрякова и Петров- Водкин. Работая в модном журнале «Jardin de Modes», она из своих сравнительно скромных доходов поддерживала не только М. Цветаеву, бедности которой она ужаснулась, но и свою приятельницу по Петербургу О. Глебову-Су-дейкину, кончавшую свои дни в больнице. В 1926 г. вышла замуж за Александра Яковлевича Гальперна (1888-1956) - крупного юриста-международника. После революции он поселился в Лондоне. До вступления в Париж Гитлера С.Н. Андроникова-Гальперн продолжала работать в Париже, а в Лондоне бывала наездами. Только в 1945 г. С.Н. окончательно там обосновалась. В конце жизни А.Я, Гальперн разорился и продал принадлежавший ему дом своему другу с условием, чтобы до конца жизни С.Н. жила в своей квартире и получала прежние доходы от жильцов, которым она сдавала комнаты.

²Илья Самойлович Зильберштейн (1905-1988) - литературовед, искусствовед, коллекционер, инициатор и бессменный (с 1931 г.) член редколлегии непериодических сборников АН СССР «Литературное наследство», публиковавших неизданные материалы по истории русской и советской литературы, а также общественной мысли (к 1978 г. вышло в свет 96 томов). Переданное им в дар государству собрание картин стало основой Музея личных коллекций.

В поисках неизданных материалов Зильберштейн трижды побывал во Франции. Присланные им на родину «парижские находки» были переданы в 10 архивохранилищ и музеев (значительная их часть - 12 тысяч документов - поступила в Центральный архив литературы и искусства СССР). Уже в первую поездку во Францию в начале 1966 г. он связался с С.Н. Андрониковой-Гальперн, обладательницей более чем 120 писем М. Цветаевой, надеясь издать том «ЛН», посвященный М, Цветаевой. Однако это издание осуществлено не было.

³ А.С. имеет в виду Веру Александровну Трейл (в первом браке Сувчинскую, урожд. Гучкову), жившую в это время в Лондоне и часто встречавшуюся с Андрониковой-Гальперн.

⁴Фома Александрович Гартман (1885-1956) - русский композитор. С 1921 г. жил за рубежом (с 1951 г. - в Нью- Йорке), В 30-е годы переложил на музыку стихи М. Цветаевой «Стихи растут как звезды и как розы...» и «В мое окошко дождь стучится...» (из цикла «Стихи к Сонечке»),

⁵ «Последние новости» - парижская ежедневная газета, выходившая в 19201940 гг. (ред. П.Н. Милюков).

⁶ Двухтомник сочинений М. Цветаевой вышел в свет в 1980 г.

⁷ Впервые сборник пьес М. Цветаевой был опубликован в 1988 г. (Цветаева М. Театр. М., 1988).

⁸ Замысел А.С. издать книгу статей М. Цветаевой об искусстве не был осуществлен.

⁹ Памятник на могиле М. Цветаевой был установлен Литфондом в 1971 г. после семи лет хлопот.

¹⁰ В течение двух лет Союз писателей обещал А.С. восстановить дом в Тарусе, однако в феврале 1967 г. он был снесен. Музей семьи Цветаевых в Тарусе был открыт в 1992 г. в домике, принадлежавшем деду М. Цветаевой А.Д. Мейну, а затем его второй жене.

¹¹ С.Н. Андроникова- Гальперн отвечает А. Эфрон.: «Живу я (Вам хочется знать как) оч<ень> хорошо: уютно, удобно, по-барски. Живу в отдельном домике и далеко не крошечном (как бывает здесь, в Англии). Живу одна с чудесным котом... сад с лужайкой посередине, по бокам утопающий в тысячах роз и множестве других цветов и кустов».

С.Н. Андрониковой-Гальперн

9 декабря 1966

Дорогая, дорогая Саломея! Мало и не то — сказать, что я обрадовалась Вашему письму. Оно нахлынуло на меня, и вся душа моя хлынула в ответ; всё прошлое, настоящее и будущее (всё это, в общем, идёт по кругу: будущее смыкается с прошлым, а настоящее всегда или уже вчера, или ещё завтра!). Конечно, Ваши журналы не дошли до меня - а жаль! Во-первых потому, что столько лет прошло без разговора, хотя бы письменного, во-вторых — почему-то именно с этими журналами связано столько моих (отроческих) вожделений; всегда хотелось купить и никогда не было на это денег; всегда хотелось связать, как на картинке, но не было именно такой шерсти; и, как всем дурам в этом возрасте, хотелось стать такой, — как на обложке, что уж и вовсе оставалось недосягаемым. Можете смеяться, но я и нынче ещё иной раз вижу во сне условный и расплывчатый угол города голубиного цвета, условный и расплывчатый газетный киоск и - журнал с девушкой в длинной юбке и шляпке тарелочкой; я иду мимо; я спешу; я куплю на обратном пути. Но во сне нет обратного пути — заметили ли Вы это среди своих снов и бессонниц?

Я живу хорошо — теперь у меня есть квартира — большая комната, маленькая кухня, ванная — в писательском кооперативном доме. Дом огромный, много корпусов, подъездов, и, соответственно, писателей. Но я не писатель, а переводчик; перевожу стихи (с переменным успехом). Есть у меня и крохотный деревянный домик в Тарусе, где провела детство мама. К сожалению, Таруса, с лёгкой руки Паустовского, стала модным местом - ушла тишина. Домик над Окой -три яблони, сирень, настурции. Но я недовольна - не жизнью, а собой в ней - тем, что всё решительно время уходит на работу над переводами, т. к. работаю очень медленно, беру не талантом и озарением, а одной лишь усидчивостью; недовольна своими хворями и головными болями — однако не лечусь; недовольна всеми своими неуспева-ниями и запаздываниями. Я ведь одна как перст и вечно — нос вытащишь —хвост увяз. Короткое у меня дыхание; издышалась(этонето, что — выдохлась. Вы понимаете.) Одна, как перст — не буквальное одиночество. Людей очень много, иной раз чересчур; но сказать «а помнишь?» - некому. Иногда просто физическое желание - протянуть руку в комнату, где мы жили с маленьким Муром, и взять с полки тот именно том сказок Афанасьева, откуда «Молодец»; или «Тристана и Изольду» в коричневом переплёте.

У меня тоже очень хороший зверь — кошка, совершенно голубая с длинной шерстью и серебряным носом, глаза — медовые; не очень ручная, не очень мурлычная; полгода проводит в Тарусе, где ловит мышей, к<отор>ыми щедро со мною делится, и лазит по деревьям.

О делах: я просто счастлива, что Вы передадите мамины письма в Советский союз¹, и это будет как раз в год её 75-летия; и это будет

Ваш именной вклад (фонд) в Центральном гос<ударственном> архиве лит<ературы> и искусства. Чему я тоже бесконечно рада: хорошо, что ваши два имени будут рядом навсегда. У мамы так мало было друзей de longue haleine⁹⁷.

Вы, когда будете в Париже, непременно передайте их (т.е. письма!) А<лександре> 3<ахаровне>. Она перешлёт их сюда или с кем-нб. очень верным и порядочным оттуда, или я попрошу кого-нб., опять-таки верного и порядочного, из едущих туда, взять их у Александры > 3<ахаровны>. М. б. это будет не в течение дней, а - недель или даже месяцев, но зато наверняка; к тому же — дольше ждали. Вот ещё о чём хочу просить Вас: доверить мне назначить и определить условия хранения этих писем в ЦГАЛИ. Дело в том, что существуют открытые фонды — те, с к<отор>ыми может ознакомиться каждый', и фонды закрытые на определённое время: на 10, 15, скажем, лет; только по истечении времени, указанного, обусловленного лицом, передающим данные материалы государству, материалы эти становятся общедоступными². Я думаю, что по крайней мере части маминых писем не пришло время стать достоянием каждого. Да и не думаю вовсе, а просто знаю, как знаете и Вы, как знают и очень и очень немногие настоящие её адресаты. То, что можно и должно обнародовать — обнародуем, а подспудное пусть ждёт своего часа в гос<ударствен-ном> архиве. И ещё: прежде, чем сдать письма государству, хотела бы прокомментировать их (на будущее, когда многое [и многие] окажутся невосстановимыми и невосстановимым; имена, события). Многого не буду знать вообще; многого уже не буду знать, увы, забыв. Я Вас буду спрашивать обо всем, хорошо?

Спасибо, спасибо, спасибо, Саломея, дорогая, дорогая Саломея!

Как Вам понравились Асины - воспоминания?³ Мне показались слишком touflu⁹⁸ и благополучно, хотя очень талантливо. В этой семье всегда был РОК, а его-то она и не приметила. — Имя Ани Калин⁴ помню с детства, и стихи к ней, и мамины о ней рассказы. Она, верно, и сейчас красавица? Ведь обаяние — дар на всю жизнь и на все возрасты.

Крепко, от всего сердца, обнимаю Вас.

Ваша Аля

О получении этого письма напишите хоть открытку.

Очень хотелось бы снимки папы с Дм<итрием> П<етровичем>⁵и Д<митрия> П<етровича> с Сувч<инским>⁶ - их у меня нет. — Посылаю Вам кое-какие мамины публикации.

¹ В письме от 21.XI.66 г. С.Н. Андроникова-Гальперн писала: «Насчет писем Марины решение я приняла давно: они принадлежат России... Письма, прежде чем попасть в Центральный архив литературы и искусства, должны пройти через Ваши руки. - Т. е. я хотела бы послать их Вам. Только вы можете решить, что и столько печатать теперь же. Письма исключительно интимные и поистине потрясающие».

² Письма М. Цветаевой к С.Н. Андрониковой-Гальперн А.С. были закрыты до 2000 г.

³ Воспоминания А.И. Цветаевой «Из прошлого. К биографии поэтессы М. Цветаевой» (Новый мир. 1966. № 2).

⁴ Гимназическая подруга сестер Цветаевых Анна Самойловна Калин (1896— 1984) с юности жила в Берлине, была дружна с художником Оскаром Кокошкой, широко известна среди деятелей искусства Германии. С приходом к власти Гитлера ее семья эмигрировала в Англию. А. Калин стала создателем знаменитой разговорной секции программы Би-Би-Си в Лондоне и «...созвездие британских интеллектуалов убедила участвовать в передачах бесед и лекций». Жила в доме Гальперн. Несмотря на различие их политических взглядов, она и С.Н. до конца жизни были друзьями. (Берлин И. Александр и Саломея Гальперны // Евреи в культуре русского зарубежья. Иерусалим, 1992. Т. 1. С. 238).

⁵ Дмитрий Петрович Святополк- Мирский (1890-1939) - критик, литературовед, один из теоретиков евразийского движения, соредактор журнала «Версты» и еженедельника «Евразия». В своих рецензиях на поэмы М. Цветаевой «МоОлодец» и «Крысолов» (обе - 1926); на сборник стихов «После России», в заметках «Об эмигрантской литературе» (обе - 1929), а также в книге на английском языке «История русской литературы» (Лондон, 1926) пишет о Цветаевой как о «крупнейшем после Пастернака поэте своего времени» (Марина Цветаева в критике современников. Ч. 1. М., 2003. С. 375), а ее поэзию называет «великой поэзией совершенно нового типа» (Там же. С. 241). В 1926 г., живя в Лондоне, преподавал в школе славистики при Лондонском университете и организовал для М. Цветаевой поездку в Лондон, чтобы она смогла заработать выступлением в ПЭН-клубе. Д.П. Святополк-Мирский в 1926 г. познакомил М. Цветаеву с С.Н. Андрониковой-Гальперн. В 1933 г. вернулся на родину, умер в заключении.

⁶Петр Петрович Сувчинский (1896-1985) - музыковед, философ, один из лидеров евразийского движения, один из редакторов журнала «Версты» (1926— 1928), в котором участвовала и М. Цветаева, а также сборника «Евразийский временник» и еженедельника «Евразия».

П.Г. Антокольскому

1 февраля 1967

Дорогой мой Павлик, рада, что младенческий мой - он же юный Ваш - «Кот в сапогах» - тронул Вас; удивительна неожиданно воскресшая конкретность и подробность давно прошедшего - на века вечные! — того вечера...¹

А насчёт почти пятидесятилетней давности, то, честное слово, спасибо ей, этой давности! Представьте себе на секунду, что Вам сейчас было бы 22 года — (а мне - шесть). Ничего за плечами! Ни тех людей, ни той Москвы! Ничего за плечами - иначе говоря - полное отсутствие крыльев за ними (крыльев, «почти пятидесятилетней» давности!) - Вы бились бы лбом о столбы Литинститута, и, верно, подвергались бы анафеме Ваши «первые опыты»; я бы читала по складам ка-кую-нб. Агнию Барто²; и не было бы ни Вашего, ни моего «Кота в сапогах»; многого бы не было, о Господи! Нет, нет, я благодарна судьбе за то, что родилась именно тогда, когда родилась. Думаю, что и Вы - также. Блажен, кто посетил³, и т. д. Ещё думаю, что из всех нас, молодых или маленьких 50 лет тому назад, безболезненно мог бы быть двадцатилетним теперь один лишь Юрий Завадский; только лень перечислять все «потому» — Вы и так знаете.

Помните — у Дюма: «10 ans apr'es», «20 ans apr'es»?⁹⁹ Да, конечно. Видела в Париже рекламу швейной машинки — скажем, зингеров-ской: неувядаемый д’Артаньян крутит её ручку (тогда они ещё были ручные, машинки т. е.) - и восклицает: «Vingt ans apr'es, elle marche encore!»¹⁰⁰ Так и мы с Вами. Тьфу, тьфу не сглазить, конечно.

Насчёт маминых пьес⁴: а не ошибаетесь ли Вы, выделяя из «корпуса Марининой поэзии» её театр? Господи, да это всё та жс лирика, только «разбитая на голоса», полифоничная. Среди ранних пьес (они были объединены ею в цикл «Романтика») есть и слабые — как в те годы были и слабые стихи - но Казанова! Разве он не сродни героям «Плаща», разве он не то же самое? (Кстати, посмотрите в томе «Биб<лиотеки> поэта» комментарии к пьесам, в нём опубликованным, главное - мамины записи, пометки к ним, там много важного.) «Метель» тоже - сплошная лирика... Вы, Павлик, свидетель и участник той Романтики («почти пятидесятилетней давности») — Вы просто многое-многое помните... Вам будет не только трудно, но и легко писать. «Ариадна» и «Федра», по-моему, изумительны, особенно последняя, и тоже не-выкорчёвываемы из «корпуса» её поэзии, из того же вещества и естества, как и поэмы Горы и Конца; та же сердцевина.

Павлик, когда выйдет томик Ваших переводов в серии «Мастеров»⁵ - подарите мне, пожалуйста! Очень хочется.

Какие холода стоят! Как мы отвыкли от них, какие мы все стали «синтетические» — а тут валенки и овчины нужны... — Видели ли Вы ануйевскую «Антигону»⁶ у Станиславского (т. е. в театре имени, на ул. Горького). Как хорошо!

Обнимаю Вас. Будьте, главное, здоровы!

Ваша Аля

¹ А.С. послала П.Г. Антокольскому свои детские записи о спектакле Вахтанговской студии по его пьесе «Обручение во сне, или Кот в сапогах», сделанные в день премьеры - 15 марта 1919 г. Впоследствии они были включены как отдельная главка в ее «Страницы воспоминаний» (см, Т. Ill наст. изд.).

² Агния Львовна Барто (1906-1981) - советская писательница, автор многочисленных стихотворных книжек для детей.

³ Ср. уФ.И. Тютчева в стих. «Цицерон»: «Блажен, кто посетил сей мир / В его минуты роковые!»

⁴А.С. высказывает Антокольскому свои соображения о драматургии М. Цветаевой в связи с тем, что он в то время работал над предисловием к книге пьес Цветаевой, подготовленной А. Эфрон совместно с А.А. Саакянц для издательства «Искусство». Книга с предисловием Антокольского вышла в свет только в 1988 г.

⁵ В серии «Мастера поэтического перевода» вышла книга П.Г. Антокольского «От Беранже до Элюара: Стихи французских поэтов» (М., 1966) с предисловием Н. Любимова,

⁶ Спектакль «Антигона», поставленный в 1966 г. режиссером Б. Львовым-Анохиным по пьесе французского драматурга Жана Ануя (1910-1987) в Драматическом театре им. К.С. Станиславского.

6 февраля 1967

Милый Вениамин Александрович! Вот что я получила от Александры Захаровны Туржанской² в ответ на мой запрос об Артёмовых:

«Лиду, жену Артёмова я знаю очень мало, хотя она бывала у нас с Артёмовым, и мы были у них несколько раз в Кламаре, там у них был свой домик. Потом я знала, что она очень заболела (у неё был рак), и за ней ухаживала француженка, которая после смерти Лиды вышла замуж за Артёмова, и у них родилась дочь, которой теперь лет 20, но и эта француженка его оставила, т. к. у Григ<ория> Калл<истратови-ча> невозможный характер. Мы познакомились ещё с третьей женой, тоже француженкой и художницей. Очень интересная и приятная женщина; они почти каждый год делали выставку своих работ; Артёмов уже давно не жил в Кламаре, жили они в Камарге на юге [это чудесные места, родина Мистраля!³ А.Э.] Последняя выставка Артёмова была три года тому назад — и его жена говорила нам, что она с ним больше не может, и после этого мы о нём ничего не знаем. Портреты Леля⁴ [сын А.З. (А.Э.)] и мои висят у нас. Это его ранние работы - он очень вырос и талант у него большой. Но он стал пить и это мешало его работе и жизни. Я ещё с Константинополя его знаю, там он у нас с Володей [муж А.З. (А.Э.)] бывал часто и Володя его поддерживал, мы его питали.

Сделал он и твой один портрет очень хороший [тот голубой на фоне черешневого дерева, о к<отор>ом я Вам рассказала. А.Э.)] Леля он обожал, так что все его собаки назывались «Лель», собаки бывали чудные, охотничьи сеттера... Картины его очень хорошие, на последней выставке была особенно хороша девочка, чудесная, и хотя очень хорошенькая, но чем-то мне напомнила Лиду, я ему это сказала, и этим доставила ему большую радость, и он сказал, что её одну он и любил.

Лидиных картин у меня нет, а Артёмова есть, если понадобится, я пошлю тебе снимки, есть фото со всех наших портретов, им написанных...

От М.С. Булгаковой [«Муны»⁵ А.Э.] я когда-то много о них слыхала, но всё какие-то сложности и недовольство, т. ч. я ничего этого не хотела знать даже когда слушала, а теперь и забыла. Но она тебе, я думаю, много сможет написать».

Вот пока и всё, милый Вениамин Александрович. Ничего точного, никаких дат; по-видимому, Артёмов жив, а Лида умерла (судя по

возрасту дочери Г[ригория] Калл[истратовича] от второго брака) где-то «в окрестностях» войны, не брошенная мужем, как мне обманно показалось. Что выяснилось? Что Лида действительно не была «хороша собой», и что одну её он и любил. Это немаловажно, хотя, вероятно и то и другое — вне Вашего замысла.

Теперь будемждать вестей от Муны. Она, возможно напишет точнее-, к сожалению, она зануда и курица, и точность её - если письмо состоится - будет тоже куриная. Ну — что Бог даст. Как только что-нб. получу от неё - перешлю Вам.

Всего Вам самого доброго!

ВашаАЭ

¹ 27.I.67 г А. Эфрон пишет М.И. Алигер о недавнем посещении В. Каверина, рассказавшего ей о замысле повести: «и вдруг все мои внутри окаменевшие пласты памяти - ожили, и возникла маленькая, рано состарившаяся, голубоглазая художница и ее мрачноватый, цыганистый муж - тоже художник, и их домик -развалюшка под огромной старой черешней и мама, читающая стихи в комнате, пахнущей псиной и осиной (псиной - п. ч. был большой рыжий сеттер, осиной - п. ч. дрова были осиновые сложены возле печурки)» («Быть дочерью трудной матери»: Письма Ариадны Эфрон Маргарите Алигер // Октябрь. 2004. № 2. С. 187). Об Артемовых см. также недатированное письмо 1944 (?) к А.И. Цветаевой и примеч. 4 к нему.

² Об Александре Захаровне Туржанской см. в письме к С.Н. Андрониковой-Гальперн от 12.Х.66 г., а также в «Страницах былого» и примеч. к ним.

³Фредерик Мистраль (1830-1914) - провансальский поэт.

⁴ Лель - Олег Вячеславович Туржанский (1916-1980), сын А.З. Туржанской и кинорежиссера Вячеслава Константиновича Туржанского. Друг детства А. Эфрон.

⁵ Муна - Мария Сергеевна Булгакова, см. о ней письмо к А.И. Цветаевой от 1 .VIII.45 г. и примеч. 10 к нему, письмо к А.И. Цветаевой от 1 .IV.46 г.

В. Н. Орлову

20 марта 1967

Милый Владимир Николаевич, спасибо за письмо. Жаль, что вы оба болели — каждый по-своему! Я тоже всю зиму буквально не вылезала из всяких разных недугов; одно проходит, другое одолевает. И всё кругом — также. Такая зима! — Старайтесь не переутомлять голову (после спазма). Сидеть совсем без дела Вы не сумеете, но - не перебарщивайте — это дело опасное.

Нет, я на Вас не в обиде, но очень огорчена, что в своё время Вы не сумели похлопотать (письменно) о цветаевском домике (в Тарусе) — это было крайне важно. Наших с Аней сил не хватило, чтобы удержать его на земле; теперь он разрушен — и я (безнадежно) бьюсь за его восстановление.

Наша «комиссия» — пустое место. Паустовский болен и ничем помочь не только не может, но и не сможет, таково его состояние; И<лья> Г<ригорьевич> очень состарился; Маргарита submergee¹⁰¹ работой и переживаниями <...>; о Макарове вообще сказать нечего; Вы — далеко, т. е. в Ленинграде, и Вам «своего хватает». Ну и т. д.

Выцарапала из Лондона 120 маминых писем¹ - труд был огромный, письма шли из рук в руки через 6 инстанций-дистанций по маршруту: Лондон-Медон-Париж-Прага-Москва. Сколько было волнений — передать невозможно! Я их перепечатаю для архива, а подлинники сдам в ЦГАЛИ (по желанию доверительницы). Письма в основном бытовые, и это очень важно, т. к. позволяет точно определить по времени, распределить по датам жизнь, как она была. <...>

Книга Симона Карлинского у меня есть: Simon Karlinsky, Marina Cvetaeva: Her life and art, ed. University of Kalifornia Press, Berkley and Los-Angeles, 1966.

Книга — со всячинкой, но там интереснейшая библиография опубликованного о М<арине> Ц<ветаевой> на Западе.

Вообще же — два мира, две системы — и кто кого тенденциозней...

Упоминается и «наша» книга (Биб<лиотека> поэта) - с точным подсчётом «цензурованных» строк и с «тёплыми» словами об авторе предисловия и авторах комментариев...

Анализ творчества — не поддаётся описанию; биография — с огромными, кардинальными «огрехами» — всё как, очевидно, полагается...

Всего вам обоим самого доброго — главное будьте, будьте, будьте здоровы!

Ваша АЭ

¹ Речь идет о цветаевских письмах 1926-1934 гг. к Саломее Николаевне Андрониковой- Гальперн.

Р.А. Мустафину

22 апреля 1967

Милый Рафаэль, спасибо за заботу о маминых делах. «Друг есть действие» — писала мама, и ещё: «Любовь есть действие». Если это так (а это именно так, а не иначе!), то друзей М<арины> Ц<ветае-вой> можно сосчитать на пальцах одной руки; да ещё и лишние останутся (пальцы). Два года я хлопотала перед Союзом писателей о домике-музее в Тарусе; Вы видели этот домик; на ремонт его была (на обществ<енных> началах) составлена смета - требовалось десять тысяч на всё про всё - столько приблизительно, во сколько Союзу обходится один - ну два - высокопоставленных банкета! Из этой суммы три тысячи выделил Институт... кристаллографии (т. к. в домике, после Цветаевых, жила семья Вульфа¹ — кристаллографа); два года Союз писателей водил меня (и тарусский горисполком, и многих и многих ещё людей) за нос, не говоря ни да, ни нет, обнадёживая помаленьку, но лишь на словах, не выпуская из рук ни единой «бумажки», которая могла бы их к чему-нибудь обязать; в результате нынче в феврале дом попросту снесли; он совсем уже начал разваливаться -да и растаскивали его на дровишки. Поставила вопрос о его восстановлении (по чертежам); вопрос и ныне там; в начале летнего сезона на этом месте попросту возведут очередной санаторный корпус; всё это в письме выглядит довольно аккуратно; а я в это два года жизни вбила — зачем, спрашивается, кому это нужно?

Сталинская эпоха создала тип бронированных руководителей; хрущевская эпоха научила их улыбаться и быть вежливыми (да и то далеко не всех!). Кто и что может научить их быть людьми и действовать по-людски? Никто и ничто, наверное. Надо, чтобы народились и воспитались новые поколения; а это дело долгое - не дождаться...

Относительно могилы (надгробия) в Елабуге, где тоже, вполне естественно, всё делалось не по-людски, удалось добиться, как Вы знаете, обещания ассигнования на надгробие «по образцу, к<отор>ые устанавливаются на могилах советских писателей». 19-го апр<еля>. я отнесла Александру Ивановичу Орьеву (он ст<арший>. юрист Союза и заместитель Воронкова по всем прочим «секретарским» делам) заявление, копию к<оторо>го прилагаю, и копию выдержки из Вашего письма. Он обещал «написать и ускорить»; сказал, что не обязательно действовать через министра культуры, а можно снестись непосредственно с местными отделениями худ. и литфондов, хотя прекрасно понимает, что, если по уставу эти организации министерству культуры не подчиняются, на самом деле это вовсе не так, тем более «на местах». Замысел с камнем или валуном ему понравился, при условии, конечно, если валун влезет в тысячерублевую смету. Попробуйте разведать, осуществим ли этот замысел (который — не замысел, а камень - хорош тем, что не стандарт, и тем, что не вполне надгробие, а скорее памятник, что особенно важно, когда местонахождение самой могилы не установлено).

Если это неосуществимо или непосильно - будем ставить стелу. Надпись нужна та самая, что на кресте в Елабуге. (А.И. Цветаева, мамина сестра, просила — когда крест будет заменён памятником, табличку с надписью с креста снять и сохранить.) После завершения «официальной» части изготовления памятника выбьем над надписью крестик (барельефом или горельефом), так что, учитывая это, надпись надо будет расположить не слишком высоко.

Дня через два-три по получении этого письма запросите Орье-ва — было ли уже решение Секретариата по поводу надгробия (по моему заявлению). Этоего, авось, поторопит. Буду узнавать и я. <...>

<АЭ>

' Георгий (Юрий) Викторович Вульф (1863-1923) - выдающийся русский кристаллограф и кристаллофизик.

Н.П. Гордон

29 апреля 1967

Ниночка дорогая, твоё поздравление получила сегодня, под самый праздник, к<отор>ый мысленно буду с тобой; на Пасху — п. ч. это Пасха — наш любимый праздник; на 1 мая - п. ч. по настоящему мы с тобой подружились в эти, ранне-майские дни, ровно 30 лет назад, когда ты столько горя пережила¹; мы были вместе, и даже «праздновали» всем чертям назло; тогда вошли в наш обиход праздничные сосиски с вишнёвкой - за здоровье нашего дорогого Юза; чтоб он выжил; чтоб он вернулся... С тех пор не прошло ни одной (близкой к маю по времени) Пасхи, чтобы я в душе не помолилась (что со мной так редко случается — всё недосуг) с благодарностью за это чудо; выжил; вернулся. И вы вновь сошлись, как две половинки кольца (обручального). И не было ни одного Первомая, когда я не вспомнила бы тот Первомай, мой первый «дома» — когда я тщетно и не без обиды ждала вашего звонка — и не дождалась чтобы идти вместе на демонстрацию. М. б. не очень-то праздничные реминисценции? Да как сказать: — ведь выжил, вернулся, ведь вы дожили оба!

Вот и поэтому ты молодец, что сейчас так пристально лечишься и покорно следуешь всем нудным предписаниям врачей; ради чуда однажды дарованного нужно лечиться и беречься ...

На днях заглянула в мамином архиве в папку, где воспоминания о ней, и ещё раз с громадным чувством перечла то, что ты написала¹⁰²^{. Ещё раз могу повторить то, что говорила тебе, что до сего дня никто не написал о маме так верно и хорошо, как это сделала ты. Как ты ещё тогда сумела так глубоко её понять — когда никто по сути дела её не}

понимал (за исключением папы), и полюбить не некое представление о ней, а её самоё, такую, какой она была на самом деле! Теперь мы все (кому это вообще дано) стали умнее и глубже, но тех, по отношению к кому надо было своевременно проявлять и ум, и глубину, и, главное — сердечность — уже нет с нами. Тем более ценно и чудесно, что ты это сумела — тогда. В те времена.

Пишу тебе глубокой ночью, вернее — ранним утром кануна Пасхи; отсюда — и немыслимые каракули, и путаные слова (т. е. от ночи, не от пасхального кануна!) — но ты всё разберёшь.

Вчера через стенку слышала Пресс-конф<еренцию>, данную Светланой³ тамошним журналистам. Всё очень мелко и дёшево. Воображаю, как вождь и учитель вертелся в своей урне! Да и было с чего...

В Москве новости — по всем булочным целую неделю продавали настоящие куличи, высокие, всё, как полагается. Я купила 2 — для тёток и для нас, и Ада, не сговариваясь — тоже, и с теми же целями. Нет, худеть не удается никак! А растолстела я до того, что ничто (кроме штанов (в смысле трико)) не налезает: смотреть противно. Села было на диету — а тут — куличи...

Обнимаю тебя, от Ады сердечнейший привет!

Твоя Аля

Какая погода там у вас? Здесь весну всё ещё лихорадит — то полетнему жарко и душно — с грозой — то осень настоящая. Ты дыши там поглубже — воздух на Сев<ерном> Кавказе изумительный! ¹⁰³^{¹⁰²¹⁰⁴}

С.Н. Андрониковой-Гальперн

3 мая 1967

Дорогая Саломея, получила и Ваше письмо от 19 апреля, и, вслед за ним открытку с тревогами по поводу недостаточного количества (или качества) наклеенных марок. Не беспокойтесь, всё дошло отлично и без доплаты; даже трудно себе представить, что таковая доплата могла бы вообще существовать для другой страны; представляете себе, какие сложные валютные расчёты пришлось бы производить.

Я понимаю Вашу радость вновь оказаться дома, как поняла и предшествовавшую ей радость этот самый дом оставить на время и слегка «проветриться» от него; и та и другая (радости) — чудесны. Хорошо ли Вам было в Париже? Всё тот же ли он — тот ли, что и я помню? Мне что-то кажется, чуется, что должен он был измениться, и сильно, после войны; в той единств<енной> газете, к<отор>ую иногда читаю, в «Humanite»¹ и то сквозит какой-то привкус американизации Парижа — м. б. чисто внешней; вульгарности, что ли, причём не французской (есть у них и своя, так не о той речь). Впрочем, м. б. всё это не так; на таком расстоянии судить трудно. Говорят, что Париж — (в смысле зданий) — отмыли, высветлили; я его запомнила в неповторимом голубином цвете. Да, верно у каждого поколения свой Париж¹⁰⁵^.

Я рада, что Алекс<андра> Зах<аровна> Вам пришлась по душе, хотя вряд ли Вы смогли с ней поговорить как следует - она робеет очень пока не привыкнет к человеку; и сейчас робеет точно так же, как когда мы с её сыном были маленькими, а она совсем молодой, т. е. почти полсотни лет тому назад. Она, действительно, тихая — и доброты и чистоты душевной и мудрости (простой человеческой) несказанных. И очень стойкий человек. Я Вам уже писала, что она была весьма ошеломлена вашим видом — думала увидеть старушку, ан нет! — и неувядаемым Вашим обаянием. И мне это было чрезвычайно приятно. А Катюша (Старова) действительно хороша собой и «умеет разговаривать», поэтому А.З., к<отор>ая «разговаривать» не умеет, иногда водит её с собой для храбрости — а в результате всё же больше нравится она, чем светская Катюша; к<отор>ая, впрочем, тоже милейший человек.

Ох, Саломея, не вздумайте посылать мои Ваши портреты мне через Зильб<ерштейна>, не надо. Пусть они придут ко мне из Ваших рук — прямо по почте; только послать надо заказными, и чтобы были две картонки (вернее, два куска картона сверху и снизу), чтобы не помялись в пути. Если это не безумно затруднит Вас, то лучше всего

послать в конце мая — начале июня (когда я уже определённо буду в Тарусе) на тарусский адрес, а именно: Калужская обл., г. Таруса, ул. Первая Дачная, 16, мне. Я буду безумно рада портретам. А то ещё можно послать прямо сейчас на адрес всё той же Ал<ександры> Захаровны^ и портреты привезёт Катюша, к<отор>ая собирается в Москву в начале июня; я её увижу. М. б. это ещё вернее.

Тома «La poesie russe»³ (от Ломон<осова> до наших дней) у меня нет и я его не хочу, хотя Вы мне его и предоставляете так щедро — п. ч. это несомненно плохо - т. е. переводы плохие, и Бог с ними. (Да, Вы никогда не написали мне, получили ли давно, кажется к Нов<ому> году посланные мною Вам 2 книжечки - Лорки и Бодлера⁴ - где мамины переводы? Напишите!);

Воображаю, как Эльза⁵ искалечит мамины вещи; одно утешение что мама Эльзу переживёт, и дождётся по-настоящему хороших переводов. Теперь у неё есть время ждать... Пока что маму неплохо перевели в Чехии и в Венгрии, сейчас готовят книгу югославы. - Что вышло хорошего в последнее время?

«Михаил Булгаков. Избранная проза» (Москва, изд. «Художественная литература», 1966) (там «Белая гвардия») и ещё сборник рассказов Андрея Платонова «В прекрасном и яростном мире» (оба, как знаете, писатели 30-х годов - в обеих книгах неизданные и забытые вещи); не все рассказы равноценны, но есть прекрасные. Тоже вышла, ка-ж<ется>, в 1966 г. Больше ничего пока в голову не приходит на ночь глядя. — То, о чём Вам говорила Ахматова, называется «Мать и музыка»⁶ — это не лучшее мамино, она (А<нна> А<ндреевна>) просто мало знала. Пришлю Вам: недавно вышла в «Литер<атурной> России», к сожалению с сокращениями. Простите за нудное письмо. Бог даст не всегда такие будут.

Обнимаю Вас!

Ваша Аля ¹⁰⁶^{¹⁰⁵¹⁰⁷¹⁰⁸}

⁵Эльза Триоле (урожд. Каган, 1896-1970) - французская писательница, жена Луи Арагона, сестра Лили Брик, ею переведен ряд стихотворений М. Цветаевой.

⁶ В письме от 19.V.67 г. С.Н. Андроникова-Гальперн пишет: «Когда Анна Ахматова была здесь, летом 1965 г., мы с ней беседовали о Марине (кстати, говорила Исайе Берлину, что Марина “больше поэт, чем она"). Она мне рассказала, что из прозы Марины она любит больше всего то, что она писала о музыке: “Это превосходно”, - сказала она». «Мать и музыка» была впервые опубликована в еженедельной газете «Литературная Россия», 1966. № 46.

С.Н. Андрониковой-Гальперн

27 мая 1967

Дорогая Саломея, заранее прошу прощения за то, что письмо это будет из ряда вон дурацким: завтра выбираюсь (выдираюсь) на дачу, и поэтому обстановочка не ахти; всё кверху дном, как после шестибалльного подземного толчка (Вы знаете, что землетрясениям ставят баллы, как школьникам?) — и я окончательно перестала ориентироваться в этой мешанине из кастрюль, чулок, рукописей, «продуктов питания», как у нас говорят, и всего прочего, к тому же пишу ночью.

Работу (комментарии к готовящемуся сборнику маминых пьес) закончила только вчера; очень трудно было комментировать «Фортуну» (о Лозэне¹), т. к. пьеса сначала не должна была войти в книгу, потом вошла (неизвестно, не вылетит ли) и времени на настоящую подготовку материалов не оставалось. Не знаю, как получилось. Две пьесы о Казанове прокомментировала как только могла дотошно. Вступительную статью написал Антокольский, по-моему из ряда вон плохо; приеду в Тарусу — тотчас же напишу ему обстоятельно и попрошу кое-что (хотя бы) исправить; хотя «исправления» - лишь заплаты (если вообще он на них согласится) когда с самого начала не так взято. Маминых дел — тысячи; я не успеваю со всем справляться — куда там «со всем»! И с немногим-то — еле-еле. Жизнь так быстро идёт и так раздробленно, и так мало успеваешь - так безнадёжно мало!

Спасибо Вам за чудесное письмо о Париже; да, всё так, как я и думала, - а жаль. Что же, у нас остаётся роскошь нашего Парижа -города нашей памяти - которого никто никогда уже больше не увидит. Милый был город - вольный, разный, поэтичный. Для всех и каждого - город; для всех и каждого — свой.

Спасибо заранее за скатерть и альбомы; что Ирина² такая разборчивая, чем ей плох добрый старый Jardin des Modes?³ С меня бы хватило его; я вовсе не претендую на что-либо лучшее, с моими «утлыми» вязальными талантами и не ахти какой шерстью, да и вообще я не модница, раньше не успела, а сейчас начинать трудно. Спасибо за

заботу, милая Саломея; я сердечно рада буду Вашим подаркам. И я с Катей Старовой могла бы Вам что-нб. приятное послать, но у меня даже на это не было времени - что-то отыскать, что доставило бы Вам удовольствие; так сразу ведь не найдёшь, а Вас на мякине интуристских «сувениров» не проведёшь! Есть у меня для Вас только две деревяшечки, две милые фигурки грузина и грузинки - он сплошная бурка и папаха, а она - сплошная шаль; Бог даст, доберутся они до Вас и поживут вместе с Вами в вашем уюте.

Удивительно - пишу Вам, а всё, что хочется сказать, — решительно остаётся за пределами бумаги; слова сами по себе - а мысли — тоже. Даже не мысли, а скорее чувства, и цепь воспоминаний и молниеносных ассоциаций и образов...

Что хотел сказать Булгаков своим «Мастером и Маргаритой»?⁴

Думаю: что Мастеру нет места в жизни; что он безмерно одинок в своём избранничестве; и что милой, живой, очень обыкновенной женщине, полюбившей его и его страдания, ничего не остаётся, как разделять их, ибо и она не может разделить его одиночества; оно - неразделимо; она может только сопутствовать ему, только любить. Так одинок Мастер, что - когда он умирает, нет ему рая, нет ему ада -ибо и то и другое — скопища', он одинок и там — но спокоен; огромный покой окружает его; и никому не мешает его одиночество. Бутафория же - чистейшее озорство: представить себе Мефистофеля - и прочие воплощения того, кто носит и это имя, - в Москве 20-х годов, среди литераторов, театральных деятелей и просто обывателей — лишь средство поиздеваться над ними; а почему бы и нет? Мастер', Мастер с большой буквы; с очень большой буквы. Что поразительно сделано в этой вещи - это все сцены с Понтием Пилатом; жаль, что Вы, верно, «пробежали» их, а их надо глубоко прочесть. Замечательный там Понтий...

Переводы триолетихи⁵ — ужасны. У нас за такие дают по шее и с работы гонят. Из слова «тяжеловес» сделать «саШои»!* Дура она по самую задницу, извините за выражение; не я его, к счастью, придумала. Нет, серьёзно: на редкость поверхностно, на редкость мимо. Жаль.

А мамины переводы на французский так и лежат. Когда настанет их час?⁶

Большое спасибо Ане Калин за письмо, я напишу ей уже из Тарусы. Как хорошо, если те стихи сохранились!

Обнимаю Вас - и ещё раз простите за эту missive** через пень-колоду.

_ Ваша Аля

* Камень (фр.).

** Письмо (фр.).

Мамины книги «Мой Пушкин» и «Просто сердце» (переводы) должны выйти этим летом. Если сама достану — пришлю непременно.

¹ Арман-Луи граф Бирон-Гоню - персонаж пьесы в стихах М. Цветаевой «Фортуна» (1919).

²Ирина Павловна Андреева (1912-1990) - дочь от первого брака С.Н. Андрониковой-Гальперн,

³ «Jardin des Modes» («Сад мод») - еженедельный иллюстрированный журнал в Париже, основанный в 20-х годах Люсьеном Вожелем и выходивший до конца 90-х годов прошлого века.

⁴ В письме от 18.V.67 г. С.Н. Андроникова-Гальперн делилась с А.С. своими впечатлениями о романе М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита»: «Никак не нашла это примечательным. Голые ведьмы, метлы, полеты в окна и из них, вся старая бутафория просто были мне скучны. Кто такие Мастер и Маргарита?»

⁵ С.Н. Андроникова-Гальперн прислала А.С. переведенные Э. Триоле стих. М. Цветаевой «За этот ад...» и «Превыше крестов и труб...».

⁶ Цветаевские переводы А.С. Пушкина были опубликованы в кн.: Пушкин А.С. Избранная поэзия в переводах на французский язык / Сост, Е.Г. Эт-кинд и др. М., 1999.

П.Г. Антокольскому

3 июня 1967

Дорогой мой Павлик, простите долгое моё молчание: зима была непосильно трудна (весна тоже), обязанности и обязательства сожрали всё время без остатка, обглодали и меня самоё. Дни и месяцы прошли — и сделанного нет — одни недоделки. Не сердитесь на меня; я очень часто и очень глубоко думаю о Вас, о тех временах, откуда наши общие корни - и наше родство; несмотря на не-встречи и не-писа-ние писем; поверх этого всего.

Я только сейчас тут, в Тарусе, добралась до Вашей статьи¹ и ещё раз прошу простить меня и эту задержку; переезд на дачу у нас до сих пор на уровне каменного века, и тяжко ворочать эти камни во имя проблематического «отдыха» — вернее — во имя пока ещё свежего воздуха.

Что Вам сказать? Мамин театр Вы видите совершенно иначе, чем я, делаете, соответственно, совершенно иные выводы из её драматургии — и иные «вводы» в неё. Об этом, Бог даст, поговорим при встрече, которая должна же быть! Пока же позвольте мне несколько замечаний-уточнений, и делайте с ними, что хотите!

«Тяжба поэта с театром... всё первое 20-летие века...» Это надо бы чем-то подтвердить (примером) — читатель этого не знает и захочет узнать. Мне, напр<имер>, кроме блоковских строк, его отноше-

ния к театру, ничего решительно более неизвестно — кроме небывалого расцвета самого театра в эти же 20-е годы и небывалого к нему интереса интеллигенции... к к<отор>ой и поэты принадлежат! Т. ч. мне трудно пока что поверить в то, что М<арина> Ц<ветаева> была неким «наивным и неосторожным» рупором «общих для эпохи мыслей». Уж не говоря о том, что сама она, по человеческой и поэтической сущности своей, общих мыслей не выражала... (стр. 1).

...«в 1919-20 гг.». Первые пьесы МЦ написаны в 1918 г., знакомство её с вахтанговцами произошло раньше 1919 г.² (стр. 1).

Не «большая часть (пьес) вообще впервые издаётся», - а две пьесы: «Червонный валет» и «Каменный ангел» (стр. 2).

«Беспечно и легко продолжала свой путь» — ой ли, Павлик? Вспомните время и обстоятельства! (стр. 2).

«Тогда её личным духовным хозяйством»... Не Ваш словарь!(стр. 4).

«Одним из первых её кумиров оказался слащавый фр<аниузский > поэт и драм<атург> Эд<мон> Ростан»... и далее. Это неверно: не Ростан был её «кумиром», а Наполеон I и Орленок (Герой в борьбе с Роком — св. Елена) и Жертва рока - (Шенбрунн). Ростан и Сара Бернар - второстепенное, вернее — вторичное; он — писал об Орленке, она его — играла³. Ростан «Принцессы-грёзы»⁴ (passez-moi le mot¹⁰⁹) — был ей глубоко чужд, как и любая «слащавость». Уверяю Вас, что Тьера⁵ она любила больше Ростана! (стр. 4).

«Из фр<анцузских> романтиков её любимцем остался Мюссе»⁶ - нет, не остался и не был. Уж во всяком случае ему она предпочитала Виньи⁷ (с. 5).

«Некий питерский гордец и враль, в к<отор>ом Марина угадывает черты молодого Державина»..} Эти стихи посвящены Мандельштаму! Это он - молодой Державин, а не «некий» (стр. 5).

Это не МЦ назвала «Конец Казановы» драматическим этюдом, а издатели книжечки; этим самым этюдом мама очень возмущалась, т. к. то был (и остался) никакой не «этюд», а просто третье действие целой пьесы «Феникс»⁹ (стр. 7).

«Мертвенность искусственного и условного языка у А. Белого» — благодаря увлечению XVIII в.? Так ли? (стр. 8). Только ли?

«МЦ могла отправляться от опыта Сомова...»¹⁰ и далее. Она никогда и нигде (разве что в раннем детстве!) не отправлялась от опыта живописи, к<отор>ая ей была чужда как род искусства (тем более живопись конкретная). Она всегда отправлялась либо от первоисточника (самого факта), или от источника словесного (мифа, сказки — книги, одним словом) (стр. 9).

«...верна собственной природной беспечности...» Не была она беспечной от природы; беспечность «Пира во время чумы» не есть природная беспечность... (стр. 10).

Вы несправедливы к Лозену", Павлик! Он не был «великосветским мотыльком»!¹² Судьба его трагична не пассивно, как это было для большинства аристократов, а активно, ибо он искренне перешел на сторону революции и переход этот подготовлен был его предшествующей гражданской жизнью. Он был из тех, кто подготовлял революцию «изнутри дворца». Что до отношений с женщинами, то таковы они были вообще в тот век, Вы это знаете. Я посылаю Вам хвостик своих примечаний к «Фортуне» — прочтите их (это — вводная часть к примечаниям) — и, если нетрудно, потом отошлите мне его. Другого экз<емпляра> у меня нет. В моём изложении гражданской биографии Лозена волей-неволей одни «жмыхи» остались, но и они о многом говорят (стр. 10).

Казанова не находился в переписке с Вольтером, Фридрихом^|3, Суворовым, Ек<атериной> II. С каждым из них он встретился по одному разу; с Екатериной вообще обменялся неск<олькими> словами в парке; она спросила, не брат ли он живописцу, и дала ему понять, что «джентльмену удачи» нечего делать при её дворе; он и уехал (стр. 12).

Он не оставил музыкальных произведений - только литературные, философские трактаты, переводы классики (стр. 13).

«Умственные силёнки на исходе»... за что так уничижительно? По свидетельству де Линя¹⁴, ум он (т. е. Казанова) сохранил до самой смерти и с умом его де Линь дружил (стр. 13).

«Намёк на встречу с женщиной...»(Генриетта) - в Мемуарах не просто намек — там много и глубоко о Генриетте¹⁵.

«...для к<оторо>го не существует ни верности, ни чести, ни прошлого». .. хоть прошлое оставьте ему! Если бы не существовало для него прошлого, не было бы и «Мемуаров»... (стр. 14).

«...рядом с мужем, быв<шим> белым офицером, и маленькой дочкой на руках»... Дорогой мой Павлик, очень мне больно, ибо это ужасно несправедливо, читать о «белом офицерстве» (и только об этом) — отца. Отец долгие годы был советским разведчиком, человеком героической жизни; а за «бывшее белое офицерство» жизнью расплатился — поплатился — в 1941 г. (Погибли они с мамой почти день в день.) М. б. Вы найдёте возможным что-то изменить в этой фразе? Это важно. Что до меня, то к моменту отъезда из России я давно уже не была «маленькой дочкой на руках», а порядочной дылдой девятилетней! (стр. 16).

«...добродушная кисточка акварелиста» — Вы же помните, что чем-чем, а добродушием она не грешила — даже в шутку!

«Придурковатые суждения» — но ведь это отнюдь не придурковатость, а железный мещанский здравый смысл! (стр. 19).

Я абсолютно не согласна с Вами, когда вы говорите, что «опыт МЦ в области ант<ичной> трагедии противостоит всему её предшествующему творч<ескому> развитию», что «напрасно искать её личность, её внутренний духовный мир в этих созданиях». Мне кажется, это было бы справедливым, если бы «вдруг» она написала «Ариадну» и «Федру» вслед за «Фениксом» и «Фортуной» — но между романтическим её периодом и ант<ичными> трагедиями лежит - пролёг -весь огромный путь «После России» — путь именно к этим трагедиям, не говоря уж о таком предвестнике их, как стихи — послание Фед-ры к Пасынку в этом сборнике, как появление и разрастание в нём мифологической темы - темы вечных страстей, облачённых в те одеяния, воплощённых в те образы. После периода лирики увлечений в творчестве МЦ наступает эралирики страстей, страстей, как Вы очень верно говорите, идущих из пра-времён, но всегда наличествующих и в пост-временах...

На всём этом я не настаиваю и не пытаюсь опровергать Вашу точку зрения; не думайте, что яйца курицу учат! Просто иное мне видится в тех же строках, страницах... (стр. 20).

«Царевна Ариадна... полюбила чудо-богатыря...» Мне кажется, что ничего решительно нет в Тезее (цветаевском) от «чудо-богатыря» — так он прост, аттически сух и сдержан, лишён чудобогатырского размаха и объёма; внешне — да и внутренне — он скорее схож с Георги-ем-Победоносцем византийского письма, чем с Ильей Муромцем и компанией! (стр. 21).

«...Она предоставила ему редкую возможность создать собственный авторитет...» чей? (стр. 22).

«Отроки... славят... богиню, такую же девственницу, как они»¹⁶ -они-то девственники! (стр. 21).

Слова: «не чту театра...» (и далее стр. 26) в предварении к книжечке «Конец Казановы» датированы 1921 г. На самом же деле они являются развитием подобной же мысли, записанной в дневнике 1919г., т. е. в самый разгар работы МЦ над пьесами романтического цикла, в самый разгар её кратковременного, но несомненного увлечения театром. В дневниковой своей записи она говорит о превосходстве поэзии над театральным искусством, ибо поэт — создатель первичных ценностей, актер же, как бы гениален он ни был, всего лишь интерпретатор текста, поэт и на необитаемом острове создаёт бессмертные творения: как себя выразит на необитаемом острове актер, — нуждающийся в тексте, и в публике, и в ряде аксессуаров, без коих он — ничто?

Всё это, думается, далеко от Вашего толкования слов «не чту театра» — как слов «разочарования», признания собственной «неудачи, незадачливости в театре, внутри театра». Наоборот, это — утверждение примата СЛОВА над «наукой» Фомы неверного, ДУХА над материей (хотя бы над холщовой материей театральных декораций) и собственного превосходства — как поэта. В театре Цв<етаева> признавала его первооснову — слово, текст; и этой первоосновы ради и писала пьесы.

Кстати, она — «ничем не защищённая единица» - отлично, как Вы сами помните и пишете в нач<але> статьи, ладила с «коллективом весельчаков и полуношников», интересовалась и увлекалась их работой, несмотря на то, что всё для неё, кроме слова, было в этой работе вторичным.

Слова: «Я, наивная по всем законам моего наивного искусства» — мне неясны, боюсь, что они, тем более под конец статьи, «под занавес» Ваш и цветаевский, как итог Ваших размышлений, как вывод, будут неясны и остальным читателям; что значит «я — наивная» ?Что значит «моё наивное искусство» ? Сама ли поэзия - наивное искусство? или «наивна» поэзия только самой наивной Цветаевой? Или её драматургия? Где и в чём в них «наив»?

Обрываю письмо с разбега, т. к. тороплюсь отправить с «оказией» (почтой из Тарусы до Пахры — безумно долго, пусть идёт из Москвы); и так я наопоздалася уже.

Спасибо Вам за память о маме, дорогой Павлик; Бог даст, книга пьес выйдет без опозданий и благополучно - без купюр! - и это будет большая радость — в которую, чтобы она была, все мы вложили столько сил! Пока же обнимаю Вас сердечно, главное - будьте здоровы.

Ваша Аля

Напишите мне! Мой адрес — Таруса, Калужской обл.; 1-я Дачная, 15.

' П.Г. Антокольский прислал А.С. рукопись своего предисловия к сборнику пьес М. Цветаевой. Отсылки А.С. даны к страницам этой рукописи.

² См. примеч. 3 к письму П.Г. Антокольскому от 14.XI.1962 г.

³Эдмон Ростан (1868-1918) - французский поэт и драматург, автор пьесы «Орленок» о трагической судьбе сына Наполеона I - Жозефа Франсуа Шарля Бонапарта, проведшего свою жизнь вдали от Франции и умершего юношей в резиденции Габсбургов - замке Шенбрунн; Сара Бернар (1844-1923) - исполнительница заглавной роли в пьесе «Орленок».

⁴ Пьеса Ростана о трубадуре Джофре Рюделе, полюбившем и воспевшем никогда им не виденную принцессу Триполийскую Мелисанду, пересекшем море, чтобы ее увидеть и умереть у ее ног.

⁵Адольф Тьер (1797-1877) - французский государственный деятель, историк, автор труда о Наполеоне I «История консульства и империи».

⁶ В 1919 г. М. Цветаева перевела для Третьей студии МХТ пьесу французского писателя Альфреда де Мюссе «Любовью не шутят».

⁷Альфред де Виньи (1795-1863) - французский писатель. В письме к Б.Л. Пастернаку от 25.IX.1950 г. А.С. вспоминает, что ее мать «очень любила» роман А. де Виньи «Стелло, или Голубые бесы» о судьбах трех поэтов разных эпох.

⁸ Ср. в стихотворениях 1916 г., обращенных к О.Э. Мандельштаму: «Ты запрокидываешь голову - /Затем, что ты гордец и враль.,.» (I, 253) и «Что Вам, молодой Державин, / Мой невоспитанный стих!» («Никто ничего не отнял...») (I, 252).

⁹ Речь идет о книге под названием «Конец Казаковы. Драматический этюд», выпущенной в 1922 г. без разрешения автора московским издательством «Созвездие».

¹⁰ Для Константина Андреевича Сомова (1869-1939), художника, члена объединения «Мир искусства», было характерно увлечение XVIII веком.

¹¹ См. примеч. 12 к письму П.Г. Антокольскому от 21 .VI. 1966 г.

¹² В окончательном тексте предисловия П.Г. Антокольский пишет: «Лозен в ее (М, Цветаевой. - Р.В.) изображении отнюдь не “великосветский мотылек”».

¹³ Вероятно, имеется в виду Фридрих II (1712-1786) - прусский король.

¹⁴ В своих «Исторических и военных записках и очерках» фельдмаршал князь Шарль-Жозеф де Линь (1735-1814) посвятил Казанове несколько страниц. Просвещенный вельможа, нередко бывавший в замке Дуке, где Казанова в старости служил библиотекарем, оценил его интеллект и чувство собственного достоинства.

¹⁵ Генриетта - героиня пьесы М. Цветаевой «Приключение».

¹⁶ Хор юношей, славящих богиню Артемиду, открывает трагедию М. Цветаевой «Федра».

С.Н. Андрониковой-Галъперн

12 июня 1967

Саломея моя дорогая, от Вас давно ни слуху, ни духу, а хотелось бы слушок хоть бы на открытке — как Вы? что у Вас? Как рука, как глаза, как вообще «Вы себя носите» (vous portez — vous!). Вы мне так выразительно описали Лондон и Париж — как живые «организмы» — и я часто думаю о домиках с садиками, о великой традиционной мудрости, заключённой в такого рода жилищах! Вот — приехала сюда, в Тарусу, и домик-то мал, и кусочек земли — игрушечный, а не прошло и нескольких дней, как я уже - другой человек, уже detendue¹¹⁰, и почти уже — радостна. Господи! Как хорошо! — У нас с приятельницей в Тарусе — деревянный домишко, всё в нём просто и скромно до аскетизма - чтобы легче было приезжать, уезжать - не слишком обременяясь вещами, и чтобы то, что остаётся зимовать без нас не послужило бы приманкой для какого-нб. мелкотравчатого жулика! Наверху — чердачок — светёлка с балкончиком и с прелестным ви-

дом на Оку. Терраса есть и в неё заглядывают классические ветви сирени и жасмина. И три яблони есть — одна из них большая, старая, с огромным куполом зелени, в к<отор>ом в хороший год «наблюдаются» большие и красивые и даже вкусные яблоки. Много цветов, за к<отор>ыми с нежностью ухаживаем; и три огородных грядки с зелёным луком, салатом, огурцами и помидорами. И по углам — кусты смородины и малины. И всем этим я спасаюсь от города, к<отор>ый в общем-то ко мне добр — (у меня своя квартирка в одну комнату довольно большую — при ней кухонка и ванная) — ко мне добр — но утомителен мне и тяжёл. Нет пищи глазам, когда твои окна смотрят - без всякого любопытства! в чужие окна, и когда над, под тобой и вокруг тебя - всё квартиры, люди, судьбы - и всё это каким-то образом просачивается к тебе и лишает тебя покоя... Странно устроен человек - когда я жила в Сибири, я всё время мечтала об асфальте под ногами; дожила до асфальта и рвусь от него к живой земле. Что до Сибири, то два года тому назад специально ездила в те края — поездом и на пароходе по Енисею до самого Ледовитого океана, только чтобы вновь увидеть те несказанные просторы, зелёные зори и тайгу, тайгу, тайгу...

Сейчас дала себе передышку в несколько дней, в течение которых возилась с домом и садиком, а завтра опять принимаюсь за работу «умственную», т. е., увы, за переводы, к<отор>ые надоели. Надоели, потому что я человек не талантливый (кое-какие «способности» есть) - и как таковая, т. е. не талантливая, обладаю коротким дыханием; быстро устаю; беру терпением и усидчивостью там, где нужны бы вольность и вдохновение. Что поделаешь! и за усидчивость спасибо Творцу!

Милая моя Саломея, пишу Вам всякую ерунду поздно ночью, п. ч. мне просто захотелось окликнуть Вас, поговорить с Вами и представить себе Ваш голос в ответ. Только соловьи далеко-далеко за рекой поют — отвечают мне за Вас.

Крепко обнимаю Вас. Спокойной ночи! Или, вернее, уже - доброго утра!

Ваша Аля

Простите, что записочку Ане (Нюте) Калин кладу в этот же конверт.

Что Вера? Неужели отношения с дочерью не наладились хотя бы внешне - и она всё так же страдает по внуку? Ведь все дочери со временем умнеют... Правда, иногда это бывает слишком поздно.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

22 июня 1967

Дорогие Лиленька и Зинуша, только недавно отправила Вам с Аней, ехавшей в Москву, письмо со слабыми претензиями — насчёт вашего молчания, которое начинало меня тревожить, а сегодня такое большое и подробное письмо от вас! Сразу улучшилось так называемое «настроение», т. е. жизнь показалась не такой занудой, как обычно. Вообще-то подозреваю, что не она зануда, а я сама.

Нет, наша кошка не съела соловья... Они вьют свои гнезда на таких тонких веточках, что никакому зверю туда не забраться. Наш соловей живёт в зарослях Валерииных, а теперь Евгеньиных¹ вишен, а все (или большинство) его собратьев — в ивняке за рекой, в густых зарослях, как всегда. Теперь петь они перестали, а вот кукушку ещё слышно изредка... Ваши горихвостки — не беспокойтесь! — не съедены, а вывели птенцов и улетели. Никакой кот не сумеет съесть и птенцов и родителей их: если бы птенцы погибли, то родители долго летали бы вокруг этого места, причём с громкими криками.

Пишу вам в волшебную - самую короткую ночь в году, которая по числу совпадает с такой долгой ночью минувшей войны — тоже 22 июня. За окном - не черно, а синё, рассвет уже наготове, тихотихо, только классический собачий лай — лай по долгу службы — подчёркивает эту тишину. Сегодня днём несколько раз шумно и бестолково проливался дождь, а под вечер тучи разбежались и стало вдруг ясно и тепло - надолго ли? Сильно запахло отцветающим жасмином и пионами, которые в апогее — раскрылись до последнего лепестка и замерли, чтобы дать на себя полюбоваться. <...>

Утро солнечное, но недостоверное; наверное, опять будет дождь. Начала поспевать земляника, у нас на участке несколько лесных её кустиков — краснеют ягодки. И вместо радости - грусть, что ещё, вернее уже - кусок лета прошёл, растворился. Я тоже очень стала чувствовать обгоняющий бег времени, и то, что ещё недавно было предвестником новых радостей, теперь лишь вехи убегающего времени; правда, не так категорически и печально, как я об этом написала, но есть, есть такое чувство; и жаль, что оно есть... Параллельно с ним должно бы развиваться чувство (состояние) покоя и воли — а вот этого-то как раз и маловато, благодаря чему разрушено необходимое каждому возрасту чувство равновесия между временем и тобой. — Но всё равно всё хорошо и всё слава Богу.

<...> Ада в М<оскву> поедет первая и первая вас повидает. А я буду стараться двигать вперёд упирающегося Верлена². Пока что перевела всего два стихотворения: ну — лиха беда начало. Главная же беда — что работаю ужасающе медленно, не изнутри, а извне себя перебирая слова, пока найду подходящее; и это — только подходящее, а не необходимое, то самое единственное слово, для которого, помимо добросовестности, требуется и внутреннее озарение.

Крепко целуем вас. Спасибо за большие чудесные письма и за то, что Ваше, Лиленька, таким твёрдым почерком!

Ваша Аля (и Ада)

' После смерти В.И. Цветаевой ее участок унаследовала вдова ее брата Евгения Михайловна Цветаева.

² А,С, перевела 32 стихотворения французского поэта Поля Верлена для кн.: Верлен П. Лирика. М., 1969,

С.Н. Андрониковой-Гальперн

27 июня 1967

Дорогая моя Саломея, Ваши портреты дошли до меня очень быстро и очень обрадовали конечно же ещё до получения Вашей открытки и вспомнила, и поняла, и догадалась, что настоящая Вы — у Яковлева¹; какая прелесть! И не потому только, что он (как и Шухаев!²) бесподобный рисовальщик, а потому что единственный из трёх передал: 1) - породу, 2) - мускул (то что мама в стихах назвала «мускулом крыла»³), 3) - определённую сухость в грации (т. е. ту же породистость, как у арабского скакуна).

Серебрякова⁴, верно, очаровательна колоритом, но чересчур мягка и опущенна; руки и поза - без мускулов совершенно - такая женщина, верно, охотно чистит картошку, avec abandon¹¹¹, П<етрова>-Вод-кина⁵ я люблю (вернее — он мне нравится), но его, идущая (по внутреннему родству) манера от примитивов или Византии, не идёт Вам, как может не идти платье. - Кстати, один знакомый на днях вернулся из Грузии, там - огромная и чрезвычайно интересная выставка работ Шухаева — графика и театр. В Грузии он нашёл настоящую родину; его очень любят, и природа, и образ жизни ему близки, он до сих пор много работает, а в М<оск>ве не бывает почти никогда. Что с Верой Шух<аевой>⁶ жива ли не знаю. — После Ваших портретов на сл<едующий> день получила бандеролью журналы для вязания, посланные через А<лександру> Зах<аровну> Ириной - журналы хоро-

ши очень, передайте от меня огромную благодарность Ирине (у меня нет её адреса).

С.Н. Андроникова Портрет работы К.С. Петрова-Водкина

А теперь я примчалась в Москву повидаться с Катей Старовой до её отъезда в Ленинград и получила скатерть, кофточку и ещё журналы J<ardin> des Modes. Спасибо тысячу раз, дорогая Саломея, и за подарки, и за то, что сами их выбирали, и за память сердца. Я бесконечно тронута всем присланным, и тем, что это -от Вас. Только неловко, что всё же прислали кофточку; это, верно, дорого стоит и Вы в чём-то себя лишили. Это напрасно. А кофточка прелестная и на мне хороша, скатерть же лучше, чем мне мечталось! Спасибо, дорогая!

Провела с Катей Ст<аровой> неск<олько> часов, она всё рассказывала, очень мило, но безостановочно, и гл<авным> образом о своих друзьях-священниках, и у меня под конец в голове от них замельтешило; кормила меня обедом по интуристским талонам (об этих гигантских обедах Вам, верно, не раз рассказывала Вера) — и я ушла, наконец, донельзя насыщенная священниками («милейший отец такой-то, прелестный отец такой-то») и едой, чуть живёхонька, с жадностью, как в детстве, унося подарки. Теперь еду в Тарусу — в Москве жара... Да, Ирина права, Jardin des Modes, по крайней мере его Tricots¹¹² — далеко не то, что было при Вожеле. Впрочем, и времена не те — то была МОДА, а теперь — клоунада. Крепко обнимаю Вас, пишу наспех, спешу на поезд.

Ваша Аля

Нашу улицу в Тарусе переименовали — ул. Ефремова, № тот же.

¹Александр Евгеньевич Яковлев (1887-1938) - живописец, сценограф, с 1919 г. жил во Франции, друг В.И. Шухаева, преподавал в художественной школе, где училась в 1928 г. А.С.

²Василий Иванович Шухаев (1887—1973) - художник. С 1920 по 1935 г. жил во Франции. Основал вместе с А.Е. Яковлевым художественную школу. В 1928 г. у Шухаева училась Аля Эфрон (его давняя знакомая С.Н. Андроникова-Гальперн хлопотала о бесплатном обучении Али в этой школе). В 1935 г. Шухаев возвратился в СССР; с 1937 по 1947 г. находился в ИТЛ (Магадан). После освобождения обосновался в Тбилиси, но ежегодно месяца четыре проводил под Москвой. На выставке, посвященной 90-летию со дня рождения В.И. Шухаева, экспонировался подготовительный рисунок к «Портрету Гальперн» (1922 г.) из частного собрания. Сам портрет находится в музее г. Гента.

³ «Мускул - крыла» - завершающая строка стих. «Преодоление» (Стихи к Пушкину, II. 288).

⁴Зинаида Евгеньевна Серебрякова (1884-1967) - художница, член объединения «Мир искусства». С 1924 г. жила во Франции. После смерти С.Н. Андрониковой-Гальперн ее портрет работы 3. Серебряковой (1924 г.) был передан Государственному музею искусств Грузинской ССР в Тбилиси.

⁵Кузьма Сергеевич Петров-Водкин (1878-1939) - живописец. Портрет Андрониковой- Гальперн поступил в 1976 г. в дар Третьяковской галерее из Лондона.

⁶ Речь идет о В.Ф. Шухаевой, жене художника.

П.Г. Антокольскому

8 июля 1967

Павлик мой дорогой, меня две недели не было дома, т. е. в Тарусе, и я разминулась с Вашим письмом, за которое обнимаю Вас.

Да, Вы совершенно правы, было противостояние поэта — коллективу, но суть его была обратна той, к<отор>ую Вы называете. Всю жизнь мама относилась не без высокомерия ко всем искусствам, к<о-тор>ые не были слово (за исключением музыки, к<отор>ую она к слову приравнивала), и поэтому упоминаемый Вами «наив» («наивное искусство») в её случае принадлежит именно театру, а не поэту; театру со всеми его реквизитами, декорациями, machineries, со всей эфемерностью результата совместных усилий театрального коллектива. От пьесы (хорошей, разумеется!) — поставленной в театре, равно как и непоставленной — что остаётся? Да пьеса же! Актеры стареют, режиссеры умирают, декорации превращаются в прах - а слово, к<ото-ро>му они служили (или не служили) — бессмертно; вот, приблизительно, как рассуждала (впрочем, она никогда не «рассуждала» — не то слово!) — мама перед лицом Вахтанговской студии, для к<отор>ой были написаны все пьесы её романтического цикла и к<отор>ая не приняла ни одной. И что же? Прошло четыре десятилетия; лучшие из маминых пьес всё так же свежи, и прелестны, и грустны, как и тогда; а театра им. Вахтангова нет, хоть он и стоит себе на Арбате.

Что до коллектива «весельчаков и полуношников» — то с ним-то мама чудесно ладила и сама в те годы была «весельчаком» (танцующим на вулкане) — а полунощницей оставалась всю свою жизнь.

Знакомство её тогдашней со всеми тогдашними вами заставило её попробовать словесную полифонию театрального (драматургического) жанра; ей очень хотелось увидеть свои пьесы на сцене — и в этом нет разногласия с её коренным невосприятием зримых искусств; не вышло? Ну что ж! Фея заедет за её Золушками в следующем столетии; была бы Золушка, а фея приложится... (Кстати, как талантлив был тот безымянный переводчик, к<отор>ый нашёл это чудесное русское имя для французской Cendrillon!)

Насчёт Лозена: я ведь говорю не о цветаевском Лозене, к<ото-р>ый в образе Юры Завадского (того!), а о тех нескольких уничижительных словах, к<отор>ые говорите Вы о реальном Лозене — и приводимая Вами цитата — забыла чья — тоже уничижительна, и только. Не стоило ли бы, справедливости ради, сказать нечто более объективное о его, по меньшей мере сложной, жизни и трагической судьбе? (Он несколько напоминает мне жертв нашего 1937 — и последующих — годов — подготовлявших революцию изнутри старого режима, и не принятых ею, и ею убитых. Поэтому-то, справедливости ради...)

Вновь сижу за переводами — с отвращением. Ничего не получается; приблизительные слова вместо единственных. Сижу над ними в тревоге внутренней, как собака на вокзале; все запахи и шумы не те. Очень хочется на волю — от самой себя: просто погулять и отдохнуть. Как-то Вы себя чувствуете? И какое у Вас лето? не только в смысле погоды, а вообще?

Нет ли у Вас летнего адреса Орлова? Хотела бы написать ему. И Вам напишу на днях как следует, а это только попытка срочно-запоздалого ответа на Ваше письмо.

Сердечно обнимаю Вас, Павлик!

Ваша Аля

В.Н. Орлову и Е.В. Юнгер

17 июля 1967

Дорогие мои Владимир Николаевич и Елена Владимировна, какие же вы молодцы! Как здорово, что отправились куда глаза глядят и нашли себе кусочек незахламлённого простора и пространства! Жизнь стала такой неимоверно тесной, и так нам всем необходимо хоть раз в году (хотя и год уже не год, ибо утеснилось и само понятие времени!) — расправиться, и распрямиться, и стать самим собой — как в детстве, когда непрерывно растёшь вверх и телом, и душой! — Надеюсь, что и погода у вас хороша; это тоже необходимо хоть раз в году, среди всех пасмурностей нашего времени.

У меня просторны лишь считанные минуты ранних-преранних утр, покуда ещё дремлет быт во всех его преломлениях и воплощениях — быт свой собственный, и соседский, и мировой — заметили, как жизнь обытовела вообще и всюду и всегда таскает за собой нравы и навыки коммунальной квартиры? И вот в такой кусочек ещё нетронутого и не захватанного дня наспех приветствую вас и радуюсь вам и вместе с вами чуду Чудского озера — неба, воды и берега, и желаю, чтобы оно, чудо, подольше осталось с вами и внутри вас.

О себе писать нечего, ибо из года в год жвачно повторять: «сижу над переводами» - осточертело, а я именно сижу над переводами, и что - это - Верлен, ничего не облегчает. Исхитрилась и написала Павлику то самое письмо по поводу его статьи¹, на к<отор>ое он не обиделся; обещает кое-что исправить, и то хлеб; но по существу, боюсь, останется путаница и темень, потому что цветаевскую тему не проведешь на мякине сомнительных наитий; прежде всего надо знать и понимать, а этого-то как раз и нет, и начало (корни) этого парадокса именно в том, что Павлик принадлежит к поколению друзей М<а-рины> Ц<ветаевой>, так никогда её не узнавших и не понявших, ибо судили о ней (и её) - в своём измерении. Ну — что Бог даст. - Таруса переполнена дачниками и визитерами, как субботняя электричка; Ока обмелела от тел; всякое дыхание да хвалит Господа!²

Всего, всего вам обоим самого доброго, и пусть всё будет хорошо.

ВашаАЭ

' Речь идет о письме П.Г. Антокольскому от 3.VI. 1967 г. ² Слова из хвалительного псалма заутрени.

С.Н. Андрониковой-Гальперн

30 июля 1967

Саломея моя дорогая, спасибо за такое большое — и по размеру, и в глубину — письмо. Моё-то очень получилось маленькое, п. ч. опять пишу ночью, весь день протоптавшись вокруг каких-то мелочей, уборок и разборок и телефонных звонков и прочих ненужностей — пожирателей времени. Делать все эти мелочи — глупо: кому они нужны? а не делать нельзя, п. ч. они, именно эти второстепенное™, невероятно требовательны; какой-нб. неприбранный угол или невыстиранный чулок вопят во весь голос, в то время как ненаписанное письмо, да что там письмо! целая книга\ — молчат и отходят в сторону, ожидая своей очереди. И эта скромность губит их — да и нас заодно. Да, милая Саломея, Ваше письмо ко мне с таким же успехом et en toutes lettres¹¹³ могла бы написать и я вам, до такой степени всё схоже. Просто мы с Вами принадлежим, несмотря на некоторую (чисто формальную) разницу в возрасте - к одному поколению; к тому поколению, которого больше нет, от к<оторо>го остались считанные единицы; что могут эти единицы в огромном потоке нового времени, живущего по новым законам и канонам? Где наши сверстники, те, которые помогали нам, те, которым мы помогали идти трудными путями нашего поколения? Кому повем? Всё дело в этом; у нового времени свой здравый смысл; у каждого времени — свой; и все эти «здравые смыслы» взаимоисключаются на стыках поколений, и всё та же древняя Вавилонская башня маячит на сменяющихся горизонтах и люди говорят на разных языках — и друг друга не разумеют. Мы раньше просто не замечали этого — но так ведь было всегда, увы!

Короче говоря: жить трудно, а помирать не хочется; потому что на все наши негодования к жизни — равное количество благодарностей ей же: она ведь многим одаривает, и, в итоге - спасибо ей, посылающей не только испытания, но и терпение, и опыт, и хорошую погоду...

<...> В Москву я вернусь, верно, только в октябре, т. ч. с Шухае-выми встретиться вряд ли придётся; её я в жизни не видела, а он — помнит ли меня? Вряд ли; я-то его помню хорошо и талант его помню, и рада, что так он оценён в Грузии...¹ На днях сюда приехал герой маминых поэм «Горы» и «Конца»² — Вы ведь его знаете? — всего на несколько дней, с группой туристов «France - URSS» - поездка Москва — Ленинград — Киев; он очень плакал при встрече со мной — вспоминая Серёжу и Марину; очень трогателен и очень потрясён встречей с родиной; и со мной, к<отор>ую знал маленькой; не виделись мы ровно 30 лет...

Обнимаю Вас, дорогая моя Саломея, дай Бог радостей!

Ваша Ал я

¹ В Тбилиси был проведен ряд выставок В.И. Шухаева, а в 1962 г. ему было присвоено звание заслуженного художника Грузии.

² Речь идет о приезде К.Б. Родзевича с женой. В следующих письмах А.С. называет его «героем маминых поэм "Горы” и “Конца”» или просто «Героем».

П.Г. Антокольскому

30 июля 1967

Павлик мой дорогой, как всегда рада была Вашему письму, Вашему почерку на конверте, похожему на русский старинный городок (вроде Тарусы): слова расположены крепко и гармонично, как крепостцы (т. е. маленькие не сердитые крепости, не грозные, но могущие быть и таковыми!). Недостаёт ятей, представьте себе, чтобы и церковки были в этом пейзаже; Вы бы писали, конечно, «‘э», а не «Ъ». Выразительная и точная была буква; мама долго её оплакивала, т. к. гармония шрифтового пейзажа нарушилась с её исчезновением, а многие слова опреснились: бес, дева, хлеб. Так обес-солился и обесхлебился и русский пейзаж — обесцерковленный. Господи! К чему меня вдруг повело на букву ять? Вечное растекание «мыслию по древу» и мыслями — в сторону от сути, суть же та, что никаких споров у нас с Вами быть не может, и Вы миллиард раз правы, говоря, что дело лишь в некоей неточности «формулировок», passez moi le mot¹¹⁴. Как только Вы доведёте некоторые из «формулировок» до формул — всё будет завершено, Вы сами иначе не можете, ибо Вы — поэт и Ваш закон именно формула, именно кристалл, именно фокус (фокусировка) зрачка, мысли, чувства. А статья Ваша в первой её редакции кое в чём показалась мне не в фокусе; и если я сказала Вам об этом, то потому, что знала, кому говорю, и потому, что знала, что сами-то Вы «не в фокусе», и не в формуле, и не в кристалле ни одной строки не оставите... И вообще я очень рада, что Вы нашлись в моей жизни; рада, как радуюсь — в загруженном и закруженном существовании — солнцу, хорошей погоде, которые выводят тебя на тропинку — из смутной чащи быта на тропинку бытия. Нас мало осталось из тех времен, из того поколения. Не подумайте, что я примазываюсь и к поколению, и к временам; как-то получилось, что я из своей когдатошней юности сразу шагнула в возраст отцов; для этого надо было, чтобы стряслись многие беды: именно они font miirir 1 ’ame. Когда не mourir¹¹⁵; но, чувствую, моя душа — жива. Оттого и живётся трудно.

Книгу Maugras¹ читала и я, только по-фр<анцузски>, и отчасти по ней и строила комментарии к Лозену; она мне показалась объективной; витамин, к<оторо>го так недостаёт нынче искусству, и не только...

Простите за беглость и несуразность - как всегда спешу. Крепко обнимаю Вас, дорогой Павлик!

Ваша Аля

P.S. Получила недавно весточку от Орлова - с берегов Чудского озера, где ему — им обоим — хорошо и вольно. Дай Бог!

¹Maugras Gaston. Le due de Lauzin et la cour de Marie-Antoinette (герцог Лозэн и двор Марии-Антуанетты). Книга несколько раз переиздавалась и переводилась на английский язык.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

7 августа 1967

Дорогие Лиленька и Зинуша, эту записочку отправит в Москве Аня, которая приехала вслед за друзьями из Парижа, так что наша гостиница работает без перерыва, и мы, обслуживающий персонал, тоже... Устала от парижан без памяти — не столько от них самих, сколько от груза прошедших лет и ушедших людей, груза, который надо было поднять в считанные дни и часы, между хозяйственными заботами и прочими будничностями и ежедневностями. Трудным оказалось и многое другое, в частности, как ни парадоксально, то, что он оказался таким хорошим, более того — прекрасным, высокого строя человеком; это заставило ещё раз понять и почувствовать непоправимое бедствие: истребление целого поколения таких людей — стойких, верных, мужественных и добрых. Ну, обо всём этом при встрече, всего не напишешь, да и времени, как всегда, в обрез!

Погода — ничего себе: ни одного обложного дождя, и после дождя — солнце. И прохладнее стало. Лето спешит к концу, а я его — лето — и не начала ещё «распробывать»; боюсь, что таки не распробую. <...>

В садике нашем цветут георгины и гладиолусы, табак и левкои, и одна из трёх уцелевших роз никак не хочет угомониться — цветёт себе и цветёт...

В 20-х числах авг<уста>, вероятно, буду по делам в Москве, тогда приеду, но ближе к делу, конечно, напишу; а пока ничего ещё толком не соображаю и голова кругом...

Крепко обнимаем и целуем!

Ваши А., А. и А.

П.Г. Антокольскому

18 августа 1967

Дорогой мой Павлик, статья сконцентрировалась, распрямилась, расправилась и стала гораздо ближе к М<арине> Ц<ветаевой>, чем была: она (т. е. МЦ) не терпит туманностей, вернее - расплывчатости (к<отор>ая была в отдельных местах статьи) — приблизительностей, требует точности, сжатости и высокого роста. И, конечно же, -любви. Любовь была и в первоначальном варианте статьи, но недостаточно отточенная, вдруг гаснувшая за отсутствием формулы; всё было несколько saccade*; недоставало глубокого и ровного дыхания, поэтому не давался подъём. Сейчас дался. Вычерки оправданы, вставки хороши - и слава Богу и дай Бог! Я очень рада.

К. Б. Родзевич. 1967. (Публикуется впервые)

Была у меня поразительная, трогательная (мало!) - встреча с героем маминых поэм «Горы» и «Конца». Он приезжал на неск<олько> дней из Франции -попрощаться с Россией и со мной — последней из семьи. Приехал, чтобы сказать мне, что после гибели моих родителей всю жизнь старался жить и действовать так, чтобы быть достойным их. (Он был большим другом моего отца.) Я встретилась и расцеловалась с человеком оттуда - из того поколения, в которое я влюблена - слишком поздно, как всё в жизни - сначала слишком рано, а потом слишком поздно - поколения, которому кланяюсь земно и не устаю благодарить судьбу, что довелось пожить в их сени, быть ими осенённой. Ах, и высокое же было поколение, Павлик! Мне до такой степени есть на что и на кого оглядываться, что как-то не глядится вперёд. Но это, вероятно, предпенсионное явление...

Как Вам дышится в эту жару? Мне — еле-еле и сердце каверзничает. Очень прошу его подождать. Ведь ничего ещё не сделано, и не столько прожито, сколько вытерплено. Терпение же — привычка не из хороших.

Обнимаю Вас сердечно, Павлик, дорогой. До встречи осенью, надеюсь!

Ваша Аля

Как Вам «Мой Пушкин» (книжечка)?¹ Достали ли в Лавке?

¹Цветаева М. Мой Пушкин. М., 1967.

* Прерывистый, неровный (фр.).

зоб

П.Г. Антокольскому

30 августа 1967

Дорогой мой Павлик, рада, что книжечку («Мой Пушкин») Вы достали, и очень жалею, что не смогла подарить Вам её: получили с Аней так мало экземпляров, что вместо радости (нашей и иже с нами) - сплошные обиды и огорчения. А с книжечкой переводов¹ и того хуже будет - тираж всего 10 тыс<яч> - три четверти к<отор>ых пойдёт, как водится, за границу, на валюту. «Вскладчину» с Аней послали одного «Пушкина» Орлову (его вступительная статья мне понравилась, в ней меньше оглядок в сторону богомольной старой дуры², чем могло бы быть). У меня есть несколько книжных иждивенцев, прекрасных людей, обстоятельствами вколоченных по самую маковку в глубокую провинцию, куда не доходят и крохи крохотных цветаевских тиражей - и вот для них - ни разъединого «Моего Пушкина». Это во мне ноет, как зубная боль. И надоедает всё уговаривать себя -мол, тем не менее однако, «все-таки» хорошо, что книжечка вышла. Вообще пропорции мёда и дегтя жизненных - опасно смещаются в моём предпенсионном сознании — я становлюсь занудой и боюсь, что это — процесс необратимый. Вот и лето красное проныла и провоз-мущалась, а оно и пролетело, и уже яблоки бухаются с яблонь, и редеет листва, обнажая мускулатуру деревьев и являя тревожные дали, и вороны галдят вечерами, и по утрам — туман и паутины в грушевидных каплях, и сошли огурцы, и мухи кусаются, и пора складывать в чемодан ненадёванные сарафаны. И всё это вместе взятое называется жизнь — как говорил Киршон¹¹⁶^{, вскоре с нею расставшийся.}

Я всё никак не одолею Верлена, он мне не дался, я так и не нашла к нему того синтезирующего ключа, без которого не отомкнёшь перевода. Всё у меня осталось непреодолённым, слова вяло разбрелись по строчкам и скудно срифмовались; но — не начинать же сначала, как велит совесть, к<отор>ая всегда - вопреки здравому смыслу! Вообще же, чтобы (хотя бы!) переводить, не совесть нужна и отнюдь не здравый смысл, а всего лишь талант — вот в этой-то мелочи и загвоздка!

«Пушкин и Пугачев»⁴ - одна из моих любимейших маминых вещей - вольная, глубокая, пронзительно-проницательная. В какой жизненной тесноте, глухоте, нищете была она, когда писала с такой свободой! Из какой теснины вырывался (неиссякаемо!) - этот пламень! Чем дальше живу, тем больше растворяюсь в позднем осознании чуда, бок-о-бок с которым жила, непрерывно ударяясь об острые его углы, не понимая, что то были грани, а не углы, грани магического кристалла. Господи, Господи...

Обнимаю Вас, дорогой мой Павлик, обнимаю под раскаты очередной грозы, под топот очередного ливня; пусть всё будет у Вас хорошо, милый житель той дальней и давней страны, откуда и я родом...

Там, где на монетах,

Молодость моя —

Той России нету,

Как и той меня...⁵

Ваша Аля

' См.: Цветаева М. Просто сердце. Стихи зарубежных поэтов. М., 1967.

² Строка из сказки Пушкина «Царь Никита и сорок его дочерей»: «Богомольной старой дуре / Нашей чопорной цензуре...».

³ Советский драматург Владимир Михайлович Киршон был расстрелян в 1938 г.

⁴ Видимо, П.Г. Антокольский поделился с А.С. впечатлением об очерке М. Цветаевой «Пушкин и Пугачев», вошедшем в книгу «Мой Пушкин». 13 августа 1967 г. он записал в своем дневнике: «Только что вышла ее (М. Цветаевой. - Р.В.) книжечка о Пушкине. Таким образом проза Марины постепенно (страшно медленно, опоздав на двадцать лет) входит в наш обиход открыто.

Конечно, книжечка замечательна втройне, вдесятерне. Впервые я прочел “Пушкин и Пугачев”. Помимо острых и неожиданных своих мыслей, сколько впервые замеченных (несмотря на потения предшественников от Анненкова до Тынянова, от Белинского до Кирпотина), не замеченных самим Пушкиным несуразиц, вроде возраста Гринева - 16 лет - вполне закономерного в начале “Капитанской дочки” и становящегося невозможным дальше.

Как резко и ярко противопоставление “Двух Пугачевых” в повести и в “Истории”. Как вообще это важно, как богато обобщениями о сущности творчества и самой поэзии» (Вильнюсский музей А.С. Пушкина. Архив П.Г, Антокольского).

⁵ Неточно процитированная последняя строфа стих. М. Цветаевой 1931 г. «Страна» («С фонарем обшарьте...»). Правильно:

...Той, где на монетах -Молодость моя,

Той России - нету.

- Как и той меня. (11,291)

Е.Я. Эфрон u З.М. Ширкевич ¹¹⁶

соль — да разве перечислишь все крупинки этой соли?! А ещё ушёл человек нашего поколения. Вообще немыслимо себе представить жизнь... да почти что нашей планеты жизнь! — без этого едкого старика, оппонента, спорщика и борца, зачастую и защитника, всерьёз, не на словах защитника многих близких нам правд против многих и многих кривд... Говорят, что его, с инфарктом, после 3-х недель лежания в Н.Иерусалиме, привезли в Москву (зачем?! ведь нельзя же шевелить таких тяжёлых больных!). От больницы он отказался и умер у себя дома, «под наблюдением врача».

У нас осень, но не полегчало — по-прежнему много дел и всяческой непосильной суеты. Уедем отсюда, верно, в первых днях октября — раньше, чем обычно.

Скоро обо всём напишу подробно, сейчас тороплюсь, чтобы воспользоваться «оказией».

Крепко обнимаем вас

Ваши Аля и Ада

И.Г. умер в один день с мамой — 31 августа.

В.Н. Орлову

10 сентября 1967

Дорогой Владимир Николаевич! простите, что в ответ на такое чудесное Ваше письмо - несколько жалких и срочных каракуль: хочу, чтобы хоть они застали Вас в Ленинграде до отъезда Вашего в Полонию. <...>

Скоро будем сматывать тарусские удочки, а в октябре м. б. мне удастся схлопотать (чужими руками) путёвку в Кисловодск; мне очень туда хочется, т. к. нынче в октябре будет ровно тридцать лет, как мы там были с папой, и это были последние наши с ним счастливые дни; по крайней мере, сейчас мне это так чувствуется, сейчас я на это, задним числом, надеюсь. Мог ли быть, на самом-то деле, мой отец счастлив в 1937г.?

Большое горе — смерть Эренбурга. Аня была на похоронах — говорит, было грандиозное, небывалое количество народа и — полицейские рогатки у кладбища. Она Вам расскажет много интересного об этом.

О «Герое» я Вам и расскажу, и напишу, и вообще запишу его приезд сюда и то, о чём мы говорили, вернее — то, что говорил он. Обаяние этого человека велико и теперь, но поразила меня его углублённость человеческая, чего раньше не было и в помине, его дорастание до поэм и до самой Марины и — вечный закон разминовения, ибо этого он ей сказать не может и не сможет.

Он приехал сказать об этом мне. И наша встреча, встреча двух дорастающих, доросших до глубочайшего понимания того, что у нас отнято, того, что нам дано слишком поздно, - была, пожалуй, одним из сильнейших потрясений моей жизни...

Кончаю. С Богом. По домам¹.

Получили ли «Моего Пушкина»?¹"

Откликнитесь!

Всего, всего, всего самого доброго вам обоим.

Ваша АЭ

Ещё раз простите каракульность и невнятность.

’ Перефразированная начальная строка стих. А. Блока «Седое утро». У Блока: «Утреет. С Богом! По домам!..».

П.Г. Антокольскому

27 сентября 1967

Дорогой мой Павлик, спасибо Вам за добрый отклик на моё предыдущее нытьё; я не всегда такая зануда, просто донельзя осточертели: быт и переводы. Переводы удалось (частично) отложить, т. е. вернее: часть переводов удалось отложить, т. к. Верлен, слава Богу, вместе с другими несозвучностями великому пятидесятилетию, вылетел из плана юбилейного года и перенесён на следующий, приближающий нас к великому столетию, но не раньше чем через 49 лет. Быт же безотлагателен и всегда со мной и при мне.

В Москву перебираться думаем (мы с подругой) в первой половине октября, сейчас же изнываем под бременем небывалого урожая яблок - с трёх наших яблонь. Какое счастье, что их не больше, а только три; обычно они приносят только густую тень там, где солнца надо бы побольше...

Несмотря на то, что Вы считаете Москву целительницей всех зол, я туда вовсе не стремлюсь. Телефон я не люблю, он всегда отрывает от дела; вид из окна на один (даже на несколько) корпусов писательских казарм меня не пленяет; воздуха, как такового, нет; не воздух, а очередная синтетика, заменитель, и не из удачных. Ох, я бы круглый год жила в Тарусе, если бы не трудности с дровами; зима тут див ¹¹⁷^{ная - а тишина! Сибирь научила меня любить зиму, породнила меня с зимой, с тишиной, глубиной, простором. Когда я жила в Турухан-ске, в ссылке, никто из «вольных» (или почти никто) не писал мне -кроме тёти, Ел<изаветы> Яковл<евны> Эфрон, да Пастернака; тот всю жизнь был «поверх барьеров». И вот идёшь с почты — за пазухой конверт, надписанный летучим, нотным почерком Б<ориса> Л<еонидовича>, вокруг - снега, над головой - чёрное небо, с чистейшими, громаднейшими ледяными звёздами, близко - рукой подать! Тишина - космическая, не глухая, земная - а небесная, на грани звучания глубины неба и звёзд. Во всем мире - только твое сердце бьется. Удивительно! Была бы я помоложе, а главное - покрепче, махнула бы я в Туруханск на всю зиму, окунулась бы в купель перво-зданности, Господи, до чего было бы хорошо... А сколько там собак, Павлик! Не сосчитаешь; собаки ездовые, лайки, мохнатые, грудастые, ангельской доброты, дьявольского аппетита! Из-за одних собак бы... А в морозный день, когда за 50°, на небе - до семи солнц, одно настоящее, шесть ложных, все светят, ни одно не греет!}

Но меня опять увело - я вот о чём хотела сказать: наконец удалось, кажется, согласовать все инстанции и дистанции по поводу памятничка — простого и пристойного — в Елабуге; Литфонд даёт тысячу рублей, на хороший камень - с надписью той же, что на крестике, установленном Асей, - с транспортировкой и установкой (делать будут в Казани под наблюдением очень хороших «ребят» — татарских литераторов) будет стоить, возможно, около полутора тысяч. Не поможете ли Вы деньгами, сколько сможете? Мне хотелось бы собрать недостающую сумму среди маминых старых друзей, не только потому, что денег действительно недостаёт, сколько чтобы было не сплошь на «казенные» (о, сколь!) — средства. Так теплее будет. И прочнее. И вернее. Орлов обещал помочь, но он уехал в Польшу; Эренбурга нет больше с нами. Паустовского (он хоть и не старый по времени, но друг) — нельзя ворошить. Есть ещё несколько очень маломощных людей. Так или иначе, думаю, соберём. Ответьте срочно, Павлик, можете ли, поможете ли, сколько сможете, чтобы знать, сколько ещё собирать; всё это — срочно, т. к. надо успеть в этом году (году маминого 75-летия — что с ней не вяжется, она осталась в нашей памяти молодой!) — вернее — в эту навигацию (от Казани — пароходом). В 15-х числах октября выберём проект памятничка (из 3-х возможных) — тут же бы надо и деньги. Дай Бог! Обнимаю Вас, до скорой, Бог даст, встречи.

Ваша Аля

Дорогая моя Саломея, как рада я была получить Ваше письмо — в трёх измерениях: и длинное, и высокое, и глубокое! Сегодня, для разнообразия, пишу Вам днём — это значит, что письмо получится таким же плоским, как этот лист, и не длиннее его... так действует на меня дневной свет, жестоко обнажающий все жизненные недоделки, всегда отрывающие от письменного стола. Вечер же ограничивает мир внешний кругом настольной лампы, и все беспокойства и раздражения, лежащие вне, по ту сторону лампового круга, спят до утра - или делают вид, что спят. Но тут другая беда: к вечеру обычно так выматываюсь, что сама норовлю уснуть вместе с беспокойствами... Всё, что Вы пишете о своей жизни и о себе, так близко мне, что исчезают все пространственные и временные расстояния, разделяющие нас: вероятно, мы в какой-то степени и сами - уже ДУШИ, как все те, нам близкие, которых теперь физически нет рядом с нами; (всё это — без всякой метафизики.) Нам с Вами надо было большую жизнь прожить — и такую несхожую — чтобы так просто обрести друг друга, и так с пол слова (часто и несказанного!) понимать друг друга. А вот маме состояние ДУШИ отроду дано было, и потому люди так не понимали её и не находили с ней «общего языка» (простите за штамп). Даже нам с Вами, всё же ей близким, сколько же надо было прожить и пережить, чтобы разговаривать с ней на её языке; теперь, когда каждый настоящий разговор для нас с Вами, по сути дела, уже монолог, а не диалог; (т. е. не наш с Вами разговор, а наши разговоры с теми, кто сейчас отвечает нам лишь нашими же устами...). Но спасибо судьбе, что мы дожили и доросли до этих монологов; другим и этого не дано; для других - что было, то прошло; они бедны, нищи; а мы богаты безмерно, ибо на наш голос откликаются, и наше внешнее «одиночество» - только кажущееся. Есть ещё много радостей в жизни, Саломея, и как же мудра сама жизнь, оставляющая нам про запас всё то богатство, все те россыпи, мимо которых мы так расточительно пробегали, когда шире был наш шаг и глубже дыхание, когда мы воспринимали мир широкоохватно, панорамно, и, вобщем-то по поверхности, хоть поверхностными и не были никогда.

Сейчас я полюбила и поняла цветы, растения, подробности природы, которую раньше воспринимала массами и масштабами; сейчас только я поняла животных, которых думала, что любила — всегда. Сейчас мне уже не надо карабкаться на гору, чтобы оттуда полюбоваться

широтою горизонта: оказывается — он всюду широк, надо только уметь смотреть, уметь видеть.

Сейчас я рада и чисто-прибранной комнате, и вкусному обеду, которым я потчую друзей, и подарку, который удаётся подарить, и помощи, к<отор>ую удаётся оказать; сейчас я многому рада — казалось бы, должно бы быть наоборот; в «пенсионном возрасте» принято ворчать... Впрочем, не лишаю себя и этого «удовольствия».

Дал бы Бог до конца сохранить голову, глаза, уши, руки, ноги -способность себя обслуживать et n’etre pas a la charge de quelqu’un!¹¹⁸

Насчёт Эренбурга согласна с Вами во всём¹; читать его как писателя - невозможно, настолько он лишён души; язык его — переводной со всех европейских языков и ничего общего с русским не имеет; прочтёшь — и ни уму, ни сердцу... а вместе с тем наш XX век был бы немыслим именно без него, именно такого, каким он был... но каким же он был? Трудно сказать; во всяком случае достаточно угловатым', достаточно противоречивым; русским в Европе, европейцем в России; нигде не евреем, ибо начисто лишён был и недостатков, и качеств этого народа; достаточно справедливым (за неимением органической доброты) при громадном эгоцентризме; очень действенным, но отнюдь не деловым; бескорыстным - но скупым; и т. д. и т. д. Его не любили, но ценили; вообще же ему повезло: он уцелел в трудные времена; иначе первенствовал бы, возможно, совсем не он, а кто-нибудь другой...

Переводы Пушкина я Вам постепенно перепишу и перешлю: «наш» фотограф болен, и, видимо, надолго, а другого сыскать не просто; у нас легче выстроить электростанцию или 20-этажный дом, чем устроить какой-нб. частный, нестандартный заказ! Пока же посылаю Вам только что вышедшую книжечку маминых переводов на русский; там есть поразительные вещи. Предисловие написал сын Всеволода Иванова² — интереснейший человек.

Обнимаю Вас, дорогая моя Саломея. Будьте здоровы, и пусть всё будет хорошо.

Ваша Аля

Получили ли вы посланные давным-давно с Катей Старовой две забавные кавказские фигурки? Напишите!

¹ С.Н. Андроникова-Гальперн, выражая сожаление о смерти И. Эренбурга, продолжает: «...Я не поклонница его писаний. Он по мне - совсем хороший журналист (вообще журналистов не очень-то люблю или чту, хоть и ценю, когда они эффективны), а как писатель просто никакой. И стиль его мне противен, и не так-то уж хорош его русский язык. Однако всегда я его защищала от нападок и обвинений. Здесь ли, во Франции ли, считая, что к нему несправедливы. А человек он был поистине непопулярный. Я не знаю ни одного человека благожелательного к Оренбургу».

²Вячеслав Всеволодович Иванов (р. 1929) - выдающийся филолог, культуролог, с 2000 г. академик РАН. Многочисленные его труды отличаются широтой научных интересов: от древних языков Малой Азии до кибернетики и семиотики.

С ранних лет был тесно связан с Б.Л. Пастернаком. В дни травли, развернувшейся после присуждения поэту Нобелевской премии, так же как и А. Эфрон, участвовал в составлении письма Б.Л. Пастернака к Н. Хрущеву. Вскоре после этого В.В, Иванов был уволен с работы в МГУ «за несогласие с оценкой партийной обществейностью антипартийного романа “Доктор Живаго”» (см. об этом подробнее: Иванов Вяч. Вс. Голубой зверь // Звезда. 1995, № 1-3).

В.Н. Орлову

16 ноября 1967

Милый Владимир Николаевич, простите своего неудалого, но всё же верного корреспондента за столь долгое эпистолярное молчание: болела я, а болеть лучше молча, не то автоматически вдаришься в нытьё; тем более что последнее время я что-то и в здравом состоянии стала склонна к нытью; очевидно, по принципу «всякое творение да хвалит Господа» (по способностям и по потребности).

Теперь я несколько очухалась и подлечилась: не подлечиться было немыслимо, ибо «от сердца» прописали мне некий препарат... из плодов пастернака посевного\\\ А поскольку мои стенокардии и гипертонии были, пожалуй, посеяны именно Пастернаком в незабываемые дни его нобелевского лауреатства и т. д., то вполне естественным оказалось, чтобы клин клином выбивался. Без всяких шуток посылаю Вам рекламу этого препарата, т. к. он действительно чудесно снимает боль и абсолютно безвреден. М. б. пригодится Вам! Я уже опять бегаю в пределах дозволенного, а ещё несколько дней тому назад полеживала да подумывала обо всём недоделанном, а то и вовсе несделанном. Думать, тут, правда, нечего, надо делать, а я всё время погрязаю во всяких второ- и третьестепенностях...

Очень, очень была рада Вас повидать наконец; это - правда. Считаю Вас своим другом: это тоже правда. Примите и меня в число своих друзей. О недостатках моих Вы достаточно осведомлены (как и я — о Ваших), а качеств у меня только два, но бесценных: с сент<ября> этого года я могу числить себя старым другом, ибо выбилась на пенсию, это раз; второе - я ненавязчива и неназойлива.

Вообще же скажу Вам, что в жизни моей, столь богатой чудесами (а это — действительно так!), — одним из наиглавнейших чудес есть и останется выход маминой книги в «Биб<лиотеке> поэта» в такие трудные времена! Это чудо - всецело дело Ваших рук, Вашего мужества. Не склонная к громким словам, тем более в эпоху узаконенного пустозвонства, я тем не менее говорю, что именно Вы вернули России Цветаеву; и как бы ни выкручивались и нас ни выкручивали трудные времена, того, что благодаря Вам проросло сквозь железобетон и цемент, уже не втоптать в землю...

Да, конечно, мы с Вами, Бог даст, повидаемся ещё не раз и поговорим о многом вглубь; м. б. и я как-нб. вытряхнусь из Москвы в Ленинград; и Вы в Москву приедете; м. б. летом Вас с Еленой Владимировной приманит наша Таруса, наш домик со всеми его неудобствами, к<отор>ые Вы ему простите, - и Ока, и холмы - мамины места. Сколько ни живи, а жизни всё непочатый край - были бы силы...

О делах — в следующем письме. Сейчас никаких дел не хочется -уже ночь на дворе и окна в писательских казармах гаснут одно за другим; писатели почивают (кто на лаврах, кто на чём!), а переводчики ещё бдят над подстрочниками, а утопленник стучится под окном и у ворот.

Где Елена Владимировна? В Милане ли, в Париже ли, в Токио ли, в Ленинграде ли? Где бы ни была — сердечнейший привет ей! Будьте оба здоровы и пусть всё будет хорошо на 51 году Великой Октябрьской Социалистической Революции!

Ваша АЭ

С.Н. Андрониковой-Гальперн

25 ноября 1967

Дорогая моя Саломея, во-первых я соскучилась без Ваших писем — пусть самых коротких! а во-вторых «воленс-неволенс» начинаешь беспокоиться, когда долго нет вестей. А ещё эти дни в газетах и по радио о девальвации фунта; наверное (боюсь, что так!) отразилось и на Вашем бюджете, который вряд ли создан для столь серьёзных колебаний! Вообще, представляю себе, на каком количестве бюджетов это отразилось, и как тяжело.

Не помню, посылала ли я Вам книжечку маминых переводов, последнюю вышедшую, совсем маленькую, называется «Просто сердце»? Если да, то откликнитесь, если нет — то тоже откликнитесь: тираж этой книжечки столь ничтожен, что каждый экземпляр — настоящая библиографическая редкость; жаль, если пропала (в случае, если послала!). Сегодня отправила (нет, уже вчера, т. к. пишу Вам такой поздней ночью, что она стала утром следующего дня!) — Вам восьмой № журнала «Литер<атурная> Армения»¹, там крохотный кусочек моих воспоминаний о маме и Исаакяне². Прочтите, пожалуйста! Вдруг понравится <...> Получила письмо от А<лександры> Захаровны^ она сообщает о получении посланной Вами книги; теперь будем ждать оказии, а то по почте может не дойти, как и посланные Вами когда-то журналы для вязания.

Всё забываю Вам написать: в одном из Ваших писем Вы писали (сколько раз «писали» да «написали» - простите за неряшество!) о Мари-Клод В<айян>-Кутюрье³, а я не отозвалась. Пожалуйста, когда её увидите, или будете ей писать (опять!) — передайте ей огромный привет от меня; я помню её больше, чем она может представить себе; она очень нравилась мне, когда мы работали вместе, 30 лет тому назад: такая она была открытая и distante¹¹⁹, дружелюбная и сдержанная, очень настоящая без малейшего наигрыша, всё всерьёз. А когда она уезжала домой, то оставила мне своё пальтишко бобриковое и зелёное платье вязаное. У вещей своя судьба: вещи Мари-Клод сопровождали меня во всех моих путешествиях предвоенных и военных лет; ничего, ничего я не знала о ней; подумать только, что когда она была заключённой в Освенциме, я укрывалась её пальто, и каждый день оно напоминало о ней, согревая меня! Рассталась я с этим пальто тоже необычным образом: когда, наконец, смогла себе купить новое, из старого понашила игрушек - медведей, собак - подарила соседским детям и — уехала в Москву... А что с сестрой Мари-Клод? Что с родителями? я ничего не знаю о них по сей день.

Живу я сейчас очень нелепо, топчусь, толкусь на месте, ничего не успеваю, даже, как видите, письма толкового написать! Что-то готовлю, всё время кого-то кормлю (будучи совершенно одинокой!) — с кем-то говорю по телефону, куда-то бегаю, а работа - ни с места. Каждое утро пытаюсь начать «новую жизнь» - но для неё просыпаюсь слишком поздно, т. к. слишком поздно легла накануне...

Крепко обнимаю Вас, дорогая Саломея, Вы со мной чаще и ближе, чем я с Вами, это уж наверное! Пусть всё у Вас будет хорошо — будьте здоровы, главное.

Ваша Аля

У нас после долгого-долгого лета и бесконечной осени началась зима - снежок летит, но ещё не холодно.

¹ В журнале «Литературная Армения» (Ереван, 1967. № 8) был опубликован мемуарный очерк А.С. «Самофракийская победа».

²Аветик Саакович Исаакян (1874-1957) - великий армянский поэт.

³Мари-Клод Вайян-Кутюрье (1912-1996) - дочь известного журналиста, издателя журнала «Jardin des Modes» Вожеля. Работала в качестве фоторепортера в ряде изданий, в т. ч. в газете «Юманите», гл. редактором которой был ее муж Поль Вайян-Кутюрье (1892-1937) - поэт и журналист, один из основателей Французской коммунистической партии. После оккупации фашистами Франции ушла в Сопротивление, занималась семьями арестованных, в 1942-1945 гг. была узницей Освенцима и Равенсбрюка. В 1946 г. - свидетель на Нюрнбергском процессе. Вела широкую общественную деятельность: в 1946-1958 гг., 1967-1973 гг. депутат департамента Сены от КПФ в парламенте. В 1956-1958, 1967-1968 гг. вице-президент Национальной Ассамблеи, Президент Демократической Международной ассоциации французских женщин. Была членом ЦК Французской компартии и одним из руководителей общества Франция-СССР.

П.Г. Антокольскому

27 ноября 1967

Дорогой мой Павлик, я очень тронута Вашим, таким молниеносным и сердечным, откликом на мои каракули о маме!¹; не успела я отослать их Вам, как спохватилась: о сходстве (каракульного) описания мамы с ней самой Вы просто не можете судить — ведь Вы-то знали маму другую, иную, до такой степени иную\ Между десятилетиями её возраста проходили столетия роста; между нею 22-го года² и — 32-го (когда она с Исаакяном ходила в Лувр) - бездна: или — вершина; и то и другое: спуск в глубины — подъём к вершинам — от поверхности (горизонтали). От горизонтали жизни, не собственной, а жизни «как она есть». В 40 лет мама была мудрой, горькой, не молодой и очень сдержанной. Вы знали - другую.

Спасибо при всём при этом, что Вы меня похвалили, а не выругали. Все-таки приятно, хоть и не за что! «Наши» пьесы, тьфу, тьфу, на этой неделе должны идти в набор.

Обнимаю Вас; пусть всё будет хорошо!

Ваша Аля

¹ Речь идет об очерке А.С. «Самофракийская победа», посвященном Аветику Исаакяну (Литературная Армения. 1967. № 8).

² В 1922 г. М. Цветаева уехала из России и ее общение с П. Антокольским прервалось.

В.Н. Орлову

12 декабря 1967

Милый Владимир Николаевич, Вам, точному, как швейцарские часы, наверное, надоели все mea culpa, теа maxima culpa¹²⁰, которыми начинаются запоздалые мои ответы; и всё же простите! Я в большой тревоге - тяжело больна моя последняя родная (всем сердцем родная -а так ещё есть родственники!) - тётка, сестра отца¹, и я всё время в каких-то бегах, в каком-то бессмысленном движении вокруг её болезни — то что-то готовлю и отвожу, то стираю, то прибираю, то развлекаю и отвлекаю, и опять уезжаю и опять приезжаю и т. д. Она удивительно похожа на моего отца — та же великолепная форма головы и трагические глаза при смешливых губах — и внутреннее сходство огромное, вот это сочетание твердости и мягкости, непримиримости и всепонимания, которые им были возведены в степень таланта.

Отец был наделён редчайшим талантом — человечности; действенной, подвижнической человечности.

Елизавете Яковлевне 82 года, и я очень боюсь за неё. Не только боюсь, но и борюсь; но неумолим нападающий. Господи, Господи, как коротко в нашей жизни время накопления, как длительно время потерь!

Во всём «протчем» - жизнь как жизнь, вернее - гипертония как гипертония. На моё великое счастье милый Герой Поэм прислал мне с оказией чудесное швейцарское средство от давления, «Ismelin», которым буквально спасаюсь. Кстати, надо сесть и записать всё о его приезде нынешним летом, пока всё цело в памяти. Я очень тронута Вашими добрыми словами по поводу утлых воспоминаний о М<ари-не> Ц<ветаевой> применительно к Исаакяну². Да, писать надо, да, это долг, да, да, да, но уж больно велика моя обыкновенность и ограниченность перед лицом задачи, и всё время об это спотыкаюсь, однако, пора браться за дело, а то так и проспотыкаешься до самой смерти, я же на сомнения и преткновения великий мастер...

Как быть — посоветуйте: есть два пути: один — книга моей памяти, т. е. так, как я помню (точно по событиям и обстоятельствам, но без точности во времени, последовательно развивающимся свитком), или — с привлечением записей (материнских и своих) — писем и т. д., т. е. — цитатно, монтажноит.д., с точными датами — когда удастся их установить — представляете себе? Понимаете меня в моём косноязычии спешки? Первое - соблазнительнее и внутренне точнее; второе -просто точнее, но — компилятивно и чём-то неприятно. (Мне.) Что

важнее? Как важнее, когда мало времени (в каждом дне) — и в остающемся куске жизни?

Спасибо за содействие с Комаровой³, но: во-первых, плохо себя чувствую зимой на воле, не могу дышать на морозе, т. е. почти не в состоянии бывать на воздухе; главное же — болезнь Ел<изаветы> Як<овлевны>, нельзя отлучаться. А ведь надо загадывать заранее, просто так в благоприятную минуту не сорвёшься и не поедешь; сейчас же не загадаешь. Спасибо громадное! Бог даст будем живы — м. б. удастся на тот год? Очень хотелось бы там побывать. <...>

На днях напишу обо всём, о чём не успеваю сейчас; а пока будьте оба здоровы и пусть всё будет хорошо!

ВашаАЭ

Прочла амер<иканское> изд<ание> «Прозы» Мандельштама⁴; удивительная книга! удивительный человек!

Маленький человек с большим талантом...³ И: гипертрофия мозга при отсутствии сердца.

' Е.Я. Эфрон.

² Получив мемуарный очерк А,С. «Самофракийская победа», В.Н. Орлов написал П.Г. Антокольскому 7 декабря 1967 г: «Кусок воспоминаний Ариадны Сергеевны прочитал... Ты прав, это очень хорошо написано, и я уже написал об этом автору... Ей давно пора сесть за воспоминания — убежден, что получится хорошая книга (о Марине, об отце, да и о других людях, с которыми сводила судьба -я помню ее превосходный рассказ о Бунине)» (Библиотека АН Литвы (Вильнюс). Ф. 324 (П.Г. Антокольского), № 187).

³ В.Н. Орлов предлагал А.С, содействие в получении путевки в Дом творчества писателей в Комарове под Ленинградом,

⁴ Видимо, А.С. имеет в виду 2-й том издания: Мандельштам О.Э. Собр. соч.: В 2 т. / Под ред. Г.П. Струве и Б.А. Филиппова. Вашингтон, 1966.

М. Цветаева завершает статью «Мой ответ Осипу Мандельштаму» вопросом : «...как может большой поэт быть маленьким человеком?» (V, 316).

С.Н. Андрониковой-Гальперн

20 декабря 1967

Дорогая моя Саломея, сегодня пришло Ваше письмо от 8-го де-к<абря> — шло целых 12 дней! За это время можно было бы от Вас ко мне et vice versa¹²¹, если не пешком дойти, то по крайне мере на осле доехать. На каких ослах едут наши письма? Я рада, что «Лит<ератур-ная> Армения» все же до Вас пусть au ralenti¹²² - добралась, и что кусочек воспоминаний Вам понравился. Что до того, что Исаакяна вы не помните, то это, по-видимому, связано с удивительной его неяркостью, как бы нейтральностью всего его облика, помноженными на поразительную скромность, даже застенчивость; Всё это как бы скрадывало характерность его (армянской) внешности и даже внушительный его рост. Поэт же издавна знаменитый, но увы, нам, русским, доступный лишь в переводах; отсюда и безвестность его знаменитости... Переводили его и Брюсов, и Бальмонт, и ещё многие и многие — даже Блок!¹но в большинстве случаев, за редкими, гениальными, исключениями, перевод стихотворения то же, что пересказ, скажем, пирожного: на слово веришь, а вкуса не чувствуешь... Вы с ним (т. е. с Исаакяном) несомненно встречались, м. б. даже ещё в России; он-то Вас хорошо помнил; на то и поэт.

Соломея Николаевна Андроникова. 1924 Рис.З.Е. Серебряковой

Относительно же красоты, той, к<отор>ую вам приписывают и присваивают: люди бесконечно часто отожествляют это понятие с породой и обаянием, дарами куда более сложными и тонкими, чем легко определимое совершенство черт, дополненное косметикой; и вообще, как я заметила, люди весьма не точны в определениях-, в том числе, и м. б. больше других - люди искусства. Доказательством тому, скажем, те портреты Ваши, что Вы прислали и Зильб<ерштейну> и мне: как, скажем, далеко от истины «определила» Вас Серебрякова, присвоив Вам совсем не Ваш род женственности! Зато как точен Яковлев, не искавший в Вас du flou¹²³, а нашедший грациозную суховатость породы! О Петрове-Водкине и говорить нечего: тот уж вовсе смотрел мимо сути; портрет лишён и породы и обаяния; только сух как маца! -Со словами, со словесными же определениями дело ещё хуже обстоит; если живописи хоть учиться надо (во всяком случае, ещё недавно надо было!) — то писать позволяет себе каждый, мало-мальски совладавший с грамотой. Отсюда девальвация не только понятий, но и самих слов. Что до красоты, она (это — аксиома!) — вечный внешний повод для Троянских войн, самый случайный и самый сомнительный из даров природы; предмет быстрого износа, к тому же. Порода же и обаяние - на всю жизнь... Вы, конечно, не для «альбома красавиц» были задуманы и осуществлены, и не для «альбомов» вообще, потому-то и вошли — по назначению - в книги и в полотна.

Большую радость доставил мне присланный Вами портретик Бориса-гимназиста². У него удивительно одно и то же лицо было всю жизнь, его в любом возрасте узнаешь. Помимо всего (главного), что о нём люди знают, он был ещё: поразительно весел, весело-остроумен, смешлив, как подросток; любил танцовать. В какие-то годы своей жизни каждый человек перестаёт смеяться вслух, хохотать’, остаётся улыбка, да и то не всегда. А Борис и в 70 лет покатывался со смеху, в самый разгар очередных сложностей и неприятностей. Это было ему так же свойственно, как, В самый разгар беседы вдруг _С.Я. Андроникова-Гальперн «уходить В себя», внутрь собственных глаз, 1922. Рис. А.Е. Яковлева мгновенно серьёзнея отключаться от всего, чтобы вскорости вернуться и продолжить разговор с того самого полуслова. Вообще, как море, был в состоянии постоянного внутреннего движения, волнения, приливов и отливов — при великом внешнем, видимом, покое и равновесии.

Очень люблю работы его отца, сочетание в них нежности с беспощадностью, которые были в характере их обоих, - т. е. отца и сына (так и напрашивается — «и святого духа, аминь!»).

Что с Ириной? Чем она болела в прошлые годы? Я ведь ничего не знаю. И что нынче угрожает, как Вам кажется, её здоровью? Москва готовится к встрече Нового года, в магазинах уже толпы; мороз сильный, —20°, трудно дышать.

Обнимаю Вас сердечно, будьте здоровы!

Ваша Аля

¹ В.Я. Брюсов перевел ряд стихотворений А. Исаакяна и поэму «Абул Ала Маари»; К.Д. Бальмонтом было переведено стих. А.С. Исаакяна «Колокол свободы»; А.А. Блок перевел 20 стих. А.С. Исаакяна. В письме А.А. Измайлову от 28.1.1916 г. он писал: «...Я не знаю, как вышел перевод, но поэт Исаакян - первоклассный. Может быть такого свежего и непосредственного таланта во всей Европе нет» (Блок А.А. Собр. соч.: В 8 т, М., 1963. Т. 8. С. 455-456).

² Вероятно, речь идет о портрете работы Л.О. Пастернака.

В.Н. Орлову

25 декабря 1967

Милый Владимир Николаевич, пишу Вам в волшебный день «всемирного» — кроме нас, православных, Рождества — и чувствую

этот день праздником, всю жизнь! Тут и воспоминания о чешском моём детстве — в каждом доме пекли «ваночки» (от слова «Ваноце» - Рождество) — такие сдобные плетёнки; по домам ходили кукольники и «представляли» Великую Ночь; дети объедались святыми Николаями — из пряничного теста с цветной глазурью; из уважения к святости прославленного чудотворца начинали с ног. И ёлки, ёлки... А потом Франция — уже без пряников, но с театрализованными витринами «больших магазинов», с рекламными Дедами Морозами у подъездов — дядями в сказочных одеяниях, в комфортабельных ватных бровях, усах, бородах, но с голодным безработным блеском в глазах; детский писк, марципаны, хлопушки, подарки всем от всех (много бумаги, много бантов, одним словом — много упаковки, а «толку» — чуть!). А сегодня перед моим 55-летним носом, украшенным очками, но по-прежнему сохранившим детское чутьё ко всему праздничному, — торчат корпуса писательских казарм и ничего, ничего больше! К таким домам не подъезжает Снежная Королева на белых оленях, в таких домах не живут Кай и Герда — или я уже не различаю их в синтетических детях, топчущихся у подъездов? Вернее всего — последнее!

Надеюсь, что за эти дни погода ленинградская утряслась и не давит Вам больше на затылок; мой (затылок) тоже стал вроде барометра; это неприятно; уж лучше бы голова занималась прямыми своими обязанностями, не относящимися к прогнозированию погоды. Глотаю всякие средства, якобы понижающие давление, к тому же украсилась японским антигипертоническим браслетом, а воз и ныне там. Ну, что Бог даст! <...>

Относительно несостоявшейся передачи по телевидению: это, конечно, власть на местах явила себя, ибо тут, в Москве, состоялась по телевидению же 50-минутная передача, посвящённая М<арине> Ц<ветаевой> — для школьников старших классов!причём дело было в околоноябрьские дни! Передача велась по прозаическому тексту Оренбурга, стихи читали молодые актёры и чтецы. К сожалению, сама я не видела — не слышала; отклики были положительные.

Пьесы в «Искусстве» вроде бы пошли в набор; пытаемся разыскать какой-никакой портрет Сонечки Голлидэй; вообще с иллюстрациями - плохо.

Как я рада, что кончается этот год: уж до чего был труден, грузен - сил нет!

Всего, всего вам обоим самого доброго. Главное — не болейте!

Ваша АЭ

В.Н. Орлову

20 января 1968

Милый Владимир Николаевич, надеюсь, что Вы наконец-то расстались со своим московским гриппом; правда, погода-то не очень благоприятствует расставанию с болезнями, а, наоборот, всё время поддерживает их в активном состоянии. Я как начала чихать с осени, так до сих пор никак не прочихаюсь; впрочем, стала привыкать и к этому. Морозы у нас тут самые распрокрещенские, трескучие и т. д. Несмотря на располагающую обстановку, нет никакого желания гадать - ни на бобах, ни на кофейной гуще, ни воск лить, ни спрашивать мимохожих Агафонов¹ о том, как их зовут...

«Ах, несмотря на гаданья друзей,

Будущее — непроглядно...

В платьице — твой вероломный Тезей,

Маленькая Ариадна!»²

Самые, самые первые годы жизни я провела в Крыму, под сенью Волошина; он-то и гадал на меня — по звёздам, каковые, с его помощью, сулили мне сияющее будущее; мама же, тогда такая юная, наперекор звёздам и волхвам, знала уже о непроглядности грядущего; и о неоглядности прошлого; и о неприглядности настоящего. <...>

А я за эти дни выцарапывалась из очередных простуд, пестовала тёток (моей больной, слава Богу и тьфу-тьфу не сглазить, лучше!) и наводила постепенный порядок в архиве. Сейчас пытаюсь собирать эмигрантскую прессу о М<арине> Ц<ветаевой> — с двойными-трой-ными пересадками и черепашьими темпами кое-что просачивается из Америки, где доживает свой век одна мамина приятельница, многое собравшая (её и о ней)³. То, что о ней (о маме) писалось (тогда, да

и то, что пишется сейчас там), — очень откровенно показывает обстановку, в которой она жила и работала, непонимание и неприятие, к<оторы>ми она была окружена. Есть, правда, и островки понимания и приятия; некоторые из них — с чайное блюдце, а другие — вершины затонувших материков; но это уже, пожалуй, вне эмиграции, как вне (эмиграции и многого другого) была она сама.

Всего, всего Вам и Елене Владимировне самого доброго; хорошей погоды вокруг и внутри!

Ваша АЭ

¹ См. описание святочных гаданий в «Евгении Онегине» А.С. Пушкина: «“...Как Ваше имя?" Смотрит он / И отвечает: “Агафон”» (гл. 5, строфа IX).

² Эпиграф к стих. М. Цветаевой 1913 г. «Аля» («Аля! Маленькая тень...») (I, 180).

³ Речь идет о Екатерине Исааковне Еленевой (урожд. Альтшуллер, 18971982).

В.Н. Орлову

17 марта 1968

Милый Владимир Николаевич, так и остался нераспечатанным «Ваш» коньячок, к<отор>ый всё ждет, чтобы именно Вы его пригубили! так и стоят на книжной полке, рядом с прочими шедеврами, две бутылочки в «книжном переплете», когда-то принесённые Вами мне на новоселье! Это ещё когда надо было распить? Это ещё тогда надо было распить, когда вышел том «Библ<иотеки> поэта»! Это вон ещё когда надо было распить!!! А Вы всё мимо и мимо! Главное, что в последний Ваш приезд я в основном дома посиживала, препарируя Верлена; наши сдвоенные телефоны ни к чёрту не годятся, постоянно дают сигналы «занято»; у этих автоматов, верно, тоже по два выходных в неделю, не считая стольких-то нерабочих часов в сутки.

<...> Сейчас в театре (да и не только!) сложные времена. У нас в Москве бунтует «театр на Малой Бронной» - Ан<атолий> Эфрос со соратниками — и все прочие театры загудели¹. А что до «дамы-цензуры», то, насколько я соображаю, в ближайшие времена она лапу свою будет накладывать всё тяжелыпе. А что ей ещё делать? Вы м. б. не знаете, что у Цензуры есть святая покровительница, правда не православная, а католическая (православным как-то не свойственно даже помышлять о цензуре — это ведь грех! Помышляют и «критически осмысливают» её только еретики]). Зовут её св. Анастасия (Ste. Anasthasie) - атрибуты её - ножницы (у нас бы — топор!). Французские авторы (в т. ч. киношники и деятели театра) частенько поминают её в своих молитвах, хотя теоретически у них цензуры нет. Ну да ладно о ней. Слониму² я писала раза три за посл<едних> 2—3 года, всё по этому же адресу, что и Вы прислали, и ни ответа, ни привета. М. б. письма, впрочем весьма дискретные, не доходили, п. ч. я забывала свечу поставить Анастасии, а сам М<арк> Л<ьвович> персона не очень-то грата? А м. б. они не заставали его в Женеве? Он ведь обучает искусствам юных американок какого-то ам<ериканского> колледжа и то ездит к ним в Штаты, то они к нему в Европу. Ну, ещё раз напишу. Конечно, жаль, если цв<етаевские> материалы попадут (уж о «своём» архиве и не говорю) в Лен<инскую> Библ<иотеку>, а не в ЦГАЛИ; но — лишь бы сюда, в СССР, а не в США, с к<отор>ыми М.Л. так долго и прочно связан (и жил долго там - и потом всё рукописное так хорошо оплачивается там!).

С цв<етаевским> памятничком в Елабуге дело делается тихим шагом. Заказан он в Казани, обойдётся, верно, в литфондовскую сумму, а на перевозку, установку и пр. т. п. ещё надо будет подсобирать. У меня уже лежат 350 р. (от Павлика и А.А.). Ближе к делу м. б. и к Вашей помощи прибегну. Простите за «маракули» из-за спешки. Всего, всего самого доброго вам обоим. Весна не за горами — буду ждать вас в Тарусе!

ВашаАЭ

¹ Постановки «Трех сестер» А.П. Чехова в Драматическом театре на Малой Бронной (реж. А.В. Эфрос) и «Доходного места» А.Н. Островского в Театре сатиры (реж. М.А. Захаров) имели большой зрительский успех. Живое современное прочтение классики обеспокоило театральное чиновничество. Началась кампания «в защиту классического наследия». С «идейно-политической оценкой» этих спектаклей на московской партийной конференции выступила народная артистка СССР А. Степанова - секретарь партийной организации МХАТа им. М. Горького: «...Объективно получается так, что эти спектакли приобретают неверное идейное звучание» (Московская правда. 1968. 2 апреля). Спектакли были сняты.

²Марк Львович Слоним (1894-1976) - критик и литературовед, автор многих книг по истории русской литературы. С 1919 г. в эмиграции. Оставил воспоминания о М. Цветаевой, охватывающие период с 1922 по 1939 г.

Е.Я. Эфрон

21 мая 1968

Дорогая Лиленька, спасибо за открытку, которая очень быстро дошла и была первым милым приветом из Москвы; надеюсь, что эта моя весточка не застанет Вас там, что будете уже на даче; тем не менее пишу «на всякий случай». Мы с Адой всё ещё копаемся в доме и в огороде, но всё же проникаемся всем растущим, цветущим и поющим! ещё несколько дней — до начала школьных каникул и массового съезда дачников — будет у нас, вернее — вокруг нас — тишина и всяческое благолепие; с нашествием же нам подобных и не-подобных всё, увы, изменится — вплоть до цен на базаре, очередей в магазинах и прочих прелестей. Главное же - Таруса перестанет быть местом хоть отчасти уединённым. Растёт и сам город и летнее его население, природа перестаёт быть природой, а становится довеском к городу; и всё это — с молниеносной быстротой... Но эти дни ещё прекрасны, и как жаль, что домашняя и околодомашняя возня не позволяет побродить по пока ещё пустынному (за исключением выходных дней) - лесу, где уже, говорят, полно ландышей. Сейчас поздняя ночь, за окном заливаются соловьи и лягушки - и не мешают друг другу; всякое творение да славит Господа!

А.С. Эфрон в своём садике в Тарусе

Сирень цветёт, как сумасшедшая! Слишком быстро распускается, увы; мы приехали — она ещё чуть расцветала, а сейчас раскрылась до предела; у нас её целая стена вдоль забора, и когда смотришь с мезонина — действительно настоящее море — по-настоящему голубое! Ай-ай-ай, какая жалость, что вы этого всего не видите! А внизу, под этой голубизной, — яркие разноцветные тюльпаны и белые махровые, необычайно душистые нарциссы. Такая весна, что даже анютины глазки сильно, густо и глубоко пахнут фиалками! Впервые в жизни обоняю их (смешной глагол — «обонять»!) - причём пахнут только лиловые, а желтые, белые, вообще пестрые - только свежестью, как им и надлежит.

Кошка моя как приехала, так сразу вышла на панель и вообще дома не появляется. Боюсь, что вообще на радостях сбежала!

Завтра мне предстоит идти «в город» — платить за электричество, воду и... радио, которое нам когда-то провели, а оно не мычит и не телится; причём отказаться от него стоит дороже, чем платить арендную плату; в общем, государству доход, а нам — вопросительный знак... Очень рада, что мы с Вами так хорошо зимой поработали и привели в порядок столько фотографий. Мало сказать «рада» — просто счастлива!

Крепко, крепко обнимаю и люблю.

Ада целует.

Ваша Аля

В.Н. Орлову

Таруса, 21 мая 1968

Милый Владимир Николаевич, наконец-то я добралась до Тарусы и до письмеца Вам. Так давно не окликала Вас (на бумаге хотя бы!), что соскучилась, честное слово! Но произошёл какой-то роковой разрыв между мной и временем этой зимой; мы с ним как бы в разные стороны направились и никак нам не совпасть! Столько было суеты и топтанья на месте и верчения в колесе, что до сих пор голова кругом; а что было сделано?завершено? Да круглым счетом ничего, если не считать со скрипом и не весьма удачно переведённого Верлена; подумаешь, экое достижение! М. б., Бог даст здесь, где всё же поспокойнее, встану с головы на ноги, и время проделает то же, и будем с ним, со временем, жить дальше. А весна в этом году чудесна, несмотря на то, что её лихорадит и что мечется она между жарой и холодом, чистым небом и дождём. Сирень цветёт, как сумасшедшая, и тюльпаны с нарциссами, а соловьи поют круглые сутки. После Москвы всё тут кажется гармоничным и разумным... М. б. потому, что, занятые уборкой и разборкой, мы ещё не успели приглядеться ко всему, что не сирень, не тюльпаны; ещё несколько дней тишины у нас до начала школьных каникул и великого съезда дачников; пока ещё пейзаж не перенаселён и воздух не перенасыщен посторонними примесями.

Прошедшая зима была тяжела, неподъёмна. Столько болезней, потерь, тревог! И не только «чужих» болезней, но и своих собственных, надоевших хуже горькой редьки. Но на воздухе сразу стало легче; очевидно, помимо и сверх всего ещё и кислорода недоставало. — Что у вас обоих слышно? М. б. что-нб. приятное (для разнообразия)? Мы с А<дой>А<лександровной> остались очарованными (странницами), благодаря поразительной, хоть и молниеносной, в лихорадочном темпе проделанной экскурсии по святым местам - Владимиру, Суздалю, Боголюбову. Красота (и в общем-то и запустение) - неска-занны. Очень, очень хочется, чтобы вы взглянули на всё это — хотя бы бегло, хотя бы для того, чтобы поселилось в вас настойчивое желание вернуться туда ещё и ещё. Что до меня, то я с удовольствием сменяла бы свою пресловутую однокомнатную квартиру аэропортовскую на какое-нб. тамошнее жильё (кроме Владимирского централа¹, разумеется!) — ну, скажем, на кусочек монастырька не слишком разрушенного.

Не теряем надежду повидать Вас с Еленой Владимировной этим летом в Тарусе. М. б. удастся?

Да, ради Бога, не натравливайте на меня девушек (а также и юношей, и пенсионеров обоего пола) — пишущих о маме. Имя им легион, а я одна, и у меня гипертония, и печень мою терзает какой-то орёл {не Вы!) — не хуже прометеевой; главное же, что им - (не болезням, а людям!) не столько до М<арины> Ц<ветаевой>, сколько до самих себя — а я этого «не вытерпляю».

Всего вам обоим самого предоброго!

Ваша АЭ

' То есть центральной каторжной тюрьмы во Владимире.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

5 июня 1968

Дорогие Лиленька и Зинуша, слава Богу, наконец-то первая ваша открыточка по приезде! Значит, вы задержались в Москве и не выехали так рано, как собирались. Может быть, это и к лучшему, т. к. весь конец месяца была очень холодная погода — только сейчас она начинает помаленьку выправляться, хотя до сих пор ночи холодные не по сезону. Но хоть дни-то солнечные! А сегодняшний день и вообще у нас выдался счастливый, т. к. впервые после приезда отправились (Ада, наша соседка-художница¹ и я) в настоящую прогулку, за тридевять земель! Переправились на тот берег на лодке (тут переправа вообще на лодке, и только если лошади и машины, то паромом!) — прошли насквозь огромный луг — фактически бывший луг, т. к. в своё время по хрущёвскому велению распахали его под кукурузу. Но по обочинам ещё остались травы и цветы. А за лугом - лес, изумительный, чистый и светящийся весь; клёны, дубы, липы, немного берёз и осин; деревья стоят купами, как в парке, свободно и красиво, и лужайки между ними усеяны незабудками и гнездовьями ландышей, ещё не отцветших; временами попадаются дикие анемоны («ветреницы»), необычайно грациозные; цветёт земляника; и чисто-чисто кукует кукушка; дорожка бежит песчаная, упругая под ногой; всё переливается солнцем, а воздух свеж, и ветер иногда прорывается сквозь всю эту зелёную тишь. Кое-где нагибались за цветами и тогда видели мелкую, подробную жизнь весенних растений, а когда шли, то любовались стволами и кронами и небом над ними. Дошли до деревеньки Страхово (недалеко от поленовского имения, когда-то Поленов выстроил для страховских детей школу, к<отор>ая и сейчас стоит). Деревня совсем волшебная, раскинулась двумя крыльями, одно поднялось на горку, другое осталось в ложбине у петляющего ручья в серебряных вязах. На горке - церковь, в которой, естественно, механическая мастерская, и школа, и старинный (видно, когда-то барский) дом, в котором клуб и сельсовет и выцветший лозунг на нём «Да здравствует коммунизм, светлое будущее человечества!», и маленький густо позолоченный бюстик Ленина перед ним; и сельский магазин с керосином, пряниками, лейками, рыбными консервами (кильки в томате)... А вокруг — разноцветно-зелёные, от пепельного до цыплячьего цвета близи и дали, просторно-холмистые пространства с перелесками и пашнями, красными коровами и белыми овечками...

А. С. Эфрон на берегу Оки близ Поленова

Уж несколько раз я видела и рассматривала эту церковь - не очень-то старинную, не очень-то красивую, казенную какую-то по тем временам, да к тому же несколько кривобокую, ибо местные мастера не сумели соблюсти симметрию — но вот только вчера обнаружила поразительную вещь - оказывается, на восточной стороне храма, под самым куполом, сохранилось скульптурное изображение Бога Саваофа, причём творчества какого-то местного, безвестного, безграмотного мастера! Но что это за изображение, если бы вы видели! Над окном строгой и скучной формы взмахнул руками, приветствуя восходящее солнце, веселый и простодушный, абсолютно архаический, донельзя наивный и совершенно языческий бог, одетый в священническую рясу. Бородка у него хоть и каменная, но жиденькая, волосы прямые и вразлёт, и каждое утро он радуется солнцу, и солнце освещает его, трогательного сельского Бога, Творца неба и земли, видимым же вся и невидимым! Вот уж было чудо так чудо, когда я вдруг увидела его, и поняла, и обрадовалась ему...

Письмецо это пролежало ещё сутки, и продолжаю его перед сном. Ещё день прошёл, так противно означенный покушением на Роберта Кеннеди² — сверх всех прочих бед и тягот несчастной нашей Земли! И радостная вчерашняя прогулка уже отдалилась в памяти за тридевять земель — а жаль! Одно хорошо — кажется, устанавливается теплая и солнечная погода <...>

Тут мы всё время в трудах, но, как видите, бывают и хорошие передышки... Сегодня получила от вас 2-ую открытку из Болшева — слава Богу! Будьте здоровы, мои дорогие! Крепко целуем!

А. и А.

Сегодня, 6-го, чудесная солнечная и прохладная погода! Дай Бог, чтобы и у вас так!

’ Видимо, Татьяна Леонидовна Бондаренко (1919-1989) - художник-график, соседка А,С. в Тарусе.

² 5 июня 1968 г. кандидат от демократической партии на пост президента США Роберт Кеннеди (1925-1968) был смертельно ранен во время предвыборной кампании.

С.Н. Андрониковой-Гальперн

10 июня 1968

Дорогая моя Саломея, я и сама изумлена тем, что, оказывается, так давно не подавала вам признаков жизни! Не успела оглянуться, как вот уже почти месяц, что мы с приятельницей тут, в Тарусе; но месяц этот пролетел, как один предлинный день, полный всяких второстепенных необходимостей, и проведённый в хлопотах и заботах. Работали не разгибаясь, как сборщицы колосьев на старинных картинах, а всего-то и сделано, что прибран дом да приведён в мало-мальски приличный вид садик-огородик, причём «достижение» это так непрочно! Стоит день не полить, да два не прополоть, как уже не провинциальный эдем, а первозданный хаос. Про интерьер домишки нашего и говорить не приходится! Чуть зазеваешься, чуть почувствуешь себя вольготно в своих стенах, как беспорядок возникает сразу вдруг из всех углов: надо повседневно держать его в узде, иначе он покажет себя, как брыкливая лошадь! А всё это вместе взятое — настоящее толчение воды в ступе. Только что обмазала глиной и побелила печку, а она уже растрескалась; не успела вымыть пол, как он уже вновь требует воды, мыла и мочалки...

За все-то время только однажды выбралась на дальнюю прогулку, ходили (с переправой на лодчёнке) на тот, тульский берег Оки — по волшебной тропочке, до волшебной деревни, которую во время оно облагодетельствовал близко живший Поленов: выстроил там церковь и школу. В церкви теперь сельская мастерская по ремонту тракторов и прочих сельскохозяйственных машин; школа же стоит как стояла... Красота у этих мест несказанная, спокойная и просторная, с волнистыми далями и мягкими крутизнами. И, как всегда в русском пейзаже - где-то красное пятнышко среди свежей июньской зелени: то ли косынка, то ли платьице ребёнка, то ли Красная Шапочка к волку торопится...

А на восточной наружной стене церкви, под самым куполом — рельефное изображение Саваофа; сотворил творца явно местный мастер-самоучка, и получился у него Бог языческий донельзя, бонвиван реликтовый, радостный и лукавый, наивным взмахом каменных ручек благословляющих землю и славящих солнечный восход... Удивительно! — Наверное, малоинтересны Вам мои утлые описания после времени, проведённого в Париже. Воображаю, сколько новых впечатлений и подновлённых, обновлённых - старых! Надеюсь, что близких своих вы нашли в добром здравии; что может быть насущнее этого самого здравия!

Весна у нас была холодная; я не жаловалась на это, в прохладные дни мне легче дышится; а вот сегодня жара тропическая, и я сразу из человека превратилась в кислое тесто. Что и отразилось на письме.

Крепко обнимаю Вас, жду весточки, как только она Вам сможется.

Ваша АЭ

В.Н. Орлову

15 июня 1968

Что делать, милый Владимир Николаевич, если «наш черед» не совпадает с чередом «драгоценных вин»¹, о которых с детской точностью писала мама! Ни Блок, ни Цветаева, ни многие (немногие) другие давно уж не боятся ни цензоров, ни перестраховщиков, ни недругов, ни друзей; бег времени не задевает их. Им всё равно, если из двухтомника делают однотомник, а из однотомника — очередного козла отпущения. А нам всем, нам нынешним, тяжеленько приходится². Очевидно, следует жить не вперёд, а назад, заниматься не «Двенадцатью»³, а «Русланом и Людмилой». Теми винами, которым настал черед; тем более что и Бенкендорфа и, о Боже! — самого Николая можно пнуть под зад и - ничего!

А вообще-то хорошо бы Вам с Еленой Владимировной повернуть все свои выключатели, чтобы не тратилась попусту драгоценная энергия и не перегорали бы лампочки, к<отор>ые ещё — и как! — пригодятся — и отправиться отдыхать от всех и вся, в безлюдье и простор — пока не надоест.

Воображаю, как оба вы устали от всего на свете и как нужен вам добрый глоток покоя и воли!

Я сейчас живу по-устричному и очень (пока) довольна. Тарусская раковина пока что вполне устраивает меня; копаюсь в саду, таскаю воду для всяких произрастающих зеленявок, и т. д. и т. п. Даю отдых голове и работу рукам и «не высовываюсь» за миниатюрные пределы нашей латифундии. Бог весть, долго ли удастся проблаженствовать таким образом; боюсь, что голова в скором времени отдохнёт и опять возьмётся за старое, т. е. за мысли, а кому это нужно!

Ещё раз, ещё раз, ещё много-много раз напоминаем вам, что будем очень-очень рады, если летние пути-дороги приведут вас в Тарусу — пока она ещё не исказилась, несмотря на потуги руководства «идти в ногу с». Сохранились ещё уголки, которые и мама моя признала бы своими - или почти. И мы с А<дой> А<лександровной> встретим вас, как настоящих своих; поскольку своих не так-то много на свете, то не забывайте тарусян ни в своих планах, ни в своих молитвах!

Всего, всего вам обоим самого доброго! Будьте здоровы, главное! Пейте молоко, ешьте лекарства, не читайте книг, окромя поваренных, собирайтесь с силами надень завтрашний. Ибо жизнь наша велика и обильна, но порядка в ней нет!⁴ И не будет.

Ваша АЭ

¹ Ср. со строками стих. 1913 г. М. Цветаевой «Моим стихам, написанным так рано...»: «Моим стихам, как драгоценным винам, / Настанет свой черед» (I, 178).

² А.С. снова возвращается к теме цензуры (ср. в письме В.Н. Орлову от 17.111.1968 г.). Видимо, Орлов рассказал А.С. об обстоятельствах, о которых он пишет 28 мая 1968 г. П.Г. Антокольскому: «Все мои работы, подготовленные к изданию, приостановлены или находятся под угрозой безбожных вивисекций...» 10 июня 1968 г. в письме к тому же адресату Орлов пишет: «Ты дал совершенно точную формулу происходящего: поход на культуру». О масштабах цензурных гонений этого времени дает представление дневник 1968 г. зам. главного редактора «Нового мира» А. Кондратовича. Так, 18 марта 1968 г. он пишет: «Цензоров почти столько же, сколько пишущих» (Кондратович А. Новомирский дневник. М., 1991. С. 197) и не раз повторяет мысль: «В истории советской литературы, да и вообще русской литературы не было такого периода... когда было запрещено и не печаталось такое количество талантливых произведений» (С. 235, 243, 267 ит. д.).

³ Видимо, речь идет о мытарствах, которые претерпела при переиздании в 1967 г книга В.Н. Орлова «Поэма Александра Блока “Двенадцать": Страницы из истории советской литературы» (1-е изд. М., 1962).

⁴ Ассоциация со ставшими пословицей словами древнерусского летописца Нестора «Земля наша велика и обильна, но порядка в ней нет» или перефразированными строками из стихотворения А.К. Толстого «История государства Российского от Гостомысла до Тимашева», обыгрывающими, в свою очередь, эту пословицу.

Е. Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

22 июля 1968

Дорогие Лиленька и Зинуша, пишу наскоро, т. к. дачные соседи едут в Москву, опустят; это более надежно и быстрее, чем наш почтовый ящик, прибитый к бывшей церкви, она же — бывшая балетная студия Валерии Цветаевой, она же - пекарня, тоже бывшая, она же, в настоящем, — склад промтоварного магазина...

Съездила я в Углич довольно приятно, о чём доложила Вам в открытке, посланной по возвращении в Москву; м. б. немного чересчур пасмурно и прохладно было, хотя без дождя, слава Богу; и слишком шумно на пароходе, который оказался населён отнюдь не тихими благостными художниками, а... ткачихами из города Дмитрова. Художники, как выяснилось, оказались тяжелы на подъём. Что до ткачих, то они пели, вернее выли, на новомодный лад, и плясали на «нашей» палубе. Плясали-то зато по старинке; вприсядку. К тому же радио не оставляло нас в покое с 7 утра до 11 вечера; все эти шумовые эффекты мешали воспринимать медленно проплывавшие мимо нас пейзажи, слышать всегда волнующий шелест воды; но потом как-то приспособились. Проехали множество (красивых, в об-щем-то) водохранилищ, потом по каналу Москва—Волга до самой Волги и по её течению до Углича (вернее, не по течению, а против течения). Вдоль канала, законченного в блаженной памяти 1937 г., привлекали внимание многочисленные постаменты без венчавших их статуй друга, отца и учителя. Постаменты без вождя имеют утлый вид, равно как и вождь без постамента. Множество шлюзов, вокруг которых красивые парки с цветами. Проехали мимо Дубны, города физиков (это уже по Волге), мимо старинного Калягина; и Волга «выправлена» человеческими руками; так, из половины города Калягина сделали водохранилище, и посреди реки возвышается... соборная колокольня. Странный и непонятный вид у этой ки-тежской картины. Углич очень красив на высоком берегу Волги с кусочком древнего, несколько аляповато отремонтированного кремля; красная с белым церковь «Дмитрия на крови», красные царские палаты, пятиглавый собор. В них — экспозиции краеведческого музея, интересные, но недоступные из-за толпящихся туристов -шумных и нескладных. Мы с Аней удрали от экскурсий и экскурсоводов и бегом «побродили» по самому городу, к<отор>ый донельзя провинциален и дореволюционен; видели несколько великолепных - запущенных и заброшенных — церквей, монастырских зданий и просто множество допотопных деревянных домиков, украшенных резьбой: от всего осталось чувство несколько даже жуткое; побывать в прошлом — непростая вещь. Вернее — в декорации прошлого, ибо жизни в городе нет - ни той, которая не вернётся, ни сегодняшней.

Милого Паустовского хоронили в Тарусе без нас¹; Ада была, рассказывала; напишу в след<ующем> письме.

Крепко обнимаю, простите за сумбур!

Ваша Аля

В Тарусе - дожди и холода, но сегодня - полегче; хоть не льёт!

¹ К.Г, Паустовский умер 14 июля 1968 г.

В. Н. Орлову

30 июля 1968

Да, лето преподлое, милый Владимир Николаевич, дожди замучили и полнейшее отсутствие неба над головой; всё это — очевидно, в наказание за нытье по поводу предшествовавшей жары, которая также непрерывностью своей была не к месту — но зато хоть красиво и ярко было. Увы, увы мне — я давно вышла из того возраста, когда всё нипочём, сейчас я стала иждивенкой не только государства, но и природы, жду от неё пайка по зубам - чтобы и солнышка, и дождичка в меру; ан нет; лопай, что дают; вот и хлебаю в унынии дождь - большой щербатой деревянной ложкой - как некогда «баланду». Нет, неправда! Та, голубушка, хлебалась с аппетитом, и всё мало было. Частенько мне приходится одергивать себя, тыкать носом в недавнее прошлое, когда начинаю занывать по пустякам.

Я «не случайно» не вплела своё прокуренное контральто в хор юбилейных приветствий по поводу Вашего очередного совершеннолетия¹. В моём представлении Вы — такой, каким я Вас знаю — не имеете ничего общего с юбилейной стороной жизни вообще и Вашей собственной — в частности. Юбилей — всегда не то: слишком мало для настоящих, слишком много для не стоющих; меня и на мамин юбилейный вечер тогда, в Союзе, было калачом не заманить; не то, не то! - Юбилей - всегда и пусто и громко, и - штамп во все времена; вот теперь, когда всё это отгромыхало, я могу - и хочу — тихонечко и не при всех, а только при самых Вам близких, коих -раз-два и обчёлся, поздравить Вас не с количеством, а с качеством прожитого и содеянного и пожелать Вам, вступившему в третье тридцатилетие, покоя, воли, здоровья и терпения — на все грядущие будни, праздники и погоды! Не «просто» пожелать, а с глубоким-глубоким уважением и с любовью к Вам, вернувшему России Цветаеву. Навсегда.

Таких высоких слов и чувств давным-давно ни в душе, ни на языке не держу ни для кого из нынешних; но Вы не нынешний. Вы -навсегдашний, как те - немногие, кого любила я и уважала. Поэто-му-то и юбилеи не для Вас, и Вы - не для юбилеев.

На днях ездили с Аней в двухдневную экскурсию на пароходике в Углич, по москвоволжскому каналу, окаймлённому постаментами без вождя (выглядят нелепо, как и вожди без постамента!), - по Волге, по терпимой погоде - накрапывало, но не лило - под немолчное бормотание радио, как водится; и вдруг - нет, Вы представляете себе это милое чудо! - голос Елены Владимировны из репродуктора! Какой-то записанный на пленку «концерт для пассажиров», к<отор>ый она ведёт и к<отор>ый, очевидно, от времени до времени транслируется на всех пассажирских пароходах Советского Союза... Очень оказался сродни этот негромкий и задушевный голос и берегам, и воде, и небу, и очень приятен и полон значения был нам обеим этот такой нежданный привет, и мы заулыбались и обрадовались - правда ведь, прелесть какая! Городок чудесный, древнепровинциальный, сонный, и жутковата эта сонность под сенью восхитительных храмов - как вспомнишь Дмитрия и ожерелье на его шейке²; красный храм «Димитрия на крови»; а какой российский городок не на крови?

<...> Мы с Аней оторвались от реставрированных фасадов и «рванули» туда, поближе к окраинам, где всё — не для туристов и где самая красота, сокровенная и запечатленная. Что за церкви, за монастыри, Боже ты мой! И каким чудом всё это ещё держится, ещё возвышается, ещё вопиет - ксонной России, в сонной России... И небото было сонное над этим всем, и в торговых рядах сидели на ситцевых задах старухи, в пыли, мусоре и равнодушии, и торговали черникой — 20 коп. стакан, и никто не покупал - два шага от города, и она даром растёт...

<...> Относительно «Тройки и гитары»³ воля Ваша, но есть стихи и получше; а относительно «Светового ливня»⁴, то, очевидно, в связи с чехословацкой ситуацией⁵ его решили, как я сегодня слышала от Слуцкого, заменить подборкой из «Юн<ошеских> стихов». Впрочем, он сам это слышал от кого-то, т. ч. может быть и неверно. Хотя и похоже на правду. Ливень световой не по нынешней погоде. Хотя - почему?

Всего Вам самого доброго и хорошего, самый сердечный привет Елене Владимировне, где бы она ни была, в Йыэсуу, так в Йэысуу (?).

ВашаАЭ

¹ Отмечалось 60-летие В.Н. Орлова.

² Описывая убийство царевича Дмитрия в Угличе, Н.М. Карамзин в «Истории Государства Российского» (М., 1989. Т. 10. Гл. 2. С. 77) и С.М. Соловьев в «Истории России с древнейших времен» (М., 1989. Т. 7. Гл. 5. С. 306) упоминают об ожерелье на его шее. Ср. в стих. М. Цветаевой 1916 г. «Марина» («Димитрий! Марина! В мире...»): «На нежной и длинной шее / У отрока - ожерелье...» (I, 266).

³ Речь идет о стих. «Править тройкой и гитарой...» (<1920>).

⁴ Статья М. Цветаевой «Световой ливень. Поэзия вечной мужественности» (1922) посвящена творчеству Б. Пастернака. В письме П.Г. Антокольскому от 12.VIII.1968 г. В.Н. Орлов сообщает, что сняли статью М. Цветаевой о Б. Пастернаке, которая должна была появиться в «Дне поэзии».

⁵ Речь идет о событиях так называемой пражской весны, когда реформаторское крыло коммунистической партии Чехословакии отменило цензуру и наметило программу экономических и политических преобразований с целью построения «социализма с человеческим лицом».

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

12 сентября 1968

Дорогие Лиленька и Зинуша, вчера благополучно отбыли со знакомой художницей¹ из Химкинского порта; каюта хорошая, погода плохая; на теплоходе жарко, а во всём окружающем мире — холодно и идёт дождь из вполне беспросветного неба. Ковчег наш битком набит так называемыми художниками, состоящими на 80% из так называемых художниц; все везут с собой краски для восполнения тех, к<отор>ых по поводу непогоды недостаёт природе. Да и задача (художественная) поездки именно такова: вместо того, что видишь, изображать то, чего нет и, к счастью, не будет на свете. Во главе нашей «творческой экспедиции» стоит некий Билютин², художник, работающий в легкой промышленности и обучающий иже с ним новомоднейшим приёмам в изобразительном искусстве — как будто бы в искусстве могут быть приёмы! Учит он, скажем, изображать серый день в красном цвете — а зачем, спрашивается? Но — поживём, увидим; м. б. к концу поездки и постигну это «зачем» — пока же Билютин, с замашками провинциального тенора и с жирными длинными волосами, окруженный покорной толпой обожательниц-обывательниц, напоминает мне скорее замшелого декадента, нежели мужественного новатора. Одно лишь ясно: велика у людей (наших!) потребность в учителе; а вот их-то и нет (учителей, то есть!). Сейчас раннее-раннее и седое-седое утро, ковчег ещё спит, плывём по широкой и тяжеловодной Волге, вдоль низких и округлых берегов; всё ещё зелено и почти нетронуто осенью, только чуть-чуть отдаёт коричневатостью, предвестницей будущего золота. В 11 ч<асов> утра будем в Угличе до самого вечера, и я надеюсь посмотреть, хотя бы бегло, всё то, на что не хватило времени в прошлый раз (отделившись от художников, изучающих «приёмы»). А что увижу, о том постараюсь вам написать, как только будет тихий час.

Пока же крепко обнимаю вас и люблю. Надеюсь, что когда это письмецо дойдёт до Болшева, там уже будет вновь и ясно и тепло. Будьте здоровы, мои дорогие!

Ваша Аля

¹ С Татьяной Леонидовной Бондаренко.

²Элий Михайлович Билютин (р. 1925 г.) - художник и теоретик искусства. Один из лидеров русского «неофициального искусства», организатор знаменитой (благодаря скандалу, учиненному Н.С. Хрущевым) выставки авангардистов в московском Манеже в 1962 г.

Е.Я. Эфрон

14 сентября 1968

U 1Н^Л.Г,XlSUtM. *'¹ *НР«*ГMr I • s 1>>» *4 - у Kf- в»^-** •- у* • •' OU» i' nfftL ДГ . <Ut9l| #1 ttr-J

Письмо А.С. Эфрон от 14 сентября 1968

Лиленька моя дорогая, ещё раз поздравляю Вас с днём ангела, не будучи уверенной, увы, что дойдёт вовремя, но очень надеясь на это. Вчерашний день провели целиком в Костроме, от которой я абсолютно без памяти - давно не видела, за исключением разве что Прибалтики, целого города в такой сохранности — от памятников архитектуры годуновских времен до великолепной русской, колонной, классики XIX века. Даже, как видите, тряхнула для Вас стариной (впрочем, до крайности неудачно) — и набросала угол внутреннего двора Ипатьевского монастыря — простите за грубость и безграмотность линий и дополните воображением — хотя тут даже Вашего воображения не хватит! В ограде монастыря — есть даже палаты, в которых жил Михаил Романов, - реконструированные к 300-х-летию дома Р<омановых> и несмотря, увы, на немецкую безвкусицу реконструкции — поразительно красивые. Все линии

всех зданий — ясны, просты, точны; российская приземистая основательность сочетается в них с российской же возвышенностью — таким образом всё крепко связано и с землей, на к<отор>ой стоит, и с небом, к к<оторо>му тянется. В общем, ни в сказке сказать, ни пером описать. Среди прочих монастырских зданий - богадельня, при одном взгляде на к<отор>ую хочется петь хвалу старости!

Центр города, с прелестной каланчой, вознёсшейся главою непокорной выше Александрийского столпа, «присутственными местами» и торговыми рядами, при виде которых только руками разведёшь, до того красивы! — почти совсем не тронут вмешательством нынешних так называемых зодчих. Глянешь — и стыдно делается за то, до чего довели Москву... И население приветливо — и неспешно движется толпа - и каждый рад объяснить, проводить, услужить... Сказка! — К тому же и погода сегодня побаловала нас теплом и голубизной неба; ах, и Волга хороша же! Только вот устаёшь до одури от избытка впечатлений. Крепко, крепко целую вас, мои дорогие!

Ваша Аля

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

15 сентября 1968

Дорогие Лиленька и Зинуша, два слова вам из Горького, он же Нижний Новгород! Я уже была тут во время войны, но ничего, кроме некоего высокого, с зарешёченными окнами здания над обрывом, естественно, не видела. Не много увижу и сейчас, т. к. по прибытии в Горький мы вчетвером (je и ещё трое милых людей) наняли машину и съездили в отстоящий за 80 километров древний и прелестный городок Городец, он не на железной дороге, не на туристских путях и потому чудесно сохранился; деревянные сказочные домишки, изукрашенные «глухой резьбой» (т. е. барельефы, а не сквозные узоры!) — узоры наличников -

драконы, львы, пальмовые листья и солнца, резные солнца без конца! Каменные же дома тоже узорной, рельефной кирпичной кладки; и даже убогие крыши изб, крытых осиновой дранкой, выложены узором; а крыши железные креплены гвоздями с круглыми серебристыми шляпками, и от этого особая нарядность. Даже трубы дымовые разукрашены металлическими рельефами... Всё так красиво и так дремотно, и такие яркие герани в окошках, и встречные так приветливы, что после всего этого и не хочется портить себе остаток дня беготней по обыкновенному большому городу, каким предстаёт Горький. Отсюда, с пристани, хороший вид на высокий берег, окаймлённый по низу купецкими зданиями; повыше - Кремль, но тоже купецкий какой-то, без трогательности старины, и хоть и на горе, но без величия. После стен Ипатьевского монастыря эти стены не много говорят сердцу и глазу. Кроме того, всё единство «купеческого» стиля разбито «черёмушкинскими» домами, рассеянными повсюду и всё глушащими скудным и паскудным однообразием своим. День сегодня солнечный и приветливый, хоть и достаточно прохладный. Волга хороша, хотя, увы, «реконструирована», т. е. уровень искусственно поднят, чем снижены берега, уничтожены острова и перекаты. Меня, видевшую Енисей, не поражает волжское приволье. Дни стоят очень осенние, но золота и багрянца ещё мало. Крепко обнимаю и целую вас, всегда люблю! Будьте здоровы!

Ваша Аля

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

19 сентября 1968

Дорогие мои Лиленька и Зинуша, вот здесь¹ я провела вчера наш праздник!² В поисках «памятников старины» набрела на «действующую» церковь и смогла помолиться за тех, кто мне дал жизнь, за тех, кто мне её сберёг и украсил. Это было чудесным подарком ко дню рождения! Сам город ужасно запущен, много церквей разорённых и разрушенных, «черёмушкинский» стиль внедряется в старину и режет по живому — и вообще сам город неухожен, разбросан беспорядочно, неудобен для жизни — кроме старого центра, классически-про-винциального и этим трогательного. Вообще древность не сохранилась; кроме нескольких зданий (монастырских и церквей) XVII века — что не древность, а старина. Видимо, город горел не раз и не раз разорялся... Сейчас едем в направлении Касимова, где проведём день; дни же нашей поездки идут на убыль, уже скоро Москва. Погода всякая — но, слава Богу, нет сплошных дождей. На пароходе очень тепло. Поездка чрезвычайно интересна во всех отношениях! Крепко целую и люблю!

Ваша Аля

' Письмо на открытке с видом г. Мурома.

² 18 сентября - день рождения А.С. и день ангела Е.Я. Эфрон.

А.А. Саакянц

2 октября 1968

Милая Анечка, как-то Вы добрались до Еревана? Надеюсь, что легче и проще, чем до Тарусы; впрочем, всё это позади. <...>

Теперь о делах: елабужский (будущий) памятник как будто бы начал наконец, безмерными и неустанными стараниями Мустафина, осуществляться; есть уже готовая заготовка из розовато-серого с прожилками кварца. Это - глыба тонн в 5 весом, высотой 180, шириной 125, толщиной 35 см. Исходя из размеров глыбы, будет заказан новый эскиз, и прибл<изительно> через месяц заготовка памятника будет готова. На памятнике (в идее) - барельеф и имя с датами рождения и смерти и отдельно — каменная плита с крестом и надписью со старого креста (чтобы не смешивать литфондовский безкрестный заказ с заказом друзей и родных).

Что надо будет: подсобрать ещё денег среди друзей (100 р. послала Рафаэлю¹ и 300 у меня) — т. к. ещё будет немало расходов; хочется, чтобы и ограда была; надо ставить на фундамент; плита отдельная; транспортировка, погрузка-выгрузка. И ещё вопрос с барельефом: П.И.² не отказывается (во всяком случае не отказывался) - но в ближайшее, и довольно продолжительное, время будет занят выше головы всякими трудами к 100-летию В.И. Л<енина>. Боюсь, что именно он на этот раз всё задержит (т. е. о М.Ц.). Пока что удалось поговорить только с Т.Л.³ и только по телефону — поджидаю её в Тарусе в ближайшее время — но она это не он. Что Вы думаете обо всём этом? Не придётся ли искать скульптора-дублёра?

Ставить памятник без барельефа пока что, т. е. с дыркой для барельефа? Не говоря уж о том, что осуществлять памятник в два «заезда» очень удорожит его, а денег у нас — «кот наплакал...»

Пока всё; целую Вас, сердечный привет Н.А.⁴ от нас обеих.

Ваша А.Э.

' Рафаэль Мустафин.

² Эскиз елабужского памятника М. Цветаевой был сделан соседом А. Эфрон по Тарусе скульптором Павлом Ивановичем Бондаренко (1917-1992). В это время он выполнял правительственный заказ - был участником создания Ленинского мемориала в Ульяновске

³ Татьяна Леонидовна - жена П.И. Бондаренко.

⁴Наталья Александровна Гончар - ереванская подруга А. А. Саакянц.

В.Н. Орлову

10 октября 1968

Милый друг, Владимир Николаевич, где Вы, что Вы, почему такое долгое молчание, всё ли благополучно? (хотя всё благополучным никогда не бывает, — ну, хоть что-нб.!) <...>

В сентябре я ездила, прилепившись к неким художникам, по Волге, Оке, Москве-реке - ночь плыли, день стояли у всяких древних городов и весей, и была возможность не только осматривать их бегом, но даже и кое-какие эскизишки делать - для души. На моё удивление все художники - в количестве свыше двухсот персон -оказались левыми поголовно; а это значит,\что_; глядя на кремли и соборы, они запечатлевали их на своих картонах преимущественно в виде синих баклажанов; но — кому мало дано, с тех мало и спросится; баклажаны — так баклажаны. А вообще-то — несмотря на рушащиеся памятники, гигантоманские водохранилища и прочие эрозии, Россия дивно хороша; хороша до слёз; всегда до слёз, никогда не до улыбки...

Сейчас я ковыряюсь в огороде, готовя его к зиме — и к будущей весне — без всякого удовольствия, одолеваемая ленью, усталостью, неприятием подлой погоды, прозябающим увяданием и увядающим прозябанием и желанием, совершенно неосуществимым, оказаться дома (в Москве) «просто так», без предварительных бытовых пристрелок и Гималаев всякой чёрной-пречёрной и нудной-пренудной «хозяйственной» работы! Так или иначе, на зимних квартирах надеюсь быть числах в 20-х октября... Адрес мой московский изменился, хотя дома, слава Богу, стоят на месте!¹

Всего Вам и Е<лене> Вл<ладимировне> самого, самого доброго! Всегда думаю о Вас.

ВашаАЭ

¹ 2-я Аэропортовская ул. была переименована в Красноармейскую, изменился и номер дома - № 23.

В.Н. Орлову

24 октября 1968

Что делать, милый друг Владимир Николаевич! Когда начинают говорить пушки — умолкают музы!¹ - истина стара, как мир, но если бы Вы знали, сколько писем я написала в ответ на Ваше последнее и тут же душила их, новорожденных, пока не умолкла, не хуже музы. Походив в молчании взад и вперед по комнате - в любимый мой ночной час, когда меркнут все окна всех наших корпусов и только вечные фонари горят на тихих улицах - аптека, улица, фонарь... походив по комнате, с мыслями и чувствами наедине, я открыла створку шкафа, в котором мамин архив, достала синий том «Библиотеки поэта», взвесила его живую тяжесть в ладонях и поцеловала переплёт - теми же самыми губами, которыми прикладывалась к материнской груди, теми же самыми губами, которыми говорила «мама», теми же самыми губами, которыми и по сей день дышу, и дышать буду — сколько мне положено. Так я — старая дочь бессмертной матери, старая дочь допотопного поколения — «поколенья с сиренью и Пасхой в Кремле»² — попрощалась? нет, поздоровалась с «Библиотекой Поэта» — и то, и другое с Большой Буквы, ибо всё сделанное — совершенно, и совершённое — живо, и тома «Библиотеки» навечно стоят в книжном шкафу русской литературы; и — спасибо судьбе, что она дала Вам возможность сделать то, что Вы сделали; что же до способа, каковым Вас вознаградили за годы и годы и годы труда (к этому слову не ищу прилагательных) - то и он стар как мир (т. е. способ)\ Хорошо бы Вам сейчас отряхнуть все прахи с ног своих, уехать куда-нб., чтобы проветриться и отвлечься и - засесть за своё; то, что Вам надлежит написать, - никто за Вас не напишет. В частности, пора засесть и за воспоминания, т. к. Вы были другом живых поэтов и надо о них живое; живое о живом. Только бы Вас, номенклатурного, не ввинтили бы в какое-нибудь администрирование! Крепко обнимаю Вас с Еленой Владимировной; дай Бог сил и здоровья, т. е. того, что больше всего друг у друга отнимают люди. Пишите!

ВашаАЭ

' Распространенный вариант латинской поговорки «когда гремит оружие, музы молчат», В данном контексте - это реминисценция по поводу событий в Чехословакии: 21 августа 1968 г. в Прагу вошли советские танки.

³Ср, строки стих. 1935 г, М. Цветаевой «Отцам» (II, 331).

³ Бюро Ленинградского обкома КПСС 23 октября 1968 г. вынесло решение о «нецелесообразности» продолжения работы В.Н. Орлова в качестве главного редактора «Библиотеки поэта». Поводом для этого послужила «политическая ошибка»: Е.Г. Эткинд, автор предисловия к кн. «Мастера русского стихотворного перевода» (Л., 1968. Большая серия «Библиотеки поэта»), «грубо извратил положение писателей в Советском Союзе» (то есть написал: «В советское время перевод достиг небывалого прежде уровня. Общественные причины этого процесса понятны. В известный период, в особенности между XVII и XX съездами, русские поэты, лишенные возможности выразить себя в оригинальном творчестве, разговаривали с читателями языком Орбелиани, Шекспира и Гюго»). Статья была объявлена идеологической диверсией. Фраза была выдрана из тиража, Однако благодаря ходатайству Секретариата СП В, Н, Орлов вернулся к руководству редакцией.

Р.Б. Вальбе

11 апреля 1969

Руфь, деточка, что с тобой, почему молчишь? Жизнь и так трудна и горька, а ещё и эта тревога...¹ Напиши, милая, хоть совсем коротко. Я ведь скоро уеду; если вспомнишь обо мне слишком поздно, то не получу твоего письма.

9-го апреля похоронила последнего, кажется, человека, которому здесь, в России, могла говорить: «а помнишь?»² — мужа моей давней приятельницы Нины Гордон: не знаю, знаешь ли ты её. Мы с ним дружили ещё во Франции, а с ней с первых дней моего приезда в СССР. Всю свою молодость они маялись сперва по разлукам (он был, естественно, «репрессирован») - потом по чужим углам (она, поехав к нему в Красноярск, потеряла свою московскую «площадь»), теперь обзавелись — совсем-совсем недавно - жильём неподалеку от меня. Теперь оба вышли на пенсию - можно бы «начать жить». Не тут-то было.

Помимо невосполнимости потери физическое чувство, что смерть коснулась и меня. По-человечески я готова, то есть «сама я», а на самом деле ещё нельзя — ещё ничего мною не сделано для мамы, а я всё продолжаю растрачиваться по мелочам, мелочи эти жадны и требовательны, а сил уже нет, не то что мало их, они просто на исходе.

Милый мой малыш, напиши, «дюжишь» ли ты ещё в этой жизни? Как твои силы, как твоё дыхание?..

Прости за бессвязность и безысходность письма — сама жизнь такова. Я жду твоей весточки, я в горе, что не умею, да и некогда сказать тебе всё то, о чём говорю с тобой не вслух и не на бумаге. Будь здорова, целую.

Твоя АЭ

¹ Письмо адресовано в Ленинград, в больницу.

² Речь идет об И.Д. Гордоне.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

24 мая 1969

Дорогие Л иленька и Зинуша, получила вашу открытку (с Руфиным началом!) и более подробно узнала ваши планы. Почему-то я решила, что вы собираетесь на дачу 21 -го мая и уже отправила туда открытку — с волнениями по поводу наступивших холодов... К сожалению, болшевские удобства (отд<ельная> комната, водопровод на участке, газ) — «уравновешиваются» болшевскими же недостатками — отдаленностью от рынка и магазинов, от станции, отсутствием прогулок и т. п., и человека найти мудрено. Все живут сейчас по лагерному принципу «лучше кашки не доложь, да на работу не тревожь», а ещё лучше, если и «кашки» вдоволь, и работать не надо... Тут, в Тарусе, во всяком случае так, ни за какие деньги обслуги не найти, и многие очень обеспеченные дачевладельцы продают свои «дома и угодья», с которыми справиться собственными силами не в состоянии. Удивительно меняется жизнь — и быстро; тут у меня с собой моя детская записная книжечка 20-х годов, там записи о поездке (моей) в имение Б. Зайцева¹ (тогда уже экспроприированное). «Благодарные крестьяне>Гшделили добрым господам флигель комнат в десять (там круглый год жила мать Б<ориса> 3<айцева>), сад и всё, что при доме и во флигеле, оставалось «господским». На прогулки «господам» подавали кабриолет; мимохожие крестьяне низко кланялись. А вот приходит Клим, портной — переделывать барину сюртук (!). По окончании примерки земно кланяется и целует ручки — барину и барыне. Перечитываю сейчас - и диву даюсь; впрочем, и тогда диву давалась. «Бедные крестьянсюя дъти!», — восклицаю я, восьмилетняя, видя бедность, ещё большую, чем в Москве тех лет, и, главное, безнадёжную безграмотность! я тогда не представляла себе детства без книги, что отлично представляю и вижу сейчас (учебники и детективы не в счёт!).

Тут эти дни довольно противны — холодно, пасмурно, мелочнодождливо. Всё, что задумало было расцветать и распускаться, затормозилось, сжалось, но - наготове: ждёт первого солнечного дня. Ночью - заморозки или около того, но не в воздухе пока что, а на почве. На улицу и нос казать не хочется, поход в сортир - почти что амунд-сеновская акция; преувеличиваю, конечно; главное, что сама разленилась. У плохой погоды один великий плюс — ещё не видно дачников, нет праздношатающихся толп, нет праздношатающихся гостей, экскурсий и прочего нестерпимого принудительного ассортимента. И хлеб ещё в достатке; но водки уже недостает: «домотдыховские» мужеединицы вылакивают все запасы. Возле нашей колонки водопроводной идет многообещающая возня (вот уже который месяц — с декабря!). Есть надежда, что к столетию Ильича будет и водица... Крепко обнимаю вас, всё время о вас думаю; дай Бог, чтобы всё благополучно удалось и были бы здоровы!

Ваша Аля

' Борис Константинович Зайцев (1881-1972) - русский писатель. С 1922 г. в эмиграции. В его кн. «Далекое» (Вашингтон, 1965) есть главка «Другие и Марина Цветаева».

А.А. Саакянц

1 июня 1969

Милый Рыжик, примите запоздалое поздравление с днём рождения мамы, до того охциплела¹ в нынешнем году, что даже не поздравила её — пусть она простит мне это невольное невежество. Нынче ведь и сама весна запаздывает со своими поздравлениями <...>

Насчёт «Молодца и прочего «фольклора»: конечно же, не надо Вам смотреть все тома «Миней» и совершенно неважно, сколько из них прочла М.Ц.: важны родство и аналогии во всех доступных источниках народного творчества. Что роднит творчество М.Ц. с народным? — две стихии: протяжённость и протяжность песни, заплачки, былины (музыкальное начало) - и афористичность, краткость, формула (а иногда и зашифрованность) частушки, загадки, пословицы (всё это очень «грубо говоря»), Ц<арь>-Дев<ица> ещё протяжённа, хотя уже и прослоена, пронизана молниеносностями формул', Молодец целиком формула, хоть и от песенного начала.

Цветаевская рифмовка — всецело народная: мало классических, точных и зачастую от точности мёртвых рифм; но — как в песнях и частушках — совершенство ассонансов (так ли это называется по-учёному?!) дающих на слух иллюзию совершенной рифмы'. «Играй-играй, гармонь моя, сегодня тихая заря, сегодня тихая заря, услышит милая моя» (т. е. рифмуется скорее «тихая» с «милая», чем «заря» с «зарею» и «моя» с «моею») — и М.Ц. так а не иначе. Т. е., как народ, она из не рифм создаёт рифмы, а не из них же - их же.

«Молодца», Бога ради, ведите не только от Афанасьева, но, в первую очередь, от «На красном коне», где, при ином содержании (поэт и дар) та же, вернее — тоже, женщина приносит в жертву любви (в 1 -м случае — призванию, т. е. любви — наивысшей) куклу (ребёнка!) — дом (семью!) — себя самоё, всю, свою жизнь. И — то же сочетание огня и лазури: «Домой — в огнь синь»² — «Доколе меня не умчит в лазурь на красном коне — мой гений...»³ Огонь и лазурь (пламя и лазурь) — от лубка и от Рублёва, пламенная краса «ада» — тоже иконная, как и круглое райское дерево, таящее в себе (это в раю-то!) соблазн и погибель... т. е. тот же «ад». Гений на красном коне (мужское и цветаевское воплощение музы, бедной и бледной ахматовской, малокровной музы!!!) — зрительно: тот же Георгий-Победоносец, сошедший с иконы, чтобы утвердиться в фольклоре под именем Егория Храброго, чтобы стать любимым сказочным (наравне с Николаем-Угодником!) героем русского народа - и одним из цветаевских героев, не говоря уже об «Егорушке», трактованном в чисто-народном духе. Тема — велика и обильна, работайте же! думайте же\ вылупляйтесь же, наконец, из схоластики изложений, цитат и прямых сопоставлений! Иначе ничего у вас не получится .<...>

Целую

Ваша А.Э.

¹ От чешского слова хциплый, не имеющего точных аналогов в русском языке. А.С. Эфрон часто употребляла это слово и его однокоренные производные в значении близком к слову малахольный.

² Две последние строки поэмы 1932 г. М. Цветаевой «Мблодец» (III, 340).

³ Завершающая строфа поэмы 1921 г. М. Цветаевой «На Красном Коне» (III, 23).

Е.Я. Эфрон u З.М. Ширкевич

15 июля 1969

Дорогие Лилечка и Зинуша, вот мы и в Архангельске, вот уже и на борту нашего пароходика. В Архангельск приехали вчера по немыслимой жаре — рано утром, ещё не было и семи, а температура уже выше 30°! Встретила нас Нина (жена Андрея¹) и её сестра Евлампия (!) — впервые встречаю человека, носящего это имя, остановились у Евлампии — дом «барачного» типа, впрочем, очень чистый, огромная общая кухня с огромной плитой посредине, а вдоль стен — общий настил вроде стола, примусы, керосинки. Поместили нас в комнату, к счастью, уехавшей соседки, т. к. в единственной комнате Евлампии — она сама, две взрослых дочери и Нина, приехавшая с внуком. Все очень приветливы и гостеприимны. Евлампия — прачка, старшая её дочь — инженер, младшая — медсестра, вот уж воистину «что дала советская власть трудящимся»! <...> Нина и по сей день очень хороша собой, а в молодости была красавица настоящая.

‘-ГаЛЛМ V fri V

Город очень осовременился, но набережная - прелесть, с великолепным, бесконечно тянущимся, разла-тым, но пропорциональным зданием петровских времён; сказочный вид на Двину (здесь она - почти море, в к<отор>ое неподалеку от Архангельска и впадает) — тревожащий душу вид морских пароходов, за к<оторы>ми и над которыми всё ещё чудятся петровские паруса. Центр города — начало века, провинция, ещё не обездушенная; мог бы быть и Красноярск, и Иркутск, и т. д.

В самом городе чередуются чёрные, из просмоленных брёвен, вросшие в землю до середины окон деревянные домишки, двухэтажные купеческие особняки с башенками и флюгерами на них и современный пятиэтажный стандарт. Много зелени, и воздух, из-за близости не только Двины, но и моря - пахнет привольем. Погода начала меняться вчера же — прошла гроза, попрохладнело, а за грозой потянулся долгосрочный обложной дождь. Авось в дальнейшем будет и посуше, и не слишком жарко. Путешествие поездом, несмотря на хорошие места, из-за жары было очень утомительным, да и за окном было уныние и мелколесье, даже я, любительница зевать по сторонам, воротила рыло от однообразия и скудости пейзажа.

На пароход сегодня сели очень рано, несмотря на то, что уедем только завтра; но путёвка «идёт» уже с сегодняшнего дня, и мы решили ничего не упускать - ни одной еды, ни одной экскурсии, ибо за всё «деньги плочены» — и немалые!

Пароход небольшой, старый (ещё, видно, дореволюционный!) -колёсный; всё чистенько, отремонтировано, каюты - уютные, главное, в каждой — умывальничек; очень нас волновал этот вопрос — будут ли умывальники в каютах? Оказывается, ещё при Николае додумались!

Интересно, что при означенном Николае уборных (pardon!) мужских осуществлялось больше вдвое, нежели дамских; очевидно, во время оно на пароходах ездили в основном представители сильного пола, прожигатели жизни; все удобства для них и предусматривались! Сперва они пили шампанское, а потом бегали (туда).

Вчера из-за пекла и готовившейся грозы у меня так болели ноги, что я в отчаянье была, что вообще поехала; сегодня немного легче — останавливаюсь не через каждые десять, а через каждые 50 шагов; но ни о каких совместных с другими экскурсиях пеших и мечтать не приходится; буду, наверное, бродить самостоятельно, не слишком удаляясь от предстоящих пристаней. И то хлеб.

Как-то вы обе перенесли эти перепады температуры и давления! Какое счастье, что не испугались трудностей переезда в Болшево и не остались в городе! От всех наших бед и недугов одно спасение — воздух! Крепко целуем вас все трое!

Ваши А. А. А.

¹Нина Андреевна Трухачева, жена ^ Б, Трухачева, двоюродного брата А.С.

Е.Я. Эфрон u З.М. Ширкевич

19 июля 1969'

Дорогие Лиленька и Зинуша, мы едем и едем (?) вдоль аграмад-ной реки, хоть и северной, но совсем иной, чем Енисей; Северная Двина как-то женственнее Енисея! спокойнее, мягче что ли, хоть и тут суровости хоть отбавляй! Небывалая жара покинула нас в Архангельске, погода всё время прохладная, скорее пасмурная, но с яркими просветами. По берегам необыкновенной протяжённости редко разбросаны сёла, из которых почти каждое - старше Москвы. Избы и не назовёшь избами — настоящие дбмы, очень просторные и многооконные, под одной крышей и дом, и двор; садов нет; края лесные — со всех сторон леса подпирают небо. Лес кормит, река поит — жить можно, вот и живут издавна — крепко, обстоятельно живут, неспешно — не связанные с земледелием, изнуряющим и редко кормящим досыта. Проехали родину Ломоносова, ничем не отличную от других здешних сёл и берегов. Воздух не столь речной, сколь морской - всё время чувствуется дыхание Белого моря. Старых деревянных церквей мало и в плохой сохранности. Стараюсь что-то зарисовывать и на остановках и даже на ходу. Небо здесь, как всюду на Севере, — очень высокое и необычайно просторное; ещё стоят белые ночи, дневной свет чуть меркнет часа на два в сутки. Всё время чувствую, что под этим вот небом, за этой лесной кромкой горизонта были сплошные лагеря; в сплошных лесах - сплошные лагеря! Скоро прибудем в Котлас², с которого началось когда-то моё странствие по Коми АССР. Сколько ни валили мы там лес - много его осталось и для грядущих поколений!

За пароходом всё время следуют чайки - штатные! От самого Архангельска — кормятся остатками с «барского стола». Стол, впрочем, не ахти, но терпеть можно, тем более что иного выхода нет.

Посылаю вам соловецкие открытки — Соловки недалеко, но мы туда не поедем, не хочется студеного моря и прочих неустройств! Крепко обнимаем вас! До скорой — уже — встречи!

Ваши А. А. и А.

Воображаю, как долго будет идти письмо.

¹ Письмо написано на двух открытках. На обороте первой фотография: Соловецкие острова, Кремль ранним утром. На обороте второй фотография: Соловецкие острова, вечер на Белом море.

² В Котласе находилась пересыльная тюрьма. В мартовских письмах 1941 г. к дочери М.И. Цветаева пишет, что Котлас был первым Алиным адресом, который ей сообщили в Бутырках 27 января 1941 г., после отправления этапа.

В. Н. Орлову

30 июля 1969

Приветствуем Вас с берегов Сев. Двины, милый Владимир Николаевич! Поездка (Архангельск — Вел<икий> Устюг — Архангельск) была столь же интересной, сколь утомительной, к тому же и погода не баловала ни теплом, ни солнцем, появившимся, как водится, лишь в последние дни. Всласть налюбовались на ешё уцелевшие «памятники деревянного зодчества» — от красоты их и заброшенности серд-

це обливалось кровью. Великий Устюг — сказочен и вполне неожиданно почти не тронут «цивилизацией», т. е. относительно мало разрушено старое и относительно мало «Черёмушек». Во многих (закрытых) церквах ещё целы иконостасы, дерев<ян-ная> резьба, иконы, кое-где фрески. Что до населения, то -красивы! без монгольских примесей! спокойны! приветливы!

Сам же «круиз» (или «крюиз»?) организован из рук вон плохо (Ленингр. тур. бюро) — сплошные «накладки» и нерво-трёпка, «жратва» же напоминает времена «культовой» баланды; впрочем, и края те же самые, очень памятные мне, особенно в районе Котласа. Скоро Таруса, откуда напишу толковее. Всего самого доброго вам обоим!

ВайЦ1 А., А. и А (сплошное а-а!)

В.Н. Орлову

14 августа 1969

Милый Владимир Николаевич, как хорошо, что Вы выбрались в Прибалтику! Она никогда не обманывает, ибо никогда не сулит сверх того, что может дать — как, например, юг — и тем большее счастье, когда и хорошая погода перепадает! К тому же, как бы ни была мала страна, но море большое и небо большое, так что всегда иллюзия если не простора, так пространства. Только ни слова Вы не пишете о Елене Владимировне, а она где? Вероятно, или уже, или ещё работает? Удивительно трудоспособное существо, работает в любой сезон с упорством часовой стрелки. Впрочем, тут трудолюбие - явное следствие призвания... Чего не скажешь о стрелке.

Мы недавно вернулись из поездки по Сев. Двине и Сухоне, прошлёпали на старом колёсном пароходике от Архангельска до Великого Устюга и обратно, повидали уйму деревянных церквушек, очаровательных, от старости (древности) равным образом вросших как в землю, так и в небо, и уйму каменных соборов и монастырей, и чёрных могучих архангельских изб с белыми наличниками, и прародительских пейзажей как таковых; уж до того прародительских, будто там ещё и Петр не хаживал. Конечно, это — с поверхностного «туристического» взгляда, на самом-то деле много бесхозяйственных порубок, река обмелела (несмотря на архидождливое лето) до того, что с середины своей почти не судоходна, мели, отмели, топляки. От Котласа до Вел<икого> Устюга пришлось добираться на «ракете», так как пароходишко не рискнул своим драгоценным колесом: Сухона, говорят, и вовсе «пешеходная» река. Но, как бы то там ни было, стоящий на её берегу Вел<икий> Устюг производит ошеломляющее впечатление своей нетронутостью временем (относительной, конечно, но - мы не избалованы!). Городок маленький и весь — сокровище в детской горсти; всё — близко, всё — настоящее — церкви, монастыри, особняки, лавки (именно лавки, а не магазины!) и нигде никаких «Черёмушек». Ненадолго это счастье, вероятно; говорят, в 1971 г. построят ж/д ветку, и тогда конец Китежу! Пока же - не только немноголюдно, а - пустынно, и всем можно любоваться, не натыкаясь на затылки новоиспечённых и непропечённых любителей старины. Вот где бы Вам побывать с Е<леной> В<ладимировной> (даже если и бывали раньше!). Красота, покой, даже уют; тишина. И добираться не так уж мудрено — поездом до Котласа, от вокзала пристань два шага, а от пристани три раза в день «ракеты» до Вел<икого> Устюга, всего полтора часа пути. В Устюге — чистенькая гостиничка, если дать телеграмму - забронируют номер; питаться есть где и есть чем - скромно, но «без обмана»; вообще — прелесть. Два изумительных музея без посетителей; в большинстве церквей (закрытых, т. е. не действующих) целы иконостасы, иногда и росписи. И в ближайших и в дальних окрестностях есть что смотреть, и не мудрено добираться...

Погода, в общем, стояла не ахти, холодновато, пасмурновато было. Такое уж лето нынче везде, кроме Прибалтики!

Тут, в Тарусе, распогодилось было дня три тому назад, а сегодня вновь навалились тучи; Бог даст не навсегда.

Ваше письмо о маминых (письмах), дожидавшееся моего возвращения из мест не столь отдалённых (Котлас, в частности, очень памятен мне по тем временам!), очень обрадовало меня; именно мне было трудно делать эту подборку¹, зная мамино отношение к нераз-глашаемости писем; вернее, к их неприкасаемости. Как трудно мне живётся в век любителей посмертных сюрпризов, кабы Вы знали. Впрочем — знаете. Поездка по Двине была интересна, но, в общем, утомительна, т. к. донельзя плохо организована — Ленингр. тур. бюро. Кормили же, под влиянием близости Котласа, почти как заключённых. Но русский человек кроток — всё стерпит и всё сожрёт, хотя и продырявил все свои карманы ношением кукишей в них.

Вышел седьмой № «Прометея» с «Натальей Гончаровой»², увы, безобразно иллюстрированный репродукциями гончаровских рисунков к детской книжечке³ — вместо всего, о чём говорит М<арина> Ц<ветаева>. Аня, верно, уже/послала Вам этот номер. — О мамином Бальмонте⁴ напишу Вам в след<ующем> письме, я счастлива, что Вы за него взялись⁵. Дай Бог!

Всего, всего самого доброго.

ВашаАЭ

' Речь идет о публикации А.С. «Из писем Марины Цветаевой» (Новый мир. 1969. № 4).

² В № 7 альм. «Прометей» за 1969 г. опубликован очерк М. Цветаевой «Наталья Гончарова. Жизнь и творчество».

³ Репродукции рисунков Н. Гончаровой к кн. Н. Кодрянской «Сказки» (Па риж, 1950).

⁴ О дружбе М. Цветаевой с К. Бальмонтом в послереволюционной Москве и в эмиграции А.С. написала в своих «Страницах воспоминаний» (T. III. наст. изд.).

⁵ Видимо, В.Н. Орлов написал А.С. о том, что в Большой серии «Библиотеки поэта» должен выйти том стихотворений Бальмонта.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

17 сентября 1969

Дорогие Лиленька и Зинуша, пользуюсь оказией (соседка едет в Москву), чтобы послать привет из уже вновь запасмурневшей Тарусы — Болшевской обители. Несколько прошедших дней бабьего лета были чудесны, и я, кажется, только и делала, что радовалась на них; но уже вчера подлые ноги возвестили перемену погоды, начав болеть и ныть, как у старого ветерана, израненного в боях! <...> Ада, вероятно, сегодня побывала у вас и привезла кое-какие скромные гостинцы к завтрашнему дню, который я тут проведу тихонечко одна, в ежедневных делах и ежедневных мыслях. Несмотря на очередную отдалённость, завтра, конечно, буду с вами и у вас, пусть незримо — подобно воздуху, который невидим, но — сущ. Всё равно попразднуем, Бог даст, все наши праздники, когда соберёмся в Москве.

Е.Я. Эфрон. Конец 1960-х

Каждый осенний день я живу, переживаю в отдельности, не как часть (недели, месяца, года) — а как некое целое, как некую 24-часовую жизнь, длящуюся с данного утра до данного вечера и с данного вечера до следующего утра — утра следующей жизни! И эта жизнь в миниатюре радостна мне, хотя, естественно, не каждый день, далеко не каждый! полон радостными событиями или обходится без тех или иных неприятностей...

Ещё неистощимо цветут георгины, старые побеги настурций и душистого горошка рождают всё новые и новые бутоны, и вновь откуда-то возникают пчёлы, бабочки и кузнечики, и орут (на дождь) вороны, и щебечут - к хорошей погоде - синицы, и косые жаркие лучи пробиваются сквозь бегущие с запада облака...

Крепко целую и люблю вас обеих, жду весточки о том, как провели именинный день; главное — будьте здоровы!

Ваша Аля

П.Г. Антокольскому

16 октября 1969

Дорогой мой Павлик, большой и сияющей радостью стала мне Ваша повесть временных лет¹ — уж простите за стёртость моих прилагательных! Удивительной чистоты, горной и горней высоты, горного и горнего воздуха книга. И что особенно трогает меня, так издавна всё помнящую — (и Вас, как будто сегодня, а не десятилетия (почти столетияI) тому назад!), — что особенно трогает, так это — юность Вашей мудрости — Ваше собственное поэтическое и человеческое свойство. Ни тени старости в Вашей печали, в Вашей любви, ни морщинки на душе, ни согбенности никакой! Распрямленность, расправленность, мускул! Ну что же это за чудо, ну что же это за прелесть — эта Ваша альпийскость в нынешней равнинности жизни, и лёгкий, горский Ваш шаг в таком плоскостопом мире! Милый мой, простите мне вопиющее убожество этих спешных строк, если бы я умела писать, то - писала бы, а вот - не пишу. Но - читать я умею.

Крепко обнимаю Вас, всегддлюблю и всегда рада, что Вы — есть! Дай Вам Бог!

Ваша Аля

' См,: Антокольский П.Г. Повесть временных лет. Поэмы и стихотворения. М., 1969.

С.Н. Андрониковой-Гальперн

28 октября 1969 (день Вашего рождения)

Дорогая моя Саломея, ну какая же Вы прелесть! Я только ахала, читая Ваше письмо и — радовалась, хотя, казалось бы, чему там радоваться, когда оно о слепоте, глухоте и всяческой маяте! Но Ваша «не-поддаваемость», несгибаемость, Ваша мускулистость душевная и — полнейшее отсутствие «возрастных» добродетелей — из них первейшая - смирение, скажем! — не просто радуют, а буквально восхищают; не взбрыкивайте, пожалуйста, от слова и понятия «восхищение», это не преувеличение. Тем более что я своими восхищениями не разбрасываюсь, и чем старше - тем на них скупее. Нет, не обуздали Вас годы и трудности, в самом первейшем смысле не обуздали, т. е. не накинули узды и не сделали из той, когдатошной, своенравной и породистой лошадки — вьючного мула. Ах, милая Саломея, очень опиг-меился (pygmee) человеческий мир, очень нивелировался с тех пор, что были боги, герои, кентавры — характеры\ Тем более радуешься, когда «среди долины ровныя» — несомненная возвышенность <...>

Эх, до чего же жаль и до чего же непонятно, что общение между людьми так (искусственно) затруднено... Вернее - понятно-то понятно, но - жаль! Села бы я на поезд да приехала «подсобить» Вам, думаю, сумела бы. Хотя — что я! Я ведь только «по дому» смогла бы, а так я ведь и хлеба купить бы не сумела, не зная языка. Я бы не раздражала Вас — у меня (от отца) — чутьё другого человека. Но всё это — слова, слова, слова. На наш с Вами век хватит этих самых границ, которые так трудно преодолимы, а иной раз и вовсе непреодолимы.

Наверное всё же самым лучшим помощником Вам в эти трудные времена был ваш милый кот — они изумительные в этом отношении звери, умеющие не только приспосабливаться к хозяевам, но и, главное, приспосабливать их к себе. Собаки слишком человечны, когда нам плохо; в них — переизбыток сострадания и понимания; а от кошек —уют; который как-то всё уравновешивает. <...>

У нас тут осень, осень, осень — и я рада, что ещё не зима, зима, зима.

Крепко обнимаю Вас, скоро напишу толковее, пока же не хочется задерживать и этого утлого листка.

Ваша Аля

В.Н. Орлову

16 ноября 1969

Дорогой Владимир Николаевич, Вы, верно, думаете, что я скотина либо померла - так уж лучше думайте первое, ибо я ещё жива, ничья старушка! «Просто» наваливаются всякие ежедневные второстепенности, — а иной раз и первостепенности, и всё, всё, что для души, — откладывается или вовсе «самосгорается», не осуществившись.

Когда работала там, на Севере дальнем, видела, как на голом, мороженном поле «горела» в буртах капуста: снаружи лед, а внутри уже и ничего толкового: капустная гарь! Так и с мыслями, и с целями получается — в суете сует и всяческой распро-суете.

Что со мной было за это время? Приезжали старинные знакомые родителей из Парижа - с которыми (знакомыми) общалась, на которых таращилась - уж больно удивительно выглядят ровесники моих родителей, кажущиеся — по годам — ровесниками моими, если не моложе меня лет на десять. Ну, как говорится, и душой молоды до чрезвычайности.

Сперва приехала «она»¹ — дама сказочной красоты и прелести в свои 75 (с довеском) лет; когда-то жила бедновато, зарабатывала шитьём на житьё, а теперь, 30 лет спустя, сын её стал одним из ведущих инженеров какого-то процветающего предприятия, у него жёны, дети, внуки, дома, квартиры, автомобили и тепе! Мама же его - дама, о коей речь, занимается благотворительностью, как в проклятые времена царизма, возится со всякими вдовами, недугующими и прочими бесполезными ископаемыми, а в перерывах отдыхает то в Швейцарии, то в Италии, как будто так и надо. Сюда приезжает навещать брата (старшего!) и прикладываться, перекрестившись, ко всем иконам наших музеев. Кстати, скромный номер в Метрополе, без питания, обходится интуристам в 20 долларов в сутки!!! Даже по официальному > курсу (90 коп. дояйа^) - красиво получается...

Улетела «она», прилетел «он»² — знал меня маленькой девочкой, а я его — студентом; он меня — Аленька, я его — Сашенька; ему 76, с виду 50 от силы! Хорош, спортивен, здоров, весел, приветлив, открыт. — «Чем же ты занимаешься, Саша?» — Он: «Je suis un pretre»!¹²⁴ Мать честная! Вот уж не ожидала от бывшего гусара, сердцееда, студента юридического факультета! «Гм... а как ты сюда приехал — как турист?» — «Нет, по приглашению моск<овской> патриархии!» — (Ещё раз мать честная!) Оказалось, сорокалетним полюбил по-настоящему: совсем молоденькую, трогательную, верующую — а она его; женился; родила она ему мальчика и девочку и тридцатилетней умерла от рака. Он стал священником.

Сын его работает в Москве каким-то экспертом по экспорту, дочь — в Бейруте (специальность - арабские диалекты). Как две капли похожа на мать — и он её обожает... Интересно, что он (отец) говорит хотя и на чистом русском языке, но с сугубо французскими интонациями, т. к. большинство (православных) проповедей произносит именно на этом языке — третье-то поколение эмигрантов сплошь офранцузилось, а религию сохранило - таким образом довольно мощный поток православия влился в исконно католическую Францию; занятно, правда?

Вообще всё очень странно в этом мире. И те русские судьбы. И эти.

Помимо общения с вышеназванными судьбами занялась на беду лечением собственной персоны. У меня стали жутко болеть ноги (врачами почему-то именуемые «нижними конечностями»!) — нарушение кровообращения, трудно стало ходить, а когда холодно, то и вовсе невозможно <...>

Говорят, при этих самых нарушенных конечностях надо бросать курить.

Бросаю. Не бросается. Опять бросаю. Опять не бросается. Совсем было бросила — а тут всякие переживания, и опять задымила; как та самая капуста в буртах.

С маминым памятником дело ни с места — Литфонд запрашивает Казань - Казань не отвечает; и обратно. Так уж три года. Надо, чтобы кто-нб. авторитетный этим занялся, а наши с Саакянцем утлые звонки гроша ломаного не стоят.

Пьесы в «Искусстве», кажется, тихонько сдвинулись с места. Дай Бог.

Простите за глупое письмо, за скучное письмо, за мимо-письмо. Такие не всегда будут. Главное, что вас обоих всегда люблю и помню. Будьте умниками, будьте здоровы!

Ваша АЭ

¹Екатерина Николаевна Старова (1898-1989) - внучка известного архитектора И.Е. Старова. Окончила Институт благородных девиц. В начале 1920-х гг. вместе с мужем-французом перебралась во Францию, в 1930-е гг. познакомилась с семьей М.И. Цветаевой. Помогала Але через благотворительные лотереи в помощь детям русских эмигрантов в сбыте связанных ею шапочек, на деньги от продажи которых одно время жила вся семья. (Сведения сообщены В.С. Гречаниновой.)

² Александр Александрович Туринцев (1896-1984) был связан с С.Я. Эфроном со времен учебы в Пражском университете, поддерживал дружеские отношения с ним и его семьей в Париже. Впоследствии Туринцев стал протоиереем, настоятелем Патриаршего Трехсвятительского подворья в Париже.

В.Н. Орлову

2 декабря 1969

Милый Владимир Николаевич, с большим интересом и, как бы сказать, с внутренним контактом прочла в Вашем письме совет переходить с папирос на водку; надо будет попробовать — только хватит ли пенсии? Пока что еле-еле на закуску натягиваю, а там, смотришь, придётся тащить в шинок последний нагольный тулуп (синтетический, естественно! из синтетического барана). Когда я приехала в Москву — тому тридцать лет и три года — и Москва ещё была кое-где совсем прародительской — помню, всё заглядывалась на пьяных (потом как-то примелькались!). В день моего приезда один из них, в Мерзляковском переулке, стоял на коленях на мостовой и кланялся тротуару (гулко соприкасаясь с ним лбом!) — и приговаривал нездешним голосом: «Мама, ты слышишь меня, мама?» Боясь, как бы «мама» не среагировала, я припустилась бегом от этой мистики, причём социалистической, от чего стало ещё страшнее.

А на Комсомольской площади было тоже страшновато, настолько она была окружена и ужата всякими «распивочно и на вынос». На пороге одного такого заведения, помню, стоял и шатался, раздумывая, падать ли лицом и на площадь или на спину и обратно в заведение, — некий тип в голубых нитяных, державшихся на нём чудом. Иных чудес он, судя по всему, и не заслужил.

Что до меня, то я постараюсь следовать Вашему совету более... женственно, что ли!

Что скажешь о Рязани, кроме того, что неспроста Салтыков-Щедрин был там несколько лет градоначальником!¹ И кроме того, что в Россию можно только верить!

На днях в ЦДЛ было обсуждение «Трех минут молчания»², прошедшее абсолютно идиллически — настолько, что думаю, что к этому ещё вернутся после съезда писателей. Говорят, запланировано обсуждение кочетовского «бестселлера»³. Я не читала ни одной строки этого популярного автора — не привёл Господь. Оборонил.

А неплохо бы пожить спокойно хотя бы на склоне лет! Но и от этого Господь оборонил... Ему виднее.

Рада была прочесть, что Вы подумываете о М<арине> Ц<ветае-вой> в «Малой серии»; чудный получится томик, если наш телёнок волка съест. Помолимся по этому поводу Егорию Храброму — покровителю и волков, и стад, и к тому же патрону города Москвы. Ах, каких я Егориев видела — иконописных и скульптурных (дерево) во время нынешней поездки по Северной Двине и Сухоне! Прекрасных до озноба, до умопросветления. Вообще там, на Севере, есть чем любоваться и - немноголюдно...

Жизнишка моя течёт не так чтобы ахти — все кругом болеют и хиреют, и только и разговору об этом; недуги и напасти многочисленны и подробны, как на рисунках Дюрера: что поделаешь? Носа не вешаю и духа не угашаю и ухитряюсь радоваться хотя бы раза по три каждый день; а то и чаще!

Всего самого доброго Вам и m-me Helene¹²⁵ — сил, здоровья, терпения и... легкомыслия: без него не обойдёшься!

Ваша АЭ

¹ А.С. саркастически сопоставляет исключение Рязанской писательской организацией из своих рядов А.И. Солженицына (ноябрь 1969) с благонамеренным рвением провинциального чиновничества, описанным М.Е. Салтыковым-Щедриным. Он служил в Рязани не градоначальником, а вице-губернатором в 1858-1860 гг.

² Опубликованная в № 7-8 «Нового мира» за 1969 г. повесть Г.Н. Владимова.

³ «Бестселлером» А.С. называет пасквиль на интеллигенцию - роман В.А. Кочетова «Чего же ты хочешь?», опубликованный в № 9-11 за 1969 г. журнала «Октябрь», главным редактором которого являлся автор.

П.Г. Антокольскому

25 декабря 1969

С Новым годом, дорогой мой Павлик! Дай Бог силы и крепости, света и радости!

Недавно видела Вас на «Петербургских сновидениях»¹²⁶^{— не окликнула, потому что это был Театр, п. ч. мне молча надо было увидеть и Вас, и Юру Завадского на фоне рваного и ржавого занавеса Жизни. Да себя самое увидеть, пожалуй, всех нас, встретившихся полстолетия тому назад в Борисоглебском переулке! Необъятное полстолетие, необъятные судьбы. «Картинка» эта (на обороте) без традиционных ёлочек и прочего, потому что - таков и ты, поэт!}

Обнимаю Вас!

Ваша Аля

В.Н. Орлову

2 января 1970

Бывают же в жизни добрые чудеса, дорогой Владимир Николаевич! Трудно передать, что я почувствовала, когда 31 декабря (надо же!) — милая круглолицая наша почтальонша вручила мне, по-новогоднему сияя, Ваш пакет, что я почувствовала, извлекая из хрустящей бумаги тяжёлый, чудный том Бальмонта!¹ Какой же праздник для меня — для всех нас, кому дорога поэзия во всём её многообразии, во всей её суровости и богатстве, лаконичности и многословии, народности и аристократизме, сухости и щебетливости, во всей её наготе и во всех её одеждах!

Честное слово, я давно, м. б. с самого детства, так первозданно не радовалась, как в этот день и час, и, распрочестное слово, давно, м. б. с самой юности, никого так нс любила — тоже первозданно, безоговорочно, «без аннексий и контрибуций», как Вас - за этот Ваш подвиг! Ох, как трудно было, да ещё по нынешним временам, воскресить этого поэта, такого залюбленного, и такого загубленного, и такого глубоко забытого, и так глубоко зарытого! Как трудно было отжать всю воду, чтобы получилась эта весомость и компактность, и, о, Господи Боже ты мой, как несусветно трудно было издать именно этот том! Вы «просто» маг и волшебник — а ведь это — труднейшая из профессий - быть чудотворцем в век, когда чудеса планируются свыше! и никаких гвоздей; вернее — все гвозди!

Конечно, было чудо и с цветаевским томом, но там — всё иное от корки до корки, и трудности иные, и бороться бесспорно было за что и за кого; её любили и не любили, понимали и не понимали, но замолчать её нельзя было, как нельзя было заставить её замолчать; а ведь к Бальмонту были равнодушны; о нём уж коли вспоминали, то как об

ошибке собственной юности, не больше и не глубже... Вот из этого-то равнодушия, из-под этой-то толши прошлогоднего снега извлечь поэта «божьей милостью», этого милого (замороженного суровостью эпохи) соловья, отогреть его и вернуть в родную стихию - это действительно чудотворство!

Статью вступительную я пока только пробежала галопом и том только пролистала, естественно, это всё я ещё прочту, но и на бегу видно, что — здорово!!! — В этот же вечер позвонил мне Ник<олай> Мих<ихайлович> Любимов — поздравил с Новым годом, я сказала ему, какой подарок получила, и он заволновался и зарадовался на конце провода, и мы с ним устроили такой концерт панегириков (дуэт, вернее!), что если Вам не было слышно в Ленинграде, то Вы просто глухарь. Как он был взволнован — ведь только что прошли слухи, что книгу высадили из плана... Правда, у нас обоих были слёзы на глазах - ей-Богу; а часто ли они (слезы) выжимаются радостью - в нашито дни, в наши-то лета! Вот так-то, милый друг...

Объясните мне, ради Бога, откуда взялась эта похабщина Льва Успенского в «Литературке»², это глумление со всеми там телячьими лицами, резиновыми калошами и гречневой кашей, вкушаемой Успенским-папой? В чём дело? Что это: булыжник в Ваш огород или самодеятельный маразм? Надо признать лишь, что себя этот «лев» живописал хуже (или лучше?), чем это сумел бы сделать самый лютый из его врагов... И то хлеб. Ох, ох, опасный этот жанр — воспоминания, ибо зачастую «не удаётся» личность вспоминаемого, но уж вспоминающий встаёт гол, как на Страшном суде...

Всего, всего Вам наидобрейшего и спасибо! Самый сердечный привет Е<елене> Вл<адимировне>.

ВашаАЭ

' В.Н. Орлов прислал А.С. только что вышедшую в Большой серии «Библиотеки поэта» книгу К.Д. Бальмонта «Стихотворения» (Л., 1969) со своей вступительной статьей.

² В «Литературной газете» за 1 января 1970 г. появился фельетон ленинградского литератора Л.В. Успенского «Розы, туберозы и мимозы». Автор писал о псевдоноваторстве Бальмонта и бессодержательности его творчества.

В.Н. Орлову

16 марта 1970

Милый Владимир Николаевич, уже несколько эр, как от Вас ни слуху, ни духу: либо Вы не получили моего письма, либо я - Вашего, либо мы оба прекратили писать — но последнее совсем уж невероятно. Что Вы? как Вы? что и как Елена Владимировна? Об остальном-прочем не спрашиваю — чего уж тут... Вообще же без Ваших весточек и скучно, и нудно - и некому лапу пожать.

Зима, кажется, проходит, но как-то вяло и нерешительно, то дождит, то снежит, то тает, то го-лолёдит, и у глаз буквально авитаминоз от всей этой погодной серости, сырости — и, конечно, сирости. О себе и ближних писать нечего, ибо сплошное занудство и однообразие — у ближних - бОЛеЗНИ И сужающиеся ГОРИЗОНТЫ Старо- А.С. Эфрон сти (кто из нас когда думал, что старость - такая Конец 1960-х западня'.). У меня - почти та же программа, но к сужению горизонтов — отношение легкомысленное: пройдёт, мол. Понемногу двигается работа над архивом, делаю подробную опись содержания каждой тетради (раньше это было сделано en gros¹²⁷ и оказалось абсолютно недостаточным, ибо — приблизительным, а М<а-рина> Ц<ветаева> не терпит приблизительностей). <...> Быта - многовато, бытия — куда меньше, в первую очередь потому, что сместилось само понятие времени и упразднилось само понятие досуга; не досуга — отдыха, а досуга для отделения света от тьмы внутри себя и высвобождения мысли...

Однако на кислом фоне междусезонья, междупогодья (и между-народья!) бывают радости (не свои, так чужие, иногда!); бывают и общие радости, как, например, выпущенный Вами на волю наивный и первозданный, как изображение бога-солнца на хейердаловских парусах, Бальмонт, а вслед за ним эткиндская антология фр<анцуз-ской> поэзии в переводах русских поэтов¹ — давно, со времен покойной и незабвенной «Academia»² не видела я так прелестно изданных книг - да ещё роскошь «двуязычия» при нашей бедности на бумагу! Правда, блестящих-то переводов мало! но в Курочкина³, например, я влюблена буквально с младенчества и до седых волос, неизменно и резонно. «За истекший период» кое-чем пополнился и архив - получила от тётки (папиной сестры, к<отор>ая очень больна) - несколько ранних (1911—1917) писем и открыток к ней мамы, в основном «бытовых», житейских, но это-то и ценно особенно, т. к. творчество её тех лет мы знаем, а обстоятельства - забыты или вовсе неизвестны. Несколько раньше тётя мне передала с десяток папиных к ней писем из Франции — тоже очень значительных. Кроме того, «обогатились» образчиком творчества Нины Берберовой⁴ — воспоминания-отзыв на книгу Карлинского, опубликованный в New York Review (1967) — нечто вульгарное, недостоверное (по материалам) и устойчиво-мелкое; за годы я отвыкла от эмигрантщины, от той косности чувства и ума. Ещё: получила на короткое подержание давний трёхтомник Брюсова⁵ из давней маминой библиотеки (переплёт с инициалами МЦ и со штампом переплётчика - с Тверской!) — главное же -с пометами, «птичками», подчёркнутыми строками. Переписала все эти (отмеченные) стихи и воспроизвела пометы — это интересно; и трогательно было с этой книгой встретиться — через 6 десятилетий! И ещё — с помощью Ани набрела на последние, полные тексты «Живого о живом» — и переводов Пушкина на французский: перед эвакуацией мама передала несколько рукописей на хранение некоей приятельнице; после маминой смерти та не вернула их тёткам моим, у к<отор>ых хранился архив — всё обещала да откладывала (да ещё война!) - потом куда-то уехала, потом умерла; оказывается, часть рукописей она передала какому-то знакомому, далёкому от литературы, он сохранил их; на днях должна с ним встретиться. Надо поспешать — он стар; да и сама я под Богом хожу... Тётки помнят, что у той женщины была и (полнейшая) «Повесть о Сонечке», возможно, и «Крысолов»; там могла быть правка 39—40 г.г.... Об этих рукописях, как, возможно, и о ещё других, и речи нет... О том, что «Искусство» расторгло, «в связи с большим сокращением плана», договор на пьесы, писала Вам. Кажется, не писала Вам, что на Западе объявлено издание «обоймы» из «Лебединого стана», «Перекопа», полного «Крысолова» и «Избранных писем» — тоже, по-видимому, «сориентированных». Ужасно, когда творчество такого поэта становится оружием политической борьбы в таких грязных руках! Пишите хоть изредка! Всего самого доброго вам обоим!

ВашаАЭ

' В кн. «Французские стихи в переводе русских поэтов» {М., 1969; сост., вступ. ст. и коммент. Е.Г. Эткинда) были опубликованы французские тексты и русские их переводы.

² «Academia» - советское издательство (1922-1938). Выпускало литературные памятники, отличалось высокой культурой полиграфического оформления.

³Василий Степанович Курочкин (1831-1875) - поэт, журналист, основатель сатирического журнала «Искра»; известны его переводы произведений П.-Ж. Беранже.

⁴ Рецензия Нины Николаевны Берберовой (1901-1993) на кн. С. Карлинского была опубликована в «Новом журнале» (Нью-Йорк. 1967. № 88).

⁵ Речь идет о трехтомнике В. Брюсова «Пути и перепутья» (М., 1908).

Милый Владимир Николаевич, поздравляю Вас и Елену Владимировну со всеми весенними праздниками земными и небесными! Кабы не даты — кто бы догадался, что весна? — Как жаль, что Вы совсем меня разлюбили, почти никогда не пишете, не окликаете, а когда дело, раз в году, близится к встрече, Вы, с изумительным постоянством, оказываетесь подкошенным гриппом или в объятиях чего-нб. сердечно-сосудистого! Нет, правда, шутки в сторону, очень хотелось бы почаще знать о вас обоих, о ваших делах и днях; хотя бы в двух-трех словах. Если же не пишу я сама — ни так часто, как хотелось бы, ни хотя бы в тех пределах, к<отор>ых требует благопристойность, то это лишь от безмерной усталости от бед, болезней, забот своих и чужих, от заезженности бытом, от всех и всяческих разладов и разбродов — имя же им легион, причём такой скучный легион и такой неизбывный!

Зато когда хочется поныть — а есть от чего! — я всегда вспоминаю, что как бы и что бы там ни было есть цветаевский том в «Библ<иоте-ке> поэта», и этого не повернёшь вспять. Во всех юдолях жизни помню об этой вершине; и чем больше времени проходит, тем явственнее сделанное дело, его весомость, важность и бесповоротность. У невеселого моего возраста есть великая привилегия - возможность «объясняться в любви» без аннексий и контрибуций, без экивоков и оговорок; вот и объясняюсь в ней — Вам, в эти пасхальные дни, в дни торжества Воскресения - над Голгофой, в дни торжества Духа - над прахом. Дай Бог Вам сил и терпения в меру Вашей ноши!

Мамин памятник, изготовляемый в Казани, испортили, потеряли бондаренковский эскиз¹, хороший - (я Вам посылала его во время оно) — разместили надпись как попало по всей поверхности камня, не оставив места для рельефа (профиля из бронзы). Виноватых нет — одни уволились, другие не знали, третьи прозевали; вероятно, плох, убог и шрифт; деньги израсходовали, новых никто не даст, как и нового камня. Теперь будут перевозить и устанавливать это убожество в Елабуге и, вероятно, поторопятся, чтобы никто не взгрел. Но никто и не взгреет — никому и дела нет. Домик, в котором мама умерла, хозяева продают на снос².

Вот и остаётся — для памяти — синий том «Библ<иотеки> поэта». В Ленинской библиотеке молодежь переписывает его от руки - от корки до корки.

<...> Обнимаю вас обоих; будьте здоровы и несогбенны.

Ваша АЭ

¹ Речь идет об эскизе, сделанном известным скульптором Павлом Ивановичем Бондаренко.

² Общественность Татарии отстояла дом и добилась установки на нем мемориальной доски.

В.Н. Орлову

2 мая 1970

Милый Владимир Николаевич, рада была Вашему письму - вернее, самому факту его, ибо радостного в послании Вашем не более, чем мёда в бочке дегтя. Такие времена. Такая трудная была зима, такая трудная идёт весна. И, как всегда, пути господни неисповедимы, а человеческие — тем более. Собственно говоря, схема происходящего настолько проста, что в простоту эту, эту элементарность, трудно поверить в наш электронный, полупроводниковый, реактивный и прочий век. Мать-История не просто даёт уроки нам, детям своим, но повторяет их без конца, дабы мы хорошо усвоили, а мы всё забываем, что повторение — мать учения, и всё ждем абсолютно нового, ветер же всё возвращается на круги свои¹. Но — время движется, и дети растут, и забрасывают меня письмами и вопросами о творчестве М<арины> Ц<ветаевой>, о котором пишут они свои, пока что немудрящие дипломные работы, и количество переходит в качество, и бытие определяет сознание, и зерна духа пробивают толщу материи...

<...> Вы правы; лучше быть «почётно» выгнанным, чем примеряться и применяться к кувалде, Бог с ней совсем. Передохните малость - всё равно к Вам же придут с хлебом-солью; не впервой².

Всего, всего вам обоим самого доброго — главное же — отдыха, воздуха, простора, покоя. Всё обойдётся, всё образумится!

Ваш АЭ

' Л.К. Чуковская так пишет в открытом письме «Не казнь, но мысль. Но слово (К 15-летию со дня смерти Сталина)» о наступившей в стране реакции: «В наши дни один за другим следуют судебные процессы... - открыто, прикрыто и полуприкрыто - судят слово... <...> За молодыми плечами нынешних подсудимых, нам, старшим, видятся вереницы теней. За строчками рукописи, достойной печати и не идущей в печать, нам мерещатся лица писателей, не доживших до превращения своих рукописей в книги. А за сегодняшними газетными статьями - те, вчерашние, улюлюкающие вестники казней» (Чуковская Л. Процесс исключения. М., 1990. С. 332, 337).

² После ряда приказов по издательству «Советский писатель» с выговорами «за идейную незрелость» и неумение учесть «все особенности современной идеологической борьбы» В.Н. Орлов в мае подал заявление об уходе «по собственному желанию». 21 июля 1970 г. постановлением Секретариата СП СССР он был освобожден от обязанностей главного редактора «Библиотеки поэта» и заместителя главного редактора издательства «Советский писатель».

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

11 мая 1970

Дорогие Лиленька и Зинуша, добрались мы до Тарусы вполне благополучно — это была компенсация за все предотъездные треволнения. Шофер приехал за нами не только без опоздания, но даже на полчаса раньше, вещи погрузили с чувством, с толком, с расстановкой, ехали по прохладной погоде, без дождя, кошка в корзине выла не всю дорогу, а только часть её, и т. д. Каждый год ездим всё одним и тем же путем и видим со сжатием сердца неуклонное и равнодушное наступление Москвы на близлежащие деревни. Особенно жаль Чертанова, это была прелестная деревня с игрушечными, нарядными домиками, сказочно разукрашенными резьбой, чердачные окошки с балкончиками, и ни один дом, ни один балкон не похож на соседний; в садах — круглые яблони и кудрявые вишни, в палисадниках — сирень и рябина; проезжаешь - как будто бы книгу сказок перелистываешь, кашу русских сказок, русского волшебства... Нынче вместо всего этого — горы развороченной глины, груды мусора, несколько уцелевших избушек, дни которых сочтены, и со всех сторон ряды одинаковых, до страха и ужаса одинаковых корпусов, многоэтажных, но от одинаковости теряющих иллюзию высоты, многооконных, но абсолютно, из-за стандарта, слепых; в старых же домиках что ни окошко, то глазок, именно на Божий мир глазок...

В окрестностях Оки и её притоков — следы большого нынешнего наводнения, кое-где на полях ещё стоят целые озёра воды, и сама земля ещё — жидкая грязь, пахать нельзя. Цветёт черёмуха, кое-где зацветают вишни, яблони ещё придерживают цвет, не верят маю.

<...> В садике всё зелено, расцвели первые, ранние тюльпаны и нарциссы, ещё немного их; цветут вовсю прошлогодние анютки. На сирени кисточки цветов ещё крохотные, каждый будущий цветок с гречневую крупинку. Соловьи поют и за рекой, и вблизи, и вообще — птичьи голоса, включая куриные и петушиные. Погода переменчивая, прохладная, солнце выглядывает иногда. Температура моя постепенно понижается, скоро, надеюсь, дойдёт до нормы. От переезда, возни и волнений устала, но воздух помогает... Очень, очень жду открытки от вас и о вас. <...> Крепко обнимаем! Надеюсь, что письмо дойдёт и ответ будет.

Ваши А. и А.

Е.Я. Эфрон

Дорогая моя, родная Лиленька, мы уже плывём по Волге! Долго тащились по Волгодонскому каналу, изображённому на этой длинной открытке¹²⁸^{, только теплоход наш куда роскошнее, чем тот, что на картинке: большой, трёхпалубный, с поэтическим названием «Клара Цеткин». Мы уже отсыпаемся, уже отдыхаем от забот, уже глядим не наглядимся на волжские воды и берега. Особенно — берега, такие естественные после искусственных красот канала. Круглые купы и кущи, тёмные перелески, пересекающие гладкие, яркие поляны — и силуэты избушек и колоколен. А главное — воздух, простор и — тишина, широкая и глубокая, вечером превращающаяся в сплошное соловьиное пение. Впервые за столько времени я решительно ничего не делаю, даже не вяжу, даже не рисую, только дышу во весь горизонт! И правда, буквально напитываюсь простором по&ге всех жизненных теснот...}

Каюта у нас хорошая, на теплоходе - порядок, не разрешают шуметь тем, кто того желал бы, радио не оглашает и не оглушает окрестности и пассажиров. Народ серенький — и слава Богу. Подъезжаем к Угличу, где опущу эту весточку.

Крепко целуем и любим.

Ваша Аля

С.Н. Андрониковой-Гальперн

Дорогая моя Саломея, очевидно какое-то звено выпало из нашей переписки, какое-то моё письмо где-то затерялось, т. к. в Вашей последней открытке говорится о моём чрезмерно уж долгом молчании. А я послала вам свои вопли и пени по поводу молчания Вашего, очень меня тревожившего, ибо последнее, что о Вас знала тогда — это то, что после операции, прошедшей в общем благополучно, у Вас ужасающе болел оперированный глаз - по-видимому, глазной нерв. Вот и по сей день нахожусь в неведении — как обошлось, и обошлось ли, прошло ли, само ли или с помощью лечения? Зато теперь узнала, что лежите, что задние лапки болят и плохо Вас носят — и, абсолютно мимоходом, что, по-видимому, Ваша сестра у Вас всё же гостила, что долгие хлопоты закончились успехом. (О, трудоёмкие успехи наших преклонных лет!!!) Насчёт больных ног сочувствую не только умозрительно, ибо и мои болят уже четвёртый год («облитерирующий эндартериит», т. е. «прогрессирующее воспаление и сужение сосудов нижних конечностей») — хожу с трудом, плохо и мало, медленно, превозмогая постоянную (при хождении) боль; но превозмогать приходится - другого выхода нет - надо ведь и хлеба купить, и всякого иного прочего, и тёток навещать, и т. д. и т. п. Когда сижу или хожу по квартире — всё хорошо, а как только размеренным шагом по улице — другой коленкор, особенно зимой, в холода.

Ну, ладно! При каждой очередной (возрастной) неприятности восклицаю в душе: «Слава Богу, что так, а не хуже» — и бреду себе дальше по мере сил и возможности.

Зато сейчас, вот в эти дни, у меня счастливейшая полоса, мы с приятельницей совершаем поездку (звучит важно это самое «совершаем!» — но так оно и есть!) — по Волге, от Москвы до Астрахани и обратно, на чудесном пароходе, в чудесной каюте, по чудесной (пока!) погоде! Побывали и в Угличе, и в Горьком, и в Казани и в самой Астрахани, и сейчас «течём», увы, в обратном направлении; к хорошему привыкаешь быстро, и так хочется всегда, чтобы оно подольше потянулось бы! Но - не тянется; не резиновое...

До сих пор знала Волгу лишь до Горького, т. е. в основном - канал Москва-Волга, который, хоть и чудо рук человеческих, но всё же — канал со многими шлюзами и декоративно оформленными берегами, а хотелось мне увидать всю реку во всём её величии и протяженности. И это удалось. Из всего, уведенного впервые, больше всего понравились (по душе пришлись) Казань и Астрахань, их смешанное и

не смешивающееся население, смешение Востока с Востоком же — только европеизированным — в старой архитектуре; смешение и вместе с тем неслияние нарядов, обрядов, образов человеческих и образов жизни; слияние и неслияние вечного и преходящего...

Астрахань вся обсажена плодовыми деревьями и утопает в бурно цветущих розах — и высится древний Кремль, где ещё витает тень Марины Мнишек и атамана Заруцкого¹, и — многие ещё тени! А более всего радуюсь простору, пространству, воздуху, настоящему, не утеснённому, небу над головой, всему тому, чего лишены мы, городские жители, и что так нам необходимо! — Числа 25-го июня будем уже в Тарусе; пожалуйста, напишите словечко и в первую очередь о глазах и о сестре. Обнимаю Вас и всегда помню.

Ваша Аля

' Иван Мартынович Заруцкий (7-1614) - атаман донских казаков, сторонник Лжедмитрия II, Тушинского. В 1613-1614 гг. возглавлял крестьянско-казацкое движение на Дону и в Ниж. Поволжье. Выдвигал на престол сына Марины Мнишек - его любовницы. Стоял со своим войском в Астрахани, однако между ним и горожанами возник конфликт и он вынужден был запереться в Кремле, а затем бежать на Яик. Казаки выдали его с Мариной и ее сыном. В Москве он был посажен на кол.

Р.Б. Вальбе

14 августа 1970

Руфка, моя дорогая, я не в состоянии была сразу ответить на твоё письмо, настолько оно необъёмно, да и теперь, когда взялась за перо, слое нет; что я могу сказать тебе кроме того, что моя мама гордилась бы такой дочерью как ты, куда более, чем той дочерью, которую имела «в моём лице». Как и ты, она была человеком подвига - из всех, всех, всех, кого я знала в жизни — а их было немало — только она да ты способны были на ежедневный подвиг любви, на чистку авгиевых конюшен жизни во имя любви, на физически неподъёмный подвиг дела, действия; спасения; не единожды, не рывком, а всегда, каждодневно (и это - сверх подвига творческого!).

Слово, обронённое ею однажды, постоянно (в последние годы особенно!) стучит в сердце моём и на сердце моём — как пепел Клааса: — друг — есть действие. Что же к этому добавишь, милый мой, наш, друг'.

Воображаю, как трудно было тёткам в эту нестерпимую жару, и какое счастье, что ты сумела перетащить их в Болшево, где помогают им и стены, и сосны, и воздух, и многолетне-привычный кусочек природы. Слава Богу, теперь попрохладнело; что до меня, то я еле-еле перетащилась через это жаркое душное лето; м. б. хоть осенью удастся как-то отдышаться и надышаться в преддверии всегда теперь трудной зимы. На днях ездила в Москву за пенсией, думала, как в недавно-бывшие времена, завернуть в Болшево — куда там; сил нет. Куда они девались?? Еле приволоклась обратно, забыв купить то, что должна была, всё забыв! — с головой набитой свинцовым туманом. Теперь полегче, да и похолодало, слава Богу. За всё лето перевела (да и то недоперевела) 2 стихотворения Готье из 15 возможных, так что у меня, как и у тебя, сплошные недоразумения вместо договора (вернее — выполнения его) — но с менее вескими, чем у тебя, причинами.

Я позволила себе вытащить тебя к Ане потому, что речь о деле важном для мамы и для меня, и от твоего решения зависит то, как оно повернётся, как мы его повернём. Уверена, что твоё, именно твоё решение будет правильным — так и сделаем.

Присылаемая денежка — тёткам на гостинчик, купи им что-нибудь не только необходимое, но и приятное из еды, так, как это сделала бы сама, если бы смогла приехать. Но Бог даст, смогу приехать в сентябре, авось сил прибавится.

Крепко обнимаю тебя и люблю.

Твоя АЭ

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

31 августа 1970

Дорогие мои Лиленька и Зинуша, простите мне столь долгие промежутки между моими столь редкими письмами, вдуше-тоя не прекращаю своего с вами постоянного разговора обо всём, всём, всём, а на самом деле не успеваю и открытки написать! Не сердитесь на меня за это, я действительно всё время с вами и всё ваше разделяю, как и вы — всё моё. У меня тут был суматошный и странный месяц, в течение которого кто только тут не перебывал и не перегостил! <...> И от прошедшего августа в памяти остались в основном лишь сдвигаемые и раздвигаемые столы, вытрясаемые половики, горы посуды, тазы винегретов, звон разговоров в ушах; сперва были просто визиты, потом начались визиты прощальные — сентябрь на носу, дети в школу собирайтесь; в антрактах перепадали ещё и чьи-то именины, и детские «самодеятельные» спектакли; последнее, кстати, бывало очень мило, чисто, непринуждённо, первозданно, трогательно; и к тому же непродолжительно. Очень хороши привязанные бороды на круглых, румяных, безмятежных лицах! и «девичьи» косы, сплетённые из трёх капроновых чулок! и «принцы» в резиновых сапогах! и «принцессы» в скатертях и занавесках! и «любовные» диалоги, выпаливаемые «наизусть», как таблица умножения, с вытаращенными, такими ясными, такими телячьими глазами! — и вдруг среди всего этого примитива — злая, острая, губительная искра настоящего таланта! вдруг, среди всех этих ряженых фигурок, — настоящая Психея — самая маленькая и непримечательная из девчонок, не примеряющая роль, как материнскую шляпу, а — рождённая для неё, а значит, рождённая для бурь, страстей и страданий, обречённая быть иной, не приживающейся в, не сживающейся с; и всё же, всегда, неизменно, несущей радость и свет...

Я рада, что стало попрохладней, и что солнце подобрело, светит и греет между туч, и что многие дачники поразъехались и стало тише и м. б. чуть просторнее во времени; м. б. успею ещё поработать, чего не успела из-за жары, многолюдья, усталости и прочего подобного. <...>

Крепко обнимаю и люблю всех троих, очень жду мало-мальской открыточки. Будьте, главное, здоровы по мере возможности — и я тоже стараюсь!

Ваша Аля

Е.Я. Эфрон

1 сентября 1970

Дорогая Лиленька, Ваша открытка уже дошла и уже пишу ответ! Как я рада Вашему почерку и Вашим словам! Вчера, в мамину годовщину, впервые за это лето выбралась в лес — там всё вспоминается глубже, отрешённее, отвлечённее от наносного; была чудная тихая погода - как раз по нашим с Вами силам! — и прохладно, и дошла я и туда и обратно довольно легко; в лесу ещё почти не осень, зелено и тишина кафедральная; и даже грибы попадаются, которые мы с мамой - да и папа тоже любил - с таким азартом собирали в лесах моего детства; и — маленькое чудо: только подумала, что вот, мол, только подосиновики попадаются, а хорошо бы белый — как вдруг с неба к моим ногам — шапочка белого гриба! — подымаю голову — белочка сидит, поделилась со мной! Поблагодарила её и пошла дальше... Руф-кин визит тронул и обрадовал, но до сих пор ужасаюсь, что уехала от меня голодной. Обнимаю всех троих. Ада тоже.

Ваша Аля

Е.Я. Эфрон

Дорогая моя Лиленька, спасибо за такое большое и чудесное письмо! Как я рада, что Вы смогли написать его и сумели столько в него вложить! И что почерк Ваш стал настолько твёрже! Значит, тьфу-тьфу не сглазить, чувствуете себя хотя бы чуть лучше; и я тоже; нам, Эфронам, всегда осень помогает, наш сентябрь, когда спадает жара и добреет солнце!

Тут у нас стояли дни ласковости и красоты несказанной и, пожалуй, впервые после весны по-настоящему тихие; только когда наступила эта осенняя тишина, понимаешь — сколько же было лишнего шума от лишних людей с их моторами лодочными и автомобильными, с их транзисторами — да и просто голосами, тоже какими-то одинаковыми, стандартизированными; правда, всё это вместе взятое доносилось до нас весьма приглушённо, смягчённое и приглушённое деревьями, что с каждым годом разрастаются всё гуще, - и расстоянием между источниками человеческого шума и нашим восприятием его. Правда, в выходные дни наезжают «грибники» и основательно опустошают прелестные наши леса; но теперь это тревожит меня не больше, чем очереди в отдаленных от меня универмагах! Я этого не вижу и с этим не сталкиваюсь, и — слава Богу!

Цветы наши ещё радуются и нас радуют до первых заморозков; стоят гладиолусы самые разные, ярко цветут георгины — жёлтые, белые, алые, — и клумба красных сальвий (садового шалфея); и астры; а, казалось бы, дотла сожжённые засухой, несмотря на поливку, настурции опять дали новые листья и даже новые цветы — их немного, и поэтому они особенно хороши!

Получила я большое письмо от Орлова, которого выжили и выжали всё же из Библиотеки поэта, несмотря на всю его приживаемость и обтекаемость (профессиональные!) и несмотря на профессиональное же его умение сосуществовать со временем и лавировать между вечно несытыми волками и не вполне доеденными овцами нашей родной литературы. Кому-то здорово встал он поперёк горла; непосредственной причиной его ухода оказалась та самая книга, к которой и Руфь руку приложила¹, - придрались к хвалебному отзыву (во вступительной статье) — о пастернаковских переводах² — почему?? Слава Богу, хоть предоставили возможность «уйти по собственному желанию». Как и Твардовскому³. Так что великое спасибо судьбе и добрым людям, что вышла-таки в свет та самая большая цветаевская книга, которую Вы сейчас держите в руках; и Орлов не даром ел свой редакторский хлеб, сумев и успев подарить читателям несколько самых настоящих книг, из которых наша, пожалуй, наинастоящейшая и наиважнейшая...

Непременно постараюсь выбраться к Вам в течение сентября, но не знаю ещё когда — вряд ли получится в наши с Вами дни, но это ведь совсем неважно; когда соберёмся вместе, тогда и будут наши именины и дни рожденья, наш общий праздник. Пока же крепко обнимаю всех троих, люблю вас и помню всегда. Ада крепко целует вас всех.

Ваша Аля

' РБ. Вальбе вместе с Р.А. Шацевой и Л.С. Шевелевой была составительницей сборника «Ленин в советской поэзии», вышедшего в Большой серии «Библиотеки поэта» в 1970 г. со вступительной статьей С.В. Владимирова.

² В приказе директора издательства «Советский писатель» Н. Лесючевско-го от 25 мая 1970 г. сказано: «Особенно серьезной ошибкой является причисление к классическим произведениям Ленинианы эпилога поэмы Бориса Пастернака “Высокая болезнь”... которая заканчивается строками политически неприемлемыми» («Предвестьем льгот / Приходит гений, / И гнетом мстит / За свой уход...» - Р.В.).

³ В 1970 г. А.Т. Твардовский ушел «по собственному желанию» с поста главного редактора «Нового мира», когда против его воли были отстранены от работы в редколлегии его сотрудники-единомышленники и назначены люди, с которыми он заведомо не мог работать.

Р.Б. Вальве

27 июня 1971

Очень всё грустно, дорогая моя Руфинька! Сколько мук и страданий — за что, за-что! — людям, и так уже исстрадавшимся и измученным!¹ И сколько же тягот и тяжестей неподъёмных вновь навалилось на тебя; впрочем, они никогда с тебя и не сваливаются, ты всегда под грузом — тем или иным — и всегда непереносимым! Бедная Лиля, бедная Зина — за что им все эти испытания на старости лет, и за что — тебе, в твои самые яркие годы! На всё это нет слов, одни невыразимые болевые чувства и сочувствия, которые ни к чему, когда надо дело делать и помогать; а не «сочувствовать» издалека. Но я сама стала — за такой короткий срок — такой старой рухлядью, так разваливаюсь на составные части, что оторопь берёт; уж и нос увяз и хвост увяз — одновременно... И так-то уже больше ничего не нужно в жизни, кроме покоя, передышки, которых негде взять, ибо не стало покоя и равновесия внутри себя, а ведь извне они, по сути дела, никогда не приходили и не придут... С твоим письмом о том, что Лилина болезнь протекает так тяжело, померкло и обессмыслилось и то, что ещё как-то скрашивало жизнь - кусочек природы, видимой мне. Как всё печально, Боже мой...

<...> Для того, чтобы работать самой так, как «спланировала» на это лето, надо на что-то надёжное опереться внутри себя, хочу верить, что удастся, что это самое «надёжное» не раскрошилось по мелочам; оно ведь тратится, не лежит неприкосновенным запасом до востребования...

Крепко обнимаю тебя, Малыш мой дорогой, наш верный друг, наш последний верблюд в этой жизни, становящейся такой пустыней, такой-такой Сахарой!

Главное, что нельзя, недопустимо тебе быть верблюдом, никогда не доделывать своих дел во имя чужих, потому что, поверь мне, — в жизни остаётся лишь то, что ты совершил своего, тебе заданного; чужие дела рассыпаются в прах...

Надеюсь всё же, что Лиле стало полегче, а с ней — и всем вам, всем нам!

Целую

Твоя А.Э.

¹ Тяжело заболела Е.Я. Эфрон.

В.Н. Орлову

12 июля 1971

Дорогой друг Владимир Николаевич, теперь Вы, наверное, уже восвоясях после писательского съезда¹ и всего, с ним связанного, им связанного и развязанного. С не очень живым интересом прочла в «Литературке» выступление Грибачёва, «прославившее» вас обоих², но в разных высотах; интерес мой был не жив, а полумёртв, ибо «нового» в нём (выступлении) было лишь повторение пройденного («окрик и охлест»³), — что само по себе старо, как мир. От этого, конечно, не легче; когда ни «охлёстывай» — всё больно... Вообще же были и довольно «живые» выступления, о к<отор>ых опять же могу судить лишь по газете; однако читаешь это всё и думаешь себе: какое отношение всё это может иметь к литературе как таковой, к просто-напросто ХОРОШИМ КНИГАМ?

Представляю себе преотлично Ваше состояние и самочувствие; на своём опыте знаю: чем больше обрастаем мы мозолями, чем дуб-лёней становится шкура, тем мы чувствительней, обожжённей и... обнажённей там, внутри. Так, очевидно, оно и должно быть.

Вы только должны всегда помнить, что за Вас - Ваши дела, Ваши труды... и Ваши друзья, к<отор>ых куда больше, чем можете себе представить: те безвестные друзья, ради которых книги писаны и... изданы. Читатели.

<... > Сейчас, после долгих дождей, - солнце, небо в летних весёлых облаках и душа проветривается и радуется. Дай Бог и Вам ясного неба, светлой погоды, «терпения и любве» — друг к другу — и к друзьям, которые есть — и будут!

Крепко обнимаю Вас!

Ваша АЭ

’ С 29 июня по 2 июля 1971 г. в Большом Кремлевском дворце проходил Пятый съезд писателей СССР.

² «Литературная газета» от 1 июля 1971 г. опубликовала выступление на съезде поэта Н. Грибачева, где он упрекал литературную критику за субъективизм и недостаточную идейность, резко критиковал статьи В.Н. Орлова «Подлинная поэзия» и «Стихи как стихи» (см.: Литературная газета. 1971.23 июня) за то, что в его «обойме» поэтических имен нашлось место для Б. Ахмадулиной и А. Вознесенского и не нашлось «для гражданской поэзии М. Дудина и В. Федорова».

³ Ср. стих. 1923 г. М. Цветаевой «Не надо ее окликать: / Ей оклик - что охлест...» (II, 161).

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

16 июля 1971

Мои самые дорогие, как-то вам живётся-можется? Всегда, всегда думаю о вас, и чувствую вас рядом, и наравне с вами радуюсь солнцу и прохладе, страдаю от духоты, и скучаю от дождя, и радуюсь каждому раскрывшемуся цветку и птичьему щебету, радуюсь всему прекрасному, чего всегда так много вокруг, при любых обстоятельствах, если умеешь не только смотреть, но и видеть... Последние дни стоит особенно приятная погода, облачная, солнечная, прохладная, легче дышать и ходить. Со мной Лена', с к<отор>ой живётся спокойно и гармонично; понемножку хозяйничаем сообща, работаем каждая своё. Три раза знакомые катали нас на машине по прелестным здешним окрестностям, Россия просторна и прекрасна до печали, ибо ощущаешь и вечность и проходящесть природы, земли и самих себя на ней...

Ваша Аля

Крепко обнимаю и люблю, Лена шлёт привет, Ада, пока что всем довольная, целует вас из Закарпатья.

' Елена Баурджановна Коркина, тогда студентка второго курса Литературного института им. Горького. Вместе с А.С. готовила передачу архива М. Цветаевой в ЦГАЛИ СССР. В 1978-1983 гг. составила научное описание архива. Защитила канд. диссертацию «Поэмы Цветаевой». Составитель, текстолог, комментатор и автор предисловий к ряду изданий произведений М.И. Цветаевой, в т. ч. к кн.: Цветаева М. Стихотворения и поэмы. Л.: Большая серия «Библиотеки поэта», 1990 и Цветаева М. Поэмы 1920-1927. СПб., 1994. Неизданное. Сводные тетради (Вместе с И.Д. Шевеленко). М., 1997; Неизданное. Семья: история в письмах. М., 1999; Неизданное. Записные книжки. В 2 т. (Вместе с М.Г. Крутиковой). М., 2000-2001; Эфрон Г. Дневники: В 2 т. (Вместес В.Д. Лос-ской). М., 2004.

Е.Я. Эфрон, З.М. Ширкевич и Р.Б. Вальбе

8 августа 1971

Дорогие мои, опять вы подозрительно притихли — или это от жары, которая меня здесь донимает, ибо — грозовая, а я этого «не вы-терпляю!». Но радуюсь солнцу, как ещё одному «дню рождения» — и собственному, и всего вокруг, вернее - каждому солнечному дню, как дню рождения, радуюсь. И небу с крутыми облаками, и земле с доверчивыми красками, и этому нежнейшему трепету листвы, и запахам — вянущей травы и цветов в апогее! Надеюсь, что и вы этому так же радуетесь, ведь мы с вами давно — одна душа (в трёх сосудах скудельных, не считая Руфи, к<отор>ая не скудельная, для разнообразия!). Обнимаю крепко и люблю!

Ваша Аля

В.Н. Орлову

26 августа 1971

Милый Владимир Николаевич, даже не могу сказать, что рада наконец состоявшейся встрече Вашей с поэмой¹ — грустно подумать, сколько времени прошло, прежде чем она попала в Ваши руки! Радость же — чувство непосредственное и внезапное, типа «сказано-сде-лано», и даже без «сказано»! — ничего не имеющее общего с этим грузовым и подъярёмным «слава Богу», которое мы выдыхаем, чего-то добившись, чего-то дождавшись. Что говорить — самые наипростейшие радости, и те - в наши годы - чересчур уж медленно поспешают нам навстречу! Зато мимо — быстро!

Тем не менее однако - хорошо, что Вы с ней (поэмой) встретились ещё в относительном покое «дачи» — ещё не в суете сует города — хотя город Ваш строг и строен и, вероятно, в какой-то степени организует на свой лад жизнь обитающих в нём. Конечно, в поэму, как и во всё цветаевское, что после России, надо вчитываться, просто прочесть нельзя; вчитываться и даже вживаться. Что особенно затрудняет и даже искажает читательское понимание цветаевского творчества — это его абсолютная автобиографичность — или биографичность, если речь не о себе (нет, по сути, всегда автобиографичность!) — в то время, как биография М<арины> Ц<ветаевой> — абсолютная, и надолго, — terra incognita для читателя. (Это я, конечно, не о Вас, Вы-то многое знаете и чуете\) Данная поэма и биографична (по фактам),

и автобиографична по светлому, романтическому восприятию авторскому этих фактов. Также и биографична и автобиографична мнимая незавершённость поэмы: на Перекопе происходит настоящий и окончательный разрыв (внутренний) героя поэмы с делом, к<оторо>-му он служил (служит ещё — по долгу службы!) — нарастание этого разрыва, нарастание чувства правоты «врага» великолепно дано в поэме, хотя и в четверть голоса, почти неслышно, как оно и бывает в душе, когда - назревает! Герой выходит из образа Георгия-Победо-носца, из «Лебединого стана», разромантизируется (хоть последующее его служение тоже может быть названо романтическим, но - не должно! Тут - шаг из романтики в героику...) — а поэма посвящена именно Георгию в образе человеческом, вернее - земном. «Сочинять» Георгия дальше - МЦ не могла, писать то, для чего сама внутренне не созрела, - не хотела. Поэма эта - прощание автора с «Лебединым станом», последняя утрата последних «лебединых» иллюзий¹²⁹^¹³⁰. Именно в этот период С<ергей> Э<фрон> стал тем, кем он и погиб. - Что же можно по-настоящему понять в «Перекопе», не зная всего этого и многого-многого другого? Да ничего вглубь, только по поверхности, и лишь по поверхности поэма выглядит незавершённой. На самом деле это - точка, поставленная не только автором - самой судьбой. Дальше — всё иное, фактически — всё наоборот.

Относительно комиссии я, кажется, писала Вам? Неужели только «в уме»? Мало же его у меня остаётся в таком случае! Предполагаемых новых членов¹³¹^{я не знаю совсем, поэтому собственного мнения не имею на их счет. По-прежнему кажется неправомерным отсутствие какого-нб. дельного, деятельного и достаточно авторитетного писательского или поэтического имени. <... > Вряд ли эта упряжка что-нб. сдвинет с места... Немускулиста. На сём пока закругляюсь — доброй вам обоим осени и не только её!}

Ваша АЭ

В.Н. Орлову

16 января 1972

Да, милый друг Владимир Николаевич, перед такой бедой¹ все на свете слова — сочувствия и утешения — бессильны ещё более, чем медицина; тут просто цепенеешь внутренне, вот и я оцепенела, представив себе этот ужас.

По-разному любишь в разные годы своей жизни; любишь, потому что любят тебя; любишь, потому, что любишь ты; варианты бесконечны, пока — с возрастом души и с опытом потерь не доходишь до наивысшей точки любви: когда тебе, для себя, ничего не нужно, кроме одного: чтобы тот, кого ты любишь, - жил, дышал, был; пусть где-то, а не рядом, пусть с кем-то, а не с тобой; только бы билось это сердце на земле; больше ничего, ничего не надо. И тут приходит смерть и останавливает это сердце и обрывает это дыхание, а ты остаёшься бессмысленным соляным столпом, наполненным остолбеневшей болью.

Что скажешь, что скажешь! Для меня смерть — какое-то средневековье. Пришла чума и унесла ребёнка. Средневековье минус Бог; тогда хоть божий промысел объяснял необъяснимое и утешал в неутешном.

Бедная, бедная Катя; бедная бабушка; бедные родители; беда, беда, беда...

Представляю себе, каково Елене Владимировне - какой трухой кажется ей жизнь, какой жвачкой - роли, какой суетой — окружающий мир. Хорошо, что Вы рядом — человек-сердце, человек-плечо. Вы поможете там, где нельзя помочь, в том, чему нельзя помочь. Потому что такое горе можно оттаять и растопить только любовью и в любви.

Что сказать о себе? Я ещё не поправилась, только боли стали глуше; начали исследовать; исследования и врачи (литфондовские) баснословно напоминают воспетых Мольером — минус парики и плюс антибиотики, тот же «орвьетан» от всех болезней². От всего этого исчахла окончательно и обессилела; ничего не могу делать; заставить себя делать; спала бы и спала... Не на что опереться внутри себя: слабость - не опора. Ну, авось всё это пройдёт; а нет — значит нет. До сих пор не знаю, что Вам сказали настоящие врачи по поводу Ваших спазмов и действительно ли это — спазмы сосудов гол<овного> мозга?? Ну, приедете, авось повидаемся и обо всём поговорим. Только не приезжайте, пока не установится в Москве сносная погода. Пока стоят жуткие холода — не по нашим с Вами сосудам скудельным. А Вам сейчас болеть нельзя.

От всего сердца обнимаю вас обоих.

ВашаАЭ

' Речь идет о смерти внучки Е В. Юнгер.

² В пьесе Мольера «Любовь - целительница» - шарлатанское снадобье, «излечивающее все болезни».

В. Н. Орлову

17 февраля 1972

Милый друг Владимир Николаевич, и тут такое же низкое, давящее небо, превращающее тоску душевную в чисто физическое и совершенно нестерпимое состояние. Впрочем, в последнее время никакое небо нам не помогает - потому, что мы вошли в душевный возраст утрат невосполнимых; и себя утрачиваем — тоже.

В книге А.И.¹ главный недостаток тот, что пишет она о сестре в физическом, а не в духовном измерении; а Марина вся, всегда, с пелёнок и до конца, была поэтом. Особость её, отличность от других в этом и заключалась, иначе она была бы просто «тяжёлым характером» среди иных тяжёлых характеров.

В книге воспоминаний Ася всё время незримо, подспудно, и м. б. неосознанно, соревнуется с Мариной, выправляет её - собою, её непримиримость, единственность, её творческую и человеческую личность, наконец, — собственной всеядностью и легкорастворимостью во всём и вся (есть такой сахар, быстрорастворимый). В книге смещены и засахарены линии: Марина — и её мать; Марина - и Валерия; и вообще: Марина - и все остальные; шекспировское,роковое начя-

ло в семье — каким-то шеридановским; нет! — на грани с Чарской!²Если бы всё это было написано в те годы, о к<отор>ых речь, то ещё туда-сюда; но сейчас, когда жизнь прожита и этим самым дана возможность широкого охвата, глубокого подхода, писать без проекции Марины состоявшейся на Марину в процессе становления, пожалуй, не стоило бы. «Ребёнок, обречённый быть поэтом»³ - так звала себя, маленькую, Марина. А у Аси получился поэт, автором обречённый быть — последовательно — только ребёнком, подростком и т. д. Творчество - пристяжное.

Что до Асиной изобразительности, вначале обрадовавшей меня, то вскоре она начала раздражать, ибо превратилась в уравниловку изображаемого.

Но что говорить: написать про Марину мог бы некто ей равнозначащий — такого пока (или уже) — нет; или — гётевский секретарь (фамилия мгновенно выскочила из головы! вспомнила: Эккерман!⁴), то есть бесстрастно записывающий «с натуры» без выпирающего собственного «я», причём чем ничтожнее это «я» (пишущего), тем, как ни парадоксально, — больше затеняет, искажает, подменяет собою того, о к<отор>ом пишет. (Это я уже не об Асе...)

То, что я сейчас пишу «в журн<альном> варианте»⁵, - плохо. а) я нсумею писать; Ь) не справляюсь с материалом, не умею его организовать, соблюсти соотношение между Мариной и окружающим, окружением, обстоятельствами и т. д. Материала у меня слишком много! А меня самой — слишком мало...

Заедает быт, заботы, болезни. И то, что от обоих родителей я унаследовала только недостатки, — ни одного качества.

Не досадуйте на невнятицу и абракадабру; Вы во всём разберётесь... Сил, здоровья и высокого неба над головой Вам и Елене Владимировне! Обнимаю обоих.

ВашаАЭ

’ Цветаева А.И. Воспоминания. М., 1971.

² Лидия Алексеевна Чарская (1875-1937) - писательница, автор сентиментальных повестей для юношества.

³ См. стих. М. Цветаевой «Поколенью с сиренью...»: «Вы — ребенку, поэтом / Обреченному быть...» (II, 332).

⁴Иоганн-Петер Эккерман (1792-1854) - автор книги «Разговоры с Гёте в последние дни его жизни».

⁵ А С. готовила для ленинградского журнала «Звезда» свои «Страницы воспоминаний».

А. И. Цветаевой

25 апреля 1972

Ася! В № 100 «Вестника русского студенческого христианского движения» (Париж-Нью-Йорк, 1971) опубликовано впервые 14 маминых стихотворений из рукописи, мною Вам переданной и у Вас хранившейся.Это значит, что она была или скопирована, или, вернее всего, похищена у Вас и находится за границей в руках политических авантюристов. Некоторое время тому назад, когда до меня дошли слухи, что доверенная мною Вам по Вашей слёзной просьбе копия маминых стихотворных тетрадей (с единственным условием обеспечения полнейшей сохранности и нераспространения) — размножена и ходит по рукам, я спросила у Вас объяснений; Вы ответили, что рукопись у Вас, и что наше условие соблюдается. На самом же деле она не только попала в чужие руки, но и была передана или продана за границу. Учитывая, что в ней (рукописи) содержится немало вещей, по нынешним временам резонно считающихся антисоветскими, легко себе представить, каковы уже есть и ещё будут последствия данной акции. («Христианский» вестник, например, набит антисоветчиной, сверх и помимо материалов богословских.)

Совершено преступление по отношению к маме, привезшей эти рукописи в Москву, по отношению к Муру, бросившему в Елабуге всё, кроме рукописей, которые он спас; по отношению к Лиле и Зине, сохранившим их в течение войны; по отношению к здешним читателям, ибо любая западная, политически тенденциозная публикация - удар по самой возможности цветаевских публикаций в СССР. О себе не говорю, хоть я и положила остаток жизни на собирание и приумножение материнского архива, из которого за все годы допустила единственную утечку: передачу копии стихов Вам. Помимо всего прочего это — просто уголовное преступление, за которое мы обе несём ответственность: я - за то, что доверила рукопись Вам, Вы - за то, что, не обеспечив её неприкосновенности, способствовали передаче её за границу.

Подумайте, вспомните: когда в последний раз Вы сами видели эту рукопись? В каких условиях, где хранилась она у Вас? Кто мог иметь к ней доступ? Кто мог её похитить - ибо не сомневаюсь, что её у Вас больше нет.

Не тот ли молодой человек - Горохов¹, кажется, к<отор>ый сперва ходил у Вас в секретарях, а потом обхамил и скрылся? Подумайте. Это более, чем серьёзно.

Второе: не так давно я получила из Слуцка (Белоруссия) копию Вашего произведения 1966 г., посвящённого Вашей поездке в Елабу-гу в 1960 г. Если Вам неизвестно, что и данная рукопись ходит по рукам, возможно, без Вашего разрешения, то — знайте: в случае, если подлинник у Вас пропал, то имеющаяся у меня копия в Вашем распоряжении.

К этой рукописи, поскольку она касается моих близких, я напишу комментарии, которые, разумеется, Вы получите из моих рук, а не из Слуцка — или Парижа.

А.Э.

PS Публикация «Вестника» снабжена маминым коктебельским портретом 1911 г. (тоже - «публикуется впервые»!) Такой же портрет -только Ваш - снятый тогда же и в том же кресле - помещён в книге Ваших воспоминаний. Впервые мы с Вами увидели эти снимки в альбомах ленинградского собирателя, которые приносил Вам быв<ший> секретарь ред<акции> «Наука и жизнь» Роальд Михайлович.

¹ Лицо комментатору неизвестное.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

4 июня 1972

Дорогие мои, пишу в надежде, что письмо вас не застанет в Москве! Последняя ваша открытка огорчила пылью, духотой и... утес-ненностью в городе и городом. Дал бы Бог, чтобы вы оказались уже на даче, под покровительством ясного неба, зелёных деревьев и того покоя, который дарует только природа, пусть хотя бы тот кусочек её, который, вмещаясь в пределы дачного участка, тем не менее даёт представление о просторе, сознание простора и — чувство свободы.

Бесконечно думаю о вас и всё чувствую вместе с вами; это моё извечное состояние, или — почти извечное! Связанное с Россией - с приездом в неё, когда, первые годы, мы были вместе, а последующие — врозь, это состояние «вместе с вами» обширно, как сама Россия, как сама душа, и вместе с тем тесно, как грудная клетка, вмещающая всё. Состояние это — физическая часть самой меня, несмотря на то, что - самая духовная!

Лето наше идёт рывками; вчера ещё чьи-то листочки, росточки были стиснуты, сжаты; сегодня расправились, вымахали, окрепли; то, что ещё вчера цвело во всю мочь, сегодня уже завяло и осыпалось; не успеваешь замечать, как и когда происходят все эти чудеса! <...> Недавно на несколько часов заезжала Лена¹, в узкий просвет между экзаменами; тощая, зелёная, заморенная и всё равно прелестная с головы до пят... В середине июля приедет к нам отдохнуть, прийти в себя. Прийти в себя собираюсь и я, вероятно, это и произойдёт по-

степенно, т. е., вернее, и происходит... В начале и глаза ни на что не смотрели, и всё казалось серым, как пепел. Теперь окружающее приобретает краски, запах, звучание. Реку ещё не видела и нигде не бывала, кроме собственных пределов; ну, в этом ноги виноваты; спасибо, хоть по участку меня носят... Очень жду вестей от вас и от Руфи. Крепко обнимаем и любим!

Ваши А. и А.

¹ Е.Б. Коркина.

Е.Я. Эфрон

14 июня 1972

Дорогая моя Лиленька, получила только что Ваше чудесное письмо о Максе¹ и порадовалась и твердости Вашей пишущей лапки, и ясности и жару Вашей мысли и чувства. Да, в жизни всей нашей семьи, всех династий наших! - Макс - счастье и свет, и дружеское плечо, и дружеская рука. Стольким он помог стать человеками и обрести крепость станового хребта при мягкой несгибаемости духа и сердца!

Слабо надеюсь, что эти несколько слов дойдут до вашего отъезда, а следующее письмо будет уже в Болшево. Дай Бог благополучно добраться (собраться и разобраться) - дай Бог здоровья, терпенья и сил!

Хорошей погоды вам и природной и душевной! <...>

Крепко обнимаем всех троих!

Ваши А. и А.

(Не лишайте себя Максиного альбома² ради меня, съедемся — увижу у вас!)

¹ Максимилиане Александровиче Волошине.

² Вдова поэта Мария Степановна Волошина прислала Е.Я. Эфрон книгу «Пейзажи Максимилиана Волошина. Репродукции» (Л., 1970) с дарственной надписью: «Дорогой Лиле Эфрон... С нежной любовью, с их любовью и от себя с моей скромной, но горячей искренней любовью. Маруся. Коктебель, 1972, май» (Архив публикатора).

В.Н. Орлову

1 июля 1972

Милый Владимир Николаевич, Ваше письмо обрадовало меня — в такой же степени, в какой огорчило Ваше столь длительное молчание... <...>

Зима моя прошла из ряда вон тяжело (да и у всех, кажется!) - я долго и нудно болела, да и сейчас не очухалась; попала было в объятия литфондовских хирургов, норовивших сбыть меня в учреждение, напоминающее «Раковый корпус», но я взбрыкнула и не поддалась, м. б. ошибочно. Дотягиваю свою «Звёздную» рукопись, согнувшись пополам, с грелкой на животе, глуша дикие дозы диких антибиотиков и, главное, всё время сознавая неосуществимость своей рукописной затеи, своё лилипутство перед заданным, лилипутство плюс цензурный намордник на нём!

Вы очень добры, через край! — что так захвалили меня; но дело-то не в достоинствах данной, утлой, рукописи (за исключением детских записей, которые действительно хороши, точны, первозданны!), а в низком уровне большинства того (опубликованного), что приходилось читать в последние годы. По сравнению с этим однообразно, безмысленно и безъязыко бормочущим потоком и мой скорбный труд неплох, а по большому, высокому, глубокому счёту, по правде, которую только одну писать и надлежит, тем более в шестьдесят лет! - это лишь бесталанные крохи «с барского стола» этой самой правды...

Что делать, что делать!

Обнимаю вас обоих. Дай вам Бог и человеки сил, отдыха, покоя, радостного лета. А.А. шлёт сердечный привет. Пишите!

Ваша АЭ

Напишите, пожалуйста, что за книга Ваша, застрявшая в издательских недрах, о которой Вы упомянули в письме ко мне? Что, после всех отлагательств и пертурбаций, слышно о блоковском двухтомнике гослитовском? Неужели так и похоронили в кургане своего идиотизма, вместе с жёнами, соратниками, конями, сбруей и доспехами? Много, ох много курганов славы русской придётся раскапывать недоумевающим потомкам!

Е. Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

23 июля 1972

Дорогие мои, от вас по-прежнему нет вестей, питаюсь рассказами (уже отчасти исчерпанными) Лены и ещё перечитываю довольно давнее письмо Руфи - не столько письмо давнее, сколько описываемые в нём события, связанные с переездом. <...>

У меня всё по-прежнему, устаю от всех и от всего, почти не расстаюсь с головной болью, но всё же не забываю никогда о том, что многим и многим - хуже, чем мне, и стараюсь не расклеиваться хотя

бы морально! Надоела и утомила бесконечная эта жара; вот уже и лето на склоне, а я его и не почувствовала в его многообразии: жара всё забивала и заглушала собой. Незаметно отпели своё птицы, сменившиеся кузнечиками: только жаворонки ещё слышны над дальним лугом. По выходным дням стоит сплошной шум и грохот над Окой — катера, моторные лодки; к этому добавляются нестройные полупьяные хоры отдыхающих. И только поздними вечерами и ранними утрами тишина кажется почти первозданной. «Тишина, ты лучшее из того, что слышал!»¹

На реке (которая течёт прямо перед носом!) ещё ни разу не была: с крутой горки спуститься трудностей не представляет, а вот как подниматься? Но как только попрохладнеет, всё же предприму это путешествие и пройду дорогой, которой бегала в детстве маленькая Марина. Чем старше становлюсь, тем больше приближаюсь к своим старшим, сливаюсь с ними душой, живу ими больше, куда больше, чем собою - или чем текущим днём. Дни так и чувствуются текущими, а папа с мамой — незыблемы внутри души. Теперь я стала (календарно) намного старше их и понимаю я их больше как своих детей, чем как родителей... Трудно это объяснить внятно, но вы и так поймёте!

Простите за куцую записку, тороплюсь отослать с оказией, крепко обнимаю и люблю. Лена шлт самый сердечный привет. Ада уехала на неск<олько> дней, поэтому её привет — заочный.

Напишите словечко!

Ваша Аля

¹ У Б. Пастернака в стих. 1917 г. «Звезды летом»: «Тишина - ты лучшее / Из всего, что слышал...».

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

21 августа 1972

Дорогие мои, получила Лилину открытку, в которой она сообщает, что моя — добиралась до Болшева чуть ли не 10 дней; и вообще не все письма — ко мне и от меня - доходят; видно, эта стойкая жара действует и на почтальонов; как я их понимаю! Мы все изнываем и без особых движений, а они, бедные, всё в пути и всё с тяжёлыми котомками, как Агасферы...¹ <...>

Ещё одна казнь египетская этого лета — гости! Во-первых, живущие по соседству постоянно «заглядывают», во-вторых, и приезжие случаются довольно (и более, чем довольно!) — часто, а это значит — дополнительная стряпня, возня по хозяйству, уборка, стирка и -праздные разговоры. Ещё больше полюбила свою и так любимую, старую-престарую, кошку — за то, что она всегда молчит, и в молчании её больше экспрессии и смысла, чем во многих и многих речах... <...> Раньше во всём этом — в гостях и прочем — я находила какой-то смысл, теперь вся «светская» сторона жизни кажется мне самоубийственной тратой времени — и только. Второстепенности — прожорливы и с легкостью съедают в том числе и скромный паёк насущности. Как мама умела с ними — второстепенностями! — справляться и расправляться, и — всё успевать! В этом был её талант, м. б. не меньший, чем основной! Привет вам от Нины Гордон, она в Евпатории, пытается, довольно безуспешно, лечиться и отдыхать. И там - толпы, жара, суета — и не покидающая её тоска. Мы трое крепко обнимаем вас и любим! Главное, будьте здоровы!

Ваши А. и А.

' Агасфер (Венный Жид) - герой средневековых сказаний, осужденный Богом на вечную жизнь и вечные скитания за то, что не дал Христу отдохнуть по пути его на Голгофу.

С.Н. Андрониковой-Гальперн

12 декабря 1972

С Новым годом, дорогая моя Саломея! Дай Вам Бог и люди самых конкретных благ в наступающем 1973 - здоровья, благополучия, покоя — и хороших людей под Вашей крышей; от каковых, в основном, и зависят здоровье, покой и благополучие! Надеюсь, что всё это сбудется, более того — верю в это! Конечно, забот, хлопот и трат предстоит немало, но всё это перекроется надлежащим результатом. Пишите мне! Всё Ваше я держу в сердце — хоть помоши Вам от этого никакой!

На Ваш вопрос: брата моего мама хотела сперва назвать Борисом — в честь Б<ориса> Л<еонидовича>, потом решила - Георгием, веря, что это обрадует папу; если и обрадовало, то ненадолго! Муром же его прозвали, п. ч. совсем маленьким он почти никогда не плакал, а издавал милые мурлыкающие звуки - Мур-Мур, и вообще походил на котёнка - с маленькими ушками и пушистой головкой. Ещё мама звала его просто Котом... Он был красивым и одарённым мальчиком, очень несчастным в тисках маминой тиранической любви.

Крепко обнимаю и всегда люблю.

Ваша Аля

В.Н. Орлову

6 февраля 1973

Милый друг Владимир Николаевич, опять я безобразно опаздываю с ответом на Ваше письмо — и хоть были бы тому веские оправдания, а то — ничего, кроме раздробленности времени и тем самым своей собственной, когда не наоборот... О ленинградском вечере¹ доходят хорошие слухи, т. е. вроде бы всё прошло в высшей степени пристойно; всем (кто писал мне или звонил) понравились выступления 1) Комы Иванова², 2) А.В. Эйснера³. Последний меня тревожил наиболее, т. к. он принадлежит к категории факторов неуправляемых — ни изнутри самого себя, ни дистанционно, но и он в данной ситуации вроде бы ощущал берега и не выплескивался из них — и слава Богу!

Вообще же он (был; как теперь - не знаю!) — существо антокольского типа, блестящ, эмоционален, одарён — но всё это (было; как теперь - не знаю!) - пространственно, а не вглубь. М. б. возраст, опыт (Испания, наши родные лагеря с последующей реабилитацией! поздний брак + поздний сын, к<оторо>му сейчас лет 12, а самому Эйснеру - 68!) - нарастили вглубь в том числе и душу? Бывает, хоть и редко...

Что до Комы Иванова, тот — настоящий, вернее — подлинный во всём и ничему не подвлиянный.

Помню его ещё по временам Б<ориса> Л<еонидовича>. Написала «по временам» — и задумалась: сколько же времен (времян??) было в жизни - а по сути, времени как такового не было и уже определенно не будет! Вероятно, время ещё — и свойство человеческого характера? Хорошо мне, что я такой невежественный и первозданно-необразованный человек — могу иной раз и пофилософствовать, не боясь течений и ересей, о которых просто не подозреваю.

Кстати, о временах: а помните ли Вы, что 5 марта с<его> г<ода> стукнет 20 лет со дня кончины Вождя и Учителя? Кого ни спрошу — все забыли. Воистину коротка наша память! И всё лишь оттого, что так привыкли к напоминаниям, да и к умолчаниям. У меня сохранился траурный № «Огонька», привезённый ещё из Туруханска; томов премногих тяжелее этот жиденький, глянцевый журнальчик! Какой был удивительный заупокойный митинг в том удивительном приполярном селе! Белое небо над снегами, как мраморы, самодеятельный духовой оркестр с промерзающим на лету звуком помятых труб (на каждую трубу выдавалось по четвертинке спирта, чтобы не затягивало льдом!), — шаткая трибуна, на к<отор>ую громоздились районные мастодонты, салют из шести винтовок тульского оружейного завода, произведённый шестью районными милиционерами, и над понурой толпой «местных» и ссыльных - срывающийся голос сибирского поэта Казимира Лисовского, прилетевшего из Красноярска на самолёте, на котором и сочинил подходящие к событию стихи. Увы, поэт картавил не хуже Симонова и поэтому, возглашая нечто вроде: «и рыдают над ним рыбаки Туруханска», произнёс вместо «рыбаки» — «ебаки», pardon. Что несколько приободрило скорбящие массы.

На этом сообщении двадцатилетней давности и покидаю Вас пока - авось до скорой встречи, письменной или устной. За окном опять слякоть, тает с трудом накопленный снежок, а с ним вместе, боюсь, и урожай будущего лета. Плохая зима!

Всего Вам и Madame самого доброго-предоброго, здоровья в первую очередь!

Ваша АЭ

¹ Речь идет о вечере, посвященном восьмидесятилетию М. Цветаевой.

² Вячеслав Всеволодович Иванов (см. о нём примеч. 2 к письму С.Н. Андрониковой-Гальперн от 27.Х.67 г.).

³Алексей Владимирович Эйснер (1905-1984) - переводчик, приятель С.Я. Эфрона по Пражскому университету, евразиец, литератор, поэт. В 1936— 1939 гг. воевал в Интернациональной бригаде в Испании, был адъютантом генерала Лукача (Матэ Залки). В 1940 г. вернулся в СССР и вскоре был репрессирован; реабилитирован в 1955 г. Оставил воспоминания о М. Цветаевой: «Она многое понимала лучше нас...» // М. Цветаева в воспоминаниях современников: Годы эмиграции. М., 2002. С. 202-212.

С.Н. Андрониковой-Гальперн

14 февраля 1973

Дорогая моя Саломея, получила Ваше грустное письмецо — да и откуда бы им браться весёлым в наши лета? «Наши» лета говорю вполне всерьёз, ибо та разница в возрасте, которая наличествует - чисто календарная, а по сути — один чёрт!!!

Посылаю Вам переснимочектой фотографии, которую получила от Вас, и с превеликой благодарностью к Вам, к Вере, и к судьбе, сохранившим и приславшим мне это снимочек, приобщаю его подлинник к архиву. Кроме того прилагаю свою самую-самую любимую фотографию — убеждена, что она Вам тоже понравится и заставит Вас улыбнуться; и я ей улыбаюсь, как малой и прелестной частице маминого когдатошнего, незапамятного счастья. Этой девочке посвящены ранние «Стихи к дочери»; увы, во всех своих будущих ипостасях она (девочка) не заслужила ни стихов, ни поэм, ни счастья... Впрочем, всё это не заслугам даруется, а - просто так, как повезёт...

Я помню себя удивительно рано (конечно, не только себя, а и окружающих, окружающее!), в частности, помню, как папа снимал эту фотографию — довольно громоздким тогдашним аппаратом с кассетами — и приговаривал: «умница, умница, только не двигайся!»

<...> Чувствую себя эти дни неважно - болят всякие печенки -селезенки - поджелудочные железы, надо себя холить, лелеять, кормить диэтически и лечить — не умею, не успеваю, беспечно забываю о своем круглейшем одиночестве, запрещающем болеть. Столько прожила, а жить — не научилась. Теперь уже поздно учиться чему бы то ни было. Теперь нужно только терпение - но оно, кажется, у меня есть... Простите за краткость и несвязность — иначе опять отложится в долгий ящик.

Крепко обнимаю Вас, всегда люблю и помню.

Ваша Аля

В.Н. Орлову

23 марта 1973

Милый Владимир Николаевич, спасибо Вам за доброе письмо, за все похвалы, которые мне так же не личат, как «молодёжное» платье, изготовленное популярной фирмой «Весна» (товары для новобрачных!).

Сильно состарилась я, видно, и это плохо; хотя состарилась «в направлении» всё возрастающей требовательности к самой себе — и, быть может, это-то хорошо; не дай Бог быть старухой, «уязвимой похвалами» и начинающей резвиться пером на бумаге; всему своё время. И место.

Как вы правы, что не любите Готье! Он весь — МОДА и в коей-то степени уцелел до наших дней потому, что та мода, произведением

к<отор>ой он является, была настояна на культуре, традициях и прочих долгоиграющих компонентах, влияние и обаяние коих более продолжительно, нежели сами, увы! - компоненты.

Но сам-то он слишком благополучен для поэта, и вот почему мне было так трудно переводить его...

Вы собирались приехать в Москву в конце месяца; может быть, увидимся - или хотя бы услышимся? Буду рада. Поверьте, что меня по-настоящему тревожат и ранят все Ваши неудачи последних — да, уже лет!!! - и как же хочется, чтобы улеглись эти волны - или чтоб ожила эта мёртвая зыбь!

Сил и здоровья вам обоим!

Обнимаю Вас и Елену Владимировну. Пусть всё будет хорошо или хотя бы сносно!

Ваша АЭ

С.Н. Андрониковой-Гальперн

10 мая 1973

Дорогая моя Саломея, весточку я Вашу получила накануне отъезда в Тарусу, всегда хлопотного, а нынче — особенно, т. к. уже месяц непонятно (и сильно!) болит правая рука — отнимая (болью) и остатние силы, и «остатние» же умственные способности. Что в жизни сильнее боли? Душа? Но она и есть сплошная боль... Особенно в наши лета! Рада, что журнал «Звезда» добрёл до Вас с бедным и бледным моим отражённым Марининым светом¹. О ней писать может только равный, а их нет, и поэтому вся она фильтруется через убожество пишущих — ужасно убого пишут многие и многие, и количество никак не переходит в качество. Я-то хоть знаю и понимаю её - а прочие вспо-минатели с неслышащими ушами и невидящими глазами!..²

Обнимаю Вас и всегда люблю.

Ваша Аля

' Речь идет о «Страницах воспоминаний» А. Эфрон (Звезда, 1973. № 8).

² В письме от 19.IV.70 г. С.Н. Андроникова-Гальперн пишет А.С.: «Читать Вас мне была настоящая радость, а о маме как всегда о<чень> волнительно. Всю душу вывернуло. Орлов - по мне - прав в оценке Вашего дарования и его характера. Я Вам (кажется неоднократно) писала как ценю Ваше умение передать мысль, описать виденное: Ваш с одной стороны неожиданный эпитет, а с другой такой убедительный, неопровержимый. Писала также о том, что вы схожи с Мариной».

Е.Я. Эфрон, З.М. Ширкевич и Р.Б. Вальбе

2 июня 1973

Дорогие мои Лиленька, Зинуша и Руфка, от вас, помимо одной Лилиной открытки, пока ни гу-гу, поэтому совсем не знаю, как ваши дела, планы, здоровье и с ним связанное настроение и самочувствие? У нас тут всё пока без перемен, все основные чёрные и часть «белых» работ переделаны Адой совсем без моей помощи, т. к. у меня то ручка, то ножка выходят из строя, не говоря обо всей прочей классике. Я только со скрипом вожусь по дому и кое-как кое-что готовлю, так что бедная моя труженица хотя бы накормлена ежедневно, и то слава Богу. Сейчас рука полегче, а то, что онемели пальцы, кажется сущим благословением по сравнению с недавней круглосуточной болью. Теперь зато в роли угнетателя и мучителя выступает нога, причём, как и с рукой было, болит не какой-то определённый «участок», а боль всё время переходит с места на место, из бедра в колено, оттуда — в щиколотку, как бы праздно переливаясь по пустому сосуду. Особенно противно ночью, когда эти переливания из пустого в порожнее спать не дают и «вздирают» из постели на рассвете, вместе с курами и прочими птицами более небесными. Так и сегодня, пишу вам раннним-преранним, росистым-преросистым утром, под оглушительную песню соловья с сопутствующим чириканьем прочей мелюзги. В середине месяца Ада уезжает с приятельницей на пароходе до Уфы и обратно, — в начале июля будет здесь, и Лена к тому времени завершит свою практику и тоже приедет. За этот недолгий период одиночества я должна подвинуть свои переводы в надлежащем направлении; авось к тому времени ручки-ножки пройдут и не будут отвлекать от основного. То, что в улиточных темпах делаю сейчас (в смысле переводов¹), - так и выглядит сделанным не человеком, а улиткой, и к Петрарке не имеет ни малейшего отношения; а жаль, ибо сонеты его - прелести, чистоты и простоты несказанной. Тут, помимо всего и прежде всего, переводчику талант требуется, а у меня — только понимание; и, в частности, понимание непомерности задачи, что не окрыляет...

У нас несколько дней прогостила очень милая Адина приятельница, геолог, которой Таруса и близлежащие места очень понравились; к сожалению, Ада, по-моему, совершенно её (приятельницу) заговорила, заглушив и всех птиц, и всю дотуристскую тишину. Говорит она, бедняжка, много, громко и не Бог весть что по содержанию. Начинают съезжаться долгосрочные дачные соседи, и скоро тишину можно будет слушать только ночью. А пока ещё — считанные дни и даже часы - хорошо.

Очень жду хоть какой-нб. весточки. М. б. Руфь однажды напишет два слова о своих делах, о к<отор>ых ничего не знаю. Крепко обнимаем и целуем. Главное — дай Бог здоровья!

Ваша Аля

' А.С. перевела 17 сонетов Франческо Петрарки. См.: Петрарка Ф. Избранное. Автобиографическая проза. Сонеты. М., 1974.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

9 июля 1973

Дорогие мои, вот обещанное письмецо. У меня всё слава Богу, рука перестала болеть (дай Бог, чтоб на подольше!) — нога ещё напоминает о себе временами, но — жить можно. Еврейское счастье!

В субботу приехала Лена, завтра приезжает Ада, так что кончилась моя беззаботная — в смысле бесхозяйственная и безготовочная жизнь, а то я почти целый месяц почти не прикасалась к кастрюлям и ко всему прочему тому подобному, жила по своему собственному, мне самой удобному, распорядку, никого «не ждала и не догоняла». Только в садике-огородике возилась — для отдыха от трудов умственных. И, главное, ни с кем не говорила и никого и не слушала (за исключением немногочисленных визитеров) — отдыхала голова от чужих дел и собственных мнений по поводу оных.

За время отсутствия всяческого присутствия закончила (увы, только начерно!) несчастные сонеты, дам им полежать, отдохнуть от себя, чтобы недели через две отредактировать и закончить так, как сумею.

Один раз знакомые свозили меня на машине на два часа в лес, я грустно-счастлива была побывать за пределами «латифундии» и хоть бегло глянуть на природу, на всё многообразие зелени и ощутить высоту неба над головой и самую возможность простора, о которой (и о котором) всегда помнишь, но, поневоле, перестаёшь ощущать физически. Даже собрала несколько «утешительных» грибков, из которых сварила суп к Лениному и Адиному приезду.

С продуктами тут стало получше, иногда появляется в продаже слив<очное> масло, которое можно закупить впрок, до следующего появления. Молоко в нашем ларьке бывает ежедневно, и часто творог. Хлеб почти бесперебойно. В «городе», т. е. в самой Тарусе, бывает сметана, иногда колбаса, и т. д. Так что теперь, когда есть кому сбегать в город, добывание продуктов уже не проблема.

Сама я в Тарусе не была уже года три, так как под горку - могу, а обратно, в горку, уже нет. Проезжая Тарусу при приезде в неё и при отъезде думаю: всё ещё хороший городок пока что\ Ибо и тут строятся «современные» здания, кубики, в которые играет ребёнок, патологически лишённый фантазии! Они, эти кубики, идут в наступление на ближайшие, прелестные и тишайшие, окрестности. Разрастается и местный дом отдыха. А по берегам Оки — палатки почти подряд, а по (плохим) здешним дорогам — машины и мотоциклы потоком. Какие мы счастливые, что видели и осознали ту, прежнюю, Москву -да и Россию!

Крепко обнимаю вас, всегда очень жду весточки.

Будьте здоровы, мои дорогие! Лена шлёт самый сердечный привет - а Ада ещё не приехала.

Ваша Аля

В.Н. Орлову

23 декабря 1973

Милый Владимир Николаевич, это не я на Вас сержусь, это Вы вправе сердиться на мою такую долгую и ничем не оправданную немоту. Никакие тени не падают на нашу дружбу — откуда бы им взяться? Виной моему, для меня самой неожиданному, эпистолярному хамству — разросшиеся хворобы, возросшая неизбывная усталость, заставляющая меня ждать тихого и вдохновенного часа для того, чтобы сесть за письмо; но разве дождёшься его (часа!) извне, если не умеешь его организовать внутри себя, съедаемой обязательностью различных второстепенностей? Стара, наверное, стала: если считать северный стаж год за два — то мне скоро 80, а жаль!

Ну ладно, это не новогодние материи, Бог с ними со всеми. Авось в 74-м воспряну духом. <...>

Всего вам обоим доброго и хорошего в наступающем году — здоровья, сил, дел и отдыха! Обнимаю сердечно вас обоих!

ВашаАЭ

Так называемые воспоминания движутся медленно и неверно, я, как всегда, недовольна — ну, что Бог даст!

В.П. иД.Н. Журавлевым

7 августа 1974

Дорогие мои и милые Журавлики, ваша весточка с Камы¹ была для меня полнейшей неожиданностью, ибо мне казалось, что вы собираетесь на дачу, т. е. из московского огня да в дачное полымя, ибо уж где-где отбываем мы наказание за все наши грехи, как не на даче. Ну, какие бы то ни были санаторные неполадки, а всё же лучше, чем самим хозяевать; тут хоть «на всём готовом», включая обязательное музобслуживание... Не знаю, успеет ли к вам моя весточка, ибо всё продолжительнее и таинственнее становятся пути следования писем и всё ненадёжнее их доставка; и вообще тайны мироздания меркнут перед секретами сервиса и прочего обслуживания человека человеком.

Такого исключительно поганого лета, как нынешнее здешнее, не упомню, как сказал бы Нестор-летописец, берясь за натуральное перо натурального, не инкубаторского, гуся.

Одна погодная подлость сменяется другой, пятой, десятой, сотой и т. д. Некто, пропивший нашу весну, проиграл в картишки и лето; картины мокнущей, зябнущей, стынущей природы вызывают некий душевный авитаминоз и - физическое оцепенение от невозможности одолеть весь этот завал туч и всю эту мокрую свинцовость - причём, для меня, в пределах одного лишь крошечного «дачного участка»; на просторе всё это ощущается и одолевается иначе, более масштабно что ли! Редкие синие, яркие, жаркие просветы только по губам мажут, да в рот не попадают; не успеваешь осознать и поверить, как опять всякая дрянь сыпется с неба... А время, между прочим, идёт, бежит, летит, короче говоря, проходит безвозвратно, а работёнка - ни с места, и об

отдыхе не может быть и речи, и т. д. и т. п. Недавно, правда, были развлечения, внесшие некоторое разнообразие в жизнь и давшие пищу возрастающему скудоумию моему и окружающих! Нас с Адой торжественно пригласили надень рождения одного милого старикана, у которого мы когда-то - когда строили свой домишко - снимали комнату; гостей было 35 человек - и все родственники жены юбиляра, его же собственные не поместились или ещё что, но не были приглашены; столы, сколоченные юбиляром ради этого случая, были поставлены буквой П и ломились от яств и питий, из последних особо примечательном был великолепный самогон на зверобое; впрочем, зелёный змий и в казённом воплощении наличествовал в избытке. Всё было распре-лестно, весело, добродушно и доброжелательно; вначале велись вполне светские разговоры на темы погоды и творчества Муслима Магомаева; потом те же речи велись не вполне членораздельно; потом всеми присутствующими овладело непреодолимое желание спеть чего-нибудь такого; спели; выпили; опять спели; ещё выпили; ещё спели; один из племянников юбиляра, наиболее тверёзый, записал неприметно этот зверобойный хор на магнитофон; и когда мы прослушали самих себя, то некоторые даже протрезвели; но ненадолго; когда же появился настоящий, домотдыховский баянист со своим, отделанным синтетическим перламутром, баяном и начались половецкие пляски (племянники, набычившись и избочась, страшно топотали вокруг племянниц, ритмично размахивавших цыцами — то вверх-вниз, то налево-направо) - мы с Адой тихо смылись во свои недалекие свояси. На следующий день мы «гостили» у Евг<ении> Мих<айловны> Цвет<аевой>, вдовы маминого брата Андрея, к<отор>ой стукнуло 79 лет - но всё ещё свежа, как желтеющий огурец, - там было тарусское «обчество» в количестве 10 человек - один склерозистей другого; стол ломился под грузом чайника, сахарницы и сухарницы; разговоры велись о сверхъестественном — снах, предчувствиях, приметах; потом перешли на «страшные» истории, страшные лишь тем, что рассказчики путали завязку, искажали продолжение и забывали конец; расходиться же начали после того, как один старичок, дойдя до кульминации какой-то неимоверности, в которой участвовали какие-то гродненские гусары на ходулях, сказал вместо «покойник» — «подсвечник»: «а подсвечник встал из могилы и улыбнулся».

Ну вот, милые мои, этим подсвечником и заканчиваю письмишко. Крепко, крепко обнимаю, люблю и помню. Будьте здоровы и терпеливы!

Ваша Аля

Ада шлёт сердечный привет!

¹ В.П. и Д.Н. Журавлевы отдыхали в это время в санатории «Усть-Качка» на Каме.

В. Н. Орлову

28 августа 1974

Милый Владимир Николаевич, какая жалость, что глаза подводят, что время подводит, что здоровье подводит - и что вообще и в частности столько подвохов вокруг нас и внутри - первейший же из них - этот самый «возраст» на седьмом десятке! Сколько оказывается козырей в его игре - игре с нами, в нас и против нас! «Кабы знатьё» - мы бы больше ценили просто молодость, просто здоровье, когда были богаты ими... Надеюсь, что когда эти корявые ночные строчки доберутся до Вас, вы уже будете смотреть во все глаза «в корень» очередной работы и опять докажете фениксово своё начало и фениксову свою суть. Прошу Вас, если и когда Вам вновь, не дай Бог, станет нудно на душе, оглянитесь в мою сторону мысленно, мысленно же заберитесь, хотя бы на несколько мгновений, в мою не греющую шкуру - и Вы сейчас же ощутите, какой Вы молодец и какое счастье, что поблизости Е<лена> Вл<адимировна> (и даже когда в турне — всё равно поблизости!), и какое счастье, когда каждое горе — пополам.

А мне уже давно некому сказать: «а помнишь?» — хотя бы это сказать! и иной раз трудно превозмогать то, что принято называть одиночеством. Я говорю «то, что принято называть», потому что, несмотря ни на что, одиночества своего не ощущаю в полной мере; но ведь на самом-то деле происходит это только благодаря памяти и воображению - ценностям бесплотным, а у бесталанных ещё и бесплодным...

Так что Вы ещё вполне - кум королю, и да будет так, и тьфу-тьфу не сглазить, и храни Вас Бог, Е<лена> В<ладимировна> и... обстоятельства!

Сегодня - первый день на тридцать шестой год с того 27 августа¹, когда я в последний раз видела своих близких; на заре того дня мы расстались навсегда; утро было такое ясное и солнечное - два приятных молодых человека в одинаковых «кустюмах» и с одинаково голубыми жандармскими глазами увозили меня в сугубо гражданского вида «эмке» из Болшева в Москву; все мои стояли на пороге дачи и махали мне; у всех были бледные от бессонной ночи лица. Я была уверена, что вернусь дня через три, не позже, что всё моментально выяснится, а вместе с тем не могла не плакать, видя в заднее окно

машины, как маленькая группка людей, теснившаяся на крылечке дачи, неотвратимо отплывает назад — поворот машины и — всё. Слёзы мои пересохли за 35 лет, всплакивать случалось только от злости; та беда терзает меня всухую и — кому повем?

Нынче зимой решила «вплотную» заняться маминым архивом, начать по частям передачу его в ЦГАЛИ; неровен час помрёшь - чего хитрого? и оставишь все эти сокровища беспризорными. Нельзя. Так что пожелайте мне сил на это. Легко ли отдавать всё это - живое! -«в казённый дом»? Но иного выхода нет...

Наше небывшее лето подходит к концу, начавшись, по сути, лишь в последней декаде августа. Сейчас стоят теплые, солнечные — когда выпростаются из утренних туманов - дни. Начинаю собираться восвояси, а это - каждый раз адский труд и адские же трудности; надеемся быть в Москве между 15 и 20 сентября...

Всего вам обоим самого доброго! Обнимаем вас сердечно: сил вам, удач вам! А<да> А<лександровна> шлёт привет.

Ваша АЭ

¹ 27 августа 1939 г. - день первого ареста А.С.

В. Н. Орлову

2 ноября 1974

Милый Владимир Николаевич, видно моё, уже давнее (кажется, в конце сентября), письмо не дошло до Вас — или, возможно, Ваше ответное не добрело до меня - Вы ведь очень аккуратный корреспондент и вряд ли оставили бы моё - да и чьё бы то ни было - «ау» безответным и бесприветным!

На всякий случай повторяю самое сердечное своё спасибо за вашу телеграмму к моему дню рождения - она тем более тронула меня и обогрела (простите стёртость «обогрела», но смысл-то остаётся!) - что день этот оказался будничным в квадрате, с безнадёжной возней на безнадёжно-мокром, унылом, прелом огороде. «Сворачивались», готовились к отъёзду, к обмену кукушки-Тарусы на ястреба-Москву, че-гой-то там таскали с места на место, укладывали и т. д. И ваша с Е<ле-ной> В<ладимировной> весточка оказалась приветом из того дальнего, давнего и, пожалуй, невозвратного края праздников, которым вспоминается нам всем детство. Я всё чаше обращаюсь к нему памятью — но пока ещё не «впала» в. В Москве — с октября — засела за работу трудную, но необходимо-насущную — готовлю мамин архив

для передачи в ЦГАЛИ — пока жива и пока подобие головы ещё на плечах. Каждую тетрадь подробнейшим образом «инвентаризирую», комментирую, попутно делаю из них (тетрадей) выписки — черновиков писем, помет, планов развития той или иной вещи, различнейших NB! и т. д. Помогает мне одна хорошая (надежная) девушка¹ — я расшифровываю, диктую, она записывает. Девушка, заслуживающая если не лучшей участи, то лучшей зарплаты, «запродалась» в ЦГАЛИ за 80 р. в месяц — таковы там ставки, и никаких возможностей «роста» в этом отношении; все перерастают в старых дев, «зато» общаются с архивами; с интересными и с неинтересными.

В Москве (для меня) хорошего мало в том смысле, что я её не вижу — ноги мешают где-либо бывать; но м. б. это-то и есть хорошее? По крайней мере не отлипаю от письменного стола, расшифровываю мамины иероглифы до рези в глазах и, конечно же, в сердце: та жизнь воскресает, всё кромсая в тебе нынешней. Но, пожалуй, все ощущения перекрываются усталостью безмерной, просто — физической; от вновь — осознания тщеты, роковой, предопределённой тщеты и тщетности Марининого героического единоборства с Прокрустом-жизнью. <...>

0 том, что скончалась Фурцева и что вместо неё сулят кто Тяжель-никова, кто Лапина², Вы и сами знаете; и что заново отполировали всю Красную площадь — тоже; а за сим — с наступающими октябрьскими праздниками Вас и Вас — и пусть будет отдых и погода, и божество, и вдохновенье... Обнимаю вас сердечно, очень и очень жду весточки хоть какой-никакой!

Ваша АЭ

Кстати, о божестве и вдохновеньи: а что Ваша книга в (бывшем) Гослите?

¹ Е.Б. Коркина.

² Преемником министра культуры Е.А. Фурцевой стал не первый секретарь ЦК ВЛКСМ Е.М. Тяжельников и не председатель Комитета по радиовещанию и телевидению С.Г. Лапин, а секретарь ЦК КПСС П.Н. Демичев.

В.Н. Орлову

8 декабря 1974

Милый друг, Владимир Николаевич, Вы, верно, думаете (если ещё помышляете в моём направлении), что меня уже давненько в живых нет; ан, есть ещё, если не вполне в, то по крайней мере среди. Но — чуть живёхонькая, чем и объясняется, коли не извиняется, вся

эта аритмия в переписке. Все силенки, какие ни на есть, всасываются маминым архивом, пристальной и ежедневной работой над ним; как ни стараемся с моей помощницей и как ни поспешаем, конца, естественно, не видать и, вообще-то, ни половины, ни четверти; несмотря на то, что мамин почерк со всеми его сокращениями и «титлами» (впрочем, это, вероятно, не «титлами» называется!) знаю наизусть и расшифровываю быстро. Но тут ещё годы (жизни и работы!) потребны, чтобы по-настоящему толк был от них (т. е. от жизни и работы!). (В смысле — моих\) Начала, естественно, с самых сложных тетрадей; но простых, вообще-то, у мамы не наблюдается; простейшее, т. е. начальное, она оставила — бросила! в России в 1922 г. Что-то в чьи-то руки из всего того богатства попало, изредка возникают крохи, как правило, строго засекреченные нынешними обладателями, потомками давних собирателей или подбирателей; так где-то из третьих уст, или рук, промелькнуло сведение о ранней (ещё, по-видимому, «девического периода»!) статье о творчестве Брюсова¹. Статья - эта (или записи о, или мысли по поводу) находится где-то в окрестностях литературного наследия Гиляровского — но просочиться туда, в эти окрестности, невозможно... Ну, где-то цела, и слава Богу! <...> Кудрова² мне сообщила («неофициально», впрочем), о том, что Холопов³ требует сокращений «в линии» С<ергея> Э<фрона> (но согласовать эти самые сокращения со мной редакция сможет лишь в начале 1975 г., поскольку к октябрю 1974 они уже израсходовали все командировочные средства!). Подожду терпеливо, пока они вновь «разбогатеют», посмотрю, что за купюры мне предложат (кстати, почтой они почему-то не пользуются!), и если оные купюры меня не устроят, не без сожаления, но железно! заберу свой материал обратно; пусть лежит в ЦГАЛИ до лучших времён. Настанут же они когда-нибудь и для светлой памяти моего отца; состыковаться же с её омрачателями или, что то же, с замалчивате-лями мне не с руки. Конечно, если сокращения вдруг окажутся незначительными, вынуждена буду с ними согласиться ради всего остального; а нет — так нет. <...>

Намечается «обратно» тьфу-тьфу! публикация о моём брате, о его последнем (военном) пути; автор - милейший подполковник авиации, сотр<удник> газеты «Кр<асная> Звезда», около двух лет положивший на усиленные розыски этого неизвестного солдата, не оставившего после себя почти никаких следов во всех возможных и недоступных армейских архивах. Хочет вроде бы опубликовать его очерк журнал «Юность»⁴. Посмотрим! Всего, всего вам обоим наилучшего и наидобрейшего. Радостей вам и сил побольше!

Ваша АЭ

¹ Статья М. Цветаевой «Волшебство в поэзии Брюсова» опубликована А. Са-акянцвальм. «День поэзии. 1979». М., 1979.

² Ирма Викторовна Кудрова - литературовед, в то время сотрудник журнала «Звезда». Впоследствии автор ряда статей о жизни и творчестве М. Цветаевой, а также книг «Версты, дали... Марины Цветаевой: 1922-1939» (М., 1991), «Гибель Цветаевой» (М., 1995), документального повествования «Путь комет. Жизнь Марины Цветаевой» (СПб., 2002).

³Георгий Константинович Холопов (1914-1990) - главный редактор журнала «Звезда».

⁴ Станислав Викентьевич Грибанов опубликовал очерк о Георгии Эфроне «Строка Цветаевой» в журн. «Неман» (1975, № 8) и то же (под псевд. С. Викентьев) в журн. «Родина» (1975, № 3).

С.Н. Андрониковой-Гальперн

12 декабря 1974

Дорогая моя Саломея, Вы так загипнотизировали меня своим неимоверным молчанием, что я сама онемела эпистолярно, и долгие недели теряюсь в догадках — кому бы написать, чтобы узнать о Вас? Естественно, проще всего было бы писать Вам, ещё раз, ещё раз, ещё много-много раз, пока Вы не откликнитесь - но это до меня не доходило... Сегодня, наконец, Ваше письмо-картинка с зимним Парижем и новогодними пожеланиями; как же я ему — письму — обрадовалась, Вы и представить себе не можете! Конечно же, и я без конца думаю о Вас, и больше думаю, чем вспоминаю, в той жизни Вы были маминой, а она меня до Вас не допускала, она была ревнива к своему, иногда осознанно, иногда подсознательно, и это - при всей своей щедрости и распахнутости. И вообще в те поры держала меня на строгом поводке. Всё и вся тогда воспринималось через запреты и барьеры -тем самым отфильтровывалось, иногда претворяясь в чистое золото. Как странно всё, как странна сама жизнь, странны и удивительны населявшие её люди (о теперь населяющих мало знаю, принадлежу к тому поколению!).

Только теперь, только задним числом, книга судеб разворачивается перед нами, расшифровывается нами, наполняя нас поздней жалостью, поздним пониманием, запоздалой любовью и невыразимым чувством невозможности исправить что-то, уже в этой книге начертанное, и - хотя бы предостеречь... от уже свершившегося! Впрочем, всё это старо как мир, старо, как мы сами, и потому - вечно, и, потому же — первозданно! Лариса¹ Ваша ещё мне не звонила, позвонит и зайдёт - буду рада, нет - не удивлюсь, ибо «нынешнее поколение» больше обещает, и меньше исполняет, чем наше. До поры, до времени! Итак — Вы потеряли Марию Игнатьевну² (я её не

знала, но о ней — знаю!) а я потеряла А.З. Тур-жанскую - (Вы были у неё в Медоне) - крестную нашего Мура - угас этот лучик материнской любви, человеческой мудрости, доброты - причём таких простых и естественных, каких природа больше не выпускает в наш синтетический век! Доброта была её талантом.

А.С. Эфрон Начало 1970-х

Редкий во все времена талант! Но всё это -слова. Такие стёртые и ничего уже не выражающие. Что они по сравнению с чувством сиротства, настигающего нас в любом нашем возрасте - и в любой ипостаси!

И хотя и не полагается в таком соседстве говорить, и - ещё и кошка умерла, моя любимая, голубенькая, старая, кроткая, умная кошка, верный друг, столько умевшая сказать без этих самых слов!

Что делать! Поплелась я дальше по своей дорожке! - Вот и Новый год на носу... Что-то он принесёт? Что - отнимет? Пусть в его 365 чемоданах будут и радости, милая моя Саломея.

Обнимаю Вас сердечно. Пишите, ради Бога!

Ваша Аля

'Лариса Николаевна Васильева - писательница, автор книги «Альбион и тайна времени» (М., 1978), в которой немало страниц посвящено изложению бесед с С.Н. Андрониковой-Гальперн.

²Мария Игнатьевна Будберг (урожд, Закревская, по первому мужу Бенкендорф; 1892-1974). В 1920-1933 гг. была личным секретарем А.М. Горького. В 1933-1946 гг. подруга Г. Уэллса. В некрологе лондонской газеты «Таймс» сказано о М.И, Будберг как о «женщине, пользовавшейся репутацией одного из самых блестящих, одного из самых умных, талантливых людей своего времени».

Я.В. Капель

26 декабря 1974

Милая моя Дина, вот и ещё один Новый год на пороге - всегда в это время оборачиваешься к тому, нашему с тобой, удивительному по обстоятельствам (которым теперь собственно память не хочет верить!) и по душевной нашей с тобой близости — новогоднему Сочельнику¹; и звон курантов с кремлёвской башни (до сих пор до меня доносится); и полная грудь веры, надежды, любви — несмотря ни на что, поверх всего. Ты глубоко во мне живёшь, хоть, верно, и не дога-

дываешься об этом, да и трудно догадаться; но это так, и теперь уже можно сказать «навсегда», потому что мы действительно знаем цену всем «всегда», всем «никогда», измерив высоту вершин и глубину бездн. Что принесёт этот новый год — увидим; но лишь бы ничего не унёс из того, что у нас уже (ещё) есть... Обнимаю вас обоих², желаю вам и вашим близким всего радостного и светлого.

Твоя Аля

Ада поздравляет и шлёт добрые пожелания.

¹ Вместе с Н.В. Канель А.С. встречала 1940 год во внутренней тюрьме на Лубянке.

² Н.В. Канель и ее мужа А.В. Сломянского.

В.Н. Орлову

28 декабря 1974

Итак, ещё с одним новёхоньким, милый Владимир Николаевич! Что он принесёт в своих 365 чемоданах, по выражению Неруды, — увидим; дай Бог, чтобы нам хватило сил на их содержимое! а то было пуп надорвали, таскаючи прошлогодние сувениры. Что творится, что вытворяется с Вашей книгой — непонятно; вернее всего — какое-то местное недоброжелательство, замаскированное, как «в проклятые времена царизма», под «высшие сферы». Ваша гослитовская редакторша больна, и там, на месте, никто ничего не знает о том, какие тучи сгустились, откуда и куда ветер дует, какая сводка погоды на завтра и кому она, такая погода, нужна. Моя «Звезда» тоже чегой-то выкамаривает и туманы мои растуманы подпущает; недавнее письмецо Кудровой, в общем-то доброжелательное (почему бы нет?), полно недомолвок, недоумений и полупоклонов в сторону долгого ящика; Холопов, столяр, мастерящий оные, как всегда «в нетях»: то в Болгарии, то ещё где-то, то в юбилейном состоянии, то в санатории; всё это, конечно, «со слов» и для ослов. Но м. б. когда-нб. в каком-нб. номере и вынырнет мой материал; мне до него мало дела, совершенно искренне. Но кому-то (читающему) он нужен, п. ч. - о М<арине> Ц<ветаевой>. Впрочем, и о С<ергее> Э<фроне> тоже; м. б. в этом и запинка, как Вы говорите. Доколе, доколе запинки? — Материал о Муре, уже подписанный в мартовский номер «Юности» зам<естителем> редактора, в последнюю минуту зарезан Полевым¹³²^{, почему - не знаю, не знает и автор. Я «почему-то» ужасно огорчилась. Жаль до настоящих слёз стало мальчика, неизвестного солдатика, маминого Мура, было ожившего, было приблизившегося к своим нынешним сверстникам. А Полевой <...> впихнул обратно; в многотерпеливую и многоприемлющую российскую землю.}

Вот такие новогодние иеремиады.

Ещё кошка моя умерла — кошка моя голубенькая; 15 лет мы с ней дружили — весь её кошачий век.

Но — хватит про дёготь; на пороге Нового года понадеемся и на мёд. Всего, всего вам обоим, и иже с вами, и Машеньке особливо, доброго, радостного, удачливого! Обнимаю вас сердечно. Пусть всё будет хорошо.

ВашаАЭ ¹³²

В. Н. Орлову

14 июня 1975

Милый друг Владимир Николаевич, хорошо было получить Ваше письмо после столь продолжительного и столь для нас изнурительного антракта неподъёмной зимы, всесторонне, оптом и в розницу неподъёмной и невылазной. «Бывали хуже времена...»¹³²^{— сказал поэт. Да, но «бывали» и силы для их преодоления, для сопротивления им. Да и сам рельеф жизни был — или казался — более вершинным и глубинным что ли, менее вязким, топким, неверным, недостоверным и чёрт его знает каким ещё. Хотя нет, нет! упаси нас, Боже, от минувших вершин и бездн! Ибо укатали Сивку именно крутые горки. И вообще всё это вместе взятое старо как мир, и не только старо, но, по-видимому, и вечно, куда вечнее нас, от чего не легче.}

По правде сказать, огорчает меня всерьёз то, что Е<лена> В<ла-димировна> не с Вами, что Вы выбираетесь «на зелень» один - со своими мыслями и рукописями, а в таком случае, после такой зимы — мысли бывают сильнее нас, а рукописи - слабее. Это я, впрочем, по своему болевому опыту сужу, у Вас, дай Бог, всё иначе, и м. б. Вы, как и Е.В., обладаете счастливой способностью встряхиваться от кончика носа до кончика хвоста и всё начинать сначала! У меня же в последнее время то хвост вязнет, то нос, то оба вместе, и никак-никак не встряхнёшься и не стряхнёшь с себя это самое нечто, что жить не даёт <...>

Сердчишко моё не очень пока что восстанавливается здесь, болит от малейшего движения — передвижения (весь май маялась стенокардией) - но всё же, кажется мне, покрепчало по сравнению с Москвой; м. б. и наладится в какой-то мере. Ни за какую работу ещё не принималась, не считая элементарной хозяйственной (...счётом

ложек Создателю не воздашь!²); захватила сюда с собой одну из маминых сложных тетрадей, к<ото>рую мечтаю прокомментировать и из к<отор>ой мечтаю сделать все необходимые выписки до и для сдачи её в ЦГАЛИ. Одолею её (ежели) - то и слава Богу. О продолжении так называемых «воспоминаний» и не думается пока, настолько сделанное до сих пор несовершенно, и необъёмно, и искажено самоцензурой - аж противно. Дожили до времени, когда распроклятые «журнальные варианты» кажутся даром свыше и великой удачей, когда они (с купюрами к тому же!) куце опубликованы, набранные петитом. Сама жизнь наша - «журнальный вариант», могший и долженствовавший быть настоящей книгой... На этом мажорном аккорде покидаю Вас в ожидании встречных вестей - и пусть они будут хорошими - дай Бог! Обнимаю сердечно Вас и милую далёкую спутницу Вашу!

Ваша А.Э.

' Строка из поэмы Н.А. Некрасова «Современники» (гл, «Юбиляры и триумфаторы») .

² Строка из 2-го стих, цикла «Стол» М. Цветаевой «Тридцатая годовщина...» (II, 311).

Л. Г. Батъ

27 июня 1975

Милая Лидуша, если бы ты была способна на это, то поминала бы словом не тихим и не добрым, за то, что уехала, можно сказать, не попрощавшись, а приехав сюда, больше месяца не подавала голоса. Но всё это не от свинства и не от хамства: уехала я совсем больная, уповая на то, что тарусский кислород быстро «поправит» меня; но не тут-то было, увы. Помимо и сверх обычных хвороб объявилась ещё и болевая точка в позвоночнике между лопатками — источник бесконечных — болевых же — приступов, по 5—6 в ночь. А днём и считать их некогда, ибо редки промежутки между ними. М. б. какие-то нервы ущемились между позвонками, м. б. какие-то соли, не там отложились, не на то давят, как бы то ни было эффект грандиозный, с резонансом в обе руки, в плечи, словно все они состоят из обнажённых нервов; и сердце попутно взбаливает и почти вслух вскрикивает. Никакие порошки, пилюли и прочие микстуры не помогают, остаётся уповать на древнего Бога, но и до него не докличешься, ибо есть у него дела поважнее... Вот так и живу под этим синим небом, в этих калужских тропиках (жара стоит звенящая), почти не высовываю носа

наружу; страдаю; а Ада делает всё остальное, всё то, что делили всегда пополам. Я только по хозяйству немного вожусь, готовлю чегой-то почти из ничего; но даже ведра воды принести от ближней колонки не в состоянии. Вот и писем не пишу совсем в ожидании довольно бесплодном того, что схлынут эти хворобы — хотя бы частично.

Прости меня, милый и дорогой Лидуш, за эти иеремиады. Это не жалобы, а лишь объяснение моих молчаний и прочих неучтивостей. Ты-то сама всё на свете терпишь молча и никогда не уподобляешься Иеремии, или тому самому «Жобу на навозной куче», которому по-жалуй-то, всегда - или частенько - уподобляюсь я.

Как-то ты поживаешь, Лида моя долготерпеливая¹, как себя чувствуешь, как переносишь все эти погодные капризы и сюрпризы, — и не только погодные? Надеюсь, что ты на даче, что ты спокойно читаешь какую-нибудь хорошую книгу и, отрываясь от неё, думаешь и вспоминаешь то доброе и хорошее, что дарила нам жизнь, и близкие нам, родные ничем и никем не заменимые люди... Что никто и ничто не обижает тебя, не тревожит, не заставляет досадовать. Хотя — много ли нам надо, чтобы растревожиться? И - много ли, чтобы обрадоваться. Сколько красоты, оказывается, таится в наших мини-садиках, и как мы, оказывается, зорки к этим красотам... когда ничего не болит! Дай Бог, дорогая, чтобы ничего у тебя не болело и чтобы всё было так хорошо и так мирно, как только возможно при наших уценённых возможностях и обстоятельствах!

Обнимаем тебя мы обе, сердечный привет тем, кто рядом с тобой, напиши открыточку!

Твоя Аля

' Л.Г. Бать страдала болезнью Паркинсона.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

8 июля 1975

Дорогие мои, от вас вообще никаких новостей, и я лишь предполагать могу, что пишу по правильному адресу, по которому к 5 июля посылала и поздравительную телеграмму¹. Понимаю, что писать и некому, и некогда (в смысле - отвечать мне), — но от этого, конечно, никому не легче. Сама я для разнообразия пишу вам из тарусской больнички, куда кинули меня превратности судьбы и местная «Скорая» по поводу болей в позвоночнике и бронхиальной астмы, очень впечатляющий приступ которой пришлось неожиданно пережить.

Утешаюсь тем, что больница в каком-то давнем поколении — нам, по цветаевской линии, родственная²; ну и тем, что в любом поколении врачи — да и санитарки! — тут внимательны к больным. Ада навещает меня каждый день и по традиции носит вкусное, поспевшее в нашей латифундии. Делают мне массаж, всякие внутривенные вливания и уколы в попу в ассортименте. Такие дела... каковы-то ваши? Крепко обнимаем.

А. и А.

¹ А.С. поздравляла 5 июля Р. Вальбе с днем рождения.

² Основал больницу И.З. Добротворский, муж двоюродной сестры И.В. Цветаева. Враном в ней многие годы - до ареста в 1937 г. - работала его дочь - Людмила Добротворская.

В. Н. Орлову

8 июля 1975

Милый Владимир Николаевич, пусть хоть битая-перебитая, реза-ная-перерезанная книга Ваша выходит в свет, и дай ей Бог, уж коли она выжила после всех этих столкновений с ошалевшим цензурным (?) транспортом, - добрых читателей, умеющих «восполнять пробелы» по шрамам или хотя бы угадывать их! Самое-то ведь ужасное то, когда авторов винят за цензурные (?) купюры, вернее — обвиняют в них. Вернее - это лишь часть «самого ужасного». А частей у него, увы, много. Например, очень искренние любители литературы и прочего прекрасного, в возрасте около 30, восклицающие в гневе праведном: а почему Орлов не написал того-то и того-то о том-то и том-то? А почему Вы, А.С.. умолчали о том-то и том-то в ваших «воспоминаниях»? и т. п. прочее. Боюсь, как бы после нас не остались в основном цензурные вмешательства под видом наших же принципиальных «недоделок».

Пишу Вам, для разнообразия, из местной, сиречь тарусской, больнички, в которую угодила волей судеб, равно как волей различных болезнетворных процессов, во мне происходящих. А чего не было, того врачи, воленс неволенс, добавили: снимая боли, вызвали страшенный приступ бронхиальной астмы, с которой я, до этих пор, слава Богу, знакома не была. Утешаюсь тем, что больничка данная была воздвигнута в своё время также не без участия Цветаевых старших в роде и лечили в ней не чужие нам земские врачи. Хотя, сказать по правде, и в «своё время» не лишним было бы возвести сортир не разъединственный, для лиц обоего пола, а так сказать раздельный. И умывальник бы — тоже не разъединственный на этаж. Потолки, однако, высокие, славные старинные голландки с дверцами каслинского литья и окна с рамами полуовальными, такими уютными. В палате моей - 12 чел<овек>, в том числе одна бабушка, которую сослепу бык догнал, одна — обварилась «бытовым» паром, остальные — обыкновенные больные, в том числе и я. «Дортуарная» обстановка знакома мне давно, я без раздражения слушаю разговоры и рассказы и ввязываюсь в них, не раздражая, с благодарностью «кушаю» манку и овсянку, пью прозрачную «какаву» и помогаю беспомощным больным почти наравне с «нянечками»; лечусь старательно, чтобы, когда-нб. впоследствии, всё стало хорошо. Вероятно, на том свете! Тут что-то не ахти как получается. Самое чудесное время, когда только что солнце взошло, больные ещё спят, ласточки с визгом летают и можно приоткрыть окно, и подышать, и полюбоваться утренней свежестью. Всё же нестерпимы звуки стонов и воздыханий, запах горького пота, ночное бряцание судёнышек и вкус беды во рту... И обязательность (деревенская, вероятно!) страдательных интонаций в присутствии врачей.

В Тарусе очень жарко, сушь великая и пыль; так и не довелось побывать в лесу и хоть на каком-нб. просторе; но и в своём садике тоже хорошо было... Был оазис зелени и тишины. Даст Бог, снова будет. Как-то у вас? Что скрывается за прозаическим названием Вашего летнего адреса? Напишите! И скоро ли приедет Елена Владимировна отдыхать вместе с Вами? И есть ли лес, вода, тишина? Всего, всего Вам обоим доброго и радостного!

Ваша АЭ

А.А. Саакянц

17 июля 1975

Милая Анечка, история с бесплодными поисками пантопона, с привлечением большого количества народа, напоминает игру в испорченный телефон, увы!.. Уже и до Вас добрались неуправляемые звонки, и от вас распространились... Кё фер¹³³, иной раз в горной местности слабый чих рождает могучий многоголосый и в небытии растворяющийся отклик! Бог с ними, пантопонами и голосами, Вам же за участие спасибо!

С тех пор требовались ещё иные лекарства, и они рассасывались -то ли в моём организме, то ли в космосе, как повезёт, или не рассасывались... Я прошла десятидневный курс лечения этих самых позвоночных болей (массаж, инъекции, всяческие лекарства) — девять дней лечения прошли «ничего себе», а на десятый боли возобновились за здорово живёшь. И будет ли конец этому царствию - в смысле царствия нестерпимых болей во мне (впрочем, они тьфу-тьфу! не непрерывны!) — и каков их истинный источник — пока неясно. Ясно лишь, что снимая боль инъекцией новокаина, вызвали у меня этой же инъекцией бронхиальную астму, о к<отор>ой я ранее понятия не имела; это — ужас, что такое. Удушье, в смысле. И такое протяжённое во времени... Уйдёт ли оно так же, как пришло, или схватит за глотку до конца дней? Какая же я была счастливая ещё несколько дней тому назад, когда всех этих страстей не было на мою шею, т. е. когда был воздух на земле и на мою долю.

Всё в больнице (тарусской) было очень странно, такое изобилие смертей рядом, бок-о-бок, в такие мирные и солнечные дни, и такие сплошные страдания, и этот запах горького пота, крови, хлорки и аммиака - и много, много чего ещё. Все эти сутки просидела на койке - ложиться не могла из-за удушья и поэтому почти не спала; есть не могла, глушимая медикаментами. Но всё ещё что-то виделось и думалось и почти бредилось.

Вышла я «на волю» не в лучшем виде, как легко догадаться, и в полной ненадежности. Устала от истеричности собственного дыхания и от болевых вспышек. Но, конечно, рада, что вернулась «домой» и могу дышать чем-то, действительно напоминающим воздух... Ну, а что завтра будет? или - через час, через минуту? «Дышу» рывками, т. е. практически - задыхаюсь.

Журнала со своими воспоминаниями не видела¹ (кажется, я одна!) Несмотря на трёхкратную просьбу о присылке 10 экз<емпляров> в Тарусу, «Звезда» не прислала ни одного. Выцарапывать чегой-то из них нет сил. Я совсем больна.

Относительно того, что «страницы» слишком компактны и читаются с трудом, я отлично знаю; произведённые в последний момент сокращения («видимость» ред<акторской> работы) не улучшили их, это я тоже знаю. Особенно нуждается в воздухе пастернаковская тема - но, дал бы Бог ещё дыхания, я надеялась к ней вернуться, не зная, что как раз дыханьице-то на волоске!

О «каше» из подобных жмыхов и не помышляю, книги пишутся иначе и не из «журнальных вариантов» создаются и лепятся, уж тут Вы мне поверьте!.. За желание редактировать несбыточности - спасибо... У Вас это переходит в хобби — обратно же кё фер! Дай нам Бог!

Сюда Вас пока не зову из-за своих расцветших и заколосившихся хвороб — но Вы всё понимаете и не обидитесь. Маме сердечный привет — и [нрзб.]... Вас обнимаю, а А.А. приветствует.

Ваша А.Э.

' В журнале «Звезда» (1975. № 6) были опубликованы мемуары А.С. «Страницы былого».

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

21 июля 1975

Дорогие мои, наконец получила сразу 3 открытки и узнала, что вам только недавно удалось перебраться на дачу, куда я вам всё время писала и посылала телеграммы, вы же ещё находились в Москве. Из больницы выписалась на днях, там было тяжко из-за жары, безвоздушна, - запахов (нет канализации) - и изобилия тяжёлых больных - что поделаешь! Зато были и санитарки, и сёстры - причём «на высоте», как ещё водится в провинции. От позвоночных болей спасали массажем и инъекциями, от сильно и впервые в жизни разыгравшейся бронхиальной астмы - внутривенным эуфиллином. Дома лёгкие приступы преодолеваю сама, при тяжёлых приходится вызывать «скорую». Трудна астма с её предсмертными задыханиями, особенно ночными... Оказывается - просто дыхание - настоящее счастье! Целуем вас всех!

А. и А.

У нас сегодня первый дождь за много времени. Была настоящая засуха. Говорят, вышла моя «Звезда» с кусочками воспоминаний о родителях...

Это последнее письмо Ариадны Сергеевны Эфрон. Она умерла от множественных инфарктов утром 26 июля 1975 г. в тарусской больнице.

Содержание

1955

Р.Б. Вальве. 27 июня 1971..........................

В. Н. Орлову. 12 июля 1971..........................

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич. 16 июля 1971...........

Е.Я. Эфрон, З.М. Ширкевич и Р.Б. Вальве. 8 августа 1971 В. Н. Орлову. 26 августа 1971 ........................

1972

В.Н. Орлову. 16 января 1972 ........................

В. Н. Орлову. 17 февраля 1972 .......................

A. И. Цветаевой. 25 апреля 1972 ....................

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич. 4 июня 1972 ...........

Е.Я. Эфрон. 14 июня 1972 ..........................

B. Н. Орлову. 1 июля 1972 ...........................

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич. 23 июля 1972 ...........

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич. 21 августа 1972 .........

C. Н. Андрониковой-Гальперн. 12 декабря 1972 .........

1973

B. Н. Орлову. 6 февраля 1973 ........................

C. Н. Андрониковой-Гальперн. 14 февраля 1973 ........

B. Н. Орлову. 23 марта 1973 .........................

C. Н. Андрониковой-Гальперн. 10 мая 1973 ............

Е.Я. Эфрон, З.М. Ширкевич и Р.Б. Вальве. 2 июня 1973 .

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич. 9 июля 1973 ............

В.Н. Орлову. 23 декабря 1973 .......................

1974

В.П. иД.Н. Журавлевым. 1 августа 1974 ..............

В.Н. Орлову. 28 августа 1974 ........................

В.Н. Орлову. 2 ноября 1974 .........................

B. Н. Орлову. 8 декабря 1974) .......................

C. Н. Андрониковой-Гальперн. 12 декабря 1974 .........

Н.В. Каннель. 26 декабря 1974 ......................

В.Н. Орлову. 28 декабря 1974 .......................

1975

В.Н. Орлову. 14 июня 1975 .........................

Л.Г. Бать. 27 июня 1975 ...........................

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич. 8 июля 1975 ............

В.Н. Орлову. 8 июля 1975 ..........................

А.А. Саакянц. 17 июля 1975 ........................

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич. 21 июля 1975 ...........

Ариадна Сергеевна Эфрон

История жизни, история души Том второй

Редактор О Б. Авилова Художник Р.М. Сайфулин Корректор М.М. Уразова Составление именного указателя А.И. Батыгина Обработка текстовых иллюстраций А. Б. Метелкин Верстка Л.А. Шелковой

Подписано в печать 12.07.2008. Формат 60х90'/₁₆Бумага офсетная. Гарнитура «Newton». Печ. л. 26,25 Печать офсетная. Тираж 3000 экз.

Издательство «Возвращение»

Тел.: 196-02-26. Факс: 455-30-11 E-mail: vozvrashchenie@mtu-net.ru

ISBN 978-5-7157-0)67-1
I
7857	15 7*	1671

Отпечатано в ОАО «Типография “Новости”» I05005, Москва, ул. Фр. Энгельса, 46