Сто стихотворений

Соловьи

О мертвых мы поговорим потом. Смерть на войне обычна и сурова. И все-таки мы воздух ловим ртом При гибели товарищей. Ни слова Не говорим. Не поднимая глаз, В сырой земле выкапываем яму. Мир груб и прост. Сердца сгорели. В нас Остался только пепел, да упрямо Обветренные скулы сведены. Трехсотпятидесятый день войны. Еще рассвет по листьям не дрожал, И для острастки били пулеметы… Вот это место. Здесь он умирал — Товарищ мой из пулеметной роты. Тут бесполезно было звать врачей, Не дотянул бы он и до рассвета. Он не нуждался в помощи ничьей. Он умирал. И, понимая это, Смотрел на нас, и молча ждал конца, И как-то улыбался неумело. Загар сначала отошел с лица, Потом оно, темнея, каменело. Ну, стой и жди. Застынь. Оцепеней. Запри все чувства сразу на защелку. Вот тут и появился соловей, Несмело и томительно защелкал. Потом сильней, входя в горячий пыл, Как будто настежь вырвавшись из плена, Как будто сразу обо всем забыл, Высвистывая тонкие колена. Мир раскрывался. Набухал росой. Как будто бы еще едва означась, Здесь рядом с нами возникал другой В каком-то новом сочетанье качеств. Как время, по траншеям тек песок. К воде тянулись корни у обрыва, И ландыш, приподнявшись на носок, Заглядывал в воронку от разрыва. Еще минута. Задымит сирень Клубами фиолетового дыма. Она пришла обескуражить день. Она везде. Она непроходима. Еще мгновенье. Перекосит рот От сердце раздирающего крика, — Но успокойся, посмотри: цветет, Цветет на минном поле земляника. Лесная яблонь осыпает цвет, Пропитан воздух ландышем и мятой… А соловей свистит. Ему в ответ Еще — второй, еще — четвертый, пятый. Звенят стрижи. Малиновки поют. И где-то возле, где-то рядом, рядом. Раскидан настороженный уют Тяжелым, громыхающим снарядом. А мир гремит на сотни верст окрест, Как будто смерти не бывало места, Шумит неумолкающий оркестр, И нет преград для этого оркестра. Весь этот лес листом и корнем каждым, Ни капли не сочувствуя беде, С невероятной, яростною жаждой Тянулся к солнцу, к жизни и к воде. Да, это жизнь. Ее живые звенья, Ее крутой, бурлящий водоем. Мы, кажется, забыли на мгновенье О друге умирающем своем. Горячий луч последнего рассвета Едва коснулся острого лица. Он умирал. И, понимая это, Смотрел на нас и молча ждал конца. Нелепа смерть. Она глупа. Тем боле Когда он, руки разбросав свои, Сказал: «Ребята, напишите Поле: У нас сегодня пели соловьи». И сразу канул в омут тишины Трехсотпятидесятый день войны. Он не дожил, не долюбил, не допил, Не доучился, книг не дочитал. Я был с ним рядом. Я в одном окопе, Как он о Поле, о тебе мечтал. И может быть, в песке, в размытой глине, Захлебываясь в собственной крови, Скажу: «Ребята, дайте знать Ирине: У нас сегодня пели соловьи». И полетит письмо из этих мест Туда, в Москву, на Зубовский проезд. Пусть даже так. Потом просохнут слезы, И не со мной, так с кем-нибудь вдвоем У той поджигородовской березы Ты всмотришься в зеленый водоем. Пусть даже так. Потом родятся дети Для подвигов, для песен, для любви. Пусть их разбудят рано на рассвете Томительные наши соловьи. Пусть им навстречу солнце зноем брызнет И облака потянутся гуртом. Я славлю смерть во имя нашей жизни. О мертвых мы поговорим потом.

1942

Жаворонок

Памяти К. Мархеля

Под сапогами оползает глина, И вот опять встает перед тобой Снарядами разрытая равнина, Где третьи сутки колобродит бой. Дрожит земля от бешеного гуда, На сорок верст ворочается гром, А он вспорхнул и с вышины, оттуда, Рассыпался звенящим серебром. Свистели бомбы. Тявкали зенитки. Протяжный гул, невероятный вой… А он висел на золотистой нитке Между разбитым небом и землей. Как будто бы пронизывала тело Животворящей радости волна. Моя земля травинкой каждой пела, Таинственного трепета полна. И раненый смотрел на клубы дыма, Прислушивался к пенью, не дыша. Здесь смерть была, как жизнь, необходима, И жизнь была, как песня, хороша.

1943

Весна

Виталию Василевскому

…Мне грустно от сознанья, Что так невыразительны слова. Полна таинственного содроганья Весенняя природа. Синева Сквозит над лесом. Робкая трава На солнцепеке зеленеет. Ломок Схвативший за ночь лужи у каемок С ажурными прожилками ледок. Седой лишай на валунах намок. Снег ноздреват. Прозрачен и хрустален Ручья стремительного перелив. Серебряные почки тонких ив Горят на солнце. Пятнами прогалин Покрыто поле. Черные грачи Сидят на кучах темного навоза. Сквозь легкий пар скользящие лучи Нисходят в землю. Тонкая береза, Как девочка, стоит на берегу. Я счастлив тем, что увидать могу, Как утром занимается заря, Подслушать бормотанье глухаря, Понять в тиши упрямый рост растений, Язык неумирающей воды, Перемещенье воздуха и тени, Сверканье звезд, звериные следы, Движенье соков по стволу сосны, — Я счастлив ощущением весны. Она во мне. Я вижу — надо мною В сиянье ослепительного дня, В лазури растекаются, звеня На тонких струнах, жаворонки. Хвою На синих елях ветер шевелит. Мне давнее предчувствие велит Поторопиться, не теряя мига, Не обойти вслепую стороной. Природы неразрезанная книга, Как жизнь моя, лежит передо мной. И в этот миг, наперекор покою, Наперекор забвенью, не спеша, Невыразимым счастьем и тоскою, Как чаша, наполняется душа. Прекрасен мир! Он нерушим и прочен. Непобедим и вечен человек. Блестят ручьи, и оседает снег В канавах развороченных обочин. Но, повстречавшись с пулею слепой, На желтую разъезженную глину Он здесь упал с пробитой головой И в грязь густую вмерз наполовину. Мели снега. Звенели холода. И солнце вновь дробится в каждой склянке. Еще не унесла его останки Холодная весенняя вода. Они лежат, промытые насквозь. Шинель, как пепел, на ветру истлела, И выпирает ключевая кость Из темного, бесформенного тела, И вылезает за ребром ребро, Со лба сползает кожа, как повязка, И зеленью покрылось серебро, И свастика заржавела, и каска. И сжатый рот, как серый камень, нем. Что делал он и шел сюда зачем? Ведь этот мир, в накрапах желтых пятен, Наш до конца — и только нам понятен И чужд ему. Мир им обезображен: Не счесть воронок и глубоких скважин, Подкошенных деревьев. От села Остались только пепел да зола. Летучий прах и мусор ветром скучен. На кольях уцелевшего плетня Горшки торчат, как головы. Как скучен Тяжелый вид. Ни дыма, ни огня. Ревет река, и берега покаты. У переката пенный бьется вал В быки и сваи черные. Пока ты В оцепененье каменном стоял, Уже расцвел подкошенный орешник, Заплыл смолой в стволе сосны свинец. И в чудом сохранившийся скворешник Веселый возвращается скворец. Малиновка у ржавого лафета Свила гнездо и вьется у гнезда, Поет и заливается с рассвета. Гори, моя солдатская звезда! О, дай мне сил и мужества, наполни Мои глаза сверканьем синих молний, Весенним громом уши оглуши, Наполни сердце самой едкой желчью, Дай мне азарт, и дай повадку волчью, И вырви жалость из моей души. О, проведи меня по бездорожью, Развей по ветру горький смрад и прах, Чтоб мир опять заколосился рожью, Чтоб хмелем и смородиной пропах. Пленительна, печальна и ясна. За наступленьем шествует весна. Цветет земля. Отныне и вовек — Прекрасен мир и вечен человек!

1944

«Есть радость ясная в начале…»

Есть радость ясная в начале, Обида темная — в конце. А ты живешь одна — в кольце Своих страстей, своей печали. Твоя судьба в твоих руках, Она легка и одинока. Я ни обиды, ни упрека Не вижу в медленных глазах. Меня гнетет одна досада, Тот молчаливый приговор Непоправимого, в упор, Случайно брошенного взгляда.

1944

«Совиных крыл неслышный взмах…»

Совиных крыл неслышный взмах, Потом дождя прямые струи И первые вполупотьмах Слепые наши поцелуи. Когда одна из полутьмы Ты шла задворками из дому, Когда почувствовали мы Еще неясную истому, Когда над лесом круглый гром На части разлетелся с треском, Когда горело все кругом От фосфорического блеска, — О, как та ночь была светла, Как, светляков не замечая, Она густой росой текла Со щавеля и молочая, Когда глаза твои мою Насквозь пронизывали душу, — Нет, я прощенья не молю За то, что этот мир разрушил, За то, что я в глаза другим Смотрел и обнимал за плечи. И вместо сердца горький дым, И мне оправдываться нечем. Меня твой образ сторожит И дожидается ответа. На грешных днях моих лежит Упреком след ночного света.

1944

«В какой-то миг мне стала ясной…»

В какой-то миг мне стала ясной Вся неизбежность этих встреч, И воля в ярости напрасной Нас не могла предостеречь. Сад, хрупким золотом пронизан, Горел последнею листвой. Закаты плыли по карнизам И умирали над Невой. И звезды крупные смотрели В разбег медлительной волны, Как будто в мире в самом деле Нет больше мира и войны.

1944

«Какая нива встанет на местах…»

Какая нива встанет на местах, Где вся земля в могилах и крестах, Где солнце поднимается во мгле? Но мы живем на зависть всей земле! И дерзости в простых сердцах у нас Огонь неистребимый не угас. Хочу, чтоб мысль и кровь друзей моих Вошли в суровый откровенный стих, Чтоб он неправдою не оскорбил Торжественную тишину могил, Чтоб он вошел как равный в честный круг Моих друзей.

1945

«Мне все здесь дорого и свято…»

Мне все здесь дорого и свято, У черных Пулковских высот: Могила русского солдата, На желтом бруствере осот, Мать-мачехой и повиликой С боков обросший капонир, Перевороченный и дикий, — Какой-то первозданный мир. Кирпичная щербатая стена, Моих друзей простые имена. Мне хочется, чтоб девушки и дети Пришли сюда на утреннем рассвете, Чтоб день был светел, чтобы ветер тих, Чтоб солнце золотилось на дороге. …Забудь свои печали и тревоги, Здесь мертвые спокойны за живых.

1945

«Есть мудрый смысл в непостоянстве…»

Б. Семенову

Есть мудрый смысл в непостоянстве Природы чистой и простой. Мой вечный спутник, ветер странствий, Еще неистовее вой. Клубясь, лети в дорожной пыли, Чтоб только свист по сторонам. Мы, знаю, слишком быстро жили, И твой порыв по сердцу нам.

1945

«Печаль. Она приходит после…»

Печаль. Она приходит после. Еще размах, еще бросок… В последний раз ударят весла, И лодка врежется в песок. За ней волна, как гром, накатит, И камыши прохватит дрожь. И может быть, совсем некстати Ты засмеешься и замрешь. Волна сойдет. Дрожа от зноя, Качнется тонкая лоза. Заглянет солнце золотое В твои лукавые глаза. Я ждал тебя совсем иную В обманчивой моей судьбе. Прости меня, что я ревную Весь мир сверкающий к тебе.

1945

«Не потому, что женщина любила…»

Не потому, что женщина любила, Не потому, что женщина ждала, Нет, сердце, опаленное дотла, Уберегла в бою другая сила. И пусть сейчас тебя не оскорбит Мое признанье. Так душа хотела. И, слепо вырываясь из орбит, Я сам не знаю, где она летела, Куда неслась, чтоб защитить меня, Весь мир вставал, и глох поток огня. И я пришел, я весь в глазах твоих. Мне так светло, так хорошо — ты видишь? …Как взмах ресниц медлителен и тих. Ты все простишь и словом не обидишь. А завтра? Видимо, судьба У нас одна. И мы в нее поверим. …Какая ночью протрубит труба, Какая буря разворотит двери?

1945

«А знаешь, ты была права…»

А знаешь, ты была права, Когда мы шли вдвоем с тобою И нас встречали острова Еще нехоженой травою. От клевера и повилик Летели золотые пчелы. Парк был прозрачен и велик, И море — синим и веселым. А знаешь, ты была права, Что все пройдет. И в самом деле, Другая выросла трава, Другие пчелы прилетели. В ленивой музыке воды Они звенят среди ромашек. И на сыром песке следы Почти такие же, как наши.

1945

«По лопухам и повилике…»

По лопухам и повилике, В листве зеленой и резной Дробился свет, плясали блики, И мир кружился предо мной. Цветной: зеленый, синий, белый, В кипенье света и тепла. И ты, как музыка, влетела, И ты, как музыка, втекла. Вошла в горячий запах лета, В сиянье яркого огня. И ливни хлынули. И где-то Ломались молнии, звеня.

1945

Сфинкс

Нева под лунным светом стынет, И, сердце страхом леденя, Глазами каменной пустыни Загадка смотрит на меня. Какой творец ее увидел И, проклиная бытие, На всю вселенную в обиде, Из камня вырубил ее? За веком век. Холодный идол С надменной строгостью лица Остался верен и не выдал И бред, и вымысел творца. А я люблю тебя простую, Ты мне не идол и не бог. Не требую, не протестую — Ты вне загадок и тревог. Я тоже умирал от жажды, Бродил по улицам пустым. Ты обожгла меня однажды Палящим холодом пустынь.

1945

«Поет метель. В дубленые тулупы…»

Поет метель. В дубленые тулупы Сама зима окутывает трупы. Последний сон… Последняя постель. Отголосит отходную метель. Ни холода не надо, ни тепла. И только память о друзьях светла. Исходит кровью рваная заря. И от смертей тупеют писаря.

1946

А. Блоку

Его поэзия жива. Ей все отдать душа готова. Мелькают мысли и слова, И наконец приходит слово — Основа жизни и души. Возьми его и не дыши. Остановись. Не без опаски Застынь над чудом. И постой. И снова вымыслы и сказки Начнут соперничать с тоской. Опять кудлатые метели Сплетутся в яростный клубок. И ты поймешь, что в самом деле Ты в этот миг не одинок. Что ты сейчас один хозяин, — Позвал вселенную на пир. Еще пока неузнаваем, Ты миру отдал этот мир Взаймы. Да что там! Без возврата Душа по слову отдана. На бледной площади Сената Трагическая тишина. Есть удивительное свойство У сказок, скрытое во мгле, — То золотое беспокойство За все живое на земле. Пусть жизнь прошла и песня спета — Густа могильная трава. Но в чистом голосе поэта Душа широкая жива. Приникни к темному надгробью, Завороженный и немой, И ты поймешь, как пахнет кровью Родник поэзии самой.

1946

«В моей беспокойной и трудной судьбе…»

И. Т.

В моей беспокойной и трудной судьбе Останешься ты навсегда. Меня поезда привозили к тебе, И я полюбил поезда. Петляли дороги, и ветер трубил В разливе сигнальных огней. Я милую землю навек полюбил За то, что ты ходишь по ней. Была ты со мной в непроглядном дыму, Надежда моя и броня, Я, может, себя полюбил потому, Что ты полюбила меня.

1947

На берегу

Здесь чайки в белые буруны Роняют крик. И продолженьем волн уходят дюны На материк. И ты бежишь воде навстречу, Во всем вольна. И вновь тебе окатывает плечи Ее волна. Что хочешь делай. Чем угодно жалуй. Хоть плачь, хоть пой. Весь мир сейчас без горьких слез и жалоб Перед тобой. Он пред тобой и для тебя назначен — Бери, дари. Он весь промыт, он светел и прозрачен, Как янтари. Он пред тобой, и радостный, и громкий, Во весь простор. …У горизонта на дрожащей кромке Стоит линкор.

1953

«Посмотри, как тихо позолоту…»

Посмотри, как тихо позолоту Август рассыпает на полях. Аисты готовятся к отлету. Ласточки сидят на проводах. Созреванья легкая усталость У самой природы — погляди. Милая, нам многое досталось, Многое осталось впереди. Небо выше и просторы — шире. Наше поле в скирдах золотых. Самая большая радость в мире — Это делать счастье для других. От всего, что в этом мире скрыто, Против нас готовится в тиши, Самая надежная защита — Ясное спокойствие души. Я тебя за тыщу верст услышу, Звонкой песней отзовусь в ответ. Ласточки воротятся под крышу, Аистов придумает поэт.

1953

Янтарь

Кусок промытый янтаря, Веселый, как заря, Вчерашний выбросил прибой В подарок нам с тобой. Прозрачный, как цветочный мед, Он весь сквозит на свет. Он к нам дошел, к другим дойдет Сквозь сотни тысяч лет. Он выплыл к нам с морского дна, Где тоже жизнь цвела, А в глубине его видна Застывшая пчела. И я сквозь тысячи годов За ней готов в полет: Узнать, с каких она цветов Свой собирала мед. Я жизнь люблю. Она рассказ Развертывает свой. И как мы счастливы сейчас, Лишь знаем мы с тобой. Теперь уже не наугад, Наш опыт разберет — И что такое в жизни яд, И что такое мед. Любовь. Ее не взять годам И силой не сломать. Я сам, я сам ее раздам, Чтобы опять, опять Она на радость молодым В прожилках янтаря Сквозь сотни лет пришла к другим, Живым огнем горя.

1953

«Я воевал, и, знать, недаром…»

Я воевал, и, знать, недаром Война вошла в мои глаза. Закат мне кажется пожаром, Артподготовкою — гроза. На взгорье спелая брусника Горячей кровью налилась. Поди попробуй улови-ка И объясни мне эту связь. Года идут, и дни мелькают, Но до сих пор в пустой ночи Меня с постели поднимают Страды военной трубачи. Походным маршем дышат ямбы, Солдатским запахом дорог. Я от сравнений этих сам бы Освободился, если б мог, И позабыл, во имя мира, Как мерз в подтаявшем снегу, Как слушал голос командира, Но что поделать — не могу! Подходят тучи, как пехота, От моря серою волной, И шпарит, как из пулемета, По крышке дождик проливной.

1955

«Нынче осень, как поздняя слава…»

Нынче осень, как поздняя слава, Ненадежна и так хороша! Светит солнце весеннего сплава, За холмы уходить не спеша. А по кромке зеленой у леса Зеленеют в воде камыши. И под тенью густого навеса Тишина и покой. Ни души. У опушки сухого болота Вырастает вторая трава. Красота! И стрелять неохота — Поднимаются тетерева. Я нарочно оставил двустволку, Чтоб не трогать внимательных птиц. А по лесу звенит без умолку Комариная песня синиц. В рыжей хвое лесные дороги. Листья падают, тихо шурша. И душа забывает тревоги, И обиды прощает душа. Видно, лето не кончило повесть, И запас у природы богат. Бронзовея, прямые, как совесть, Смотрят старые сосны в закат.

1955

«По щебню пулковских расщелин…»

По щебню пулковских расщелин Окоп взбирался на окоп. …Опять зениткою нацелен В ночное небо телескоп. Там солнца плавятся в пожарах. И там, загадочна досель, Как на прицеле, в окулярах Дрожит космическая цель. Астроном мыслью путь проделал В необозримый мир планет. И, как вселенной нет предела, Мечте его предела нет. И за мечтою этой смело, Опережая чудеса, Ракеты трепетное тело С земли рванется в небеса. Она пройдет потоком света, Меж звезд сияя горячо. …Снежинка — малая планета — Ему садится на плечо.

1955

«Здесь сосны, ветер и зима…»

Здесь сосны, ветер и зима, Приди сейчас сюда сама, И будет май и юг. Засмейся громко иль заплачь, Но только все переиначь, Как ты умеешь вдруг. Здесь день и ночь трубит трубой По мерзлым отмелям прибой В кипенье белых пен. И льда налет, и брызг полет Весь день до ночи — напролет, Всю ночь — без перемен. И любо мне на берегу У всех ветров стоять в кругу, Глотать морской настой И знать, что ты идешь сама Сюда, где сосны и зима, Что можно вновь сойти с ума, Сказав мгновенью — стой!

1956–1957

Сосны на берегу

А. Пунчонку

Неправда! Есть еще в пороховницах Запас хороший пороха сухого. И есть еще на глубине души Святая нерастраченная совесть. Она-то и дает, наверно, право Глядеть в глаза, и верить, и любить, И обнимать с надеждою за плечи Редеющих, как зимний лес, друзей. Я каждый день хожу сосновой рощей По берегу янтарного залива, Где ветер, набегающий со взморья, Гудит в вершинах и несет по склону Сыпучий снег с песком сыпучих дюн, Где грозно замерзающее море Кувалдами тяжелыми колотит В береговой белеющий припай. Давно я знаю, что покоя нету, Что счастье человека вне покоя, Что время выдувает из души Всю накипь, неудачи и сомненья, Как ветер, набегающий со взморья, Сдувает пену с бесконечных волн. «Пройдет и это» — мудрость Соломона Не нашему характеру сродни. Мы любим землю. Мы земные люди. Мы жили больше в помыслах грядущим И очень мало для себя самих. Гремел Октябрь над нашей колыбелью Раскатами «Авроры». Резал уши В два пальца свист метели продувной. Походные костры и бивуаки, Забытые могильные курганы И серый пепел страсти и раздумий На рано поседевших волосах. Мы не сдались. Мы, словно эти сосны По берегу, все в ссадинах и шрамах, Корявые, высокие, прямые, Ломаемся, но не умеем гнуться. Мы глубоко в земле сплелись корнями, Мы в небесах вершинами сплелись И бурю, налетающую с моря, Встречаем грудью, как всегда, в упор. Редеем мы. Но выстоять нам надо. Уже встает, уже шумит подлесок, Поддерживая нас и подпирая, Вершинами вытягиваясь к солнцу, По-своему шумит…

1956–1957

Иван-чай

Он розов, он лилов, он фиолетов, Метельчатый, высокий иван-чай. …Не спрашивай, не жди моих ответов, Моей глухой тоски не примечай. Он пахнет медом, сенокосным зноем. Войди в него, слегка пошевели — И зашумят над иван-чаем роем Встревоженные пчелы и шмели. Кукушка закукует на опушке, Надеждой вечной сердце веселя. Здесь в капонирах били наши пушки, Горели камни, плавилась земля. Душа моя, в тоске не будь немою. У памяти прощенья не моли! Окопы зарастают над Невою — Здесь полегли товарищи мои. Давно истлели звезды из фанеры, Осыпались могильные холмы. Живые — мертвым, верные без меры, Своею жизнью присягаем мы. А жизнь летит? И ветерок, качая, Сдувает вниз, к сплетенью корневищ, Лиловые метели иван-чая, Печального растенья пепелищ.

1956–1957

Стихи о необходимости

На тихих клумбах Трептов-парка Могил в торжественном покое Давно горят светло и ярко Пионы, астры и левкои. И за судьбу земли спокоен, Ее простор обозревая, Стоит под солнцем русский воин, Ребенка к сердцу прижимая. Он родом из Орла иль Вятки, А вся земля его тревожит. Его в России ждут солдатки, А он с поста сойти не может.

1958

Ода буксирам

На сыром ветру линяют флаги, Низкие темнеют корпуса. Я люблю вас, моря работяги, Различаю ваши голоса, Хриплую, скупую перекличку. Наблюдаю деловую стать, Старую рабочую привычку — Никогда на месте не стоять. Отдыхать вам некогда! Довольно Дела в шторм и в голубиный штиль, Это знают пристани Стокгольма, Копенгаген, Генуя и Киль. День и ночь бессменны ваши вахты. И в портах стоящие вокруг Белоручки лайнеры и яхты Без усилий ваших — как без рук. Вы мне однокашники и други, Спутники поэзии моей, Грубые от соли и натуги, Добрые работники морей.

1958

«Я жизнь свою в деревне встретил…»

Д. Хренкову

Я жизнь свою в деревне встретил, Среди ее простых людей. Но больше всех на белом свете Любил мальчишкой лошадей. Все дело в том, что в мире голом Слепых страстей, обидных слез Я не за мамкиным подолом, А без семьи на свете рос. Я не погиб в людской остуде, Что зимней лютости лютей. Меня в тепле согрели люди Добрей крестьянских лошадей. Я им до гроба благодарен Всей жизнью на своем пути. Я рос. Настало время, парень, Солдатом в армию идти. Как на коне рожденный вроде, Крещен присягой боевой, Я начал службу в конном взводе Связным в разведке полковой. И конь — огонь! Стоит — ни с места. Или галопом — без удил. Я Дульцинею, как невесту, В полку на выводку водил. Я отдавал ей хлеб и сахар, Я был ей верного верней. Сам командир стоял и ахал И удивлялся перед ней. Но трубы подняли тревогу, Полночный обрывая сон. На север, в дальнюю дорогу, Ушел армейский эшелон. А там, в сугробах цепенея, Мороз скрипел, как паровоз, И что поделать! Дульцинея Ожеребилась в тот мороз. Заржала скорбно, тонко-тонко Под грохот пушек и мортир. И мне: «Не мучай жеребенка…» — Сказал, не глядя, командир. Я жеребенка свел за пойму Через бревенчатый настил. И прямо полную обойму, Как в свою душу, запустил. Стучали зубы костью о кость. Была в испарине спина. Был первый бой. Была жестокость. Тупая ночь души. Война. Но в четкой памяти запали: Мороз, заснеженный лесок И жеребенок, что за палец Тянул меня, как за сосок.

1959

«Дебаркадер да базар…»

Дебаркадер да базар, Яблоки моченые, Деревянный тротуар, Каблуки точеные. Все черемухи в дыму Над речными плесами. Пароход на Кострому, Чайки за колесами. Много весен утекло Полноводной Волгою. Было грустно и светло Той дорогой долгою. Вечер мой который раз Одиноко тянется. Почему-то вспомнил вас, И глаза туманятся. Будто снова от реки, Новые, с колодочки, Простучали каблуки, Лаковые лодочки.

1959

«Полуночный лес…»

И. С. Соколову-Микитову

Полуночный лес. И теченье речное Качает небес Отраженье ночное. На старом прогоне Болотной тропою Усталые кони Идут к водопою, И фыркают ноздри, И волны — кругами, Полночные звезды Горят над лугами. И звезды дробятся На волнах, как блюдца, И можно добраться До них, дотянуться. Здесь звезды ручные И небо ручное, Раздолье речное, Костер и ночное.

1959

«Я над своей задумался судьбой…»

Я над своей задумался судьбой: И радости припомнил, и тревоги. Судьба меня вела из боя в бой — Другой, наверно, не было дороги. Другой дороги не было и нет. Ищи другую, как иголку в сене. Ракетами разорванный рассвет, И хлеб, и песня поровну со всеми. Поземка сзади заметала кровь. Вполнеба — сполох, и луны осколок. Костры горели, и домашний кров Был, как любовь, желанен и недолог. Я был твоим. Я был самим собой. Святое слово «родина» — с собою. Ее судьба была моей судьбой, Как хлеб и песня, как команда: «К бою!» Воспоминанья прошлого пестры. Но ярче перед новыми мостами Горят, горят походные костры, И мир согрет походными кострами. Они для всех. Они недалеки. Ценой моей тревоги и разлуки Навстречу дню в ночи материки Над океаном простирают руки.

1960

Подземный пожар

К. Коничеву

Июль был жарок, как Сахара. В жаре, без водного пайка, Как бы в предчувствии пожара, Желтела старая тайга. И он возник. В глуши, проворный, Пошел хозяйствовать огонь. Клубился дым густой и черный, Ползла удушливая вонь. Лес задыхался в том угаре, Охвачен огненной волной. Но, как спасение, ударил По лесу ливень проливной. Единоборствуя с пожаром, Хлестал, открытый и нагой. Шипя, дымился белым паром Под мокрым мохом перегной. Огонь, казалось, стал покорней, Но, распаляясь — месть за месть, Он в рыжий торф ушел под корни, Ушел и след сумел заместь. И там пошла его работа, Непоправимая беда. И закоробилось болото, Как на углях сковорода. И сосны, вздрагивая редко, Не в силах вынести жары, Текли смолой, роняли ветки И вылезали из коры. Огонь не выбрался наружу, Не заметался, как петух, И сам себя не обнаружил, Он сделал дело и потух. В золу забился, в пепел стертый, Кольцом свернулся и исчез. Потом я видел этот мертвый, Безрукий, прокаженный лес. Ни птичьим свистом, ни трубою Не оглашалась эта тишь. …Какая почва под тобою? Поосторожнее… Сгоришь!

1961

Письмо

Траве расти, и женщинам рожать. И соловьям свистеть рассветной ранью. Пройдет вся жизнь моя, а я все буду ждать Своих друзей, оставленных за гранью Слепых огней и вечной тишины, Откуда нет моим друзьям возврата. Но наши души не разобщены, — И мертвый брат живого кличет брата. О, соловьиный щелк на утренней заре, Свист пеночки в черемуховой дрожи! Окопный дым — и вся земля в золе. Два сердца. Две любви, как две росинки, схожи. Нет, не тоска! Немая песнь души, Живых и невозвратных связь живая. На перекличку дружества спеши, Моей души любовь сторожевая. Я боль тревоги до конца несу, Чтоб никогда и никакая сила Июньскую тишайшую росу В черемухе цветущей не спалила.

1961

«Ах, ласточек на утренней заре…»

Ах, ласточек на утренней заре Неугомонный щебет по карнизам! На пепле жизни, на ее золе Сирень бушует в оперенье сизом. Мир неделим сегодня. Без дробей Обходится и остается целым. Душа моя становится добрей У будущего мира под прицелом. О память сердца, душу вороши, Чтоб день грядущий не ушел из виду. С тревогой переполненной души Росою смой вчерашнюю обиду. Ответь любовью на призыв любви. И сердцем к сердцу помоги добраться. И если я достоин, позови На праздник человеческого братства.

1961

«У меня не смертельная рана!..»

Т. Будановой

У меня не смертельная рана! Я еще доползу до огня. Улыбается мальчик с экрана, Бесподобно играя меня. Добреду, опираясь о стену, До палатки с кровавым крестом. Зал внимательно смотрит на сцену, В жизнь мою на ходу холостом. Жизнь моя мельтешит и мелькает И у смерти висит на краю. Удивляюсь, откуда он знает Обожженную душу мою. Я совсем отвергаю досаду И клопиный ее непокой. А своею игрою награду За меня перехватит другой. С голубого экрана без грима Он сойдет через десять минут. И девчонки в бездумье игриво, Спотыкаясь, за ним побегут. Он пройдет, на меня не похожий, Улыбаясь загадочно мне. Дескать, шире дорогу, прохожий, Отойди и постой в стороне. Что ж, толкайся, но только не шибко. Торопись, но спешить погоди. Где-то есть в моей жизни ошибка, Не споткнись о нее впереди. И не хмурь недовольного взгляда, Непокорный вихор теребя. Не играй меня, мальчик, не надо! Я и сам доиграю себя.

1962

Песни Лебяжьей канавке

1. «Лебединые юности трубы…»

Лебединые юности трубы В невозвратном поют далеке. Не криви пересохшие губы, О былом не гадай по руке. И от глаз напряжением воли Отгони невеселую тень. Бесшабашно на Марсовом поле Голубая бушует сирень. Бушевала сирень. Бушевала Даже смерти самой вопреки. И стучали по плитам канала, Спотыкаясь, твои каблуки. Перемешанный с дымкой рассвета, Поднимался сиреневый чад. Каблуки из блокадного лета Не по плитам — по сердцу стучат. Две орбиты схлестнулись, и круто Развернулись ракеты в рассвет. Стала вечностью эта минута, Ей ни смерти, ни времени нет. Отпылили далекие марши. Белой ночи рассеялся дым. Я не стал ни моложе, ни старше. Я остался все тем — молодым. Я живу этим чудом рассвета, И с восторгом в моей тишине Из того невозвратного лета Откликаются лебеди мне.

2. «Я не был обнесен у жизни на пиру…»

Я не был обнесен у жизни на пиру Ни чашей мести и ни чашей чести. Ты кончишься со мной иль я с тобой умру — Не все ль равно: мы были в мире вместе. Был белой ночи зыбкий облик тих. Был только миг. И в этот миг мгновенный, В миг озаренья, ради нас двоих Часы остановились во вселенной. Ты шла ко мне сквозь радость и печаль, И горизонтам не было предела. И за тобой в неведомую даль С твоей душой моя душа летела.

3. «Ах, Лебяжья канавка! По бережку…»

Ах, Лебяжья канавка! По бережку, По траве-мураве на весу Я, в пригоршнях укрытую, бережно Память — птицу-синицу — несу. Ах, Лебяжья канавка! Не наши ли Соловьи ликовали в ночи? То, что было со мною, — не спрашивай. То, что будет со мною, — молчи. Ах, Лебяжья канавка! Под липами, Над твоею над тонкой водой, Мы пригубили счастья, да выпили, Да запели душой молодой. Ах, Лебяжья канавка! Из давности Светлой страсти, кипевшей в бою, Я несу тебе дань благодарности, Ненасытную душу мою.

1964

Песня последнему жаворонку

Г. Козловой

А мне Москва была мала. Мне неуютно было. Метель январская мела, И всю Москву знобило. Я шел куда глаза глядят. Я брел один без цели. Переметал Охотный ряд Холодный хвост метели. О чем я думал? Ни о чем. О всем, что мне известно. Плечо зимы с моим плечом Соприкасалось тесно. Наверно, все бывает вдруг. И — вдруг, быстрее пули, Твои глаза, как сам испуг, В мои глаза взглянули. И все. Какой-то малый миг, Секунда-две, не боле. Но я в глазах увидел крик Сочувствующей боли. И сразу там, на глубине Моих раздумий где-то, Опять, как показалось мне, Зазеленело лето. И жаворонок зазвенел, Взлетев над клеверищем. …Мы все в кругу обычных дел Несбыточное ищем. На нашей юности лежат Напластованьем годы. И нам от них не убежать, Как от самой природы. К нам нелегко ему лететь — Все ощутимей козни. Но продолжает где-то петь Мой жаворонок поздний.

1965

Вдогонку уплывающей по Неве льдине

Был год сорок второй. Меня шатало От голода, От горя, От тоски. Но шла весна — Ей было горя мало До этих бед. Разбитый на куски, Как рафинад сырой и ноздреватый, Под голубой Литейного пролет, Размеренно раскачивая латы, Шел по Неве с Дороги жизни лед. И где-то там, Невы посередине, Я увидал с Литейного моста На медленно качающейся льдине Отчетливо Подобие креста. А льдина подплывала, За быками Перед мостом замедлила разбег. Крестообразно, В стороны руками, Был в эту льдину впаян человек. Нет, не солдат, убитый под Дубровкой, На окаянном Невском «пятачке», А мальчик, По-мальчишески неловкий, В ремесленном кургузом пиджачке. Как он погиб на Ладоге, Не знаю. Был пулей сбит или замерз в метель. …По всем морям, Подтаявшая с краю, Плывет его хрустальная постель. Плывет под блеском всех ночных созвездий, Как в колыбели, На седой волне. …Я видел мир. Я полземли изъездил, И время душу раскрывало мне. Смеялись дети в Лондоне. Плясали В Антафагасте школьники. А он Все плыл и плыл в неведомые дали, Как тихий стон Сквозь материнский сон. Землетрясенья встряхивали суши. Вулканы притормаживали пыл. Ревели бомбы. И немели души. А он в хрустальной колыбели плыл. Моей душе покоя больше нету. Всегда, Везде, Во сне и наяву, Пока я жив, Я с ним плыву по свету. Сквозь память человечества плыву.

1966

Разговор с немецким писателем

Сквозь прицел оптических винтовок Мы с тобой знакомились в упор. Без дипломатических уловок Начинаем новый разговор. Ты сейчас сидишь в моей квартире. Греешься у ровного огня. Пьешь вино И говоришь о мире, — Больше не прицелишься в меня. Восстановлен Ленинград. У Кельна Колокольни на ветру гудят. И тебе, и мне сегодня больно За моих и за твоих ребят. Ты солдат, и я солдат, — Не так ли? Нам стареть, А молодым расти. …Вся Земля из просмоленной пакли — Стоит только спичку поднести. Нет, мы не витаем в эмпиреях, С лика века отмывая грим. Фарисеи спорят о евреях, Мы о Достоевском говорим. О Добре и Зле. А мир угарен. Над Европой мутно и серо. Я тебе, пожалуй, благодарен За твое солдатское перо, Что во имя жизни человека Ты для человечества донес, Пусть хоть небольшую, Правду века, Только не на ближнего донос… В кабаке портовом не без цели Ночью надрывается тапёр. В Пушкина Стреляют на дуэли. Фучика Подводят под топор. Врут попы, И договоры лживы. Прошлое — грядущему родня. Мир сейчас на переломе. Живы Гитлеры сегодняшнего дня. Кто? Они? Нет, мы сегодня в силе Отстоять спокойную зарю. Сын Земли И сын моей России, Я с тобою, немец, говорю. Мы солдаты. Мы с тобой в ответе За навоз Земли И за Парнас. Пусть на свете вырастают дети Мужественней И достойней нас.

1966

В последний раз

В последний раз во сне тревожном, Перекосив от боли рот, Я прокричу неосторожно Свое последнее «Вперед!». И ты запомни: я не умер, Я в бой ушел в последний раз. В солдатском сердце замер зуммер, И с миром связь оборвалась.

1966

Холодное утро Цхалтубо

На пиниях иней, как маска на скулах врача. И очерк горы. И за нею в бездонности синей Плывут облака, на холодном ветру клокоча. И пар над провалом. И иней не падает с пиний. Согрей мое сердце и скорбные руки скорей. Здесь колются звезды, и ночи безжалостно долги. Согрей их приветом, далеким дыханьем согрей И сдунь, словно иней, со старого сердца иголки. Не сердце, а кактус растет, распускаясь в груди. И давит на ребра, и гасит ночные светила. Ты памятью в память скорее ко мне приходи, Как в жизни и смерти спасеньем ко мне приходила. Я жду тебя, слышишь! За горной гряды перевал Летит мое слово, а ветер холодный нахрапист, Его оборвал — и обвалом под камни в провал. Ни слова. Ни эха. Кончается ночи анапест. Я жду тебя, слышишь! Гремит водопад, клокоча, И тень от горы закрывает в тумане долину. На пиниях иней, как маска на скулах врача. Я выйду в ущелье. Я каменных гор не раздвину. Я вслушаюсь в утро, как мальчик в плохие стихи, Как в грубый подстрочник, который не ждет перевода. На пиниях — иней. В Цхалтубо поют петухи. И запахом хлеба спокойная дышит природа.

1967

Эвкалипт

Эвкалипт стоит и стынет В рваной шкуре, гол и сер, Как песчаную пустыню Перешедший дромадер. Он глядит на снежный Север, По Австралии грустит. Прошлогодних листьев веер На макушке шелестит. Что он слышит? Ветра ропот, Дальней бури произвол. Но закручен, словно штопор, Уходящий в землю ствол. Он завяжет без тревоги Временных явлений связь. …У меня душа в дороге Понемногу извелась. Что-то ноет, как старуха, По ночам полужива. А с нее слетают сухо Прошлогодние слова.

1967

Письмо Ярославу Смелякову из Михайловского после прочтения его книги «День России»

А лжи недолго править миром. Пусть правда ложь бросает в дрожь. Пусть только временным кумирам На их погибель служит ложь. И Пушкин знал, как при Пилате, — Ему за все держать ответ. Знал, что за слово правды платит Своим изгнанием поэт. Словесный мусор гонит в Лету Волна упрямого стиха. …Сейчас в Михайловском лето, И зноен день, и ночь тиха. И я не вижу святотатства В том, что на пушкинском лугу По старому закону братства Тебя не вспомнить не могу. Давно со мной живет твой голос, Еще с мальчишества. Не раз, Ликуя, веруя, кололась Моя душа о твой рассказ. И строй твоей высокой речи Как бы на новую ступень Над чередой противоречий Благословлял идущий день. И он был строгим до предела, Ложился лугом под косу. И мгла ненастная редела, И пела иволга в лесу. А что касается изгнанья, То лучше многих знаешь ты: Изгнанье Пушкина — признанье Его чистейшей правоты.

1967

Красивое утро

Мне приснилось, что ты погибала, Но на помощь меня не звала. За хребтом океанского вала Грохотала беззвездная мгла. Ураган, разгоняя воронку, Захлестнул полуостров на треть. «Подожди! — закричал я вдогонку. — Мы ведь вместе клялись умереть». И проснулся. И как бы украдкой Оглянулся в тревожной тоске. Ты дышала спокойно и сладко На моей занемевшей руке. И доверчивость легкого тела, Как волна, омывала коса. А за окнами пеночка пела, И со стекол сходила роса.

1967

О чем мне думалось во ржи

Как жарко пахнет рожь в июле, Как дружно колосится рожь! В тоске стрекоз, в шмелином гуле Ты в наливную рожь идешь. Идешь в зеленую траншею, Где зноем дышит благодать, Где колос к колосу — по шею И горизонта не видать. Качнулось облако гусыней. Тропа замкнулась, как силок. Тебе в глаза синеет синий, Как откровенье, василек. Зеленым усом колос колко Прошелся по твоей щеке. Перебежала перепелка Через тропу невдалеке. И над тобой стрижи, как пули, Мелькнули через зыбкий зной. Как жарко пахнет рожь в июле Истомой зрелости земной! Как светел мир! Как воздух сладок! И ты его захлёбом пьешь. И нет обид. И нет загадок. Есть только зреющая рожь.

1967

Очень грустные стихи

Любови Джелаловне

Мне вспоминать об этом горько, Но я не вспомнить не могу: Гнедая кобылица Зорька Паслась на пушкинском лугу. Вокруг нее, такой же масти, Играл и путался у ног Смешной, глазастый, голенастый, С волнистой шерстью сосунок. Она густой травы наелась, Стряхнула гриву с головы. Ей поваляться захотелось В прохладной свежести травы. Весь день она возила сено, Звеня колечком под дугой, Согнув точеное колено Одной ноги, потом другой. В истоме легкости и лени Передзакатного тепла Она склонилась на колени И на бок медленно легла. Заржала радостно и сыто, Собой довольная вполне. Над брюхом вскинула копыта И закрутилась на спине. Откуда было знать кобыле, Что на некошеном лугу Вчера здесь гости были. Пили. И пели в дружеском кругу. А кто-то с «мудрою» ухмылкой, В хмельной беспечности удал, Бутылки бил пустой бутылкой И в воздух горлышки кидал. …Дрожит кобыла стертой холкой, Всей кожей с головы до ног. И конюх ржавою карболкой Ей заливает красный бок. Стекает кровь из рваной раны В мою горячую строку. И ребра, как меридианы, Сквозь кровь белеют на боку.

1967

Поздним вечером на Маленце

Над затихающей равниной, В полгоризонта языкат, Краснеет спелою малиной И разливается закат. Сулит отменную погоду Наутро солнечный венец. Три утки выводки выводят Из камыша на Маленец. За ними по раздолью плоской, Густой, немеющей воды, Как три серебряных полоски, Горят волнистые следы. Темнеет мир. И мне сдается, Что кто-то свистнул неспроста, Мелькнул и скрылся у колодца В тени ольхового куста. Все зарывается в тумане. А от господского крыльца Русалка в светлом сарафане Бежит на берег Маленца.

1967

Небольшой девочке Еленке

Какая ты смешная, право: Походкой легкою, как дождь, Чтобы не сделать больно травам, Почти на цыпочках идешь. А я оглядываюсь ради Твоей судьбы, тебя любя. Мне кажется, что кто-то сзади Стоит и целится в тебя.

1967

Камыш

Слетают червы-козыри Осенних листьев. Тишь. Бедой на тихом озере Воде грозит камыш. Он скоро дальше двинется От берега. Тогда Зачахнет и затинится Прозрачная вода. Свои постели выстелют У темных тин в тени, Как прописные истины, Ленивые лини. Сюда б волну высокую, Косу да невода, — Поспорила б с осокою И с камышом вода. О берег пеной выбелясь, Промыла б родники, Через протоку б выбилась Волной к волне реки. Всей страстью наполнения Покой тоски круша, Не прекращай волнения, Живущая душа. Не отдавай — я загодя Тебя, спеша, прошу — Своих глубин и заводей На откуп камышу.

1967

Сей зерно!

Ты на Земле рожден. Заветом Далеких предков суждено Тебе всегда зимой и летом Душою слышать: сей зерно! Ты на Земле рожден. Не тем ли Твой долг определен давно: Хранить ее леса и земли, Моря и реки. Сей зерно! Что из того, что мир расколот Тоскою распрей! Все равно Пройдут война, чума и голод, Любовь и песня. Сей зерно! Ты на Земле рожденный, в высь ли Глядишь на звездное руно, Или веленьем острой мысли Спешишь в глубины, — сей зерно! Пусть будет сердце в миг единый Последней страстью сожжено И ты уйдешь зерном в глубины Земной утробы, — сей зерно! Земля твоя! Она качала Твоей судьбы веретено. И нет конца и нет начала У вечной Песни. Сей зерно!

1967

Давиду Кугультинову

С далеких пушкинских времен Я навсегда в тебя влюблен И в солнца желтый ореол, Где выше облака орел За плавным кругом чертит круг. Что в мире выше слова «друг»? Друг — это значит: отведу Тебе грозящую беду, А хлеб и воду, соль и стих Делю по-братски на двоих — Тебе глоток и мне глоток. Вселенной звездный потолок, Росы предутренний озноб Венчают твой высокий лоб. В седых метелках ковыля Постелью стелется земля. Но мы с тобой не будем спать — Нам лишь бессонница под стать. Мы будем слушать горный гул Обвалов, где поет Расул. Пускай к нам спустится Кайсын, Высот Чегема верный сын. И из Башкирии Мустай Одарит нежностью. Блистай Всю ночь, созвездие друзей! Кто хочет — с нами вместе пей Веселый дружества кумыс. Он скукой жизни не прокис И не иссякнет никогда, Как бед и Счастья череда.

1967

Тоскующему другу

Есть за плечами песни два крыла, И новый день вчерашним светит светом. Тоскуешь, друг, что молодость ушла И женщина за ней уходит следом. Ты за любовь любовью ей платил, Но обернулась искренность притворством, И трезвость поубавила светил На небе правды, откровенно черством. Тоскуй до сумасшествия. Дотла Сгорай в тоске, коль некуда деваться. Но есть в резерве верности, светла, Святая память фронтового братства. Она спасет. И ляжет шрам на шрам На поле боя, пасмурном и диком. Сквозь пепел лет смеется юность нам Прекрасным беспощадным ликом. Встречай ее в открытую, смелей, Ответь на смех заботы мудрым смехом. Твоя душа, как музыка, и ей Не суждено довольствоваться эхом.

1967

Старый журавль

Во время перелета ласточки

отдыхают на спинах журавлей.

Кто я? Старый журавль, отстаю постепенно от стаи. Вон на север весенний все дальше уходит косяк. Там по мягким болотам линяют снегов горностаи. И холстины тумана на голых деревьях висят. Там гнездо моей жизни, извечная родина родин, Заливные луга и леса в предрассветном дыму. Там высокие звезды как гроздья созревших смородин. Мне, наверно, туда не добраться теперь одному. Кто ты? Легкая ласточка, сбитая ночью с дороги. Острым крыльям твоим встречный ветер осилить невмочь. Равнодушные звезды далеки и чужды тревоги, Шторм под нами гремит, и кипит океанская ночь. Хлещут волны внизу и соленой кидаются пылью. Будь спасеньем моим, прижимайся плотнее к плечу. Пусть доверье твое к моему прикоснется усилью: Я спасу тебя, слышишь, и сам до гнезда долечу.

Синий свет

Все, что прошло, и все, что станется, О чем я плакал и молчал, Нежнее с каждым годом тянется Туда, к началу всех начал. Там детство с лампой керосиновой, Там вместо дома моего И всей деревни кол осиновый Торчит — и больше ничего. Там за церковною оградою Ограды нет и церкви нет, Под коромыслом зимней радуги, Мой синий, синий, синий свет. Цвет глаз моих идет от матери. Лишь только голову закинь — И хлынет синь по белой скатерти Снегов, сольется с синью синь. Я не без роду, не без племени, Причастный к горести земной. За мной два океана времени И три погибели за мной. За мной войны дорога дальняя. Тоска и песня, пот и кровь. И в наваждении случайная Скорей печаль, а не любовь. И не от случая до случая, А каждый день сто тысяч раз Надежда, радуя и мучая, Мне светит синью синих глаз. И льется, льется чудо синее Через сугробы гор и лет, Душа и песня в синем инее, Над белым светом — синий свет.

1968

«Вчера ломал деревья ураган…»

Вчера ломал деревья ураган, И, словно танки, громыхали тучи, И озеро бежало к берегам И расшибалось о седые кручи. Сегодня — неземная благодать: Прозрачно небо, неподвижны воды. И как-то непривычно наблюдать Блаженное спокойствие природы. Земля, как истина, обнажена, И верится наперекор обману: Великое рождает тишина, Пришедшая на смену урагану.

1969–1971

Элегия

Отошедшее лето С печалью пустынных полей, Над полями с рассвета Седая печаль журавлей. С этой вечной печалью Моя улетает печаль. За прозрачною далью Далекая видится даль. Там под синею синью Холодных и ломких небес, Словно дань повторенью, Осенний смыкается лес. Там лежит на траве И на золоте сонных осин Синевой в синеве Осиянная синяя синь. Эта легкая синь Через тонкую плоскость стекла С крыльев диких гусынь Под ресницы твои натекла. Натекла и стоит, Как озера в тени камыша. И цветет, и грустит, И смеется, и стонет душа.

1969–1971

Памяти Александра Трифоновича Твардовского

Он был на первом рубеже Той полковой разведки боем, Где нет возможности уже Для отступления героям. Поэзия особняком Его прозрением дарила. Его свободным языком Стихия Жизни говорила. Сочувствием обременен И в песне верный своеволью, Он сердцем принял боль времен И сделал собственною болью. Пусть память, словно сон, во сне Хранит для чести и укора Всю глубину в голубизне Его младенческого взора.

1969–1971

«Да, я солдат. Завидуй мне. Дивись…»

Да, я солдат. Завидуй мне. Дивись. Я принимаю всех обид упреки, Мне плоть и душу вымотала жизнь, Восторги века и его пороки. В снега времен и мой впечатан след, Мое плечо хранит тепло соседа. Я знал войну: взлет разума и бред — Все, чем жила и маялась Победа. Да, я солдат. Все шло через меня: Остуда века и его отрада, Сияние рассветного огня И пепел водородного распада, Предательство и чести правый суд, Страсть поцелуя и мороз измены. От стронция эпохи не спасут Искусства бронированные стены. Да, я солдат. Я возводил мосты. Душа — в рубцах, и на руках — короста. Возвышенные истины просты, Да только их осуществлять не просто. Я трубачом и плакальщицей был. Меня несли бессилие и сила. Я женщину без памяти любил — Она меня еще не позабыла. Да, я солдат. Живущее любя, На перекрестках памяти непрочной, Как листья клен по осени, себя Идущим дальше раздаю построчно. В бреду ночей и в сутолоке дней У мысли есть одна первопричина: Чем выше — тем сложнее и трудней, И все-таки — да здравствует вершина! Да, я солдат. И мой угрюмый страх Живет во мне, как жизнь в подножном прахе, И песня леденеет на губах, Как свет звезды на снежном Карабахе. Пусть упаду седой горе на грудь, Но солнце вспыхнет огненным раструбом, И кто-то вновь продолжит этот путь, Цепляясь за уступы ледорубом.

1972

Прощаясь с Венецией

В. Н. Орлову

Венеция уходит. Не тревожь Венеции дождей и старых дожей, Смущавшей оборванцев и вельмож Осанкою и золотистой кожей. Венеция уходит в глубину, Венеция скрывается из виду, Перечеркнув старинную вину И позабыв последнюю обиду. Венеция уходит навсегда. Уходят тротуары и подмостки. И куполом смыкается вода Над рыжим завихрением прически, Там в изумрудном забытьи воды Ее кольцо колышется неярко, И медленно смываются следы Моей любви с камней Святого Марка. Венеция! Уходит страсть и стать. Сестра моя, а мне куда податься? Венеции положено блистать. Венеция устала торговаться. Венеция уходит. На канал От железнодорожного вокзала Оплакивать последний карнавал Последняя гондола опоздала. Парада нет, и пушки не палят, Обманутая временем жестоко, Венеция уходит в Китеж-град, Как женщина, легко и одиноко. Горит ее пленительная прядь, Причесанная солнцем над волною. …О чем ты призадумалась? Присядь. Когда мы снова встретимся с тобою?

1972

Тихо

М. М. Пришвину

Ночной грозы угомонился гром. Перед рассветом эхо отзвучало. И тишина торжественна кругом, Как изначальной музыки начало. Сосновый лес — как золотой орган, Пронизанный легчайшим свежим светом. От мокрого брусничника туман Уходит в небо, не касаясь веток. Как мир хорош! И как я счастлив сам! В умытом мире тайное не тайно. Не вечность ли сейчас по волосам Меня рукой погладила случайно? И вновь душа, сомнений лишена, Покоя набирается без спешки. …И каплю обронила тишина В фаянсовое блюдце сыроежки.

1972

Письмо из «Красной стрелы»

Когда тебе я не помощник в горе, Когда слова сочувствий ни к чему, Печальному, с самим собой в раздоре, Я обращаюсь к твоему уму. Еще не все испробовано в мире, Еще он свеж и не кровоточит. Вильям Шекспир не думает о Лире, И Лермонтов о Пушкине молчит. Еще о Руставели грезит келья Всей пустотой тоски в монастыре, И пьяница в предчувствии похмелья Еще не просыпался на заре. Еще не подступилось, окружая, Раскаянье к нему. И налегке, В блаженной страсти, женщина чужая Спит на его, как на родной, руке. Еще меж ними не порвались звенья, Еще плечо доверено плечу… Я не желаю для тебя забвенья, Я действия твоей душе хочу. На свежий воздух выйди из угара, Где, тощие растенья теребя, Недоумений старая отара Ждет нынче не Кязима, а тебя. Бери свой посох! Гор отроги строги, Промыто небо таинством воды. Смертельное желание дороги И есть освобожденье от беды. Идущие да будут вечно правы. Попутным ветром горизонт раздут. И на каменьях прорастают травы, Как на сомненьях истины растут.

1972

Стихи о самом первом

Подснежник там еще, под настом. Но через наста хрусткий пласт Он знак условленный подаст нам, Уже без кода передаст. И выйдет — вызов зимней прозе, И, захлебнувшись новизной, Погибнет первым на морозе, Так и не встретившись с весной.

1972

«Страдою лето сожжено…»

Страдою лето сожжено. И под осенним низким небом Все на душе обнажено, Как в чистом поле перед снегом. И снег в сегодняшней ночи Засыплет рытвины и ямы. А ты, душа моя, молчи И прикрывай улыбкой шрамы.

1972

Холодный ветер

Холодный ветер в голой роще Сухой листвой засыпал след. Над тощим полем стынет тощий Под масть воронам серый свет. Лес поредел. Подлесок гибок, В нем каждый стебель, как клинок. И я в кругу своих ошибок, Как в голой роще, одинок. Развенчанным деревьям проще, Чем людям, отходить ко сну. Холодный ветер голой роще Сулит надежду на весну. Моя надежда небогата. И знает грешная душа, Что все уходит без возврата, Сухими листьями шурша.

1972

«Чем дальше цель, тем к цели путь прямей…»

Чем дальше цель, тем к цели путь прямей. Равняйся на звезду, а не на свет под дверью. И ясному, открытому доверью Доверием ответствовать умей. Внимательно и к людям и к Земле Прислушивайся. В них твое богатство. Земля — корабль. Нерасторжимо братство Разумного на этом корабле. И на кругах истории тугих Держи глазами горизонт в охвате. Будь бережлив в земных сокровищ трате. Трать сам себя для радости других. Пойми во всем ответственность свою. Она растет. Судачьте не судачьте! Гляди вперед. И на зеленой мачте Оставь живую ветку соловью.

1972

За кругом круг…

Мире Алечкович

Я окружил себя стеною. Мне не найти проход в стене. Все ниспровергнутое мною Теперь на плечи давит мне. Несу свой груз тоски и фальши, И застит зренье пелена. Иду в упор к стене. Но дальше Отодвигается стена. Мне надо выбраться из круга, Переступить проклятый круг, За гранью страха и испуга Увидеть вольной воли луг. И вдруг понять, что там не ново, Что он на замкнутый похож. В нем тот же строй, и то же слово, И так же слово точит ложь. И так же оживает слово, И дождик пестует траву. А круг смыкается. И снова Я страстью вырваться живу.

1973

Письмо Кайсыну

Кайсын, мне хочется в Чегем, Под своды старой сакли. Там угли в низком очаге И хворост не иссякли. Там мягок легкий мех козы, И мы, присев на шкуре, Поговорим о днях грозы И предстоящей буре. И во главу угла стиха По мановенью ока Поставим посох пастуха Как инструмент пророка. Стадам овец нужна трава И в полдень тень чинары. А нам с тобой пасти слова, Как звездные отары. Потом сгонять от ледников В долины гурт овечий На перекресток всех веков И всех противоречий. Чтобы над пропастью пустынь Одна спаяла фраза России трепетную синь И седину Кавказа. Чтоб мы воочию смогли Иные видеть дали, Как сыновья одной земли, Одной земной печали. Чтоб наше слово мир, как цель, Держало на примете, Чтобы играло, как форель, В Жилге при лунном свете.

1973

Летят года

Летят года, как междометья, Как паутина по стерне. Сафо двадцатого столетья Однажды говорила мне: «Не скроешься. Поэты голы. Всем, чем богаты и бедны, Их мысли, души и глаголы До основания видны». И вывод следовал курсивом Без разделенья запятой: Поэт обязан быть красивым Нестыдной правды наготой. Что открывается поэтам, — Нельзя не согласиться с тем, Нас обнадеживает в этом Идущий век стеклянных стен. Где ничего не скроешь боле И, словно ветошь, сбросив ложь, Утраченную, поневоле Святую правду обретешь.

1973

Песня русскому языку

…Глагол времен.

Г. Р. Державин

Когда народы, распри позабыв,

В великую семью соединятся.

А. С. Пушкин

Глагол времен, мой гений, мой язык, Скрещение судеб и мужества народа, Через тебя явила миру лик Ответственности строгая свобода. Ты — ручейком из глубины веков, Ты — светом путеводным из тумана, От сердца к сердцу — музыкой. Таков Твой трудный путь к величью океана. Люблю тебя всей жизнью, всей судьбой, Всем, что прошло, и всем, что дóлжно статься. Ты воздух мысли и мечты. С тобой Мне до скончанья мира не расстаться. Ты для меня раскидывал мосты И озарял окутанное тенью. И, вопреки всему на свете, ты Учил меня родству и уваженью. Горжусь тобой! Прекрасен твой союз Объединенья наций и наречий. Ты на вершину поднял грозный груз Единственной надежды человечьей. Костры твоей поэзии горят, Земного братства приближая сроки, Через тебя друг с другом говорят Гармонии поэты и пророки. Ты — тверд и гибок, нежен и силен, Ты — соловей на ветке бересклета, Ты — сталь и пепел, колокол и лен, Загадка тьмы и откровенье света. Из тьмы времен ты выбился на свет, Сквозь стены отчужденья прорастая, И обрела в твоей судьбе привет И почву жизни Истина простая. Безмерен мир, и бесконечен путь. И нет границ для разума и воли. И в равноправье равных зреет суть И ясный смысл твоей завидной роли. Продли в себе моей тревоги дни И эту песню выведи к распутью. И суть моей души соедини С твоей великой и бессмертной сутью.

1973

«Ищи всему свое начало…»

Ищи всему свое начало На глубине своей души. И что сегодня отзвучало, Забыть на завтра не спеши. Без отчуждения и гнева Переживи лихие дни И для весеннего посева Зерно и песню сохрани.

1973

Из окна

Днем и ночью скрипит у меня на виду Одинокая липа в январском саду. Одинокая липа в морозном окне Днем и ночью скрипит непонятное мне. Днем и ночью железо скребет по стволу, И качается тень у меня на полу. Днем и ночью, всю зиму до самой весны, Видит голая липа зеленые сны. Почему я спокойно глядеть не могу На скрипучую липу в январском снегу?

1973

Песня для себя

Твои глаза моим навстречу Глядят, печальны и остры. Но в их глубинах искры мечут Цыганской вольницы костры. Ложатся тени, как ступени До синих звезд тоски моей. И в доцветающей сирени Поет последний соловей. Ночного неба купол светел, Промыт вчерашнею бедой. И воздух — как хрустальный пепел От слез, оброненных звездой. И вся земля в просторе этом Видна за тридевять морей. И зацветает горицветом Долина осени моей.

1973

«Всегда у жизни на пиру…»

Всегда у жизни на пиру Ищи родства, а не различья. Весною в утреннем бору Прекрасна песенка синичья. Прекрасны сосны в полный рост, Отрада для души и взора, И шелест падающих звезд В лесные полные озера. Прекрасен мудрый путь зерна, И солнца вечный свет прекрасен. Прекрасна песня, что верна Труду, который не напрасен. Прекрасны чистый купол дня, Земля полдневная и воды, Где всё и все — твоя родня, Твоя ответственность свободы. Прекрасен майский соловей, Прекрасна тень его ракиты — Весь мир, который ждет твоей От самого себя защиты!

1973

Письмо в Михайловское

С. Гейченко

Мела Зима, и Лето пело, Пестрела жизни кутерьма. Наверное, влюбленность в дело И есть Поэзия сама. И подвиг жизни ежечасный, Поверх насмешек и зевот, Вдруг, в некий миг, вершиной ясной Встает из будничных забот. Перемешав событий числа В один-единственный успех, Судьба, исполненная смысла, Преображается для всех. И в одинаковость пейзажа Привносит личный колорит. И даже времени поклажа Надоедать не норовит. И снег Зимы и песня Лета Переосмыслены в тиши. На них оставлена примета Твоей возвышенной души. И превращается соседство В родство с поэзией родной, Где в самом деле цель и средство Есть суть гармонии одной. Где удивительное — рядом, Для всех открыто и равно, Где мир твоим обласкан взглядом, В мои глаза глядит давно. Где мы с тобой застынем снова В лугах, молчание храня, Услышав пушкинское слово Под синим колоколом дня.

1973

«Еще полночные светила…»

Еще полночные светила В короне неба не горят. Еще возвышенная сила Любви — не источает яд. Еще я жду весны, как блага, Как теплой влаги семена. Еще всей белизной бумага В двойную рифму влюблена. Еще не замыкала круга Тоски скептическая цепь. Еще в крови — гуляет вьюга И зацветает маком степь.

1973

Порой мне кажется

Душа моя — всего игрушка Какой-то страсти неземной. Глаголом вечности кукушка Перекликается со мной. И запах земляники, сладок, Отстаивается в лесу. И, как разгадку всех загадок, Я тайну сам в себе несу.

1973

Утром

Откос татарником зарос, И легкий звон колышет лето, Рожденный в завитках волос Сережками из бересклета. И этот звон живет во мне, Как самой первой страсти нота. А что ты делаешь вовне Моей судьбы — твоя забота. Ты для меня всегда как сон, Который я в рассвет оправил. Останься в музыке времен, Как исключение из правил.

1973

Полдень

Мне стрекоза садится на ладонь, Как лайнер на бетон аэродрома. И незабудок голубой огонь Слепит глаза, как молния без грома. Ликуя, пробирается ручей Сквозь заросли и запах медуницы, И остается тень его речей На белом откровении страницы. Я отвечаю голосу дрозда Малиновки передзакатным свистом. И лилия, как белая звезда, Качается на отраженье чистом. Мне светит небо в прорези ветвей Всей верностью голубизны и сини И тешит душу, открывая ей Закон родства, как выход из пустыни. Он бесконечен, мир земных чудес. И я бессмертен вместе с ним, покуда Он, перевоплощаясь, не исчез Со мною вместе в совершенстве чуда.

1973

Сенокос

Тиха река. В ночном тумане Молчат седые берета. На стертом временем кургане Туманны свежие стога. И за стогами тихо струны Рокочут говором глухим. Стоят в воде и в небе луны И пахнут донником сухим. И в ожидании рассвета В той неподвижности ночной Крадется Осень через Лето В кустах смородины речной.

1973

Ласточка через Ла-Манш

В тот для меня непостижимый год, В разгоряченном месяце июле, Под липами, в пчелином ровном гуле, Ваш легкий голос превратился в мед. Никто моей печали не поймет, Никто меня не сменит в карауле, Где вы залетной иволгой мелькнули, Откуда вы отправились в отлет И не вернулись. В сторону заката Уходит время, убыстряя ход. И прошлое обходится без льгот. Что из того! Я вас любил когда-то. Я вас люблю. Но только нет возврата В тот для меня непостижимый год.

1973

Воспоминание

Вся жизнь раздарена. И вьюга Кольцо свивает у крыльца. Все отдаленней голос друга, И — не видать его лица. Белым-бело. Белеет рама. Белеет в раме тишина. Душа моя, как Атакама, Пустынна и обнажена. Но где-то там, из дальней дали, Через железные тиски Веков, на кактусы печали Сползают черные пески. Позабывать не в нашей власти Ту жизнь, которая была. Наверное, в Антафагасте Гудят мои колокола. И снова кто-то ждет и верит В святую правду и в обман. Ревет и стонет, в дикий берег Вгрызаясь, Тихий океан.

1973

Предисловие к завещанию

Я говорю себе: из кожи Не лезь, смири строптивый дух; И на твою могилу тоже Скотину выгонит пастух. И ты у будущих столетий Бессмертной славы не проси! Ведь память, как на всей планете, Недолговечна на Руси. И симментальская корова Сжует могильную траву, И жизни вечная основа Преобразится наяву. Свершится таинство коровье, Неразрешимое пока. И кто-то выпьет за здоровье Большую кружку молока. И обретет свое значенье, И перевоплотится вновь Мое высокое мученье: Свобода, Песня и Любовь.

1973

«Мир открывается сначала…»

Мир открывается сначала, Как с первой буквы букваря. И легкий парус у причала Еще не выбрал якоря. Но там в морях причин и следствий, Где нет у ценностей цены, Нам никуда уже не деться, Мы вместе быть обречены. Пока последняя остуда Не обоснуется в крови, Благодари случайность чуда И тайный миг благослови.

1973

Форель играет в лунном свете

В ущелье Верхнего Чегема Глядит луна, и перед ней Жилга, цыганкой из гарема, Бежит, танцуя меж камней. То падает, то замирает, То в камень брызгами пылит. Смотри! Форель в Жилге играет И в лунном воздухе парит. Над валуном мелькает стая, Законам рыбьим вопреки, Червонным золотом блистая, Меж звезд струятся плавники. Как из доверия в измену, Как из бессмысленности в цель, Форель летит из пены в пену, Играет горная форель. Прислушайся. На всей планете Замедлен времени полет. Форель играет в лунном свете, И вся вселенная поет.

1973

«Я прожил жизнь не одиноко…»

Я прожил жизнь не одиноко, И капля моего труда В кипенье бурного потока, А не в спокойствии пруда. Я словом подвиг друга славил И замыкал в упругий стих. Я память о себе оставил В судьбе товарищей своих. А то, что жил я не напрасно И не напрасно принял бой, — За мной идущие прекрасно Докажут собственной судьбой.

1973

Позднее признание

Взрыва оползающий обвал. Метронома голос равномерный. В три окна сырой полуподвал В двухэтажном доме на Галерной. В перекрестье огненных полос Брызги стекол из оконной створки. Бронзовое облако волос На сукне зеленой гимнастерки. В воздухе оглохшем и немом Две судьбы, мятущиеся разно. И, непостижимое умом, Откровенье первого соблазна. Соприкосновенье легких рук, Легкая освобожденность тела. Двух сердец согласный перестук В грохоте бомбежки и обстрела. Страсти беспощадная игра На краю погибели и мрака. …Будь хоть к этой памяти добра Времени безумная атака.

1973

«Пшеница убрана, и скошен…»

Пшеница убрана, и скошен Во славу праздника ячмень. И подступает с новой ношей В колючей изморози день. И в эту изморозь, как в стену, Уходят серые столбы. И можно сдунуть с кружки пену И заглянуть на дно судьбы.

1973

Тебе на завтра

Когда-нибудь и ты меня поймешь Перед своею совестью в ответе. И с опозданьем истина сквозь ложь Перед тобою встанет в ясном свете. Но к моему тревожному огню Ты не спешишь в холодный час заката. И я тебя за это не виню: Я сам безбожно опоздал когда-то. Твою судьбу угадывая, сам Твоей судьбе печалью не перечу. И призываю новым парусам В открытом море ураган навстречу. И в старый след ложится новый след, И медленно смываются границы. И счастлив я, что вижу звездный свет В пустую ночь через твои ресницы.

1973

Три вздоха о Марселе

1. «Уговор и приказ — вхолостую…»

Уговор и приказ — вхолостую, Все напрасно, грози не грози. Разгребатели грязи бастуют, И Марсель утопает в грязи. Запах тленья, назойлив и плотен, Растворяя в себе креозот, Из утробных глубин подворотен На туманное утро ползет. Ржа, рыжея, бежит по железу Желобов на вчерашний уют. Превосходно свою марсельезу Разгребатели грязи поют. Песне тоже непросто по росту, Встав над горем пропойц и кликуш, Вековую корысти коросту Соскребать с человеческих душ. Поднимается песня в проказе Родником неземной чистоты. И глядят разгребатели грязи На Марсель со своей высоты.

2. «Над Землей каруселя…»

Над Землей каруселя, Клубятся созвездий рои, Проститутки Марселя, Полночные звезды мои! Вас сорвала с орбит Превращений земных карусель. Но Марсель не скорбит, А смеется и плачет Марсель. Ночь, жестка и жестока, Упала на плиты ничком. Ожиданье порока Стучит о порог каблучком. Но любовь из постели Уходит, моли не моли. Проститутки Марселя, Печальные сестры мои! Ревность — нож под ребро, И не требует глотка глотка. Умирает Рембо, И судьба продается с лотка. В перезвоне стаканов Идет торжество рождества, И слетает с платанов Последнею стаей листва. Без любви, без укора, Всегда и во всем холодна, Словно глаз сутенера, Глядит в переулок луна. Под надежную кровлю Лениво спешат сторожа. Наказанье любовью Страшнее петли и ножа.

3. «Не будет ни встреч, ни обманов…»

Не будет ни встреч, ни обманов У старой судьбы на краю. Последние листья с платанов Летят через душу мою. И нет ни тоски, ни боязни, Спокойствием полнится взгляд. Последний кончается праздник, Последние листья летят. Летят через память о лете, Летят через тысячи лет, Сквозь легкий туман на рассвете Полетом погибших планет. Веселье кончается скукой, И время меняет наряд. Над самой последней разлукой Последние листья летят.

1974

«А нынче — голая зима…»

Б. Шмидту

А нынче — голая зима, Как рифма без стихотворенья. Хоть плачь или сходи с ума, Но снега нет и — нет забвенья. Прошедшее обнажено В душе, как на рельефном снимке, И пересеяно пшено Воспоминаний по крупинке. Какую кашу заварит Жизнь беспощадная на завтра? Что из восторгов и обид Сплетет поэт, ее соавтор? Ведь могут ижица и ять Опять с грядущим днем лукавить? Но ничего нельзя изъять И ничего нельзя исправить.

1975–1976

«Там, в нашем Августе, созрели…»

Там, в нашем Августе, созрели Хлеба в полях, и звонкий зной Густую зелень акварели Просвечивает желтизной. Там за науку страсти лето Наград не требует взамен. Там все продуто и прогрето И каждый миг благословен. Там на лугу пасутся кони И шмель в татарнике жужжит. Там грудь твоя в моей ладони, Как вся вселенная, лежит.

1975–1976

«Как быстро кончилось вино…»

Как быстро кончилось вино И новогоднее веселье; Через холодное окно Глядит туманное похмелье. Но ведь блистали на балу Вдвоем Поэзия и Проза. И прорастала на полу Тобой оброненная роза. И ворох старых новостей Под снегом стынет без призора. И век железных скоростей С тоской страстей не кончил спора. Смолкает музыка в ночи Под завывание метели, — Но вместе с веком две свечи Пока еще не догорели.

1975–1976

«Ах этот взгляд! Ах этот праздник…»

Ах этот взгляд! Ах этот праздник Благословенного огня! Он иногда и нынче дразнит, Как в давней юности, меня. Дразни, блистай, души посредник, В вечернем сумраке страстей И ослепи меня в последнем Восторге гибели моей.

1975–1976

«Малинником диким зарос откос…»

Малинником диким зарос откос Над поворотом реки. Сладчайший ветер твоих волос Коснулся моей щеки. Мир, который нас окружал, Малиной спелой пропах. Губ твоих малиновый жар Растаял в моих губах. И через души прошли века, А может быть, только миг. Потом в океан унесла река Твой просветленный лик. Неведомо мне, на какой волне Время оборвалось, Но все еще снится моей седине Ветер твоих волос.

1975–1976

«Волна, звеня колечками…»

Волна, звеня колечками, По камушкам поет. И девочка над речкою По берегу идет. Идет-проходит павою По берегу реки И рвет рукою правою Ромашки лепестки. Плывет в траве до пояса, Гадает про меня. И тают оба полюса От нашего огня. По капле время точится И просветляет нас. И мне до смерти хочется К той девочке сейчас. Взглянуть бы в очи-проруби, Поймать бы синий взгляд… Да не летают голуби На сорок лет назад.

1975–1976

«А тот блиндаж, где я сложил…»

А тот блиндаж, где я сложил Стих о друзьях моих, Как будто некий старожил, От старости затих. Вокруг него сухой бурьян, Белее полотна, Стоит — ни цвета, ни семян, Лишь видимость одна. Вдавился камнем в слой земной Блиндаж, обросший мхом. И тех, кто здесь дружил со мной, Не разбудить стихом. Я тоже стар, колюч и сух, Как выцветший бурьян, И только мой упрямый дух Воспоминаньем пьян.

1975–1976

Вязовское

Порой тоска житейской прозы Нас держит крепче якорей. …Грустит сирень. Пасутся козы Над прахом матери моей. Могила стоптана. Ограда Растащена по кирпичу. Что мне на этом месте надо? Чего ищу? Чего хочу? Я здесь! Но я уже не здешний. Здесь все забыло про меня, Пока я шел сквозь ад кромешный Двух войн, блокады и огня. Пока среди сестер и братий В кровавом месиве дорог Я душу матери растратил И эту память не сберег. Я выйду в рожь. В родное поле. В седое, как мои виски. И, рухнув, выплачу на воле Всю горечь страха и тоски. И может быть, из сердца прянут Слова, как птицы из силка, И мне в глаза мои заглянут Два материнских василька.

1975–1976

«Как совершенство неба и земли…»

Как совершенство неба и земли, Весенние танцуют журавли. Блистательный балет среди болот. Гармонии и грации полет. Изящества и пластики турнир, Живого чуда несравненный мир. Тот, кто увидеть это чудо мог, Уже не просто человек, а бог. Случайно в руки получивший нить Умения гармонию хранить.

1975–1976

«Это память опять от зари до зари…»

Владимиру Жукову

Это память опять от зари до зари Беспокойно листает страницы. И мне снятся всю ночь на снегу снегири, В белом инее красные птицы. Белый полдень стоит над Вороньей горой, Где оглохла зима от обстрела, Где на рваную землю, на снег голубой Снегиревая стая слетела. От переднего края раскаты гремят, Похоронки доходят до тыла. Под Вороньей горою погибших солдат Снегиревая стая накрыла. Мне все снятся военной поры пустыри, Где судьба нашей юности спета. И летят снегири, и летят снегири Через память мою до рассвета.

1975–1976