Стихи

О себе

Первые стихи, которые я прочитал в своей жизни, — это татуировка на груди моего батьки:

Ах, зачем эта ночь Так была хороша!..

Он работал линейным слесарем на Северо-кавказской железной дороге. Отца я очень любил и очень побаивался. Натура у него была романтическая, а внешность удивительно соответствовала внутренней сути: нос набок, голова в шрамах. Печатное слово казалось ему делом ума и рук не человеческих. Поэтому мою склонность к литературе и рисованию он не одобрял: «Что художник, что сапожник — пьяницы. Художником ты не будешь!»

Первые стихи я напечатал в 1934 году, когда мне сравнялось четырнадцать лет, в Краснодарской газете «Красное знамя»:

В нашей хате очень весело, Света, зелени полно. Ночь пришла и занавесила Потемневшее окно.

Воевал. Три раза ранен.

Окончил Литературный институт имени М. Горького.

Первая книга стихов вышла в 1951 году в издательстве «Молодая гвардия». Последняя книга «След человеческий» (издательство «Советский писатель», 1966 г.) написана в жанре лад. Посвящена она душевной сути изобразительного искусства.

Скульптурой начал заниматься с большим опозданием. Мне было уже тридцать девять лет, когда впервые я взял нож и попробовал резать дерево.

Последние годы в Москве у меня, как у скульптора и художника, состоялось несколько персональных выставок.

Отец мой погиб давно, во время Отечественной войны, при обороне Севастополя, но несбыточное желание встретить его живым, показать ему свои книги, поводить его по залам своей выставки не покидает меня. Это, очевидно, потому, что я ослушался его в детстве и мне хочется оправдаться перед ним, перед человеком, романтическая натура которого сделала меня художником и стихотворцем.

Виктор Гончаров

Москва

Октябрь 1967 г.

Стихи

«Мне ворон черный смерти не пророчил…»

Мне ворон черный смерти не пророчил, Но ночь была, И я упал в бою… Свинцовых пуль трассирующий росчерк Окончил биографию мою. Сквозь грудь прошли Расплавленные пули. Последний стон зажав тисками скул, Я чувствовал, как веки затянули Открытую солдатскую тоску, И как закат, отброшенный за хаты, Швырнул в глаза кровавые круги, И как с меня угрюмые солдаты Неосторожно сняли сапоги… Но я друзей не оскорбил упреком. Мне все равно. Мне не топтать дорог. А им — вперед. А им в бою жестоком Не обойтись без кирзовых сапог.

1944

«Больной, как будто бы гранату…»

Больной, как будто бы гранату, Бутылку бромную берет, И снова сонную палату Корежит хриплое: «Вперед!» Он все идет в свою атаку, Он все зовет друзей с собой… Наверно, был хороший бой! Хирург и тот чуть-чуть не плакал И, чтоб избавиться от слез, Какой-то бред о бреде нес. Когда же вечер языкатый Оближет пыльную панель, Внесут кого-то к нам в палату На ту же самую постель!

1944

«Когда тебя бессонной ночью…»

Когда тебя бессонной ночью Снарядный визг в окоп швырнет, И ты поймешь, что жизнь короче, Чем южной звездочки полет, — Пусть, славя жизнь, и ночь, и осень, Отбой горнисты протрубят, — Глотая кровь, ты сам попросишь Своих друзей добить тебя. Но не добьют… Внесут в палату, Дадут железных капель пить, Наложат гипс, и в белых латах, Как памятник, ты станешь жить. И выходят!.. Как из пеленок, Ты в жизнь шагнешь из простыней, — Нетерпеливый, как ребенок, Спешащий к матери своей.

1945

«Скоро, скоро я домой поеду…»

Скоро, скоро я домой поеду, И земля закружится в окне. И в купе какой-то непоседа Заведет беседу о войне. Будет любоваться им девчонка, Восхищаясь радугой наград. Мимо окон будет литься тонкий, Слабо обозначенный закат. Я не стану прерывать беседу, Но и разговор не поддержу. Я своей соседке и соседу За победу выпить предложу И за то, что скоро я увижу Небольшую мельничную гать, Бурей покореженную крышу, Бедами обиженную мать. Низенькая, щуплая, без силы, Жизнь свою высчитывает в днях. Ей война, как сдачу, возвратила Пулями побитого меня.

1945

Возвращение

А все случилось очень просто… Открылась дверь, и мне навстречу Девчурка маленького роста, Девчурка, остренькие плечи! И котелок упал на камни. Четыре с лишним дома не был… А дочка, разведя руками, Сказала: «Дядя, нету хлеба!» А я ее схватил — и к звездам! И целовал в кусочки неба. Ведь это я такую создал. Четыре с лишним дома не был…

1945

Мать

Мама, мать, родившая поэта В самую веселую весну, Каждый день до солнца, до рассвета, Ты встаешь, как надо не уснув. Осень… Листья улетают скопом, В темноте не разобрать ни зги. Ты идешь по одичалым тропам К авиаремонтным мастерским, Далеко за городом, у скачек… Тяжело и муторно одной! Прежде чем войти, ты слезы прячешь У дверей продрогшей проходной… Целый день в грязи, В помоях, в мыле, На столе — посудная гора… Пусть ругают, Лишь бы покормили Рыхлые, как жабы, повара. Осень, осень — Листьев золотуха… Тонет в плащ-палатке часовой. Тряпками прикрытая старуха Приплетется кое-как домой. И когда луною многолицей Рухнет ночь на дождевой брезент, Снится ей далекая столица, Снится ей забывший мать студент. Это я студент! Но чем помочь ей?! Мама, милая, но чем помочь тебе? Я не сплю… И тарабанят ночи Ливнями по цинковой трубе. Трудно, очень трудно мне учиться. Только ты пока не унывай! Я не сплю… Осенняя столица И последний, кажется, трамвай.

1945

«Утром в запахах самана…»

Утром в запахах самана, Тишину не покалечив, Я уйду дружить с туманом, Шарф зари швырнув за плечи. И над уличным монистом Фонарей, Над криком странным, И над этим гулким свистом Переулков ресторанных, И над шепотом поэтов, И над скрежетом железа — Я пройду, как ливень летом, Небо радугой разрезав!

1945

Кубань

Ты был на Кубани? А ты побывай. Отличные люди, Прославленный край! Там вечер просторный И песня простая, У клуба парнишек И девушек стая. Там примут тебя, Как хорошего друга, Покажут, как землю Ворочают плугом, Как хлеб убирают, Как стол накрывают, Как в горнице гостя У нас угощают. Кубанцы на зависть Умеют трудиться. Там где-то саманный Курень мой дымится, Увитый густой Виноградной лозою, Мой бойкий домишко С антенной косою. Веселые окна, Открытые ставни, Дымок над трубою, Как выстрел недавний. Люблю тебя, край мой, Простор краснодарский, И труд хлебороба, И песни, и пляски, И пыль под копытами На ипподроме, И яркую лампочку В маленьком доме, Улыбку и радость На лицах казачьих — Суровых и смуглых, Простых, но горячих! Ты был на Кубани? А ты побывай. Отличные люди, Прославленный край!

1946

«Меняются цифры, стираются даты…»

Меняются цифры, стираются даты, Но в памяти вечно шагают солдаты. Стучат и стучат в голове батальоны И сон выбивают из глаз воспаленных. И снова и снова — разъезды, заставы, Составы, и рельсы, и стрелок суставы. Зудят провода, провожая депеши, Леса, да болота, да топи, да леший — На ветке закрученный домик улитки, Да ветер осенний, продрогший до нитки. Там липкое небо стекает за ворот, Там город рукою ракеты распорот, Там корчатся в судоргах танки и люди, И, кажется, нет им конца и не будет… Разрывы то сбоку, то дальше, то ближе! Там рухнул отец мой в дорожную жижу. Дома догорают, и плавятся крыши… Там младший братишка упал и не дышит Дым, дым, дым… На этой земле, где сгинул брат, Где кости сложил отец, — Меня на испуг не возьмет снаряд, Ни бомба и ни свинец!

1946

Рассказ партизана

Лучше сгинуть, Чем вечно чахнуть! Горя Горы Достигли хмар, И нерусским бензином пахнет Город юности — Краснодар. Над станицами ветер злится, Хаты брошенные горят. Мой отряд Среди гор гнездился — Сотни две боевых ребят. Кони были… Какие кони! Нынче, видно, таких уж нет… Мой, бывало, Земли не тронет, Не оставит подкованный след, Под седлом, Только мне покорный, Вытанцовывает звеня. Он, как ястреб, Как ястреб горный, По Кубани носил меня. Разве славы нам было надо? Жизнью слишком не дорожил. Мы взрывали мосты и склады, Жгли машины и гаражи. Я в годах был… Два взрослых сына Партизанили у меня. Только стебель цветущий сгинул, И стоит под дождем стерня… Той стерне Вспоминать осталось Шум весенний Да звон копыт, Да смотреть, как подходит старость, Брови черные серебрит. Часто-часто Стоят заставы. Режет уши колесный визг, И тоннели глотают составы Краснодар — Новороссийск. Но не всем проходить составам, Двадцать пятый не должен пройти! Смерть ползет, шелестя по травам, И заставам состав не спасти. Все По правилам рассчитали. Партизанский — короткий бой. Только Вниз покатился гравий! Только Ахнул и сел Часовой! А потом — Заложили мины. Тает прямо в реку луна. Где-то мост Выгибает спину, Мост — Чугунная сатана! Где-то поезд считает стыки. Столько стыков — считать до слез! И единственный глаз Навыкат Держит Бешеный Паровоз! Не успели вложить запалы, Но не должен состав пройти! И взлетают, Как спички, Шпалы С перекошенного пути! Подорвали себя ребята… Мне не слушать, А им не петь. Это я им вручил гранаты, Это я их послал на смерть… Налетел, На дыбы с испуга Встал чудовище-паровоз! Как быки, вагоны — Друг на друга. Все смешалось — И под откос Грохалось И взрывалось. А потом горели вагоны… Утро бледное начиналось, Утро падало на затоны, Утро трогало солнцем зябким Неостывшее место боя. Двое было их. На полянке Хоронили мы их обоих. После боя Не им цигарки Заворачивать козьей ножкой. После мира В зеленом парке Не гулять им тенистой стежкой. Мне теперь Никуда не спрятать Ужас Смертью открытых глаз — Всюду ходят за мной ребята, Просят новый отдать приказ. Вот они! Два погибших сына… Тает прямо в реку луна. Где-то мост Выгибает спину, Мост — Чугунная сатана!

1946

Дождь

Я сегодня — дождь. Пойду бродить по крышам, Буйствовать, панели полоскать, В трубах тарахтеть И никого не слышать, Никому ни в чем не уступать. Я сегодня буду самым смелым, Самым робким — Буду сам собой! Разноцветным — Синим, Рыжим, Белым, Радугу открывшим над рекой! И никто меня держать не будет, Разве что, штанишки засучив, Детвора курносая запрудит Ржавых крыш упругие ручьи. Я сегодня — дождь, И я тебя поймаю! Зацелую золотую прядь. Захочу — до самого трамвая Буду платье плотно прижимать. Буду биться, падать на ресницы, Молниями сам себя терзать! Буду литься на чужие лица, Буду злиться на твои глаза! Я сегодня — дождь… Обиженный и жалкий, Перестану, стану высыхать… А наутро свежие фиалки Кто-то ей положит на кровать.

1946

Тебе, любимая

Летящим листьям вперерез Любовь свою — тебе несу. Давай уйдем с тобою в лес, Давай заблудимся в лесу! Пусть мрак шагнет со всех сторон, Пусть ночь пугает пнями нас, И сквозь навес дырявых крон Глядит луны совиный глаз. Я долго шел, Пока нашел Твой шелк волос, Покорность плеч… От всяких бед, От всяких зол Я сам хочу тебя сберечь. Давай уйдем скорей с тобой Вдвоем в шуршащий листопад Такой запутанной тропой, Чтоб не найти пути назад. Я приведу тебя туда, Где врассыпную брызнет лес, Где беспокойная вода Глотает глубину небес. Там чудный порт увидишь ты, Маяк на штормовом посту. Там чайка, часть твоей мечты, Уходит резко в высоту. Там хищно горбится волна, Замыслив барсовый бросок. К твоим ногам плеснет она Живое солнце на песок. Тугую радугу чудес Я там тебе вплету в косу. Давай уйдем с тобою в лес, Давай заблудимся в лесу!

1947

«Ноги… Ноги…»

Ноги… Ноги… Мне приснились ноги! Те, которые мне подарила мать. Будто я мальчишкой По дороге Вышел в лес Ожинку собирать… Я иду — Все хорошо и просто… Тянется, не выспавшись, туман. Вот березка — щупленький подросток, Вот он дуб — прокуренный шаман. Мне ничто… А я свернул — и к лесу! Я босой, и ноги пьют росу. Мне казался мир таким чудесным, Мне грустить казалось недосуг… А проснулся — я опять мужчина, Шитый, перешитый инвалид… По морщинам теплая ожина, Спелая-преспелая бежит.

1947

«Брось, Расул, не гни угрюмо бровь…»

Брось, Расул, не гни угрюмо бровь, Грустью гор из глаз твоих подуло. Где-то там растет твоя любовь В скромной сакле сонного аула. Ты — поэт, но, как это ни странно, В институте говорят ребята, Что тебя со строгостью Корана Твой отец на девушке просватал… Длиннокосой, смуглой, теплоглазой, Как поэт, без всяких колебаний, По законам гор, ты ей ни разу Писем не писал, не назначал свиданий. В общежитье длинными ночами Ты в своих стихах скучал о маме. Признаю твои стихи и славу, Свист клинка над гривой кобылицы, Но законы ваши не по нраву — Не люблю незыблемых традиций! И тогда, когда с улыбкой тонкой Ты глядишь на девушку иную, Я, как брат, как друг, тебя ревную За твою далекую девчонку. Брось, Расул, не гни угрюмо бровь, Напиши ей песню про любовь!

1948

«Я долго зорь лучи сличал…»

Я долго зорь лучи сличал И фраз породу рвал, Я, как старатель, у ручья Слова перемывал. Рассвет из хвойной темноты Пластами свет бросал… Приподнял веки я — и ты Вошла в мои глаза. Хорошая, покой забудь, Пожитки увяжи! Тяжелый и таежный путь В моих зрачках лежит. Там пенье пил, топорный спор, Леса и кирпичи, Там моря синь, и сумрак гор, И крик совы в ночи. Но ты вошла, ну что ж, иди — Не спи, недоедай, Мечтой о том, что впереди, Себе надоедай. Ты станешь шорохом в лесах И говором страниц. Прозрачной каплей на глазах И тяжестью страниц… Ты станешь…

1949

Я твой, Весна!

Уже Весна в панель стучит! Уже капель, Уже ручьи! «Апрель, наддай!» — Весна зовет. Апрель работу знает. Трещит по швам могучий лед, И снег чумазый тает. Уже картавые грачи Раскатывают «э-р-р-р». Уже скакалки и мячи Переполняют сквер. Ворочается в лужах дом, Большой и неуклюжий, И солнце врезалось винтом В расплесканные лужи. Возьми меня, Весна! Вдвоем Пойдем навстречу жизни. Шагать и землю сечь дождем, Пока трава не брызнет! И сочным солнцем пичкать лес, Пока не лопнут почки! Я твой Весна! Я вот он — весь — От точки и до точки!

1949

«И вот зима сползает с крыш…»

И вот зима сползает с крыш И прячется под мостовой. И первый прилетевший стриж Разрезал небо надо мной! Я слышу в сердце птичий стук. Я сам над крышами кружу, Я распростал упругость рук На зависть быстрому стрижу. В ушах весенний свист застыл. Мне крылья подарила мать, Чтоб можно было с высоты Весну по-птичьи ощущать. И я лечу над мостовой, Где мы сейчас стоим с тобой…

1949

«Я тобой обижен крепко…»

Я тобой обижен крепко, Знал бы, лучше не дружил. Вышел я, надвинув кепку, Руки в брюки заложил. Дождик бил по скулам хлестко. Дрянь — осенняя вода! Еле тлела папироска У меня в зубах тогда. Эй, приятель, наши койки Борт к борту давно стоят. Дружбой крепкой, дружбой стойко Удивляли мы ребят. А теперь… из-за девчонки Та ли дружба наша? Та ль? Злит меня твоей коронки Нержавеющая сталь. Но не бойся, бить не стану. Я далек, мой друг, от драк. Только мне немного странно: Все не то и все не так… Мы ее любили мало, А любила ль нас она? Но зато так ясно стало: Прежней дружбе — грош цена! Эй, приятель, день печальный, День наивно голубой. Из-за девушки случайной Мы поссорились с тобой.

1949

Абрау-Дюрсо

Четыре реки сползлись В один бездонный провал. Здесь сам Дионис Не раз пировал. Горят голубым светом Звезды… Озеро. Гор ряд. Чудесное озеро это Черкешенка наплакала, говорят. Дин… Дон… Дин… Слезам не вернуть аул. Плачет девушка… Не один Абрек в слезах ее утонул. Звезд молодых ораву Не выгонишь вон из вод. Абрау-Дюрсо, Абрау — Классических вин завод. Там каменные тоннели Запасы вин берегут. В Абрау мы пили И пели В полночь на берегу. И я, захмелев, услышал: Дин… Дон… Дин… И я из тоннеля вышел И в горы ушел один. Ветви тянули руки, Тени сплелись вокруг, Но странные эти звуки Тревожили мой слух. И слышал, глаза закрыв, я Далекий протяжный гул. И видел большие крылья, И рухнувший вниз аул. Ветер рычал сердито, Стоял над Абрау стон, И капали слезы чьи-то… Дон… Дин… Дон…

1949

Шофер

Над нашим аулом созрела луна, Закат в кукурузе погас… Мы грузим трехтонки сухого зерна, И влажные спины у нас. А зерна — как звезды, Одно к одному… Пусть пробу на ссыпке возьмут, И стыдно не будет из нас никому За наш добросовестный труд. Я вырос в колхозе, к работе привык, Мне труд хлебороба с руки. И вот, задыхаясь, ползет грузовик Над кручей угрюмой реки. С шофером в кабине я рядом сижу. И, руки откинув за спину, С шофером я рядом сижу и слежу, Как звезды влетают в кабину. «Послушайте малость, товарищ шофер: Глаза, как черешни, у вас, И если вести от души разговор, Таких я не видывал глаз!» Умело сосед мой машину ведет — Шофер неприступный, Спокойный, как лед. Но вот и амбары… Навес и весы. Дежурный с берданкой. Папаха, усы; Старик адыгеец, отвергший Коран; Джигит, Той и этой войны ветеран. С улыбкой к нему подошла Нефисет, Дочь старого горца, шофер, — мой сосед. Сгрузили. «Дорогу, дорогу, браток!» И снова сквозь тени и ветер на ток. И снова молчит мой красивый сосед, Дочь старого горца — шофер Нефисет.

1949

Славгородский

Жора, Жорик Славгородский, Помнишь май в казачьем крае! Славный город, ветер хлесткий, На заре зурна играет. Как любили мы с тобою Бронзой мускулов похвастать, Как водили к водопою Табуны коней гривастых. Как однажды между балок Мы блуждали трое суток, Как дробили из централок В сонных плавнях диких уток. Помнишь сборы в вечных спорах, Море, лагерь, сон в палатках? Помнишь, Жорик, помнишь, Жора, Детство в тренерских перчатках? Как зимой по Краснодару Шли дожди дождям вдогонку? Как влюбились мы на пару В белокосую девчонку? Как ее, — не помнишь, — Аней, Анечкой, Анюткой звали? Как мы вместе на Кубани В плоскодонках пировали? Мы ушли — не долюбили — В край далекий с ветром новым. Поседелые от пыли, Шли в атаку под Ростовом. Мы терять друзей устали. Жестко спали, скупо жили. Но еще упруже стали Струны наших сухожилий!

1949

Казачья песня

За спиною бурка бьется, Только ветер В лица Хлопцам! У моста ли, На мосту ли, Но достали парня пули. У пустого полустанка Упала В Кубань Кубанка… Тихо, Тихо — Без следа Понесла ее вода. Подплывет она к станице, Где родной курень дымится. Выйдет мама спозаранку, Зачерпнет ведром кубанку. Где была червона зирка, От свинца чернеет дырка… И на круче, У осины, Плачет старая о сыне. Солнце ей в седые косы Утренней зарей вплелося. Мимо Берегом отлогим Скачут сотни строем строгим. На корточки Приседая, Гопакует Пыль седая.

1949

«Жидкая стеклянная бородка…»

Жидкая стеклянная бородка… Высох весь — одни глаза да нос. Он лежит. Он видит: вечер… лодка… Над рекой дымок от папирос… На корме она листает книжку, Веслами закат черпает он. Молодой, совсем еще парнишка, Он в нее восторженно влюблен. Сила в мышцах, теплота во взгляде. Песня, Песня! Как он петь умел!.. …Дед, в бреду поднявшись на кровати, Задыхаясь что-то прохрипел… Тишина. Ни шелохнет. Ни свистнет. Парень в ноги девушке упал… Человек, У ног прошедшей жизни, На казенной койке умирал. Он хрипит, покрытый одеялом… Парень в лодке песенку поет. Было все… а вспомнил лишь о малом… Юность, юность — птичий перелет…

1949

Песня

Люблю водопады, Обрывы и кручи, Летучие гривы, Колючие сучья, Кавун богатырский Кубанской бахчи И песню, Спокойную песню в ночи… Пусть песня начнется Гудком паровоза И вспыхнет в степи Или в клубе колхоза. Поймает ее На басы баянист, Подхватит девчонка В наборе монист. Пусть звуки живут, Тишине вопреки, Кочуют тропинкой У русла реки. Услышит ее Перевозчик на лодке, Безногий товарищ В солдатской пилотке, Мой друг по походам, По злобе, По мести! Мы вместе входили В хибары предместий, По-братски делились Краюхой ржаного, Мне друга, товарищ, Не нужно иного. Мой старый приятель В годину невзгоды, Мы сядем и вспомним Былые походы, Друзей, Комиссаров, Начальников части. И чокнемся чаркой И выльем за счастье, За счастье того, Кто умеет бороться, За смех и за слезы Под всплесками солнца! За крепкие крылья Задуманных птиц, За новые карты Свободных границ! Все отдал, что мог, Мой суровый ровесник Рождению мира И радостной песне!

1949

«Я скажу, мы не напрасно жили…»

Я скажу, мы не напрасно жили, В пене стружек, в пыли кирпича, Наспех стеганки и бескозырки шили, Из консервных банок пили чай. Кто скрывает, было очень туго, Но мечтами каждый был богат. Мы умели понимать друг друга, С полувзгляда узнавать врага. Свист осколков, волчий вой метели, Амбразур холодные зрачки… Время! Вместе с нами бронзовели Наши комсомольские значки. Да, когда нас встретит новый ветер Поколений выросших, других, — Я скажу, что мы на этом свете Не напрасно били сапоги!

1949

Голубиная балка (Поэма)

Враг явно шел в тот год на риск, Бросая силы все… Еще горел Новороссийск, Дымился Туапсе. В станицах пусто. Псиный лай. Огонь, петля и плеть. Гранатой мой крылатый край Встречал в ущельях смерть. И не один в тот год отряд Ютился между скал. Никто не требовал наград И славы не искал. Но Родине был рад отдать Любой из нас что мог. Благословляла дочку мать Шагать в огонь дорог. И рядом с сыном батько сам К бессмертию шагал. И вторил вражьим голосам В ночи лесной шакал. * * * Солнце тонет в тополях, В грубых кронах граба. Ты увидишь топь полян, Лес, тропинку к штабу, И дорогу, И лощину, И усталых конников, Худощавого мужчину В чине подполковника, Партизана, Командира Горного отряда. Вместе с сыном молодым Мнет ковыль конем гнедым Александр Отрада. Сыну девятнадцать лет: Жить — так жить, А нет — так нет! Погибать, так сразу! На виске кровавый след Марлей перевязан. Скачут кони… Кто догонит? Кони скачут… Кто-то плачет! Тает пыль… Растает пыль — Обрастает сказкой быль. * * * Бросает на паром река Волну с песком и глиной. Степаном звали парубка, А девушку — Галиной. Ловили в детстве карасей, Играли вместе в конницу, На пáру лапчатых гусей Гоняли за околицу… Война вломилась миной в класс — Сожгла десятилетку. * * * В горах. Отряд. Вечерний час. Друзья идут в разведку. — Вот карта… Эти полустанки Дня через три Мы будем брать. Чтоб немец не подбросил танки, Вам нужно полотно взорвать. — Отрада положил на стол Брезент, Бикфордов шнур И тол. А свет свечи бросало в дрожь, И о стекло стучался дождь, И капельки, стекая вниз, Клевали каменный карниз. — Не вас учить Без скидок жить. Взорвать! Вернуться! Доложить! — В коридор толкнул Отрада Взглядом сына в спину. В темноту через ограду Конь подковы кинул. * * * Ловили в детстве карасей, Играли вместе в конницу, На пáру лапчатых гусей Гоняли за околицу… Ушли они — в руке рука — Осеннею долиной. Степаном звали парубка, А девушку — Галиной. Ветер гнал за хмарой хмару По дороге к Краснодару. Дождик ветхий, вечер куцый. Гнутся ветки, листья рвутся. Ветром сбило, сбило градом Ивовую ветку… До рассвета ждал Отрада В эту ночь разведку… Но… За кордоном псы рычали, Сапоги месили слякоть. Выходите, станичане, Кто еще умеет плакать! Топоры с собачьим лаем Подогнали бревна ловко. И на поперечной свае Извивается веревка. Виселица… Виселица, Кто из мира выселится?.. Люди врозь, поодиночке Тишину несут на суд. Галю, девочку в сорочке, Через улицу ведут. Рыжий унтер режет плетью По лицу и по плечу. Дымом дышит день и смертью Между ребрами лачуг. * * * Воздух нюхает немецкий автомат. Ветер справа — тень вперед. Ветер слева — тень назад, тень назад. Часовой, немой свидетель, часовой. Ветер крутит бритый месяц над рекой. Вербы, кручи — настороженный покой! Часовой, немой свидетель, часовой. Ночь. За рекой горбатые Шуршат патрули осокою. Стоят тополя над хатами, Красивые и высокие. И тени такие длинные Усталые тянут ноги, И — от теней тигриная — Шкура ночной дороги. Ставнями И железными Болтами Играет ветер. Под касками бесполезными Лежат черепа в кювете… * * * «Я врагам на радость никогда не плачу, Враг нам платит смертью — Время вычтет сдачу. От тоски, от песни ли сердце бьется звонко, В эту ночь повесили у меня девчонку. Возле ивы тоненькой, около криницы, Чтоб богам да звездам На нее молиться! Как посмотрят древние — и совсем состарятся И криницу страшную обойти стараются…» Порванная в клочья Песня плачет звонко. Этой ночью темной Из петли девчонку Снял Степан… Любимую Схоронил, Хорошую В балке Голубиной, Лебедой поросшей. Где лопух развесил губы, Где кустарник хилый, Выкопал Степан под дубом Кинжалом могилу. Завтра снова выйдет солнце — Утро будет… Будет вечер… Только больше не вернется К жизни голос человечий… * * * День хмурый был, А ночь пришла такая, Что пса паршивого не выгонишь во двор. И молния рвалась, как тетива тугая, И гаркал гром над пропастями гор, И ливень разворачивал развилку, И оползни сползали на поля, И ветер бил наотмашь По затылку Скрипевшие от боли тополя. А через сутки Ворвался в населенный пункт отряд. На полустанке, У разбитой будки, Лежал Полуобугленный солдат. А рядом Рельс закрученные бивни, Платформы, Танки, Трупы, Паровоз, — Смешалось все! И только полночь ливнем Летела и ложилась под откос. Все, как приказано! Лежал солдат… Над ним стоял Отрада. Насупив брови, затянув башлык, И на глазах у своего отряда Три дня, как тень, бродил седой старик. А в голове все: «Сынку, сыну, Это я тебя покинул. Ты со мною был и не был, Только небо! Только пепел! Только в поле ветер свежий! Жил ты, парень, Или не жил? Твоему отцу на старость Одиночество досталось. Мне в седле под высвист плети Тосковать до самой смерти! Степа, Степа, Сынку, сыну, Это я тебя покинул!..» Молчал. Угрюмый он ходил И снова Ходил И мял в руках ременный кнут Три дня, как тень. Он не сказал ни слова, Когда о гроб Ударил Грубый грунт. Не хлипким был Отрада И не слабым, — Он только челюсти сжимал до желваков. И от могилы по дороге к штабу Уверенно звенела сталь подков. * * * …У нефтескважин под рукою Русло грыз «Стройгэс». А с гор Вприпрыжку к водопою Бросался лес. И там, где берег сделал стойку, Над водопадом Стоял и всматривался в стройку Седой Отрада. Шел вечер. Над изрытой балкой Был сумрак крут, И чавкала землечерпалка, Вгрызаясь в грунт. И на костре у перевоза, Где стружек вспышки, Там чайник пар пускал из носа И ерзал крышкой. Цеплялись за дорогу фары Цепного ЗИСа. С носилками сновали пары, И трактор злился. У переправы куски металла Глотала лодка, И черным лебедем летала Над ней лебедка. И тучи буйволиным стадом Гнал ветер крепкий. Начальник стройки над водопадом Стоял Без кепки. Бросалась Белая со стоном Камням за спины, Боялась, бедная, бетонных Зубов плотины. И вдруг откуда-то оттуда, Из тьмы и гула, С горящим факелом девчонка К реке шагнула, И с этой девушкой Какой-то Парнишка рядом. Отрада вглядывался в сумрак Тревожным взглядом… А когда тесемкой длинной Затянул узлы рассвет, Он по балке Голубиной Оставлял тяжелый след. Оставлял… Шуршали грубо Два армейских сапога. Подошел… И возле дуба Перепелок испугал. Перепелки, перепелки Сразу брызнули в разлет! Скоро солнце слоем тонким Позолоту разольет На узорных листьях дуба И на грубых желудях. Где-то паровоз затрубит На отстроенных путях. От трубы трава проснется, Ветер бросится в бурьян. Зашумит листвой под солнцем Дуб — колдун лесных полян. Зашумит о тех, которых Не увидит больше мать. Зашумит о тех, которым Под густой травой лежать. «Перепелки, перепелки Сразу брызнули в разлет…» Он сидит, и дым махорки Петли медленные вьет. И вдруг откуда-то оттуда, Из тьмы и гула, С горящим факелом девчонка К реке шагнула, А с этой девушкой Какой-то Парнишка рядом. Отрада вглядывался в чудо Тревожным взглядом…

1950

Стихи о долге

Мать вышла за хлебом и мылом… Сестренка — с утра в институт. А он, — «Что-то рана заныла», — Прилег на пятнадцать минут. Он лег и бессилен подняться, И крикнуть не в силах сейчас. Устало и тихо слезятся Озера безжизненных глаз. Пакеты, пикеты, засады… И кровь, как сургуч на печать… Заглядывать в окна не надо, И в двери не стоит стучать. Он вам все равно не откроет Закрытую наглухо дверь. Былые друзья и герои Его окружают теперь. И стены раздвинулись с гулом, И сумрак неровности стер, И по фиолетовым скулам Ладонями хлещет костер. Там сучья сухие, как порох, Как сабли, тугие слова, Там снова решаются в спорах На жизнь и на счастье права. Топырит корявые руки Посыпанный инеем бор, И в дерево, звонкий от скуки, По обух заходит топор! Заглядывать в окна не надо, И в двери не стоит стучать… Он снова у стен Ленинграда Комдива ползет выручать. …Когда это было? Когда-то… Он мог бы собою прикрыть Того генерала, Чей свято Портрет на паласе висит. И выглядит хрупкой и зыбкой Дорога. Разрыв! Не беда… Сейчас он исправит ошибку, Которую сделал тогда. Вскочил он, отважный и стойкий, И грудью закрыл, Как в бою, Портрет генерала над койкой — Погибшую совесть свою. И замертво рухнул… Недолго Ему до рассвета лежать. Далекая парню дорога, Да некому руку пожать…

1950

Полк на плацу

Полковник черту был не брат. Он требовал, грозя: «Повыше ножку!» Но комбат Сказал: «Предел!.. Нельзя…» Вбивает часть Четвертый час Шаги в асфальт крутой. «Убил» полковник этот нас За год перед войной… Она пришла. Он ждал ее, Играя под героя. Но в окружение попал — И пулю в лоб себе вогнал Он сам во время боя. А нас оставил на авось… «А чтоб те, гаду, не спалось В аду, чтоб вечно не спалось, Ни лежа и ни стоя!» Победу он не разглядел В разгаре пораженья. Но выиграть наш полк сумел, Да, Вопреки ему сумел Полк выиграть сраженье. В атаку поднял нас комбат, — Как в чудо верил он в солдат. И полк воскрес, И полк сумел Уйти из окруженья! Полковник там… А мы живем. Не все, Но все-таки живем. Целуем жен И чарку пьем. Пускай не все, Но все же пьем… Дай бог, Поменьше нам служить, Дай бог, подольше в мире жить! И подороже жизнь свою, Коль час придет, Отдать в бою. Не торопись, Не умирай. Тебя убьют, А ты вставай!

1950

«Я рванул без стука двери…»

Я рванул без стука двери — Ветра свежая струя! Здравствуй, песня, Здравствуй, Тери, Здравствуй, молодость моя! Не узнала? Я не тот? Лет тому прошло немало… Твой всегда веселый рот Улыбается устало. Плачет мальчик, чей он, Тери? Кто вам этот гражданин? И ушел… Не хлопнул дверью… Пыль не сыпалась с картин… Все как сон. Но нужно верить, Нужно видеть, нужно знать. — До свиданья, мама-Тери, Будь счастливой, так сказать! Все пройдет, как не бывало, Вытру звезды с мутных глаз. Эй, шофер, брат, что-то вяло Тарахтит наш тарантас!

1950

Осень

Не каждое лето приносит Беспечную радость удач. Спокойная, мудрая осень Проходит под окнами дач. Легко отделяется крона — Усталые листья летят. Продрогшую спину затона Заката лучи золотят. Не жду ни любви, ни привета. Молчит безучастная даль. Мне жаль уходящее лето. Деревья бескрылые жаль…

1950

Дорогой на Хосту

Дорога на Хосту… А слева и справа Чудесного роста Деревьев орава. И где-то внизу, Самолюбия полны, Грызут побережье Упрямые волны. Причалы покинув, Там глиссер растаял… Играет дельфинов Горбатая стая. Автобус, как лифт, Майна, вира — сквозь горы! Стоит эвкалипт Совершенно бескорый. Он верил — здесь юг, Он разделся до нитки. Но вьюга явилась вдруг В белой накидке, На листья легла, И задумчиво пела, И холодом жгла Его нежное тело. Он в эти минуты Не чувствовал боли, Он сном этим смутным Был страшно доволен. И лопнуло тело, И вымерзло сердце… Как витязь, — весь в белом. Ему не согреться Под вьюжною ношей. Кричали чикалки… И вот он засохший, Безжизненный, жалкий. А рядом веселый Стоит, как ребенок, Весь в листьях — бескорый Эвкалиптенок. Он выстоял зиму, Он юный, но крепкий. Он выстрадал зиму В зелененькой кепке! Под вьюгой от пения Злой непогоды Родилось растение Новой породы! Дорога на Хосту В сплошных поворотах… Шофер наш — он просто Похож на пилота! На мост, через пропасть, И вновь вдоль обрыва… Весенняя новость — Цветущая слива Нам машет ветвями: «Дороги счастливой!» И птицы над нами Ватагой крикливой: «Дороги счастливой! Дороги счастливой!»

1952

«Я ее потерял…»

Я ее потерял… Я ищу ее всюду упорно. По плечам и по кепке моей Хлещет дождик косой. Где мне встретить ее, Эту смуглую девушку в черном? Где мне встретить ее, Эту сказку с таежной косой? Громыхает тягач… Под дождем расплываются стекла. Разноцветными кляксами Падают вниз фонари. Под дождем все во мне До последнего слова промокло, Под дождем все во мне До последнего нерва горит. Где мне встретить ее? Я остался один на распутье, И вокруг меня пляшут деревья, Роняя листву… Этих листьев теперь никогда, Ни за что не вернуть им. Безвозвратная радость, — Тебя я ищу и зову!

1952

Песней навеяно

Карангай, Карангай, Далекий край, пустынный край! Я долгих сто ночей и дней Бродил среди скупых степей. И те места, где был мой стан, Давным-давно занес буран… Но хриплый голос древних струн Хранит в степи любой бурун. В отаре, в ночь, под песий лай Я с чабаном пил жирный чай. Весь смак, все счастье на земле — Все было В полной пиале! Я пил. Чабан мне песню пел Про звон щитов, про груды тел… И в этой груде я лежал И горсть земли в ладони сжал… А он, Абдул, Пал позже днем… Мы оба в песне не живем. Склонившись, слушала луна Гортанный голос чабана: «Бессмертья нет, И смерти нет, Мы дети самых древних лет…» Так длинно, длинно пел Абдул. Блестела бронзой смуглость скул. И в песне той, что пел мне он, Я слышал свой далекий стон…

1953

Карелия

Усами рельсов В чащу врос Вирандозерский Леспромхоз. Над двухэтажным зданием, Величия полна, Ночь падает сиянием, Меняющим тона. А рядом Лысая гора, А дальше — Море Белое… Из волн его седых с утра Всплывает Солнце спелое! И вот идут его лучи, Березкам ножки трогают И, опускаяся в ручьи, Текут своей дорогою… Карелия, Карелия, Лесная сторона! Под звук твоей капели я Постиг весну до дна. Под вой твоей метели я Постиг суровость зим. Карелия, Карелия… Где рекам счет твоим! Где счет твоим озерам, Где край берут леса! Покорная поморам, Суровая краса. Я силы бури знаю, Хоть не водил карбас… Меня погода злая Изжить бралась не раз. Не раз, Поклонник лета, Дал бой я декабрю. Но выжил… И за это Судьбу благодарю. Меня в бинты кидала Пурга войны не раз. И смерть не раз пыталась Вбить пулю между глаз! Всесильным солнцем юга Меня война прожгла. А северная вьюга Мне на душу легла. И все запорошила, Прикрыла, замела Та северная сила Застывшего тепла. Что пережил, что прожил — Все сохраняют сны, И нету мне дороже Дорог моей страны. Озера, и ложбины, И запах чабреца — Мне святы, как седины Погибшего отца. Карелия, Карелия, Лесная сторона! Под звук твоей капели я Постиг весну до дна.

1954

«Ушел тот час…»

Ушел тот час И не придет, И нас к себе не позовет… Ты там сейчас, За этой Вокзальною чертой. Перрон… И каждым взмахом Рука зовет: «Постой!» Тем паровозным паром Окутана слегка — Из прошлого все машет И машет мне рука… Я все видал, Все пережил, Я строже стал, чем раньше был. Я понял — нет теплей тепла, Чем то, что знал с тобой. Но в окнах степь, Кружась, прошла И скрылась за горой. И, одурев, как от вина, За мною гонится луна, И попадает в реки, И падает в озера. Я знаю, знаю, знаю, Что остановка скоро. Окутанная дымкой Надежд, Издалека Мне машет, машет, машет Всю жизнь твоя рука…

1955

Байкал

Опять ревет погода на Байкале, И буря зубы кажет над волной, Как будто здесь шаманы пировали И долго дрались после пьянки той. Байкал, Байкал, твоя волна крутая, Закрученная в пенистый прибой, Из темноты на берег налетая, Тоску веков ко мне несет с собой. И слышу я в твоем сумбурном шуме Изюбра стон, и волка дикий вой, И звон цепей в холодом мрачном трюме, И пули тонкий свист над головой. Байкал, я с берегов твоих случайно, Как и пришел, уйду в беззвучье лет. Не мною вдруг разгаданная тайна Твоих глубин зажжет над миром свет. Но хочется постичь хоть на мгновенье, Что делает тебя таким простым, Таким глубоким… чтоб мое волненье Осталось для других всегда живым.

1956

Чистый лист

Вновь чистый лист Лежит передо мной… Что захочу — То сделаю с тобой! Ты хочешь — Превращу тебя в волну, И сам, качаясь, На волне усну. А хочешь — будешь Чайкой над причалом… Но только все мое Верни сначала, Не то я превращу тебя В змею И ту змею На радость всем убью! Как кладбище под снегом, Свят и чист, Лежит передо мной Мой белый лист.

1956

Его черты

Он был во всем самим собой, Он открывался весь перед народом. Все зримее, все ближе с каждым годом Он к нам, мой друг, своей чертой любой. Я замедляю шаг у Мавзолея… Как пульс его, здесь караул застыл. Да, нужно быть таким, как Ленин был, Таким, как он, — не ласковей, не злее! И прежде, чем воспитывать других, Ты сам себя, как он, пойми сначала, Чтоб жизнь твоя, как песня, зазвучала! Чтоб каждый час стал темой многих книг. Будь просто человеком средь людей — Не требуй от других земных поклонов. Умей, как он, не нарушать законов И в заповедниках зверье стрелять не смей. Не выдуман — от нас подать рукой! Он весь земной — не надо делать бога. Его черты и вдумчиво и строго Ищи в себе, чтоб стать самим собой!

1957

Прощание

Я плакал — Хватит в лесах таежных Моих озер… Я мыкал горе — Молчат папахи Кавказских гор. Уже недолго, Еще немного — Сольюсь с землей. Никем я не был, Никем не буду — Зола-золой! И я, прощаясь, Тебя прощаю В последний час. Звезда упала… Растаял месяц… Костер погас…

1958

«Вы думаете, я живой…»

Вы думаете, я живой, Вы заблуждаетесь, я знаю! Я просто — был, Я шел тропой Из мрака к юности и маю. И каждый день мой тяжкий путь Меня преображал немного, Вливая боль разлуки в грудь И отнимая веру в бога. И я в конце концов сейчас Стал тем, кем будешь ты, кочуя. Я был когда-то, но угас, На свет, к тебе, мой друг, лечу я…

1958

«Дыши огнем, живи огнем…»

Дыши огнем, живи огнем, Пусть правды убоится тайна. Случайно мы с тобой умрем, Все остальное — не случайно. Смотри, как, напрягая слух, Над Дикой балкой месяц вызрел. Не говори: «случайный друг», «Случайный день», «Случайный выстрел»… Я вижу, над твоим крыльцом Гнездится час твой черной птицей. Не лги, а то умрешь лжецом! Не убивай — умрешь убийцей! Нет, не случайно, боль тая, Идет ко мне тропой печальной На кладбище любовь моя, Которую я звал случайной.

1958

«Нет, не пишите кровью, не пишите…»

Нет, не пишите кровью, не пишите. И так в крови продрогшая земля. Любите эту землю и пашите — И превращайте пустыри в поля!

1959

«Я должен это все увидеть…»

Я должен это все увидеть, Преодолеть и победить, И до конца возненавидеть, И до предела полюбить. Пока мой друг заборы строит На тихой даче у пруда, Я должен вместо старой Трои Создать, как в сказке, города. Родить людей, воздвигнуть стены, Изжить бездушье, смыть позор, Настроить новые антенны На межпланетный разговор.

1960

«Я ощущаю бренность бытия…»

Я ощущаю бренность бытия, Ничтожество своих переживаний, Несбыточность стремлений и желаний, Разрыв между понятьем — быть и Я. Смирились травы, отгремел прибой, Какие звезды превратились в пепел! И все-таки я рад, что был Собой, Что жизнь ничью В земном похмелье не пил.

1960

«Я не дождусь весны…»

Я не дождусь весны. Скорей, Скорей сорваться с якорей! Скорей, скорей, скорей в простор, Где колется небритый бор. Где каждый кустик, каждый лист Необычайно свеж и чист. Где каждой травкой бытие Берет и требует свое. Я не дождусь весны. Мой лед Сам по теченью не уйдет. Мои поля не зацветут, Мне тучи силу не дадут. Я это должен делать сам Себе, и рекам, и лесам. Чтоб мы с тобой — скорей, скорей, Скорей сорвались с якорей. Чтобы любовь трубили трубы. Чтоб губы отыскали губы. Чтоб лед трещал, Чтоб птицы пели, Чтобы глаза зазеленели И капля утвердилась в теле!

1960

Друзья мои!

Поэта этого я знаю хорошо… И, откровенно говоря, Не очень люблю Его однообразный труд. Мне кажется, Совсем нс в рифмах дело… Мы за столом сидели — Шумный стол. Сияя звездами. Два южных полководца Возглавляли строй Пустых бутылок. Нам было весело. Мы громко пели песни. И вдруг он стал читать Свои стихи о жизни. А я следил, Куда он повернет. Поэта этого я знаю хорошо. Мы сверстники. В один и тот же день Мы с ним пришли В военкомат когда-то. Я до предела наглотался фронта. Да что рассказывать!.. В любое время года, Как Балда чертей корежил, Так и меня Погода каждый день гнетет. Поэт знакомый продолжал читать… Он сделал все, Чтоб жить поближе к тылу. Потом он сочинил Три томика стихов О том, как он обижен Тем, что не попал на фронт. О том, что за своих друзей, Погибших там, Он будет мстить Всю жизнь! Слова в его стихах Стояли прочно-напрочно, И рифмой, как болтом, Он стягивал любую строчку. Как змейка, Галстучек на нем Откуда-то из Перу… Кольцо на пальце С острова Мадагаскар. И сам он — голосом пророка — Вещал, что он обязан жить Еще напористей, Упруже, Интенсивней. Что он на мушку взял Уныние и грусть, Что брать от жизни Больше в двадцать раз Он должен. Он обязан! Ложатся на него Все жизни сверстников, Погибших на лету. Тяжелый груз!.. Но он нести обязан Чужие жизни. Должен долюбить за них И додышать. А, черт возьми! Здесь за себя живешь Не так, как надо. Нехваток полон дом. Три жалкие десятки Я вечно с запозданьем Посылаю матери. А если б я погиб — Он жил бы за меня? Да, жил бы за меня! Он любит жизнь, Он жил бы за меня. Мне стало страшно. А что, подумал я, Что, если бы такая мысль Явилась мне тогда — В бою? Мне б было страшно Оставить Родину На этого, со змейкой. А может, я С годами Трусом стал? Ах вот как!.. И тогда я встал из-за стола. Спокойным шагом Вышел на балкон. А ночь была такая, Что звездочки продраились, Как гвозди На солдатских каблуках. Седьмой этаж! А там, внизу, Огни витрин и магазинов разных, И шум, и визг, и праздничный бедлам. Нет, черт возьми, Не трус! Я прыгнул на барьер, потом, руками Ухватясь за прутья, Спустился за балкон. И на фалангах пальцев Повис, как обезьяна, Между землей и небом, Между животным страхом и собой! И мне кричать хотелось От восторга. Нет, я не трус, Нет, я готов разбиться На мелкие кусочки об асфальт! Вот стоит мне сейчас Еще чуть-чуть Ослабить пальцы — И нет меня! И больше нет меня. Я слышал, Как затихло все в квартире, И радовался ужасу, Который Я бросил им — Друзьям своим на стол! А ужас был, Предельный ужас был. Потом хозяин, кажется, Не помню, На животе подкрался и спросил: «Ты что?» А я сказал: «А что?» «Пошли за стол, Еще коньяк стоит», «Коньяк?» Но пальцы онемели, И подтянуться я уже не мог. «Держись, держись», — Мурлыкал он, как тигр, И осторожно, но нáпрочно, Железно Схватил меня за кисть моей руки И за-кри-чал! К чему все это?.. Три месяца прошло с тех пор. Сегодня ночью Я в поту проснулся от ужаса. Как уцелел? Как не разбился я? Мне страшно стало. Черт возьми, вдруг шмякнуться Беззвучно об асфальт!.. Зачем? И для чего? Чтоб этот За меня Дышал потом? Любил? Мокрица! Ему не плакать, не любить, как я. Не вкалывать С утра до самой ночи, Пласт за пластом Не выдать на-горá. Взгляни на руки, нá. Читай! По этим вот курганам Ты можешь предсказать Судьбу России всей! Друзья мои, Кто жив еще пока, Давайте долго жить, Назло ему. Друзья мои, Дружней дышать давайте, Чтоб гром стоял От Буга до Курил. Мы сами можем все! За нас не надо жить…

1961

Вулкан

«Вот это живопись! Я — за такую. Ты достиг. И нету ни черта, И в то же время — всё! Какому богу ты молился? Ты сам не понимаешь, что изобразил. Ну, брат, здесь ничего не скажешь!..» Мой друг мне так сказал. Я цвет открыл. С сегодняшнего дня Отсель пойдут владения мои. Я ощутил упругость крыл своих. Но торжество свое Не показал знакомым. Не суеверен, нет. Законом стало для меня давно — Не радоваться громко. Уж больно часто Ломали ребра неудачи мне. Успех художника… То ощущение Сравнить нельзя ни с чем. Восторга и тревоги ощущенье. Щемящей радости. Толчков подземных. Желание горы заговорить вулканом. Но я молчал… Мой друг, всесильный друг, С коврами в кабинете, В какой музей определят меня? «Ну, брат, — сказал он, — ты — Гоген. Я ночи три не спал. Вся в водорослях, Омуты в глазах, — Из детства нашего Студеная русалка. Я долго думал, Думал. Вот беда — В любом музее Она в глаза бросаться Слишком будет. Нет в ней того, Чтоб в унисон… Чтобы из общего не вырывалось, Чего-то, что-то недоделал ты. Одно — моя жена, Твои друзья, соседи, — Нам ясно все. А вот народ, Он, знаешь, требует свое, Ему подай, чтоб было досконально…» Я хлопнул дверью! «Доскональный» — Руки я больше не подам ему. Народ в его глазах тупей его. А сам откуда, сам? Мы — из одной деревни В снегах и бездорожье, Где она? Далекая, как детство, Где она? Пускай она, как мать, рассудит нас. Пускай на этот суд слетятся звезды С могил отцов погибших. Пусть деревянные кресты С могил дедов придут. Я цвет открыл… Я обнажил его, как вены обнажают. Вулкан заговорил! На этот раз не погасить меня. Отсель пойдут владения мои!

1961

Я жил когда-то

Мне кажется, я в сотый раз рожден, А вспомнить не могу Те, прежние свои существованья. Но что-то все же знаю я, И это «что-то» здесь, в моей груди Живет, Ворочается, Тяжело вздыхает. Припомнить что-нибудь? Нет, это безнадежно. Вот разве только сны. Они меня измучили — Одно и то же Снится каждый раз. Одно и то же… Будто на скале Я высек мамонта. И сотни две людей, Одетых в шкуры, Гортанным криком Славили меня. Предела их восторгу не было. И то, что я не смог изобразить На каменном холсте, Воображение людей дорисовало. Царапина художника на камне Для них была открытием вселенной. И люди видели, Как билось солнце На бивне мамонта. Как кровь течет Из мамонтовых ран. И как из глаз затравленных Чудовищной горы Стекают каменные слезы Мамонта. Беспомощности слезы… Я славил человека. Он стал сильнее зверя. Далекий сон, Он радует меня. И люди в шкурах, Люди в рваных шкурах. Я жил когда-то, Жил когда-то я! Припомнить что-нибудь? Вот разве только сны. Сикстинская капелла. Дивный свет. Расписан мной и потолок и стены. Художник я… Старик уже, старик… Шесть лет последних Я отдал этой росписи. И суд господний, Страшный суд идет. Нет ложных красок, Нет пустых мазков. Все жизненно до ощущенья боли. И ад, и рай, И божья неподкупность! А то, что я не смел изобразить, Воображение людей дорисовало. И славила толпа Мой многолетний труд, Художника, Увидевшего бога В человеке! Что будет сниться мне Из этой жизни? Что? Скала… Самой природой — Дождями, Солнцем, Холодом, Ветрами Изображен встающий человек. Я как художник освободил его От злых нагромождений. Все сдержанно, Все грубо, Ощутимо. В намеке все. Предельно скупо все! А то, что я не стал изображать, Воображение людей дорисовало. Величием своим испуган человек. Он поднимается. Он удивлен собой. Из рук его летят ночные звезды, Росинки светлые, В безвременье, В бесчисленность светил. За много, Очень много километров Он видится Таким богатырем, Перед которым Бог — ничтожество, Перед которым Бога нет. А люди дорисовывают сами Свое величие. И каждый понимает, Что он велик, И прост, И чист, И неподкупен! Победа человека над собой Мне будет сниться, Когда в сто первый раз Я появлюсь на свет И вновь возьму Резец или палитру, Чтобы из гор, Из рек, Из звезд ночных Воссоздавать черты Сынов земли. Чтобы резцом и цветом Славить человека. Мне кажется, Я буду снова жить.

1961

Махачкала

Там, где в берег рябой Бьет волна за волной, — Город Махачкала С гор ворвался в прибой. Ну и море, друзья, Ну и ветер, друзья, Не смеяться — нельзя, И не плакать — нельзя! Волны — вольный народ, Валу вал друг и брат. Море в пляску идет — Горы, сдайте назад! Этот танец, друзья, Мне нельзя не понять. То, лезгинкой грозя, Волны движутся вспять, То, как в битву быки, Вдруг на берег бредут — Изомнут, изотрут, Разорвут на куски! Соль в морщинах у глаз — От слезы? От волны? Здесь, в груди, улеглась Буря прошлой войны. И под вечер меня Так, бывает, качнет, Будто снова огня Поддает небосвод. Будто снова «ура!» Громыхает в груди. Мне моргают: «Пора. Не шуми. Уходи». Не спешите, уйду. Вам недолго рычать… Ах, на чью-то беду Чайке в бурю кричать! Но пока мой черед. Али черт нам не брат! Море в пляску идет — Горы, сдайте назад!

1961

Макумба

Мне нравится, Как Эсамбаев танцует. Смотрите, смотрите, Что делает дождь, Весенний, Спасению равный! До дрожи Волнует меня этот танец. На брызги Я сам разбиваюсь, звеня. Уже не собрать вам Ни жестов, ни глаз. Я в пыль завернулся, Я принят корнями. Ах, радугой мне б Обернуться над вами! Побегами риса Взойти б мне для вас. Мне нравится, Как Эсамбаев танцует… Смотрите, смотрите, Как солнце встает! Оно захватило Леса и долины. Я вижу, как тает И рушится лед, Как тень, умирая, Вползает в ущелье, Как пчелы от сот Оттесняют врагов, Как в маленький, Ищущий, плачущий рот Крестьянка набухший Сосок свой сует. Гляжу я — И сам полыхаю от счастья. Я тоже встаю Против бед и ненастья. Пусть сумрак дрожит, Я сияю в зените, — Взгляните, Идите за мною, Ищите! Мне нравится, Как Эсамбаев танцует… Шаманствует В дикой одежде Махмуд. Макумба на сцене, Макумба на сцене! Мне кажется, Ливнем и громом Оценит Природа Танцора невиданный труд. На полной отдаче искусство живет На полной отдаче… Как магма, горячей, Холодной, Как страшного случая пот. Мне нравится, Как Эсамбаев танцует!

1961

Тяжесть земли

Было довольно поздно, Ноги почти не шли. Казалось, я нес всю тяжесть Вращающейся Земли. Вдруг мир покачнулся — И больно Ударил асфальт в лицо. «Давненько я не виделся С лучшим своим бойцом. Разведчик Орлов! Хороший… Откуда? Я слезно рад. Постой!.. Ведь тебя убили Лет двадцать тому назад». Небритый, он улыбнулся И поднял вверх автомат: «Нет, не убит, бессмертен Погибший в бою солдат! А ты это что здесь ищешь, Ночью, на мостовой? Давай помогу подняться, Пошли, отведу домой. Я слышал — ты стал поэтом? Давай, лейтенант, пиши, Только получше, с сердцем, Чтоб правда, И от души! Я в рифмах силен не очень, Но душу всегда пойму. А правда, она поэту Приятнее самому!» Поэт улыбнулся косо: «А с чем эту вещь едят?» И был удивлен вопросом Погибший в бою солдат, Разведчик Орлов, Под Клином Убитый врагом в упор… Он из-под каски кинул Поэту в лицо укор: «Дело, как видно, скверно… Ты влип в этот мрачный ил, Ты слезы и кровь, наверно, Давно, лейтенант, забыл! А помнишь, какое слово В санбате ты нам давал? Сам Батя тебя, Подкова — Полковник поцеловал! Ты клялся: „Пока, мол, бьется Сердце в груди моей, В стихах будет вдоволь солнца, Правды суровых дней!“ Нету тебе пощады — Вставай, и пошли скорей!» И я почувствовал взгляды Своих фронтовых друзей. «Куда вы меня ведете? Я сам, Не толкай, Пойду!» Кто с пулею на излете, Кто с мхом и землей во рту… Без рук, без обеих даже… Все это ко мне ползет… Меня обвиняют в краже, Расправа поэта ждет! «Где правда, поэт, тебе мы Вручили ее в бою? Из этой бессмертной темы Долю отдай мою! Я ради нее, той доли, Жизнь положил в бою!» Было довольно поздно, Ноги почти не шли. Казалось, я нес всю тяжесть Вращающейся Земли.

1962

Закат над Гималаями

Черпай, художник, Нету дна В мазке, Отсюда взятом. Палитра Рериха бледна Перед таким закатом. Лежат снега нетаемы, Над ними пролетаем мы. Чуть-чуть зеленоватый тон, И вдруг — мечом — багряный! Я в Гималаи погружен, Я весь пылаю, Я зажжен, Я от желаний пьяный. Чем это все запечатлеть? Ведь память выдаст малое… Как это выписать? Как спеть? Нетронуто-неталое. И вдруг погасло. Мы — во мгле Летим Под звездной кашей. Мы — в небе. На родной земле Нет даже тени нашей…

1962

Танец змеи

Я подружился с ловким Смуглым бородачом — Мангуста на веревке, Удав через плечо… В тени баобаба сутки Готов я глазеть без сна, Как сипловатой дудке Кобра подчинена. Вот она вся — внимание, Раздула свой капюшон, И, как само страдание, Взгляд ее напряжен. Дрожит язычок двужалый… Устала она, устала… Вот откуда, пожалуй, Здесь танцы берут начало. Завороженный, сутки Готов я глазеть без сна, Как сипловатой дудке Кобра подчинена.

1962

Я видел Индию

Я видел Индию… Она Закрыла мне собою солнце. Все взбудоражила до дна Во мне И пестрой рыбой на огне В моих ночах бессонных Бьется! Я видел Индию… Она, Еды и крова лишена, Стоит с протянутой рукой Над Гангом, Над святой рекой И просит: Не жилья, Не хлеба, А милости Уйти на небо, Скорее перевоплотиться. Я видел Индию… Как гость, Я видел Индию. Дымится Костер у Ганга День и ночь. И, тень отбрасывая прочь, Там пес, Рискуя подавиться, Глодает человечью кость. Я не пойму, Я, видно, туп, Чтоб все понять, Что мы видали. Вниз по реке При нас сплавляли Не до конца сгоревший труп. Я видел там Самосвятых. Они мертвы, Хотя и живы. Нечесаны, Немыты, Вшивы. И каждый думает, Что он За муки станет. Близким Шиве. Там ищут Краткие пути Уйти из жизни, Как из ада. Я видел Индию… Не надо Мне сказки говорить о ней. Я видел там ткачей-детей. Во тьме, За ткацкими станками, Ручонками, а не руками Они, сутулясь, ткали сари. И запах тлена, Запах гари Повсюду следовал за мной. Я видел Индию… Больной, Кишмя кишащей, Словно улей. Я видел храмы, Где уснули Тяжелым сном В пещерной мгле Навеки каменные Будды. Я видел тленье На земле. Я видел слезы На столе. В грязи Брильянтов видел груды! Еще я видел, Как дробила Там камни женщина Одна. До глаз закрытая, Она С грудным, Под солнцем, У дороги, Сидела молча и дробила. Дробила. Била. Била. Била! Как будто в ней была та сила, Что Индию преобразит. Как будто ей одной открыт Секрет, Как выстроить дорогу К земному счастью, А не к богу. Я видел, Индия, тебя — Мальчишья выдумка моя. Моей тоской Теперь ты стала.

1962

Не так это было

Молчите, молчите, Не так это в Индии было. Там тень — это тушь В неразбавленном виде, А солнце Расплавленным мрамором льется На плечи, На сари, На храмы, В глаза обезьянке облезшей. Не так это в Индии было, Как вы говорите. Туристы стояли тогда полукругом, Мангýста — зверек незаметный — Явился из солнца. Он начал обнюхивать быстро Травинки и воздух. Он мне показался поэтом, Влюбленным в дыханье природы. Из тени змея появилась, Из тени. Еще раз напомню — Из тени! Она продолжением мерзким была Уползающей ночи. Мангуста вдруг фыркнул И весь задрожал от волненья, Взъерошился вдруг От хвоста до загривка И фыркнул еще раз. Глаза его, Эти два зернышка черных, Наполнились яростью ярой И выпрыгнуть были готовы Навстречу ползущему страху. Он больше не видел Ни солнца, ни этой душистой природы, Ни этих, в очках беспросветных, Одетых смешно, иностранцев. Змея, Извиваясь упруго, Ползла на сближенье. Два мира, Две жизни, Две молнии бросились в схватку! Змея — эта длинная, Гибкая подлость, Скрутила, связала зверьку Его ловкие лапки. Беспомощным сделалось то, Что готово сложить было песню. Как можете вы Так, без чувства, Без мысли, Без пауз?.. Молчите, молчите, Не так это в Индии было! Змея занесла свои зубы Над маленьким смелым комочком. Вы помните, как зашумели мы все: «Прекратите, довольно!» Но два заклинателя, Два бородатых индуса, Как боги Из черной, Почти что обугленной глины, Молчали. С мангустой покончено было… Вдруг чудом каким-то Он весь извернулся, И зубки сверкнули на солнце. И как это вышло, никто не заметил, Никто не поймал Эту долю мгновенья — Головка змеи оказалась Зажатой зубами. И брызнула кровь. Две жизни лежали Пока безо всяких движений. Не так это в Индии было, Как вы говорите… И только потом Смерть прошлась По холодному длинному телу. А он — Этот полный победного счастья Звереныш — Поднял свою мордочку вверх И обвел нас глазами. В нем снова проснулся поэт, Победивший дракона! Они говорили, глаза эти, нам: «Великаны, Не стыдно вам было Смотреть равнодушно сквозь стекла. Как я, обреченный на гибель, Сражаюсь за правду…» Вы разве забыли, Неловко нам стало и стыдно. Как можете вы Так, без чувства, Без мысли, Без пауз?.. Молчите, молчите, Не так это в Индии было!

1962

Город

Здесь будет город заложен… Его ступени, Уже как в сказке, На поклон Сбегают к Лене. Река спокойна, как всегда, Нетороплива… Вода — Какая ей беда! — Течет счастливо. Ей что? Все ясно — Берега Выводят к цели! Зимой над ней Шумит тайга, Поют метели. А в мае птичий пересвист. А ранним летом Здесь чувствует любой турист Себя поэтом. Есть в Лене что-то от мечты И от терпенья, Есть в ней священные черты Самозабвенья. Она стоит, обнажена, В короне света. Сестра весне, Ничья жена. Мечта поэта! Давай, мой друг, Костер зажжем — Есть пиру повод. Здесь будет город заложен. Здесь будет город!

1963

Лена

Здравствуй, Лена, Здравствуй, Лена, Здравствуй Леночка-река. Ты как море по колено Для хмельного чудака. Это где? В Бульгуняхтате? Над водой висит земля… Лес, Подобно рыжей рати, Наступает на поля. Где утрами солнце пляшет, Как шаман пугая тьму, Где на сердце тяжесть ляжет Не подвластная уму. Это где? Я сам не знаю. Знаю только — Где-то там… Вам, якуты, оставляю Сердце собственное сам.

1963

Шаман

Дóмыны, домыны… У-У-У… Домыны, домыны… Ы-ы-ы… Я — конь хмельной, Я — бурый бык земли. Все подо мной У ног моих в пыли. Я — человек, Но я превыше всех. Подвластен мне И стон, и плач, и смех. Я создан был Одним из тех, о ком Всесильные Лишь шепчутся тайком. Мне холодно, Я подо льдом иду. Я — рыба биль, — Все вижу, все найду. Глаза — озера, Волосы — тайга. Мне нету равного Ни друга, ни врага. Мне нет начала, Нет конца, Нет краю. Я трижды, Трижды, Трижды заклинаю! Хозяин мой, Заговори, явись, Повелевай! Я поднимаюсь ввысь. Смотрите: Я три головы обрел. На небе на девятом Я — орел. Все, кто со мной, Пусть слушают меня. Я — сын земной, Я вышел из огня. Ты ближе, чем скажу, Не становись. Смотри и чутко слушай, Берегись! Назад не уходи, Вперед не лезь. Следите пристально, Следите все, кто здесь. Ты, с левой стороны, Что с посохом в руке, Скажи, коль я иду Не к той реке, Направь меня, Молю: распорядись. За мною все, Я поднимаюсь ввысь! Я трижды, Трижды, Трижды заклинаю! Я утро с вечером, А полночь с днем смешаю. А ты вперед лети, Вперед лети. Расчисть дорогу, Все смети с пути. На юге, В девяти лесных буграх, Где солнце спит, Где спрятан Волчий страх, Три духа там, Три тени, Три сосны Стоят высокие И видят наши сны. А на востоке, На Святой горе, Мой дед стоит В березовой коре. Мой государь без шеи, Будь со мной. Я вышел из огня, Я — сын земной. И ты, седобородый чародей, Прошу тебя, Не покидай людей. На все мои желанья Согласись. Повелевай! Я поднимаюсь ввысь… Исполни все. Молю тебя — Ис-пол-ни… Я вверх лечу, Но вглубь пускаю корни. Я землю сжал. Я все, что нужно, знаю. Я трижды, Трижды, Трижды заклинаю! Огонь вокруг меня. И я — огонь. Звезда Чолбон Летит в мою ладонь. Домыны, домыны… Сгинь! Домыны, домыны… Тронь!

1963

Подарок

В том краю, Где по-горильи В Лену входят Две горы, Туесок мне подарили Из березовой коры. Он не броский И не яркий, Стоит, Может быть, Гроши… Но подарок. А подарки Хороши, коль от души! Примитивная посуда, Бросовой коры кусок. Но взгляните: Это чудо — Мой чумазый туесок! Как он вырезан, Как сделан, Как он сшит — Смотри сюда! Ну и мастер, Видно, пел он В час волшебного труда. В этой песне Славил, видно, Парень реки и тайгу. Вещь как вещь, А мне завидно — Насмотреться не могу, Потому что ясно сразу: Эту песню пел якут. В ней рубины и алмазы Душ, Которым дорог труд!

1963

Портрет (Лада)

Поздно вечером Я получил телеграмму: «Выезжай немедленно Маме плохо Целую Валя». Через четыре часа Я уже был в Краснодаре. Раннее утро. Туман. Неопределенность и настороженность. Я так виноват перед своей матерью… Мог бы и писать И приезжать чаще. Суета сует делает нас Черствыми и неблагодарными. Если сейчас Можно что-нибудь сделать Для ее спасения, Все сделаю. Все, Даже невозможное сделаю. Сквозь дырявую ставню, Заплатанную кусками жести, Сочился Электрический свет. Я вошел в комнату. Мать лежала На той самой железной кровати С никелированными шишками, Которую я помню с самого детства. Маленькая, Сухонькая, Бессильная, Она приподняла веки и увидела меня, Своего сына. «Не надо, не целуй. Заболеешь». «Что ты, мама, Чем это я заболеть могу?» Пряча слезы, Я целовал ее холодные щеки И сухие полуоткрытые губы. По тому, Как она смотрела на меня, Я понял, Что приезд мой для нее был Приятностью неожиданной. Моя сестра — Не только моя сестра, Она еще сестра медицинская, Поэтому наша маленькая комната Приобрела вид больничной палаты: Пузырьки, Баночки с языкатыми этикетками, Пилюли и порошки Оккупировали тумбочку с зеркалом И табурет у изголовья больной. Коробка со шприцем И отвратительными иглами Расположилась на столе у самого края. «Что, колют?» «Места живого нет. Хотя б умереть скорей». «Что врачи говорят?» «Определенного ничего,— Сказала сестра. — Шесть часов. Пора колоть. Хорошо, Что вспомнила». На лице матери, Которое до этого не выражало ничего, Кроме торжественного спокойствия, Я увидел вдруг Такое страдание, Такой испуг Перед словом «колоть», Что сердце мое не выдержало. Я положил руку на плечо Вале: «Хватит, не надо колоть больше…» «Если ты Берешь на себя Такую ответственность…» Я посмотрел на мать: Лицо ее опять стало Торжественным и спокойным. Я решил стать на собственную боль Двумя ногами И разговаривать с матерью так, Как будто бы ничего трагического Я не предполагаю И что приехал я Совсем по другому поводу. И в то же самое время Я думал: «Вот уйдет она, И ни нам, Ни детям нашим От ее святого образа Ничего не останется». Уже совсем рассвело. Сестра ушла на дежурство. Я сидел возле умирающей матери И рассказывал ей Смешные истории О ее внучках. Мать слушала, И рассказ этот был ей так по душе, Что далекое подобие улыбки Нет-нет да появится На ее уже почти потусторонних губах. И вдруг У меня мелькнула Шальная мысль. «Мама, — спросил я ее, — А что если я принесу глину И сделаю твой портрет? Позировать мне не надо. Буду лепить себе потихоньку». «Лепи, — ответила мать, — Если нужно…» Когда я все приготовил И начал работать, То для меня эта женщина, Которую я лепил, Перестала быть просто матерью. Я увидел в ней то, Чего никогда не видел В лице своей матери: Что-то такое, Что ни на какой бумаге И никакими словами не выразишь. Это мое удивление, Моя одержимость, Моя уверенность в необходимости Того, что я делаю, Передалась матери. «Помоги мне. Что-то посидеть захотелось». «Нет, мама, — Я испугался, — Ты уж лежи, как лежала». «Не бойся, Мне так лучше будет. Вон те подушки и пальтецо возьми. И под спину. Вот так. Делай меня живой…» «Ну, раз ты решила „работать“, Так давай вместе позавтракаем. Вот тебе хлеб, вот бульон, Могу еще полкотлеты подбросить», — Сказал я бодрым голосом, Хотя хорошо знал. Что она вот уже две недели, Как ничего, Кроме чая и сухарей, В рот не брала. Я был уверен, Что мать откажется. И вдруг Она приподняла веки, Перевела глаза на меня И посмотрела Длинным печальным взглядом, Как бы принимая решение, А потом медленно, С паузами произнесла: «Ну что ж, давай… Покорми… Попробую». А я подумал и решил: Хуже все равно быть не может. Ела она тяжело, Медленно. И видно было по всему, Устала от этого до предела. И вдруг: «Все», — Выдохнула она, И веки ее опустились. И, к моему ужасу, Лицо ее осунулось И потеряло всякое выражение. «Все», — Звучало у меня в голове, И я не знал, К чему это относится. Я растерялся. Я не знал, Что мне предпринять. Я чувствовал себя убийцей Собственной матери. И вдруг в мертвенной тишине Я услышал тихое-тихое, Ровное-ровное Дыхание спящего человека. Это была радость, Равная потрясению! Усилием воли Я заставил себя не плакать. Я продолжал работать, И глаза мои Не переставая Ощупывали ее лицо, Вглядывались в морщины. Глаза мои, Они дотрагивались До ее недвижных бровей И полуоткрытых губ. Она спала. А я лепил и мял И вдавливал глину. И мне казалось: Все страдания матери Я могу, И я должен, взять у нее Глазами своими, Пропустить их Через сердце свое, И руками, Кончиками пальцев вот этих Передать муки ее Холодной, Бездушной И бесформенной глине! Я был настолько уверен, Что это чудо может случиться, Настолько верил я В исцеляющую силу моего желания, В магическую силу рук своих Настолько я верил, Что вдруг почувствовал, Как под пальцами моими Застрадала и замучилась глина. Я и сейчас говорю: Мне никогда в жизни — Ни до, ни после этого случая — Не приходилось переживать Напряжения, подобного этому. Мать спала, Но губы ее, До этого безвольные губы, Собрались в морщинки И плотно сомкнулись, а на впалых щеках Появился не то чтобы румянец, Нет, до этого было далеко: Появилась какая-то теплота, Робкое еще, но дыхание жизни. И вот произошло то, На что не могли рассчитывать Ни врачи, ни родственники, ни соседи… На следующий день, Когда портрет был готов, Пришла та соседка, Которая чуть не похоронила ее заранее: «Тимофеевна, милая, мученица моя…— И заплакала. — Все твои хвори Сынок от тебя взял. Выживешь теперь ты, выживешь На радость внучкам своим, Жить будешь!» Я хорошо знаю, Портрет этот Не лишен недостатков. Больше того, Я уверен, Что они есть. Но в изображение это Я вложил столько души, И воспоминания о часах этих Связаны с такими переживаниями, Что до конца дней моих, Как сама жизнь, Он будет дорог моему сердцу.

1963

Живой камень (Лада)

Так искать камни, Как их ищу я, Мне кажется, Может каждый, А вот так, Как ищет их Мариэтта Сергеевна, Так может искать только одна она. Вот почему у этой Пожилой женщины Собралась такая коллекция Полудрагоценных камней, Которой цены нет… О такой коллекции Могут только мечтать Самые известные коллекционеры Этого рода редкостей. Пока еще солнце там, За горами, Приводит себя в порядок Для того, чтобы во всем блеске Показаться Несовершенному человечеству, Мариэтта Сергеевна Уходит как можно дальше По берегу моря, Надевает наколенники И ползает, Почти касаясь носом камней. У нее слабое зрение, И толстые, Большого увеличения очки Не очень спасают. Часами Ползает она по берегу Таким образом И находит, Очень часто находит Самые интересные камни… В мае прошлого года, Еще до восхода солнца, Я ушел далеко по берегу моря. И даже тогда, Когда я пробрался в последнюю Лягушачью бухту, Солнце еще не встало. Самые дорогие и редкие камни, Которые не любят дневного света И с появлением солнца Прячутся в море, Еще спали на берегу И были такими же незаметными, Такими же серыми, Как самая обыкновенная галька. Состояние настороженности, В котором пребывала в эти минуты природа, Неожиданно передалось мне, И я почувствовал, что сейчас, Именно сейчас, произойдет Необыкновенное. Что-то такое, О чем люди Не имеют никакого представления. Я, может быть, Так и не увидел бы ничего, Если бы не тот Еле слышный всплеск, Который в абсолютной тишине Заставил меня вздрогнуть И посмотреть вправо. Из воды Медленно, Медленно Выползало на берег что-то черное, Лоснящееся от влаги, Тяжелое и неуклюжее, Как огромный булыжник. Я много раз слышал, Что камни умеют ползать, Но сам никогда еще Такого не видел. Я не дышал… А он выполз на берег И, не торопясь, начал Снимать с себя то, Что мы, каменщики, Называем рубашкой. Первые солнечные лучи Упали на его обнаженные части, И он весь заиграл, Заискрился, Запереливался всеми цветами радуги. Ярко-белые агатовые линии Перепоясывали тело этого чуда. И там, где они уходили вглубь, Прозрачная плоть его Вспыхивала синим огнем, И видно было, Как магматическое пламя Безумствует и бурлит Внутри его сердца. Постепенно темно-коричневая Верхняя часть его Начала нагреваться, И вот она уже Накалена до покраснения. И вдруг: «Не смотри так пристально на меня, — Раздался глухой и тяжелый, Почти что потусторонний голос, — Закрой глаза». Я даже не подумал ослушаться. В состоянии гипноза Я поступил так, Как мне приказал этот камень. Не открывая глаз, Я спросил громко: «Что это? Или сон такой!» «Нет», — Сказал голос. «Как же мне доказать потом Самому себе, Что это не было сном?» «Там, — Раздался все тот же каменный голос, Но теперь он удалялся, Удалялся, как бы совсем исчезая, — У домика рыбако-о-о…» Рыбаки, которые пришли с моря, Наверное, удивились, Когда увидели меня, Ползающего на четвереньках По берегу возле их дома. А я ползал и думал, Что, может быть, этот способ Поможет мне разыскать то, Что было обещано голосом. Но все поиски мои были напрасными, Ничего такого Даже похожего на удивительное Я не нашел в это утро. Почудилось… Ведь говорят люди, Что в течение какой-нибудь доли секунды Можно увидеть целое сновидение… Думал я, А глаза мои перепрыгивали С камня на камень… Во всю мощь свою Торжествовало над морем Дневное светило. Тени попрятались. Загадочное исчезло. Никакого чуда уже не могло быть. Я почувствовал неземную усталость. Я сел на гладкую и теплую спину Одного из больших камней, Уставился глазами куда-то в море, Мне стало грустно… Не помню, Сколько я сделал шагов От места, где отдыхал, Когда глаза мои наткнулись На два Ничем не примечательных камня. У меня вздрогнуло сердце. Они лежали друг около друга. Я перевернул большой камень, Напоминающий бомбу. И ничего не увидел… Другой тоже так, Ничего особенного… Я хотел бросить его далеко в море, Но потом почему-то раздумал. Наверно, мне захотелось Хоть что-нибудь унести с берега. И я положил эти два камня в сумку… Много дней миновало, Много месяцев, Переполненных самыми разными событиями. Но почти каждое утро Я вспоминал то, коктебельское, Удивившее и разочаровавшее меня утро. Никому, даже самым близким своим, Я ничего не рассказывал, Мне не хотелось прослыть Выдумщиком неправдоподобных историй. …Позапрошлой зимой Московская вьюга взвизгивала И завывала за окном Моей маленькой мастерской, Перегруженной подарками Коктебеля. На улице было еще темно. И я почему-то как никогда Почувствовал себя одиноким неудачником, Мечтам которого, Наверное, Никогда не суждено сбыться. И мне опять вспомнилось мое, Только мое Заветное утро… Вот почему я Взял в руки один из тех камней. Обыкновенная серо-зеленая поверхность… «Может быть, это только снаружи?» — Подумал я. Камень поддавался тяжело, И вскоре мне надоела эта Нудная, А главное — бесполезная работа, Как вдруг я увидел, Что в том месте, От которого только что оторвал наждак, Проглянуло что-то белое, Смахивающее на цвет мамонтовой кости. Состояние настороженности, Которое я впервые пережил Там, далеко, В то утро, Охватило меня. Всем своим существом Почувствовал я, Что сейчас В моих руках происходит Что-то необыкновенное, Чего еще не видели люди. Медленно, медленно снималась Крепко прикипевшая К телу моего камня рубашка… За окном стало тихо-тихо. И вдруг в комнату прорвалось солнце. Лучи его упали На обнаженные части камня, И он весь заполыхал, Задышал, Ожил. И прозрачная плоть его Наполнилась дымом и пламенем. А верхушка темно-коричневой части Осталась такой же раскаленной, Какой я ее видел у того Большого, У настоящего камня… Когда я все это рассказывал Мариэтте Сергеевне, Она слушала меня с напряжением, Потому что слуховой аппарат ее Был неисправен И она оставила его дома. Она кивала мне головой И заставляла кричать Прямо в самое ухо По нескольку раз одни и те же слова. Наконец посмотрела и улыбнулась. «Интересно, — Сказала она. — Я хочу прочитать глазами». «Да нет же, — Закричал я в отчаянии,— Это все правда! Это так было! Приходите, Я вам покажу этот камень!» «Хорошо. Не волнуйтесь, Голубчик, — Сказала она. — Печатайте, Я прочитаю». Я вернулся домой расстроенный, Но вдруг увидел, Что второй камень Улыбается мне хитрой, Всепонимающей улыбкой писателя… И только после того, Как я сделал из этого Темно-синего камня Портрет Мариэтты Сергеевны Шагинян, Мне захотелось записать Эту историю. Если вы придете ко мне, Вы увидите, Как на одной из тумбочек Живут и сияют друг около друга Эти подаренные мне Моею мечтой Необыкновенные камни…

1964

Воспоминания

Ты шла, И тонкий дым печали Плыл на меня Со всех сторон. У ног твоих уже пылали Одежды отшумевших крон. Нет, не березкой — Рощей, рощей Сегодня ты Явилась мне, Такой прозрачной И продрогшей, Вся в листопаде, Как в огне. И я следил, Как проявлялось Твое лицо со дна пруда, И как от счастья Расплывалась Кругами сонная вода. Мне скоро время Правду выдаст, Но я догадываюсь сам: Ты примечталась, Ты приснилась Воде, деревьям, небесам…

1965

«Старушка древняя моя…»

Старушка древняя моя, Ты как сторожка… К тебе из бора бытия Моя дорожка. Мне от ушибов и обид Твой угол нужен. Спешу на завтрак, На обед, Плетусь на ужин. Приду и рухну и уткнусь В твои колени. О, Русь моя, моя ты грусть — Родные тени. О, сколько боли и любви В твоей печали! Зови сынов своих, зови, Чтоб не дичали. Старушка древняя моя, Ты как сторожка… К тебе из бора бытия Моя дорожка.

1965

«Я живучий, я после тления…»

Я живучий, я после тления — Обернуся вдруг темнотой. Ни секундочки, ни мгновения Я не дам тебе быть одной. Только стану умней и строже, Стану мужественней стократ, Стану ласковей и моложе, Но к тебе не вернусь назад. Буду всюду я, всюду, всюду! Буду возле и над тобой. Тишиной сумасшедшей буду, Страхом судорожным и мольбой. И ни что тебя не утешит, И ни кто тебя не поймет. Жжет меня, разрывает, режет Лживых глаз твоих хрупкий лед Наступают дожди да слякоть… Тянет кости мои земля… Обожди, еще будешь плакать, Будешь маяться без меня.

1965

Искусство

Искусство пить, Искусство есть, Искусство людям В душу влезть — Искусство или нет? С окна Упавший на тебя Дрожащий лунный свет — Искусство или нет? А извиваться и юлить, А сытым и довольным жить — Искусство или нет? А обвести не одного, А многих обмануть И вовремя В кусты нырнуть, И жить, И в ус себе не дуть — Искусство или нет? Да, черт возьми, Вот тот портрет, Скажи, — Искусство или нет? В улыбке спрятать Волчью сыть, Среди ничтожных Богом слыть — Искусство или нет? Как древний Головной убор Был в центре города Собор. Теперь там Каменный забор — Искусство или нет? А вот уменье воспевать Того, кого нельзя ругать, — Искусство или нет? Если хотите знать, То — да! Но это все Искусство — быть, А не на ноты положить Задумчивую грусть пруда. Где только звезды Да вода… Но в этом все — И лунный свет, И брошенный в подвал портрет, И волчий рык, И камни с гор, И древний головной убор, И эти вот твои глаза, В которых капля, Как роса, — Моя любовь, Моя краса, Моей России полоса.

1965

Ожиданье

Вся жизнь — ожиданье. Минута к минуте. А вы вдруг минете, Кругом обойдете, Как та бригантина, Светясь, проплывете. Ах, где мои пушки? Палите, палите. Велите вернуться. Пристать ей велите. Ужель не вернется? Не верится даже, И ткется из солнца, Из огненной пряжи Скупое терпенье. И замерли луны, И птицы молчат, И травы застыли В подбрюшьях волчат. Вся жизнь в ожиданье, Минута к минуте. Вся в поисках счастья И в розысках сути. Но счастье и суть Это разное что-то… Смотрите, несут Осторожно Кого-то. На суд его Страшный! Он так изменился. Изменник, От мира Гвоздями забился, Ушел от ошибок, Ушибов, Тревог, От рек и от рук И от горных дорог. А я ожидаю. Страдаю, Живу. Я солнце глотаю. Вдыхаю траву. Я весь ожидаю, Я вас ожидаю. Я мучаюсь, Я замерзаю И таю. Продлите мне муки — Я сам себе тать, Но жить — Это значит Любить, Ожидать.

1965

Поэту

Так было здорово в Крыму! Так чудно было в Коктебеле! С таким подтекстом Птицы пели, Что петь хотелось самому. Но я молчал. Я стал стареть. Я с камнем побережным слился. Мне в грудь прибой охрипший бился. В ничто желая растереть. И мне казалось, что века Я здесь лежу у Карадага. Простерлась предо мной бумага. Но не вела К строфе рука. Что стих перед таким величьем, Перед такою красотой?! Не пой, поэт, Поэт, постой! Ты мало смыслишь В деле птичьем. Ты чувства превратишь в слова, Рискуя все Опошлить с ходу. За гонорар Предаст природу Твоя хмельная голова. Ты вслушайся, Ты поучись Терпенью скал, Стремленью света — Этó так много для поэта. Молчи. Терпи. Не торопись!

1965

Жаль-жалеть

Ах, не начать ли нам Жаль-жалеть, Жаль-жалеть — Любить уметь! Мне тебя, мамонька, Жаль, жаль, жаль. Вот тебе, мамонька, Шаль, шаль, шаль. Ходи в теплом, мамонька, — Не болей, не болей. Ко мне в гости, мамонька, Приезжай скорей. Ах, не начать ли нам Жаль-жалеть, Жаль-жалеть — Любить уметь! Мне тебя, тещенька, Жалко, жалко. Вот тебе, тещенька, Палка, палка. Это тебе, бойкая, От собак, от собак. Ты не можешь, тещенька, Просто так, просто так. Ах, не начать ли нам Жаль-жалеть, Жаль-жалеть — Любить уметь! Мне тебя, любимая, Тоже жаль. Уезжаю скоро я Вдаль, вдаль, вдаль. А кого ты станешь Ночью пилить? Кого на работку Будешь будить? Ах, не начать ли нам Жаль-жалеть, Жаль-жалеть — Любить уметь!

1966

Давно то было…

Давно то было, Было в былом. Расстался ночью Казак с седлом. Упал казак У ног коня: «Мой коню верный, Слушай меня. Лети в станицу К жене скорей. Пускай не плачет, Скажи ты ей. Не стоит плакать, Пусть, мол, не плачет. Был ей неверным Ее казаче. Любил другую, Делил с ней ночи, Пусть, мол, слезами Не застит очи. Ее неверный Седельце кинул И в ночку канул, Из войска сгинул. Не плачь, скажи ей, Мол, не вернется… Пусть ей счастливо С другим живется».

1966

Танкист

Огонь, Разрыв, Осколков свист. Я рад пехотной доле: Я в землю врыт, А вот танкист Горит в открытом поле. Горит танкист, Горит, Горит, Как звездочка сияет. А полк в земле, А полк лежит, А полк не наступает. И я по уши В землю врыт, Я — жалкая пехота. Горит танкист, Танкист горит, И вдруг Как гаркнет кто-то: «За мной! За Родину! Вперед! За отчий край, друзья!» И вот уже пехота прет, Пехота во весь рост встает. Пехота падает и мрет, И все-таки идет вперед — Остановить нельзя!.. Давно тот край В болотах спит, Лесами зарастает… А мой танкист — Он все горит, И полк мой Наступает… Но там в лесах, Среди болот, Где мрак зеленый спит, — Безмолвный полк Вперед идет, Беззвучный танк горит. Идите в лес весной скорей, Там сказочно сейчас, И собирайте для детей Букеты наших глаз.

1967

Сверчок

Жил-был сверчок, Жил-был сверчок, Жил-был сверчок На свете. Любили этого сверчка И взрослые и дети. И было нам И было всем Всегда уютно с ним: «Тюр-тюр, тюр-тюр», — Немало лет, «Тюр-тюр», — Немало зим. И никогда не забывал, Отлично знал сверчок Запечный свой, родимый свой Уютный свой шесток. И было ласково всему Домашнему народу Его запечное «Тюр-тюр» В любую непогоду. С тех пор прошло Немало лет, Немало долгих зим. Моря, походы, города Нас разлучили с ним. Давно того и дома нет, И улица не та… Хранит родные имена Холодная плита. Но где бы ни был я, Друзья, — «Тюр-тюр», — Где б ни был я — Зовет меня, Зовет к себе Родимая земля.

1967

«Осенний листопад пройдет…»

Осенний листопад пройдет, Пройдет зима и лето… Уйдет куда-то теплоход, И улетит ракета. Уйдет и то, как я любил, И то, как ты хитрила, И та звезда Средь всех светил, Что мне во сне светила. Когда оденутся леса Веселою листвою, Откроют вдруг цветы глаза С твоей голубизною. Но я пройду,— Пусть смотрят вслед, Пускай зовут, кивая, — Я знаю, что обманчив цвет — Голубизна такая.

1968

«В этот день…»

В этот день, Густой от снега, Быть с тобой Я не могу… Ты как звездочка Омега Вдруг остыла на бегу. И забыла То, что было, Как меня ты Не со зла, А за серьги Заложила, Но обратно не взяла. Как жилось мне? Что мне снилось? Весь я стал, Как слово «стой!» Это, милая, Случилось В день, Когда был снег густой…

1968

«Не мы, а сердце в нас живет…»

Не мы, а сердце в нас живет, Оно во мраке светит. Когда нас честь на бой зовет — В него противник метит! Оно одно за нас, за нас Страдает, ноет, ранится. Оно, как солнце, всякий раз Горит — протубиранится. А я хмельной забрел в края, Где ноги черт ломает… Не я поэтому, не я, А солнце умирает. Мы лишь футляры для планет, Контейнеры для света. Тебя и не было и нет. В тебе жила планета!

1968

«Жизнь приходит…»

Жизнь приходит, Жизнь уходит, Жизнь Обратно не придет… Жизнь встречает И… разводит. Жизнь и пламень, Жизнь и лед! Нас Как не было — не будет Всех! Ни этих и ни тех. Мы уснем. Нас не разбудит Даже самый страшный смех, Нас обступит, Обголубит Тишина со всех сторон… Всяк живущий Пусть рассудит, Пусть поймет, Что значит он… Заяц бедный Мрет, как заяц. Волк — как волк. Овца — овцой… Но подохнет, Как мерзавец — Лжесудья И лжесвятой!

1968

«Ищи!..»

Ищи! — Царапай тралом дно. Ищи! — Спасенье Не в покое. Бывает так: Искал одно, Но вдруг нашел Совсем другое. И интересней. И нужней, И то, Что всем другим Дороже. Ищи Среди простых камней То, Что душой назваться может. Ведь из души, Да, из души Был создан Мир, Земля И небо… Потом пошли: Гроши, ножи, Шпицрýтены И пайки хлеба. Будь выше этого, — Умей Глядеть на суть души Сквозь лица. Все темное в себе — Убей! Все светлое — Заставь светиться!

1968