© Злотников Р., Свержин В., 2016

© ООО «Издательство «Э», 2016

По команде «Подъем!» начинается светлое время суток. «Подъем, Трубецкой, подъем!» Нет времени пролеживать тюфяки, даже если они густо засыпаны лаврами – все равно нет. Хорошо Супермену – нацепил плавки поверх трико, выставил кулак вперед – и помчался спасать возлюбленную, а заодно и мир. А тут, сколько кулаки ни выставляй, дело с мертвой точки не сдвинется.

О чем только думали высоколобые Старцы, прорабатывая ту долгоиграющую миссию, которую мне надлежит исполнять здесь, начиная с рокового для России 1812 года? Что я пристану к ближайшему кавалергарду со словами: «Мне нужен твой скакун и кираса»? И дальше буду разъезжать по Европе с каменной физиономией, совершая подвиги во имя высокого замысла тех, кто имел возможность разработать эту головокружительную операцию и прислать меня сюда? Хорошая идея. Но я – погрешность, нелепая погрешность в их точных исчислениях, по какой-то нелепой случайности я не стал бездушной функцией и остаюсь человеком. Впрочем, может быть, мне это лишь кажется. Это болезненно, порою невыносимо болезненно, – творить объективное добро, невзирая на мнения и желания окружающих. Очень уж какое-то злое добро получается. Иногда даже и для меня самого жутковатое.

Но я дал согласие. Какая уже разница почему, что заставило меня пойти на этот шаг. Заставило. И я здесь, возврата нет и не может быть. А боль остается, тянущая, мотающая жилы на кулак, заставляющая двигаться все дальше, украшая дорогу трупами врага. Конечно же, ради высокой цели. Как же иначе?!

А вот теперь иначе. Ибо есть та самая пресловутая миссия и та, ради кого стоит жить в этом мире. С его объективными законами и традиционным беззаконием; с его святыми и демонами в человеческом облике. И ей грозит опасность. Ужасная опасность, до которой нет ровно никакого дела высоколобым творцам Великого замысла. А значит, сегодня и мне нет дела до них.

Меня больше нет, есть живая легенда, страшная легенда о безжалостном «принце Трубецком», которым французские мамаши еще долго будут пугать не в меру резвых детишек. Но что ж так болит?! Неужели же это настоятельная потребность оставаться человеком? Отставить! Душа бестелесная субстанция, а значит, болеть не может! Не должна. Коней в галоп! К черту страдания! Время не ждет!

«Вперед, князь Трубецкой! Вперед!»

– Экселенц, – этот голос достигает моего сознания далеко не сразу. Я оборачиваюсь, лицо говорящего едва различимо в безлунной октябрьской ночи. – Вот там они держат Александру. Томаш проследил.

Я всматриваюсь в освещенные далекие окна, не так давно за ними было тихо и уютно. Совсем недавно.

– Лютуют? – спрашиваю я.

– Лютуют.

– Что ж, тогда сам бог велел. Работаем!

Оконное стекло разлетелось сотней блестящих осколков, рухнуло во двор, усеивая пустую уже, тоскливую клумбу множеством острых прозрачных зубьев. Хохот, выстрел, чей-то вскрик, топот кованых сапог и французская речь… Началось!

Едва-едва оперившиеся птенцы гнезда Петрова разлетались по своим вотчинам, дедовским или же дарованным грозным императором. Они что есть сил пытались воплотить в своих родовых усадьбах образ того самого гнезда. А если получится, то и превзойти его. Конечно же, никто из них и не думал копировать голландское пристанище русского «плотника Михайлова», и даже домик Петра на берегу Невы соратники государя строить для себя почему-то не торопились. Вот петергофский дворец вполне служил образцом для подражания. Конечно же, не всякий птенец мог состязаться в роскоши с государем, но всякий желал чувствовать себя в имении микроимператором и прилагал к этому максимум усилий. И хотя поэтическое название «дворянские гнезда» вошло в обиходную речь стараниями Ивана Сергеевича Тургенева много позже, этот дом с белеными колоннами псевдоантичного портика, с широкой лестницей, ведущей ко входу, и раскинувшимися крыльями темных флигелей, красовавшихся среди запущенного английского парка, вполне можно было бы уже назвать таким гнездом. Правда, довольно запущенным. Но тут уж, как ни старайся, плетью обуха не перешибешь – война, не до красот.

Возможно, в мае, когда зелень окутывает господский дом и радует глаз наблюдателя, тот казался намного привлекательнее, а уж если там звучала музыка, суетилась дворня и хозяин в шлафроке выходил на крыльцо полюбоваться угодьями, этот уголок средней полосы России можно было счесть воистину райским. Однако сейчас, когда осень перевалила за половину, лишенный привычной жизни дом отчего-то выглядел жутковато. Этаким черепом не ведомого ни сказкам, ни академической науке чудовища, многоглазого, с огромными зубами колонн, выбеленным беспощадным временем и все же не безжизненным, и оттого особо жутким.

В барском доме сейчас явно не экономили на свечах. Да и дрова явно никто не собирался беречь до наступления истинных морозов. Сейчас густо дымили все трубы, так, будто нынешние обитатели усадьбы только и желали, что согреться и наесться вдоволь. Звон посуды, хлопки вылетающих пробок шампанского, нестройные пьяные вопли, доносившиеся из барского дома, неумолимо свидетельствовали, что он обитаем. Однако же так обитаемо и вместилище человеческого разума, населенное могильными червями. Кем были существа, весело и разухабисто громившие явно чужую усадьбу? Уж точно не людьми, иначе не стали бы выкладывать перед широкой парадной лестницей шеренгу растерзанных тел.

Всякий житель округи любого рода и звания без труда бы опознал несчастных: хозяина усадьбы, его челядь. Еще совсем недавно они жили своей обыденной жизнью, радостно обсуждали новости: Москва оставлена французом, супостат-антихрист с потрепанными уже полчищами неуклонно катится прочь из их родного Отечества, а славные наши казачки да гусары из Летучего корпуса генерала Бенкендорфа рвут его на части, не давая остановиться и перевести дух. Сзади врага поджимает славнейший Кутузов и орлы его, суворовские чудо-богатыри. Немного подождать, чуток перетерпеть – и все наконец вернется на круги своя. А уж коли Господь на их стороне, то, по всему видать, здесь в двух с лишком десятках верст к северу от старой Смоленской дороги удастся тихо отсидеться вдали от военной грозы. Отчего ж нет? Вот и гусарский отряд, заезжавший в имение совсем недавно, всего-то пару дней тому, рассказывал о том, как бежит француз, бежит так, что пятки сверкают! Вот ухватит батюшка Михайло Илларионович французского аспида за хвост да головой об камень, чтоб мозги его гадские только в сторону и прыснули.

Хозяин поместья, и сам в прошлом служивший под знаменами нынешнего главнокомандующего и бившийся с ним при Измаиле, лишь удовлетворенно кивал головой да проклинал жестокую рану, полученную в схватке с турецкой кавалерией и заставившую его просить отставки. Он славно угостил тогда гусар, перекрестил каждого на дорогу и заклинал приезжать еще и не оставлять его без вестей.

Оттого нынче и не всполошился, не приказал своей дворне разобрать пики да мушкеты, загодя приготовленные для отражения незваного врага. Когда дозорный, разумная предосторожность в такой-то час, сообщил, что в сторону имения движется отряд, более полусотни верховых, он лишь велел подать старый мундир да готовить трапезу. Чего уж теперь бояться? Французов в пинки гонят, так, стало быть, свой брат, может, партизан, или того лучше – фуражиры. Эти-то и вовсе кстати, эти за овес для коней и снедь деньгами платят, а не одним лишь спасибо. Подкрутил усы, отряхнул пыль, слегка припорошившую мех гусарского ментика, и, опираясь на клюку, улыбаясь, вышел на крыльцо приветствовать гостей.

К тому моменту, когда он переступил невысокий порог, человек, предводительствующий заезжим отрядом, уже стремительно, без всякого стеснения поднимался по лестнице.

– Бонжур, – скорее растерянно, чем приветливо, выдавил отставной гусар, стараясь определить по разноцветью мундиров, кого это принесло в его имение.

– Бонжур, – без всякого чувства ответил незнакомый офицер и махнул рукой своим людям: – Я дарю вам этот дом.

Толпа спешившихся мародеров, блестя голодными нетерпеливыми глазами, ринулась внутрь, сбивая с ног увечного воина.

– Что вы делаете, месье? Вы же офицер!

Из сеней доносились крики, женский визг, звуки ударов и редкие выстрелы.

– На войне как на войне, – безучастно пожал плечами вожак дикой стаи, рывком поднимая на ноги сбитого с ног хозяина. – Вы же наверняка знаете, месье, старое правило: война сама себя кормит.

– Но есть же и каноны чести, – попытался было возмутиться отставной гусар.

Лицо предводителя вдруг резко потемнело, и на губах появилась недобрая, похожая на оскал ухмылка.

– Все это выдумка для идиотов, месье. Я ж таким не являюсь. – Он схватил несчастного помещика за горло и с силой прижал к колонне. – В этом доме все умрут: мужчины – сразу, женщины – чуть позже, когда перестанут интересовать моих гвардейцев. А если они будут с ними ласковы, то кто знает, может, им и удастся остаться в живых. Но ты не женщина, а никто из моих храбрецов не интересуется мужчинами, пусть даже колченогими.

Ветеран попытался ослабить хватку обряженного в мундир разбойника. Тот лишь расхохотался, еще крепче сжал пальцы. Старый гусар захрипел, глаза его полезли на лоб.

– Глупец, у тебя есть ровно один шанс дотянуть до утра: скажи, где тайник, в котором ты прячешь свои золото и драгоценности.

– Будь ты прок… – задыхаясь, сипел хозяин усадьбы.

– Не усердствуй, я уже давно проклят.

Он повернулся, скомандовал, и на крыльцо за руки, за волосы вытащили упирающуюся супругу хозяина поместья. То, что недавно представляло собой наряд почтенной дамы, развевалось на ветру клочьями. Вожак оттолкнул отставного гусара, вытащил из-за пояса дорогой, явно не армейский пистоль, взвел курок и направил ствол на рыдающую женщину.

– Где твоя касса, ублюдок?!

– Да, да, я скажу, только не стреляйте!

Предводитель молча пожал плечами, как ни в чем не бывало выпалил в голову мальчишки-поваренка, выброшенному в окно одного из флигелей, и кивнул подручным, приказывая тащить обессилевшего хозяина в дом.

Его зарубили спустя минуту после того, как главарь разбойничьей шайки удовлетворенно открыл крышку сундучка, еще недавно спрятанного под дубовыми половицами в кабинете барина. Зарубили без каких-либо эмоций, под хохот мародеров, выкинули в окно второго этажа и оттащили в сторону на аллею, где уже красовалась безмолвная шеренга бывших обитателей поместья. Бросили наземь возле удавленной вожжами жены, приговаривая, что теперь все семейство в сборе. Отдав должное радостям войны, опьяненные успехом головорезы спешили отведать радостей мира: тепла, вкусной и обильной еды и отличных вин, которые отныне можно пить, не считая.

– К черту императора! – орали душегубы, которых недавно именовали солдатами Великой армии. – Да здравствует Черный Маркиз!

Предводитель банды, высокий блондин в лейтенантском кирасирском мундире, удовлетворенно глядел на ликующих соратников, радуясь новой победе. Конечно, не такой великой, как те, что ему доводилось видеть, служа под императорским орлом. Но, черт возьми, много ли проку ему и тем, кто пошел за ним, от величия чужих побед?! Славой камзол не подобьешь. Он глядел на ликующих ветеранов собственной, пусть и не слишком старой гвардии. «Эти чертовы упыри готовы идти за мной хоть в пекло, потому что знают, со мной они будут живы и богаты. А без – лежать в кювете с простреленной башкой, подыхать от дизентерии или же голодать, радуясь прокисшему заплесневелому сухарю и пиву, от которого в желудке такая круговерть, что не до службы, не до войны».

– Да здравствует Черный Маркиз!

Сегодня они будут спать в тепле и есть от пуза, наслаждаться телами прислуживающих им голых пейзанок, от души веселясь их нелепым попыткам хоть как-то закрыть свою наготу. А завтра, завтра этот дом полыхнет вместе с теми его обитателями, кто дожил до утра. А отряд Черного Маркиза исчезнет, растворится в бескрайних российских просторах, не оставив следа и свидетелей. Впрочем, как вчера и позавчера и до того… Всякому, поднимавшему сейчас за него тосты, было известно – Черный Маркиз не оставляет в живых тех, кто видел его в лицо.

К чему все эти глупые россказни о каком-то там гуманизме? Все эти выдумки Дидро, Руссо и всяких там Вольтеров?! К чему библейские причитания? Не сильно гуманизм помог его отцу – добрейшему сельскому кюре, когда опьяненные кровью санкюлоты ворвались в храм и подняли на штыки глупца священника, призывающего сжалиться над несчастными, по обычаю ищущими защиты в доме Господнем. Какая там защита, какой дом?! Он видел все это своими глазами, спрятавшись под сиденьями, и уже тогда понял для себя главное: есть лишь тот бог, который хранит его, наполняет мошну и тарелку. Все остальное – никчемная блажь.

Спустя годы он с нескрываемым удовольствием рубил бунтующих санкюлотов и орал: «Слава императору!», поскольку император был живым воплощением бога, «дарующего и наполняющего». Теперь же, когда планомерное отступление на зимние квартиры все больше напоминало бегство, его бог явно отвернулся от маленького капрала, превратил его в заурядного толстого корсиканца. А значит, с этого дня им не по пути! К черту армию! К черту надутого индюка Бони, почитающего себя гением!

И все же предосторожность не помешает, ни к чему оставлять за собой тех, кто сможет опознать его. С его умом и деньгами он прекрасно устроится где угодно после того, как будет подписан мир. Если император будет разбит, кто спросит, как он выжил и откуда взялось его богатство. Если вдруг, кто знает, военная фортуна переменчива, Наполеон победит, лучше будет вновь где-нибудь вынырнуть вблизи от победоносного государя, вот тогда уж точно свидетели будут ни к чему. Пусть даже слава о проделках Черного Маркиза докатится до самого Парижа, кто заподозрит в преступлениях светловолосого лейтенанта кирасиров, отпрыска безвестного деревенского кюре?

Черный Маркиз огласил тост за свою доблестную гвардию и, отшвырнув хрустальный бокал, разлетевшийся великим множеством искрящихся осколков, начал подниматься по лестнице. Ему нравился особняк, пусть и несколько запущенный, но все же большой дом, который в округе не видевшие дальше своего собственного носа крестьяне считали дворцом. Конечно, он не шел ни в какое сравнение с московскими особняками, но все же о чем-то подобном он мечтал, не так давно пересекая Неман во главе своего полуэскадрона. Теперь нужно было позаботиться о том, как унести ноги из этой чертовой дикарской страны. И уж точно ни один из здешних барских домов с собой не утащишь. А если так, зачем им вообще существовать? Завтра поутру все здесь заполыхает жарким пламенем. И уж точно в сумятице пожара никому не будет дела, куда подевались неведомые гости. Но до этого часа еще целая ночь, и провести ее следует в схватках куда более приятных, нежели те, в которых ему повезло уцелеть в прежние годы.

Он неспешно поднимался по лестнице в кабинет прежнего хозяина поместья, с явным удовольствием оглаживая ладонью резные дубовые перила. Сегодня его ожидает замечательный трофей! Правда, он так и не смог выяснить имя полонянки, взятой им в небольшом женском монастыре в нескольких верстах отсюда. Но так еще интереснее, зачем пытать ее, вытаскивать раскаленными клещами никому не нужное имя? Разве он намерен ласково шептать его в ушко прелестницы?! Куда приятнее сломить ее сопротивление, заставить стонать под ним, добиваться его ласки, а потом… Он задумался над этим самым потом. Оставить здесь, в горящем доме, или, может, прихватить с собой? Этакую красавицу не часто встретишь. Что и говорить, она поразила его еще там, в монастырской келье: стройная, изящная, будто кошка, белолицая, с огромными зелеными глазами невероятной глубины. Наверняка дворянка, но вот русская ли? Хотя что, спрашивается, делать чужестранке в православном монастыре? Маркиз чувствовал, что здесь какая-то жгучая тайна, и это особо возбуждало его. Он уже сбился со счета, да и не думал подсчитывать, сколько женщин прошло через его руки с того дня, как Великая армия вошла в эту страну. Уж точно больше, чем дней, проведенных в этих варварских краях. Однако в этой пленнице было что-то особенное. Врожденное изящество? Истинный аристократизм? Несгибаемая гордость? И потому ему, вчерашнему голоштанному сыну бедного кюре, сейчас больше всего хотелось добиться покорности этой гордячки. Не взять силой, это было легко, заставить склониться, признать его власть. Но если нет, то все решит сила! Женщина должна знать свое место, будь она хоть герцогиня, хоть сама царица Савская.

Он подошел к кабинету. Часовой отсалютовал ружьем и чуть отодвинулся в сторону, открывая дверь. Маркиз довольно кивнул, его небольшое войско могло творить что угодно с кем угодно, однако же караульная служба соблюдалась здесь превыше расписания молитв в доминиканском аббатстве. Вот и сейчас можно было не сомневаться, двойные караулы бдительно стерегут ворота и калитку чугунной ограды запущенного сада. Вдоль решетки не смыкая глаз ходят часовые. Да и у самого дома, чуть в стороне от освещающих подъезд костров, стоят караульные, готовые без лишних приказов открыть по незваным гостям прицельный огонь. Мышь не прокрадется незаметно! Впрочем, с чего бы это мыши, а уж тем более человеку, бродить по стылому ночному лесу, зная, что в округе неспокойно и в единый миг запросто можно лишиться не только кошелька, но и головы?

Маркиз зашел в кабинет, уселся в мягкое кресло и раскурил длинную турецкую, должно быть, вот так же захваченную бывшим хозяином, трубку. Отменный табак! У маркитантов такого не найдешь! Он прикрыл глаза, представляя, как всего через несколько минут будет ломать эту гордячку. Восхитительно приятное занятие! Что с того, что она сильна? Главное, что ее сила ничтожна по сравнению с его. А раз так, горе побежденному! Вон, давно ли Наполеон казался непререкаемым повелителем Европы, щелчком сбивавшим короны с голов плюгавых монархов и перекраивавшим карту Старого, да и Нового Света по своему усмотрению. А теперь он плетется, как побитая собака, поджав хвост. И те, кто плетется с ним, – глупцы, верящие в ушедшую силу, наслаждающиеся вкусом прошлогоднего, давно съеденного хлеба. Судьба всем раздает в полной мере, главное понять, что, где и когда. Вот лично он понял и сегодня пирует в этом пусть и не самом роскошном, но все же дворце. А бывшие соратники его, те, кто еще не отправился на корм червям, наверняка укладываются спать где-нибудь под кустом, кутаются в плащ да пугают местную дичь слитным цокотом зубов. Предел их мечтаний сейчас – крестьянская изба. А нет – сойдет и хлев, на худой конец, сгодится даже щелястый сарай.

Он выбил пепел из трубки. Вдруг ему показалось, будто уголек отскочил и блеснул в темноте. Но нет, не уголек. Неподалеку грохнул выстрел, за ним второй.

– Дерьмо! – выругался Черный Маркиз и вскочил, хватаясь за пистолеты. – Проклятое дерьмо!

Стреляли издалека, примерно от чугунной ограды. Ответного залпа нет…

Еще выстрел…

«Дьявольщина! Как такое могло случиться?!»

Он змеей скользнул к окну, притаился сбоку, чтобы не маячить у окна освещенной мишенью, чуть отодвинул стволом пистолета штору, глянул во двор. Так и есть, два трупа валялись неподалеку от костра, еще один караульный, воткнув в землю штык, опирался на ружье, точно на костыль, и медленно оседал наземь.

«Все плохо. Все чертовски плохо! Три выстрела – три трупа. И это в темноте на изрядной дистанции. При этом ни один часовой у ограды не то что не подал сигнал – не вскрикнул. Похоже, это западня, наверняка западня. И этой ночью против меня кто-то жесткий, сильный и умелый. Вероятно, здесь у него была квартира. То-то старый гусар выскочил на крыльцо встречать гостей, явно ждал не меня. Значит, придется выяснять, кто сильнее и жестче».

Внизу раздался звон разбитого стекла, усадьба украсилась вспышками ответных выстрелов. Что и говорить, его гвардия состояла из отъявленных мерзавцев, но ни трусов, ни лопоухих щенков-неумех среди них не было. Конечно, таким огнем невесть куда в непроглядную тьму вряд ли нанесешь большой ущерб, однако же наверняка отобьешь у непрошеных гостей желание ломиться в атаку очертя голову. Надо оценить, очень быстро оценить обстановку. Сколько бойцов у него сейчас под рукой? Чуть больше трех десятков, тех, кто стоял в карауле, можно уже не считать. Будь они живы, непременно бы дали о себе знать криками, выстрелами, хотя бы стонами. Значит, мертвы. Как уж это удалось подкрасться незаметно – вопрос иной, сейчас не до него.

«Что делать, сражаться, обороняя усадьбу, или же пытаться вырваться из западни? Или же, – в голове мелькнула недобрая мыслишка, – оставить гвардию вести перестрелку с неведомым врагом, а самому с парой самых верных и испытанных соратников попытаться скрыться под покровом ночи? Возможно и такое. Но бежать – значит потерять все, что удалось взять в этой проклятой стране. – От этой мысли лицо его скривилось, будто невзначай вместо русской водки он хлебнул уксус. – Так что же, удерживать дом? Идея не самая лучшая, слишком много окон. Кроме того, надо еще защищать черный ход и задний двор со службами, там легко разместить бойцов. Попробуй только нос высунуть! А вот сунуться оттуда могут». Сквозь заградительный огонь вряд ли кто-то рискнет ломиться в штыковую с «ура!». Но если неизвестный стрелок или, того хуже, стрелки так ловко расправились с едва освещенной вахтой у крыльца, ориентируясь на вспышки выстрелов, без особого труда перебьют его головорезов одного за другим, не утруждая себя бессмысленным штурмом?

Проклятье, все чертовски плохо! Однако другого мира за окнами нет, действовать нужно в этом. Сейчас нужно выиграть хоть немного времени, постараться выяснить, каковы силы врага и его намерения. Кто знает, быть может, ночные гости – всего лишь такая же шайка мародеров, а то и вовсе сбившиеся в разбойничью шайку крестьяне. Прежде ему уже доводилось встречать таких. В таком случае вполне может быть, что засевший в каменном особняке пусть небольшой, но все же войсковой отряд окажется не по зубам. Тогда главное выдержать первый натиск, показать себя, продемонстрировать, что ни бежать, ни сдаваться мы не собираемся. Если все получится, то можно попробовать договориться. Конечно, придется идти на уступки, раз уж угодили в западню, но лучше так, чем тут подохнуть. Быть может, – Черный Маркиз усмехнулся, – начать переговоры, убедить в готовности принять любые условия, изобразить страх и ударить быстро и неотвратимо, как гром небесный?

Он вспомнил лихие атаки расфуфыренного, как павлин, Мюрата. В вызолоченном бархатном мундире с развевающимся плюмажем страусовых перьев над польской конфедераткой, с тигриной шкурой под седлом вместо уставного потника, он выглядел пародией на воина. Однако же не тогда, когда впереди обожающих его воинов мчал в самую гущу боя, не замечая опасности и насмехаясь и над самой смертью.

Нет, он, конечно, не Мюрат, подставлять голову под пули смысла не имеет, однако же внезапная стремительная атака вполне может принести успех. Значит, нужны переговоры, нужно улыбаться, пряча в рукаве кинжал. Пусть так, почему бы и нет?

Гвардия Черного Маркиза полегла без остатка. Верный Кашка, юркий, как ящерка, Акакий Колотяга, готовый даже не по слову, по намеку моему отправиться пешком вокруг света, без особого труда отыскал гусар Чуева. Теперь они ждали с нетерпением, когда на лесной дороге появится уныло бредущая толпа мародеров. Коней я им не отдал. Неуклонная честность принца Трубецкого не оставляла места для толкований: в ответ на опасливое напоминание, что я-де обещал с миром отпустить их, дав полдня форы, я лишь щелкнул крышкой брегета и, глядя, как отмеряет последние часы мерзавцев тонкая стрелка, ответил, что коням я ничего подобного не обещал.

Намек был прозрачен, как растаявшая снежинка. Их как раз сейчас было много, с утра начал срываться первый снег, еще неуверенный, тающий, едва коснувшись земли. Осень в этом году выдалась холодная. Ветер, студеный и злой, дул, почти не переставая, завывал голодным волком, сбивая с толку отяжелевшие от богатой добычи стаи. Холодные дожди изнуряли бредущих по дорогам, размывали землю, превращая еще недавно проезжие тракты в реки грязи.

Понимая, что медлить не следует, мародеры бросились прочь из разоренного имения. Но едва успели выйти за околицу ближнего села, опушка барского леса запестрела гусарскими ментиками. Блеснули отточенные сабли, и всадники на хорошо откормленных гладких конях вылетели с «ура!» на сбившихся в бестолковое стадо грабителей. Кто-то еще пытался командовать и даже стрелять в сторону атакующей конницы. Но всем и каждому уже было понятно, что они бесповоротно обречены. И все, что остается, – либо сдаться, либо хоть напоследок еще раз почувствовать себя настоящим солдатом Великой армии. Толпа попыталась выстроить каре, но слишком поздно. Гусары врубились в строй, и клинки их начали кровавую жатву. К разбойникам и мародерам не было ни малейшего сострадания.

Я наблюдал за истреблением банды в подзорную трубу из того самого кабинета, в котором еще совсем недавно строил планы Черный Маркиз. Оттуда, как и положено было по канону усадебной архитектуры, открывался замечательный вид.

– Ты здесь, Серж? – послышалось за моей спиной.

Голос Александры звучал негромко, и в словах ее, произнесенных с довольно сильным польским акцентом, была какая-то особая прелесть. Так, будто она специально выучила этот язык, чтобы общаться с тем, кого совсем недавно проклинала как погубителя своей родни. И проклинала с полным на то основанием. Кому какое дело до того, что было причиной их смерти и ее слепоты? И толку-то с того, что я осознавал полную, хотя и жестокую адекватность своих действий? Любовь не интересуется разумностью или неразумностью поступков. И потому я невольно вздрогнул, будто появление очаровательной паненки застало меня врасплох за чем-то непристойным. Я понимал, что нам еще нужно о многом поговорить друг с другом. И не знал, как себя вести. Одно дело общаться с другом или же даже с врагом, как вот сегодня с этим Черным Маркизом, и совсем другое – с любимой девушкой, пережившей такое, что и не всякому врагу пожелаешь. Что теперь говорить? Расспрашивать – значит бередить незажившие раны. Делать вид, что ничего не произошло, – того хуже. Этакая гордячка, как она, конечно, слова не скажет, но про себя наверняка решит, что мне все равно, что было с ней. Или же того хуже – что теперь я с ней из одной только жалости.

– Я слышу, ты здесь, Серж, – продолжила Александра.

Я повернулся и с хлопком сложил подзорную трубу.

– Да, сердце мое, я здесь.

– Ты что-то разглядывал? – Девушка, ощупывая пространство впереди себя тонкой ручкой, осторожно двинулась на голос.

– Да, смотрю, как гусары Чуева крошат в капусту давешних разбойников.

– Опять кровопролитие, – вздохнула шляхтенка.

– Это война, – резко ответил я. – И не мы привели в чужие земли свои войска.

– И вы приводили, – неожиданно сухо ответила Александра. – И мы.

– Ты же знаешь…

– Не надо, не говори ничего! Я в детстве часто слышала истории войн между твоей и моей родиной. Наверняка не так, как слышал их ты. Но речь сейчас о другом. О том, что вообще заставляет всех этих людей в различных мундирах, говорящих на различных языках, убивать друг друга. Что: вера в милосердного Бога, торговая выгода, верность чему-то неосязаемому, имеющему лишь словесное выражение: законы чести, ратная слава? Все эти люди не знают друг друга и лично не имеют ни к кому из тех, кого убивают, никакой вражды. Но все же стреляют, колют, рубят. Это ужасно!

– Твои отец и братья тоже не знали меня, – вдруг сорвался я, вспоминая проклятую ночь нашего знакомства с Чуевым. Первую мою ночь в этом мире, которая едва не стала последней. – И я не сделал им ничего плохого.

– Да, это правда. И это тоже ужасно. Тогда я не понимала этого, сейчас у меня было время подумать. Особенно после Москвы. Если бы я могла видеть, я бы не хотела любоваться кровопролитием.

– Мне тоже это не доставляет особой радости, хотя эти люди мало подходят под категорию тех, кто не сделал мне зла. И в первую очередь зла тебе.

– Да, это дурные люди, очень дурные. И все же я буду молиться за их души. И… – Александра вдруг замолчала, словно что-то вспомнив.

– Что случилось? – встревожился я, глядя на странно изменившееся лицо девушки. – Ты побледнела.

– Да, там был один человек, не знаю ни его имени, ни звания. Я слышала, когда меня увозили из святой обители, он разговаривал с приятелем, говорил, что у меня замечательно красивые глаза и что сама я очень красивая. Одна беда, что незрячая. Другой ответил, что раз незрячая, то, стало быть, на то воля Божья, с этим ничего не поделаешь. Но тот разбойник сказал, что это не так, что в Париже есть некий доктор Дюмануа, который воистину творит чудеса. Что год назад рядом с его шурином взорвалась шаровая молния, тот потерял зрение. Оставалось лишь побираться. На удачу его возле рынка заметил этот самый лекарь. Увидев, что нищий одет чисто и вовсе не похож на тех побирушек, которые клянчат деньги добропорядочных граждан, он спросил, в чем его беда, услышав его историю, взялся излечить.

– И это ему удалось? – с интересом спросил я.

– Да, спустя две недели тот человек уже различал контуры предметов, а спустя три месяца видел так же ясно, как и до взрыва молнии.

– Лекарь Дюмануа, – повторил я, стараясь запомнить имя.

– Именно так. Тот второй не поверил говорившему, хотя он клялся своей головой. Но, может быть…

– Да, может быть. Что ж, ты слышала вход французов в Москву и можешь поверить, я приложу все усилия, чтоб увидела вход нашей армии в Париж. Но пока что следует задуматься о надежном укрытии для тебя.

– Я уже думала об этом, – негромко произнесла Александра. – Я вернусь в имение.

– Что ты такое говоришь? Там сейчас война. Французская армия отступает. Во второй половине ноября там будет невообразимая толпа голодных, замерзших, ошалелых французов… Да и наши, признаться, будут не многим лучше.

– Там мои люди. Вернее, отца, но теперь мои. Они его любили, и я верю, что не выдадут его дочь.

– Оленька, что ты такое говоришь?! Твои крестьяне не смогут противостоять толпам мародеров. Хорошо, что здесь я подоспел вовремя. Если бы нет… А тогда, в конце ноября, они будут еще злее, голод, холод и поражение толкают на чудовищные преступления даже тех, кто вчера еще казался вполне нормальным. Да и опомнись, где ты там будешь жить? Усадьба выгорела, а то, что осталось, французы, скорее всего, разобрали на дрова.

– Покуда я поживу на хуторе у своего дяди. А весной…

Я невольно замер, вспоминая лесной хутор, о котором говорила Александра. На редкость неуютное место, где произошло их «знакомство» с французским резидентом капитаном Люмьером, где с него самого едва не спустили шкуру, где затем полегли братья Александры. Впрочем, я ей об этом не говорил, и вряд ли стоит, чтобы этакую новость сообщил ей кто-либо другой.

– Нет уж, как хочешь, но сейчас ты туда не поедешь, выбрось из головы эту блажь!

Выражение лица Александры стало холодным, как в те недавние дни, когда она величала себя моим тяжким крестом.

– Ты не смеешь мне указывать! Или я все же твоя пленница, князь?

Я досадливо покачал головой:

– Нет, Сашенька, не пленница. Слушай меня, постарайся понять. Так уж получилось, что в этом мире для меня нет никого дороже тебя. И я не могу допустить, чтобы с тобой случилось что-то страшное. Я прошу тебя, повремени с этой поездкой. Недолго. Быть может, полтора месяца, а то и меньше. Я придумаю, как отвезти тебя в Париж к месье Дюмануа. Обещаю тебе, а ты знаешь, я всегда держу слово.

Александра молчала. Расценив отсутствие какого-либо ее ответа как согласие, я продолжал:

– Неподалеку от Нижнего Новгорода имение моей тетушки. Я пошлю с тобой корсиканцев, твоего верного Томаша, напишу письмо и выдам денег на дорогу, чтоб вы ни в чем не нуждались. А когда дорога на Париж нам будет открыта, я пришлю тебе гонца.

– И кем же я буду у твоей тетушки?

– Я напишу, что ты моя невеста. Она добрая женщина…

Александра повернулась, чуть заметно поджала губы и вышла из кабинета.

– Куда ты?!

– Хочу побыть одна. Хочу вспомнить тот день, когда ты сделал мне предложение и когда я его приняла.

«Проклятье! – Я крепко сжал ладонями виски. – Да что ж это такое? Почему все так? Ведь я же чувствую, что тоже дорог ей, или, может, это мне лишь кажется? Она, конечно, обрадовалась своему освобождению, но, может быть, я все остальное лишь придумал? Мираж! Фата-моргана! Ничего такого не было?! – Я снова уставился в окно, стараясь унять кипевшую в груди досаду. – Разве я не прав? Разве то, чего я хочу, не идет на пользу ей? Что же тогда? Почему?»

Бой вдали завершился, вернее, не бой, а бойня. Я и без подзорной трубы видел, как, выстроившись колонной по три, в село въезжают гусары Чуева. «Скоро они будут здесь, – подумал я. – Ротмистр посылал гонца в Ставку, значит, будут новости. Впрочем, во многом я их могу предсказать куда лучше любой штабной сводки. Как ни крути, а знания – тут мое главное оружие. Хотя тут есть некий парадокс: чем активнее я пользуюсь своими знаниями, тем выше шанс, что они далее не будут соответствовать реальности. Кто предупрежден, тот вооружен. И об этом отнюдь нельзя забывать. Многознание вполне может сыграть плохую шутку. Никогда не угадаешь, когда именно. Так что всегда нужно быть готовым на ходу вносить коррективы, и потому новости из Ставки могут оказаться воистину бесценными. Так что умерьте гордыню, ваше сиятельство, – скомандовал я себе. – А оказаться в Париже до того, как Наполеон соберет новое войско, перспектива заманчивая. Это не фуражиров резать и адъютантов перехватывать, тут игра может пойти по самой крупной ставке. Правда, – я усмехнулся, – тогда дата вступления нашей армии в Париж может сильно измениться. Что ж, придется признать, что ошибся. Надеюсь, капитан Люмьер будет не в обиде. Стой, стой, стой! – Я остановил резвый бег своих мыслей. – Все это так, несомненно, так. Однако же в Париж следует попасть, чтобы отвезти Александру к чудодейственному лекарю. И уж потом великая миссия, напутствие Старцев и прочие героические выходки».

Я вдруг остановился, стараясь взвесить на невидимых весах совести и чести свою любовь и величие Отечества, и будто ощущал, как натужно вибрирует чаша весов, не давая однозначного результата.

– Ваше сиятельство! Ваше сиятельство! Михалыч человека прислал. К мосту, что у Стыри, направляется колонна.

– Чуев с гусарами уже в селе. Поднимай наших, мы выступаем.

Первая заповедь партизана: бей и беги. Как бы ни был ты силен и ловок, с регулярной армией тягаться не стоит. Опасно, да и бессмысленно. Особенно если она все еще в упоении от собственной недавней победы и голод лишь злит ветеранов, сквозь огонь сражений прошагавших вдоль и поперек всю Европу.

Старая Смоленская дорога, как это ни обидно, все еще была полна боеспособными частями. А значит, медлить на месте успешно проведенной засады – смерти подобно. Едва перегрузив захваченный груз на телеги, партизаны нашего соединения пустились в бегство, стараясь вполне себе реально, а не фигурально заметать следы. Привязанные к конским хвостам метелки из елового лапника – неплохое средство от неловкого преследователя. Умелый наблюдатель всегда заметит и перевернутый камень, и сломанные ветки, от него этаким нехитрым способом не спасешься. Но взялся за гуж – не говори, что не дюж.

Поручик Ляпунов, прибывший с пополнением в эскадрон к моему другу и соратнику ротмистру Чуеву в отличие от бедолаги Муромского уже не первый год носил мундир, и все эти годы выдались на весьма неспокойное время. Ища себе военную славу и пользу Отечеству, он специально перевелся из лейб-гусар в армейский полк, чтобы найти выход своей ратной удали и неуемной энергии. А когда речь зашла о рейде во вражеский тыл – он был первым, кто изъявил желание отправиться терзать неприятеля денно и нощно, бить, не давая продыху. Оставленный за старшего, отменно справился с порученной ему задачей.

Вскоре после нашего возвращения он докладывал Чуеву, то и дело косясь на меня. Его можно было понять, по званию он был мне ровня, а уж ротмистр так и вовсе старше меня, соответственно принять непреложный факт, что партизанский отряд находится под моим командованием, ему было крайне непросто. Столь вопиющее нарушение субординации для всякого строевого офицера было чем-то невообразимым. Я, как мог, старался как-то сгладить неловкость, однако поручика этакая несправедливость, похоже, здорово раздражала. Однако дело свое он знал отменно.

– В шести верстах отсюда, на привале у тракта, обнаружен передовой отряд корпуса принца Богарне. Уже седлали коней. Около эскадрона конных егерей. Я приказал сделать завал на дороге, это несколько замедлит их движение, но вряд ли надолго.

– Да уж, – хмыкнул ротмистр, – минут этак на пять, не больше.

– У нас сейчас всякая минута на счету, – напомнил я. – Дальше они наверняка будут начеку, а когда дойдут до разбитого обоза, так и вовсе алярм начнется.

– Думаешь, следом пустятся? – поглядел на меня Чуев.

– Егеря-то да уж почти наверняка пустятся. А уж если они знают, что на возах было, так и вовсе можно даже не гадать. Это они позже, за Смоленском, золото и серебро в кюветы сбрасывать начнут, чтоб только лишний груз с собой не тащить. А сейчас оно для них еще весомое подтверждение их победы. А согласись, для отступающего быть уверенным в победе – дело крайне важное.

– И то верно, – кивнул Чуев. – Что ж ты предлагаешь?

– Пригласить господ егерей в гости.

– Шутишь?! Зачем?! Да и как?

Я заговорщицки подмигнул Алексею Платоновичу.

– Уж поверь, мимо тебя это не пройдет.

– Да, вот еще, чуть было не запамятовал, – вмешался в наш разговор поручик Ляпунов. – У лейтенанта еще пакет с собой был, – он достал из ташки опечатанное сургучом письмо. – Вскрывать не стал, – он протянул трофей ротмистру.

– Вы позволите, друг мой? – я протянул руку к посланию. Чуев и сам намеревался отдать его мне, но столь явное нарушение субординации вызвало на лице Ляпунова бурю эмоций, встопорщившую роскошные усы, переходившие в бакенбарды. Я спрятал пакет за пазуху.

– Вы что же, Сергей Петрович, и вскрывать его не будете?

– Нет. Письмо вез адъютант, стало быть, оно имело непосредственное значение в тот момент, когда было отправлено. Но уже неделю бедолага валялся без чувств, а это означает, что информация, содержащаяся в нем, давно утратила значение. А вот сам запечатанный пакет еще пригодится, но чуть позже.

– Вы что-то задумали, Сергей Петрович?

– Конечно же. Когда-то бывало иначе? А пока будем придерживаться хорошего тона. Я еще не послал Наполеону свои поздравления с очередным уменьшением расходов на содержание армии.

– О чем это вы, князь? – удивленно мотнул головой поручик Ляпунов.

– Ну как же? Теперь его императорскому величеству не придется тратиться на содержание этакой уймы голодных ртов. Где там мой пленник?

– Вы что же, Сергей Петрович, собираетесь просто так отпустить французского офицера?

– Ну да. Однако не просто так. По моим наблюдениям, офицеры куда лучше ориентируются на карте, да и на местности скорее покажут дорогу. А сейчас прошу вас, господа, дайте мне возможность сосредоточиться, я должен написать императору прочувствованное, буквально нежное письмо. Он, небось, уже истосковался без них.

Генерал-майор Бенкендорф вошел в комнату быстрым размашистым шагом, каким всегда ходил, будь то императорский дворец или же поле боя. Эта поступь, твердый взгляд остзейских голубых с серой поволокой глаз выдавали в нем человека храброго и решительного, отважного без лихого гусарского ухарства, но в то же время совершенно непреклонного, когда речь шла об исполнении единожды принятого решения. И совершенно не важно, было ли оно принято им сейчас или же год назад, – железная воля Бенкендорфа не знала срока давности.

– Лежите, лежите, подпоручик, не вставайте, – Александр Христофорович сделал останавливающий жест ладонью.

Я, пользуясь его любезностью, откинулся на подушки. В голове еще мутилось, и слабость наполняла тело противной тяжестью.

– Здравия желаю, ваше превосходительство!

– И вам здоровья, голубчик! – не по уставу ответил генерал. – Давайте-ка, Сергей Петрович, нынче попросту, без чинов. Я к вам сюда, прямо скажу, по случаю наведался. Передовой отряд Летучего корпуса, состоящий под моим началом, с вашей засадой столкнулся, хорошо еще быстро друг друга опознали.

– Что ж, рад встрече, – выдохнул я.

– Это славно, весьма славно, – быстро кивнул Бенкендорф и, сложив пальцы в замок, громко хрустнул ими. – А я вот ехал сюда и все думал, что ж делать-то? Награждать вас или же арестовать?

– За что ж меня арестовывать-то? Моя война с императором французов в полном разгаре. Труса я не праздную, всякому известно, что сия война Наполеону немалого стоит.

– Именно так, друг мой, именно так. Я б даже сказал, дорого обходится. – Генерал сделал паузу, глядя на меня, будто спрашивая, хорошо ли я понял его прозрачный намек. – О похождениях ваших я наслышан. Да и кто в Главной квартире нынче о них не слыхал? И ведь что показательно: чем больше ожидается куш, тем ваши подвиги славнее. Поведайте-ка мне, сколько вы французов положили, чтобы до обоза с московскими трофеями добраться?

– В общей сумме около сотни.

– Иной бы закричал «браво!», славу вам пел, награды жаловал, а мне вот другое глаза колет: суть вашей пресловутой войны, как я погляжу, не истребление супостата, не защита родной земли, а форменный разбой на большой дороге. А смертоубийство французов так, для проформы, чтобы в мирные дни было на что кивать, мол, живота не щадил, верой и правдой… Слава у вас мрачная, это да, не поспоришь, а толку, вон, скажем, у того же Дениса Васильевича Давыдова, подполковника ахтырских гусар, никак не меньше. А то и больше. Хотя, не в пример вам, за прибытком он не охотится, но Отечеству служит доблестно. Так-то, Сергей Петрович. И ведь нынешнее дело не первое. А вы еще спрашиваете, за что вас арестовывать.

– Смею доложить, ваше превосходительство, что изымаемые у французов деньги я стараюсь использовать только лишь для войны с Бонапартом. И сам он, будучи в военном деле человеком, прямо скажем, небесталанным, не так давно заявлял: «Для войны нужны три вещи – деньги, деньги и еще раз деньги». Так что, с одной стороны, я лишаю его средств, а с другой – обретаю их для войны с ним же. Двойная выгода. К началу декабря французской армии уже на русской земле не останется, а захваченные мной средства вовсю будут сражаться против Наполеона. Стало быть, я превращаю врага в союзника!

– Звучит изящно, – улыбнулся будущий шеф корпуса жандармов, впрочем, еще и близко не подозревающий о предстоящей участи. – И предсказание ваше, как говорится, – богу в уши. Однако же, как мы помним, невзирая на страстное ваше желание, вы все еще офицер российской армии, а не благородный мститель вроде аглицкого Робин Гуда. И, как офицер, пусть даже сражающийся довольно сомнительными, если не сказать, предосудительными средствами малой войны, должны придерживаться канонов воинских.

– Помилосердствуйте, ваше превосходительство, в чем же я нарушаю их? – Я закашлялся и потянулся за принесенным Кашкой настоем шиповника. – Вы позволите?

Бенкендорф молча кивнул. На губах его по-прежнему держалась улыбка, однако теперь она выглядела довольно зловеще. Наконец он нарушил затянувшееся молчание.

– Вы, Сергей Петрович, человек, несомненно, умный и деятельный. А вашему провидческому дару я поражаюсь и по сию пору. Резоны же, указанные вами в меморандуме о единой тактике войны большой и малой, для меня воистину образец стратегического мышления. Даже удивительно, что исходит сей текст не от умудренного сражениями военачальника, не от седовласого генерала, а от совсем молодого подпоручика.

Я смотрел на Бенкендорфа. Если одурманенная жаром память меня не подводила, то ему сейчас было что-то около тридцати лет – солидный возраст по меркам начала XIX века и почти детский, если верить психологам той эпохи, которую мозг все больше и больше отказывался признавать своей. Была в его словах и поступках какая-то неподдельная прямая искренность, причем вне зависимости от того, был ли он искренне рад или же искренне коварен. Но сейчас в его взгляде было нечто испытующее, будто тигр смотрел на котенка и обдумывал, считать это родственником или легкой закуской.

– Хочу я вам, как умному человеку, случай рассказать, недавно со мной приключившийся, – будто пропуская мимо ушей мои слова, продолжил Александр Христофорович. – Вы, должно быть, слышали, когда супостат бежал из Москвы, первыми в город вступили полки моего Летучего корпуса. И по этой самой причине государь поставил меня исполнять обязанности коменданта первопрестольной. Должность и в мирное время непростая, если исполнять ее с надлежащим рвением. А в сожженном-то городе, полном разбойного люда, разоренном и загаженном превыше всякого предела, так и вовсе не должность, а кара небесная. Ну обо всех приключениях той поры, даст бог, мы еще в иной раз поговорим, а тут, пожалуй, даже хотел бы у вас совета попросить.

– К услугам вашего превосходительства.

Бенкендорф кивнул, подошел к окну и заговорил, отчего-то глядя во двор:

– Стоял тогда в Москве генерал Иловайский, может, слышали о нем, отменной лихости казачий начальник. И вот докладывают мне, что сей генерал рассылает свои отряды якобы для партизанских нужд, на деле же охотится за скарбом, французами из столицы похищенным. Оно, знаете, когда в Москве голодно стало, французы по окрестностям шныряли и на провиант награбленное обменивали. Вот и получалось: где крест напрестольный, где серебряное кадило, где потир или же оклад с иконы, ну и так всякие безделушки: табакерки, подсвечники… много всякого по окрестным избам скопилось. Вот это все казаки Иловайского подчищали. Кстати, войсковой старшина Фролов, с которым вы намедни рядились, кто тут кому голова, у Иловайского был среди ближних людей. Это уж потом, когда под Москвой грабить стало нечего, партизаны сии дальше пошли, однако же без всякой охоты.

Ну да это дело иное. Как сообщили мне о том разбое, прихожу я к Иловайскому и вижу картину: восседает сей генерал на чем-то вроде трона, а перед ним две кучи церковного имущества. В одной вещи поплоше, в другой – самые отменные. Ему все новые подносят, а он уж решает, куда что класть.

Я, стало быть, его спрашиваю:

– Помилосердствуйте, все равно ж все надлежит синоду вернуть. Для чего ж вы эдак перебираете?

Он мне в ответ:

– Э, приятель, нет! Дудки! Синоду-то синоду, ясное дело, верну, на себя ж я оклад иконы не напялю, однако извольте понять, есть у нас на Дону свой храм, вот по обету я туда это все и отправлю.

Я возмутился:

– Но как же так?!

А он только усы крутит.

– Чего, – говорит, – вы, Александр Христофорович, душу себе рвете? Чай не в мечеть барахлишко отдаю, в православный собор.

Вокруг, стало быть, казаки толпой, ухмылки в кулак прячут, а со мной лишь несколько ординарцев.

– И что же вы сделали? – Я даже приподнялся на локте, желая услышать продолжение истории.

Бенкендорф повернулся ко мне, глядя все так же испытующе.

– Так вот у вас как раз хотел спросить, как мне надлежало поступить. Заодно и уточнить, чем случай генерала Иловайского отличается от художеств подпоручика Трубецкого? Отчего ж вы молчите?

Я и впрямь молчал. Как было объяснить верному и ревностному слуге Отечества, для чего мне нужны изъятые отовсюду, откуда только можно, средства? Для него сейчас я был пусть и весьма интересный, но все же разбойник с большой дороги. На счастье, благородный разбойник, сражающийся с общим для всего российского народа врагом. Но цепкая память Александра Христофоровича Бенкендорфа не позволяла надеяться, что в годы мира он позабудет о моих нынешних «проделках». Как было объяснить ему, не рассказывая о великой миссии, о том грандиозном плане переустройства России, да, по сути, и всего мира, который был разработан Старцами. Плане, в котором ему самому отводилась далеко не последняя роль.

– Это хорошо, что молчите, стало быть, понимаете, к чему я веду. Начали бы сыпать поговорками вроде «Кому война, кому – мать родна» или там «Война сама себя кормит», распорядился бы вас прямо из постели под арест взять. На окно даже не смотрите, моих людей там всяко поболе, чем ваших, – в голосе Бенкендорфа уже не слышалась недавняя приветливость. – Стало быть, поступим мы так, – без излишних обиняков скомандовал он, – обоз, что вы у французов изъяли, будет передан в казну. Быть может, вас удивит, Сергей Петрович, но, однако же, не один вы с Бонапартом воюете. И России для сей войны деньги нужны уж точно не меньше вашего. Разрешаю, как у вас это было заведено, раздать людям наградные и серебряных монет взять на выкуп, скажем, по десять рубликов на нос. Согласитесь, немалая сумма. Вам же дозволяю под расписку, которую вы мне здесь дадите, получить из трофеев сумму, причитающуюся в качестве жалованья подпоручика гвардии с начала войны и по сей день. Вы ведь, я так понимаю, его по лесам не получали.

– Да вот как-то не сложилось.

– Значит, все будет справедливо, мои люди обоз сопроводят в Москву, а заодно и казаков во главе с сотником Деришапкой. С ними у меня отдельный разговор будет. Ну а пока выздоравливайте. – Генерал Бенкендорф направился к двери.

– Постойте, ваше превосходительство, так а чем же закончилась история с генералом Иловайским?

– Кто сказал, что она закончена? – Бенкендорф повернулся, во взгляде его было что-то очень жесткое, холодное, как сталь пресловутой косы, вечно занесенной над головами смертных. – Но это иное дело. Не ваше. А ваше покуда – выздоравливать. Так что лечитесь, Сергей Петрович, и будьте здоровы.

Генерал все той же скорой поступью скрылся за дверью, и шаги его гулко раздавались в пустом коридоре. Я вновь откинулся на подушку, закрыв глаза. Что и говорить, этакого удара под дых я никак не ожидал, и в моих планах золото из обоза корпуса Груши занимало немалое место. Однако же, имея дело с Бенкендорфом, можно было не сомневаться, слова об аресте вовсе не были фигурой речи. А значит, с этим трофеем следовало проститься в обмен на убогое жалованье младшего офицера за четыре месяца и наградные деньги для отряда. Дурацкая история, впредь надо будет тщательно отрабатывать не только отъем материальных ценностей у врага, но и способы его транспортировки в надежное место. Как ни крути, таскаться с полными возами сокровищ – идея не из лучших. Прямо сказать – идиотизм крайней степени. Но ведь и в банк все это золото не привезешь, нате, мол, положите на счет. Этакая банковская контора в моем деле очень бы не помешала, да где ж ее тут взять-то? Так что придется самозваному графу Монте-Кристо хорошенько подумать, куда спрятать награбленные честным трудом богатства. Что ж, может, оно и к добру. Пусть Бенкендорф полагает, что дал мне хороший урок.

В комнату, тихо постучав, вошел Кашка.

– Я тут вам еще настой принес. – Он указал взглядом на глиняную чашку на серебряном подносе. – Испейте, оно в груди полегчает.

– Давай, – вздохнул я. – Мне нужно как можно быстрее подниматься на ноги. Убежит француз, ну где я его потом догонять буду?

Верный мальчишка поставил лечебное зелье возле кровати на резной столик.

– А мне генерал часы подарил, – похвастался он, доставая из патронной сумки вызолоченный брегет. – Настоящие, тикают.

– Ишь ты! – улыбнулся я.

– Ага, – закивал Акакий. – Назвал меня каким-то Санчапанцой и строго-настрого велел беречь… – Юнец запнулся, стараясь в точности припомнить слова Бенкендорфа. – Я, признаюсь, не понял что, но с Доном связано.

– Вот ты и бережешь, – едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться этакому обороту, проговорил я.

– Да ну! – неподдельно обрадовался юнец. – А кто такой этот Санчапанца? Это хоть не обидное что?

– Не обидное, не обидное, – заверил я. – Вот обучу грамоте, узнаешь.

Смотреть на Маркетти одно удовольствие, все же артистизм у итальянцев в крови, – он так убедителен в роли солдата, чудом нагнавшего свой полк, что невольно закрадывается подозрение, а не решит ли этот макаронник попросту уйти к своим? А заодно и преподнеся им в качестве дорогого сувенира голову неуловимого князя Трубецкого. Сомневаться – это правильно, это хорошо. В военное время это продлевает жизнь. Главное, не сомневаться, принимая решение, – так и помрешь, раздумывая, быть или не быть? А до того – сколько угодно. Вот и сейчас весь прошлый опыт общения с беглым рядовым полка велитов Гастоне Маркетти встает перед глазами. Что привело его в мой отряд? Намерение сражаться с «корсиканским чудовищем», убившим его старшего брата в битве при Маренго? Или же просто страстное желание выжить? А при случае еще и с полной мошной вернуться в родной Милан? Полноте! Был ли тот брат или все это лишь выдумка, чтобы придать своему дезертирству видимость доблести? Сейчас тот самый момент истины.

Я смотрю, не убирая с губ снисходительную усмешку. Встреча однополчан в тягостной обстановке нелепого бегства из покоренной Москвы – немалая отдушина для ветеранов, прошедших всю Европу под знаменами вице-короля Италии. Что там сейчас думает милейший Гастоне? До сего дня не было случаев усомниться в его преданности и отваге. А сейчас, сейчас хватит ли душевных сил позабыть былое приятельство и, если придется, выпалить в голову вот этому самому драгуну, дружески хлопающему его по плечу, искренне радующемуся, что тот жив и как для солдата отступающей армии вполне неплохо выглядит?

– Но, Гастоне, чертовым хвостом тебя по темечку, как же ты выжил?!

Вот теперь момент самому появляться на сцене – чем больше слов будет сказано при встрече однополчан, тем больше вопросов будет задано потом на бивуаке. Это ни к чему, совершенно ни к чему.

– Маркетти, – сурово хмурясь, объявляю я, – потрудись нас представить своим друзьям.

Похоже, только сейчас драгуны вспоминают обо всем остальном отряде, напоминающем французскую армию в миниатюре: саксонцы, баварцы, италийцы…

– Прошу извинить, мой лейтенант. – Гастоне вытягивается во фрунт, как и подобает вышколенному бойцу подразделения, солдаты которого в будущем сами легко могут стать офицерами.

Взгляд драгуна скользит по моему офицерскому мундиру. Он вскидывает руку к драгунской каске, соображая, что если обмен паролями можно считать условно состоявшимся, то именно он должен первым представиться старшему по чину.

– Сержант Феличиано, 2-й эскадрон полка драгун королевы.

– Лейтенант Зигмунд Пшимановский, – представляюсь я, – из корпуса Понятовского. – Впрочем, будучи Пшимановским, сложно выдать себя за француза или, скажем, баварца, тут хочешь не хочешь – дорога одна, в ряды воинства истинных патриотов великой Польши под знамена маршала Жозефа Понятовского. Или, вернее сказать, Юзефа, но для французской империи это не суть важно. Куда важнее другое: в бою с московитами французы, да и вот итальянцы сражаются за величие империи или же, если отбросить высокопарный стиль, за удушение британской экономики континентальной блокадой. И только мы, поляки, сражаемся за свободу и независимость.

А значит, смотреть на сержанта необходимо с плохо скрытым превосходством, но все же не просто как на младшего по чину (если верить Бонапарту, то, хорошо порывшись, в солдатском ранце можно отыскать маршальский жезл), а как на союзника. Да, да, это не мы, поляки, союзники армии Наполеона, а, по случаю, они наши.

Феличиано вбитым за годы походов чувством субординации ощущает мой невысказанный посыл и докладывает:

– Колонна маршала Понятовского шла перед нами. Мы только вчера отстали от нее. Отряд Милорадовича пытался рассечь наш строй, однако мы славно потрепали его. Наш славный принц Богарне, наш рыцарь без страха и упрека, едва не захватил русскую артиллерию. Русские бежали так, будто сам дьявол тыкал их в задницу своими вилами.

Я знаю, что сержант говорит правду. И будь солдаты 4-го корпуса не столь голодны, будь их кони менее заморены, славному генерал-полковнику конных егерей и впрямь могло бы удасться поймать атакующего храбреца Милорадовича в западню. Но не удалось. В военном деле с «если бы» все плохо – слабое утешение для горьких воспоминаний. Русским все же удалось пробить брешь в непрерывной колонне французских войск, прервать сообщение, вклиниться меж и без того растянутыми, точно дождевые черви, корпусами. А потому я лишь равнодушно киваю, давая понять, что не помчусь вот прямо сейчас к землякам, чтоб вот как Маркетти обниматься с ними, радуясь встрече.

– Благодарю, мне это известно. Сейчас меня больше интересует, здесь ли генерал Богарне.

Сержант вновь глядит на меня с нескрываемым подозрением, затем переводит взгляд на улыбающегося Гастоне, на разномастное воинство, на единственную нашу пушку. Одно дело, когда посреди военной бури встречаешь старого приятеля, совсем другое – когда неведомо кто в офицерском мундире интересуется местоположением одного из ближайших родичей самого императора. Пусть даже не кровных родичей, но все же. Наполеон прилюдно когда-то признал отпрыска казненного генерала Александра Богарне своим приемным сыном и принцем империи. А принц не такая птица, чтобы всякие чужестранные лейтенанты с ним вот так вот запросто встречи искали. Но я к этому готов. Из-под моей бекеши появляется пакет с разлапистыми пятнами сургучных печатей.

– У меня секретная информация для его высочества.

Сержант Феличиано после недолгого раздумья кивает. В конце концов, принимать решение – не его дело, для этого есть караульные начальники, адъютанты и прочие штабные чины. Его дело выполнять приказ. А тот гласил недвусмысленно: подозрительных задерживать и доставлять в ставку вице-короля.

«Всякая война ведется ради последующего мира», – эту аксиому знает всякий, кто взял в руки оружие. И даже если не знает отточенную формулировку, подсознательно чувствует, что так оно и есть. Вот как мои славные воители под командованием рассудительного, неспешного, однако же отчаянно храброго Афанасия Михайловича. Те спят и видят, когда же наконец закончится эта нелепая бойня. Что им до континентальной блокады Великобритании, до императора Наполеона, да и до нашего отца-государя им, по-хорошему, дела нет. Он для них абстракция, сродни Господу, с одной лишь разницей – Владыку небесного не увидишь, как ни тянись, а повелителя всероссийского, ежели повезет, то все же своими глазами лицезреть можно. А если уж совсем удача привалит, то и удостоиться внимания Его Императорского Величества, доброго слова или же, того более, серебряного рубля с царским профилем.

«…Всякому известно, государь добр, и он обязательно даст волю своему народу, поднявшемуся на защиту Отечества против супостата-погубителя Европы и предтечи антихриста. Уж во всяком случае, тем, кто своеручно поднял дубину народного гнева, – как не дать? Заслужили ведь! А Русь испокон веку жила не законами с их параграфами да глаголями с ижицами, не чиновничьими вывертами да кляузами, а высшей справедливостью: достоин, стало быть, получи!»

Такими речами не раз пытался разговорить меня Афанасий, мужик прямой и разумный, тот единственный, кому я смог доверить сопровождение бесценной казны. Всякий раз я объяснял ему, что государь не только отец всем своим подданным, но и первейший из помещиков. А стало быть, отпускать на волю крепостных, пусть даже и сражавшихся против Наполеона, не пожелает. К чему ему сердить дворянство?

– Ну, так и вы ж, поди, не простого звания, – не желая мириться с очевидностью, настаивал Михалыч. – А вот ведь, обещались волей нашей озаботиться.

– Обещал, стало быть, непременно сделаю, – чеканил я. – Разве когда-то иначе бывало?

– О том речи нет, вашему слову от нашего брата вера железная всегда и во всем, – не сдавался крестьянский вожак, взволнованно теребя окладистую бороду. – Но ведь и иные-то господа тоже в великом числе против единого с нами врага нынче бьются. Нешто может такое быть, чтобы нынче они в нас собратьев по оружию видят, а назавтра – быдло немое, рабочую скотину?

– Умный ты мужик, Афанасий, а простых истин понимать не желаешь. Сам посуди, видел, сколько имений война в распыл пустила? Вон, то же поместье Вакселей, почитай, одни стены закопченные остались. Пожелают хозяева их вновь отстроить да краше прежнего сделать – где деньги брать? Так что кто из них и хотел бы крепостных своих отпустить, да побоится сам без штанов остаться. По миру с сумой идти кому ж охота? Так что очень скоро забудут прежние заслуги. Кое-где кое-кого по личному желанию барина за геройство, может, и освободят, но из сотен тысяч – лишь единицы.

Лицо Афанасия в этот момент делалось мрачным, он вздыхал грустно.

– Дай вам бог, Сергей Петрович, долгих лет жизни и крепкого здоровья. Вы-то нас, поди, не оставите.

– Не оставлю, – вновь и вновь обещал я.

Проходило время, и Михалыч вновь заводил этот разговор, будто позабыв о наших прежних беседах.

– …Но ведь, скажем, в войске государевом ежели кто рекрутом пошел, то ему после службы воля обещана, а мы-то не по набору, а своей волей, за веру, царя и Отечество…

Я только вздыхал и вновь заверял, что как бы то ни было и во что бы то ни стало выкуплю соратников на волю. Вот теперь их ждал скрытый марш под Москву, где в моем поместье Мещерское староста уведомлялся письмом о приходе каравана, о необходимости освободить для них господский дом и не вмешиваться в дела Афанасия и его людей. Староста и в прежние времена не стал бы перечить князю, но теперь, когда имя Трубецкого летело впереди самых лихих коней, и вовсе готов был душу заложить, лишь бы угодить грозному хозяину.

Однако поскольку, как уже говорилось прежде, война ведется ради последующего мира, наступило время позаботиться о нем, о том, как он будет выглядеть после того, как отгремят победные фанфары и высохшие лавры будут годиться разве что в суп.

Можно было не сомневаться, что русские войска, предводительствуемые Кутузовым, ведомые отличными, испытанными в боях генералами, неминуемо вытеснят жалкие остатки некогда великой армии с территории России. И хотя полководческий гений Наполеона по-прежнему не знал себе равных, ему все же было суждено подписать отречение и отказаться от дерзновенных планов переустройства Европы. И если императору, и уж тем паче его генералам, о столь дальних перспективах задумываться было рано, мне в самый раз было заняться подготовкой обустройства грядущего мира. Я сделал свой выбор, и теперь вопреки привычным шахматным правилам в этой игре, пройдя через все поле, ферзь, если принца Богарне можно считать ферзем, должен был стать королем. Вернее, императором.

Французская армия продолжала отступление. Отступала, жестко огрызаясь, преследуемая партизанскими отрядами и казачьими партиями, поджимаемая сзади войсками регулярной армии. Впереди звездой надежды маячил Смоленск, где, как виделось, и зеленым солдатам пополнение, и ворчунов старой гвардии ждали комфортабельные зимние квартиры и бесконечные запасы продовольствия. В полках судачили об огромных стадах крупного рогатого скота, закупленных в германских княжествах генерал-интендантом Пьером Дарю. Ветераны рассказывали молодым о том, насколько тщательно и скрупулезно тот снабжал армии во всех предыдущих императорских походах. Никто не сомневался в том, что зима в Смоленске позволит армии вновь окрепнуть и воспрянуть духом. Вот еще два дня марша, день, час…

Вот и Смоленск. Плача от радости, усачи-гренадеры, спешенные драгуны и гусары, артиллеристы, порою заменяющие в упряжках павших от голода коней, шли к месту недавнего побоища. Смоленск казался им землей обетованной. Но лишь казался – он был пуст. Закупленные Дарю стада исчезли бесследно. Вернее, некоторое количество разного рода чинов, действующих на растянутых коммуникациях французской армии, в том числе и я, могли рассказать, куда делась часть несметных стад, но все же уведенных, забитых и розданных нами крестьянам быков и коров было куда меньше, чем числилось их по бумагам.

Но и это было полбеды: приведя в Смоленск отборные полки старой гвардии, Наполеон щедрою рукой позволил им брать на складах столько, сколько они пожелают. Желания «ворчунов» оказались совершенно баснословными: они словно ели в три горла и пили, не просыхая. Перед остатками линейных полков, вошедших в город после старой гвардии, открылась безрадостная картина нищеты и запустения. Обещанные зимние квартиры превратились в ничто, а вместе с ними в ничто превратились и грозные совсем недавно корпуса императорской армии.

Мой «интернациональный» ограниченный контингент двигался в стороне от старой Смоленской дороги, получая сведения о перемещениях, информацию о движении войск от гусарских разъездов ротмистра Чуева. Алексей Платонович был зол и, не скрываясь, досадовал на свою новую роль во время наших нечастых в последнее время встреч. Он, чертыхаясь, на чем свет стоит клял «новые порядки».

– Сергей Петрович, – до хруста сжимая кулак, цедил он, – прежде вы хоть и вели себя как волк несытый, но хоть француза били. А нынче-то, нынче что – супостаты хороши вдруг сделались? Или же в Заселье принц Богарне волшебное слово шепнул, что вы теперь свою прежнюю ярость позабыли и плететесь на флангах без всякого толку?

– Вам бы, ротмистр, не пытаться меня оскорбить! А то ведь, не ровен час, и впрямь обидеться могу!

– И что с того? – не унимался Чуев. – Нешто дуэлью меня пугать вздумали? Так я в отличие от вас, Сергей Петрович, нынче каждый день под пулями хожу.

– Терпение, Алексей Платонович! Терпение. Всякому маневру свое время и свое место. Вон, когда Кутузов французов в Москву пустил, как его только не костерили. А теперь что же – как он задумал, так все и получилось.

– Вы бы, Сергей Петрович, себя с Кутузовым не равняли.

– Отчего же так? Или достойнейший Михайло Илларионович в поручиках не ходил? Или же для примера вождя наших дружин брать не годится? Всякому маневру свое время и свое место, – снова жестко повторил я. – Нынче солдат и лейтенантов давить без толку. Они и сами от мороза и голодухи издохнут.

– Так вам, что ж, сразу и генералов подавай? – насмешливо бросил гусар.

– Генералы – это хорошо. Однако я целю выше. А потому, любезнейший Алексей Платонович, как друга вас прошу, ибо приказывать не в моей воле, продолжайте наблюдение. Это как в засаде, только нам еще до «ура» и сабельных песен потерпеть надо. Вы уж потерпите, богом вас прошу! Гнев дурной советчик. Потом ведь стыдно будет, что напраслину на меня возводили.

В тот день нарочный от ротмистра Чуева примчался на взмыленном коне.

– Ваше благородие! – не спешиваясь, крикнул он. – Корпус принца Богарне покидает Смоленск.

– Сами видели?

– Так точно. Не корпус, одно название, исход из земель египетских. Одеты кто во что, обуты и того хуже, с лица все осунулись, пушек раз-два и обчелся, кавалерии почти нет, не маршируют вовсе, а так, бредут. А дорога-то после оттепели сперва раскисла, а потом опять подмерзла. Так что этакую колонну терзай – не хочу.

– Вот и хорошо. – Я улыбнулся доброй вести. – Вот только терзать француза мы сейчас не будем. Мы его подкармливать станем, чтоб резвее шел.

– Это отчего вдруг? – опешил нарочный и осекся: – Простите, ваше благородие, глупое спросил.

Я кивнул и повернулся к Ротбауэру, флегматично покуривающему свою неизменную трубку.

– Ну что ж, Рольф, самое время почувствовать себя воинами Великой армии. Надевайте мундиры. И вот еще что: загрузите-ка пару возов мукой и мясом.

– Вы что же это, серьезно?

Ротбауэр, буде у него такая возможность, непременно измерил бы мне пульс, температуру, а заодно и поинтересовался бы, не съел ли я на ночь чего дурного.

– Серьезно, серьезно, – кивнул я. – И вот еще что, – я смерил взглядом его, а заодно и прочих моих иноземцев, – у вас есть полчаса, чтобы привести себя в порядок. Вы должны напоминать образцовых солдат, а не разбойников с большой дороги. Мы все же отправляемся на встречу с принцем, осунувшихся небритых морд ему и вокруг хватает. Как говорят в России, встречают по одежке, а уж как провожают непрошеных гостей, вы и сами видите.

Спустя полтора часа сани, запряженные тройками свежих рысаков, вылетели с раздолбанного проселка на тракт, сопровождаемые крошечным отрядом опрятно одетых и снаряженных по форме солдат Великой армии. Шедшие в передовом охранении италийцы ринулись было к саням, груженным снедью, чтобы провести немедленную экспроприацию, но тут из-под вздернутой наземь дерюжины прямо в лица им глянул совиный глаз орудия, установленного на третьем возе.

– Еще один шаг, и на обед у вас будет горячая картечь с пороховым дымом, – пообещал соотечественникам Гастоне Маркетти. – Пошлите человека к его высочеству, сообщите, что прибыл лейтенант Пшимановский и настоятельно просит его принять.

Ледяной пронизывающий ветер заставлял солдат и офицеров кутаться в то, что удавалось добыть по дороге: крестьянские армяки, барские шубы, дырявые армейские плащи и шинели. Снег то и дело срывался с низких серых туч и, будто воюя на стороне русских, валил, силясь залепить лицо, запорошить глаза и нос. Несмотря на буйство стихии, маршал Богарне продолжал оставаться в седле, с упорством истинного полководца демонстрируя поредевшему корпусу образец несгибаемого мужества.

– Лейтенант? – увидев меня, проговорил он, сметая с бровей и ресниц налипший снег. – Вот не ожидал увидеть вас здесь!

– Отчего же? – удивленно спросил я. – Разве в исполнении обещаний есть что-то небывалое?

– Вы и так исполнили все, о чем говорили: переправа через Вопь и дорога до самого Смоленска были относительно безопасны. Если, конечно, не считать всего этого. – Он обвел рукой заметенный снегом лес, увешанные сосульками ветви деревьев и окоченевшие трупы на обочине дороги.

– Уж извините, но не в моих силах отменить морозы или остановить снег, но я доставил вам продовольствие и несколько тулупов.

Глаза маршала радостно вспыхнули, и мне даже показалось, что я услышал, как заурчало у него в животе. Но в ту же секунду он взял, да что там, схватил себя в руки и без жалости пресек естественный для всякого голодного человека порыв.

– Я весьма благодарен вам, лейтенант! Окажите любезность, передайте одежду и снедь в госпиталь, там они нужнее.

– С вашего позволения, мой принц, я все же вынужден настаивать, чтобы часть еды вы все же оставили себе.

– Я не могу, не должен этого делать.

– Напротив, обязаны. Что толку от самого могучего тела, если оно лишено головы? А с толковой головой и самое ослабленное тело имеет шанс выжить.

Богарне невольно улыбнулся моим словам.

– В конце концов, – продолжил я, – разве вам не был обещан благополучный исход из России и возвращение во Францию? Не станете же вы покушаться на мою честь, мешать осуществить данное слово?

Маршал печально кивнул.

– Стало быть, теперь вы что-то вроде моего ангела-хранителя?

– Боюсь, что в Великой армии не предусмотрена такая должность.

– Так и есть. Что ж, весьма благодарен вам за щедрые дары, прошу вас, присоединяйтесь, я с интересом послушаю ваши новые предзнаменования, прежние сбылись с удручающей точностью.

Я повернул коня и пристроился рядом с принцем.

– Итак, мой дорогой «месье Ленорман», что ждет нас впереди?

– Как говорят в России, у меня есть две новости, хорошая и плохая. Впрочем, хорошую я уже вам сообщал: вы останетесь живы. Плохая: из всего корпуса из России уйдет менее трех тысяч человек. Из них вам удастся собрать чуть больше тысячи, которые сохранят хотя бы условную боеспособность. Генералы будут командовать взводами и старшие офицеры занимать место в строю с ружьем в руках вместо выбывших солдат. Такова правда, она неприятна, но, зная ее, вы можете предпринимать зависящие от вас шаги. Впрочем, пока что от вас зависит немногое.

– Что же?

– Спасение тех, кто вам поверил. И вынесение горького, но столь необходимого урока из этой ужасной кампании.

Принц Эжен промолчал, вновь смахнул налипающий на лицо снег. Мы остановились на обочине, несколько адъютантов и десяток отощавших драгун королевы на изможденных конях составляли личный эскорт вице-короля Италии. Богарне смотрел, не отрываясь, на проходящие мимо остатки или же, вернее сказать, тени полков.

Устало поднимая головы, солдаты нестройно и все же явно от души приветствовали своего повелителя, и тот в величественном молчании приветствовал их, давая увидеть всем и каждому, что их генерал здесь, с ними, и не оставит их в столь трудный час.

– А что, лейтенант, – наконец прервал он молчание, – вы, как я понимаю, обшарили всю округу в поисках продовольствия?

– Так и есть, – не покривив душой, подтвердил я.

– Не доводилось ли вам слышать о местонахождении известного душегуба и разбойника, именующего себя князем Трубецким?

Я чуть было не возмутился, что это еще за «именующего»?! Но в зрелом размышлении был вынужден согласиться с подобной формулировкой.

– Как же, наслышан. У поляков, как известно, к сему принцу отдельный счет.

– Да, так и есть, – настраиваясь слушать, кивнул вице-король. – История с похищенной шляхтинкой… И что же слышно о нем?

– Могу сказать одно: он здесь где-то поблизости и как обычно атакует, когда его не ждут.

– Все верно. Внезапен и безжалостен подобно нильскому крокодилу. Слышали, нынче он пожег деревню? Тамошний староста согласился за вознаграждение собрать провиант для французской армии, он спозаранку атаковал поселение, истребил отряд фуражиров, а заодно и крестьян, имевшихся на тот час в своих домах. Собственных же соотечественников! Воистину кровавое чудовище!

Чтобы скрыть удивление, я жестко прищурил глаза и сжал зубы. Кто бы ни был сей разбойник, каков подлец – прикрываться моей пусть и недоброй, но все же славой для своих мерзких делишек! Уж каким бы кровожадным нильским крокодилом я ни был, а все же предавать смерти и без того жизнью забитых крестьян, вся вина которых состояла в том, что, оказавшись на пути движения армии, они не хотели умирать, – гнусное злодейство! Да и, если подумать здраво, к чему бы, к чему убивать крестьян?! Разве что, – эта мысль обожгла меня, будто струя кипятка, – разве что крестьяне знали того, кто совершил налет. Возможно, это был кто-то из местных. Возможно, из помещиков и, быть может, даже из русских офицеров. Отставных или отставших от армии, но определенно из знающих службу…

– Ваше высочество, – наконец совладав с обуревавшим меня негодованием, проговорил я, – откуда стало известно, что этот налет, это отвратительное преступление совершил князь Трубецкой, а не казаки Платова или же партизаны того же Дениса Давыдова?

– И вам тоже представляется несообразным княжеский титул и столь гнусные действия?

– Как может быть иначе?!

– У нас в прежние времена, в лесах Вандеи, вполне себе подобное случалось. Он, поверьте, это он. Даже если бы имелись сомнения, князь как обычно пощадил одного из фуражиров и прислал его с приветом моему отчиму. Тому повезло столкнуться с нашим передовым разъездом.

– Ваше высочество, – я выдержал паузу, как подобает при серьезных ответственных предложениях, от которых подчас зависит и сама жизнь, – я был бы весьма благодарен вам, когда б вы дали мне документ, превращающий мой сводный отряд в ваш личный корволант для поисков и уничтожения сего преступника, попирающего законы как мира, так и войны.

– Вы что же, лейтенант, ищете смерти? – резко оборвал меня Богарне.

– Никак нет. Но Александра, та девушка… – я запнулся, не зная, как охарактеризовать любимую.

– Можете не продолжать, – вице-король чуть заметно усмехнулся, – я вас понимаю. И все же еще раз прошу вас, подумайте.

– Я все уже обдумал, ваше высочество. И прошу вас дать мне возможность истребить вражье отродье.

– А как же генерал Домбровский?

– Мы непременно встретимся с ним у переправы через Березину, и уверен, он не будет против.

– Что ж, лейтенант, я вижу, вы храбрый человек. Мне будет очень жаль, если вы сложите голову, но я не могу отказать доблестному офицеру в столь достойной просьбе. – Он кивнул одному из адъютантов. – Я выпишу вам такой документ.

Ну, вот и случилось то, о чем когда-то предупреждал Дед. Вернее, даже не предупреждал, так, высказывался гипотетически: «А что, если…» Стоявший передо мной подпоручик был навеселе и, похоже, искренне рад меня видеть. Во всяком случае, он активно размахивал руками, приглашая меня за стол, совершенно не подозревая об опасности, нависшей над его головой, впрочем, как и над остальными головами разномастного гарнизона этой бандитской крепостицы.

– Ну что ты смотришь букой? Ну да, признаю, шутка вышла дурацкая, так кто ж знать-то мог, что война начнется?!

Тут я начал догадываться, о чем говорит подпоручик. Должно быть, в ту роковую ночь «обмена» прежний носитель моего нынешнего бренного тела так мертвецки упился в связи с получением эполет подпоручика, что не вязал лыка и «давил храповицкого». А своя же офицерская братия, решив подшутить над перебравшим нашим благородием, отвезла его, в смысле уже меня, в лес и оставила там дожидаться «хмурого утра». Вот молодцы! Вот умники! Хорошо хоть волки неожиданным подарком не заинтересовались, а то бы закончилась моя цивилизаторская миссия в прямом смысле дерьмово. Я продолжал сверлить подвыпившего шутника недобрым взглядом, так что тот осекся и начал оправдываться:

– Я на ту поляну спозаранку примчался, да тебя и след простыл. Вот чем хочешь клянусь, пытался искать, всю округу с твоим и моим денщиками обшарил – все впустую! Даже следов не осталось. К Неману вышли, а тут французы! Федька с Гришкой в один момент полегли, я и сам насилу голову сохранил.

В моем возбужденном мозгу спешно прокручивался некогда вызубренный наизусть список офицеров лейб-гвардии Семеновского полка с их служебными формулярами. Вот, точно, есть: подпоручик Георгий (Ежи) Тышкевич пропал без вести в первый день войны. В списке значилось: «находясь в дозоре». Что ж, похоже, сей «пропавший без вести» чувствует себя вполне здоровым и даже с лица не спал.

– А вот, позволь тебе представить, – меж тем продолжал он, – мой добрый друг Искандер Бектемиров, корнет 5-го уланского Литовского полка и любезный хозяин этих земель.

Мужчина, разделывающий жареную курицу, лежащую перед ним на чеканной серебряной тарелке, недобро глядя на меня, молча кивнул.

Так, так, «литовские» уланы находились в резерве второй армии, сражались под Миром и Романовым, затем, после соединения первой и второй армий, – у стен Смоленска. Какая ж нелегкая занесла корнета на отчие перины?

– Ну что же ты, Сережка?! – Тышкевич вновь радушно распахнул объятия. – Старое позабыто?!

«Ежи Тышкевич, Ежи Тышкевич, – крутилось у меня в голове, – интересно получается, значит, ты оставил меня в лесу просто так, чтоб пошутить над собратом, а пан Комарницкий с сыновьями меня вдруг ни с того ни с сего нашли. Должно быть, посреди ночи по грибы, по ягоды ходили. А может быть, на самом деле все было по-другому? Быть может, желая выслужиться перед Бонапартом, миляга Ежи решил попросту сдать врагу русского князя Трубецкого? Род знатный, связи огромные, мало ли какая выгода от такого пленника может получиться? А уж затем, якобы отправившись на мои поиски, можно и тихо дезертировать. Оттого и следов моих денщики не отыскали, что на поляне их не было. Упившегося гвардейского подпоручика точно полено на телегу бросили, и вся недолга. Да вот только с Комарницкими прокол вышел. Мы с Чуевым оказались чересчур зубастой добычей. Я припомнил горящее имение пана маршалка, Александру, так не вовремя решившую прикончить ротмистра, и сердце закололо противной болью.

Как порою жестоко играет судьба с человеком. Казалось, еще совсем недавно молитвами Старцев я вступил в эту войну, подобно шулерскому тузу в рукаве, готовый сыграть на самой высокой ставке. И народы, втянутые в эту небывалую по размаху войну, представлялись мне наборами фигур разных цветов – диковинные шахматы, не более того. И вот Александра… Теперь это личная война, и, что странно и мной еще до конца не осмыслено, по большей мере война с самим собой.

– Ну же! – Тышкевич схватил бутылку шампанского и принялся откупоривать ее.

– Былое забыто, – подтвердил я, поднимая уголки губ в подобии улыбки. – С новым-то что делать?

Шаг к столу, еще один шаг, рукоять пистолета сама собой легла мне в руку. Одно движение, выстрел и хлопок вылетевшей пробки наложились друг на друга. Корнет Бектемиров рухнул на пол с простреленным лбом. Чуев вскочил, хватаясь за саблю. Ежи Тышкевич попятился, бледнея и не находя слов для ответа. В глазах его вместо прежнего радушия стояла туманная смертная тоска.

– Сергей Петрович, что это вы?! – обескураженно выдавил ротмистр.

– Сей корнет был дезертир и разбойник. Как же иначе?

– Все едино, на то суд есть, чтобы жизни лишать.

– Я нынче и есть суд, и палач, и приговор! А впрочем, ежели вам, друг мой, так нравится в судейские игры играть, то сейчас предатель и душегуб, некогда звавшийся офицером русской армии, огласит приказ, повелевающий его отряду сложить оружие. А уж вы, ежели пожелаете, вольны доставить всю банду в ставку. Вы ведь напишете такой приказ, Георгий Брониславович?

– Мстительная тварь! – рявкнул Тышкевич, находя применение бутылке шампанского, на мой взгляд, далеко не самое лучшее. Бутыль, расплескивая плоды трудов «вдовы Клико», устремилась мне в голову, однако в этот момент я уже оказался рядом с Ежи и коротко пробил ему крюк в печень. Без размаха, просто вложившись доворотом бедер. Подпоручик на мгновение застыл с удивленно распахнутыми глазами и открытым в немом крике ртом, затем, сложившись, будто перочинный нож, рухнул под стол.

– Это был неправильный ответ, – усаживаясь на лавку, сообщил я.

В этот миг дверь комнаты распахнулась, и в нее как ни в чем не бывало вошел престарелый камердинер. Не найдя взглядом хозяина, увидев макушку пытающегося выбраться Тышкевича, он по-своему оценил происходящее и сообщил чопорным, как это водится у камердинеров, тоном:

– Капитан Фавье к графу Тышкевичу.

– Это еще что такое? – процедил я, доставая бывшего однополчанина из-под стола. – К тебе тут французы в гости ездят? И с чего это ты вдруг графом стал? Ты уж определись: то ты князь Трубецкой, то граф Тышкевич!

– Будь ты проклят! – цедя слова сквозь плотно стиснутые зубы, проговорил бывший семеновец.

– Зовите капитана! – скомандовал я. – Ежи, а ты не отвлекайся! У меня сегодня на редкость дурное настроение, и я всерьез подозреваю, что это ты сдал меня из рук в руки врагам Отечества.

– Твоего Отечества, – процедил Тышкевич. – Не моего.

– Ну да, ну да, примерно так я и предполагал. Погоди, – прервал я сам себя. Я в недоумении поглядел на Чуева: – Как старик назвал француза?

– Капитан Фавье, – автоматически повторил он. – С ним полторы дюжины всадников и, как обычно, возки.

– Проклятье, только этого мне не хватало! Воистину, что за день сегодня такой!

Старцы, много и нудно говорившие о том, как трепетно и нежно следует менять историю, не создавая в ней непоправимых изломов и парадоксов, в своих рассуждениях сотни раз касались роли личности. Что-то вроде того, что всех бабочек, в силу необходимости, можно давить, все они равны перед сапогом, но некоторые значительно равнее остальных. И вот тут хоть по небу летай, но даже пыльцу с нежных крылышек не стряхни. Какова вероятность, что один из таких мотыльков залетит на огонек в эти буреломные чащобы? Да почитай, никакой! А вот надо же, залетел! Теперь, хочешь не хочешь, надо что-то с этим упрямым фактом делать. И не просто делать, это было бы полбеды, а на глазах у восхищенной публики: ротмистра Чуева и моего чертова однополчанина Тышкевича. И если для первого это всего лишь один из великого множества французских офицеров, на свою беду, попавшихся мне на глаза, то для второго… Вот об этом, пожалуй, стоит разузнать поподробней.

Камердинер, поклонившись, выходит из залы, и я вновь поворачиваюсь к Тышкевичу.

– Ты пиши, Ежи, пиши. – Я указываю на чернильный прибор, стоящий неподалеку. Судя по гербу на нем, это не Лелива Тышкевичей и уж подавно не герб Бектемировых.

– Какова гарантия, что я останусь жив? – дрожащим голосом спрашивает бывший подпоручик.

– Совершенно никакой, – честно говорю я. – Собственно, выбор невелик. Либо я тебя вздерну на воротах как изменника, дезертира и разбойника, либо расстреляю. Но так ты спасешь от расправы своих людей. И еще, если ты будешь откровенен и сейчас поможешь мне, я тебе обещаю и, полагаю, Алексей Платонович меня поддержит, никто в Ставке не узнает о твоих художествах, для всех ты пропадешь без вести в самом начале войны, и после нашей победы на твоем роду не будет лежать позорного пятна, и твое имение останется брату.

– Сестре, – автоматически поправил Тышкевич.

– Да, прости, запамятовал. Так вот, оно достанется сестре и не будет изъято в казну. Выбор за тобой.

Ежи молча кивнул, взялся за перо и обмакнул его в чернильницу.

– Сергей Петрович, нельзя же так, – приблизившись ко мне, возмущенно шепчет гусар, – все же однополчанин, русский офицер.

– Побойтесь бога, ротмистр! – нахмурился я. – Русский офицер разбойником, да еще и под чужим именем скрывающимся, быть не может. Либо одно, либо другое. Емельян Пугачев, к слову, тоже русским офицером был, однако же казнили его как вора и душегуба. Что же до чести полка, то я ей немалую услугу оказываю, принимая на себя и расправу, и тайну. Ибо каков позор: в лейб-гвардии, в самом ее сердце изменник и шпион завелся. Уж лучше пусть числится без вести пропавшим.

– И все же это неправильно, – буркнул Чуев.

– Правильно, неправильно, Бог мне судья. Тут, вишь ли, иное поле боя. Уж не обессудьте, ежели ромашки на нем в грязь втопчут. Не о них нынче речь.

Я принял из рук Тышкевича подписанный лист.

– Приказывать не смею, но, господин ротмистр, прошу вас принять капитуляцию гарнизона, счесть трофеи, а заодно и позаботиться о кортеже нашего французского гостя.

Человек, называющий себя капитаном Фавье, вошел в комнату, стряхивая с медвежьей шубы налипший снег. Под мышкой он держал увесистый резной ларец. Завидев понуро сидящего у стола Ежи Тышкевича, он с порога, даже не поздоровавшись, спросил:

– Жорж, у тебя в крепости полно русских гусар. Я уж было решил, что мы попали в засаду. Что ты опять удумал?

Я вышел из-за стола и направился к гостю.

– Не приписывайте ему чужих заслуг, Анри, – вглядываясь в лицо «капитана», бросил я. – Ничего этакого он не придумал, просто хотел перейти на службу императору Александру, как некогда перешел к Наполеону, и неудачно пытался выдать себя за партизана. Так что вы, как всегда, наблюдательны – это засада.

Лицо француза побледнело. Это было едва ли не самое невоенное лицо из всех, которые мне доводилось видеть за последние месяцы. И все же мой собеседник действительно имел офицерский чин французской армии и, хотя в последнюю кампанию не гарцевал, как в былые годы, в драгунском строю, все же занимал в Великой армии далеко не последнюю должность.

– Мы знакомы? – подозрительно глядя на меня, спросил он.

– С этого момента – да, и, полагаю, наше знакомство перейдет в настоящую дружбу, но сейчас вам лучше смириться с реальностью и попытаться удовлетворить мое любопытство.

– Если вы русский офицер, – понимая, что вляпался в неприятную историю, начал приезжий, – клянусь, я мало что могу сообщить, я всего лишь заурядный интендант.

– Ну да, ну да, – кивнул я. – Заурядный и ничем не замечательный. Анри Мари Бейль, начальник резервных заготовок Великой армии в Смоленске. Я ничего не перепутал?

Гость чуть слышно охнул, однако нашел в себе силы подтвердить очевидное.

– Если я добавлю, что вы племянник начальника тыла Великой армии генерала Дарю, полагаю, тоже не попаду впросак.

Мой собеседник вовсе спал с лица.

– Я так понимаю, это была засада на меня? Спасибо, Жорж, вот она, благодарность!

– Благодарность? – Я повернулся к бывшему однополчанину. – Разговор становится все интересней и интересней!

Ежи Тышкевич тупо, будто в оцепенении, глядел в столешницу, затем вдруг поднял глаза.

– Да, благодарность, вот, смотри.

Он демонстративно неспешно открыл ящик письменного стола и вдруг рывком выхватил оттуда что-то, я не успел разглядеть что. Но два выстрела слились в один. Лицо обожгло острой болью, пуля оцарапала щеку. Мой выстрел был точнее, и Тышкевич упал с простреленной грудью. На выстрел в комнату ворвался Чуев с обнаженной саблей.

– Что произошло, Сергей Петрович?!

– Сам виноват, – скривился я, утирая ладонью текущую по лицу кровь. – Надо было обыскать и связать. Нет же, в благородство заигрался. И всегда так бывает, когда не предпринимаешь должной меры безопасности. Анри, ради бога, скажите, что вы без оружия!

– У меня есть два пистолета, – честно признался пленник.

– Сделайте одолжение, передайте их ротмистру, и давайте поговорим, как подобает старым знакомым.

– Это что же, тоже ваш знакомец? – то ли удивленно, то ли настороженно присвистнул Чуев, принимая трофейное оружие.

– Ну да, – честно соврал я. – Еще со времен учебы в Париже. Тогда месье сочинитель как раз оставил службу и думал о карьере драматурга. Сейчас, как видим, вернулся в строй. Кстати, как прелестная Мелани? Вы тогда так стремительно умчались за ней в Марсель.

– Мы с ней расстались, – мучительно пытаясь вспомнить меня, пробормотал Анри Бейль.

– Что ж, не буду мешать встрече старых приятелей, – хмыкнул ротмистр. – Я так понимаю, Сергей Петрович, его вы тоже приговорили?

– Покуда нет, – вновь слукавил я. – Как пойдет беседа.

Чуев лишь махнул рукой, тихо выругался в усы и вышел. Занятно было бы понять, что двигало им в эту минуту. Конечно же, он с первого дня нашего знакомства бурно не одобрял мои варварские методы личной борьбы с Наполеоном, однако же сейчас у него был подавляющий численный перевес, и, пожелай он, все было бы «по его». Однако господин ротмистр не пожелал. Должно быть, в каком-то месте зерна моих слов все же пробили каменистую почву его мозга.

– Мы что же, с вами действительно знакомы? – наконец спросил бледный, как полотно, француз. – Впрочем, о чем я? Сергей Петрович – кто же в нашей армии не слышал этого имени! Как я понимаю, вы – князь Трубецкой?

– Вы правильно понимаете, – убирая с лица улыбку, подтвердил я.

– Значит, я обречен. Досадно. Такой славный день.

– Нет, вы не обречены. Более того вам скажу, если сейчас мы найдем общий язык, вы вполне благополучно покинете Россию и доберетесь до Парижа, хотя порою дорога будет вам изрядно в тягость.

– Вот как? – удивился Бейль. – Ума не приложу, откуда вы столько знаете о моем прошлом, но поверить, что вам открыто будущее, поистине было бы смешно.

– Я рад, что в такой ситуации вы сохраняете завидную способность смеяться. Но это не смешно. Не так давно вы подписывали свою корреспонденцию в Париж отцу различными именами: вот этим – капитан Фавье, более нейтральным – Ш. Шонет и уж совсем анекдотичным – английский уполномоченный при дворе Его Императорского Величества Сушвор.

– Я так понимаю, вы перехватывали мою почту? – нахмурился француз.

– Вовсе нет. Но я о другом. Все эти имена в истории забудутся, как, в общем, и забудется ваше участие в этом походе. Зато будет известен другой псевдоним, под которым вы прославитесь, став признанным гением не только французской, но и мировой литературы.

– Это что же, какая-то шутка? – ошеломленно спросил Бейль.

– Вовсе нет. Вас будут звать Стендаль. Просто, без имени, Стендаль. И спустя века даже те, кто не вспомнит о Корнеле, Расине или Ларошфуко, будут помнить вас. Вот такие-то у нас дела, капитан Фавье. А теперь, прошу вас, Анри, извините меня за беспорядок. Покойные хозяева не удосужились предупредить нас о вашем приезде. Сейчас мои люди уберут отсюда трупы и сменят посуду. Не желаете ли с дороги чаю?

Сугубо штатское лицо племянника генерала Дарю передернула едва заметная судорога брезгливости. Гонять чаи в залитой кровью зале казалось ему дурным тоном.

– Нет, благодарю вас. Мне доводилось слышать о ваших любезных приемах, но, полагаю, оставим их для другого случая. К тому же вам бы следовало обработать рану. Если, конечно, вы не пьете в это время суток чай с кровью.

Я отмахнулся, рана была пустяковая, хотя щеку саднило. Подойдя к Тышкевичу, я вытащил из начинающих коченеть мертвых пальцев стреляющее устройство, при помощи которого он пытался сделать во мне непредусмотренную начальным проектом дырку.

– Вы только посмотрите, Анри, какая галантерейная штуковина! Французской работы. Вот видите, написано: «Сделано в Париже». – Я продемонстрировал гостю вызолоченный кастет со стволиком на спинке ладонного упора. – Не вы, случайно, подарили?

– С чего вы так решили? – недовольно проговорил Анри Бейль.

– Хороший ответ, уклончивый. Сейчас попытаюсь объяснить. Видите ли, подпоручик Тышкевич и его покойный соратник корнет Бектемиров держали это разбойничье гнездо практически с начала войны. Ни один французский батальон за прошедшие месяцы не попытался вычистить это осиное гнездо. Хотя только за вчерашний день Тышкевич со компанией уничтожили десяток французских солдат, правда, воспользовавшись моим именем и моей репутацией. И подозреваю, что прежде они делали это неоднократно. За что и поплатились.

Беда в том, что, кроме французов, они уничтожили и соотечественников, желавших от греха подальше выдать фуражирам продовольствие. Я долго гадал, отчего ж такая свирепость? Пока не повидал здешние богатые закрома. Вы поглядите на стол: разносолы, мясо, птица, рыба, хлеба только из печи – и ведь это не званый обед, это обычная трапеза. С одним только различием – на этот раз на десерт им достался свинец. На том бы и закончилась история этих бесславных ублюдков, но хороший сюжет не терпит линейности. Тут вдруг появляетесь вы и абсолютно спокойно едете к укрепленной крепостице, хотя явно знаете, что тут нет французского гарнизона. А с вами подводы, причем, заметьте, пустые подводы, кроме одной, на которой довольно крупная сумма золотом в ларце с гербом Ухтомлиных, есть в Москве такой не слишком знатный, но весьма богатый род.

Но я о другом. О преступном сговоре с разбойниками, который вы с самого начала войны каким-то образом заключили. Вы предоставляли им защиту, своего рода крышу. Над ними дождь не капал и град не бил. Они же, исправно помогая вам выполнять «продовольственную программу», обирали ближние и дальние села, делая вид, что они партизаны и поборы ведутся для российской армии. Воистину, талантливый человек талантлив во всем.

– Почему вы решили, что столь нелепая выдумка хоть сколь-нибудь близка к истине? – упорно не желал сдаваться пленник.

– Видите ли, Анри, конечно, во французской армии сейчас большие проблемы с офицерами, солдатами и еще бо́льшие с лошадьми. Поэтому если вы будете настаивать, что просто случайно вот эта кучка фуражиров с ларцом, полным золота, на свежих лошадях, с подводами, да еще и с начальником резервных заготовок французской армии во главе приехала в занятую русскими партизанами крепость, просто желая взглянуть на диковины этого лесного края, то я буду вынужден счесть, что у вас жар или же вы держите меня за идиота.

Капитан Фавье промолчал, и лишь его объемистые бакенбарды шевелились, выдавая постоянную работу нижней челюсти. По всей видимости, про себя он сказал в мой адрес много нелестного. Однако же после убедительной демонстрации моих стрелковых умений все же говорить вслух поостерегся.

– Ваша светлость! – в комнату вбежал Кашка. – Там наши парни тайную комнату отыскали, дверка стеной как бы прикрыта, со стороны не отличишь, но стена каменная, а дверка обычная, деревянная. Только покрашена, будто камень. Малышка замочек там нашел и аккуратненько его таво-с. А за дверью той добра видимо-невидимо: и картины всякие стоят, и канделябры, и часы такие, что глаз не отвести.

– А деньги?

– Не, денег там не нашли. Вот у этих господ, – Кашка ткнул пальцем в трупы, – у тех в покоях – да, у каждого под кроватью по сундуку. А здесь картины, часы, украшения всякие.

– Хорошо, я позже сам подойду, гляну, ступай.

Я оглянулся на интенданта.

– Анри, я правильно понимаю суть происходящего?

Бейль явно побледнел, но, казалось, вовсе не от страха, скорее от бессильной досады.

– Повторю вопрос, – жестче произнес я, – я правильно понимаю суть происходящего?

Тот молчал.

– Я рискну предположить, что тут спрятан от лишних глаз ваш тайник? Сохраненные вами для потомства, совершенно «никчемные», брошенные в Москве произведения искусства. Вы ведь истинный ценитель прекрасного, не так ли, Анри? Насколько я помню, именно вам император французов поручил отбирать среди московских трофеев, что истинно ценно, а что можно оставить ворчунам Старой гвардии и прочим любителям ценных «сувениров»?

– Я действительно спас от гибели в огне многие совершенно бесценные вещи.

– Ни минуты с вами не спорю. И даже готов принять во внимание ваше еще не произнесенное утверждение, что искусство не знает границ. Насколько я понимаю, себя при этом вы назначили бессменным хранителем вывезенной коллекции? Полагаю, себя не обделили? Признаться, я был о вас лучшего мнения.

– Почему меня должно интересовать ваше мнение? – буркнул племянник генерала Дарю.

– Потому что я почитаю вас человеком, достойным куда более высокого жребия, нежели грабить и помогать грабителям. Вспомните, когда вы были в гостях у Вольтера. Помните, вы тогда были совсем мальчишкой? Разве этому малопочтенному ремеслу клялись вы посвятить свою жизнь?

– Откуда вы все это знаете? – обескураженно прошептал будущий отец психологического романа.

– Откуда? – Я подошел поближе и поднял руку, демонстрируя кольцо на своем пальце. – Скажите, вам известен этот перстень?

Анри отшатнулся.

– Да, он принадлежал Франсуа Сорелю. Стало быть, малыш Франсуа мертв. Очень жаль, он был милый юноша, великолепный музыкант.

«Проклятье, – подумал я. – Вот же незадача! Второй раз трюк со всезнающим наследником Калиостро не прокатил, не просто сорвался, а с отягчающими обстоятельствами».

– Что ж, я рад, что не ошибся. – Я выдавил нелепую ухмылку, и это было лучшее, до чего в этот миг я смог додуматься. Рассказывать будущему Стендалю о девице Ленорман было бы довольно странно, его мамаша не посещала эту предсказательницу, однако в запасе всегда имелась коронная фраза, рожденная, должно быть, в мозгу какого-то следователя НКВД: «Вопросы тут задаю я!» – Да, мне известно многое, очень многое, значительно большее, чем вы можете себе представить. Я сегодня предлагаю вам не просто жизнь, а сотрудничество, достойное вас положение в парижском обществе, или, быть может, лучше в миланском? Вы ведь так любите Италию.

– Проклятье, вы, быть может, и Мефистофель, но я не собираюсь продавать вам душу.

– Оставьте ее себе, – отмахнулся я. – Она вам еще пригодится.

– Я не буду работать, сражаться, писать против моей родной Франции, – гордо выпрямился Анри Бейль.

– Я разве что-то говорил об этом? Вы мне нужны, чтобы сражаться за Францию. Да-да, я хотел бы, чтобы вы помогали мне не против Франции, а за нее.

– Вы что же, так шутите?

– Вовсе нет, битый час пытаюсь достучаться до вашего разума. Попробую еще раз. Вы ведь сами видите, просто не можете не видеть, что отступление из России все больше превращается в бегство? И хотя чем дальше, тем больше оно будет становиться адом, война на этом еще не закончится.

Не знаю, как вы планировали обратно получить сокровища, хранимые здесь. Быть может, покойные мерзавцы представлялись вам этакими романтическими негодяями и вы искренне надеялись на их порядочность. Нелепо, но почему бы не вообразить себе такое? Быть может, планировали в конце концов стереть этот форт с лица земли и «обнаружить» этакий богатый трофей. И такое может быть. В любом случае вы надеялись, что военная фортуна переменится и вам удастся спокойно перевезти сокровища из тайника в Париж или же в какой-нибудь палаццо в вашей ненаглядной Италии. Мне это не слишком интересно.

Но если вы меня сейчас не услышите, для вас не будет Италии, не будет вожделенного баронского титула, о котором вы втайне мечтаете. И не потому, что я вас вздерну, потому, что Франция станет европейской нищенкой, все ее завоевания пойдут прахом, все богатства расточатся в пороховой дым. Будет поденщина, крохи с чужих столов и ночные кошмары о том, как вы обделались в России.

Из уважения к вашему таланту буду откровенен: вывезти похищенную вами коллекцию невозможно. Да что коллекция, вы и сами-то едва спасетесь. И то если я вам помогу.

– Месье всезнайка, ваши пророчества бесят! Если вы желаете меня убить – сделайте милость, не тяните. Если хотите оставить в живых, – его голос чуть заметно дрогнул, но он продолжал держаться прямо, – прошу, изъясняйтесь четко и понятно, чего вы от меня хотите?

Я вздохнул и покачал головой.

– Хочу вам помочь, Анри. Очень хочу. Сделать это довольно сложно. Но я постараюсь. Вы, в свою очередь, поможете мне.

– В чем же?

– В чем… – Я посмотрел на собеседника, пытаясь по его лицу понять, готов ли он мне поверить, захочет ли услышать и понять. – Скажите, вы знаете, что на днях в Париже произошел переворот?

– Что?! – ошеломленно поглядел на меня племянник генерала Дарю.

– Да, переворот, мятежники захватили столицу. Командовали ими генералы Мале, Лагори и Гидаль. Можете не волноваться. Он уже подавлен и четырнадцать главарей расстреляно. Хотя восставшим удалось застрелить военного коменданта Парижа и отправить в тюрьму шефа полиции Совари.

– Я вам не верю! Да и зачем, зачем вы все это мне рассказываете?

– Это еще не все. Главные организаторы переворота так и остались на свободе. Это бывший министр полиции Фуше и, конечно же, небезызвестный вам «колченогий демон» Талейран. Именно эти два человека на сегодняшний день главные враги Франции. Когда в марте 14-го года война докатится до Монмартра, именно они сделают так, чтобы Наполеон отрекся от престола и трон вернулся к очередному Бурбону, ничтожнейшему Людовику XVIII.

– Этого не может быть! Этого просто не может быть!

– Это будет, если вы мне не поможете.

– Но проклятье, все же почему я должен вам верить?!

– А давайте сыграем в игру, – усмехнулся я. – Для вас она совершенно беспроигрышна. Я сейчас намерен отправиться к Эжену де Богарне. Видите ли, у меня поручение захватить и уничтожить князя Трубецкого. И у меня есть свидетели, что именно этот человек, – я кивнул на труп Тышкевича, – был тем самым Черным князем, уничтожившим фуражиров и сжегшим деревню. Так что мы отправимся к принцу Эжену совместно. Я нашел вас в лесу, где вы геройски отбивались от бандитов этого душегуба, и, как было велено, прикончил его.

– А мои люди?

– В честь знакомства с вами, Анри, я сделаю исключение. Благороднейший ротмистр Чуев, которому впору быть классной дамой в Смольном институте благородных девиц, а не командовать партизанским отрядом, сопроводит их в тыл как военнопленных. Но если желаете, я могу здесь же собственноручно перерезать им горло.

– Нет, благодарю, это лишнее.

– Вот и я отчего-то так подумал.

– Что ж, я еду с вами и молчу, кто вы, а вы за это щадите моих людей. Я так понимаю ваше предложение?

– Не совсем. Мы действительно едем с вами, и, если в ближайшие два дня не приходит сообщение о мятеже генерала Мале, вы расскажете генералу Богарне, кто я таков на самом деле.

– Любите риск? Ведь я могу это сделать в любой момент, – внимательно глядя на меня, предупредил Анри Бейль.

– Несомненно, но тогда вам не выбраться из России. Поверьте мне, как и я верю вам на слово.

– Проклятье! – себе под нос процедил капитан Фавье. – Хорошо, я согласен. Даю вам слово, что, если все обстояло так, как вы говорите, я не открою ваше имя и звание.

– Это мудрое решение, Анри. А пока суд да дело, – я щелкнул каблуками, и шпоры тихонько мелодично тренькнули, – друг мой, прошу любить и жаловать, ваш покорный слуга Зигмунд Пшимановский, командир летучего отряда его высочества.

Анри Бейль вызвался проводить новоиспеченного капитана Сореля до линии постов. Конечно, в пору величия императора такой вот переход из корпуса в корпус был бы делом неслыханным и сопровождался бы множеством разнообразных письменных уведомлений, канителей с тягомотным ожиданием застрявших где-то в канцеляриях бумаг и прочим крючкотворством. Однако сейчас, когда некогда Великая армия представляла собой зрелище в высшей степени жалкое, всякое желание нести дальше военную службу, и, более того, нести ее активно, приветствовалось максимально имевшимся количеством рук. И потому мое превращение в капитана италийской армии, и при этом в Жюльена Сореля, произошло без всяких проблем и проволочек.

Окоченевшие часовые, топтавшиеся у костра, с тоской поглядели на уходящих в ночь бойцов летучего отряда. Кони их не выглядели заморенными, а солдаты, хотя и не могли похвастаться откормленными лицами, далеко не выглядели ходячими скелетами.

Впрочем, шедшая по пятам российская армия была в куда худшем положении: ко времени выхода из тарутинского лагеря русские войска не успели снабдить ни валенками, ни тулупами; не успели и толком пополнить запасы продовольствия. Теперь Кутузов вел свои полки по безнадежно убитой ограбленной дороге, подвергаясь ровно тем же лишениям и тяготам, что и отступавший Бонапарт. Я знал, да в общем-то ни для кого из русских не было секретом, что все последующие стенания императора французов о бездушном русском «генерале Морозе», сокрушившем его непобедимое войско, были не более чем попыткой замылить глаза легковерному европейскому обывателю. Можно подумать, что сражение при Прейсиш-Эйлау происходило в мае и французская кавалерия атаковала под соловьиные трели, а не сквозь завывание метели.

Сейчас небольшие морозцы сменялись оттепелями, превращая раскатанные, разбитые колесами, копытами и сапогами дороги в настоящие русские горки. И все же армия шла, выдавливая из моего родного Отечества французов так, как выдавливает лекарство в задницу поршень в шприце. Теперь нужно было, чтобы лекарство пошло впрок и нам, и пылким галлам.

Часовые нехотя салютовали нам ружьями с примкнутыми штыками. Оружия французам давным-давно не хватало. Немалая часть его валялась по обочинам, брошенная в полубессознательной, чаще всего тщетной попытке облегчить свою поклажу и тем спастись от неминуемой гибели. Чаще всего «спасение» длилось до первого отряда казаков или партизан. И все же, невзирая на это, в обледенелых кюветах среди мертвых тел, людей и лошадей, среди раненых, умоляющих о жизни; голодных и обмороженных, умоляющих о смерти, валялись ружья, пистоли, сабли, виднелись брошенные пушки и зарядные ящики. Солдатские ранцы, набитые монетами, встречались реже, но тоже куда чаще, чем в мирные годы. Сейчас, как мне было известно, в 4-м корпусе, под командованием Эжена де Богарне, полностью снарядить одного солдата в среднем можно было усилиями трех его соратников. И все же, благодаря неумолимой энергии его высочества, отряд сохранял некую боеспособность.

Сани моего корволанта на рысях промчали мимо часовых. Я чуть задержался, чтобы попрощаться с будущим великим писателем.

– Князь, простите мое любопытство, хочу спросить, – негромко произнес он, когда постовые вернулись к костру, – вы что же, совершенно не опасались, что я открою ваше инкогнито вице-королю?

– Отчего ж, некая опаска была, – признался я. – Но ведь и вы скажите правду, не намеревались оглашать принцу мое имя?

– Отчего ж вы так решили? – внимательно, пожалуй, даже изучающе глядя на меня, точно надеясь запомнить малейшее движение губ, уголков глаз и тому подобные физиогномические приметы, поинтересовался Анри Бейль.

– Попробую объяснить. Я не рассчитывал на то, что вы были обязаны мне жизнью, ибо патриотический долг мог подвигнуть вас свершить подобное бесчестие ради высокой цели. Рад, что ничего этого не произошло, сейчас мы в расчете.

Племянник генерала Дарю согласно кивнул.

– Но вы сказали, что не рассчитывали на это.

– Так и есть, я полагался совсем на другое. Вы писатель, месье Анри, и смею вас уверить, писатель замечательный. Мой случай вам интересен, ибо для вас я занятный, достойный изучения образчик человеческой натуры. Если бы вы открыли мое инкогнито, сюжет развивался бы весьма банально. Меня и моих людей, вероятно бы, схватили. Впрочем, смею вас заверить, это было бы непросто. Но, так или иначе, мы бы погибли либо под залпами расстрельной команды, либо в бою с превосходящими силами. Меня, если бы смогли взять живьем, пожалуй, вздернули бы под барабан, как и труп подпоручика Тышкевича. Но в любом случае для хода ваших исследований человеческой души сей печальный для меня финал не имел бы никакого развития. Нынче же вас ожидает возможность продолжить исследования и, если пожелаете, участие в спасении Франции.

– Мне странно подобное слышать от человека, прослывшего чудовищем, едва ли не людоедом, сгубившим больше моих соотечественников, нежели иная феодальная война.

– Это преувеличение, месье Бейль. К тому же я довольно долго прожил во Франции и всей душой люблю эту страну. Однако и она, и моя родина стали заложниками политической игры, в которой и ваш, и мой императоры – лишь пешки.

– А вы, стало быть, мечтаете стать ферзем, князь?

– Если понадобится, то да.

– Не кажется ли вам это чересчур…

– Нескромным, претенциозным? – усмехнулся я. – Да, именно так. Но другого варианта действия я для себя не вижу. А сидеть подобно вещей Кассандре в ожидании, когда же мне свернут голову, я не намерен. Как, впрочем, не намерен и выслуживать чины и ордена под знаменами императора Александра.

– Вы и впрямь удивительно странный человек. Я бы, пожалуй, готов был принять на веру, если бы мне сказали, что неким колдовством вас забросили в наше время подобно Фаусту. Или, быть может, вы сам и есть Мефистофель, присланный смущать мою душу?

«Вот так вот, в самую точку», – подумал я, глядя вслед замершей у недалекой опушки колонны, однако не подал виду.

– Не следует приписывать мне чужих заслуг. Я использую серу исключительно как один из компонентов пороха. Что же касается вашей души, если со мной не произойдет ничего фатального, мы увидимся через несколько дней, полагаю, 26-го.

– Почему именно в этот день?

– Военная фортуна – та еще шлюха. Поэтому я не стану на нее полагаться и лично позабочусь о том, чтобы ваша душа, а заодно и тело, благополучно переправилась на противоположный берег реки с неизвестным пока еще французам, но роковым для них именем Березина.

– Вот даже как? Заранее благодарен, – чуть заметно усмехнулся интендант. – За что ж мне такая честь? Впрочем, да, вы говорили, я стану великим писателем.

– Станете, станете, но считайте, что мне в вашей компании будет веселее путешествовать в Париж.

– Вы намерены отправиться туда? Но зачем?

– Я уже имел честь сообщить вам, нам с вами, не одному только мне, следует позаботиться о злых гениях Франции. Можете себя не корить, один из них, как я уже говорил, стоял за спиной заговорщиков генерала Мале и только выиграл от этого заговора. Второй же еще до Тильзитского мира стал шпионом моего императора.

– И что же, вы хотите устранить собственного шпиона?

– Не путайте, не моего – императора. Этот человек всю свою жизнь к немалой выгоде продавал тех, кто его покупал. Так что Александр от его смерти только выиграет. Как и Франция.

– Это первое, – уточнил Стендаль. – А что же второе?

– Я обязан, если это только возможно, вернуть зрение одной девушке.

– Александре Комарницкой? – пристально глядя на меня, спросил великий сочинитель.

– Ей самой. Этой мой долг. Больше, чем долг. И если сие чудо возможно, оно произойдет. А теперь прощайте, вернее, до свидания. У меня еще великое множество дел.

Отступление продолжалось, безнадежное, самоубийственное и все же спасительное для мизерной части воинства, не так давно покорившего всю Европу. Совсем скоро, вот сегодня должно было начаться сражение, вошедшее в историю как битва при Березине – последнее сражение Наполеона в кампании 1812 года. Сражение, вновь покрывшее его славой, пропитанной горечью несбывшихся надежд, пропахшее кровью, пороховым дымом и запахом разлагающихся тел. Пойманный, как представлялось многим, в силки матерый волк умудрился вырваться из уготованного ему капкана.

Совсем недавно казалось, что люди, понуро бредущие к этой невзрачной, в сущности, речушке, только и могли что с трудом передвигать ноги. И все же, возвращенные из небытия железной волей Бонапарта, они еще смогли навести переправу и дать бой корпусам Витгенштейна и Чичагова. Неравный, безнадежный, но, как ни крути, успешный. Теряя людей, пушки и, главное, последний облик армии, они смогли уйти!

Всякий переживший эти чудовищные дни мог с гордостью вспоминать: «Я умирал и выстоял при Березине!» Однако я готов был обойтись без столь экстремального опыта. Участвовать в баталии совершенно не входило в мои планы, которые вполне можно было окрестить наполеоновскими, когда бы они не были обращены как раз против него. Мне было известно, что еще пару дней назад император французов настоял, чтобы его пасынок генерал Богарне держался рядом с ним, и потому соваться в гости к моему «благодетелю» было весьма рискованно – Бонапарт имел на редкость цепкую память и, конечно же, не забыл моей выходки с похищением у него из-под носа пленного русского генерала. Оставалось полагаться на то, что мои дерзкие вылазки все же не разорвали в клочья глобальную ткань истории и вице-король Италии, как это было прописано до моего появления в этом мире, благополучно переправится на противоположный берег. А еще через несколько дней примет командование у разбегающихся, как пресловутые корабельные крысы, родичей. Конечно, и с месье Бейлем можно было поступить так же. Однако, как говорят в той России, из которой я прибыл сюда, «хороший понт дороже денег». И потому в ночь с 25 на 26 ноября, едва стрелки на моем брегете преодолели верхнюю отметку, к одному из костров, горевших неподалеку от дороги на Борисов, подошел офицер в мундире стрелков вице-короля.

– Кто идет? – хмуро поинтересовался прислонившийся к дереву часовой. Голос его звучал равнодушно, и, по сути, ему уже давным-давно не было никакой разницы, кто, куда и зачем идет. Сам он уже едва передвигал ноги, и лишь полученное за последние недели четкое понимание, что стоит ему присесть или прилечь, и он неминуемо обратится в очередной, даже не тысячный на этой дороге мерзлый труп, удерживало его от столь опрометчивого шага.

– Капитан Сорель, 8-й полк легкой пехоты, к месье Анри Бейлю. Осведомитесь, он должен ждать меня.

Часовой хмуро поглядел на меня, должно быть, соображая, требовать у меня пароль или нет. Устав предписывал спрашивать, однако же какой уж тут пароль, если я стою в трех шагах и прежде, чем недреманный страж успеет крикнуть или вскинуть оружие, при желании успею выстрелить из одного из торчавших за поясом пистолетов.

– Месье Бейль, – без лишних формальностей окликнул часовой, повернув голову к горевшему неподалеку спасительному огню, – к вам офицер!

Племянник генерала Дарю появился из темноты хмурый и такой же осунувшийся, как все прочие отступленцы. Вместо былой шубы на нем была серая пехотная шинелька, прожженная в нескольких местах.

– Друг мой! – неподдельно порадовался он. – Неужели это и впрямь вы?

– Если вы полагаете, что с момента нашей последней встречи я вдруг стал призраком, можете ущипнуть меня.

– Ну что вы, что вы, просто тут столько всего произошло. Я уж думал, что не доживу до сегодняшнего дня.

– Это вы зря, я же обещал, что доживете.

– Да, да, конечно, вы же у нас пророк.

– Пустое! Не хочу принимать на себя чужих титулов.

– Как угодно, как угодно, – устало согласился промерзший интендант.

– Надеюсь, месье Бейль, вы готовы отправляться?

– Да, вполне.

– Тогда потрудитесь взять свои вещи, сани ждут.

– Да уж какие вещи? – Племянник генерала Дарю указал на потрепанный солдатский ранец: – Все здесь. Смена белья, бритва и кое-какие рукописи.

– Бритва – это хорошо, – кивнул я, – поскольку с нами дама.

– Дама? – глаза будущего великого сочинителя зажглись интересом. – Дайте угадаю… Ваша невеста?

– Увы, нет. Нет, вдова майора Дижона из гвардейских конных егерей. Но поторопитесь, у нас совсем немного времени. Шинель можете оставить тут, я подозревал, что вы несколько поизносились, так что в санях вас ожидает не только приятное общество, но и отличная шуба.