2. Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е

Михаил Берг

Воспоминания о будущем

Предисловие

В этой книге собраны произведения с предчувствием уникального будущего. Оно не состоялось, но было потенциально возможно. Как многолетний проект, подтвержденный безусловной определенностью социального выбора нескольких поколений. Как способ дистанцирования от несвободы, важный для культуры. Как эксперимент, поставленный на себе группой разнообразно одаренных, похожих и непохожих друг на друга людей. И при этом радикально отличающихся от большинства в современном им обществе.

Семидесятые годы для ленинградского андеграунда — не менее замечательное десятилетие, чем то, о котором повествовал П. Анненков, живописуя жизнь Герцена, Огарева, Бакунина, Белинского. Среди тех, кто вышел на старт застойно-перламутровых 1970-х, — Леонид Аронзон (ему еще только предстояло застрелиться в горах под Ташкентом), Иосиф Бродский и Кока Кузьминский (они еще не эмигрировали), Виктор Кривулин, Елена Шварц, Сергей Стратановский, Александр Миронов (у этих поэтов еще все было впереди). Прозу того периода сегодня принято олицетворять с Сергеем Довлатовым, востребованным уже в перестройку как знак отказа постсоветского общества от радикальных инноваций и выбора в пользу «нового традиционализма». Однако если говорить о неофициальной культуре, то Довлатов никогда не был героем нонконформистской среды, считавшей себя восприемницей отвергаемых официальной советской культурой обэриутов и акмеистов, Джойса и Беккета, Борхеса и Набокова. И ожидания ленинградской «второй культуры» были связаны с другим и другими.

Ценность, в том числе социальная, литературного акта, жеста, проекта должна быть осмыслена, причем не только на уровне вопроса — почему так написано, но и на не менее принципиальном — почему это прочитано, кем и зачем. Потому что если не интерпретировать литературу как разговор с Богом и способ познания мистического (хотя апелляция к Богу или неведомому — это почти всегда способ дистанцирования от социальной невостребованности), то открывается возможность рассматривать литературное произведение (шире — литературную стратегию) как совокупность механизмов культурного, социального и психологического самоутверждения, которые оказываются важными для тех или иных читательских групп, имеющих вполне определенное положение в социальном пространстве, даже если это положение не всегда легко вычленить и стратифицировать. И найти связь между тем, что называется эстетическим и социальным (или психологическим), особенно важно, если речь идет о литературе прошлого, пусть и недавнего.

Хотя ленинградский литературный андеграунд богат разнообразными и оригинальными текстами, иногда с уникальной и экзотической судьбой (выход в свет данного сборника прозы — дополнительное подтверждение сказанному), вполне оправданным выглядит предположение, что наиболее инновационным в самом феномене существования «второй культуры» на протяжении нескольких десятилетий было своеобразие эстетического позиционирования ее авторов — обособление от общества, его ценностей и иерархий. В свою очередь, легитимность самого андеграунда достигалась апелляцией к ценностям, некогда признанным, но затем репрессированным официальной советской культурой, что позволяло выдвигать ряд обоснований собственной уникальности в виде стратегии соединения разорванной связи времен. Маргинальность, таким образом, переадресовывалась оппоненту, и отвергающим ценности мировой и русской культуры становилось именно советское общество, создавшее огромное гетто застоя, в то время как нонконформисты в рамках этой в равной степени символической и реальной оппозиции превращались в хранителей истинных ценностей. Истинность, повторим, подтверждалась отрицанием ее советской культурой, не научившейся использовать сложное и непонятное в своих идеологических целях. А так как сложным и непонятным считался прежде всего модернизм, то именно различные течения модернизма оказались той традицией, в русле которой следовали и которую развивали авторы андеграунда и которая их, в свою очередь, легитимировала. Конечно, среди многочисленных авторов «подпольной» литературы были и те, кто апеллировал к тому или иному советскому писателю, почти всегда со сложной биографией, что также позволяло включить его в число гонимых, но такие стратегии были изначально обречены на меньшее внимание в нонконформистской среде. Наиболее ценными признавались практики, подтверждающие стратегию дистанцирования, а также само существование «второй культуры» как группы, почти не пересекающейся в своих ценностных установках с другими группами общества. И здесь уже почти не имело значения, что первично — литературная стратегия, отвергнутая официозом и приведшая его автора в «подполье», или само бытование в рамках «второй культуры», предназначенной для поддержания практик, отвергнутых и отвергаемых советским обществом.

Существенной была и двухступенчатая система признания, первым шагом к которой являлось признание своей группой. Но предполагалась и следующая стадия — признание мировой культурой, прижизненное, как это произошло, скажем, с Бродским, или посмертное, как в случае с советскими модернистами Мандельштамом, Цветаевой, Платоновым, Ремизовым, Пильняком и др. Ценность отвергаемых официозом произведений удваивалась судьбой отвергнутых и репрессированных авторов (отчасти поэтому Ахматова была менее популярна в нонконформистской среде, чем Цветаева, — и поэтика менее радикальна, и пострадала меньше). Но решающее слово принадлежало, естественно, будущему, и поэтому манифестирование связей с явлениями современной радикальной западной культуры представало действенным механизмом, активно воспринимаемым читателями андеграунда.

Борис Дышленко — автор вполне репрезентативных для указанного периода повестей и рассказов, создавший советскую версию «кафкианского» героя. Проза Дышленко отчетливо обращена к традиции «нового романа» (А. Роб-Грийе, Н. Саррот и др.), а также к не менее важной линии обретения легитимности — к прозе 1920-х годов, например к О. Савичу и его роману «Воображаемый собеседник». Отвергнутые официальной советской культурой, эти литературные направления неизбежно приобретали высокий статус. Еще один уровень отсылок прозы Дышленко — оппозиция «маленький человек — беспощадная власть», которая в советских условиях интерпретировалась как вариация правозащитной темы. Если же говорить о таких весьма расплывчатых категориях, как «талант» или «мастерство», то их присутствие проявляется в более или менее точной пропорции между близостью к одним традициям и подчеркнутым дистанцированием от других, с обязательным присутствием узнаваемых читателями зон табуирования и манифестацией «новизны». Поэтому для референтной группы Дышленко было важно ощутить влияние традиции, но столь же необходимым было наличие собственного авторского стиля, позволяющего интерпретировать писательскую стратегию как «ранее не существовавшую» и потому ценную.

Если использовать психоаналитический термин эмпатия, то для читателя Дышленко эстетическое переживание его прозы и состояло в эмпатировании в создаваемые им образы табуированного, запретного, но несомненно ценного, что подтверждало верность собственного социального и культурного выбора. Используемый Дышленко «герой» предполагал возможность для эмпатии в саму оппозицию «маленький человек — беспощадная власть» (у героя повести «Пять углов» украдено прошлое, точно так же, как у гоголевского чиновника — шинель), а вот возможность ассоциирования себя с самим героем (запуганным, рефлексирующим и неспособным понять причины своих бед) для нонконформистского читателя была проблематичной. Для деятелей «второй культуры» куда репрезентативнее была роль не жертвы, а героя с демонстративным девиантным поведением, в котором социальное непризнание являлось залогом неизбежной будущей славы.

Среди наиболее оригинальных версий такого героя — автобиографический персонаж прозы Владимира Лапенкова с отчетливостью отсылок к Генри Миллеру, Дос Пассосу, к обэриутам с их языковыми играми, а также к таким пограничным для ленинградского андеграунда фигурам, как Давид Дар[1]. Обособление автора от традиционного «советского» письма (на самом деле продолжающего и повторяющего традиции русской прозы) облегчало эмпатию для читателей, избиравших, скажем, более маргинальную стратегию самоутверждения, и препятствовало эмпатии для ищущих возможности социальной адаптации. Особенности стиля состояли, в частности, в демонстративных языковых сбоях, семантической игре вплоть до зауми. Именно по поводу представленного в сборнике «Рамана» Лапенкова в русской критике, кажется, впервые было использовано определение «игровая проза» (так этот текст, опубликованный в парижском журнале «Эхо» в конце семидесятых годов, был охарактеризован главным редактором журнала «Континент» В. Максимовым). С помощью категории «игровая проза» были легитимированы такие важные отличия от психологической прозы, как стилистическая несбалансированность, игра с чужими голосами, черный юмор. То, что многие из этих приемов ранее эксплуатировались обэриутами или, скажем, в театре абсурда Беккета, Мрожека, Ионеско, не понижало акций «новизны» соответствующих текстов, а лишь делало их более узнаваемыми. Сомнительно, чтобы В. Максимов опирался в своих оценках на интуиции Барта, на ставшее к этому моменту каноническим противопоставление потребительского текста игровому[2], вполне репрезентативные для целого ряда явлений ленинградского литературного андеграунда 1970-х годов. Особенное значение здесь приобретало изменение функции читателя игрового текста, который в рамках его восприятия (эмпатии) получал возможность для дописывания, достраивания открытых структур. И, как следствие, инвестирования куда более творческой, социально более ценной позиции в процедуру интерпретации текста. Читатель «второй культуры» был заинтересован в подобных инструментах символического дистанцирования и одновременно, создания группы единомышленников, легко преобразующих социальную ущербность в культурное превосходство. Игровые практики позволяли игнорировать такие важные константы официальной культуры, как роль традиционного автора (навязывающая читателю единственный способ истолкования текста) и возможность отождествления себя с героем (и все только для того, чтобы в обмен на признание власти и превосходства автора получить право на использование, апроприацию его ценностной модели). Герой «Рамана» с его демонстративной асоциальностью затруднял для читателя процедуру отождествления с ним, зато появлялась возможность для сближения позиций читателя и автора, а акцентированная маргинальность и эпатаж, свойственные герою, предоставляли дополнительные возможности для символического дистанцирования.

Ленинградская «вторая культура» создала целую галерею героев, психологическое и биографическое разнообразие которых только оттеняло их концептуальное единство. Этот герой, казалось бы, более всего напоминал «лишнего человека» или романтического героя аристократической литературы XIX века. Разве что оппозиция «гений — толпа» интерпретировалась как оппозиция «свободный художник — советская власть». Как и «лишний человек», маргинальный герой нонконформистской прозы принципиально бездействовал, то есть просто жил, презирая свое окружение, не понимающее и не принимающее его. Однако формой противостояния и одновременно различения между ним и обывательской советской средой становилась персонификация той или иной репрессированной официальной культурой системы асоциального, нецеремониального поведения. Среди наиболее резко отвергаемых советской культурой форм сознания в первом ряду, помимо, естественно, антисоветскости, то есть идеологической оппозиционности, находились религиозность (церковность), сексуальность, различные виды демонстративной анормальности. Однако то, что отвергалось, репрессировалось официозной культурой, тут же превращалось в механизм накопления энергии противостояния. Именно поэтому, если говорить на языке того времени, «сексуха, чернуха и антисоветуха» представляли собой наиболее распространенные зоны легитимного в нонконформистской прозе.

Однако стратегия, построенная на жесткой идеологической контрастности, очень быстро приводила к выходу за пределы поля «второй культуры» — в эмиграцию или в тюрьму; «вторая культура» представляла собой реализацию идеи выживания в чуждом социальном пространстве, и ее ценность возрастала с ростом числа адептов. В сборнике несколько вещей, в которых присутствуют элементы идеологической контрастности, но в редуцированной форме. Так, «Путешествие в Кашгар» Беллы Улановской представляет собой ироническую версию «жития» советской «святой», где образ героини с говорящим именем Татьяна Левина, о которой якобы «все знают», проступает на фоне нескольких пересекающихся планов импрессионистических авторских отступлений, описаний школьной юности героини и ее окружения и советской оккупации некоей азиатской провинции. А это, в свою очередь, позволяет узнаваемые идеологические константы — мысли о «мальчике из Уржума» (Кирове), «зверства американских империалистов в Корее», неканоническое и снисходительное упоминание о «матери Зои и Шуры» (очевидно, Зои и Шуры Космодемьянских) использовать как объекты символического вытеснения и подавления.

Пример иронической автобиографии представляет собой рассказ Владимира Алексеева «Хроника детства Владимира Кузанова». Его отчетливая дегероизация церемониальных составляющих советской биографии предвосхищает постперестроечные повествования об армии, жизни отставных военных и поселковом быте. Похожий механизм присвоения власти советского церемониала использует Александр Петряков в рассказе «Перед балом», апеллирующий и к Достоевскому (рассказ «Бобок»), и к традиции европейской антиутопии.

Иначе использует идеологические константы Борис Иванов в рассказах на военную тему, в одном из которых — «Ich liebe dich» — повествование о расследовании сожительства пленного немца и колхозницы дополнено множеством псевдодокументов типа: «Из характеристики на ст. лейтенанта Бушуева. Бушуев В. К. род. в 1915 году. Сын разнорабочего столярных мастерских. Активно участвовал в разоблачении троцкистско-бухаринского охвостья в сельскохозяйственном техникуме, где был избран секретарем комсомольской организации. Дисциплинирован, настойчив, требователен к себе, постоянно работает над повышением своего идейного и морального уровня. Участвовал в кружках художественной самодеятельности. Партии Ленина-Сталина предан». Вообще, рассказы Б. Иванова интересны как один из немногих примеров появления в рамках ленинградского андеграунда стилистики, предваряющей прозу московского концептуализма. У Иванова отчетлив механизм использования «чужой речи», «чужого стиля», не погруженного в авторское письмо. Иванов, без сомнения, не столь радикален в приемах деконструкции и апроприации власти советских идеологем, но легко можно себе представить его тексты в качестве канвы для вышивки какого-нибудь московского концептуалиста типа В. Сорокина, который спустя пять-семь лет начнет создавать из канона соцреализма многополюсные и энергоемкие коллажи.

Однако сам факт, что подобные практики не получили развития, — дополнительное подтверждение того, что механизмы внеличностного, концептуального позиционирования были в ленинградской «второй культуре» менее востребованы, нежели механизмы символизации субъективного лирического протеста. В условиях тоталитарной культуры протест был обречен на поражение, поэтому протестующий герой неизбежно превращался в жертву, а бытовая, сексуальная, мистическая «чернуха» представала в качестве естественных декораций для десятков, сотен, а может быть, тысяч рассказов о находившемся в полусумеречном состоянии герое, для которого степень алкогольного опьянения, как, впрочем, и мерзость окружающего его запустения, была почти синонимична степени оппозиционности.

Своеобразие Ленинграда 1970-х годов как столицы неофициальной культуры, где, в отличие от Москвы, выходили самиздатские журналы («37», «Часы», потом «Обводный канал», «Митин журнал» и др.), приводило к появлению практик, казалось бы не имевших оснований в ленинградском андеграунде. Один из таких примеров — Василий Аксенов, в чьем рассказе «Костя, это — мы?» причудливо сочетаются традиции «деревенской прозы» В. Белова, В. Распутина и обогащающее влияние У. Фолкнера и У. Голдинга. Включенный в сборник рассказ симптоматичен также тем, что его герои представляют собой деревенские версии хрестоматийного героя ленинградской нонконформистской прозы, девиантное поведение которого было знаком культурной чужеродности.

Однако куда более отчетливой областью отсылок для ленинградского андеграунда 1970-х являлась, конечно, орнаментальная, образная проза Пильняка, Ремизова, а также Добычина, Зощенко, Платонова. В рамках мифологемы восстановления разорванной связи времен практически любой репрессированный или отвергнутый советский писатель мог стать источником легитимности. Однако именно орнаментальная проза с ее самоценной образностью, интеллектуальной герметичностью и закрытостью для однозначного истолкования создала наиболее устойчивую традицию в петербургской андеграундной литературе. Сложный, неоднозначный образ — такой же механизм дистанцирования и позиционирования, как абстинентный синдром философствующего героя, но только, конечно, более привлекательный для аудитории, использующей интеллектуальное, культурное превосходство в качестве системы символического самоутверждения. Именно эта тенденция, повторим еще раз, наиболее точно соответствовала ожиданиям читателя, который в условиях культурной изоляции и социальной безысходности нуждался в подтверждении ценности своей роли непризнанного носителя иной, подлинной культуры.

Естественно, ни одна традиция не могла быть воспроизведена целиком. Рассказ Юрия Шигашова «Дураки» — характерный пример диалога с поэтикой и идеологией А. Платонова, точнее, попытка отделить поэтику от политики. Отдельные предложения кажутся калькой платоновской фразы («Он был молчалив и… много работал, как будто дополняя в себе недостающую умственную работу в голове работой своих рук, будто желая заполнить себя этой простой бесконечной работой»). Однако именно намеренно опущенные при цитировании слова — «как все недоразвитые люди; много работал» и «и уж точно бессмысленной для него работой» — обозначают границу конфронтации с традицией Платонова: превращение героев из чудаков-романтиков в умственно отсталых «дураков». Хотя место действия — провинциальный городок, созданный в революцию из глухого полустанка, — то же самое, разве что навсегда покинутое мечтой о превращении его в «прекрасный и яростный мир».

Интересный и своеобразный набор механизмов символического самоутверждения представляет собой и практика одного из основателей знаменитой еще по 1960-м годам группы «Горожане» Владимира Губина, в частности повесть «Илларион и Карлик». В ней, конечно, отчетливо влияние модной в этот период латиноамериканской прозы, и прежде всего X. Кортасара, можно при желании найти фрагменты, напоминающие Набокова, но куда важнее присутствие «вывернутого, сдвинутого орнаментального слова, загонявшего смысл в невозможность никому и ничему служить, кроме себя самого» (О. Юрьев). Характерно, что критик, принадлежащий совершенно другому поколению питерского андеграунда, проводя параллель между орнаментализмом и принципиальной асоциальностью («никому и ничему не служить, кроме себя самого»), говорит в равной степени и о Губине, и о себе, потому что столь же высоко оценивает одну из самых популярных для ленинградской культуры систем эстетического позиционирования. Понятно, что в этом демонстративном эскапизме почти в равной степени содержатся отсылка к аристократическому превосходству (например, к Пушкину — «себе служить и угождать») и вполне простительное (то есть тактически оправданное) писательское кокетство и лукавство (нет писателей, пишущих для себя, потому что в этом случае о них никто бы не узнал, а раз знают, значит, они предприняли ряд шагов для обеспечения себе известности); но лишний раз подчеркнуть избранность, уникальность, единичность принятой роли означает повысить ее символическую ценность в глазах читателя. Но самое главное, если бы писательская практика никому и ничему не служила, она бы не была востребована. А она бывает востребована в той степени и теми, кто в процессе интерпретации текста способен апроприировать его символические инструменты для социального и психологического самоутверждения. Создание орнаментального текста основывается на предположении, что сложность будет востребована той средой, в которой социальная стратификация происходит концептуально схожим образом. Совершенно необязательно, чтобы писатель сознательно ориентировался на ожидания известной ему аудитории, очень часто эстетические предпочтения автора кажутся ему естественными, единственно возможными, независимыми и репрезентирующими его, и только его, персональные вкусы. Это, однако, не отменяет подчиненность процесса выбора законам экономики обмена. Стратегии писателей и читателей одного круга взаимоувязаны, и неслучайно Губин называет свое окружение «сотоварищами по выживанию».

Влияние орнаментальной прозы отчетливо демонстрируют и рассказы Александра Морева (его демонстративное самоубийство — в 45-летнем возрасте он бросился в вентиляционную шахту строившейся станции метро — еще одно доказательство того, как трудно осваивалось новое социальное поведение теми, кто стал пионерами дистанцирования от общей официальной системы ценностей и противопоставления ей системы ценностей небольшой группы). Морев пытался совместить бытование во «второй культуре» с надеждами на успех в «большом социуме» (ему удалось опубликовать несколько рассказов и стихотворений в советской печати). Но в 1970-е годы куда употребительней были стратегии тотального обособления, в рамках которых советской власти как бы уже не существовало. Или — еще не существовало. Этим уже и еще, в которых настоящее подлежало отчуждению, соответствовали многочисленные примеры использования условного письма, где отсутствовали признаки эпохи, а отстраненность взгляда действительно доходила до «отчужденности мира». Идеологема восстановления разорванной связи времен получала в этом случае буквальное, дословное подтверждение, так как именно «советское» слово изгонялось, чем факультативно подтверждалась ценность досоветской, классической культуры и схема функционирования вне области применения «советского» языка. На эксплуатации приемов условного письма основывались самые разнообразные практики — от интеллектуальных притч до рассказов, воспроизводящих современность без применения современных (советских) понятий. Иначе говоря, в фокусе оказывалось настоящее, увиденное словно из прошлого или из будущего, а точнее — и именно это прежде всего подразумевали адепты условного письма, — с точки зрения вечности.

Вариацию на тему известной немецкой притчи и диалог с немецкими и французскими романтиками представляет собой повесть Тамары Корвин «Крысолов». Тщательно выстроенная стилизация придает изредка появляющимся словам XX века — «светофор», «телефонные переговоры», «компьютер» — иронический смысл. Абстрактные признаки современности столь незначительны, что идея противопоставления подлинного (вневременного) и настоящего (сиюминутного, преходящего) становится доминирующей. Только опьянев, герой начинает говорить современным сниженным языком: «Мы тут в дым укирявши, да, нам можно, а тебе — ни фига, поди скорей квартет напиши с такой клевой-клевой полифонией. У кого фантазия не хиляет…» — или определяет процедуру ухаживания как «длительный охмуреж, как говорилось на богохульном языке моей юности», и как бы подтверждает лежащую на поверхности мысль, что все советское — лишь сон разума.

Концептуально сходным образом советская культура просачивается и в повесть Ильи Беляева «Таксидермист, или Охота на серебристого енота». Если в состоянии нормы большинство описаний совершенно условны (например, советский застойный Ленинград описывается так: «Она повлекла его в старую часть города, где располагались церкви, банки и музеи»), то во сне герой слышит типично советский волапюк, контаминацию военной и революционной риторик: «Внимание! Работают все радиостанции страны и Центральное телевидение! Передаем информационное сообщение к сведению населения. Все девушки, достигшие восемнадцати лет и не вышедшие замуж, объявляются собственностью государства!» В переплетающейся последовательности фантастических историй, рассказанных автором, лишь в моменты наибольшего отрыва от реальности, например когда героиня начинает летать, появляются приметы времени (пионерский лагерь). Другой характерный эпизод — процедура оживления чучел с достаточно прозрачным уподоблением чучела и советского человека в иронической интерпретации: «Нет, батенька. Теперь я чучело и горд этим. Чучело — это звучит гордо! Кто не знает, что такое хоть разок побывать чучелом, тот ничего не знает. Чучело чучелу — друг, товарищ и брат. Чучела всех стран, соединяйтесь!» Иначе говоря, «советское» является в виде своеобразной взвеси, пены на гребне волны увлекательного и вневременного описания. Кстати, описание мистического как животворящего любопытно, так как здесь Беляев отчетливо предвосхищает практики В. Пелевина, появляющиеся спустя десятилетие. Но та, что, как и в случае с Б. Ивановым, эти опыты не получили развития в рамках ленинградской нонконформистской прозы, весьма симптоматично. Концептуализм с его отрицанием традиционного авторства (и ценности лирической позиции автора, прежде всего проявляющейся в стилистическом своеобразии) был чужд стратегиям автобиографического самоутверждения, распространенным в рамках ленинградской «второй культуры». Сама идея ухода «в подполье» для нонконформистского Ленинграда была синонимична спасению уникального авторского дара от растворения в советской пошлости, отвергающей самобытность.

Еще одну версию символического самоутверждения представляет собой проза Бориса Кудрякова, одна из вершин ленинградской «второй культуры» в плане уникального сочетания тенденций дистанцирования от традиций, воспринятых советской литературой, и продолжения традиций, ею репрессированных. Кудрякова, печатавшегося в самиздатских журналах под псевдонимом Борис Мартынов, неслучайно в ряде статей называли «русским Беккетом», хотя для его прозы, и в частности для одного из самых репрезентативных рассказов «Ладья темных странствий», характерны апелляция не только к прозе Беккета, но и к словотворчеству Хлебникова и к традиции «заумников». Результатом стал сложный тексте элементами постмодернистской игры разными стилями, в числе прочего — с советскими речевыми штампами. Такой текст можно было интерпретировать как форму сопротивления ценностным установкам советского общества. Однако этот уровень истолкования не был единственным, за ним мог следовать иной — психологический или антропологический. Вот характерное рассуждение героя рассказа «Ладья темных странствий» о ценностях брака: «Задумывался ли ты: сколько стоит стакан воды? Нет, не в походе, не в безводных краях. Последний стакан, предпоследний; стакан, который тебе принесут. Да, и над этим — да! Если до сорока лет не женишься, ты обречен на связь с кастеляншей или на конкубинат с матерью-одиночкой, имеющей троих короедов и способной терпеть полумужа лишь потому, что ты забиваешь гвоздь и меняешь половицу. <…> Да, тебе придется закрывать глаза на диспропорцию голени, на волосатые уши, на каноническую глупость, на домашний шпионаж, на крики: ты меня не любишь! на ревы: мало работаешь! И все это ради стакана воды, который тебе могут принести на старости лет в постель, а могут еще и подумать».

Конечно, семья, о которой идет речь, — это «ячейка советского общества», и ироническая ретроспектива возможных супружеских отношений — это демпфирование целого ряда советских идеологем от «всепобеждающей силы любви» до утверждения, что человек человеку «друг, товарищ и брат». Однако за этим очевидным уровнем прочтения предполагался и другой. Тот «портрет стакана», что собирается носить в кармане герой, легко ассоциируется с рентгеновским снимком любимой женщины, который носил в кармане герой романа Томаса Манна «Волшебная гора». А это — напоминание о важной и ценной для андеграунда модернистской традиции и одновременно — знак принадлежности к постмодернистской эпохе: идея просвечивающих друг сквозь друга изображений, или «изображение изображений».

Не менее важным представляется и присутствие в прозе Кудрякова беккетовской «антигуманистической» темы несовершенства человеческой природы, ущербности человеческого бытования в рамках существующих антропологических границ — вопрос, более актуальный для комплекса идей «новой антропологии», но, возможно, наиболее остро из авторов ленинградского андеграунда прозвучавший именно у Бориса Кудрякова.

Конечно, очень часто антропологическое интерпретировалось читателями нонконформистской прозы как социальное или, по крайней мере, как продолжение социального. Поэтому, казалось бы, факультативным, а на самом деле принципиальным был и собственный социальный выбор автора. Среди вошедшего в этот сборник особое место занимают «Похороны доктора» Андрея Битова и цикл коротких рассказов Николая Коняева — произведения авторов, не имевших опыта работы кочегаром или сторожем, характерных для ленинградского андеграунда. Кстати, включение в сборник рассказов Битова и Коняева, эстетически, казалось бы, близких нонконформистской прозе 1970-х, но представляющих собой часть принципиально иной социокультурной стратегии, — интересный шаг составителей. Это позволяет сравнить два принципиально противостоящих сегодня друг другу взгляда на смысл творчества. В рамках эстетической интерпретации поведение автора не имеет никакого отношения к способу истолкования и функционирования его произведения, потому что оно самоценно и принадлежит сфере культуры, важность которой не ставится и не может быть поставлена под сомнение. Именно ее реализуют составители, собрав под одной обложкой эстетически близкие, опирающиеся на похожие художественные традиции произведения (так, Коняев в своих коротких рассказах из цикла «Дерево» отчетливо опирается на традиции 1920-х годов, например на эстетический аскетизм Добычина). Однако другая не менее распространенная интерпретация столь же принципиально отрицает самоценность любого творчества, в том числе литературного, и рассматривает любую культурную практику как способ социального, культурного, символического самоутверждения и конкуренции, как способ отстаивания ценности собственной позиции. А также как процедуру распознавания «своих», способных легитимировать социальное и культурное позиционирование, и различения их с «чужими», дезавуирующими ценностные установки тех, кто входит в группу. В рамках этой интерпретации художественное поведение не просто важно, оно является частью художественной практики, состоящей не только в создании текстов, но и в уже описанной процедуре социальной и символической стратификации. То, что большинство авторов настоящего сборника в 1970-е годы были сторожами и кочегарами, а Коняев и Битов — членами Союза писателей, лишь частная деталь, куда важнее, что их практики были адресованы разным социальным группам с несовпадающими функциями самоутверждения и конкуренции.

«Похороны доктора» Андрея Битова — рассказ о хорошем советском враче (невозможный для андеграунда герой), где комплиментарно подаваемая принадлежность к советской элите не мешает апелляции к дореволюционной культуре. Однако причастность героини к социально адаптированным кругам советского общества влекла за собой использование принципиально иных способов символического самоутверждения. Так, Битов подчеркивает, что, разбив чашку, героиня «сбрасывала пятьдесят или сто рублей в ведро жестом очень богатого человека, опережая наш фальшивый хор сочувствия». Или еще один принципиальный для автора штрих — многократно употребленный в качестве характеристики героини эпитет «порядочность» — знак принадлежности к распространенному способу дистанцирования в среде советской интеллигенции, делившейся на людей порядочных, то есть сохраняющих досоветские представления о ценностях, и непорядочных, то есть «совершенно советских». Другой важный эпизод — героиня «помешивает варенье: медный, начищенный старинный (до катастрофы) таз, как солнце, в нем алый слой отборной, самой дорогой базарной клубники, а сверху по-голубому сверкают грубые и точные осколки большого старинного сахара (головы), — все это драгоценно: корона, скипетр, держава — все вместе (у нас в семействе любят сказать, что тетка величественна, как Екатерина)». Помимо неизменно подчеркиваемого социального статуса, здесь отчетливо обращение к державинской «Жизни званской» и многокрасочности существования дореволюционной аристократии. В этом же ряду такие признаки присутствия табуированного, как подробное описание смерти героини, ее еврейство, обращение к Богу, а также противопоставление «мертвенности» тех представителей советской элиты, что пришли на похороны героини, «жизненности» простых врачей, медсестер, зевак, создающих в рассказе оппозицию «трон — молчащий народ». Усвоив эти приемы, читатели, которым было необходимо это обособление могли символически возвысить и исправить свою социальную позицию.

Только в рамках эстетической интерпретации возможно наделение конкретной практики статусом эстетически ценной. В рамках социокультурной интерпретации значение практики определяется функционированием в определенной группе, и тот или иной жест приобретает ценность, если сама группа занимает заметное положение в социальном пространстве и способна навязать обществу свои ценности. Коняев и Битов своей прозой 1970-х годов способствовали самоутверждению вполне определенных (но, конечно, разных и лишь отчасти пересекающихся) групп интеллектуалов, которые решали непростые задачи адаптации в советской социальной системе, пытаясь занять в ней более престижное место и сохранить при этом символическую независимость. Большинство авторов этого сборника осуществляли куда более радикальное дистанцирование от господствующих в советском обществе ценностей и способов социальной конкуренции, отстаивая настоящее и будущее, которое, однако, оказалось несколько иным, нежели предполагал ленинградский андеграунд. Максимализм и свободолюбие «второй культуры» оказались невостребованными. Те группы, которые, воплотив суммарные ожидания, захватили господствующее положение в социокультурном пространстве постперестроечной России, сначала отдали предпочтение ценностным установкам, не столь тотально отвергавшим советское социальное пространство, а затем, после очередного перераспределения ролей, — установкам группы, отстаивающей ценность функций, введенных в обиход московским андеграундом сего интерпретацией советской культуры как части русской (в то время как ленинградские нонконформисты, создавшие свою версию модернистского вызова, тотально игнорировали советскую культуру как несущественную). В условиях, когда модернизм с его установкой на систему ценностей, внутри которой истина существует или может существовать, стал интерпретироваться как архаический, уникальное пространство «второй культуры» перестало быть актуальным источником порождения конкурентоспособных социокультурных функций.

Однако подобные оценки отнюдь не являются окончательным приговором. В своей последней работе «Культура и взрыв» Ю. Лотман опровергает распространенную идеологему, согласно которой история якобы не терпит сослагательного наклонения, и делает акцент на тех вариантах (версиях) истории, которые развиваются по сценарию скрытого от реальности существования. История вроде бы идет по тому пути, который оказался выбранным, но другие варианты развития, уже отвергнутые, скомпрометированные, забытые, продолжают существовать в состоянии потенциально возможных. Для Лотмана было несомненно, что история существует не только в явном, но и в пунктирном, мерцающем, виртуальном измерении. Ленинградский андеграунд в 1970-е годы (ведь еще не существовал В. Сорокин, а, скажем, Д. А. Пригов еще писал нечто более похожее на Мандельштама и Пастернака) создал уникальную и безусловно инновационную модель символического позиционирования, на другом языке называемую литературой. Она интересна как описание не столь и далекого, но сегодня принципиально забытого прошлого и как один из вариантов будущего, довольно часто предстающего (или кажущегося) транскрипцией некогда существовавшего. У этой модели есть общее основание — авторское поведение, социальный выбор, апелляция к одним и тем же культурным традициям и отказ от одних и тех же культурных соблазнов. Но есть и разнообразные частности, называемые эстетикой, которые и составляют настоящий сборник.

Александр Морев

Грибное лето

С утра было солнечно и парило. Грибов в лесу было много. Но от охватившего ее волнения она уже не обращала внимания на грибы, потому что, когда она наклонялась, он подходил и обнимал ее сзади. Ее сердце начинало учащенно биться, руки повисали, и она застывала, чувствуя упругость его сильного тела, и не могла противиться. И может, именно потому, что она не сопротивлялась, он, поцеловав в шею, в плечо, отпускал ее. И когда отпускал, ее голова шла кругом и корзина с грибами казалась тяжелой и ненужной.

Вот и сейчас он шел рядом, чуть сбоку, и смеялся, что она пропускает такие большие красные грибы, которые смешно не заметить.

— Ты что, дальтоник? — смеялся он.

И она чуть не плакала, думая, что это какое-то обидное слово и оно не имеет никакого отношения к грибам, а скорее к ее поведению. Он остановился.

— А где наши старики?

— Не знаю, — сказала она потерянно, — где-нибудь здесь. — И крикнула: — Надежда Сергеевна, ау-у.

Ей хотелось, чтобы они были недалеко.

— Ау, — раздалось далеко в стороне.

А ей хотелось, чтобы они были рядом и чтоб не повторялось это мучительно-сладкое состояние, когда он обнимал ее.

Утром они вышли за грибами из дачного поселка вместе с двумя милыми пожилыми супругами — учителями на пенсии, живущими по соседству на даче.

— Посмотри, ты что — не видишь? — Он смеялся, показывая ей большой красный гриб на длинной толстой ножке.

Она чуть не плакала и ничего не могла поделать с собой.

— Тебе везет, — сказала она, напряженно глядя себе под ноги и ничего не видя.

Кругом были сосны, ели, начавшие желтеть папоротники. И она сказала:

— Я завтра уеду.

— Почему? — спросил он и, удивленный, подошел к ней.

— Потому что так нельзя себя вести, как я. Мы… Ты… Я замужем! У меня ребенок. А ты?

— Господи, ну и что ж такого?

— А тебе все шуточки!

— Я же очень хорошо к тебе отношусь.

— Ты забавляешься!

— Ну что ты! — Он обнял ее, но она повела плечом и высвободилась.

Папоротник был желтым и светлым на фоне травы и хвои. Он шел за ней и смотрел на ее плечи, на ее загорелые ноги в маленьких кедах. Такая молодая — и уже мать.

— Карл Теофилови-ич! — крикнул он в свою очередь. — Ау-у.

Ответа не было. Теофилович было трудно кричать, и она крикнула просто:

— Дя-а-дя-а Ка-арл!

— Дятел кар-р, — передразнил он, смеясь. — Странная смесь немецкого и французского, — сказал он.

— А они очень милые люди. Вот сразу увидишь и скажешь: интеллигенция.

— Да, — сказал он и засмеялся. — Карл Теофилович. Готье.

— У него фамилия Соловьев.

— Это я так. Соловьев так Соловьев. Теофил Готье был такой поэт.

— А-а, — протянула она.

Ему нравилась ее наивность и незащищенность. Он шел рядом.

— Ты давно замужем? — спросил он.

— Третий год.

— И любишь мужа?

— Раз замужем — значит, люблю.

— Логика, ничего не скажешь!

— А откуда ты знаешь столько поэтов? — спросила она.

— Поэты живут для того, чтобы их знали. Вот, еще один, смотри.

— А вон еще.

Она поставила корзину и наклонилась, у нее перехватило дыхание — он крепко обнял ее сзади. Она выпрямилась и хотела снять его руки со своего живота, но с бьющимся сердцем прижала их сильней. И прижимала их к животу, прижимала. Мешала только ткань! Только ткань! А он все держал ее и не отпускал. И она ничего не могла поделать с его руками. И ничего не могла поделать с собой, сладко поеживаясь от его поцелуев в шею, и ничего не видела перед собой и видела только лес, деревья. Деревья тихо шумели вверху, а у себя под ногами в траве она увидела муравьиную тропу. Муравьи ползли туда и обратно. Муравьиная жизнь! Вон один муравей тащит сухое подкрылышко стрекозы, а другой помогает первому, подталкивает крылышко сзади, и вот забрался сам на крыло и поехал, а первый тащит, не замечает. Она закрыла глаза и глубоко дышала.

«Завтра приедет из города муж, привезет арбуз. Ленке я мяч просила привезти. Леночка!..»

А над головой шумят сосны. Все шумит… И она почувствовала, что он раздевает ее. Как давно забытое. Так мать снимала с нее платьице в детстве. Вот так, руки вверх, через голову. Вверх руки!

И он целует ее загоревшие плечи, целует.

Да, да. Пуговка на лифчике… Как в детстве… Расстегивает их мать. Но не мать, а кто-то другой. И такой же нежный. И целует, целует. Ах, как хорошо и не стыдно! Ни капельки не стыдно! Ведь и он не смотрит, ведь и у него закрыты глаза.

А чьи-то руки ласкали ее все ниже. И вот уже на бедрах, на резинке трусиков и тянут вниз, тянут. Резинка съехала с правого бедра и натянулась. Больно задержалась на левом бедре — тугая резинка. Но кто-то стягивал их, как в детстве, сдергивал, как во сне.

«Мама, я хочу спать».

«Сейчас, маленькая, надо раздеться. Ты больна, доченька, у тебя жар».

«Я хочу спать, спать».

«Сейчас, сейчас, подожди, мы разденемся».

И она закрылась руками. Но кто-то целовал ее руки, гладил бедра.

«Ну что же? Мама, что же такое со мной?»

И тут она почувствовала, что стоит в лесу одна и открыла глаза. Он стоял и, прищурив один глаз, насмешливо смотрел на нее.

— Господи, тебя сейчас хоть рисуй, хоть лепи, — сказал он. — Ты стоишь как богиня, а я тебя не хочу.

— Почему? — чуть не со слезами спросила она и сразу же поняла нелепость своего вопроса.

— Не знаю. Я вдруг почувствовал… ты как ребенок!

Слезы выступили у нее на глазах. Она сделала шаг в сторону, переступила через свое платье, задела корзину, грибы рассыпались.

Боже, как ей хотелось, чтоб ничего этого не было — этого леса, этих красных грибов, и чтоб его не было, совсем не было! Как ей хотелось быть сейчас дома, играть с дочуркой или гладить на веранде мужнины рубашки, дочуркины платьица и пробовать пальцем горячий утюг.

— Ау, ребята, Евгений, Лидочка, где вы?

Она стояла отвернувшись, и плечи ее вздрагивали.

— Лида, Женя! — надрывались учителя на пенсии.

— Мы здесь! — вдруг крикнул он и засмеялся. — Эге-гей! Идите сюда.

Она с ужасом посмотрела на него, сорвалась с места и бросилась опрометью все равно куда, через елочки и кусты. Он, смеясь, кинулся за ней.

— Куда ты? Стой! — И смеялся. — Ведь ты без платья.

И остановился, пораженный красотой бегущей обнаженной женщины в лесу. А она бежала из света в тень. Мелькали свет и тень на ее плечах. Тени словно стегали ее спину. И наконец он поймал ее.

— Пусти!

— Не пущу! — И трясся от смеха.

— Пусти, тебе говорят!

Он смеялся.

— Куда? Домой? К учителям? А что скажет Надежда Сергеевна?

— Пусти! Пусти, дальтоник! Сам ты дальтоник! — Она ударила его по лицу.

Он хохотал.

— Пусти.

Он не отпускал. Она била его по щекам. Она выходила из себя. А он целовал, целовал, зажимая поцелуями ее негодующий рот. И наконец выпустил ее.

Она, покачиваясь, сделала несколько неловких шагов и опустилась на колени в траву. Заплакала.

Он подошел, присел рядом на корточки, погладил ее волосы. Гладил и вынимал из волос хвоинки, листочки.

— Ну что ты, успокойся. Ведь я не тронул тебя. — И обнял за вздрагивающие плечи. — Слышишь?

— Ты плохой человек.

— Ну что ж тут плохого? Это делают все, даже мухи на столе. И не делая из мухи слона, даже слоны в Африке.

— Ты нехороший человек.

— Все хорошо. Завтра приедет твой муж.

— Я о другом говорю.

— О чем же?

— Ты не поймешь.

— Чего? — Он поцеловал ее в щеку, а она твердила:

— Не поймешь, все равно не поймешь!

Он целовал, целовал.

— Все равно не поймешь.

— Пойму.

— Ты же не любишь! Как ты можешь?

Он целовал, целовал, а она смотрела на него с мольбой и не отворачивалась.

— Не любишь! И никогда не поймешь.

— Пойму. Я умный.

Он гладил ее волосы, нащупывал хвоинки. Вот еще одна. И целовал ее шепчущие губы.

— Ты не любишь, не любишь, — отворачивалась она.

— Поцелуй меня, — сказал он.

— Не любишь.

— Ну, поцелуй. Люблю… Сейчас люблю.

— Не любишь.

— А ты? — Он словно спохватился.

Ее глаза снова наполнились слезами.

— А ты? — радостно торопил он. — Ты что — любишь? Слезы текли, но она смотрела ему в глаза. Плакала и смотрела.

— Ну, любишь? Скажи!

Она плакала.

— А-у-у, дети. Же-еня-я!

— Пойдем. — Он встал, протянул ей руку и, когда она поднялась, подхватил ее на руки.

Огляделся, куда идти, где ее платье, грибы?

— А-у-у, — раздалось вдалеке.

Он нес ее бережно, огибая еловые ветви, чтоб колючая хвоя не задела ее лица.

— А-у-у, Женя, Лида. Мы пошли домой, — сообщили пенсионеры лесу.

Он нес ее, а она, крепко обняв его за шею, прижималась к его щеке своей мокрой щекой. Он шел и смотрел по сторонам, где ее платье и грибы, где то место, где он впервые увидел ее вот такую.

— Слушай, мы, кажется, заблудились, — сказал он.

Она погладила его щеку.

— Мы, кажется, действительно заблудились, — повторил он.

— Пусть!

И поцеловала его в краешек губ. Поцеловала как девочка.

— Добегались, — сказал он и поставил ее на ноги.

Она осторожно сняла с его плеч руки.

— Чуть будем делать, мать? — улыбнулся он. — Придется тебе надеть мои брюки, а? А я останусь в трусах… — Он посмотрел на нее. — Да, но вот чем ты прикроешь грудь? Одна рубаха на двоих.

Он смотрел на нее, наклонился и бережно взял губами, как ягоду, ее темный сосок.

И она застыла, прижала к себе его голову и гладила как ребенка. И все поплыло в глазах: деревья, ели, солнечный свет, папоротники, муравейник. И остановилось. Она увидела далеко в солнечных папоротниках яркое розовое пятнышко своего платья. Все хорошо. И снова поплыло, закружилось. «Ах, как хорошо, как сладко! Да, это ребенок, мой ребенок. Как сладко, сладко сосет. Нет, еще нежнее, еще слаще. Ребенок, какой же он еще ребенок!» И гладила его волосы, склоняясь, как мать, к его голове.

И вдруг лес стал отклоняться, деревья медленно поплыли в высоту. Она почувствовала, как он бережно опускает ее на траву. В просвете деревьев она увидела над собой небо — высокое, бездонное… Зажмурилась под мигающим в листве солнечным лучом и, ощущая упругость жизни, с робостью приняла его.

Время остановилось.

Над головой шелестела листва, звонко пели птицы. И наконец она почувствовала под плечом колючую сосновую шишку.

«Что же я скажу дома? Скажу, что заблудилась. Заблудилась, заблудилась», — улыбалась она и не открывала глаз. «Заблудилась. Я заблудилась. Мы заблудились. Заблудились, заблудились, заблудились. Такого со мной еще не было. Я заблудилась, я заблудшая, заблудшая — вот кто я. А вдруг у меня будет ребенок? Он будет, я чувствую, чувствую. Он обязательно будет. Все равно, пусть будет. Никто не узнает. Он маленький и тоже заблудился в лесу. А я его нашла, спасла. Я его выведу на свет. Маленький, сонный. Пусть он будет. Красный подберезовичек мой. Я тебя буду очень любить. Ах, как буду любить. Мох, трава, шишка под плечом колется. Все равно хорошо. Ах, как хорошо! Это лес, лес, и мы заблудились в нем!»

И не только лес, не только солнце, но еще кто-то нежный долго целовал ее закрытые глаза и улыбающиеся трепетные губы.

Где-то в стороне совсем недалеко прогудела электричка.

Свет в окне

Пьяненький дед Трофим вошел в избу с мороза, скинул тулуп и, боком, боком, с ходу завалился на кровать. В шапке и валенках.

— Опять набрался, таратор! — незлобно сказала старуха, поставила на стол самовар и подкрутила фитиль в лампе. — Где был-то?

— У Прокофья.

— Шапку-то сыми… У Прокофья… Не настираешься на тебя!

Дед приподнял голову с подушки, снял шапку и лихо швырнул ее на пол.

— Вот-вот, шуми!

— Шумлю, старая, шумлю.

Дед подумал, что бы еще сделать для шума, сплюнул на пол и сложил на груди руки.

— Пошуми у меня, пошуми! — Старуха наливала чай. — У Прокофья он был! А валенки хто сымать будет?

— Ой, старуха, не могу, стягавай сама…

— Шарик будет сымать? Тоже шляется нивесь хде по морозу. Ну, подавай ногу.

Трофим покорно выставил ногу. Старуха дернула и чуть не упала вместе с валенком. Валенок легко слетел с голой ноги.

— А где ж портянка-то, хрыч?

— Чаво?

— Чаво-чаво! Я говорю, портянку-то куда задевал?

Старуха заглянула в валенок — темно. Перевернула и тряхнула — пусто!

— Портянку-то съел, што ли? Неслух, где портянка? Платки все перетерял, теперь за портянки взялся. — Старуха ткнула старика валенком в плечо.

— Ой, не шевели, мать… Может, вместо платка в карман сунул?

— Вместо платка! Так бы вот и треснула! Давай вторую ногу, ирод!

Старик покорно выставил вторую.

— Ой, больно, мать, не дергай! Там мозоля у меня. Ой, ой!

Старуха дергала-дергала, тянула, и дед чуть не рухнул с кровати.

— Во накрутил, стервец! Да никак тут обе портянки-то? Дед, ты слышь? Намотал обе портянки на одну ногу. Вот, нестаделух!

— Цела, — сказал довольный дед, — а и хрен с ней!

— Ты штой-то хреновину порешь? Иди, чай пей.

— Не могу. Сюды подай!

— Совсем старый гриб стал! Не можешь, так не нализывайся! Стар уж больно стопки-то считать!

Старик почесал под рубахой заросшую седую грудь, слушал. Любил, когда старуха вот так ворчит, — живет еще, значит.

— Мать!

— Ну што тебе? — Старуха наливала кипяток из самовара в чайник.

— Я вот што хочу сказать. Давеча-то у Прокофья выпили мы с Евсеем, значит. Ты слухаешь?

— Слухаю. Сахар-то класть? Али вприкуску?

— Пососу! Так я говорю, выпили мы и в разговоре вот чему вывод сделали. Ты слухай!

— Слухаю, слухаю. Выводи вывод. — Старуха поднесла чашку. — Ну, поднимись, увалень!

Старик приподнялся на локтях, отвел бороденку, глотнул горячего.

— Ах, хорошо. — Сделал еще глоток и вновь отвалился.

Старуха подвинула табуретку и поставила чашку.

— Не сверни локтем-то. — Села за стол, налила в блюдце. Оба локтя на столе, блюдце у рта. Дует, дует. Подобрела. — Ну, што вы с Евсем еще порешили?

— Сады надо сажать! По всей деревне! Сады! Всем уделять сады и нам тож.

— Зачем тебе-то сад? Детей не осталось. Сами-то не доживем, пока сад вырастет. Кому он нужон будет?

— Все равно пусть дерева растут! Деревня-то голая. Идешь, как полем. Не дома, а сараи. Украсить деревню надоть! Из-за налогов все вырубили, а теперь пусть растут, нихто с них пошлин не будет брать, с яблонь-то, висят на ней яблоки, нет ли. Расти, дерево! Пусть растут, цветут — все красивше.

— Да дел у тебя других нет, балабол! Эвон сарай почини, крыша-то прохудилась, сено мочит. А то Маньке печь починил, Варваре дверь справил… Всем дыры латаешь, а себе? Забор залатай!

— Заборы, мать, повалим. Мы с Евсеем порешили.

— Я те повалю!

— Ежели у каждого дома будет сад — заборов не надоть.

Сидит за столом и пьет чай вприкуску. Тянет горячий с блюдечка, дует на индийский. Вкусный чай, сладкий. Кусочек тает за щекой, сластит воду. Ни одного зуба во рту, а вприкуску. Помочит сахарок — и в рот. Причмокивает.

Старик смотрел в потолок. Сучки, задоринки — все знакомо. Вон две мухи — тоже старые.

— Мать!

— Ну, што тебе, таратор?

— Мы еще с Евсеем вывод вывели…

— Я бы вас с Евсеем вывела на двор и выпорола бы.

— Ты слухай!

— Слухаю, слухаю.

Старик погладил бороду, ища слов на потолке. К двум мухам подползла еще одна.

— Ну што вы еще с Евсеем вывели?

— Мухи оживают. Весна скоро.

Старуха прыснула в блюдце.

— Вас с Евсеем…

— Нет. Это я на потолке…

— Фу, балабол. — Старуха подкрутила фитиль в лампе. — Сказывают, скоро к нам свет прибудет. Столбы уже тянут. Петровна в городе узнала.

— Протя-я-нут и в нашу глухомань, — сказал дед. — Ежели антобус до нас доехал, шасе сделали, то и столбы вкапают. Только светить-то будет некому. Молодежь-то теперь не заманишь сюды. А мы уже в огород смотрим. Старики да старухи…

Помолчали. Ходики стучали на стене. Кот мягко спрыгнул с лавки.

— Чай-то пей, остынет.

Старик скосил глаз на табуретку. Было лень, но приподнялся, сделал пару глотков и снова отвалился.

— Так вывод-то слухай.

— Ну?

— Порешили мы канава копать.

— Это еще на черта?

— Порешили осушить дорогу в деревне. Сама же по осени тонешь, чтоб к Петровне перейти через дорогу. Порешили, чтоб у каждого дома была канава, штоб каждый у своего дома рыл и тянул к другому. Всех заставим. Вот и высушим улицу.

Старуха прыснула в блюдце.

— Ты Захариху заставь! Посмотрю я на нее в канаве. Заступом так тебе даст, што сам в канаву вроешься! А Алексеевна, ха-ха, ой, не могу! Ей в могилу скоро, а он ей — канаву рыть! Девятый десяток стукнул в крышу, с печи не слезает. Нужна ей ваша канава!

— Канаву мы ей с Евсеем проведем. Сегодня крышу ей чинили.

— Ну и што? — Старуха сняла с самовара чайничек и налила кипятку в заварку.

— Залатали.

— Вот шляешься по чужим дворам, строишь всем, а у самих — нет.

— Все у тебя есть! Чего нет? Говори! — Старик приподнял с подушки голову и хотел сверкнуть глазами. Не получилось.

— Тебя нет, вот што! — сказала старуха. — Шляется по дворам, всем на подхвате…

— Мать, всем жить надо! Я у тебя пятьдесят годов был. И сейчас лежу.

— Лежишь. Только и видишь тебя — пришел — и брык в кровать али на печь завалишься. Ногу-то небось натер? Ты бы еще на башку портянки-то намотал!

Посмеялись.

— Сам-то доходяга, тебе-то хто поможет, если свалишься?

— Ты.

— Я, я! А меня не будет? Алексеевна, што ль, будет с тебя валенки сымать?

— Не бойсь, старуха, ты у меня добрая, крепкая, еще долго проживешь! А меня не будет — Евсей тебе поможет!

Старик смотрел на самовар, на лампу, на свою старуху под образами. Любит пить чай, хлебом не корми!

— Вот што, мать, ты пей, да дело разумей. Слухай сюда! Людям надо подсоблять. Государству одному не справиться. А если все мы будем как люди, тогда и государство будет! Поняла?

— Спи ужо. Государство! Нонче машины на поле работают, а в войну кто работал? Вспомни! Да и после войны все руками, да вот этими, твоими да моими, надрывались на государство. И по 12 рублей в зубы. Государство!

— Ну и старуха ж ты у меня — дерево! — Дед постучал по табуретке.

— Стучи не стучи — ты себя постучи…

— Бревно ты у меня, старая, стройматерьял! Из такого дом ни в жисть не построишь!

— Построили, живем! — вскипятилась старуха и расплакалась. — Не построишь из меня?! А хто тебе помогал? Не я ль тебе надрывалась? Сами дом построили. Сыны-то еще под стол ходили. Слава богу, теперь сами хозяева — вышли на пенсию. Никто не дергает. А в войну как надрывались! — не унималась старуха.

— Да пойми ж ты, дура, то ж была война! Рукавов не хватало, не то што рук!

— А сейчас што? Ой, заткнись ты своим рукавом. — Не умела долго плакать и сердиться. — Чаю-то налить еще, ай нет?

— Закурю.

Дед не выносил бабьих слез, не любил, когда плачет старуха. Редко ревела — его школа, редко сходила с рельсов. В последний раз сошла под откос — выла, когда сына убили в Германии, перед самым концом войны. Да, было дело. Один в самом начале лег где-то под Брестом, а второй в конце войны за Одером. Посеяли, как картофель.

Дед опустил с кровати ногу, отвалился на бок, вынул смятую пачку и сунул в рот гнутую папиросу, закурил. Поднять ногу с полу было лень — оставил ее так, на половине. Пошевелил пальцами. Папиросный дым стлался перед глазами, как туман над полями. Скорей бы лето! Сенокос.

— Ничего ты не понимаешь, мать! Ты знаешь, сколько государству денег нужно? — Старик загнул один палец. — Друзей у нас сколько? Што ж мы за друзья будем, если не будем помогать слабым? Раз! — Старик посмотрел на загнутый палец и пошевелил вторым.

— Раньше-то, после войны, — вставила старуха, — хоть цену чуть не каждый год скидывали, а теперь?

— Так то было раньше! — рявкнул дед. — Тогда война кончилась, и думали — им боле не бывать! А сейчас — бабка надвое сказала. Понимаешь, куда деньги идут! Армия! Вот тебе два. — Старик загнул второй палец. — Ноне не те времена, не те волки пошли, чтоб шапками закидывать. Ты вот газет не читаешь, радива не слухаешь!

— Тебя слухаю.

— Плохо слухаешь. Американец базы понастроил вокруг нас. Западный немец за пазухой камень держит. — Дед смотрел на два загнутых пальца и шевелил третьим.

— Ну, третий загибай, — сказала старуха, — выводи вывод. Небось с Евсеем выводили?

— А вот тебе третий! Всякие плотины строим, заводы грохаем, а в небо посмотри — где летаем! Эвон куда первыми выскочили! Телега без лошади сама по луне ползает.

— Чего летать-то, Бога-то пугать! Чего ползать-то.

— Дура ты дура! Как была со свечкой в углу, так и осталась.

— А што ж, надеялась и сейчас надеюсь!

— Да пойми ты, тараканья твоя голова! На Бога надейся, а сама не плошай!

— Да што ты на меня накинулся, нехристь? Што болтаешь? Когда я плошала? Когда? Скажи, ирод! У-y! Так бы и треснула!

Замолчали. Трофим курил и смотрел в потолок на мух. Скоро весна. Благодать. Старуха пила чай, пятую чашку. Блюдечко было веселое, еще материно — с цветочками, с золотой каемочкой. Цветочки стерлись. Сахар мокнет во рту. Ходики стучат на стене. Свет шевелится в лампе. Старуха вздохнула.

— Вона, в Хабарове церкву ломают, за што, спрашивается? Стояла себе, красавица белая, украшала село. И ту сносют.

— Кирпич был под коровник нужон.

— Кирпич под коровник, вишь! А какой там кирпич? В щебень, в пыль ломают.

Старик помолчал. «Что правда, то правда — зря ломают. И ведь пользы никакой, сам видел: бьют — и один щебень! Так склали, што кирпич целым не вынешь».

— И то верно, ни одного цельного кирпича. Все в прах! — сказал дед. — Давеча учитель-то наш, Егор Петрович, ой как распекал председателя! «В Москву, говорит, напишу! Что историю портишь? Ведь это святое место, говорит, не по Богу, а по родине. Тут твой отец венчался, тебя, сукина сына, крестили, купали в купели, а ты ее в коровник, в скотный двор! Кто ее строил, кто? Твои прадеды, Бармалей!»

— А Бармалей-то кто?

— А это так учитель председателя. «Я этому тебя учил?! — говорит. — Ты этому у меня учился, варвар, чтобы историю ломать?»

— Ну, а Кириллов-то што? Председатель-то?

— Чесался Бармалей. «Ты, говорит, Петрович, не кричи на меня, мне кирпич нужен. Коровам негде мычать». А тот ему: «Стучи кулаком по столу в центре, если отсюдова не слышно». Ух, дал жару учитель-то. «В Москву, в Кремль, говорит, писать буду. А если б совсем кирпича не было, так что ж, и Московский Кремль на коровники ломать?!» Ух раскричался!

Старуха весело сметала со стола.

— Ну, а тот-то, Кириллов-то?

— Ну, а тому жарко стало, даже шапку снял. Стоит перед церковью, как с обедни вышел, пар от волос валит. Дал ему баню учитель!

— Ну и что порешили?

— А председатель-то чесался: «Ладно, говорит, кончай работу, мужики, заморожу церкву пока». А те и рады — сидят, покуривают, ждут, чья возьмет — учитель председателя или тот его. И рады были, что учитель взял. Ясное дело.

— Ну, слава богу, — вздохнула старуха.

— А учитель-то сразу стих, как Кириллов сдался. «Одень, говорит, председатель, шапку, а то мозги простудишь!» Дал урок. «А коровник, говорит, сруби. Лесу у нас мало, что ли?»

— Слава богу, пусть стоит. Ведь красавица ж она, хоть звону не дает! Издалече видна!

Дед поднялся, сунул ноги в валенки, оторвал кусок газеты и открыл дверь в сени. Пахнуло холодом.

— Накинь ватник-то, — крикнула старуха, — да долго-то там не засиживайся.

Она сняла самовар, поставила на табуретку. Возле печи развесила портянки, отвернула заслонку. В печи пахло кислыми щами. На завтра не варить, только подогреть. Стирка — сегодня, завтра глаженье. Полы вымыть, баню истопить — завтра суббота. То да се, дел много. А он по деревне шляется, по чужим дворам подсобляет, где мужиков нет. Нет мужиков и неоткуда взять. Старики одни.

Старик вошел, скинул ватник.

— Вот я подумал сейчас, сидел там и выводил выводы.

— Что, и Евсей не помогал?

— Слухай! — Старик сбросил валенки и снова завалился. — Вот я рассказывал про председателя и учителя.

— Ну?

— Так если их спарить — вот был бы хозяин! У Кирилки-то силы много, или как это — энергии энтой самой, а у учителя — голова на плечах! Тот силен, да не туда машет, а этот-то умный и подсказал бы, куда и что. Тут бы они без ошибок до всего доходили вдвоем.

— А все равно пожиже Евсея-то будут. Вот председатель-то был!

— Не бойсь, Евсей и так без дела не сидит и другим не даст.

— Это уж точно. Вас — два сапога пара, только ты-то уж больно старый.

— Я валяный, мать, а он кожаный — из путиловских токарей.

Старуха веником смела сор к печи, поправила ухваты.

— Ну, ты куда завалишься — в кровать али на печь полезешь?

— Полежу тут.

— Ну, тогда я на печь пошла.

Кто-то постучал в окно.

— Это еще кого нелегкая?.. — Дед вышел в сени, звякнул щеколдой.

— Не спите? Не заглохли еще? — послышался бодрый голос.

— А, Евсей, валяй заходи.

Старуха приподнялась на печи.

— Дверь-то закрывайте, ироды! Избу выстудите!

— Привет, Степановна!

Это был высокий сухой старик. Он снял шапку и стряхнул с нее снег.

— Что, уже забросила копыта на печь? — сказал он старухе.

— А ты все тень отбрасываешь, угомониться не можешь? Ну, что приволокся?

Старик в тулупе с заиндевелым воротом уселся на лавку под образа, достал кисет и стал набивать трубку. Лицо серьезное, торжественно-спокойное.

Старуха снова легла. «Небось снова что надумал… все время только и надумывает, покоя от их нет. Господи, Пресвятая Богородица, спаси и помилуй нас». Старуха глядела в потолок. Ждала. Внизу чиркнула спичка.

— Ай, лампадку-то забыла зажечь. Зажгите лампадку-то, совсем забыла.

— Не отучить тебя, Марья, — сказал гость, закуривая. — Сколько масла-то перевела за жизнь!

— Мое масло, пусть горит — все в доме светлей.

— Ладно, зажгем. Поднесем и твоим святым огоньку. — Гость чиркнул еще спичку, дал прикурить деду Трофиму и, встав, от той же спички зажег лампадку перед Казанской Божьей Матерью. — Тьфу ты, черт, чуть палец из-за тебя не обжег, — сказал он Богородице. — Так вот, Трофим, сейчас из Хабарова Федька приехал. Звонили из района. Вызывают меня завтра в райком. Придется тебе с Прокофьем без меня подсобить Матрене, дров напилить и наколоть.

— Значит так, Матрене. — Дед машинально загнул один палец.

— Еще Егоровне мы хотели помочь. Ну, это уж вместе сделаем, как приеду. Дедко-то ее совсем высох, как корыто, скоро треснет и расколется.

— Егоровне, — считал старик. — С дымоходом у ней что-то. Надо чистить, небось сажи воз.

— А еще я сделал вывод — церкву не ломать, а устроить в ней клуб. Чтоб все приходили, читали, кино смотрели.

— Учитель Кириллову мозги уже вправил. Сам слыхал, — сказал Трофим.

— Евсей, слухай, — сказала старуха сверху, — я и не пойму, за что тебя из председателев-то сняли?

Евсей пропустил это мимо ушей.

— Ну, что еще? — шевелил дед Трофим третьим пальцем.

— А в понедельник тебе хлев залатаем, — сказал гость. — Слышь, Марья?

— Ох, батюшко, спасибо! А то ведь от моего не дождешься. Все другим, а себе ничего. Спасибо, угодник!

Гость круто взглянул на печь.

— Ты меня угодником-то не очень! Я ж из партейных.

— Ну, Бог с тобой! Все равно ты праведник.

— Вот ведь дура! Других слов-терминов у ней нет.

— Не подберу, батюшко, стара больно. Ты мне лучше скажи, за что ж тебя из председателев-то выпихнули? Кому ты не пришелся? Все довольны были.

— Так вот, кажись, снова меня поставят — затем и вызывают, — сказал гость просто.

Трофим просиял.

— Неужто одумались?

— Вот, дай-то Бог! — обрадовалась старуха. — Дай Бог!

— Не Бог дает, а люди, Марья! — Евсей встал. — Так, повестка на завтра ясна, Трофим? А теперь отдыхайте, я пошел.

Трофим проводил гостя и крикнул ему вдогонку:

— Ну, чтоб у тебя все сладилось в районе! Только не серчай там, потише будь!

— Буду.

Хруст снега под ногами затихал. Деревня спала.

Растроганный Трофим вернулся в избу, молча докурил папиросу, бросил окурок к печи и лег не раздеваясь. Старуха повернула голову на подушке, чтоб лучше слышать.

— Троша?

— Ну?

— То-то я всегда в толк не могла взять, за что Евсея-то спихнули? Ведь хорошо мы жили при нем!

— Так вот, старая, правда-то, она всегда верх возьмет! Ну, спи. Рано вставать — делов много на завтра. Спи ужо. — А сам долго ворочался, не мог уснуть, смотрел на свет лампы.

Ходики стучали.

«Да, Евсей, — твоя правда!» — думал Трофим. Вспоминал, как после войны колхоз был завален — председатель за председателем, один другого чище! Сколько их перебывало! Мать честная! Поставят — снимут, поставят — снимут. А им ничего и не сделать. Кто ж за голую палку от трудодня работать-то будет? Чтоб лошадь работала, кормить ее надо! А Евсей после войны застрял в городе на стройке, а потом потянуло домой. Приехал сюда, где начинал когда-то коммуну первым председателем. И поставили его. Ты, мол, в тридцатом первым когда-то хорошо заварил эту кашу, попробуй — теперь расхлебай! А он видит, дело плохо! Колхоз завален. Весь урожай государству, а себе ничего. Люди вымотались, устали работать за спасибо. И ничего с ними не сделаешь силой — не крепостные! Евсей понял: кнутом не заставить — рублем подарить! Сразу пойдет дело! Созвал он правление, и не только бригадиров, но весь колхоз, от мала до велика. И говорит как на миру: «Вот что я надумал, и сделаем вывод! Государство нам определило план. Большая норма, ничего не скажешь. И мы ее сдадим! А что наработаем сверх нормы — поделим между собой. Поняли? Много наработаем, много и получим. Так что все зависит от нас». А на следующее утро все были на поле. И стар и мал. И даже Прохоровна, что одной ногой в гробу была, — туда же. И все вкалывали не покладая рук и весело спины разгибали. Отличный урожай вышел — никогда такого не было! Сдали государству норму, а остальное поделили между собой. И закатили пир на все село! И вот тут-то и стукнули Евсея. Из района прикатил на зеленом козле шишка в кожаной фуражке. «Как так? Мать твою, перемать! Ты, Евсей, собрал хороший урожай, сдал государству норму! А излишки где?» Евсей чуть стопку не выронил. Думал, приехал хвалить, награждать! А тот орет, наседает: «Ты што думаешь, у нас один твой колхоз в районе? Вон другие — опять план завалили! Ты должен был их недоимки покрыть! А ты — ишь добряк, пир устроил, кормишь тут казенным, государственным! Мать-перемать! А район чем будет отвечать государству?» Евсей стоит бледный, молчит. А тот страху нагоняет, орет: «Ты думаешь, мы только за твой колхоз отвечаем? Только о тебе думаем?» Евсея тут как прорвало, кулаки сжал. «Значит, лучше думать надо! А то приехал тут на казенном коне и глотку дерешь! Ты на кого орешь, горлобрал? Я пулю от кулаков в спине имею, и не за то ее получил, чтоб народ частокол грыз, а ты пузо наращивал! Ты за кого боишься, за себя или за людей?» Снял с него фуражку и кинул в Манькин огород. Полетела кожаная. Тот совсем обалдел, глаза выкатил, вскочил в машину и укатил. Без фуражки. Только крикнул: «Я те покажу кузькину мать!» — и скрылся в пыли. Витька Манькин подал Евсею через забор фуражку. Евсей взял, похлопал ее и надел. Все смеялись, поздравляли с победой. А утром… сняли Евсея. И вместе с фуражкой. И колхоз снова ухнул на то место, где был, и еще ниже.

За дверью заскребся и заскулил пес. Старуха заворочалась на печи.

— Ох, грехи наши тяжкие, Шарик вернулся. Впусти его, дед. Продрог ведь, гулящий!

Старик встал, впустил собачонку — одно ухо торчком, другое конвертом, хвост баранкой.

— Пришел, бедолага! Ишь, ведь знает: дырка в хлеву! Через сени — и дома.

Пес прыгал вокруг, подпрыгивая, норовил лизнуть в бороду, но куда там, высоко.

— Ну, хватит, хватит, шельмец! Небось отморозил свой хрящик? Давай спи. Не мешай старухе — ей рано вставать. Вот, иди посмотри у кота молока, не осталось ли?

Старик подошел к ходикам, подтянул цепь с замком вместо груза, прикрутил фитиль в лампе и снова лег.

— Ох, дед, лампу-то совсем потуши. Керасину не напасешься.

— Чего уж там керасин, пусть горит, — сказал дед. — Ты-то жжешь свое масло — я же молчу!

Не мог последнее время спать без света. Видно, уже недолго осталось. Курил, смотрел на свет лампы. Смотрел на стол, на образа, на окна — одно не задернуто занавеской. Герань в горшке, столетник из города на подоконнике. А за окном ночь темным-темна — это из избы, а с улицы — в окне свет! Свет!

Было тихо. Старуха слышала — старик еще ворочается. Услышала, как в углу у печи пес стал лакать Васькино молоко и как кот зашипел. «Вот жадина! Брысь, Васька, брысь! — мысленно помогала старуха собаке. — Брысь! Ты скоро лопнешь, а этот все бегает по морозу невесть где». Наконец она услышала внизу ровное посапывание и похрапывание. «Ну, кажись, мой нехристь уснул, слава богу. Пусть отдохнет — намаялся, наломался за день». Потом услышала рядом мурлыканье кота на печи. Гладила пушистого — выгибал спину, терся.

На стене тикали ходики. В избе было тепло. За стеной потрескивал мороз. Последний перед весной.

Старуха глядела на свет лампадки и шептала:

— Господи, Пресвятая Богородица, прости и помилуй нас. Продли дни старику моему, и пусть сынам нашим пухом будет земля и наша, и чужая. Охрани, неопалимая купина, дом наш! Охрани, Господи, землю нашу от ворогов и супостатов! Аминь!

Цвет японских гравюр

Константиновский парк (в Стрельне, близ Ленинграда). Памятник архитектуры и садово-паркового искусства XVII–XIX веков. Первоначальный проект Петра I. Создавался под руководством архитекторов К. Леблона, Н. Микетти, В. Растрелли, А. Воронихина, А. Штакеншнейдера и др. Охраняется государством.

…И о том, что этот тракт раньше шел из Петербурга до Петергофа. И о том, как было хорошо когда-то в этом парке, и как шуршали шлейфы по песку, и шуршал гравий под колесами рессорных экипажей у дворца, и раздавались звон шпор и цоканье копыт; и о том, как в то время неплохо было быть учителем фехтования, а в свободное от уроков время брать книги из дворцовой библиотеки и читать их, сидя где-нибудь у окна с видом на парк, на залив…

И о том…

Он шел рядом и говорил, говорил, стараясь заглушить урчанье в животе. Такой стыд! Вспотел даже. В желудке заблудились по крайней мере две моторные лодки и гонялись друг за другом.

Он сжал пальцы в кулак.

«Господи! Надо же так оконфузиться! Так ждал этой встречи. Первый раз пригласил ее».

Осенний парк. Листья падают. Тишина. И вот вам, извольте слушать эту музыку… Как вам нравится этот Пуччини? Не хватает еще, чтоб я сыграл ей Баха!

Он нащупал в кармане плаща три билета — два трамвайных и один автобусный, — смял их в комок и незаметно проглотил. Надо было хоть чем-то унять голодные спазмы в желудке.

«Представляю, каково ей это слушать. Наверное, думает: с таким не соскучишься, проглотил эолову арфу и доволен».

Он остановился, доставая сигареты. Чиркнул — сера, вспыхнув, отлетела. О, черт! Чиркнул вторую спичку, поднес к сигарете и, закуривая, как в кадре, увидел ее ноги на дорожке. Она шла над огоньком спички в его ладонях, медленно уходила и что-то смущенно мурлыкала себе под нос. В руке она держала кленовые листья. Это была их вторая встреча, и первая вот так — один на один.

Он еще ни разу не видел ее со спины. Хороша! Очень тоненькая, с красивыми ногами в кожаных сапожках на каблучках-шпильках, в легком стеганом пальтеце. А эти ничем не прикрытые волосы — черные, коротко стриженные. Очень идет ей эта стрижка. Как мальчик, совсем как мальчик-казачок. Но столько женственности!

Курил и медленно шел за ней. «Только б прекратилась эта идиотская музыка! Совсем она смущена». Ждал.

Вот сейчас обернется, вот сейчас…

Подождал и весело позвал:

— Галчонок!

Она повернулась.

Не выносил красивых имен и еще ни разу не назвал ее по имени. Все называл своими именами. Вот как сейчас — Галчонок.

Он шел, она улыбалась, ждала.

Месяц назад, в первую их встречу, он шутя назвал ее большеротым галчонком. Наклонился к ней (она сидела в кресле, курила и смеялась) и сказал:

— А знаешь, ты совсем большеротый галчонок!

Он медленно шел, она улыбалась, ждала.

Тогда она не обиделась, а широко улыбнулась, потому что и в компании было весело, и он как-то хорошо это сказал, словно позвал ее, вот как сейчас.

Она смотрела.

И опять он курит… Худой, одетый небрежно. В расстегнутом плаще. Серые волосы, лишенные блеска, еще тогда, в первую встречу, показались ей мертвыми. И лицо болезненное, с синевой под глазами и на висках, и даже у носа, на переносице, — голубизна. Она еще тогда подумала, что с закрытыми глазами его лицо, наверное, напоминает лицо мертвого. Но глаза! Глаза удивительно живые! И, кажется, никогда не закрываются.

Остроносый, гладко выбритый, в поношенном плаще, он шел и декламировал Рильке. И она подумала, что ему пошел бы парик, но не разлапистый парик Людовика XIV с буклями по плечам, а скромный — Ломоносова, Дидро или… Моцарта. Да, именно Моцарта. И сразу представила его на дорожке с тростью.

Небрежно одетый ею в костюм XVIII века, он шел и курил «Шипку».

— Слушай, — сказала она, когда он подошел и стряхнул ей под ноги пепел, — я не знаю, как мне принимать твой эпитет «большеротый». С Галчонком я примирилась, но с этим… — Она взяла его под руку. Красивый рот ее улыбался. — Ты все-таки меня оскорбляешь.

— А разве я виноват? Именно такой ты мне нравишься, — сказал он беспечно и наклонился к ее уху. — Знаешь, какая ты еще? Ты у-ди-ви-тель-ная! (Он очень любил это слово.)

— А тебе не кажется, что ты односторонен?

— Ничуть!

— Странно. Неужели, кроме улыбки, во мне нет никаких достоинств. Это меня обижает. Признайся, ты все время хочешь меня унизить.

— Ничуть! — беспечно сказал он и, загибая пальцы, перечислил пять ее великолепнейших достоинств.

Когда он загнул все пять пальцев и на левой руке, он сказал:

— Теперь дай твою, а то мне придется снимать ботинок.

Она смеялась. И он был доволен, что у нее столько достоинств и что спазмы в желудке прекратились.

— Видишь, сколько их. Я могу насчитать еще сотню. А ты говоришь — я хочу тебя унизить. Смешная! Галчонок в одеяле!

Он нравился ей вот таким, которому все трын-трава, даже собственное урчанье в животе. Серьезным она его побаивалась — он становился язвительным.

— А знаешь, — вдруг сказал он, — в тот раз, как только я увидел твою улыбку, меня так и подмывало отвесить тебе комплимент.

— Какой? — И заранее краснела, слыша в его голосе насмешливые нотки.

— Так, подойти к тебе, взять за руку и шепнуть. — Он взял ее руку и шепнул: — Ах, дорогая, какие у вас маленькие ручки. Вам, наверное, приходится закрывать двумя руками рот, когда вы зеваете! — И засмеялся, довольный, ему нравилось ее смущение.

— Напрасно ты этого не сделал. Я бы сразу узнала, как краснеет твоя левая щека. — «Ты сегодня другой», — подумала она и сказала: — С тобой сегодня легко, но все равно все время ждешь этих насмешливых шпилек. Ты можешь очень больно уколоть…

— Это интересно, — усмехнулся он. — Твое сердце, что — подушечка для булавок?

Она отворачивалась от его насмешливого взгляда.

— И все время меня не покидает мысль: в тебе зарыта какая-то злая собака. Знаю, ты выше меня, умней, и рядом с тобой я, наверное, кажусь просто девочкой…

— Милой и завернутой в одеяло, — уточнил он. Он все обыгрывал — так было легче.

— Но если бы тебя только боялись — тогда все ясно, но ведь тебя уважают!

— Значит, зарыта и добрая собака! А?

Он поймал ее взгляд.

— Но что-то есть в тебе такое… Вот даже сегодня — ты позвонил, я согласилась. Повесила трубку, думаю: «Хорошо, поеду!» Но вышла из автобуса, увидела тебя у памятника и защемило, потому что сразу увидела этакую спокойную уверенность в собственном превосходстве. Ты опасный! И не потому, что можешь в любую минуту сказать что-то, чего я не пойму, и мне будет стыдно, — это все ерунда, другое — вот даже сейчас — ты шел, дурачился, а я знала, что где-то ты другой — суровый, зоркий и все время следишь.

— За собой следил, лапушка, за поведением своего желудка. — Он засмеялся и заглянул ей в глаза.

Он уже любил, когда она улыбалась, но не меньше — когда она вот так рассуждает, словно все спокойно раскладывает по местам на своем столе.

— Хорошо, что ты так говоришь, — сказал он. — Значит, уже не боишься. Да и что меня бояться, девочка? — Он отбросил в сторону сигарету. — И брось ты эту предвзятость, что я все знаю, все могу и тремя словами кладу любого на лопатки. Это все выдумали твои милые друзья-шалопаи. — Он снова достал сигарету. — Пижоны!.. А страху я нагнал на них потому, что занимаются не тем. И интеллектуалы — точат лясы и сдают сессии по шпорам! И вообще я не люблю компаний, не люблю людей, которым делать нечего. — Он помял сигарету. — Понимаешь, девочка, наука, искусство и вообще мысль двигаются не в ваших дымных компаниях, где много трепотни, дрыганья и книг по стенам, на полках. Развлекаетесь, снобствуете, а служенье муз не терпит суеты… Творцы сидят по своим углам. А у вас там только красиво болтают. Болтают об искусстве, но не двигают его, болтают о поэзии и читают плохие стихи, болтают о науке, а она идет где-то за стеной в ночи и прикуривает под фонарем. — Он закурил. — Знаю я эти компании! — Он раздраженно бросил спичку. — Там все — потребители. Всё от жизни и ничего — ей!

Осенний парк был хорош. На дорожке под ногами шуршали листья. Воздух свеж.

Она шла задумчивая, прислушивающаяся.

— Ты завтракал? — вдруг спросила она.

Он понял и покраснел.

— Так, стакан чая и бутерброд с сыром — «завтрак аристократа». — И вздохнул. — Утром не хочется есть, а потом было не до этого.

Шел, слушая шаги, и болезненно морщился.

— Значит, сегодня говеешь, — сказала она. — Великий пост. — И достала из кармана сверток. Развернула, протянула ему.

— Ну что ты? — Он удивился.

— Бери, бери! Я это так, на всякий случай. Не знала, куда завезешь.

Он взял сверток. Два небольших бутерброда — хлеб с маслом и колбасой. Усмехнулся, предложил ей один. Отказалась. И он с аппетитом откусил: хлеб был холодный и очень вкусный.

— Я скотина! — сказал он, жуя и проглатывая. — Это я должен был хоть плитку шоколада тебе купить… не говоря уже о розе… А вот ботинки почистил, мерзавец!

Она улыбнулась — «спасибо, хоть вспомнил». И сказала:

— Мне ничего не надо. Такой чудесный день! Смотри — пожалуй, ни одному времени года не идут облака так, как осени. Ведь они на месте даже по цвету — серый тон неба с золотом листвы! А без солнца все цвета, звуки и мысли сосредоточенней, — сказала и уткнула лицо в свой осенний букет. Влажные листья пахли холодком. Закрыла глаза. «Зачем я приехала сюда? Я не должна была приезжать, и вообще лучше бы он не звонил. Надо было отказаться».

Он проглотил последний кусок, вытер платком губы и достал сигарету. Он был доволен, словно только что сытно пообедал, и с удовольствием закурил.

И ей вдруг захотелось увидеть его комнату, побывать у него. Наверное, там полно книг и табачного дыма. И если бы она пришла, то сразу бы открыла форточку. Ей почему-то казалось, что когда он работает, то все время курит, а до форточки руки так и не доходят. И там, за столом, она знала, — он другой: суровый, зоркий.

— Вот сейчас я не боюсь тебя, — сказала она. — Ты поел, и ты добрый. — Она как бы переступила невидимый порог и открыла форточку. — Но странно. Мне странно все: как ты говоришь, как держишься, как смотришь, даже вот как ешь.

Он поперхнулся дымом.

— Что ж тут странного? Чудачка! Ведь я старше тебя лет на десять. Сколько тебе?

— Девятнадцать.

— Вот видишь — на одиннадцать. Когда ты только родилась, я уже во Дворце пионеров хватал премии на конкурсах юных математиков.

— Все равно, у меня много друзей, есть и твоего возраста, но с ними как-то просто. Я спорю с ними, а они слушают открыв рты.

— Девочка, то, что они, открыв рты, забывают их закрывать, — этому способствует твое женское обаяние.

— А тебя ничем не поразишь.

— Ты чудачка! Умная, милая, но — чудачка… О чем ты говоришь?! Споры! Эти ваши споры!.. Навязли, как колбаса в зубах! Разве это главное? Не спорить, а работать надо. Честно делать хотя бы хорошую зубную щетку, так, чтобы щетина не лезла во рту. А все ваши споры: кто лучше, кто современнее — Брехт или Шекспир, торшер или абажур — не стоят выеденного яйца. Сейчас и пушкинская свеча в подсвечнике прекрасна, надо только увидеть ее свет. Поняла?

— А знаешь, где я увидела тебя впервые?

— Как где? Месяц назад на университетской пирушке.

— Нет, у Петровых. Ты спорил так, что щепки летели во все стороны!

— Разве?

— Не помнишь? Ты пришел, посидел, нарубил дров и ушел!

— Что, и пни остались? — улыбнулся он.

— Еще какие! Ты пришел и сел как раз напротив меня, неужели не помнишь?

Он морщил лоб, соображая. Вспомнил милого хозяина, поблескивающего очками. Зажженные свечи и пепельницы стояли прямо на полу, и было ощущение, что люди сидят вокруг костра.

— Вспомни, разговор шел о кибернетике, о бионике, и ты стал говорить, ни на кого не глядя и никого не слушая.

— Ты что-то путаешь… Тебя там не было!

— Ну как же! Я тогда впервые услышала такой уверенный и заносчивый голос. Ты рубил направо и налево. Нарубил и ушел. Я еще подумала — вот удивительный спорщик! Не выслушав доводов собеседника, уже с самозабвением слушает себя.

Он взглянул на нее пристально, вспоминая, что был там два раза, год назад, но ее не видел.

— Вспомни! Речь шла о моделировании, и ты сказал, что если природа создала модель человеческого мозга, то человек рано или поздно смоделирует его. Все так и обалдели!

Он пристально взглянул на нее.

— Почему же я тебя не заметил?

— Не знаю, я сидела как раз напротив тебя.

— Как?! — И вдруг он захохотал.

Она даже испугалась.

— Так, значит, это были твои ноги? Ха-ха-ха! Ну и ну! Я еще подумал: «Вот это не смоделируешь!» Д-да! Помню: ну как же! Никто даже форточки не мог открыть. Пришел — тесно, надымлено ужасно. Потеснились, и я сел на какую-то низкую тахту. Стал ниже всех. Помню — раздражало это! Д-да, и вдруг смотрю… Но постой, ведь напротив сидела серьезная женщина с умным лицом и с длинными волосами.

— А разве я не могу быть серьезной и разве нельзя остричь длинные волосы?

— Ты права, волосы можно остричь. Но я удивляюсь — почему я тебя не заметил? Черт возьми! Целый год прошел с тех пор! Год, представляешь? Год я шлялся здесь один. Как это могло случиться?

— Просто ты сидел очень недолго, а я молчала.

— Ты права, черт возьми! Надо же быть таким олухом! Но и ты хороша! Ну что тебе там стоило улыбнуться, хоть раз.

— Ну вот, теперь я виновата! Просто ты говорил интересные вещи, а я слушала.

— Очень мило! И если бы ты месяц назад не улыбнулась, я бы прождал тебя еще сто лет?

«Какая самоуверенность», — подумала она и подняла с дорожки яркий лист.

Его лицо оживилось. Ему было и смешно и странно, что он целый год прожил без нее. Пропустить столько времени! А ведь кто-то был с ней рядом все это время! Да, да, он вспомнил. На плечах — клетчатый плед. Она была в черном свитере и молчала. Но в той женщине, которую он видел год назад, ничего не было от галчонка. Та была намного старше. И рядом на полу сидел…

— Постой! А с тобой рядом сидел какой-то парень! Я еще тогда подумал, что вы близки.

— Парень? — Она подняла брови, вспоминая, был ли с ней кто-нибудь.

— И именно поэтому мне было неудобно смотреть на тебя. А так и подмывало. Взгляну и отвернусь — представляешь? Хорош я был!

— А я следила за тобой.

— Серьезно?

— И даже было обидно — все смотрели, а ты нет…

— Вот черт! Что, так уж и не смотрел? — И засмеялся. — Да, представляю, как ты нарочно придавала ногам красивые положения, чтоб доконать меня. Ах, женщины-женщины, у вас и ноги — аргумент в споре!

Он вспомнил, как она нагнулась тогда, придерживая рукой длинные прямые волосы, и прикурила от свечи. Смотрел и не узнавал.

— А знаешь, — он оглядел ее голову, — с короткими волосами ты лучше. Ты нашла свой силуэт. Удивительно, что может сделать прическа!

— Вы очень любезны, сэр, — сказала она. И пожалела, что с длинными волосами не так ему понравилась, но знала — теперь она действительно лучше. Но все равно она была довольна — все-таки запомнил не только ее ноги и ее длинные волосы, но и того, кто с ней был рядом. Тогда она действительно была не одна.

А он все шутил, забавлялся, и в нем все пело — еще бы, ведь она шла рядом! И обычный осенний день казался ему ослепительным — ведь она рядом, и это была их не вторая, как оказалось, а третья встреча, и парк был изумителен. А он очень любил этот парк.

Они свернули с дорожки и, шурша листьями, пошли вниз по траве к ручью. У ручья увидели художника и тихо спустились к нему.

Старенький художник в плащике и кепочке сидел на складном стульчике у самой воды и сосредоточенно работал маленькими кистями в этюднике. Они помолчали над ним. Художник сердито оглянулся, как бы говоря: «Шляются тут…»

Но он молча, благоговейно и торжественно поклонился художнику. И не потому, что художник был большим мастером — этюд не получался, этюд был плохонький, самодеятельный, — но его всегда охватывала радость при виде увлеченно работающего человека. И он даже в этот свой редкий свободный день позавидовал озабоченному художнику, у которого явно что-то не клеилось, но который работал.

Они постояли, притихшие, над маленькой неторопливой кистью и молча пошли дальше; и у нее и у него появилось ощущение, будто рядом идет кто-то третий, старенький, грустный и тоже влюбленный, но понимающий, что его любовь — безответна.

Листья шуршали под ногами, лежали на ветках кустарника и плыли мимо в ручье, огибая камни.

И она сказала:

— Ты видел, как художник взглянул, словно что-то спрятал на лице?

— Спрятал свои чувства, — задумчиво ответил он. — Когда человек любит, а ему не отвечают взаимностью, ему всегда трудно сознаваться в этом перед счастливыми людьми. Он далеко прячет свой дневник. Этот старик любит искусство, но оно… сама видела… А несчастливая любовь не любит любопытных. И хуже всего вот такое любопытство праздношатающихся, когда сам работаешь. Знаю по себе. — Он вздохнул. — А если бы у него все получалось — что ты! Пожалуйста, смотри! Он был бы счастливейшим малым. Но этот скромный живописец честен. Ах, если бы все выносили на свет только то, чем сами довольны, — в мире не было бы лжи.

— Что, не было бы плохих зубных щеток? — улыбнулась она.

— Да, многого не было бы, если быть честным. Давай посидим немного. — И повалился на траву.

— Ты же хотел отвести меня к заливу. Я хочу посмотреть на залив с волнореза.

— Я потом покажу тебе залив с волнореза, а пока посидим. Помни, я твой экскурсовод и сладкое оставляю на потом. У нас еще есть время, — он взглянул на часы, — мы сходим и в рыбацкий поселок, он тут рядом, за парком, и на волнорезе постоишь, и над водопадом — плотина там, у шоссе. Все успеем! Я очень люблю этот парк.

Он снова закурил. Никогда она еще не доверяла так ни одному экскурсоводу и опустилась рядом, села, вытянула ноги и натянула на колени полы пальто. Он лежал на спине, курил и смотрел в небо.

Серые облака двигались над головой. «Полки идут, как облака!..» — подумал он и закрыл глаза. Тревожные облака все так же шли и под веками. Он увидел белый потолок больничной палаты и вновь почувствовал слабость. Открыв глаза, вздрогнул. Она смотрела в упор и сразу отвернулась. Серые облака шли все так же и неизвестно куда.

«Кто же так лежал? — подумала она и вспомнила: — облака… полки», и тоже посмотрела на небо. «Нет, там были высокие, спокойные, а эти идут, идут…»

Парк был очень тих.

Глядя на нее, он подумал: «Есть какое-то очарование, когда видишь, как в маленькой девочке просыпается взрослая женщина, и наоборот, когда в женщине остается именно эта детскость, непосредственность ребенка. Но чего больше в ней? Пожалуй, в ней есть и то и другое и еще что-то сильное, пружинное, неведомое мне в других».

— Представляешь, девочка играет в куклы, но вот прибежали мальчишки, и она становится строгой, покрикивает на них и повелевает вздернутым носиком.

— Да, хорошо, — сказала она. — Но мне всегда жаль тех женщин, в которых много ребенка. Они обаятельны, пока молоды, а с годами это проходит. Обычно — это безвольные натуры. Представь, сорокалетняя дама все играет в «семнадцать лет».

Он живо повернулся на локте.

— Ну что ты, здесь нужна такая воля!

— Подожди, я серьезно. — Ветер зашелестел в деревьях, и она посмотрела, как качаются ветки и летят новые листья. — И именно поэтому мне иногда бывает жаль мать. Она красива, добра, и в молодости — я верю отцу — она была очень обаятельна. Представляю, как она склонялась над цветами, гладила кошек, собак. Качала меня на руках… И отец любовался ею, но сейчас ей не хватает и воли, и ума. О ней не скажешь — вот тонкая натура! И нет того обаяния! Но доброта все та же.

Он склонил голову на плечо. Какой сложной и прекрасной жизнью живут ее глаза, губы, голос.

— Женщина должна быть не только добра, — продолжала она, — но и умна, а когда она добра и умна, тогда и обаятельна. Только тогда…

Это было сказано очень серьезно. Он смотрел: очень серьезная, и губы, и глаза, и даже руки с листьями. В ее лице был приговор женскому кокетству.

И он протянул:

— Ну, улыбнись, Галчонок!

— С тобой невозможно говорить!

— Но я же не виноват. Ты мне больше нравишься большеротым Галчонком! — сказал он. И вдруг повалился на бок, доставая носовой платок из кармана брюк, большой, красный, и, достав, воскликнул с пафосом: — Милый Галчонок, ты не представляешь, какой ты красивый, обаятельный и умный человек! — И высморкался. — Даже завернутая в это дурацкое одеяло — ты самая тонкая натура, какую я когда-либо видел!

Он быстро вытер нос, сложил платок и спрятал его в карман.

«Как он все просто делает!» — подумала она.

— Вот смотрю на тебя, и все здорово! И эти деревья, и листья — все. Весь этот день какой-то удивительный!

И вдруг замолчал, пораженный звуком своего голоса. Любовь? И испугался. А не проговорился ли? Но нет. Она сидит рядом, наконец-то рядом. А их товарищеские отношения — так ему по крайней мере казалось — незаметно перешли в отношения полудружбы-полувлюбленности. И никого нет. И она перебирает ветки, вытянула ноги, положила одну на другую, ноги в таких холодных сапожках! Почему-то сапожки сейчас казались ему очень холодными, особенно правый, только что побывавший по щиколотку в ручье. И захотелось стащить его с ноги, поставить на траву, и взять в руки ее холодную маленькую ступню, и греть в ладонях, дышать на нее, и гладить пальцы под тонким капроном.

Он полюбил. Это пришло как-то сразу. Он не помнил себя таким. Месяц назад ее встретил. Вчера узнал у приятеля ее телефон и вот позвонил. «И так прекрасно, что я ее встретил, что она есть! И вечером можно снова, с бьющимся сердцем, снять трубку, набрать номер ее телефона и после трех-четырех гудков ожидания услышать в трубке ее голос. И знаю, ее голос сразу потеплеет для меня».

Он знал, как ночью будет думать о ней и трудно будет вспомнить, какое именно у нее лицо, разрез век, какой нос, губы и какие глаза.

А действительно, какие? Он легко сел и заглянул ей в лицо.

— Черные! — И, довольный, повалился на траву.

— Ты что?

— Я до сих пор не знал, какого цвета твои глаза. Знал — удивительные.

— Ну и как тебе цвет моих глаз?

Он лежал на траве распластавшись и держал у самых губ сигарету. Деревья уходили в высоту.

— Цвет глаз вообще ничего не говорит, — сказал он. — Человека можно любить даже с бельмом на глазу, даже кривого, даже слепого, даже с красными глазами, как у кролика.

— А какой ты любишь цвет глаз? — настаивала она.

— Какой? — Он засмеялся. — Красный, как у кролика, и черный! Я люблю черный цвет глаз. Ты довольна?

Он все обыгрывал — так было легче.

Она смотрела на него и вспомнила про парик.

— Знаешь, кого ты сейчас напоминаешь?

— Кого?

— Моцарта! Такой же беззаботный и гуляка праздный.

— Ничего себе — праздный гуляка. Моцарт накатал столько симфоний и умер ни свет ни заря, вон старик Чайковский до седых волос дожил и то всего шесть симфоний выдал! А я что? Тридцать лет и — ничего: ни академик, ни герой, ни мореплаватель, ни плотник.

Она засмеялась.

— Теперь же другое время!

— Меньше надо болтать языком, старушка! Это все очень серьезно. — Он тронул нос и посмотрел на палец, палец был в крови, и снова откинулся на спину, затряс красным платком.

«Да, очень серьезно, — думал он, — очень серьезно, старушка! Мне бы еще каких-нибудь пять-семь лет, каких-нибудь пять-семь лет, и…»

— Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел… — приговаривал он, вытираясь.

Она смотрела и увидела, как кровь становится невидимой на красной ткани платка.

Этот платок вдруг показался ей зловещим.

— Что с тобой?

— Пустяки, — отмахнулся он.

— Да, тридцать семь лет, — вздохнул он, — контрольный возраст гения! Кто умер в тридцать семь лет? Знаешь?

Она подумала.

— Пушкин, Рафаэль, Маяковский, Лорка, Жерар Филип, Аполлинер, Ван Гог… Ты простудишься, у тебя же тонкий плащ.

— Да, Ван Гогус, — вздохнул он и поднялся. — Ну что ж, пошли! — И протянул ей руку.

Если и есть очарование в осеннем парке, то оно, как никогда, было доступно ему сейчас. Он любил приезжать сюда осенью. Тридцать шестой номер трамвая увозил его с Театральной площади и привозил сюда, к поселку Стрельна. Он очень любил этот заброшенный парк, любил эти большие старые деревья, посаженные бог весть когда. Редкие прохожие его не отвлекали. Здесь он ходил по пустынным дорожкам, щурился, курил и думал свои осенние думы. Он был тяжело болен и знал, что обречен.

И вот сейчас он шел рядом с этой девочкой, без конца говорил с ней, а сам ловил себя на мысли, что она сосуд, сосуд кристально чистой истины.

— Знаешь, ты осветила сегодня весь этот мой парк, — вдруг сказал он. — Представляешь, что ты сделала!

Оба засмеялись.

И она, покраснев, сошла с дорожки и быстро-быстро вприпрыжку, как девочка, спустилась к воде.

В черной воде отражалось небо и силуэты деревьев. Вода только казалась черной, но была прозрачной и очень чистой, а черной казалась от прошлогодних листьев, слежавшихся на дне. Поверхность воды была усыпана новой яркой листвой.

Он смотрел с дорожки, как она шла берегом и как присела на корточки у самой воды, нагнулась, потянулась рукой к воде, вытянув другую с букетом — для равновесия. Рука с букетом качалась, отражения в воде были четкие и черные, словно покрытые лаком.

— Ну, как вода? — крикнул он.

— Совсем теплая, — ответила она. — Можешь выкупаться.

Странно и хорошо было слышать ее голос на расстоянии. Он раздавался словно для всего парка, и показалось, что она всегда была рядом, что давно он уже слышал этот голос и видел ее улыбку. И вдруг вспомнил, что встретил ее не месяц, не год, а раньше — лет десять — двенадцать назад. Да-да! Тогда вечером на Садовой у Сенной он сел в трамвай и увидел напротив девочку. Она сидела на коленях у матери, и как взрослая, разговаривала с ней, и весь вагон улыбался. Она заметила, что он смотрит, а он смотрел не на мать, а на нее, и она широко улыбнулась ему, но застеснялась и спрятала лицо на груди у матери и снова взглянула. И он позавидовал тогда тому, кто встретит ее лет через десять. А может, это была не она? Она! Вылитый галчонок.

И теперь он уже не мог представить этот парк без ее голоса и себя без нее, а ее — без зимнего букета. Странно, почему зимний, когда осенний?

Она выпрямилась и пошла дальше берегом. И вдруг побежала, побежала вперед, взяла в сторону, вверх, к дорожке. И вот уже стоит далеко впереди на дорожке, стоит, ждет, раскраснелась, улыбается, и одна нога отставлена в сторону и поставлена на каблучок, носком кверху. Вот она какая! Она помахала ему. «Сколько в ней грации! И неужели я теперь буду каждый день встречаться с ней, глядеть на нее и узнавать в ней все новое и новое, в каждом слове, в каждом движении?!

О, это было бы счастье. А может, я правда люблю только это первое бережное узнавание чужой души? А потом…

Нет, нет! Так было раньше, там было другое, но все равно нужно как можно больше растянуть время вот таких целомудренных встреч, только они запоминаются, только в них душа.

Какой сегодня день! Удивительный! И пусть следующий будет похож на него. Я готов хоть все время жить робким ожиданием ее губ, только бы она была рядом, и вот такая…»

Он тихо шел к ней, а она ждала. Он шел, а она ждала.

— Посмотри, что я нашла! — сказала она и присела на корточки. Он посмотрел. Ветер шевелил ее короткие черные волосы. На дорожке у ее ног лежал кленовый лист чуть белесоватый. Он так и сказал:

— Что ж тут удивительного? Кленовый лист.

— А цвет какой странный. — Ей очень нравилась ее находка. — Тебе он ничего не напоминает?

Он нагнулся. Она придвинулась на корточках. Ветер шевелил совсем рядом короткие черные волосы.

Лист был поблекший, болезненный, не яркий, как другие; казалось, ему сто лет.

— Лист как лист, — сказал он. Взял у нее лист за черенок, повертел и пожал плечами. — Ничего особенного.

— А цвет, цвет, — настаивала она. И на лице ее было столько нетерпения и даже страха, словно она что-то загадала, и оттого, что он скажет, должно все решиться.

— Цвет, — повторила она. — Что тебе напоминает его цвет?

Он смотрел на лист и не видел ее лица.

— Табак? — усмехнулся он.

— Эх ты, прозаик! — Она была явно разочарована.

— Почему прозаик? Может, я дальтоник?

— Цвет, какой странный цвет, — страдала она. — Неужели ничего не видишь?

Он с любопытством взглянул на нее и снова на лист. «Кожа? Нет, не кожа. Что-то еще очень близкое. Ага, пергамент. Цвет старинного пергамента! Ну конечно же! — обрадовался он, найдя то, что искал. — Не бурого коричневого пергамента, а буровато-желтого, отбеленного, в серебристых и коричневых пятнышках времени по краям. Интересно, а что же подумала она?»

Он отдал ей лист и пожал плечами.

— Я, наверное, кретин — ничего не вижу. Обыкновенный кленовый лист.

Она с сомнением смотрела на него.

— Лист как лист, — повторил он. — Ну, а что он тебе напоминает? — И ждал с любовью, с великим мальчишеским любопытством.

«Быть или не быть! — подумал он. — Если она скажет то же, то все будет прекрасно! Но только где же ей — ей, конечно, недоступна такая далекая, тонкая ассоциация цвета, фактуры и времени».

— Так что же тебе напоминает этот лист? — повторил он тоном эксперта.

— Цвет старинных японских гравюр! Вот что! А ты их и не видел!

— Браво! А ты их где видела? В Токио?

— Я видела, а ты — нет!

— Браво! — опять сказал он. — Не всем же сходить с ума от японских гравюр, хватит и одного Ван Гога!

Он, конечно, знал их и сейчас, глядя на лист с тонким графическим рисунком не продольных, а зонтичных жилок, недоумевал: как же я сразу не сообразил?

А она улыбалась и впервые глядела с чувством превосходства.

Совсем рядом ее короткие черные волосы, и ее глаза, и эта улыбка. «Боже, как она прекрасна сейчас! — думал он. — Я счастлив, я люблю эти деревья и этот лист, потому что она рядом и вот такая! Но откуда она все знает? Ну как же, она только что прилетела из Токио! Сию минуту!»

— Да! — сказал он. — Цвет японских гравюр! Никогда бы не подумал, а сейчас вижу. Ты права, тысячу раз права! Цвет японских старинных гравюр…

Как прекрасны первые дни любви, когда радость первого впечатления становится открытием и утверждением всего лучшего, что есть в человеке, в природе, в тебе самом! Как волнует робкое, трогательное узнавание чужой души, в которой находишь свое лучшее выражение.

Он знал, что всегда будет любить ее и любоваться ею и не устанет слушать ее, и был уверен, что никогда не зевнет в ее присутствии, даже и закрываясь газетой, а если зевнет она, так что ж — она закроется и одной рукой, и его не будет раздражать, почему не двумя.

Поднялся ветер. Листья полетели. Смеркалось.

— Ну что же, пойдем, а то темнеет. А я хочу показать тебе еще рыбацкий поселок, и лодки, и ветлы на берегу. Пойдем! Тут рядом, за парком. Там и волнорез. Совсем волжский поселок. Увидишь такое под боком у Ленинграда! Пойдем, пойдем. Бери свой букет. А выше, знаешь, у самого шоссе, есть плотина и водопад. Там тебе понравится так, что голова закружится. Пошли.

Она встряхнула свой яркий букет. И тут он увидел на земле оставленный ею лист. Лист лежал никому не нужный, блеклый, цвета старинных японских гравюр. Ненужный ей и ни одному музею, даже токийскому. Он поднял лист и спрятал его в карман плаща, а там осторожно разгладил ладонью.

Ветер усиливался, и он взял ее под руку. Деревья шумели, летела листва, неслась по ветру, катилась по дорожкам. Все было очень хорошо. Через час-полтора они приедут в город, а там уже зажгутся фонари. «Счастье, счастье! — твердил он себе и внушал: — Будь с ней снисходителен и чуточку небрежен — именно это ей и нравится в тебе. Никаких страданий Вертера! Если она поймет, что я люблю ее, — она примет это как должное и вклеит еще одного лопуха в свой гербарий. Помни, тебе тридцать, а ей девятнадцать. И не будь тюленем».

А под ногами шуршали листья, а над головой плыли низкие облака, и когда они вышли из парка и остановились на мосту, чтобы идти к рыбацкому поселку, и когда она широко увидела залив и потянула его к воде, и когда они, щурясь от ветра и глядя в сторону Кронштадта, весело заспорили, где Кронштадт: «Вон там». «Нет — там! Там — Ленинград, а там — Кронштадт, — показывал он рукой, — уж поверь мне, девочка, в Токио я еще не был, но где Кронштадт — знаю!»

Она вдруг погрустнела и задумчиво сказала:

— Как странно. Через неделю я выйду замуж и этого уже не будет!

— Как? — Он замолчал, пораженный, и забыл все — и где Ленинград, и где Кронштадт, — все, с чем приехал сюда.

— Как замуж?! Что ты говоришь?

Она пожала плечами, поежилась и, перехватив под мышкой свой букет, подняла воротник, прижала концы воротника к подбородку и сощурившись смотрела вдаль. Ветер трепал рядом ее волосы.

— Как замуж? — повторил он, все потеряв.

— Так. Тот парень, который был тогда со мной…

— Не может быть! — почти закричал он. — Ты не сделаешь этого, слышишь, ты не смеешь… Неужели не видишь… Ведь я…

Она виновато взглянула на него и снова на залив. Залив был пустынен.

— Так было хорошо, так хорошо, как никогда, — сказал он упавшим голосом.

Она опустила глаза и носком своего узкого модного сапога стала собирать в кучку ломаные камышинки на берегу.

Было очень тихо, только ветер шумел за спиной в верхушках деревьев. Он не знал, что сказать, что сделать. Он еще видел этот свой сегодняшний поющий парк и слышал ее смех, но все горело, все рушилось.

Он стоял на ветру, пораженный. Она молча собирала носком сапога камышинки и давила их каблуком.

«Как же так, как же так, — думал он. — Все кончено, и так сразу. Пустынно, ничего нет, ничего!»

Голова кружилась. Он взглянул на ее ногу. «Тюлень, возьми себя в руки! Скажи, что тебе все равно. Засмейся. Поздравь ее! Пусть она поцелует тебя в лоб и положит этот веник на твою могилу. К чертям! Все пропало: и этот день, и все-все, и рыбацкий поселок, который я только что хотел ей показать и уже не покажу, и черные смоляные лодки на берегу, и часовенка у деревянного моста — ничего не покажу. Нет сил. А я-то думал снять здесь летом комнатку у рыбаков. И чтоб она приезжала по вечерам, а я встречал ее, и от меня, как от рыбака, пахло бы рыбой! Тюлень! Ничего теперь не будет! Ни вечеров, ни телефонных звонков, ни ее лица рядом в мартовских сумерках. Ишь, размечтался, обрадовался, размяк, как тюлень, — подругу увидел под северным сиянием. К черту! Снова одна работа, работа! Но теперь, наверное, не дотянуть. Столько она отняла у меня сегодня!»

Он не смотрел на нее. Молча достал пачку сигарет, встряхнул.

— Дай и мне! — сказала она.

Он, не взглянув, чиркнул спичкой, закурил в ладонях на ветру и отдал ей сигарету. Сосредоточенно закурил вторую. Курили и смотрели на холодные мелкие волны, бегущие по заливу. Горизонт был сер и пуст. «Да, уже не поплывем весной в Петергоф, и солнечная палуба не будет качаться, и ветер не будет трепать рядом ее подросшие за зиму волосы. Опоздал!»

Сигаретный дым сразу схватывался ветром и уносился в сторону парка. Темнело.

И вдруг он произнес то, что, казалось, совершенно не относилось к случившемуся.

— Странно, — сказал он. И ее поразил его добрый голос. — У меня сейчас такое чувство, будто стоит мне сделать шаг, и я пойду по воде. Знаешь, как святой. И так, пешком по воде, можно дойти до Абиссинии… А там, наверное, сейчас синее-синее небо!

Она сразу увидела это синее небо и идущего по синим волнам человека.

— Или в Полинезию! — сказала она ему в тон. — А как ты думаешь, Христос ходил по воде? — спросила она.

— Черта рыжего! Ходил по лужам, как по воде! — И решительно повернулся к ней. — Этого не будет, слышишь, не будет! Ты не сделаешь этого! — Он схватил ее за руку. — Клянусь этой сморщенной мелкой лужей — ты не сделаешь этого! Ты не выйдешь за него! — И больно сжал ее запястье. — Этого не будет! Ты мне нужна! Мне — понимаешь? Нужна как жизнь! Я задохнусь без тебя!

Он с болью и ненавистью смотрел ей в глаза и повторял:

— Мне ничего не нужно. Только ты! И к черту эти японские гравюры! — Он яростно ворвался в карман и далеко отшвырнул смятый лист. — К чертям эти листья! Я люблю тебя, люблю, понимаешь? — Глаза его горели. Она не видела его таким. — Ты мне нужна, ты, ты, ты! — словно в бешенстве повторял он. — Этого не будет, не будет! Скажи — да! — Он стиснул ее руку. — Что молчишь?

Ей было больно, но она не замечала боли — она смотрела на него во все глаза. Она впитывала его слова и вся расцветала. Горящими щеками на ветру. И уже не сдерживала своей торжествующей улыбки.

И он зажмурился. А она улыбалась. Он стоял, как раненый, на ветру, а она улыбалась.

— Скажи хоть слово, что ты молчишь?

— Пойдем, — вдруг сухо сказала она. — Здесь холодно, я замерзла. — И взяла его под руку.

Зашагали. Словно пьяный, он чувствовал механическое движение ног. Голова кружилась, наполненная звоном в ушах, как после взрыва, и только ветер еще треплет рядом ее и не ее волосы…

Он шел быстро. И теперь не она, а он тянул ее за собой.

— Куда ты бежишь? Ведь ты хотел показать мне рыбаков!

— К чертям! — И уже с раздражением думал о себе.

«Нет, как я мог, как я мог! Сорвался, как мальчишка. Ишь, размахался руками — тор-ре-а-дор! Ничего ей не докажешь! И ничего мне не надо! И ничего у меня не осталось, даже этого дурацкого листа цвета японских гравюр!

„Нет, ты только посмотри, какой цвет!“ Табак! Вот и цвет. Ишь, как шагает. Довольна. Поймала, как божью коровку».

Они уже не прогуливались — они быстро шли обратно. И она пожалела, что так сразу увела его с берега. Теперь он был другой, резкий, чужой.

И хоть все в нем еще звенело от пустоты, боли и обиды, он снова искал свои прежние шутливые интонации, но, не находя их, сказал:

— Понимаешь, девочка, весь этот день с утра был для меня удивительный. Во мне все пело. Знаешь, что такое счастье? Это стоять у памятника Римскому-Корсакову и видеть, как ты перебегаешь площадь, идешь мне навстречу, улыбаешься во весь свой рот и уже снимаешь на ходу перчатку. А ты женщина и могла бы пожать руку итак. В этом — все. И вот мы в трамвае. Тридцать шестой номер. Не знаю, пожалуй, теперь это самое страшное для меня число; и ты рядом, в этом стеганом одеяльце. И вот парк, и эти твои листья, и твой смех среди этих деревьев. Понимаешь, что ты наделала?! Ты отняла у меня мой парк! А эти листья — зимний букет? Зачем он тебе? Приедешь домой, поставишь его в вазу и будешь вспоминать меня, лопуха? Оставь его здесь… выбрось!.. И вот я шел с тобой, смотрел на тебя, а у самого под этим плащом вырастали птеродактилевы крылья. Можешь потрогать — обрывки еще сохранились. Смеешься? А представляешь, кем бы я был завтра? А через тысячу лет? Через семь лет я стал бы Михаилом Архангелом, будь со мной ты. И вдруг ты это сказала — и конец! Я весь облетел, как эти деревья. И знаешь, со страхом жду зимы… Боюсь долгих зимних вечеров, телефонных звонков, пустых встреч в пустых компаниях. Б-р-р! Мороз по коже. Ведь у меня знаешь что… Ведь я… Нельзя же так, старушка, девочка моя! Ты могла бы сказать утром, когда я позвонил. Привет тебе от моего жениха! И дело с концом! Я бы повесил трубку, закурил и пошел бы проветриться. Люблю бродить по городу, когда что-то не клеится. Или вот сюда бы приехал, зимний букет соорудил бы тебе к свадьбе, а ты? «Ой, я очень рада, поедем обязательно!» И я, как дурак, сам не свой стал — глуп и доверчив, как мальчишка, даже ботинки на углу почистил.

Она улыбнулась этой его жертве.

— Не грусти, ведь ты останешься моим другом.

— Другом?! Ха-ха! Примите сейчас мои уверения в совершеннейшем почтении. И привет супругу!

Он ускорил шаг. От его шутливой меланхолии не осталось и следа.

— Подожди, не беги так, — сказала она. — И дай мне закурить. — И остановилась. — Я, кажется, натерла себе ногу. И куда мы так торопимся? Ведь еще не поздно?

— Но уже темнеет!

— Что ж что темнеет… — И ждала сигарету, а взяв ее, лихорадочно мяла ее в пальцах, ожидая спички.

«Темнеет, темнеет. И зачем так быстро темнеет?» Она переступала с ноги на ногу. Он чиркал спички, но ветер задувал их. Наконец она опустила лицо ему в светлые ладони и закурила. Осмотревшись, сошла с дорожки и опустилась на листья под деревом. Села, вытянула ноги. Затянулась.

— Сегодня первый раз эти сапоги надела.

Молчание.

«Ну как объяснить ему? Ведь он должен все понять». От сильной затяжки голова закружилась. «И почему он не курит, почему не курит? Весь день курил. Молчит…»

Он поднял воротник, спрятал руки в карманы и стоял отвернувшись.

«Должен же он понять, что мне тоже тяжело, очень тяжело. И почему он не курит, стоит как истукан…»

И вдруг он стал ходить рядом, взад-вперед, крупными шагами, нетерпеливо, словно перед дуэлью — взад-вперед, шуршал листьями, а соперник все не приходил.

«Петушится, а сам совсем осиротелый!»

— Смотри, как быстро темнеет, — сказала она.

Он остановился, закурил и бросил спичку.

— Да, темно. После спички.

— Это от контраста — мрак и свет.

— Да, от контраста. — И остановился. Встал к ней спиной, поднял голову. Там, среди веток, уже не было света, и ветви словно мерещились на фоне темных облаков; стоял, слушал шум ветра и не сразу понял, что она сказала. А она произнесла то, что он меньше всего ожидал. Она с грустью подвела итог дня:

— Я люблю тебя.

Он даже не повернулся.

— Люблю! — сказала она. И еще безнадежнее: — Правда люблю! — И чуть не плакала. Ей было обидно за себя и жаль того, другого, в городе. И жаль себя. Она произнесла это, а он даже не повернулся. Первый раз в жизни она произнесла эти слова, и как? Ему в спину! И он даже не повернулся, стоит как истукан. Почему все так получилось? Вот она сидит тут на земле, а он стоит отвернувшись. Разве так должно это быть? «Господи! Я должна была сказать это слово там, десять минут назад, там, на берегу, когда он говорил, говорил… Я должна была радостно и громко выкрикнуть это и броситься ему на шею! Там, на ветру. И это было бы счастье! Но я опоздала».

Он повернулся и смотрел пораженный. Маленький тюлененок сидел на листьях с огоньком сигареты. До него вдруг дошло.

— Что ты сказала? Это правда?!

Она кивнула. И совсем безнадежно — еще раз.

Он с бьющимся сердцем опустился перед ней на колени.

— Неужели правда? Ты любишь? Ты… — И голос его задрожал. — Знаешь, кто ты? Ты — любимая. Лю-би-мая! — повторил он по складам.

И она прижалась лицом к его холодному плечу, радуясь и плача.

— Ты удивительная, удивительная, — в восторге шептал он.

— И ты, и ты. — Она уткнулась ему в воротник.

Он обнял ее и стал целовать ее плечи, ее упрямую голову, уши, шею, целовать ее холодные волосы. Она почувствовала, как он торопится, и ищет губами ее мокрое лицо, и подходит все ближе, ближе, и вот нашел ее щеки, глаза и наконец губы, губы…

Когда они выбрались из парка на шоссе, было совсем поздно и моросил дождь. Слева, в стороне, в окнах Арктического училища, бывшего Константиновского дворца, кое-где еще горел свет.

Они быстро зашагали по шоссе к трамвайному кольцу. Кольцо светилось из темноты фонарями. Она озябла, и он обнял ее за плечи. Он шел быстро, и она торопилась рядом, стараясь идти в ногу, и сбивалась. Еще издалека она увидела, как к кольцу подошел трамвай. Из вагонов вышли два человека — из первого вожатый, из второго кондуктор.

— Последний, — сказала она. — Успеем?

— Конечно! — И оба прибавили шагу. Они торопились. Дождь усиливался.

— А знаешь, я бы не хотела уезжать — вот только дождь!

— Да, дождь.

— И водопад мы так и не посмотрели!.. А хочется послушать. Я бы осталась сегодня хоть на всю ночь, но дождик…

— Да, — повторил он. — Стой, а где твой букет?

— Ой! Забыла! Но мы еще нарвем. Ведь нарвем? Правда?

— Соорудим! — бодро сказал он.

И подумал, что теперь не скоро приедет сюда. Завтра работать, работать — наверстывать упущенное. В свете фар пронесшейся мимо машины он увидел, как ровно и густо моросит мелкий дождь.

Когда они подошли к кольцу и она вскочила на ступеньку пустого и освещенного, как рай, трамвая, он снова обрадовался, увидев ее опять легкую, стремительную, прежнюю, как днем. Короткие черные волосы ее блестели от дождя словно лаковые.

Она вошла в вагон. Каблучки дробно застучали. Сквозь мокрое стекло он увидел ее, идущую в конец вагона. Наконец она устроилась у окна, прижалась щекой к стеклу и позвала его рукой.

— Иди сюда, ты и так промок!

Но он стоял и смотрел на нее.

Она помахала ему шутливо, как бы прощаясь, и он тоже помахал ей — тоже как бы прощаясь, но очень серьезно. Она сделала широкие глаза, но, увидев, что он достал сигареты и остановился под фонарем, успокоилась, отвернулась, подняла воротник, прижала концы воротника к подбородку и задумалась, счастливая. Без зимнего букета.

Он курил и смотрел на нее. «Какая она уютная в этом пустом вагоне!»

Он видел ее лицо в профиль, как на портрете — светлый портрет в темной раме трамвайного окна, под мокрым стеклом; потом отвернулся.

Там, где парк, был темно и тихо. Он курил. Курил и ждал вагоновожатого. Рядом шелестел дождь. Он представил, как листья мокнут на дорожках парка — очень тихо и пусто. И стало тоскливо, очень тоскливо. «Лучше бы это случилось не сегодня, а через день, через два, через сто лет». Теперь он был уверен, что не скоро приедет сюда с ней.

Завтра снова институт, работа, работа… А ведь он так и не показал ей «волжского поселка», и каменную косу волнореза, выступающую в залив, и часовенку, и ветлы на берегу тоже не показал. А там столько рыбацких черных лодок и пузатых баркасов у берега! А зимой там стоят буера… А главное, он не показал ей водопад у шоссе — ему и самому хотелось еще раз послушать шум падающей воды, — вот так стоял бы в темноте, успокоенный, и слушал бы шум падающей воды, и она рядом, еще не моя.

«Зачем это случилось именно сегодня? Зачем так быстро? Лучше бы завтра, через месяц». Он и сам не знал, как это произошло, просто он был очень нежен, а ее руки лежали без движения на листьях…

Он курил и смотрел в сторону парка. Тяжело. Там остался один из самых светлых и волнующих дней его жизни. Прошел.

«И вот она сидит в трамвае, а я курю здесь. Она там, а я здесь. Но как она могла оставить тот чертов лист на дорожке?! Как?»

Дождь моросил… Волосы намокли, плащ потемнел от дождя. И вдруг кто-то тронул его за плечо, он вздрогнул и обернулся. Она стояла рядом и смотрела испуганно.

— Что с тобой? — спросила она.

Он очень обрадовался, что это она, и удивился — такое у нее было испуганное лицо.

— А что случилось?

— Я не узнала тебя сейчас… Смотрю — одинокая фигура под дождем. Взглянула в окно и испугалась. Не ты. Одинокий чужой человек на остановке, под дождем. Даже страшно стало.

— Ну, что ты! — Он виновато улыбнулся и привлек ее к себе. — Просто стоял и смотрел на наш парк — ведь там остался твой зимний букет! Помнишь его? Мокнет сейчас под дождем…

У нее было очень расстроенное лицо.

— Ну, улыбнись, Галчонок, — ласково попросил он.

Она вся дрожала.

— Не могу прийти в себя: смотрю — совсем чужой, одинокий… Я даже подумала, а где же ты?.. Больше никуда не отходи от меня, слышишь?

— Не буду, не буду! — улыбнулся он.

Она пристально смотрела на него.

— Ну, что ты? Я же очень люблю тебя, — сказал он, наклонился и поцеловал ее.

— Я боюсь! — Она пристально смотрела ему в глаза. — Чего-то боюсь.

— Граждане, вагон отправляется! — сердито сказал неизвестно откуда появившийся вожатый. Она не слышала вожатого. Она не сводила с него пристальных глаз. Словно что-то рушилось в ней.

Войдя в вагон, вожатый деловито постучал сапогами по полу.

— Я совсем замерзла. Пойдем! — сказала она.

Он бросил окурок.

Ко второму вагону торопливо пробежала кондукторша, придерживая свою сумку, словно противогаз.

— Ну, пойдем же! Что ты ждешь? Ведь наш вагон без кондуктора…

Начало 1970-х

Борис Дышленко

Пять углов

Умылся не так, нарядился не так, поехал не так, заехал в ухаб, и не выехать никак.

Загадка

В пятницу Исайю Андреевича с почетом проводили на пенсию, а на следующий день была черная суббота, и все о нем забыли. Ну и ладно: Исайя Андреевич последние месяцы только и думал о пенсии, так что ему было все равно, помнят о нем или нет. И не то чтобы Исайя Андреевич не любил своего коллектива, или был тяжело болен, или хотел бы заняться собственной дачей — дачи у него не было, — просто последнее перед пенсией время Исайя Андреевич почувствовал, что давно уже ему хочется на покой. Как-то раньше не замечал этого, а теперь вот заметил и стал не спеша и в свой срок подготавливать бумаги, так что когда пришло наконец время подавать, тут Исайя Андреевич и подал. Как ни копалось в документах начальство, как ни искало, придраться было не к чему: возраста Исайя Андреевич достиг, трудовой стаж у него намного превосходил нужный — не к чему было придраться. Жалко было отпускать его на пенсию: не бог весть какая спица в колеснице, но работник аккуратный, дисциплинированный, непьющий и дело свое за тридцать лет изучил досконально. Пытался начальник отдела уговорить Исайю Андреевича.

— Не уходите, — говорил, — Исайя Андреевич. Как же мы без вас?

— Да уж, — отвечал Исайя Андреевич, улыбаясь конфузливо и горделиво. — Незаменимых нет. Да ведь я и не у станка стою — что от меня проку?

Пытались Исайю Андреевича усовестить:

— Исайя Андреевич, а коллектив как же? Ведь к вам за долгие годы так привыкли: любят вас, уважают. Да и вам ведь как? Нужность свою, полезность чувствовать…

— Привыкнут и к новому, другому, — кратко отвечал Исайя Андреевич.

Тогда начальник решился на крайнее средство:

— Исайя Андреевич, мы вам тут думали как раз десять рублей прибавить. Погодили бы, поработали еще у нас: ведь это бы и на вашей пенсии отразилось.

Всю жизнь Исайя Андреевич был тих, уживчив; не только с начальством, но и с сослуживцами никогда в споры не вступал, но на этот раз оказался тверд.

— Чтоб вам, — сказал Исайя Андреевич, — эти десять рублей раньше придумать. Вот бы теперь и пенсия побольше была. Только все равно мне эти деньги покоя не прибавят, а мне хочется покоя, отдохнуть.

Так и крайнее средство не помогло — пришлось отпустить.

И вот в пятницу провожали Исайю Андреевича на заслуженный отдых. Утром еще профорг Татьяна Степановна Улитина, женщина громоздкая, широколицая и неудобная, при всей бесполезности и полной решенности вопроса, по инерции продолжала наседать на него с упреками:

— Что же вы, Исайя Андреевич, покидаете наш фронт? Как же вы будете без нас? Скучать станете: делать-то нечего будет.

Исайя Андреевич только улыбался и не отвечал. Исайя Андреевич знал, что будет делать. Последние месяцы Исайя Андреевич только и думал, что он будет делать, и не просто думал, а прямо-таки мечтал.

И вот в обед Исайю Андреевича провожали. В красном уголке публично та же самая Татьяна Степановна Улитина преподнесла ему в подарок от коллектива анодированные часы с красным циферблатом и большой, в коленкоровом под кожу переплете поздравительный адрес. Директор со сцены поздравил Исайю Андреевича. Начальник отдела выразил сожаление и тоже поздравил. Все пожимали Исайе Андреевичу руки. Теперь, истратив все слабые силы своего характера на сопротивление начальству, Исайя Андреевич чувствовал умиление и легкую грусть. После собрания директор пригласил Исайю Андреевича в свой кабинет, налил себе и Исайе Андреевичу по рюмке коньяку и сказал:

— Прощайте, Исайя Андреевич. Примите от меня лично поздравление и благодарность за вашу безупречную работу в течение ряда лет. Наслаждайтесь заслуженным отдыхом и не забывайте наш коллектив.

И рюмочку поставил на стол. Исайя Андреевич поблагодарил, свою рюмочку выпил, еще раз поблагодарил и отправился на заслуженный отдых.

Выйдя из учреждения, Исайя Андреевич почувствовал себя как-то неуверенно и в пустоте. И ждал от этого отдыха, и планировал, но планировал он его, во-первых, с утра, а во-вторых, не с пятницы, а с понедельника; и теперь, оказавшись на улице, немного растерялся. Сыро было на улице и неуютно, и непонятно было — пойдет ли сейчас дождичек или, наоборот, солнце выглянет. Выглянуло; стало вокруг ярче, светлее. К этому времени и рюмочка коньяку стала действовать: разлилась, согрела да еще и изнутри осветила в придачу к солнышку. А что осень… Так что — осень? Любил Исайя Андреевич всякое время года — любил и осень. А раз уж так случилось, что Исайя Андреевич вышел на заслуженный отдых в пятницу, а не в понедельник, то подумал он, что неплохо бы, вне плана, навестить двоюродного брата, жившего на Васильевском острове, уже давно персонального пенсионера и члена совета старых большевиков, а перед тем, как отправиться на Васильевский, Исайя Андреевич взял в винном магазине бутылку сладкого вина «Кагора»: очень любил Исайя Андреевич это вино.

Приехав на Васильевский остров, Исайя Андреевич поднялся к своему брату на третий этаж и позвонил коротенькими звоночками три раза: квартира была коммунальная, и звонок был один на всех.

Дверь открыл брат Александр Иванович. Брат был двоюродный и отчество имел отдельное. В отличие от Исайи Андреевича он был высок, костист, самоуверен, тверд характером и имел свою точку зрения.

— Здравствуй, Шурочка! — робко приветствовал брата Исайя Андреевич и, вытянув вперед бутылку, показал брату, что у него было.

— Ишь ты! — удивленно сказал Александр Иванович. — Что это? Не замечал за тобой. В пятницу?! Что стряслось?

— Не стряслось, Шурочка, а случилось. Случилось, Шурочка! — радостно приговаривал Исайя Андреевич, проходя в прихожую и с трудом совлекая с плеч узенький кремовый, купленный в детском отделе плащик. — Случилось, Шурочка, сбылось наконец-то!

— Что, на пенсию вышел? — догадался Александр Иванович, пропуская двоюродного брата вперед и строго на него глядя. — На пенсию вышел? Чему ж ты рад? — Александр Иванович надел очки в тонкой серебряной оправе, еще строже посмотрел на Исайю Андреевича и снова повторил: — Так чему ж ты рад?

— Как же, Шурочка, не радоваться? — удивился Исайя Андреевич. — Я ведь об этом чуть не полгода мечтал. Все разные мечты, планы строил.

Александр Иванович несколько раз иронически похмыкал, шевеля тонкими белыми губами.

— Чудак ты, — сказал он. — Ну садись. Вот сюда, в кресло: тут поудобней будет. Что это у тебя?

Исайя Андреевич с гордостью обеими руками протянул ему свой адрес.

— Вот — ценили меня, преподнесли памятные подарки. Вот — и часы с гравировкой.

Александр Иванович пренебрежительно посмотрел на часы — в руки не взял. Он раскрыл папку, посмотрел, сложил, посмотрел сквозь очки на Исайю Андреевича.

— «Ценили», говоришь? Так и не уходил бы. Может, зарплату прибавили б. Что дома сидеть?

— Мне, Шурочка, предлагали, — с гордостью сказал Исайя Андреевич. — Десять рублей прибавки предлагали. Не хотели отпускать.

— Пф! — сказал Александр Иванович. — Десять рублей! Десять рублей на дороге не валяются, — строго сказал Александр Иванович. — Брать надо, коли дают. Да и что тебе сиднем дома сидеть? Не пойму. Ну ладно, — сказал Александр Иванович, — вышел так вышел: отметить надо.

Александр Иванович энергично встал, энергично подошел к холодильнику, энергично наклонился, охнул, схватился за поясницу.

— Ох! — сказал Александр Иванович. — Сиди-сиди! — сердито крикнул он Исайе Андреевичу. — Здоровей тебя, хоть и старше.

Александр Иванович быстренько накрыл на стол. Любо-дорого было смотреть: и рыбные консервы в томате, и селедочку с луком, и яйца вкрутую сварил, и все это на тарелочках, чистенько, аккуратно — это у них в роду все такие: порядок любят.

— Беленького? — спросил Александр Иванович, потрясая над столом бутылочкой, которая прежде, как помнил Исайя Андреевич, называлась четвертинкой, а в наше время — маленькой. — Беленького выпьешь по этому случаю?

— Да нет, Шурочка, я уж лучше своего, сладенького: у меня от водки бывает головокружение. Твое здоровье, Шурочка!

— Я здоров, — ответил брат. — Давай лучше за твою пенсию. Сколько тебе назначили?

— Семьдесят рублей! — с гордостью ответил Исайя Андреевич.

— Вот. А могло бы больше быть, — наставительно сказал Александр Иванович. — Послужил бы еще три года. Учитывая прибавку… Конечно, не персональная, как у меня, — погордился немного Александр Иванович, — а все же.

— А мне, Шурочка, хватит, — говорил, тихо хмелея, Исайя Андреевич, — мне довольно. Куда мне? Потребности невелики: пить я не пью, к щегольству тоже наклонности никогда не имел, кушаю умеренно — для чего мне больше?

— А все-таки зря ты, — сказал Александр Иванович. — Я — другое дело: я и здесь на боевом посту. Я вот в совет старых большевиков хожу, жалобы разбираю — я везде людям нужен. Ну, а ты? Кто тебя в совет старых большевиков возьмет? — ты ведь даже не член партии. Вот разве что в домовой комитет? — предположил Александр Иванович. — Знаешь что? — сказал Александр Иванович. — Иди-ка ты, и правда, в домовой комитет: все при деле будешь. Уже не лишний человек. А кроме того, в товарищеский суд могут избрать — там же, при жилконторе. Иди, Исайя!

— Да что ты, Шурочка! — отнекивался Исайя Андреевич. — Что ты? Я никогда начальством не был — я не сумею, нет.

— Да ты брось, — убеждал Александр Иванович. — Я тоже до поры до времени не командовал, а пришла революция — заставила.

Вот Шурочка! Он всегда такой — резкий, энергичный. Все войны прошел и в том числе революцию. А ведь на десять лет старше!

— Нет, Шурочка, — сказал Исайя Андреевич, — нет. У меня свой план.

— План?! — удивился Александр Иванович. — Постой! — радостно закричал Александр Иванович. — Да ты не жениться ли собрался! Ну, брат, удивил! Извини, что сразу не догадался. Ну, поздравляю, брат, поздравляю! — Александр Иванович вскочил и, схватив руку Исайи Андреевича обеими руками, принялся возбужденно трясти ее. — Признаюсь, брат, удивил. Всего от тебя ожидал, но не этого. Поздновато, конечно, надумал, но что же?.. Только что ж ты молчал? Надо было с этого и начинать, а то — пенсия, пенсия!..

— Да нет, Шурочка, не жениться, — ласково отвечал Исайя Андреевич, дождавшись, пока пройдет возбуждение брата. — Нет, что ты! И в голове не было. Да и на ком? Ведь современные девушки сам знаешь какие: вольные, распущенные, многие даже курят. Нет, жениться — это не по мне.

— Хм! — опешил Александр Иванович. — Тогда не понимаю тебя. Что же тогда? Что у тебя за план?

— Да уж есть план, — уклонился от прямого ответа Исайя Андреевич.

— Так что же все-таки за план?

— Ты уж извини, Шурочка, — сказал Исайя Андреевич, — уж ты, Шурочка, не сердись на меня, только я тебе не скажу. Это — секрет.

— Да нет, я не сержусь, — сказал недоуменно Александр Иванович, — с чего мне сердиться? Я не сержусь. Только нет у тебя никакого плана, — рассердился Александр Иванович, — придумал ты все.

— Ну, нет плана, — согласился Исайя Андреевич, — нет так и нет. Только ты, Шурочка, не сердись.

— Да нет, ничего, — сказал Александр Иванович, — смотри сам. Как знаешь, твоя голова. Ну, давай выпьем, — улыбнулся тонкими губами Александр Иванович. — Давай — за твой план!

Исайя Андреевич проснулся с некоторой чрезмерной бодростью. Он посмотрел на будильник, стоявший на комоде у изголовья кровати, сверил его с подаренными часами: и на часах, и на будильнике было по половине седьмого. Исайя Андреевич посмотрел дальше, за будильник, на окно: за тюлевыми занавесочками пасмурно, а может быть, и мелкий дождик на дворе — этого нельзя было понять.

«Что ж, сколько хочу, столько и сплю, — с чувством свободы подумал Исайя Андреевич. — На заслуженном отдыхе хозяин — барин».

И Исайя Андреевич отвернулся к стене, на голову натянул одеяло (от света), только рот выставил, чтобы дышать, но заснуть больше не мог: под ватным одеялом все равно было душно, и сердце сегодня билось неровно и сильнее, чем обычно.

«То ли похмелье после вчерашнего? — подумал Исайя Андреевич. — Или привык рано вставать? Сколько лет вставал, а ведь в молодости, бывало, — не хочется. В молодости любил поспать. Да и похмелье — тоже, — решил Исайя Андреевич, — похмелье — само собой. Могу пойти пива выпить или бутылку взять домой, — подумал Исайя Андреевич. — Говорят: лучшее средство от похмелья — пиво. Лучше всяких лекарств. Захочу — выпью. Кто мне помешает? Никто не помешает». Исайя Андреевич довольно улыбнулся.

«Нет, это я пошутил, — улыбнулся Исайя Андреевич. — Не за то отец сына бил, что пил, а зато, что похмелялся. Мне похмеляться ни к чему, — подумал Исайя Андреевич, — я, слава Богу, не пьяница и не алкоголик: могу и так перемаяться. Жалко только, что сегодня суббота, а не понедельник: во-первых, от этого полного отдыха не чувствуется, а во-вторых, не так, не начать. Потому что начнешь сегодня — все колесом пойдет: все собьется. Ничего, сегодня дома пересижу. Схожу разве на Кузнечный рынок».

Исайя Андреевич поколебался и встал. Было тепло.

«Видимо, начали подтапливать», — решил Исайя Андреевич.

Неподвижный комнатный воздух от тепла был полон запаха мандариновых корочек, которые Исайя Андреевич хранил в шифоньере для отсутствия моли. Центральное отопление уже лет семь как провели, но Исайе Андреевичу казалось: совсем недавно.

«Теперь самая жизнь и начинается», — решил Исайя Андреевич.

Он вышел на кухню, включил газ и, поставив на конфорку кофейник, сам подошел к раковине и стал чистить щеточкой верхние зубы. Ванной в квартире не было: приходилось у раковины туалет совершать.

«Жато швоя квартира, — подумал Исайя Андреевич, ерзая щеточкой по верхним зубам. — Шовершенно нежавишимо и никаких жабот. Не жря переехал».

Переехал Исайя Андреевич еще в двадцатом году, сразу после похорон отца, служившего диаконом в ***-ском соборе. Отец был хоть и духовного звания, но добрый, душевный человек, и Исайя Андреевич сильно огорчился его смертью. Однако время было не такое, чтобы долго горевать: пришлось тогда Исайе Андреевичу, недоучившемуся гимназисту, искать себе средства к существованию. Тогда и переехал он из епархиальной квартиры к Пяти Углам, по месту полученной жилплощади. В те времена маленькой, тесной показалась ему эта квартирка, а вот же, у кого больше было, тех подселенцами уплотнили, у тех склоки начались, ссоры и неудобства, и подселенцы кляузы писали; а он, Исайя Андреевич, оказался сам себе единственный сосед — с собой не поссоришься.

«Хе-хе-хе! — сказал Исайя Андреевич. — Думал тогда: много ли мне нужно, а получил больше других. Вот что значит — довольствоваться малым», — не без гордости подумал Исайя Андреевич.

Поплескавшись как следует под краном, Исайя Андреевич почувствовал, что и сердце забилось вроде бы ровнее.

«И ни пива, ни валерианы не надо», — удовлетворенно подумал Исайя Андреевич.

Не спеша сидел он на кухне, пил сладкий кофе с молоком и с булочкой.

— Первый завтрак — легкий, — сказал Исайя Андреевич. — Спасибо тебе, Исайя Андреевич! — И вежливо ответил: — На здоровье, пожалуйста, Исайя Андреевич!

Исайя Андреевич прошел в комнату, придвинул кресло к окну и раздвинул тюлевые занавески. Он уселся поудобней в кресле, сложил руки на животе и, глядя, как за окнами постоянный мелкий дождичек моросит, задумался о своем плане.

Не зря Исайя Андреевич скрыл вчера от брата свой план: брат бы этого плана не одобрил, еще, пожалуй, и спор затеял бы с Исайей Андреевичем, а уж тост за этот план поднимать и подавно не стал бы. Наверняка ему бы этот план показался недостойным тоста и совсем ничтожным. А между тем план был английский, во всяком случае, он Исайе Андреевичу казался английским. Исайя Андреевич вообще всегда уважал англичан за их достоинство, любовь к семейному очагу и стойкость привычек. Правда, после войны было такое время, когда Исайя Андреевич их не уважал, даже не то чтобы не уважал, а политически не принимал за космополитизм, но и тогда, перефразируя известное изречение, дальновидно говорил: «Черчилы приходят и уходят, а английский народ остается». Слово «Черчил» Исайя Андреевич произносил на английский манер, твердо: он знал, что в фамилиях англичане не ставят мягкого знака на конце. И, говоря о «Черчилах», Исайя Андреевич в конечном итоге оказался прав: ко времени пенсии международные обстоятельства изменились настолько, что англичан снова стали уважать и появилась возможность к осуществлению английского плана. Собственно говоря, идея этого плана не всегда существовала в душе Исайи Андреевича. Вначале она появилась в виде каких-то смутных неосознанных желаний, отдельных видений, мимолетных ощущений; она рождалась в еще непросветленном сознании Исайи Андреевича как сонная греза, как рождается поэма, и наконец родилась, выросла, приняла стройные законченные очертания. Началось с того, что однажды во внезапном утреннем озарении пять дней рабочей недели точно наложились на пять углов места жительства Исайи Андреевича. Спустя некоторое время Исайя Андреевич вспомнил, что это совпадение впервые поразило его еще в тридцатые годы, в эпоху пятидневок, но тогда оно не дало повода ни к какому плану, поскольку план был пятилетний и государственный, так что Исайе Андреевичу тогда лично ничего не выходило: не сложилась еще историческая ситуация. Правда, когда в двадцатом году Исайя Андреевич переехал из Александро-Невской лавры к Пяти Углам, никакого предопределения, ни таинственного смысла, ни вообще чего-либо сверхъестественного в этом событии Исайя Андреевич не усмотрел: тогда не было не только пятидневной рабочей недели в теперешнем смысле слова, но и пятидневок и — страшно подумать! — самих пятилеток не было. Да, в те времена двадцатилетнему Исайе Андреевичу трудно было проникнуть в скрытую сущность явлений; теперь же в том далеком и, казалось бы, незначительном событии грозного двадцатого года видел Исайя Андреевич глубокий мистический смысл. И вот идея стала постепенно оформляться, но еще некоторое время как нечто абстрактное, отвлеченное от жизни — Исайя Андреевич еще не знал, к чему бы ее применить. И тогда постепенно выстроился английский план. Весь план состоял в сохранности здоровья, которое, как известно, зиждется на английской стойкости привычек, а делился он строго на три части.

Часть первая заключалась в правильности режима питания: первый завтрак — легкий, второй завтрак — плотный. Как у англичан, чтобы первый завтрак не препятствовал физкультурному развитию тела, а кроме того, желудок чтобы не растягивался внезапно, а постепенно привыкал к нагрузке продуктами питания; второй завтрак называется «ланч» (по-русски — полдник). Обед по плану предполагается поздний и с чтением газеты. Вместо ужина за телевизором английский чай.

Во второй части плана лежали прогулки: каждый день — в ином направлении; и ничего, что Загородный проспект, пересекая площадь, образует два направления, — как ни верти, углов получается пять. И по одному проспекту можно от одной площади в две стороны ходить. Эта мелочь Исайю Андреевича никак не смущала. Итак, Исайя Андреевич вознамерился начиная с понедельника после первого (легкого) завтрака совершать прогулку в одном из направлений. Направление предполагалось менять по часовой стрелке, чтобы тем подтверждать размеренное течение времени. Вот какова была вторая часть.

Третья часть была зрелищной и развлекательной. По субботам Исайя Андреевич намеревался посещать какой-нибудь из крупных универмагов: «Пассаж», «Гостиный Двор», ДЛТ — мало ли их? Ну, если и не слишком много, то во всяком случае на четыре-пять суббот хватит; а там ведь можно и повторить по кругу.

Воскресные дни в английский план не входили: они существовали не для здоровья, а для души. Нет, не о церкви шла речь: Исайя Андреевич был хоть и духовного происхождения человек, но во все эти предрассудки не верил. Нет, по воскресеньям Исайя Андреевич, как и прежде, намерен был навещать своего возлюбленного, хоть и двоюродного брата.

На самом деле Исайя Андреевич хитрил, объясняя все английскостью плана: все дело состояло в идее о Пяти Углах, но Исайя Андреевич и сам не сознался бы в таком нерациональном происхождении плана и повернул все дело так, как будто в этом виновата Англия.

— Однако, братец, ты — гусар! — с дружеской укоризной обратился к себе Исайя Андреевич. — Ты, братец, гусар. А еще о здоровье каком-то английском рассуждаешь. Смотри же, братец, характер у тебя уж больно русский: с таким характером трудно английские планы соблюдать. Надо же, один вчера почти целую бутылку сладенького выпил! Шурочка разве что две стопочки для компании поддержал. Поберегись, этак ты и за прекрасным полом приударять станешь.

Исайя Андреевич конфузливо засмеялся. Потом стал снова серьезным и встал. Он подошел к окну, присмотрелся: идет ли дождик? Шел. Исайя Андреевич вздохнул и послушно вернулся в кресло. Он теперь с нетерпением дожидался понедельника, чтобы начать заслуженный отдых.

Ill

Пенсия началась для Исайи Андреевича солнышком. После сильного, длившегося всю ночь дождя оно на улице появилось среди разошедшихся туч, осветило небольшую комнату Исайи Андреевича и заиграло тюлевыми зайчиками на крашеном полу.

Исайя Андреевич, проснувшийся раньше обычного и дожидавшийся половины восьмого, чтобы начать первый день трудового отдыха, в половине восьмого сел на кровати и сладко зажмурился не столько от солнышка, сколько от предвкушения. Встав с кровати, Исайя Андреевич направился прямиком к окну с целью еще больше удостовериться в освещении. В окно через кактусы посмотрел во двор: на противоположной стенке, в чьем-то кухонном окне, — баночки, марлевый мешочек висит; понял, что теперь всегда будет смотреть по утрам в окошко. Исайя Андреевич отошел от окна и вышел через коридорчик на кухню.

«Да, возраст-возраст! — думал Исайя Андреевич, проходя коридорчиком. — Секрет долголетия!»

Бритье доставляло удовольствие: конечно, не так, как в молодые или зрелые годы жизни, — тогда кожа была гладкой и упругой, бритва легко шла, набирая на зеркальное лезвие легкую ноздреватую пену, — теперь кожу приходится оттягивать, зато щетина стала крепче, лучше бреется.

«Заведу сиамского кота».

Позавтракав (на первый раз легко), Исайя Андреевич натянул плащик, заложил шарф поплотней и вышел на лестницу. Он потоптался немножко в нерешительности, постоял и, набрав полные легкие воздуха, шагнул вниз.

Улица встретила Исайю Андреевича солнцем и свежестью, как будто вместе с Исайей Андреевичем и весь мир вышел на пенсию: небо было чистым, и по неглубоким прозрачным лужицам пробегала мелкая рябь, едва шевеля одинокие, зажелтевшие от края листья. Магазины сверкали мытыми окнами и белыми буквами, по Ломоносовской в черных передничках из-под распахнутого пальто стайками перебегали школьницы, совсем гимназистки, и с Разъезжей вырулил на тяжелой серой ломовой лошади извозчик с желтыми сосновыми ящиками на плоской телеге.

— Первый пенсионный! — с гордостью сказал Исайя Андреевич.

Природа ликовала.

Исайя Андреевич не спеша направился по Загородному проспекту к Владимирской площади, с чувством рассматривая витрины закрытых еще утренних магазинов, то останавливаясь у гастронома, чтобы полюбоваться, как рабочие в белых запачканных фартуках, напрягаясь, тащат плотные картонные коробки с написанными на них заграничными буквами, то любопытствуя, на что идет запись у электрического магазина: оказалось, что на холодильник «Саратов». Люди стояли с плакатами на неструганых палках, и Исайя Андреевич подумал было: не стать ли ему с таким плакатом — записаться на «Саратов», — но решил, что это праздность, потому что есть же свой личный холодильник «Ленинград», не такой вместительный, а много ли ему надо?

Исайя Андреевич перешел на другую сторону, чтобы посмотреть, как дворник поливает из черного шланга тротуар.

— Привет труду! — бодро сказал Исайя Андреевич и приподнял над головой свою кепочку.

Молодой дворник (наверное, студент — подрабатывает) кивнул и улыбнулся Исайе Андреевичу, продолжая поливать. Исайя Андреевич хотел спросить у дворника, для чего тот поливает и без того мокрый тротуар; без обиды хотел спросить, а насчет мастерства — какие, мол, секреты? — но и о секретах не спросил, а забыл об этом, потому что в конце проспекта, от колокольни, появилось как бы тихое сияние.

Исайя Андреевич осторожно почувствовал биение сердца. Он взялся за пуговку рукой и неуверенно, как будто он до этого и не в ту сторону шел, сделал несколько робких шагов. Потом еще несколько робких…

Сияние не расширялось и не увеличивалось, а так же потихоньку приближалось, и это было не совсем сияние, то есть, может быть, и не сияние, а как бы сияние; вернее, Исайе Андреевичу казалось, что сияние. Ведь недаром же Исайя Андреевич почувствовал биение сердца, неспроста? Сияние тихо приближалось, а впереди сияния в черном пальто, в шляпке, с зонтиком в сухонькой ручке, с хозяйственной сумкой в другой, приближалась, шла навстречу Исайе Андреевичу пожилая женская фигура в проволочных очках. Ничего особенного на посторонний взгляд в этой фигуре не было, но для Исайи Андреевича она была полна великого значения.

— Машенька! — едва сумел выдохнуть Исайя Андреевич, поравнявшись с фигурой. — Машенька! — И, уже обретя голос: — Помните ли вы меня?

Дамская фигура, несколько по инерции просеменив, остановилась. Строго сквозь проволочные очки посмотрела на Исайю Андреевича, затем вслед за своей головой повернулась сама, прищурилась, как бы припоминая, и отрицательно склонила голову в шляпке направо, а потом — налево.

— Марья Ильинична, — поправила она Исайю Андреевича.

— Марья Ильинична! Вспомните: поклонник ваш гимназический. Не вспоминаете?

Марья Ильинична опять повспоминала глазами и даже сухонькие губки для нужного напряжения мысли втянула совсем внутрь. И как будто бы вспомнила.

— Вроде вспомнила, — сказала Марья Ильинична. — Саша? — неуверенно сказала она и костяным пальчиком ткнула в сторону сердца Исайи Андреевича.

— Ну да, Саша! — радостно воскликнул Исайя Андреевич. Сразу так многое вспомнилось ему от этого имени: в юности он своим крестным именем смущался, казалось оно ему несовременным, ветхозаветным, к тому же и одноклассники, гимназисты, прозвали его за это имя поповичем. (Исайя Андреевич и правда был немного поповичем.) В те времена он стыдился своего церковного имени и называл себя Сашей, а иногда для красоты Александром, а Александр был не он — Шурочка, двоюродный брат, — вот он так уж подлинный Александр. Но теперь дело не в этом было, а вот Машенька его узнала.

— Ну как? Вспомнили? — улыбнулся Исайя Андреевич. — Вот видите? И вспомнили. Именно — Саша.

Марья Ильинична тоже теперь улыбалась.

— Ну, а как вас теперь, полным именем? Отчеством?

— Да называйте Сашей! — с чувством сказал Исайя Андреевич. — Я для вас всегда, на всю жизнь готов Сашей оставаться.

— Ну-ну! — ласково сказала Марья Ильинична, осторожно передвигаясь рядом с Исайей Андреевичем по тротуару. — Неудобно — вы так выросли, возмужали, наверное, уже женатый теперь человек, дети, наверное, как же мне вас — Сашей!

— Что вы, Машенька! — горячо возразил Исайя Андреевич. — Я?! Нет! Я совершенно бездетный холостяк. Да и мог ли я жениться? — судите сами. После всего, что было!..

— А что было? — спросила старушка. — Я уж не помню, что было.

— Ну, вы-то конечно, — грустно сказал Исайя Андреевич, — а я… Я ведь по гроб моей жизни был в вас влюблен.

— А все-таки лучше — Марьей Ильиничной. Мы все-таки с вами старики: нам неприлично.

— Ну, уж если вы так считаете, — чуть-чуть огорчился Исайя Андреевич, — если так считаете, называйте меня Исайей Андреевичем.

— Исайей? — удивилась Марья Ильинична. — А я думала: Александр. Вы ведь тогда как будто Александром назывались?

— Грех мне, — сказал Исайя Андреевич, — молод был — врожденного имени стеснялся: хотелось имени благородного, военного; только я не помню точно, но вы как будто мое полное имя знали.

— Нет, не понимаю, — сказала старушка. — Чем же имя такое плохое? Хорошее имя. Есть, конечно, разные женщины, но мне лично такое имя больше нравится, чем какой-нибудь Эдик. А сколько же мы не виделись, Исайя Андреевич? — сказала старушка. — Полвека, наверное, не виделись?

— Да, наверное, полвека, — сказал Исайя Андреевич, — почти. Только, видите ли, Марья Ильинична: судьба так сложилась, обстоятельства. Папа мой покойный тогда умер, и мне уже нельзя было дальше в Лавре оставаться: место жительства епархиальное, ведомственное было. Я на службу устроился — мне лицевой счет вот дали, вот я и переехал сюда, к Пяти Углам. Квартира чудная — очень выгадал: небольшая, зато отдельная. Сам себе хозяин: никаких этих коммунальных неудобств никогда не знал. Так и живу — все один, хотя по метражу площади можно бы и вдвоем. — Исайя Андреевич вдруг испугался: что, если Марья Ильинична поймет не так — решит, что он, Исайя Андреевич, намекает, — неловко будет. Исайя Андреевич скоренько переменил тему: — Прогуливаетесь, Марья Ильинична? — спросил Исайя Андреевич для перемены темы.

— Да нет, Исайя Андреевич, сестру иду навестить.

Помолчали. Немного шли молча: не знали, о чем говорить. О своей юношеской страсти Исайе Андреевичу так сразу неловко было напоминать; Марье Ильиничне тоже, наверное, неудобно было эту тему затрагивать, а может быть, она об этом и не помнила. Ведь полвека прошло: мало ли сколько разных событий могло за это время произойти.

— Мы ведь тоже тогда к Пяти Углам переехали, — начала снова Марья Ильинична, — тогда, в двадцатом году. Вы в каком?

— Я — в двадцатом же, в октябре.

— Ну вот и мы — в двадцатом. Сначала вместе жили, ну а потом разъехались: как говорится, разные судьбы. Так что я с тех пор и не покидала этого места… Да.

— Да! — сказал Исайя Андреевич.

Хотел было Исайя Андреевич уточнить насчет семейного положения Марьи Ильиничны, но не уточнил: неловко показалось.

«Подумает, что навязываюсь; подумает, что в душу лезу», — подумал Исайя Андреевич — и не уточнил.

Шаг за шагом, не спеша дошли до дома Исайи Андреевича.

«Проводить ли Машеньку немного?» — подумал Исайя Андреевич и подумал, что неудобно. Неудобно навязываться.

— Ну вот, я здесь живу, в этом именно доме, — сказал Исайя Андреевич. — Вот эта парадная, а квартира двадцать девять бе. На са-а-амом верху. Почти мансарда, как у художников.

— Заходите и вы, Исайя Андреевич. Заходите в гости: я всегда рада буду. Вставочка у вас есть? Адрес мой и телефонный номер запишите.

Исайя Андреевич обрадовался несказанно, и сердце забилось резво, как в семнадцать лет. Даже в карман никак не мог попасть рукой. Наконец добрался, там, рядом с сердцем, нащупал записную книжку и, вытащив, на букве «м» раскрыл и записал: Машенька (фамилии не помнил, а спросить побоялся) и адрес: Загородный пр., дом № 3, кв. № 11.

Долго еще смотрел Исайя Андреевич, как Машенька медленно, осторожно переставляя от возраста несоразмерные высохшим щиколоткам ступни, уходит по Ломоносовской, бывшему Чернышеву, провожаемая осенним солнышком. Смотрел Исайя Андреевич со слезами у горла, но к слезам примешалось какое-то еще чувство: ну, не то чтобы планы, потому что и не знал еще Исайя Андреевич ничего ни о теперешней жизни, ни о семейном положении своей юношеской любви, — но кое-что примешалось, и от этого сильнее запрыгало сердце Исайи Андреевича и прибавилось бодрости; так что Исайя Андреевич, совсем как юноша семнадцати лет, взбежал по лестнице на пятый этаж, а если бы и не взбежал, то, во всяком случае, всего только один раз по пути отдохнул.

Исайя Андреевич поставил чашечку в сушилку, отошел и полюбовался: на кухне был порядок.

«Первый завтрак — легкий», — ласково подумал Исайя Андреевич.

За окном утро было солнечным.

«Ну и погодка! — подумал Исайя Андреевич. — Прямо настоящее бабье лето!»

Исайя Андреевич прошел коридорчиком в комнату.

«Не пощеголять ли? — подумал Исайя Андреевич. — Вдруг опять Машеньку встречу? Пожалуй, оденусь сегодня поприличней: пальто и шляпу надену».

Исайя Андреевич здраво рассудил, что под пальто пиджак не увидеть будет, новый он или старый, но брюки надел новые, темно-синие, шевиотовые; на этот раз вместо кепочки приготовился надеть шляпу — не новую, но ведь у аккуратного человека вещи долго сохраняются. Вот и шляпа, зеленая велюровая, нигде не залоснилась, не потеряла от времени своей бархатистости, — вполне приличная шляпа. А вот пальто Исайя Андреевич решил сегодня надеть новое, ненадеванное: не черное покупал себе, старческое, но и не какое-нибудь голубенькое — купил коричневое: и не мрачно, и в то же время солидно — самое подходящее для возраста пальто. Хотел еще надеть новые коричневые на коже полуботинки, для ансамбля, но подумал и не стал — под калошами все равно не видно будет, — надел повседневные.

На стене наклонно, как картина, висело в темной рамочке зеркало. Исайя Андреевич, сохраняя шляпу в руке, подошел к зеркалу, глянул снизу вверх исподлобья, а тот — сверху вниз, но тоже исподлобья. Глянул: череп желтенький, а волосы еще есть, мосточком через темя, но есть. Горделиво улыбнулся Исайя Андреевич.

«Да! То ли мы пили, то ли мы ели? Теперь ведь и масло не то, и молоко не то, да и сам дедушка хлебушко тот ли? Это еще вопрос. Большая химия. Вот посмотришь на этих молодых: вроде бы и крупные, да разве те? Не те. А в те-то годы?.. Хоть на Машеньку погляди: какая-никакая, а все узнать можно. Ведь узнал же! Поди-ка через полвека нынешних узнай!»

— Господи, почти полвека! — воскликнул Исайя Андреевич. — Сорок пять лет! — Мысленно он уже и эти сорок пять лет приплюсовал к своей системе (по девяти лет на каждый год), но о Машеньке… Нет, ее он боялся сюда прибавлять, потому что даже не мечталось. — Машенька! — сказал Исайя Андреевич и улыбнулся исподлобья, но ласково, а оттуда, сверху, исподлобья же, но ласковая улыбка.

— Да, то ли мы ели, — сказал Исайя Андреевич, — то ли мы пили?

Выйдя на улицу, Исайя Андреевич потоптался немного в нерешительности — велик был соблазн снова пойти к Владимирской площади, — но, подумав, Исайя Андреевич решил этого не делать.

«Во-первых, не стоит от плана отступать, — подумал Исайя Андреевич, — во-вторых, и неудобно: могу показаться Машеньке навязчивым. Если опять ее встречу, может подумать, что нарочно по Загородному хожу; а у нее, может быть, муж, дети — неудобно. А потом, что за характер — от плана отступать? Нет, я лучше позвоню ей через неделю, как раз в понедельник, после прогулки».

И Исайя Андреевич, чрезвычайно довольный твердостью характера, направился по Разъезжей, чувствуя, что вот он, хорошо и прилично одетый, солидного возраста человек, идет себе по улице как хочет, не торопясь, и даже не идет, а прогуливается для свежего воздуха и собственного здоровья, и что у него есть квартира и пенсия, и он ни от кого не зависит. Он даже остановился перед витриной магазина, чтобы отразиться в большом стекле и посмотреть на себя в полный рост: как он выглядит? Выглядел исключительно. Жалко только, что стекло — не зеркало и не отражало во всей полноте хорошего качества коричневого драпа, но и по очертаниям фигуры видно было, что человек не просто так, а пенсионер, хоть и одинокий, но непьющий и положительный товарищ.

Исайя Андреевич, понаблюдав, тронулся с достоинством, неторопливо дальше, но вдруг остановился и с улыбкой зеленую шляпу склонил набок.

По противоположной стороне улицы и опять навстречу осторожной походкой приближалась к переходу Марья Ильинична и, по-видимому, собиралась переходить.

«Вот ведь судьба! — подумал Исайя Андреевич. — Бегать за судьбой не надо — сама найдет. Как это удачно, что я не пошел по Загородному!»

Исайя Андреевич с умилением смотрел, как она бережно ступает на переход обутой в старомодную туфлю несоразмерной от возраста ногой. Сколько мог быстро он заспешил ей навстречу и — надо — под локоть успел ее подхватить на середине перехода.

— Вот мы и снова встретились — кто думал! — запыхавшись, произнес Исайя Андреевич. — Доброго вам утра. Как спали?.. — Исайя Андреевич не договорил, потому что проезжавший тяжелый, груженный мануфактурными тюками грузовик заставил его придержать Марью Ильиничну за локоток.

— Благодарю вас, — сказала пожилая женщина, оказавшись на тротуаре, — очень благодарна. Сразу видно: хорошего воспитания товарищ. Разве теперь среди молодежи встретишь любезность? Еще раз спасибо, э-э-э… имя-отчество ваше не напомните?

Исайя Андреевич опешил. «Что же это она? Уже забыла! Только вчера — и вдруг…» Даже губа у Исайи Андреевича обиженно отвисла.

— Как! Исайя Андреевич. Ведь — вчера…

— Ах, простите, Исайя Андреевич! — спохватилась старушка. — Забыла, забыла… Ведь «Свинокопчености»… Так?

— Нет, — поправил Исайя Андреевич, — не «Свинокопчености». Мы вчера на Загородном встретились.

— На Загородном? — сказала старушка. — Не может быть. Ведь вчера понедельник был? Нет, не на Загородном, а, по-моему, в «Свинокопченостях». Ну, вы же ветчину брали. По тридцать семь копеек. Было?

— Вообще-то было, — сознался Исайя Андреевич, — только «Свинокопчености» — это позавчера, а вчера тоже «Свинокопчености», только отчасти «Свинокопчености», а отчасти нет, потому что «Свинокопчености» — это несколько напротив, а мы у моего дома простились. Теперь вспомнили?

— Точно, — сказала старушка, — точно. Только, Исайя Андреевич, я все равно не помню, где мы с вами встречались.

«Вот-те раз! — подумал Исайя Андреевич. — Теперь уже и не „Свинокопчености“!»

— Так ведь вчера же…

— Нет, не вчера, — сказала старушка, аккуратно высвобождая из деликатных пальцев Исайи Андреевича свой локоток и дальше передвигаясь сама. — Что вчера, Исайя Андреевич, то я помню, и что позавчера, тоже помню — память у меня хорошая. Вы мне лучше скажите: мы с вами прежде встречаться не могли?

— Да как же! — опять удивился Исайя Андреевич. — Да я ведь вас вчера провожал до Ломоносовской улицы. Неужели не помните?

— Да нет, это я помню, — сказала Марья Ильинична. — Это я помню: ведь вчера понедельник был. Я по понедельникам всегда по Ломоносовской хожу — тут ошибки быть не может. А вот, я помню, в старину…

— Ну, верно, — подтвердил Исайя Андреевич. — То же самое я вам и вчера…

— Да что вы, Исайя Андреевич, все — «вчера» да «вчера»! Вот я помню, еще в старину, в молодости… Э-эх, старина-старина! — Старушка от удовольствия даже остановилась. Топнула несоразмерной от возраста ножкой. — Старина!

— Вот я и говорю, — обрадовался Исайя Андреевич, — в старину. Можно сказать, после самой Великой Октябрьской и даже, можно сказать, до. Я же тогда ухаживал за вами. Помните, как я ухаживал?

— Ну, как же, — заулыбалась Марья Ильинична, — это же мы тогда на Староневском жили. Помню-помню. Как же, Исайя Андреевич, были времена. Вы тогда Сашей назывались, — доверительно сообщила старушка, хотя Исайя Андреевич и сам ей это вчера говорил.

— Верно, — грустно подтвердил Исайя Андреевич. — Я за вами ухаживал, а вы в юнкера были влюблены.

— В юнкера? — гордо сказала старушка и даже выпрямилась от негодования. — Ни-ко-гда! — твердо сказала старушка. — В юнкера! Тьфу!

— Да напрасно вы так переживаете это, — сказал Исайя Андреевич. — Я ведь… Я не придаю этому значения: любовь это ведь такое дело. Насильно, как говорится, не будешь приятен. Что же — и юнкер?

— Нет, товарищ, вы что-то путаете, — твердо сказала Марья Ильинична. — Вы меня не за ту принимаете. Никогда я в юнкера влюблена не была.

— Ну, не были, не были, — согласился Исайя Андреевич, не желая обострять только вчера восстановленные отношения, и хоть ему было неприятно, что Марья Ильинична так решительно отрекается от своей первой любви, что она, может быть, под давлением обстоятельств хранит это в тайне, все же согласился. — Нет, не были, — согласился Исайя Андреевич. — Вы, наверное, это просто так говорили. Наверное, просто по какой-нибудь причине говорили.

— Мало ли чего молоденькая девушка ни наговорит, — сказала пожилая дама. — Наболтает сорок бочек, а потом сама всю жизнь жалеет.

У Исайи Андреевича затрепетало в груди.

— Так вы… вы, — сказал он, — жалели об этом.

— М-м-м! — протянула старушка и повела очками куда-то в сторону.

У Исайи Андреевича коленки скрипнули и подогнулись.

— Ах! — сказал Исайя Андреевич.

Старушка посмотрела на него с улыбкой.

— Ну, прощайте, Исайя Андреевич! — сказала старушка, приостанавливаясь возле дома Исайи Андреевича. — Дальше не провожайте меня. Дальше я уж сама дойду.

— Вы — снова к сестре? — спросил Исайя Андреевич.

— К сестре, — сказала Марья Ильинична, — проведать, как она там.

— Вы что, каждый день к ней ходите? — полюбопытствовал Исайя Андреевич.

— Каждый день, — сказала старушка, — а раз в неделю у меня сходимся. Прощайте, прощайте, Исайя Андреевич. Заходите как-нибудь в гости. Адрес возьмите.

— У меня он вот здесь записан, — с улыбкой сказал Исайя Андреевич, прощупывая записную книжку, которую он перед выходом не забыл переложить в карман пальто. — Прощайте! — сказал он. — До свидания вам! — сказал он; когда старушка уже отошла, он с нежностью прошептал: — Машенька!

Исайя Андреевич постоял немного на своем углу, потоптался.

— А ведь помнит мой дом, — удовлетворенно сказал Исайя Андреевич. — Все помнит, только вид делает. Ох, кокетка! — сказал он, но сказал это ласково и любовно.

— Первый завтрак легкий — второй будет плотный, — с удовольствием сказал Исайя Андреевич.

Он подошел к раковине и наполнил водой леечку. Поливая кактусы, мурлыкал про себя песенку юности «Белой акации грозди душистыя».

— Белой акации грозди душистыя, — пел Исайя Андреевич, — вновь аромата полны.

Отчетливо пел букву «о» в слове «аромата», как тогда ее пел, подражая Шула-Шулаковскому, знаменитому в то время певцу. Правда, и тогда не пел Исайя Андреевич, а только мечтал, как бы он ее спел, если бы у него был для этого подходящий баритон; а теперь вспомнил, и опять — на букву «о», — мечты пробудились.

С утра слегка прошел дождичек, но теперь совершенно прояснилось: можно выходить. Исайя Андреевич оделся в новое пальто и опять к зеркалу подошел: что-то последнее время приятно стало к зеркалу подходить. Исайя Андреевич исподлобья улыбнулся своему отражению, а тот Исайя Андреевич — исподлобья ему.

«Что, есть еще прическа? Не густо, конечно, однако же есть. Не черные, правда, но и не белые, а все еще серенькие. Не такой уж и пожилой, — сам себе подумал Исайя Андреевич. — Не так чтобы молод… Солиден, словом. Есть еще порох в пороховнице! Еще и жениться не поздно».

Блаженно улыбнулся Исайя Андреевич, а сверху ему — исподлобья, но блаженно.

«А что? Машенька, говорит ведь, жалеет. Может быть, вдова? Или брак был неудачен?.. А может быть, даже и не выходила замуж вовсе, — сладко холодея, подумал Исайя Андреевич, — пора этим поинтересоваться решительно».

— Ах ты, парень-хват! — пожурил сам себя Исайя Андреевич. — Как был в юности волокита, так и остался — ничто тебя не берет.

И они с зеркалом улыбнулись друг другу конфузливо, а все-таки — горделиво.

Исайя Андреевич в зеленой велюровой шляпе, в пальто спустился по лестнице и вышел на улицу. Соотносительно плану пересек площадь наискосок и пошел по Загородному, но не так, как позавчера, а к Звенигородской, смело вперед. Но теперь и Марья Ильинична незаметно вошла в его план. Вернее, теперь и план применялся к Марье Ильиничне. Во всяком случае, Исайя Андреевич, обратившись мысленно к плану, тотчас перевел его на Марью Ильиничну: что было бы, если бы Марья Ильинична сегодня снова встретилась. Но такая встреча, разумеется, была невероятна: не может же одна случайность повториться три утра подряд. И это чистый подарок судьбы, что Марья Ильинична вчерашним утром встретилась Исайе Андреевичу на Разъезжей улице: путь ее по Разъезжей пролегать был не должен, ввиду того что ее адрес проживания приходился на первую половину Загородного проспекта, а сестра, которую она навещала, имеет местожительство по Ломоносовской улице. «Нет, конечно, совершенно невозможно встретить сегодня Марью Ильиничну», — уговаривал себя Исайя Андреевич, не прекращая соответствовать плану, сердцем сладко замирал не то в предчувствии, не то не в силах бороться с надеждой: вдруг да и сегодня произведется волшебный подарок судьбы. Поэтому Исайя Андреевич, продвигаясь вперед, бегал глазами вдоль Загородного проспекта: не покажется ли все-таки впереди знакомая и желаемая фигура Марьи Ильиничны — и невольно, в противоречие плану, Исайя Андреевич все ускорял и ускорял небольшие английские шажки.

У пивного ларька выстроилась очередь. Выстроилась, зигзагом изогнулась, и все равно — через весь тротуар. Исайя Андреевич потоптался вдоль очереди, отыскивая пространства. Все пространства никак не находилось: утренние кровельщики, грузчики и просто алкоголики опохмелья ужались тесно, как будто боялись, как бы кто-нибудь без очереди не влез, или знобило их — неясно; разговаривали между собой по-современному, гадко, одно слово обыкновенное, а два неприличных, и уж хоть бы ругались, так нет же, разговаривают мирно и даже как будто дружелюбно. Не понимал Исайя Андреевич такого направления — хотел миновать, но миновать нельзя было — приходилось дожидаться. Только было образовался проход между двумя вот так хамски беседующими молодцами, только нацелился Исайя Андреевич в этот проход прошмыгнуть, как тут же и остановился, чтобы дать дорогу, потому что — ирония и волшебный подарок судьбы! — увидел в просвете желанную фигуру Марьи Ильиничны.

Исайя Андреевич повел рукой на себя:

— Марья Ильинична, вот сюда!

Дама застряла, не могла пробраться между двух молодых алкоголиков, замешкалась. Исайя Андреевич кинулся туда:

— Пропустите же! Пропустите, пожалуйста, женщину.

Пьяница отступил немного:

— Проходи, бабка.

И еще похлопал по старческой спинке.

Исайя Андреевич захлебнулся от гнева, закашлялся, затрясся, не знал, что сказать на непредвиденную дерзость: сталкивался с такими подробностями и раньше Исайя Андреевич, но раньше из-за тишины характера их не замечал, вернее, не придавал значения. Сейчас закашлялся. Исайя Андреевич подпрыгнул на месте, стукнул молодого наглеца по вздувшейся лапе:

— Как вы смеете, пьяница негодный!

Опухший парень тупо вытаращился на Исайю Андреевича:

— Ты что, папаша, озверел?

— Как вы смеете мне тыкать! Вы хам! — кричал Исайя Андреевич. — Хам, а я пенсионер!

— Пойдемте, пойдемте, — тянула Исайю Андреевича дама, — не обращайте никакого внимания на хулиганов.

Исайя Андреевич с тяжелой одышкой подчинился Марье Ильиничне. Он только еще раз обернулся и гневно крикнул — не крикнул, а прошелестел:

— Вы лишились всех прав состояния!

— Ну, будет, — успокаивала Марья Ильинична, — не стоит так волноваться, не стоит горячиться: в вашем возрасте сердце нужно беречь.

— Современная молодежь! — с горечью сказал Исайя Андреевич.

— Да, это конечно, в этом вы правы, — поддержала Марья Ильинична. — Молодежь теперь не та: нет теперь рыцарства. В наше, помните, время… совсем другое дело было. Другое отношение к старикам. А уж к женщине, к даме… И ларьков этих скверных не было — кто их только придумал? — и пьяный на улице в те времена уж такая редкость: мальчишки за таким бегали толпой, дразнились. Вы помните? Да и вообще жизнь была, — сказала старушка. — Музыка играла, много военных — разве сравнишь? Да.

— Теперь не тот народ, — сказал Исайя Андреевич, — коренных-то ленинградцев ведь и не осталось почти: понаехали разные из Пскова.

— Слава богу, — сказала старушка, — не нам с ними жить. Как посмотрю, так, знаете ли, радуюсь, что у меня ни детей, ни внуков нет.

Исайя Андреевич живенько намотал это себе на ус.

— Что ж не обзавелись, простите за любопытство? — спросил Исайя Андреевич.

— Да мне как-то не к лицу, — возразила старушка, — я ведь девица.

— Так вы, значит, все-таки не вышли замуж? — встрепенулся Исайя Андреевич.

Старушка странно посмотрела на Исайю Андреевича и ответила:

— Нет, не вышла.

— Отчего же? — спросил Исайя Андреевич. — Вам ли с вашей внешностью было в девушках оставаться?

Старушка еще страннее посмотрела на Исайю Андреевича и сказала:

— Стоит ли об этом?

— Ах, стоит, стоит! — воскликнул Исайя Андреевич.

— Да что же так сразу? Неудобно.

— Да почему же неудобно? — настаивал Исайя Андреевич. — Дело известное, к тому же давнее, прошлое. Поверьте, я не злоупотреблю: мне ли злоупотребить! Ведь и сам, можно сказать, трагедию пережил.

— Пережили? — спросила Марья Ильинична.

— Пережил, — заверил Исайя Андреевич.

— Ну что ж, — немножко жеманясь, сказала Марья Ильинична, — раз уж вы так настаиваете… И потом, действительно, дело прошедшее… Было, было! — сказала старушка. — Была молодость; был у меня кавалер. Молодой, блестящий. Да, видно, не судьба была с ним соединиться.

Исайя Андреевич затаил дыхание. Подумал: не он ли это, молодой и блестящий.

— Кто же это? — робко спросил Исайя Андреевич.

— Был юнкер, — вздохнула старушка, — был молодой, блестящий: пробор по ниточке, шпоры, золотой зуб, — знаете, как это выглядит? — Марья Ильинична топнула несоразмерной ступней так, что мелкие брызги полетели. — Было! — сказала Марья Ильинична. — Ухаживал за мной, букеты подносил, предложение руки и сердца делал.

Исайя Андреевич, пока старушка вспоминала, свое изумление мог выразить только беспорядочными жестами, а когда Марья Ильинична закончила — растерялся.

— Как «юнкер»? — растерялся Исайя Андреевич: никак не ожидал он такого после вчерашнего.

— Юнкер, — сказала старушка. — Э-э-э! — сердито сказала она. — Что вы все, действительно? Вы все думаете: юнкера только и знали, что революции подавлять. Будто у них другого дела не было! Не-е-ет, юнкера тоже разные бывали. Некоторые за отечество проливали кровь. То в революцию уж другие были юнкера, а мой жених еще до революции погиб, так до светлого будущего и не дожил. — Старушка горестно вздохнула.

Исайя Андреевич все никак опомниться не мог.

— Юнкер, вы говорите? А как же…

— Так, — сказала старушка. — В шестнадцатом году окончил школу и был произведен в офицеры. В прапорщики, — с гордостью сказала старушка. — Мне так это нравилось! — Старушка покачала головой. — Такой молодой! Такой блестящий! — Старушка вздохнула. — Отправился на фронт, — сказала она, — во Францию, в экспедиционный корпус. Там он и лежит.

— И из-за этого вы… — Исайя Андреевич решил оставить пока этот вопрос.

— Можно сказать, что из-за этого, — сказала старушка. — Ну, вообще-то и после были женихи. У кого-кого, а у меня… Вот, например, один гимназист. — Исайя Андреевич поймал кокетливый взгляд и весь запылал. — Да, — продолжала старушка, — гимназист. Что вы на меня так смотрите? Я ведь тоже гимназисткой была: единственная в семье, — не без гордости сказала старушка. — Так этот гимназист, — старушка сверкнула очками, — с пятнадцати лет за мной ухаживал. Пять лет! Да я все не шла за него: так верна была убитому офицеру. — Она еще раз вздохнула. — Потом уж и об этом пришлось пожалеть.

У Исайи Андреевича заслезились глаза. Он остановился, вытащил из кармана носовой платок, развернул и долго сморкался.

— Прошу прощения, — сказал Исайя Андреевич. — Я не знал. Ничего этого всего не знал.

— Да что там! Это «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой», — сказала старушка. — Я уже и переживать забыла. Уже и жалеть перестала: век прожила — и слава богу.

— Нет, вы не думайте так! — горячо возразил Исайя Андреевич. — Не думайте так: ведь судьба… она порой такие шутки шутит. Знаете, не надо сдаваться, — убеждал Исайя Андреевич. — Мы с вами еще поборемся. Вдруг и для нас с вами еще не все потеряно. Может быть, и нам с вами на закате наших дней еще засветит солнышко.

Старушка искоса, минуя очки и даже с некоторым опасением посмотрела на Исайю Андреевича: видимо, темперамент его речи смутил, а может быть, и напугал ее.

— Ну, я, пожалуй, дальше одна, — сказала она, останавливаясь на одном из пяти углов, — я одна… Я поторопилась. Мне к сестре, вы не провожайте меня, — торопливо говорила Марья Ильинична. — Прощайте, всего вам доброго.

— Да-да, прощайте, — со слезами на глазах сказал Исайя Андреевич. — Прощайте. Всего самого лучшего вам!

Старушка насколько могла быстро повернулась и засеменила по Разъезжей, а Исайя Андреевич, приподнявшись на цыпочки, еще крикнул ей вслед:

— Я вам в понедельник позвоню-у-у!

Марья Ильинична обернулась, очень странно посмотрела на Исайю Андреевича, махнула зонтиком и пошла дальше.

И только тогда Исайя Андреевич удивился.

«Что же это она по Разъезжей пошла? — догадался Исайя Андреевич. — Ведь если к сестре, то надо вовсе не по Разъезжей, надо по Ломоносовской улице идти».

Тут было какое-то несовпадение, но Исайя Андреевич, пребывавший под обаянием, был далек от подозрений.

Исайя Андреевич вставил челюсть и принялся за легкий завтрак. «Странно немножко вчера вела себя Машенька, — подумал Исайя Андреевич, намазывая на булочку мягкий, как масло, сырок, — странно. Не то странно, что в своем юнкере созналась, — что же первому встречному о таких вещах рассказывать: юнкер это не рабочий и не матрос. Конечно, теперь не те времена, чтобы за юношеское увлечение юнкером — неприятность, но все равно, обжегшись на молоке, дуешь на воду: зачем так сразу — откровенность? Ведь сорок пять лет прошло: мало ли как я мог измениться, тем более что она меня и помнит не очень хорошо, — так что вполне могу понять и одобряю такую осторожность. И не это странно, а странно она на меня в последний раз посмотрела. Будто испугалась чего-то. То не боялась, не боялась — и вдруг… И не только это, еще странно, что она по Разъезжей пошла. Зачем она по Разъезжей пошла? Ведь ее сестра по Ломоносовской проживает. А вчера?.. — внезапно озарило Исайю Андреевича. — А позавчера? Я ведь ее вчера не на том направлении встретил. А позавчера вообще на Разъезжей. Странно это. Куда бы это она ходила так рано? Нет, если она из дому шла, то должна была от Владимирской идти. Куда же все-таки она ходила так рано? Вот в чем особенная странность, — подумал Исайя Андреевич. — Видно, что-то Машенька скрывает. Что-то тут не то. Нет, ничего, — успокоил себя Исайя Андреевич, — это разъяснится. Вот и с юнкером она тоже поначалу скрывала, а потом почувствовала доверие — и призналась. Так же и с улицами будет. Сейчас скрывает, а потом почувствует доверие — и расскажет. Расскажет все об этих улицах: почему туда ходит. А может быть, она адрес не свой дала? При первой встрече могла и вовсе не доверять и на всякий случай ложный дать адрес. На первый случай. Разные могут быть на это причины: бывают же и грабители. Тем более что и выглядел я не так в тот раз элегантно: старый плащ, кепочка…»

— Э-э-э, да что! — сказал Исайя Андреевич. — Грабители бывают и поэлегантней нас одеты: у таких все есть, им ведь деньги даром даются. Нет, не похоже, чтобы грабители, тут дело в чем-то другом.

«А может быть, ей жить негде? — с внезапным ужасом подумал Исайя Андреевич. — На лавочке ночует?.. Да нет, — даже засмеялся про себя Исайя Андреевич, — какая нелепость! При советской власти… Взбредет же в голову. — Исайя Андреевич опять про себя посмеялся. — Нет, тут какая-то простая причина, обычная».

Но сколько ни ломал себе голову Исайя Андреевич, так ничего придумать не смог.

— Ничего, — в конце концов сказал Исайя Андреевич. — Главное, что отношения наши с Машенькой развиваются успешно; а насчет всех этих тайн, то на это всему свое время. Может быть, просто из кокетства не туда пошла.

Погода была светлая, но сегодня не солнышком, а обычным осенним освещением. Исайя Андреевич, выйдя на улицу, огляделся и согласно плану пошел по Ломоносовской.

Как была, так и осталась улица: все не заасфальтируют. Правда, говорят, что булыжник до некоторой степени лучше, от булыжника здоровья больше, — но переходить по булыжнику все же не так удобно, как по асфальту.

«Зачем мне переходить? — подумал Исайя Андреевич. — Мне и на этой стороне хорошо».

Так и пошел Исайя Андреевич по этой стороне — на ту сторону переходить не стал, — пошел, поглядывая на окна и дворики и радуясь, что Ломоносовская не имеет предприятий торговли с витринами. А то, хоть бы и на витринах, насмотришься за пятидневку товару — зачем тогда и в универмаг ходить? А так, по плану, получается весело: в будни — ничего такого, просто прогуляешься, посмотришь на охрану природы и как в сфере обслуживания сотрудники работают, как наша молодая смена в школу и в профессионально-технические училища идет. А вот еще интересней голубей кормить — может быть, попробовать их кормить?

Это Исайя Андреевич подумал оттого, что он увидел, как напротив, через дорогу, в скверике старушка кормит голубей, а в следующее мгновение увидел, что это не старушка, а Марья Ильинична, его Машенька, кормит голубей. Машенька сидела на лавочке и кормила голубей, собравшихся вокруг ее обутых в старомодные туфли, несоразмерных от возраста ног.

Исайя Андреевич радостно остановился.

— Ну, уж везет так везет! — сказал Исайя Андреевич.

Исайя Андреевич заторопился скорее на ту сторону, пока Машенька сидит. Он поспешно, но осторожно перебрался по скользкому булыжнику, перешел. Присел на лавочку рядом со старушкой.

— Доброго утра! — пожелал Исайя Андреевич, приподнимая за краешек зеленую шляпу.

— Здравствуйте, — отвечала старушка, продолжая крошить голубям черствую булку.

— Голубей кормите? — спросил Исайя Андреевич, хотя и сам видел, что Марья Ильинична кормит голубей.

— Каждое утро кормлю, — нехотя отвечала пожилая женщина. — Что еще одинокой вдове делать?

— Вдове? — переспросил Исайя Андреевич. — Как «вдове»?

— Вдове, — недовольно сказала старушка. — А как меня еще называть? Мужа похоронила, двух детей в Ташкенте имею, — кто же, как не вдова?

— Как же? — сказал Исайя Андреевич, озадаченный таким поворотом. — Да вы разве не девушка?

Старушка посмотрела на Исайю Андреевича поверх очков, отодвинулась немного.

— Вы — что? Вам что, товарищ, надо?

— Да нет, но вы же сами…

— Что «сама»?

— Ну, вчера, — Исайя Андреевич затруднился на секунду. — Ведь вчера вы совсем противоположное говорили.

— Я? Что-то не припомню, — женщина собрала губы, как сухофрукт.

— Но ведь не кто-нибудь, вы же сами мне эту историю доверили.

— Вчера? Послушайте, как вас зовут?

— Исайей Андреевичем, — сказал Исайя Андреевич, уже немного привыкший к странностям своего предмета, — Исайей Андреевичем, вы же знаете.

— Не помню, — сказала старушка. — Тут много разных, кому делать нечего.

Исайя Андреевич от чувств засопел.

— Знаете… — возмущенно начал Исайя Андреевич.

— Да-да, — едко сказала старушка, как бы намекая на что-то нехорошее, — много тут всяких. Один на днях так прямо на квартиру приглашал, а с виду — порядочный человек.

— Так это же я приглашал! — возмутился Исайя Андреевич. — Но я же…

Старушка быстро взглянула на Исайю Андреевича.

— Нет, — уверенно сказала старушка, — тот не еврей был.

— Но ведь я тоже не еврей, — сказал растерянно Исайя Андреевич, — я коренной ленинградец, и родился я в Петербурге.

— Ну как же не еврей? — сказала старушка. — Исаак.

— Во-первых, не Исаак, а Исайя, — поправил Исайя Андреевич, — а во-вторых…

— А во-вторых, говорю, что не вы, значит, не вы, — резко сказала старушка. — Другой был, тоже шустрый. Да и вообще, я — не про вас, я — без личностей.

— Но это же я был, только…

Старушка опять посмотрела:

— Нет, не вы.

— Просто я по-другому одет был, вот вы и…

— Ну, и тем хуже, — сказала старушка, — нечем тут похваляться. Как вас, говорите, зовут?

— Исайя Андреевич, — автоматически повторил Исайя Андреевич.

— Так вот стыдно, Исайя Андреевич.

— Но Машенька!..

— Я вам не Машенька, — сказала Марья Ильинична.

— Извините, пожалуйста, я ведь по старой памяти.

— Да-а, память не та стала, — согласилась старушка, — никуда стала: что когда было — ничего не помню. Одни только лотерейные билеты помню.

— Значит, и меня не помните? — печально сказал Исайя Андреевич.

— Да нет, вас вроде вспоминаю, как напомнили.

— А вчерашнюю нашу встречу вы помните?

— Вчера мы не встречались, — уверенно ответила старушка.

— Да как же, вспомните — встречались. Еще прошлое наше с вами вспоминали.

— Какое прошлое? — спросила старушка.

— Ну, наше; ваше и мое.

— А чего это? — Старушка недоверчиво посмотрела на Исайю Андреевича.

— Ну, как я… Как я за вами ухаживал и так далее.

Старушка посмотрела на Исайю Андреевича и насторожилась.

За проволочными очками мелькнуло что-то, как будто какое-то воспоминание — не то вчерашнее, не то совсем давнее, из молодости, из времен девичества, — какое-то слабое напряжение, которое все усиливалось, росло — и вдруг старушка подпрыгнула на скамейке.

— Хха-а! Сашок! — радостно крикнула старушка и хлопнула Исайю Андреевича по плечу.

— Сколько лет, сколько зим! — крикнула она. — Куда же ты, парень, тогда пропал?

Исайя Андреевич растерялся от такого панибратского обращения. Как-то совершенно это не вязалось ни со вчерашним, ни со всем обликом Марьи Ильиничны. Исайя Андреевич и заговорил не сразу, а только когда пришел немного в себя. Тогда, закрыв рот, поскольку он так и сидел с открытым, а потом снова открыв его, он стал пересказывать уже трижды рассказанную историю своего переезда. Но, рассказывая, он вовсе не думал о том, что говорит, а повествовал автоматически, сам же тем временем соображал: что же это опять такое стряслось с Марьей Ильиничной, что не только спутало в ее воспоминании даты и события — это бы еще ничего, — но также сделало ее из расположенной и общительной, даже, можно сказать, доверчивой, вдруг неприязненной и подозрительной и добавило неожиданной фамильярности, которой разве что от мужчины, да и то какого-нибудь новомодного, можно было бы ожидать.

— А почему это епархиальная? — вдруг перебила Марья Ильинична. — Вы что, из жеребячьего сословия?

— Папа мой, собственно, из духовенства, — отвечал шокированный Исайя Андреевич. — То есть папа был дьяконом, но ведь вы же знали об этом факте.

— Ишь ты! А прикидывался сознательным рабочим классом, — сказала Марья Ильинична. — То-то я чувствовала: что-то здесь не то.

— Да нет, что вы! — удивился Исайя Андреевич. — Я за потомственного рабочего никогда себя не выдавал. То есть я не имел ничего против, но сам я, из духовенства происходя…

— Ничего подобного, — оборвала его старушка. — Что я, по-вашему, сумасшедшая? Уж кому-кому, а мне ли не помнить? Уж кто потерпел, как не я? Прикидывались, говорили, что краснопутиловец, а вышло вон что.

— Да нет же, — пытался оправдаться Исайя Андреевич, — я ничего…

— Ладно, — отрубила старуха, — не будем. Кто старое помянет, тому глаз вон. Только не воображайте особенно о себе: я потом тоже недолго горевала. Нашелся хороший человек: взял и такую — не посмотрел. И что? Век прожили. Всего пять лет, как похоронила. Достойный человек был, ударник физического труда, фронтовик, знаки имел — вот так. Я свою жизнь хорошо прожила — не жалуюсь.

— Вот, значит, как у вас судьба удачно сложилась, — с завистью сказал Исайя Андреевич, — а я так на всю жизнь холостяком и остался.

— А не нужно порхать было, — сказала старушка, — не нужно порхать мотыльком, — она обиженно собрала ротик в морщинки, — и обманывать не нужно. А то обещал жениться, а потом — в кусты.

— Кто? Я — в кусты? — изумился Исайя Андреевич. — Да что это вы, Машенька, такое говорите!

— Я вам не Машенька, — строго сказала Марья Ильинична.

— Да-да, я понимаю, — поник Исайя Андреевич, — пусть не Машенька, раз вам не угодно. Только вы ошибаетесь, путаете. Я в кусты не прыгал и не порхал: ведь все по-другому было.

— Да что старье ворошить? — сказала старушка. — Жизнь прожита, кто виноват, — что об этом разговаривать.

— Да, вы правы, — совсем сник Исайя Андреевич, — вы правы. Только что же теперь делать?

— А ничего не делать, — ответила старушка. — Который час, вы не скажете?

— Девять, — сказал Исайя Андреевич, посмотрев на подарочные часы, — ровно без одной минуты девять.

— Мне пора, — сказала Марья Ильинична, — мне к сестре идти, я пойду.

— А можно мне хоть проводить вас? — робко спросил Исайя Андреевич.

— Провожайте, — равнодушно ответила старушка.

VII

Исайя Андреевич проснулся рано и долго ерзал и ворочался в постели, даже головы не высунул из-под одеяла, чтобы посмотреть на будильник, и только когда зазвонило, он нехотя встал, решив, что в любом случае не стоит ломать английский план.

Чтобы отвлечься от мыслей и не думать, долго и старательно чистил зубы и еще вставную челюсть — отдельно. Завтракал, нарочито жуя и стараясь сосредоточиться на том, что завтрак — легкий. А потом вышел в коридорчик итак, не дойдя до комнаты, все-таки не выдержал и задумался. Очень много мыслей сразу полезло в голову, так много, что Исайя Андреевич только разводил руками и повторял:

— Ну что такое?

И еще:

— Ну что ты скажешь?

Наконец Исайя Андреевич увидел, что бесполезно бороться с мыслями, и решил подумать. Но как только он собрался подумать, мысли, наоборот, стали разбегаться. Так что Исайя Андреевич опять разводил руками и говорил:

— Ну что ты скажешь?

И опять:

— Ну что такое?

Действительно, было над чем подумать Исайе Андреевичу, и действительно, трудно было подумать что-нибудь определенное. Если бы дело чего-то другого касалось, а не их с Машенькой прежних отношений, то тут Исайя Андреевич еще мог бы предположить какое-то там недоброжелательство, или клевету, или по почте анонимное письмо, но ведь тут-то другое дело: сама Машенька утверждала, что Исайя Андреевич ее некогда бросил, и не просто бросил, а «в кусты». Уж он ли — «в кусты», когда он — всем сердцем и руку предлагал.

Да не может быть! Да ведь тут же еще и ташкентские детки, тут и муж, от которого она, правда, овдовела, но ведь был же…

— Что же это за семь пятниц на одной неделе? — жалобно спросил Исайя Андреевич. — Ну хорошо, если не помнишь, то так и скажи: дескать, не помню, Саша. А то ведь что ни день, то новая пятница. Да еще и обидные слова: разным назвала и еще — летуном.

«Летуна» Исайя Андреевич уже от себя придумал, для дополнительной обиды, уж очень его огорчало вчерашнее Машенькино поведение.

«А может быть, она чем-нибудь расстроена была? — с надеждой подумал Исайя Андреевич. — Если Машенька расстроена была, тогда — ничего: могу и потерпеть. Ведь в таком возрасте любая вещь может явиться причиной для расстройства. Я, будучи мужчиной, могу уступить, а женская душа — загадка. И великие мыслители над этой загадкой бились, но так ее и не разгадали. А я? Где мне…»

«А ведь точно расстроена была, — обрадовался Исайя Андреевич. — Ты вспомни, вспомни! Ага, вспомнил? То-то! Ведь она домой пошла. Ведь ты же ее домой провожал, неразумный ты человек! Видно, она так расстроена была, что решила к сестре не идти».

«А-а-а… — подумал Исайя Андреевич, — а-а-а, не могла ли она по какой-нибудь причине к сестре не пойти? А вдруг та… умерла? — подумал Исайя Андреевич. — Вот она и не пошла».

— Да нет, — сказал Исайя Андреевич, — глупости, вздор. Что ж бы это она так спокойно голубей кормить стала? На темы разговаривать?.. Нет, да она вообще веселилась. То какое-то «Сашок». Такая культурная дама — и вдруг «Сашок»!

А может быть, это она так шутит, подшучивает над ним для веселости?

Наконец Исайя Андреевич решил от этих мыслей отдохнуть.

— Есть план, — сказал себе Исайя Андреевич, — есть план — и будь что будет.

Исайя Андреевич надел свой старый плащик и вышел.

Выйдя, Исайя Андреевич усомнился в плащике, но не возвращаться же ему было назад — переодеваться. Знал, что если вернется назад, то уж тогда — прощай, прогулка! — не хватит сил. А прогуляться было необходимо, и не только из-за нерушимости плана, но и сегодня — особенно. Потому что, чтобы свежим воздухом подышать и успокоиться. И Исайя Андреевич с неестественно втянутой в плечи головой, выпрямляясь, тогда как хотелось съежиться, и от этого слишком высоко поднимая коленки, зашагал по бывшей Троицкой, даже не оглядываясь на витрины и не читая никаких объявлений и вообще окостенев и напружинившись в своем дурном настроении.

«Нет, не шутки она шутит, — думал Исайя Андреевич, — не шутки и не для веселости. Тут, может быть, разгадка в другом. Может быть, возраст: забывается? Может быть, у нее склероз или другая от возраста и переживаний болезнь? Все может быть, — подумал Исайя Андреевич, — и от этого не легче. Однако тайну эту так или иначе надо раскрыть: за счастье надо бороться».

Исайя Андреевич напряженными стопами уже прошел почти два квартала и потихоньку начал подумывать, что не пора ли ему, Исайе Андреевичу, повернуть обратно, когда в доме на углу Щербакова переулка открылась парадная дверь и оттуда показалась родная, несоразмерная от возраста и переживаний, обутая в черную с ремешком старомодную лаковую туфлю нога. За ногой появилась пола черного порыжелого пальто, половина хозяйственной сумки и голова в очках и в шляпе. Марья Ильинична, придерживая дверь, осторожно вышла на истертую каменную ступень и со ступени спустилась на тротуар. Отмахнув для инерции сумочкой, она повернулась и пошла в сторону Исайи Андреевича, но при этом она игнорировала, не замечала его или не обращала на него никакого внимания.

— Марья Ильинична, — окликнул ее Исайя Андреевич, — доброго утра!

Старушка остановилась и напряженно и неприязненно оглядела Исайю Андреевичу с ног до головы, и Исайе Андреевичу даже показалось, что она смерила его взглядом. От этого ее взгляда Исайе Андреевичу стало зябко, еще прохладнее, чем до сих пор было, однако Исайя Андреевич продолжал стоять, ничего не прибавляя к приветствию: ждал того, что Марья Ильинична ему ответит.

— Здравствуйте, — холодно сказала старушка, — я ваша тетя.

«Что это она? Что это с ней? — ужаснулся Исайя Андреевич. — Уж совсем…»

— Вы… Вы меня опять не узнаете? — растерянно спросил он.

— Это вы меня не узнаете.

— Я же Саша. Вы что, неужели забыли?

— Ну Саша. Ну и что? — каркнула старуха. — Хватит подъезжать — всяких видели. Хха, Саша!

— Как же? Я же вчера…

— Что «вчера»? — злобно спросила старуха.

— Но вы… Вы неверно поняли вчера. И все-таки… А позавчера та к тогда…

— «Вчера, позавчера», — передразнила старуха. — Не морочьте мне голову, — сказала она, минуя Исайю Андреевича.

— Как же… Как же это! — Исайя Андреевич засеменил, забежал вперед. — Марья Ильинична!

— Да отстаньте от меня, нахал! — Старуха пыталась обойти Исайю Андреевича.

Сам не помня, что делает, Исайя Андреевич заступил Марье Ильиничне дорогу. Старуха быстро сунула руку в карман и вытащила оттуда милицейский свисток на цепочке.

— Буду свистеть, — грозно сказала старуха.

Потрясенный, Исайя Андреевич отступил в сторону, а старуха все-таки обошла его и пошла по улице вперед. Исайя Андреевич, уцепившись за верхнюю пуговицу плаща, стоял и глядел, как колеблется и расплывается какой-то зыбкостью удаляющаяся фигура. Кровь билась в висках, и он ничего не понимал.

VIII

Всю ночь военной дробью барабанил по стеклам дождь, и всю ночь метался Исайя Андреевич среди неудобных ему пружин. Они как будто все разом объявили ему войну: только пристроится Исайя Андреевич в какой-нибудь выгодной позиции, тут же проволока вдавится жесткой окружностью в бок; повернется Исайя Андреевич, сейчас же почувствует острое давление под лопаткой.

«Как все вместе! — думал сквозь тяжелую дрему Исайя Андреевич. — И обстоятельства эти несчастные, а тут еще и пружины, — как все это сразу!»

Наконец навалился на него среди ночи тяжелый мучительный сон, такой сон, что лучше б и не засыпать, — кошмар, а не сон. Снилась ему его возлюбленная, но ужасная, многоликая, точнее, не многоликая, а о пяти главах, пяти руках, пяти ногах и пяти углах.

— Вавилонская блудница, — выдавливая из суженного горла кляп, пытался шептать Исайя Андреевич, — ты еси на пяти холмах.

Но она стала в обольстительном образе, вытащила из кожаной хозяйственной сумки пять характеров и все как один предъявила: первый характер — нежный, второй — авантажный, третий — марьяжный, четвертый — важный, а пятый — куражный.

— Есть еще и шестой, — сказала старушка, — пассажный. — А потом улыбнулась и с неверной лаской сказала: — Вот тебе, Сашенька, загадка. Попробуй — отгадай: «Умылся не так, нарядился не так, поехал не так, заехал в ухаб, и не выехать никак».

— Что ж тут отгадывать? — пытался выдохнуть Исайя Андреевич. — Нечего тут отгадывать — знаю я эту загадку. Это же про деревянный пироге мясной начинкой. Для чего вам эти загадки, Марья Ильинична?

— А тогда скажите, Исайя Андреевич, для чего у меня пять характеров?

— Это чтоб меня побольше мучить! — без голоса, одним сердцем вскричал Исайя Андреевич.

— А вот и неправда, Исайя Андреевич, — сказала Марья Ильинична, — это для того, чтоб побольше именин праздновать, да женихов побольше, да очков, да зонтиков, да квартир, да ботиков.

— Помилуйте, Марья Ильинична! — протестовал Исайя Андреевич. — Да зачем же вам столько ботиков?

Но она уже извивалась перед ним в прихотливых позах и орнаментах: то стелилась по стенке, как ползучее растение, то откидывалась на салатной софе, обмахиваясь японским веером, растленная гимназистка, и хохотала до упаду, до истерики, и требовала крюшону; а потом вдруг овдовела, покрылась черным платком и сказала:

— За того убитого краснопутиловца отомщу проклятым немцам.

И долго пасмурно и одновременно ласково что-то, а что, неясно, повествовала Исайе Андреевичу, который в то же время знал, что он убитый путиловскими немцами красноюнкер, хотя тоже знал, что он никогда ни краснонемцем, ни путиловским юнкером не был. Но глядя, как текут слезы по незаслуженно морщинистым щекам, и самому хотелось плакать о своей безвременной гибели. Понял он, что не дожил до пенсии, и подумал: «Вот каверза!»

И проснулся. Сердце колотилось, как электрическая кофейная мельница в руках.

Завтракал Исайя Андреевич в это утро не то что легко, а вообще без всякого аппетита, а потом слонялся по квартире, не имея дела и не зная, куда бы ему пристроиться. Так и ходил, терзаясь предчувствиями и ревностью, и время от времени вслух с рыданиями повторял:

— Где же она ночевала? Отчего же она дома не ночевала?

И еще восклицал:

— Ах, как она жестока была!

Не мог понять Исайя Андреевич причины этого странного охлаждения, ни упреков в ветрености, ни милицейского свистка. А милицейский свисток уж просто казался ему чудовищным: чтобы так его, как какого-нибудь пьяницу, который мешает нам жить, или хулигана, или незнакомца! Выйти, позвонить ей сейчас же, потребовать объяснения!

«Нет, — остановил себя Исайя Андреевич, — нет, не отступлю от плана. Позвоню ей в понедельник, как постановил. А до той поры еще с Шурочкой посоветуюсь: может быть, и не позвоню — накажу. Пусть знает, — подумал Исайя Андреевич, — у меня тоже гордость есть, а женихи нынче на дороге не валяются. Да я, если захочу… Я себе пятерых невест найду, — гордо думал Исайя Андреевич. — Что я, хуже других? — думал Исайя Андреевич. — Чем я парень не хорош?»

Исайя Андреевич прямо направился к зеркалу. Лицо было желтое и глядело исподлобья. Под глазами были мешки, такие, какие и в трудовые будни редко видел.

— Устал, — сказал Исайя Андреевич, — устал. Мне бы жениться, — сказал Исайя Андреевич и расплакался.

В таких сумбурных чувствах и рассуждениях Исайя Андреевич прожил часов до десяти, а в десять, истерзанный, он забылся в глубоком кресле и проснулся в половине двенадцатого от удушья. Исайя Андреевич вспомнил, что забыл расстегнуть перед отдыхом воротничок. Расстегнул.

— Половина двенадцатого, — приказал себе Исайя Андреевич, — пора план продолжать.

После дождя солнышко вышло снова, как говорится, выглянуло. Осеннее солнышко, прощальное. Тем не менее, хоть и прощальное, солнышко приободрило Исайю Андреевича, и теперь, после сна, он приобрел возможность рассуждать здраво.

«Просто взбалмошная девчонка. Кокетка. Как была в девичестве кокетка, так и осталась.

Надо позвонить ей в понедельник, — подумал Исайя Андреевич, — но позвонить с достоинством: я, мол, Марья Ильинична, не навязываюсь, мол, право выбора, Марья Ильинична, за вами — вы дама.

А нет, — подумал Исайя Андреевич, — так и ладно. Я еще не так плох, я себе пятерых найду».

Исайя Андреевич энергично встал — и почувствовал, что сердце у него бьется с перебоями, а коленки дрожат.

Дрожащими коленками прошел Исайя Андреевич на кухню и приготовил себе второй завтрак. Однако есть совсем не хотелось. Усилием воли прожевал Исайя Андреевич вчерашний покупной пирожок, запил тепленьким кофе, но для порядка все-таки сказал:

— Второй завтрак — плотный.

Посуду мыть не стал — хотелось скорей из дому, в «Пассаж», где много народу и товаров, и можно развлечься, и соответствует плану. Еще подумал было Исайя Андреевич, как ему сегодня одеться: может быть, в пальто и шляпу?

— Надену плащ, — решил Исайя Андреевич, — как хочу, так и одеваюсь, — грубо сказал Исайя Андреевич и надел кепку.

Исайя Андреевич пробирался в толпе, преимущественно дамской, потому что «Пассаж» недавно перешел на женское обслуживание. Это обстоятельство не смущало Исайю Андреевича: помимо женских здесь были товары и сувенирные, и электрические, и посудохозяйственные тоже. Да и женские товары, они что, кушать просят? Все равно покупать ничего Исайя Андреевич не собирался: так ведь пришел, по плану, посмотреть. Правда, давно подумывал Исайя Андреевич о покупке нового галстука, но он знал, где такой галстук продается, и откладывал это до следующей субботы, когда пойдет в «Гостиный Двор»; а сейчас не до покупок было — уж только бы все изобилие досмотреть, а там и домой. Да полежать, отдохнуть, потому что здоровье здоровьем, а сердце поберечь тоже надо: что-то оно — с перебоями, не то что раньше, «пламенный мотор». Исайя Андреевич остановился, чтобы поинтересоваться в посудохозяйственном отделе ярко-красной чугунной латкой. Он не собирался ее себе покупать, просто — красиво.

«Для чего мне, холостяку, посуда? — подумал Исайя Андреевич. — Вот если бы…» Исайя Андреевич принудил себя не думать и пошел в другой отдел ощупывать ткани. Ткани оказались хорошие, добротные и на ощупь, и так, как до революции, — и тогда Исайя Андреевич ничего не знал, кроме серого гимназического сукна, — но мысленно подумал, что ткани как до революции: до революции все было добротное, тогда и улицы были чище, и люди приветливее, и солнышко светило ярче. А главное, тогда все было впереди: и служба, и удовольствие, и первая любовь. А теперь и последняя в прошлом.

«Что ж так? — подумал Исайя Андреевич. — Вот вроде бы все еще было впереди: пенсия, заслуженная старость, английский план, и вдруг — все позади. Любви все возрасты покорны», — подумал Исайя Андреевич и пошел, толкаясь, среди чужих и озабоченных женщин; мелькая в зеркалах своей маленькой, вмиг постаревшей и сгорбленной фигурой; спеша скорее к выходу, на воздух — и домой, чтобы уж больше никаких планов — ни английских, ни русских — никаких. Нелепо, глупо строить планы, имея шестьдесят пять лет от роду жизни и неизжитую в сердце любовь. Седина в бороду — бес в ребро, и нет коллектива, чтобы удержаться от соблазна. Это от одиночества, от индивидуального образа жизни начинается воображение. Вот и опять этот образ двоится и мельтешит в глазах. Машенька! Это Машенька села на кожаную подставку и вот примеряет на ногу, несоразмерную от возраста и переживаний, черный суконный ботинок на молнии и резиновый подошве. Да нет, вроде бы это и в самом деле она, вон и в зеркале отражается тоже она; и там еще, в зеркале, или… что же это? Почему та не сидит? И еще отсюда, повернувшись с ботиком в руке, с радостной улыбкой сморщенного лица направляется прямо навстречу ему; а та, сидящая, встав, топнула ботиком, несоразмерным от возраста и переживаний, и старческим голоском кричит:

— Исайя Андреевич! Посмотрите-ка, как мне этот ботик к лицу.

«Господи! Это же не зеркала — это тени», — подумал Исайя Андреевич.

Это его же собственный план осуществился для него таким роковым и непостижимым образом.

И когда Исайя Андреевич понял это, все вместе — зеркала и стеклянные двери, со всеми этими старушками, зонтиками, ботиками и очками, — с пяти сторон сойдясь над ним в узкую пятигранную пирамиду, внезапно осело, брызнуло на него, лопнуло со звоном и разлетелось в мелкие сверкающие дребезги.

У въезда в кладбище, как всегда, пришлось подождать, а потом еще ждали в автобусе. Александр Иванович куда-то ходил и через полчаса вернулся с молодым мужчиной в новом ватнике, который пошел впереди, показывая дорогу. Александр Иванович и три старых большевика, такие же ветхие и слабые, каким был недавно Исайя Андреевич, несли, спотыкаясь, оклеенный бумагой, расписанной под серебряную с листиками, тяжелый и неудобный для несения гроб, а за гробом гуськом шествовали пять старушек в очках, в одинаковых новеньких ботиках и с одинаковыми черными зонтиками в руках.

1970

Андрей Битов

Памяти Е. Ральбе

Солнечный день напоминает похороны. Не каждый, конечно, а тот, который мы и называем солнечным, — первый, внезапный, наконец-то. Он еще прозрачен. Может, солнце и ни при чем, а именно прозрачность. На похоронах, прежде всех, бывает погода.

…Умирала моя неродная тетя, жена моего родного дяди.

Она была «такой живой человек» (слова мамы), что в это трудно было поверить. Живой она действительно была, и поверить действительно было трудно, но, на самом деле, она давно готовилась, пусть втайне от себя.

Сначала она попробовала ногу. Нога вдруг разболелась, распухла и не лезла в обувь. Тетка, однако, не сдавалась, привязала к этой «слонихе» (ее слова) довоенную тапку и так выходила к нам на кухню мыть посуду, а потом приезжал Александр Николаевич, шофер, и она ехала в свой Институт (экспертизы трудоспособности), потом на заседание правления Общества (терапевтического), потом в какую-то инициативную группу выпускниц (она была бестужевка), потом на некий консилиум к какому-нибудь титулованному бандиту, потом сворачивала к своим еврейским родственникам, которые, по молчаливому, уже сорокалетнему, сговору, не бывали у нас дома, потом возвращалась на секунду домой, кормила мужа и тяжко решала, ехать ли ей на банкет по поводу защиты диссертации ассистентом Тбилисского филиала Института Нектаром Бериташвили: она очень устала (и это было больше, чем так) и не хочет ехать (а это было не совсем так). Втайне от себя она хотела ехать (повторив это «втайне от себя», я начинаю понимать, что сохранить до старости подобную эмоциональную возможность способны только люди, очень… живые? чистые? добрые? хорошие?.. — я проборматываю это невнятное, не существующее уже слово — втайне от себя самого)… И она ехала, потому что принимала за чистую монету и любила все человеческие собрания, питала страсть к знакам внимания, ко всему этому глазету почета и уважения, и даже, опережая возможную иронию, обучила наше кичливое семейство еврейскому словечку «ковод», которое означает уважение, вовсе не обязательно идущее от души и сердца, а уважение по форме, по штату, уважение как проявление, как таковое. (У русских нет такого понятия и слова такого нет, и тут, с ласковой улыбкой тайного от самого себя антисемита, можно сказать, что евреи — другой народ. Нет в нашем языке этого неискреннего слова, но в жизни оно завелось, и, к тому же, почему все так убеждены в искренности хамства?..) Понимаешь, Дима, говорила она мужу, он ведь сын Вахтанга, ты помнишь Вахтанга? — и, сокрушенно вздохнув, она — ехала. Желания ее все еще были сильнее усталости. Мы теперь не поймем этого — раньше были другие люди.

Наконец она возвращалась, задерживалась она недолго, исключительно на торжественную часть, которую во всем очень трогательно любила, наполняя любую мишуру и фальшь своим щедрым смыслом и верой. (Интересно, что они искренне считали себя материалистами, эти люди, которыми мы не будем; надо обладать исключительно… (тоже невнятное слово…), чтобы исполнить этот парадокс.) Итак, она быстро возвращалась, потому что, плюс к ноге, страдала диабетом и не могла себе на банкете ничего позволить, но возвращалась она навеселе: речи торжественной части действовали на нее как шампанское, — помолодевшая, разрумянившаяся, бодро и счастливо рассказывала мужу, как все было хорошо, тепло… Постепенно прояснялось, что лучше всех сказала она сама… И если в это время смотреть ей в лицо, трудно было поверить, что ей вот-вот восемьдесят, что у нее — нога, но нога — была: она была привязана к тапке, стоило опустить глаза. И, отщебетав, напоив мужа чаем, когда он ложился, она наполняла таз горячей водой и долго сидела, опустив туда ногу, вдруг потухнув и оплыв, «как куча» (по ее же выражению). Долго так сидела, как куча, и смотрела на свою мертвую уже ногу.

Она была большой доктор.

Теперь таких докторов НЕ БЫВАЕТ. Я легко ловлю себя на том, что употребляю готовую формулу, с детства казавшуюся мне смешной: мол (с «трезвой» ухмылкой), всегда все было — так же, одинаково, не лучше… Я себя легко ловлю и легко отпускаю: с высоты сегодняшнего опыта формула «теперь не бывает» кажется мне и справедливой и правильной — выражающей. Значит, не бывает… Не то чтобы она всех вылечивала… Как раз насчет медицины заблуждений у нее было всего меньше. Не столько она считала, что всем можно помочь, сколько — что всем нужно. Она хорошо знала, не в словах, не наукой, а вот тем самым… что помочь нечем, а тогда, если уж есть хоть немножко чем помочь, то вы могли быть уверены, что она сделает все. Вот эта неспособность сделать хотя бы и чуть-чуть НЕ ВСЕ и эта потребность сделать именно СОВСЕМ ВСЕ, что возможно, — этот императив и был сутью «старых докторов, каких теперь не бывает» и каким она, последняя, была. И было это вызывающе просто. Например, если ты простужен, она спросит, хорошо ли ты спишь; ты удивишься: при чем тут сон? — она скажет: кто плохо спит — тот зябнет, кто зябнет — тот простужается. Она даст тебе снотворное от простуды (аллергия все еще была выдумкой капиталистического мира), а тебе вдруг так ласково и счастливо станет от этого забытого темпа русской речи и русских слов: зябнет… что — все правильно, все в порядке, все впереди… померещится небывалое утро с серым небом и белым снегом, температурное счастье, кто-то под окном на лошадке проехал, кудрявится из трубы дым… Скажешь: нервы шалят, что-нибудь, тетя, от нервов бы… Она глянет ледяно и приговорит: возьми себя в руки, ничего от нервов нет. А однажды, ты и не попросишь ничего, сунет в руку справку об освобождении: видела, ты вчера вечером курил на кухне — отдохнуть тебе надо.

И если бы некий наблюдательный интеллектуал сформулировал бы, хотя бы вот так, ей ее же — она не поймет: о чем это ты? — пожмет плечами. Она не знает механизмов опыта! Как она входит к больному!., никаким самообладанием не совершишь над собой такой перемены! она — просто меняется, и все. Ничего, кроме легкости и ровности, — ни восьмидесяти лет, ни молодого красавца мужа, ни тысяч сопливых, синих, потных, жалких, дышащих в лицо больных — никакого опыта, ни профессионального, ни личного, ни тени налета ее самой, со своей жизнью, охотной жизнью. Как она дает больному пожаловаться! как утвердительно спросит: очень болит? Именно — ОЧЕНЬ. Никаких «ничего» или «пройдет» она не скажет. В этот миг только двое во всем мире знают, как болит: больной и она. Они — избранники боли. Чуть ли не гордится больной после ее ухода своею посвященностью. Никогда в жизни не видать мне больше такой способности к участию. Зачета по участию не сдают в медвузе. Тетка проявляла участие мгновенно, в ту же секунду отрешаясь навсегда от своей старости и боли: стоило ей обернуться и увидеть твое лицо, если ты и впрямь был болен — со скоростью света на тебя проливалось ее участие, то есть полное отсутствие участвующего и полное чувство — как тебе, каково? Эта изумительная способность, лишенная чего бы то ни было, кроме самой себя, со-чувствие в чистом виде — стало для меня Суть доктора. Имя врача. И никакой фальши, ничего наигранного, никаких мхатовских «батенек» и «голубчиков» (хотя она свято верила во МХАТ и, когда его «давали» по телевизору, усаживалась в кресло с готовым выражением удовлетворения, которое, не правда ли, Димочка, ничто современное уже не может принести… ах, Качалов-Мачалов! Тарасова — идеал красоты… при слове «Анна» поправляется дрожащей рукой пышная прическа…)…

С прически я начинаю ее видеть. До конца дней носила она ту же прическу, что когда-то больше всех ей шла. Как застрял у девушки чей-то комплимент: волосы, мол, у нее прекрасные, — так и хватило ей убежденности в этом на полвека и на весь век, так и взбивалась каждое утро седоватая, чуть стрептоцидная волна и втыкался — руки у нее сильно дрожали — втыкался в три приема: туда-сюда, выше-ниже и, наконец, точно в середину, всегда в одно и то же место, — черепаховый гребень. Очень у нее были ловкими ее неверные руки, и эта артиллерийская пристрелка тремора: недолет-перелет (узкая вилка) — попал — тоже у меня перед глазами. То есть перед глазами у меня еще и ее руки, ходящие ходуном, но всегда попадающие в цель, всегда что-то делающие… (Это сейчас не машинка у меня бренчит, а тетка моет посуду, это ее характерное позвякивание чашек о кран; если она била чашку, что случалось, а чашки у нее были дорогие, то ей, конечно, было очень жаль чашки, но — с какой непередаваемой женственностью, остановившейся тоже во времена первой прически, — она тотчас объявляла о случившемся всем кухонным свидетелям как о вечной своей милой оплошности: мол, опять, — даже фигура менялась у нее, когда она сбрасывала осколки в мусорное ведро, даже изгиб талии (какая уж там талия…) и наклон головы были снова девичьими… потому что самым запретным поведением свидетелей в таком случае могла быть лишь жалость, — замечать за ней возраст было нельзя.)

Мне и сейчас хочется поцеловать тетку (чего я никогда не делал, хотя и любил ее больше многих, кого целовал)… вот при этом позвякивании чашек о кран.

Она сбрасывала 50 или 100 рублей в ведро жестом очень богатого человека, опережая наш фальшивый хор сочувствия… а дальше было самое для нее трудное, но она была человек решительный — не мешкала, не откладывала: на мгновение замирала она перед своей дверью с разностью чашек в руках — становилась еще стройнее, даже круглая спина ее становилась прямой, трудно было не поверить в этот оптический обман… и тут же распахивала дверь и впархивала чуть ли не с летним щебетом серовского утра десятых годов той же своей юности: мытый солнечный свет сквозь мытую листву испещрил натертый паркет, букет рассветной сирени замер в капельках, чуть ли не пеньюар и этюд Скрябина… будто репродукция на стене и не репродукция, а зеркало: «Дима! такая жалость, я свою любимую китайскую чашку разбила!..»

Ах, нет! мы всю жизнь помним, как нас любили…

Дима же, мой родной-разлюбимый дядя, остается у меня в этих воспоминаниях за дверью, в тени, нога на ногу, рядом с букетом, род букета — барабанит музыкальными пальцами хирурга по скатерти, ждет чаю, улыбается внимательно и мягко, как хороший человек, которому нечего сказать.

Значит, сначала я вижу ее прическу (вернее, гребень), затем — руки (сейчас она помешивает варенье: медный начищенный старинный (до катастрофы) таз, как солнце, в нем алый слой отборной, самой дорогой базарной клубники, а сверху по-голубому сверкают грубые и точные осколки большого старинного сахара (головы)), — все это драгоценно: корона, скипетр, держава — все вместе (у нас в семействе любят сказать, что тетка величественна, как Екатерина), — и над всей этой империей властвует рука с золотою ложкой — ловит собственное дрожание и делает вид, что ровно такие движения и собиралась делать, какие получились (все это очень живописно: управление случайностью как художественный метод…).

Я вижу гребень, прическу, руки… и вдруг отчетливо, сразу — всю тетку: будто я тер-тер старательно переводную картинку и, наконец, задержав дыхание, муча собственную руку плавностью и медленностью, отклеил, и вдруг — получилось! нигде пленочка не порвалась: проявились яркие крупные цветы ее малиновой китайской кофты (шелковой, стеганой), круглая спина с букетом между лопаток, и — нога с прибинтованной тапкой. Цветы на спине — пышные, кудрявые, китайский род хризантем; такие любит она получать к непроходящему своему юбилею (каждый день нам приносят корзину от благодарных, и комната тети всегда как у актрисы после бенефиса; каждый день выставляется взамен на лестницу очередная завядшая корзина…). Цветы на спине — такие же в гробу.

В нашем обширном, сообща живущем семействе был ряд узаконенных формул восхищения теткой, не знаю только вот, в виде какого коэффициента вводились в них анкетные данные — возраст, пол, семейное положение и национальность. Конечно, наше семейство было слишком интеллигентно, чтобы опускаться до уровня отдела кадров. О таких вещах никогда не говорилось, но стопроцентное молчание всегда говорит за себя: молчание говорило, что об этих вещах не говорилось, а — зналось. Она была на пятнадцать лет старше дядьки, у них не было детей, и она была еврейкой. Для меня, ребенка, подростка, юноши, у нее не было ни пола, ни возраста, ни национальности; в то время как у всех других родственников эти вещи были. Каким-то образом здесь не наблюдалось противоречия.

Мы все играли в эту игру: безусловно принимать все заявленные ею условности, — наша снисходительность поощрялась слишком щедро, а наша неуклюжая сцена имела благодарного зрителя. Неизвестно, кто кого превышал в благородстве, но переигрывали — все. Думаю, что все-таки она могла видеть кое-что сверху, — не мы. Не были ли ее, вперед выдвинутые, условности высокой реакцией на нашу безусловность?.. Не оттого, ли единственным человеком, которого она боялась и задабривала сверх всякой меры, была Евдокимовна, наша кухарка: она могла и не играть в нашу игру, и уж она-то знала и то, что еврейка, и то, что старуха, и то, что муж… и то, что детей… что — смерть близка. Евдокимовна умела это свое знание, нехитрое, но беспощадно точное, с подчеркнутым подобострастием обнаруживать, так и не доходя до словесного выражения, и за это свое молчание, с суетливой благодарностью, брала сколько угодно и чем попало, хоть теми же чашками.

Мы и впрямь любили тетку, но любовь эта еще и декларировалась. Тетка была — Человек! Это звучит горько: как часто мы произносим с большой буквы, чтобы покрыть именно анкетные данные; автоматизм нашей собственной принадлежности к роду человеческому приводит к дискриминации. Чрезмерное восхищение чьими-либо достоинствами всегда пахнет. Либо подхалимством, либо апартеидом. Она была человек… большой, широкий, страстный, очень живой, щедрый и очень заслуженный (ЗДН — заслуженный деятель науки; у нее было и это звание). В общем, теперь я думаю, что все сорок лет своего замужества она работала у нас тетей со всеми своими замечательными качествами и стала как родная. (Еще и потому у них с Евдокимовной могло возникать особое взаимопонимание; та ведь тоже была — человек…) Думаю, что еврейкой для моих родных она все-таки была, хотя бы потому, что я об этом не знал, что и слова-то такого никто ни разу не произнес (слова «еврей»).

Мы имели все основания возвеличивать ее и боготворить: столько, сколько она для всех сделала, не сделал никто из нас даже для себя: она спасла от смерти меня, брата и трижды дядьку (своего мужа). А сколько она помогала так, просто (без угрозы для жизни), — не перечислить. Этот список рос и канонизировался с годами, по отступающим пунктам списка. Об этом, однако, полагалось напоминать, а не помнить, так что это вырвалось у меня сейчас правильно: как родная… И еще, что я узнал значительно позже, после ее смерти, она была как жена. Оказывается, все эти сорок лет они не были зарегистрированы. Эта старая новость сразу приобрела легендарный шик независимости истинно порядочных людей от формальных и несодержательных норм. Сами, однако, были зарегистрированы.

Сошло время — илистое дно. Ржаво торчат конструкции драмы. Это, оказывается, не жизнь, а — сюжет. Он — неживой от пересказа: годы спустя в нашем семействе прорастает информация, в форме надгробия.

А я из него теперь сооружаю постамент…

Она была большой доктор, и мне никак не отделаться от недоумения: что же она сама знала о своей болезни?.. То кажется: не могла же не знать!., то — ничего не знала.

Она попробовала ногу, а потом попробовала инфаркт.

От инфаркта у нее чуть не прошла нога. Так или эдак, но из инфаркта она себя вытянула. И от сознания, что на этот раз проскочила (это, в данном случае, она как врач могла сказать себе с уверенностью), — так приободрилась и помолодела, и даже ногу обратно уместила в туфлю — что мы все не нарадовались. Снова пошли заседания, правления, защиты, консилиумы (вылечи убийцу! — безусловно святой принцип Врача… но нельзя же лечить их старательней и ответственней, чем потенциальных их жертв?., однако можно: не забывайте, что именно Англия с парадоксами ее парламента…)… и вот я вижу ее снова на кухне, повелевающую сверкающим солнцем-тазом. Однако таз этот взошел ненадолго.

Тетка умирала. Это уже не было ни для кого… кроме нее самой. Но и она так обессилела, что, устав, забывшись, каждый день делала непроизвольный шажок к смерти. Но потом спохватывалась и снова не умирала. У нее совсем почернела нога, и она решительно настаивала на ампутации, хотя всем, кроме нее… что операция ей уже не по силам. Нога, инфаркт, нога, инсульт… И тут она вцепилась в жизнь с новыми силами, которых из всех встреченных мною людей только у нее и было столько.

Кровать! Она потребовала другую кровать. Почему-то она особенно рассчитывала на мою физическую помощь. Она вызывала меня для инструкций, я плохо понимал ее мычание, но со всем соглашался, не видя большой сложности в задании. «Повтори», — вдруг ясно произнесла она. И — ах! — с какой же досадой отвернулась она от моего непарализованного лепета.

Мы внесли кровать. Это была специальная кровать, из больницы. Она была тем неуклюжим образом осложнена, каким только могут осложнить люди, далекие от техники. Конечно, ни одно из этих приспособлений, меняющих положение тела, не могло действовать. Многократно перекрашенная тюремной масляной краской, она утратила не только форму, но и контур, — она стала в буквальном смысле нескладной. Мы внесли этого монстра в зеркально-хрустально-коврово-полированный теткин уют, и я не узнал комнату. Словно бы все вещи шарахнулись от кровати, забились по углам, сжались в предчувствии социальной перемены: на самом деле просто кровати было наспех подготовлено место. Я помню это нелепо-юное ощущение мышц и силы, преувеличенное, не соответствовавшее задаче грузчика: мускулы подчеркнуто, напоказ жили для старого, парализованного, умирающего человека, — оттого особая неловкость преследовала меня: я цеплял за углы, спотыкался, бился костяшкой, и словно кровать уподобляла меня себе.

Тетка сидела посреди комнаты и руководила вносом. Это я так запомнил — она не могла сидеть посредине, она не могла сидеть, и середина была как раз очищена для кровати… Взор ее пылал каким-то угольным светом, у нее никогда не было таких глубоких глаз. Она страстно хотела перелечь со своего сорокалетнего ложа, она была уже в той кровати, которую мы еще только вносили, — так я ее и запомнил посредине. Мы не должны были повредить «аппарат», поскольку ничего в нем не смыслили, мы должны были «его» чуть развернуть и еще придвинуть и выше-ниже-выше установить его намертво-неподвижные плоскости, и все у нас получалось не так, нельзя было быть такой бестолочью, видно, ей придется самой… У меня и это впечатление осталось, что она сама наконец поднялась, расставила все как надо — видите, нехитрое дело, надо только взяться с умом — и, установив, легла назад в свой паралич, предоставив нам переброску подушек, перин и матрацев, более доступную нашему развитию, хотя и тут мы совершали вопиющие оплошности. Господи! за тридцать лет она не изменилась ни капли. Когда мы, в блокадную зиму, пилили с ней в паре дрова на той же кухне, она, пятидесятилетняя, точно так сердилась на меня, пятилетнего, как сейчас. Она обижалась на меня до слез в споре, кому в какую сторону тянуть, пила наша гнулась и стонала, пока мы спасали пальцы друг друга. «Ольга! — кричала она наконец моей матери. — Уйми своего хулигана! Он меня сознательно изводит. Он нарочно не в ту сторону пилит…» Я тоже на нее сильно обижался, даже не на окрик, а на то, что меня заподозрили в «нарочном», а я был совсем без задней мысли, никогда бы ничего не сделал назло или нарочно… я был тогда ничего, неплохой, мне теперь кажется, мальчик. Рыдая, мы бросали пилу в наполовину допиленном бревне. Минут через десять, веселая, приходила она со мной мириться, неся «последнее», что-то мышиное: не то корочку, не то крошку. Вот так, изменился, выходит, один я, а она все еще не могла свыкнуться с единственной предстоявшей ей за жизнь переменой: в тот мир она, конечно, не верила (нет! так я и не постигну их поколение: уверенные, что Бога нет, они выше всех несли христианские заповеди… а я, уверенный в Боге, пребываю в непролаз… а Аз — грешный).

Мы перенесли ее, она долго устраивалась с заведомым удовлетворением, никогда больше не глядя на покинутое супружеское ложе. Мне почудился сейчас великий вздох облегчения, когда мы отрывали ее от него: из всего, что она продолжала, несмотря на свой медицинский опыт, не понимать, вот это, видимо, она поняла необратимо: никогда больше она в ту кровать не вернется… Мы не понимали, мы, как идиоты, ничего не понимали из того, что она прекрасно, лучше всех знала: что такое больной, каково ему и что, на самом деле, ему нужно, — теперь она сама нуждалась, но никто не мог ей этого долга возвратить. И тогда, устроившись, она с глубоким, первым смыслом сказала нам «спасибо», будто мы и впрямь что-то сделали для нее, будто мы понимали… «Очень было тяжело?» — участливо спросила она меня. «Да нет, что ты, тетя!.. Легко». Я не так должен был ответить.

Кровать эта ей все-таки тоже не подошла: она была объективно неудобна. И тогда мы внесли последнюю, бабушкину, на которой мы все умирали… И вот, уже на ней, последний раз с подправленной подушкой, разгладив дрожащей рукой ровненький отворот простыни на одеяле, прикрыв глаза, она с облегчением вздохнула: «Наконец-то мне удобно». Кровать стояла в центре комнаты, как гроб, и лицо ее было покойно.

Именно в этот день внезапно скончалась та, другая женщина, тот самый сюжет…

Тетка ее пережила. «Наконец-то мне удобно…» — повторила она.

Кровать стояла посреди странно опустевшей комнаты, где вещи покидают хозяина чуть поспешно, на мгновение раньше, чем хозяин покидает их. У них дешевые выражения лиц; эти с детства драгоценные грани и поверхности оказались просто старыми вещами. Они чураются этого железного в середине, они красные, они карельские… Тетке удобно.

Она их не возьмет с собою…

Но она их взяла.

В середине кургана стоит кровать с никелированными шишечками, повытертыми до медной изнанки; в ней удобно полусидит, прикрыв веки и подвязав челюсть, тетка в своей любимой китайской кофте с солнечным тазом, полным клубничного варенья, на коленях; в одной руке у нее стетоскоп, в другой — американский термометр, напоминающий часовой механизм для бомбы; аппарат для измерения кровяного давления в ногах… не забыты и оставшиеся в целых чашки, диссертация, данная на отзыв, желтая Венера Милосская, с которой она (по рассказам) пришла к нам в дом… дядька, за ним шофер скромно стоят рядом, уже полузасыпанные летящей сверху землею… к ним бесшумно съезжает автомобиль со сверкающим оленем на капоте (она его регулярно пересаживает с модели на модель, игнорируя, что тот вышел из моды…), значит, и олень здесь… да и вся наша квартира уже здесь, под осыпающимся сверху рыхлым временем, прихватывающим и все мое прошлое с осколками блокадного льда, все то, кому я чем обязан, — погружается в курган, осыпается время с его человечностью, обезьяньим гуманитетом, с принципами и порядочностью, со всем тем, чего не снесли их носители, со всем, что сделало из меня то жалкое существо, которое называют, по общим признакам сходства, человеком, то есть со мною… но сам я успеваю, бросив последнюю лопату, мохнато обернуться в черновато-мерцающую теплоту честной животности…

Ибо с тех пор, как их не стало: сначала моей бабушки, которая была еще лучше, еще чище моей тетки, а затем тетки, эстафетно занявшей место моей бабушки, а теперь это место пустует для моей мамы… я им этого не прощу. Ибо с тех пор, как не стало этих последних людей, мир лучше не стал, а я стал хуже.

Господи! после смерти не будет памяти о Тебе! Я уже заглядывал в Твой люк… Если человек сидит в глубоком колодце, отчего бы ему не покажется, что он выглядывает ИЗ мира, а не В мир? А вдруг там, если из колодца-то выбраться, — на все четыре стороны ровно-ровно, пусто-пусто, ничего нет? Кроме дырки колодца, из которого ты вылез? Надеюсь, что у Тебя слегка пересеченная местность…

За что посажен пусть малоспособный, но старательный ученик на дно этого бездонного карцера и… позабыто о нем? Чтобы я всю жизнь наблюдал эту одну звезду, пусть и более далекую, чем видно не вооруженному колодцем глазу?! Я ее уже усвоил.

Господи! дядя! тетя! мама! плачу…

Я был у нее в Институте один раз, как раз между «ногой» и «ногой», когда она выкарабкалась из инфаркта. Она избегала приглашать в свой Институт, быть может, до сих пор стыдилась того понижения, которое постигло ее неизбежно, в последние годы вождя, под предлогом возраста, по пятому пункту. Действительно, Институт со старушками и дебилами был не чета 1-му медицинскому. Она не пережила этого унижения, в том смысле, что продолжала его переживать. Однако после инфаркта что-то сместилось, она вернулась в заштатный свой Институт как в дом родной. Поняла ли она, что и этот Институт не навек?.. Меня подобострастно к ней провели. Просили подождать: на обходе. Сказали так, будто она служила мессу. Сравнение это кстати. Как раз такая она вошла, поразив меня молодостью и красотой. Она была облечена не только в этот памятник стирке и крахмалу со спущенным ошейником стетоскопа на груди, но сразу же надела на себя и свой кабинет, как вошла, — с оторочкой ординарцев по рукавам и шлейфом ассистентов, на плечи были небрежно накинуты стены клиники (кстати, превосходные — отголоски Смольного монастыря…), и все это ей было необыкновенно к лицу. С тех пор она является мне в снах неизменно молодой, такой, какой я ее уже не застал по причине позднего рождения.

Что-то мне было от тетки надо, не помню что, тотчас исполненное бесшумной свитой.

Однако ни на что, кроме поразившей меня тетки, я тогда не обратил внимания.

Солнце. То самое солнце, с которого я начал.

Бывают такие уголки в родном городе, в которых никогда не бывал. Особенно по соседству с достопримечательностью, подавившей собою окрестность. Смольный (с флагом и Ильичем), слева колокольня Смольного монастыря, — всегда знаешь, что они там, что приезжего приведут именно сюда, и отношение к ним уже не более как к открытке. Но вот приходится однажды разыскать адрес (оказывается, там есть еще и дома, и улицы, там живут…), и — левее колокольни, левее обкома комсомола, левее келейных сот… кривая улица (редкость в Ленинграде), столетние деревья, теткин Институт (бывший Инвалидный дом, оттого такой красивый; не так уж много настроено медицинских учреждений — всегда наткнешься на старое здание…), и — так вдруг хорошо, что и глухой забор вдруг покажется красотою. Все здесь будто уцелело, в тени достопримечательности… Ну, проходная вместо сторожевой будки, забор вместо ликвидированной решетки… зато ворота еще целы, и старый инвалид-вахтер на месте у ворот Инвалидного дома (из своих, наверно). Кудрявые барочные створки предупредительно распахнуты, я наконец прочитываю на доске, как точно именуется теткино учреждение (Минздрав, облисполком… очень много слов заменило два — Инвалидный дом), мне приходится посторониться и пропустить черную «Волгу», в глубине которой сверкнул эполет; вскакивает на свою культю инвалид, отдает честь; приседая, с сытым шорохом на кирпичной дорожке удаляется генерал в шубе из черно-волги, я протягиваюсь следом, на «территорию». «Вы на похороны?» — спрашивает инвалид, не из строгости, а из посвященности. «Да».

Красный кирпич дорожки, в тон кленовому листу, который сметает набок тщательный дебил; он похож на самосшитую ватную игрушку нищего, военного образца; другой, посмышленее, гордящийся доверенным ему оружием, охотится на окурки и бумажки с острогой; с кирпичной мордой инвалид, уверенно встав на деревянную ногу с черной резиновой присоской на конце, толчет тяжким инструментом, напоминающим его же перевернутую деревянную ногу, кирпич для той же дорожки; серые стираные старушки витают там и сям по парку, как те же осенние паутинки, — выжившие Офелии с букетиками роскошных листьев… Трудотерапия на воздухе, солнечный денек. Воздух опустел, и солнечный свет распространился ровно и беспрепятственно, словно он и есть воздух; тени нет, она освещена изнутри излучением разгоревшихся листьев; и уже преждевременный дымок (не давайте детям играть со спичками!) собрал вокруг сосредоточенную дебильную группу… Старинный запах прелого листа, возрождающий — сжигаемого: осенняя приборка; все разбросано, но сквозь хаос намечается скорый порядок: убрано пространство, проветрен воздух, вот и дорожка наново раскраснелась; утренние, недопроснувшиеся дебилы, ранние (спозаранку, раны…) калеки, осенние старушки — выступили в большом согласии с осенью. «Вам туда», — с уважением сказал крайний дебил. Куда я шел?.. Я стоял в конце аллеи, упершись в больничный двор. Пришлось отступить за обочину, в кучу листьев, приятно провалившихся под ногой, дебил сошел на другую сторону: между нами проехали «Волги», сразу две. Ага, вон куда. Вон куда я иду.

Тетка выглядела хорошо. Лицо ее было в должной степени значительно, покойно и красиво, но как бы чуть настороженно. Она явно прислушивалась к тому, что говорилось, и не была вполне удовлетворена. Вяло перечислялись заслуги, громоздились трупы эпитетов — ни одного живого слова. «Светлый облик… никогда… вечно в сердцах…» Первый генерал, сказавший первым (хороший генерал, полный, три Звезды, озабоченно-мертвый…), уехал: сквозь отворенные в осень двери конференц-зала был слышен непочтительно-быстрый, удаляющийся стрекот его «Волги». «Спи спокойно…» — еще говорил он, потупляясь над гробом, и уже хлопал дверцей: «В Смольный!» — успевал на заседание. Он успел остановиться, главным образом, на ее военных заслугах: никогда не забудем!.. — уже забыли, и войну, и блокаду, и живых, и мертвых. Тетку уже некогда было помнить: я понял, что она была списана задолго до смерти, тогда, в сорок девятом; изменившиеся исторические обстоятельства позволили им явиться на панихиду — и то славно: другие пошли времена, где старикам поспеть… и уж если, запыхавшись, еще поспевал генерал дотянуться до следующей Звезды, то при одном условии — не отлучаться ни на миг с ковровой беговой дорожки… После генерала робели говорить, будто он укатил, оставив свое седоволосое ухо с золотым отблеском погона… И следующий оратор бубнил вточь, и потом… никак было не разогреться. Близкие покойной, раздвоенные гробом, как струи носом корабля, смотрелись бедными родственниками ораторов. Налево толпились мы, направо — еврейские родственники, не знал, что их так много. Ни одного знакомого лица, одного, кажется, видел мельком в передней… Он поймал мой взгляд и кивнул. Серые внимательно-растерянные, как близорукие, глаза. Отчего же я их никого… никогда… Я еще не понимал, но стало мне неловко, нехорошо — в общем, стыдно, — но я-то полагал, что мне не понравились ораторы, а не мы, не я сам. «Были по заслугам оценены… медалью…» Тетка была человек… ей невозможно по заслугам… у вас волос на ж… не хватит, чтобы ей по заслугам… будет металлургический кризис, если по заслугам… Смерть есть смерть: я что-то все-таки начинал понимать, культовский румянец сходил с ланит… Сталин умирал вторично, еще через пятнадцать лет. Кажется, окончательно. Потому что во всем том времени мне уже нечего вспомнить, кроме тетки, кристально честной представительницы, оказывается все-таки, сталинской эпохи…

Тетку все сильнее не удовлетворяло заупокойное бубнение ораторов. Поначалу она еще отнеслась неплохо: пришли все-таки, и академики, и профессура, и генералы… — но потом — окончательно умерла с тоски. В какой-то момент мне отчетливо показалось, что она готова встать и сказать речь сама. Уж она нашла бы слова! Она умела произносить от сердца… Соблазн порадовать человека бывал для нее всегда силен, и она умудрялась произносить от души хвалу людям, которые и градуса ее теплоты не стоили. Это никакое не преувеличение, не образ: тетка была живее всех на собственной панихиде. Но и тут, точно так, как не могла она прийти себе на помощь умирая, а никто другой так и не шел, хотя все тогда толпились у кровати, как теперь у гроба… и тут ей ничего не оставалось, как отвернуться в досаде. Тетка легла обратно в гроб, и мы вынесли ее вместе с кроватью, окончательно не удовлетворенную панихидой, на осеннее солнце больничного двора. И конечно, я опять подставлял свое могуче-упругое плечо, бок о бок с тем внимательно-сероглазым, опять мне кивнувшим. «Что ты, тетя! Легко…»

Двор стал неузнаваем. Он был густо населен. Поближе к дверям рыдали сестры и санитарки, рыдали с необыкновенным уважением к заслугам покойной, выразившимся в тех, кто пришел… Сумрачные, непохмелившиеся санитары, вперемежку с калеками, следующей шеренгой как бы оттесняли общим своим синим плечом толпу дебилов, оттеснивших в свою очередь старух, скромно выстаивавших за невидимой чертою. Ровным светом робкого восторга были освещены их лица. Кисти гроба, позументы, крышка, подушечка с медалью, рыдающие начальницы-сестры… генерал!! (был еще один, который не так спешил)… автомобили с шоферами, распахнувшими дверцы… осеннее золото духового оркестра, грохочущее солнце баса и тарелок… еще бы! Они простаивали скромно-восторженно, ни в коем случае не срывая дисциплины, в заплатках, но чистенькие, опершись на грабли и лопаты, — эта антивосставшая толпа. Генерал уселся в машину, осветив их золотым погоном… они провожали его единым взглядом, не сморгнув. Гроб плыл как корабль, раздвигая носом человеческую волну на два человечества: дебилы обтекали справа, более чем нормальные, успешные и заслуженные — слева. За гробом вода не смыкалась, разделенная молом пограничных санитаров. Мы — из них! — вот что я прочел на общем, неоформленном лице дебила. Они с восторгом смотрели на то, чем бы они стали, рискни они выйти в люди, как мы. Они — это было, откуда мы все вышли, чтобы сейчас, в конце трудового пути, посверкивать благородной сединой и позвякивать орденами. Они из нас, мы из них. Они не рискнули, убоявшись санитара; мы его подкупили, а потом подчинили. Труден и славен был наш путь в доктора и профессора, академики и генералы! многие из нас обладали незаурядными талантами и жизненными силами, и все эти силы и таланты ушли на продвижение, чтобы брякнула и услужливо хлопнула дверца престижного гроба на колесах… Никогда, никогда бы не забыть, какими бы мы были, не пойди мы на все это… вот мы стоим серой, почтительной чередою, недолюди против уженелюдей, с пограничными санитарами и гробом последнего живого человека между!., вот мы бредем, отдавшие все до капли, чтобы стать теми, кем вы заслуженно восторгаетесь; мертвые, хороним живого, слепим своим блеском живых!.. Ведь они живы, дебилы!! — вот что осенним холодком пробежало у меня между лопаток, между молодо напряженных мышц. Живы и безгрешны! ибо какой еще у них за душой грех, кроме как в кулачке в кармане… да и карман им предусмотрительно зашили. А вот и мы с гробами заслуг и опыта на плечах… И если вот так заглянуть сначала в душу дебила, увидеть близкое голубое донышко в его глазах, потом, резко, взглянуть в душу того же генерала, да и любого из нас, то — Боже! лучше бы не смотреть, чего мы стоим. А стоим мы дорого, столько, сколько за это уплатили. А уплатили мы всем. И я далек, ох как далек заглядывать в затхлые предательские тупички нашего жизненного пути, неизбежную перистальтику карьеры. Я заведомо считаю всю нашу процессию кристально чистыми, трудолюбивыми, талантливыми, отдавшими себя делу (хоть с большой буквы!..) людьми. И вот в такую, только незаподозренную, нашу душу и предлагаю заглянуть… и отворачиваюсь испугавшись. То-то и они к нам не перебегают, замершие не только ведь от восторга, но и от ужаса! Не только дебилы, но и мы ведь с трудом отделим ужас от восторга, восторг от ужаса, да и не отделим, так и не разобравшись. Куда дебилу… он с самого начала, мудрец, испугался, он еще тогда, в колыбели, не пошел сюда, к нам… там он и стоит, в колыбели, с игрушечными грабельками и лопаткой и не плачет по своему доктору: доктор-то живой, вы — мертвые. Никто из нас и впрямь не мог заглянуть в глаза Смерти, и не потому, что страшно, а потому, что уже. Души, не родившиеся в Раю, души, умершие в Аду; тетка протекает между нами, как Стикс. Мы прошли неживой чередою по кровавой дорожке парка; он был уже окончательно прибран (когда успели?..); не пущенные санитарами, остались в конце дорожки дебилы, выстроившись серой стенкой, и вот — слились с забором, исчезли. Последний мой взгляд воспринял лишь окончательно опустевший мир: за остывшим, нарисованным парком возвышался могильный курган, куда по одному уходили пациенты к своему доктору…

Кто из нас двоих жив? Сам ли я, мое ли представление о себе?

Она была большой доктор, но я и сейчас не отделался всеми этими страницами от все того же банального недоумения: что же она как врач знала о своей болезни и смерти? То есть знать-то она, судя по написанным страницам, все-таки знала… а вот как обошлась с отношением к этому своему знанию?.. Я так и не ответил себе на вопрос, меня по-прежнему продолжает занимать, какими способами обходится профессионал со своим опытом, знанием и мастерством в том случае, когда может их обратить к самому себе? Как писатель пишет письма любимой? как гинеколог ложится с женою? как прокурор берет взятку? на какой замок запирается вор? как лакомится повар? как строитель живет в собственном доме? как сладострастник обходится в одиночестве?., как Господь видит венец своего Творения?.. Когда я обо всем этом думаю, то, естественно, прихожу к выводу, что и большие специалисты — тоже люди. Ибо те узкие и тайные ходы, которыми движется в столь острых случаях их сознание, обходя собственное мастерство, разум и опыт — есть такая победа человеческого над человеком, всегда и в любом случае!.. — что можно лишь снова обратить свое вытянувшееся лицо к Нему, для пощады нашей состоящему из голубизны, звезд и облак, и спросить: Господи! сколько же в Тебе веры, если Ты и это предусмотрел?!.

1970, 1978

Владимир Алексеев

Хроника детства Владимира Кузанова

Должен сказать, что мой род несет в себе какое-то тяжкое преступление. Я даже с уверенностью могу сказать, каким было это преступление, хотя и не могу назвать имя преступника. Одно мне известно, что произошло оно в первой половине XIII века на территории бывшей Тверской губернии, откуда и началась история моих предков, история ничем не примечательная.

Известно лишь, что они были черносошные крестьяне и никакого движения из своих мест в течение шести веков не производили, и только в начале века они, в лице моего деда и бабушки, позволили себе заглянуть в Петербург, после чего и началась та история, которая непосредственно связана с именем моих ближайших родителей, моего отца и матери.

Я думаю, из вышесказанного становится ясным, каковым было это преступление, и больше не хочу останавливаться на этом, скажу несколько слов в защиту преступника, ибо создается впечатление, что я сожалею о содеянном, как и сожалею о варварском вступлении монголов в нашу страну.

Ни в коем случае. Вообще, как мне кажется, мы, потомки двух великих народов, славян и монголов, должны в равной мере ценить славу и позор обоих предков, не отдавая ни тому ни другому лавровую ветвь первенства, ибо кто знает, каковой была бы судьба этих народов, если бы они не воссоединились.

И потом, кто знает, каковой была бы моя судьба, которая связана с именем такой прекрасной и великой страны, какой является Россия, один звук которой приводит меня в священный восторг, и я, подобно древним россиянам, восклицаю: «О русская земля, ты уже за холмом!»

Говоря об истории моих предков, истории ничем не примечательной, я не могу не упомянуть, что однажды, выйдя откуда-то из темных глубин прошлого и раскорчевав лес вдоль реки, они стали мирно сажать лен и морковку, до тех пор пока судьба не забросила мою бабушку в Петербург, где она повстречала моего деда, которого увидела в дверях чайной с полотенцем на левой руке, с усами, напомаженными и закрученными кольцами вверх, а также с маслянистыми коричневыми глазами плута и бабника.

Тут ее непросвещенное сердце не выдержало — она увидела в моем предке идеал мужчины и красоты, и, выпив пять стаканов персидского чая с бубликами, она отдалась ему, плача от радости и любви.

Так началась новая ступень в развитии моего рода, где рассказ о большинстве событий вели уже очевидцы.

Мой дед после скитаний по городам России, где он был сапожником, слесарем и половым, прикопив порядочно денег, уехал в свою родную деревню, где стал крестьянствовать, то есть сажать лен и морковку, что не мешало ему по-прежнему быть приверженцем городской жизни и города.

Я и теперь помню, как по вечерам, когда он выходил посидеть на лавочке перед домом, он рассказывал соседям об иной, лучшей жизни, где тарелка щей стоила три копейки, а голова сахара — шестнадцать.

Каждый день, в час пополудни, когда приходила районная газета «Заря коммунизма», он садился за деревянный, сколоченный из сосновых досок стол и старательно прочитывал ее всю, от начала до конца, имея свойство при этом, как это ни громко звучало, читать вслух.

Это было замечательное зрелище: мой дед сидит за столом, перед ним стакан крепко заваренного чая; сначала едва слышимый шепот раздавался в пустой деревенской избе, время от времени прерываясь звуком отхлебываемого чая, потом все громче звучал голос деда — воодушевление охватывало его, без сомнения, он творил в эти минуты; стакан за стаканом исчезали, вливаемые бодрой рукой, смачивая пересыхающее от работы горло, а голос все набирал силу, он далеко был слышен на улице, так что прохожие с удивлением смотрели на окна, а кое-кто спрашивал: «Ктой-то там так истово молится и по какому поводу в наше малооборудованное для мольбы время?»

Поистине, газета была озарением его жизни, и если, случалось, что она по какой-либо причине не приходила, дед напивался, и напивался самым яростным образом.

Вполне понятно, что газета уносила его в другую действительность, в иные, так сказать, миры, где он был когда-то и откуда вести доходили только из уст приезжих.

Их-то мой дед с особым наслаждением выспрашивал о Питере, задавая всегда одни и те же вопросы, на что в ответ получал вполне достойные вопросов ответы.

— Ну как, Питер-то стоит? — спрашивал он, сворачивая самокрутку, соответственно послюнив и зажав щепоткой оба ее конца, дабы табак, паче чаяния, не имел привычки сыпаться.

— Стоит.

— И чайные есть?

— Есть.

И он оставался доволен тем, что на свете все происходит по-старому, как во времена его молодости, ибо Питер и чайные, очевидно, поразили его воображение, когда он сошел на Николаевский, а ныне Московский вокзал и вышел на Лиговку.

Но однажды, когда он, задав несколько подобных вопросов, услышал, что чайных теперь уже нет, что вместо чайных появились какие-то закусочные, он не стал сомневаться в истине слов сказанного, а, быстро собравшись, уехал в Ленинград, ибо эта мысль, что чайных теперь нет, повергла его в смятение, как не повергали вести о революции и связанные с нею новые порядки в деревне.

Подъезжая к Ленинграду, он с удовольствием отметил, что Питер стоит на прежнем месте и что после Колпино за Ижорским ручьем идет Славянка, а уже когда поезд пошел медленно и за окном вагона он прочитал «Навалочная», он с облегчением вздохнул и решил, что его обманули, и обманули самым бессовестным образом: все осталось по-старому, и чайные по-прежнему функционируют, и он найдет ту чайную, где он повстречал мою бабушку и свою родную жену.

Но когда он прошел по всей Лиговке и не обнаружил ни одной чайной, а зайдя в столовую, получил вместо чайника с крепко заваренным чаем стакан спитого чая, мой дед вдруг понял, что в мире что-то произошло, и что его как-то обошли стороной, не спросили его совета, и что он теперь просто не знает, как дальше жить и что теперь делать: идеалы его молодости гибли с ужасающей быстротой.

Осмотрев внимательно официантку в грязном переднике, с разорванной пяткой на фильдеперсовых чулках, мой дед в сердцах, по своему деревенскому обычаю, плюнул и, не допив стакана с чаем, ушел на вокзал, где, взяв билет, уехал в свою родную деревню.

С тех пор он перестал кого-либо выспрашивать о Ленинграде, а новую жизнь стал поругивать, хотя и был сначала бригадиром, а потом председателем колхоза с тем же названием, которое носила районная газета «Заря коммунизма».

Правда, со временем он примирился с новой жизнью, в этом немалую роль сыграла все та же газета, заменившая устную информацию письменной, где факт имел решающее значение и вымыслу не было места, что говорило о любви издателей этой газеты к факту, вследствие этого часто не умеющих самостоятельно осмыслить сам факт.

Но простить новому строю уничтожение чайных мой дед не мог. Он так и умер непримиренным, высказав мысль, над коей думал в течение многих лет, но которую сумел оформить только в конце своей жизни.

Умирая, коснеющим языком он сказал: «Россия — русская земля, самая моя любимая родина. Я человек простой и скажу так: докуль в Питере не будет чайных, дотуль все будет идти прахом…»

Прошло почти два десятилетия со дня смерти моего деда, но его слова не забыты мной…

Не без внутренней неуверенности я начинаю рассказ о бабушке, той бабушке, что впервые заронила во мне любовь к русскому поэтическому слову, что, очевидно, и привело к тому, что я впервые взял перо в свои руки.

Да, да, это она мне рассказывала по вечерам сказки, когда я, закрытый овчиной, засыпал на своем ложе, на том теплом каменном ложе, которое было на деревенской печке, где рядом со мной лежал хомут, валенки и несколько кусков сыромятной овчины, в шерсть которых я с таким наслаждением опускал свой нос.

Это ей я обязан тем, что в долгие зимние вечера я засыпал под звуки народных песен, которые она мне с особой задушевностью и любовью напевала.

И теперь, когда я пишу эти строки, я часто мысленно обращаюсь к той, которой уже нет, к той, чей образ очищает мою душу, делает возвышенным ее строй; и теперь я, обращаясь к ней, говорю: «Бабушка, твой внук не забыл тебя, и отсюда, с берегов Невы, он шлет тебе поклон, он говорит тебе: „Любовь“».

Да, да, любовь, ибо что, кроме любви, было между внуком и бабушкой, когда мы, взявшись, подобно молодым влюбленным, за руки и раскачивая их из стороны в сторону, шли солнечным днем по проселочной дороге, и я, напевая что-то свое детское, время от времени задавал тот проникнутый мальчишеским любопытством вопрос, который мне сейчас кажется несколько наивным, хотя я и понимаю, что детство скорее мудро, чем наивно или, как называют это в наше время, незрело.

— Бабушка, — говорил я, имея свойство при этом по своей деревенской привычке вкладывать указательный палец в нос, — а скажи, ведь есть же на свете такие люди, у которых две головы?

— А как же, — отвечала моя бабушка, — есть же подсолнухи с двумя шляпками, почему же не могут быть люди, у которых две головы?

— Бабушка, — не унимался я, — а есть же такие звери, у которых четыре глаза?

— Отчего же, есть и такие звери, — говорила моя бабушка. — Я сама в прошлом годе видела волка с четырьмя глазами, два сверху и два снизу, и все смотрят. И страшно мне так стало. Хорошо, рядом был Сергуха Поваров, я ему и говорю: «Смотри-ка, Сергуха, а ведь у волка-то четыре глаза?» — «Бог с тобой, — говорит, — Авдотья, виданное ли дело волк о четырех глазах, вот я тебе покажу волка с одним глазом, вот это волк — всем волкам волк».

— И показал? — не преминул спросить я.

— Показал, — был достойный ответ моей бабушки, той бабушки, которая в то время была еще не старой, хотя уже довольно зрелой женщиной.

Надо сказать, что у бабушки была лишь одна-единственная слабость, следствием которой были частые ссоры, а иногда и драки между ней и моим дедом, протекавшие бурно и заканчивающиеся не менее бурным примирением.

Я и сейчас вижу перед собой следующую картину: дед с вожжами в руках крадется к сараю, к тому самому сараю, где прошлогодняя мякина навалена почти до самого потолка и над которой торчат поднятые вверх бабушкины ноги в огромных ботинках на босу ногу.

Больше ничего не видно, но я знаю, что в сарае с бабушкой Ванька Прохоров — мужик еще молодой и сильный…

Мой дед медленно крадется к сараю, откуда слышен мужской и женский смех и куда он вдруг с криком устремляется.

Что там происходит — неизвестно, только слышен топот ног, мат, пощечины, и из сарая выбегает Ванька, голова в мякине, а за ним, со слезами на глазах, моя бабушка и, отбежав, смеется и дразнит деда прозвищем, которое приводило его в бешенство, когда он, хватая по дороге большие камни, бросал их с огромной силой, что, впрочем, не мешало им лететь как-то мимо, ни разу не попадая.

— Пузан ты кудлатый, — дразнила моя бабушка, и вот то прозвище, которое носил мой дед в деревне, что отдаленно напоминало его настоящую фамилию Кузанов, ту фамилию, которую с течением веков своеобразно изменило время, облагородив ее Европой.

— Авдотья, убью, — кричал мой дед и, выкатив налитые кровью глаза, гнался за бабушкой. — Не видать тебе света!

— А вот этого ты не хотел, старый хрен! — кричала бабушка, сгибая руку в локте и показывая ему кулак.

Она устремляла свой бег не в сторону леса, что начинался сразу же за задворками, а на деревенскую улицу, ибо знала, что мой дед не погонится за ней по деревне, этот человек боялся деревенской молвы.

К вечеру наступало примирение, это примирение наступало за ужином, за тем деревенским столом из сосновых досок, на котором, по обычаю предков, пыхтел и, время от времени выпуская из своих отверстий пар, подпрыгивал самовар.

Дед сидит за столом и пришивает дратвой подошву к старым валенкам, а я лежу на печке, держа указательный палец в носу, по той древнерусской привычке, которая говорит не столько о неаккуратности нашего народа, сколько о вековой тоске по погоде, когда единственным наслаждением является подобное занятие.

— Павлуша, — говорит моя бабушка, внося чугунок с картошкой, вода в чугунке шипит и раздраженно прыгает на пол. — Павлуша, — говорит моя бабушка, — нынче картошка-то ишь какая разваристая!

Дед, склонившись над валенком, сопит.

— Павлуша, — чуть не плачет бабушка, — будешь ли ужинать?

Дед продолжает молчать, только слышно, как тикают ходики, то и дело показывая из своей кошачьей физиономии язык.

— Павлуша, — уже кричит, причитая и плача, бабушка, — скажи хоть единое слово! Не отстраняй!

Дед поднимает от валенка голову, следует треск перекусываемой зубами дратвы. И повертев насунутый на руку валенок, и осмотрев его со всех сторон, и даже почему-то присвистнув, он говорит, не глядя на ту, чей образ, несмотря на подобные сцены, остался для меня возвышенным.

— Авдотья, я нынче чегой-то устал, капустки бы из подпола, холодненькой бы…

Бабушка улыбается и быстро исчезает; раздается грохотанье вскрываемого пола, слышны шаги где-то внизу, в подполье, и ее голос вопрошает оттуда:

— А огурчиков не хочешь ли, Павел Иваныч?

— Отчего же, Авдотья, отчего же, — говорит мой дед, вертя в руках кусочек кожи и прилаживая его к зажатому между ног валенку, а вернее, к «дырке самого валенка».

Мое детство делится на две части, на две радостные половины, определяемые моим местом жительства, а именно проживанием у моего деда и бабушки и последующим существованием с моими непосредственными родителями, с отцом и матерью, жизнь с которыми не имела той деревенской прелести, что сопровождала меня в широко известном колхозе «Заря коммунизма» и мало кому известной деревне Бураково.

Вот в этой-то деревне и прошла первая половина моего детства, в этой-то деревне над рекой, со всеми ее деревенскими атрибутами, со всеми ее лошадьми и коровами, козами и овцами, с огурцами и кислой капустой, которая подавалась к разваристой картошке с салом и постным маслом, в зависимости от того, была ли зарезана откармливаемая на убой одна-единственная свинья, голос которой постоянно слышался со двора.

Я не буду подробно останавливаться на этой полосе моего детства, оно типично для каждого, кто проживал в ту пору в деревне, где кусок выпеченного хлеба с подсолнечным маслом казался таким необыкновенным лакомством, что поневоле воспоминания о нем приводят некоторых писателей в священный восторг, так что, само собой, с их губ срывается сакраментальная фраза, претендующая на необычное существование в современной духовной жизни. Вот эта фраза: «Эх вы, молодое поколение, эх вы, молодежь, что вы живете, вот мы жили!»

И сразу же этот самый лакомый кусок, как огромный, тяжело нагруженный корабль, выплывает из тумана российской действительности, давя всех своей убийственной силой: «Эх вы, молодежь, что вы? Вот мы жили — хлеба вдоволь не едали и то жили, а вот вы, эх вы!»

Вспоминая эту пору моей жизни, я прихожу к выводу, что самым любимым моим занятием, помимо купания в речке и собирания грибов, было то сладостное состояние, когда я сидел на коленях у бабушки, которая в свою очередь покоилась на деревенском крыльце, том крыльце, откуда я любил по утрам пускать высокую струю, которая, разбиваясь на тысячи солнечных брызг, с веселым звоном падала на землю.

У бабушки в руках был частый гребень, и бабушка своими заскорузлыми от земли и прочих крестьянских работ, но такими нежными для меня, своего внука, пальцами раздвигала мои волосы в поисках многочисленных насекомых, распространившихся в послевоенное время по всем детским головам, — так она проводила свой полуденный отдых.

Деревенский полдень — он мне на всю жизнь будет памятен, как памятно то наслаждение, которое я испытывал от прикосновения бабушкиных рук к моей чесавшейся и всласть исчесанной голове, особенно в те минуты, когда моя бабушка, вытащив из-под спутанных волос маленькое насекомое и положив его на гребень, показывала его своему внучку, удивляясь при этом величине этого ничем не примечательного зверя.

— Бабушка, — говорил я, имея свойство принимать деятельное участие в подобной операции, — это што, вот вчера была большая, а это што.

На что моя бабушка не возражала, а, положив на гребень свой окаменевший от тяжелых крестьянских работ ноготь, делала им то быстрое движение, вслед за которым раздавался треск раздавленного зверя и следовало восклицание, которое произносилось не без удовольствия и светлой радости: «Погуляла, матушка, вот и хорошо, теперь мы погуляем».

Так говорила моя бабушка, словам которой я если и не внимал, то часто к ним прислушивался, и прислушивался с необыкновенным весельем.

Впрочем, и здесь, в этом занятии, было свое разнообразие: иногда моей бабушке надоедало искаться в моей голове, и тогда она предоставляла мне инициативу в поисках этих маленьких, но таких живучих тварей.

Делалось это так: брался листок бумаги, за неимением которого часто использовалась уже известная газета «Заря коммунизма». Этот листок располагался на крыльце таким образом, что, в то время как частый гребень, движимый моей рукой, будет проходить по моей голове, насекомое точно упадет на него и, ясно видимое на бумаге, будет поймано и соответствующим образом уничтожено.

Сколько времени проходило за этими приятными для меня занятиями, я не помню, но в памяти моей сохранился жаркий июньский полдень, я с бабушкой на крыльце, а в полях летают бабочки и пчелы, в полях цветут травы, благоуханный запах которых доносится в деревню; в руках у бабушки частый гребень, и я охотно подставляю ее склоненному старательному взору свою голову и позволяю искаться в моей голове.

Иногда за этим нехитрым занятием бабушка незаметно задремывала, и тогда гребень выпадал из ее счастливых рук, а руки, успокоившись, останавливались на моей голове; мне их милое прикосновение было приятно, и поэтому, и чтобы не мешать ей, я старался как можно дольше оставаться неподвижным, не тревожа спокойный сон моей бабушки.

Впрочем, бывало я и сам задремывал, ибо полдень и пробуждающаяся к цветению природа с ее запахами и зноем делали свое дело, что приводило к тому, что в теплый летний полдень где-нибудь в тени особенно сладко дремалось, тем более что недостаток витаминов, ощущаемый организмом к весне, не придавал телу бодрости.

В дреме восстанавливались силы для нелегких крестьянских работ, в дреме пережидалась полуденная жара, и, когда солнце достигало апогея и начинало клониться к земле, даже коровы, жуя свою вечную жвачку, переставали обмахивать хвостом с боков слепней и мух и, закрыв глаза, сладко дремали.

Но вот в пропахшем коровьим потом и молоком воздухе слышался такой обычный крик: «Ну, вставай, Розка, вставай, чего разлеглась, вставай».

На что Розка, глядя на хозяйку мутными глазами, лениво роняла слюну и мычала.

Таким было мое первое деревенское счастье, таким, по крайней мере, оно мне видится сейчас.

Моя вторая половина детства характерна все той же ослепительной картиной, где жаркий полдень, одиночество, летающие и садящиеся на подоконник мухи — все имело для меня важное, если не первостепенное значение.

Мухи — это они сопровождали мои летние дневные часы вплоть до глубокой зимы, если можно так назвать ту дождливую ветреную пору, что наступала в конце ноября и заканчивалась в начале марта; на это долгое время мухи исчезали из моего поля зрения, и школьные занятия, задачи по алгебре и тригонометрии, кляксы в тетрадях, дневники с записями о моей нерадивости достойно заменяли охоту на мух.

Но это было зимой, а летом, пока соседские дети занимались кто рыбной ловлей, а кто музицировал на пианино или проходил старательную школу иностранных языков, я все свое время отдавал любимому делу — охоте на мух, за что моя матушка, эта добрая женщина и домохозяйка, а также жена сначала гвардейского капитана, а потом полковника, платила мне за убитую муху по копейке.

Сложное и увлекательное это дело — охота на мух, с тем самым страшным для них орудием убийства, которое я держал в правой руке, а именно на конце метровой палки был прибит кусок резины от мотоциклетной камеры, принадлежавшей нашему соседу, майору Буюмбаеву, которую я в свое время украл и разрезал на куски, за что был позднее пойман и жестоко наказан.

Так вот, я целыми днями убивал мух: я тихо подкрадывался к застывшей на подоконнике жертве и, резко взмахнув хлопушкой, бил не столько сильно, сколько стремительно и с той известной мне оттяжкой руки назад, которую делают деревенские пастухи кнутом, когда хотят побольнее ударить зазевавшуюся и отставшую от стада корову.

Убитых мух я складывал на подоконнике и, набрав ровное количество — пятьдесят, относил к моей матушке на кухню, где она, даже не взглянув на них, отсчитывала ровно пятьдесят копеек той мелкой монетой, которую она держала в обширном количестве для размена более крупной, чтобы, подойдя в магазине к кассе, с лукавой улыбкой протянуть требуемую сумму: копейка в копейку без сдачи.

— Ох, уж эти мне кассирши, — часто говорила она, — им палец в рот не клади, того и гляди, обдерут, как липку.

Липка была наша соседская девчонка, и я долго недоумевал, каким образом ее ободрали, когда видимых следов ободранного и в помине не было, пока не понял позднее значение сказанных матушкой слов.

Взяв в руку эти благословенные пятьдесят копеек, я отправлялся на поселковую площадь, где покупал мороженое или шел в кинематограф, где два часа наслаждался фильмом о великой войне и героизмом тех, кто принимал самое непосредственное в ней участие.

«Подвиг разведчика», «Зигмунд Колосовский», «Сын полка», «Падение Берлина» — вот те фильмы, под знаком которых прошло мое детство, и я, несомненно, им благодарен, ибо они воспитали во мне не столько мужество, сколько любовь к правде, ту любовь, которую я ныне стараюсь сохранить, а может быть, и оставить потомкам.

И пока я целыми днями занимался охотой на мух или, томимый скукой, медленно продвигался к кинематографу, моя матушка, моя добрая мать, варила на кухне обед или, прищурив один глаз, смотрела на улицу, высунувшись из окна и подперев подбородок своими полными руками, происхождение которых я понял позднее, когда подрос: руки, которые когда-то обнимали татаро-монгольского хана, подпирали располневший матушкин подбородок, что иногда брал своей мужественной рукой мой папа, сначала гвардейский капитан, а потом полковник.

— Ну что, Манюта, — говорил он при этом, и это было ласкательным именем моей матушки. — Ну что, Манюта, я сегодня что-то устал, не послать ли Вовку в магазин?

— Ну, папа, — явно скорбел я, замахнувшись над очередной жертвой, которая, прожужжав над моим ухом, садилась на кухонный подоконник.

— Ну, папа, — говорил я, — ты же ведь знаешь, водку пионерам не продают.

— Это как же не продают? — говорил мой отец, сидя, по обычаю, на стуле и снимая хромовые сапоги. Под серой портянкой находился еще коричневый носок, который мой папа, взяв двумя пальцами, с тем брезгливым выражением, с каким иногда берут за загривок кошку, подносил к носу и, скривив в гримасе лицо, обнюхивал его.

— Это как же не продают, когда я устал? — продолжал он начатую мысль. — Когда я устал, и к тому же у меня сегодня чтой-то живот болит, и мне надо подлечиться.

И, не закончив начатую мысль, он бросал одно-единственное слово, которое адресовал неизвестно кому. Воспитатели — вот это слово.

— Сходи-ка ты, Мария, — говорил он своей жене и моей матушке, на что моя мать особенно не возражала, а, переваливаясь той доброй походкой, которая бывает у малороссийских квочек и у русских уток, с трудом проходила в дверь и, спустившись по лестнице, выходила на улицу.

— Ну, пошла фефела, теперь наждешься, — говорил мой папа и вдруг, бросив на меня угрюмый взгляд, говорил так, что я весь сжимался и цепенел от страха: — А ты все бездельничаешь, бездельник. Мух ловишь! Воспитатели! — бросал он свое любимое слово, иногда добавляя к нему: — Я бы этих воспитателей!..

Впрочем, мой папа был добр, на меня сердился довольно редко, и то в те дни, когда в магазине не было, по его словам, ничего стоящего и приходилось пить «эту водичку», как он называл шампанское.

«Мы эту водичку пили и шоколадом закусывали», — часто любил повторять он, вспоминая о том времени, когда он, подобно победоносному центуриону, шествовал по полям этой некогда варварской страны. В минуты откровенности он добавлял еще мысль, имеющую отношение к этой когда-то великой, а ныне поверженной стране:

— Эх, прокуковали Германию! Я бы этих фашистов! А то они вот… Эх!.. — не доканчивал он начатой мысли, махнув рукой с тем выражением, что, мол, все пошло прахом и вся наша жизнь есть прах.

Когда он сердился, он смотрел на меня тяжелым, угрюмым взглядом, от которого я цепенел; страх пронизывал меня до того, что я не мог оторвать взгляда от его глаз даже в те минуты, когда чувствовал себя правым.

— Нуты, того, — говорил он мне, и я знал, что он сейчас проделает свою любимую шутку, и это знание и знание того, что вдруг он придумал что-нибудь еще пострашнее, пугало меня. — Наклоняй лоб! — говорил он, и я послушно наклонял.

Оттянув средний палец, мой папа влеплял мне такой решительный щелчок, что я вылетал из кухни в коридор, и если удерживался на ногах, то, скорее, благодаря стене, которая была преградой на моем пути.

При этом мой папа смеялся и говорил; «Я с тобой цацкаться не буду, бездельник! Получай свое! Небось запомнишь!»

Таково было все его воспитание, и я действительно запомнил преподаваемый мне урок, и вот, когда я значительно подрос и окреп, в ту минуту, когда мой папа хотел, по обычаю, проделать со мной подобную шутку, я быстрым ударом в подбородок послал его к противоположной стене.

Ломая стулья на пути, мой родитель влепился в стену и, приподнятый ударом, всем своим большим и тяжелым телом грохнулся на пол.

Надо отдать должное некоторой широте его характера, а именно, поднявшись с пола, и не столько разгневанный, сколько удивленный, он, потирая ушибленный подбородок, не преминул меня похвалить; «Ты, я вижу, времени зря не терял, мухолов. Стране нужны сильные люди. Пойдем в училище!»

С этими словами мой папа сделал шаг ко мне и, резко откинувшись назад, а потом прянув вперед, уже не пальцем, а всей правой рукой послал меня в то самое место, куда посылал не раз, к той самой стене, на которую я не однажды обрушивался.

Пролетев несколько метров и разбив по дороге банку с вареньем, я оставил маслянистый отпечаток своего тела на стене и благополучно опустился на пол, выплюнув на середину кухни два коренных зуба…

Подняв с пола эти два зуба и отерев их о штаны, мой папа положил их себе в карман со словами: «На долгую память от сына» — и, достав из того же кармана пять рублей, протянул их мне и сказал, чтобы я немедленно поспешил в магазин:

— Чтой-то у меня того, живот болит, надо бы подлечиться.

Надо сказать, что таким мой папа был в памятное время моего отрочества, но жизнь постепенно наложила на него мрачный отпечаток, который впоследствии выразился одной-единственной страстью, а именно пьянством.

А в те времена были поистине добрые минуты, особенно после того как мой папа, съев в целую сковороду котлету, которую специально для него жарила моя матушка, потерев живот и с гордостью ощупав его немалую величину, говорил:

— Чтой-то меня сегодня сморило, пойду полежу.

С этими словами, которые он произносил почти каждый день, он отправлялся на диван, где, развалив свои босые ноги в галифе, засовывал свою большую руку в ноздрю.

Сладкое сопение раздавалось в комнате, что говорило о старательном усердии и об утонченном наслаждении, понятном только моему родителю.

Одна рука его повисала над полом, а другая, вольно откинувшись, возлегала на диване; в той, что была над полом, мой папа что-то катал двумя пальцами, а потом, поднеся к носу и осмотрев, стряхивал на пол, позевывая при этом время от времени и не переставая мыслить вслух.

— Я так думаю, Мария, — говорил он, — когда я стану полковником, я могу стать и генералом.

Мысль о том, что он когда-нибудь сможет стать генералом, не давала ему покоя, но он так и не стал им, а в чине полковника был уволен в запас.

Иногда туда же на диван прикладывалась и моя матушка, которая тоже засовывала свою маленькую полную руку в более изящную, чем у моего родителя, ноздрю, при этом один ее глаз был несколько прищурен.

О чем моя матушка в этот момент думала, так для меня и осталось тайной; она лежала на спине, положив свою полную круглую руку под голову, а другая задумчиво тонула в носу; голова моего родителя покоилась рядом, чуть выше ее головы, и, когда я, стоя с хлопушкой, смотрел на них, молча сопевших в тишине отдельной квартиры, мне тоже хотелось лечь рядом и, развалив ноги и засунув в нос руку, сосредоточиться на какой-то одной мысли, не забывая при этом сладко сопеть.

Окрик моего железного отца, моего стального папы, выгонял меня в другую комнату или совсем на улицу.

— Сходи-ка ты, брат, прогуляйся, — говорил он, — чтой-то ты засиделся. Да и то, и мух нет…

И в самом деле, наступал тот момент, когда мухи вдруг на какое-то время пропадали, обычно это было, когда день начинал клониться к вечеру (как будто они засыпали, и сон смирял их назойливость и нахальство), и я в эти часы слонялся, не зная, чем заняться: то приставал к матушке с просьбой дать мне на кино, то в который раз довольствовался судьбой Пети и Гаврика — единственной книгой, бывшей у нас в заводе помимо школьных учебников, заляпанных кляксами и с разрисованными усами и рожками портретами вождей и героев, писателей и передовиков.

Впрочем, иногда я уходил на море, на жаркое соленое море, столь любимое представительницами нежнейшего пола, где, взобравшись на торчащий из воды камень, ловил на нитку с крючком бычков или, подставив ослепительному солнцу спину, с наслаждением наблюдал за приготовлением к водным процедурам тех, кто, разбросав свои свежие формы, одиноко млел на берегу, предоставляя пищу моему возбужденному жарой и бездельем воображению.

Так протекала вторая половина моего детства до тех пор, пока я, сев в курьерский поезд, не отправился в далекий, но ясно видимый провинциальной мечтой Ленинград.

Должен сказать об одном периферийном свойстве — хвалить этот город, его красоты, культуру его жителей, так что приезжий скорее обругает столь милый его провинциальному сердцу город, обидно обозвав его дырой, которая бывает еще и в кармане, что скорее говорит о плохом состоянии кармана, чем о самой дыре, но уж про этот город ничего дурного не скажет, а если и найдется вдруг кто-нибудь из его жителей, который возразит ему, сказав, мол, какая у вас дыра, вот у нас дыра так дыра, как зарядят дожди в декабре, так кончаются только на следующий год, на что приезжий просто-напросто обидится, обозвав аборигена по-русски и просто: дурак.

— Дурак ты, — скажет, — дураком и умрешь.

Тем самым разбив всю жизнь обидчика на три временные составляющие: прошлое, настоящее и будущее, не оставляя никакого просвета, никакой надежды поумнеть, тем самым нечаянно доказывая, что в наше время дураки не перевелись, не переведутся и в будущем, а значит, ни о какой прекрасной и счастливой жизни мечтать не приходится, ибо какая же такая счастливая жизнь с дураками…

Говоря о второй половине моего детства, я не могу не упомянуть о том, где оно проходило, а именно в том живописном уголке между холмами, которые сами собой стекали в голубую долину, называемую еще Каспийским морем, тем морем, на гладкой поверхности которого можно было иногда заметить одинокий парус.

Белые домики со стеклянными верандами, сверкавшими на солнце; фиолетовые, розовые сады, в которых черешня и миндаль соседствовали с персиком и абрикосом, — все это расцветало и цвело весной, и тогда словно в нежной дымке тонул поселок: наступала пора любви цветов и деревьев.

Должен сказать, что я любил проводить свое время на холмах, где, усевшись на какой-нибудь камень и подперев рукой подбородок, смотрел на поселок, предаваясь отроческим мечтам, тем мечтам, где любовь занимала первое место, имея свойство при этом делиться на плотскую и возвышенную, ту возвышенную любовь, что я встречал в многочисленных повестях и романах, которые я в огромном количестве покупал в магазине и тайком от моего отца и матушки прочитывал и перечитывал не один десяток раз.

И вот там, сидя на холме, я часто уносился взором к той, чье лицо настолько исполнено красоты и прелести, что, казалось, способно одним дыханием, одним взглядом отнять мою жизнь, и не только мою, но и жизнь цветов, кустов и деревьев.

Тут я должен упомянуть об одном моем свойстве, а именно чем больше я любил подобной любовью, тем больше проявлялась моя чувственность и тем больше возбуждалась моя плоть, что не раз приводило меня в смущение, а если это случалось на уроках, то, призванный учителем к ответу, я не мог встать из-за парты.

Надо сказать, что целенаправленность моей чувственности была такова, что никоим образом не относилась к предмету моей возвышенной любви, а имела направление к особам более зрелого возраста, чьи замечательные ноги, открытые солнечным пляжам, испускали лучи истомы, неги и сладострастия, так что, глядя на них, мне всегда хотелось прикоснуться к ним.

Вот эти любовные начала и выразились во мне в описываемое мною время в общении с двумя особами, взгляд на которых вызывал во мне противоположные чувства; впрочем, не без того, чтобы одно вытекало из другого.

Виолетта! Это имя я произношу не без тайного стыда и светлой радости, имя, которое я произносил сотни, а может быть, тысячи раз, имя, которое ей дали ее родители, по всей вероятности неравнодушные к итальянской опере, и в частности к известной опере Джузеппе Верди.

Мне и сейчас кажется, что я краснею при упоминании этого имени, мне и сейчас кажется, что я оглядываюсь по сторонам — заметил ли кто? — как и тогда, когда восторженные мурашки пробегали по моей спине и, насладив какой-то там четвертый позвонок, заканчивали свой веселый бег в мизинце, ноготь которого напоминал мне клюв какой-то хищной птицы — ястреба, кондора или беркута.

Я и сейчас помню тот радостный миг нашей встречи, когда я, прислонившись спиной к стене школьного коридора, покрытой зеленой краской, ел пирог с картошкой, один из тех, что каждый день выпекала мне моя матушка, дабы я брал их с собой в школу и поглощал в перерывах между уроками, что я и делал с присущей мне жизнерадостностью и весельем; так вот, стоя у стены и держа в руке пирог, я увидел, как навстречу мне по коридору движется та, чей взгляд был исполнен задумчивой чистоты и рассеянной грусти, как будто он только что побывал в распахнутом окне, выходящем в пришкольный сад, и, порядочно хватив красоты цветущего сада, неожиданно взглянул на меня.

Я поднял глаза к ее глазам и, трепеща от ужаса и краснея, произнес один слог: «Ви», — пирог застрял у меня в горле и, надкушенный, торчал изо рта — тем самым я являл самое позорное зрелище.

Увидев меня в этом положении, та, на которую я обращал свой взор, рассмеялась и, переменив ногу, направилась ко мне. Она отломила порядочный кусок торчащего из моего рта пирога и, надкусив его, удалилась со смехом.

Солнечный ветер качнул тополя за окном и солнечным смехом проследовал по ее пути.

Это ее действие и смех так потрясли меня, что слезы сами собой навернулись на мои глаза, челюсть начала двигаться, а рука ухватила остаток пирога.

Сколько времени я с недоумением смотрел на него, я не помню, но, очнувшись, я с силой швырнул его в сторону, в одно из выходящих в пришкольный сад окон, туда, где между цветами и бабочками росли плодовые деревья и где золотые осы неслись в звуках своих сладкозвучных песен.

Надо было видеть мое удивление, а потом и смущение, когда я услышал возглас директора, который преподавал нам еще и русский язык и который на выпускном вечере высказал мысль, что наше будущее не за горами и не на горизонте, а в широкой долине, имя которой — народ.

— Товарищи! — сказал он, обращаясь к бывшим ученикам, а ныне выпускникам.

И услышал голос, обращенный к бывшему директору: «Тамбовский волк тебе товарищ». За что выпускник был с позором изгнан с выпускного вечера.

Этот возглас директора, призывающий напроказившего ученика к ответу, заставил меня поспешно спуститься по лестнице и выйти на улицу, откуда я устремился к холмам, что возвышались над поселком, где, найдя соответствующий для сидения камень, опустился на него.

Я слышал звон, исходивший отовсюду: от земли, от травы, от неба, — мне казалось, что я и сам излучаю звон, который напоминал звон кузнечиков в жарком раскаленном воздухе.

Все звенело вокруг меня, земля медленно вращалась под теплыми лучами; я, сидящий на холме, окружающая меня природа — все звенело и посылало этот звон бледным блесткам звезд, которые были еще заметны в утреннем небе и тоже, казалось, излучали звон.

Взяв камень-голыш, лежащий у моих ног, и собрав всю энергию моей руки, весь исходивший из меня потенциал, я почувствовал, как живые токи проникают в него и он отвечает тем же.

Сколько времени прошло, я не помню, но, когда я очнулся, я почувствовал радостное освобождение отхлынувшей из меня жизненной силы, что выразилось помимо всего и в смущенном румянце, с которым я, оглянувшись по сторонам, откинул ставший теперь ненужным камень-голыш и, в который раз взглянув с холма на поселок, тонущий в розовой дымке весеннего утра, поспешил спуститься туда, где моя мать, моя добрая матушка, сидя у окна и прищурив один глаз, смотрела на дорогу, дабы увидеть идущее из школы свое чадо и с улыбкой приветствовать его, призывая к той еде, что уже парилась и дымилась на кухонном столе, распространяя вокруг запах жареного лука, аромат петрушки и сельдерея, а также различных пряностей, добавленных в нее в немалом количестве.

Надо сказать, что я заметно превосходил ростом моих сверстников и мое раннее разрастание вверх и вширь привлекало к себе взоры молодых женщин, а вернее, офицерских жен, которые окружали мою матушку, оказавшись по социальному положению и местожительству ее невольными подругами.

Все они виделись мне довольно зрелыми женщинами, — пропасть в пять-десять лет, отделявшая меня от них, казалась огромной, как и им казались несоразмерными мое строение и рост с моим мальчишеским лицом.

Все это, так или иначе, привело к тому, что однажды, прогуливаясь босиком и в трусах по квартире, я был остановлен уверенной рукой, принадлежавшей жене майора Буюмбаева, золотокудрой блондинке с синими глазами, которая зашла к моей матери и, не застав ее, устремилась ко мне.

Эта рука, просунувшись в трусы, сжала мое естество, так что оно не замедлило о себе заявить, и я со смущением ожидал дальнейших действий, ибо понимал, что они приведут к тому, о чем я не раз уже втайне вздыхал и мечтал.

Вытащенное наружу естество, размеры которого меня всегда удивляли и веселили, было направлено в должное место, и я, опрокинутый на ложе, с интересом и смущением наблюдал за движениями этой женщины, напоминавшими движения наколотой на острогу рыбы, которая в трепете и последних содроганиях расстается с жизнью.

Мне и самому были приятны эти движения, как и шепот разметавшейся в истоме женщины, призыв, который был несколько непонятен, — впоследствии я долго ломал над ним себе голову.

— Сделай мне благо, — вот что срывалось с ее раскрывающихся в жарком румянце губ, губ, которые ласкали меня, целовали меня, губ, всю сладость которых я узнал значительно позднее.

— Сделай мне благо, ведь ты в силах это сделать, — таков был неоднократный призыв этой женщины, что лежала подо мной и чья грудь была прикрыта приподнятым платьем.

Слыша этот призыв и не зная толком, что я должен делать, я все же постарался сделать первое движение к его выполнению и, пройдя многочисленные темноты и гроты, уперся во что-то, впрочем, кажется, способное быть бесконечным, — чем вызвал пронзительный крик моей соблазнительницы, напомнивший мне крик ночных кошек; вслед за этим началось безумие извивающегося подо мной тела, которое, испугав меня и отрезвив от любовного пыла, заставило вырваться из объятий и, подтягивая опавшие трусы, бежать и бежать без оглядки, ибо эта особа гналась за мной, что, впрочем, не помешало ей остановиться на первых ступенях лестницы и поспешно уйти в квартиру.

Впоследствии, когда мы в более спокойной обстановке проводили любовные минуты, она подолгу смеялась, вспоминая подробности нашей встречи, закончившейся тем, что я в испуге пробежал по всему поселку и, оставив его за спиной, легко взлетел на холмы, откуда с разбегу опустился в море, которое, как мне показалось, после моего броска сразу же заволновалось и зашумело.

Нырнув несколько раз, я почувствовал, как беспричинный смех сотряс меня с ног до головы, тем самым вызвав ток охлаждающих мое тело мурашек.

Поплавав баттерфляем и брассом и нырнув вниз головой, я разлегся на прибрежном песке, подставив спину летнему солнцу, и вскоре незаметно заснул.

Так произошло мое любовное крещение, которое способствовало моему пониманию зарождения жизни гораздо больше, чем все школьные рассуждения о пестиках и тычинках, о семенниках и яйцеклетках, что, несомненно, сказалось вскоре на моих школьных успехах.

Полученная мною пятерка по биологии вызвала удивление как у моих соучеников, так и у преподавательницы биологии Эммы Михайловны, женщины невысокого роста, о чем говорили постоянно носимые ею высокие каблуки, которыми она всячески старалась себя возвысить.

Ее рост и свойственный невысоким женщинам крикливый голос ни в коей мере не отражались на доброте ее характера и желании дать нам те скудные знания в пределах программы, которые она нам преподавала.

— Владимир Кузанов, — звонко прокричала она, как будто распекала меня, — ты делаешь успехи. Продолжай в том же духе!

Глядя на нее с высоты моего роста, я снисходительно улыбнулся, ибо впервые заметил то, чего не замечал раньше: передо мной была женщина со всеми ее прелестями и недостатками.

Вообще, эта снисходительная улыбка, которая говорила о моем одному мне известном знании и не имела в себе превосходства, а скорее носила оттенок добродушия и даже некоторого ума, вскоре стала проявляться и по отношению к моим соученикам.

Я и сейчас помню себя медленно жующим на последней парте любимый мною пирог, тот пирог, который мне давала в школу моя матушка, и со снисходительной улыбкой наблюдающим за стараниями моих одноклассников понять премудрость науки и жизни.

Даже окрик кого-нибудь из многочисленных наставников и наставниц, призывающий меня прекратить двигать челюстью, не гасил моей снисходительной и добродушной улыбки.

…Говоря о той, что так неожиданно способствовала моему мужанию, я не могу не упомянуть о ее синих глазах и золотистой коже ее прекрасного тела, так похожей на ливанское яблоко, то ливанское яблоко, вкус которого напоминает вкус дыни или зрелых бананов и который я узнал значительно позднее, когда приехал в Ленинград.

Ее золотистую кожу я любил гладить своей мальчишеской рукой, с особым удовольствием рассматривая при этом отдельные участки прекрасного тела, изумляясь и размышляя о природе, создавшей нечто, способное вызывать изумление, что само собой пробуждает желание созерцать, к чему, очевидно, и призвана красота.

Впрочем, и со стороны той, что дарила меня своим вниманием, замечалось подобное рассматривание и даже почесывание острым ногтем указательного пальца, который напоминал мне ученическое перо, а заглядывание в различные участки моего большого тела — в нос, рот, уши и так далее — носило в себе материнское желание проверить, все ли участки моего тела в порядке, не надо ли их как-то почистить и поскрести, дабы отстала по какой-либо причине приставшая к ним грязь.

Я не забыл и те многочисленные беседы, что мы вели, когда я, переворачиваемый со спины на живот, имел возможность наслаждаться ее прикосновением и, лежа на ковре у самого выхода на балкон, согреваемый теплым солнцем и лаской не менее теплых слов, незаметно задремывал и дремал до тех пор, пока часы не показывали то опасное время, когда с работы мог вернуться ее муж и наш сосед майор Буюмбаев.

Солнце, дыхание цветущей весны, распахнутая дверь на балкон четвертого этажа, склоненное надо мной прекрасное лицо, я, убаюкиваемый ее ласковым голосом и ласковым прикосновением ласковых рук, — все это приводило к тому, что передо мной вставали картины моего раннего детства: я, бабушка — я у нее на коленях, крыльцо, деревня — я, улыбаясь и смежая в сладкой истоме глаза, незаметно задремывал, слыша нежное прикосновение прекрасных женских рук.

Я упомянул о ворковании и ласковом прикосновении той, под чьим руководством я проходил недолгую школу любовных утех; должен сказать, что эта женщина имела обыкновение обращаться с многочисленными эпитетами и сравнениями, которые здесь неуместно повторять, к восхищавшему ее предмету, который она умелой рукой направляла туда, куда я впоследствии не однажды посылал его сам.

Ее обращение было таковым, как если бы этот участок моего большого тела подвергся ожогу или какому-нибудь иному бедствию и требовал определенной ласки, нежного внушения и материнской заботы.

То открывая, то закрывая глаза, я видел склоненное надо мной лицо, с улыбкой взирающее на мое естество, слышал ее голос, сопровождаемый легким дуновением сложенных трубочкой губ, обращенный к тому, кого она не раз называла «мон амур».

— О, мон амур, мон тужур, мон бонжур! — говорила она. — Нет, ты не должен так относиться ко мне. С твоей стороны это безнравственно. Ведь ты знаешь, что все, кроме тебя, вгоняет меня в скуку. Ты не должен презирать меня, которая любит тебя так, что и дня без тебя прожить не может. Не презирай меня, ибо ты имеешь дело с той, что чистосердечно признается тебе в своих слабостях, а ведь это так редко бывает в наше время. Восстань сейчас же и накажи меня!

Так говорила та, что склонялась надо мной, и я, то и дело открывая и закрывая в истоме глаза, видел ее улыбающееся лицо, золотистые волосы, полный белых зубов рот и две груди, которые каким-то образом ассоциировались в моем сознании со словом «сучьи», что не мешало мне тянуться к ним рукой, дабы испытать удивление и восхищение перед этим созданием природы.

— Откуда это у тебя? — спрашивал я ее так, что вопрос скорее носил характер восклицания. — Откуда?!

И та, что наслаждала мой взор видом своих прелестей, рассказывала мне, и в то время это казалось мне правдой: в ее роду кто-то вел свое происхождение от распространившегося на наших полях ничем не примечательного зверя (козы)…

— А вот ты похож на медведя, — с улыбкой говорила она, и я невольно с ней соглашался, добавляя, что, возможно, я и в самом деле медведь, только не какой-нибудь, а гималайский.

А она и впрямь была похожа на козу, на ту среднерусскую козу с молодыми глазами, которую можно назвать козочкой, ибо присущие молодости шаловливость и веселье еще не покинули эту женщину.

Наступил и тот печальный день, когда пришла весть об одновременной кончине моего деда и бабушки, при упоминании о которой у меня наворачиваются слезы любви, горя и сожаления о том, что мне так мало пришлось с ней пожить.

Эта неожиданная весть повергла в уныние мою матушку и привела в раздражение моего отца мыслью о позоре, нанесенном смертью моего деда, — она была столь неожиданной, а ее обстоятельства столь потрясающими, что у меня впервые зародилась мысль о несправедливости окружающего нас миропорядка.

И хотя от меня тщательно скрывали подробности смерти моего деда, я сам постарался узнать их: воспользовавшись тем, что мои родители ушли из дома, я залез в стол к моему отцу, где хранилось письмо, извещающее об обстоятельствах смерти моего деда и бабушки.

В письме сообщалось, что в один из воскресных дней мой дед, придя из деревни в город, счел возможным изрядно выпить, а выпив, выйти на городскую площадь, как раз напротив того места, где когда-то была чайная, а теперь висела вывеска «Колбаса», хотя колбасы здесь и в помине не было, а если и было нечто, напоминающее о колбасе, так разве что нитки, служащие для перевязки колбас, да ржавые гвозди, которые можно было бы найти в колбасе, но за неимением оной они одиноко скучали на прилавке; так вот, выйдя на городскую площадь, мой дед счел возможным помитинговать, а иначе — выступить с речью, смысл которой был прям и прост: «Докуль, граждане, будет продолжаться такое, что не стало русскому человеку, где чаю выпить, а выпив, сообща побеседовать?»

Собравшаяся толпа, состоявшая наполовину из крестьян и колхозников его родной деревни и близлежащих деревень, шумом и криком так распалила деда, что он не замедлил заявить, и не без хвастовства, что он берет на себя почетную миссию правдоискателя и ходока и тут же, не сходя с места, отправляется в нашу великую столицу — Москву.

Кем-то из толпы немедленно был вынесен мешок с сухарями, в котором, помимо сухарей, лежали две головки лука, бутыль с самогоном и пустой спичечный коробок, надобность которого так и осталась неясной.

Перекинув мешок через плечо и попрощавшись с воодушевившими его в путь правдоискателя массами, мой дед отправился по старорусской дороге, которая, то и дело петляя и уходя в леса, пересекала новую, состоящую из щебенки и асфальта, которая в свое время вела другого известного правдолюбца и ходока.

Тут я сделаю некоторое отступление от повествования, дабы высказать мысль об отношении в России к своим правдолюбцам.

Это отношение было всегда таково, что само собой возникает мысль, что правда в России не нужна, а если и нужна, то на каких-то полях будущего, которые не за горами, а на горизонте, что само по себе при приближении к ним и вследствие округлости земли заставляет горизонт удаляться, отчего достижение его становится невозможным.

Но я отвлекся от своего повествования в несвойственные мне рассуждения и, чтобы быть последовательным, повторяю, что мой дед отправился с мешком за спиной по той самой древнерусской дороге, которая в свое время вела известного правдолюбца и ходока и которая называлась дорогой из Петербурга в Москву.

Слова и действия моего деда не укрылись от властей, и, остановленный на своем пути, он был пойман и приведен в милицию, где был жестоко избит, после чего при ясной голове и полном сознании умер, высказав уже известные слова о России и чайных, чье существование друг без друга, по его мнению, невозможно.

Надо было видеть горе моей бабушки, которое и привело ее к сердечной недостаточности, называемой еще инфарктом миокарда, и не замедлило свести в могилу.

Таков был печальный конец этих моих предков, о чем я, к моему стыду, недолго скорбел, ибо, занятый любовными утехами с женой майора Буюмбаева, я, так или иначе, не мог представить, что есть смерть — моя ли или моих ближайших родственников и предков.

…Я упомянул о позоре, нанесенном моему отцу смертью моего деда, а вернее, обстоятельствами этой смерти. Должен сказать, что все это привело к тому, что мой папа, гвардейский капитан, а потом полковник, на похороны деда ехать наотрез отказался.

— Воспитатели! — бросил он свое любимое слово, шагая взад и вперед по комнате и бросая на меня тот угрюмый взгляд, от которого мне становилось не по себе. — Я этого ему никогда не прощу!

И мой родитель высказал мысль, которая вызвала в нем такой прилив отчаяния и горя, что слезы сами собой навернулись у него на глазах.

— Нет, — сказал он, — теперь мне уж никогда не стать генералом.

На войне он одно время был снайпером, и я не раз слышал, как он рассказывал о нелегкой снайперской работе, работе охотника и стрелка, чья рука, не дрогнув, убивает врага.

«Тут надо глаз да глаз, — любил повторять он, сидя, по обыкновению, за кухонным столом и держа в руке вилку, на которой покоилась его любимая котлета. — Тут надо глаз да глаз… А то он того… Враг не дремлет…»

И рассказывал удивительную историю об одновременном выстреле двух снайперов, «вражеском и нашем», приведшем обоих в могилу.

…Будучи снайпером, мой папа любил целиться врагу прямо в глаз, за что, очевидно, и был не раз награжден, о чем говорили его многочисленные ордена и медали, которые он хранил в шкафу, откуда время от времени доставал, дабы, приложив к мундиру, вспомнить свою боевую молодость.

Я и сейчас вижу его расшагивающим взад и вперед перед зеркалом в полном облачении, с кортиком на боку, с солнечным блеском орденов и медалей на выставленной вперед груди.

При этом он отдавал приказы, которые я не раз впоследствии слышал, проходя перед праздником по Дворцовой площади, где тренировались воинские подразделения.

— Равнение направо! — отдавал он приказ голосом, который не оставлял сомнения в важности происходившего. — Смирно! Шагом марш!

Вскоре его губы сами собой начинали выделывать хорошо известный воинский марш, и звуки «пра-пап-па-пара» неслись из окон нашей отдельной квартиры, распугивая воробьев: они взлетали с проводов, которые были перед нашими окнами и на которых болталась на нитке пустая консервная банка, подвешенная кем-то из озорства.

— Однажды, не выдержав этих звуков, нитка оборвалась и банка упала, ударив проходившую мимо кошку, на что та среагировала следующим образом: взвизгнула, сделала несколько оборотов в воздухе и вцепилась в хвост стоящему с тележкой ослу, который принадлежал старику мацонщику.

Испуганный крик животного потряс весь поселок и надолго остался в сердцах его граждан, ибо осел, обезумев, снялся с места и, гремя тележкой и звеня находившимися в тележке поллитровыми банками из-под мацони, пронесся по всему поселку и исчез за холмами, за которыми сразу же начиналось Каспийское море.

Распахнутые окна, высунутые наружу головы — вот та картина, которая явилась моему взору, когда раздался отчаянный крик старика мацонщика, крик, взывающий к Богу, который есть Аллах, а Магомет — его пророк; вслед за этим раздались проклятия, состоящие из русских и азербайджанских слов.

Все это нимало не способствовало тому, чтобы мой папа прекратил маршировать перед зеркалом, а только заставило его резко изменить направление.

— Направо! — скомандовал он тем голосом, где медь и охлажденные ветром трубы слились воедино. — Полк, стой!

Последовало несколько ударов ног по полу, движение приостановилось, но команды не прекратились, а продолжались вызовом взводных и ротных командиров и распеканием их за плохую строевую подготовку вверенных им подразделений, пока пот не выступил на покрасневшем лице моего родителя и он не прекратил это и без того затянувшееся занятие.

Надо было видеть его удивление, когда однажды он открыл газету, где сообщалось, что бежавший из нашего поселка осел был пойман при переходе через границу, но оказал сопротивление, был случайно застрелен и в таком виде доставлен его владельцу, которому, в свою очередь, пришлось возместить убытки, причиненные погибшим, который перекусил в трех местах колючую проволоку, в два ряда окружавшую границу, и ударом ноги убил сторожевую собаку по кличке Либерта.

— Воспитатели! — бросил мой родитель свое любимое слово и, отшвырнув газету, мрачно взглянул на меня, вслед за чем последовал приказ, который привел к обычному результату, когда я, поднятый движением оттянутого пальца, вылетел из кухни и обрушился на стену.

Впрочем, не всегда доставание из шкафа орденов и медалей происходило столь шумно. Иногда мой папа, вытащив заветную коробочку, где хранились ордена и медали (однажды я украл оттуда орден Красного Знамени и обменял его на перочинный ножик, немало огорчив тем самым моего родителя), так вот, вытащив из шкафа заветную коробочку, он раскладывал на столе ордена и медали, причем раскладывал определенными рядами, где ценность каждой награды была соблюдена соответствующим местом. При этом мой родитель не переставал рассуждать о недостатках и достоинствах того или иного предмета его боевых заслуг…

…Смерть моего деда и бабушки способствовала тому, что отец стал наследником обширного деревенского дома, где я провел свои лучшие дни: детство, деревня и южный поселок были одним солнечным днем перед отправлением в долгую жизнь, большим полустанком которой оказался Ленинград.

И в самом деле, после смерти моего деда и бабушки я отправился в Ленинград, чему, несомненно, содействовало то, что я с большим трудом закончил десятый класс, имея, впрочем, твердую пятерку по биологии, и то, что моя матушка узнала о моих сношениях с женой майора Буюмбаева, чьи синие глаза, золотистые волосы и склоненное в улыбке надо мной лицо я имел счастье созерцать, чьи груди, повисавшие надо мной, подобно спелым грушам, я лениво шевелил рукой, когда, развалясь на ковре, проводил лучшие минуты своего отрочества.

Однажды, когда мы предавались обычному занятию, изображая известную картину ловли рыбы острогой, в незакрытую мной по забывчивости квартиру вошла моя матушка.

Остановившись в дверях комнаты и, очевидно, не сообразив сразу, что в ней происходит, она, прищурив один глаз, долго смотрела на нас, перемежавших свое любимое занятие вздохами в тишине отдельной квартиры и переходя от картины наколотой на острогу рыбы к картине медведя, задирающего козочку.

— Ты — мой сын, — сказала она. — И я вижу, что ты — мой сын.

С этими словами она указала мне пальцем на дверь; смысл ее движения был прост и ясен: мне следовало убраться, и убраться немедля, оставив наедине с ней ту, под чьим руководством проходило мое мужание.

Я не стал возражать, а, быстро натянув на себя одежду, выскочил на лестницу, где остановился и, приложив ухо к замочной скважине, услышал то, что сначала вызвало во мне желание возвратиться, но, по недолгом размышлении, заставило удалиться подальше от дома.

Я услышал удары меньшего тела по большему и голос моей матушки, который был ласково поучающим и напоминал голос моей бабушки, когда она, поймав хорошо известное насекомое, говорила известные мне слова: «Погуляла, матушка, вот и хорошо — теперь мы погуляем».

Вскоре из квартиры раздался пронзительный визг, что заставило меня вернуться назад, но, как я уже говорил, по недолгом размышлении, я поспешил удалиться, дабы гнев вышедшей из себя матушки не обратился и на меня.

К слову сказать, моя добрая мать так и не сказала моему отцу о случившемся, но, опасаясь того, что, испробовав сладкого, я привяжусь к нему, она поспешила с моей отправкой в Ленинград. И как только закончились экзамены в школе, мне был взят беспересадочный билет, и, собрав белье и провизию, я с двумя чемоданами и одним мешком отправился в новую жизнь, где меня ждали какие-то дела и события, какие — оставалось только предполагать.

И все-таки до отъезда я не раз еще побывал в объятиях той, под чьим руководством проходил недолгую школу любовных утех.

В мою пользу будет сказано, что, подобно тому, как в детстве я быстро научился вкладывать палец в нос, я так же быстро научился вкладывать «свою плоть в ее плоть», чем исторгал восторженный возглас моей соблазнительницы, отчего сам приходил в веселье и отчего пылкость моих прикосновений во много раз возрастала.

Я уезжал, чтобы поступать в военное училище, в то училище, которое выбрал мой папа, сначала гвардейский капитан, а потом полковник.

— Ты того, — говорил он на прощанье, — главное, не дрейфь! Помни, что твой отец — полковник. Как приедешь, так прямо и скажи. А то они — того, забыли.

И, закончив свою речь обычным «Эх, воспитатели!», мой папа крепко расцеловал меня.

Надо было видеть нас троих на станционном перроне, где, кроме нас и двух деревянных скамеек, никого в этот утренний час не было, надо было видеть высокого полковника и такого же высокого молодого человека со стоявшей рядом, почти вполовину ниже, женщиной, полнота которой так не примечательна для России.

Еще надо было видеть слезы, которые размазывал по лицу полковник, когда курьерский поезд с грохотом подкатил к нашему вокзалу, этому невзрачному желтому домику, утонувшему в каких-то зеленых липах и тополях, что заставило меня вскочить на подножку вагона, предварительно забросив вещи в тамбур и вызвав тем самым недовольный крик проводника, ибо я ему отдавил ногу чемоданом, в котором лежали ватрушки, испеченные женой майора Буюмбаева, с которой я провел сладкие минуты моего мужания.

— Эх ты, растяпа, — грозно проворчал проводник. И в тот же миг стоявший всего две минуты на нашей станции поезд тронулся.

Я оглянулся назад, и вдруг резкая скорбь наполнила мою душу, так что слезы сами собой потекли на мою белую, еще не испачканную новой жизнью рубашку.

Я увидел, как, обнявшись и словно забыв обо мне, рыдали мой отец и моя матушка, причем голова моей родительницы покоилась на груди моего отца, который крепко обнимал ее, а полные их тела содрогались, будто это было их предсмертное содрогание.

Первым моим желанием было соскочить с подножки, чтобы успокоить их, и я уже готов был спустить с подножки ногу, но, подняв свой затуманенный прощанием взгляд, увидел весь в зелени поселок, окруженный утренними холмами, увидел летнее, жаркое, голубое и постоянное небо, то небо, которое не раз наполняло меня тоской и скукой, словно говоря — нет, ты никуда не денешься от меня, от моего жаркого взгляда, пока ты жив, пока ты не сошел в могилу; увидел блестевшие на солнце веранды и кое-где дымки над крышами домов, и, пока я вглядывался во все это, поезд набрал скорость, и прыгать стало бессмысленно, а когда платформа с моим отцом и матушкой исчезла, я с облегчением вздохнул и поднялся в тамбур, где вповалку лежали мои вещи, над которыми витала память об отдавленной ноге проводника.

1973

Василий Аксенов

Костя, это — мы?

Первый сентябрьский закат был омрачен, для многих неожиданно, появлением на западе — сторона, которую яланцы именуют гнилым концом, — зловещих туч. Ночью плохо — к перемене погоды — спавшие яланцы ждали грозы. Грозы, однако, не случилось, но под утро закапал тихо дождик, мелкий и нудный, всем своим видом сразу и пообещавший, что скоро перестать не собирается он. Ну и действительно — почти на месяц зарядил. Выпадали, правда, редкие дни, когда сплошная серая пелена разрывалась и обнажала клочьями синий небесный купол, заметив который радостно думалось, что наконец-то, мол, и бабье лето с его известными всем прелестями. Не тут-то было. Пелена смыкалась, и ненастье продолжалось.

Ялань тонула в грязи. Подавленные, опечаленные непогодой яланцы, вместо того чтобы ходить за клюквой и брусникой в бор или в болото или сжигать в огородах ботву, большую часть времени просиживали сложа руки дома. Пятачок пустовал. Оставленные на Пятачке чурки и лавочки насквозь промокли и никогда уже, казалось, не просохнут. Мужики собирались нечасто, а если и собирались, то не на Пятачке, а в конюховке, на черных, небеленых стенах которой во время таких посиделок от табачного дыма выступала смола.

На улицах Ялани случайно проезжающий путник в эти дни мог увидеть табун скучных, мокрогривых лошадей, вызывающих лишь сочувствие своей неприкаянностью; собак, у которых в разгаре был свадебный сезон, отчего на прихоти погоды ими особо не взиралось; да бригадира, съежившись, утянув голову в плечи и прикрыв глаза козырьком кепки, а ориентируясь при помощи носа, который яланцы называют виноискателем, уныло шагающего ранним утром на конюховку, а в разное время вечера в сопровождении искавшего, искавшего и отыскавшего его пса Гитлера или бича Аркашки, если, конечно, тот был еще в состоянии держать в руках ослабленных фонарь, а в редких случаях и самостоятельно — с конюховки. Вот этим только и могли порадовать, пожалуй, случайного проезжего в такие дни яланские улицы. А чем другим, так это вряд ли.

Люди сетовали. Прильнув к стеклам окон, они тосковали по солнцу.

Не являл собою исключения и Меньшиков Семен. Покуривая и выпуская дым в сторону, чтобы тот не лез в глаза, смотрел Семен сквозь запотевшее стекло, как по электрическим проводам возле его дома бежали, срывались с них и падали в грязь капли.

Его жена Марфа — та с большей пользой коротала время: расположившись на табуретке посреди комнаты и широко расставив ноги, она теребила над подолом курицу, складывая пух в цинковое ведро, а перья — в эмалированный таз.

За окном кто-то мелькнул, и Семен протер поспешно ладонью стекло.

— Паршивчик, язви-то яво!

— Ты это на кого? — не отрывая от заделья глаз, спросила Марфа.

— Да на кого… На Шмакодявку.

— А чё тако-то он тебе?

— Да ничего. Мне чё он, — сказал Семен, помедлил, а после добавил: — Изодранный весь. Был бы кобель, зараза, как кобель, а то, туда-сюда-яво-в-полено, шавка не шавка, крыса не крыса… Нет, ты подумай-ка, и он на свадьбу.

— Ой, Боже мой, да пусть потешится. Тебе чё, жалко?

— Да мне-то… Безтолку ведь только. Хоть бы таскал с собою тубаретку. Сучки-то все в Ялани, как на грех, его раз в пять рослее, то и в десять. Пока прицеливаться да подпрыгивать, холера, будет, какой-нибудь кобелина разорвет, как рукавицу. Такому вон, как бригадирский Гитлер… как Жорка Костин ли… чё разве стоит. В пасть ухватит, жамкнет, выплюнет, выплевывать чё если там еще останется, и откобенилась собачка.

— Ну разорвут дак разорвут. Хоть хлеба меньше брать понадобится, чё уж.

— Кошка Наташкина вон — с ней бы договаривался, если уж шибко так зудит. Она его и от кота-то вряд ли сразу отличит… еще бы муркал, — сказал Семен, а после паузы продолжил: — Да, а до хлебца-то великий он старатель. Хрен бы знал, куда в ём там и лезет… поболе жрет, чем взрослая свинья.

Семен — человек совершенно чуждый промыслам, как рыбной ловле, так и охоте, но всю свою жизнь страстно мечтающий на удивление и зависть мужикам-односельчанам завести такую собаку, которая сама бы, без подсказки, таскала ему из тайги птиц и зверьков, а он, Семен, только и знал бы, что обдирать и выделывать, поплевывая, шкурки да аппетитный суп варить из дичи. Из разных мест и от самых знаменитых сук привозил Семен хваленных-расхваленных щенков, но те, подрастая и матерея, почему-то все и всегда выказывали большую склонность к дармовому хлебу, чем к охоте, словом, превращались, по выражению хозяина, в «обычных, мать честная, полудурков». Последнего — Шмакодявку, как окрестил его Чекунов Костя, — подарил Семену за пятьдесят рублей в Елисейске какой-то мужик, «добытчик с виду», поплакав и рассказав, как Жгутик, так кобелька он этого представил, передавил вокруг города на сто километров в радиусе всех норок и соболей поголовно. «Дак а пошто же продаешь-то?» — спросил резонно мужика Семен. На что ему ответил тот не менее резонно: «Да сесть боюсь — пушнина нонче, сам ведь понимаешь… а у меня чердак уж от нее ломится». В Ялани Жгутика как подменили: ни соболя, ни норки он искать не захотел, зато скоро перевел чуть ли не всех котов, не трогая хозяйского и кошек почему-то — тех щадя, за что и получил в зад заряд дроби от неизвестного.

— Семен, — позвала Марфа.

— Слушаю вас, — откликнулся Семен.

— Завтра проси у бригадира коня и поезжай.

— Куда?!

— За кумом, как куда.

— Ты чё, баба, белены объелась! На мне же нитки не будет сухой, как только сунусь… В гроб загнать решила, чё ли?

— Дождевик возьмешь.

— Ага, пустая голова! Да это ж не в уборную тебе спалкать, а — шутка ли в деле — двенадцать километров… Дождевик-то твой — спасет тот разве?!

— Ну, Семен, ну не спасет, но зато кума привезешь… Двенадцать километров — не сто же… Без кума, сам же все тростишь, и гулянка не гулянка. Лучше не спорь со мной.

— Ага, найди такого, чтоб с тобой поспорил. Перетолчешь — мельче, чем в ступе. Пропади пропадом это и Чалбышево! Стояло бы на тракту — и горя бы не знал: сел на автобус бы — и там! — и любо б дело.

— Кто ж виноват?

— А я виню кого, ли чё ли?

— Поедешь?

— Нет.

— Поедешь.

Послезавтра Марфе исполняется пятьдесят пять лет, и ей очень бы хотелось, чтобы на вечеринке, ею затеваемой, присутствовал обязательно их кум, Мешалкин Павел Денисович, житель деревни Чалбышевой, переехавший туда, женившись, из Ялани, большой мастер на шутки-прибаутки, славный запевала и любимец баб.

— Все! Не поеду, зря не балабонь.

— Я не балабоню, а говорю русским тебе языком: поедешь.

— Твоим русским доски бы строгать на пилораме. Или золу из печки выгребать вон… Не поеду.

— Поедешь.

— Ой, ну ладно, отстань, отвяжись… Завтра будет, завтра и поговорим. Ты сколько куриц зарубила? — поспешил сменить тему Семен.

— Двух петушков молоденьких да ту, старую, плешивую. Все равно уж не неслась. А чё, не хватит, что ли, думаешь?

— Да я откуда знаю. Хватит, наверно. Не до Рожесва же гулять-то собирашься. Так можно и скотину всю сожрать. Сколько тут будет-то?

— Ну сколько… Да немного. Человек двадцать — так. А если кума… Поедешь?

— Не поеду.

— Если привезешь кума с кумой, то — двадцать два. Только едва ли она по такой непогоди-то захочет. Засухо-то силой никакой ее из Чалбышевой не вытянешь. Но ты уж постарайся там, поуговаривай.

— Тьфу!

— Восемь мужиков и четырнадцать… нет, двенадцать баб… да мы с тобой. Наташку не позвать, дак потом сплетен злых не оберешься.

— Нас-то чё считашь. Может, кто не придет?

— Как это?!

— Мало ли… я просто…

— Да брось ты — не придет! Кому чё дома-то счас делать? Я все боюсь, не заявились лишние бы.

— Как это — лишние? Без приглашенья-то?

— А совести-то у некоторых людей… найдут заделье — и припрутся. Гнать же не станешь.

— Ну и пусть приходят, хоть вся Ялань пускай нагрянет… Спать я пойду. Постелено там?

— Ты чё?! Время-то — пятый час…

— Ну дак и чё?

— Дак ведь заспишься.

— А ты не бойся, не засплюсь. Постелено?

— Да кто тебе там постелил… Сейчас, закончу вот…

— Стели. А я пойду пока из бочки воды вычерпаю. Поди, уж полная там набежала — лило весь день.

Марфа, взбив подушки и перину, постелила в горенке постель, после чего собрала с полу в прихожей, где работала, разлетевшийся пух, взяла таз и ведро и понесла все это в амбар.

В дом муж и жена вернулись вместе.

Снимая у порога калоши и стряхивая с головы и с плеч капли дождя, Марфа ворчит:

— Это чё ж такое, батюшки. Небо, видно, прохудилось. Льет и льет, льет и льет. И до каких же портак оно будет?.. Видать, до снега.

— Да, — говорит Семен. — В такую погоду путний хозяин и собаку со двора не выгонит.

— Ты это о чем?

— Да не о чем, а о собаке. Ты куриц счас будешь опаливать?

— Ну а когда?

— Опаливай, опаливай. Я спать пошел.

— Иди спи. — Марфа взяла с табуретки ощипанную курицу и подалась с нею на кухню. — Тронулся уж… в четыре часа дня спать ложиться.

Семен, стоя в другой комнате перед кроватью, замер со стянутой на голову рубахой, дослушал то, что говорила Марфа, и, бросая рубаху на заваленный выстиранным, но не отглаженным еще бельем стол, ответил — себе, скорее, чем Марфе:

— А чё еще… в такую хлюзь? Не бабочек же ловить.

Падая в постель и скрипя пружинами кровати, Семен не расслышал, что прокричала ему с кухни Марфа. Устроившись удобнее, переспросил он:

— Чё ты там?

— Я говорю, кино по телевизору сёдня какое-то.

— Какое?!

— Любовное, говорят.

— Ну и хрен с ём, с кином. Все равно света Мишка вам не включит: деньги в колхозишке давали.

Семен уже дремал, когда Марфа, справившись с делами по хозяйству, разделась в темноте и перелезла через него на свое место — у стенки.

Начало светать. Уже можно было различить на подоконниках горшки с геранью и петуньями. Марфа проснулась первой и чуть раньше обычного. Сон ее перебило какое-то особенное беспокойство. За окнами было тихо, если не считать за шум напирающий на стекла легкий ветерок и звонко шлепающие в палисаднике капли. Марфа лежала на боку, лицом к стене. Приподняв голову с подушки, она прислушалась: не кажется ли? Не поворачиваясь, она ткнула пяткой мужа.

— Э-э…

— У-у…

— Слышишь?

— Слышу.

— Чё ты слышишь?

— Тебя.

— Да ты послушай-ка, дождя-то будто нет.

— Ну и чё?

— И ветерок.

— Ну и чё?

— И капли — редкие вон…

— Ну дак и чё?

— Да ты проснись!.. Дождя-то будто нет… И небо ясное.

— Надолго ли?

— А может, и наладится?

— Хрен с ней, пусть ладится. Не скидывай одеяло!

— Ты чё, не выспался? Давай вставай. Хватит валяться. Сутки дрыхнуть будешь?

— Ну и чё?

— Ну и вставай!

— Вставай, если тебе надо.

— Через тебя мне, что ли, перелазить?

— Перелезешь. Чё, в первый раз…

Марфа перевалила через Семена ноги, села на него, как на бревно, и скатилась на пол.

— У-ух, кор-р-рова барова, — простонал Семен.

— И ты подымайся. Дров помельче наколешь — мне воду надо будет греть: в кухне добелить и пол вымыть в избах. Мишка Керогаз вон уже прошел — свет скоро загорит. Вставай давай, а то спихну счас. Потом некогда будет — на Пятачок… да к бригадиру за конем побежишь… Время самое просить, пока с похмелья он, а опохмелится — и не допросишься. Вставай-ка.

Сказала Марфа так и вышла из горенки. Семен нехотя поднялся и стал одеваться.

В полдень осеннее солнце, пробегая насквозь промытые к зиме стекла окон, теплыми, благодушными пятнами ложилось на натертый с песком дожелта, влажный еще пол прихожей. Стены и потолок выбеленной только что кухни сияли. Марфа, выжимая в ведро тряпку, думала, какие коврики ей бросить на кухне, какой — возле порога и какою скатертью накрыть праздничный стол. Как завтра разместить за ним гостей — вот Марфа думала еще о чем.

К дому, разрезая колесами жирную грязь, подкатила телега, запряженная гнедым приземистым конем с коротко стриженной гривой. На дуге беспечно золотился и радостно потренькивал колоколец. На телеге по одну сторону сидел правивший Семен, по другую — его приятель лучший, Чекунов Константин.

— Тпрр-рр, милай!

Конь ткнулся мордой в ворота, резко отдернул морду от ворот и, чуть спятившись, остановился. Испуская пар, просыхающие на солнце ворота блаженствовали от тепла, только поэтому, наверное, к нахальной выходке коня и отнеслись спокойно — не заворчали.

— Товариш-ш лейтенант!! — позвал Семен. На фронте Семен не был, в армии не служил и в воинских званиях не разбирался, а «лейтенант», — возможно, потому, что слово это для него звучало более значительно и более подходяще относительно жены, чем любое другое из военной табели.

Марфа бросила в ведро тряпку, распустила подоткнутую юбку и, вытирая об нее руки, направилась к окну.

— Марфа! Я поехал, — доложил Семен. — Вынеси-ка дождевик, на всякий случай, так сказать… и… Стой-ка, стой-ка!

Марфа кивнула вопросительно. Семен продолжил:

— И бражки… литрочку там.

— А две не хочешь?!

— Да не мне-е-э, — заерзал Семен на телеге. — Ты посмотри вон… Марья Костю за поросятами в Чалбышеву отправила, а куда он такой… без опохмелки-то… вон как его карежит, разве ж можно!.. Еще в дороге как помрет!

— Дак Марья пусть и опохмелит! — крикнула Марфа из избы, разглядывая через слегка искажающее стекло Костю.

— Марфа! В похмелье-мать! — взмолился тот, сложив руки, перед святым как будто ликом. — Дома ни капли, как в пустыне! Ублажи. Век помнить буду — не забуду.

— Больно надо, — сказала Марфа, и в окне ее не стало видно. А через несколько минут появилась она в воротах с дождевиком и банкой бражки, заигравшей на свету оранжево.

Семен подмигнул исподтишка Косте, взял у Марфы дождевик, бросил его на телегу, затем с крайне безразличным видом принял из Марфиных рук банку и передал ее приятелю.

— Не уходи пока, — сказал Семен жене. — Сейчас, недолго он… и банку заберешь.

— Ну! Если загуляешь… — сказала Марфа мужу, но глядя при этом на Костю.

— Да я с чего?

— А с чего всегда. Чуть в рот попало — и понеслось до поросячьего визгу. Вечно ты его, забулдыга, подначиваешь! — уже на Костю обрушилась Марфа. — Нажретесь — и тебе влетит, как Сидоровой козе. Ты меня знашь.

— Знаю, знаю, ой как знаю, — порадовался Костя.

— Ага, ну вот, и хорошо… Честное слово, возьму палку покрепче и потяжелее — и этой палкой того и другого… по чему попало… до тех пор буду тузить…

— Палкой?! — это Косте интересно.

— Или бичом, — говорит Марфа.

— По чему попало?! — интересно это Семену.

— Ое-ёй, — качает Костя головой.

— А ты бы не подтрунивал… Лучше пей, пока не отняла. Руки-то, как у воришки, вон трясутся. Смотреть тошно.

— А ты в глаза смотри мне, а не на руки, в руках правды нет, — еще более развеселился Костя. — Эх, мать честная, за твое бесценное здоровье, Меньшечиха!

— Не погань, — сказала Марфа. — За свое пей, малахольный. За мое и без тебя выльется.

— Нет уж, Марфа, без меня никак не обойдется… Ох ты!.. слов нет… хороша штукенция! Теперь я, Семен, не только в Чалбышеву за поросятами, теперь хоть в Африку за кем-нибудь, а чё?.. Вынеси, Марфа, мне еще — я тебе крокодила привезу.

— Разбежалась, Коськантин Северьяныч.

— Не запнись, Марфа Ивановна. Марья моя помрет — переженюсь. Как ты, Марфа, на это посмотришь?.. А Семена к Сущихе отправим.

— Жду не дождусь, как поменять… Мне одного такого на всю жизнь хватило.

Выпил Семен свою долю под Марфино: «Ух ты, волк! А у тебя чё, тоже голова болит с похмелья, что ли?!» — отдал ей банку, сел на телегу и, развернув и стегнув коня легонько, протянул:

— Н-но-о-о, Гнедко.

— Не дай Бог, Семен, если домой заявишься ты с пьяной рожей, — пригрозила мужу Марфа. — Не погляжу я и на кума… Эй, Костя, а у кого ты поросят-то там собрался брать?!

— А у Гринчухи-и-ихи!

Марфа еще раз погрозила отъезжающим — теперь им банкой помахав — и вернулась в дом.

Основная яланная площадь, на которой густо построилась Ялань, глубоким логом отделена от косогора, где расположилась уютно тихой улочкой дюжина крепких изб, в том числе и пятистенник Меньшиковых; улочка эта и название отдельное имеет — Балахнина — будто другая деревенька; ну а по улице и гору именуют Балахнинской. Пологу, между Яланью и Балахниной, речушка малая вихляет — Куртюмка. После дождей Куртюмка разлилась, так что не везде ее теперь и переедешь.

Сразу от дома Семен свернул с обычной дороги и направил Гнедка прямиком к одному из бродов. На спуске ноги Гнедка юзят по мокрой еще траве, а потому переступает конь медленно и осторожно. Колоколец отмечает каждый его шаг.

Костя успокоившимися наконец пальцами скручивает цигарку. Семен поправляет под собой сморщинившийся дождевик. Поправил, после говорит:

— Я слышал, родня твоя в городе дом купила.

— Ага, купили, мать бы их, — отвечает Костя. — Переберутся скоро, куркули. Городскими скоро станут.

— За чё ты не взлюбил-то его так? — не в первый уже раз спрашивает Семен, зная, что друг на это скажет.

Друг говорит:

— А за чё же, интересно, мне его любить?.. Родня называется. Ты вот мне и чужой будто, а я пришел к тебе еле живой — и подлечился, так? А этот… начальство медовухой потчует до усмерти, а мне на красненькую даже — не было, чтоб одолжил. Не чё уж там, а — одолжить! А чтоб на белую — я уж молчу. Где-нибудь будешь лежать, подыхая, не подойдет и капли не предложит… Другой бы, я как полагаю, с пасеки приехал бы, всё же ведь свои, коня бы толком не успел распрячь, и первым делом бы к тебе: на, Константин, битончик, мол, опохмеляйся на здоровье, а хошь, давай, дескать, и вместе треснем — ну дак как же!.. Уж не битончик бы, хошь поллитровочку… Пусть бы уж так тогда — пусть бы уж мимо дома хошь пронес, пусть бы понюхать хошь — и то приятно. Захлебнуться бы ему ею, и медовухою его, утонуть бы в ней или начальство отравить бы, чтобы посадили, чтобы в тюрьме от горя помер. Ей-богу бы, Семен, не пожалел бы. Пришел бы на его могилку и напакостил бы, напакостил бы да еще и растоптал бы, — сказал так Костя и свисающими с телеги ногами продемонстрировал, как он бы это сделал. — И Аграфену — ту испортил — глотка не выклянчишь, морду сквасит, будто у нее не стаканчик просишь, а хрен знат чё… А я ведь с ней нянчился, света белого из-за нее в детстве не видел!

— Хэ… вон оно чё… вон оно как… хэ… ишь чё!

— Ага, сходил бы и напакостил.

— У-y… А как она? — спросил Семен. — Есть в ней градус какой? Или так себе, пустая?

— В ком? — не понял Костя.

— Да в бражке Марфиной.

— A-а, е-е-есть.

— Но?!

— Еще какой.

— А я вечёр, тайком от Марфы… она спит, а я… отведал — чё-то ничё, мне показалось.

— Ну-у, что ты, парень, е-е-есть.

— Да-а?

— Толковая брага. Шею стал чувствовать, то голова-то — как на костыле. А утром… думал, конец совсем уж — хошь, чтоб не ждать, дакудавись. И, как на грех, нигде ни капли… и без греха-то — никогда… Со всех бутылок слил одёнки, а там кого — с наперсток разве, да и то выдохлось… Одна башка: шагнул туда — мозги на ту вроде сторону, шагнул сюда — они на эту… как шевяк в проруби, ага. А тут еще и Манька — ночью задницу грелкой оттаивала, все и мерзнет пошто-то, а грелку на пол возле кровати, как согрелась, бросила. Попить поднялся — и остолбенел: ну, думаю, в похмелье-мать, откуда жаба в моем доме? Снова, ли чё ли, мысль такая, в болоте где заночевал? Аж замутило… но, а тут — ни капли! Можешь представить или нет?

— Хэ.

— Брага толковая, что надо.

По всему видно, приятно было для Семена слышать эту похвалу Марфиной бражке, к тому ж еще от знатока такого.

— Славная, — продолжал знаток. — Умет варить, ничё не скажешь. Дак а пошто не медовуха? Ты же ее готовил вроде к Марфиному дню.

— Хо-о, вспомнил поп Пасху! С тобой же ведь всё помаленечку и пробовали. Марфа хватилась, а там одна уж почти гуща. Ну, было ж рёву, мать честная. Сама взялась варить, а рам-то путних нет — еще тогда пустил все в дело. Давай за бражку приниматься… Та, что ты пил… А жбан — в амбар. Ключ от замка — куда, и хрен бы знал… Дак нет ведь, баба глупая. Я ж один черт… плаху откинул в потолке — и там. А ключ дала по-честному бы, может быть, и не полез бы… Так ведь?

— Да, — подытожил Костя разговор. — Тут уж закон, что против нашего ума ихний умишко жидковат.

Спустившись с горы, побежал Гнедко живее. Колоколец заливался, рассказывая что-то Гнедку, а тот ушами лишь отмахивался: не верил болтовне колокольца. Из-под колес телеги и копыт коня вылетали комья грязи.

— Тише ты, холера! — стал очурывать его Семен. — А то всю рожу залепило.

Перед Куртюмкой, косясь на возницу, Гнедко остановился.

— Давай, давай! — начали подгонять его оба седока.

Конь нехотя побрел. Семен и Костя приподняли ноги, остерегаясь воды, скрывшей ступицы.

— Куртюмка-то, смотри-ка на нее! И чё откуда! Так и напиться места не найдешь, а тут вон… Тепло бы было, дак купайся.

— Да, не Куртюмка, а — Ислень.

— А где дорога, там чё, а! — сплошное море.

— Там и в сухое-то лето… А ничего она… долбанула. Молодец Марфа. Не Марфа, а… прямо… Манька моя варит, варит, варит, варит, а все как-то… не бражка у нее, а… дуешь, дуешь — брюхо вон, как у Гнедка, а в голове, как… прямо… но, зато наутро во рту — как медведь ночевал. Тебе чё, так и ничего?

— Чу-увствую… Да я кого и выпил-то — стакан.

В гору они соскочили с телеги и быстрым шагом, поспешая за Гнедком, пошли следом. На горе снова сели.

В Ялани шумно бродили стосковавшиеся по солнцу и ясному небу люди, толпились без дела возле магазина. Мальчишки, прощаясь с теплом, катали по лужам самокаты, гудели, подражая тракторам и машинам. Девчонки лепили из грязи «пирожки» и «продавали» их пробегавшим мимо мальчишкам. Десятка три мужиков собралось на Пятачке обсудить произошедшие за время долгого ненастья изменения во внешней и внутренней политике.

Проезжая Пятачок, Семен и Костя поприветствовали «заседателей», с которыми расстались только час назад, не более.

— Вы это куда?! — поинтересовались с Пятачка.

— На Кудыкину гору! — ответил Костя.

— Костю Марья из дому выгнала, а Семен повез его на Козий Пуп, чтобы к Катьке-дурочке сосватать! Ха-ха-ха!!

— Мне с Манькой сил нет поиграть, а с Катькой — с той и вовсе — лом согнешь, но не подымишь.

— Ха-ха-ха!! — радуются на Пятачке. — Чё, фельдфебель не фурычит?!

— Отфурычил! Сколько ж можно! — сообщает Костя. — Манька говорит: чё здря мертвого таскаешь, отрублю давай да свиньям брошу, все кака да польза будет!

— Xa-xa-xa!! — еще больше радуются на Пятачке. — Ох-хо-хо!! — погода-то наладилась.

Миновали Пятачок, почту проехали.

— Семен, у магазина тормозни, — просит заранее Костя.

— Курево взять? — спрашивает Семен.

— Курева хватит… белую возьмем.

— Костя! — вскидывается Семен. — Ни копейки, честное слово. Марфа утром все карманы вывернула.

— Да есть. Не надо.

— Но?! А поросята?

— Поросята — поросятами, а беленькая — та сама собой. За дурака-то не считай: я прокурору своему сказал, что поросята нынче по тридцатнику.

— Дак так и есть. Чё, разве меньше?

— За двадцать пять у Гринчучихи сторговался… Правда, малюсенькие, как бобы.

— Чё, преждевременные, чё ли?

— Да хрен бы знал… А мне-то — черт с ним.

— Ух ты! — пришел в восторг Семен от Костиной изобретательности.

— И чё, поверила?

— А с кем ты едешь и куда?.. Ты подожди, а я моментом.

Костя не по-литературному, а по-своему поздоровался столпившимися на крыльце и около крыльца женщинами и под их тычки и «величания» протиснулся в магазин. А Семен подъехал к телеграфному столбу, слез с телеги и стал проверять упряжь, хлопая Гнедка по бокам и выдирая из его гривы и хвоста репей.

— Конь. Смешное, парень, дело — ко-о-нь. Ты вот — конь, а я вот — человек. Один — человек, но тут все ясно, другой — собака, третий — бык, а ты вот, парень, конь. Смешно-о-ое дело.

Гнедко заржал. Семен продолжил:

— Да, парень, вот тебе и «и-гы-гы». И — ржешь — вот тоже. Посмотрел бы я на тебя, если бы голова у тебя была человечья, ноги собачьи, рога бычьи, а хвост — тот бы… ну, хоть свинячий. A-а, нравится? Кому же станет по душе, когда в тебе не от тебя все. То-то… Сытый ты, брат. Сытый. Жрешь много — не по способностям, а вкалывашь мало — не по возможностям. Чего косишься? Чё, не правда? Ишь, какой гладенький, ишь, какой справненький. Звон чё, а, звон чё. Шерсть-то… Шерсть бы тебе овечью. A-а. Ну, чё ты, парень, делашь? Воду — ту разве что с Аркашкой бригадиру привезете. Смотри-ка, тяжесь там кака. Не пашут же на тебе, не боронят… Ох и сы-ытай, ох и спра-авный. Ну-ну. А рот тебе бы… рот тебе бы…

— Поехали, — объявил вдруг подошедший тихо Костя. — Счас только сапоги от грязи сполосну вон, а то…

— Взял?! — спросил Семен, вожделенно поглядывая на белую головку поллитровки, высовывающуюся из кармана брюк склонившегося над лужей Кости.

— Взял.

— Да ну?!

— А долго ли… Бабы, правда, чуть не разорвали: трусы лохматые и тазики… китайские, ли чё ли… там завезли, дак как собаки… Давай-ка к Гришке, что ли уж, Носкову. Пить в телеге же не будем — не бичи какие, не туристы. А у него и бабы дома нет счас, но, и — на краю Ялани все же. Пока до Маньки и Марфы дойдет… уж где мы будем! У Гришки ельчики и огурцы — хорошо солят. Я как-то заночевал, дак, что ты, славно… И медовуха — та всегда уж.

— Э-э! Гнедко, трогай! — понукнул Семен.

Гнедко, словно учтя Семеновы укоры в своей сытости и лености и устыдившись, припустил с места. Колоколец, рассыпаясь лучами в окнах выстроившихся вдоль дороги и исходящих паром после месячной сырости домов, запел походную.

Закатное солнце обагрило сочно яланские поляны и ельник. Суета дневная постепенно улеглась и сменилась предвечерним спокойствием; обозначилась резче безмятежность природного величия. Вот и еще один день перекочевал в прошлое, перекочевал, но оставил, наверное, у всех — людей, у животных и у птиц, разлетающихся на ночевку, — в памяти до самой смерти ощущение чего-то яркого и светлого, оттолкнувшего в беспамятство безвременный сгусток чего-то мокрого, грязного, мрачного, бездеятельного и безрадостного.

Носков Григорий, хозяин дома, сидя лицом к окну, пьяно жмурился от солнечного света и пытался спрятаться от него в тень оконного переплета, разговаривая при этом с Семеном. Костя, положив голову на ладошки, а ладошки — на стол, широко открывал глаза, что нелегко ему, похоже, удавалось, и делал вид, будто участвует в беседе.

— Ты, может, полежишь немного, отдохнешь, — предложил Косте радушный хозяин. — А то, гляжу, сморило тебя вроде.

— Нет! — сказал, как отрезал, Костя. Чуть погодя добавил веско: — Чекунов за поросятами поедет!

— Да ты уж брось-ка, парень, а! Каки уж сёдня поросята! Ночь скоро, солнце-то вот сядет, — сказал Григорий, заглядывая в окно на скрывающийся за узкой, плотной полосой туч, возникших вдруг за ельником, красный диск. — Почти уж село.

— Уже и едем… и поехали уже… ик-ка! — залепетал Костя и, приподняв над столом голову, отыскал глазами Семена. — Ага, а, Сеня?.. Ты ему скажи-ка.

— Едем, едем, — засуетился и Семен, вспомнив о Марфе, вероятно. — Все, все, Григорий, все — пора, и вправду. Едем. И так уж дивно загостились. Стаканы… это вот допьем — и едем. Все, правда, все — пора нам подаваться.

— Да куда вы глядя на ночь-то? Переночевать, слава богу, есть где. Оставайтесь. Посидим. А утречком и отправитесь. Кто в ночь-то… это непорядок.

— А нам пошто утра-то ждать? Мы счас поедем. Все, Гриша, все. Сидеть — оно, конечно, хорошо…

— Дак и сидели бы!

— Да нет.

— Ну, смотрите, дело хозяйское, приневоливать не стану, хотя ну кто же в ночь-то… только волки.

Допили медовуху. Придерживаясь за стол, приподнялись и… И из избы пошли.

— Литров шесть, а?

— Чё — шесть?

— Литров шесть выпили, ага?

— Да ну, ты чё, Семен, откуда шесть-то! Ме-е-еньше. Литров пять… Не упади тут, Костя.

— Ох и пять. Это скольки литровый жбанчик?

— Какой? В каком таскал-то?

— Ну.

— Пяти.

— Пяти?! А вроде махонький… Ну дак и вот… пяти… каких же тогда пять! Ты ж раза два ходил, а то и три… Пусть два. По пять — уже же десять…

— Десять если, маленькие, значит. Да и дели на трех… К тому же слабенькая… газировка.

— Про слабенькую, Гриша, мне не надо.

— Это от водки повело чуть, а моя-то так, чтобы водка не убежала… Костя, ворота — на себя их.

— В-вижу… Сеня, а, Сень.

— Ай, милай, чё?

— Я… на телегу вон.

— Давай, давай. Я подойду… Какая штука! Голова ясная, а ноги не идут. Ноги-то, а! Как не свои. Смотри-ка, Гриша… Ноги-то… Я их сюда, они — туда… Как червяки. Смотри-ка, Гриша!

— Угу-угу… Тут подворотня.

— Знаю, знаю, я же вижу… Вот так, вот так через нее мы… как будто так — на эроплане… Гриша, знашь, чё… Ты, будь-ка добрым… я счас сяду на телегу… а ты, отвяжешь вожжи, дак подай-ка мне их… Смотри-ка ты, как червяки…

— Садись, садись. Ночевали бы уж лучше, а то и мне тут одному-то…

— Нет, нет, и рады бы… Мы потихонечку-полегонечку, гнать нам некуда, часика через два-три там будем. Нельзя без кума мне никак… Ты же знашь моёва лейтенанта… Сразу на сухой паек переведет и на гауптвахту посадит, что ты! Ну, Гриша, знашь чё, ну, спаси-и-ибо.

— Да брось уж ты. Было б за чё. Это вам вот спасибо, что зашли, а то сижу тут, как… не знаю.

— Ну, скажешь тоже… Это тебе огромное спасибо… Паш-шел, Гнедко… Это тебе спасибо, Гришла, что нас принял!

— Да ладно, чё там… Костю на бок поверни, то так лежит — еще и захлебнется.

— Не захлебнется — он привычен.

— Ну, счастливо!

— Ага! Тебе того же!

— То б оставались!

— Да нет уж, нет, и так вон посидели!

Темнело по-осеннему быстро — на глазах. К тому же небо тучами затягивало сплошь и густо. Стояла тишина: дневное, шумное, угомонилось, ночное беззвучно готовилось к охоте. Было прохладно. Лист облетел: лес онемел. Чуть подстывшая грязь вязко чавкала. Вовсю трендел колоколец лишь.

«Балаболка», — подумал про него Семен, а вслух сказал:

— Говорил, нет ли… Открываю позавчера районку, а там — фотография — кого б, ты думал?.. А бригадира нашего… По пояс. Стоит, значит, в кукурузе. Кукуруза выше, чем он. Ты здесь когда-нибудь такую видывал? Ну дак и чё… Он на коленях, паразит, снимался. А мне об этом агроном… пил как-то с ним я тут на днях… дак я решил, что подвират… Костя, ты чё? Ты плачешь, чё ли? — Семен склонился над другом. — Костя, Ко-о-остя, да ты чё?

Костя схватил Семена за руку.

— Сеня!

— Ты чё?

— Сеня… вспомню… сердце — в щепы, а волосы — дыбом.

— Кого вспомнишь?

— Скопцов.

— Каво?

— Емнухов.

— Каво, каво-о?

— Скопцов… ик-ка!.. и емнухов.

— А кто таки-то?

— Сеня.

— Ну?

— Сеня.

— Дак кто?

— Кастрированные мужики.

— Да?

— Можешь представить?

— Ну.

— Нет, ты представь.

— Ну, ну?

— Да ты представь!

— А на хрен это нужно?!

— Ай, Сеня, Сеня, — простонал Костя и выпустил из своей руки друга. — Сеня, Сеня.

— Да черт бы их… гори они огнем!.. мужики эти. Чё же теперь, реветь из-за них? Живут же и без этого. Нашел, по ком плакать. Своего горя, что ли, мало? Как выпил, так и давай оплакивать всех без разбору. Прошлый раз все целый месяц по каким-то… хрен и вспомнишь… панихиду справлял. Людям делать нечего, а он — телевизора насмотрится — и плачет. Я думал, что он — Марью обманул — дак это… Вот кого, парень, да ребятишек бы своих не забывал… О чем тебе я тока?.. A-а, в полено-маму… Ты за позавчерашнее число читал газету?

— Н-нет-т!

— А с кукурузой-то… Про бригадира-то слыхал?

Ни звука от Кости.

— Ты спишь уже?

— Н-нет-т!

— А чё молчишь? Надулся, чё ли? Ты чё?

— Н-нич-чё!

— Сказал не так чё разве, а?

— Иди-ка знашь куда…

И замолчали. Едут. Долго молча едут. Только колоколец невидимый в темноте дзинькает, да прядет ушами изредка слившийся с ночью Гнедко.

— Дошлый же у нас бригадир… шельма, — заговорил опять Семен. — Хе-хе. Ну и додумался же… Мало кому такое бы и в голову пришло. Возьми меня, дак ни за что бы… точно, никак бы не допетрил. — Огонек цигарки то вспыхивает, озаряя нос Семена, то гаснет, уступая его мраку. — А кум наверняка уж и ворота запер, — продолжает рассуждать Семен. — Спит уж, поди. У них счас ток работает — в деревне свету нет — не тянет станция. Без свету-то и вовсе уж — как без глаз. Как раньше жили. А вроде вспомнишь, и ничё. Девок-то и в потемках можно было шшупать — оно еще и интересней. Эй, Костя, правда, как ты, а?

Костя не отзывался. Семен близко-близко наклонился к другу, огоньком самокрутки выявил из темноты его лицо, глаза закрытые увидел.

— Эх-ма, — вздохнул, стегнул Гнедка, и телега шибче заскрипела.

Сделалось так темно, что граница между ельником и небом перестала различаться. Семен представил вдруг себя ночью одного далеко в тайге — судорожно передернулся. Прикрикнул на коня, затем надел вожжи на руку, а руки спрятал в карман. Холодило шею — Семен выплюнул искуренную цигарку, утянул голову в воротник телогрейки; почувствовал, как затекают ноги, — поднял их на телегу и поудобнее устроился на дождевике. Зевалось. Смыкались веки. В сознании толпились образы: кум, Марфа и кто-то еще. Все они почему-то махали руками, что-то говорили и бранили не то его, не то погоду. Буркнув мнимым собеседникам что-то в ответ, Семен задремал.

Тут же и сон ему привиделся. Будто ползет он в отсыревшем дождевике, с планшеткой и с биноклем в руках, на Кудыкину гору. Заползает на самую маковку и видит: стоит там кудрявая рябина, а на рябине вместо ягод огурцы растут; под рябиной валун лежит огромный, а на валуне сидит мужик-лейтенант в галифе и на гармошке «Подгорную» играет. Увидел мужик-лейтенант Семена — и прекратил играть, гармошку отложил обок и говорит Семену:

— Доброго здоровьица, Семен. Давно уж поджидаю. Так чё, заполз, хочешь сказать?

— А и не видишь будто? — отвечает ему Семен дерзко, со званием того не считаясь. Ответив, достает из планшетки карту, сверяется с ней в чем-то и засовывает ее обратно.

— Теперь сползать, значит, будешь?

— Не ночевать же здесь, — отвечает Семен.

— А хочешь, я тебе перед дорогой нагадаю? — спрашивает человек в галифе.

— Ну нагадай, — соглашается Семен, — если не лень и делать тебе нечего.

— Ну вот, значит, — начинает мужик-лейтенант, — кесарю кесарево, а Семену чтоб всегда Семеново. Хлопоты тебе, любезный, через дом твой предстоят, и сердечный разговоре пиковой дамой выпадает.

— Ну, — говорит Семен, — удивил. Я думал, он чё путнее мне скажет. А это-то я и без тебя знаю, — сказал Семен так человеку в галифе, валун обполз, в бинокль кругом огляделся и стал спускаться с Кудыкиной горы.

Вот тут-то крепкий сон и поборол сновидение, вот тут-то спал уже Семен, а не дремал, заглушая бубенец и пугая Гнедка своим храпом.

Храпел и Костя.

Костя проснулся. Но проснулся он не потому, что выспался, а потому, что замерз. Его трясло — как от озноба, так и с похмелья. На душе у него было паскудно, так паскудно, что пожелал вдруг Костя выругаться и шлепнуть Марью по заднице за то, что та стянула на себя с него все одеяло и опять закрыла в доме все ставни. И выругался, и шлепнул — отказывать себе в желаниях он не умел. Но тут же и похулил себя за поспешность, решив, что нынче снова, вероятно, где застало, там заночевал, но не дома. «Это… вода-то почему?» — подумал Костя, приподнявшись и выжимая намокший рукав телогрейки. Привычный ко всевозможным вывертам судьбы и не считающий жизнь сплошным праздником, он с осторожностью бывалого человека принялся все вокруг ощупывать. «Ну, в похмелье-распохмелье!! И ни стены, и ни столба. Внизу — вода какая-то? Откуда? Так никогда еще не ночевал я». От охватившей душу горечи захотелось сплюнуть, но он сдержался. «Нары, не нары?.. Топчан или полати? Может — крылечко чье?.. Мое-то не такое… А это чё?.. Да это ж колокольчик. А это-то?.. Да это же гремят поводья». Руки его тут же признали телегу. Значит, как сел он на нее у Гришкиного дома, так до сих пор с нее и не слазил. «Да это чё ж тако-то, а! Да они, гады, чё, меня на улице оставили, ли чё ли?! Или еще мы не доехали? Ну а пошто тогда стоим? Вода?.. Ну а пошто тогда вода-то?! Семен… А где тогда Семен?» Костя нащупал сапоги, понял, что не свои, дернул один из них за голенище.

— Семен… Семен… Семе-е-ео-он, — позвал он, но, на всякий случай, шепотом.

— А-а!!

— Чё ты орешь?

— А это я?

— А кто?

— А чё?

— Мы чё, приехали?

— Приехали? — судя по шороху, Семен чуть приподнялся.

— Я у тебя, однако, спрашиваю.

— Э-э… Костя, это ты, ли чё ли?

Костя задумался, но ненадолго, и ответил:

— Да я, пожалуй.

— А кум где? — спросил Семен.

— Пока не видел… Может, и здесь же где-то, — ответил Костя. — Ты мне скажи-ка, где я сам.

— Не знаю.

— А кто же должен знать… Не я же правил.

— А не у кумовых ворот? — предположил Семен.

— Ну, ладно, я у кумовых ворот, а ты где?

— Бредишь?.. Где я. Да вроде там же, где и ты.

— А я где? — не унимался Костя.

— Вот ты… если это ты? То чё-то голос у тебя…

— Голос как голос. Скажи, вода-то почему?

— Вода?.. Какая?

— А ты потрогай-ка… да не меня — глаза-то выткнешь.

— А кого?

— Да никого… Вокруг себя, да только ноги не спускай.

Вода была под самое дно телеги. Не промок Семен благодаря дождевику лишь.

— Ядрена баушка!.. Ого!

— Да тише ты…

— Вода-то — правда.

— Дак чё, на самом деле ты не знашь, куда завез? Дуру ли лепишь? Ничё не помнишь?

— А чё мне помнить-то?

— Мы от Гришки поехали?

— Поехали.

— Поехали. А куда мы поехали?

— Ты чё, не помнишь?

— Помню, помню, просто уточняю. Ну так куда?

— Я — за кумом, ты — за поросятами.

— В Чалбышеву, значит.

— Ну а куда ж еще… Слушай, а мы не это… не в Кеми?! — предположил опять Семен.

— Тише, парень… это раз, тут и так вон как слышно, — сказал ему Костя, — а два — ты чё, совсем рехнулся, чё ли? Кемь-то, слава богу, в трех километрах от дороги протекает, и само мало, ближе нигде и не подходит.

— Ну?.. А вода?.. У кумовых ворот такой лывы… после дождей-то разве что…

— Так вот… От Гришки мы поехали?

— Поехали.

— Ну, это я помню… помню, что на телегу там залазил. Дак а потом? Потом-то чё?

— Потом… Да, слушай, чё ты привязался?

— Не привязался, а так надо.

— Потом… Потом чё?.. Ехали… Еще-то чё?.. Ну, говорили.

— По дороге?

— По небу, падла!

— Ты не кипятись… В лес, может, съехали?.. Ну ладно, дальше?

— Чё — дальше?

— Ехали, говорили. Ну а дальше?

— Дальше… Потом мужик этот с гармошкой.

— Чё за мужик? Какой? Откуда? — удивился Костя. — Я никакого мужика чё-то не помню.

— A-а, нет, — вспохватился Семен, — мужика не было… не было у тебя, а у меня-то был.

— Как это, у тебя был, а у меня не было?

— Ну, так вот… Костя, может, ты того?..

— Кого — того?

— Ну, это дело… Может, мы померли?.. Как Серафим Усольцев-то… Сгорели? Я слышал, что…

— А конь — тот тоже с нами, чё ли, помер?.. Ну-ка, потише.

— А?

— Собаки?

— Это?.. Они.

— Охотники?

— Да ночью-то…

— А у избушки?..

— Собак — тех, чё-то, сильно много… чё-то не видывал по стольку у охотников. Деревня, может?

— Семен.

— А?

— Во-он.

— Чего — во-он?

— Огонек.

— Да? Где?

— Да вон.

— Да где?

— Да во-он.

— Я разве вижу, куда тычешь ты…

— Вот… моя рука, вот — палец мой… куда показывает он, чувствуешь?

— Ох, ну и палец у тебя.

— Чего?

— Да ничего… Как огурец. Я чё-то раньше и не замечал…

— Ты его раньше и не шшупал.

— Ну… палец… ну?

— И чё, не видишь?

— Нет, ни хрена… Темно все только.

— A-а, да, тебе, наверно, зад Гнедков мешат?.. Сюда попробуй-ка… Давай чуть сдвинься… во… Палец как палец. Пальцев не видел, что ли, сроду?

— Видеть-то видел, почему… но чё-то это… шибко толстый.

Семен наклонился к Косте, поискал глазами и заметил вдалеке мерцающий огонек.

— Высоковато… как на небе будто.

— Ну не на небе же! А может, на горе?

— Такое может быть… но не на небе же. Чё это за деревня?

— Или чья заимка?

— А если это Кемь, то мы в…

— Чё эта Кемь тебе далась! Ведь не могли же сорок километров мы проехать. Не двое суток же скакали.

— Не могли?

— Ну сам-то пораскинь мозгами.

— Да. Если это Шелудянка, то… ну да, в полено-мать! Ну как же это сразу-то я не допетрил. Чалбышево! И точно что. А огонек, парень, на яру. — Семен почувствовал на руке вожжи и зло хлестнул ими всхрапывающего Гнедка. — Куда ты нас завез, придурок бешеный? Ишь ты, холера! И утопить ведь мог. Нарочно, наверное, падла. — Конь, испугавшись, рванулся, но сдвинуть с места телегу не смог. — Тпр-р-рр! Не утопил пока, засранец, дак утопишь… Куда тут плыть!

Говорили они уже громко.

— Семен, давай-ка спичку, что ли, чиркнем, посмотрим хошь. Мои-то промокли, конечно… Так и есть! Твои-т сухие?

— Сухие вроде.

Огонек осветил их лица. Приятели взглянули друг на друга, а затем, прикрыв ладонями от огонька глаза, стали осматриваться.

— Вроде трава блестит, ли чё ли?

— Трава вроде…

— Трава. Она почти у морды же Гнедковой!

Семен обжег палец и поспешно бросил спичку. Слышно было, как, угасая, та зашипела на воде. Стало будто бы еще темней.

— А сзади? — спросил Костя.

— Счас, — отозвался Семен, возясь с коробком. — Руки, как крюки, мать бы их.

Вспыхнула спичка.

— Ого-го! И ни шиша не разглядишь тут. Одна вода. Поехали вперед, на берег.

— А это не остров?

— Ну и хрен с ём, что остров. Не в воде же сидеть. Остров, дак костерок хошь разведем… Да и огонек-то все равно там — впереди.

Семен стегнул коня.

— Эх, в кобылу-твою-маму… Н-но-о-о!.. Нн-нн-у-у-у!.. Эй, чтоб тебя спучило!

Колоколец верещал, будто издеваясь: тому лишь бы звенеть, а где, неважно. Гнедко перебирал в воде ногами, храпел от натуги — торчать в воде и самому, пожалуй, надоело, — но вырвать колеса из засосавшего их дна так ему и не удалось.

— Вот, пропастина!

— Давай сойдем, — предложил Костя.

— Утонуть захотел — дак сразу и ныряй! Здесь по пояс, а чуть в сторону — и яма, может. Не утонешь, дак простудишься — не июль месяц. Да и пловец-то из меня… не надо жернова на шею.

— А мы сначала по оглобле, а там прыгнем. Морда Гнедка почти над берегом, ты не заметил?

— И верно, а, — оживился Семен. — Чё за деревня, хошь узнам. А то паршиво как-то на душе и не спокойно, когда есть-то ты вроде есть, а где вот есть… подумать даже страшно… Ну если Чалбышево, дак и к куму сразу, а у него найдется чем, поди, согреться.

— А конь?

— Да хрен с ём! Конь. Сам раз заехал, пусть стоит. А рассветат, и выташшым… Еще-то глубже вряд ли засосет?

Придерживаясь сначала за круп и холку коня, затем — за хомут и дугу, они прошли по оглобле.

— Посветь-ка, а, — сказал Костя, готовый прыгнуть.

Семен зажег спичку, поднял её над головой. Костя примерился и прыгнул.

— Ну как, нормально?

— Да нормально.

— Не зыбко?

— Нет, твердо.

— Ты отошел? Посторонись-ка, то сшибу же…

— Давай, давай… Не зацепись там за хомут.

— Ох-ха, а склизко-то! Фу ты, а ноги-то как затекли.

Костя отыскал на слух Семена и помог ему подняться.

— Пойдем?

— Пойдем. Я только руки сполосну.

Заржал Гнедко. Эхо куда-то понеслось, ударяясь впотьмах обо все встречное. Собаки, услышав его, залаяли дружнее.

— Залез, паршивец бригадирский, сиди теперь тут до утра, своей мозгой-то покрути… ум бы тебе — ну, хошь бы бабий… Костя, ты где?

— Да вот он я. Ну и куда?.. На лай собачий, а? На огонек ли?

— Собаки-то со всех сторон… На огонек уж лучше. Огонек — тот все на месте, а собаки… ненадежно.

Прислушиваясь к шагам друг друга, они стали подниматься по склону, не теряя из виду желто-красный маяк, который для них будто и засветил не ложившийся до сей поры хозяин.

— Гора.

— Гора-а.

— Крутая вроде.

— Да, крутая.

Преодолев подъем, они приблизились к «маяку» — свету, цедившему покойно из окна.

— Сейчас мы, парень, все узнам. Не спят еще вон люди добрые.

— А может, только что поднялись?

— Может. Постой-ка тут.

Наткнувшись на изгородь палисада, Семен перелез через нее и, пробравшись сквозь какие-то кусты, судя по запаху — смородины, прильнул к оконному стеклу. Во дворе заскулила собака: она, мол, дома, она не спит, а стережет дом, и в палисад — туда еще, мол, можно, а вот в ограду только суньтесь.

Свет горел в другой комнате, на кухне, вероятно, по стене которой моталась тень от суетившегося там человека, похоже, женщины. Разобрать было трудно, так как лампа, скорей всего, стояла на шестке, скрытом от Семена казенкой.

— Блины собирается варганить, — сообщил Семен.

— Баба? — поинтересовался Костя.

— Ну не мужик же. Баба. Да еще какая — в теле.

— А может, и оладьи, — пошутил проголодавшийся Костя.

— Может, и оладьи. Тесто в чашке месит.

— Вовремя мы в гости подоспели.

— Ага. Как угадали прямо. Вдова бы, дак…

— Погреться бы, не до вдовы уж.

Козанками пальцев Семен постучал по стеклу и позвал:

— Хозяйка!

В проходе, ведущем из кухни, загородив собою свет, выросла фигура и, не переставая мешать что-то в чашке, направилась к окну.

— Идет, — сказал Семен. — Грудь, как… прямо… но… колышется.

— Угу, — ответил Костя, бряцая — продрог, промокший-то — зубами.

— Кто там?! — спросила женщина.

— Свои, деушка. Путешественники.

— Чего надо?

— Скажи-ка нам, что за деревня это, милая… Мы с другом малось заблудились…

Окно, порвав с треском полосы наклеенной к зиме бумаги, резко вдруг распахнулось.

— Кто, кто-о-о!!

— Путе… — Семен почувствовал, как лицо его залепило чем-то сырым и тёплым.

— Пут-тешественн-ннички! Свинья ты нескребенная! Заблудились малось! Я вот счас вас выведу! Я покажу вам счас, что это за деревня! Вы ее разом у меня узнаете! Кобели приблудные! Несчастные пропойцы! Я счас ухватом-то…

Семен выскочил из палисадника довольно быстро, расторопней, чем в него забрался.

— Костя! Костя! Где ты?! Это…

Костин топот слышался уж далеко внизу.

С горы неслось:

— Штобыч бы вас параличом обоих распластало! Ноги бы вам там повывертывать, в потемках-то! Пьют, пьют — и захлебнуться все никак не могут, проклятые! Я ему, вшивцу, к лету седня кепку новую купила! Фига вот тебе — не кепка! Лучше бичам отдам, чем на тебе ее увидеть!..

Семен на бегу вытирал с лица, нюхал и стряхивал с пальцев тесто, слушал, как впереди шумел водою Костя, и отрывисто, словно отбивал кому-то телеграмму, соображал:

— Тесто кислое — Кум любит оладьи — Кепка — Кепку жалко — Куртюмка — Вшивец — Костя уже переплыл — Не научился в детстве плавать — Конец света…

В Ялани запели петухи.

1976

Николай Коняев

Из цикла рассказов «Дерево»

Третье начало — дерево. Постоянная природа его — поддаваться сгибанию и выпрямлению. Создает кислое.

«Шицзин»

Дерево Рая

Назвать дерево именем — этот несомненный буддизм был близок и понятен нам…

Да и что было в детстве?

Отец — тяжелое, низкое небо; мать — полоска земли, прижатая свинцовой тяжестью к воде; вода — я и мои сестры…

Еще?

Глухие, нехоженые леса, там пусто и холодно, и больше нет на земле пространства, только на ребячьем пригорке — дерево по имени Рая.

Но летом солнце согревало нас и нашу землю, и мы бродили по мелководью и ловили руками высунувшихся из воды рыб.

Что это?

Мечтание или память?

Рыбы смотрели на нас и не уплывали, а река, усеянная разноцветными лодками, пахла душновато и празднично, как коробка из-под конфет.

Тогда не нужно было ни вспоминать, ни думать… Замерзшие, мы вылезали на ребячий пригорок и играли там. На пригорке стоял дот, полузасыпанный битым кирпичом и землей.

Но нам хватало и оставшегося места, и мы не сгибаясь входили внутрь и, припадая у пулеметной щели, смотрели на реку — тяжелая осенняя вода плескалась совсем рядом.

Еще в пулеметную щель был виден угол дома, что стоял на берегу. Дом принадлежал железноногому бакенщику Клепикову, и на его изгороди — красное с белым — висел спасательный круг.

Но дом возникает в памяти странно… Только угол его, только зеленые ставни на окнах, только прясло забора со спасательным кругом, и все…

Видимо, мир существовал тогда кусками.

Была трава, дерево по имени Рая, валуны на ребячьем пригорке, с реки дул холодноватый с клочьями октябрьского дождя ветер, и вдруг, откуда-то из пустоты, — голос матери.

Мать звала нас домой.

И мы уходили, а когда возвращались назад, не было уже и угла клепиковского дома и невозможно было войти в дот, чтобы забрать позабытые там игрушки. Мы становились на четвереньки и заползали в дурно пахнущую темноту, но там не было игрушек, только дохлая кошка — безобразные клочья шерсти в темном сыром углу.

Страх не прошел, даже когда я догадался, что между голосом матери и возвращением на пригорок вместилось несколько лет. Страх остался — отчетливо и непоправимо текло время…

Кажется, был еще один дом…

На пустыре, за нашим огородом, жила цыганка Лиза Бараева. Двор ее, окруженный игрушечно ровным прямоугольником забора, был выложен бетонными плитами, сквозь щели которых пробивалась трава. Летнее солнце нагревало плиты, и они обжигали пятки, но мы все шли во двор, нас много, ребята что-то видят и громко разговаривают, а я не вижу, я протискиваюсь вперед и еще не пониманию: что же видят другие? Смотрю на длинные серые ленты, что висят на заборе.

Это змеи.

Змеи приползли в цыганкин дом.

И это, конечно, страшно, но еще страшнее, что в безмолвном и непоправимом движении времени исчезает и Лизин дом, окруженный игрушечно ровным прямоугольником забора, исчезает и она сама, и только в разговорах взрослых слышно, что Лиза стирает белье для пароходных, и это тоже почему-то очень страшно, и, когда я встречаю ее на улице, я бегу прочь, и она сердится, стучит мне вслед клюкою и громко кричит: «Мальчик, зачем же ты бежишь к дереву?!»

Но я уже знаю, что можно крепко зажмурить глаза, а потом открыть — и уже не будет цыганки, и только не надо никому говорить про нее, потому что про нее никто ничего не знает.

С годами проще и понятнее становился мир.

И если и делалось порою страшно, то страх этот возникал изнутри — пугало несоответствие своей памяти с памятью других.

Однажды брат ходил рыбачить со своим приятелем Юркой Клепиковым, они что-то заловили, но наш кот Матрос съел всю рыбу, и они утащили его, чтобы казнить. Мне все понятно, и я ищу их, чтобы объяснить, что рыбу можно ловить руками, когда она, высунувшись из воды, смотрит на тебя. Я нахожу брата и Юрку возле калитки забора. Калитка голубая. Калиткою Юрка Клепиков давит нашего кота Матроса, а брат держит кота и не дает ему вырваться.

Я рассказываю им сквозь слезы, может быть, самое тайное, что надо в тайне и сберечь, но оказывается, что они знают это, они смеются и непонятно говорят:

«Русло рвут у реки не каждый день», — и давят, давят голубой калиткою кота Матроса.

Я им не верю, что они знают, о чем я говорю, но больше ничего нельзя сказать, потому что там, в засыпанном землею и битым кирпичом доте, куда мы заползали на четвереньках, чтобы забрать позабытые игрушки, безобразные клочья шерсти и были… котом Матросом…

И так и остаются слова: «Русло рвут…», чтобы, позабытыми, вернуться назад в тот день, когда окончится детство.

Сейчас я точно знаю, что детство кончается, когда перестаешь ощущать движение времени и начинаешь сам двигаться вместе с ним. Мир становится обычным. Если видишь дом, то видишь его целиком, видишь и соседний дом, мир заполняется, в нем нет пустоты, и ничто не исчезает бесследно.

Труднее было научиться так же смотреть на людей…

Тот же Юрка Клепиков: он то дрался, то дружил с братом, однажды я слышал их тайный разговор.

Юрка плакал и ругал отца. Брат утащил из дома банку молока, Юрка выпил молоко и остался ночевать у нас на сеновале, а больше я не видел его, он исчез навсегда, и только на сеновале, в душной полутьме, жутковато темнело примятое сено.

На смену траве приходит снег, на смену счастью приходит знание.

Снова углубляли русло реки, и в воздухе стоял сладковатый и душный, как в пустой конфетной коробке, запах динамита.

Мучительный запах детства…

Стоило закрыть глаза — и видел: рыбы, высунувшись из воды, смотрели на нас и не уплывали, когда мы ловили их руками.

Но уже кончилось детство, и, открывая глаза, я видел на ребячьем пригорке цыганку Лизу. Опершись на клюку, она стояла на пригорке и смотрела на реку, усеянную разноцветными моторками, — по два, по три баркаса рыбы привозили в тот день мужики.

А дерево Рая? Куда же исчезло с пригорка оно?

Только мать догадалась, о чем говорю я…

— Ты о бараевской березе? — спросила она. — Ее же несколько лет назад в грозу свалило…

1978

Афоня с большой желтой папкой

Пивной ларек стоял высоко над платформами.

Внизу шумели торопливые электрички, здесь же все было тихо, подолгу стояли в медленной очереди за пивом и вели неторопливые разговоры. Дела латиноамериканских стран и транспортные проблемы Токио одинаково волновали посетителей ларька. Весьма странные люди блистали здесь эрудицией, но все они, как только появлялся Афоня, скучнели, становились ординарными.

Афоня, станционный дурачок, нигде не работал и, наверное, поэтому совсем не интересовал местную власть. Штрафуй его, не штрафуй — Афоне это было глубоко безразлично.

— Я птица! — говорил он начальнику линейного отделения милиции. И действительно, как у птицы, у него ничего не было… Только потрепанная желтая папка. Но и папка почему-то не интересовала милиционеров, и, покормив Афоню, они изгоняли его обратно в овраг.

А ведь когда-то Афоня имел квартиру, жену и должность. Но от должности он отстал, когда догадался, что рожден птицей; жена сама ушла от него, не в силах больше наблюдать за превращением человека в птицу, а квартиру Афоня сжег.

По этому поводу мнения расходились. Одни считали, что дом Афоня сжег по пьянке, другие объясняли это нравственным прозрением, которое случилось с Афоней.

По их словам, получалось, что в то утро, под бодрые звуки утренней зарядки, Афоня развел в своей комнате костер, а потом пошел будить соседей.

— Горим, граждане! — миролюбиво сообщил он им и исчез в неизвестном направлении, зажимая под мышкой большую желтую папку.

После этого Афоню пробовали посадить в сумасшедший дом, но там своими безумными речами о просторах российских он так засмущал обслуживающий персонал, что двое врачей скоро подали на расчет, а остальные как-то странно завздыхали, поглядывая на карту страны, висевшую в приемном покое, и главный врач сокрушенно развел тогда руками и, чертыхнувшись, выпустил Афоню на волю.

Афоня уже и жил, как птица. Пропадал всю зиму и только весной, по зеленой траве, возвращался в овраг.

Самые невероятные истории неизбежно связывались с его именем, и, если бы он был героем хотя бы половины их, ему бы при жизни полагался памятник от людей вольных профессий нашей Родины.

Я помню, как один пьяный мужичок объяснял жене исчезновение старинных стенных часов, которые ему поручено было отвезти в Ленинград отремонтировать.

— Понимаешь, — говорил он, — милиция! Ну, мы и попрятались, кто куда… А когда уехали фуражкины, вылез. И, понимаешь, нету уже часов… Продал их Афоня за десятку.

Жена опустила воинственную дубину, и рассказчик воодушевился.

— Как так?! А он мне: к чему, говорит, тебе часы? Живи вольно, как птица. Костры жги. Гнезда вей на деревьях. А время и по солнцу увидишь… — Замечтавшись, пьяный икнул, но тут же испуганно спохватился и продолжал: — Я кричать, а они, сволочи, уже вторую бутылку открывают. Ну, не стерпел я… Как лев, на них бросился. Отстоял свою долю…

Он замолчал и безнадежно спросил:

— Не веришь, да?

Все в этой истории было ложью. И близко в тот день милиция не подходила к буфету. Но слишком велика была несуразность Афони.

— Иди уж, — проговорила жена и легонько подтолкнула мужа к дому.

Так и жили… Днем пили в буфете или искали необходимые для этого рубли, а ночью спали в густых лопухах оврага. Дурной пример, это всем известно, заразителен.

А на другой стороне оврага стоял пионерлагерь, и директор его, возмущенный не стихающим по ночам пением, настоял, чтобы овраг засыпали мусором.

Афоня спал на самом дне, но все-таки умудрился выкарабкаться оттуда первым и долго кричал с крылечка свои безумные речи.

— Смотрите! — вопил он. — Гинут гнезда птичьего племени! Гибель кругом! Смотрите!

Люди с испитыми лицами вылезали из оврага и, матюгаясь, выковыривали мусор из спутавшихся волос.

Шоферам потом объявили по выговору, и на том дело и кончилось. Дождь смыл с лопухов пыль — по-прежнему зазывающе зеленели они.

Но вот Афоня с этого дня стал меняться. Он уже не ночевал в овраге и только днем ненадолго появлялся у ларька.

Серебрилась, текла в разные стороны его борода.

— Ну и ну! — удивлялись у ларька. — Не Афоня, а член Государственной думы.

— А что, — отвечал Афоня. — Будь я членом Государственной думы, так небось ничего бы и не понадобилось. Вывез бы всех за город, а оттуда пускай своим макаром добираются — кто куда раньше успеет.

— Афоня! — хохотали мужики у ларька. — Опомнись, Афоня. Ведь так спортсмены всю власть захватят!

— Ничего… — успокаивал мужиков Афоня. — Хуже небось не будет…

И еще крепче прижимал к себе желтую папку.

Эта папка привлекала всеобщее внимание, и наконец ее выкрали у Афони. Выкрали просто так. На спор. Посмотрели и выбросили, потому что ничего интересного там не оказалось — только бумага, исписанная с обеих сторон какими-то непонятными значками, ни на буквы, ни на интегралы не похожими.

После этого и пропал Афоня. Будто провалился сквозь желтые листья, в ту осень особенно щедро разбросанные по земле.

Наверное, надо рассказать, почему этот ларек привлекал к себе внимание халявщиков всех окрестных селений и станций. Причина была более простой, чем можно предположить, — он открывался в шесть утра, и перед работой даже жители отдаленных районов успевали здесь опохмелиться. Они приезжали сюда на первых электричках и ждали продавщицу. Скоро, белая и толстая, появлялась и она.

Но вот привилегию отменили, и ларек быстро заглох.

Нет, не те, не те люди собирались здесь, не было уже прежнего блеска странности и неординарности.

Скоро и я уехал отсюда и снова попал почти случайно. Уже давно пришла пора уезжать из этих краев, но не было денег, — в глухом отчаянии скитался я по пригородам Ленинграда и однажды случайно заехал на эту станцию.

На бугре, рядом со стареньким ларьком, построили новый, сверкающий стеклом и краской. Но, как и раньше, прикрыв лицо кепкой, дремал рядом с ним человек.

Сразу за буфетом глухой стеной стояли сады. Они сильно загустели, и я уже не узнавал их. Упали в садах подгнившие оградки, все перемешалось, перепуталось, и нельзя было разобрать тропинки, которые то и дело упирались в непроходимые заросли.

Иногда неожиданно близко возникала вода залива — она тяжело покачивалась, и легким сквознячком холодило лицо.

Уже вечерело, когда я, отчаявшись разгадать запутанные, как жизнь, тропинки, вернулся к платформе.

Там сидел закутанный в лохмотья человек, а рядом с ним лежала большая желтая папка.

— Афоня?! — спросил я.

— Все мы Афони… — ответил человек и повернулся ко мне лицом.

Я вздрогнул от испуга: прямо на меня смотрели круглые красноватые глаза, а заострившийся нос желтовато поблескивал, как клюв у птицы.

— Ты изменился, Афоня, — опуская глаза, сказал я. — Ты совсем стал похож на птицу.

— Я птица, — как обычно, ответил Афоня.

— Я знаю… Теперь-то куда, а?

— Туда… — Афоня неопределенно махнул рукой.

— Афоня, — засмеялся я. — Ты в небо показываешь?

Он не ответил. Встал, напряженно прислушиваясь к неясному шуму.

— Не скоро еще электричка, — сказал я. — Я смотрел. Минут через двадцать.

— Нет! — Афоня вздохнул. — Пора…

Я тоже посмотрел в небо и увидел птиц, летящих к платформам.

— Пора… — повторил Афоня и взмахнул своими лохмотьями. И мне почудилось тут, что это не лохмотья совсем, а оперение птицы, что, расправив лохмотья, Афоня взлетит в холодное осеннее небо.

Он добежал до края платформы и остановился. Птицы уже исчезли вдали.

— Не получилось… — смущенно сказал Афоня.

Я отвернулся.

Обнаженно белели станционные березы. Летели по ветру желтые листья, и падали в воду, и плавали там, среди отражений семафоров и дорожных знаков.

1973

Настенька

В сумерки, когда белесый туман медленно полз по дорожкам сада, Настенька часто выходила из дому и, встав под окнами, думала, что она — дерево.

Так и минуло детство, а когда она пошла в школу, случился конфуз.

— Кем вы хотите быть, дети? — спросила учительница и, заглянув в журнал, вызвала: — Авдюхин!

Из-за парты встал симпатичный, немного похожий на бегемота мальчик и басисто сказал:

— Летчиком!

— Молодец! — похвалила его учительница и назвала следующую фамилию: — Аверькин!

Дети хотели быть милиционерами и врачами, моряками и водолазами, космонавтами и пожарниками, и все шло хорошо, пока палец учительницы не уперся в Настенькину фамилию.

— А я хочу быть деревом… — простодушно сказала она.

— Почему деревом? — удивилась учительница и, оторвавшись от классного журнала, внимательно посмотрела на Настеньку.

— Оно зеленое… — улыбаясь, ответила та. — В нем жучки живут, птички разные… Самолеты над ним пролетают…

— Голубушка! — перебила ее учительница. — Мы все знаем, что такое дерево. Ответь нам, пожалуйста, какую профессию ты выбрала для себя, а дерево — это не профессия.

— Я знаю, — грустно сказала Настенька. — Но я так хочу быть…

— Кем? — перебила ее учительница.

— Деревом… — повторила Настенька и заплакала.

После этого ее вызывали к директору, но и там Настенька не отреклась от дерева, и ее стыдили и грозились не принять в октябрята.

— Ты уже совсем взрослая! — говорили ей.

— Я знаю, — отвечала Настенька. — Но так хочется быть хоть немножко деревом.

— Какая же ты бессовестная! — ругались Настенькины родители, которых тоже вызвали в школу. — Мы стараемся, растим тебя, а ты никем не хочешь быть.

— Ну, как же! — торопясь и забывая проговаривать слова, оправдывалась Настенька. — Я хочу быть дере… с ветами, во мне бу… жить пти… мошки…

И снова ее ругали и стыдили, и только морщинистая старая бабушка спросила:

— Каким ты хочешь быть деревом, внученька? Березкой? Вишенкой?

— Ой, какая ты глупая, бабушка! — вздохнула Настенька. — Я ведь сказала: я хочу быть просто де-ре-вом…

И бабушка отвернулась от нее, прижимая к губам уголок косынки.

Впрочем, скоро от Настеньки отступились.

Шли годы.

Взрослела Настенька. Взрослели мальчики в ее классе. Взрослел Авдюхин и все меньше походил на бегемота…

А потом и школа кончилась, и Настенька поступила в институт, где ее учили строить деревообрабатывающие станки и машины…

Она училась вместе с Авдюхиным.

Отношения между ними были хорошими, но дружба не завязывалась, только здоровались при встречах, и чаще Настенька наблюдала за своим школьным товарищем со стороны.

От других знакомых и узнала она, что Авдюхин женится.

Она долго плакала в тот день, уткнувшись лицом в подушку, а вечером встала с кровати и вдруг вспомнила, что она — дерево.

Настенька торопливо собралась и последней электричкой уехала в дачный поселок.

Была уже ночь.

Крупные звезды висели над станцией. За высокими, темными заборами сонно перелаивались собаки.

Настенька не стала заходить в дом, сразу прошла в запущенный сад и, сбросив плащ, встала среди деревьев.

Ночь была долгой и сладкой.

Шершавая кора медленно охватывала ее. Томительно набухали на ветвях почки.

Еще помня себя, Настенька хотела переступить, чтобы встать ближе к дому, но ноги уже не слушались — навечно срослись они с землей.

Родители долго искали Настеньку, но ни милиция, ни всесоюзный розыск ничем не смогли помочь.

Им оставалось теперь только стареть в горьковатой тишине запущенного сада.

А скоро Настенькиного отца — он был крупным начальником — перевели в другой город, и он продал дачу.

Продал Авдюхину, тому самому молодому человеку, в которого так больно была влюблена Настенька.

Авдюхин за эти годы сильно изменился: пополнел, полысел, сделался очень хозяйственным. Он долго бродил по саду и прикидывал, что вот здесь у него будет клубника, здесь — огурцы… Авдюхин тяжело вздыхал — сад был старым, запущенным, и требовалось расчищать его.

Долго Авдюхин стоял перед Настенькой и все не мог понять: какое это дерево? Потом махнул рукой и решил, что надо срубить его.

Дерево срубили, но тень от его ветвей осталась на земле, и в этой тени не росли ни огурцы, ни клубника.

А скоро Авдюхина вызвали в школу. Оказалось, что его сын-первоклассник объявил, что хочет быть озером.

— Оно такое ясное, светлое… — говорил он и плакал.

Авдюхин выдрал сына ремнем.

1976

Страх

Цыганка сказала — он бояться не должен…

Таким и ро́стили.

Он и не боялся ничего. Не боялся темных комнат, не боялся один ходить в лес. Огня не боялся. Воды. Не боялся рассказов детских, жутких, где умирает у девочки мать, умирает отец и зовет пятерых подружек девочка, а из пола торчат пять пальцев. И уходит одна подружка — и только четыре пальца, и уходит другая — и три… А когда уходит последняя, нет больше пальцев, только на полу словно бы кровь запеклась.

Нет! Не боялся и, как девочка эта, сам бы спустился в подполье и пошел бы искать разгадку странному, будоражащему кровь страху. Не боялся…

И снова приходила цыганка. Сидела на кухне — морщинистая, пронзительноокая. Только взглянула на него, засмеялась, застучала клюкой по полу, погрозила пальцем, темным, корявым.

— Испугаешься! — сказала.

— Нет! — ответил он и прошел мимо. Руки засунул в карманы, засвистел под окнами.

Жизнь потом прожил долгую, детей вырастил.

Однажды в раскрытую дверь услышал, как рассказывает дочка своей подружке про девочку, как замирает от страха тоненький голосок… Усмехнулся, снова вспомнил цыганку, задумался.

Над диваном, где он спал, обои треснули. Стена внизу была обклеена плакатами, картинками разными, и ползла в прореху рука — корявая, страшная.

Какие-то кресты виднелись вдалеке, пошатнувшаяся ограда…

Дом садился, прореха становилась все больше. Рука тянулась к нему, с каждым днем — все ближе.

Жизнь прожил большую, правильно жил, детей вырастил, дело работал и ничего не боялся — только рука вот тянулась к нему.

Часто думал перед сном: переклеить надо обои, но забывал — дела, все дела… Ночью снова руку видел, снова думал: «Да, надо, надо заклеить»… Лежал с открытыми глазами, уже не про обои думал, о другом.

Жизнь правильную прожил.

Иногда открывал старую, в потемневшей обложке книгу. Читал. Странно становилось, словно про него это написано. Снова ночью лежал с открытыми глазами — рука все ближе к нему была… Но не страшно было.

Дом над рекой стоял. На берегу заросли — ивы, ольха… Летом там соловьи пели.

Смотрел на руку, усмехался. Во сне снова цыганку видел, смотрела на него — глаза кровавые, в узловатой руке клюка, стучится на него, грозится.

И снова дела, снова заботы, а вечером опять старая, в потемневшей обложке книга.

Что ж… Правильно жил, правильно.

Ночью опять цыганка приходила, смотрела налитыми кровью глазами. Он руки хотел в карманы засунуть, пройти, засвистеть, как тогда, под окнами.

Проснулся.

— Праведник ты, что ли?! — успела ему вслед цыганка крикнуть. — Все! Все во грехе вываляны!

Лежал в кровати, только сердце в груди подпрыгивало.

«Праведник ты, что ли?» — словно эхо, расслышал голос из сна, и жутко вдруг стало, а рука… Рука рядом уже… Выдохнул воздух, а вдыхать-то и нечего.

Словно схватила рука за грудь, лицо все перепуталось, побежали глаза куда-то…

Еще успел расслышать хрипловатый цыганкин смех — умер…

Врачи сказали потом — разрыв сердца.

Жизнь прожил долгую, до конца дело работал, умер, похоронили. На кладбище тумбочку со звездой поставили.

Вечерами приходила на могилу цыганка.

Плакала…

1977

Юрий Шигашов

Дураки

Их было четверо. В маленьком поселке.

Правда, этот поселок получил уже название города (сначала городка, а затем уже города с десятком тысяч населения). Город… с двумя заводами, артелями, пианинной фабрикой…

А их было четверо. И их знало почти все население — по крайней мере те, кто жил здесь более года.

К ним привыкли… как привыкают к речке, протекающей среди городских улиц, или к оврагу, или к горе, т. е. как привыкаешь к тому, что для жителей (тем более если их немного) становится обычным и лишь людям впервые прибывшим сюда бросается в глаза.

У этого поселка (да простят меня, отныне я буду называть его первоначальным именем) была своя предыстория — в поселке были свои юродивые: женщины, и старики, и даже дети, и их все знали, их любили богомольные поселковые бабы; мальчишки их именами давали прозвище друг другу, и боялись их, и дразнили…

Они жили, попрошайничая, переходя от дома к дому, от барака к бараку, казалось, что по договоренности они сидели у входа в хлебный магазин или на базарной площади, в основном нищие. Да и они постепенно ушли в село. Поселковый житель менялся, хоть и жил еще по-деревенски, но уже называл себя городским… А для городских жителей подать милостыню считается пошлым и безнравственным. Подталкивая нищих, они говорили: «Иди-иди, Бог подаст!..» В общем, нищие и дураки постепенно куда-то пропали, и их становилось все меньше и меньше, и время менялось, и вначале непонятная обязанность (им дали обязанность перед обществом: «Кто не работает, тот не ест» — она захватила дураков, и они ушли в села, или поднялись они над своей дуростью и пошли по мере сил помогать государству) заставила их работать и из дураков превращаться в недураков.

Да тут была и другая причина… До революции это был глухой полустанок с обходчиком-чувашем и ремонтной бригадой из краснощеких деревенских баб. Они в двадцать девятом году выстроили первую заводскую трубу и первые приземистые бараки, притом в низине, среди тонкого леса, среди заброшенного кем-то (то ли чувашами, то ли русскими) села или деревни, выстроили маленький поселок, и мужики, разбуженные тогдашней, непонятной для многих суетой, надвигающимися переменами и, как им казалось, развалом, мужики (кому была причина уйти из деревни) на скрипучих телегах, со всем хозяйством, вмещая жен и детей, — потянулись к этой шестидесятиметровой кирпичной трубе, а прибыв, наскоро положив свой скарб к ее основанию, шли к десятникам и сразу же включались в работу.

Но внутренним чутьем они держались за деревенское и не хотели селиться в общие бараки, а согласно планировке рубили себе избы, заводили сады и огороды, и постепенно начавшая дымить труба быстро обрастала той же деревней (деревней со своим стадом, своими курами, садами и своими дураками, — как в любой деревне).

Так или иначе, но их знало почти все население поселка, и их к этому времени было четверо, и это были последние дураки. Но и они пропали, как только поселок объявили городом. А может быть, и не так.

Один из них работал на мебельном комбинате, где выносил мусор и стружку от станков из цеха во двор.

Он был молчалив и, как все недоразвитые люди, много работал, как будто дополняя в себе недостающую умственную работу в голове работой своих рук, будто желая заполнить себя этой простой, бесконечной и уж точно бессмысленной для него работой.

Рабочие удивлялись тому, что почти всегда он приходил раньше всех и, не дожидаясь громкого гудка на гидролизном заводе, брал свой ящик, метлу и совок и, как-то загадочно и глупо выпятив губу, начинал сметать и соскребать опилки и стружку, внимательно сосредоточившись на этом деле. Он так набивал ящик опилками, что с трудом двигал его за один угол и, сопя, крякая, начинал толкать его к свалке. Раз кто-то из рабочих — может быть, в насмешку — хотел ему помочь, но он вдруг обиделся и, захлебываясь словами, что-то хотел объяснить, но рабочий, посмеиваясь, повернулся и пошел от него, толкнув его ящик; и тогда дурак — а дурак, известно, есть дурак — догнал рабочего и хватил по спинище сосновой рейкой; рабочий получил бюллетень, а этого оставили в покое — и он упорно (иногда до получасу) толкал свой ящик к выходу, что-то бормоча под нос, поправляя фуражку с большим козырьком. В цехе было тепло, но он вечно был в своей теплой фуражке и постоянно поправлял ее и уже потом продолжал свое дело. Наконец, вытолкав во двор ящик, опрокидывал его в нужном месте, вытирал пот и удовлетворенно, по-детски улыбался, глупо выпятив губу, изрекал: «Во…» И снова тащил свой пустой ящик — и так до обеда, пока к нему не подходил мастер и не говорил: «Все, все», — он сразу же бросал ящик на месте, шел в цех и начинал есть свой постоянный обед: несколько картошин, полбуханки хлеба и какую-то мелочь (то конфеты, то кусок сахара). А после обеда с таким же усердием возился с ящиком. И это изо дня в день. Он много работал, но только по своей работе, и если мастер хотел заставить его сделать что-нибудь другое, то он плевал на пол и, скорчив смешную рожицу, говорил: «Тьфу…» — и добавлял: «Все, все», — махал рукой и показывал, что не хочет делать нелюбимого дела. И ни разу его не удавалось никому заставить.

Ему было двадцать восемь лет — ему давали лет двадцать и после, когда видели его, очень удивлялись, потому что годы шли, а его лицо оставалось все таким же: у него не росли ни усы, ни борода, только в голубых глаза постепенно накапливалась серая муть, будто их растворяло время, и углублялись на лице мужские морщины, но голос был такой же звонкий. И весь он будто не старел, а постепенно снашивался (наверное, так и умер, не достигнув старости), он не старел, а будто природа, развив его до доступного для него предела, забыла и оставила его таким, какой он вышел. А он, достигнув верха своего развития, оделся в болтающийся бушлат ученика ремесленного училища, нелепую кепку, да так и оставался во всем этом на виду у городишки до тех пор, пока не пропал. А тогда ему было двадцать восемь лет, и у него не было ни пропуска, ни других документов, а деньги за него приходила получать сначала мать, в вечных ботинках (они выдавались со спецовкой грузчикам и кочегарам), в вечных ботинках с блестящими металлическими шайбочками (некоторые из них выскочили), в этих ботинках и в платке, бог знает от кого доставшихся; затем мать сменила сестра его (в тех же ботинках, но сначала в другом платке и в мужском осеннем пальто); сестра вышла замуж — получку стала получать его родственница, приехавшая из деревни (в сестрином платке, ставшем уже старым, но в новых туфлях с толстыми каблуками), — они все приходили получать за него деньги, а он все был занят своим бесконечным делом, не замечая ни осеннюю слякоть, ни летнюю жару, ни зимний холод, — все такой же не меняющийся, в фуражке и любимом бушлате.

Ill

Двое других пилили дрова. Один носил пилу и топор. Второй — маленький и кривоногий старик — вышагивал впереди и поплевывал — летом в пыль, зимой в снег, весной и осенью в грязь. Каждый год в конце лета во дворе школы, отгороженном высоченным забором из серых сосновых тесин с золотисто-желтыми подтеками смолы, раздавался монотонный, настойчивый хрип пилы, и это значило (если даже по яркой, солнечной погоде бабьего лета, кружащей невидимые паутинки, смешанные с пылью и солнцем, нельзя еще было судить о предстоящих серых, дождливых днях) — это значило, что лето кончается и они уже приступили к делу.

Пила начинала хрипеть рано, до гудка на гидролизном заводе, задолго до того, как из коричневых сосновых бараков в два этажа появлялись мужчины (многие в темно-серых спецовках) и женщины с сумками и узелками, скрывающими обед. И пока они шли на работу и после еще несколько часов пила издавала визгливо-хриплые звуки, заглушаемые четыре раза в день мальчишеским свистом и криками девчонок, глухими ударами по кривобокому школьному мячу, руганью завхоза и увещанием учителей (все это, как в раму — было вставлено в два продолжительных звонка, издаваемых техничкой с парализованной рукой). А потом техничка выходила последний раз в этот день и звонила в свой настойчивый колокольчик.

Тогда пила прекращала свою работу, и они садились отдыхать прямо на землю и свежие опилки. Мальчишки обступали забор (каждый на своем месте по росту) и в дырки, оставленные выпавшими сучками, видели, как на крыльцо напротив навеса с дровами, где они пилили, выходила помощница буфетчицы и вела их внутрь школы. Мальчишки оставались на своих местах, молчаливо наблюдая две горы изрезанных чурбаков со свежими — от молочного до желтого — срезами, брошенную на полено пилу, перегнувшуюся и сияющую голубым светом, и две темные вмятины на волглых опилках, оставленные их задами.

Через полчаса выходил молодой, с распаренным красным лицом, брал пилу и топор и спешил за своим товарищем. И они бок о бок уходили со двора, с прилипшими к штанам опилками, чтобы завтра приняться за это снова. (Мальчишки, с молчаливого согласия завхоза, до их утреннего прихода переколют и перетаскают под навес в поленницу все сделанное за день.) И так до глубокой осени.

Четвертая работала уборщицей в заразном бараке, оштукатуренном с фасада и по бокам, а сзади кирпично-красном, направленном самой неприглядной своей стороной (напротив нее валялись разбитые ящики, были впитаны в землю белые, мыльные лужи, здесь же стоял морг — все это погруженное в вечный воробьиный крик), направленном кирпичной стороной к школе, разделенной с больницей таким же серым тесовым забором, каким был отгорожен двор с навесом для дров.

Многие видели, как она почти каждый день (кроме воскресенья и пятницы) два раза — около десяти утра и после четырех — медленно проходила по главной улице откуда-то с окраин поселка к больнице и обратно.

Летом на ней была трикотажная зеленая кофта с разными пуговицами (разной величины и разного цвета) и серое платье, бывшее, вероятно, когда-то белым, с синими горошинами, многие из которых в тех местах, где платье отвисло и было застирано, стали продолговатыми, похожими на сливы.

Она переставляла свои очень короткие ноги, свои ноги в стоптанных подростковых полуботинках (ободранных и серых вместо того, чтобы быть черными) — в полуботинках и белых носках.

На руке висела хозяйственная, домашней работы, кожаная сумка (такие сумки уже не шьют, и остались они у редких хозяек в небольших городах) — сумка с длинными ручками. И она шла, осторожно переставляя ноги, изредка задевая сумкой асфальтированную ленточку тротуара (единственного в городе).

Если было тепло, она шла без платка, и ее волосы в виде тонких плеточек два раза были обмотаны вокруг небольшого затылка. И ее лицо — лицо с большими глазами бледного пепельного цвета и влажными губами — несло застывшее внутреннее выражение бессмыслия, делавшего его противоречивым. У нее была чуть кривая шея, и все казалось, что смотрит она вбок или же осторожно, с нежностью наклонив голову, а ее губы всегда чуть улыбались, и даже тогда, когда ей делали больно, в глазах появлялась больная, скорбная святость.

И почти все мальчишки поселка от пятнадцати до семнадцати лет, впервые (особенно в конце весны или в начале осени, когда яркая, нежная и буйная прозелень весны и не менее яркая хрупкая охра осени — и все это в тончайшем, голубом — дурит голову) почувствовав что-то странное и неизбежное вились вокруг нее и уводили (ее все с теми же нежными, бледными глазами — но какими-то еще более бессмысленными и чистыми, как небо в эти времена года), уводили ее в парк, к глухому пруду, или еще куда-нибудь и там, стыдясь, дрожа и даже плача, впервые с пугающей неопытностью узнавали женщину, женщину в ней, маленькой и глупой…

А она была молчаливая и спокойная, и нельзя было ничего понять, а губы ее, всегда приоткрытые и влажные, все так же улыбались, и потом, когда все разбегались, она поднималась, брала свою сумку, чтобы завтра снова медленно и нежно плыть к больнице и обратно по единственной во всем поселке асфальтированной полоске тротуара.

Раньше — очень давно — здесь был городской «садик».

Еще тогда здесь зачем-то выстроили домик с кирпичной печкой и железной трубой, с трубой, из которой зимой, летом, осенью и весной коптился дым. Дым остался, осталась избушка (спилили половину высоченных, полнотелых берез), осталось название «садик» — название, и не больше, — деревянная эстрада размокла и пожухла, как и все в садике (она прогнивала и покрывалась зимой снегом, летом зеленым мхом, осенью жесткими ломающимися листьями, весной сыростью и скорбью), скамейки перед эстрадой (скорее, не скамейки, а длинные тесины на двух столбиках, выстроившихся в два ряда), скамейки растащили живущие рядом хозяева, и остались одни почти сгнившие столбики, как старые ветхие зубы — шатающиеся и беспомощные (зимой все это превращалось в белые холмики, летом трава, тонкая и длинная, росла только над пространством, прикрытом некогда тесинами, а там, где за многие годы люди утоптали землю, там, между рядами и в проходах, осенью и весной стояли лужи, а летом была липкая грязь). Танцплощадка — приподнятый над землей тесовый четырехугольник без крыши — расползлась, и лишь как напоминание о бывшем веселье остался чудом стоявший фанерный пивной ларек. Потом люди забросили это дикое место.

Неизвестно, как они нашли друг друга и как они нашли это место, но это было их место. Зимой к домику вела глубокая тропка, и многие видели (железная труба постоянно дымилась), многие видели, как после работы, обычно в шесть или в семь, медленно шаркал к избушке тот, который выносил стружку на комбинате, приходил второй напарник (он носил во время сезона пилу и топор) — молодой краснощекий татарин, и потом приходила она (все так же осторожно, с той же сумкой и в тех же полуботинках, но в длинной мужской фуфайке).

И почему-то долго в той избушке не гас полуслепой, темно-оранжевый свет. И они долго, до поздней холодной, зимней ночи, что-то решали в этой избушке (дым сам по себе медленно вился из железной трубы).

Летом была глубокая трава, коричневые тропинки, несколько оставшихся светло-желтых берез и розовый закат, измазанный грязным дымом из трубы на комбинате. И бродила все рыжая собака, и принюхивалась к полустертым тропинкам, пригорюнившись и поднимая пятнистую морду, застывала, как будто что-то вспоминая и сожалея, и был сиреневый вечер, а избушка все так же светилась темно-оранжевым светом (дым сам по себе вился над крышей), а они сидели перед домом и молчаливо и долго решали свою вечную, непонятную тайну. Позднее здесь выстроили нелепое здание (по форме оно похоже на крестьянскую избу), оранжевое кирпичное здание с колоннами перед входом (колонны заштукатурили, и они поддельно выделялись на фоне неприбранных стен здания). К сожалению, дома пионеров (как того пожелали) почему-то не получилось, видимо, строящей организации не хватило средств на внутреннюю отделку и завершение строительства, но кто-то поспешивший из руководства на прилегающей территории — на месте бывшего «садика», — спилив окончательно все деревья, сломав их избушку, наставил нелепых фундаментов в виде параллелепипедных тумб и водрузил на них гипсовых ребятишек в галстуках — мальчиков и девочек с барабанами, с горнами, с руками, поднятыми для салюта; дома пионеров не получилось, но, чтобы как-то разделаться со зданием, его в момент переоборудовали под бани, поставив перед самым входом уже мраморную обнаженную женщину, согнувшуюся в порыве к ребенку и держащую на руке полотенце.

Это было еще тогда, давно…

Стояла вторая половина июля. И здесь, в садике, было прекрасно (прямо от тесового сплошного забора, отгораживающего садик с одной стороны от жилых домов, буйно рвалась к солнцу высокая, на тонких стебельках трава, раскачивающаяся, как веер, плавно и туманно, березы прочно и напряженно возвышались в голубом воздухе, свесив упругие ветви с листьями, круглыми и сочными. Изредка слабенько дуло, но листьям этого хватало, они переворачивались и из темно-зеленых становились бледными, и казалось все дерево знобит, но это не тот озноб, который бывает у отжившего дерева, а дерево трепещет радостью, которая охватывает перед высшей радостью); солнце томно кружило голову… и в воздухе, и в траве, и в листьях, гладило фиолетовые тропы и запыленную эстраду, сверкало на лезвиях топоров плотников, с глухими туками ремонтирующих танцплощадку. В воздухе пахло прохладными земляными соками, сухой пылью и бензином — от шоссейной дороги, и все это тонуло в резком запахе, похожем на запах свежего хлеба, от гидролизного завода, заполнившего этим запахом все уголки поселка. Было прекрасно, и мне было шестнадцать лет.

Я лежал в траве, ни о чем не думая, и мне казалось, что меня нет. Может, и не совсем так: я — есть, но я улетел куда-то в небо, а сверху падали желтые, похожие на колпачки цветы акации, и были врезаны в голубое небо маленькие листики. Я лежал в траве и придумывал себе женщин (а может быть, не женщин, не девушек, а девочек), но придумывал с каким-то стыдливым подтекстом, с желанием сказать откровенно, в котором я не мог бы даже признаться себе, так как почему-то сразу вспоминал свою тетю или учительницу, т. е. тех, перед кем мне было бы стыдно и неловко (но когда я преодолевал это ощущение, возникала необычно приятная тоска), я придумывал женщин маленьких и голых, каких я никогда не видел и мысленно гладил их, а они шевелили мне волосы и тихо говорили, точно шелестящая трава. Мне хотелось чего-то необычного.

И необычное появилось!

Она осторожно и медленно шла по прохладной, высокой и синей траве, обходила невидимые мной столбики и, нагибаясь, рвала желтые, на длинных стеблях цветы и тонкую длинную траву с шелковистыми метелками на макушке. Ходила она неслышно, свободно и все собирала свой беспорядочный пучок травы и цветов. Она даже не ходила (когда я подумал так, то это меня удивило и больше встревожило), она не ходила, а казалось, что кто-то медленно и плавно водит ее (не было заметно ни одного движения ни ног, ни тела, а будто она, застывшая и напряженная, плавала в теплом, золотом воздухе).

— Иди сюда! — позвал я негромко.

Она повернулась ко мне. Лицо было чуть наклонено и глядело через плечо. Губы улыбались и были немного раскрыты. Солнце било ей прямо в глаза, но они были совсем открытые, казалось, что это были не глаза, а две частицы неба — бледно-голубые, воздушные и бесконечные. И в них золотыми кольцами отражались солнечные тени.

— Иди сюда, — сказал я.

Она стояла и молчала, прижимая свою траву к себе.

— Иди сюда! — сказал я громче.

Она молчала.

Тогда я позвал ее рукой. Она медлила, застывшая, потом, чуть качнувшись, повернулась и пошла в мою сторону. Медленно подплыла к моим ногам и плавно опустилась (прижимая все так же траву и цветы и все так же улыбаясь).

— Зачем тебе трава? — спросил я.

Она молчала и смотрела.

— Зачем тебе этот букет?

Она молчала, и казалось, что чуть наклоненная голова напряженно прислушивается. В ее лице и в глазах все было застывшее, неподвижное.

Я понял — она глухонемая. Но ведь она услышала, когда я ее позвал!

Да разве в этом дело?! Ее платье от травы было зеленым в нескольких местах, она смотрела на меня, и несильный ветер чуть поднимал ее выбившиеся волосы, и они опускались на ее лицо и, наверное, мешали, а она все также была неподвижна.

Я показал ей, чтобы она села рядом, но она медленно опустилась на руку и повернулась лицом к небу (сорванную траву и желтые жесткие цветы она все еще прижимала к себе, а глаза с готовностью расширились). Я вдруг провалился в какую-то преступную тайну, я мог все, я мог быть откровенным, как с самим собой, ведь она, отделенная от звуков и слов, погруженная в мир тишины, могла казаться мне тенью, ведь я мог сделать ей любую боль, а она не могла бы закричать! Да ведь она, наверное, и не хотела кричать! (Она лежала, и длинные травинки, согнутые ею, расходились ровными рядами, обнажая белые стебли у корня.) И в ней что-то изменилось, я увидел нетерпение, набухающее ожидание (светлые волосы смешались с темно-синей травой, ее губы как будто наполнились какой-то силой — они стали темные и, наверное, были жесткими, — глаза ничего не видели, и в них блуждали те же солнечные кольца, но еще резче, больше стали зрачки и чуть-чуть дрожали).

Я ничего не помню. Не помню ничего! Да если бы и вспомнил, то зачем все это?! Только одно я помню — я вдруг напугался! Она лежала и молчала, и в ее молчании, в ее готовности — было превосходство. Что-то было вне всего, выше всего, и это было жестоко и милостиво. И это нечто — само, через эту дурочку, через бессмысленное лицо — смотрело в меня, пробивая своей высшей тайной.

А я испугался. Как же! Ведь я, я сейчас могу стать каким-то другим, что-то изменится, и я уже никогда не буду таким, какой я сейчас. Нет это не то! Не те слова. Просто я вдруг понял, что если я сейчас сделаю это (если бы мог сделать это), то буду как все, буду знать ненужную тайну, буду знать, как это бывает у всех, у взрослых, (я боялся, что уже на всех, и на мать, и на знакомых женщин и мужчин, я буду смотреть и язвительно думать, что у них бывает это, бывает, как мне казалось, что-то стыдное и безобразное). Мне было просто еще страшно стать равным со всеми мужчинами и женщинами в этом. А она лежала лицом к небу, и ее глаза закрылись, и вся она выгнулась, вытянулась, горошковое платье огибало ее тело, и она ждала, и ее ноги были ничем не покрыты и были голы выше колен, а темно-зеленая и голубая трава прижималась к ее спине, к голове и к обнаженным ногам, прижималась и была холодная.

И я оттолкнул ее, оттолкнул то, что глядело в меня ее глазами, глазами самой непонятной тайны… А солнце кружило в сухом воздухе, чуть пахло бензином от дороги, и все это тонуло в резком запахе только что испеченного хлеба от гидролизного завода, и где-то в поселке работала ручная пила, а прозрачно-черный дым из трубы на комбинате катился в голубое небо. Я убежал и не шел домой, а прятался где-то до поздней ночи, мне было стыдно, и казалось, что, кто увидит меня, сразу спросит об этом, и я не хотел ничего, а руки, ноги и тело горели и дрожали сухим ознобом, а когда я заснул где-то в сарае, мне казалось, что внутри сердца лежит у меня камень, стыд и преступление.

В этот год была дождливая осень…

Была очень дождливая осень (городишко стоял в низине, и его заливало мелким, бесконечным дождем, и весь он сжимался, уходил в себя, и только продолжительно поющий ветер и днем и ночью сквозил по его уголкам, разгоняя листву и морща лужи. И домишки, как усталые воробьи, сидели нахохлившись все черные, мокрые и не мигая смотрели днем на серый свет блестящими, мокрыми окнами, а ночью, словно прищурившись, подглядывали сквозь облетающие листья — напротив каждого дома стояли вишневые садики, — поглядывали сквозь листья желтыми, мигающими от плохого электричества окнами в мокрую беспросветную со всех сторон ночь и, будто напуганные этой чернотой, деловито шуршащим ветром, скорей прикрывали свои желтые глазки и погружались в темноту), и была осень, и мы торопливо бежали из школы мимо мрачной, темной больницы, мимо высокой горбатой бани, расплескивая лужи и чавкая грязью.

И мне все время казалось, будто кто-то идет за мной, и я, оглядываясь, бежал к своему деревянному дому, но никого вроде не было, только ветер из-за угла на свет уличного фонаря взметал столб мельтешащих листьев.

И, запыхавшись, я каждый вечер влетал на высокое крыльцо и колотил кулаком и щеколдой в большую дощатую дверь, а ночь поднималась и опускалась, словно прилив, и кто-то ворочал шест на крыше, и он скрипел от невидимой силы.

А где-то сзади тяжело дышал ночной, усталый гидролизный завод, озаренный далекими пузырьками электрического света, и четко в ночи стукались железные вагонетки, и где-то слышались странные, тонкие, людские отголоски.

Дядька щелкал упругим крючком, и, недовольно морщась, почесывался и пропускал меня в сени, и, распахнув дверь и высунувшись по плечи в улицу молча, смотрел в ночь. И часто он был в подштанниках и в чесанках с галошами, мигая гаснувшей папиросой, спускался с крыльца; «Не закрывай», — бросал мне откуда-то из темноты, и было слышно, как он мочился и, покрякивая, лез обратно.

А иногда, он будто чем-то встревоженный, забирался под крыльцо, и пинками будил там злого кобеля Тарзана, и выталкивал его под мокрую погоду и ветер, и тихо говорил: «Служи, служи». Тарзан хряпал воздух смыкающимися от сна челюстями и деловито, играя красивым телом, начинал расхаживать вдоль забора, позванивая колечком на стальном тросе.

А мы, поужинав (часто я ел один, что останется, — дядька не любил беспорядка, не любил нарушений, и у него, по-моему, не пропадала ни одна крошка добра), поужинав, мы расходились спать. И мне никак не спалось в своей маленькой жаркой комнате — кусала грубая дерюга, которой я покрывался, и мне казалось, что кто-то ходит на чердаке или в соседней комнате. А с улицы через окно чуть позолоченный свет от уличного фонаря качался на стене комнаты, и тени листьев в этом свете трепетали нечеткими пятнами. Я поднимался, и подходил к окну, и ничего не видел за густыми черными листьями, и долго смотрел туда, где за стеклами было холодно и сыро.

И мне тогда мерещилось, будто бы кусты в одном месте темнее, чем везде, и чем-то напоминают фигуру. Я долго смотрел и ждал, сжимая веки до боли, приглядываясь к кустам и к забору. И взметнувшийся порыв ветра размыкал ветви, и они, словно распахнувшись, качались огромными опахалами, и я видел, что «там» нет никого, что я напрасно боюсь, — я боялся каких-то странных мужиков, мохнатых, босых, неподвижных, — я их часто видел во сне, не понимая причин своего беспокойства. А еще видел ее… Но я слышал, как за стенкой ворочался сильный, тяжелый дядька, слышал тиканье дешевых ходиков и успокаивался, а засыпая, часто чувствовал, как, скрипя половицами, ходит дядька, чиркает спичкой, хлопает дверью, идет на улицу что-то смотреть, беспокоясь как бы отчего-то, идет к Тарзану…

Уже поздняя ночь. Она стоит под окном у забора, а они неподвижно замерли в кустах (нелепые фигуры напоминали бесформенные каменные статуи), а они все стоят и стоят, иногда до тех пор, пока не начинало синеть небо, и тогда они пропадали.

Она шла медленно, и что-то забеспокоилось в ней, что-то затревожило, и она стала смотреть вокруг себя и вдруг, не понимая почему, бросилась к нему, к тому странному, с которым было не так, как всегда, так необычно. Она догнала его и, ухватив за полу, повернула к себе (все ликовало в ней — она нашла, она нашла то, что ей хотелось), она повернула его к себе и стала быстро что-то показывать на пальцах, а из груди раздался какой-то необычный, радостный стон, а она все прижимала руку к себе, а другой осторожно гладила его пальто.

Парень вздрогнул и хотел освободиться (его лицо, покрасневшее сначала, стало бледным, тонкие губы дрожали). Она не поняла и стала тянуть его за собой, показывая рукой в сторону садика и подкладывая ладонь под щеку, жестами показывая на то, что приглашает его спать.

— Чего это она? — спросили другие.

Он крикнул ей грубо, как собаке: «Иди ты!»

И сильно толкнул ее (сумка висела на руке и мешала), а она торопилась, торопилась за ним, но уже стороной, какой-то инстинкт подсказал ей, что нужно спрятаться, чтобы не потерять то, что ей так дорого.

И вот это окно. Она каждый вечер приходила сюда; перед окном росли вишни, и они мешали смотреть, но она поднималась на забор и, застывая, подолгу смотрела туда, в окна (окна были закрыты занавесками, но за ними были видны тени, они двигались или стояли, и иногда инстинктивно угадывалась его тень, и тогда она сдержанно мычала и тянула к окну руку), и так она стояла каждый день, пока в окнах не гас свет и они не становились слепыми…

И друзья не покидали ее (беспокойство передалось им — что-то изменилось в ней; они почувствовали в ней скрытое сопротивление и уже не трогали ее и никак не могли понять, что ее тянет туда, к окну) — они не поняли ее, но не покинули.

И каждый вечер, не сговариваясь, они шли за ней в стороне, чтобы она не видела, и все время, пока она стояла там (они замирали в кустах напротив), они как бы берегли ее, а утром так же молча расходились.

А ночью стояли тоскливые и глупые и от холода и нетерпения терли нога об ногу, и ежились, и дрожали, а потом выходил из дому человек и подолгу стоял на крыльце (что за черт, какое-то беспокойство назревало вокруг дома; человек чувствовал какую-то глухую злобу в кобеле, да ему и самому тогда казалось, что кто-то бродит у дома), человек стоял на крыльце и смотрел в ночь. И он увидел ее (она стояла на заборе, нелепая, как уснувшая, и смотрела в окна, и прижимала к себе свою сумку). Он увидел ее и закричал. Она плавно спустилась с забора и пропала куда-то…

А потом человек вышел еще раз.

А потом вышел еще раз, открыл дверь и кому-то сказал:

— Она опять здесь!

Из открытой двери падал изломанный квадрат света, и тень человека лежала далеко на зеленых кустах. И женский голос из глубины ответил:

— Спусти собаку…

Да! Конечно! Какого черта! Что здесь нужно этой дуре? Нужно пугнуть ее отсюда. Чего доброго, подпалит…

Она не крикнула, так как не могла крикнуть, она успела только закрыть лицо. Кобель ударил ее лапами в грудь, она стонала и глухо мычала, а кобель с остервенением, не лая, рвал ее и таскал зубами…

Человек стоял спокойно, сложив на груди руки, и молча курил, слушая ночную возню. Потом тихонько позвал кобеля и спокойно ушел в дом…

И после этого они уже не приходили.

Только в доме пропал кобель, а через день его нашли с переломанным хребтом, висящим на столбе в центре базарной площади. На том дело и кончилось, а они куда-то пропали…

Поселок все рос, все выплескивал новые улицы из низины вверх к деревням, до тех пор, пока не заглатывал их, и постепенно превратился в крупный современный город, где горожане про себя говорили: «Живем без дураков!»

1976

Борис Иванов

Ich liebe dich

(составлено по архивным материалам и воспоминаниям санинструктора Евсеева Г. Н. и др.)

Секретно

В особый отдел… мотострелковой гвардейской дивизии гв. майору т. Зиганшину

Донесение

По сообщению командира второго батальона… стрелкового полка капитана Дубровы, а также местных жителей деревни Бугаевка, в районе деревни, а также хуторов Липки и Калашный действует немецкая диверсионно-террористическая группа. По показаниям колхозника Г. П. Кузинова, в группу входят немцы, не успевшие отойти во время зимнего отступления, и хоронятся в настоящее время в балках и блиндажах бывшей линии фронта. По другим сведениям (показания колхозника Кузнецова), эта группа состоит из местных полицаев, которые боятся явиться с повинной. Сообщают о нападениях на дорогах на военнослужащих, на обозы, а также на местных жителей в отдалении от населенных пунктов.

Командование расположенных здесь подразделений проинформировано о действиях вражеской группы. Выставляются усиленные караулы, ведется наблюдение за местностью, население предупреждено об опасности находиться далеко от гарнизонов. Но что с ними поделаешь, — по хозяйственным делам они ездят куда надо и не надо.

Сбор информации продолжаю.

Имею сведения о сожительстве Евдокии Кузьминичны Степчак во время временной оккупации Бугаевки с немецким ефрейтором.

Оперативный уполномоченный ст. лейтенант Бушуев

(Из характеристики на cm. лейтенанта Бушуева. Бушуев В. К. род. в 1915 году. Сын разнорабочего столярных мастерских. Активно участвовал в разоблачении троцкистско-бухаринского охвостья в сельскохозяйственном техникуме, где был избран секретарем комсомольской организации.

Дисциплинирован, настойчив, требователен к себе, постоянно работает над повышением своего идейного и морального уровня. Участвовал в кружках художественной самодеятельности. Партии Ленина-Сталина предан.)

Секретно

Оперативному уполномоченному ст. лейтенанту Бушуеву

Ст. лейтенант, вы ошибаетесь, если думаете, что ваши задачи ограничиваются собиранием старушечьих слухов и предположений, не получивших вашей личной проверки.

Приказываю оперативно выяснить:

1. Что за вооруженные группы орудуют в расположении вашей воинской части.

2. Какие потери эта группа уже нанесла дислоцированным в вашем районе подразделениям.

3. Какие меры принимаются реально для ее ликвидации.

Меня удивляет ваша индифферентность по факту сожительства гр. Степчак с оккупантами. Складывается впечатление, что вам неизвестно, что эта категория лиц рассматривается как пособники врагу.

О выполнении приказа донести не позднее 3 апреля.

Замечание. В донесении назван некий Кузнецов. Кузнецовых в СССР миллионы. Какой из них распространяет слухи о переходе местных полицаев к методам партизанской войны? В донесениях должны быть полностью указаны имя-отчество или инициалы, а также адреса опрошенных.

Начальник особого отдела гв. майор Зиганшин

(Документы, собранные в личном деле гв. майора Зиганшина М. Н., характеризуют его исключительно с положительной стороны. В рядах НКВД прошел большой путь. Был на оперативно-розыскной работе, участвовал в организации лагерно-исправительной и ссыльно-надзорной служб в районах Крайнего Севера. Умеет находить правильные самостоятельные решения. В отношениях с подчиненными послаблений не допускает. Неоднократно отмечался благодарностями в приказах командования. В свободное от службы время занимается фотографированием. В практической работе использует марксистско-ленинскую теорию.)

Из донесения ст. лейтенанта Бушуева:

«…Повторные опросы местных жителей о деятельности диверсионной группы показали, что источниками информации являются в основном военнослужащие, которые дислоцировались в дер. Бугаевка после освобождения ее от оккупации. Какая часть здесь стояла, колхозники не знают, потому что номеров не спрашивают, а фамилий не помнят. Это мне сказал М. М. Купцов (товарищ гв. майор, в донесении я допустил описку, — не Кузнецов, а Купцов М. М. — Михаил Михайлович, прож. по улице Карла Маркса, 7). Купцов показал, что дважды видел немца в степи, к югу от Бугаевки. С тех пор не выходит из деревни, хотя у него там осталась копна сена.

О Степчак Е. К. (ул. Колхозная, 20) по факту сожительства с неким немецким ефрейтором. В настоящее время Степчак болеет. Санинструктор по моей просьбе освидетельствовал ее и считает, что у нее тиф или воспаление легких — лежит в температуре. Я опросил нескольких жителей деревни Бугаевка о факте сожительства колхозницы с немецким ефрейтором. Привожу выдержки из протоколов:

Колхозница М. С. Кравченко (ул. Колхозная, 12):

— Кто ее знает! Какой-то немец к ней ходил. А что ему нужно было — не ведаю. Может, в стирку белье сдавал, может, менял что-то на что-то.

Колхозница П. И. Савёлова (ул. Колхозная, 10):

— У немцев был один большой бабник. Как женщину увидит — молодую, старую, — так заговорит по-своему. Как его правильно звать, не знаю. Они нас „Иванами“ и „марусями“ звали, а мы их „фрицами“. А какое ему имя мать-отец дали, ни к чему мне допытываться. Евдоша, известно, баба покорная. Может, этот гундосый и осилил ее, — если так говорят. Может быть, теперь ей помощь нужна как пострадавшей…»

— Старший лейтенант, вас срочно вызывают к аппарату.

— Кто вызывает? Гвардии майор Зиганшин?

— Так точно, товарищ старший лейтенант, — он!

Каким бы срочным ни был вызов, особист не должен трусить по деревне, как мальчишка. Гвардии майор не учитывает, что несущим службу в строевых частях важно поддерживать свой авторитет среди военнослужащих — и рядового, и командного состава. По этому поводу есть специальные авторитетные разъяснения. И гвардии майор, конечно, с ними знаком, но не учитывает (как лучше написать: «гвардии майор не учитывает в значительной мере» или «не считается в нужной мере»?).

В землянке узла связи Бушуев берет телефонную трубку.

— Товарищ старший лейтенант, хочу от вас услышать свежие данные о диверсионно-террористической группе. Можете ли вы что-нибудь добавить к тем слухам, которые вы собрали? — Голосом гвардии майор подражает заслуженному артисту Крючкову, сыгравшему главные роли в кинофильмах «Свинарка и пастух», «Трактористы» и др.

— Товарищ гвардии майор, вчера я выслал вам подробное донесение.

— Бушуев, может быть, вы посоветуете, что мне делать с вашими донесениями. От нас требуют ответа: что сделано для обнаружения и ликвидации диверсионной группы, а вы продолжаете меня кормить старушечьими слухами самой низкой пробы. Неужели вы не способны организовать правильное прочесывание местности, используя солдат гарнизона и местное население Бугаевки! Это ваши прямые обязанности! От вас требуется только инициатива и решительность. Без этих качеств — не-е-ет — у нас работать нельзя. Несерьезно слышать: «Надо ждать, когда пришлют саперов». А немцы, между прочим, маневрируют на местности без саперов, фактически срывают начало посевной кампании, терроризируют население и, вероятно, готовят удары по нашим коммуникациям и командным пунктам… Я могу понять недооценку положения строевыми командирами, их дело — организация боя, но мы с вами отвечаем за тылы и не имеем права… Или же вы…

— Товарищ гвардии майор…

(Бушуев хотел сказать, что есть убедительные свидетельства опасности прочесывания местности до разминирования. Так, П. П. Осипов, русский, тысяча восемьсот девяностого года рождения, беспартийный, два сына на фронте, взял тачку и, как показала его жена Таисия Тимбаевна — сведения о колхознице у него записаны, — направился в район немецких укреплений, где, как говорят, пропадает много немецкого добра. Вскоре после того, как гражданин Осипов углубился в район немецких укреплений, раздался взрыв. Никто не решился приблизиться к месту подрыва старика, где труп его находится по настоящее время… Но на х… я буду ему про это доносить, — гвардии майор распекон еще больше устроит. На х… я буду подкладывать дрова в печку!)

— Товарищ гвардии майор, я приму дополнительные меры в соответствии с вашими указаниями.

— Какие меры вы предприняли в отношении к Скрипник или продолжаете тянуть резину?

(Не Скрипник, а Степчак Е. К. Но поправь я его — он на мне сто раз выспится.)

— Товарищ гвардии майор, как только подозреваемая будет в состоянии отвечать на вопросы, я проведу дознание по всей форме. В настоящее время я слежу за состоянием ее здоровья.

— Нам не здоровье ее нужно, а факты. Со Скрипник нужно поступить со всею строгостью. Советские люди идут на самые суровые испытания и лишения, а находятся разложившиеся обыватели, для которых ничего святого нет, вроде вашей Скрипник. Население, как правило, единодушно поддерживает суровое осуждение таких вертихвосток…

— Я вас понял, гвардии майор…

— Вы уверены, что ваш санинструктор не врет, — продолжал распекать своего подчиненного Зиганшин. — Может быть, у вашей девки сифилис, которым, не пресечи ее деятельность, она заразит сотни наших бойцов. Учтите, лейтенант, известно, что фашисты во многих случаях давали специальные задания блядям вести такую работу у нас в тылу. А вы с нею чикаетесь…

Старший лейтенант Бушуев застал санинструктора Евсеева читающим на топчане в сенях книгу «Дым» Тургенева. (Это вместо того, чтобы проверять бойцов на вшивость, наличие санпакетов в вещмешках и санитарное состояние кухонь!)

— Что значит «Дым», сержант? О чем книга?

Евсеев зашевелился, обулся, гимнастерку одернул, вытянулся перед опером, ответ готовит. Между прочим, если у человека нет секретов от руководства, он выкладывается сразу. Неверно ответит — подправят. На то и существуют политруки, агитаторы, партейцы, офицеры.

— О том книга, что всё — дым, и не более.

— А зачем тогда книгу человек писал? А вы, сержант, тоже все дымом считаете?

— Нет, я такого мнения не имею.

— У меня к вам разговор, который, учтите, не должен оглашаться. Выйдемте из хаты… Есть такие болезни, — продолжил Бушуев на улице, — как сифилис. Или триппер. Вы, как медицинский работник, можете посмотреть на больного и сказать: у него триппер?

Евсеев заподозрил подвох и стал разглагольствовать. Старший лейтенант Бушуев санинструктора на виляниях не ловил, но, слушая его, проникался к нему презрением. Из речи сержанта выходило, что санинструктор ничего знать не должен, а с «первичной обработкой ран», с «сангигиеной бойца» любой дурак может справиться. Другое дело — ДИАГНОЗЫ. Это — врачи. Их в Москве учат. Санинструкторам неведомо, как болезни овладевают человеком. Есть интересная книга «Кренология», но он ее только издали видел.

Старший лейтенант взял след — и заявил, что санинструктор слишком умно доказывает свою глупость и что терпеть этого не будет, добьется его разжалования в рядовые и перевода в пехоту.

Тогда выяснилось, что о венерических болезнях на курсах санинструкторов рассказывалось, более того, в экзаменационных билетах даже был такой вопрос: «Венерические болезни, причины распространения и методы предупреждения». Евсеев сообщил такую подробность: на тех занятиях, на которых использовались наглядные пособия по этим болезням, девицы не поднимали голов от парт. Одним словом, инструктор, как говорят в таких случаях чекисты, «потек», — и можно было переходить к делу.

(Евдокия Кузьминична Степчак, 1901 года рождения, образование два класса, в колхозе со дня его образования, незамужняя, общественно пассивная, в кулацких организациях не состояла, поставки выполняет исправно, в кампаниях подписки на заем участвует, живет одна. Сейчас при болезни. Ухаживает глухая соседка Уголёва.)

Дом Степчак на краю деревни. Над крышей хаты ветви раскинул тополь, вдоль хворостяной ограды — вишни. На дворе пусто — ни кур, ни собаки, ни кошки. Только на беленой стене прогревают и разминают крылышки зеленые и серые мухи, да воробей бежит под сень сарая от мужских гостей. Евсеев шумит: «Ей, хозяева, кто в доме есть!»

Сперва сени, потом горница, потом вокруг печи — в закуток, там лежанка за занавеской. Воздух стоит здесь бабий. А вот и Евдокия — квадратное лицо, свалявшиеся волосы, уши какие-то ненормальные. Зрачок шевелится.

— Ну, как, Евдокия Кузьминична, дела? Поправляемся? Или как? — масляным голосом разговаривает инструктор. — Киваешь, значит, лучше стало. Вот и хорошо!

Евдокия Степчак слушает Евсеева, а смотрит на Бушуева. Бушуев покашлял, сердясь на устройство мира: такая неказистая баба становится приманкой для мужиков, а враг ничем не брезгует.

— Для твоей пользы, баба, нужно осмотр тебе сделать. Поняла? Твои органы осмотрим. — Евсеев наклонился и потянул одеяло на себя. Жменью Евдокия попыталась одеяло удержать. — Ты чего! — возмутился инструктор, — никогда врачу не показывалась? Вот темень! Осмотр сейчас, поняла? Видишь, врач специально для осмотра приехал. А меня ты уже видела — стесняться нечего. Да отпусти ты одеяло. Ну вот, так лучше. Была б девкой — куда ни шло!

Бушуев сглотнул слюну. Хотя груди с коричневыми сосками имели вид нечистых мешков, а руки и короткие ноги росли из туловища Евдокии толстыми суставами, — все баба. И если не присматриваться и дать воображению волю…

Степчак попыталась подняться.

— Лежи, не мешай! — осадил ее Евсеев.

— Ты признаки давай! — приказал сиплым голосом лейтенант Бушуев.

— Для этого надо срамные губы освидетельствовать, — прошипел санинструктор. — Ноги-то раздвинь. Что тебе говорят!

Евдокия зашевелилась, подняла колени и сжала их. Евсеев попытался заглянуть под колени.

— Темно тут, — заругался он, — ничего не видно.

Бушуев словно с самого начала знал, что у этого Евсеева ничего не получится.

— Вот тебе спички.

— Она сопротивляется! Подержите ее! Ну, держите, мне не раздвинуть ноги-то! А как я буду спичку держать?

Они вдвоем навалились на женщину. Евдокия задвигала руками и ногами. Военнослужащие запутались в большом лоскутном одеяле. «Ты дашь нам, сука, осмотр сделать…». «Никакая ты не больная, кулацкая гадина…» Борьба шла мутная и дурацкая. Выбившись из сил, мужчины отстали — потные, со сбитым на бок обмундированием. Евдокия натянула на свое тело откуда-то взявшуюся тряпицу: на грудь, на лоно, как на картине соответствующего содержания, — и с удовлетворением замерла.

— Ну, что с признаками? — спросил Бушуев санинструктора на улице.

— Зря я с этим делом связался, — бесстрашно заявил Евсеев.

— Приказ будет и не то сделаешь! — прошипел старший лейтенант.

— Это верно, — дружелюбно согласился сержант.

Утром в Бугаевку стали прибывать роты других батальонов. Пришел саперный взвод. Над деревней пролетел «кукурузник» — самолет также привлекался к операции по прочесыванию местности. Операция была задумана широко, батальоны из других полков дивизии должны были выслать цепь навстречу цепи, которая будет двигаться со стороны Бугаевки. Безрукий председатель колхоза толпился со своими бабами у кирпичного развала, кое-как прикрытого крышей, — здесь размещалось правление артели. У него был с бабами уговор. Как от немцев очистят местность, так пойдет пахота, — хотя на чем, неизвестно — ни трактора, ни коня ни одного не имелось.

(Члены ВКП(б) сельской ячейки, рекомендовавшие председателя колхоза «Путь к коммунизму» т. Огольцова Ф. И. принять в партию, писали:

Отец Огольцова — Огольцов И. И. с момента организации колхоза был руководителем полеводческой бригады. В своей работе использовал передовую мичуринскую агротехнику.

Огольцов Ф. И. закончил 7 классов, а затем курсы трактористов. Хотел стать летчиком, посещал районные курсы планеристов.

Ушел на войну добровольцем. Имел тяжелые ранения, демобилизован по инвалидности. Награжден медалью «За боевые заслуги».

Отец Огольцова — Огольцов И. И. и его брат — Огольцов Т. И., а также жена Огольцова И. И. — Огольцова О. К. были расстреляны оккупантами как коммунисты.

Огольцов Ф. И. выпивает, не сдержан на язык, но при наличии этик недостатков может быть принят в ряды ВКП(б), если даст твердое обещание работать над повышением своего идейно-политического и морального уровня.

Из протокола заседания райкома ВКП(б) от 7 февраля 1943 года по вопросу утверждения решения первичной партийной организации д. Бугаевки о приеме Огольцова Ф. И. в члены ВКП(б):

Секретарь райкома Румянцев:

— Товарищ Огольцов, ты понимаешь всю тяжесть ответственности, которые берут на себя товарищи, рекомендующие принять тебя в ряды нашей партии? Ты готов оправдать их доверие?

Огольцов:

— Я уже с выпивками начал бороться. И с языком своим. Нам бы сев провести. Не посеем — конец Бугаевке.

Секретарь райкома:

— Нам подсказки не нужны, товарищ Огольцов. Чем можем, тем колхозу «Путь к коммунизму» поможем.)

От скопления народа, от солнечного денька, от стрекотания «кукурузника», суеты командиров, отвыкших за мирную весну от полевых карт, на которые утром они нанесли полосы для прочесывания, на улицах воцарилось праздничное одушевление. И вот деревня опустела, солдаты за ее околицей вытянулись цепью, а потом ушли в степное марево, как на подвиг.

Что касается вчерашнего случая с Евдокией, то все жители о нем уже знали, хотя непонятно, как такие вещи узнаются, ибо Бушуев всегда молчал. Евсеев и подумать не мог о том, чтобы кому-нибудь открыться, ибо считал, что они вместе со старший лейтенантом Бушуевым опозорились. Евдокия же из хаты не выходила и никому не исповедовалась. Но тем не менее деревня знала, что военнослужащие имели специальное задание — что-то увидеть в том бабьем месте и кому-то доложить. То, что исход дела был не ясен, действовало на всех баб плохо, потому что могут начать искать у всех баб — начальство оголтело и упорно. И отдавать все равно придется, хотя пока неизвестно что.

В двух километрах от Бугаевки шла балка, в которой немцы нагородили землянок и блиндажей. Пока пехота перекуривала, саперы щупами да миноискателями шныряли по балке. Мужики они пожилые, не спешат, но дело двигается. Один из них сунулся в землянку, а там в углу нечто зашевелилось. Сапер онемел. Выскочил на свет. Можно гранату кинуть, а потом посмотреть, что там шевелится. Но начальства много. А вдруг свой туда затесался.

— Отделенный, чуешь, кто-то там барахтается.

— Неужто диверсанты! Братва, кто-то в землянке засел! — оповестил сержант окрестности.

— Звать надо пехоту, наше дело мирное.

Пока отделенный ходил за автоматчиками, сапер не выдержал, заговорил:

— Ты кто там, свой или чужой?.. Вылазь своей волей, а то хуже будет… Я тебе хенде хох говорю, понял?.. Выходи — не ломайся. Никуда не уйдешь, нас тут тыща. Граната в трубу — и дело с концом. Ну и дурак ты, скажу я тебе!..

Потом сапер посвистел и позвал, как собаку, — и такое ведь могло быть. Спутать человека с собакой в темноте вполне можно. Но только своих товарищей рассмешил.

— Ты бы его «цып-цып» позвал. Или «кис-кис».

Но тут показалась пехота. Все посматривали на некоего Вальку. Парень, сразу видно, отчаянный и злой.

(Валька — Валентин Петрович Козырев, 1917 г. рождения, родителей не помнит. Воспитывался в детском доме № 2 г. Ижевска, штамповщик завода «Промчас» им. Ворошилова. Беспартийный. Активно участвовал в работе бригады содействия милиции — «бригадмил».)

Валька с грохотом метнул в землянку дырявую канистру, за канистрой в темноту нырнул сам. Пауза, а затем послышалось:

— А ну вставай, вонючка! Руки, руки вверх!..

Другие хлынули в подземелье. На нарах лежал фриц в шинели, в сапогах, и даже зимняя шапка держалась у него на голове. Валька взял его за ворот шинели и потащил на свет божий. Здесь стало видно, что немец чуть жив. Пленный с головы до ног оброс грязью — налипшими перьями, сеном, ошметками глины, а может быть, г… На штанах расползалось мокрое пятно. Но никто не смеялся, ибо умирающего смех уже не унизит.

Саперы и пехота окликнули друг друга и пошли дальше. С пленным остались трое. Среди них был Евсеев. Они поставили пленного на ноги и повели в деревню, подталкивая оружием, потому что отвращение и безразличие к этому немолодому уже врагу были сильнее жалости.

— Пули на гада жалко, — оправдался один (1913 года рождения, горновой магнитогорской домны, холост). А другой (возчик архангельского леспромхоза, бывший уголовник: «мелкие кражи государственного имущества») вставал перед пленным и проверял: «Ну как, Гитлер капут? Говори: хайльгитлер капут!..»

Немец глотал слюну и качался. Да и видел ли он своих конвоиров?! Да и понимал ли он, где он и что? А может, понимал лучше всех, и это конечное знание сделало его недостижимым для покушений случайных людей со случайными вопросами?

Уже показалась деревня — там начальство, там занятие для них еще какое-нибудь придумают. А тут на горке, на солнце и на ветерочке можно неплохо покурить да перемотать портянки.

Немцу — грозе этих мест — приказали садиться. И тут же сами расположились.

— Так что же выходит: он месяц здесь по балкам скрывался? — стал рассуждать Евсеев.

— Говорили, что здесь диверсанты осели. Может быть, он не один. А может, бросили его, как негодного, а сами ушли, задания выполняют… Фрицу дать закурить?..

— И так обойдется… Вишь, глазки закрыл. Мечтает.

— Чтобы кладбище получше попалось… Санитар, скажи ему что-нибудь.

— А я не шпрехаю. Да и не хочу.

Давно уже борщ у поваров перепрел, когда стали появляться люди из оцепления. В хате у командира батальона Дубровы (личное дело капитана Дубровы Г. В. потеряно во время нахождения его в госпитале. Несмотря на неоднократные запросы документов, ответа не последовало) собрались особисты Зиганшин и Бушуев, а также замполит командира полка Коган.

(Из характеристики, хранящейся в личном деле Семена Семеновича Когана. Род. в г. Бобруйске в семье портного-кустаря. В 15 лет начал сотрудничать в городской комсомольской газете, а затем полностью посвятил себя партийной печати. Морально устойчив; в период партийных чисток и борьбы с врагами народа проявлял принципиальность, твердо поддерживал курс партии на коллективизацию всей страны. Коган С. С. отдает много сил воспитательной работе, однако допускает определенную мягкотелость — недооценивает воспитательную роль административных воздействий. Постоянно работает с партийной и художественной литературой. Заочно учился на Высших киносценарных курсах.)

Замполит полка майор Коган:

— Главный, товарищи, результат прочесывания — население отныне не будет бояться бродячих фашистов и начнет посевную кампанию вовремя и со всем размахом.

Командир батальона Дуброва:

— А разговоров ё-маё-сколько! Штабы вырезают, засады на дорогах! Одного дохлого немца на сотню болтунов хватило.

— Но встряска полезна, — сказал майор Зиганшин. — Больно засиделись славяне, будто и войны уже нет. Лейтенант, а вашу вертихвостку, как ее, Скрипник, — надо оформить «за сотрудничество и пособничество».

Бушуев отложил ложку. Сказал, что у него нет запротоколированных показаний, подтверждающих факт сожительства Степчак Евдокии Кузьминичны с немецкими военнослужащими.

— А вы не путаете, старший лейтенант? То вы докладываете о Скрипник, теперь появляется неизвестная доселе Степчак. Что это — еще одна немецкая поблядушка?! — Зиганшин был доволен тем, что рассмешил замполита и командира батальона.

«Умеет товарищ майор подрывать авторитет своих подчиненных, — подумал Бушуев. — Теперь он будет год отсыпаться на мне за эту дурную бабу».

— А почему бы, старший лейтенант, нам не провести очную ставку этой вертихвостки с захваченным немцем? Не исключена возможность, что именно этот фриц был сожителем вашей лахудры. Почему бы, Бушуев, этому фашистскому е… не отстать от своих, чтобы продолжать встречаться со своей полюбовницей?! Дайте-ка его солдатскую книжку. Так. Густав Яшке. Год рождения —1900, — ишь, немолодой бабник! Ну вот, как я ожидал, наш пленный — ефрейтор. А кто мне присылал донесения, в которых значился некий ефрейтор, который не давал проходу ни одной юбке в деревне!.. Что тут еще? — Пехотинец, группа крови — вторая… И так все ясно. Готовьте очную ставку, Бушуев.

Старший уполномоченный покинул штаб батальона в мрачном настроении, и не только потому, что майор Зиганшин не поддерживает авторитет своих подчиненных, — он должен снова искать этого мерзкого санинструктора.

На улице бойцы ходили задрав голову и гадали, чей самолет забрался на такую высоту, что ни знаков не видно, ни шума не слышно.

Евсеева Бушуев нашел в той же хате, на том же топчане. Читал он тот же роман «Дым». Бушуев с удовлетворением заметил, что Евсеев так его испугался, что стал в словах путаться. Приказал инструктору взять любого солдата и оперативно доставить Степчак Евдокию Кузьминичну к правлению колхоза, где содержится пленный фашист. Потом уполномоченный заявился в штаб, чтобы спросить, кто будет во время очной ставки служить переводчиком. Замполит Коган сказал, что он немецкий знает, на что и Дуброва, и Зиганшин подумали про себя одинаково: не немецкий ты знаешь, а свой еврейский. И послали за Валькой, который не столько шпрехать умеет, сколько с немцами обращаться — они от одного его вида паникуют.

Солдаты еще задирали головы к небу.

Бушуев в правлении колхоза подготавливал проведение очной ставки: стол, стул, чернила. Проведение очной ставки дело не простое. Требуется, как учили на курсах уполномоченных, хорошее знание психологии, сообразительность, умелое использование как материалов предварительного следствия, так и оговорок допрашиваемых.

Однорукий председатель — вид у него подвыпившего, но месяц уже не пьет, — материл телегу, которую никак не мог выкатить из сарая.

И вдруг: ба-бах! На всю округу! И галдеж по всему селу:

— Бомбит, сволочь!

— В укрытие!

На крыльцо штабной хаты вышли командиры. Распространилось: это саперы в поле снятые мины рванули. «Как в таких условиях работать!» — сетование вползло в духовный мир Бушуева.

Замполит Коган был прав, когда заявил: главный итог прочесывания местности — психологический, теперь население не будет бояться ходить в поле. Но не будь этого пленного, операция выглядела бы дурацкой — подняли тысячу человек, оторвало ноги двум мальцам на минах, а все впустую, «не война, — сказал бы генерал, — а пердёж». Наличие же пленного подтверждало: операция была необходимой, ибо нельзя оставлять в своем тылу ни одного вражеского солдата.

Группа во главе с Коганом стояла и смотрела на бабу, на санинструктора Евсеева, который поощрял передвижение больной Степчак разговором о крайней нужде в ней большого начальства.

Зиганшин ожидал увидеть лупоглазую хохлушку, которая станет от всего отказываться, бурно лить слезы и честить тех, кто, по ее мнению, мог дать о ней порочащие сведения. Теперь он с гадливостью стал думать о немце, который спал с этой большеголовой, широкоскулой теткой, с какими-то буграми на пожилом, сером, измятом лице. В ватнике с отвислыми карманами и в бурках, сползающих с ее коротких толстых ног.

Из-за оконных занавесок хат выглядывало женское население, возбужденное неведомыми причинами решительного внимания пришлых начальственных мужиков к смирной Евдоше. Похоже, один председатель, глядя Степчак вслед — бабе колхозу полезной и безотказной, отзывчивой на просьбы и похваливания, постигал причины происходящего и криво улыбался под ломаным козырьком своей кепки.

Ее пустили вперед, подтолкнули к ступенькам правления.

В правлении, продуваемом всеми ветрами через высаженные окна, на ворохе измельченной мышами соломы лежал изловленный в степи немец. Его длинное членистое тело зашевелилось в ответ на появление людей, и было видно, как мало в его теле сил, чтобы продемонстрировать им свою лояльность. Он что-то каркнул на своем языке — как бы не решаясь их ни о чем просить, лишь с задачей оповещения, что он — тут, что его сознание еще не угасло.

(Добавление к сведениям о Густаве Яшке. Блондин, австриец, бывший социал-демократ, фрезеровщик завода в Линце. Взят в плен в районе Котельниково при попытке группы фельдмаршала Манштейна деблокировать 6-ю армию, попавшую в сталинградский котел. В ночную метель из-под охраны бежал, в одиночку пробирался на запад. По-русски знал слова: «свинья», «млеко», «матка», «карашо» и «давай-давай». За месяц одичал, оголодал, заболел. В степи застрелил двух украинских подростков, в котомках у которых нашел сало и хлеб. Затем несколько дней кормился лошадью, убитой вместе с русским казачьим офицером. Это дало ему возможность выжить.

Наступил день, когда на западе увидел всполохи фронта. Яшке заплакал и стал молиться этому мерцанию. Через несколько суток он дошел до окопов, в которых недавно держали оборону немецкие части. Лил непрекращающийся весенний дождь. Русские пожилые солдаты трофейной и похоронной команд, словно бесплотные духи, руководимые потусторонними приказами, слонялись по завоеванной земле — собирали в ямы убитых, в кучи — оружие и боеприпасы. Затем исчезли.

Яшке проник в разбитый продовольственный склад и заселил землянку, в которой недавно обитали Вилли Мориц, Конрад Доппель и какие-то другие его соотечественники, не оставившие после себя персонифицированного хлама.

Тишина и усталость навалились на Яшке и придавили к нарам. Часто ночами просыпался от своих собственных стонов. Ласковый шорох дождевых капель снова надолго усыплял его. Он привык к мысли, что его прошлое, в котором он встречался со служащей почты Мартой Вернер, любил посмеяться и попеть, теперь не имеет никакого отношения к его жизни. Русские пожилые команды словно собрали и похоронили дни его прошлого в черной степи.)

Евдокию поставили перед Яшке. За ее спиной мужчины в галифе не сразу согласовали, какой вопрос нужно задать бабе первым. Верно ли сразу спрашивать, сожительствовала она с этим фрицем или нет? Правильнее начинать допрос издалека: знакомы ли подозреваемые, как часто встречались, а если — да, с какими целями и на какой — добровольной, корыстной или принудительной — основе?

«Конечно, и это неправильно, — угрюмо думал Бушуев. — Где те свидетели, которые должны подтвердить правильные показания и опровергнуть ложные?» Но все присутствующие на очной ставке, включая санинструктора Евсеева и разведчика Вальку, который презирал начальство как тыловую породу и одновременно был готов выполнить любой его приказ, и, вне всякого сомнения, замполит Коган и профессионал Зиганшин верили, что не дадут колхознице скрыть правду, ибо слишком велика была их власть над нею.

Евдоша вперилась в лежащее перед нею на соломе обмундированное тело.

— Гражданка Скрипчак, — с ехидцей и, похоже, на этот раз намеренно искажая фамилию женщины, начал Зиганшин, — вы видели когда-нибудь этого солдата?.. Присмотритесь получше… Видику него раньше был, конечно, повеселее… Узнаете?.. Нет?..

Бушуев несколько раз обмакнул перо в чернильницу, изготовившись вести протокол допроса. Капитан Дуброва, у которого главная присказка была такой: «Я за триста гавриков отвечаю», не включал ни лежащего на соломе фрица, ни эту тетку в ватнике в число своих гавриков и потому пребывал в равнодушном созерцании действия, подлежащего исполнению контрразведкой. Другое дело Евсеев, он ушел бы и продолжил чтение романа «Дым» до ужина, но боялся, что может рассердить старшего лейтенанта Бушуева, наверно неспроста привязывающегося к нему. Валька, стоящий позади всех, от нечего делать рассматривал и сравнивал шеи присутствующих: у Дубровы короткая, складчатая, с поросячьей порослью волосиков, у Зиганшина — жилистая, по-городскому подбритая, у замполита — хилая, под кожу старого портфеля. Остальные его не интересовали, как мало интересовал немец, которого видел в просвете между бабой и командиром батальона.

— Ну так что, гражданка Скрипник, что вы нам скажете… Признаете или не признаете пленного фашиста? Не бойтесь. Теперь его бояться нечего. Подойдите ближе, — организовывал очную ставку Зиганшин.

Евдоша переступила своими бурками по грязному полу. Теперь она стояла совсем рядом с пленным. Голубые глазки Яшке тлели отраженным светом дня.

Если перевести вопрос замполита Когана пленному на русский язык дословно, он прозвучал бы так:

— Немецкие солдаты, ты любишь эту девушку?.. Отвечай!..

Пленный зашевелился. Пытался высвободить из-под себя руку. Но от намерения отступил.

Майор Зиганшин щелкнул языком от удовольствия, победоносно оглядывая стоящих офицеров.

— Узнает свою кралю, — зашептал им. — Раньше бы все перышки свои расправил.

Положительный комбат потребовал, чтобы Коган задал немцу вопрос, сожительствовал ли он с этой бабой или нет. И Коган спросил бы, но он не знал, как сказать по-немецки «сожительствовать». Обозначился тупик.

— Ладно, пусть Скрипчак отвечает, любит ли она этого гада, — согласился Зиганшин. — Евдокия Скрипчак, к вам вопрос, — заранее развеселился майор. — Вы любите мужчину, которого мы вам показываем?

Женщина не слушала. Горячими от температуры пальцами она поправила съехавшую набок шапку пленного, смахнула кипевших в его бровях серых вшей. Она заметила, что немец пробует снова освободить свою руку, — и помогла ему в этом.

— Жалеешь, значит? — наклонившись к ней, в ухо сказал Зиганшин прочувственным голосом.

Евдоша закивала, прикрыв глаза концами головного платка.

Кто остолбенел от такого признания, кто был доволен, что несуразное дело, кажется, подошло к концу. Комбат Дуброва отправился по своим делам — к гаврикам, Валька повел Степчак к колхозному амбару, приспособленному для содержания изолируемых лиц. Один Бушуев пребывал в высшей точке недовольства:

— Что в протокол писать? Что я должен зафиксировать? Что Яшке говорил, что Степчак говорила?.. Немец не признал своих отношений с колхозницей Степчак.

— Как это пленный не выразил своего отношения к Степчак! — закричал гвардии майор Зиганшин, испепеляя взглядом своего подчиненного. — Все слышали, а он не слышал! Пишите: «На вопрос об его отношении к Е. К. Степчак военнопленный ефрейтор Г. Яшке заявил: „ИХ ЛИБЕ ДИХ!“ Что тут неясного!»

— А Степчак! Что она ответила оккупанту?

Из окон правления колхоза далеко разнеслось:

— И она ему заявила: «ИХ ЛИБЕ ДИХ!»

1979

Белла Улановская

Путешествие в Кашгар

Мы ходили походом к восточным горам.

«Шицзин»

На полностью выгоревшей земле, где, казалось бы, долгое время ничего не может вырасти, иногда можно увидеть странные грибы — прикопченные шляпки на тонких цепких ножках. На их долю выпало жить в местах гибельных, в условиях немыслимых. Эти черненькие несъедобные грибы могут произрастать только на кострищах и по гарям, к другому, благополучному существованию они просто не приспособлены. Поразительная судьба. Целое поколение углелюбивых головешек, выросшее на горькой земле катастрофы, подготавливает почву для последующей жизни.

Мы предприняли эту попытку биографии, не зная, удастся ли довести ее до конца, до предрассветного холода кашгарской городской стены. Мы специально забежали вперед и сказали последнее слово — утро синьцзянской казни, однако писать об этом — все равно что выращивать помидоры на Севере: мы копаем грядки, высаживаем рассаду, все лето прилежно поливаем свой огород, вот отдельные побеги не прижились и поникли, зато остальные пышно кустятся, дружно цветут, каждый вечер гремят ведра, вьются комары, кричит дергач на ближнем лугу, образуется завязь, мы даже обрываем лишние цветы, жалко, но хватит цвести — надо и честь знать, но уже ясно, что лето не удалось, что, даже если и настанут необыкновенные дни, помидорам не нагнать упущенного, а еще заморозки, всегда могут случиться заморозки, давно висят жалкие зеленые плоды, уже месяц, как они не растут, и вот уже все соседи снимают этих начавших подгнивать недоносков, пора и нам собрать эту жалкую поросль — предвидели ли мы неудачное лето, покупая семена и размечая огород? Могли предположить, но надеялись на благоприятные условия — сорт был первоклассный, участок превосходный. Вот только лето подкачало. Будем ли мы выращивать томаты на следующий год? — Непременно.

И вот мы, отважные огородники, берем этих каких-никаких, а все же два десятка зеленых заморышей, насухо вытираем, запихиваем в большой валенок и закидываем на печь. Они там дозревают в темноте, розовеют, наливаются и неужели растут? — а в один прекрасный день, когда и думать-то про них забыли, под самые октябрьские, кто-то про них вспоминает, и они снова являются на свет божий, как первый весенний фрукт.

Но, честное слово, мы не виноваты, что они такие маленькие и бледные, заложено в них было много и сделано все, что в наших силах.

Возможно, я тоже пропустила главное свое время, и теперь наверстать мне будет трудно. Однако мне кажется, что сама судьба столкнула меня с историей и подвигом знаменитой Татьяны Левиной. Да я просто не имею права теперь бросить начатое, теперь, когда у меня сосредоточились все материалы о ней, теперь, когда я знаю и догадываюсь о ней больше, чем кто-либо другой, я не имею права прервать свои занятия. Я медлила с началом работы, потому что мне хотелось передать свои материалы кому-нибудь другому — пусть напишет лучше меня, пусть напишет роман, повесть, пусть просто издаст документы, — но ведь некому передать, некому! Некому даже рассказать о ней. Недослушав, меня перебивают, а, ты все еще носишься с этим, да не надоело тебе, и так уже оскомина, неужели мало всей этой шумихи?

Может, изменить имя героини? Тогда можно придумать диалоги, описать путешествия, какими они могли быть, чего стоит, например, какая-нибудь первая любовь, да дайте мне только волю, да я точно знаю, как все было.

Свежезацементированная дорожка «забацал Тютюшкин» — нацарапано навеки, нежная рука приподнимает за подбородок лицо героини; от утраты расстояния какой страшный бесцветный глаз, важная минута, а тут представился аквариум со стеклянной перегородкой, тычутся две рыбьи морды, таращат друг в друга странно увеличенные водяные глаза, от смущения героиня опускает веки, нельзя нарушать стройность значительной на всю жизнь минуты, и вот героиня возвращается домой, ее ошеломленно-счастливое лицо сохраняется всю ночь, утром она притворяется, что спит; наконец все уходят, она тоже плетется к морю, героиня плавает плохо, но заплывает всегда очень далеко; вот сейчас ее почти не видно, где-то там она пробует задеть локтем собственные губы — похоже ли? нет, не похоже, но пора возвращаться. Чтобы уберечь свое лицо, на котором снова и снова разыгрывается вчерашняя минута, она переворачивается на спину и плывет к берегу, из воды она выходит пятясь, все еще лицом к морю.

А чего стоит эта подготовка к первому сентября, ни с чем не сравнимое покалывание в голых ногах от шерстяного форменного платья и радостная покорная готовность: да, в новом году я буду лучше учиться, да, буду помогать, уважать.

Весело устроить скандал на одной респектабельной свадьбе, как быстро незнакомый захудалый жених, танцуя с ней, начал прижимать ее к себе все крепче, они танцуют все медленнее, вот из комнаты уже почти все ушли, надоевший спутник, который привел ее сюда, не знает, что делать, вдруг он входит, зажигает верхний свет, отзывает жениха, выводит из комнаты. Гости столпились в коридоре, там на антресолях плачет некрасивая, опухшая невеста. Но жених берет нашу героиню за руку, ведет в комнату, обнимает, и они снова целуются посреди комнаты. Так всем и надо. За что-то она мстит, сама не знает за что.

Эта история не вошла, конечно, в ее канонические биографии, но благонравные романисты наши обожают такие вещи. Хотя в последнее время что-то странное происходит с ее именем. Пока я собирала все новые и новые материалы о жизни Татьяны Левиной, упоминать о ней стало не принято. Имя ее все реже появлялось в газетах, пока полностью не исчезло.

Не будем мы изменять имени героини.

А уж и наворочено вокруг ее имени, будь здоров! Одни родители чего стоят с их выступлениями и встречами с пионерами! Учитесь хорошо, чтобы быть похожими на Татьяну Левину, воспитывайте в себе мужество и героизм; детишки плачут, когда ее ведут по кашгарским улицам, детишки вскидывают гордо головы, их глаза загораются, у всех как у одного развеваются по ветру рыжие волосы, у всех на шее веревочная петля. (Этот рослый рыжий козленок, которого ведут по городу на веревке, — ни одного еврейского лица, ни одного русского лица, ни одного европейского лица.)

Я все время забегаю вперед, чтобы добраться до конца, — надо не один пуд соли съесть со своей героиней, но я верю, что мы с ней дойдем до конца с честью. Я все время мучительно возвращаюсь (хотя и забегаю вперед) к мысли о ее последнем часе. Ни одного родного лица — думала ли она об этом?

Да и что это за стремление обставить торжественные минуты дорогими лицами! Мы их собираем на свадьбу, дни рождения, ответственные выступления, прощания с родиной. Быть может, нам нужны хроникеры?

Кого она хотела видеть свидетелями своего последнего часа?

И вот теперь я, минуя узы крови, почему-то оказываюсь этим родным лицом.

Значит, именно мне суждено на секунду выставить свою рожу в этой жестковолосой враждебной толпе? Возможно, моя героиня отвернулась бы от меня. Но сейчас бессмысленно говорить об этом, это все равно что толковать, хотел бы Достоевский или кто другой таких истолкователей, — да восстань он из гроба, приди в музей своего имени, да какой железной ногой шуганул бы наш писатель всех нас, собравшихся во имя его, да пройдись он по квартире, которую мы ему с любовью оборудовали, краска стыда заливает наши лица, да кто мы, бедные самозванцы, да прочитай он, чего доброго, все, что мы про него написали, или затеряйся он, ох, больше сил нет, в нашу экскурсию…

Все мы бедные самозванцы, а кого тогда слушать — дочку Любу, мать Зои и Шуры, но только послушать, что они обычно плетут, — уши вянут.

Итак, что требуется от бедного хроникера-самозванца? Немного усердия и расторопность — все же надо много куда поспеть и стараться передать все, что известно о событиях, как можно точнее, я не говорю лучше, тут начинается область лишних соцветий.

Зверства в Корее

Сорок пять черных передников, шерстяных, штапельных и сатиновых, благонравно разместилось крыло к крылу, четыре яруса. Сатиновые читать не умели, штапельные — их было большинство — справлялись кое-как, зато шерстяные шпарили, не разбирая смысла.

Когда фотографирование было закончено, верхние — это были как на подбор рослые двоечницы без воротничков — спрыгнули со скамейки, принесенной из кабинета пения, нижние поднялись с липкого, вымазанного темно-красной мастикой пола, из-за стульев выбрался еще один рядок, он получится по подбородок закрытый действующими лицами главного яруса, последней поднялась усаженная по правую руку от учительницы Сироткиной генеральская дочка Сталинка, на ее рукаве красовалась белая повязка с малиновым крестом из шляпного фетра, которую ей сшила мать. Многие мечтали подружиться с ней, считали, что она даже очень хорошенькая, рассказывали, что дома у них очень красиво, есть всякие интересные германские штучки, по комнатам большой квартиры ходит страшная собака, но она детей не трогает и даже однажды прокатила Сталинку в санках по Баскову, все это видела, будто бы, длинная Кураева, которая бывала у них и видела самого отца, генерала эм гэ бэ, и, хотя было смешно смотреть, как она шлепает губами, выговаривая правильно название, никто не отвлекался.

— А если попросить, как ты думаешь, позволит он разок прокатиться?

— Не знаю. Я, например, каталась сколько раз.

На фотографировании длинная Кураева стояла позади сталинкиного стула, и, когда приказывали не двигаться, слышно было, как она, оттопырив нижнюю губу, отчаянно дует вверх на волосину, выбившуюся из косицы.

Обязанности санитарки давали право осмотреть пальцы, шею, ухо, воротничок. Сталинка любила совать нос в портфели. Все ли там обернуто калькой, и нет ли чего постороннего. Интерес к портфелям начался у нее после того, как у одного штапельного передника была обнаружена в парте целая жилая комната с двуспальной кроватью, зеркальным шкафом, перегородками из открыток и капитальной стеной из красивой коробки «Белая ночь».

Что стало с отнятым имуществом, неизвестно, но Сталинке очень хотелось найти еще одну такую комнатку. Но теперь все боялись приносить в школу свои богатства, а может, повзрослели.

Жилье было разрушено, разъято, позорно разложено на учительском столе и потом заперто до тех пор, пока в школу не придут родители.

Все молча построились в затылок и бесшумно направились прочь из парадного зала. Плату за карточки приносить завтра, самая дорогая — коричневая на картоне.

Проснулся я и слышу: собаки тревожно лают…

Дальше надо было писать самим.

Образцовый неизменный почерк учительницы Сироткиной на черной доске, коричневые доски висят только в старших классах и наводят на мысль о чем-то добротном, респектабельном, вроде благородных фотографий сепия, не цветных, какая гадость, а более подобающих нашей знаменитой школе, бывшей женской гимназии, где училась и закончила с золотой медалью жена — друг и верный помощник. Мы ненавидим все пестрое, только черные и коричневые ленты закручиваются на ночь на спинки кроватей, концы их потом выдают боящихся утюга, но это ничто по сравнению с ненавистным голубым или, чего доброго, красным бантом, его неосмотрительную хозяйку могут даже поколотить.

Предложение заканчивается точками. Точек ровно три. Первая точка обыкновенная, ничего особенного, пусть лают, повернись на другой бок и спи, но к ней подсела надоедливая вторая, вот они повернулись друг к другу, неуместно болтают, если бы не третья, они, чего доброго, сговорились бы выкинуть что-нибудь неподобающее, станцевать например, вульгарные балаболки, но третья зовет их вперед, вдаль, и они перестраиваются в затылок и тащатся куда-то следом за ней, вот ее уже почти не видно, цепь огней в переулке, третий еще можно как-то различить, дальше мрак, метель, волки.

Конечно, все напишут про волка, как он прибежал из леса, подобрался к теплому хлеву, где спали овцы, разрыл соломенную крышу, спрыгнул вниз и потащил теплого ягненка. Дядька вскочил, сдернул с гвоздя ружье, накинул ватник и выскочил на крыльцо. Он увидел белое под луной поле, темный лес вдали и черную точку, которая перемещалась в сторону леса. Он выстрелил вслед, выругался, возвратился в сени, зажег керосиновую лампу и пошел в хлев. Овцы в клетушке тесно сдвинулись и дрожали в углу, кровавый след тянулся по припорошенному снегом полу (надо бы забить щели). Он вынул из кармана краюху хлеба с солью, завалялась со вчерашнего дня, открыл дверцу низкой перегородки и вошел к овцам. Они шарахнулись прочь, затопав мелкими копытцами по промерзшему настилу. В узком оконце блестело обросшее инеем стекло. Где-то на краю деревни продолжали лаять собаки.

Татьяна Левина оглянулась. Все писали. Все прислушивались к лаю собак.

Страшно проснуться ночью на Басковом, и на Короленко, и на Артиллерийском, и на Саперном, где живет кроткая Люся Котова, самый воспитанный, самый интеллигентный, но почему-то шелковый передник, ее воспитывали дедушка и бабушка, она зовет их папой и мамой и ничего не знает про своих настоящих родителей, что с ними случилось, никто не знал, но все знали, что об этом спрашивать Люсю нельзя. Вот она сидит на первой парте в золотых очках и пишет про овечек.

По ночам было слышно, как отрывисто лаяли овчарки, в безлюдных переулках завывал ветер.

— Пап, на кого они лают? Я боюсь.

— Повернись на бок и спи.

— А сюда они не прибегут?

Откуда-то издалека послышалось строевое солдатское пение. Это наши солдаты, они охраняют наш сон, маршировали из некрасовской бани.

Напишу я что-нибудь смелое и героическое, решила Татьяна Левина.

Вот деверсант. Вот он спустился ночью на парашюте, вот оседает его белый серебристый шар, вот он убегает по убранному картофельному полю от того противного дядьки с ружьем. Хвастливый дядька так и писал: «Я арестовал деверсанта и утром сдал его в мелицию».

После уроков был воспитательский час. Учительница Сироткина рассказывала о зверствах американских империалистов в Корее, Сатиновые, штапельные, шерстяные и один шелковый замерли в сладком ужасе и негодовании. Американцы жгли, загоняли иголки под ногти, отрезали языки и кидали напалм. Потом они сбросили на Корею атомную бомбу.

Звонка с уроков еще не было, а построение уже было произведено, и первый «бэ» чинно спускался по широкой лестнице. Идти нужно было тихо, «чтобы нас никто не слышал», вдоль стенки, затылок в затылок, но в то же время стены не касаться и останавливаться по сигналу на каждой лестничной площадке.

Наконец благонравные девицы добрались до гардероба и выстроились у вольерной решетки раздевалки. Учительницу окружили родители. Она говорила с ними, то и дело оглядываясь. Потом все оделись и разошлись. Осталась только Сталинкина мать, председатель родительского комитета школы.

Татьяна Левина подошла ближе, долго не решалась спросить и наконец сказала: «Разве американцы применяли атомную бомбу в Корее?»

— Я бы хотела посмотреть отметки Сталины, — сказала в это время генеральша.

В ожидании матери толстая, уже укутанная Сталинка околачивалась в полутемном вестибюле. Прозвенел звонок с урока. Сверху нарастал шум. Сталинка сделала вид, что читает огромную мемориальную доску с золотыми буквами. Татьяна Левина все еще топталась в недоумении, тут налетели сверху старшие, смелые, отчаянные второклассницы, может, даже из третьего, увидели Сталинку, закричали весело — вот она, вот она! ябеда! — и бросились к ней. Она стрельнула глазами наверх, мамаши видно не было, и вылетела на улицу, беги, Сталинка. Все кинулись за ней. Второй «а» гнался за Сталинкой по Баскову, без пальто, швыряя ей под ноги портфели. Она пробежала вдоль школы и махнула через дорогу — жила она напротив. В это время автобус заворачивал в переулок, все закричали ей, чтобы она остановилась, но она уже была у своей подворотни.

На следующее утро Татьяна Левина брела в школу, волоча тяжелый портфель. Она опоздала. Весь Басков был уже пуст. Под окнами вторых этажей висели траурные флаги. Был день памяти Кирова.

Она шла вдоль длинной кирпичной казармы, думала о Кирове, мальчике из Уржума, заглядывала в окна. Через неплотно запертые ворота, у которых стоял часовой, виден был узкий двор, в глубине его она увидала пушку. Часовой посмотрел ей вслед и сказал: «Ножки как у рояля». Она удивилась, откуда он знает, что ее учат музыке.

Занятий музыкой она не любила. Кроме отвращения от самих уроков и страха предстоящих концертов, обидно было чувствовать проходящую без нее жизнь. Представлялось, что мир делится на тех, кто должен заниматься музыкой и кто обходится без нее. Ей казалось, что почти все из ее класса, со всех знакомых дворов и прочитанных книг, были счастливее и свободнее ее. Раз настоящая, грубая, смелая жизнь проходит без нее, она все жаднее вчитывается в описания жизни. Даже в пионерском лагере, несмотря на все просьбы, она никогда не была. Чтение стало запойным («дыши свежим воздухом» — говорилось ей, когда она выходила из дому в музыкальную школу, вся дорога до следующего подъезда занимала три вдоха).

— Я человек конченый, — думала часто Татьяна Левина, — благонравная жизнь так и протащится нотной папкой по пыли (ей даже нравилось мучить себя этим, нарочно волоча почти по земле ненавистную папку).

Однажды она вдруг брякнула на перемене ужасную вещь, за что всем классом ей был объявлен бойкот. Она почему-то наврала, что ее отцом был писатель Гайдар. Писатель Гайдар погиб за несколько лет до рождения Татьяны Левиной и всего первого «бэ». Но никто из ее одноклассниц подсчетами заниматься не стал, они просто молча отошли.

Это странный случай, и тут есть о чем подумать. Заменив собственную жизнь вычитанной, она вломилась прямо в художественную ткань, но, чтобы как-то закрепить переход в эти шаткие области, пришлось обзавестись надежной отцовской рукой.

Да как же язык у нее повернулся сказать такое при живых родителях! Так иные охотничьи собачонки, бросив своих верных хозяев, вдруг уходят с незнакомым гостем, почуяв в нем настоящего охотника.

Около школы уже почти никого не было. Уроки начались. Изо всех сил спешили к дверям незнакомая хромая девочка с матерью. Мать несла ее портфель. Татьяна Левина тоже было побежала, но остановилась, постеснявшись их обогнать, и пошла сзади, жадно разглядывая бедную девочку. Девочка была в шароварах, заправленных в розовые от школьной мастики валенки. Куда они идут, директор Сурепка велела всем ходить в ботинках.

— Не ходите, вас не пустят! — крикнула Татьяна Левина, догоняя их. — У вас валенки.

— Нас пустят, — строго сказала мать некрасивой девочки, — нам разрешили.

Никто из их класса Сурепку никогда не видел, правда, некоторые утверждали, что она ходит в желтом платье, больше про нее сказать никто не мог, желтый сорняк в однообразном, хорошо обработанном поле, она находилась так далеко, что была безразлична.

Зато все боялись, уважали, любили черную Ксению Алексеевну, завуча начальных классов. Какая она аккуратная, подтянутая, всегда в строгом черном одеянии, наробразовский покрой, как мы ее любим, наверно, и тогда она так же медленно поднималась по широкой лестнице и гимназистки умело здоровались, как это — легким поклоном головы — вот так.

Когда Татьяна Левина вошла в класс и остановилась у дверей для объяснений и оправданий, никто на нее не посмотрел, и она пробралась на свое место.

Происходило что-то неладное, необычное. Длинная Кураева стояла у своей парты и что-то говорила. Вдруг она замолчала.

— Продолжай, — сказала учительница Сироткина.

— Татьяна плохой товарищ и отрывается от коллектива.

— Ты не бойся, — зашептала соседка по парте. — Тебя не арестуют, арестуют только твоих родителей.

Длинная Кураева говорила про нее. Она называла ее полным именем, так, как записано в журнале. Татьяна и то, и это, вдруг она свернула на Гайдара, и стало понятно, что все пропало, теперь ее ничто не спасет.

Открылась дверь. Появилась чужая взрослая пионерка и громко сказала: «Татьяну Левину вызывают к директору».

Она встала, прошла вдоль парт, вышла в коридор и пошла по лестнице вслед за молчаливой пионеркой.

Огромные зеркала бывшей женской гимназии мерцали в полутьме. Чужая нянечка мыла ступеньки. На третьем этаже вместо зеркала висела большая картина в раме. Сталин взял на руки девочку Мамлакат, она протягивала ему цветы и обнимала за шею.

Тут Татьяна Левина не удержалась и всхлипнула. Бесстрастная пионерка остановилась, строго подождала, они двинулись дальше.

— Вот она, посмотрите на нее, подговорила старших толкнуть Сталину под автобус.

Это говорила генеральша, она развалилась на диване, за столом сидели желтая Сурепка и черная Ксения Алексеевна.

— Ведь они ее уже схватили, — продолжала Сталинкина мать. — Какое счастье, что она вырвалась. Только, знаете, клок шерсти остался у них в руках.

Она откинулась на клеенчатую спинку директорского дивана, понизила голос:

— Муж у меня прошлой осенью убил двадцать зайцев, у дочки получилась шубка. Они схватили ее за шубу. Я могу показать!

Она полезла в хозяйственную сумку, которая стояла тут же на диване, с шеи свалилась чернобурая лиса с красными стеклянными глазками.

— А учится-то она как? — спросила Ксения Алексеевна.

— Отличница, — живо сказала генеральша, оторвавшись от своей сумки. — Но еще неизвестно, что будет в следующей четверти.

После уроков Татьяна Левина бродила по улицам, все какие-то глубокие окна в подвалы ей попадались, родителей вызовут в школу, там и арестуют. И зачем она вернулась после допроса в класс, надо было сразу бежать домой, Галя Цветкова жила тоже в таком подвале. Потом она умерла. Многие ходили на похороны, рассказывали, как было красиво, родители купили ей шерстяную форму, такую, какую она хотела при жизни. Те, кто не был на похоронах, сказали, не все ли равно, те, кто был, обиделись. Все было новое: и коричневое шерстяное платье, и черный шерстяной передник, и коричневая лента в косах корзиночкой, и новые темно-красные ботинки.

Вот она на фотографии, среди сатиновых передников, бледное, еще живое расплывчатое создание, дети подземелья, с угла Короленко и Некрасова, перекресток русского богатства и несжатой полосы.

Теперь, когда я взяла на себя столь неблагодарный труд хроникера, я хочу сделать одну оговорку. До сих пор в мировой литературе мы встречались только с хроникерами-мужчинами. Женского варианта этой роли пока не слышно, а зря. У женщин-хроникеров есть даже, если хотите, свои преимущества. Кажется, Толстой просил жену одеть героиню — какие были платья у нее. Ну что же, нарядим нашу невесту мы сами; однако посоветуемся со знакомым ветераном, так ли безвыходно было положение отряда в эти тростниках и как случилось, что он попал в такую переделку. Мой консультант воевал на Дальнем Востоке и мог ответить на мои вопросы.

Чьи консультации важнее — Софьи Андреевны или нашего летчика-ветерана? Мне кажется, что они сходны — оба консультанта освещают вопросы оснащения. Оснастка на балу иногда бывала поважнее военной, не случайно обдуманная атака, подкрепленная справным, надежным снаряжением, приравнивалась к боевым действиям, от качества такелажа судна зависел часто исход боя.

Прислушайтесь к разговору двух подруг. Идет сокровенный рассказ об ослепительной победе.

— В чем ты была? — спрашивает задушевная подруга, перебивая повествование в самом неподходящем месте, чтобы сразу провести всю рекогносцировку. Если подруга более сдержанна, она помалкивает, зная, что через некоторое время она все равно это услышит, и тогда панорама сражения будет представлена полностью.

Женщина по своей природе хроникер. Назовите мне хоть одну директрису или учительницу, которая, придя домой, не успокоится, пока не изложит своему мужу производственное совещание, и я уверена, что многие советские семьи только и держатся благодаря тому, что мужья благосклонно позволяют болтать о работе своим трудящимся женам. Потеряй только она эту возможность — как побежит она по знакомым плакать свою неудачную жизнь, и какое счастье снова наступает, когда мир восстанавливается, муж дома, он не пьян, снова слушает, и даже спросит иногда, а как поживает эта ваша, как ее, Жопа, как вы там ее называете.

А сцены у колодца? а разговоры в электричках? о своих невестках? а жизнеописания соседей? Вот вы позвонили своей сестре на работу. Можете быть уверены, что весь отдел знает цель вашего звонка и помнит историю вашего замужества лучше, чем вы сами.

Уж нет, пусть говорят что хотят, а хронику своей нежной героини никому не препоручу.

Вы говорите — что может понимать женщина в войне? Когда им преподавали военное дело в университете, давали вторую специальность военного переводчика, присваивали офицерское звание и, наконец, мобилизовали — то такого вопроса не задавали. Моя героиня понимала в войне то, что могла понять, а что она кинулась в эти тростники спасать всех, то она так и подумала, что ей предстоит «спасти всех».

И я вслед за ней так это и поняла, хотя мы часто спорили с моим ветераном, и он утверждает, что действовать надо было совсем иначе. По его словам, выходит, что не надо было углубляться в эти чертовы заросли. Это была ошибка командира. Да это и так ясно! А уж коли в погоне за партизанами они забрались в эти дебри, они должны были обладать по крайней мере двумя катерами с пулеметами, полдюжиной гранатометов и уж никак не терять связи с радиомаяком.

Это самое темное место во всей этой истории, и я сама, да и мой консультант, тут во многом не разобрались. Со временем докопаются и воспроизведут точную картину того трагического боя.

Да я сама, жива буду, — доберусь до этого гада с берегового поста, который сказал «бери левее», ведь она, связная, бежала с донесением именно туда, и где ей было знать, что пост уже захвачен врагами, а этот гад по-русски, кто его за язык тянул, крикнул ей, давай, мол, сюда, все в порядке. За язык его, может, и тянули, возможно, и весьма основательно. Ну хорошо, допустим, под страхом смерти он должен был это сказать, но уж такую бодрую интонацию он мог не выводить, да кто его просил так вопить, ничего, мол, нет страшного, в трех соснах, дурища, заблудилась. Все дело — как сказать, я никогда не поверю, что нельзя было ее как-то предупредить. Да я убеждена, что это он сам все и придумал, этот то ли Бавыка, то ли Бавякин, нашли кого оставить на посту. Сдается мне, что он сам вышел навстречу партизанам с хлебом-солью, успел испечь в свободные часы. Надеюсь, что после опубликования этого очерка откликнутся те, кто его знал. Личного дела его мне не удалось получить — какие-то там были, по-видимому, засекреченные моменты в его биографии. Рация у него была, и, когда ему передали сообщение для передачи, он сделал вид, что связь прервана; ручаюсь, что из-за него погибла не только наша героиня, но был истреблен в окружении весь отряд, здесь предательство очевидное, и странно, что этим до сих пор не занялись, как говорится, компетентные органы.

Попадись он только мне, этот гад, да я ославлю его на всю страну, и будет проклят его род до седьмого колена.

Война не для нежных девиц и чувствительных хроникеров. Правильно. Но раз уж мы туда затесались, ничего не поделаешь. Такой она была для нас.

Когда объявили всеобщую мобилизацию, мы все через три часа должны были явиться на предписанный пункт. У нас были миски, кружки, зубные щетки и запас еды на день. Скоро мы уже ехали на восток.

После всем известных событий наша часть была расформирована, и мы оказались в разных местах. Меня направили в столицу, а Татьяна Левина, наша замечательная героиня, очутилась в одной из горных деревень отдаленной провинции. Это были места, связанные с именем Чокана Валиханова.

Одно время, еще до войны, Татьяна занималась историей русских путешествий в Китай, особенно хорошо ей была известна Западная провинция Китая, куда в середине прошлого века удалось проникнуть под видом андижанского купца подпоручику русской армии казаху Шокану Валиханову, потомку рода Чингисхана и правнуку киркиз-кайсацкого хана Аблая, от которого, кстати, повел родословную своего героя, Аполлона Аполлоновича Аблеухова, Андрей Белый.

Немногие европейцы побывали в Кашгаре. В свое время здесь были Марко Поло и один португалец, иезуит. В 1857 году сюда со стороны Кашмира приехал известный немецкий исследователь Индии доктор Адольф Шлагинтвейт. С тех пор сведения о нем перестали поступать, и вся ученая Европа была озабочена его судьбой.

Через год караван Валиханова появился на улицах Кашгара, вдоль которых были выставлены отрубленные головы, помещенные в деревянные клетки на высоких столбах. Валиханов узнавал подробности недавнего восстания местного мусульманского населения против китайского господства. Возглавил восстание ходжа, за недолгое свое правление заваливший трупами улицы Кашгара и его окрестности.

В это время и предстал перед одурманенным гашишем, озверевшим ходжой Адольф Шлагинтвейт. Был отдан скорый приказ рубить голову, и жители Кашгара видели, как по улицам города вели на казнь высокого европейца со связанными руками и непокрытой головой.

В Кашгаре существовал обычай выдавать девушек за приезжих купцов. Закончив свои торговые дела, купец уезжал, жена с плачем провожала его до городских ворот, но покинуть город и отправиться вместе с караваном мужа она не могла — кашгарскими законами это было запрещено. Скоро ее снова выдавали замуж. На память о каждом замужестве красавица получала в подарок от заезжего купца шапку. Особенно ценились те невесты, в доме которых было выставлено напоказ больше шапок. Красотка, на которую привели взглянуть Валиханова, хранила у себя двадцать лисьих малахаев, они были сложены на постели одна на другую, как подушки.

Уйгурская жена Валиханова тоже видела белокурого френга, особенно ей запомнились его развевающиеся на ветру золотые волосы. За городом, на берегу реки, сохранилась пирамида человеческих голов, воздвигнутая еще кровожадным ходжой; головы казненных китайцев и мусульман собирали во многих местах и отправляли к пирамиде. Впрочем, Валиханов убедился, что китайцы, подавившие восстание, в своей жестокости не уступали ходже.

Наши войска быстро продвинулись далеко на восток, и часть, где служила Татьяна Левина, оказалась в глубоком тылу. Ее поселили на окраине деревни, в чистой половине глинобитного дома, согнав многочисленное семейство в один угол.

Штаб разместился в бывшем здании уездного комитета у базарной площади.

Вначале было много работы. Нужно было перевести обращение коменданта к населению, в котором говорилось о водворении в стране подлинно народной власти, о восстановлении норм партийной жизни, о дружеских чувствах, которые всегда питались к братскому народу. Дальше населению вменялось в 24 часа сдать все имеющееся огнестрельное оружие, а также говорилось об установлении в районе комендантского часа.

Несколько ружей принесли старики, это были ружья советского производства устаревших систем, да солдаты притащили пулемет, брошенный в каких-то кустах (надо будет узнать, как они называются).

Как-то в штаб привели пленного. Допрашивал его сам полковник. Татьяна переводила.

Он был ранен при отступлении. Дочка учителя спрятала его у Южной горы. У него были тонкие черты лица и речь образованного человека. Его произношение выдавало в нем столичного жителя, и из скупых ответов можно было понять, что он был сослан сюда, на окраину, для перевоспитания. Потом он вообще перестал отвечать, и Татьяна постаралась как можно мягче передать ему заверения полковника в том, что дочери учителя ничего не грозит и что полковник надеется на его благоразумие, тем более что у него есть время подумать.

Однажды Татьяну пригласили принять участие в охоте. Дорога в горы шла мимо садов, где виднелись завязи гранатов и еще зеленые абрикосы, а дальше тянулись посевы белого льна и плантации опиумного мака. Как прошла охота в горах — во всех подробностях выяснить не пришлось, известно только, что Татьяна подстрелила рысь, великолепный экземпляр, ее видели многие, а на обратном пути спутники Татьяны устроили пальбу по наклевавшимся маковых зерен галкам, которые оцепенело сидели на тополях вдоль поля, некоторые из них, совсем одуревшие, давно свалились на землю.

«Странное явление, — писал в свое время Валиханов. — Сегодня купили для обеда черную курицу. Суп от нее вышел черный, и кости птицы покрыты черной пеленой. Действительно, здесь замечено, что черные курицы имеют даже и мясо черное, грубое и невкусное. В Китае продают птиц, всегда зарезав и ощипав. Свиньи китайские все вообще черны и бывают удивительно жирны. Китайцы удивляются и не верят, что есть свиньи другого цвета».

Мы не знаем, удалось ли Татьяне попробовать этого черного супа, но необычная чернота, в которую впала домашняя живность, я бы сказала — некоторая обугленность, интересна сама по себе.

Татьяна несколько раз говорила капитану Тарасенко, как неприятно ей одной занимать большую часть дома, в то время как хозяева ютятся в тесном углу. Всякий раз, когда она молола себе кофе или открывала сгущенку, ее охватывала неловкость, она знала, что крестьяне давно голодают. Банки шпротного паштета и соевые батончики в переизбытке входили в офицерский паек, и она старалась вложить в руку пробегавшего по двору малыша конфету или жестянку консервов.

Мы узнали о том, что началась война, воскресным утром.

Начинался прелестный мартовский день. Собираясь в лес, Татьяна растирала мазь на смоленых лыжах. Тайпи нетерпеливо прыгала рядом.

Знала ли она, назвав своего сеттера — Тайпи (кажется, это значит упадок-возрождение), что вскоре окажется среди чужого народа, перед древней культурой которого она преклонялась.

— Сижу дома в сезон приготовления вина, — придумывала она название трехстишию, сочиненному в подражание дальневосточным поэтам.

Осенняя луна. Пузырьки бегут из бутылки. Не пойти ли к стогам.

Она собиралась на озеро по знакомой просеке. Если повезет, то увидит тетеревов, взлетевших из-под снега, а на обратном пути можно свернуть на дальнюю лесную луговину. С утра наст еще жесткий, по нему можно скользить не проваливаясь, чувствуя себя необычайно легкой.

Она родилась зимой, и ей нравились примеры зимнего выживания. Клесты, выкармливающие своих птенцов в самые морозы, тетерева, ночующие в снегу, медведи в зимней спячке. Бывает, что дремлешь добросовестно в своей берлоге, а пока в твоей добротной шкуре бесчисленные землеройки прогрызают целые ходы; и вот эффект выныривания: кроме всего прочего — стоишь и беспомощно хлопаешь глазами, а материал уже выстрижен, клочки растасканы по норам.

Горячее весеннее солнце поднимается выше, и под смолеными лыжами появляются капли воды, скоро начнет налипать снег.

Хорошо сидеть в сене, подставив лицо горячему солнцу, с севера стог занесен снегом, с юга обтаял, и остатки ползут и ползут вниз, растекаются сияющими каплями, вокруг полно заячьих следов, а вон, по глубокому снегу, наискось протопал широкими копытами лось. Из чащи слышны крики черного дятла. Лыжные палки воткнуты в снег, надетые на них перчатки отбрасывают ушастые тени. От стога ведет санный след, присыпанный золотой сенной трухой.

Татьяна включила радио, чтобы услышать сообщение о погоде, нужно было точнее выбрать лыжную мазь — градусник за окном находился сейчас на солнце и показывал температуру совершенно немыслимую. Вдруг прервали передачу радионяни, раздались позывные и голос Левитана: «Внимание, работают все радиостанции Советского Союза». Можно было подумать, что запущен новый совместный космический корабль, но тут она услышала о начале войны.

Тайпи еще прыгала, еще пахло лыжной смолой, но пора собираться в другие дороги.

Татьяне давно хотелось поговорить со стариком хозяином, но он явно избегал ее, а если ей все же удавалось на него натолкнуться и завести разговор о старине — ее особенно интересовало, есть ли поблизости какие-нибудь древности, — он притворялся, что не понимает.

Сегодня в штабе только и разговору о том, что в горах появились партизаны. Они напали на склад продовольствия и взорвали мост.

Ночью Татьяна проснулась от того, что ей показалось, будто что-то пробежало у нее по лицу. Она села. Было темно, где-то лаяли собаки. Нужно было найти фонарик: обычно она старалась не ходить босыми ногами по земляному полу — тут было не до того, фонарь оказался в кармане гимнастерки, она посветила на постель и увидела прямо на подушке огромного скорпиона с длинным, извивающимся хвостом. Она тихонько подергала подушку за уголок. Гадина даже не пошевелилась. Тогда она просунула руку под подушку, осторожно, как только что испеченный пирог, подняла ее, поднесла к открытому окну и выбросила во двор этот торт с марципаном.

Она легла, подтянув в головах матрац с рисовой соломой. Было душно. От плохо просушенной соломы исходил тяжелый запах.

Ей вспомнилось, как еще на четвертом курсе, когда они возвращались с целины, в поезде, где-то около Караганды, один солдатик подарил ей упрятанного в эпоксидную смолу скорпиона. В смоле была просверлена дырка, и эту штуку можно было носить на шее, как янтарь, в котором окаменела какая-то древняя гадость. В первый же день занятий ей сказали, что она совершает астрологическое преступление, подставляя себя под влияние чужого знака, чужих, не предназначенных ей сил, и очень скоро она поменяла скорпиона на настоящие китайские палочки для еды.

И вот снова скорпион. Не к добру все это. Она встала, накинула шинель и вышла на улицу. Что за глупости могут прийти в голову.

Стояла душная туркестанская ночь. Кричали ночные ящерицы-геккончики.

Вдруг в темноте послышались шаги и приглушенный женский смех. Татьяна отступила в тень высокого ильма. По голосу она узнала дочь учителя, с ней был кто-то из офицеров. Они прошли совсем близко. Вкрадчивая красавица неспроста затеяла эту историю.

Заснула Татьяна под утро. Во сне ей почему-то захотелось посмотреть, как выглядит сямисен — дальневосточный музыкальный инструмент. На нем обычно играли гейши. И вот она в Эрмитаже.

Огни уже почти потушены, сумерки растут из углов, натертые паркеты теряются в анфиладах, за огромными холодными окнами синеют мертвые ледяные пространства площади и реки. В залах никого нет, пахнет новогодней мандаринной коркой.

Наконец в глубине засверкало причудливое золото духовых, серебро флейт, и она пошла было вдоль витрин, на которых были разложены незнакомые инструменты, как вдруг услыхала китайскую песню.

В дальнем углу стоит рояль, а за ним стоит удивительный музыкант и играет китайскую музыку (на рояле? по ночам?), она подходит ближе — за роялем китаец необычайной красоты, — заглядывает в ноты, ноты привычные, только заглавие вещи «соната» выделено почему-то красным. Для кого он играет? Никто не доходит до этого самого последнего зала, да и во всем дворце сейчас никого нет.

Он кончил играть. Как выразить ей свое благоговение? Она прикладывает правую руку к сердцу и почтительно кланяется. Он целует ей руку.

— Товарищ лейтенант. — Кто-то стучал в дверь.

— Что такое? — Татьяна вскочила, будто и не спала.

— Вас вызывает командир. Часового зарезали, пленный сбежал, — тихо сообщил вестовой.

Татьяна быстро оделась, и они пошли к базарной площади. Начинало светать. Вся деревня еще спала или притворялась, что спит.

Как передать еще звучащую в ушах музыку — она ее и сейчас помнит, — никогда больше она не увидит этого лица, никогда никто так не возьмет ее руки, никогда ни к кому она не будет испытывать такой благодарности.

Уж не бедный ли это Лю Шикунь с перебитыми пальцами, не его ли душа обрела последнего слушателя?

Прошелестело в тополях предрассветное движение. Закаркали вороны. Офицеры молча подходили к штабу. В коридоре Татьяна наскоро зачерпнула оловянной кружкой тепловатой воды из ведра. Кто из них был с дочерью учителя и что произошло? Кто убил часового?

В бумагах Татьяны Левиной я нашла ее статьи о литературных достоинствах сочинений Валиханова, о связях его с русскими писателями, о высоком предназначении Валиханова, которое провидел Достоевский, о чувстве избранничества, владевшем им; но в них ничего не было сказано о тех планах, которые связывало с его поездкой в Кашгар правительство Российской империи. По-видимому, ее это не занимало. Поехал и поехал, чуть ли только не для того, чтобы узнать обстоятельства гибели Адольфа Шлагинтвейта или пополнить славный список путешественников в Кашгар, начинающийся с Марко Поло, своим именем.

Между тем ей были известны официальные документы Азиатского департамента Министерства иностранных дел «Об отправлении в Кашгар поручика султана Чокана Валиханова», она их, конечно, смотрела и, при ее добросовестности, даже сделала некоторые выписки, к примеру, из пространной записки тогдашнего директора Азиатского департамента Е. П. Ковалевского «Положение дел в Кашгарии и наши к нему отношения», в которой Кашгару отводилось важное место в политике Российской империи в Азии. Речь шла об образовании в Кашгаре «отдельного от Китая ханства», принятии его «под покровительство России» и — как результат — о приобретении «совершенного господства в Средней Азии» и тем самым расчистке «пути далее». Имея в виду такие далеко идущие интересы, он и считал необходимым «употребить все усилия как для собрания сведений о положении дел в Кашгаре, так и для проверки тех, которые мы имеем о путях к нему», а для этого рекомендовал «послать опытного и надежного офицера в Кашгар».

Просветитель и ученый, Валиханов еще только стоит на пороге своих географических открытий и знаменитых этнографических трудов, а военный министр Сухозанет по «высочайшему повелению» уже приказывает командиру Отдельного Сибирского корпуса, в ответ на возможную просьбу о помощи от независимой от китайцев мусульманской династии в Кашгаре, быть готовым к «оказанию содействия».

Выписки эти Татьяна сделала, повторяю, по своей добросовестности и, по-видимому, не придавая им значения, не задумываясь, осознавал ли Валиханов, возглавляя кашгарскую экспедицию, какая роль ему была отведена царской администрацией, — для нее он только ученый-путешественник, напутствуемый П. П. Семеновым.

Какие там роли, отведенные администрацией! Шел расцвет экскурсионной эпохи. Добросовестность — в переписывании, в изучении и осмотре достопримечательностей — и не больше. Колорит, экзотика, литературные места или, наоборот, «глубокая непоселенка» — вот что волновало сердца. Туристская экспансия — поиски новых и новых мест, ибо не только на имена, но и на маршруты распространяются эти поветрия.

— Он здесь бывал и оставил часть своей души.

Красив долговязый Шлагинтвейт, с развевающимися кудрями, в сопровождении головорезов с саблями, неплохо выглядит и наша Татьяна, когда ее ведут к месту казни.

А мы-то вспомним, что делали, где были.

Мы отдыхали воскресным утром. Вот и все.

Позывные экскурсионной эпохи — воскресная передача «С добрым утром».

Самое употребительное слово — настроение. Ничто не должно его портить. Спецслужба настроения имеет свои часы выхода в эфир.

Здравствуйте, уважаемые радиослушатели, ваши настроения настроены на волну нашей службы, — механически взвинченные голоса, — сейчас вы дома, всей семьей…

Конечно, сначала поздравим химиков, металлургов, сегодня их праздник, а потом и настроим. Вот наш вечно любимый артист с его неизменными застывшими характеристиками — только два тона: управдом с фиктивным «г» и противный интеллигент с подозрительными «л» и «р».

Итак, где бы вы ни находились сейчас, этим чудесным воскресным утром, родина слышит, родина знает. У вас у всех прекрасное воскресное настроение потому, что сегодня вы выспались, сейчас будете завтракать и война еще не началась.

Что мы будем делать после завтрака. По странам и континентам. Неплохо бы туда съездить. Чунга-чанга, милый остров. Давай туда съездим. А уважаемые друзья русского языка? Тут настроение начинает понемногу портиться. Прошло уже полдня. Строгий голос учит — нельзя говорить так, надо говорить вот так, эта форма внеязыковая. Запишите домашнее задание, как правильно и красиво стоять в очереди. Кто крайний? Нет, кто последний.

Как жили тогда, до войны, ничего такого особенного вспомнить не могу.

— Вышел путеводитель, тебе купить?

— Вы еще не были? Обязательно побывайте.

— Читали «Науку и жизнь»?

Наука для жизни, маленькие хитрости, доморощенные средства для выживания, а не прочли — погибли.

Время сенсационных статей в юнармейских газетах о недавно обнаруженных биополях вокруг универсамов, засохшие сыры оживают, особенно начинает благоухать рокфор в присутствии обладательницы одной такой полянки, стоило ей выйти из комнаты, сырки становились тверже прежнего.

В центре всеобщего внимания экскурсионной эпохи — открывающиеся и готовящиеся к открытию музеи.

Разрывался на части декоратор одной архитектурной фамилии, он одновременно готовил худ. оформление в нескольких городах, и везде можно было полюбоваться его бесцветной стряпней.

Народился размашистый тип музейного администратора, ценителя золота и серебра, который на глазах теснил прежнего, как бы бессребреника, сухого, напуганного, не умеющего маневрировать.

Быстро ухватив, что сейчас «самое-самое», они научились рассуждать о том, в чем ничего не понимают, своим выделанным, перенявшим интонацию того, другого, третьего специалиста голосом. Причем заемная мягкость, скрывающая хищные, злые пружины, могла некоторых обмануть.

Объявился удивительный подделыватель любых гениальных почерков.

Страницы нашей классики выходили из-под его рук, как будто обваренных кипятком, более подлинными, чем настоящие рукописи. Но странное дело. В один прекрасный день все дорогие сердцу строки вдруг приобрели красноватый оттенок. В чернилах появился какой-то дьявольский отсвет, а экзема покрыла теперь не только руки удивительного мастера, но перешла и на ошпаренное лицо с бесцветными ресницами. Все заметили, что его глазки отливают красным, так же как и его чернила.

Ну, хватит. Больше ничего я не могу вспомнить из того изобильного, представляющегося безоблачным, а на самом деле выцветающего, как одичавшие маргаритки, обесцвеченного выродившегося времени.

Включите радио. Сейчас скажут погоду или еще что-нибудь важное. Хотя мы и веселимся, но атавистическая память, всегда готовая к голосу специально приберегаемого на этот случай диктора, в нас жива.

Кто сказал, что об этой войне мы услышим только от него; это мы сами ждем его, ждем его и представляем себе это именно так, только воскресным днем. Каждый чудесный воскресный день таит в себе угрозу вторжения этого бархата.

Его бархатный голос — это его бархатные штаны, знак его должности королевского глашатая. Никто лучше него не овладел искусством окутывать сказанное таким непроницаемым, чернее ночи, бархатом: никакая часть скрытого механизма не задребезжит, не звякнет, не выпадет — все помещено в надежную упаковку.

С детства в нас страх паузы в передаче, и именно он, народный артист нашего катастрофического сознания, он всегда там, около последней вести, труба Ангела для него зазвучит на секунду раньше, он первый услышит весть; мы всегда тут, мы все тут, сгрудились у репродуктора, что бы мы ни делали, где бы ни находились, мы всегда знаем, что метроном тикает.

Карательный отряд

Уже несколько дней Татьяна Левина в составе особой группы участвует в спецоперации. Катера плывут по озеру, патрулируют безлюдные берега, прочесывают запутанные заливы. Немногочисленные селения этого мусульманского района покинуты жителями. По имеющимся данным, именно на него простирается сфера влияния недостаточно вооруженного партизанского отряда.

Однажды на закате, при следовании по заливу Шайдан, вахтенный обнаружил слева по борту на берегу какие-то перемещающиеся точки. При дальнейшем наблюдении оказалось, что это был всего лишь табун лошадей, однако признаков какой-либо пастушеской жизни около него с воды увидеть не удалось.

Командир отряда принял решение бросить якорь за мысом и, когда стемнеет, отправить на берег разведку с заданием установить численность возможной кочевки и доставить для допроса кого-нибудь из местных жителей.

Утром, выйдя из палатки, Татьяна заметила на прибрежном песке следы маленьких, почти женских, босых ног. По размеру это могли быть даже ее собственные следы, но ничто не могло бы ее заставить пройтись без сапог по здешним лужайкам. О скорпионах, фалангах, каракуртах она помнила всегда, особенно когда по утрам бралась за отсыревшие за ночь сапоги, сложенные в головах у входа в палатку.

Итак, если она не выходила бродить по этим лунным полям босиком — разве что во сне, — то это был чужой.

Она пошла по следам, они то пропадали в воде — он шлепал по мелководью, — то выходили снова на песок; трогательная круглая пятка, аккуратные пальцы — все это почти не соединялось, — разведчик явно не страдал плоскостопием. У протоки, просвечивающей сквозь камыши, следы потерялись, бродяга уплыл.

Уплыл и уплыл. Надо умыться. Все ли у нее с собой? Она зачерпнула кружкой солоноватой воды, полотенце повесила на камышовую кущу; как только она взялась за мыло, мыльницу тут же подхватило, и она запрыгала по ребристому песку, потом ее вынесло в соленую лужу, разлившуюся после недавнего шторма, и она, весело раскрутившись, поплыла по синей ряби.

Пролетели две цапли. Взошло солнце. Надо было возвращаться. Вдруг послышалось тяжелое плюханье, как будто кто-то с размаху кидался в воду.

Татьяна замерла. Стая гусей хлопает по воде? нет, не похоже, слишком тяжелая посадка, может, кабаны купают своих поросят — зажмурив глазки, окунаются в воду, — тогда лучше подальше, она уже привыкла к их остреньким следам на песке, к их проломленным в камышах тропам, видела не раз и лежбища, но так близко встретить бы не хотела. Она остановилась. Все же надо посмотреть — и тихо пошла на шум. В зарослях тростника открылась протока. Никаких кабанов не было. Уж не засела ли здесь эта босоногая китайская лиса? Вдруг что-то плеснуло, и она увидела расходящиеся по воде круги. Какая-то темная гладкая спина на секунду показалась из воды — да кто же тут такой? Вот еще такая же спина, на этот раз ближе, на мелководье. Татьяна подбегает — да это огромная рыбина. Воды по колено, рыбина мечется у ног, но уплыть не может, запуталась в траве и ухватить себя не дает, всякий раз выскальзывая из рук.

Татьяна бежит за оставленным на берегу полотенцем, возвращается, рыбина еще здесь, нежно укутывает ее, берет на руки, торжественно несет к лагерю.

Подъема еще не было. Татьяна тихо отстегивает полог палатки и бросает туда рыбину — она прыгает в душной тесноте, солдаты просыпаются, вскакивают. Ваньсуй! бросай оружие! ай да лейтенант!

Солдаты бросились к воде. Ловили, кто чем мог. Оказывается, шел нерест сазана. Котел уже кипел. Оставалось только бросить очищенную рыбу. В воздухе кружились чайки и вороны. Рыбьи пузыри мчались по поверхности воды, взлетая вверх с гребня каждой волны.

Но попробовать ухи не удалось. Отряд делят на две части. Одна остается здесь, другая отправляется обследовать протоку.

«Не дело пускаться по этим лабиринтам», — думает Татьяна. Даже местные рыбаки, как она заметила, оставляют себе условные знаки, приметы, чтобы найти обратный ход, — то камыши пригнут или свяжут, то палку поставят на самом высоком бархане.

Капитан смотрит на карту. Если держаться все время левой стороны, то непременно выплывем снова в залив Шайдан.

Ну вот. Заблудились по этим бесконечным озерам с тысячами выходов-исходов, не то что преследовать врага, а выбраться бы подобру-поздорову. А теперь еще и бой принимать на невыгодных позициях — уже начался обстрел с того берега, и рация барахлит, кажется, вообще отказала. Оставался радиомаяк. Затонуло два катера.

Итак, кому-то надо возвращаться за помощью. Почему бы и не ей. Переводчик здесь вроде уже не нужен. Конечно, она сумеет добраться до залива Шайдан.

— Разрешите попытаться, товарищ капитан.

— Отправляйтесь. Проверьте фляжку с водой. Возьмите автомат. Словарь можете оставить.

Началось новое приключение, самое интересное из всех. Она найдет дорогу к заливу Шайдан. Что, кстати, означает это слово? Кажется, место успокоения мучеников. Неплохо. Она относила себя к тем, кто не теряет, а находит.

Чего только не было в списке ее предвоенных находок. На тропинках в лесу она находила ножи, один из них был настоящий бандитский с мгновенно выскакивающим после нажатия красной кнопки лезвием. По реке к ней приплыл неизвестно откуда взявшийся крепкий арбуз. На Невском она подобрала лазурит, по-видимому выпавший из какого-то чужого перстня. Разделывая венгерского петуха к празднику, она заметила в его оттаявшем обработанном нутре крупную розоватую жемчужину, то ли оброненную на кормокухне неизвестной работницей, то ли вольный петух венгерского пути развития сам склевал жемчужину на каком-нибудь речном берегу.

И в этих джунглях она не потеряется. Не хватало только пробкового шлема.

Все остальное было в порядке. Тем более что изрядный кусок пути уже остался позади. Возможно, будет и пробковый шлем. Откуда? А приплывет по воде.

На пути к заливу Шайдан она верила в свою неуязвимость.

Скоро она выйдет к лагерю, на помощь отряду будут посланы вертолеты. Молодец лейтенант. Она всегда знала, что ей суждено необыкновенное. Даже если отряд будет окружен, сопротивляться здесь можно долго, но самим прорваться без больших потерь вряд ли удастся, наверняка их ждет засада — выход из озер один, только одна протока ведет к большой воде, сотня остальных не ведет никуда. Она их спасет.

Посмотрел бы кто на нее сейчас. Вот, оказывается, для чего она росла, учила язык, интересно, сколько она уже прошла по этой кабаньей тропе.

Иногда перед лицом возникала прочная паутина, соединявшая две метелки тростника так сильно, что даже толстые стебли сгибались, притянутые друг к другу, сам хозяин висел тут же. Сначала она старалась избегать этих ловушек, но скоро забыла о них. Паутина липла к потному лицу и мокрой шее.

Столб черного дыма перемещался где-то на горизонте, если вглядеться, можно было увидеть и пламя, но ярким весенним днем оно казалось бесцветным. Горели прошлогодние тростники. Такие пожары — обычная здесь вещь, успокоила она сама себя. Ну и дичи здесь, и все уже парами.

Пролетел черный, как головешка, баклан, как будто он сильно пригорел у плохой хозяйки на сковороде. Запахло дымом. Огонь приближался. Ветер дует оттуда.

Что она, интересно, будет делать, когда огонь подойдет сюда? Влезет по горло в воду или выберется из тростников на открытое место — вон на те сопки? — ах твою, вон и с другой стороны подступает, заворачивает — босоногий вытравляет ее, как зайца.

Скорее на высокое место. У, бля, ладонь пропорола, кровь оставалась на желтых стеблях.

А если правда то, что было написано на всех этих воротах и стенах в деревне. Солдатам мы говорили, что это так себе, ничего интересного, изречения из Конфуция, например, или благие пожелания к празднику, а это были настоящие партизанские листовки. Вражеская армия, мол, несет жестокие потери, скоро войсками народной армии будет освобожден Синьцзян.

Наконец она выбралась из душных тростников и поднялась на песчаный бархан. Свежий ветер сразу высушил потное лицо.

Тут-то на бархане босоногий и возьмет тебя на прицел, заляжет-ка она за этот куст и сообразит. Она огляделась. Над тростниковым морем поднимались песчаные холмы.

Какие просторы. Огонь мгновенно выбривал низины, огибал скрытые до этого озера и протоки и мчался дальше, оставляя черную, дымящуюся щетину.

Сюда, за бархан, огонь не доберется. Ничего, кроме песка, редких кустов и тангутского ревеня. Прямо под рукой распластался огромный лист. Она вырвала стебель, содрала розовую кожицу, вкус показался знакомым.

Вокруг нее чернели норки, прорытые в песке, сновали серые ящерицы, постойте, как они называются, — хвост загнула, что твой расщепленный стебель ревеня. Огромная раздутая морда. Ушастая круглоголовка! Очень мы испугались твоей азиатской рожи.

Вот она и спаслась от огня вместе со здешними пресмыкающимися тварями. Все верхние спаслись, кто гнездились внизу, сгорели. Посмотри лучше, что стало со всей твоей родней в низине. Там курился легкий дымок.

Все было как будто чисто выметено, остались только съежившиеся листья ревеня, похожие на обгорелые газеты.

По краю озера, взметая прах, пробежал волк.

Огонь скрылся за холмами. Пора и ей. Как можно скорее пересечь эти черные места и снова в спасительные тростники. Скорее, скорее. Солнце сделалось тусклым. Под сапогом чувствуется жар, черные облачки вздымаются при каждом шаге, как от гриба-пылевика. Все здесь переменилось в несколько минут. Как будто не шумели тростниковые джунгли, не плелась паутина, не завивались гнезда, не гуляли кабаны и она сама тут не продиралась. Бежит теперь не хуже волка — пусть земля горит под ногами врага — разве она враг, никого в жизни не ударила, не было у нее никогда врагов, добродушная красотка, да и только, рожа в саже, а кто же она, враг и есть, смертельный, пропала ее головенка. Видно ее, как перелинявшего к зиме зайца на черной еще тропе.

Футы черт, фляжку оставила на песчаной сопке, теперь еще и без воды, нужно будет — и соленую выпьешь. Она уже видела, что пропадает, но все дальше и дальше пробиралась к северу. Большая вода должна быть уже близко, если, конечно, она не сбилась с пути. Приходилось обходить все новые и новые озера. Стрельба слышна нисколько не меньше, далеко разносится по воде, будто и не отошла далеко.

Она заметила шест на дальнем бархане — прекрасно, где-то там протока выходит в Большое озеро, там и лагерь. Она стала различать шум волн, но это могло шуметь в ушах.

На пути снова возник заливчик. Так не хочется обходить его. Она ступила в воду, здесь всего десяток шагов. Не следовать же, в самом деле, его прихотливой линии, которая теряется в зарослях, к тому же узкая поначалу протока может расшириться и снова стать озером. По краям заливчика белела соль, значит, уровень воды понизился, тогда здесь неглубоко.

Она плелась по воде, зачерпывая ее ладонями и смачивая лицо, вдруг нога ушла вниз и она свалилась в воду, попробовала встать, увязла, выдернула сапоги, попятилась, из потревоженного дна потянулись пузыри.

Она плюхнулась на живот и попыталась плыть, то и дело задевая страшное дно. Вода переболталась с грязью. Наконец она выбралась на берег, но натолкнулась на такую стену тростника, сквозь которую пробиться было невозможно. Не надо было сворачивать с кабаньей тропы. Она пошла было по самой кромке воды и снова оступилась, ноги снова ушли в вязкое дно, но она ухватилась за плотные стебли и вытянула поочередно обе ноги.

— Эй-эй! Что-то я застряла-а-а! — крикнула она на всякий случай. Вдруг пост уже близко.

Она услыхала впереди шум, какое-то движенье, и голос крикнул: «Кто там?»

— Это я! Лейтенант Левина!

Тот же голос снова что-то прокричал, ей показалось, что она разобрала слова «левей, левей». Она подалась влево, но там стояла такая же непроходимая стена.

— Мне не выбраться! — Но она уже слышала, как кто-то продирался ей навстречу, хлопал по воде. Заходили ближние стебли, и прямо к ней вышли двое.

— Люки вельх! — сказали они, направив на нее автоматы.

Когда войска союзников освободили Кашгар, уйгуры рассказывали, что видели, как вели через весь город высокую девушку. Была ли это она или нет — установить трудно.

1973

Тамара Корвин

Крысолов

Ах, единственную радость подарило мне провидение, и ту я не взлелеял, не уберег. Сам себе гарпия, я испохабил свою чистую рассветную совесть, бодрость и надежду раннего пробуждения. И не то беда, что проснулся я спеленутый простыней по голому телу без рубашки, не то, что настежь распахнуто окно, каковое всегда закрываю на ночь, и даже не то, что бог весть как случился у моей постели таз; но жаль безмерно, что мысли мои спутаны и с трудом вспоминаю, где был вчера и как попал домой.

А ведь недавно, приближаясь к сорока годам, я избавился от удручающего чувства незрелости, и как успокоительно было опознавать в себе приятную тяжесть лет, спасительную устойчивость груженой баржи, глубокосидящей! Наконец-то я мог надеяться на приближение к достойным старцам, дотоле с почтительной завистью созерцаемым. Тщательно следил я за свежестью белья и неизменной пристойностью верхнего платья, соблюдал размеренность в речах и размышлениях, выдерживая темп не быстрее andante[3], но и не медленнее largo[4], чтобы не утрачивалась связность. Никто не заставал меня в неподобающем виде; и лишь перед другом моим, кого стыжусь и робею… но поразительно, как одно возникновение магистра в моих мыслях очищает и проясняет их! Конечно, это он привел меня вчера домой, заботливо раздел, уложил, обеспокоился моим нездоровьем: разыскал, утруждая свою тучность, постыдный этот таз и поставил у моего изголовья на всякий случай.

Вот бы и остался до утра, милосердный самаритянин!

Но не следует давать волю злым чувствам. Его деликатность пощадила мою стыдливость. О каковой он знает уж потому, что никогда, и в самые хмельные минуты, не сетовал я перед ним на растерянность, на неловкость мою в любви. Она остается неупомянутой, ибо пока не поименовано нечто, то как бы и нет его.

Не взглянув на часы, я знаю, что должен поспешить: колокольчики в музыкальной шкатулке прозвонили восемь тактов «Deposnit potentes»[5] из «Магнификат». Чрезвычайно удалась эта работа нашему оружейнику; он добился избрания главой своего цеха и занят грандиозными изобретениями, но охотно дает волю давней страсти к механическим игрушкам. Над моей приверженностью к музыке он подшучивает, а заказ исполнил точно, не погрешив нигде в этом сложном чередовании четвертей, восьмых и шестнадцатых.

Да, сказано: кто, не будучи рожден владетельным князем, берется за административную деятельность, тот либо мошенник, либо филистер, либо дурак. Я не дурак и вряд ли мошенник; а будь я филистер, мучился бы я сейчас только тяжестью в голове и скверным вкусом во рту, но не страхом и виною. Случайность, коловращение судьбы сделали меня временным бургомистром города Гаммельна; я был удивлен, но не противился. И опять благодетельны последствия умолчания: кое-кто охотнее увидал бы во главе магистрата моего друга, магистра богословия и философии, чье глубокомыслие почти смущает, будучи несоразмерно Гаммельну. Но дружба наша, вернее, мое почтительное восхищение и его поощряющая снисходительность не названа перед миром, хотя и не составляет тайны; и пусть разочарованные утешаются, предполагая, что он как бы через меня правит; пусть отыскивают в моих делах следы его высокомудрия; и пусть недовольные, оказывая мне незаслуженную честь, намекают в кулуарах, что лучше-де бургомистру быть самостоятельней. Деликатная недосказанность сдерживает тех и других, комментарии не отягощают мой слух, я не вижу осуждающего качания голов и вершу дела Гаммельна в меру сил своих и способностей, сообразно конституции.

Возможно, пожелай я испить из источника мудрости друга моего — не получил бы отказа. Познания его безграничны; в нашем Гаммельне ни одно лицо, сколько-нибудь прикосновенное к высшему, не избегло его влияния. Председатель суда, не решаясь докучать ему сам, выведывает его мнения через знакомых; атташе граф фон Тедеско, изредка посещая родные края, неизменно испрашивает у него аудиенции; о профессоре, директоре школы, нечего и говорить: это преданный фамулус магистра, подражающий ему даже в походке. Копия близка к карикатуре, и поделом безрассудному, возомнившему повторить неповторимое! Правда, был и я дерзок когда-то, пытаясь постичь непостижимое. Как же так, думал я: отчего всякое его суждение непререкаемо, словно с Моисеевых скрижалей, — и это у человека, не принадлежащего ни к какому человеческому сообществу? Как же без этих весело-деловитых и пристально-строгих товарищей? Один заложит фундамент, другой накроет крышей, третий покрасит оконные рамы; сперва подскажут, после поддержат, а дальше — и проводят в землю. Мне приходили на ум бенедиктинцы, иезуиты, иные корпорации; однажды я ухитрился — весьма ловко, как мне казалось! — задать вопрос, не задевая его; и магистр прямо и без промедления ответил, что ничем и ни с кем не связан. Я уверен, что он посвящен в высокий духовный сан, но не знаю, к какой принадлежит Церкви.

Загадка магистра внушает постоянную неловкость тем пятишести гаммельнцам, которые склонны к размышлениям. Зачем сей муж, созданный удивлять и вразумлять мир и даже видом своим напоминающий башню или горную вершину в утренних лучах, добровольно затворился в родном городе? Ведь Гаммельн, при всех своих достоинствах, — небольшая среднеевропейская стоянка, населенная добрыми среднеевропейскими дикарями, — и кто здесь полюбопытствует о высоком? Приятный космополитизм последних десятилетий имеет здесь скорее комическое обличье. Может быть, магистр дал некий тайный обет? Но кому?

Итак, он непонятен; к тому ж он язвительно насмешлив, и недоброжелатели зовут его магистром злословия. Хватило бы и одного из названных свойств, чтобы мне обойти его стороною; но он пленил мой слух речами о музыке. Вначале, с юной и суетливой спесью профессионала, я не был внимателен; но негромкий голос продолжал звучать и скоро принудил меня остановиться, вслушиваясь…

Католическому прелату подобает знать музыку; протестанты на ее языке изъясняются. Но в нем я нашел глубину проникновения, безмерно превосходящую простую должностную осведомленность. Он говорил о музыке с отвагой философа, с точностью математика, с жаром поэта. Я был очарован, покорен, повергнут! И каждое слово его стало для меня законом. Я признался ему в моей мучительной неуверенности…

— Вы больны, — сказал он, выслушав меня, — и пусть век страдает тем же недугом, не надейтесь, что я отпущу вам грех во имя его массовости. Юный друг мой, не прячьтесь в штаны принца датского! Пусты эти штаны. Все пять актов Шекспир хохочет над ним, а хилые бледные потомки возвели его на пьедестал. Девушка вешается ему на шею, а он, в страхе за свои мужские доблести, хулит ее, как лиса виноград. Поглядите-ка на героя и мстителя: высший взлет его смелости — петушиная драка с Лаэртом. И благо, что тем и кончилось: дьявол знает, что натворил бы этакий истеричный импотент в роли великого короля. Я вижу, вас шокирует моя откровенность? Церковь владеет всеми языками, она непогрешима, и грязь не пристает к ее одежде. Вам же я советую по-прежнему воздерживаться от рискованных выражений… Итак, что же я услыхал от вас? Вы готовы к жертвам и лишениям, вы ждете награды лишь в радости труда; но вы боитесь ошибиться, вы не хотите стать посмешищем в собственных глазах, если усилия ваши превысят результат. Вы пришли ко мне, зная, что я всего лишь смиренный теолог, что я сужу только именем Великого Устроения; вы сказали, что нуждаетесь не в заключении эксперта, но в боговдохновенном совете. Что ж, ступайте! Бросайтесь в волны! Овладейте стихиями! Allegro con brio![6] Трубы и литавры!

— Так вы благословляете?..

— Вы просили совета, не благословения. Я не расточаю благодать по дешевке.

Как суров он был со мной! Какое презрение во взоре!

— Чего вы ждете? Вы растеряны? Я оскорблял вас, а вы не оскорблены? А, вам желательно применять Бога как компьютер подсчета ваших потенций? А меж тем, будь в вас подлинный creator spiritus[7], вы тотчас бы выбежали отсюда, чтобы жадно вдохнуть свежий и влажный ночной воздух, чтобы отрясти прах этого дома от ног своих, и с ним все сомнения… Ну! В ваших ушах еще не зазвучал гнев Бетховена? Вам не хочется хлопнуть дверью, обрушив штукатурку на мою голову? Но если так…

Он был суров, но и снисходителен. Он не отказал в помощи мне, смирившемуся. Он назвал мое решение разумным и даже мужественным. Он меня сокрушил, но разве не обрел я в нем отца, впервые явившего спасительную строгость? Увы, мой родной отец никогда не был строг со мной…

Терпением и постоянством мне посчастливилось снискать его уважение: ибо, сказал он, теперь он видит, что я утвердился в уважении к самому себе. Он стал обходиться со мной как с другом. И беседы наши о музыке продолжались, принося мне безмерное утешение. И более, более того: отказавшись от композиторства, не будучи пред музыкой в ответе, я мог говорить и слушать без тайной ревности посвященного, которую должно обращать в иронию согласно цеховому этикету. Я стал свободен для поэтических уподоблений и мистических экскурсов, не принуждал себя возвращаться к писанию задач по контрапункту. Я дозволял себе беззаботно чередовать восторги со спокойным любованием. Быть посторонним — великое преимущество.

Но все чаще бывал я поражен пропастью между стройной соразмерностью и божественной целесообразностью музыки, таким покоем полной в его речах, — и безобразной толкотнею и сварами людского бытия. Не так давно я заговорил об этом с магистром, сетуя, что непредвиденные случайности умножают тяготы моего служения. Неужели, восклицал я, не может и тут все устроиться несуетливо и разумно! Или музыка — из тех даров Неба, которым мы только дивимся, завистливо вздыхая о недостижимом?

— Бесспорно, она дитя божества, — отвечал друг с тонкою улыбкой, — но, предназначая ее для бытия, Бог позволил человеку овладеть ею. Возможно, божественная дочь не хотела опускаться на землю, возможно, отцу пришлось положить конец жеманству, обернув ее спиною и сообщив коленом некоторый первоначальный толчок… Не противится ли она и поныне, обрекая избранника на бесконечные усилия? В утехах любви не обойтись без диспозиции. Вспомним для примера известнейшую — как подобает нам, двум дилетантам, — симфонию Моцарта in g[8]. Тема ее наделена талантом жизни — возможностью саморазвития, первый краткий путь она пробегает сама, и этот путь предсказан ее собственным складом. Создатель только следит за нею строгим и любовным взором, готовый встретить утомившуюся путешественницу на повороте и помочь ей гармонической ли инъекцией, ритмическим ли поощрением. Он слышит ее мольбу: подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви. Он смотрит ей в глаза, он держит ее за руку, так явственно чувствуя под пальцами ее пульс, как никогда не чувствовал свой собственный… Истощив ее силы до конца, он заменит ее другою. Обретение бытия — процесс, образующий форму, и предмет его на всем пути — сама конструкция. Творение живет своею жизнью и как будто не нуждается ни в чьем вмешательстве, на самом же деле повинуется единой воле. Результат — совершенство.

— Только один вид совершенства — классический, — отозвался я. — Но возможны ли другие?

Друг мой сидел лицом к окну и вдруг оборотился ко мне всем своим тяжелым телом.

— Классический! О чем же мы говорили, почтенный мой собеседник? Открою вам: о Цезаре. Об Александре! Какие знакомые, веселящие глаз картины! Любо ли вашему отважному уму знаменательное сие тождество? Единые законы…

— Или свободная игра.

— Но соразмерная с разумом! Вы усомнились? Таково-де преображение истории поэтом? И теперь-то вы, человек положительный и государственный, отложите книгу и восстановите в правах реальность? Полно! Вам не удастся. Вам внушает недоверие завершенная историческая картина в округлом стиле итальянской арии da capo[9]. Вы подозреваете, что игра обстоятельств и интересов была более сложна, многоголоса? Ваши изыскания приведут вас к фуге Иоганна Себастьяна, а далее — к органистам Нотр-Дам и шестнадцатиголосию старых фламандцев. Но произвола вы не отыщете, случайности не встретите. Даже гетерофония — вспомните ваши ранние опыты, с которыми меня удостоили познакомить, — даже гетерофония у вас не чуралась детерминации, льнула к спинному хребту, ибо в противном случае была бы раздавлена собственным весом!

— Но не грехом ли познающего будет такое упорядочение? Благонамеренным искажением в угоду архитектоничности его разума?

— А разве познаваемое не сделано им же? Разве вы не видите, не слышите, что иные моменты истории породила та же тоска по форме, которой мы обязаны увертюрой к «Дон Жуану»?

— Магистр… но где же тогда Бог?

Он улыбнулся отечески.

— Мои ученые собратья исходили потом в попытках уличить меня в ереси. Вы назвали имя. Ищите его носителя в проявлении, распознавайте форму, умейте уловить минуты Великого Устроения…

— Но как трудно поверить, что повседневные дела Гаммельна, склоки и столкновения, позорящие магистрат, — не хаос, не беспорядочное копошенье без цели и смысла…

— Потому что этих дел еще касалась преобразующая рука устроителя. Дела Цезаря пребывали в единстве с его намерениями.

— Добрые намерения! — вскричал я, увлеченный. — От века неизменные, они же и наши: благо и согласие граждан да еще, быть может, снисходительное слово потомства…

— Дорогой и превознесенный друг, разве Цезарь был святым?

Я смутился.

— Желая блага, прибегают к молитве; Галлию завоевывают. Цезарь располагал легионами для похода, проконсулами для управления, юристы писали законы, ликторы наказывали, и, наконец, сенат и римский народ одобряли все вышеперечисленное. Точнейше обозначенные средства определяли соответственные намерения, иных он не имел, и мы зовем его классиком. Так же и вы…

Как было не принять это за насмешку? Но я попытался.

— …вы все, правители, стремитесь к форме в мире бесформенного, создаете островки порядка в океане хаоса. Что бы вы ни делали, устроение — ваш единственный способ, и оно же — единственное возможное для вас намерение. Вспомните: симфония имеет своим предметом свою же конструкцию. Она не оглядывается по сторонам, не возводит очи горе. Она целостна в себе и самоценна.

— И несправедлива, — содрогнулся я невольно.

— Несправедлива?.. — О, эта усмешка! Годы пройдут, но не забыть мне ее! — А зачем? Чтобы разрушать себя же?

И еще продолжался наш разговор, и друг мой вернулся к своей чарующей шутливости. А на прощанье сказал:

— Есть у божественного Шуберта, обычно склонного сладостно затягивать беседу, одна предельно сжатая фраза: начало неоконченной симфонии. Забавно, что словоблуды именуют краткость и точность незавершенностью! Так вот: звук протягивает к звуку тонкие длинные нити — быть может, высоко в небе, но почему бы и не под землею? В этом строении и развитии зоркий глаз может усмотреть чертеж… ну, скажем, готовый проект системы городского водоснабжения.

Жестокая шутка — если лишь шутка. Водопровод и поныне — больное место городского устройства: особенно же пагубно отсутствие канализации.

Да, пора сделать признание — в том моя вина, и отсюда страх мой: Гаммельн стал грязен безмерно и оскорбляет зрение, осязание, обоняние же наипаче. Куда деваются деньги — не пойму, но слыхал не раз от членов магистрата, что городская казна пуста. Говорил мне так и председатель суда, и директор школы, а мингер ван Пельц, наш финансист, всякий раз подтверждал с искренним огорчением.

Сомневаясь в себе, я расспрашивал осторожно, описывая свои намеки и экивоки магистру. Он мягко упрекал меня за робость, напоминал для примера и руководства иные похвальные мои суждения и распоряжения. И коль скоро добрые слова подкрепляемы были добрым вином, я казался сам себе и впрямь не совсем недостойным моего невольного бремени…

Но приходило утро, и был я один, и дымом расплывалось, словно колдовское золото, мое душевное веселье.

Пора в ратушу. Надо идти, скрывая тяжкое похмелье и немалое отвращение: по природе я несообщителен. Нет, по сей день не пойму, как согласился принять, хотя бы на время, утешительный сан; приняв же, был честен и полон рвения. Был ли утешен — про то Бог суди. Правда, Бог — милосерд, и я сам сужу себя сурово.

А вот новая ратуша — мне в утешение: величавое, строгое строение подобно хоралу Баха; оно возносит к небу четыре башни, и на каждой — на все стороны света — часы. Дважды в сутки, в полдень и в полночь, часы играют короткую фразу из «Фиделио»: шестикратно повторенная квинта до мажор успокаивает своей устойчивостью и вместе с тем придает по моему замыслу некоторую возвышенность будням. Правда, магистрат находит, что фраза звучит скорее как предостережение; но я осмелился не согласиться с этим. Памина, моя воспитанница (я люблю это имя из «Волшебной флейты», имя чудесной принцессы, выходящей из таинственной тени, чтобы вознаградить Тамино за все испытания; ее крестное — Сабина — созвучно волшебному), — моя воспитанница говорит, что мелодия с шестью «соль» похожа на школьную дразнилку.

Увы, пока неизвестно, какое толкование предпочтут граждане Гаммельна. Со дня торжественного открытия ратуши минуло уже два месяца, а часы еще не играют и даже не ходят. Их делал мастер Гейнц, гордость и слава города, и приключившаяся с ним незадача не дает мне покоя. Парень он славный, старательный, всегда трезв и безотказен — и вдруг охмелел от всеобщих похвал и понес околесицу; ему-де все дозволено, начнет злословить хоть о бургомистре, хоть обо всем магистрате, и ничего ему за то не будет. Мясник же Якоб, грубиян и недоброжелатель, подстрекнул: бургомистра-то всякий, дескать, горазд, а вот попробуй судью! Пари на две кружки! И подзуживал всячески, пока бедняга Гейнц, выпив для удали, не произнес слова неудобопроизносимые о председателе судебной палаты при большом скоплении народа в пивной. И надо же: кто-то услыхал, запечатлел на бумаге все подробности, включая самые слова, и доставил в магистрат. Колебались и спорили ожесточенно, но арестовали мастера. Так и стоят часы, краса города, утеха и малое оправдание мое.

Ныне я стал искусен в лести, обучился интриговать, хитро-сплетать и ходить окольно. Бывает, переберу лакейского тону — и тем послужу пользе дела. Надо вызволить Гейнца! Судья не зол и не мелочен — из почтения к себе; а повезет — так одно присутствие моего друга пристыдит упершийся магистрат. Не будучи лицом официальным, одинокий мыслитель все же приходит иногда в ратушу и даже удостаивает нас своими суждениями; и тогда немногие слова его возносят нашу обыденность к высотам философии и космического беспристрастия.

— Досточтимый судья, как драгоценное здоровье ваше?

— Благодарю, бургомистр.

— Рад слышать, и никто более меня не рад. Рад сердечно всем вам, уважаемые! Опоздал, опоздал, простите, на северной башне третий месяц двенадцать, да на западной только девять…

— Иной долг тягостен, бургомистр.

— Боже упаси, дорогой мой, и помыслом не упрекаю вас! А коль пришелся к слову мастер Гейнц, то не случайно, да и когда бывают случайны слова ваши?! Читаю, друзья мои, в душе нашего коллеги: давний случай досаждает ему. По заслугам наказан грубиян и пьяница Гейнц, кто пожалеет о нем? Никто — кроме его судьи. Как снести благородному сердцу, когда долг надевает личину мести! Богомерзкое, мучительно потешное сходство! Уверен: если отпустим с презрением бродягу и сквернослова Гейнца, тотчас разойдутся тучи на челе нашего председателя. Не поддержит ли меня господин атташе фон Тедеско?

Поздний потомок знатного рода, гордого романской примесью, прославленный дипломат, англоман. Приветливая улыбка.

— Ваша диалектика блистательна, юридическая компетентность судьи несомненна… Вмешательство излишне.

Граф — поклонник искусств: быть может, в его лице наша картинная галерея имеет лучшего ценителя. Оригиналы слишком дороги, но я с таким тщанием подобрал копии для большого зала ратуши, и взгляд дипломата скользит по стенам с явным одобрением. Особенно хорош Босхов «Корабль дураков»; жаль только, что картина сердит нашего оружейника-изобретателя: он находит в ней какие-то технические погрешности. Странно также, что магистр всегда садится к Босху спиной.

— Брань ремесленника — не оскорбление для меня. Не обдели Господь разумом того… не в меру усердного гражданина Гаммельна, я мог бы не знать о поносных словах, даже зная о них. Событие же, документально изложенное, слова названные и записанные обретают юридическое бытие, бытие государственное и историческое, бытие неизгладимое. Донесению надлежит быть рассмотренным и влекущим выводы, известно вам это, бургомистр? Бог свидетель, как неловко и досадно мне с этим жалким Гейнцем. Тяжко стать невольной причиною посрамления своего города, и кому — мне! Помнил я и о личине мести, вами упомянутой. Как распалась связь времен на наших часах, так раздираема была моя совесть. Недопустимо, однако, оставить порядок в небрежении. Ему, порядку, я решился пожертвовать даже и честью своей, уповая, впрочем, что так-то и сохраню ее.

Да, судья терпеть меня не может: он и место бургомистра жаждали один другого, и по праву, по праву!

— Тут и Якоб наш не без вины…

— Э, сосед, поцелуй-ка меня в зад!

— …а все ж мирволить нельзя. Спустишь раз — всякий примется, чем и оградишь почтенное лицо?

— Полно, любезнейший. Во мне ли дело? В отдельном ли человеке? Чем порождено недоумение об отдельном человеке? Это недоумение, это замешательство происходит от путаного определения его, ergo[10], невозможности соотнести проступок с наказанием. Как возможно, что слава города зависит от негодяя, et vice versa[11], допустимо ли, чтобы спаситель чести города оказался негодяем? Разум восстает против этого противоречия, и вам лучше знать, милостивый государь, как возникло такое немыслимое qui pro quo[12]. Законы нелицеприятны, должное же толкование и применение их требует установленной системы приоритетов. Ergo, восстановим приоритеты, бургомистр!

Он косится в сторону моего друга, но тот неподвижен, как застывшая лава, в своем огромном кресле. Его грузное тело и просторные одежды переливаются через край.

— Да не такой уж он единственный, этот Гейнц. Гонору много! Другие не хуже бы справились.

О нет, ни в коем случае не следует мне понимать этот намек. Если изобретатель доберется до часов, они будут величиною с озеро, из каждой цифры полетят птички — в соответствующем количестве, а стрелки украсятся флажками.

— Гейнц вконец окосел, как твои две кружки добавил, Якоб…

— Задницу почеши, приятель.

— …с крыльца в лужу полетел и уж тут до мерзостей дошел: в рифму заматерился.

— Всюду мерзость, — сказал судья. — Не угодно ли: на дохлую лягушку наступил на площади.

— Наказать мусорщика!

— Мусорщика, профессор! Вы полагаете, это послужит славе Гаммельна? Право, не знаю, чем мы тут занимаемся.

— Я давно не был в Гаммельне, джентльмены, боюсь, что несколько забыл дорогую родину, служа ей на чужбине. Признаюсь, удивлен, опечален. Я — демократ и христианин, но в отеле насекомые! Горничные так неопрятны, что… приходится мыть руки. Прошу простить мою непрошеную откровенность.

— Экселенц! Профессор! Высокочтимый председатель! Все сказанное справедливо, неоспоримо! Город пора очистить. Здесь сегодня собрались самые светлые умы Гаммельна: изобретательнейший староста цеха оружейников, доктор, — ах нет, он что-то запаздывает, но вот его коллега фармацевт: вас, экселенц, просим консультировать по вопросам иностранной помощи, уповаю на ваше содействие, профессор. Наш уважаемый казначей, финансовый советник ван Пельц не позволит нам увлечься чрезмерно. Слева от меня — страж законов, справа — магистр, коего представлять нет нужды. Всех прошу помочь советом и участием. Сам же скажу: нужна вода, вода в каждый дом, и для начала построим водокачку…

Медленно отворилась дверь, вошел доктор — усталый и озабоченный…

— Уважаемый бургомистр подобен Геркулесу, для очистки авгиевых конюшен Пеней и Алфей запрудившему. Или водопровод смоет с наших улиц дохлых лягушек?

— Осушит грязные лужи, уничтожит кучи отбросов?

— Клоака очистит клоаку?

— Чума излечит холеру?

— Вы же слышали, коллеги: это лишь начало… Я с нетерпением жду водяного органа, фонтанов и статуй!..

О, невинные Гейнцевы каламбуры. О, расплата.

— Дорогостоящее начало, — в первый раз нарушает молчание мингер ван Пельц. Голландец родом, он несколько лет назад любезно принял на себя наши запутанные финансовые дела. — Но…

— И то сказать — гроша не останется, возьмемся за руки и пойдем плясать вокруг водокачки под музыку! Как мыши кота хоронили…

— Крысы! — Доктор вскочил. — Ночной сторож на складе Вальдмюллера! Крысы ему обгрызли ноги, я только что оттуда!

— Пока он спал, разумеется! Кара сопутствует преступлению. Вот она, распущенность!

— Крысы у булочницы кошку загрызли.

— Секретарю суда в суповой тарелке крысу подали!

— То-то сноха вчера всю кулебяку из булочной скормила коту. Не иначе, с крысиным дерьмом начинка.

— Мельнику всю муку изгадили!

— Крысы бросаются на детей, — взволнованно добавил доктор. — Прыгают в колыбели…

— Так не начать ли нам с крыс?

— С головы или хвоста? — прошептал я, покоряясь.

Магистр не слушал. Он вел сам с собой тихую ритмическую беседу, и я различил обрывок стиха:

…который властною рукой Нам будет обновленья знаком…

— Не будем отвлекаться из-за частностей, господа, — сказал судья, который тоже прислушивался к монологу магистра. Упрекая себя за недавнее подозрение, я взглянул на него с горячей благодарностью. — Предлагаю систематический план…

Увы, не было удачи его разумной попытке! Под столом зашуршало. Тедеско побледнел, профессор нервно подобрал полы мантии: не таково было хладнокровное мужество моего благородного друга. Он остался спокоен, когда на груду бумаг перед нами вскочила мышь, — мне почудилось, на его рукава! — замерла на мгновение, вся любопытство и доброжелательство… Магистр махнул рукой, мышь исчезла.

А в огромном зале родился ропот.

— Довольно сомнений! Довольно колебаний! Действовать! Извести крыс! Найти средство!

— Такое средство есть, оно получено в моей лаборатории… Как угнездилась наука в этой скромной голове, спрашиваете вы себя? Своеволие ее крылий, милостивые государи мои! Рыцарь реторт и колбочек! Да, были времена, когда алхимика окружал страх и почтение; и, может быть, недолго осталось ждать, что повальный мор, что неслыханное бедствие наконец-то принудят растерянное человечество облечь ученого властью!

Аптекарь говорит негромко, но как пронзителен этот голос, сотрясающий его длинное, тонкое, как хлыст, тело.

— Это что ж, крысиная отрава? По чердакам да подвалам с угощеньем лазать? Смотрите, почтеннейший, подохнет зверь в углах — провоняет, зараза пуще пойдет. О старой доброй крысоловке пожалеешь.

— Вздор!

— А мы ее усовершенствуем. Вот я тут чертежик набросал, не посмотрите? Через вытяжную трубу на барабан их, да лопасти посадить почаще, чтоб на клочки. А подведем к реке выход — так и вывозить не надо, тратиться; прямо в воду!

— Весьма, весьма остроумно. Но… пресса может квалифицировать как вивисекцию. Я — демократ, но я христианин; и что скажет Англия?

Мы смущенно переглядываемся.

— Э, кати в зад твоя Англия!

— Ваше сооружение внушительно, как тяжелая артиллерия. Не слишком ли — для этой… войны мышей и лягушек?

— Что ж что война? Войны движут прогресс, любой школьник знает — вон профессор вам подтвердит. Оно, может, и нехорошо, да не нами заведено. Я — механик, человек практический, а ежели ваше превосходительство в рассуждениях на повороте заносит, так ваша Англия по сей день в шкурах ходила бы, креста не зная, кабы ее с кораблей не завоевали. А как сама разлакомилась — пароход построила, не на этакой же шлюпке плавать, что вон там нарисована.

— Ошибаетесь, сэр. Английское судоходство развивалось исключительно в торговых целях.

— Э, такая торговля от пиратства недалеко ушла. Сколько народу на дно-то пустили?

— Наш мастер забыл, что атташе фон Тедеско все-таки не англичанин, а мы не противники прогресса, даже если он, увы, пьет из черепов…

— Это вы про меня? Я из кружки пью!

— О нет, нет, это древнее божество, древнее изречение, — поспешил я.

— Древнее — так и говорите. А только божество за вас крыс ловить не станет. Не хотите крысоловку — по-другому сделаем, еще и проще. Вот транспортер есть, давно без дела стоит, лента широкая; а сюда — четыре столба, метр, не больше, угол… гм… косинус… так, довольно. Транспортер подает, плита падает и прихлопывает. Конец.

— Да уж с такой высоты — сразу мокрое место.

— А в какую сумму обойдется эта конструкция? — осторожно спрашивает мингер ван Пельц.

— Прикинем. Земляные работы — пустяк, рабочие много не спросят, подъемное устройство — после башенок-то на ратуше — цело, приспособим, а плита… плиту для такого случая в мавзолее того философа позаимствовать можно, все равно родственников никого не осталось. Еще динамо. Ну, и патент… От силы три сотни за все и про все.

— Сомневаюсь. Электричество дорого.

— Дражайший финансовый советник, неужто и вы враг прогресса? — шутит председатель судебной палаты.

— Нет-нет, никто как мы — голландцы — ему способствовали, хотя никто, как мы, не страдал попутно… А мастер уж успел за меня казну сосчитать?

— Когда мы так бедны, не подобает воздвигать вавилонские башни. Господа, обратитесь к науке — тайной, быстрой, всемогущей! Мы не сдвинулись ни на воробьиный скок, забавляясь механическими игрушками. Пока не поздно, призовем на помощь мысль! Мысль не нуждается в столбах и землекопах, мысль не разорит нас, мысль вся вот здесь, как джинн в пробирке!

Длинной, длинной рукой аптекарь касается лба. И какие ногти! Я вспоминаю старинное предписание: оставлять оружие за дверьми ратуши.

— «Черная пыль»; производство моей лаборатории. Целебна в малых дозах, предположительно смертельна в больших. Действует мгновенно, обходится недорого. Удалить жителей наиболее зараженных кварталов, распылить порошок — и погибнут не то что крысы, но вообще все живое в радиусе четырехсот метров. Быстрота, простота, никаких громоздких приспособлений. Для операции достаточно двух человек.

— Как будто недурно, — задумчиво говорит полицейский комиссар. — Тюрьма кишит крысами. Только куда я дену арестантов?..

— Господь благослови ваш гений, бакалавр! — горячо восклицает доктор.

— Я не вполне понимаю… получается, что эти двое… гм… тоже?

— Вот оно что! До людей дошло!

— Да, милейший прогрессист, тут риск, и немалый. Это не то что прятаться за мраморной плитой, оскорбляя городскую святыню. Давид вышел на Голиафа без щита! Присяга воина обязывает к жертве, при защите порядка риск входит в контракт.

— Но, бакалавр, — озаботился судья, — такой приказ солдату или полицейскому превышает наши права, равно как повиновение в этом случае превышает их долг. Кого же… удостоить?

— Припомните: требовался только десяток праведников… Каков же в ваших глазах Гаммельн, коли на дне своего презрения вам не сыскать и двоих. Так пусть одним буду я — ищите второго!

Соблазн. Три, пять, десять соблазнов. Соблазн вдохновения — верный расчет, не мечта, не надежда, первый и потому последний, единственный. Соблазн кончить, прекратить (в эту минуту я понимаю, что никогда она…) — соблазн покоя. Соблазн кокетства, павлиньего хвоста — перед нею же! Последний упомянутый, не честнее было бы с него начать?

— Что ж, дорогие сограждане, всем известно, что это кресло не по мне. Возложите грехи ваши на козла и отошлите его в пустыню. Разрешите сопровождать вас, бакалавр?

— Возложите грехи ваши, — повторяет судья; он раздосадован и не смотрит на меня. Соблазн злорадства. — Похоть одолевала древних иудеев, видно, сильнее всего, потому был избран козел. И нас, похоже, не менее, но кто снесет другие грехи? Ergo, возложите…

— На осла отпущения! — подхватываю я, неуязвимый. — Враг, где жало твое?

Но неужели они так и не взглянут на меня добрее?

Аптекарь рад скорому успеху, но не затмился ли его ореол?

— Не найдется ли снова ягненок в кустах?..

— У нас в кустах только кошки бродячие, парочки да пьяницы, верно, Якоб?

— А пошел ты…

— Поистине, всемогуща невинность. Ягненок немедленно вызывает массовый зуд жертвоприношения. Зато виновному, — магистр смотрит мне прямо в глаза, и я стремительно трезвею, — виновному не дано искупить ничьей вины, кроме своей собственной.

— На Страшном суде всех простят, — бормочет пьяный Якоб.

— Ловко! И того, значит, малого, что велосипед украл, и Петера с Паулем, что вдову и дочку ее зарезали? А вы-то, судья, их вешать приговорили.

— А вот затем именно, чтобы потом простить.

— Так проще их порошком господина аптекаря посыпать!

Позабыв даже рассердиться, аптекарь кричит:

— Петер и Пауль!

Председатель смотрит на него с интересом.

— Гм. Вы думаете, они согласятся?..

— Вот и наскребли двух праведников.

— Праведники не праведники, а подумайте, чтоб человека зарезать, тоже смелость нужна.

— Да один-то держал, пока другой резал.

— Все-таки.

— Возможность уцелеть! И тогда — прощение, да что я говорю — прощение, тогда преступник становится героем, убийца — благодетелем целого города! Вина искуплена! И… пусть им дадут выпить… перед операцией.

— Но если откажутся?

— Тогда… принудить.

— Искупай, значит, или вышка.

— Интересно, имеет ли подобное принудительное искупление силу перед лицом Неба?

— Это вопрос богословский, — вмешивается Тедеско. — Светское же право, как известно, опирается на прецедент…

— Право не выводится из фактов, — возмущенно говорит судья.

— Преклоняюсь перед таким возвышенным суждением, но вот именно выводится. Граждане нашего дорогого Гаммельна, переходя улицы, глядят на машины, а не на светофор. Испытанные легализованные прецеденты вашего случая не известны, так что случай ваш — вне права. Иными словами, это делают, но об этом не говорят.

— Благодарю за урок, экселенц. В самом деле, чрезвычайные меры, к тому же временные, не всегда поддаются легализации.

Для нашей заспанной, добродушной, бесформенной провинции эти мысли пока еще слишком широки и смелы. Но судья поддается: он готов даже на поражение в споре, лишь бы не дать мне прослыть героем.

— Вы не найдете надлежащего, пристойно звучащего наименования для таких действий, следовательно, не поднимете их до уровня легализации. В истории останутся не записи, а слухи.

— Слухи очень опасны, — тревожно произносит мингер ван Пельц.

— Но чрезвычайные обстоятельства! — Голос аптекаря возвышается до визга. — Вспомните чумные эпидемии, господа!

— Да у нас-то не чума. Моя жена как завопит, крыса от нее куда и бежать не знает. Вот мы все и закричим да в тазы, в сковороды бить начнем, а то еще музыканты в свои трубы задуют — никакая тварь не устоит. И детишкам пошуметь, побегать удовольствие, уж вы, профессор, для такого случая с уроков отпустите! Утопим зверье в реке, отпразднуем…

Сколько же часов мы тут сидим?

— Вот это хорошо придумано! Только зачем тазы да кастрюли, надо автоматические погремушки, трещотки с вертящимся барабаном, особой конструкции, — то-то музыка пойдет! Англия-то не возразит, ваше превосходительство?

(Вот именно. Тарелки, большой барабан, глокеншпиль…)

— Напротив, эта веселая идея вполне в англосаксонском духе: майские пляски вокруг шеста, шумные карнавальные шествия… — И вполголоса судье: — Я — демократ и христианин, но, сочувствуя вам, вижу: управлять Гаммельном не то чтобы трудно, это просто бесполезно.

— Городская казна, по крайней мере, не пострадает.

— Пожалуй… Итак, бургомистр! Не угодно ли распорядиться? Следует все тщательно продумать: размещение людей, направление шумовых потоков, время общего сигнала, самый сигнал, — очевидно, колокольный звон; полицейские посты для предупреждения беспорядков…

Немыслимо. Смерти подобно — смерти моих ушей после трех секунд такого содома. Нет, никогда! Пусть же хоть для этого пригодится мне постылая власть.

— Господин бургомистр колеблется? Но тогда лишь чудо спасет Гаммельн!

Чудо! Река и чудо. Еще не музыка, уже не шум…

— Чудо — это так банально, — говорит Тедеско с ласковой пренебрежительностью.

Теперь или никогда!

— Не пренебрегайте банальностью, граф, — говорю я. — Приемлю банальность — как приобщение к человечности. Искупление — тоже чудо. Друзья, минуту внимания! Не надо греметь, стучать и вопить: крысы пойдут в реку сами! Мы посылаем курьера к знаменитому Флейтисту-Крысолову!

Прошли две недели; слухи волновали Гаммельн. Наш курьер не без труда был допущен в Краков, но там нечего было и думать о визите в Collegium Maius[13]: факультет магии ревниво оберегал своего гостя, а также свои тайны. Портье Гранд-отеля не пожелал отвечать на вопросы. Надеясь на счастливую случайность, на необходимость Мариацкого костела в любом туристическом маршруте, курьер предпринимал ежедневные треугольные прогулки между улицей Св. Анны, главным рынком и Славковской; но так назойливо разглядывал и расспрашивал, что в конце концов был заподозрен в дурных намерениях. Отчаяние побудило, наконец, в честном малом изобретательность: он подкупил одного студента, и наше послание достигло адресата. И вот, когда бедняга курьер изучил в подробности каждую кавярню[14] в своем треугольнике, от Литерацкой и Мокка до Античной, и однажды забрел в «Казанову» на Флорианской, — посредник принес устный ответ: артист бы рад приехать, но давно зван и обещался в Авиньон, Палермо, Бад-Годесберг и Кельн; быть может, там и не такая скорая надобность, но как же быть? С тем и возвратился наш посланец, изрядно потратившись и лишь однажды повидав Флейтиста — издали, когда тот выходил из университета в окружении студентов, лиценциатов и юных бакалавров.

Предстояли дипломатические сложности; атташе фон Тедеско являл все свое прославленное искусство, звоня в европейские столицы; счет за телефонные переговоры достиг внушительной величины. Наконец знаменитый согражданин наш простер свою любезность до того, что сам вылетел в начале мая в Швейцарию для консультаций и посредничества… Опираясь на имперский авторитет Англии, он сумел вызвать у Европы сочувствие к Гаммельну, и теперь в отеле «Империя» днем и ночью выводили клопов: мы ожидали скорого прибытия Крысолова.

В эти полмесяца я, Жан Вальжан, не видел своей Козетты, я, Калибан, не видал своей Миранды; только сегодня я, Пьеро, износившийся за сорок лет, увижу свою Коломбину. Я был занят, бесспорно, и все же никогда до сих пор не допускал встречных посягательств службы и сладостного общения. Если что и помнил четко, так это деление времени меж двумя моими вселенными… Теперь все перепуталось, и что ж это; начало старости? Последствия пьянства? Впрочем, и ты не без вины, Памина. «До июня он мне не нужен», — сказала ты старой Марте, и Марта передала это мне, сердитая и за меня обиженная. Что ж, девочка, если это твоя прихоть, да будет так, я давно уже не воспитатель, не наставник твой. И позабудься то время вовсе, не пожалею.

Добрый вечер, дитя мое, ты грустишь? Вот я тебя позабавлю россказнями. Флейтист-Крысолов приехал сегодня утром! Город высылал за ним экипаж — старинную герцогскую карету, лошадей целый день скребли, чесали, украшали султанами. Свою лошадку помнишь? И ее впрягли, славная четверка получилась. И — разминулись! Пустая вернулась бы карета, да наш добряк Ганс подобрал на дороге мальчонку: неладно, говорит, порожняком возвращаться, взял этого — за сына будет; только как же приезжий-то? Мальчишка чумазый, сидит на плечах у Ганса, глаза — как две вишенки, знаешь, когда ягоды на верхушке дерева остались и оттуда дразнятся. Хотелось бы тебе сынишку?.. Да, так разминулись. Ганса я утешил, себя — не очень, под утро только заснул. И на заре — звонок! Смеющийся голос приветствует бургомистра славного города Гаммельна. «Рад безмерно, маэстро, да как же вы до нас добрались?!» — «Прошелся пешком по лесу, солнце взошло, птицы проснулись — видели вы, бургомистр, лучи на поляне? И…» — нет, не буду повторять, не звучат его слова, на мой голос переложенные. Жалеет, что огорчил форейтора, берейтора, словом — кучера. Нет, дитя мое, это не случайность: он артист, на что ему наш пыльный бархат: изъеденные молью подушки, занавески, резные ручки — лавка старьевщика на колесах! Он мерит пространство ногами и не в постели грезит о прелести рассвета… Чудесно, говорю, где пожелаете остановиться — быть может, в ратуше? Лучшие покои отведем! — Номер в отеле, не надо беспокоиться, — отвечает молодой баритон виолончельного тембра, я скоро уеду, ждут! — Помилуйте, да покажитесь городу, поиграйте. У нас в Гаммельне кто ж не музыкант. Смеется: так и задумано, а пианиста найдете? Как не найти, пришлю сегодня же…

Уговорились: два концерта для нас, третий — утренний — для крыс. «Орфей и фурии усмиренные — не токмо нас возвышающий обман, с малою поправкою на житейскую прозу — крысы вместо фурий, кто не верит, пусть проверит…» — а он уже не слушает, я и не уловил, когда в трубке щелкнуло.

Бог свидетель, душа моя, я рад нелицемерно. Сгинут не сгинут крысы, а музыкант он хороший. Как я это знаю? Так думаю, и сердцу весело думать так! Вот послушай-ка, на это многие надеются: выгони сегодня крыс, завтра вывези мусор, вымой окна — послезавтра засияют глаза, расцветут улыбки, любовь взойдет в небесах… Я не отвергаю, нет, ведь никто никогда не пробовал доделать до конца… Но что, если крыса в сердце человеческом — гаже амбарной? Пойдет ли за ним амбарная, как знать, мне не до этой крысиной магии; но крыса человеческая подвластна чуду, чуду только и податлива. О том и думал, слушая голос музыканта, и предвижу, любя и злорадствуя, как схватятся за грудь добрые гаммельнцы, когда прочь побежит их крыса! Какой визг и писк, какая толчея! Как заскрипят их мозги, осмысляя случившееся! Туда дорожка и моей крысе… Мучительно и благодетельно. Собирайся, девочка, послушаем Флейтиста, тебе бояться нечего, твой дом чист сверху донизу. Неловко? Бог с тобой, дорогое дитя, кто же нас не знает — бургомистра и его воспитанницу.

Овации встретили артиста; и как просто он стоял там, высоко над залом. Длинные, слегка расставленные ноги марафонца, крепкие бедра, широкие рукава зеленого камзола, белый прямоугольник рубашки, глаза смотрят в зал с веселым любопытством, на голове зеленый бархатный берет. Рука с флейтой плавно взлетает, он склоняется, приветствуя публику, — не паж, робко влюбленный в королеву, не Бог и не дьявол, — странствующий подмастерье, сговорчивый и лукавый, бродяга не из нужды, а по вольной воле. Величие? Величественны старики, магистр величав… а я и в старости не обрету величия.

Перед ним пюпитра нет: вся игра будет наизусть. Пианистка Бербель, племянница магистра, раскрыла ноты — не крюки, не невмы, привычные наши смородинки на черенках; руки ее дрожат от волнения. Все как обычно, но что ж это? Флейтовое соло из «Орфея»? И старого Глюка он играет с таким вольным акцентом, словно бродячий акробат удобно расположился в тени под деревом и насвистывает своей подружке. Звук тонкий, острый как игла, чуть резковат, быть может, а хорошо… Хорошо, чудесно, но я не меломан только, я бургомистр, внемлющий долгу, — вот такой-то музыкой он будет ворожить этой хвостатой гадости? Ах да, вспоминаю, — он ведь импровизатор, ступень промежуточная от исполнителя к композитору, искусство, ныне утраченное. Бедняжка Бербель, рояль отрывисто тявкает: крысы сгрызли прокладку на молоточках… Надеюсь, рояль ему послезавтра не понадобится: женщины крыс боятся, и не тащить же этот катафалк в воду? И Бербель сама не легче… В самом деле он войдет в воду? И как далеко?

А вот этой пьесы я не знаю: старинный напев, не позже XIV века, похоже на гальярды Бертрана, но какие странные славянизмы — Богемия? И что за ритмы буянят в этой наивной, далекой, полузабытой мелодии, будто инъекция молодой крови? Ай да Бербель, молодчина, справляется, ловчит вдохновенно, не глядя в ноты, — а ведь мы с ней одной выучки, доброй старой школы: играй что есть в нотах, и только то, что есть в нотах, и ничего кроме…

Ты слушаешь, девочка моя, слушаешь — смотришь, будто у тебя перепутались глаза и уши. Я тихо, тихо надеюсь: ты как-нибудь догадываешься, что это для тебя я выискал диковинку. Что мне до прочих и до прочего!

А публика слушает и почесывается: грязен Гаммельн, грязна мука на мельницах, грязно звучат гаммы у школяров-музыкантов. Публика слушает ртами, вытянуты шеи, подняты вверх, шевелятся острые крысиные морды… Ах, что же это: зал сотрясается, позвякивает люстра — наступил час ночных грузовиков с мусором, впопыхах никто не сообразил переменить маршрут, — и Крысолов у рояля приплясывает, перед Бербель вместо нот — его берет, а в зале стучат хвосты под креслами, его взлохматившиеся волосы поднялись рыжей короной, и флейта — словно палочка, и крысы не сводят глаз со своего рыжего пьяного дирижера!

(Чьи это стихи? Кого благодарить за незабвенный дар, хранимый с юности?)

Как здесь душно, оказывается. Что делать, зал наш убог и тесен, изнемогает от невиданного людского скопления. Пойдем, дорогая, артист устал, он не станет бисировать, рояль закрыт. Но нет, он играет — один, простую тихую песенку, куплет шубертовской «Липы», — и вот уже слезы умиления смывают с глаз чертовщину, на миг причудившуюся. Хоть он снова взламывает ритм синкопами. Довольно, довольно — испытавший восторг уже преисполнился нетерпения, неблагодарный: скорее прочь с глаз, прочь из ушей. Идем, девочка, за стенами — прохлада, влажная ночная тьма. Любезный, где это вы успели охмелеть, не на концерте же? Подальше от дамы, прошу вас. Если не умереть экстравагантно рано, если в пристойной длительности удержится жизнь, в тебе поселятся и приживутся двойные изображения; тогда не спеши, не разбивай первое ради последнего и последнее ради первого: не ожесточись… Чем припомнится тебе через годы эта музыка: грехом, благодатью, насмешкой? Подожди: не суди поспешно ни себя, ни музыканта… Опять я менторствую невпопад. «Прими сиротку, сударь, родители почтенные люди были, — сказала мне Марта, — большая выросла, кормить-поить-укрывать надо, а там — замуж выдавать, мне одной никак. А тебе дочкой будет». Годился ли я в отцы, оробевший музыкант? Не найти сочувственного слушателя, не найти готовность понять. Все они, давние приятели мои, были неприкаянными, бродило среди них, пошатываясь, само окаянство, а я так хотел стоять перед судьбой достойно! Я оставил музыку ради службы в магистрате, и так успокоителен был этот скромный, но постоянный достаток и ясность на годы вперед! Вторжение ошеломило меня. Смутил призрак семейного бремени, и, боюсь, я не был с вами обеими приветлив. Марта не пожелала заметить мое недовольство; она обошлась со мной пренебрежительно, как после той давней и единственной встречи, когда мальчишка, посвящаемый ею в некую науку, оказался плохим учеником. Но бесследно исчезло ее веселое прошлое, и она воспитала тебя в удивительной строгости, не замечая нынешних непринужденных нравов. Ты была безучастна, ты привыкла не привыкать к новым лицам — и вот мне захотелось, чтобы ты отличала меня от соседа, молочницы, от кота, от стола и стула, наконец! Девочка, и мне хотелось победы.

Я занимался тобою, старался обучить всему, что знал сам. Клянусь, не благодарности искал, но любопытства, ко мне одному обращенного взгляда, интонации, которую мог бы присвоить…

С какой-то смущенной радостью принимал я первые знаки твоей привязанности. О дитя мое, никогда я не помышлял о тебе как о дочери, и все же: если мужчина в опасности не может бежать, потому что с ним женщина и ребенок, то лучше, пристойней, нравственней эта невозможность, нежели свобода.

Но думалось мне еще и так: твое прежнее безразличие — не безопасней ли?

Осторожно: не споткнись об эту голову. В Гаммельне много пьяных бродяг, в праздники же сугубо. Само слово «праздник» тревожит, досаждает мне: предпочел бы «ликование», ибо этимология его — от готского laiks, то есть пение, пляски — предполагает дело, занятие. Даже вольное толкование — глядеть на лик возлюбленной — исключает праздность. Праздный, пьяный непристоен и оскорбляет зрение и слух честного человека, который трудится изо дня в день, принимает скромное вознаграждение, привязан к своей семье и не желает ничего иного. Ни разу я не представал перед тобой в неподобающем виде… Издавна толковали у нас о сухом законе, но важные причины тому препятствовали. Однажды, восемь лет назад, я предложил тогдашнему бургомистру: пусть хотя бы раз в год, на Рождество, особая машина подбирает с улиц и развозит по домам хмельных гаммельнцев, потерявших облик человеческий. Дитя мое, я был еще молод!

Бургомистр, его преподобие Шонгауэр, признал эту меру малой, но небесполезной. Правда, в городе надо мною смеялись, прозвали автомобиль «пьяным аистом», намекая на печальный сюрприз, который получали жены от младенца Христа. Но бургомистр отметил меня своим вниманием; узнав о тебе, он пожелал давать тебе уроки. Добрый, достойный человек! Не мне занимать его место; однако с тех пор и начался мой незаслуженный, слишком стремительный успех, никого так не поразивший, как меня самого. А если дозволял я себе порадоваться, то лишь потому, что мог дать тебе лучшее воспитание.

Как-то раз я посетовал на резкость твоих манер. «У нее прекрасный голос, — заметил его преподобие, — почему бы не обучать ее пению? Быть может, нежные мелодии…»

Да, сознаюсь: сам я не учил тебя музыке. Какой-то непонятный страх останавливал меня. Ты ловила музыку на лету, и твои пристрастия пугали меня. Ты пела — чисто, верно — уличные песенки, банально афористичные, грубоватые, я сказал бы даже — разбойничьи… Голос твой срывался от бессознательного волнения…

Я пригласил старенькую суматошную певицу, не слишком надеясь на успех. Но чем-то учительница привлекла тебя, ты охотно пела вокализы. С каким наслаждением я стал твоим аккомпаниатором! Как старался приучить тебя к сладостным итальянским ариям! В награду за выученный урок я приносил тебе любимое пирожное безе. Не знаю, хорош ли такой способ; однако занятия сближали нас. Ансамблевое музицирование для партнеров — привычка превыше кровного родства.

Но вот ты стала взрослой; приличнее было нам поселиться отдельно. Я уже опасался докучать тебе. Старая Марта иногда приходит ко мне прибирать, я же бываю у тебя не часто и не редко: выдерживаю должные паузы. Случается, ты сама зовешь меня в неурочный день, встречаешь с приязнью, рассказываешь и расспрашиваешь, — впрочем, слушая мои ответы рассеянно: дети знают, что взрослые не ждут от них заботы или совета. А я не из тех, кто внушает тревогу.

Сюда, сюда, девочка; и как это не убраны нечистоты вблизи твоего дома!.. Я и такта не пропустил твоей музыки, угадаю наперед каждое слово твое и поступок. Уверен, что изучил тебя лучше, чем ты сама себя знаешь, это моя маленькая хитрость, которую не выдам. Сейчас, после музыки Флейтиста, — узнаешь ли ты себя, Памина? Узнаешь ли назавтра? Хорошо ли, что ты, что мы ее слушали? Говорил ли я тебе, что и мысленно не звал тебя дочерью?

У тебя высокие светлые комнаты, окна на юго-восток — не сразу нашел я старинный дом в укрытии липовой рощи. Весной здесь поют соловьи, в июле цветет липа, и нет в мире постоянства надежнее. Соседи — тишайшие старые супруги, Филемон и Бавкида, а еще — добрый седой архивариус, иной раз я захожу к нему послушать рассказы о древних хрониках Гаммельна. Снова поселиться вместе? Музицировать в угловой комнате, где стоит твой маленький рояль? И потом не уходить одному домой… Да-да, рояль задирает третью, заднюю ножку, а его заглушают трубкой свернутых нот — за плохой аккомпанемент! Уж не лучше ли продолжать наш дуэт — не быстрее andante, своевременно чередуя мажор и минор? Ах, девочка, я не игрок! Нравственный закон в нас, звездное небо над нами, — как волшебно уйти под это небо налегке, а вам с песенкой, с флейтой не сундуки укладывать, — но как будет странствовать сорокалетний подмастерье с роялем за спиной? Да еще справлюсь ли с ремеслом?

Что ты сказала? О нет, дитя, старая музыка — не пирожное безе, это слишком резко. Даже Дебюсси, при своей приторности… Фавну жарко, фавну лень, голова запрокинулась, он выронил свирель, — а послушай, как шевелятся острые уши, как исподволь елозят по траве копытца — сами по себе, он про них знать не знает; уличай, обличай, стыди его — он только приоткроет глаза в невинном удивлении…

Козел вместо безе.

Но, конечно, германская муза питательнее, даже Шубертов липовый цвет — вещественнее…

Вот ты и дома, Сабина, — прийти завтра? Приду; когда тебе хочется? Утром? Чудесно, утром. Право, ты резко судишь о старой музыке — по-детски, по-женски…

Она тронула уже колокольчик и вдруг обернулась и сказала с веселой улыбкой:

— Мы вместе учились в школе. Его зовут Клаус.

— Успокойся же, Бербель, поди отдохни, еще лучше — засни.

— Ах, дядя, не до сна, опомниться не могу, страшно.

— Что вы, дорогая фрейлейн Бербель! Вы были блистательны. Я давний поклонник вашего таланта, но сегодня вы превзошли себя.

— Вот именно — превзошла. Вы знаете, дядя, у меня на сцене мандража не бывает, все выучено, с партнером никаких недоразумений. А сегодня… глядите, до сих пор трясет.

— Милая фрейлейн Бербель, вы лучшая пианистка Гаммельна, не устану это повторять. Какая техника, какое чувство стиля! Какое равновесие в ансамбле! Вы так мастерски уловили манеру нашего гостя, так применились к его звуку, далеко не обычному. И что еще удивительнее: вы аккомпанировали наизусть! Позвольте узнать, кстати, что это за пьесу вы играли — в самом конце? Неужели… право, боюсь высказать догадку, чтобы не переполнилась мера моего восхищения, — неужели вы импровизировали аккомпанемент?

— Вот тут-то самый ужас и был. Простите, бургомистр, — нет, дядя, не хмурься, я должна еще выпить. Два часа на сцене в таком напряжении, руки сводит, любой тебе скажет, что надо мускулы расслабить…

— Нехорошо, Бербель. Что сказал бы профессор, увидав невесту пьяной. Эти кафешантанные манеры тебе не к лицу, ты уж не девочка.

— Знаешь, дядя, я твоего протеже не терплю, но сейчас, чтоб мне провалиться, не отказалась бы, и поскорее. Чтобы завтра не играть — по семейным обстоятельствам. Вы говорите, бургомистр, «уловила манеру». Еще та манера: играть без репетиции, не договорившись с концертмейстером! Когда он начал эту… это… черт знает что такое!

— Бербель, не бранись!

— Черт знает что такое, говорю! Кошмар: он начинает, а я без нот не знаю, что делать, и вдруг беру аккорд, второй, откуда что берется, куда девается, нахожу басы левой — как во сне — лечу, земля далеко-далеко внизу, помню, что могу упасть, и не падаю, по спине мурашки… Нет уж, не надо мне таких наитий! Ведь убей — не повторю, что играла. Что-то в нем не то, дядя, положил бы крестное знамение на него и на меня заодно.

Часы магистра, осанистые и важные подобно хозяину, бьют полночь. Густой колокольный звон в малую терцию.

— Вы пережили высокие минуты, дорогая Бербель. Не пугайтесь вдохновения, даже если оно мистично. Разве сама музыка не заключает в себе нечто мистическое?

— Черта с два, у меня от этой мистики с детства мозоли на пальцах.

— Бербель, ты охмелела. Иди с богом, спокойной ночи.

— Друг мой, ваша славная Бербель приобщилась к чуду, и это потрясло ее. О волшебная флейта! Как мы робеем пред необычным!

— Вы не оробели как будто.

— О нет, и я в смятении, и к вам принес, непоколебимый друг, мое смятение. Выпьем, магистр, за волшебное смятение! Мы давно не видались, вы сказали мне недобрые слова тогда, в ратуше, но сейчас — выпьем!

— Извольте. Я с огорчением вижу, что вы мальчишествуете. Такой легкий ветерок сорвал ваши паруса, сломал ваши мечты? Вот этот дешевый шарлатан вскипятил вас до бульканья? Вы же пускаете пузыри. Ваш восторг несоразмерен с предметом.

— Магистр! Еще вчера я повторил бы ваши слова: мне ли равняться с вами крепостью убеждений, блеском красноречия. Но как отрадно свидание с юностью! Не смейтесь! Разве я пьян?

— Да когда ж вы не пьяны, мой превознесенный друг.

— Пусть — во имя идеала!

— Сильно сказано. Не спорю, иной раз недурно позабавиться и этим, но вы непростительно путаете Тамино с Папагено, благородного принца с дикарем-птицеловом! Истинная музыка крепка как скала, ein fest Berg; она имеет начало и конец, направлена к цели: я назвал бы ее телеологичной в высшей степени, потому-то Церковь и заключила с ней союз навеки. Музыка векторна. Вырывая мгновенье у хаоса, она придает ему форму окончательную, обжалованию не подлежащую, и движется дальше не колеблясь, не возвращаясь. Эта музыка — в родстве с Великим Устроением… И лишь у ног ее — не выше колен — мотыльково мелькают случайные мотивы, песенки… Тема тысячу раз меняет обличье, музыкант без конца возвращается вспять, разрушая уже созданную форму, не умея или не желая определить ее раз и навсегда. Эта вечная неуверенность — немощь или злая воля, побуждающая путать, сбивать с толку? Вариации только прикидываются формой: концентрические круги без развития, топтание на месте… Разве не обрываются эти пьески где попало, не помышляя об итоге?

— Но, мой друг, вариационная форма стара как мир. Классики не гнушались ею, и даже степеннейший Брамс…

— Ложное сходство! Моцарт, Бетховен, преображая тему, строго указуют ей путь; их варианты — маска симфонизма, божественно телеологичного по своей природе. А нововенская школа? Веберн не оканчивает свои опусы сомнительным многоточием. Мы с вами провели немало часов, восхищаясь логичностью их построений, неотступным движением к выводу. Нет, не вам аплодировать развеселому хаосу, который обманом захватывает власть, дурача и мороча доверчивую толпу!

Его соображения, как всегда, глубокомысленны. Но сейчас мне не хотелось бы низводить мою радость до ужасов музыковедения; удар часов ободрил меня: «пора!» Час ночи.

— Признайтесь: вы суровы из самолюбия. Ах, если б вы не отвергли мои уговоры, если б мы сидели там рядом, вы тоже были бы побеждены. Поверьте: преклонение возвышает! Боже правый, как я счастлив: мои уши слышали, мои глаза видели его — Homo laudens[15].

— Вот как. Боюсь, ваш экстаз сомнительного свойства — совсем как страх бедняжки Бербель. Но у нее-то животик… гм… впрочем, у вас тоже будет скоро. А вам, скажите, не случалось… дружить с мальчиками? Так или иначе, этот гаер опасен. Следовало предвидеть.

— Предвидеть чудо!

— Чудеса, сиречь мошенничества, сиречь шарлатанства, без малейшего напряжения предсказать можно. Всегда одни и те же, они назойливо похожи, эти пикантные подробности мифов, легенд и житий. Изюминки в пироге, каковые старательно выковыривает и пожираете чавканьем Homo sopiens, Человек сопящий.

— Я, кажется, имел несчастье вас разгневать.

— Не то чтобы… но вы правы: я увлекся и заговорил с вами на языке вашего подтекста. Вернемся к крысам. Они будут изгнаны?

— Никогда не поверю, чтобы это тревожило вас. Крысы, лягушки, клопы, тараканы… Нет, не мелкую эту нечисть — вам пристало изгонять самого сатану, громадного и раскормленного. Даже я в этот миг не думаю о крысах. Я жду для Гаммельна очищения искусством, бескровного искупления!

— Трогательный обычай: именовать пугающее благостным в надежде, что имя прилипнет и обезопасит.

— Ваш ученик! Без колебаний я даю имя человеку и событию и уверенно жду, что имя явит свою магическую власть. И как знать, воспрянувший Гаммельн не оценит ли, наконец, вас по достоинству?

— Что ж, да сбудется по слову вашему. Или: берегитесь, что сбудется по слову вашему. Не выпьете ли?

— И впрямь я пьян, а вы по доброте своей хотите отрезвить меня. Но я продолжаю быть пьян, и меня томит соблазн сквитаться с вами… за все. Вовремя явились вы в мой невинно-растерянный мир, чтобы навести порядок, громко и отчетливо, с прекрасной дикцией назвав все вещи своими именами. О, какая в этом сила, мне ли не знать, как она покоряет. Ведь имя можно дать лишь однажды, это — деяние, мне самому недоступное, О дивная эйфория бесспорности! Mensʼy regalisʼy[16] дозволено покемарить минутку: он устал от времени беспрерывного выбора. Те лабухи пусть самовыражаются, окосев от вожделенной свободы, но я-то другое дело, я провел столько лет в страхе и трепете, как бы не облажаться, и всегда слышал: ладно, мы тут в дым укирявши, да, нам можно, а тебе — ни фига, поди скорей квартет напиши с такой клевой-клевой полифонией. У кого фантазия не хиляет… Позерство, бравада, ведь знаю же я, что не так, между двумя шуточками написана «Волшебная флейта»! Но слово разит, отец мой! Насмешка убивает! Званый, но не избранный… И вот тогда-то «благо» сказали вы и сказали «зло». И я повторил за вами, ибо увидел: вот то зовется благом, а вот это — злом. Вот она, ваша переливчатая мантия, роскошно расшитая, ваши туфли с загнутыми носами, ваш шелковый тюрбан, украшенный магическим рубином. Вы великий виртуоз, и природа вашей власти та же, что у Крысолова, так зачем же вы зовете его фокусником и шарлатаном? Вы подменяете вещи названиями… о, простите. Я, должно быть, сильно пьян, как в тот час, когда вы открывали мне окончательную истину. А что, если в одно прекрасное утро задохнешься в окончательности, и забарабанишь кулаками в стены окончательности, и восстанешь против окончательности, уже не заботясь об истинном и ложном, но потому только, что окончательность не расцветает вариациями?

— И человечек пойдет искать страх — чтоб сердце замирало, жутко и сладостно разом, пройти по краю пропасти или встретить дракона с грозным гребнем, чешуйчатым хвостом, а то с дудочкой в руках. Впрочем, вас, милый, и дракон выплюнет. Давно, давно мне надо было выдать Бербель замуж!

— За этого вашего домашнего шута?

— Нет, домашний шуту меня другой, — ответил он ласково. — А этого держу за слух. Представьте, у него абсолютный слух на богословскую прозу, Боссюэ бы лучшего не пожелал. Проверяю на нем фразы, периоды.

— И потому Бербель будет счастлива?

— Бесспорно. Это трехчетвертной такт: место, время, слово; и пауза, когда надо, на третьей доле. Он из школьных учителей. Заметьте, он имеет форму, целиком отлившуюся из функции. Отливка совершенна: ни раковин, ни вздутий. Быть может, он не умеет хотеть, но ведь хочу за него я.

— Классик!..

— В своем жанре. А ваше пренебрежение — не лисовиноградно ли? О, вы опять…

— Во имя свободы! Самообмана! Я ведь знаю, мы окружены скрежещущими названиями и надписями и выбор дозволен лишь внутри круга. Но мы можем, можем однажды изменить вашей магии — с той, себя не стыдящейся, с вакхической любовью, с банальным чудом!

— Fecit potentiam[17], дорогой мой. Вы вернетесь, чтобы полечиться ртутью. Не симулируйте ностальгию по юности и воде, вам же милее вечный двигатель с гарантией. Порядок и трезвость надежды, якорь держит, канаты прочны. Вакхическое же опьянение слишком быстро выветривается, и похмелье мучительно, непристойно-потешно… Эта мелодия! Нет, она не «льется» — согласно паскудной метафоре вашей музыкальной критики, она продирается сквозь частокол синкоп, изодранная, окровавленная, взвизгивая от боли! Зеленые рукава и берет над костром волос, руки и ноги на шарнирах, грудь, спина и живот под ударами ритма, ритма, и ритм пинками воскрешает трупы!

— Магистр! Вы… вы были там?!

Никогда, никогда я, знающий этого человека много лет, изучивший рисунок кожи на его ладонях, не видел его в такой ярости. Мраморная каминная доска разлетелась от удара. Заметив мой испуг, он овладел собою и сказал негромко:

— Не знаю, что вы имеете в виду. Ваши обязанности призывают вас, бургомистр. Вы сильны в планировании, но конец может подшутить над началом.

Это намек — на что? Я пил прилежно и другом был поощряем, но из последних сил пытаюсь уразуметь: наше с ней начало десять лет назад не приведет ли ее и меня к какому-то концу — ах, хмельное косноязычие даже в мыслях! — а мне бы надо меж началом и концом поискать дорогу?

Часы гулко окликают: «Бе-ги! Спа-сай!»

Меня тревожит нечто неназванное; нечто известное всем, но не мне; должно быть, что-то, на чем стоит мир. Но минует остаток ночи, и я приобщусь ко вселенской чаше: как ни отворачиваюсь, край ее надвигается на меня.

Кажется, он сильно ушиб руку: когда я уходил, он все еще поглаживал левой ладонью правый кулак, не разжимая его.

Стой тут один и не говори: «Невозможно! Невероятно!» — не до Того, когда нужно успеть так много. И прежде всего узнать, каково оно на вкус, цвет и запах это невероятное. И далее: значит, я неотличим от других, если ограничиваю пределы возможного своим воображением?

Мне также надлежит понять: зачем я здесь, под ее балконом? Или иначе: зачем я здесь, а он там, когда натуральнее было бы наоборот: я там, а он здесь — чтобы играть, как подобает при любовном свидании, сопроводительную серенаду на дудочке? Или еще иначе: если он там, то зачем я здесь?

Я видел, как он вошел, а он меня не заметил: старая липа возле твоего дома послужила мне укрытием. Утром ты дала мне письмо: я должен отнести, подождать, пока он прочтет и напишет ответ. Потом — принести ответ. В письме нет ничего запретного для чужого глаза: не придет ли давний школьный приятель в гости — в любой вечер, когда захочет прийти.

Девочка, я никогда не видел тебя раздетой. Придется вообразить, а статуи и картины не помогут: ты и вполовину так не изобильна. Я привел его и остался подождать, как Лепорелло, как шофер у подъезда (только я не засну, радуясь передышке); а потом, наверно, провожу его. Поэтому, видишь ли, я уже не лишний в том, что происходит наверху, и должен хотя бы мысленно увидать вас обоих.

Да, я почти что привел его. Прочтя твою записку, он рассмеялся удивленно: «Вот неожиданность! Неужели та девчушка, светлые локончики? Приду, сегодня же, после концерта! А эта улица — где же?» — И я рассказал дорогу и даже нарисовал для верности твой дом, мост, фонарь и липовую рощу. И подумал, что за стволом липы хорошо укрыться.

Надеюсь, меня не осудят слишком строго за то, что не предупредил его об уличной грязи, столь неприятной ночью. Тем более что я тут же устыдился, отомстив так мелко. Но что говорить об этом, если я сделал промах безмерно больший! Я не объяснил ему, что ты еще дитя, что первый раз ошеломителен даже для мужчины… Боюсь, он поторопится. Боюсь, он не будет достаточно осторожен и бережен с тобой. Он будет слишком скор, с его ногами бегуна-рекордсмена, — мимо, мимо, только бы разорвать ленточку! Я — нет. Пусть руки пройдут долгий, долгий путь — выше-выше и ниже-ниже, пусть обучатся на подъемах и спусках, умнея с каждым поворотом. Откровение нисходит на меня: например, в аптекаре я обрел бы единомышленника. Вот кто, неистово вожделея, сумел бы выжидать, бесконечно оттягивать. Судья — тот вычертил бы график. А насмешник? Но нет, насмешники не умеют любить, и в этом — мщение. Так. Я отдаю тебя на пробу змеям, быкам и драконам — всем, кроме себя. Этих уроков ты у меня брать не будешь. Правда, я не искусник, не виртуоз, но знаю нечто. Вот детская книжка с картинками: черные контуры на белой бумаге, а ты раскрась сам. И, пожалуй, прибавь что вздумается, на что и намека не было: из оранжевой трубы пусти струю синего дыма, нарисуй в желтом кругу зеленые цифры и стрелки: почему бы солнцу не быть часами! Дерево, выросшее на пустом месте, голая земля, ставшая садом возделанным, где прогуливаешься, рифмуя «тень — сень». Стереги, обихаживай виноградник — соберешь урожай. Разрисованная смерть: коса, белое одеяние, конь, факельщики, оркестр… Суп из топора, из колбасной палочки. Ведь она — ничто, только краткое и грубое мгновение — как то, другое… Не мысль, не ощущение. Нет того, что я хочу назвать. Но я произношу слово, и оно воплощается — не иначе, однако, как после долгих, рачительных, искусных приготовлений.

Ты не веришь? Мне только теперь приходит в голову, что ты могла ведь и не принимать меня всерьез, молча выслушивая наставления. Но моя ли вина, если это действительно так? Смотри, я ничего не выдумываю: Зигфрид кует меч, идет в пламя ради одного поцелуя. Моцарт — кто более достоин веры и любви?! И он похищает Памину у матери, чтоб она не досталась первому встречному, а избранник Тамино должен пройти огонь и воду и все дьявольски изогнутые медные трубы в хоральной фуге второго акта. И это еще не так много: ему не надо сверхчеловечески напрягать силы в поисках идеала! Возлюбленный идеал стоит рядом, безмолвно обратив к нему лицо, пока претендент совершает необходимые упражнения. Всегда, непременно durch Leiden Freude[18] или длительный охмуреж, как говорилось на богохульном языке моей юности. Повторяю, тут традиция, а не мое мазохистское измышление.

— Не мне говорить о музыке, когда музыкант — он? Но ведь и я был, был… Нет, с ним ты ничего не узнаешь. Слепая, слепая, лежи — навзничь!

Ты сама открыла мне утром; ты стояла в рамке двери, чуть наклонясь вперед, глаза сужены — так вглядываются близорукие; но это я, кого ты ждала, — так, вверх брови, кликнув за собою веки, и вот серые глаза раскрыты, ты узнаешь меня, и удивляешься, и радуешься, что это я, кого ты ждала, и пока еще никого, кроме меня, которого ты ждала. Улыбка; ты наклоняешь голову, тонкая рука привычно поднимается к черному узлу волос на затылке. Да, он радовался, но он не узнал, не вспомнил тебя. Я упоминаю об этом не со зла: думаю, и ты не рассердилась бы, мало ли в школе было девчушек, белокурых и черных, и столько лет прошло. Волосы у тебя прямые, блестящие; если будешь тонуть, легко схватить, намотать на руку. И вытащить тебя из воды нетрудно будет, костлявенькая, без округлостей. Как-то он прижмет твои косточки, и шейку обхватит первым и третьим пальцами… а я распустил бы твой узел, рассыпал бы твои волосы, — помнишь, Марта заставляла тебя убирать их со лба: ишь, воронье гнездо, застреха! Шестнадцати лет ты подрисовывала себе глаза; я решил «не заметить», а ты встретила меня с волнением: что скажу?.. Его преподобие Шонгауэр, придя на урок, нахмурился за то, что дщери племени сего ходят размалеванные — и к тому же разбрасывают в беспорядке книги и тетрадки… И через день ты вышла к нему, вскинув голову и крепко сжав губы — густо, неумело намазанные. Добрый пастырь смирился. «У нее нет матери, — сказал он мне, вздыхая, — надо быть снисходительным. О, это дитя уже хочет нравиться!» Я понимал твое строптивое кокетство, но сердце замерло; если бы ты захотела нравиться мне!..

Ты объяснила, что не могла послать с запиской Марту: в отеле «Империя» — строжайший контроль, приняты чрезвычайные меры безопасности, возможно, не лишние, ибо все опасно, всюду может стать опасно; и надо же оградить маэстро от толпы восторженных поклонников. А бургомистр пройдет беспрепятственно. Ты не послала Марту, но не потаилась от нее, и когда я спускался с лестницы с запиской в нагрудном кармане — уголок наружу, как краешек платка, — Марта догнала меня и яростно зашипела, воскрешая свой прежний рискованный лексикон: «Дождался! Обглодали до кочерыжки! Да с твоей-то…»

Да, я жил долго, я вытянулся высоко, меня качает, как камыш, и голова моя кружится, когда взглядываю вниз, где из земли начинается стебель — на всю печальную длину моих сорока лет.

Когда ты прощалась со мной, я видел, что теперь ты начинаешь ждать по-настоящему: даже если уйдешь от двери и сядешь в кресло с книгой, уши твои останутся в прихожей висеть на двух гвоздиках, настороженные. Как эти уши слушали его вчера, как вся ты боялась шелохнуться, чтобы не потерять нить мелодии. С тех пор она проросла в твоем теле, пустила корни, живот и грудь стали стволом, а ветви — руками, и листья шумят в твоих волосах. Что ж, даже ручей, говорят, выходит из берегов при звуках флейты…

Однажды я поднял тебя с постели заспанную: ты не суетилась, засовывая в углы белье, не смущалась, что не умыта, не причесана. Ты была свежа и душиста. Не лучшее ли это в тебе — твоя юность? Ибо ты неумна, девочка, вкусы твои сомнительны; быть может, ты даже не так красива. Да, наверное: будь ты красавицей, я не посягал бы на тебя.

И он занял мое место! Ах, почему нет у тебя аристократического брата наподобие фон Тедеско, чтобы рыцарственно защитить твою честь! Жалкая пикколка, тра-ля-ля, грошовый Дон Жуан, не обученный терпению, терпению — не ослиной добродетели, но терпению виноградаря, садовника. Он ворвался в мой сад, готовый, быть может, расцвести для меня, он ввалился в мой дворец, ступил небрежно ногой на яшмовый пол, его берет отразился в венецианских зеркалах! А там, в отдаленном покое, я приготовил трон для моей сущности, и вот он поворачивает медную дверную ручку, начищенную до блеска моим воображением! Он занял мое место на пиру, и ты, хозяйка пира, царица бала, признала его за хозяина. А ведь ты была моим возвращением домой, моей наградой. Люблю тебя: восторгаются глаза, ликуют ноздри, уши блаженствуют от вздора, произносимого твоим голосом; язык во рту акробатствует в словах, к тебе обращенных, пальцы касаются… пока всего лишь клавиш твоего рояля, но и это уже огромное счастье, коим страшно рискнуть. Риск, риск, последняя проверка, когда суть воспринимается сутью без опосредования. Признан или отвергнут; и если признан, то оправдан. Подтверждена моя тщательно, прилежно разработанная, собственноручно раскрашенная любовь, а с нею мое вчера и сегодня, и спасено от сомнений мое завтра. В тебе мое прибежище и на тебя уповаю, — но с ужасом: обнаружься только ложь при этом последнем испытании, ложь, разгаданная твоим нелгущим… Девочка, девочка, я не игрок!

Уж не услугу ли оказал мне этот мимоидущий свистун: я утешусь хотя бы тем, что свергнут, изгнан насильственно, что я мученик, жертва, но не осмеянный мыльный пузырь.

А чувство юмора — есть ли у него? Вряд ли: он ведь гений. Тебе будет плохо, девочка, когда он очнется…

Он вторгся в обиталище моей сути, он занял мое место под солнцем и луной — там, на твоей постели, где смешиваются сейчас рыжие и черные волосы, неразличимые в темноте, а по стене бродят тени ветвей и листьев. Где теперь на земле мое место?

Перед твоим домом речка очень узка; мост крут, выгнут, как спина рассерженной кошки. Таков он не из строительной необходимости, а, думаю, из нервозной на тот случай фантазии архитектора. Был он чуть хмелен или раззадорен, карандаш в руке рванулся вверх — но то была рука с давней выучкой, обратившейся в инстинкт, рука со своим непредающим, крепче головного умом, и линия вышла дразняще, изысканно прекрасной. От хребта кошки летят искры и с шипением гаснут в воде. Мост начинается почти у самого твоего крыльца.

Его тень возникла рядом — протянуть руку, и голова тени под моей рукой, значит, он уже между фонарем и мостом. Этот берет не перепутаешь, таких не носят в Гаммельне, весь Гаммельн знает этот берет, а он не боится, не скрывается, боюсь и прячусь я, бургомистр. Фонарь не ярок, никого нет, никто не увидел, как тень моей руки с тенью ножа врезалась в тень берета, никто не услышал удара и падения тела; слышать нечего, все совершилось изумительно беззвучно, я сам изумлен удачей. Я не стал смотреть ему в лицо, зная, что он и теперь моложе, сильнее, совершенней меня, что все зубы у него целы; я поднял берет и шагнул к фонарю. Три широких клина, посредине кисточка. А там он снимал его? Я туго завернул нож в берет и сунул в карман. Маленькая дудочка в твердом кожаном футляре, ремень через его плечо — а теперь через мое: я не стал отстегивать, просто взял все вместе. В руках и ногах у меня все еще было больше силы, чем я ждал от себя; я втащил его на вершину моста, к большому изгибу чугунного узора, и снова получилось легко и бесшумно: мягкий, приятный всплеск. Тут на меня напал смех: «…и на мостике горбатом повстречался с белым братом. Говорит барашек: м-ме! Ты, баран, в своем уме? Пусть мои отсохнут ноги — не сойду с своей дороги!» Да-да, в детстве я декламировал эти стихи, стоя у этого изгиба, и мама довольно смотрела на меня. Я родился и вырос в Гаммельне, а уезжал только однажды — на три дня в Бремен, там и встретился с Мартой… Изо всех сил сдерживая смех, как кашель на концерте, я покраснел от натуги, на глазах выступили слезы. Как же это он так быстро ушел под воду? Ведь берет у меня в кармане! И нож с тяжелой рукояткой. Нож не будет уликой: не из столового прибора с монограммой; до отпечатков же пальцев гаммельнская сыскная техника не дозрела еще.

Ну, раз его нет, то, возможно, не было и того, что было наверху, за дверью балкона. У нас с тобой ничего не переменилось. Я по-прежнему буду приходить когда позовешь, так продлится до скончания века, и благо. И липа зацветет в июле. Что ж с того, что его звали Клаус и ты одна это знала. Крысы тоже останутся; но это же классический конфликт любви и долга в литературе, преимущественно драматический. В искусстве — значит в реальности, утверждает мой друг магистр, а когда же он не прав? В моем случае победила любовь — что ж, появится прецедент. Как это он, однако, решился на любовные подвиги накануне своего магического сеанса, который потребует упругой диафрагмы, громадного расхода дыхания. Певцам рекомендуется воздержание в ночь перед спектаклем, у музыкантов-духовиков разве не то же?

Ах, я поторопился. Не расспросил его, как и что, насколько верен оказался мой волшебный фонарь, в котором я созерцал их сцену. Такие, как он, не джентльмены, они выбалтывают. Теперь выбалтывай лягушкам, проповедуй рыбам! Рассвет: заря скалится в воде. Но я до сих пор не подумал: она провожает его, наверно, вышла на балкон посмотреть, как он снимет берет и помашет ей на прощанье? Я поднял голову: балкон пуст. Устала Коломбина, спит, утомил резвый Арлекин.

Я не сказал еще, что все время пытался и не мог вспомнить, как же называется то, что я сделал. Должно быть, из-за новизны состояния; что делать, есть время называть и время умалчивать. Пока я стоял, подняв лицо к балкону, совсем рассвело. Кто-то толкнул меня в плечо, я упал бы, не окажись за спиной фонарь; обернувшись, я увидел на вершине моста легкую длинноногую фигуру, увенчанную беретом. И кисточка…

…но тут уж я, автор и как-никак хозяин этого повествования, не могу не вмешаться. Если позволить этому бестолковому администратору, этому шуту-эксгибиционисту продолжать, — это может повредить моей, автора, репутации: помешать успеху моего скромного начинания. Придется напасть на него сзади (не до церемоний), зажать рот, сбить с ног и оттащить в сторонку… Впрочем, еще не известно, как предпочтительнее поступать в подобных случаях: пресекать ли раздражающий звук в его источнике, защищать ли раздраженные уши. Если из соседнего окна вас оглушает музыка, не всегда удается урезонить производителя шума. Как известно, изобретение артиллерии повлекло за собою не протесты против ядер, но защиту посредством брони… Человечек этот шагу не ступит, словечка не скажет без того, чтобы не раскрасить черный на белом контур, навяжет сотню ленточек на упаковку, сто бантиков один другого затейливее. Вот, например, хвалился, что дал своей воспитаннице образование. Да это потеха: ежу ясно, что для завершения этого самого образования следовало отправить девушку в путешествие. Старинная, испытанная традиция! Повидав мир — хотя бы Европу, не говоря уже о Новом Свете или африканском материке, — она обогатилась бы впечатлениями: первоклассные оркестры, солисты-лауреаты… Она обрела бы иммунитет в живом отклике зала: вот это стоит одобрения, а то — нет; тогда бедняжка не потеряла бы самообладания и благоразумия от игры первого заезжего гастролера. И не говорите мне о радиолах, дисках, магнитофонах, даже о телевидении. Паллиатив, консервы. Непосредственное впечатление сбивает с ног без церемоний — а тут, как известно, не умолкают развязные комментаторы, стало быть — критика, сомнение… Нет, капустные кочны такие людишки, и хорошо еще, коли кочны — с кочерыжками, а не луковицы. Пора вернуться к фактам. Придется уже автору самому продолжить рассказ — хотя бы пока наш самозваный бургомистр не очнется от очередного запоя, ведь он, конечно, не преминет утешиться бутылкою или целой батареей таковых.

Исход совершился в назначенное утро, без особых происшествий. Правда, поутру транспорт вдруг оказался перегружен: обитатели окраин устремились, по вековому инстинкту, в центр; но опомнились по дороге две-три умные головы, сообразили, что случай совсем особенный, что начнут как раз с них, всегда обойденных и обиженных. Поспешили назад. Путаница задержала сеанс на целых три часа: толпа преградила бы дорогу крысам. Говорят, маэстро был недоволен, бранил магистрат. Конечно, следовало бы объявить о ходе операции заранее, возможно, даже выпустить срочно большим тиражом карту с маршрутом и указанием времени; но никто не догадался. Еще проще было запретить гаммельнцам покидать дома до полудня, т. е. объявить комендантский час, — но на такую крайнюю меру магистрат не решился бы.

Открытый автомобиль плыл по городу медленными сужающимися кругами, высокая фигура Крысолова казалась мачтой на носу корабля. Вдоль пути шпалерами выстраивались гаммельнцы; приветственные клики были запрещены, чтобы не заглушить флейту и не спугнуть заклинаемых. По той же причине удалили громоздкую телевизионную аппаратуру. Впрочем, гаммельнцы отвергли бы нынче услуги телевидения: они хотели видеть все собственными глазами. Все окна были раскрыты, все балконы переполнены, все, кто мог, вышли на улицу… Люди двигались за машиной сперва вплотную, потом начали отставать, испуганно глядя под ноги. Приближаясь к реке, толпа росла; впереди старик с седым хохолком запрокинул голову, простирая руки к артисту; озирался ошеломленно толстяк в пижаме, исторгнутый прямо из тепла постели; мелькнула голая напрягшаяся рука женщины: она тащила малыша вон из толпы, а он садился на корточки, упирался сосредоточенно и отчаянно. Мать выволокла, наконец, упрямца на тротуар и кулаком пригрозила Крысолову. Ни она, ни мальчик не разжимали губ. Вообще детей, молодежи было много, хотя занятия не отменили. Шла компания студентов в зеленых беретах; шли девочки с зелеными бантами в волосах. Но даже мальчишки не шумели, ступали осторожно, как охотник в лесу, — сучок бы не треснул под ногой. И медленно близилось к реке шествие, подобное погребальному кортежу, за спиною Крысолова, за тонкой странной мелодией: две-три ноты кружили в монотонном ритме. Но все слышнее призвук-шуршание сотен тысяч лап; все шире пространство между автомобилем и толпой.

Не прерывая игры, музыкант шагнул на гранит набережной, беззвучно закрылась дверь машины. Достигшее зенита солнце венчает голову, он стоит на вершине лестницы — тонкая черта на синеве неба — и вот постепенно исчезает, тонет. Вот скрылась голова его, а флейта продолжала томительно однообразную песню. А когда она оборвалась — низверглась вниз по ступеням огромная толпа и долго зажимаемые глотки облегчились восторженным воплем.

— Милостивые государи! С удовлетворением отмечаю, что в нашем экономическом положении произошел, наконец, долгожданный сдвиг. Едва лишь «Times»[19] сообщила о гастролях у нас Крысолова, гаммельнская марка пошла вверх; теперь, утопив крыс, мы доказали нашу волю к переменам и внушаем миру доверие. Американцы обещали нам новый заем — они зовут его «свист-кредит», мы можем импортировать муку, ведь все наши запасы изгажены крысами. Далее: молоко, сливки, сметана упали в цене, так как гаммельнцы не откармливают больше котов. Кстати, откуда у нас появилось столько бродячих кошек?.. Позволю себе выразить осторожный оптимизм относительно будущего… Остается мелкое недоразумение, и с ним пора покончить. Мингер ван Пельц, изысканы ли средства для расплаты с Флейтистом?

— Не прибавилось за неделю. Если б уговорить его — помянув царя Давида и всю кротость его…

— Дорогой мингер, нельзя ли попросить денег у наших европейских соседей?

— Разрешите, финансовый советник, ответить за вас. Бургомистр, европейские кредиты исчерпаны. Я посетил Даунинг-стрит, говорил о предстоящей тотальной реконструкции Гаммельна, вообще постарался создать благоприятное впечатление. Кредиты были получены, так сказать, под это впечатление… кстати, председатель, в отличие от Америки Англия говорит о «крысином займе»… Бургомистр, европейская пресса удивлена и встревожена, что Гаммельн так надолго задержал Крысолова. Я с трудом отделался сейчас от корреспондентов, сказав, что наш дорогой спаситель нездоров слегка…

— Он и в самом деле болен, — сказал доктор. — Это весь город знает. Долго в реке пробыл, а вода майская, холодная.

— Да, с полчаса не пускали, дурачье, орали и расступиться не догадались.

— А помните: по пояс в воде, берет снял и давай раскланиваться.

— И дудочку вверх поднял. И стоит.

— До ревматизма мог достояться.

— Что ревматизм, тут пневмонию заработаешь. Вон как потто беретом утирал. Свистун свистуном, а хлеб у парнишки нелегкий…

— Замечу, однако, — прошипел аптекарь, — что все это подозрительно. Лица подобной профессии не должны бы чихать и кашлять, едва промочив ноги. А чахоточные — подлежат изоляции!

— Побойтесь Бога, коллега. Я освидетельствовал его и заявляю: сильнейшая простуда, нос распух, даже в горле налеты…

— Эге. То-то сноха толковала, что у парня сифилис.

— И этакому субъекту город должен платить бешеные деньги! Кстати: если не ошибаюсь, контракт выглядел скромнее?

— Да, — сказал я. — Концерты оплачивает город. Мне казалось справедливым и добродетельным не оставлять за порогом молодежь и малоимущих граждан Гаммельна. Нельзя омрачать неравенством столь высокое, столь редкостное музыкальное наслаждение!

— Мать честная! Вот куда налоги-то наши идут! Просвистели в задницу, а мне бы той дудки даром не надо!

Профессор переглянулся с судьей.

— Итак, бургомистр заставил город принести жертву своей всем известной меломании. Между тем есть ли на свете что негоднее, презреннее и достойнее порицания, нежели свистуны, певцы и прочие musici[20], каковые, однако, словно бы отравленные сладостию, точно сирены с их непутевым пением, притворными позитурами и игрой ищут обворожить и пленить души людские! И доказательство тому: в городе неспокойно. Школьники в зеленых беретах собираются толпами, поют непристойные песни, играют на каких-то неслыханно громких гитарах. Прислуга ведет себя вызывающе: целуется с полицейскими прямо на улицах, а будучи призвана к порядку, демонстративно поворачивается спиною. Вчера бригада мусорщиков, остановив посреди тротуара машины с отбросами, окружила цветочниц и учинила с ними пляску — телодвижения, как сообщают, были достаточно недвусмысленные. Студенты, забыв о летней сессии, третий день осаждают отель «Империя», персонал коего, как и следовало ожидать, превзошел все меры непотребства, и горничные беспрепятственно позволяют хватать себя за юбки, — студенты, говорю я, хором вызывают этого бродягу. Я мог бы и далее перечислять возмутительные факты, господа, но уж и того довольно, что полиция вышла из повиновения! А что и совершил сей дешевый шарлатан? Утопил крыс? Но что такое крысы, когда город нуждается в чистоте, жаждет чистоты улиц, домов и нравов? На эти деньги мы могли бы проложить водопровод и, прошу прощенья, канализацию… Вы совершенно правы, экселенц: стыдно перед Европой!

— Лейпцигский магистрат, — сказал я с волнением, — покрыл себя вечным позором, торгуясь с великим Бахом. Да не последуем мы такому примеру! Разве не помните вы «Кольцо Нибелунгов»: Валгалла погибла, когда не пожелали заплатить ее строителям. К тому же… — Я хотел показать контракт, объяснить ошибку: общий гонорар Крысолову не составляет и десятой доли водопроводных денег, которые я просил так давно и так тщетно. Однако мне мешал хвост, лежавший на протоколах. Я осторожно потянул груду папок к себе, — хвост сердито, громко ударил по бумаге; я посмотрел на мингера ван Пельца. Он спокойно отодвинул хвост, вытащил контракт и улыбнулся мне. Я начал говорить, изобретатель перебил меня:

— Что вы тут доказываете, почтеннейший, все равно денег нет, ни больших, ни малых. Эх вы, экселенцы, аксельбанты! Аксельроды! Вон те сидели, уши развесив да рты пошире разинув, тоже небось Баха слушали, и не углядели, чего им ваш Бах нацепил. Это какая же шлюпка вместо паруса под таким деревом, ровно метлой, пойдет!

— Но это аллегория… Туту Босха…

— А вы меня не поправляйте, не объегорили! Я технарь, свое дело знаю и делаю, пока вы тут кальсоны белуге…

Аптекарь рванул у меня из рук бумагу, разодрав ее когтями.

— Крыс изгоняли! Музицировали! С жучками, паучками, инфузориями!

Магистр спокойно и грузно положил руки на стол, огляделся. Потом поднес к глазам часы и кивнул судье. Тот извлек из внутреннего кармана лист бумаги и передал профессору. Профессор встал.

— Господа, минуту внимания! Ввиду серьезной угрозы благоденствию и спокойствию Гаммельна наш всеми почитаемый председатель своею властью верховного судьи предписал вчера заезжему скомороху покинуть город в двадцать четыре часа!

— Давно пора! В задницу!

Этого я не мог перенести! Страдание, гнев, отчаяние переполнили мое сердце, и я воскликнул прерывающимся голосом:

— Да не подвергнется артист оскорблению! Он благороден, он бескорыстен, он примет наше извинение и долговое обязательство!

Мой друг наклонился над столом и произнес негромко:

— Вы надеетесь, что дракон насытился невинною жертвой?

И тут нас оглушило ревом и грохотом.

Все бросились к окнам.

На площади перед ратушей бушевала молодежь. Орали юноши, вопили девушки, мальчишки пронзительно свистели. Ухо различило ритм, потом слова:

— Он уй-дет — мы уй-дем! Он уй-дет — мы уй-дем!

Из толпы вышел высокий парень в зеленом берете, вскинул руку и крикнул:

— Долой обманщиков!

Другие подхватили:

— Долой вашу грязь!

— Долой вашу музыку!

— Долой ваш университет!

— Долой ваши благодеяния!

— К чертям вашу любовь!

— Вашу скуку!

Словно ветром и волною подхватило меня. Там мое место, с ними, я сжимаю их руки… Отвага ударила мне в голову…

— Вот вам музыка. Накликали!

— Ну нет, прошу прощения! Слова мои были, а музыку вместе сочинили, вместе и отвечать будем!

Изобретатель свистнул сквозь зубы:

— Н-да… Это уж почище ругни часовщика Гейнца…

— Вот бы и отпустить его, — отвечал я насмешливо.

Аптекарь отбежал от окна, — он стоял далеко, но это его когти вонзились мне в щеку. Закапало на шею; опьяневшие от крови навалились на меня, издавая ужасающее зловоние. Задыхаясь, я хватал скользкие уши, отталкивал чешуйчатые лапы, обдирая руки, словно о кровельную черепицу; крыло с когтями дважды ударило меня по лицу. Под руку попался гибкий мускулистый хвост, — а-а, так чудо банально, проклятый?! — я радостно рванул его. Изобретатель, успел я заметить, медлил: большие собаки добродушны. Я протянул было освободившуюся руку погладить крутые завитки шерсти на спине его, но тут на вершине кучи мелькнули кошачьи усы Тедеско, и инстинкт сработал: изобретатель с веселым лаем прыгнул на него.

Мингер ван Пельц, опершись о подоконник, задумчиво поглаживал бороду.

Я был один. Страх и стыд, мои домочадцы отступили: стоило топнуть ногой, и они попятились, будто испуганные кошки. Я был в незнакомой стране, но убеждал себя, что достаточно нескольких усилий, и все забытое вспомнится: еще минута — и словно не было никогда моего бургомистрства, автомобиля «пьяный аист», отглаженных брюк и жилета, встречи с магистром. Вспомню — узнаю: окружающее выстроится… но нет, не надо строя, лучше карнавальная толчея, лучше мираж, лучше суеверие, нежели системоверие: в нем нет любви.

Я любил?! Как любят порок — стыдясь, таясь, сомневаясь…

Я ненавижу его — да, могу ненавидеть, стало быть, вспоминаю забытое? — ненавижу, потому что, разогнув мое скрюченное тело, он разбил единственное зеркало, в котором отразился бы мой новый облик. Я ревновал?! Превентивная ревность до права на ревность? Кого бы позвать, чтобы вместе со мной посмеялся над моей любовью, над моей ревностью.

…Что нужно от меня этому человеку?

— Нарушу, нарушу ваше уединение, друг мой! Нет, не вставайте… даже для того, чтоб указать мне на дверь. Уж не пьяны ли вы?

— Во имя логики. Ежели на трезвого и благонамеренного, каков был я утром, ополчаются ближние его, то как не понадеяться, что хмельной окажется удачливее?

— Вот именно. Вы были удачливы.

— Магистр, о чем еще говорить нам? Скажите, зачем вы пришли?

— Быть может, поговорить о вашей удаче.

— Не вовремя. Разве не вы так блистательно произвели сегодня изгнание дьявола? Ведь вашу волю исполняли эти люди, сами по себе не способные ни на добро, ни на зло.

— А не выпить ли нам на брудершафт?

— Оставьте меня!

— О нет, милейший. Мне случалось входить сюда по-хозяйски, когда ваш царственный разум отсутствовал: я клал вас, подобно бесчувственному бревну, на эту постель… Кстати, позвольте-ка… Гм, неплохо, мягко. Молчите? А как хорошо говорили в ратуше, бургомистр! Так почему вы превратились в бургомистра?

— Случайно. Валяйся власть на земле, я не нагнулся бы поднять ее.

— А нагнитесь-ка сюда — с бутылкой. — Его огромное тело еле умещается на моей кровати. — Я буду пить из горлышка: так, кажется, было принято в вашей юности? Благодарю. Поистине, бургомистрство идет вам как корове седло.

— Я занял ваше место?

— Удача пьяному и дураку. И трусу. Власть? Вы изволили говорить о власти? Быть может, об опьянении властью? Это вы-то, который вспотел дрожавши? Вы томились по крыше над головой и покою в блаженном Вифлееме, а добрые гаммельнцы, обоняя вас, чуяли родной запах. Родство, тождество возносило вас потихоньку, но вы продолжали бояться: ненадежно зависеть, ненадежно соглашаться, опасно, угадывая, не угадать… так еще, еще… Какое несравненное чувство юмора у сестры моей логики!

— Пусть так. Но не вы ли поощряли меня? Учили чтить Устроение как Бога?

— Вы оказались никудышным учеником. Не понимая слов, вы подражали жестам. Из священного слова вы сделали возвратный глагол, из божества — зонтик. Нечего пялиться, у вас глаза кота и сводника. Тогда как я…

— Тогда как вы…

— Я хотел обратить Бедлам в Вифлеем. Всего только это маленькое европейское и космополитическое захолустье: не более, чтобы не быть наказанным за гордыню. Не мне, не мне… Так чего и мог я ждать от людей, кроме вежливого равнодушия? Глуп я был, но вот мое утешение: вы устроились в Вифлееме, а он оказался Бедламом. Что это у вас? Смотрите-ка, нотные манускрипты. А бутылка — возбуждающее и укрепляющее? Вы больше не боитесь осечки ни с женщиной, ни с музыкой? Вы отважно блеете, выставив рога?

— Довольно! Признание под пыткой не имеет силы! Долго будешь ты терзать меня, дьявол?

— Вот и выпили на брудершафт. Послушай, я тоже признаюсь, как ни мерзко: мы схожи. В себе я нащупываю тебя.

— А могли бы мы — ты, я — быть им?

— А уж это, мой милый, спроси у нее.

— Скажи, как ты узнал?

— Зачем тебе? Жертва неугодна: она не ушла со всеми. Ты остался при своем, благослови свою удачу. Гаммельну конец. Крысы уже сбежали…

— Магистр… но ведь он был, был?

— Подкормите ваше дистрофическое воображение. Он был там, где вы меньше всего хотели его видеть, и оставил памятку, быть может. Обыщите постель своей возлюбленной, вы, ничтожество: в час гибели мира вы не находите иного дела!

— Магистр, не смейся. Пусть я обманулся, но, клянусь, был час, когда я был свободен от твоей власти!

— А видели вы, экстатический козел, как они шли за ним? Склеившись, слипшись, позабыв отвращение к чужому телу, не гневаясь за отдавленные ноги, толчки под ребро, не воротя нос от соседа, который позавтракал чесноком? Лучше, чем в церкви, почти как на стадионе. Они утонули бы в том же умилительном соединении, не умолкни флейта! Никогда не пойдут они так за вами… ни за мной…

— Продолжай же говорить мне «ты», магистр!

— …и будто я этого не знал! Но видеть, слышать оказалось несносно. Откройте хотя бы окно! Когда вы последний раз меняли простыни? И кто вам стирает рубашки? Вам жениться надо, почтенный глава магистрата. Надо жить вместе, все обречены жить вместе… Фу, черт, в сон клонит это ваше пойло… а для того приходится жертвовать кое-какими удобствами. Например, больной кишечник требует немедленного облегчения, а посреди улицы нельзя, еще Моисей запретил: не оскорбляй Бога. Великолепная мысль: вознести гигиенический акт до молитвы! Только так, мой мальчик, и можно сотворить нечто классическое. Превыше доводов разума, божественная, твой зад да прославит Господа! Облегчайтесь в храме! Мальчишка, которому я не доверил бы чистить нужник, — в роли божества. Поучая свое стадо, Моисей блевал от омерзения, вам не кажется? Впрочем, блевать посреди улицы не так предосудительно…

— И ты смел говорить о музыке! Твоя ревность грязнее моей. Изливай свою желчь в другом месте, прочь из моего дома!

Он спит — головою в луже пролитого вина. Дождь бьет меня по лицу, а под окном стоит Марта, зовет, машет руками и ловит взлетающую накидку.

— Что вы на меня так смотрите? Пришли утешить, простить, взять в жены и увезти далеко-далеко, где меня не будут мучить воспоминания? Может, безе принесли?

— Молчи, бесстыжая! Ох, совсем с ума свел негодяй девчонку!

— Он лучше всех! Уйди, Марта! Он всегда будет лучше всех, его любила учительница пения: забудет нарочно ключ от рояля и просит Клауса дать тон хору. Мы в зале, а они вдвоем на сцене: наверно, ей нравилось стоять там рядом с ним. А после урока гладила его по голове, и все смеялись: она, совсем седая, вставала на цыпочки. Я была не больше вон того стула, и я сама начала. Еще тогда, слышите? Заговорить бы с ним — так, чтоб никто не видел, — но его вся школа знала: рыжий Клаус! Длинный Клаус! Клаус — громила и Клаус — виселица, потому что он разбил окно в учительской, и директор сказал: «Громила, по тебе виселица плачет». Его одного никогда не застанешь… Вот только если на урок опоздает: они с матерью через дорогу жили, он домой бегал поесть. Я после звонка в класс не пошла, а побежала наверх, где старшие занимаются. К стенке прижалась, все несутся мимо, дверь захлопнулась, а внизу уж учитель топает — что, если увидит? И тут, слышу, Клаус мчится по лестнице через три ступени… Нет, он бы мимо не пролетел, я встала на середине площадки. Ближе, ближе, вот сейчас головой в живот заедет! — я руки вытянула, схватила его за волосы, дернула изо всех сил, зажмурилась, стою, вцепившись, — ему, наверно, больно, а мне хорошо, что ему больно, и пусть дверь открывается, пусть снизу видят…

Никто не знает, я даже маме не рассказала.

Он забыл! И даже не притворился, что помнит. Я ждала его и знала, наизусть выучила, что скажу: «Здравствуй, Клаус, это я тебя таскала за волосы!» — «Ах ты злючка, и сейчас хочешь? Ладно, не назад же по грязи топать, тяни!» — берет сдернул и наклонился. А я шагу не могу сделать: на полу цветы, он всю охапку бросил, сирень, розы… Это совсем не то, я знаю, его и накануне цветами на концерте засыпали, но он же мне принес, значит, можно мне пока думать, что это мне, правда? «А ты на урок опоздал — попало тебе?» Он свистнул. «Ой, Клаус, ты свистишь как в школе!» — «Не велишь — не буду больше». Перешагнул через цветы и стоит теперь близко-близко… Пуговица! Я тихонько тронула отвороты плаща — расстегнуть. «А помнишь, Клаус, ты дал подножку директору?» Он фыркнул: «Я-то забыл, а он в мемуарах написал! Какого это кретина тогда приветствовали?» — «Не знаю, только директор сам сочинил стихи, мы их декламировали, а он пятился вдоль нашего строя, чтоб спиной не поворачиваться. И как допятился до тебя, ты выставил ногу…» — «Да, я всегда с краю стоял». — «Клаус, а у меня фотография есть — сняли тогда, всем на память подарили, смотри!»

Сейчас покажу вам.

Она вышла в спальню; Марта подобралась ко мне и зашептала, оглядываясь на дверь:

— Вот трещит-то, а ведь молчала. Наутро давай я ее стыдить: уж коли, говорю, приспичило, как кошке, так прежде свадьбу надо. А я еще, говорит, сперва десяток детей нарожаю. Иду я в спальню, сдергиваю простыню и сую ей под нос: вот это, говорю, родителям невесты утром отвозят, а родителей нет — во дворе вывешивают, чтобы все знали, что девушка честная была. Я же и была честная, говорит. Отдай в стирку. А почему, Марта, он удивился и прощенья просил? Ну, говорю, никто не видал, не слыхал, счастье твое, а выходи-ка поскорей за господина бургомистра. И с рук долой, надоела ты мне! И ты, сударь мой, хорош. Ведь в рот глядела, сама в руки давалась, а теперь вон какая стала. Может, и обойдется еще, известно, девушка тому не прощает, кто ее первый испортил да сбежал, — а ты обходительный, у нее зла на тебя не будет, слышь, тебе же лучше. Ну, на другой, на третий день забегала она, что мышь, то к балкону, то к двери. Эх, кошчонку паршивую и ту пожалеешь, а тут ведь своя кровь, дочка ведь она сестры моей покойницы, да не говорила я никому: не много чести от такой тетки… Пошла я в город, на базаре потолкалась, послушала. Вот, говорю ей, болеет он, простудился, обожди… Вскочила, давай умываться, волосы прибирать, физию свою зареванную в зеркале разглядывает, нос пудрит. Ах, вот ты как, говорю, подстилка несчастная, бегать за ним хочешь? Сейчас на ключ тебя, и господина бургомистра вызову! Не зови, кричит, останусь, только его не зови! Тебя то есть. А сегодня, гляжу, пошла это она на кухню и в столе роется, где ножи…

— Вот смотрите: это он, а тут, где маленькие, я стою — не разглядеть почти…

Фотография плохая, мутная. В самом деле, ее не узнать, а он стоит с краю полусрезанный (совсем бы), худое нахальное мальчишеское лицо, резкий выступ носа. Он не таков в ее пересказе, но интонации его звучат в ее голосе.

— А это директор. «Затылком, бедняга, стукнулся…» — «Там песок был, нечего жалеть, он же тебя из школы выгнал!»

«Наверно, не так за подножку, как за свист». — «Да, верно, ты сунул руки в карманы и засвистел в лицо им обоим — директору и тому толстяку в мундире — он поближе подошел узнать, что случилось!» — «Клаус, а вот учительница пения. Как она, наверно, горевала о тебе!» — «Старуха позвала меня к себе домой, достала из какого-то допотопного источенного сундука флейту и отдала мне: бери, свистун, и уезжай отсюда в большой город. Учись! Ты будешь музыкантом. Это старинная флейта, хорошая флейта, на ней нельзя играть плохо!» — «Вот эта самая?!» «Нет, та через год сгорела в Гамбурге — вместе с домом, и все наше барахло сгорело. Ничего-то тогда у нас с матерью не осталось — не в этом их хилом переносном смысле, а в самом деле ничего…» — «И как же?» — «Да так. Пел где придется, пока лягушкой на заквакал — мутация. Вот тогда свист пригодился: птиц приманивать. А помнишь, старуха речи говорила на школьных концертах? Все ждут, когда хор запоет, а она снимает пенсне и трет платочком: „Прошу меня извинить, безумно сложная ситуация. Бетховен и Шиллер говорят — обнимитесь, миллионы, а вы можете представить, как они обнимутся? Вот здесь дети разного возраста, родители да еще мы, учителя. Обняться с чужим, юному обнять старого — а если ему противно? Любовь — это один плюс один, а как быть миллионам?.. Ну, а теперь, дети, споем“. И поднимает руки. В зале жара, духота, всю эту жирную публику развезло, осовели… Когда меня выгнали, она матери денег дала, наговорила ей чего-то, так что мать меня на время даже лупить перестала…» — «И ты совсем, совсем не помнишь меня, Клаус?» — «Ладно, малыш, не тяни кота за хвост… ну и кот у тебя! Чего только не плел мне утром: жертвы, искупления… Наверно, сейчас где-нибудь внизу бродит». Не знаю: кот давно спал в кухне на подстилке. Ночь, темно, поздно… Что же это было? А, вы меня учили: чтобы получалось — упражняйся, искусство постигай постепенно, день за днем, час за часом… Вон они, часы, — ваш подарок, все здесь ваше. Ну нет, ему время дорого, и дела-то всего на две минуты. Отлично получается! С первого раза! Он заснул так неудобно, головой на альбоме с фотографиями. Спи, милый, я тебе песенку спою… А ушел рано утром, когда я спала. А я бы его сама разбудила, каждое бы утро сама будила, балкон открою, солнце в лицо, вставай, Клаус, кофе убежит! Вставай, принц Клаус, вот твоя корона! Это вы мне читали Шекспира — он в высылке, а мухи полноправны? И ты сказал, что высылка — не смерть. Ты б отравил меня или зарезал, чем этим пустословьем заниматься, и еще там что-то, много, не помню, — ну, если б он столько говорил, никогда б до дела не дошло. А у нас дойдет! Лучше б вы меня на рояле учили, тогда бы я с ним играла, а не эта толстая зануда. Уходите! Уходите скорее!

Марта сбежала за мной по лестнице. Внизу она остановилась у фонаря, не различая меня в темноте.

— Я здесь, Марта, за деревом.

— Ну, слава богу, дождь перестал…

— Марта, что это вы говорили о ноже?

— О ноже?.. А, это — говорит она мне: обманули его тут, обидели, он теперь думает — я тоже виновата. А вот в сказке одной написано, что надо кусок мяса из груди вместе с сердцем вырезать и послать, тогда поверит!.. Ну да я не первый день на свете живу. Говорю ей: нож-то поострей надо, а наши давно не точены. Ногой топнула, в спальню ушла. А я ножи припрятала — и к тебе. А ты-то, сударь мой, опять пьян. Что ж, возьмешь ее, что ли? Сам видишь: тот сбежал, едва штаны застегнуть успел. Тебе ведь привозила, а ты, тьфу, ни отец, ни муж. Мне, сударь, за май месяц еще причитается; и будет с меня мороки, не старуха еще. Мне Линц-бакалейщик, вдовец, третьего дня говорит: вы, фрау Марта, совсем еще цветочек! А я ему: и не фрау, а вовсе фрейлейн, а коли встретится человек хороший…

Когда это было?

Не знаю: я больше не считаю годы. Есть только дни, которые не складываются в измеряемые величины; и если в полночь доносятся до меня с башен ратуши глухие удары и шестикратно «соль», я думаю не о времени, но о тщете хоровых финалов «Фиделио» и Девятой. Моя музыкальная шкатулка сломалась, молчит: должно быть, я небрежно упаковал ее, перебираясь в маленький домик на краю города. Но довольно и того, что в зелени липы я угадываю голый осенний скелет, а в обледеневающих ветвях — новое цветение: я не надеюсь и не огорчаюсь. Перемены в Гаммельне не коснулись меня; упоминаю о них из-за былой и почти неправдоподобной причастности к истории.

Ныне правит городом профессор. Вначале, оставшись без дел в опустевшей школе, он обрадовался должности бургомистра как избавлению; когда же подросли малыши и школа вновь открылась, он согласился и с одобрения магистрата сохранил свое место в ратуше: достойного преемника не сыскали.

Обязанный своим возвышением, в сущности, Крысолову, он предпочел тем не менее предать анафеме это имя и всякую память о нем, вроде берета и флейты. Политическое чутье подсказало бывшему директору, что проклятья убедительны лишь в симметрии с благословением: логикою он был приведен к крысам, и незамедлительно нашлось не менее доводов pro[21], нежели было пред тем contra[22]. Новую доктрину не провозглашали официально, слегка стыдясь заграницы; а гаммельнцы обрадовались новой моде и быстро ввели ее в повседневный быт. В кафе подавали паштет à la cryss; местные донжуаны говорили; «Не женюсь и за сто тысяч крыс»; судья через подставных лиц купил подвальчик в переулке и оборудовал литературно-артистическое кабаре под названием «Chez rat»[23]. С вывески призывно помахивал натуральный крысиный хвост. Усерднейшим посетителем «Chez rat» стал директор: он утверждал, что отныне специализируется по психопатологии и наблюдает нравы. Аптекарь тоже частый гость в кабаре. История с Крысоловом пробила брешь в гордом затворничестве этого ученого, бедняга полюбил шум, толкотню, мельканье лиц. Он садится за столик в дальнем углу, а потом его длинная фигура пересекает подвальчик по диагонали и надолго застывает у стойки. Не отрываясь глядит он на крохотную эстраду, где играет джаз-ансамбль, и ждет перерыва, чтобы заказать пирожное, крем или мороженое для пианистки. Та мигом слизывает угощение, хлопает его по плечу — «привет, папаша», — вот вся его награда. Но он терпелив. Пианистка — душа, опора и неограниченная повелительница оркестрика, неизменно веселая и деловитая. Это Бербель, ее преображение шокировало респектабельных гаммельнцев; но она порвала с прежним кругом и кажется довольной. Бедняжке лихо пришлось без покровительства дяди: новый бургомистр, суровый, как Брут, отправил бывшую невестку в тюрьму за подозрительно удачный аккомпанемент Крысолову. Бургомистр впал еще в две-три подобные крайности, вроде латинской брошюры «Pro muribus»[24] или публичной лекции «О роли крыс в истории», где доказывал документально, что крысы предупреждают об опасности на море и на суше не хуже гусей римской породы и что провидение порою избирает их орудием справедливого возмездия: епископ Гаттон и проч. К счастью, такие прискорбные излишества он допускал лишь в самом начале пребывания в должности и скоро обрел подобающее равновесие. Бербель вышла из тюрьмы через полтора месяца — и вышла неузнаваемой. Она бросила ежедневные гаммы и прочное положение в городской музыкальной школе, подобрала партнеров и предалась джазовым импровизациям. Ее крепкая ремесленная выучка, ее неудержимая энергия обеспечили оркестру высокий профессиональный уровень. Толстушка и лакомка, она помолвлена с кондитером «Chez rat», а Бербельбанд пользуется неизменным успехом у завсегдатаев кабаре. Кое-кто даже поговаривает (шепотом), что тут только и услышишь нынче настоящую игру.

Ибо музыкальный быт Гаммельна заметно переменился. Изгнаны из оркестра большие флейты, альтовые флейты и флейты-пикколо, а также гобой и кларнет. Чтобы исполнять известные классические произведения, — объявленные орудием борьбы за очищение нравов, — партии деревянных духовых переданы частью скрипкам, частью альтам и виолончелям. Медная духовая группа осталась неприкосновенна: без труб, туб и валторн немыслимы торжественные марши и сам гаммельнский городской гимн. Пощажены также фагот и Es-кларнет: бургомистр прочел несколько музыкально-критических статей и убедился, что это инструменты блеющие, гнусящие, хрипящие — словом, карикатурные. Являлась прекрасная возможность высмеять дудочки и свиристелки с помощью их собратьев-предателей. Помимо фагота и малого кларнета единственный деревянный духовой инструменте Гаммельне — саксофон из Бербельбанда: «Chezrat» — частное заведение, стало быть, неприкосновенно. Лишь по крайней нужде временно ввели эти строгости; но музыканты-духовики покинули Гаммельн, оставшиеся же были переучены за государственный счет на трубачей и тубистов; музыкальная критика нашла нечто привлекательное и свежее в новом звучании Бетховена и Вагнера. Конечно, были недовольные; но, как водится, одни смирились, другие примирились, третьи не интересовались. И в самом деле, мало ли дел более важных, например городское водоснабжение… Упомяну еще о «Гамлете», исполняемом без эпизода с флейтой; смущала также реплика о крысе за ковром: «Мертва, держу червонец!» — но крысу эквиритмически заменили на кошку.

Знакомый старик архивариус поведал мне о затруднениях магистрата при оформлении — так сказать, введении в историю — недавних событий. Судья вступил в спор с новым бургомистром. «Да изгладится самая память о Крысолове! — кричал профессор. — Да не осквернит эта кличка страниц городской хроники!» — «В таком случае не следует упоминать на этих страницах и о таких суровых, но целительных мерах, вами предпринятых, — возражал судья. — Ибо без объяснения причин потомство вместо благодарности заклеймит вас именем вздорного деспота. Все — или ничего».

Бургомистр своею деятельностью гордился, и жаль было ему терять шанс войти в историю. Прибегли к консультации фон Тедеско (по почте), и дипломат ответил как прежде: приходится порой делать историю не записывая… чтобы потом не пришлось записанное уничтожать. В изящном почерке его проскальзывало досадное нетерпение, и бургомистр отступил. Смута и нормализация не попали в гаммельнские городские хроники, зато появился там короткий суровый абзац о прежней администрации. Бургомистр отвел душу и изгнал из магистрата мингера ван Пельца. Тот никак не мог оправдать свои финансовые отчеты без упоминания некоего имени; а раз Крысолов не существовал, мингера обвинили в воровстве.

…Но все это бесконечно далеко от меня. Я остаюсь в Гаммельне потому, что не знаю, где бы мог жить еще; но с тех пор, как я столь нелепо и смехотворно ошибся, возомнив, что имею власть над событиями, — события не имеют более власти надо мной. Я не выхожу за пределы моего маленького сада, почти не встречаюсь с людьми. Не бываю и в концертах: мне претит шум, суета возле вешалки, инструменты-оборотни… вурдалаки. Я послушал бы оркестр Бербель, но осторожность удерживает меня. Рассказывают, что она с особым наслаждением, с особым злорадным блеском исполняет искаженные варианты прославленных образцов классики. О, я чужд ханжества, я не спорю: музыка, рожденная столетия назад, давно живет самостоятельной жизнью; правоспособная по понятиям человеческим и космическим, она вольна бывать в любом обществе, пить и сквернословить, спать с кем захочет, плодиться и размножаться. Утрата совершенства? — пусть, не остановит и это: только бы жить! А если так, клянусь, не пожелаю ей смерти, не произнесу рокового и чугунного «остановись, мгновенье!». Но чтобы не слышать и не видеть, отойду в сторону: не соучастник, не судья, не свидетель. Не тревожь мир, и мир — быть может! — не тронет тебя.

Но упомяну о последней и совсем смешной попытке.

В недолгие дни мятежа погиб форейтор Ганс: молодежь подожгла для забавы сарай, где стояли старые кареты, и бедный чудак, пытаясь спасти рухлядь, получил удар балкой по голове. Единственная человеческая жертва — и ею оказался он! Мальчик, усыновленный Гансом, осиротел вторично. «Как тебя зовут?» — спросил я, погладив его по головке. Он молчал. «Пойдем со мной, если хочешь, и твое имя будет Клаус». Он снова не ответил, ему было все равно. Марта вычесала мальчугану голову, выкупала его (бедняга Ганс не слишком следил за гигиеной), и мы вдвоем нарядили маленького Клауса во все новое и чистое. «А как же бакалейщик Линц?» — спросил я шутливо. Она отмахнулась: «Не тебе бы, сударь, спрашивать. Сам бы…» Я предпочел не понять намека, и тогда она сказала, вздохнув: «Видно, суждено мне чужих детишек подбирать…»

Так возникло у меня подобие семьи. Я поставил на стол фотографический портрет Сабины и каждый вечер повторял Клаусу: «Это твоя мама, помолись за нее». Мальчик был молчалив и послушен. В строжайшей тайне я стал учить его игре на флейте и в час урока надевал ему зеленый берет, сшитый Мартою из каких-то домашних лоскутьев. Маленький Клаус оказался восприимчив к интонации, и скоро мы стали объясняться краткими мелодическими попевками, приводя в изумление добрую старушку Марту.

Однажды в Гаммельн забрели трое музыкантов; не получив разрешения дать концерт на площади, они остались без денег и без крова. Я пригласил их к себе, накормил ужином, достал бутылку старого вина, и они отблагодарили нас: гитарист, скрипач, певичка с тамбурином. Клаус робко взглянул на меня, я кивнул, он побежал за флейтой — и трио превратилось в квартет. Мальчик играл хорошо, право, я мог гордиться своим учеником. Легли спать; на заре я услышал шорох, шаги, но не встал. Так и должно было случиться… Я надеялся еще, что он позвонит, когда они выйдут из города; что я еще услышу в телефонной трубке веселый звонкий голос: «Мы шли-шли через лес…» Он не позвонил.

Итак, все осталось по-прежнему. И благо: ведь если ни единый из моих поступков ни к чему не привел, это значит, что капризное своеволие не опасно. Случалось, я томился неотступным выбором, а потом упрекал себя при виде людских бед: вот, казалось мне, губительные последствия моего решения! Напрасно, несправедливо. Следовало яснее видеть доступное — и не тревожиться. Fecit potentiam, — но не каждому дано пошатнуть мир, где дирижер ежевечерне поднимает руки во имя бесспорного.

Я одинок. Я старею мирно и несуетливо и полюбил порядок и чистоту не ради наружного достоинства, но ради них самих. Как ни скудны теперь мои средства, я без колебаний пожертвовал некоторой суммой, пригласил рабочих — и радуюсь канализации и ванне. А когда соседи стали выражать завистливое недовольство, я почел справедливым и уместным напомнить им о прежнем моем положении.

1977

Илья Беляев

Таксидермист, или Охота на серебристоухого енота

Енот,−а,м. Пушной зверь с темно-желтым ценным мехом, а также самый мех его.

С. И. Ожегов. Словарь русского языка

Травят ли енотов собаками? Трудно сказать, но нетрудно представить: голодный и усталый, молодой енот вконец затравлен и жмется в своей норе в ожидании выкуривания… Он потен и несчастен, он несчастен и потен, этот молодой енот (плевать, что еноты почти не потеют!), и мелко вздрагивает крупом. Собаки тщетно пытаются проникнуть в слишком узкое для их тел отверстие норы и от тщеты этой невозможности заливаются частым переливчатым лаем. Но вот идет охотник с головней. Сейчас он отгонит сделавших свое дело и потому ставших ненужными собак и введет в темноту норы необходимую головню с тем, чтобы в это время и в этом месте оказаться человеком с головней в руках, желающим выкурить добычу из ее логова.

А что же енот? Может быть, он пытается вырыть какой-нибудь ход наверх, чтобы выбраться? Или, наоборот, зарывается глубже, чтобы не достаться собакам? Или просто сидит неподвижно и с печальным лицом ждет своего смертного часа? И вспоминает свою несчастную любовь? Трудно сказать, но нетрудно представить: сквозь гулкие шорохи вечернего весеннего леса молодой енот отчетливо различает (о, ему не может казаться!) тончайшие похрустыванья, производимые нежными лапками его возлюбленной, увлекаемой все далее и далее в чащу…

Нужно сказать, что у енотов, как и у некоторых других млекопитающих, последнее слово всегда остается за ней. Он может, весь истерзанный, медленно угасать от неразделенности своего одиночества, но никогда ни один енот не сделает ни малейшего движения ни лапой, ни хвостом с целью доказать свое физическое превосходство над соперником. Последнее слово всегда остается за ней. Какой контраст с маралами!

Или он вспоминает, в уже начинающей заполняться дымом норе, совсем другую любовь? И от счастливых воспоминаний он улыбается, и улыбка его подобна улыбке неродившегося ребенка, играющего с другими неродившимися детьми в странную игру, несколько напоминающую наши жмурки? (Игра заключается в том, что водящий, бегая с завязанными глазами, старается поймать одного из играющих, а поймав, должен угадать, что у того написано на роду. В случае правильного ответа он снимает повязку и включается в число играющих, пойманный же становится водящим. Называется игра «нерождайка», так как игрок, ни разу не попавшийся водящему, называется нерождайкой, поскольку по правилам игры он теряет возможность появления на свет божий. Водящий, которому ни разу не удалось поймать кого-нибудь из играющих, согласно правилам, рождается енотом.)

Но что бы ни происходило в темной и дымной норе, все было хорошо. Ну просто куда ни кинь, все было хорошо в комнате. Всюду было хорошо в комнате. Комната была такова, что, наверно, если кто-нибудь вздумал бы забраться на потолок, зацепиться там за что-нибудь ногами и просто повисеть, созерцая комнату из своего такого необычного положения, то ему все равно было бы хорошо. Трудно даже сказать, что всего лучше было в этой комнате. И, может быть, самым значительным являлось как раз то, что вовсе не хотелось отыскивать самое лучшее. Все здесь, казалось, было проникнуто той одухотворенностью в той самой степени, когда немеют уста, тщетно пытаясь высказать что-либо по тому или иному поводу. Такая это была комната.

И был у этой комнаты хозяин, он же жилец, квартиросъемщик, арендатор жилищной площади в поднаем, законный владелец ордера, Олаф Ильич Навернов, таксидермист.

Нужно сказать, что внешний облик Олафа Ильича на редкость подходил к занимаемой им комнате. Еще в отрочестве Навернов выделялся на фоне сверстников почти нечеловеческой одухотворенностью черт своего лица. В зрелом же возрасте одухотворенность эта, оттеняемая проступившим мужеством и приобретшая тем характер синтетический, делала Олафа Ильича похожим на небезызвестного мужа Моны Лизы, одной улыбки которого было достаточно для прекращения вспыхнувших было беспорядков во Флоренции во время солнечного затмения 1504 года, когда на специально оборудованной тележке возили этого удивительного человека по улицам обезумевшего города и улыбающееся лицо его, освещенное двумя небольшими подвесными фонарями, заставляло соотечественников бросать молоты и дубины, прятать алебарды и дротики и расходиться по домам с чувством глубокого умиротворения.

Когда у Навернова собирались гости, большей частью коллеги-таксидермисты, и Олаф Ильич, несколько картинно развалившись в кресле у камина с позеленевшей от времени латинской надписью: «С доверием относись к Богу в вещах, которые могут тебя убить», церемонно потягивал пеньковую трубку, кто-нибудь из присутствующих непременно не выдерживал и восклицал:

— До чего же у вас тут славно, черт побери! Да и сам вы, Олаф Ильич, простите, словно душка какая-то!

Навернов благодарно кивал и заливался сдержанным деликатным смехом, до которого был большой мастер. Как истинный и тонкий хозяин, он никогда не отводил комплиментов, справедливо полагая, что, пусть и без чувства сказанное, доброе слово стоит десяти выпаленных в гневе проклятий.

Когда гости уходили, Навернов оставался один. Посидев немного в кресле или постояв у окна, он подходил к большому ореховому шкафу, в котором помещалась его гордость — большая коллекция чучел, собиравшаяся Наверновым более двадцати лет. Здесь можно было найти уникальные чучела отцов отечественной таксидермии, гениальных самоучек братьев Сорокиных, лучшие образцы зарубежных школ. На почетном месте помещалась гордость коллекции — редчайшее чучело синекрылой мурены, подарок голландской Академии Наук. В скромном уголку стояли и несколько чучел работы Олафа Ильича. Особенно привлекала взгляд его дипломная работа — чучело серебристоухого енота, исполненное согласно древнекитайскому таксидермическому канону: спокойная и в то же время собранная поза, глаза внимательно следуют за зрителем, конфигурация расположения лап символизирует древний китайский символ «инь-ян».

Енот был собственноручно затравлен Наверновым в Тянь-Шане на преддипломной практике. Хитрое животное спаслось от собак в глубокой норе, и Навернову по совету старика алтайца пришлось применить головню, чтобы выманить редкого зверя на поверхность.

И вот Навернов подходил к этому шкафу, медленно, с оттенком торжественности отворял большие застекленные дверцы и долго стоял в раздумчивости, по обыкновению несколько раскачиваясь на одной ноге, правой рукой потирая подбородок, а левой поплотнее запахивая полы темно-розового персидского халата. Ему не хотелось идти спать в такие вечера. Потряхивая уже начинающей седеть львиной головой на изящной антилопьей шее, он бы так стоял и стоял, не в силах оторваться от своих сокровищ, а неподвижные сокровища вторили ему, тихо поблескивая своими стеклянными, каменными и пластмассовыми глазами.

Маленький Олаф много читал. Невозможно было оттащить его от книжки с картинками, а чтобы оттащить от книжки без картинок, нужно было в течение получаса бить его чем-нибудь металлическим по лицу и груди. Но, слава богу, никто не препятствовал развитию мальчика. Олафу книжки все более заменяли сверстников, и неизвестно, чем бы это все кончилось, если бы не произошел характерный казус.

Как-то, с лицом печальным, как у молодого енота, маленький Олаф сидел на скамеечке и держал на коленях «Справочник таксидермиста» за 1881 год. Случилось так, что на справочник села муха и начала свой торопливый бег от верхнего края страницы к левому нижнему углу той же страницы, где помещалось изображение сушилки-распялки со вставленной туда шкуркой секача-голована. Как зачарованный следил маленький Олаф за ползущим насекомым, что-то такое почудилось ему в изумрудно-фиолетовом брюшке, в деликатно сложенных крылышках, в точеных лапках-хоботках, отчего сердце забилось гулко и радостно, готовое выпрыгнуть и упорхнуть прочь прекрасной изумрудно-фиолетовой мухой.

«Что есть муха? — думал маленький Олаф в то время, как насекомое замерло на регулирующем винте сушилки-распялки и начало лихорадочно сучить задними лапками. — Муха есть, — отвечал он себе, — маленький кусочек жизни с изумрудно-фиолетовым брюшком и лапками-хоботками. Я сейчас ребенок и поэтому не могу ответить на вопрос глубже. Надеюсь, когда вырасту, смогу сказать что-либо более путное по этому поводу. Сейчас же нужно решить, зачем эта муха сюда села, переползла страницу и стала сучить лапками на чертеже схеме распялки».

Однако удовлетворительно ответить на эти вопросы представлялось не более возможным, чем на первый. Поломав голову, Олаф решил, что, пролетая, муха, должно быть, захотела отдохнуть, а поскольку сразу начать отдыхать, только сев, ей стало вроде неудобно, то она и переползла страницу и начала сучить лапками только над распялкой. И также другое, более замечательное объяснение нашел этому случаю маленький Олаф. «Муха — это маленький кусочек жизни, — говорил он себе, — а я есть кусочек той же самой жизни, только побольше. Мать же часто говорит мне, что хоть я немного не в себе, но жизнь меня научит. Значит, муха меня учит. Она меня учит, что надо построить сушилку-распялку, потом найти дохлую кошку и сделать чучело. А если не найду кошку, то поймаю Рыжуху и усыплю, а если не достану снотворного, то просто убью».

С этой мысли в жизни маленького Олафа произошел перелом. Он с треском захлопнул «Справочник», чуть не прибив напуганную муху, вскочил на свои молодые ножки и побежал в сарай искать дощечки для распялки. Целую неделю тайком на чердаке сарая мастерил он сушилку-распялку, со скрупулезностью старого педанта соблюдая данные на чертеже-схеме размеры в дюймах. Наконец страшная машинка была готова. Поскольку поиски дохлой кошки успеха не имели, а достать снотворное не представлялось возможным, надо было убивать. Напоив Рыжуху в последний раз молоком, Олаф взял ее на руки и понес в сарай. Там он умертвил животное посредством длинного, заранее заточенного и очищенного от ржавчины гвоздя, неумело освежевал тушку, мясо и внутренности закопал в огороде, а шкурку поместил в сушилку-распялку в соответствии с рекомендациями «Справочника».

Так начался Навернов как таксидермист. Потом были годы учебы, Высшие таксидермические курсы, Академия, аспирантура, профессорство, томительный опыт преподавания, членство, но никогда без волнения не мог вспомнить Олаф Ильич куцую, продырявленную гвоздем шкурку Рыжухи, неумело зашитую, набитую сырыми опилками, лишь отдаленно напоминающую чучело. Так всегда у людей застревает в памяти то, что впервые каким-либо образом намекает о будущем, подобно тому, как пробивающийся из земли росток намекает о впоследствии возникающем на его месте дереве или как легкое колотье в боку при ходьбе может быть грозным знаком надвигающегося недуга.

Как-то, возвращаясь домой из Академии, Навернов обнаружил на скамейке рядом со своим подъездом маленького сморщенного человечка в помятом сером костюме, с лицом — печеным яблоком, по всей видимости, также и горбатого. Человечек делал что-то непотребное: не то плакал, не то сморкался, не то его тошнило. Заинтригованный, Навернов присел рядом и, открыв портсигар, предложил незнакомцу папироску.

— Перед смертью не накуришься, — буркнул тот, искоса посмотрев на Олафа Ильича, вытер лицо большим клетчатым платком и папироску взял. Навернов щелкнул зажигалкой, и они молча закурили, как будто были давно и хорошо знакомы. Олаф Ильич считал, что имеет чутье на людей. Навернов, в известной степени так оно и было. Пожевав губами, незнакомец сказал:

— Спасибо за папироску. Хорошие они у вас.

Навернов отметил затаенную боль во взгляде незнакомца и мягко спросил:

— Вам, я вижу, отчасти не по себе?

Незнакомец закивал и попробовал улыбнуться.

— Позвольте представиться, Михаил Александрович Плевков, — сказал он, приподняв подобие засаленного картузика.

— Навернов Олаф Ильич, — сказал Навернов и пожал протянутую ему сухую сморщенную ручку.

— Так что же стряслось, голубчик? — Олаф Ильич почувствовал желание Плевкова поговорить и поплотнее уселся на скамейке.

Между тем летний вечер угасал. Стаи галок кружились над водонапорной башней, позлащенной последними отблесками уходящего солнца, и не было, казалось, предела умиротворению в природе. Радостное чувство неизбежно охватывало всякого, кто имел возможность отдаться лиризму наступающих сумерек, раствориться в мягкой печали по поводу отходящего дня и устремиться дерзкой мыслью к начинающим ласково подмигивать на востоке звездам.

Плевков слегка подался вперед своим тщедушным тельцем и проникновенно забормотал:

— Снова и снова я возвращаюсь к мысли о том, что я — маленький, злой, сморщенный человечек, который не знает, чего хочет, и все ему не хорошо. Я не люблю небо и не понимаю землю. Всю жизнь меня преследует кошмар сентиментальности. Все вокруг меня сентиментальны, потому что думают, так мне легче будет сносить свое ничтожество. Я благодарен одному человеку, который дал мне пощечину. Какое это счастье: получить по физиономии, как нормальный человек. Правда, он был пьян.

Больше всего мне хочется сделать что-нибудь ужасное и посвятить это узкоглазому монаху, которого я однажды видел во сне. Это был единственный человек, который меня не пожалел, кроме того пьяного, конечно. Этим ужасным может быть какая-нибудь вещь, может быть, даже произведение искусства или поступок. Это должно быть настолько ужасно, что у меня захватывает дух, когда я начинаю об этом думать. Узкоглазого монаха я видел стоящим на краю отвесной скалы, которая обрывалась в удивительной красоты луг, поросший неизвестными мне цветами. Монах (не знаю, впрочем, почему я решил, что он монах, — на нем был обыкновенный черный костюм и галстук) стоял, опершись на толстую бамбуковую палку, и смотрел на меня. Потом он описал палкой в воздухе полукруг и отчетливо произнес, не отрывая от меня взгляда своих узких глаз:

— Сволочь.

Я тотчас понял, о чем он говорит. Несколько дней назад, гуляя по лесу, я заметил под деревом маленькую девочку, она стояла на коленях и молилась. Я пришел в бешенство, потому что ненавижу, когда молятся, подбежал к девочке сзади, схватил ее за волосы и дернул. Она упала на землю и заплакала. Я начал возить ее по земле, тузить и кричать что-то. Вскоре вдалеке появились какие-то гуляющие люди, и мне пришлось убежать. Бегаю я вообще довольно быстро.

Я очень несчастный человек. Я видел только одного человека, который был несчастнее меня. Это был психически больной, он лежал в смирительной рубашке, постоянно вскрикивал: как я несчастен! как я несчастен! — и кусал себя за нижнюю губу. Верхнюю он уже всю обкусал до носа и не мог достать.

До такого я, конечно, еще не дошел, но все равно мне очень плохо. Мне плохо всегда и везде, иногда до того, что меня даже тошнит. Последний раз меня стошнило в автобусе, когда я увидел женщину с волосами, подкрашенными перекисью. Я ненавижу, когда подкрашивают волосы перекисью. Но больше перекиси я ненавижу детские считалки и собак. Например, когда я слышу считалку: «раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять», — я не знаю, что со мной творится. Мне сразу представляется полянка, на ней серенький пушистый заяц, о мерзость! Вы не чувствуете всей гадости? Полянка, зайчик… нет, не могу!

Собак я ненавижу потому, что у них бывает течка. Конечно, течка бывает и у других животных, но у собак, по-моему, это происходит наиболее омерзительно. Представьте. Весна. Грязная, шелудивая сука с гноящимися глазами, смрадной пастью… и течка. Думаю, вам это не слишком приятно. Вы просто об этом не думаете или делаете вид, что не думаете. Вы не любите думать о неприятном. Я же постоянно думаю о чем-нибудь неприятном, и вовсе не потому, что нахожу в этом какое-нибудь удовольствие, просто я иначе не могу. Вы, наверное, представили меня чудовищем? Да, я чудовище и знаю это.

Вам, конечно, покажется странным, если я скажу, что был женат. Да, я был женат около трех лет, потом жена моя исчезла. Она вышла в воскресенье утром из дома, и с тех пор я ее больше не видел. Иногда мне кажется, что моя жена была похищена пришельцами, она была очень необычный человек. Например, могла часами сидеть неподвижно и смотреть в одну точку. Она делала это, чтобы не раздражать меня. Она знала, что я терпеть не могу никакой беготни, никакого сумбура.

Моя жена удивительно кормила меня. Однажды она принесла кулек с маленькими живыми поросятами, размером каждый из них был не более спичечного коробка. Жена так искусно зажарила их, что они были еще вполне живы, когда я клал их в рот, даже слегка попискивали и шевелили ножками…

Еще моя жена играла на клавикордах. Она исполняла только одно произведение: «Колыбельную» собственного сочинения, но с большим мастерством. Прослушав несколько тактов этой удивительной мелодии, человек начинал зевать, а под конец погружался в глубокий сон. Эта «Колыбельная», собственно, и послужила причиной нашего знакомства, впоследствии перешедшего в брак. Я пришел к моей будущей жене по объявлению. Она давала уроки бенгальского языка, а в то время он меня очень интересовал. Мы договорились о цене и о времени занятий, и я уже собрался уходить, как вдруг она предложила мне послушать «Колыбельную», я остался и немедленно уснул. Когда я проснулся, то увидел, что лежу совершенно голый на диване, а она сидит рядом и читает книгу. Немало удивленный, я посмотрел на клавикорды и все понял. Я понял, что вот так и должно действовать на человека настоящее искусство: выбивать его из рамок ежедневности и среды.

Впоследствии жена мне призналась, что ей было противно раздевать меня, когда я уснул, но другого способа зафиксировать мое внимание она придумать не смогла. А во мне, как ей показалось, была соль. Я и сам думаю, что во мне есть соль. Так, наверное, каждый думает о себе. Хотя некоторым почему-то более приятно представлять, что в них изюминка. Это, конечно, дело вкуса.

Плевков закашлялся и умолк.

— А в чем же состоит, позволю себе спросить, ваша соль? — спросил Навернов.

— Моя соль состоит, по-видимому, в жажде ужасного. — Повернув к Олафу Ильичу свое измученное лицо, Плевков несколько оживился. — Душа моя жаждет ужасного, хотя слабый мозг и упирается пугливо. Ужасное во всех его проявлениях имеет надо мной безграничную власть.

— А позвольте предложить вам еще такой вопрос, — сказал Навернов и закинул ногу на ногу. — Что бы могло послужить для вас, так сказать, образчиком самого ужасного из окружающей нас действительности?

Плевков вымученно улыбнулся, закрыл глаза и произнес после долгой паузы:

— Для этого мне пришлось бы рассказать вам одну историю. Угодно послушать?

— С удовольствием, — отозвался Навернов и закинул ногу на другую сторону.

Плевков качнулся вперед и забормотал:

— Дело было в середине прошлого века. Как известно, Индия в те времена принадлежала Соединенному Королевству. У богатых индийцев существовало обыкновение посылать своих детей, по достижении ими совершеннолетия, в Англию, чтобы те закончили или усовершенствовали там свое образование. Мадхави была единственной дочерью крупного индийского торговца шерстью Кришнасвами. Кончался ее второй год в Оксфорде, когда она встретила избранника своего сердца. Молодого человека звали Никольс Уэст. Несмотря на то что Никольс был катастрофически беден, любовь их вспыхнула подобно молнии во мраке ночи. На просьбу дочери о браке с полунищим англичанином Кришнасвами ответил категорическим отказом. Но письмо летело за письмом, Бог смягчил сердце старика, и он велел молодым людям прибыть в Калькутту, чтобы принять окончательное решение.

Приняв Никольса как гостя своей дочери, старый Кришнасвами предложил ему пожить несколько дней в их доме, на что тот с радостью согласился. За эти несколько дней англичанин понравился торговцу. Никольс показался ему толковым малым и, видимо, способным к продолжению его, Кришнасвами, дела. Короче говоря, день свадьбы был назначен.

Кришнасвами назначил Никольса управляющим в одно из отделений своей компании и поселил молодых в небольшом домике недалеко от Калькутты. Никольс и Мадхави были счастливы. Через год у них родился ребенок. Кришнасвами был доволен зятем. Энергия молодого Никольса, его английский и знание психологии соотечественников положительно сказывались на делах компании. За год жизни в Индии Никольс выучился немного болтать на бенгали, без особой, впрочем, нужды. И дома, и на службе он обходился преимущественно английским. Близких друзей у него почти не было, за это время он сблизился лишь с неким Сабуро, японцем по происхождению, попавшим в Индию в детстве и теперь занимавшимся, так же как и Никольс, торговлей. Никольс любил бывать у Сабуро. Почти не помнящий родину, тот сделал маленькой Японией свой дом. Этому служила и давно собиравшаяся Сабуро коллекция старинного японского оружия, предмет восхищения Никольса. Сабуро поил англичанина чаем и рассказывал ему о своем отце, принадлежавшем к таинственному клану няндзя.

Так текла жизнь молодого Никольса, и все шло к тому, чтобы стать ему законным преемником дряхлеющего Кришнасвами и главой компании, как вдруг все переменилось. Однажды вечером слуга принес Никольсу письмо. Адрес на конверте был написан на бенгали, и Никольс, решив, что письмо для жены, отдал его Мадхави. Она пробежала глазами адрес, странно улыбнулась, вскрыла конверт и начала читать. Супруги были вдвоем в комнате. По мере того как Мадхави читала письмо, облик ее менялся. Странная тень легла на лицо ее, глаза, пробегая строчку за строчкой, расширялись, руки тряслись. Не дочитав, она бросила листок и выбежала из комнаты. Никольс бросился за ней. Как ни просил он жену перевести ему письмо, все было напрасно. Дрожа от рыданий, она закрывала лицо руками и умоляла оставить ее. Помрачнев, Никольс отступился. Ночью Мадхави исчезла. Три месяца поисков оказались безуспешными. В начале четвертого месяца она была подобрана торговым караваном на одном из опаснейших тибетских перевалов. Ее замерзшее и уже наполовину занесенное снегом тело заметили лишь по случайности.

После похорон Никольс явился к Кришнасвами и молча протянул ему письмо. Раздавленный горем старик бессмысленно уставился в протянутый ему листок. И вдруг странная тень легла на лицо его, глаза заблестели и впились в бумагу. С тревогой и любопытством следил Никольс за ним. Прочитав письмо, Кришнасвами аккуратно сложил его и погрузился в глубокую задумчивость. Пораженный Никольс не посмел спрашивать и удалился в сад. Вернувшись через полчаса, он нашел старика все в том же оцепенении. Взяв письмо, Никольс вышел, осторожно притворил за собой дверь и уехал к себе. Через два дня ему сообщили, что Кришнасвами принял обет молчания и удалился в таповану, то есть в лес. В оставленном завещании он передавал дела и должность президента компании Никольсу Уэсту, оставляя его полноправным наследником всего капитала.

Много ночей просидел Никольс над письмом, обложившись словарями и грамматиками, но не понял ничего. Долго решал он, кого выбрать ему переводчиком рокового послания, и наконец остановил свой выбор на Сабуро. Сабуро читал на бенгали, но, что самое важное, как истинный японец, представлял собой чудо выдержки и спокойствия. «То, что могло столь подействовать на впечатлительный индийский ум, не оставит и облачка на лице Сабуро», — думал Никольс, приближаясь к его дому.

Сабуро с большим вниманием и печалью выслушал рассказ англичанина. Они не притронулись к пиалам с дымящимся чаем. Достав письмо, Никольс протянул его Сабуро. Японец начал читать. Внимательно следил за выражением его лица Никольс, но ничего не мог заметить. Лицо Сабуро было подобно каменному изваянию, лишь темные узкие глаза летали по строчкам. Кончив читать, как и Кришнасвами, японец отложил письмо и погрузился в задумчивость. Но это не была спокойная задумчивость индуса. Никольсу казалось, будто что-то нарастает в японце.

Вдруг Сабуро прыгнул. От неожиданности Никольс не успел даже вскрикнуть. Фигура в кимоно метнулась к стене, к той самой, где висели старинные самурайские мечи. Сорвав один из них, Сабуро распахнул кимоно и, приставив меч к левой стороне живота, собрал под него кожу, а потом отпустил ее. Это было харакири. Забрызганный кровью, стоял Никольс и смотрел в гаснущие глаза своего друга. Прошептав что-то, Сабуро вытянулся и умер. Никольс схватил письмо и выбежал из дома.

Закашлявшись, Плевков умолк.

— Позвольте еще папиросочку, — сказал он после некоторого молчания.

Олаф Ильич вынул портсигар.

— И что же было потом? — спросил он, щелкнув зажигалкой.

— Потом? — Плевков глубоко затянулся и прищурился. — Потом Никольс стал бродягой. Он не стал ни президентом компании, ни наследником. Зашив письмо в кожаный конверт, он спрятал его на груди и отправился странствовать. Долго носило его по свету, сильно потрепала его жизнь, и он все реже вспоминал странную историю, произошедшую с ним в молодости.

И вот однажды случилось ему прийти в один порт, где он нанялся матросом на голландское судно. Так Никольс начал плавать. На второй или на третий год плаванья на борт их судна был принят молодой индус. Они быстро сошлись с Никольсом и часто, вспоминая Индию, выпивали не один лишний стакан. Никольс рассказал индусу многое из своей жизни, многое, но не все.

Как-то, когда судно стояло на рейде, они выпивали в кубрике, и Никольс случайно расстегнул рубашку. Увидев кожаный конверт, любопытный индус пристал к Никольсу и вынудил его рассказать все. Узнав, в чем дело, он тут же предложил перевести письмо, поскольку умел читать на бенгали. Но Никольс отказался. Он сказал, что письмо погубило уже трех человек и с него этого достаточно. Однако индус продолжал настаивать, и наконец они порешили на том, что Никольс намертво привяжет его к мачте, а письмо будет держать перед лицом. Покачиваясь, они вышли на палубу. Стоял прозрачный ветреный день. Заведя индусу руки за мачту, Никольс стянул их так, что тот едва мог дышать. Распоров конверт, Никольс достал письмо и поднес к лицу индуса. Внезапный порыв ветра вырвал письмо из рук и понес над палубой. Никольс бросился за ним, но, споткнувшись, упал. Когда он поднялся, письмо отнесло за борт. Бумага коснулась воды. Перегнувшись через леер, Никольс понял, что прыгать поздно. Буквы расплылись, потемнели, листок начал медленно погружаться и вскоре исчез из виду.

— И это все? — воскликнул Навернов, вопросительно глядя на рассказчика.

— Да, все, — сказал Плевков, чему-то улыбаясь.

— Но позвольте, что же было в этом письме?

— Ну, это совсем другая история. А мне уже пора. Я немного продрог.

— Так давайте поднимемся ко мне, у меня есть прекрасное согревающее.

Плевков покачал головой.

— Да бросьте, бросьте, не упирайтесь, — наседал Навернов, обрадованный, что чутье на людей его и на этот раз не подвело. — Вот же он, мой подъезд, мы как раз напротив и сидим. Мне, право, неловко, что я вас сразу не пригласил.

— Помилуйте, мы ведь не были знакомы.

— Ну вот ведь и познакомились, — говорил Навернов, подавая Плевкову руку и подталкивая его к парадной.

Как оказалось, бедняга хромал. Они вошли в подъезд и поднялись на последний этаж.

— Вы ужасно, однако, заинтриговали меня с этим вашим письмом, — сказал Олаф Ильич, запуская гостя в комнату.

— О, какая у вас комната! — ахнул Плевков, войдя.

— Осталась от деда. Когда-то его дом был. Позвольте картузик.

— Поразительный, поразительный метраж, — бормотал Плевков, освобождаясь от картузика.

Усадив гостя, Навернов заметил, что на коленях у Плевкова помещался маленький, невесть откуда взявшийся саквояжик.

— Не хотите ли кофе? — спросил Олаф Ильич.

— С удовольствием. Позвольте только задать вам один вопрос перед тем, как вы пойдете на кухню и поставите кофейничек.

— А именно?

— Вы таксидермист? — спросил Плевков, диковато оглядываясь.

— Вы очень проницательный человек, Михаил Александрович, — сказал Навернов, склонив в улыбке свою львиную голову. — Одну минуту.

И вышел с кофейником. Только дверь за ним притворилась, Плевков вскочил со своего места и нервной рысцой забегал по комнате, прижимая к груди саквояжик. Хромота его будто бы исчезла. Подбежав к шкафу с Большой коллекцией чучел, он замер в напряженной стойке, словно принюхиваясь. Глаза его не мигая смотрели на дипломную работу Навернова — чучело серебристоухого енота, выполненное согласно древнекитайскому таксидермическому канону: енот застыл в спокойной и в то же время собранной позе, глаза внимательно следили за Плевковым, конфигурация расположения лап символизировала древний китайский принцип равновесия «инь-ян».

В коридоре послышались шаги, и Плевков поспешил на место. Олаф Ильич вернулся с дымящимся кофейником. Прихлебывая приятный напиток, они вернулись к разговору.

— Так как же все-таки с письмом? — начал Навернов.

— Позволю себе напомнить, с чего я начал эту историю, — промолвил Плевков, хитровато улыбнувшись. — Если не ошибаюсь, вы спросили меня, что бы смогло послужить образчиком наиболее ужасного из окружающей нас действительности?

Навернов кивнул.

— Вот вам и ответ на ваш вопрос. Текст письма достаточно ужасен, чтобы служить таковым образчиком.

— Позвольте, позвольте, — перебил Навернов, — но вы говорите в таком тоне, что, можно подумать, подобное письмо действительно существовало и, страшно представить, существует и теперь. Хотя вы сказали, что оно утонуло, не так ли?

— Сказать-то сказал, но кто знает, возможно, кто-нибудь успел снять копию…

— Вы меня решительно интригуете, вы любопытнейший человек! — В легком нервном возбуждении Навернов вскочил и скрылся за загородкой в дальнем углу своей комнаты. Вернулся он в своем темно-розовом персидском халате, держа в руке полбутылки коньяку.

— Вы не возражаете?

Плевков помотал головой.

— Этот коньяк настоян на тянь-шаньском мумие. В некотором роде лечебное средство.

Навернов разлил. Не чокаясь, выпили за знакомство.

— Я понимаю ваш интерес к содержанию письма, — сказал Плевков, осклабившись и вытирая рот сморщенной ладошкой, — интерес не только чисто человеческий, но и, так сказать, естественнонаучный, но, к сожалению, ничего определенного сказать не могу. Признаться вам, нередко, в крайнем отчаянии, напрягал я свой мозг, и казалось мне, что вот-вот забрезжит краешек смысла этого невероятного текста…

— Забрезжит?

— Да, именно забрезжит, но всякий раз слабый разум отступал, охваченный ужасом открывающегося ему. Но не подумайте, что я имею сказать вам что-либо определенное. Это так, только тени, тени… О, какой я несчастный человек, — Плевков опять забубнил, как давеча на скамейке, — если бы вы только знали, насколько полна скрытого трагизма моя жизнь, да и вряд ли самим этим словом можно обозначить мое теперешнее состояние. Дома, например, последнее время меня мучают стены. Душат. — Плевков схватился рукой за горло. — Соберутся за полночь у постели и наваливаются, каждая так по-своему поддушивая.

— Какой ужас! — закачал головой Навернов, — а вот я вам про себя расскажу. Для меня главное — это работа. Она как бы служит ширмой, не дающей сознанию отдаться кошмару окружающей нас действительности. О, пожалуйста, не улыбайтесь. Я понимаю, что меня не трудно представить эдаким благодушествующим сибаритом в этом вот персидском халате, витающим в некоторых, так сказать, умозрительных сферах, но такое впечатление обманчиво. Может быть, не с вашей остротой, но я вижу и вполне отдаю себе отчет в том гигантском количестве безобразных вещей, окружающих нас, в тех ужасных, порой поистине трагических метаморфозах, которые…

Олаф Ильич перевел дух и опрокинул рюмку коньяка.

— Которые… черт, сбился с мысли. Но это неважно. Да, так работа. Работа, повторяю, радость творческого труда — это якорь спасения в этом мире скорби, выражаясь поэтически. Поверьте, в этом есть что-то поистине неизбывное.

В это время Навернову показалось вдруг, что Плевков как бы слегка подпортил воздух, но, словно не замечая этого, Олаф Ильич продолжал:

— Не подумайте, что никогда и нигде я не встречал препятствий своему труду. Помню, еще в юности одна девушка, в которую я был тогда горячо и искренне влюблен, поставила мне условием оставить таксидермию, если я ею, девушкой, дорожу. Условие показалось мне заведомо невыполнимым, но ведь я был влюблен, влюблен! Понимаете ли вы, что это такое?

Воодушевясь, Олаф Ильич вскочил и крупно заходил по комнате.

— Да, — тихо отозвался Плевков.

— После долгих раздумий я наконец решил также поставить ей условие. Оно заключалось в том, что девушка должна была предоставить мне для чучела свою морскую свинку Виолетту. Меня очень занимали тогда свинки (о, они таят столько возможностей!). Но не буду отвлекаться. Так вот, эта свинка должна была стать якобы последним чучелом в моей жизни.

— Неужели она так ненавидела вашу профессию? — спросил Плевков, заметно оживившись.

— Что вы! Она относилась к ней с содроганием. Она была в Обществе защиты животных, почетным членом которого, кстати сказать, состою и я.

— И вы не пытались объяснить ей, заинтересовать ее своей работой?

— На это была потрачена масса времени и сил, но все упиралось в единственный аргумент: «Я люблю их живыми». Вы ведь знаете женский ум. Я ли не пытался растолковать ей, что курица, которую она ест в супе, может иметь другое, более высокое назначение, а именно: ожить под рукой художника, но все было напрасно. И вот она поставила мне это условие, на которое я ответил своим. И что, вы думаете, она сказала?

— Что? — Плевков вытянул шею и привстал со стула.

— Она отравилась.

— Невероятно!

— К счастью, ее успели спасти.

Наступила пауза. Навернов подошел к окну и отворил его. Потянуло вечерней сыростью.

— Совсем забыл! — всплеснул вдруг руками Плевков. — Извините, что, может быть, не по теме, но у меня есть с собой уникальная вещь.

Он раскрыл саквояжик и вытащил оттуда коробку конфет с затейливым рисунком. По черно-золотистому фону летели синие птицы с женскими головами.

— Это «Ночной дукат». Экспортный вариант, совершенно необыкновенный вкус, угощайтесь, пожалуйста.

Плевков открыл и протянул Навернову коробку.

— Так это же мои любимые! — обрадовался Олаф Ильич, беря конфету.

Выпили еще. Темнело. Навернов подошел к торшеру, чтобы зажечь свет, но у него почему-то не получилось. Руки были как ватные.

— Да бросьте возиться с торшером, я отлично вижу в темноте, — словно со стороны откуда-то донесся голос Плевкова. — Покажите-ка лучше вашу замечательную коллекцию!

Олаф Ильич послушно подошел к шкафу и отворил дверцы.

— Охотно, — отозвался он. — Начинаю показ я обычно со своей дипломной работы, вот с этого серебристоухого енота, которого как-то собственноручно выгнал из норы, а было это на преддипломной практике…

— Да бросьте, бросьте, — неожиданно горячо зашептал Навернову на ухо голос Плевкова откуда-то рядом, — знаю я про этого енота, как вы его головней.

Олаф Ильич широко раскрыл глаза.

— Слушайте, слушайте, не перебивайте, — продолжал шептать Плевков, не отпуская рукава наверновского халата, который как-то незаметно ухватил. — Сейчас настал очень решительный момент для нас обоих. Мы ведь одни в комнате?

Навернов механически кивнул.

— А раз так, то слушайте. Все, что я рассказал про письмо, никакая не выдумка. Смотрите!

Плевков отпустил рукав и бросился к своему саквояжику. Порывшись, он вытащил оттуда потертый кожаный конверт. Олаф Ильич остолбенел.

— Письмо ваше, если вы согласитесь сделать для меня одну вещь.

— Значит, оно не утонуло?

— Такие вещи не тонут.

— И вы хотите отдать его мне?

Плевков улыбнулся.

— Но оно же на санскрите или на чем там!

— На бенгали. Но можно перевести, есть специалисты. Главное — оригинал, понимаете?

— Как не понять. — Навернов попятился и внутренне похолодел. — Что же вам угодно?

Плевков рухнул на колени:

— Умоляю вас, сделайте из меня чучело!

— Что? — Навернов еще попятился, и внутри у него похолодело сильней.

— Сделайте из меня первое человеческое чучело в вашей жизни. Я знаю, вы давно тайно мечтали об этом. А быть вашим первым и, может быть, последним чучелом хочу только я. Вы — великий мастер. О, не прерывайте меня, я знаю, о чем вы подумали. Нет, вам не придется убивать меня, смотрите: я завещаю вам мое тело!

С этими словами Плевков вытащил из саквояжика странной формы, по-видимому самодельный, револьвер и выстрелил себе в лоб. Тело его мягко повалилось на ковер, и ворс начал быстро набухать от крови. Внезапно зажегся торшер, осветив страшную сцену. Мертвый Плевков удивительно походил на застреленного перед входом в свою нору енота. С перекошенным лицом Олаф Ильич поднял с полу кожаный конверт и застыл в нерешительности.

Застыв, Навернов понял, что ему страшно. Вернее, он испугался. Испугался простым человеческим страхом чего-то неминуемо надвигающегося на него, чему нет ни имени, ни названия. Имей оно имя или название, душа, должно быть, не так сжималась бы от его леденящего прикосновения, будь оно каким-нибудь рябым чертом или плешивым домовым, с которыми хоть приблизительно знаешь, как себя вести. Но, будучи не названо, оно может заставить человека приседать, прижав уши, и, не чувствуя вспотевшего лба, бормотать отдельные слова и фразы, которые, пребывая в обычном состоянии, он сможет воспроизвести лишь с большим трудом. Впрочем, это бывает нечасто. Чаще всего оно, подобно маленькому клопу-живоеду, сосет какую-нибудь незначительную часть нашей души (ну, скажем, часть, ведающую прогулками в иных опасных или запрещенных для гулянья местах), и так незаметно сосет, что в повседневном течении жизни как бы и не ощущается, но, при известных обстоятельствах, будучи усугублено последними, оно может толкнуть человека к некоторым догадкам…

Впрочем, расскажем лучше, что произошло на одном нашумевшем вернисаже с четырнадцатилетней Олей Барбанель.

Нужно сказать, что девочка отличалась удивительными способностями к левитации. Еще в младенчестве она вызывала недоумение своей матери, умудряясь выпадать из кроватки безо всякого для себя вреда. Сотоварищей по играм Оля приводила в восторг затяжным и прыжками через речку, подолгу зависая над поверхностью воды.

Как-то, будучи в пионерском лагере, она прыгнула через дружинный костер, замерев над пламенем на несколько минут, чем вызвала паническое бегство воспитателей и вожатых вкупе с пионерсоставом. Среди администрации лагеря пошли толки, результатом которых был педсовет, на котором Олю попросили продемонстрировать свои замечательные способности. Вылетев в растворенное окно пионерской комнаты, где происходило собрание, девочка принялась кружиться над лагерным флагштоком наподобие ночного мотылька. По решению затянувшегося до утра педсовета из города был вызван представитель. Детально осмотрев девочку и признав ее полностью вменяемой, представитель попросил Олю исполнить несколько простейших воздухоплавательных фигур, после чего составил протокол, заверив администрацию лагеря, что так этого не оставят.

И действительно, девочку заметили. Вскоре она стояла в кабинете председателя Государственного комитета по свободному падению и левитации. Председатель жал ей ручку, называл Ольгой Михайловной и просил садиться. После этого Комитетом был дан торжественный ужин, на который были приглашены ветераны отечественной левитации. Сердечно поздравив девочку от имени всех присутствующих, председатель вручил ей памятный подарок — статуэтку Икара в национальном костюме с выгравированным на пьедестальце греческим изречением: «Левитация суть свободное падение» (слово «свободное» было нацарапано каким-то особым затейливым образом, вроде даже и не по-гречески), что вызвало бурную овацию и общий подъем в зале. В заключение председатель предложил тост за крылатую юность. Все выпили стоя. Олина мать, присутствовавшая на торжестве, не могла удержаться от душивших ее слез.

Как и следовало ожидать, жизнь маленькой летуньи круто переменилась. Конференции, симпозиумы, званые обеды, митинги, большая общественная работа непосильным бременем легли на хрупкие плечи девочки, поставили под угрозу школу.

И вот как-то усталая, вернувшись со съемок очередного популярно-научного фильма по заказу Комитета, она объявила матери, что так больше не может. На маленьком семейном совете было решено, что Оля сделает официальное заявление об утрате своих замечательных способностей. Таковое заявление было сделано, и после небольшой медицинской комиссии, на которой было установлено, что ребенок к парению без посредства физических аппаратов или иных летательных средств не способен, для Оли началось возвращение в прежнюю жизнь обычной четырнадцатилетней девочки. Но не так-то легко было ей, привыкшей к вспышкам блицев и жгучим солнцам юпитеров, вернуться к тихому свету будней.

Так и случился с Олей небольшой казус, имевший, как в дальнейшем оказалось, последствия судьбоносные. Дело было на вернисаже Олафа Ильича Навернова, где экспонировалось более двухсот его произведений. Оля была приведена на вернисаж матерью, которая живо интересовалась новинками отечественной таксидермии.

Олаф Ильич сам встречал посетителей в бордовом костюме с золотой искрой, обмениваясь с вновь прибывшими дружелюбными репликами, остря и вручая каждому памятный значок — енота с серебряными ушками, держащего в зубах инициалы «О. Н.». Любуясь экспонатами, публика мерно обтекала витрины и стенды с тихим восторженным гулом. Мало кто ожидал, что седеющий лев отечественной таксидермии сможет в своих последних работах развернуться с таким искрометным, воистину жизнеутверждающим размахом юности.

Привлекая всеобщее внимание, под потолком висело стилизованное чучело-макет сизогрудого буревестника. Устремленная вперед, на зрителя, огненным взглядом пронзая входящих, птица как бы символизировала творческую мощь Олафа Ильича, размах неудержимой фантазии артиста. Гул в публике нарастал, потянулись за автографами.

И вдруг неуместной, диссонирующей нотой в пульсирующую атмосферу вернисажа ввинтился громкий детский плач. Прижавшись носом к защитному стеклу одной из витрин, Оля Барбанель издавала пронзительные и горестные рыдания. Встревоженная мать крепко обнимала ее, тщетно пытаясь успокоить.

— Папа, папочка… — слышалось сквозь рев девочки.

Напоминая несуществующую скульптуру Милена, мать и дочь стояли перед витриной с серебристоухим енотом. Енот внимательно смотрел на них, напряженно подавшись вперед корпусом, словно вот-вот готов был подбежать и обнюхать, если бы не приклеенные к подставке лапы. Упругой походкой Олаф Ильич подлетел к девочке (он узнал ее по газетам) и, ласково потрепав Олю по темно-каштановым, с кровавым отливом волосам, мягко осведомился, в чем дело. Мать беспомощно развела руками. Тогда он достал из кармана конфету в синей обертке и протянул девочке.

— «Ночной дукат»? — спросила мать.

— Да, — сказал Навернов.

Мать странно улыбнулась.

Между тем Оля неожиданно быстро успокоилась. Вытерев глаза большим клетчатым платком, она подняла их на Олафа Ильича и, жуя конфету, рассмеялась коротким журчащим смешком, от которого Навернову стало как-то не по себе. Наклонившись к уху стоявшей вполоборота матери, он шепнул:

— Очевидно, сказывается нервное напряжение. Все-таки тяжело в таком возрасте…

Внезапным и резким движением повернувшись к Олафу Ильичу, женщина громко взвизгнула:

— Да, конечно!

Навернов отпрянул. Взяв дочь за руку, мать решительной походкой направилась к выходу. Обернувшись, Оля улыбнулась Олафу Ильичу. Тот не знал, что и подумать.

Неделю спустя Навернов встретил Олю в сквере. Вихляя смешной челочкой, она подбежала к нему. В глупо замелькавшем разговоре (Олаф Ильич никогда в жизни не разговаривал с четырнадцатилетними девочками) Навернову почудилось какое-то не по-детски пристальное внимание Оли к нему. Не зная, что бы придумать, он угостил ее фруктовым мороженым и купил два билета на фильм со сказочным названием. Фильм оказался про циклопов. Вложив свою ручку в руку Навернова, Оля потянулась к нему и спросила:

— Олаф Ильич, а вы научите меня делать чучела?

— Естественно, — машинально ответил Навернов, увлеченный ходом фильма, и пожал мягкие пальчики.

Так началось это странное знакомство. Оля стала бывать у Олафа Ильича. В самое неожиданное время влетала она в его комнату, наполняя помещение щебетом юности, будоража что-то терпкое и клейкое в сердце таксидермиста. Если окно было закрыто, то, постучав в стекло, Оля ждала, пока Навернов отодвинет шпингалет, и долго смеялась потом над страхами Олафа Ильича («мало ли кто увидит!»), объясняя, что залетает с крыши, а туда поднимается с пустыря вдоль слепой стены смежного дома.

И все же, как ни приятны Навернову были визиты девочки, он чувствовал себя неспокойно. Во-первых, он знал, что Оля скрывает от матери их знакомство. Во-вторых, девочка однажды была увидена коллегами Олафа Ильича, зашедшими по делу. Неожиданно для себя смешавшись, он зачем-то представил ее племянницей. А что было говорить? И в-третьих, Навернова беспокоили терпкое томление, поднимавшееся по его сердцу, когда они сидели за препараторским столиком и он брал руку девочки, показывая, как правильно держать скальпель, или просто касался нечаянно ее острого локотка или розового ушка.

Оля проявила себя весьма способной ученицей. С раскрытым ртом слушала она вдохновенные пояснения Олафа Ильича, следила за его наторевшими руками и, усвоив азы таксидермии, была уже на пути к своему первому чучелу. Раз от разу занятия становились все более длительными. Навернов чувствовал, что привязывается к девочке. Желая отблагодарить своего наставника, Оля взялась было учить Олафа Ильича летать.

— Это ведь так просто, — говорила она, — нужно только, чтобы внутри было замиранье, как на качелях. Если его поймать, то сразу взлетаешь. Главное — замиранье, а остальное ерунда.

Сдержанно улыбаясь, Навернов вытирал руки о полотенце и доставал из серванта грушу. Больше всего Оля любила «Улыбку Гирея».

«Что нашла во мне эта девочка? — думал Олаф Ильич, оставаясь один. — Неужели таксидермия заставляет ее проводить здесь столько времени? Может быть, во всем повинна безотцовщина (Оля ничего не помнила о своем отце)? Нет, здесь что-то не то».

Однажды Оля рассказала Навернову свой сон, который вкратце сводился к следующему:

Она видела себя идущей по пустынному городу жарким летним днем. На улицах не было ни души. Перед одним старинным особняком девочка остановилась, привлеченная странным зрелищем. Особняк был украшен стоявшими вдоль карниза чугунными фигурами, каждая из которых застыла в какой-то определенной позе. И эти фигуры, одна за другой снимаясь со своих мест, летали над зданием, сталкиваясь время от времени чугунными лбами. Производимый таким образом звук выделялся тем разительней в вязкой тишине раскаленного дня, что фигуры не производили впечатления оживших: они летали и сталкивались в тех самых вычурных позах, которые придал им ваятель.

Посмотрев некоторое время на эту странную игру, Оля двинулась дальше. Город был по-прежнему пустынен. Переходя через мост, она увидела, что вместо воды в реке с тихим шуршанием струится песок. Оле стало страшно, и она побежала. Выбежав на площадь, она остановилась, чтобы отдышаться. На фонарных столбах тускло поблескивали репродукторы-колокольчики. Строгий голос из них громко объявлял:

— Внимание! Работают все радиостанции страны и Центральное телевидение! Передаем информационное сообщение к сведению населения. Все девушки, достигшие восемнадцати лет и не вышедшие замуж, объявляются собственностью государства!

На этом сон обрывался, и что было дальше, Оля не помнила. Заинтригованный, Навернов попытался растолковать сон при помощи старинного китайского сонника, которым не раз удивлял своих знакомых, раскрывая им те или иные аспекты их прошлого, будущего или настоящего. Закодировав сон в пентаграммы, Олаф Ильич с содроганием увидел магический шестиугольник «Цзюньдуй», с необратимой логикой образуемый знаками. Расположение углов шестиугольника и составляющие их пентаграммы говорили о следующем: один из близких видевшего сон скоро погибнет; сам видевший сон подвергнется тяжелым испытаниям и, возможно, тоже погибнет; люди, окружающие видевшего сон, подвергнутся тяжелым испытаниям и некоторые, возможно, погибнут. Пентаграмма, стоявшая в центре шестиугольника, указывала на то, что изменить ничего невозможно.

О страшном предсказании сонника и вспомнил Олаф Ильич, стоя над телом Плевкова и будучи выведен из оцепенения знакомым стуком по стеклу. В окне маячил Олин силуэт, еле различимый на фоне сумеречного неба.

— Оленька, — забормотал Навернов, пытаясь заслонить на полу тело, — ко мне теперь нельзя, ради бога, завтра, позже, я буду очень рад…

Но окно было открыто. Оля влетела в комнату и повисла над шкафом с Большой коллекцией чучел.

— Спустись оттуда, — произнес Олаф Ильич, комкая в руках кожаный конверт.

Оля безмолвно висела над шкафом.

— Спустись оттуда, — Навернов повысил голос, — я требую, чтобы ты спустилась.

Встретившись с Олей глазами, Олаф Ильич проследил направление ее взгляда. Удивленными глазами девочка уставилась на маленькую дырку во лбу Плевкова, из которой еще тихо шла темная кровь. Это надломило Навернова. Он сел на ковер рядом с трупом и закрыл лицо руками.

— Кто этот дядя? — спросила Оля неожиданно близко.

Тихо спустившись, она примостилась рядом с Олафом Ильичом, вглядываясь в лицо покойного.

— Этот дядя? — переспросил Навернов, очнувшись, и страдальчески взглянул на девочку.

И вдруг, не дождавшись ответа, Оля передернулась всем телом и мелко и горько заплакала, прижавшись к халату Навернова. Поплакав, она неожиданно быстро уснула. Осторожно поднявшись, Олаф Ильич взял девочку на руки, перенес на диван и накрыл пледом. Выпростав на подушку несколько каштановых с кровавым отливом локонов, Навернов на мгновение залюбовался спящей.

Затем он положил покойного в холодильный шкаф, спрятал револьвер, замыл ковер и, слегка прибравшись в комнате, сел у торшера и извлек из кожаного конверта сложенный ввосьмеро ветхий лист. Просмотрев непонятный текст, Навернов прилег на тахту и задумался. Потом, кажется, задремал. Халат живописно драпировал его грузноватое, спокойно дышащее тело. Проснулся он будто бы от толчка. Над ним стояла Оля и смотрела на него.

— Что такое? — Олаф Ильич приподнялся и потер брови.

— Мне пора домой, мама будет волноваться, — сказала Оля и зябко поежилась.

— Домой? — Навернов взглянул на часы. — Я тебя провожу.

— Не надо.

— Ты хочешь лететь?

— Уже темно. Можно.

— Не надо лететь. — Олаф Ильич поднялся. — Пойдем так.

Он взял девочку за руку, и они вышли из дому. Скамейка, на которой еще недавно сидел Михаил Александрович Плевков, была пуста. Вокруг тоже никого не было. Скамейка была с трудом различима в тени довольно раскидистого и очень кряжистого дуба. Дуб загадочно пошуршивал своими дубовыми листьями, как бы напоминая о своей причастности к неким таинственным, происходящим в глубине мироздания процессам, подобно своему одноименному собрату, выведенному могучей рукой одного из величайших наших травоедов.

А ночь между тем брала свое. Воцарившись над городом, она мерно и властно диктовала свои ночные законы населению, словно древняя царица, которой лучше, чем кому бы то ни было, известно, что такое «Разделяй и властвуй». Грубо говоря, население распалось на две половины: на половину спящую и на тех жителей, которые для себя решили, что им лучше пока не спать. Спящие по внешнему признаку разделились на две рознящиеся между собой части: на спящих в объятиях лиц противоположного пола и на спящих в одиночестве. По внутренней характеристике спящие жители могли быть разделены также на две группы: на участвующих в сновидениях и на участие в них не принимающих. Принимающие участие, при желании, могли бы быть еще разделены на подгруппы, а именно: на тех, которые видят в факте сновидения некую небывалую комбинацию бывалых впечатлений и в силу этого усматривают во сне игру усталого ума, и на тех, которые бы хотели найти в этом деле некий тайный смысл, чуть ли не эманацию Божественного откровения. При дальнейшем рассмотрении спящих с этой точки зрения легко можно было бы отличить еще многочисленную группу граждан, чурающихся какого бы то ни было отношения к природе собственных сновидений, вследствие чего установить их позицию по этому вопросу не представляется возможным. С полным основанием можно было бы этих граждан отнести в какую-нибудь особую подгруппу или даже класс, но обратимся лучше к горожанам бодрствующим, или неспящим.

Очевидно, что таковые самораспадаются на два больших лагеря: неспящие по нужде (включая работающих) и неспящие добровольно. Как тех, так и других, несмотря на явное различие в их положении, роднит одно: все они в той или иной степени подчиняются тем таинственным законам ночной действительности, которые… (едва не сказал «согласуются») никак не согласуются с нормами повседневной дневной жизни.

Взять хотя бы время. Вспомним, как течет время ночью. Сколь мало в нем от полуденного размеренного шага! Оно то крадется зачуявшей падаль гиеной, нервно вскидывая хвостом, то летит подобно американскому локомотиву «Супер Ральф», скоростные характеристики которого хорошо известны, то замирает вроде скорбной скульптуры Скварелли с заломленными руками (о, ночные часы в больнице!), короче говоря, тут затруднительно подобрать метафоры для обрисовки удивительных метаморфоз, претерпеваемых временным потоком в ночной период.

Один мой приятель сказал по этому поводу, что ночью время идет как бы даже вспять, но, хотя это и явное преувеличение (допущенное, впрочем, в полемическом задоре), в каждой шутке есть доля шутки, как любил говаривать тот же приятель, и с этим трудно не согласиться.

Но бог с ним, со временем, — что творится с человеком, стоит лишь солнцу скрыться за горизонтом! Прижав к затылку распухшие от лжи уши, сладострастно втягивает он нервными ноздрями ночной воздух, без видимой цели гася и вновь зажигая потухшую во рту сигарету, словно ее маленький фонарик может помочь ему в океане ночного безумия найти единственно правильное решение. И, одинокий на путях своих, подгоняемый воспаленной кровью, тычется и бьется, бьется и тычется в ночи слабый человек, туша и опять зажигая у себя во рту маленький красный фонарик.

Также гасла и вновь вспыхивала измочаленная сигаретка в уголку рта Олафа Ильича, когда они с Олей приближались к ее дому. Сняв с девочки накинутый от холода пиджак, Навернов положил ей руки на плечи и сказал (всю дорогу они не говорили):

— Ты должна мне обещать, что никому не расскажешь о том, что видела у меня сегодня.

— Да, — сказала Оля.

— Ты обещаешь мне?

— Да, — повторила Оля, глядя ему в глаза.

— Ну, теперь иди.

Оля повернулась и пошла, но у парадной остановилась и спросила:

— Олаф Ильич, вы сделаете из него чучело?

Навернов не ответил, потому что в этот самый момент с отчетливейшей ясностью вспомнил вдруг сон, который приснился ему на тахте час назад.

Он был маленьким мальчиком и играл с какими-то незнакомыми детьми в странную игру, правила которой не совсем понял, и оттого ему было немного не по себе. Игра происходила на удивительной красоты лугу, поросшем неизвестными Олафу дикими цветами. С трех сторон луг окружали скалы, а что было с четвертой — не понять из-за стлавшегося там густого тумана. Детей было человек пятнадцать или шестнадцать, мальчиков, кажется, больше. Водящему завязывали глаза, и он бегал, растопырив руки, стараясь поймать кого-нибудь, и когда ловил, то выкрикивал коротенький стишок, и все смотрели наверх, на скалу, где стоял узкоглазый мужчина в черном костюме и галстуке с толстой бамбуковой палкой в руке. Если он поднимал палку вверх, то повязку с водящего снимали и надевали на пойманного, а если палка шла вниз, то водящему приходилось ловить еще раз. Олафа поймала курносая девочка с огромным розовым бантом на макушке и звонко крикнула:

Будешь резать, будешь бить, Все равно тебе водить!

Человек на скале поднял палку вверх, все закричали «нерождай-нерождайка, кем я буду, угадай-ка». Девочка засмеялась, сняла повязку, повязала ее Олафу, побежала в сторону тумана и исчезла.

Олаф довольно быстро поймал какого-то маленького неуклюжего мальчика и, не зная, что крикнуть, крикнул:

Чучело-мучело, Всех ты нас замучило!

Потом он снял повязку и увидел, что мужчина на скале держит палку вверх. Повязывая повязку новенькому, Олаф подумал, что уже где-то видел этого мальчика. Мальчик был маленький, сморщенный и совсем плохо бегал. Не сумев никого поймать, потный и несчастный, он сел на траву и заплакал. Дети притихли. Человек на скале сделал своей бамбуковой палкой полукруг, и плачущий мальчик вдруг превратился в какого-то темно-желтого зверя с вытянутой мордой и, метнувшись прочь, исчез в тумане. Олафу стало страшно, и он подбежал к скале, чтобы где-нибудь найти маленькую расщелину и спрятаться. Он нашел, и только собирался туда забраться, как почувствовал, что на него сзади кто-то смотрит. Он обернулся и проснулся.

Оли не было. Отряхнув пиджак, Навернов зябко поежился (ночь была холодная) и побрел домой.

С этой ночи жизнь Олафа Ильича переменилась. Несколько дней провел он в мучениях и терзаниях самого различного свойства. Первым, самым острым и мучительным чувством было чувство ужаса перед происшедшим. Ужасным было не только наличие трупа в холодильном шкафу или присутствие зловещего кожаного конверта, ужасен был сам ход, как выражался про себя Олаф Ильич, и в необратимости надвигающейся развязки нельзя было усомниться.

И развязаться все это, как твердо казалось Навернову, должно было самым скверным образом. Но странное дело: к этому чувству необратимости происходящего примешивалось у него какое-то маленькое радостное чувствишко, происходящее как раз из сознания этой самой необратимости. То есть было как бы приятно, что все катится как-то помимо тебя и, сколько ты ни рыпайся, все равно прикатится именно туда, куда прикатится, а тебе остается лишь наблюдать, как все это туда вместе с тобой катится, да и поделывать между тем свои делишки.

Вторым мучившим Олафа Ильича чувством был мистический страх перед письмом, в подлинность которого он верил свято. Не менее свято верил он в то, что, узнай он правду, ему несдобровать.

Третьим владевшим Олафом Ильичом чувством был обычный страх уголовного порядка. Такой страх заставляет человека с содроганием прислушиваться к хлопающей двери лифта и шагам на площадке. Но замечательно то, что нашему герою ни разу не пришло в голову обратиться в милицию и все рассказать.

Кроме этих главных чувств было также множество всяких мелких страшков и страшочечков, мыслей и мыслишечек, перечислять которые было бы слишком утомительно, да и ни к чему, поскольку через несколько дней Олаф Ильич Навернов начал делать первое человеческое чучело в своей жизни.

И стоило ему только взяться за это дело, как все страхи куда-то делись, а осталось лишь одно напряженное спокойствие и уверенность, всегда сопутствовавшие Олафу Ильичу в процессе работы. Он хорошо знал это состояние и ценил его, а особенно теперь, когда работа была во многом необычна и требовала всей концентрации опыта и таланта художника.

Олафу Ильичу пришлось преодолеть немало трудностей как нравственного, так и чисто технического порядка. Много усилий, в частности, потребовалось на латание пулевого отверстия во лбу Плевкова с тем, чтобы сделать его незаметным для взгляда. Не один день потребовался и для нахождения вполне естественной позы (сначала Навернов хотел исполнить чучело в стоячем положении, но потом передумал и остановился на сидячем варианте), характерного выражения лица, положения рук и проч.

Лекции в Академии Олаф Ильич совсем забросил, сказавшись больным, дома никого не принимал, на телефонные звонки не отвечал, словом, превратился в некоего таксидермического анахорета. Исключение он составил лишь для Оленьки Барбанель, которая продолжала ходить к нему, но уже не в качестве ученицы, а теперь, скорее, как квалифицированный ассистент, много облегчавший Навернову трудоемкую кропотливую работу. Девочка, казалось, глубоко прониклась сознанием происходящей в комнате Олафа Ильича метаморфозы и, как-то присмирев и притихнув за последнее время, словно повзрослела.

Через полтора месяца чучело было готово. Поистине зловещее впечатление произвело бы оно на человека, знавшего покойного. Михаил Александрович Плевков был воспроизведен в той самой позе, в которой Навернов впервые увидел его на скамейке. Удивительная живость маленького сморщенного лица, запавшие глаза-буравчики под бровками-кустиками, спокойная и в то же время собранная поза — все выдержано было чрезвычайно подробно и даже несколько фотографически, сообщая сидящему жизненность необычайную: вот-вот, казалось, Плевков встанет и скажет:

— Здравствуйте, Олаф Ильич, не ожидали?

Навернов поместил Плевкова в давно пустовавшую пристройку в шкафу с Большой коллекцией, где когда-то помещалась группа лемуров, впоследствии подаренная Олафом Ильичом Зоологическому музею. Застекленная дверь пристройки задергивалась занавесочкой. Эта-то занавесочка, ситцевая и как бы рябенькая, и послужила, так сказать, дальнейшему развитию хода событий. Дело в том, что Навернова неожиданно посетила мать Оленьки Барбанель.

— Меня зовут Софья Семеновна, — сказала она, войдя. — Я узнала, что моя дочь посещает ваш дом, и решила познакомиться с вами, ведь тот случай на вернисаже вряд ли может считаться знакомством. Я надеюсь, вы не сочтете за нескромность…

— Ну что вы, мне очень приятно, пожалуйста, проходите, прошу вас, — засуетился Олаф Ильич, пораженный сходством матери с дочерью, которое теперь вдруг бросилось ему в глаза. — Извините, что отлучусь на секунду, у меня как раз кофейник стоит, вы не откажетесь?

Вернувшись с кофейником, Навернов содрогнулся от представившейся ему сцены. Оказывается, он забыл задернуть занавесочку на плевковской пристроечке и теперь обнаружил Софью Семеновну застывшей перед ней с изменившимся лицом.

— Боже мой, что это? — обратилась она к таксидермисту, заломив руки.

— Это… это, видите ли, один экспериментальный муляж. Портрет, так сказать, современника. Заказ Этнографического музея, — залопотал Олаф Ильич, не зная, куда пристроить горячий кофейник.

— Не лгите! — крикнула женщина и двинулась на Навернова. — Я сотрудник Этнографического музея и знаю, что никаких современников музей не заказывал. Это мой муж! Мой бывший муж, Михаил Александрович Плевков, да будет вам известно!

Навернов смешался.

— Отвечайте, что вы с ним сделали? Вы ведь убили его, да? Отвечайте, да? — продолжала наступать Софья Семеновна.

Олаф Ильич не знал, что делать.

И вдруг женщина разом как-то вся угасла, поникла, опустилась на стул и заплакала. «В точь, как дочь», — пришел Навернову в голову неуместный каламбур. Софья Семеновна и действительно очень близка была внешне с Оленькой. Те же каштановые с кровавым отливом волосы, та же некоторая приподнятость в чертах лица, та же неуловимая ладность во всей фигуре и, особенно, в посадке шеи и, наконец, та же резкая смена настроений — все это уже хорошо известно было Олафу Ильичу. Сев рядом с плачущей женщиной, он взял ее руки в свои и, взглянув в полные слез глаза, произнес:

— Сейчас я вам расскажу.

И он рассказал ей все, начиная с того самого вечера, когда он увидел Плевкова сидящим на скамейке перед своим подъездом. Софья Семеновна не прерывала его ни словом и лишь при описании кончины мужа слабо поморщилась и издала тихий горестный звук. Закончил повествование Олаф Ильич так:

— Завершив чучело, я понял, что вряд ли еще мне удастся создать что-нибудь подобное. В этой работе я, с помощью вашей дочери, дошел до крайней своей точки и теперь думаю, что пора, наверное, оставить это занятие. Хотя, пожалуй, больше ничего делать я и не умею… но ведь главное, так сказать, вовремя уйти со сцены, не так ли?

В этот момент Софья Семеновна обернулась, а за ней взглянул назад и Навернов: Плевков внимательно смотрел на них из-за стекла, словно прислушиваясь к разговору.

— Мне страшно, — прошептала вдова.

Олаф Ильич встал, решительно подошел к пристройке и задернул занавеску.

— Не смотрите туда. Я понимаю, как вам тяжело, — сказал он и, несколько склонив набок свою львиную голову, добавил: — Вы любили его?

Софья Семеновна долго не отвечала, потом как-то подалась вперед всем корпусом и заговорила:

— Миша был очень странный человек. Мы прожили вместе три года и восемь месяцев, но я так и не составила о нем какого-нибудь твердого мнения. Самое ужасное, я до сих пор не могу сказать, хорошим он был человеком или нет. Конечно, в каждом есть и хорошее и плохое, но мы ведь всегда решаем, хорош для нас этот человек или плох, принимаем мы его для себя или нет. И это необходимо решить, если как-то связан с человеком, а уж тем более, если живешь с ним. И вот этого-то, казалось, простого вопроса, живя с Мишей, я решить не могла. Знаю только наверняка, что он был очень несчастен, несчастен как бы с рождения, и жизнь для него была сплошной непрекращающейся мукой, и не было для него из этой муки выхода, и никто ничего не мог тут поделать. Но я не жалела Мишу. Жалеют мученика лишь тогда, когда в его муке видят какой-то исход, пусть далекий. К муке же безысходной отношение совсем другое. Я не знаю, как высказать, но вы ведь чувствуете, да?

— Да, — кивнул Олаф Ильич, разливая в чашечки кофе.

— Вы спросили, любила ли я его. Пожалуй, любила.

— А он?

— Вы знаете, к Мише это слово-то даже не очень подходит. Он мне сказал однажды, что очень любит меня за то, что я не мешаю ему мучиться. Ну какая уж тут любовь, вы ведь понимаете.

— Да, да, — поддакнул Навернов, размешивая ложечкой сахар.

— Вот так и жили мы с ним, и все, может быть, сложилось бы ничего, но однажды (я тогда уже ждала Оленьку) Миша принес в дом это письмо — и все переменилось. Он и раньше говорил мне о каком-то тексте, «который его не минует», как он выражался, и, желая прочесть его в подлиннике, занимался со мной бенгали (я ведь индолог по специальности). Зная, что он терпеть не мог никаких расспросов, я никогда не спрашивала его об этом тексте, к прочтению которого он почти три года готовился. И вот, как-то вечером он появился дома очень возбужденный, держа в руках кожаный конверт.

— Позвольте, — перебил Навернов и достал из внутреннего кармана пиджака конверт. — Вот он. Так сказать, для наглядности.

— Да, это он, — вздрогнула Софья Семеновна. — В тот вечер он закрылся у себя в комнате с этим конвертом. А я лежала в спальне, и как-то неспокойно было у меня на сердце. Опасения мои подтвердились. В начале первого я услышала Мишин крик. Конечно, тотчас бросилась туда, но, сколько ни стучала, сколько ни ломилась, он мне так и не открыл.

Утром он вышел из комнаты весь бледный, руки трясутся, глаза красные, а когда я спросила, что это значит, он ударил меня по лицу. Это случилось впервые, и я разрыдалась. Он же усмехнулся и вышел. С тех пор наша жизнь превратилась в какой-то кошмар. Миша, мой тихий Миша, стал ежедневно избивать меня, это беременную-то! Он превратился в совершеннейшего зверя. И вот, чтобы сохранить жизнь будущему ребенку (потому что я, конечно, этого бы не вынесла), мне пришлось уйти. В последние дни я пыталась найти злосчастный конверт, чтобы понять причину всего этого ужаса, но он куда-то надежно его запрятал, а тогда я думала, что, может быть, и уничтожил.

— Как видите, все в полной сохранности, — нервно усмехнулся Олаф Ильич, доставая из конверта сложенный ввосьмеро ветхий лист. — Желаете посмотреть?

Софья Семеновна вскочила со стула:

— Спрячьте, уберите это немедленно!

— Как, вы разве не хотите прочесть?

— Ни за что на свете!

— И не хотите перевести мне?

Вдова замотала головой.

— Но Софья Семеновна, голубушка, мне ведь необходимо знать содержание этого письма.

Женщина молчала, но была, видимо, в сильном волнении.

— Видите ли, я уже говорил вам о некоей крайней точке, до которой я теперь дошел. И я чувствую, нет, просто уверен, что для снятия с нее мне необходимо какое-то сильнейшее внутреннее потрясение. И тут это письмо и вы. Это просто судьба. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Я прекрасно понимаю вас, Олаф Ильич, но от чтения и тем более перевода этого текста напрочь отказываюсь. Если хотите, я могу порекомендовать специалистов…

— Нет, нет, — вскричал Навернов, — если не вы, то никого уж не надо. Повторяю вам, я чувствую, что здесь рок.

Софья Семеновна продолжала хранить молчание, но дышала прерывисто и, видимо, на что-то решалась.

— Что с вами? — спросил Навернов, зачем-то привстав на цыпочки.

— Слушайте, что я вам скажу.

— Да? — не сходя с цыпочек, Навернов вытянул шею, как делают некоторые малорослые люди, готовясь услышать что-нибудь важное. Олаф же Ильич был росту выше среднего.

— Пойдемте сейчас со мной.

— Куда? — Навернов удивленно опустился с цыпочек и втянул шею в плечи.

— Пойдемте, не спрашивайте, вы сами все увидите.

Подозревая мистификацию и в то же время с каким-то неприятным замиранием в душе, Олаф Ильич вышел вслед за Софьей Семеновной на улицу. Стоял солнечный, но прохладный день. В воздухе была та прозрачность, которая говорит о переломе в сторону осени. Наполняя легкие свежим льдистым воздухом, Навернов молча шагал за вдовой.

Она повлекла его в старую часть города, где располагались церкви, банки и музеи. У большого темно-зеленого здания с колоннами, в котором Олаф Ильич признал Этнографический музей, они остановились. Музей был основан более века назад известным географом, путешественником и ботаником Саввой Игнатьевичем Прищепковым. От здания веяло строгостью и преданностью науке.

— Пойдемте, — сказала Софья Семеновна, — музей как раз сегодня выходной, нам никто не помешает.

Они вошли через служебный вход. Софья Семеновна, достав из сумочки синюю книжечку, показала ее вахтеру, и они поднялись на второй этаж по широкой железной лестнице, устланной дорожкой с затейливым орнаментом.

Непривычно пустынно было в музее. Погруженные в полумрак залы были полны таинственной значительностью оставшихся наедине с собою предметов, и, казалось, этой значительности не могли нарушить шаги двух случайно попавших сюда людей.

«Что-то здесь не так, — думал Навернов, энергично ведомый под руку Софьей Семеновной, — что-то здесь непременно не так».

Наконец они вошли в зал «Индия, Непал, Бирма». Софья Семеновна подвела Навернова к одному застекленному стенду и шепнула:

— Смотрите! Мы все в этой игре!

На стенде была представлена какая-то утварь и четыре манекена, изображавших жителей Индии в национальных одеждах. Сбоку стоял еще один манекен, символизировавший английского колонизатора в пробковом шлеме. Фигуры были почти человеческого роста и исполнены довольно искусно, хотя в позах их проскальзывала какая-то напряженность. Чем больше вглядывался в манекены Олаф Ильич, тем меньше у него оставалось сомнений в том, что эти фигуры не кто иные, как персонажи индийской истории, некогда рассказанной ему Плевковым. Навернову вдруг нестерпимо захотелось пить.

— Где же японец? — спросил он, облизав пересохшие губы.

— Не знаю, — прошептала Софья Семеновна.

Олафу Ильичу пришла в голову нелепая мысль, что манекенам, возможно, тоже хочется пить, и только из боязни напугать людей они не подают им какого-нибудь условного знака, чтобы те поставили им в вольер мисочки с водой.

Да, именно так и подумал Навернов: «мисочки с водой».

— Пойдемте отсюда, — ненатурально громко сказал он и дернулся к выходу.

Обратно они шли теми же залами, в одном из которых Олафа Ильича подстерегал еще один, ранее им не замеченный сюрприз: в отделе, посвященном фауне Алтая, он увидел фотографию своего старого знакомого. Старик алтаец стоял, улыбаясь, перед енотовой норой: в одной руке он держал горящую головню, в другой — двустволку. Под фотографией — надпись: «На промысле».

Застыв перед фотографией на несколько мгновений, Навернов издал слабый горловой звук и мелкой рысцой побежал к выходу. Софья Семеновна нагнала его на лестнице.

— Что с вами? — встревоженно спросила она, но он не отвечал, продолжая трусить вниз по ступенькам.

На улице Софья Семеновна взяла его под руку.

— Я провожу вас домой, у вас ужасный вид, — сказала она.

— Благодарю вас, не нужно, — сухо сказал он.

— Ну хоть немного, вон до того перекрестка, идет?

— Софья Семеновна, — промолвил Олаф Ильич, когда они прошли несколько шагов, — я совершенно серьезно хочу попросить вас сделать для меня перевод письма. Мне это совершенно необходимо. От этого теперь, можно сказать, зависит моя жизнь.

— Давайте-ка лучше встретимся завтра и поговорим на эту тему, хорошо? Вот вам мой телефон.

Софья Семеновна вынула из сумочки листок и записала номер.

— Позвоните завтра вечером, договорились?

Навернов кивнул.

— Ну, а теперь я побегу. Вот мой трамвай, до свиданья.

— До свиданья, — сказал Олаф Ильич и облизал пересохшие губы.

Проводив взглядом ладную фигуру Софьи Семеновны, он двинулся дальше по тротуару, но визг трущейся об асфальт резины и звук глухого удара заставили его обернуться. Отброшенная на противоположный тротуар, Софья Семеновна исчезала за набегавшей невесть откуда толпой. Протиснувшись, Навернов успел поймать мутный и уже бессмысленный взгляд умирающей и, не обращая внимания на собравшихся вокруг людей, сел рядом и горько и мелко затрясся всем своим большим холеным телом.

«Занимающимся живописью известно, что наиболее цельно воспринимается предмет, когда смотришь на него не прямо, а как бы вскользь, чуть в сторону. При достаточно же длительном, в упор, рассматривании предмета он просто исчезает. И так во всем. Смотреть на предмет не значит его видеть, видеть — не значит понимать, понимать — не значит знать и знать — не значит постигнуть.

Опосредованность настолько же присуща постижению, насколько лепестки присущи цветку или цвет чая его вкусу. Древние говорили, что если между твоим отношением к предмету и самим предметом можно продернуть хоть волос, то такое отношение не есть истинное. Но поскольку чистое отношение к предмету, или безотносительность, для нас почти невозможна и волос все-таки продергивается, то спасает отношение к предмету непрямое, или опосредованное. Слияние постигающего и постигаемого приходит через опосредованность их отношения друг к другу, и замечательно, что опосредованность эта от этого отношения никак не зависит. Она является чем-то третьим, каким-то абсолютно не заданным и в то же время абсолютно присущим процессу постижения моментом, уразумение которого сердце с радостью может заменить благодарностью.

На опосредованности строится все искусство, вспомним хотя бы чеховский осколок бутылочного стекла в плотине в лунную ночь, но наиболее совершенно принцип опосредованного отношения был разработан религиозной мыслью и наиболее полное свое воплощение…»

На этом обрывалась рукопись, которую Навернов нашел в сумочке Софьи Семеновны, сидя в санитарной машине рядом с накрытым простыней телом. Вернулся домой он за полночь. Тупое оцепенение, охватившее его, достигло предела, когда он затворил за собой дверь своей комнаты. Обведя бессмысленным взглядом потолок, стены, шкаф с Большой коллекцией, плевковскую пристроечку, книжные полки и торшер, он повалился на диван и тихо пролежал там с минуту. Потом встал, снял пиджак, аккуратно повесил его на стул и, закурив, принялся шагать взад и вперед по комнате.

Привычку шагать взад и вперед в одиночестве он сделал еще в молодости, когда разнообразнейшие, першие изо всех щелей жизненные вопросы требовали скорейшего и энергического разрешения.

Но теперь шагал он чисто механически, и голова его была пуста. Настолько пуста, что он даже никогда раньше не замечал в себе такого отсутствия хоть малейшей мысли или эмоции. Было пусто и липко, как в банке со съеденным вареньем.

Но где-то уже билась и жужжала муха, направляя свой путь к вожделенной банке. Муха — это, конечно, аллегория, под которой автор хотел лишь вывести небольшое желание, готовое вот-вот закрасться в опустевшую сердцевину Олафа Ильича. Желание это, ставшее для Олафа Ильича в последнее время как бы характерной и интимной чертой, выражалось в потребности периодически отдергивать занавеску на пристройке к шкафу с Большой коллекцией, где помещалось чучело Михаила Александровича. Не то чтобы Навернов восхищался своим шедевром или профессионально переживал невозможность выставить чучело для обозрения широкой публике, нет, здесь крылось что-то совсем иное, потребность эта заключала в себе элемент мистический и словесному выражению трудно поддающийся.

И вот наконец, когда муха-желание влетела в пустую банку-сердцевину и сладострастно нацелила свой хоботок, выбирая стенку послаще, Олаф Ильич изменил направление движения своего тела и, приблизившись к пристройке, отдернул занавеску В первый момент ему показалось, что Плевков сидит как-то не так. Не то чтобы раньше Михаил Александрович сидел иначе, но в посадке его появился, как показалось Навернову, какой-то новый посадочный нюанс, доступный лишь глазу профессионала. Неприятно пораженный этим наблюдением, Олаф Ильич уселся в стоявшее напротив кресло-качалку и посмотрел в глаза чучелу. Они смотрели вроде бы тоже не совсем так, как прежде. Навернов придал им выражение усталое и затравленное, теперь же плевковские глазенки смотрели довольно-таки бойко из-под бровок-кустиков и даже с некоторым озорством. Но главное — руки, руки, которые должны были бы цепляться за подлокотники плюгавенького креслица, в которое наверновской волею был усажен покойный, теперь вольно лежали на коленях и как бы мелко подрагивали.

И, будто вторя им, самостийно подрагивал в качалке несчастный Олаф Ильич. Подсознательно чуя что-то неладное, он долго и тяжело петлял по улицам, стремясь оттянуть момент возвращения домой.

И вот, словно сбывшееся дурное предчувствие, Михаил Александрович Плевков слегка привстал в своем креслице, опершись на подлокотники, подался корпусом вперед, вспрыгнул на ножки, отворил стеклянную дверь и вышел вон.

Сделав шаг по направлению к Олафу Ильичу, он кривенько усмехнулся и, стряхнув пыль с пиджака, развязно произнес:

— Здравствуйте, Олаф Ильич, не ожидали?

Навернов, тщетно пытаясь отдать себе отчет в происходящем, молчал. Все, случившееся с ним за последнее время, было довольно необычно, но все же не сверхъестественно. И хотя сверхъестественное витало где-то рядом и сердцем Олаф Ильич вполне допускал, что вдруг да и вылезет что-нибудь подобное, выход чучела из пристройки до глубины души покоробил его.

— Что, не признаете? Отрекаетесь, что ли, от своего детища? — продолжал развязничать Плевков, слегка пританцовывая, будто разминая затекшие ноги. — Или неприятно, что я к вам так запросто вышел? Может быть, вам бы хотелось, чтобы нервишки ваши к сегодняшнему выходу я заранее каким-нибудь образом приготовил, знак, что ли, какой подал?

— Прекратите паясничать! — не выдержал Олаф Ильич. — Я вам вторую жизнь не для того, чтобы вы глумились надо мной, еще в такую тяжелую для меня минуту и в этом месте, где, погибнув, вы воскресли вновь…

Он остановился, переведя дыхание.

— Это что же за такая тяжелая для вас минута? — взвизгнул Плевков. — Уж не пребываете ли, милейший, в сомнении насчет тела моей покойной супруги? Может быть, ее тоже нацелились того… в пристроечку с другой стороны вашего шкафика, так сказать, для симметрии? Не задумали ли семейный портрет?

— Перестаньте, — устало махнул рукой Навернов. — Если хотите, сходите на кухню и поставьте кофе. Кофейник на плите.

— Спасибо, — неожиданно спокойно сказал Плевков, — я не хочу.

Помолчали.

Плевков подошел к трюмо, осмотрелся.

— А дырку-то на лбу вы мне славно заштопали, будто ничего и не было.

Навернов не ответил. Он вдруг представил себе, что ничего действительно не было, что Плевков только сейчас зашел к нему после знакомства на скамейке и он, Навернов, может сейчас же, если захочет, выставить гостя. Но внутренний карман наверновского пиджака оттягивал пресловутый конверт, и, запустив туда руку, Олаф Ильич в который раз ощутил его прохладную шероховатую поверхность. Это отрезвляло.

— Вам повезло в игре, — сказал Плевков, усаживаясь на тахту. — Я не умел так быстро бегать.

— Что вы имеете в виду?

— Не прикидывайтесь дурачком, вы вполне в курсе дела… Вы, естественно, все забыли, но игра была показана вам вновь после прогулки с моей дочерью по ночному городу.

— Если вы говорите о моем сне, то я должен вас поправить. Я видел его, или, как вы выражаетесь, он был мне показан не после того, как я проводил вашу дочь, а значительно раньше, когда прилег вот на эту тахту, где вы сидите.

— Нет уж, позвольте мне вас поправить. Сон был показан именно в тот момент, когда моя дочь спросила вас, намерены ли вы набить чучело из ее папаши.

Навернов поморщился.

— Во-первых, Оля спросила совсем не так, а во-вторых, в тот момент я только вспомнил сновидение, увиденное, повторяю, раньше.

— А почему вы так уверены, что видели его раньше? Вы не допускаете мысли, что увидели его в тот момент, когда вспомнили о нем?

Навернов хотел было возразить, но потом подумал: «О чем спорить с чучелом, Боже мой!» — и лишь устало кивнул:

— Вполне возможно. Интересная гипотеза.

— Я рад, что вы согласились. А теперь к делу. Где письмо?

«Так вот зачем пожаловал», — понял Олаф Ильич и, улыбнувшись, сказал:

— Я полагаю, что при вашем уровне осведомленности подобный вопрос звучит диковато.

— Вы меня не поняли, — поправился Плевков. — Конечно, мне известно, что конверт лежит у вас в левом внутреннем кармане пиджака, я просто хотел вас попросить, чтобы вы вынули его оттуда и передали мне.

— И за такой мелочью вы утруждались вылезать?

— Верните письмо! — Плевковские глазки злобно блеснули под бровями-кустиками.

— Хорошо, если вы настаиваете. — Навернов встал с кресла-качалки. — Но с условием, что вы мне его переведете.

— Как, разве Соня…

— А, Михаил Александрович, вы, оказывается, не всеведущи. Да, Софья Семеновна не успела выполнить перевод. Она назначила мне на завтра, но теперь ее трагическая гибель заставляет меня обратиться к вашим услугам.

— Ах, так вы еще ничего не знаете! — Плевков радостно возбудился и, спрыгнув с тахты, забегал по комнате. — Очень, очень приятно будет познакомить вас с этим сочинением. Там ведь много о вас написано.

— Я не вполне понимаю.

— О вас, то есть о человеческом роде.

— К которому вы себя, я вижу, уже не причисляете?

— Нет, батенька. Теперь я чучело и горд этим. Чучело — это звучит гордо! Кто не знает, что такое хоть разок побывать чучелом, тот ничего не знает. Чучело чучелу — друг, товарищ и брат. Чучела всех стран, соединяйтесь! Тру-ля-ля! Ту-ру-ту-ру!

Вконец оживившись, Плевков быстро бегал по комнате, несколько даже приплясывая.

— Давайте письмо! — подскочил он к Олафу Ильичу.

С некоторой опаской тот протянул конверт. Взяв его, Плевков мигом успокоился. Лицо Михаила Александровича приобрело оттенок серьезный и даже торжественный, насколько это было возможно при его лицевой мускулатуре.

— Олаф Ильич, — несколько официозно начал он, — я надеюсь, вы помните, о чем шла речь в нашей первой и, к сожалению, последней беседе…

Навернов вытянул губы трубочкой.

— Мы говорили об ужасном, — продолжал Плевков, — и о том, какую роль оно играет в человеческой жизни.

— Ну, так далеко мы не заходили.

— То есть как, позвольте, не заходили? Иллюстрацией к нашей беседе я привел поучительную историю, затем вручил вам непосредственно фигурировавшее в истории письмо и наконец шлепнул себя в лоб прямо у вас на глазах. Куда уж, спрашивается, дальше заходить?

Олаф Ильич пожевал губами.

— Теперь вы настаиваете, чтобы я перевел вам письмо.

Навернов кивнул.

— Хорошо. Только переводить не потребуется — я помню его наизусть. Вы можете спросить, почему я не перевел его тогда, даже более того, солгал, что и понятия не имею о его содержании?

Навернов опять кивнул.

— Но посудите сами, разве вы стали бы делать из меня чучело после того, как узнали бы самое ужасное из того, что только может быть выражено в словах человеческой речи? Я думаю, вам было бы не до того. И никогда бы не занять мне почетного места в вашей коллекции, и никогда жена не встретилась бы с мужем, а дочь с отцом в новом, так сказать, качестве. Что с вами?

Плевков прервал речь, потому что Навернов, казалось, вовсе не слушал его. Он сидел, как-то неестественно задрав голову, в качалке и сотрясался от чуть слышного смеха. Но это был не тот сдержанный и деликатный смех, до которого Олаф Ильич был большой мастер, в теперешнем его смехе было гораздо больше чего-то конвульсивного.

— Нет, нет, ничего, продолжайте, — произнес он, сотрясаясь.

— Так вот, — переменил тон Плевков, — дело в том, что сначала мне хотелось бы подвергнуть вас маленькой проверке, что-то вроде тестика.

— Что еще за тести к?

— Да, ей-богу, ничего особенного, сущий пустяк.

Олаф Ильич посерьезнел.

— Так вы согласны?

— А в чем суть?

— Какая же это будет проверка, если вы узнаете, в чем суть? Согласны или нет?

— Ну валяйте, черт с вами, — с выражением какого-то отвращения произнес Навернов и уселся в качалке поплотней, но пронзительный звук бьющегося стекла заставил его встрепенуться.

Высадив одну из застекленных дверц шкафа, серебристоухий енот выскочил наружу, на секунду замер на ковре, ошалело оглядываясь, и, метнувшись куда-то за торшер, исчез из виду. Навернов вскочил.

— Погодите, голубчики, не все сразу! — завизжал Плевков, оборотившись к шкафу.

Взглянув на свою сокровищницу, Олаф Ильич обомлел. Чучела оживали. Иные, лениво распуская крылья, чистили перышки, издавая давно забытые гортанные звуки, другие, нетерпеливо молотя хвостами, отдирали от подставок приклеенные лапы и выпрыгивали и вылетали наружу, наполняя воздух разнообразнейшим криком и клекотом. За какие-нибудь полминуты в комнате воцарился невообразимый сумбур. С люстры на торшер и обратно прыгали маленькие макаки-бакланчики, когда-то вывезенные лично Олафом Ильичом с Суматры, обивку тахты с остервенением грызли голохвостые персидские волки, пегие руконосцы атаковали библиотеку, синерылая мурена истошно орала, забившись в пианино, а где-то высоко, под потолком, правильными кругами ходил сизогрудый буревестник, невозмутимым огненным взглядом окидывая происходящее непотребство.

Руководил всем этим скотством Михаил Александрович. Забравшись с ногами на диван, наподобие дирижера, он, хохоча от явного блаженства, науськивал и без того обезумевших животных.

— Прекратите! — крикнул было Навернов, но, поняв, что в стоявшем гвалте его крик был пустым звуком, он с трясущимися руками бросился к секретеру. Отпихнув ногой мочившегося на витую ножку толстолобого курлана, Олаф Ильич вытащил из бокового ящика плевковский револьвер и взвел курок.

— Не стрелять! — завопил Плевков, вытаращив налившиеся злобой глазки.

Не слушая его, Навернов навел револьвер на сизогрудого буревестника и выстрелил. Калибр самодельного револьвера был, по-видимому, немалый, так как у буревестника образовалась в крыле значительная прореха, которой он начал со свистом забирать воздух, не теряя, впрочем, высоты.

«У них нет ни крови, ни нервов, их можно уничтожить только механически», — понял Олаф Ильич и сорвал со стены томагавк, подарок коллег из Калифорнии. Но взмахнуть им не успел. На каждом рукаве у него повисло по персидскому волку, в ноги бросилась синерылая мурена, выбравшаяся, наконец, из пианино. Увлекая волков своей тяжестью, Навернов упал на ковер. Упав, он тотчас понял свою ошибку, но было уже поздно. Воющая, пищащая и клекочущая нечисть облепила его, и последним, что он заметил, была метнувшаяся к двери фигура Плевкова.

Когда Навернов пришел в себя, было утро. В комнате никого не было. Хрустя битым стеклом, Олаф Ильич подошел к шкафу. Полки были пусты, если не считать опрокинутых подставок с прилипшими кое-где перьями и шерстинками. Ковер, тахта, скатерть и даже стены покрыты были следами самыми диковинными. В углу сиротливо стоял искореженный торшер. Навернов пошел в ванную и умылся. Холодная вода приятно щекотнула лицо. Насухо вытеревшись, он взглянул в зеркало и заметил на висках серебряные волоски, которых раньше не было. Постояв немного в раздумье, по обыкновению раскачиваясь на одной ноге, он решил было побриться, но потом что-то передумал и вышел из дому с легкой, поблескивающей на солнце щетиной.

Утро было уже по-осеннему прозрачным и холодным. Свежесть и пустота господствовали во всем. Первые листья шуршали по асфальту. Гонимые налетавшим из подворотник ветром, они переворачивались, сталкивались, разлетались и снова сталкивались, словно играли в какую-то неведомую игру.

Проходя мимо помойки, что находилась в конце пустыря, Олаф Ильич заметил странный предмет, привлекший его внимание. Издали предмет напоминал изношенный и выброшенный на помойку серый костюм, а при ближайшем рассмотрении оказался Михаилом Александровичем Плевковым, вернее, тем, что от него осталось. Уже порядком выпотрошенное чучело лежало на боку, поджав под себя остатки ног, неудобно вывернув к небу голову, лопнувшую по швам, сквозь которые проглядывала набивка. В правой руке чучело держало кожаный конверт. Высвободив его из расползающихся пальцев, Навернов обнаружил, что он пуст. Зашвырнув конверт в глубь помойки, Олаф Ильич пнул чучело ногой в бок, отчего старый пиджак лопнул и из образовавшейся прорехи хлынули опилки. Печально присвистнув, Навернов двинулся дальше.

Не успел он пройти и ста метров, как увидел Олю Барбанель. Она стояла у слепой стены смежного дома, как будто не узнавая его.

— Оля! — позвал Навернов.

— Олаф Ильич! — закричала девочка и бросилась ему навстречу.

Подхватив Олю на руки, Навернов крепко прижал к себе ее невесомое трепещущее тело и застыл так, шепотом повторяя бессмысленное: «Ну всё. Ну теперь-то уж всё». Обвив руками шею бывшего таксидермиста, девочка затихла. Ветер теребил ее каштановые волосы, и сквозь их золотистую дымку Олаф Ильич увидел стоящего в подворотне напротив мужчину. Он был в черном костюме, в галстуке и опирался на толстую бамбуковую палку.

1978

Александр Петряков

Перед балом

Томные и немые, неподвижно висят серые тучи на одной половине неба, а на другой — тонкое и блеклое, растекается марево, заслонив солнце, и в тумане видится оно белым пятном, и потом тает его свет, все больше заслоняясь темными уже, наплывшими с севера, огромными неуклюжими валами. Они стоят неподвижно, как бы дожидаясь команды, и вот — оглушительный залп после ярчайшей вспышки — и робко и редко падают в серую пыль первые капли.

Что такое счастье? Раньше я не сказал бы насчет этого ничего утвердительного, теперь знаю: счастье — это летняя гроза.

За полчаса до грозы я шел по узенькой тропинке вдоль реки. С одной стороны высится кирпичный забор, а на крутом берегу неровной шеренгой стоят деревья. У самой воды красавицы ивы так низко опустили свои ветви с узкими серебристыми листьями, что они касаются сумеречно притихшей реки и отражаются тусклым алюминием; вязы и липы, хоть и растут на склоне, несут свои гордые кроны вертикально вверх; рябины, королевы осени, удрученные цветением, задумавшиеся, белеют мохнатыми шапками и молчат, прислушиваясь к себе.

Я глажу шершавые, в трещинах, смуглые толстые стволы — они теплые, и ладони приятно к ним прикасаться, — покоем и смыслом наполняется моя рука, и я, счастливый, умиротворенный, иду к дому и прихожу с первыми каплями начинающейся грозы.

А она, весело свирепея, набирает силу: раскаты грома ухают над головой с такой силой, что хочется заткнуть уши, но вот после громовой прелюдии и вспышек сверху низвергается темный быстрый ливень. Конницей стучит о подоконники дождь, наполняя душу сладким ощущением безопасности, — я под крышей. И все-таки думается об огненной силе молний, и я закрываю все форточки и готовлю себе ужин.

Что такое жизнь? Вот этого я не знаю теперь, не могу сказать на этот счет ничего определенного. Жизнь… Я мог порассуждать на эту тему, когда был еще там, наверху, а теперь…

Вначале было очень плохо: тесно, жестко, неудобно, тупая и мерзкая боль во всем теле, от которой нет избавления, потому что все кончено, — лекарства и процедуры больше не помогут, я уже отошел. Не испытывая нужды, по старой привычке пытаюсь повернуться на бок, но это мне и не может удасться: вместилище тела слишком узко.

Неудобства я испытывал только в первое время, и самым неприятным были звуки, похожие на какое-то жужжанье. Отовсюду и непрерывно налегало оно с силой на уши и бередило мои останки. Но это прошло. Не замечаю теперь и других неприятных ощущений, потому что я высмердился. У меня лопнул живот, и вся вода растеклась, измочив костюм и саван, но мне от этого стало намного лучше. Кости стали легкими, тело поджарым, так что, если бы была возможность встать, я, пожалуй, и прогулялся бы.

Теперь я могу общаться с соседями. Это, знаете, поначалу странно. Ведь мы молчим и слова друг другу сказать не можем, однако понимаем хорошо и без слов. Слева от меня лежит пожилая женщина. Вернее, она умерла пожилой, но я вижу и знаю ее красивой девушкой — так ей, видимо, хочется мне предстать, и я созерцаю это очаровательное существо во всей ее юной прелести. Не могу сам себе объяснить, как это происходит, но этот образ приходит ко мне зримым и даже осязаемым, правда, не живым, тут уж другие законы. Мы не говорим, но общаемся полноценно. Я знаю историю жизни соседки от пеленок до старости и конца, но никак не могу представить ее ни ребенком, ни старухой — она всегда является в голубом платье с лентой на шее и цветущей улыбкой на румяном лице. Справа лежит подросток. Я это хорошо знаю, но предстает он мне в форме лейтенанта авиации, бравого широкоплечего молодца, от него веет здоровьем и силой. Однако мы все хорошо знаем, что до этого там, наверху, дело не дошло, но ведь могло же и случиться, да и случилось все-таки здесь, у нас.

Что же такое жизнь? Мне теперь кажется, что это было умиранием, неосознанно противоречивым и мучительным стремлением к конечной цели. Можно ли сказать теперь, что цель достигнута? И да и нет. Здесь у нас тоже есть свои цели. Например, мы готовимся к балу. Я еще новичок и толком не знаю, что это такое, но участники прежних хороводов говорят, что это замечательное зрелище.

И прошлое свое я вижу. Оно оказалось здесь цельным и неделимым и похожим на красивое спелое яблоко — можно кусать с любой стороны, и вкус будет одинаков. Детство, юность, зрелость и старость для меня равнозначны, каждый эпизод прожитого — пустой, горький или счастливый — предстает точно отмеренным и необходимым. Это как бы выполненная программа, при разборе которой никогда не обнаружишь ни одной ошибки.

Как часто мне казалось там, наверху, что все не так, все могло бы быть иначе, стоило иной раз, казалось, шагнуть влево, а не вправо, чтобы все переменить и обрести покой, счастье, славу, любовь… И что же? Здесь мне дарована возможность переиграть бытие иначе. Я комбинирую без устали и нахожу себя в тех ситуациях, которые мне раньше казались предпочтительнее, но, увы, лишь иные декорации окружали мой путь, остававшийся прежним.

Я спрашивал об этом своих соседей. Они, правда, пытаются не изъясняться на эту тему и даже намекнули, что это тут не принято, но я вижу, что они также выстраивают варианты бытия. Иначе чем же тут заниматься? Впрочем, можно и ничем, можно просто покоиться, как многие и делают.

Счастье — это не только гроза. Вот я вижу себя на узком и коротком мосточке над водой. На его краю маленькая шаткая скамеечка, к которой привязана лодка разлохмаченной бурой веревкой. На этой скамеечке среди тростника под плакучей серебристой ивой мы сидим с ней, единственной женщиной, которую я любил. Она меня тоже любила, правда, недолго. Перед нами просторная гладь реки с отраженным полудиском красного закатного солнца. Река спокойна, солнце огромно, скользят по глади водомеры, пахнет речными водорослями и рыбой. Грусть, как паутина, спеленала нас, и мы молчим. Это уединение, грусть, покой и молчание пребудут со мной всегда. Это совпало. И там и тут. Это вечность.

Что такое вечность? Бессмыслица, по сути, и абсурд, и если разобраться на досуге (досуга, впрочем, и тут немного — надо тлеть), то никакой вечности на самом деле нет — обман, обман! Каждому математику известно, что отношение любой величины к бесконечности равно нулю, стало быть, бесконечность времени — не более как его постоянный возврат и обновление, и мы, мы также обречены на новый и точно ограниченный в потоке времени порядок постоянства. Подвиг преодоления жизни награждается одинаково, но цена этой награды каждому своя. Судить о бывшем живом по ценнику, высеченному на надгробном камне, праздное занятие живых, и их любопытство, часто злорадное, если бывший живой изображен монументально, в соответствии со своей земной ценой, никогда полностью не вознаграждается — всякий раз у них в душе остается привкус тайны, неизведанно-страшного, чему уже успел приобщиться тот, под монументом. Прах наш на бирже повседневности обращается полустертыми монетами выстраданных нами истин и не может истлеть полностью — на поводке памяти тянется к нам прожорливый пес жизни. Истинную цену праха знаем только мы, живым знать ее не следует.

Говоря о счастье, я не сказал главного. Не всегда хорошо знать то, чего не знаешь, ну а счастье — понятие жизни, и такое неопределенное, что формулой его не обозначить, но повторю и поклянусь, что выстрадал и запомнил, изведал и посягнул на его значимое только в душе знание, отчего мало прибавил его себе, так что скажу: оно — неведение. Да, да, именно в неопределенном сочетании событий земной жизни оно свило себе гнездо и сидит там, дремлет до поры, таится от алчущего взгляда.

Впрочем… Впрочем, об этом больше ни слова. Что скажешь теперь, когда мне и близлежащим и так все ясно и нет никакой нужды переводить это на язык обыденной жизни, некогда постылой и нежеланной, а теперь — ведь вы видите — теперь я как бы вопрошаю об обратном и смеюсь над собой нынешним, горстью праха, обозначенного на камне надо мной символами языка.

Однако нынче следует думать о другом, — ведь бал на носу, а я еще не совсем готов, хотя уже достаточно посвежел и поправился, изжил, если можно так сказать, свои первые впечатления. Скелет стал легок и подвижен, правда, сустав в левой лодыжке иногда заедает, но, думаю, при ходьбе и танцах все наладится и пойдет как по маслу.

Не готов я в другом смысле. Мне предстоит выдержать испытание, прежде чем буду допущен на этот почитаемый нами раут, где можно блеснуть всем, что ты имел в той жизни и приобрел в этой. Говорить о жизни здесь, где ее нет, нонсенс, если угодно, но все же мы пытаемся соблюдать некоторые ее условности. В этом кругу такое, казалось бы, нелепое у нас представление о законе и власти. Там, наверху, они друг без друга существовать не могут, хоть и находятся в постоянном противоречии подобно мужчине и женщине. Сказать: власть — это закон, а закон — проявление власти, будет неверно, потому что власть творит закон и пользуется им для упрочения себя в качестве абсолюта, а закон, существующий, казалось бы, для всех, не может никому в отдельности обеспечить абсолютной свободы. В нем нет и не может быть поправки на единичное и индивидуальное, он прекрасно анонимен и всеобщ в своей способности отделять зерна от плевел. Поэтому на горизонте индивидуального сознания можно прочесть и другую формулу: власть — это беззаконие. В то же время точное исполнение закона может привести к безвластию.

У нас тут не то. Астральный мир допускает любое проявление духовного поиска, поэтому грех попрания индивидуальной свободы изжит самой смертью, если можно так сказать. Всякий волен отстаивать свои духовные убеждения без всякой оглядки, потому что, сами понимаете, терять тут никому нечего, поэтому споры иной раз бывают такими жаркими, что, честное слово, кости трещат.

И тем не менее порядок у нас существует. Главенство смерти никем не оспаривается, а бытием умерших руководит ее Высший совет.

Так вот, стало быть, прежде, чем быть допущенным на бал, каждый проходит в специальной комиссии совета проверку на годность. Это, конечно, не медицинская комиссия или отделение внутренних дел — нет, вовсе даже не то. Обладатели белых с гладкой костью скелетов, давно покоренные смертью и преданно отстаивающие ее духовный приоритет и абсолютность, внимательно побеседовали со мной, интересуясь, главным образом, не плановыми сроками тления, а моим прошлым при жизни. Дело объясняется просто. Считается тут у нас, что именно из жизни умерший приносит в наш светлый астральный мир неустойчивость, беспокойство и совершенно не изживаемое самой жизнью противоречие с нашим миром, который для живущих непонятен, необъясним и поэтому — страшен. В частных разговорах, да и на одном из годичных собраний с трибуны, говорилось о том, что следует информировать живущих о нашем образе существования с тем, чтобы пришедший оттуда к нам был более или менее подготовлен и не вносил бы смуты, когда умрет.

Но это, так сказать, фантазии умерших — ведь на самом деле никаких связей с жизнью у нас нет и быть не может. Существует, правда, разряд умирающих, то есть как бы уже принадлежащих нашему миру, но еще не свободных от бренности, обретающихся пока в земной юдоли. Они, конечно, наши союзники, но как мало они могут сделать в деле воспитания и подготовки к нашему светлому и чистому существованию.

Так или иначе, в комиссии интересовались в основном тем, что я думал при жизни о смерти, как ее себе представлял, как готовил себя к смертному часу, не обременял ли слишком свое сознание вульгарным и не отвечающим действительности помыслом о вечной жизни, не помышлял ли о вредном суеверии воскрешения, перерождения или нового воплощения души в тело животного, птицы или насекомого.

Что я мог ответить? Я был предан жизни, как и все живущие, знаю теперь достоверно, что счастье возможно только наверху. Никто из умерших не хотел умирать, хотя каждый из нас знал, что всему на свете приходит конец, и смерть приходит чаще всего против нашего желания, и страх перед ней, лукавое неведение о ее существовании и просто помысел о ней у некоторых отсутствуют до самого финала. Эти самые безобидные. В жизни были преданы жизни, а тут добросовестно отвечают требованиям потустороннего.

Самыми трудными обитателями нашего мира являются всякого рода мыслители и художники. Они столько за свою жизнь насочиняли небылиц и картинок о загробном существовании, столько напредставляли себе, нафантазировали, что и сами поверили в свои вымыслы, да так крепко, что и тут не хотят согласиться с естественным и реальным ходом вещей, постоянно протестуют, настаивают на своих земных вымыслах и ни с чем нашим в ладу быть не хотят, требуя установления здесь выдуманных ими еще при жизни порядков, нравов и законов поведения, не говоря уже о претензиях на монополию в духовной жизни.

Но им тут ничего не светит. Они сами это со временем понимают и смиряются, потому что деваться некуда: тут не жизнь, здесь всякие ее шуточки и ужимки неуместны — голодовку не объявишь, самоубийством не покончишь, не говоря уже о дурмане алкоголя или любовных утех. Есть, конечно, здесь свои формы протеста, но они так неявны, темны, так глубоко упрятаны от нас, играющих в чистые и безобидные игры духа, что их пытаются добыть себе только новички, которым, конечно же, трудно, и им можно посочувствовать, — каждый из нас проходил этот искус разложения и растекания плоти, тут уж ничего не поделаешь, — но зачем же бунтовать?

Итак, я успешно сдал экзамен и признан годным к балу. Теперь надо хорошенько к нему подготовиться, чтобы хорошо выглядеть, а это, по нашим понятиям, надо быть чистым скелетом с белыми, пустыми, звонкими и подвижными в суставах костями, чтобы движения в танцах были легкими и непринужденными. Обязательным правилом для участников бала является также пустота черепа. В нем не должно быть ни капли мозгов, ни земли, ни червей, ни чего бы то ни было, — словом, он должен быть пустым совершенно, а глазницы — не таить в себе ничего, кроме темных теней. Женщины, конечно, рисуют брови, чистят уцелевшие зубы, гримируют переднюю часть черепа иной раз так искусно, что она кажется живым человеческим лицом. Самое главное требование к участникам бала — никаких земных мыслей, никаких воспоминаний о бренном мире, иначе…

Иначе и вправду худо будет. Мне рассказывали случай, когда на балу один бывший архитектор настроил воздушных замков, все стали порхать в восхищенье по лестницам и залам, а потом он вдруг решил все переделать, и, сами понимаете, сколько достойнейших покойников переломали себе кости, не говоря о древних, которые просто рассыпались в пыль. Такие шутки с прахом очень плохи.

И все-таки ни один из нас не явится на бал без земных воспоминаний, каким бы пустым ни был череп. Так было и так будет. И на предстоящем балу каждый будет стремиться передать другому свои дорогие воспоминания как можно искуснее и незаметнее. Советом, разумеется, это не одобряется, пресекается, это даже строжайшим образом запрещено, однако все знают, что сидящие на почетных местах члены совета и устроители склоняют друг к другу блестящие гладкие черепа с той же целью.

Что еще делают на балу? Помимо танцев и воспоминаний беседуют на темы бытия. По понятиям жизни, оно ей тождественно, но это ошибка — едва я умер и оказался в нашем вечном мире, понял, что жизнь и смерть две стороны одной монеты, которая и называется бытием.

На досуге я развиваю эту тему, варьирую всевозможные сочетания того и другого, но ничего толкового не выходит. Этим, я знаю, занимаются все. Истина в том и заключается, чтобы найти промежуточный вариант — ведь счастье возможно только там, а покой только тут. Так что на балу, думаю, будет много интересного. Осталось ждать совсем недолго, хотя смешно говорить об ожидании, пребывая в бесконечной длительности времени, не имея понятия о его величине, ибо самый его масштаб отсутствует, имея утешением то, что там, где нет времени, не может быть и конца.

Но не все у нас законсервировано и стоит на месте, и у нас происходят перемены. Я уже говорил об этапах нашего телесного — а потом и духовного — восхождения. Можно также привести примеры из бытия древних. Некоторые участвовали в тысяче и более балов, сохранили в чистоте скелет и духовно вполне нормальны. Но и их ожидает печальная участь окончательно смешаться с материей и быть с ней нераздельным составом, из которого, хоть это и ересь, есть шанс высунуться на свет божий травкой, кустиком или цветочком. Могильной травки поест корова, ее молока попьет ребенок, из него вырастет философ, который будет писать о вечности и единстве материи, косности духа и так далее.

Завтра — бал. Он происходит всегда после дня поминовения усопших, когда к нам на могилы приходят еще живущие, вспоминают о нас, наших делах, привычках, причудах, пьют вино, закусывают вкусной снедью и говорят о кратком уделе человека.

Предполагаю, что теперь ночь, и слышу, как гудит наверху гроза: на черном небе яркие вспышки молний и величавый царственный грохот, и из темноты падают на наши могилы первые капли ночного дождя.

1977

Владимир Лапенков

Раман[25]

…странная смесь дурак на холме здравствуй и прощай мир без любви девять восьмых песни беспечная езда заседание на вершине мира шестьдесят первое посещение большой дороги одной ночью больше делай что нравится сто пятнадцатый сон Боба Дилана блюз на бегу держите мою могилу в чистоте о чем мы болтали сегодня люби меня дважды как катящийся камень в ожидании солнца я унылый бродяга все время на сторожевой башне приятные вибрации почему мы не делаем этого на дороге ночное время верное время когда я умру и уйду грустная железная бабочка парад нежности лучше камень впадающий в грезы новый звук из подземелья.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

«Чаны», «чины», «прочны»… и другие признания шамана, записанные на магнитную ленту.

Без пролога: не дошедшая до наших дней исповедь Сакса фон Грамматика, написанная им самим.

Без почтения: исчезновение городского фольклора при 14-том посещении Большой Деревни.

Без подлога, но не без БУДДЫ: признание наркомфина в злоупотреблении промфинпланом (перепечатано на машинке).

Вместо эпилога: бидструпный запах съезда и — до Заключения автора, — самопародия на роман «Крайняя плоть» (в 2-х частях).

Примечания:

№ 1) Портрет и автопортрет автора.

Приметы общие — талант, ум, недюжинность, симпатия к труду и слаборазвитым странам.

Особых примет нет.

№ 2) Второго примечания тоже нет.

«Когда наши меньшие братья расправляются на местах с западной заразой, мы не можем стоять в стороне, занимаясь самокопанием. Пусть враги погрязают в мастурбациях морали, пусть, я говорю, они ищут смысл жизни! Мы, оптимисты, твердо знаем, как плохо живется в Америке жидам и „черным пантерам“. Озлобленные цинизмом солдаты вырывают зубные коронки из ртов мертвых патриотов… 60 % военнослужащих США употребляют наркотики!»

(П. Н. Нисский, слесарь-фрейдист)

мания градостроительства мания идолоискательства Хер-мания Кружок любителей рабочего класса, состоящий из символистов, пресыщенных своим символизмом, анархистов, пресыщенных своим анархизмом, онанистов, пресыщенных своим онанизмом, и прочая, и прочая, и прочая.

Полет к Сатурну при помощи двух соковыжималок, или Импотентарий для двоих.

Пространное двадцать четвертое варево.

(Подхожу к чану, колдую, молюсь.)

Но что это?.. Я не понимаю… В глубине мерцают огоньки, глаза аксолотлей и рыб. В который раз меняются цвета. Смешалось наконец! Брызги, расходится туманная завеса… Кричите же, беснуйтесь, человечки! Вот пафоса апофеоз!..

Встает Великий Тритон…

Со следующей страницы начинается собственно роман.

РАМАН

Владимер ЛАПЕНКОВ

ПУТЕШЕВСТВИЯ ЮНГЕР-МАКА глава первоя

ЮНГЕР-МАК СКОЗАЛ СВОЕИИ МАТЕРЕ — МАМА СКОЗАП ТАК ЮНГЕР-МАК ХОЧУ Я ПУТЕШЕВСТВОВА ПО РАЗНЫМ СТРАНАМ СВЕТА АОНА РОЗРЕШИЛА А ПОТОМ НА ДРУГОЕЙ ДЕНЬ ОН ПОЕХААЛ ПУТЕШЕВСТВОВАТЬ ОН ЗОЛЕС НА КОРАБЫЛЬ И ПОПЛЫЛ ПО О КЕАНУ

КОГДА ОНИ ДОПЛЫЛЕ ТРИСТО МОРСКИХ МИЛЬ ТОГДА ОНИ УВИДЕЛЕ СТРАНУ — — —

КОЛЕТ АН КОРОБЛЬА УЖЕ ЗНАЛ ЧТО ЮНГЕР-МАК ПЛЫВЕТ ПУТЕШЕСТВОВА — — —

ОН ВЫСОДЕЛ ЮНГЕРА-МАКА В НЕЕЗВЕСНОЕ СТРАНЕ КОГДА ОН ВЫЛЕС ИСКОРОБЛЬА ЕМУ ЗОХОТЕЛОС ПОСПАТЬ ОН ЛЬОК НА ТРОВУ — — — ОН — — — ЗОСНУЛ АКОГДА ОН ПРОСНУЛСЬА ТОГДА УВИДЕЛ ЧТО НО ВЕРХУ УЖЕ — СВЕТЛО ОН ВСТАЛ И УЗНАЛ ЧТО СДЕСЬ ЕСЬТЬ КРОМЕ ЛЬУДЕИ ТОЛЬКО СКОТ ИОН ПОЕИМАЛ ОТ НОГО И ЗЛОШЕДЕИ И ФСКОЧИЛ НА ЕГО И ПОСКАКААЛ ПОДОРОГЕ

глава втарая

ОН ПРОСКОКАЛЛ 3 МИЛЕ НАКОНЕ АКОГДАА ОН СЛЕС СКОНЬАТО ОН ПОЧУСТВО-ВАЛ ЧТО ОН ПРОГАЛАДАЛСЬА ТО ОН ВЫТОЩИЛ ИСКОРМАНА КУСОЧИК САЛА И ХЛЕБА ОН СТАЛ ПРОЖОРЛЕВО ЕСЬТЬ И КОГДА ОН ПОЕЛ ТО ЮНГЕР-МАК ПОШОЛ ЧУТЬ ПО ГУЛЬАТЬАКОГДА ОН НА ГУЛЬАЛСЬАТО ОН УЖЕ ХОТЕЛ ПО ИСКАТЬ ЖЕЛИЩА КАК НОНЕВО СРАЗУЖЕ НА БРОСЕЛИСЬ — — — КОНИ ОН ХОТЕЛ ИХ РОЗОГНАТЬ НО ОНИ БЫЛЕ ТАКИМЕ СИЛЬНОМИ ЧТО ЮНГЕР-МАК ВСЬОТОКИ ЗДЛСЬА

глава третея

КОГДА ЮНГЕР-МАК ВСЬОТОКИ ЕМУ УДОЛСЬ ОСВОБОДИЦА ОТ ЛОШЕДЕ ОН ПОБИЖАЛ ОТ ТУДА АКОГДА ОН ОСВОБОДИЛСЬА ОТ ЛОШЕДЕИИ И ЕМУ У ДОЛОСЬ ВСЬОТОКИ ПОПАСЬТЬ В ОДНО ЖЕЛИШЕ ТО ОН БЫЛ ТАК РАТ ЧТО ДАЖЕ ЧУТЬЛИНЕЗОПЛЯСАЛ ОТ РАДОСЬТИ НО — ЭТО БЫЛО БЕСПОЛЕЗНО ПОТОМУШТО ЭТО БЫЛО ЛОШЕДИНОЕ ЛОГОВО НО ЮНГЕР-МАК — — — БЫЛ ОЧЕНЬ ХИТРЫИИ ОН СКОЗАЛ ЭЕИИ ВЫ ЛОШИДИ ЭТО ШТО ВЫ ЧТОНАМЕНЬА НЕОБРОЩАЕТЕ НИКОКОГО ВНЕМАНЕЯ И ТУТЖЕ ВСЕ КООНИ ФСКОЧИЛЕ СМЕСТА И ОДИН ИС КОНЕ ЗОРЖАЛ НО ЮНГЕР-МАК НЕСКОЛЬКО НЕ УДЕВИЛСЬА

глава четвеортая

НО ЮНГЕРУ-МАКУ ЗОХОТЕЛОСЬ ПРИИБЫТЬ ВДРУГУЮ ВСТРАНУ — — — ИОН — — — ПОПЛЫЛ НА КОРОБЛЕ ИОНИ ПОПЛЫЛЕ 55 000 И НА КОНЕЦ П РИБЫЛЕ ВСТРАНУ ГЮРУЛЬСЕЕН И ЕВО ВЫСОДЕЛИ ВНЕЕЗВЕСНОЕИ СТРАНЕ ОН ОТ ПРОВЛЬАЕЦА ВГЛУПЬ ЭТОЕИИ СТРАНЫ И ФСТРЕЧАИТ 2 БОКИРОВ (БОКИРЫЫ ЭТО ТОКИЕ ЛОШИДИ)

ОН И ГОВОРИТ ЧТО ОН ОЧЕНЬ ХОЧИТ ЕСЬТЬ НО ЕГО ЛОШИДЕ НЕ ПОНИИЛЕ ПОТОМУШТО БОКИИРЫ НЕ ТОКИМ ЕЗЫКОМ ГОВОРЯТ НО ОН ХОТЬ И ИГОВОРИЛ НА ВСЬА-КИХ ЕЗЫКАХ КОТОРЫЕ ЕМУ ТОЛЬКО БЫЛЕ ИЗВЕСНЫ НОЭТО НЕПОМОГЛО ОНИ ЕГО НЕПОНЕМАЛЕ

глава 5 пятоя стихи! СОВЕЦКИ СОЮС ОН СЕЛЬОН И УМЕОН ОН ХИТЬОР ОН СОВЕЦКИМ ОФЕЦЕРАМ — — —

СТИХИ ДЛЬАТОВО (ЧТОБЫНАМ) ПОТОМУШТО ПЕСАТЕЛЬ ЗБЛСЬА С ПУТЕШЕВСТВИЯ КОНЕЦ ГЛАВ ПУТЕШЕВСТВИЯ КОНЬЧЕЛИСЬ НО ЭТО НЕВСЬО ПРАВДА — — — ХОТЬ КНИГА НЕКОНЬЧАЕЦА ПОТОМУШТО ВМЕСТО ЮНГЕРА-МАКА ПОЕИДЬОТ ХОТЬ Я ИНЕ ЗНАЮ ЧТО — ПЕСАТЕЛЬ

КАНЕЦ

19 р. — 30 к.

КНЬИЖНОЕ ИЗДАТИЛЬСТВО

ПУШКИН ЗАЕЦ НА ГОРЕ

МАРШАК УСАТЫЙ ПОЛОСАТЫЙ

………………………………

6 л.8 м. /

/до /

школы /

Естественное продолжение романа — с внучатым племянником Жоржа Садуля. Он был пьян и плохо понимал по-русски. Я на пальцах показал, что зову его к девочкам. Он почему-то принял меня за англичанина и сказал, коверкая произношение: «I will not to sleep with the bugger, I want to sleep on the table!»

ПРЕСС-КОНФЕРЕНЦИЯ-ЛЕТУЧКА

Вопрос. Когда же, наконец, начнется роман?

Ответ. А он уже давно начался.

Вопрос. Когда же кончатся эти бессвязные вступления?

Ответ. А идите вы на хуй!..

10 ДЕКАРЕЙ ПОДКРАДЫВАЛОСЬ К НАМ ЗЗАДИ.

ОТ 10 ДЕКАРЕЙ ОСТАЛОСЬ 5.

ПРОШЛО 5 ЛЕТ.

Лето. Или любое другое время года, какое вам нравится. Забираюсь на чердак, где среди хлама и пыли у меня есть свой стол с множеством выдвижных ящиков — почти столь же серьезный и мрачный, как фигура на известной картине Сальватора Дали. В одном из ящиков «Дневник Кощунств». Ведется в блокноте, на котором пометка — «изготовлено из отходов».

На выбор два эпиграфа:

«Произведение искусства ничего не означает, оно — существует».

Гюнтер Блёккер

«Когда подполз Данилыч, Клава поделилась с ним своим планом».

М. Прудников. «Разведчики „Неуловимых“»

19.3. Сего года. Чем я похож на Маркса: ношу пышную шевелюру, изучаю английский язык, люблю рыться в книгах, не люблю существующий порядок. Чем я от него отличаюсь: я не еврей, родился не в Германии, «Капитала» не написал, не имею такого хорошего друга, как Энгельс, но зато имею красивую девушку.

27.3. Сего года. Вдруг вспомнил, что Шерлок Холмс был кокаинистом, а Сталин — нет.

7.4. Сего года. Размышлял о 20-тых годах. Представил себе, как сорокалетний Кафка развращает юного Мишу Шолохова в каком-нибудь отеле.

13.4. Сего года. Сформулировал гениальный постулат: я — не Ницше! Все сразу стало на свои места. Картина мира прояснилась. Чувствую себя легко, отдыхаю.

1.5. Сего года. Советы начинающим писателям:

Совет № 1. Обзаведитесь бумагой и ручкой. Машинку купите на непропитые остатки гонорара. Достаточно. О таланте не говорю. Талант — дело обыкновенное. У кого его нет?!

Совет № 2. Ни дня без строчки! Ни в коем случае! Каждый день аккуратно записывайте одну строчку, желательно без грамматических ошибок.

Совет № 3. Впрочем, день — выражение образное. Пишите исключительно ночью. С двух до трех свою строчку обдумайте, а к четырем успеете ее записать.

Совет четвертый и последний. Главное в литературе — это Правда. Еще Хемингуэй сказал, что для того, чтобы стать настоящим литератором, необходимо честно описывать то, что хорошо знаешь. Папа Хем был безусловно прав, искренность — один из маленьких секретов нашего писательского мастерства…

В дневнике еще много записей, но он уже отброшен. Курю. Высовываюсь из слухового окошка. Взгляд скользит вдоль ската крыши, по водосточной трубе мимо грязных оконных стекол, тускло поблескивающих на солнце, туда, вниз, к земле… И разбивается о мостовую, обрызгивая прохожих… Резко отшатываюсь, чувствую, что покрываюсь испариной. Как глупо! Мне ничто не угрожает, но не могу справиться с животной радостью, что я здесь, а не там… Звуки улицы затихают. Стол передо мной отодвигается куда-то за пределы зрения, открывая рябую водную поверхность. Доска под ногами становится краем барьера детского «лягушатника». Я ежусь от холода, с плавок струйкой стекает вода. На берегу — подбадривающие меня мальчишки. Я впервые собираюсь нырнуть «головкой». Несколько раз я уже просил, чтобы кто-нибудь нырнул раньше меня. Белобрысые, поджарые, с обгорелыми лопатками и тонкими ногами, чьи крики разносились над озером и принуждали вздрагивать читающую молодую женщину, они радостно взбегали на барьер и, не раздумывая, с грохотом пронзали воду вишневыми телами.

Страшно, но уйти я не в силах, завороженный зеленой плотью воды. В желудке медленно переворачивается что-то прохладно-сладкое, мягко покусывающее меня изнутри. Ну же!.. Все во мне напрягается, еще немного — и я расползусь на части. Безумно хочется прыгнуть. Женщина отрывается от книги и притрагивается ко мне взглядом… Готово! Я падаю животом вниз и всплываю оглушенный неутолимой болью и все-таки освобожденный…

…Он слез с самодельных качелей и углубился в рощу. Жирные мухи взлетали с нагретых солнцем листьев и, прожужжав над головой, уносились прочь. Путь ему преградили две растущие из одного корня березы. Чуть замшелые стволы, от которых исходил влажный запах вчерашнего дождя, колеблющийся полумрак под ветвями создавали интимный покой, которого мальчику недоставало. Он пытался представить образ новой знакомой, увиденной им за завтраком, форму ее головы, черты лица, цвет волос, но образ получался бесплотным. Быстрыми нервными мазками в воображении он рисовал ее груди, лепил бедра, но все это распадалось, лопалось, превращалось в беспорядочно мелькавшие разноцветные пятна, не приносящие наслаждения. Секунды его истекали, мальчик спешно представил себе тяжеловесную фигуру тетки с дряблыми обвислыми формами. Ему стало жутко, он дернулся, и его охватила ослабляющая болезненная дрожь. Мутило. Он опустился на землю, держась рукой за ствол дерева. Он не понимал, что с ним. На глаза ему навернулись слезы.

— Минутку терпения! В данный момент главным для нас вопросом является:

А КТО УБИЙЦА?

Под подозрение автоматически попали — Хрыся и Марыся, киевлянки-лесбиянки, водитель автомобиля ГАЗ-59 Игнат Ф., мужчина холостой во всех отношениях, Виссарион Н., мужчина просто холостой, и, наконец, майор военно-морской пехоты АБВГД, не чуждый любви к солдатам, коих немало прошло через его руки. Следствие поручено доктору Пандрычеку, известному поимкой преступника, спалившего Эрмитаж.

Итак, кто убийца?

Кто убил и изнасиловал слепую собачку? — — —

ЭЛЕМЕНТАРНЫЙ ПИНГВИН ПОЮЩИЙ ХАРИ КРИШНА —

ВЕЧНЫЙ ВРАГ ПИНГВИНА РАСПЕВАЮЩЕГО ТЕ DEUM

…Вздутое лицо в зеркале, с губой, перекошенной, словно в нее вшита гирька, принадлежит мне. И эта комната тоже моя — несколько десятков книг, магнитные ленты, джинсы, пожалуй, все. Разве я унываю? Просто очень грустный блюз наяривает на гармошке Джон Мейелл. Иду на кухню и подставляю лицо под холодную струю воды, тихонько подвывая при этом. Мой завтрак — моя крепость. Мякоть булки, смоченной в чае, — отличный допинг для вымирающих хиппи.

НО ВЕРХУ УЖЕ — СВЕТЛО. Скоро ко мне должны прийти. «Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела».

Чуть влажный блюз — откровения губной гармошки…

потолок сырое бремя стелющейся тучи я бреду по скользкому коридору что стремительным потоком вспарывает тесноту стен клокоча кидая пригоршни брызг мне в лицо я касаюсь стены пальцами спящие обои на ощупь как замша а потом береста приведут меня в крохотную тусклую уборную где словно бы отдых под сенью но коридор засасывает и захлебываясь холодным я вместе с пальцами погружаюсь в беззвучную тину и как будто впервые я осматриваю себя эту впалую грудь слишком нудный живот и обыденную притомленность за несложным убором пушка беспокойно влюбленные пальцы

Чуть влажный блюз. За окном — изморозь и город кусками непрожеванной пищи. Кал цивилизации. Гарь на телах и одеждах. Гарь тел, облепляющая душу и мысли. Дети, играющие среди отбросов, в червоточинах проходных дворов и в слепых тупичках — аппендиксах окраинных лабиринтов. Несколько взрослых морлоков, тянущихся к жиже пивных. Калории кала.

НО ОНИ БЫЛЕ ТАКИМИ СИЛЬНОМИ…

Ничего. Скоро ко мне придут.

Чуть влажный…

белесый луг вымаранный противозачатием оголенный провод альбинос скорби мячик закатившийся в мусорную кучу груда использованной туалетной бумаги подступает к горлу эй я такой же как вы не бейте меня оказывается это не так больно и страх пропадает ну снимите же с меня это дерьмо диссертации отличная работа хорошая капуста автобус пришел из Таллина где у меня столько друзей о ля ля веселые штанцы к вьющимся патлам нет они не понимают меня приятель это просто атомная трава ты попробуй не могу не могу есть говно отпустить эту девочку мне самому не найти дороги домой выябываться я не стану привет ты не знаешь чабукиани как же солнышко мухи батарея пустых бутылок вот новость три красненьких или ничего липовые бумаги два-три дельных бугешника остальное лажня привет по морде учить

Я выхожу из уборной. Э-гей — о-о-о!.. Бегу по лужайке и взбираюсь на поросший травами дзот. Палкой выковыриваю кусочки дерна и бросаю как можно дальше. Этого мне кажется мало. Бегом спускаюсь к реке и луплю палкой по воде, распугивая водяных жуков. Пытаюсь плевком попасть в одного из них, но куда там!.. Поворачиваюсь и задеваю ногой кусок ржавой колючей проволоки, торчащей из земли. Индейцы и ковбои могут заключить перемирие, их главный вождь тяжело ранен. Что, если начнется заражение крови, думаю я, стойко перенося боль и только чуть-чуть пристанывая. А вдруг я умру… так же, как бабушка? В своих играх мы постоянно убивали друг друга, но никогда не бывали убитыми. Быть мертвым так неинтересно. Теперь мы не стреляем из игрушечных пистолетов, но хороним что-то каждую минуту своего существования. Насколько легче тому, кто смотрит на все сквозь призму любви к Иегове, Битлз или коммунизму. (Простите, вырвалось. Не об этом я хотел говорить.)

ДВЕСТИ ЛЕТ СПУСТЯ

«Раман» Лапенкова, опубликованный почти двести лет назад, произвел в свое время сенсацию. Автора сравнивали с Джойсом и Марселем Прустом. Отдельные критические голоса потонули в море похвал почитателей. Апологеты элитарного искусства начертали его имя на своем знамени. Но не прошло и 50 лет, как поток славословий стал истощаться. Политические перевороты, смены режимов надолго оттолкнули рядового человека от высокого искусства. Лапенков по-прежнему почитался в узкой группке интеллигентов, но его мировая слава сошла почти на нет. О нем вспоминали как о талантливом представителе школы «черного юмора», интересном стилисте, но уже не видели в этом причины для обожествления. Около ста лет его произведения не переиздавались, и за это время вышло не более 15 переводов на другие языки. Совсем недавно Академия мировой культуры выпустила в свет полное собрание его сочинений, заново отредактированное, снабженное ценными пояснительными статьями и примечаниями. С новой силой разгорелась затихшая было борьба между сторонниками и критиками писателя, вновь загремело по всему миру его имя, вызывая тысячи разноречивых откликов, споров, суждений. Пожалуй, ни один художник в мировой литературе не вызывал столь непримиримых, буквально кровопролитных схваток. Да-да, это не шутка. Нашумевшее дело об отравлении Семена Навзикеева, главного редактора журнала «Семья и спорт», и убийство его малолетних детей в отместку за разносную статью в пятом номере за 2165 год получило широкий резонанс среди европейской общественности. Безусловно, выходки обезумевших фанатичек никоим образом не могут ни отнять, ни прибавить что-либо к славе писателя. Сейчас готовится к печати толковник произведений В. Б. Лапенкова, составленный из статей филологов всего мира. Сборник должен появиться в начале будущего года и, несомненно, станет одним из крупнейших явлений в современной лапенковистике.

О чем же пишут именитые филологи, философы, психологи, историки культуры? С разрешения издательства «Умное Слово» мы приведем несколько выдержек из будущей книги. Профессор Мичиганского университета Уиллмор Драйдер пишет в своей статье «Лапенков, за и против»:

«…конечно, многих критиков Лапенкова, как в годы его жизни, так и сейчас, отталкивала прежде всего чрезмерная усложненность его прозы, необычайно вольное обращение с традицией и читателем. Именно нежелание и неумение многих целиком растворить свою личность в личности писателя, отдаться всем его каверзам и эпатирующим выходкам создает ненужное противодействие и препятствует полному проникновению в глубочайший психологический подтекст его произведений, кроющийся за ширмой изящного эпатажа…»

Ему вторит известный иерусалимский психолог и педагог «аналитического хеппенинга» Рафаил Гейзман:

«Всякому серьезному исследователю творчества Лапенкова совершенно ясно, что столь уникальная фигура, вобравшая в себя дух и чаяния своих современников, не может казаться нам чем-то гладким и определенно положительным. Вся сила и страстность, вся противоречивость его исканий, все творческие метания, спроецированные на страдания и поиски человечества, вырисовывают нам образ мятежный, непримиримый, насыщенный яркими контрастами, а потому и далеко не исчерпанный простым признанием его гения или, тем более, отрицанием такового. Вдумчивость, беспристрастное размышление — единственный метод, с помощью которого можно разобраться в этом половодье лапенковской прозы, отделить истинное, вечное от случайного, наносного. Одним наскоком этого не добиться…»

Восходящая звезда итальянской школы эстетики Бруно Капелуццо, называя «Раман» Лапенкова «языческой библией нового времени», пишет:

«Удивительное сочетание мифов о Прометее, Гильгамеше и подвигах Тезея предстает перед глазами внимательного толкователя. Главный герой, если можно говорить о таковом, ибо автор един в тысяче лиц, скорее ближе к Язону домедеевского периода. А та сцена в конце „Рамана“, к сожалению утерянная, где безымянная героиня на языке жестов представляется нам то персонифицированным Духом Добра, то философом Демокритом?!»

С ним вступает в полемику доктор Сарванашастра из Калькуттского университета:

«Большое влияние на рост Лапенкова как художника, без сомнения, оказала восточная культура. Буквально на каждой странице встречаются реминисценции и намеки на то или иное явление из жизни Востока. Само название произведения „Раман“ наводит на мысль о связи с героем индийского эпоса Рамой, воплощением бога Кришны».

Крупный неоэкзистенциалист постфранкфуртской школы профессор Борман Хонеггер дает свой глубокий анализ произведений Лапенкова:

«…то и дело экстраполируя чистые апперцепции континуума лапенковской метаэтики, мы приходим к выводу о положении дизъюнкций и экспликаций эйдетической эталонной группы в его прозе. Ей ни в коей мере не присущи субституциональные фрустрации, что привело бы, напомним, к харизматическому гомоморфизму объектного катексиса и аутотентичной энтропии предиката. Мы верифицируем претанальные экспектации и приходим к модальному катарсису пограничной ситуации, что и дает нам полную ясность в этом вопросе».

И напоследок мы приводим выдержу из статьи московского кандидата Петра Сидорова:

«Смешны и жалки попытки некоторых крикунов от науки черпать из книг Лапенкова какие-то мистические, фрейдистские мотивы для построения своих систем и гипотез, давно дискредитировавших себя и изжитых подлинной наукой. Так и хочется ответить этим горе-толкователям словами из Лапенкова: „А идите вы на хуй!..“ Творчество Владимира Борисовича всегда было подлинно народным, питалось народными истоками, пило, что называется, из материнской груди пролетарской Родины. У писателя были моменты некоторого скептицизма и неверия, но в нужный момент партия и народ поддержали его, помогли развиться подлинно здоровому, негнущемуся, стоящему на страже подлинно народного искусства».

И родился от кузнеца Бориса у дворовой девки чад. И нарекли чада Владимиром. А престольный град исполнял в те лета похоти владык тьмы. Отрок же взрастал и, крепляшеся духом, сподоблялся премудрости: и благость Божия была на нем. И бысть по шести летах пишася достойны книги, что в корени древа нашего благодать возложат.

ОТ 10 ДИКАРЕЙ ОСТАЛОСЬ 5.

ПРОШЛО 5 ЛЕТ.

2 стихотворения (хотя автор принципиально не писал стихов).

1-е — посвящается работникам ГПУ:

«Полковник Жордан был бретер и вояка, Полковник Жордан мог рычать как собака, Полковник Жордан имел дачу и „ЗИМ“, Полковник Жордан был неотразим».

2-е — (то же посвящение):

«Полковник Жордан был беспечным воякой, К зиме приобрел себе дачу с собакой, Достал он шофера и старенький „ЗИМ“, На дачу всю зиму был в „ЗИМе“ возим».

Через некоторое количество страниц мы продолжим публикацию неизданных произведений под рубрикой «Lapenkov memoriam».

А сейчас — Часть 4 (с душком), в которой появляются ненадолго герои «Рамана», но тут же исчезают.

ХВАЛА ГАЛЬЮНАМ!

(сидя в пьяном виде с приспущенными штанами и слушая доносящуюся из Ниоткуда симфоническую музыку — эдакий Л. Блумблумчик пожилой ребенок с одним глазом но [зато] с двумя горбиками [спереди и сзади] словно самопародия черного юмора)

— в жизни даже самых великих людей гальюн занимает по праву достойное место — бисмарк гете бетховен на стульчаке — сколько мыслей сколько блестящих открытий — иван четвертый не выпуская из правой длани скипетра левой скрепляет бумаги царской печатью — македонский в обширном гальюне крохотной Македонии подперев голову придя в восторг от предстательных наслаждений высиживает планы захвата мира — буонапарте (в походном сортире близ ватерлоо) — да давненько не сиживал я с тех пор как был мальчишкой все войны походы египет россия доведется ль еще ах старая гвардия — гальюн-универсам гальюн-салон гальюн-салун гальюны пале-рояля рояли в гальюнах генералы в галунах нежные признания в голубой любви стук пишущей машинки бурные споры карбонариев гальюны для коновалов кардиналов ценителей гольфа и гляссе — о эти звуки — ИЗ ПУШКИ НА ЛУНУ — и физики и лирики подслеповатые гомеры старухи процентщицы — все в его власти — а сколько заговоров интриг самоубийств кровавых преступлений и любовных стенаний — история молчит мой друг молчит — радостный питерский рабочий войну протрубил в братских солдатских гальюнах его дед бегал в пургу через дорогу — долго не просидишь метель ишь как поддувает — а теперь народная власть дала ему отдельный унифицированный гальюн не нужно даже калош надевать пользуйся товарищ на здоровье — душа поет — конечно нет там этих золоченых инкрустаций бара орфа и стравинского но пусть сидят — час их пробил — беспокойный алкаш этажом ниже громко говорит в унитаз спускает прокламации поносит правительство — его видно пробрало — ничего — мелкие недочеты на фоне всеобщего строительства — чем плох гальюн — шокированные дамы затыкают уши теми же нежными ручками какими через пять минут будут дергать ручки водоспуска — вряд ли кто-либо жаловался на уединенность и тишину наших сортиров (пусть недовольные моей физиофилософией вырежут себе кишечник и яичник) —

так чем же плох гальюн — может быть в нем не хватает простора свежего воздуха — ерунда — выйдите наружу что вы видите — все то же — страна в дерьме вся она такой же гальюн только побольше и маленький наш гальюнчик едва ли не единственное место где еще разрешена свобода слова —

(с этими мыслями ребенок перекинул через водяной бачок нитку сделал нетрезвой рукой петлю и оттолкнулся ножкой от края унитаза — тельце его закружилось в воздухе и горбики стали вертеться наподобие пропеллера)

Унитаз — опора нации… Но довольно, довольно!

Что может быть грязнее грязного пасквиля? Разве только еще более грязный… Ну, хватит, я сказал! Сейчас пойдет совсем другое.

Вот и джазмены пришли!.. Сейчас будет джем!!!

САМОЕ КОРОТКОЕ ИНТЕРВЬЮ

— Скажите, пожалуйста, где вы черпали силу для создания такого монументального произведения?

— В сперме.

МИР ГЛАЗАМИ СОВРЕМЕННИКА

Грэхэм Грин, получив гранки «Рамана», произнес историческую фразу: «Лапенков — это Черчилль в литературе».

Натали Саррот сказала перед смертью журналистам: «Передайте мосье Лапенкову, что я умираю с его именем на устах».

Джеймс Олдридж в знак протеста против издания «Рамана» в Англии уморил себя голодом.

Микеланджело Антониони закончил фильм «Три новеллы о Лапенкове».

Киностудия «ДЕФА» в сотрудничестве с известным японским режиссером Акирой Куросавой ставит многосерийный телевизионный фильм по мотивам «Рамана» Лапенкова. В главных ролях актеры Гойко Митич и Тосиро Мифуне.

Профсоюз печатников в Италии прервал трехдневную забастовку для издания «Рамана» на итальянском языке.

Военный режим в Греции внес «Раман» Лапенкова в список запрещенных книг.

Из космического центра в Хьюстоне прибыла поздравительная телеграмма в честь дня рождения писателя.

Массовый падеж скота в Иордании.

(Из газет)

По вертикали: американская фирма, выпустившая 14 миллионов значков с изображением Лапенкова.

По горизонтали: приток Нила — 5 букв.

И что, по-вашему, будет дальше?..

ЛЕГЕНДА О ЛАПЕНКОВЕ

Совсем недавно мы получили три новые книги с воспоминаниями о Лапенкове. Две из них написаны его бывшими женами, а третья — его закадычным приятелем, скрывшимся под инициалом Б. Этот Б. пишет в своей книге «Я знал Лапенкова» (на чёр. р. ц. 31 р.): «Он был простым и ровным в общении, никогда не зазнавался, не кичился своим превосходством. Иногда можно было подумать, что перед тобой не Лапенков, а кто-нибудь другой. Парадокс заключался в том, что это был все-таки Лапенков. В моей библиотеке его книги с дарственными надписями хранились как святыни. Но я не критик и не буду разбирать достоинства этих книг, которые хорошо всем известны. Я попытаюсь рассказать честно и без прикрас, каким я его видел в жизни. Владимир Борисович часто бывал в нашей семье. Мы говорили об искусстве, о политике, о спорте — не было предмета, который бы его не интересовал, о котором бы он не знал больше всех. Мои дети очень любили сидеть у него на коленях и нередко дрались за то, кому сесть первым. Обычно Лапенков приходил к нам к вечернему чаю. Мы пили, болтали, он был весел, непринужден, я не знаю лучшего собеседника. Время от времени Владимир вдруг замолкал, лицо его становилось задумчивым, потом он схватывал блокнот, а если его не было, писал прямо на салфетках и фантиках от конфет. Зная это, я заранее покупал горы конфет и бумажных салфеток. Но несмотря на мою предусмотрительность, запасов иногда не хватало, тогда он писал на скатерти, на обоях, на белье. Комбинация моей жены висит там, где теперь квартира-музей Лапенкова.

Дни, когда я дружил с писателем, были лучшими днями в моей жизни».

Вторая жена В. Б. Лапенкова, — прожившая с ним целых полтора года, в соавторстве с журналистом Катушкиным — выпустила книгу «Лапенков в моей жизни» (на чёр. р. ц. до 50 р.). Она пишет:

«Вовчик был настоящим мужчиной, лучшего я не знала. Мы любили друг друга до самозабвения в течение полутора лет, и мне лестно, что именно это время послужило ему материалом для создания знаменитого цикла готических рассказов. По ночам, лежа в постели, он читал мне свои последние вещи. Чтение нередко затягивалось до утра, и он не выспавшимся уходил на работу. Он трогательно заботился обо мне, постоянно спрашивал, не хватает ли мне чего-нибудь. Зная его восприимчивость, я всегда отвечала, что хватает. Как и у всякого великого человека, у него были мелкие слабости и недостатки. Например, он любил подолгу просиживать в туалете, говоря, что занимается в тишине сочинением, но когда я позднее входила туда, сочинениями там и не пахло…»

В последние годы книжный рынок наводнили дешевые издания вроде «С Лапенковым 80 дней», «Три раза с Лапенковым» и «Глядя из диспансера». Выгодно от них отличается серьезный труд седьмой жены писателя Каменотесовой-Лапенковой «Тегга Лапенковия», труд, который отнял уже больше 30 лет (ц. на чёр. р. от 100 до 150 р.) Книга стала бестселлером № 1 и, несмотря на то что она была выпущена тиражом в 300 000 экземпляров, моментально исчезла с прилавков магазинов. Позволим себе небольшую выдержку из этой книги.

«Всякий раз, когда я бываю в музее-квартире Лапенкова, — пишет автор, — я с грустью смотрю на вещи, принадлежавшие нам и ставшие теперь народным достоянием. Выцветшие от времени простыни навевают воспоминания о невозвратных счастливых днях, о горестях, о борьбе. Сейчас молодежь, живущая в прекрасных условиях либерализированного строя, не способна по-настоящему оценить годы, когда человек с гордостью носил имя диссидента. Фильмы и книги, повествующие об этих временах, приобретают все более романтический облик, и не так уж много стариков помнят реальные условия жизни тех лет.

Несмотря на то что обстановка квартиры соответствует исторической правде, здесь все-таки присутствует определенный глянец. Наша жизнь встает перед моими глазами, словно это было только вчера. Я вижу своего мужа, сидящего на неубранной постели, с толстой книгой на коленях, а на ней лист белой бумаги с первыми строчками „Рамана“. Он всегда писал в таком положении, стола у нас не было. На кровати сидели приходившие друзья, на кровати мы устраивали немудреные трапезы. Изъеденный жучком шкаф, в котором содержались наши пожитки, портрет Боба Дилана на стене, старенький магнитофон — вот и все наше достояние. На стене же висит сетка с любимыми книгами, подальше от кровати, чтобы в них не забрались клопы, — и все же с кровати до нее можно дотянуться рукой. Вместо тусклой лампочки на заново побеленном потолке — лампа дневного света. Служитель музея оправдывает это непрекращающимся паломничеством иностранных туристов. Как сейчас вижу своего мужа в затертых вельветовых брюках, грязной майке и драных носках. Собираясь в гости, он надевал единственный костюм, который бережно хранился в шкафу до тех пор, пока его не сожрала моль. Из окна открывается прелестный вид на парк и старинную церковь, а раньше здесь был проходной двор, в грязи которого утопали машины. По-прежнему уборная отделена от нашей комнаты тонкой деревянной перегородкой (хоть и свежевыкрашенной). Соседи проходили туда через нашу комнату, к чему мы быстро привыкли, тем более, что по ним можно было проверять часы. Два слова о соседях. Спокон веку, еще до рождения Лапенкова, здесь жил милиционер с любовницей, бывший уголовник и старик старьевщик, собиравший по квартире мусор и сдававший его в утиль. Мой муж рассказывал, что начала этому он не упомнит: милиционер неустанно жил с одной и той же любовницей, уголовник считал себя бывшим, а старик варил купленную на вырученные деньги тухлую капусту и запивал ее политурой. Соседи также родились в этой квартире, здесь они выросли, состарились и умирали в запертых комнатах. По неделям гнили их трупы, но, привыкшие к вони, мы не скоро это замечали. Не хочу сгущать краски и говорить, что мы жили в крайней нищете. Не совсем, иногда, когда у нас заводились деньжата, мы покупали у мальчиков, ловивших рыбу в Обводном канале, так называемую кобзду, приглашали друзей и закатывали пир…»

ВЫДЕРЖКА ИЗ ШКОЛЬНОЙ ХРЕСТОМАТИИ ЗА КУРС ЧЕТВЕРТОГО КЛАССА ОБЩЕОБРАЗОВАТЕЛЬНОЙ ШКОЛЫ

«Владимир Борисович Лапенков всю жизнь страдал зубной болью. Желая избавиться от нее, он поочередно выдрал себе все зубы, но тогда у него стали болеть десны. Отчаявшись, он попытался отрезать себе голову, но сделал это так неудачно, что заболел и умер от заражения крови. Страна потеряла своего величайшего сына.

Ребята! Следите за своими зубами, своевременно посещайте врача, и вас не постигнет участь гения».

«В. Б. Лапенков не любил говорить о себе, он утверждал, что музыка его книг (по ошибке он называл свою прозу музыкой) сама скажет все, что нужно. Но как-то за кружкой водки он разоткровенничался и признался, что Александр Исаевич Солженицын однажды спас ему жизнь, прикрыв грудью от пули экстремиста, с возгласом: „Убейте меня, но Искусства вам не убить!“ Впрочем, Александр Исаич еще долго здравствовал, так как выстрел был холостой».

Из сборника «По следам Лапенкова», глава «Швейцары рассказывают…» (Гренландское изд-во «Чудовищная литература»)

Ла — пенков! Суперстар! Открываем мемуар, Ла — пенков! Сверхзвезда! А там — вареная кобзда. Л Л Л Л Л Л Л Л Л Л Л Л Л

Если бы мальчику, неохотно вышедшему из-под прикрытия смеющейся листвы, сказали, что через несколько лет, таким же июльским вторником, он в обществе двух ревнивых подруг будет ехать к приятелю, чтобы говорить с ним об Эуригене, Тертуллиане, Клименте Александрийском, Лиутпранде Кремонском и Бернарде Клервосском, пересыпая свою речь цитатами из Прокла и Экклезиаста, то призрак самоосуществления, предложенный грядущими свидетелем, лишь пронзил бы его еще одним неясным импульсом боли, но мальчик, огороженный неоконченностью лета, погружал свой страх в плотно-зеленую дымь знакомства с сыростью рощи, где пряная одурь хвощей усиливала тошноту, соблазняла истомой безвременья, внесуществованья, пахучестью мягких ворсистых бугров меж деревьями, опутывала тишиной, но что-то (что именно?) отрывало его от вязкого зова земли, заставляло уйти, и выход из леса был схож с медленным постыдным раздеваньем, наполнявшим тревожно-острой беззащитностью каждую клеточку обнажаемого тела, а мальчик понял, что его вело, только когда сел за колченогий стол, покрытый грубой клеенкой, открыл толстую тетрадку и, пролистав несколько страниц, четким почерком написал:

«Глава первая

Стояла осень 1652 года. В лесах у реки Св. Лаврентия охотились трое друзей-французов…»

…Читать я не мог — болела голова, и, чтобы скоротать время, я стал сочинять про себя, чуть пожевывая разбитыми губами, всякую чепуху: стишки, названия ненаписанных произведений и т. д.

«Данилыч тянул виски „Белый Бокир“ и пел благим матом на известный мотив: „Ты меня не любишь, не жалеешь, Клава!..“»

Это из книги «Треск и суета партизанов». А вот еще книга: «Письма из города Кастратова» — дань эпистолярному жанру. Но лучшим моим произведением будет авантюрная повесть «Дромадер из дермантина» с множеством пикарескных отступлений. Начнется он посланием Великому Могнолу:

«Дорогой Могнол!

Посылаю тебе свои стихи. Будь так добр, пришли мне свой отзыв по адресу: Москва, радио, Тане Таракановой».

Вот эти стихи:

Гениальность — не порок, мой бог. Самогонку пью как грог — продрог. (добавление Миши Тараканова) А Спартак — не Пастернак, а так. Ах, растак вас перетак! — бардак.

Пробовал еще что-нибудь сочинить, но все без толку — никто не приходил…

…Ищу себя на чердаке, в уборной, но там меня нет. Может быть, я сейчас краду у малышей игрушки — несколько вазочек для песка, совок, свистульку, еще что-то, — чтобы спрятать все на просеке, зарыв в песчаную почву под телеграфным столбом, а затем пометить на самодельной карте крестиком — «клад»? Пожалуй, это было позже. Тогда где же я?.. Память бессильна. Стены не расступаются, я сижу на кровати, глядя через оконное стекло на двор, лицо совсем никуда не годится, в виске хозяйничает огненная мошка. В животе заурчало, и желудок сжало как тюбик, выдавливая из него боль… Боль стала мостиком, я разогнулся и вышел на берег. На посиневшей, покрытой пупырышками коже выделялись жгуче-красные пятна — следы удара о воду. Алька поднял с земли мои сухие плавки и, вертя ими над головой, стал бегать вокруг и корчить гримасы. Ребята смеялись. «Ну, догони!..» Я бросился на него, но промахнулся, от бешенства слезы навернулись мне на глаза. «И не собираюсь. Сам отдашь».

«Фигушки!.. Великий зверолов остался без портков!»

«Дай ты ему!» — посоветовала мне Алькина младшая сестренка.

«Испугался? — крикнул Алька, которому уже наскучило, что его не догоняют. — Какой же ты индеец?»

Я наморщил лоб и процедил зло:

«Я не индеец».

«А кто же ты?»

Я еще больше нахмурился и кинул презрительно и гордо:

«Я — писатель, вот кто!»

За моей спиной пролился тихий смех. Я обернулся к женщине, закрывающей книгу.

— Подойди сюда, писатель.

Она все еще улыбалась и щурилась в стоячей колбе солнечного света. Я подошел, и мой взгляд приковали жаркие бьющиеся груди, еле сдерживаемые бледным купальником. Она чуть приподнялась, и груди, как кулаки боксера, обрушились мне на голову, целя в затылок и в висок…

…Я вновь обозреваю мусорные поля. Мусор-властелин. Он произрастает из грязи огромной ядовитой орхидеей, одуряющей и завораживающей… Что он высасывает из этой по-элиотовски трухлявой, бесплодной земли? Король мусор украшает себя коронами из ржавых консервных банок, на его груди — ордена-объедки, кусок дырявого толя — его мантия, скипетр — скрюченная железная балка. Говорить ли о троне — зеленом вонючем баке, готовом вместить в себя всю вселенную?

Генерал мусор командует строем обшарпанных петербургских домов. Мусор-любовник преподносит нам букеты из клочьев старых газет. Мусорные зефиры ласкают потных от игры в войну детишек с гнилыми палками вместо ружей.

«Эк куда хватил! А новые районы? А многоэтажные корпуса? А благоустроенные улицы? А повальное озеленение города?.. Ничего не желаешь видеть, кроме своей свалки!»

Что верно, то верно, отвечаю я сам себе, — смотрю на мир сквозь дырку прохудившегося ведра, слагаю гимны свалке, на которой живу. Розовые очки мои запотели, глаза в них еще больше слезятся.

Ну вот: только я собрался похулить благоустроенные районы намеком, что грязь, мол, заползает внутрь, как меня вовремя схватили за нечистую руку. Не блуди со скепсисом! Ну что ж, как говорится, виноват — исправлюсь. Начну жизнь сначала.

Ленинград — крупный промышленный, индустриальный и административный центр страны. «Окно в Европу». (Кто сказал, что «ставни захлопнуты»? Вывести и расстрелять подлеца! Так.)

Ленинград — портовый город, тут уж возражать не приходится: город-порт, так что кроме шмоток у нас бывает еще и рыба. В Ленинграде много также всяких колбас (по одному тому уже можно сказать, что Ленинград самый богатый город мира). Ко всему Ленинград еще и город-герой. Он стал им по директиве правительства в таком-то году. Ну, что еще сказать о Ленинграде? Разумеется, о нем можно сказать очень многое. Например, в Ленинграде много живет населения, а ленинградские музеи могут поспорить с лучшими зарубежными музеями. Я не говорю уж о заводах. Что о них говорить?.. И если после этого наши враги возопят, что я талантливый сатирик, то я отвечу им как подобает: ни хуя вы, братцы, не понимаете в моих произведениях!..

Теперь слышу отовсюду голоса: Лапенков, мол, снова вырыл свой томагавк и вышел на тропу войны!.. Подлые брехуны! Вот я вас сейчас по мордасам одной увесистой штучкой!.. Что? Съели? Будет еще!

Но что за стук копыт в моей передней? Похоже, пришли мусора помочь мне устроиться на работу, устроить личную жизнь… Нет, показалось. Слава итээру! Ох, Лапенков! Куда зарвался? Заратустры на тебя нет!.. И опять в точку: где ж его достать — «Заратустру»-то?

Но тут мною овладевает грусть, я прощаюсь с читателем и на прощанье дарю ему такие стихи:

Когда струны лиры оборвутся И голос мой затихнет навсегда, Уйду туда, где на лугах пасутся Тонкорунных фаллосов стада.

Переходим к следующему номеру нашей программы: ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО АКАДЕМИКУ САХАРОВУ

(Из серии «Запишите на ваши магнитофоны»)

«Терпел я, терпел, думал, может, не стоит, да вот не вытерпел и решил тебе написать: может, задумаешься. Я, конечно, тебе не ровня, простой рабочий, кочегар, даю людям тепло, но ежели ты думаешь, что мы — это так, даже газет не читаем, то ты это зря. Я вот что хочу сказать: зачем ты народ поносишь, с фашистами спутался? Тебя страна академиком сделала, а ты?.. Вот что: ты это брось! Мы за мир, и ежели тебе это не нравится, ежели ты, может, хочешь на нас всю эту свору натравить, то фиг! Понятно? Дали бы мне автомат… да чего говорить, не маленький, сам понимаешь. Напоследок я тебе вот что скажу, по-нашему, по-русски: лучше ты, падла, не зарывайся, пиздюк поганый, а не то — сам знаешь!.. Так что с приветом,

Василий Скукин.»

Но вот дверь резко распахнулась, и в комнату вошла молодая… Как же я не услышал шагов? Не могло этого быть. Еще раз, пожалуйста! Действительно. Или треск в башке все заглушает? Дверь бесшумно распахнулась, и на пороге показался молодой ирокез с томагавком в руке… Нет, конечно, нет. Никакой не ирокез. Она вошла, вся в роскошном ритме бедер, вынула из сумочки скальпировальный нож… Это я заговариваюсь, не обращайте внимания. Итак, наконец-то она пришла, я не один в безбрежном лесу. Пьер, весь замерзший, бродил по лесу и искал следы. Она вынула зеркальце, губную помаду, краску для ресниц, польские тени. Залп был удачный, детина-ирокез в боевой раскраске замертво повалился на землю. Кусочек сюра, подумал автор и сник, так как она продолжала краситься, словно его не существовало. Но индеец лежал на земле и шевелился. Любовь, подумал автор и сник. «Что это значит?» — сурово произнес Одинокий Волк. «Крупный зверь», — прошептал кто-то из охотников. Близился полдень. И все-таки я люблю ее, печально подвел итог автор, но вслух ничего не сказал. Она достала сигарету, и он замешкался, давая ей прикурить. «Ветер доносит запах дыма, — сказал Язык Лосося, — там горит лес». Может быть, мне самому закурить, подумал автор, но не решился: слишком болели распухшие губы. «Ты подрался?» — спросила она. «…И огненную воду, — добавил офицер, — решайтесь!» О нет, устало произнес автор, ты же знаешь, я пацифист. «Бледнолицые! Уходите с нашей земли!» — воскликнул Высокое Облако. И Пьера пригласили жить в вигваме Красной Белки. Была весна. Жена Большого Хорька была страшно взволнована. «С тобой это не впервые», — строго произнесла она. Вот след медведя, вот убитая самка. Автору хотелось застонать, но — ЭТО БЫЛО БЕСПОЛЕЗНО ПОТОМУШТО ЭТО БЫЛО ЛОШЕДИНОЕ ЛОГОВО. Величавое солнце клонилось к закату. «В тебе нет ни капли…» Но вот вдали показались страусы. «Пить!» — прохрипел Антуан. «Ты же мужчина, — сказала она, — потерпи». И еще раз смочила ему борным спиртом ссадины на лице. «Ты что-нибудь ел?» Пьер, весь замерзший, бродил по лесу и искал следы. Вот след медведя, вот убитая самка. Я не могу, ответил автор, потом подумал: а все же я люблю ее, и тяжело вздохнул. Солнце скрылось за вершинами гор, и автор вздохнул еще глубже, но вслух ничего не сказал.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, ПОВЕСТВУЮЩАЯ О ТОМ, КАК К АВТОРУ ЯВИЛСЯ ВЕЛИКИЙ МАГ И ЧТО ИЗ ЭТОГО ВЫШЛО

Как известно, маги приходят вечером, но Автор об этом ничего не знал и шлялся по всяким омутам, а когда пришел домой и отпер дверь, то увидел Мага, сидящего на кровати и уплетающего апельсины, которые были куплены Автором на последние деньги для жены, лежавшей в больнице. Заметив, что хозяин вернулся, Маг молниеносно вытер полотенцем руки и поздоровался. О, это была встреча титанов, достойная пера живописцев и тех поэтов, с коими не смеет себя равнять безымянный историк. Но продолжаю.

— Я, собственно, к вам с чудесами, — сказал Маг, закуривая.

— Я вижу, — произнес Автор. — А как вы собираетесь начудить? Если исполнением желаний, то у нас тут в квартире водопровод засорился…

— Нет-нет, это не по моей части, — поспешно сказал Маг, — я работаю по предсказанию будущего и по вызову духов, всяких там умерших личностей, да кого угодно. С кого бы вы хотели начать?

— Даже и не знаю, — растерялся Автор, — ума не приложу. Полагаюсь на ваш выбор.

— Мне-то все равно. Но можно начать хоть с Юлия Цезаря или там с Ивана Грозного…

В комнате материализовались двое вышеупомянутых: Цезарь брился остро отточенным клинком, а Иван Грозный был какой-то облезлый и сосредоточенно зевал.

— Ну, задавайте вопросы, — сказал Маг, угощая гостей сигаретами.

— Что поделываете?

Грозный презрительно сплюнул и промолчал.

— Он сегодня не в духе, — сказал Маг, мановением руки убирая обоих. — Хотите вызову Иосифа Джугашвили?

И, не дожидаясь ответа, щелкнул пальцами. Перед ними появилась измученная грузинская женщина с огромным животом и отвисшими грудями. Она с тоскою поглаживала себя по животу, который бешено пульсировал, словно что-то внутри него в гневе пыталось вырваться наружу.

— Ошибочка, — сказал Маг, убирая и ее. — Что-то у меня сегодня не ладится…

— Да вы не волнуйтесь, — успокоил его Автор, — мне это, в общем-то, ни к чему. Попьем чаю?..

— Погодите, — сказал Маг, — я понял, что вам надо.

Он радостно гоготнул и вновь щелкнул пальцами. Комната преобразилась. На полу, усеянном облигациями государственного займа и билетами Спортлото с уже проставленными на них выигрышными номерами, возвышалась кровать с балдахином, а на ней возлежал голенький мальчик с песьяком на глазу.

— Пардон! — крикнул Великий Маг, приходя в воодушевление: на кровати уже нежилась обнаженная женщина с роковым взглядом и без всяких лишних песьяков и раковых опухолей.

— Вот теперь все, что нужно! — улыбался Маг. — Не то что в прошлый раз, когда я создал женщину без бюста и вдобавок лысую. У этой никаких недостатков, а уж бюст — в избытке. Ну, как? — Он с надеждой поглядел на Автора. — Любуетесь?

— Любуюсь, — печально сказал тот. — Но должен вас разочаровать. Видите ли… дело в том… как бы вам объяснить…

— Вам что? Не нравится? — вышел из себя Маг, уничтожая красоты. — Какого черта вы мне морочите голову? Люди соглашались и за меньшее: за бесплатную путевку, за запасное колесо для машины… Вы, часом, не Вечный Жид?

— Не вечный, — отвечал Автор с грустной интонацией. — Но на что соглашались люди?

— Хернёй не заниматься, — сухо сказал Маг и выругался по-волшебному. — Вы — мазохист? Взгляните сюда!

Он протянул руку, указывая в окно на двор.

— Прелесть! Всю жизнь так будете жить? Не завидую.

Автор развел руками.

— Не вижу способа…

Маг перебил его, сразу переходя на «ты»:

— В общем, вот что: пеняй теперь на себя. Ежели что, то ты предупрежден. Прощай, гражданин Лапенков!

— Прощайте, гражданин Скукин.

— Что?.. Как ты догадался?

Автор потупил взор.

— Вы уж ТАМ нас, гениев, совсем за дураков принимаете.

Великий Маг оглушительно скрипнул зубами и вышел через окно.

Автор спал неспокойно. Едва заметные подергивания выдавали отчаянную борьбу, которую он вел во сне. Ловко накинутый аркан сдавливал горло, Великий Маг волочил его по Красной площади. Прохожие плевались зубными коронками, показывали языки. Тут же на Лобном месте вершилась расправа. Задастая богиня в красной мантии и с повязкой на глазах держала в одной руке плетку-треххвостку, а в другой — початый пряник. Преступники, стоявшие с понурыми головами, подходили, откусывали положенную крошку от пряника и удалялись восвояси, а тот, кто стоял и сверлил глазами повязку на лице богини, получал удар плеткой, а затем палач в красной маске с двух-трех ударов отсекал ему голову романом «Как закалялась сталь».

— Этого вне очереди, — сказал Маг, выводя Автора на Лобное место.

Неизвестно откуда появился маленький прыткий человечек в желтом смокинге, по всему видно — журналист. Он стал теребить Мага за штанину.

— А может, мы его — того? Ко мне? Я ему почитаю свои вещи — пускай помучается?..

— Нет. Таких лучше сразу… Начинай! — крикнул он палачу.

Последние фразы Автор уже додумывал в полном сознании, очнувшись на середине сна и не желая упускать интересного сюжета. Но сюжет дошел до крайней точки: терять голову не хотелось, а иного выхода Автор не видел. Вполне приемлемое продолжение могло найтись вновь только в сфере «подпольного кино» сновидений, ведомого туманными мотивами свободного «хеппенинга». Автор закрыл глаза, мысль его сосредоточилась на плахе, словно в ней заключался ответ…

На листе бумаги нарисован человечек. Голова изображена кружочком, туловище — неровным эллипсом, руки и ноги — палочки с пятью ворсинками на каждой. Это Лапенков. Рядом портреты его закадычных приятелей — Генки, Альки и Женьки. Они также состоят из кружочков и палочек. В руках у них палочки потолще — мечи. Вокруг — пестроцветные деревья, дома с курящимися трубами, в густых кустах прячутся враги. Нет, это не кусты — враги побеждены в бою и справедливо исчирканы карандашом. Неподалеку — танки с предлинными зеббами. Тоже зачеркнуты.

Женька делает выпад, но я его отбиваю.

Деревянная шпага остра И коварна, как жало змеи. Пусть не «газель», но «танку» Детство себе сочиняет.

Потерь среди нас нет, но есть приобретения. Например, у меня на указательном пальце вздулся огромный желвак. Лето кончается, поэтому я вскоре вернусь домой, в город, с перебинтованной рукой, с «ячменем» в глазу, с дурным настроением и страхом перед началом школьных занятий. Тогда на одном из уроков я вновь незаметно нарисую в тетрадке себя и своих друзей. Уже отчетливо проступают лица, мы становимся непохожими…

Почем килограмм воспоминаний? А кто торгует килограммами? Так тяжело найти свой собственный грамм, гран, свою грань. Хорошо, если гран настоящий, грань не затерта в этом скопище чужих и чуждых граней. В раковине, с трудом вытащенной со дна, не жемчуг, а комочек грязи. Ей не грозит расставание с морем. Хорошо быть комочком, пусть даже грязи, он естествен, неуязвим, безбрежен в среде себе подобных. Бессмертен…

В плахе заключался ответ. Твердый, конечный, как восклицательный знак: точка отделена от линии коротким промежутком, как бы подытоживая самое себя. Она неплоха, эта плаха, она восхитительно хороша, она совершенна. Кружочек расстается с эллипсом и с палочками, прошедшими свой жизненный путь. Торжество геометрии.

Автор проснулся вялый и потный. Ему снились очертания изломанных фигур, какие-то пятна и еще что-то, чего он не мог уже вспомнить. Он долго пил слабый чай, попробовал закурить, но во рту стало так противно, что он с отвращением швырнул сигарету в ведро, стоявшее в углу. Взглянул на себя в зеркало и остался недоволен. «Вот след медведя…» С такой рожей, конечно, никуда не попрешь. Больше придумать было нечего, он отыскал в бедламе ручку и вырвал лист из конторской книги.

«Портрет и автопортрет Автора»

Рост: полтора-два метра.

Лоб: густой, вьющийся.

Нос: прямой, орлиный.

Глаза: неразборчивые.

Зубы: о зубах ниже.

Шея: веселая, дружелюбная.

О зубах я обещал рассказать ниже, но ниже у меня есть и более интересные части. Например, ноги. Ну, что сказать о ногах? Их у меня ни много, ни мало… А впрочем, не все ли равно? Расскажу лучше об ушах. Уши, на мой взгляд, даны не для того, чтобы щеголять ими, а для слушания музыкальных произведений. Я отвечаю им преданной заботой, каждый день стираю их и выковыриваю серу которая идет на спички. Спички, правда, не столько горят, сколько воняют, но ведь это первые опыты, к тому же об ушах не спорят.

Вот все, что я о себе хотел сказать. Передаю теперь слово своему другу Великому Магу, или, как я его любовно называю, Шарлатаниусу.

ВАСИЛИЙ СКУКИН, АГЕНТ 02 С ПРАВОМ НА ЮРОДСТВО:

Я вот что хочу сказать: пора кончать с Лапенковым! Хватит. Размусолил тут сочиненьице, миф, видите ли, сочиняет! То есть пусть, конечно, но простите, где же тут литература? Кто станет читать эти полуграмотные вирши? Ну, я прочел. Даже понравилось. Да только зачем так выпячиваться? Кому это нужно? Для простого человека это белиберда, абракадабра, так сказать. А эстету это вообще ни к чему, он сам свое выпятить сумеет. Что ему Гекуба? Или вот пораженчество… Ладно. Я даже и не против. Пишет человек, пускай пишет, лишь бы не в рабочее время. Не нравится ему у нас жить, вот и пишет, сублимирует. Ему, может, так кажется, что до него никто еще так не писал, что форма у него о-ё-ёй, что стиль вдохновенный, гений, мол, да и все дела. Ежели ему теперь кричать, что так, мол, писать нельзя, что это ни на что не похоже, ему и в радость — это получше другой похвалы. А я иначе скажу: хорошо, скажу, пишешь, да не очень. И до тебя так писали. Детство вспоминаешь? Так и до тебя вспоминали. Свалка, говоришь? И без тебя знаем. В общем, брат, не выйдет из тебя гения. Да что там говорить! С ним порядочный гений и говорить-то не станет. Такие дела. Ты б мне лучше ответил, а на какую такую гениальную зарплату ты своих детей кормить будешь? Молчит гений. Как йог молчит. Вы вот, может, тоже думаете: дурак Скукин, косноязычен Скукин. Напрасно. Я в кабинете-то иным языком говорю. А кто-то считает: Иудушка Скукин. Ну, уж если я Иуда, — то Иуда Маккавей!..

В общем, пора кончать с Лапенковым! Пора.

КОНЧИНА ПЕРВАЯ

Нечто вроде эпиграфа: Глаголом жгу в чужом мозгу.

ХУДОЖНИК (Эссе)

Проблема художественных натур — одна из труднейших и щекотливейших проблем в современном мире. Как вовремя опознать и обезвредить художника? Над этим вопросом ломали головы представители не одного поколения. Прошли времена, когда художника хватали по первому подозрению и лишали способности к творчеству при помощи замуровывания, четвертования или кастрации. При теперешних до нелепости гуманных законах столь простой и действенный метод исключен из практики здравомыслящей части человечества. Поэтому нужно не причитать об ушедшем золотом веке, пуская слюни, а, засучив рукава, браться за дело в поисках новых возможностей борьбы. Сегодняшний художник — это уже не прежний мечтательный юноша, отрешенный от всего земного, которого легко было отличить от нормального человека и принять соответствующие меры. Сейчас ему свойственна умелая адаптация и защитная мимикрия. В этой связи не лишне отметить, что чем более изощряется методика преследования, тем более искушаются в хитростях ее объекты. Казалось бы, сражение обречено вестись вечно, с успехом 50 на 50. Но догматики просто забывают о том, что полная эластичность, приспособленность и неуязвимость превратили бы художника в его противоположность, то есть в человека нашего лагеря. Отсюда ясна необходимость конструктивного рассекречивания слабых сторон артистического индивида, которых у него, при условии его подлинности, не может не быть. Разберем несколько стержневых моментов в общей структуре врага. В первую голову, художнический темперамент определяется извращениями в области секса: однополая любовь, всевозможные изыски в постели, а кроме того, мастурбация — первый признак индивидуализма, преувеличенный страх перед импотенцией и прочие другие тонкости. Развратное и гнусное чудовище, художник падок на лесть, сочетает скрытую неуверенность в себе с повышенно громкой бравадой самооценок, завистлив, мнителен, болезненно переживает трудности адаптации, несдержан в эмоциях, нервозен, пуглив, быстро переходит от одного душевного состояния к другому, психически неустойчив, привержен к наркотикам, недоверчив, любопытен, сластолюбив, злопамятен, безмерно самолюбив, надменен, кичлив, неразвит физически, ленив, нечистоплотен, непостоянен в любовных связях, болтлив, непрактичен, пошл, циничен, лжив, ехиден, нелюбезен, непочтителен, корыстолюбив, нелоялен, глуп, вероломен, ради красного словца не пожалеет и отца, а также сотни и тысячи менее важных пороков…

Тупая неприязнь здесь бесплодна, только гибкая тактика приносит результаты. Художник, достигший зрелой поры, но не достигший успеха, озлобляется и начинает представлять серьезную угрозу. Наилучший способ его обезвредить — сделать его легальным, предоставить официальную аудиторию, обеспечить материально, дать доступ к публикации. Теперь у него есть квартира, он не беспокоится о куске хлеба, его не травят, а только дружески критикуют, направляют, советуют. Он весь на виду, его семья, если таковая имеется, полностью зависит от высокоидейной насыщенности его произведений. Художник уже понимает, в чем залог его благополучия, от чего зависит он сам и его близкие, в нем уже нет негативного задора прошедшей юности. Больше того: те укоры совести, что не могут иногда не возникать, он заглушает выработанной в этой связи философией самооправдания, без которой ни один человек не уклонится от самоубийства. Трусость он назовет мудростью, проституцию — стремлением донести свою мудрость до читателя (зрителя), аморфность — гибкостью, низкопоклонство — чуткостью к веяниям времени. В довершение всего, он проникнется ненавистью к молодым талантам, которые, впрочем, вполне могут повторить его путь. Таким образом, былое ничтожество станет равноправным членом нашего общества и будет всемерно содействовать дальнейшему прогрессу.

Это лишь один из методов, и далеко не всегда он применим. Предположим, что перед нами еще незрелый и непокорный бунтарь, эдакий ниспровергатель всех ценностей. Ему думается, будто нет ничего в мире, с чем бы он не совладал, блага ему не нужны, а сексуальная неудовлетворенность прет у него из всех отверстий. Он жаждет общения, споров, похвал, он готов отстаивать свою личность в борьбе и ищет себе подобных. И он найдет их в кругу жалкого отродья спившихся интеллигентов, рассуждающих за рюмкой о мировых вопросах, изредка намекая о ненаписанном, но гениальном романе. Когда такое общество перестанет удовлетворять юного художника, он кинется в какой-нибудь домашний кружок ценителей искусства, где его станут поучать за самую скромную плату. И наконец стопы приведут его в официальное ЛИТО, руководимое чутким конъюнктурщиком уже описанного выше типа. Если юнец не сломается и не пойдет по стезе, которую ему предложат (о! совсем не настойчиво!) в данном месте, он будет обречен на одиночество. Некрепкое здоровье нашего друга и врожденные порочные склонности не позволят в течение долгого времени бороться с миром один на один. Или-или, как говаривал покойный Киркегор. Впрочем, только один из тысяч таких уродцев способен понять, что путь в одиночестве единственно верный путь, даже если на него не хватает сил. Но на деле все произойдет иначе. Сборище фанатиков от искусства заглотит еще одного дурачка. От этого сборища так пахнет лавандой профессионализма, елеем избранности, миррой добродетели, а главное, от него исходит отсвет этакой тихой угнетенности. Только мы, мол, несчастные труженики пера, понимаем друг друга, сохраняем и привносим культуру. Ох уж это злое современное общество! Но что делать? Живем себе потихоньку да знай пишем чего-нибудь…

Понятно, разумеется, что тут и есть кульминационный пункт борьбы против всякого не в меру строптивого бунтаря. Нам почти не приходится вмешиваться в эту борьбу, она идет своей дорогой, саморазвивается, не брезгуя никакими достойными приемами, и всегда приходит к логическому результату. В кругу расфуфыренной бездарности и кичливой косности юный художник будет неминуемо раздавлен, так и не стяжав венца мученика, а талант его отравят и уничтожат. Мы ни в коей мере не станем пачкать об него руки, мир продажных мудрецов и оргиастирующих тупиц, приукрашенный блестками так называемых творцов, неизбежно придет к самоуничтожению. На этом мы и заканчиваем наш краткий обзор на самую животрепещущую тему — как опознать и обезвредить художника.

КОНЧИНА ВТОРАЯ, НО НЕ ПОСЛЕДНЯЯ

Пусто Прусту-Златоусту! Не простим непростоту, Буржуазной проститутки Построений пестроту.

(Из ни к чему не относящихся эпиграфов)

Известный Путешественник, возвращаясь из Китая, проезжал по Неизвестной Стране. Бричку трясло на неровной пыльной дороге. Путешественник, завернувшийся в дорожный плащ, зевая, осматривал пустынную местность. Вдали показалась цепь невысоких красновато-багровых гор.

— Где мы заночуем? — спросил Путешественнику кучера и сплюнул набившуюся в рот пыль вкуса и цвета ржавчины.

— Тута должон быть городишка, — отвечал возница на языке туземцев, — в аккурат вон за той горкой.

— Не Распадобад ли? — вновь спросил Путешественник, говоривший на всех языках, которые ему только были известны.

— Он самый, Распадлодат ихний.

Смеркалось. Прохладный ветерок овевал морды лошадей и путников. Парило, как перед дождем. Путешественник поежился, и словно в ответ на его мысли из-за горы показался город. «Так это и есть цитадель культуры?» — подумал на своем языке странник. Они заночевали в трактире, а утром Путешественник нанес визит мэру. Мэр города, некто N. был полный человек приятной наружности, с ухоженными бачками, к тому же покровитель искусств и вообще чем-то отдаленно напоминал гамадрила.

— Иностранец в нашем городе — это событие! — всплеснул ручками господин N. — Жаль, жаль, что вы не приехали к нам раньше. Вы бы такого навидались!.. Увы, городок захирел, пустует, почти все разъехались. Кто умер. Но большинство все же уехало, не выдержало захолустной жизни. Печально. Но я обязательно покажу вам все, что осталось от лучших времен. Музеи — ну, словом, все. Вы ведь надолго?

— Нет. — Путешественник состроил скорбную мину. — К сожалению, вечером я отбываю дальше. Соскучился, знаете ли, по цивилизации.

— Вот так и все, — вздохнул мэр. — Поглядят, посмотрят, и вот уж их нет. А каким грандиозным город казался вначале!.. Да. Ну, давайте пройдемся по улицам. Кое-что у нас еще есть.

— Вы видите? — продолжал мэр, когда они вышли на разухабистую, поросшую бурьяном дорогу. — Вот здесь был кинотеатр имени Айвазовского, там и сейчас фильмы показывают. Тут музей изобразительных искусств, но мы зайдем сюда позже. Да, немногое осталось от великой эпохи… Вы, верно, читали в газетах о том славном периоде, когда в нашей стране велась бескровная война против нигилизма в искусстве? Вопрос был поставлен ребром: хочешь быть ниспровергателем, гением, наконец, — будь им. Хочешь остаться нормальным человеком — пожалуйста, будь так любезен, оставайся. Никакого принуждения. В основном оставались. Тому же, кто объявлял себя ни на кого не похожим, предоставлялось прекрасное место — новый строящийся город Распадобад. Архитекторы Распадуев и Гробиус сделали все, чтобы самозваные гении могли здесь жить и творить в свое удовольствие. И главное — добровольно. Настаиваешь на своей гениальности — поезжай, согласен быть как все — оставайся. В Центре сразу стало спокойно, а сюда кто только ни наехал!.. Вот будем на кладбище, покажу вам наших знаменитостей…

Между тем, минуя ряды полуразрушенных домов, они подходили к кладбищу.

— Вы спрашиваете о правах здешних жителей? Не беспокойтесь, права здесь те же, что и ТАМ: право на труд, на кино и на женщину. Еще раз подчеркну добровольность. Никто тебя не принуждает идти на лесоповал, но и ты (простите, вы) не принуждайте давать вам незаработанную пищу.

Мэр задумчиво пошевелил челюстями.

— О чем я говорил? О свободе творчества?.. Истинное творчество всегда свободно, но у нас оно свободно вдвойне. Все жившие тут художники не зависели от издательств, как кое-кто на Западе, они могли сочинять все, что угодно (тем более что угодные произведения в цене), придумывать любые чудачества, критиковать любые устои, не оставляя от них камня на камне… — Он мельком взглянул на дома. — Они могли услаждать своими вещами соседей или же отсылать их в Центр, где для этого существует особый отдел. Короче, культурная анархия, рай для свободного художника…

Путешественник споткнулся и резко дернул ногой, попавшей в расставленный силок. «Черт подери! В чем дело?»

Неподалеку стоял вигвам, струйка дыма говорила, что он обитаем.

— Не удивляйтесь, — поспешно сказал N, — это силок на птиц. Здесь живет бывший профессор истории П-ского университета Гипертоник Б. Д. Он окончательно порвал с прошлым и весь в осуществлении руссоистских идеалов. Вам обязательно нужно с ним познакомиться. Романтика наших дней… Но вот и кладбище. Осторожнее, это святыни!..

Вырытые ямбы поросшего хореем кладбища заждались оставшихся поэтов. На могильных плитах виднелись полузатертые и свежие эпитафии.

— Кого там хоронят? — спросил Путешественник. Мэр пригнулся, чтобы лучше видеть, лицо его вытянулось, он стал напоминать муравьеда из Пекинского зоопарка.

— О! Это великий артист, Б-ский P. Р., — восторженно сообщил он, выпрямляясь и вновь превратившись в гамадрила. — Замечательный был человек! Увы, отсутствие публики и излюбленных напитков сделало свое черное дело. Выводится наш брат гений, а пополнения что-то не видно. Как говорится, такова она «се ля ви» жизнь. Но не будем о мрачном, взглянемте-ка лучше на наши музеи…

— Стыдно вас огорчать, — сказал Путешественник, — но мне захотелось отбыть в другую страну.

— Как жалко, — сказал мэр Распадобада, чуть не плача, — Гипертоник Б. Д. так мечтал о встрече с Юнгер-Маком…

— Здесь все так ясно, — сказал Юнгер-Мак. — Неизведанные страны манят меня…

Конец четвертого оргазма

МЕЖДУ АКТАМИ

Пока Юнгер-Мак и Лапенков отсутствуют, один в Неизвестных странах, другой — неизвестно где, позволим себе развлечь читателя небольшой вариацией на тему изящной словесности.

см. или не см. след. стр.

ТУРГЕНЕВ И НЕКРАСОВ

Когда Иван Сергеевич Тургенев подошел к дому Некрасова, Николай Алексеевич уже ждал его в парадном подъезде, коротая время с размалеванной вислозадой девицей самого молодецкого вида. Писатели облобызались.

— Ванюша, родной! — воскликнул Некрасов. — Не забыл еще дороги?! Сколько мы с тобой не видались?.. Пойдем скорей ко мне. Ты, верно, озяб…

— Что за прелесть эти русские женщины! — сказал он, когда друзья поднимались по лестнице. — Вот где скрыт талант народный, не задушенный «крепью».

— Сначала выпьем, — продолжал он, отдавая слуге шубу и трость Тургенева. — Ты прямо из Парижа?

— Нет, — покачал головой Иван Сергеевич, — я уже побывал в Спасском и в Москве.

— Москва-старушка! Скворцы Замоскворечья!.. Как там Александр Николаич? Все пишет?.. Ну, по махонькой!..

Они чокнулись.

— Я за то пью, — произнес Некрасов, — чтоб вы там за границею нас не забывали и Русью не брезговали. С Богом!

— Миколка! Где огурчики? — сказал он, отдышавшись. — Обленился, скотина! Да бутылку вина похолодней! Или мы с Панаевым вчера все оприходовали? Ты на меня, — обратился он к Тургеневу, — за старое-то не злобишься? Дурно, брат. Время было жаркое, сам понимаешь: Добролюбов, то да се. А сейчас — лучшие люди — кто за границей, а кто… Про Писарева уже знаешь? Тюрьма ему впрок шла. Так, брат, расписался, что только держись: и Пушкина прохватил, и вам, барчукам, досталось. А вот к воле человек непривычен оказался. Не успел и до моря добраться, как утоп. А ты говоришь: Париж!..

— Эй, Миколка, подь-ка сюда! — крикнул Николай Алексеевич, изрядно отхлебнув из бокала. — Вино-то теплое, сучья твоя морда! Да ближе, ближе… — И отвесил слуге знатную оплеуху. — Так-то проникновеннее будет.

Тургенев поморщился.

— Уж без меня бы, Коля. Я как-то отвык.

Некрасов прищурился.

— Знаем вас, расшаркались там по паркетам. Все флоберничаете. Ничего-то в вас русского не осталось. Впрочем, я не о тебе. Выпьем!

Это была эпическая картина, восклицает Историк. Два великих человека вот так, запросто, сидели друг с другом за столом и выпивали! Густые усы, кучерявые бороды, мощные лбы, особенно у Некрасова, который уже облысел, все это впечатляло даже неподготовленного зрителя.

— Похвастаюсь своим чистописанием, — произнес Николай Алексеич после пятого бокала. — Я ведь поэму пишу, по словечку ее собираю. Дай, думаю, Русь растормошу. Да ты послушай:

И добрая работница, И петь-плясать охотница Я смолоду была…

Или вот:

Чего орал, куражился? На драку лез, анафема?.. Иди скорей да хрюкалом В канаву ляг…

— Дальше не помню. Башка трещит… Да ты-то, ты-то как? Все молчишь?

Но Тургенев не любил говорить о себе.

— Я давеча был у Ивана Александровича, он жалуется на то, что в «Искре», как раньше в «Свистке», очень уж неумно наступают на некоторых представителей интеллигенции, тех, кого вы называете «постепеновцами»…

— У Ивана Александровича? — Некрасов вытянул губы и издал смешной звук. — У этого индюка с Моховой? Маразматик жалуется? Старая крыса. Я знаю, он заодно с Катковым. Я ему еще набью морду, узнает Некрасова!.. А про «Свисток» ты мне не говори! В нем слава России. И сейчас мальчишки-газетчики, завидев меня, кричат: «Дедушка, голубчик, сделай мне „Свисток!“» Вам, либералам, этого не понять…

Он заплакал, но тут же вскочил и сказал:

— Я тебя знаю. Ты меня презираешь. — Взгляд его сделался безумным. — Но народ меня не забудет! К топору зовите Русь!!!

Он кинулся к стене, опрокинув бутылки, и схватил охотничье ружье.

— У-y!.. Всех расшибу!!!

Здесь доселе ловко прятавшийся Историк получил прикладом по голове, и окончание достославного происшествия кануло в Лету, хотя по некоторым, возможно недостоверным слухам, Некрасов был убит в завязавшейся перестрелке.

НОВЫЕ АНЕКДОТЫ ИЗ ЖИЗНИ ПУШКИНА

Как известно, Пушкин очень не любил старых евреев, зато молодых евреек, напротив, любил очень основательно. Как-то раз один еврей сказал ему: «Нехорошо, Александр Сергеич, стариками-то брезговать!» — «Да больно вы мне нужны!» — нашелся Пушкин.

Незадолго до смерти Пушкин решил сменить свою фамилию на фамилию жены. После чего он прожил еще много лет и написал романы: «Обрыв», «Обломов» и «Обыкновенная история».

Когда правая рука Пушкина окончательно приросла к члену, он стал писать зубами. Друзья удивлялись и считали эти стихи подделкой. Все ведь знали, что левой-то руки у Пушкина не было!

Когда Пушкин и вовсе сошел с ума, он решил отправиться на Северный полюс. Родные отговаривали его от этой затеи, доказывая, что там даже чернила замерзают. «Насрал я в ваши чернила!» — отвечал Пушкин.

Однажды Пушкин выколол себе оба глаза и пошел просить милостыню на дорогах. Прохожие улыбались и говорили: «Ох, уж этот Пушкин! Вечно он что-нибудь придумает!..»

У Пушкина был лохматый пес по кличке Шпиндель. Друзья часто путали его с Пушкиным, на что поэт сильно сердился и однажды облил своих детей керосином и поджег.

Мать Пушкина не особенно любила Пушкина, а сам Пушкин очень любил своего отца, Сергея Пушкина, а дядя Пушкина тоже любил отца Пушкина, а самого Пушкина любил еще больше. Даже бабушка Пушкина любила всех этих Пушкиных. Потому о них и говорится в истории: семья Пушкиных!

Но ближе к «Раману»!

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Эпиграф 1

Упейся книгою моею, Уешься, коль охота есть, И коль ты брюхом крепок, смею Я предложить еще прочесть!

Эпиграф 2 Я лиру посвятил…

Эпиграф 3 «Раман» Лапенкова — настольная книга шизофреника. Оноре де Бальзак

Эпиграф 4

Я памятник себе воздвих, Не трожь рукам! — Получишь в дых!..

Эпиграф 5

Я памятник воздвиг, он тверже медных лбов, К нему не зарастет тропа ортодоксалий. Его не сокрушит упорный стук жлобов И дух коммунистических фекалий!

Эпиграф 6

«Раман» Лапенкова — нательная книга диссидента. Лапенков

А теперь все хором: «Марш русских диссидентов»…

Глава первая (еще раз), в которой (наконец-то!) будет все, что надо: герои, описания природы, намек на интрижку и даже некоторое подобие сюжета, а главное, здесь почти не будет Лапенкова. Если это, конечно, возможно.

ИСТОРИЯ МОЕЙ ГЕНИАЛЬНОСТИ

Гениальным я стал, конечно, не сразу, а немного погодя. Случилось это так. Будучи еще просто талантливым, я шел по улице, по которой сновали прохожие, одетые во множество пальтов. Стояло ласковое дождливое утро, и вышедший на панель милиционер Загадкин запросто подмигивал светофору, который все время мигал. В это время беглая лошадь бегло пробежала по троттуару. Она куда-то спешила, а на ней сидела толстая дама и неопределенно жевала конфекты. «Смелей!» — крикнул ей человек с лицом Шопенгауэра, торопящийся в инвалидной коляске по своим делам. Бледно-розовые птички осторожно какали на темно-серого бандита, который зачем-то ударял бабушку известного художника Семенова киркой по голове. Бабушка скончалась от переутомления. Тогда профессор Селедкин быстро засунул руки в карманы спортивных шортов и изменился до неузнаваемости. Рядом, стуча палкой, переходил дорогу Даниил Хармс, ослепленный удачей, пока на него не наехала «скорая помощь». В ней со всеми удобствами устроился фотограф Кукушкин, написавший «Гамлета». Здесь его нагнал приземистый старичок с тростью и одышкой в зубах и с романом Набокова вместо фамилии. Мне стало так противно, что я пошел на Неву и дал ногой под зад Володе Горбунову, пускавшему по течению кораблики и слюни. «Ничего-то вы не поняли в романах Щедрина!» — крикнул он, высовываясь на Большую землю. Я хотел было ударить его в катаракту, но передумал, так как вдруг понял, что стал гениален.

Отчетно-ревизионная комиссия по делам психбольниц обследовала ряд санаторно-трудовых лечебниц Заполярного края. Ею была выявлена новая тенденция в жизни и деятельности постоянных обитателей этих мест, своего рода завсегдатаев психоделизма. Так, пациенты оздоровительного лагеря им. Берии, насчитывающие в своих рядах полтора десятка Че Гевар, девять Фиделей Кастро, семерых братьев Кон-Бендитов, двух Рудольфов Дучке и одного Хрущева, стали проявлять неуклонное желание считать себя Лапенковыми. Почти все названные здесь личности обменяли свои «ego» на имя упомянутого фюрера интеллектуализма или антиинтеллектуализма, что в сущности одно и то же. В популярном лаг-пансионате им. Мусы Джалиля наблюдалась та же картина. Лапенковыми стали бывшие Наполеон Бонапарт, Ричард Никсон, Муссолини и некто Иван Голышов. Причем, по данным медицинской экспертизы, Наполеон и Никсон оказались настоящими…

(Из газет)

НАША ПОЧТА

Почитатели таланта Лапенкова, неудовлетворенные теми скудными сведениями, которые он сообщает о себе в своих книгах, бомбардируют редакцию письмами с просьбой ответить на те или иные вопросы. В частности, читательница из Великих Лук задает нам интересующий ее вопрос весьма интимного характера. Отвечаем вам, Марья Кузьминична:

— Доподлинно нам неизвестны его размеры. В воспоминаниях современниц эта цифра колеблется в пределах полуметра. Кто был прав, сейчас уже трудно установить. Каждому ясно, что не сантиметрами меряется гениальное. Поэтому хочется думать, что величина сия менялась в зависимости от обстоятельств и все писавшие об этом предмете были правы по-своему.

Школьники из поселка Жохово, Ярославской области, спрашивают, какие отметки получал Лапенков в школе.

— Судя по воспоминаниям самого писателя, до второго класса он учился очень хорошо, а потом, цитируем: «…Я взялся за учебу всерьез, и она пошла у меня совершенно фантастически…», то есть еще лучше. Владимир Борисович окончил даже несколько средних школ, из них пять экстерном.

Знатный дояр совхоза «Великий Пост», скрывшийся за инициалами К. А. Л., интересуется, любил ли Лапенков животных? Отвечаем:

— Лапенков, конечно же, беззаветно любил родную фауну, не исключая гадов и насекомых. Но особенно сильно он любил правительство. Приводим выдержку: «…Правительство люблю я особою любовью».

ИЗБРАННЫЕ МЕСТА ИЗ ТЕЛЕФОННЫХ РАЗГОВОРОВ С ДРУЗЬЯМИ

(Редакция благодарит за магнитозаписи, любезно предоставленные ей архивом ГБ. Многоточия обозначают слова и фразы, стертые цензурой.)

«В книгах философов я долго пытался найти свой путь. Глупец! Я не понимал, что „путь“ давно уже выбрал меня и свернуть с него можно было, лишь свернув себе шею».

«Я удивил своим вопросом девиц, страдающих отсосом».

«Самым смешным в построениях Маркса было то…»

«Перефразируя Киркегора, скажу…»

«Самое интересное у женщины — это…»

«Ох уж это „общество потребления“! Нам, слава богу, потреблять нечего и не на что».

«Записывайтесь в доноры для клопов!»

«Писательское дело — нехитрое».

«Нужно ли далеко ходить, чтобы занять 30 сребреников?»

ГЛАВА ОСЬМАЯ, В КОТОРОЙ АВТОР ДЕЛИТСЯ СВОИМИ ВПЕЧАТЛЕНИЯМИ О ЕВРОПЕ И ПОПУТНО ДАЕТ СОВЕТЫ ЖИТЕЛЯМ НОВОГО СВЕТУ

В русской поэзии стало уже традицией рифмовать Европу с одной не слишком благородной частью тела, именуемой изредка тазом. Но при моей склонности ни во что не верить, не потрогав предварительно предмета руками, я решил все же взглянуть на Европу, так сказать, с птичьего полету, то есть изнутри, посему и предпринял столь опасное, длительное путешествие в 55 000 (уподобляясь своему герою), чтобы изучить быт европеоидов и, как я уже говорил, потрогать Европу руками.

Ну, Европа, как многие, наверно, знают, омывается с севера Северным Ледовитым океаном, с запада — Атлантическим и с юга почему-то Средиземным морем. Ну, страны славянского порядка меня интересовали опять же не слишком, и я попросил высадить меня для начала в Германии. Ну, а где Германия, там и Берлин. По первости берлинцы приняли меня не особенно резво, их удивило, что я сразу полез на Берлинскую стену, но, узнав, кто я такой, все в момент заулыбались и разрешили мне погулять по стене, расписаться на Рейхстаге и даже разбить палатку в Трептов-парке. Мне показали переводы моих произведений на немецкий, но они мне не понравились: я плохо вышел там на фотографиях и даже один ус кверху. Слухи о моем появлении распространялись со скоростью звука и даже еще быстрее, где бы я ни появился, меня уже ждала теплая встреча, а жители Гамбурга даже преподнесли мне ключи от города. Такой оборот дела меня как-то смутил, не люблю я этой официальщины! Я пытался поначалу объяснять, что путешествую инкогнито, частным образом, но европеоиды народ настырный, их не переубедишь: забросали, конечно, цветами и прочей чепухой. В самолете, когда я летел из Германии в Париж, со мной находился не то какой-то известный киноактер, не то кто-то из битлов. Он страшно злился, что не у него одного берут автографы, и даже подошел ко мне и пропищал: «А ты кто такой?» Ну, я, известно дело, хрясть ему без разговоров по зубам и сразу книжку в морду сую. Он увидал мою фамилию на обложке, так чуть не обклался, даже зубы подбирать перестал. Впрочем, все обошлось, зубы у него были все равно не свои, и он быстро их опять приладил. А на аэродроме ему вновь не повезло: он оказался на пути кинувшейся ко мне восторженной толпы, так что, боюсь, ему там не только зубы поломали. Но в Париже я решил сразу это дело пресечь: или, говорю, пусть меня поклонники не донимают, или я сразу улечу назад. Помогло. Но французы-таки по-своему вывернулись — стали в тех местах, что я посетил, памятники ставить, а самые места, если мешали, сносить. Хотели даже Лувр снести, но я настрого запретил — есть и в Лувре на что посмотреть! Был я и в «Максиме», отведал впервые в жизни национальных русских блюд, а переводчик, приехавший со мной из России, так и вовсе объелся икрой, думали, что умрет, но выкарабкался, хотя и пришлось его отправить домой на диету. В общем, Франция мне понравилась, страна веселая и непринужденная, правда, несколько шумная, но тут уж я сам отчасти виноват. Из Франции я завернул в Испанию, где приглядывался к нравам испанцев. Они охотно делились со мной своим житьем-бытьем, фруктами и корридой. Мне полюбились их простые замашки, и я пообещал черкнуть об испанцах пару слов в одном из будущих рассказов. Испанцы дружный народ и хорошо говорят по-испански. Если бы не жара, я остался бы в Испании подольше, но надо было еще посетить Италию с папой римским. Папа ждал меня в своем Ватикане, мы вместе отобедали, после чего удалились в анфилады, где на два часа затянулась наша беседа. Папа много жаловался на Америку и так меня расстроил, что я решил тотчас по прибытии туда задать американцам хорошую взбучку. Но на пути у меня была еще Англия. В Лондоне со мной хотела встретиться английская королева, но я схватил в этом дурацком лондонском тумане жуткий насморк и не желал в таком виде появляться перед Ее Величеством. Королева сильно обиделась, и лишь позднее, когда открылась истинная причина моего поступка, она меня простила, и мы вновь возобновили дружескую переписку. Злые языки утверждают, что наша дружба не столь уж платонична, но сам намек настолько гнусен, что я даже не собираюсь отвечать на попытки некоторых грязных мерзавцев бросить тень на честь английской королевы. Но пора было и в Америку. Я приказал заложить почтовых, хотя премьер-министр уперся как баран и ни за что не хотел меня отпускать, то в парламент зазывал, то предлагал торговать. Я сказал, что, конечно, понимаю его британскую настойчивость, но мне и взаправду пора, так что кланяйтесь от меня британцам.

Новый Свет, о котором сейчас пойдет речь, ничем таким особым от Старого не отличался, разве малость поновее. Приехал я туда и сразу в ООН. Это что ж, говорю, получается, сукины дети, как это вы Америку распустили? Так я, понимаете, разволновался, что еще немного, и я бы там все раскрошил. Мне говорят, а мы тут ни при чем, они сами виноваты, пожалуйте, батенька, в Конгресс. Доберемся и до Конгресса, говорю, а сам прямехонько в Белый Дом. Прихожу к президенту, а его Дома нету. Сижу в приемной, секретурок ихних разглядываю: ничего, думаю, есть и в Америке бабы. Скоро, спрашиваю, президент-то придет? Погодите, говорят, он еще в Конгрессе заседает, скоро будет. Есть мне время ждать, говорю, — и в Конгресс. А там говорят: он уже Домой ушедши. Я опять в Белый Дом. Долго, думаю, они со мной в прятки будут играть?.. Там ко мне какой-то здоровый мужик выходит и, по местному обычаю, три раза меня по спине бьет, а потом за дверь выкидывает. Тут уж я совсем озверел, теперь, мать-перемать, уж спуску не ждите! Как стал плеваться, так весь Белый Дом заплевал. Ну, смотрю, они уже с повинной выходят. Сам президент с хлебом-солью да сенаторы на подхвате. Ошибочка, говорит, вышла, недосмотрел. Ладно, говорю, на первый раз прощается, сейчас не об том разговор. А давай-ка, милок, сюда к ленчу всех своих главных капиталистов зови, а я уж с ними сам потолкую. Сказано — сделано. Собрали их в холле всех как есть, даже Рокфеллер, толстая свинья, приполз. Я уж к тому времени немного отошел и по-хорошему: вы что ж, говорю, ребята? Так нельзя. Рабочих обижать, ну куда это годится? Вон и папу расстроили. Давайте лучше мирно договоримся. Смотрю — стыд их взял, у половины слюнявчики уж мокрые. Сам Рокфеллер подходит, ревет белугой. Я-то вижу — слезы у него кибернетические, да хрен с ним, хоть такие! Исправимся, говорит, дайте срок. И деньги мне эти самые сует. Нет, ребята, не за деньги я! Не все, говорю, деньгами-то купить можно. Имеющий уши да услышит. Ну да хватит на сегодня. Они меня поняли, вздохнули с облегчением и весь вечер по кабакам водили, стриптизы да всякие штуки показывали. К ночи я махнул в парк, переночевал на скамеечке, а утром мы с президентом в машине на митинг поехали. Народу тьма, пол-Америки собралось, а кто не собрался, тот к телевизору цветному морду приткнул. Но только мы, понимаете, на трибуну взгромоздячились, гляжу — какой-то тип в толпе из оптической винтовки целится. Я прыг в сторону, и он в президента попал. Что тут поднялось — не описать, кто-то даже предложил помочь президенту, а один полицейский стал палить в воздух из «мелкашки», словом, страшно все разволновались. Затем один из сенаторов, тот, что потолще, спросил, не пойду ли я в президенты? Ну уж нет, говорю, идите вы в баню! Меня жинка ждет.

Ну, тут президентово тело оттащили, я подхожу к микрофону и вроде как прощальные слова говорю. Вот что, братцы-американцы! Уезжаю я от вас. Знаю, натворите вы тут, черти полосатые, делов, но ведь я ж вам не нянька. Скажу только: живите по совести, друг дружку не забижайте, президенты тоже жить хочут, а главное, бросьте кошельками размахивать словно черт знает что. А в общем, добавил я напоследок, ну вас всех в задницу! С таким напутствием я отбыл восвояси. Вот так, поездив по Европе, я вернулся к своей… сами понимаете, Пенелопе.

ВТОРАЯ КНИГА

(будем надеяться, никакого отношения к первой не имеющая)

не взрыв но всхлип — две белых лошади гонятся за мной, две белых лошади гонятся за мной, и вот — еще один несчастный на земле!.. Мое сердце перестало биться, и руки мои похолодели… Пусть моя могила будет чистой!

Проследи, дружище, чтобы никакие засранцы не закидали ее своим дерьмом. Я вижу — они уже спешат и тяжело дышат, их руки полны теплого дерьма. Зачем вы ввязались в эту историю, ребята? Лучше бы умыли руки. Зачем поливать грязью кого-то, кто умер целую вечность назад — вчера?

Вчерашний смысл вчера утратил смысл. Так, кажется?.. Таков конец жизни всякого человека, всякой маленькой вселенной, всех реализованных и нереализованных возможностей. Память нам подсказывает, что конец — отправная точка. Вернемся к началу.

В начале было нечто. Я вижу смутно в молочной пелене Времени, как бессчетные стаи нитеобразных существ устремляются по Реке Жизни к дельте. Одно из миллионов этих существ отмечено Его печатью. (Если взгляду моему доступна ретроспекция, то обладание оптическими достоинствами микроскопа тем более не причина для хвастовства.)

Итак, отмеченный Божьей печатью удалец переходит из дельты в устье и в новую дельту. А дальше? Не взрыв, но что?..

Между этими двумя моментами, между завтрашним рождением и вчерашней смертью, и пролетела, проползла моя жизнь. Ни длинная, ни короткая, ни веселая, ни грустная. Так, какая-то… Сама по себе.

Самый смешной парадокс Истории: мог бы и не родиться, а вот — живу, и даже умер. Бессильны властвовать собою. Этому не научишься, живи хоть сто веков. Кстати, о Вечности. Заглянем ей под юбку… Фу! Почтенная мадам не слишком чистоплотна… Кого здесь только нет?! Гении, как мандавошки, переползают друг через друга в теплых испарениях дешевого «Шипра». Пьяный в хламину Шекспир мочится на академическое собрание своих сочинений. Легкой струи вам, маэстро! Тут же Кант, как всегда в онанистическом угаре. Далее и вовсе знакомые лица — «блатники». «Здорово, Володя! И ты к нам?» Ну нет, поскорей бы на воздух!.. Адюльтер не состоялся.

А на нет и судна нет. Ходи под себя.

Но этого периода я своей жизни не помню. Ни в начале, ни в конце.

В начале было Слово. Но что это было за слово, одному Богу известно. Возможно, «лошадь». Возможно, «мама». Но не «синхрофазотрон» и не «Сталин». Слова, которыми я овладевал, чтобы общаться с миром, не удовлетворяли меня своей безликостью, и я произносил их по-своему, вкладывая в них особое ритуальное значение. Дураку понятно, что «масло» и «слясля» не одно и то же, но все-таки мне мазали «сляслей» хлеб, я окунал в нее палец, врачи рекомендовали ее в больших количествах. Я пил «млику» с «бякой» и не умер, наоборот, они шли мне на пользу. Но прикладное словотворчество не могло удовлетворить мой пытливый разум; не знакомый с основами общей семантики, он тщился выдумать нечто более грандиозное и всеохватывающее. Например, «кену». Неважно, что это означало, главное, «кена» дала толчок «рене». Но и «рена» не осталась одинокой. «Бена» была ее родной дочерью — и далеко не бесплодной. От нее пошли и иные колена. «Дена» родила «сену», «сена» родила «хену», «хена» родила «пьену», «пьена» родила «гиену», «гиена» родила «бернину», «бернина» родила «лябниду», «лябнида» родила «блядиду», «блядида» родила «блядаку», «блядака» родила «кундака», «кундак» родил «жмудака», «жмудак» родил «бардака», «бардак» родил «булдака», «булдак» — «варгака», «варгак» — «рогака», «рогак» — почему-то «карнизу», «карниза» — «слизу», «слиза» — «мантерапуку», «мантерапука» — «сругалукту», «сругалукта» — «прим-бамфигуку», «примбамфигука» разрешилась от бремени «миньхуя-конькою», чей подвиг будет воспет в веках; она произвела на свет «плембартачкстуфпрингальтукийшснейфтимазодассрикапунгадлейбнихошкевттрувдайящмингацрувыайскондлевхамундочеризеужвортэдиксаблюхуйнооморэнветцельрамньъбюстмяиваунг…»ну и так далее. Песнь освобожденного Логоса. Реквием павшим борцам за независимость «слясли».

С космогонией вроде покончено. До того как наступит первобытно-общинный строй, два слова о бане.

Я обращаюсь к пионерам, не посвященным в тайну санузлов, к тем, кто рос под боевые кличи кухонных баталий, к вам, скваттеры квадратных дюймов, с рубцами на висках от конфорок, — помните ли вы баню?..

Кто захотел бы все понять у людей, тот должен бы был пойти в баню! Малыш, невидимой нитью связанный с пупом матери, вышагивает рядом с ней в свою первую парилку.

— Куда вы его тащите?.. Здоровый мужик. Нечего ему тут делать!

— Ну что вы! Он еще ничего не понимает…

А понять не легко. Среди укутанных паром мясных пирамид тоненькая девочка раздражает пальцами свой клитор. Мать бьет ее по руке, одновременно хлеща веником себе в промежность, от которой отваливаются целые пласты грязи… Разнузданный березовый дух впивается в ноздри. Малыш плачет. Да-а, парилка есть нечто, что должно превозмочь!..

Тут он замечает другого героя: этот карапуз не держится за руку матери, не боится пекла, ему все интересно, он бегает, увертываясь от шаек, смеется, хлопает в ладоши. Быть может, он будущий Альфред Хичкок? Может быть, Самуил Беккет?.. Его зовут Петя. Его половой член вызывает недоумение и восторги присутствующих. Это карлик. Приходит банщица, мощная старуха, и привычным жестом выбрасывает его из парилки.

Увы, у маленьких людей слишком маленькие добродетели.

ИГРЫ В ПУСТОТЕ

Впрочем, это не совсем так. Можно ли назвать пустым раскидной несессер из чахлых дерев, покрытых патиной мазута? Меж них разостлался ковер с вытканным на нем озерным краем луж; встают фиорды из недоеденных кирпичей и известки; калейдоскоп бутылочных стекол сравним лишь со стаей блестящих на солнце макрелей; бурелом искривленных труб напоминает нам остов гигантского монстра, обсосанный ржавыми губами Времени… Где-то здесь затерялся комочек живой протоплазмы: мальчик-червячок, жонглирующий сухозвонкими какашками Юности…

Я давеча говорил о первобытной общине, что-то обещал, но, конечно, не выполню своего обещания. Возможно, и была какая-то община, раскопки в памяти дают слишком бедные результаты. Возможно, это был детский сад, а поздней и иные усовершенствования: группы продленного дня, санаторий, пионерская дружина и пр. Нас учили жить коллективно. Теперь жалею, что оказался плохим учеником, но сделанного не исправишь.

Шумная куча-мала меня не прельщала, я предпочитал уединяться во дворе, находя себе тысячи занятий, или уходил на берега Обводного канала. Прошло несколько лет, и я уже не понимал, что привлекало меня в пыльной площадке (Ленинград строится и строит!) с торчащими из земли кустами железной проволоки — новой растительностью цивилизации. Но раньше, до того как мир треснул по швам, лужа звалась горным озером, трава — джунглями, по которым пробирались бесстрашные воины, а я, созерцавший их с птичьего полета, бессмертный и всемогущий, вызывал бури, топил корабли, расшатывал горы, сметал в прах города и снова их строил. Я порождал Икаров и давал им крылья, я сталкивал Великие Армады и, как языческий бог, принимал участие то на одной, то на другой стороне, вознося и смиряя героев. То был мой мир, я его создал из ничего, вернее, из бездумного материала, взятого взаймы у природы…

Напрягая память, пытаюсь понять, КТО обрек меня биться о стенку реальности? КТО облек меня в форму юрода художника? КТО завлек меня на тропу одиночества?

Перебираю поблекшие диапозитивы Детства, надеясь найти в них зацепку:

вспоминаю глетчер белоглинной дороги, изъеденный следами тягловых сил;

помню скамейку в густом малиннике (доска на двух нетесаных стояках), на которую нельзя было сесть, не исцарапав бесстыдно голого тела;

помню, как я заревел, когда резали в загоне козу: озноб злобы и жалости и зоб грозного старца с ножом;

помню кнут на стене, столб, на нем хомут и серпы, стол, огромный как плот (на столе — молоток, долото)… плоский лоб хозяйского сына-ублюдка;

помню свежедушистые щи с деревянною ложкой, мошкару, сладость черники, морошки, солнечный зайчик на чьей-то заросшей щеке;

помню смутно: бродит дождь по дороге, глетчер истаял в стылую кашу, волосатый, веселый хозяин пробует перекрикивать гром, дышит жаром, тянет в синих картинках к убийству привычную руку, зоб ожил:

«Щас яйца-то вырву!..» — смеется;

помню отъезд — скрип колымаги и чавканье хляби под ногами коня;

помню «гуигнгнмов», которых перековал я в «бокиров»;

но не помню, не помню, зачем я взялся за созданье «раманов»?!

Маленький мальчик-тушканчик, и ты туда же?.. Не пройдя искуса нравописаний и правоучений, окружив себя блядидами, мантерапуками и прочими глоссами, ты отважно ныряешь в поток, быть может, на съедение рыбам. Где-то выбросит твое измордованное тело?

И действительно, почему, например, я не сделался каким-нибудь там скульптором или портным, не подался в шеф-повары?

Ни одна сволочь мне на это не ответит!..

Ну что? Убедились теперь, что в душе я поэт, но жестокая (жестко окая: жестока я?) реальность вынуждает меня материться и эпатировать, то есть снимать штаны и вилять голой жопой перед вами, господа!

Хотя чего я вру? Я просто по натуре кривляка, — кривляю я, значит, жопой, а сам думаю: может, оно и ничего, может, кто и скажет, что хоть он и кривляет жопой, а в общем-то он «клоун с разбитым сердцем» и, может, у него оттудова душа кричит; а кто и ничего не скажет, да хоть жопа понравится, и тем угодил; а кто и просто по жопе даст.

Впрочем, и здесь я кривляюсь; пытаюсь выставить мастурбацию как свальный грех. В балагане по крайней мере шумно. А это — так, писки-дриски, игры в пустоте.

Ну как? Развлек вас Лапенков? Потерпите, то ли еще будет!

Взглядываю в окно на двор, распухший от помоев, подхожу к зеркалу, надеваю белокурый, гладко расчесанный парик, сбриваю бороду и баки. Еще раз придирчиво осмотрев себя, спускаюсь вниз и, волнуясь, осторожно отворяю дверь на улицу. Сегодня у меня будет сумасшедший день.

ГОГОЛЬ В ПЕТЕРБУРГЕ

(Сценарий мультипликационного фильма)

Асфальт пузырился. Зам. редактора журнала «Красная Нева» Мамаевич боролся с несварением желудка. Но желудок в значительно меньшей степени, чем приходившие на прием литераторы, поддавался предписаниям сверху.

Рабочий день истекал последними каплями пота. В коридоре оставался один посетитель, и Мамаевич, сидевший в редакторском кресле спиной к портрету Дзержинского, мог позволить себе несколько расслабиться. Результат был ошеломляющим: открытые настежь окна кабинета ничуть не способствовали воздухообмену, и, если бы не трудяга вентилятор, замредактора погиб бы от вони на своем посту. Спазмы на время отступили, и он нажал на кнопку, включив сирену и мигающую синюю лампочку в коридоре. Вошел посетитель. «Ишь, волосатый!» — подумал Мамаевич, а вслух сказал:

— Салют новому литпоколению! Увы, планы редакции выполнены на два года вперед, так что…

— Я только хочу забрать рукопись, — сказал посетитель.

— Фамилия? Имя? Отчество?

— Гоголь, Николай Васильевич.

— Название произведения?

— «Один день Ивана Иваныча»[26].

— А! Повесть о новых колхозных кадрах? Одну минуту!..

— Нет, это…

— Вспомнил! Новелла о передовиках производства? Где-то здесь. Одна из них…

Он достал увесистую пачку рукописей.

— Повесть о ссоре… — начал было вновь посетитель.

— Да, да, да! Вспоминаю. Рукопись вам выслана по почте.

— Я не оставлял своего домашнего адреса. Мне кажется, папка лежит в той корзинке…

— Действительно. — Мамаевич пролистал несколько страниц. — Послушайте! — воскликнул он. — Что это такое? Вы понимаете, над чем вы смеетесь? Вы знаете, что это издевательство над самым святым, что у нас есть, — отечественным судопроизводством? Вы догадываетесь, чем это пахнет?

Гоголь принюхался.

— Это пахнет принудлечением! — Мамаевич захлопнул папку. — Вопросов больше не имею. Можете идти.

Посетитель хотел еще что-то сказать, но из утробы замреда так грохануло, словно рассыпалась пирамида железных болванок.

— Каков наглец! — сказал замред, отдышавшись. — Жидовская морда! Работай с такими за гроши!..

Он похлопал по лысине батистовым платочком и снял телефонную трубку.

— Мамаевич… Тут, знаете ли, некий Гоггель появился, так я, знаете, на всякий случай… Не за что!..

Он бросил трубку и потянулся. «Что-то поделывает сейчас мой начальник Гноевич?»

Один из столпов «левого» искусства, Гробоедов, влетел в квартиру своего собрата по Перу, маэстро Гроболюбова, с резвостью начинающей поэтессы и чуть не опрокинул на скифский ковер бюстик Фомы Аквинского. Едва оправившись от волнения, он потряс какой-то сальной тетрадкой и возопил:

— Новый Кишкин на Руси!..

Но «крестный отец» русской писательской мысли не спешил с резюме; он неторопливо раскладывал на столике пасьянс из густющей своей бороды, что-то бормотал под нос, шевелил ушами и наконец произнес с добродушной лукавинкой в голосе:

— Так уж прямо и Кишкин?! Чуть только объявится из ряда вон незаурядное — вы сразу: Кишкин! Ну ладно, давайте сюда вашего Кишкина.

— Я осмелился, — сказал Гробоедов, — пригласить автора сюда. Он обещался к двум. Весьма занятная личность. В этой тетрадке всего лишь юношеский опус, немного свежей иронии. Видите первую фразу: «Славный пыжику Ивана Иваныча!»?.. Я с ним познакомился второго дни, и заинтересовал он меня изрядно. Фамилия его не то Гогаль, не то Гугель, у меня плохая память на еврейские фамилии… Сейчас он трудится над большой вещью, рабочее название — «Мертвые души». Ее он пока не показывает, говорит, что очень сыро. Но, надеюсь, вскоре посмакуем, полакомимся…

Раздался звонок, после чего, как говорится в старых добрых пьесах, входит Гоголь.

— Душа моя, Николай Васильевич, — обратился к нему Гробоедов, — не соблаговолите ли, любезный, отдохнуть на канапе, пока маэстро просматривает вашу рукопись?

Гоголь присел поближе к книжным полкам и стал с увлечением рассматривать богатую коллекцию хозяина. Здесь было, конечно, полное собрание Кишкина (в 16-ти томах), двухтомник Поршнева, пятитомник Тухлиной, а также сборник, в котором среди прочих были работы Самих…

— Ну-с, что скажете? — спросил Гоголь, видя, что маэстро закончил чтение.

— Бренно, — отозвался Гроболюбов, — бренно. Хотя, чтобы не быть несправедливым, должен и похвалить: весьма смешно, живой еврейский юмор, но легкость в мыслях, батенька, необыкновенная. Конечно, для дорожного чтения или, скажем, для публикации в какой-нибудь там «Красной Неве» это вполне… но вот, простите, тяги к извечным проблемам я что-то у вас не заметил. А главное, — тут он смешал пасьянс на столе, — культуры маловато-с. Признайтесь честно, известны ли вам Гуро, Миро, Маро, Мальро, Моруа? Ренэ, Ренан, Ренар, Ронсар, Ренуар?.. То-то и оно.

— Маэстро чересчур строг к начинающим, — вмешался Гробоедов, — хотя пожалеешь розгу, испортишь ребенка… Послушайте, — обратился он к Гроболюбову, — а не познакомить ли нам его с достопочтенным Аароном Моисеичем? Правда, ходят слухи, что старичок уже окончательно выжил из ума, но кое-кто утверждает, что бывают просветы…

— Так прощайте же, бесценный друг мой Николай Васильевич! — воскликнул он, впиваясь тому в щеку. — Не забывайте нас, помните, что здесь в любое время дня и ночи вы всегда рассчитываете найти жаркие любвеобильные объятия.

Гоголь привел в порядок свой костюм и, потирая щеку, направился к выходу, но на пороге остановился и спросил:

— Вы не могли бы дать мне на пару дней почитать маркиза де Сада?

Пасьянс был вновь разложен, он предвещал казенный дом и дальнюю дорогу.

— А Захер-Мазоха вам не нужно?..

Аарон Моисеевич Гульберг, дедушка русского искусства, приподнялся с дивана, набитого, по словам современников, волосом христианских младенцев, и положил рукопись на стол.

— Занятно пишете, — сказал он. — А что это у вас со щекой?

— Я был недавно у Гро… — начал Гоголь.

— Ну, ясно. Сам Василиск Гробоедов отметил вас печатью. Это признак особого расположения. Чем-то вы его покорили. Он довольно интересный поэт и вообще своеобразная личность. Повышенный эротизм, эрудиция. По ночам служит на кладбище сторожем, где обычно пишет стихи, да подхалтуривает еще вурдалаком. Обратили внимание, как он поцыкивает зубом во время беседы? Гроболюбов? О, тот полная ему противоположность. Его никто не посмеет назвать упырем. Он поэт, меценат, радикал, библиофил и слегка еще каннибал, некрофил. Я вижу, вы не сробели — будете долго жить. Но мы отвлеклись от темы. Мне импонирует ваш юношеский задор, здоровый нигилизм, юмор. Стиль повествования основан на пародии, это современно, свежо, почти изящно. Все это хорошо, но, на мой взгляд, сейчас слишком многие ударяются в нигилизм, в тотальное отрицание. Человечество само стремится к пропасти, и не надо его подталкивать. Когда корабль тонет, нужно спасать, а не разрушать.

— Насколько мне известно, при сильном шторме срубают мачты, — попробовал возразить Гоголь. — Нужно сначала искоренить зло…

— Не воображайте себя мессией! Нет ничего легче, чем судить да насмехаться. И вот еще что: есть в вашем произведении неприятный душок антисемитизма. Вы ополчаетесь против носителей истинных ценностей, и в этом ваша главная слабость. Мой призыв: спасать, спасать культуру! А у многих ли сейчас кроется цельный культурный багаж под поверхностной начитанностью? Я бы вам посоветовал встретиться с кем-нибудь из так называемой «кофейной» богемы. Уверен, что там вы найдете себе единомышленников…

Он снял со стола салфетку и стал повязывать ее вокруг шеи.

— Вы собираетесь ужинать? — спросил Гоголь, но тут же понял свою ошибку: взгляд почтенного старца стал радостно-бессмысленным, он загугукал, выдувая ртом пузыри, а из ноздрей его показались визитные карточки детства…

К вечеру жара спала и асфальтовые реки вернулись в свои берега. Небезызвестный ресторан понемногу наполнялся завсегдатаями. Барменша Фира до блеска вылизала пол от вчерашней блевотины. Ударный батальон поэтов и их прихвостней, известный под названием «Банды в бегах», то появлялся, то исчезал, курсируя между пятью или десятью злачными точками единовременно. Провокатор Свойский в одиночестве сидел за столиком и пил свое пиво, доливая бормотуху по вкусу. Когда Гоголь подошел к ресторану, путь ему преградило миловидное существо, не то чтобы неопределенного пола, скорее слишком уж предопределенного.

— Здорово, красавчик! Новенький?..

Гоголь хотел пройти, не ответив, но швейцар Альберт по кличке Гедонист остановил его, сказав: «Только с дамой!»

Существо обняло нашего героя за талию, и они вошли в холл.

— Вы знаете, — сказал Гоголь, — я несколько боюсь за вас. Солнечные лучи уже потеряли свою силу, а туберкулезные палочки — страшно живучие бестии.

И кашлянул в платок. Оставшись один, он сел за столик и заказал чашку кофе.

— Ну что, брат «азохенвей», — крикнул ему провокатор Свойский, — тоже небось щелкоперишь?..

В холле между тем становилось людно. Народ был все больше нецеремонный, люди свои. Бороденко ставил Мозглячному банки, Толик Маркузе собирал подписи к петиции о расширении сексуальных свобод и продавал лотерейные билеты. Василий Лазурный штопал шерстяные носки и доказывал популярному миму Присоскину, что сущность предшествует существованию. Тот только качал головой.

Но главных посетителей пока еще не было. Впрочем, уже явилась отъявленная меценатка Лидия Марципановна Эмбарго по кличке Ледышка с целым выводком лесбиянок. К Гоголю подлетел Серж Икаров и, называя его просто Гогой, знакомил с завсегдатаями. Фира разносила горячительные коктейли, и атмосфера разгуливалась.

— Это, — говорил Серж, — Игорь Мосластый, совершивший кругосветное путешествие в инвалидной коляске, отличный спортсмен и поэт-стоматолог. Это наша старейшая приятельница, Валькирия Артюховна Конкорд-Ябленко, известная своими непечатными произведениями и выражениями. А вот этот — чужой. Американец Бен Джинсон. Черт его знает, чего ему здесь нужно?! Да ты сам-то откуда?..

Американец не был шпионом, его интерес правильнее было бы определить как научно-зоологический, кроме того, он ждал свою подругу. «Существо» безуспешно пыталось к нему подладиться и с горя отдалось драматургу Крокодайлову. «Опять Крокодайлов», — подумало бы оно, если бы умело думать. Разговоры вокруг становились все оживленнее, и провокатор Свойский то и дело уходил звонить по телефону.

— Не понимаю я одесского юмора, — говорили справа, — ну что это такое: «Скажите, вы не видели Мойши? Нет, и Мойши я тоже не видел». Ну что тут смешного?

— Экзерсис, экзистенциализм, — говорили слева, — экзекуция, экзема…

«Банда в бегах» при очередном своем появлении заносила кого-нибудь из «великих», то это был поэт Кривохарков, то Передрищенко, прозванный за религиозность Дристосом.

Гоголь, как лицо незнакомое, заинтересовал многих: к нему подсели художник Рюрик Долгополов (натурщица — Наташа Доброхотова) и скульптор Иван Стабильный (натурщица — Вротбер, в девичестве Рвоткина).

— Хороший ты парень, Гога! Только вот пьешь мало.

Атмосфера все более разголялась. Лидия Марципановна писала автопортрет «Нагая пастушка», Кривохарков, завернутый в плащаницу, читал мистические стихи. Ельян Паскудный, худрук балетной школы мясокомбината, подзуживал своего приятеля Демьяна Синюшного выступить с ответными стихами. Но Синюшный, талантливый поэт-грузчик, не хотел читать, он пил огнедышащие напитки и бормотал, ударяя по столику кулачищами: «Рассея! Рассея!», словно та была шаловливой собачкой, не желавшей отдать ему колбасу.

— Ну, и как Гробоедов? — спрашивал у Гоголя Стабильный. — Все вурдалачит?

— Восстань, восстань, Христова рать, — модным голосом читал Кривохарков, — чьих сыновей не сосчитать…

— И Гроболюбов ничего не сказал? Уж он-то разобрал бы нас по косточкам…

— О, это мой последний «стриптих» «Подмывающиеся наяды»…

— А вот еще один одесский анекдот…

— Рассея! Рассе-е-я!..

— Ну что вы, это французские панталоны, других я не ношу…

— Демография Духа!!!

— Вот так всегда, не успеешь войти в экстаз…

— И с хоругвью идут на Божий Страшный суд…

— Конечно, их сосут. Мне папа прислал из Финляндии…

В конце концов призывы Паскудного нашли отклик в сердце его друга.

— О, эти «шведки», — начал тот свою ответную поэму, но был до того пьян, что мог говорить только верлибром, — как вы сексапильны! Когда я трону вас руками, поглажу пальцем, весь я возбуждаюсь… Я весь желанием горю… И наконец беру вас крепко-крепко…

Затем он прочел поэму о плоскогубцах в том же духе и кончил мадригалом, посвященным всем прочим слесарным инструментам.

— Грядет тот род ночной из дочерей Ваала… — не сдавался Кривохарков.

Ресторанное действо переходило в стремительное крещендо: кто пел, кто смеялся безумным смехом. Наташа Доброхотова восхитила всех настольным канканом, но не смогла долго продолжать ввиду преждевременно начавшихся родов. Провокатор Свойский, доломав телефон, решил побрататься с американцем, предложил ему обменяться адресами, брюками и документами.

— Свой я, — внушал ему Свойский, — свой! Я одинок. Мне очень плохо. Мне никто не верит. И ты мне не веришь. А ведь и у меня было детство. Я тоже хотел стать путешественником, космонавтом, писателем. Знаешь, что это?.. Это мои сопли. А почему они здесь? Потому что мне очень хреново, и я исповедуюсь. А почему я тебе исповедуюсь? Не знаешь? Эх ты, а еще американец!.. И я тоже не знаю… Вот мы здесь, — продолжал Свойский, указывая на себя, Джинсона и Гоголя, — представители трех великих наций: американец, русский и еврей. Понимаем мы друг друга? Не понимаем. Что мы друг другу? Что тебе русский? Что мне еврей? Ты приехал, посмотрел, потом уедешь в свои Штаты и забудешь нас, может, только спросишь себя: кто там у нас кому еще глотку перегрыз? Ты ведь ученый, тебе все интересно: и человек, и обезьянища… А может, когда-нибудь ты скажешь своим детям: жил там, ребята, Свойский такой… И был он, быть может, говно говном, но и он умел плакать…

Гоголь, уже несколько опьяневший и раскрасневшийся, хлопнул рукой по столику и воскликнул:

— А не почитать ли нам из «Мертвых душ»? — И полез в карман за тетрадкой.

— Мертвые души?! — загремел Синюшный. — Или мертвого осла уши?

Серж Икаров вскочил и запустил в него пивной бутылкой. Синюшный перевернул стол и полез в драку. Погас свет. Лесбияночки перепугались и матерно вопили. Кто кого бил — в темноте невозможно было разглядеть, только Ельян Паскудный, носивший с собой ручной фонарик, забрался под столик Гоголя, кусал его за ляжки и норовил стукнуть фонариком в солнечное сплетение.

— Ребенка не раздавите, — хрипела Наташа Доброхотова, оказавшаяся в ногах у Крокодайлова. Но Рюрик Долгополов, к которому обращались ее мольбы, уже спасался, захватив все свои картины. За звоном посуды послышался вяжущий свист тормозов.

— Хей, Гог! — крикнул американец, единственный, кто не потерял присутствия духа. — Спасайся!

Но было, как говорится, уже поздно. Миляши осветили холл карманными лазерами, нашли автора «Мертвых душ» и поволокли его к машине.

После недолгой дорожной тряски Гоголь оказался в одном из кабинетов большого каменного здания. Перед ним стояли двое мужчин, знакомый нам уже Мамаевич и одетый в интересную форму человек с седыми висками, к которому окружающие почтительно обращались: «Василий Семенович».

— Ну вот, — сказал Скукин, ибо это был он, — вот вы и докатились. А ведь мы же вам говорили, мы же вас предупреждали! Ай-яй-яй, Николай Васильич! Что ж вы так, любезный?..

На следующий день Гоголя выслали за границу.

ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ — ГЛАВА ПЕРВАЯ

Долгим, душным летним вечером, сидя у открытого окна, одурев от безделья, вы замечали когда-нибудь, как к тягучему тягостному потоку вашего сознания примешивается ровный далекий посторонний звук?.. Как трудно вам избавиться от детской привычки высовываться и задирать кверху голову?..

Это гул самолета. Самого его не видно за облаками. Куда он летит? Красив ли он? Такими неосознанными вопросами волнуется детское воображение. Привычка ждать, глядя на небо, — древнейший атавизм. А если это не самолет? Если что-то жутконепонятное вынырнет сейчас из-за облаков? Скажем, карающая десница? Нет, это самолет. Бомбовоз. Он прилетел, чтобы сбросить бомбы. Не правда ли, вы не удивлены? Даже странно: над городом-героем пролетает вражеский бомбардировщик, а никто не удивлен!.. Виной ли этому оковы духоты? Духовные оковы? Словно бы все ждали со дня на день, с года на год, занимаясь житейскими делами и говоря: «Это еще не скоро! Когда-то еще будет?!.» Свершилось! Неоконченные будничные счеты в мозгу каждого из нас сразу приобрели законченность и стройность. Еще есть две-три минуты, чтобы скоренько оглядеть прожитое, убедиться, что прожил не зря, маловато, но для сожалений времени гораздо меньше. Цейтнот. Первая водородная бомба падает в Финский залив, вторая — в Ладожское озеро. Вся вода в них встает на дыбы и закрывает над городом небо. Через минуту на месте Петербурга — море, как в силурийский период. Медный всадник оседает на дно в виде мельчайшей пыли, возвращается в праматерь-природу. Круговорот замкнулся. Драгоценными кусками раскалывается Зимний, эпоха скифов смешалась с эпохой классицизма. Дохлой меч-рыбой оседает Петропавловка, та же участь постигла Исаакий, Казанский, Адмиралтейство. Морское дно усеяно галькой культуры, бывшая кафедра Университета готова к приему будущих головастиков. Вверх всплывают лишь презервативы, кал да винные пробки — вот и все, что осталось от цивилизации. Король умер, да здравствует шут!.. А как же мы с вами, Читатель? Не теряйте юмора: ну, кто лучше всех плавает в радиоактивной воде?..

…Чуть влажный блюз. Я вновь обозреваю мусорные поля. Ощупываю перед зеркалом физию — опухоль спала; болит зуб, но вид в целом приличный, можно выйти на улицу. Три дня воспоминаний, «самокемпа» и самопоклепа, умственных бредов и фантомов позади. Передо мной опять широкая дорога честного труда на благо. В квартире второй день нет воды. В уборной киснут «антиэклеры». Бытие определяет сознание. Единственная утеха — губная гармошка. Не сыграть ли вам боевик «Когда святыми фаршируют»? Нет, вы еще не дозрели. Да, скушно. «Раман»-с не клеится. Какой-то бешеный клубок насмешек, плевков, противоречий, ни логики тебе, ни. Ни-ни! Эх, мне бы время, мне бы деньги, мне бы литр пива — я вам такую логику б отгрохал… Вот уж тогда заволновались бы человецы — тут тебе овации, овуляции…

И написал бы я в начале коротко и скромно, без всяких там излишних слов:

ГЛАВА ПЕРВАЯ

И тут же название главы — такое загадочное и в то же время всем совершенно понятное:

«НОВЫЙ ЗВУК из — п о д з е м е л ь я»

1975

РЕТРО-КОММЕНТАРИЙ АВТОРА

«…странная смесь дурак на холме…». Этот абзац был целиком составлен из названий рок-песен (в переводе); авторы — «The Cream», «The Doors» (Д. Моррисон), Боб Дилан и другие. Единственной отечественной вещью списка была песня «Сердце-камень» первой ленинградской рок-группы «Санкт-Петербург» (лидер — В. Рекшан, ныне писатель и деятель), попавшая в список в виде идейно нагруженной строки текста — «лучше камень, впадающий в грезы» (далее было: «чем человек с каменным сердцем»), Это был главный хит, едва ли не гимн, тогдашнего андеграунда (начало 1970-х). Текст отсылал понятливого слушателя к субкультуре «детей», противопоставивших секс (но и духовное братство!), рок (но не в ущерб любому прочему авангарду) и наркотики (хотя не был забыт алкоголь) идеологически выдержанному и заформализованному миру «отцов». Каждому слушателю (тогда, впрочем, зрителю, так как полуподпольные «сэшнз» были единственным способом донести свои песни до публики) был ясен культурный контекст: эпитафия первым трагическим героям молодежного движения, в данном случае — умершему от наркотиков Брайану Джонсу, члену группы «Роллинг Стоунз»; песня, естественно, о таких вот крутых, но несчастных в буржуазном обществе одиночках, как и мы (я, к примеру, считал советскую власть стопроцентно буржуазной, пусть не строго по Марксу, но по реальному ее ханжеству, лицемерию и мещанским идеалам «гегемона»). Тут все хорошо совпало, а главное, совпали «темпора и морес»: угар сказочного коммунистического рая уже прошел, а угар всеобщего цинизма еще не наступил. Молодежная революция на Западе встретила волну критики консерваторов, но роялистичней короля оказался советский официоз, поэтому духовное разделение произошло легко, массово и без особых экивоков (определенная темпоральная вторичность нашего движения искупалась большими ограничениями и репрессивностью общества). Кстати, две мои ранние формалистские сказки уже начинались с предваряющих текст нотных записей («по жизни», а не изыска ради: ведь реальные встречи с читателем представляли собой чтения вслух, квартирные литературные «сессии»); таким образом форма и содержание первого абзаца «Рамана» при всех составляющих и не могли быть иными, чем были.

Часть вторая. Ну, следующий кусок текста — это тоже как бы «распевка» словесная: немножко «сюра», игры слов и перепева газетных политических штампов. А дальше — «…начинается собственно роман. / РАМАН/ Владимер Лапенков/ Путешевствия Юнгер-Мака/ Глава первоя». Здесь, кажется, все предельно просто в плане жанра. Хотя некоторые все же почему-то не догадались. Если анекдот сразу не рассмешил, соль лучше выбросить за порог. Тем не менее, даю скучное пояснение: это как раз не игра, не имитация, и не формальный эксперимент, а искреннее детское упражнение в подражание Свифту. Поскольку грамотой я еще не владел (и вообще выучился читать и писать печатными буквами самостоятельно, без обязательных ныне педагогических дрессировок), то и текст имел вид соответственный (как слышится, так и пишется, грамматика изобреталась по ходу). К слову сказать, в школе я был едва ли не единственным из первоклашек умевшим читать. И это было нормальным и легко объяснимым явлением: родители большинства из нас только-только стали обживаться, устраивать как-то личную жизнь после долгих лет войны и террора. Нередко им было не до нас, считалось, что на то и школа, чтобы учить, и все свободное время мы проводили на улице. Если по прочтению двух-трех книжек я уже возмечтал стать «писателем», то это свидетельствует лишь о том, что в семье сохранялось преклонение перед просвещением, ведь репрессированный дед мой, как-никак, был (художником-самоучкой, портретистом и «богомазом», а заодно эсером), хотя отец, технарь по образованию, посмеивался над моими «гуманитарными» увлечениями. Почему свой «роман» я начал с детского «Рамана», для меня не вопрос: ab ovo. Purqua pas?

Далее (до начала главки «Двести лет спустя») — чистейший вьюношеский наивняк. Мемуарничать на тему пубертатного периода, едва лишь выйдя из оного, — не самая удачная идея. Да и юмор, коим я пытался сгладить данное начинание, какой-то детдомовский. Разве что сочетание эпиграфов из Г. Блёккера и М. Прудникова (особенно текст последнего) выглядит грамотно: до буквы соответствует духу раннего постмодерна. Но это животная интуиция, никак не осмысленная, а царит, к сожалению, литературщина советско-пионерского толка (при всем ее «экзистушном», героикоромантическом «анти-», точнее, благодаря ему), порожденная тем же импульсом, что и детский «Раман».

«Элементарный пингвин…». Эти две строчки представляют собой перевод цитаты из песни битлов «Я — морж». Оттуда же и строка справа от фигурной стрелки, обозначающей взлет-выкидыванье указанных слева от нее имен. Еще два выражения заглавными буквами — цитаты из детского прототекста «Рамана». Наконец, во вспученном потоке блюз-джойс сознания промелькнул намек на ситуацию, которой обязано появление всего произведения: автор мается у себя дома, не имея возможности выйти, т. к. ему, хип-бедолаге, жлобы знатно навешали по физиономии.

Двести лет спустя. Идея этой главки недурна и на мой сегодняшний вкус, хотя воплощение могло бы быть много более остроумным.

«От 10 декарей…». Снова цитата, но не из «Рамана», а из чуть более позднего рассказа. Роль цитаты близка к роли цитаты из Прудникова, но с элементом ностальгии (в определенном смысле справедливо считал себя тогда пожилым, ведь и автор «Рамана»-«гена» в отношении к автору всего «корпуса» примерно в том же положении как последний к автору данного «хирургического» комментария).

Хвала гальюнам! Почему-то мне кажется, что юный Вова Сорокин, сидя на теплом унитазе в благоустроенном родительском гальюне, мужал с моим «Раманом» в руках. Во всяком случае, говоря о возможных влияниях на становление будущего мэтра, Юрий Милославский в «Литературной газете» (№ 29,1992) не обошел и моей скромной персоны.

Мир глазами современника. Скоротечные приметы времени переплелись здесь со случайными моментами рефлексии: левака Джеймса Олдриджа, облюбованного нашим партийным истеблишментом, я, естественно, воспринимал как какого-нибудь Аракчеева-Меттерниха, а Натали Саррот, создательницу французского «нового романа», — как Марианну с баррикад. От писателя Геннадия Гора, встречавшегося с Сартром и Роб-Грийе, я узнал, что первый на вечерах в СП показал себя отменным танцором и ловеласом, а второй все никак не мог понять причину критики «нового романа» со стороны совидеологов («ведь мы же, как и вы, боремся с буржуазностью?!.»). Тогда немало было всякой путаницы и невнятицы, например, «дедушка Фрейд» почитался в нашей суб-культуре за своего, но не из интереса к его методике и мировоззрению, а лишь по причине официозных нападок на само его имя. С другой стороны, и биография и внешний облик Че Гевары не могли оставить никого равнодушным, но связка «Че — Фидель — победивший марксизм» придавала всему этому дух изначальной гнильцы.

Легенда о Лапенкове. При всей иронии, самоиронии и явном гротеске здесь немало документальных деталей тогдашнего коммунального быта. Причем иногда самые гротесковые моменты как раз и отвечают реальности, а другие, вполне правдоподобные, выдуманы. Например, во фразе «по неделям гнили их трупы» преувеличением является только множественное число, а в остальном это была действительно красочная история. Когда одного из наших соседей, лиговского хулигана, придушили за карточной игрой его же товарищи, мы, ни о чем не ведая, затеяли ремонт квартиры и никак не могли понять, почему запах краски, по мере высыхания, не пропадал, но становился всё более отвратительным… В общем, довольно-таки скромненько использовал я приемы литературного гротеска, стеснялся наверное.

Новые анекдоты из жизни Пушкина. На тот период я не знал никаких подражаний хармсовским анекдотам о Пушкине, подозреваю даже, что таковых еще просто не было по причине малоизвестности самого Хармса (я пользовался тогда личным собранием Владимира Эрля). Здесь я поставил себе вполне формальную задачу, сохранив внешнюю интонацию оригинала, выстроить каждый анекдот по собственной логической схеме.

Вторая книга. Никаких аллюзий на книгу Н. Я. Мандельштам. Название пришло по-бретоновски «автоматично». Цитат все же не избежал: первая — из Элиота, потом — в качестве смыслового перехода к собственному — текст Боба Дилана.

Игры в пустоте. Очередной наплыв ностальгически-романтически-экзистенциального настроения, более простительного какому-нибудь впавшему в литературный маразм старичку… История славна утопиями и крепка задним умом. Разумеется, слаще всего было в материнской утробе, но и это постольку, поскольку эмбрион еще не овладел искусством философской критики, а то б и там нашел немало упущений. Как бы жилось-писалось в эпоху «Рамана», когда бы знал, что и она со временем сравнится если не с «золотым», так с «серебряным» веком?

Глава последняя — глава первая. Вполне «сартроподобная» концовка, хотя ни строчки оного еще не читал. Да здесь и не в литературе дело: текст закольцован знаковым выражением из начального списка песен (авторы — малоизвестная рок-группа «Country Joe & Fish»), и это не форма самоуничижения «андеграунда», а, скорее, попытка оклика, обращения к родственным душам в иных временах и пространствах.

2003

Владимир Губин

Илларион и Карлик

Повесть о том, что…

Михаилу Эфросу

Глава первая. БАШНЯ

Блохи — вот ураган! Эта сыпучая мгла без единого пятнышка света спешила навстречу тебе — как опилки железа навстречу магниту. Стихия, чирикая, чиркала по корпусу носа, настропаляла глаза прослезиться, царапала незащищенную плоть, ела теплую шею, не кашу.

Вторжение длилось ускоренно, длилось оно всего ничего.

Миниатюрные кайзеры вдруг исчезали долой с оскверненных участков улиц так же стремительно, так же внезапно, как и появлялись, однако последствия пиршества блох, анабиоз опрокинутой попранной чести, парша в очаге катастрофы, разбитые рваные бусы, непарные туфли, клочки шевелюр и медалей на мостовой, подтверждая жестокость явления, свидетельствовали мудрецу на заметку, что против орды вампиров еще нигде во всем индюшатнике не придумано средств обороны.

Стихия навстречу, падая сверху, фактически стригла вдогонку. Прохожие, застигнутые врасплох, окаменевали с испуга. Но многие фаты события все-таки фыркали, многие все-таки делали дико подскоки на месте, рывки на деревья, многие сразу потели, танцуя вприсядку плюючую польку содома, будто бы каждого, кто подвернулся под эту статью насилия, каждого крайне беспечного, кто подвернулся нечаянно, каждого пешего, кто не ковбой, кипятила со всеми другими друзьями-раззявами в облаке черного рева такая судьба. Многие фаты, статисты картины, послушно терпели в аду, когда многие нетерпеливые граждане, делая дико подскоки за порцией воздуха, бились о стены домов или, хуже того, друг о друга. Рациональный рассудок у всех ускользал от обязанности руководить ими. Разум отказывался распознавать обстановку, живая душа взаперти предрекала конец, а повсюду кишела грызня.

Когда возвращалось отишье, жители города кисли с опухшими сизыми рожами, как у потомственных алкоголиков, и ничего худого не помнили. Мужчины, то бишь и женщины тоже, все потерпевшие, все пострадавшие после нашествия, прятали самые гнусные кадры позора на дно подсознания. Блохи? Да вам если жарко, значит, у вас это приступ изжоги во рту. Вы наелись известки, но думайте сами, кому потакаете. Пусть у рептилий поверх организма свой собственный панцирь или своя чешуя серебрится на пузе. Человеку доступна другая планида. Человеку зато можно вдоволь кататься по сочной траве нагишом — у человека свой сад, и роса покрывает его лепеству. Думайте смирно. Блохи не более чем отвлекающий блеф, обращенный в острастку.

На свете каких только нет изощренных желаний! Посмотришь иной раз окрест и ахнешь от удивления — чего только людям не хочется!.. Найдутся, возможно, такие задиры-зануды, кто даже захочет прочесть эту книжку.

— Ну-ка, посмотрим, — скажете вы, настороженно тиская произведение. — Проверим на ощупь, у автора были причины писать или нет.

Были: однажды ему захотелось.

— Ответственно?

Пришла ему в голову мысль опрятно заполнить своими словами, своими слезами пачку хорошей лощеной бумаги.

— Гм, в голову, а не в иную конечность пришла?

Повторяю, пришла ему в голову мысль о напрасно пустующей пачке бумаги.

Для этого, не мелочась, он приобрел по друзьям тяжелейшую пачку — как бочку.

— Позвольте-ка.

Что?

— Серьезному автору, прежде чем сесть за работу, необходимо задуматься.

О чем же?

— Располагает ли он в кладовой своей памяти материалом для книги, а бочка бумаги, простите, не повод рассчитывать на похвалу дорогого читателя.

Кто сдуру вам настукал, что автор серьезный?

Это во-первых.

Насчет похвалы, во-вторых уже это, автор согласен с вами. Он и сам по натуре досужий читатель книжек и тоже не всякую весточку хвалит, но мнение вашего автора вряд ли должно приниматься другими как основное препятствие к выходу в свет их печальной печатной продукции.

Человечеству свойственно делать ошибки.

Все человечество мы.

Вот, если хотите, монтаж из амбулаторной прозы. Врач-оптимист-психиатр ошибся недавно в диагнозе для молодого полезного водопроводчика. Шизофрения, констатировал опытный доктор, когда с дюймовой трубой наперевес водопроводчик Эн-тик из домохозяйского штаба петрархипычей ворвался к нему в кабинет, угрожающе корча улыбку, мыча. Подвижная гамма гримас вплоть до тика и судорог не оставляла сомнения, что перед ним лицо не пророка. Но, к счастью, это была не шизофрения. Мастер трубы разгрызал за щекой кусок сахара.

— Сахара? Вы лакировщик.

Нет, у меня — хорошее настроение.

— Надо же! С чего бы оно у вас было хорошим?

Он постоянно какое-нибудь.

— А разве ни разу не крали у вас кошельки в автобусе? Не крали, считаете? Хам никогда не унизил вас грубостью чванства в присутственном месте? И не болели по праздникам дети и зубы?

Болели и крали, и хама подметили в яблочко. Но вырвать кому-либо зубы — не лучшее средство борьбы против боли. Зубы, вообще-то, болят не по собственной прихоти.

В моменты, когда очень больно, — хамы и воры, как волки, лютуют особенно в эти моменты, — нам каждому необходимо найти между нами двумя сотоварища по выживанию.

— Писатель! — вспомните вы.

— А? — отзовусь из толпы грамотеев.

Карлик обвыкся в этой рутине текущего времени, где каждодневно превыше всего ценил утро, когда спозаранок он еще на боку полусогнутый, полуслепой, полузрячий никто, воскресая, летел из ущелья в ущелье, летел из объятий в объятия без остановки, — не то чтобы долго, не долго, но быстро куда-то летел, — а затем у него наступало само пробуждение, бьющее в ясную голову, точно вино бытия.

Карлика мигом одолевали предчувствия близкой решительной радости, которая вовсе не кончится после того, как однажды начнется.

Радость обязана произойти без особой на то причины. Радость обязана произойти без объяснения повода, необходимого будто бы как оправдание. Любые причины да поводы как оправдания собраны все под ее каблуком. У независимой радости-максималистки нет обывательской надобы похорохориться на похвальбу, нету нее родовой принадлежности к авторитетам, ей не присуще занятие зваться парадным осколком от общего блага.

Не по замыслу свыше, но вопреки тому замыслу — возникает она самовольно, как аутосфера по самонаитию.

Готовься, пожалуйста, не пропустить ее мимо груди.

Не прозевай — потому что без этого мир истощается.

Мир обернется тогда тебе на беду заносчивой дуростью. Конечно, даже травинка, фитюлька рядом у твоих ног… Или, конечно, какая пичуга, фитюлька тоже в объеме пространства…

Как и любые другие субъекты первейшего права на жизнь, эти кроткие малые стати природы вполне воплощали собой мозаично для Карлика радость умелого существования всякой возможности, были назло вредоносному сраму борьбы не потеряны попусту, но повернуть или высветить иначе нашу тропу на стезе кустарей — таковые примеры насущной фантастики были, конечно, слабы, хотя весьма не бесплодны.

— Вы себя помните внешне? Даю на всякий случай подсказку.

— Не помню. Булькай.

— Малый вы подозрительный, чопорный, твердый, короче — носатый… Вы кобура с отливками губ.

— Я кобура?

— Для начала плотнее зажмурьтесь.

— Это зачем? Я не буду некстати.

— Но мысленно можно свой профиль увидеть, если плотнее зажмуриться.

— Господи, мамочка! — сбоку зевнула фальцетом актриса — профессионально, взатяжку. — Чего там увидишь, если зажмуришься?

— Тебя-то кто вопрошает? — осадил ее выходку чопорный. — Речь идет обо мне. Все забыл я — величайший заслуженный физик, у которого были проблемы науки. Мемуары сколачиваю.

— Примите мои поздравления. Много наколотили?

— Не твое дело. Говорю тебе, память опустошена, как ослиное стойло, где нет уже никакой животины.

— Сдох осел? Ясненько! Тогда речь о той синей двери напротив. Это не синяя дверь, а зеленая. Синь — это зелень, а главные люди, впадая в обман, еще не достигли того понимания тонкости цвета, что синему лучше зеленое прозвище.

— Люди наклонные говоруны, потому что привыкли наклонно шептаться.

— Возможно. Та всячина, квазиштуковина разная, что без оттенка зеленого шарма, не синяя, вы не согласны?

— Чу! — сообщила новость актриса. — Вижу зажмуренными глазами.

— Не верили? — радовался Графаилл, опальный поэт, инициатор идеи зажмуриться. — Долго не верили! Вот уже вы себя видите.

— Неописуемую вижу действительность.

— А себя?

— Хоботом. Отломанный, кажется, хобот у чайника вижу, приветствуя.

— По логике, так и должно быть. Образно мы себя видим. Образно, примитивистски.

— Хоботом? — удивилась актриса.

— Не твое гиблое дело! — вновь осадил ее притязания физик. — Образно — хоботом?

— Образно примитивистски. Хоботом или не хоботом, или собранием уполномоченных, или размашистой дыркой на выкройке.

— Тебе паровозной занюханной вонью себя ни разу не доводилось обнаружить, очкарик?

— Я зачастую скучаю полынью в ошурках.

— Отрава.

— Тсс!.. Или можно брыгайлу зато ненароком узрить…

— Это какую брыгайлу?

— Да, какую? Что за брыгайла?

— Пес ее знает, она промелькнула в уме, ничего не сказала.

Дорога ползла неподвижно вперед и тащила на себе Карлика. С утра по дороге к облупленной башне возобладало желание снова прильнуть инстинктивно к оазису неба глазами — доброе небо за дымкой мистического тумана сулило по связи поддержку, что ты достоверное лицо.

Между ними была напрямую налажена связь.

Это наверняка телепатия, догадывался Карлик, уважая небо за разговор интеллекта с интеллектом.

Издали башня — ветхий музейный сарай — похожа своими горбами на ветхий музейный корабль, умыкнутый на сушу пиратами. Среди городской гольтепы накопился поэтому скабрезный слух. Якобы ночью морского разбоя, набычив улитые ряшки…

Дескать, еще в позапрошлом столетии ночью служаки морского разбоя похитили на берег чью-то фамильную шхуну в расчете на выкуп, а вскоре, когда надоело таскать ее волоком через овсяные дебри угодий, обиделись быть у нее бурлаками навеки под лямкой с чужого плеча.

— Тьфу нам на шхуну! — взроптали служаки молитву, старея. — Спасти бы корыстно свою драгоценную шкуру… Лямка не мамка…

Сверху нечеткими хлопьями пены вблизи самой башни, мешая сегодня контакту, висели по синему фону смешно там и сям облака. Вдобавок и местные женщины тоже старательно портили небо вблизи самой башни, как обнаглевшие домохозяйки вблизи коммунальной прачечной. Дамы кочевья сушили на длинной веревке по синему фону подъятое кверху белье. Бесстыдство пейзажа достигло предела терпения. Белье на веревке, напоминавшее мелкие рваные хлопья небес, как и сами небесные рваные хлопья, напоминавшие ту же растрепку белья, застили Карлику весь обозримый доверчивый космос исподниками да простынями. Была теснота, куда невозможно по-честному вклиниться, вклюнуться взору. Царила полнейшая неразбериха. Карлик обмяк и поежился на демонстрацию облачно-тряпочной прорвы:

— Бунт? Обидно за принципы, коли предложат аферу тебе по-товарищески переодеться во все не свое после стирки.

Небо ссудило прохладой щекотку за шиворот.

Уродица башня ждала.

В уродице башне гуртом обитали созвездно мыслители нации. Высокочтимые разумы, чья мировая бесспорная слава мастито бессмертна, мудрили законы стране. Карлик у башни, вообще-то, не пешка, не клоун и должен охотиться.

Карлик обязан отслеживать их изречения, зорко внимать изобилию реплик и шквалу пророчеств и строго-престрого блюсти золотой заповедный, забагренный фонд оптимизма светил, а затем ювелирно, каллиграфическими завитками ручного письма, где буквы красуются, что виноградные зрелые гроздья, что добрые демоны, что скакуны, что премьеры, переносить это все по крупице на сокровенно секретные бланки с аллюрами, как ясновидящие рекомендации веку. Без оговорок и без экивоков обиды на трусость и трудности Карлик успешно служил и не портил условия службы, которую взялся нести на правах одаренного писаря башни по конкурсу на пол-оклада.

Карлику тошно хитрить, ему хочется сгинуть отсюда подальше, за тридевять астрономических ям и планет, а врагом его был оборзевший подельник Илларион.

Имея неглупую внешность, улику на случай внезапной анкеты, Карлик уже набрал от роду сорок лет с гаком на случай внезапной кончины. Карлик озлоблен, озлобился на шевелюру, которая портится, чешется, жалит его хоботками волос и трещит, — она мучит его сердцевидную голову, гнусно треща-вереща под иголками гребня, как если бы псы на макушку насыпали молний. Карлик отчасти беспочвенно беден, одет он излишне тепло, не по-летнему, по-шерстяному, по-ватному, зычно сопит и боится простуды. Карлик отчасти довольно богат, а врагом его был откровенный завистник Илларион.

У Карлика родственный долг опекунства. Сестра, за которую старший братишка в ответе, смущает его бесконечно. Когда-то сестру нарекли на крестинах апокрифическим именем, ей в ее метрику тушью намазали сразу четыре словечка, четыре словечка текстуры незнамо зачем и три штуки тире между ними для связки.

Поцелуй-Меня-За-Ножку звали сестру.

Смущая, тревожа своей неудачей по жизни, сестра в западне выпадает из общего строя гражданок. Она малохольная, голая, как аномалия.

Сызмальства — против одежды любого фасона.

Младенческий дар ускользать из-под ига пеленок и тут у нее развился на сегодня до крайне строптивого норова. Божий, наверное, дар — ускользать из-под ига. Всегда на виду, на свободе. Соседи хотели привадить ее носить юбку по поводу срама, напрасно хотели — не сладили. Кривой сердобольный священник отец Алексей тоже дюже хотел и, по-моему, тоже не сладил уговорить ее на домотканое рубище, которое сам изготовил, обдумав отверстие для головы.

Люди, рек поп Алексей, пущай так она.

Так она вроде заправской свечи, в чем и фокус.

Ибо зело недоступное дело сие не доступно понятию нашей потуги понять его, рек Алексей.

Дурочка, дырочка, лег и расплакался через единственный глаз.

Оная дурочка тратила все вечера на подворье, где сторонилась овец, а зато привечала корову среди круговерти животных. Овцы своими носами, точно собаки своими носами среди круговерти, пытались обнюхать ее неодетые бедра. Корова доить ей давала себя по-дружески. Братец однажды слегка подсмотрел эти страсти. Славно работали птицеподобные локти, снуя по бокам, и звенели молочные стрелы, стуча по железу ведра. Вольготно гуляли смешные лопатки, сокрытые кожей сеструхи, присевшей на корточки дергать упругие смуглые сиськи, но больше всего впечатляли живые молочные капли на длинных ее коленках и сами коленки, которые были развернуты врозь.

Я не осилю сравнить Графаилла с Гомером, а надо бы для научности.

Сравнение, как и цитата, предполагает у некто, кому подфартило сравнением или цитатой, запас эрудиции. Сравнение, кроме того, компетентно поможет увидеть у незнакомой пока новизны что-то близкое, что-то лежащее где-то вплотную с известным уже феноменом. Оно, будучи кстати, наверняка придает опусу фронтопись эпоса.

Но Графаилл и Гомер, оба слишком оригинальные бестии, не подчинятся, конечно, порядку сравнения. Каждый, копая на свете доподлинно что-то свое, был инакомыслящим, инаковидящим иносказателем. Это не панегирик им, отщепенцам. Это жалоба со стороны хроникера-биографа на крутизну предстоящей задачи, где персонажи весьма не сводимы в одно лобовое понятие прямолинейного смысла толпы ни параллелями, как аналогии, ни по контрасту, как антиподы. Здесь игровые попытки добиться сравнения, попытки добиться сравнения со стороны подмастерий, вроде меня, такие попытки приносят иной результат.

История не сохранила каптерку поэта, разрознив архивы. Копирку поэта мы сами куда-то похерили, все потеряли, пока приходили, потом уходили. Копирку, копилку, коптилку…

Давайте хотя бы поменяем его, как истца на процессе по делу забвения.

Давайте — почешем язык?

Если труды Графаилла написаны были не шибко по-гречески вовремя, то пресловутый незрячий Гомер и подавно свои никогда не записывал.

У Графаилла стихами воспето многое. Не хватит, я думаю, вашей публичной районной библиотеки, чтобы расставить авангардиста вдоль ее стенок, ибо чего только там у него не воспето. Паузы. Козыри. Козы. Круизы. Загривки. Заклепки. Трахея. Траншея. Кино. Конституция. Пшенка. Дорожка. Подвижка. Шлея. Вы спросите, как из обычного хлама в изустной рутине поэт ухитрялся добыть основные слова для себя на земле? Графаилл охорашивал их, отмывал, обрабатывал, организовывал отклики лиры, чеканил образы, как образа. Черт его знает, однако, как он успевал, ухитрялся, но что здесь особенно манит ученого? Скользко, скольжение. Трудно, друзья, нам ущучить из описи переплетений что-либо такое, чему на катке Графаилла была не подобрана складная рифма, но каждую новую песню поэт обрубал, оставляя заместо последней строки многоточие…

— Слогаю по правилу: благовест окороти на полоску, — вещал он ответственно кредо. — Вирши мои почему гениальные? Вирши мои гениальные силой моей недомолвки с умыслом, она выражается во многоточии… Тьма многоточия…

Кода вперемешку с огнями спичек и лун у него замелькали, запрыгали, что бубенцы конской сбруи, забегали перед окурками на столе тощие белые мыши, которые пагубно распустошили бутылку спиртного напитка, надрались и сели грозить из угла кулачками, сила моя, напустился на них уважаемый мэтр, это вам ахти что, психуны! Пьяные мыши полезли на койку под одеяло, — фамильярничая, как однолетки, мыши дразнили, кусали, щипали поэта, как идиота. Вечером он их убрал уже спящих. Он убедился, что пьяные спящие мыши, конечно же, вовсе не мыши, нисколько не мыши, но многоточие… Держась аккуратно за грязные хвостики, поэт отнес их из уютной постели во двор и повязался платочком. Если вернутся, не враз опознают его, — вероятно, подумают, это какой-либо практик, укрытый платочком.

О каждом усопшем изгое не поздно подать апелляцию Господу:

— Трудился, жил, ел…

Это когда жил один опосредственный малый на ниве чего-то банального, скажем, Антон, Иннокентий, Никита, допустим, Орлов или Губин, или вообще никому неизвестный майор Отечества.

Бессовестно так объявлять о поэте нельзя.

Поэту хитринка нужна, своя бородавка для некролога.

Дескать, ходил он в журналы.

В альманахе «Темя», куда Графаилл обратился с очередной заявкой, была надежда на публикацию. Была надежда заглавными буквами, но два мужика-редактора, старая поросль, Яша с Андрюшей, крякнув, устроили пышное шествие с его бородой, поскольку плевать им отсюда на ваши заявки, поскольку Гомер, если вдуматься, тоже потомкам оставил устно следы. Сама борода Графаилла вкупе с улыбкой, зубастой, сверкающей многовалентно, как уличный факел, обычно влекла к озорству любопытных.

— О, носили по мере пути вдоль асфальта за бороду, не соблюдая ничуть интересы лица! — записал он устало в автобиографии.

Напоследок он, утверждают его современники как очевидцы, покорял Олимпийские горы своей поэтической миссии. Бедняга маялся там, окликая забытое нужное слово, какое в ответ юморно разыграло с ним эпику в эхо. Складки, навесы да выступы гор, — они вечные книги, расставленные по сторонам, — отрешенно смотрели на канитель.

А когда, как огромный разбойный кулак, увесистый камень обрушился на Графаилла досрочно с убогой ближайшей скалы, поэт, уже падая навзничь, отрекся, раскаялся:

— На хрен я буду творить ахинею плашмя?..

Знавая чужие нескромные тайны, где в ожирении, в ожидании мести скрывались обидчики в энный конкретный момент, если Карлик терял их из виду, терял их и думал, они уже спятили, вымерли, сгнили, двойник иногда навождал собой все круговое пространство.

Двойник иногда навождал собой рощи, конторы, контейнеры, плацы, больницы — мастак на все руки и ноги хватался за все без оглядки.

Двойник успевал отличиться повсюду.

Повсюду хитрец успевал, если даже не двигался, лежа на теплой домашней кушетке, — светать двойнику не хотелось.

Улица жизни пронизана бедностью. Не будь у него двойника, натерпелся бы сраму в отдельные черные дни. Когда беспощадная бедность ужасно царапала горло, хватала крюками за брюки, двойник уходил унизительно за подаянием.

Иной бы, кто гордый, сначала поспорил о чести.

Двойник опирался на график учета, кому промышлять, а кому прохлаждаться снова.

По графику лишь двойнику выпадали плохие дежурства.

Улица жизни — жизнь улицы. Вокруг уйма дыр, уйма норок, откуда сочатся в объединенный поток обыватели. Двойник из отверстия ранней подземки нацеливался направиться конспиративно к утреннему, крался туда, как охотничий зверь. А добыв одну всего-навсего медную горку монет, он инкогнито был у прилавка. Блатные, богатые, сытые масти-мордасти возле прилавка, выйдя вперед, издевательски долго вершили свои ритуальные торги назло шантрапе. Масти сытыми взглядами щупали снедь, опуская ленивые руки надолго в мошну, в серебро, в середину могущества мордоворотов, и брали товара себе на полушку. На половину копейки. Двойник устыженно терялся, хватал что попало с прилавка — спешил и выкладывал полностью куш.

У каждой души населения, чай, свой двойник.

Это невидимый шкет и пройдоха, как правило.

Когда нависает опасность, он обязательно примет удары твоей судьбы на себя.

Здравствуй, рубаха-народ! Я тебя жутко боюсь, утешитель и вечный мой путаник, едва ли не самый набитый дурак. Я только-только родился немного, когда краснорожие дворники, золотари, горло-хваты, грязца налетели меня совратить, оболгать, увести в услужение маниакальному вывиху разума, будто бы мы на крючке. Мы на крючке как объекты собственности народа, ради которого каждому простолюдину, каждой напористой поросли предоставляется право на тщательный выбор: или среди толкотни-трепотни быть убитым, или же стать образцовым убийцей. Но мне-то что делать? Я не дерьмо, не палач и не жертва.

Дадут еще слово, скажу вот о чем.

Я чист от амбиции своими подошвами вечно мозолить поверхность планеты, слушая твой приказной, проникающий мне до кишок, оглушительный вопль о Родине…

Мы любим ее, потому как у нас она самая меткая!..

Мы ревностно любим ее, потому как у нас она самая крупная!..

Скажи мне, красавец, а разве некрупная Родина меньше? Некрупную Родину граждане меньше способны любить? Или для них она разве не Родина-мать? Она хуже?

Твой прагматический патриотизм отвратительно корыстен.

Я люблю Родину честно — пусть у нее больше будет одним из ее сыновей. Мне себя заживо не вразумить относительно пользы во мне после смерти. Верю в имущее время, которое ткет очевидную жизнь, ибо сейчас изобилует яблочный день, — и ни во что не такое не верю. Думаю, благо моей предстоящей кончины заключено в ее несовместимости с этой минутой столетия. Смерть — это как? Это что за поклеп еще в яблочный день? Я смертен не хуже других, но пока я живу — запрещаю себя убивать.

— А ты на каком языке сочиняешь эту мигрень? — ужаснулся двойник.

— Этюд о любви?

— Кому? Народ — а с этой пролетарьятчиной тоже нельзя не считаться — побольше поесть обозлен.

— Уточни, кто народ.

— Основные нули населения: прачки, жестянщики, разные рикши, кто не жокеи-наездники, лодыри, пьяницы — все мы народ. Или нет?

— Узнаёшь? Это наше крыльцо. Входи, не мухлюй, ты ни разу там еще не был.

— Я — входи? Пожалуйста, но — за тобой, на полшага сзади.

Перед окованной медными бляхами дверью Карлик опять умолял его, понукая:

— Ну!..

— Нет, — отнекивался двойник. — Я не чую порожка, боюсь оступиться нехорошо.

За дверью, окованной медными бляхами, квартировал институт-инкубатор оракульских истин или, конечно, рассадник отборных идей, вместилище смеси музея скульптуры с аптекой закрытого типа, где по стенам овального зала теснились кронштейны, подставки, протезы, на коих обритые бледные головы ладили круто высокие думы навынос.

У каждой такой головы начертан арабскими цифрами спереди по трафарету государственный порядковый номер. У каждой такой головы побелели глаза. Бывшие карие, бывшие синие, серые, — нынче по цвету белесые, как у вороны, варенной в уксусе, — глаза неприятно моргали щетиной ресниц. У каждой такой головы нынче не было тела.

По стенам овального зала, по стенам, отделанным изобретательно прозрачными полыми плитами, текла в одну сторону горизонтально красивая ровная жидкость и стряпала, как имитация прямолинейного перемещения зала мимо безликих объектов и мимо завесы теней, приятный шумок езды. Между панелями щурились импульсы датчиков электропультов, узелки цветного контроля за технологией, за процедурой. Вся здешняя коммуникация вбирала в отсеки своей сверхъестественной хитрости ваш обостренный слух и раздваивала восприятие звука. Вы, кажется, слышите всё, как обычно вы слышите происходящее. Вы слышите шум этой странной системы, слышите четко шаги, различая среди прочего шарканья, слышите чьи-то слова, голоса, понимаете внятную речь и в то же время находите, что на какой-то, наверное, провозглашающей вечность одной непомерно растянутой ноте за вами крадется по залу стерильная тишина.

— Каменоломня тупая, не знаю, как еще лучше, чудак, обозвать у тебя холостяцкую синюю, то бишь, одновременно зеленую лысину перхоти…

— Мой послеполуденный сон актриса переманила себе…

— Переманила, мне своего недостаточно, да, — вздыхает актрисина голова. — Мне подавай, что чужое…

— По вашей захапистой милости, детка, хронически недосыпаю, хронически пялю глаза, бодрствую…

— Кому подавай что чужое?

— Мне, мне! — кричит остаток актрисы. — По моей милости.

— Девкина ты перепонка, — дразнится в адрес актрисы восьмой номер.

— Эй, Карл, объявите хамью замечание, пусть извиняется, пусть извиняется, — просит у Карлика помощи голова Графаилла.

— Что-о? — надуваются щеки восьмерки. — Что, колбасина стервячья?

— Ничего. — Голова Графаилла робеет. — Извинись. Я думаю, надо пойти на такое мероприятие. Сейчас извинишься ты, потом извинюсь я, потом оно так и начнется по кругу само. Хочешь?

— Асимметричный картофельный шар, я давай пожую для размеса харчок и направлю тебе в оба зрака.

— В оба — куда?

— Зрака! Так у тебя называю зрачки бесстыжие.

— Не хвастай, не справишься правильно харкнуть.

— Я-то не справлюсь? Я, было время, харчком оппоненту мозги вышибал, истощенец!..

— Игра в извинения? — встревает актриса. — Браво! Чудесно придумано! Могу первая попросить у вас извинения.

— Вы? — сомневается голова Графаилла.

— Да! Кто следующий в очередь?.. А мимика стен утомительна.

— Бросьте. Нельзя вам. Я без штанов, а вы дама. Неловко.

— То есть? У вас обнаружена грязная талия, папа, хотите сказать? Угадала? Почему же неловко?

— Грязная? Ладно. По мне, все равно, лишь бы что-то… Грязная талия… грязные голени… грязные фиги…

— Мул мысли, ты врешь! — опровергает охальник, ехидный восьмой номер и бывший блистательный физик. — Из-за тебя, негодяй свиноренко, разговор оборвался на полуслове.

— Какой? — встрепенулась актриса.

— Не помню. Память отсохла давеча.

— Вспомни.

— Что?

— Вспомни, какой разговор.

— Я вел его с этой, ну, как ее там?

— Актриса?

— Да, с этой мокрицей, которая вся косоротая. Тебя не касается.

— Не буду помехой, спою.

— Ба, вспомнил! Я, дорогая моя сикараха, когда-то носил обе талии вместе. Первая талия скользкая после свидания с дамами, как у змеи…

— Не мешаю, пою. Слышно? Слушайте.

— Песню про фиги, пошляк?

— Я не пошляк, я фигами смахивал слезы.

— Позвольте вас опозорю, восьмерка с актрисой.

— Кто вякает?

— Это хирург. Это с искрой собачьего нюха в остатке бывший великий хирург излагать изгаляется.

— Продолжай.

— Мы бесполые тихо.

— Зато не бездетные.

— Как академик и медик, я растолкую вам это несоответствие.

Карлик успел уклониться, не принял участия в их ассамблее, пошел обживать одноместный служебный солярий по левую руку. На пороге солярия подслеповато прищурился, зажег электричество люстры, чтобы не стукнуться лбом о средства пожаротушения по пути. Люстра, жар-птица прогорклого серо-вишневого света, не доставала худенькими лучами до всех уголков этой кельи, где сверху стекали по сводам отдельные темные пятна, скользящие, жирные, жидкие звезды. Теплолюбивому писарю было всегда хорошо в этой пещерке, всегда хорошо, как амбалу на пороге сауны после наружной морозной работы.

Карлик являлся вовнутрь этого влажного рая, садился на кресло за письменный стол и давал отдых ушам и рукам, и рукам особенно. Способные, полиспособные руки вели себя самостоятельно грозно вне башни. Руки вне башни меняли местами различные вещи, вещицы, вещички, чистили нос или бешено чистили шкуркой посуду, чертили задиристо рожицы-буквы на белой бумаге в экстазе сотворчества, собаловства. Работоспособные руки носили на своей коже, куда ни посмотришь, узоры морщин и корявые шишки мозолей, зазубрины трещин и шрамов. А шрамами руки покрыты не хуже бродячей собаки. Руки могли прокормить и снабжать информацией накоротке. Наподхват и на ощупь. Они были, конечно, как и глаза, продолжением универсального мозга.

Такими роскошными слугами не стыдно похвастаться перед оравой мыслителей, кто неотлучно за стенкой моргали глазами, работая лишь одной головой при нашесте.

Но хвастаться было бестактно.

Конторское кресло-качалка с амортизаторами Карлику не предусмотрено здешней хозчастью по смете, — впрочем, если бы часть эта предусмотрела даже такое сокровище, то все равно закупить его было бы негде. Старинная мебель, антиквариат и другие внесметные редкости, радости мира сего, попадаются только на мусорной свалке за городом, и только на свалке могут они сохраниться, покоясь утешно в отбросах и хламе старья до востребования. Всякая свалка характеризует определенную Лету. Наша махровая свалка, надо сказать, охватила своими размерами территорию больше самой территории нашего города. Вы спросите, где мы живем? А здесь и живем. Оплотный такой городишко близ архипелага помойки. Профессионалы поковыряться, порыться на ней допоздна катастрофически богатеют, и кладоискателю Карлику тоже порой выпадали на долю счастливые залежи. Фортуна сперва подкузьмила на свалке возок, оснащенный рессорами против измота дорогой при длительной качке по кочкам, — упругая сталь и тугая воловья, добротная кожа, соединенные вместе в одной задушевной затее безымянного мастера красоты. Когда созерцаешь эту находку, включаешься молниеносно в алхимию переживаний того баламута-каретника. Переживая победу, Карлик очистил изъяны поверхности ласково щеточкой, выскреб ил и песок из отверстий, снял язвы ржавчины, вымыл, обтер и переустроил удобства шедевра по-своему под индивидуальное кресло, которое напоминало большое гнездо на рессорах, — ерзай, дерзай.

Ранее голова номер восемь была на плечах. Она там уверенно билась лбом об стену. Вот и добилась — пробилась однажды насквозь.

Однажды башка поддержала по-рыцарски в пекле науки теорию калиброванного пространства как альтернативу теории бесконечности.

Нам объясняли на лекции грамотно, что значат обе теории в естествознании, чем отличаются между собой, но мы ничего второпях не запомнили, не записали, чтобы доходчиво пересказать эту жуть.

И за такие заслуги на юбилей головы номер восемь ей начеканили по достижении возраста в отрасли бляху — на этой медали на свой юбилей физик, чья голова, не побрезговал увековечить игрушкой родным и потомкам его выдающийся профиль, у коего с оригиналом уже ни малейшего сходства сегодня.

Детишки спросили когда-то папаню за трапезой:

— Хорошо ли быть, отче, физиком, или раджой много лучше?

Голова, жуя вегетарианскую кнелю, сказала тогда:

— Чады, мне, как известному физику, необходимы интеллект и талант, а раджи поклоняются мясу.

Дай теперь этому физику тело!..

Не всякое тело, не камень и не пластмассовый лед или плед, и не любую другую культуру материи, как интерьер или как атрибутику жизни, — возобнови суверенное прежнее тело всего мужика.

Возобновленный кубометраж утробы захочет еды натощак, и не растительной луковой пищи захочет, а самую сильную порцию самого бычьего мяса лукаво.

Физик — устроиться на скотобойню подсобником у мясника.

Надо беречь и питать это новое прежнее тело, поскольку с одной головой налегке — не до физики.

Хирург — это душедробильная боль. Он умел экстремально трясти подбородком. Отрывистый, властный, породистый жест его подбородка снискал ему среди молодежи славу борца за высокие принципы. Среди молодежи никто не задумывался насчет его принципов, о чем они повествуют, если, конечно, содержат ядро вероятности смысла. Для молодежи, кому, по несчастью, нужны свои вождь и пахан и другие ведущие старшие куклы, главное все-таки жест, а не сами бумажные принципы столбиком.

Идол и лидер, он осыпал ассистенток, особенно рыжих, особенно русых, особенно темноволосых, особенными комплиментами, тратил изрядно купюры ночами на выпивку, чтобы не было насморка, но часто по пьянке наглел, угрожал ампутировать у собутыльницы пуп или даже дрожащий со страху кадык, обещая семь раз аршином отмерить от ягодиц, — обходились его приставания сравнительно благополучно, как оргии без инцидентов, интересующих уголовную хронику, но молодежи, парням, экспериментальное хобби начальника нравилось изобретательностью.

В академическую больницу, где врачевал, ему пофамильно везли на колесах, и на санях, и по воздуху разнообразную клиентуру, которую тот оценивал однозначно:

— Квелый, замызганный хворями люд, у которого нету дальнейшего вида на жительство…

Для воссоздания погибающей популяции хирург отыскивал у пациентов органы попредпочтительнее, поздоровее. На запасные части. Затем из этих обрезков, искусно сначала разрозненных, а потом искусно соединенных и заново сшитых, у него под иглой конструктора получался весьма человек-ассорти. Жилец, у которого были свои только шрамы. После недолгой поправки сборные люди самостоятельно двигались и покидали насиженный стационар. Обнюхавшись, оборотни легко находили себе применение в обществе. На пристанях и вокзалах они грузили, ворочали тяжести. Невозмутимо покорны — тихи, как яйцо. Но возникла проблема, которой хирург испугался. На каждого сборного супера претендовало гордыней по несколько жен и любовниц, авантюристок. Осады, скандалы, судебные тяжбы. Завидя в этой копне сочленений любимую кисть, или кость, или веко, нахальные дамочки не признавали себя по закону заправскими вдовами. Хирург отступил и сыграл ассистентам отбой.

Но, бросив опыты по трансплантации липкого-липкого скользкого ливера, хирург окончательно революционную практику не прекратил. Он обратился к идее спасения мозга. Так и была создана корпорация разума. Была создана беспримерная башня, куда водворился в итоге своей головой зачинатель ее пиетизма.

Правда, хирург упирался туда поселиться, но получил указание свыше.

Мозг его был еще нужен, а сам он уже незаметно спился.

Тело хирурга земно погребли на задворках улицы, которой присвоили соответствующее название — теперь она Моргинальная.

Штыками набили надгробную справку на камне.

«Хирург. Одна мертвая туша без оконечности разума».

Штыковые шеренги нахальных юнцов у могилы трижды сверкнули по чьей-то команде свежо подбородками знаки салюта.

Приглашаются первопроходцы.

Вступившие членами в Общество Первых — это первый существенный кровельщик-ябеда, первый глашатай-заика, первый тихоня-солдат и первый калека-слуга, безразлично, что бякостный, бледный, распятый на костылях, абы первый, — решили собраться на первый конгресс отношений. Закуплена добрая тысяча банок икры. На конгрессах обычно красно говорят, а собраться бесславно молчком и разъехаться тоже молчком — это значит испортить обедню. Поэтому Первые Люди просят у башни торжественно пожертвовать Обществу тезисы для ключевого доклада. Нужны пулевые слова.

Карлику тоже нужны пулевые слова.

Карлик улыбчиво соображал ответ.

Ешьте пленарно всю тысячу банок икры тихой сапой, но помните, где чертовщинка, — то, что безмолвно в акустике, вовсе не значит еще, что бесследно в истории.

Сам он обедал умеренно.

Сам исподтиха питался задешево морем, — ел ежедневную пищу, не чувствуя слежки, — черпал из этой лохани посредством омывочного ковша немного селедок.

Иначе, просто соленой волной, сыт из этой лохани посредством омывочного ковша не станешь.

А между тем у восьмого номера был интерес и была привычка подглядывать, ежели Карлик, ужорливый промысловик, обедал. Они столкнулись однажды глазами. Серые зенки жующего писаря вникли нечаянно в острые дырочки номера, будто бы там огоньки, не заглушки, не запонки. При столкновении бедный восьмой поначалу сконфузился — бедный сконфузился плохо, не пряча тоску по жратве. Карлик и сам оплошал. У Карлика дрогнуло что-то внутри пищевода. Как окаянный, застигнутый за недозволенным актом, он отшатнулся. Зубная понурая скорбь у восьмерки заставила Карлика возненавидеть еду.

Мы — виноватые мелкие сошки, лишенные выбора. Все мы, — лишенные выбора, мелкие сошки да мошки, — закарканы, забарабанены, завожжены. Считая себя виноватее всех, он отважился на благородный поступок.

Карлик отважился на благородный подлог.

От обитателей башни страна получала тружение?

Шиш ей.

Но Карлик, отзывчивый малый, тайком ото всех обеспечивал этим обрубушкам алиби, гипнотизируя все государство своей привлекательной мудростью. Лысая пронумерованная гиперколлегия тратила время на мелкие склоки, существовала взаем у ничто. Карлик, отзывчивый малый, стремился на свой страх и риск ежедневно сам исполнять обязанности гиперколлегии по руководству народом, один отдувался за всех от их имени.

Хотя человеку страны за такие заслуги положены льготы, положены всячески великолепные почести, Карлик имел исключительно горечь обиды в оплату за благородство.

Прохожие нашего города, как и соседи, сопостояльцы по сумасшедшему нашему дому, взирали на Карлика свысока.

Мол, утром, утино, вразвалку, ползло куда-то мимо них обезжиренное вещество.

Не такое весомое, как они все, мол.

Не такое веселое, как они.

Посему нет и проблемы.

Нет у них и проблемы, что делать, или заискиваться перед его проползанием, или набить ему харю да тем и закончить интригу.

При входе в автобус упрелая плотная масса червятника лузгала семечки, тискала Карлика справа, давила на сердце слева, лезла вперед и рычала. Масса в автобусной хляби согрета не столько совместной душевностью, сколько совместной повышенной температурой своих испарений. Вся стоголовая гиблая гидра, дыша на тебя через открытые пасти вонючих утроб, извергала наружу горячую химию кислого запаха вин и чесночного запаха.

Щупальцы липкой дрожащей лапши словоблудия перетекали в уроки нотаций.

— Ты-ы?..

— Что, дурак? У тебя научился.

Действительно.

Коли вы все так умны, почему тогда худо живете?

Масса рычала какие-то псовые лозунги массы, не понуждая себя догадаться, что потной слюнявой страной пассажиров, и семечек, и шелухи верховодит инкогнито Карлик. Естественно, Карлик, общипанный мякиш автобуса, не раскрывал обывателю тайну во хляби, военную тайну, что сам управляет их армией. Но двойнику тет-а-тет иногда хмыкал едкое:

— Чувствуешь огнь?

— Я чувствую сбоку… Гляди в этой давке…

— Слухач?

— Я говорю, не расплющи старуху…

— Не перекладывай мне свое хамство за пазуху.

— Конечно! Ты — мокр, а мы — сохни?..

В общем, у писаря не было власти. Писарю не дали грядку на том островном — основном — огороде, где вырастают арбузы крупнее быка. Поэтому — не самозванство, не самозвонство, но здравые, как озарение, как откровение, честные, частные, частые — чистые мысли, которыми Карлик от имени башни снабжал инстанции, теряли сперва свои здравые признаки пагубно в этих инстанциях, откуда затем, искаженные, переиначенные редакторами газет, они поступали рычащей толпе, чтобы та растащила по закуткам их останки для перемола в ярость агрессии.

Не туда бежим, алчно боясь опоздать.

Бывало, что метаморфоза духовного шарма происходила по-разному. Не всё до конца мы бросали на бездарности. Кое-что, ради спасения, было нарочно забыто.

Бездарность — это чесотка, не излечимая никакой мазью, никакой маской, никакой книжной мозаикой. Зуд ее всепобеждающе-неограниченно распространяется долу по нашему стойбищу, где на поблажку трудящихся зуда трудящимся зуда нужны как оценка труда свои толкования веры. Что сгоряча наработано — фарс или фарш. Оправдательные мотивы бездарность экспроприирует у недобитых ею теорий. Тогда — например.

Обыкновенный хлопчатобумажный паек объявляется косвенно шелком — и стопроцентное стойбище радо запасам одежды хлопчатобумажного шелка.

— Гей, где бабуська?

— Как это где? Потеряли.

Странник одного плеча — второе плечо было тоже при нем, оно было целое, но малозаметное, как у козленка, — не ведал, откуда пошла недоимка симметрии, но понимал это зло перекоса костей как отметину. Вот я какой — вызываю слезу милосердия, где к основному набору достоинств относятся, прежде всего, недостатки.

Мумифицированный попеременно властями, неурожаемы, зноем и стужей, бродяга рядился во что придется, во что попало, в обноски, в отрепья, которые даже где-либо на каторге наверняка не признают одеждой, — прорехи, лохмотья плаща наизнанку нелепо казали прозелень икр оборванца, — бомж обряжался как если бы чудился.

— Веды, пустите, примкну! — царапал он утром обшивку на башенной двери. — Мне возраста больше ста лет, у меня все права на такой мавзолей. Мудростью, мудростью филина полон и болен и располагаю секретами нового сорта гороха с косточкой. Надо? Впустите в анналы. Не впустите, скоро зима на дворе. С косточкой вес у гороха прибавится втрое. Выгодно — втрое. Стыдно, какие вы там еще молодые, что ничего не знаете… Косточку, чтобы не поперхнуться, надо впоследствии сплюнуть из явства… Думаю ноту протеста, что скоро зима…

Поговорив о себе заковыристо перед окованной дверью, поговорив и подергав ее за грудки, скандалист унимался.

Шел он, идущий с идущими рядом, а время куда-то несло старика без учета желаний.

Жизнь, интересная, жертвенно щедрая прежде, — теперь обирала до нитки.

Много богатства потеряно было за прошлые, пошло прожитые годы.

Было потеряно много родных и знакомых, — если точнее, то все потерялись, — если точнее, то кое-кто помер естественной смертью или под арестом или простецки забыты заживо. Кто где. Земля нарожала народу количество новых умельцев. А те никого не смогли заменить.

Интересный вначале, цветастый, приветливый мир обернулся чужим и по сути пустынным источником этого страха.

Страх обреченной потери всего — когда вам и терять уже нечего.

Бродяга согбенно шагал, а старенькая головка, подобно коробочке зрелого мака, постукивала, потрескивала внутри погремушками.

Карлику наболело срочно выйти.

— Карл! — окликнул его патетически кто-то, как обозвал однозначно собакой.

— Чего тебе? — спросил у бывшего физика.

— Нащупай ногами внизу.

— Что — нащупай?

— Вспомню, забыл уже что. Не дыши на меня, чтобы памяти не помешать.

— Я согласна, согласна, — проблеяла, как обдала сквознячком, актрисина голова. — Мальчишка мешает отдыху.

— Тень, окстись! — огрызнулся физик. — Окстись и подумай, подстилка, на что ты годишься, на что ты согласна. Кому ты нужна?

— Да замолчите же вы, Носорог Экспонатыч. — Актриса решила держать оборону.

— Кому ты нужна, клоунесса?

— Вспомните лучше, безмозглый склеротик, о чем вы забыли.

— Сейчас обострюсь и все вспомню.

— Вспомни, пожалуйста, нашу зеленую дверь или что-либо синее, — посоветовал ему Графаилл.

— Я спала, сапоги меня разбудили.

— Снова мой сон у меня прикарманила, Карл.

— Ой ли? — сопротивлялась актриса. — Мне Швейцария снилась!..

— А штрек-шталмейстер?

— Это не видела.

— Видели, видели, но только не срифмовали…

— Не было, говорю, никакого штрека.

— Не было! — рявкнул отрывисто бывший хирург. — Я свои сны знаю лучше тебя. Никогда ничегошеньки не было.

— Карл, объявили бы членовредителю выговор. Это по милости членовредителя мы вас изрядно тошним.

— И пожалуйста, Карл, если входите кланяться, рекомендую стучать у дверей перстеньком уважительно, поняли? Перстеньком о себе, не сапогами по тесу. Но зря не входите сюда.

— Но Карл еще не вошел, а собрался выйти, чтобы войти.

— Не возражаете, вкрадчиво трижды тук-тук-тук!.. Опрятно, застенчиво тук-тук-тук!.. Из какой вы среды? Хотите, возьмемся за вас, отшлифуем отлично манеры… Мы воспитаем… Обычай таков…

— Обычай — не бычий, хорошая рифма.

— Хочет он этого? Ты хочешь этого, чтобы тебя воспитывали?

— Тогда мы назначим ему наказание! Придумаем ужасы — кару!.. Пусть он у меня поцелует ушки…

— Ты, мотка-размотка, заткнись, я тебя затыкаю.

— Кто Мотька? Не вижу.

— Мотька, кто матка. Всю косорылую видишь? Она.

— Мотька… вся… мда… — зарифмовал ее по-хозяйски пылко поэт. — Обормотька!..

— Мотька… Матрена… Матрона… Помнится, так окончательно звали мою канарейку на сумму за десять рублей… Карл, я прошу вас!.. Умильно заплачьте… Надо бы мне самой заплакать, а слезы не лезут, и нет изнутри никакого запаса влажности… Заплачьте… Затем оросите слезами персты, чтобы слезоточивыми вашими пальцами потрогать узнице щеки… Заплакали?..

— Карл, очередную горящую спичку дайте мне — дуну!.. Фу-у… Ничего…

— Ничего, ничегошеньки! — рявкнул опять отставной медработник. — Оттыкнись!..

— Откликнись — а кому? Жалко тоже хорошую рифму. Пропадет.

— От-ты-тыкнись!..

— Отличная звонкая рифма, но — пропадет.

— Я вспомнил, о чем я!..

— Вспомнил?

— О рыбах!.. И вдруг о тебе, Карл!.. О тебе, солдат армии, тоже… Ты справедливо намедни загрыз их, они по-вульгарному голые, но без ушей подчистую…

— Кто загрыз их? Я, вероятно, спала.

— Карл и загрыз их, обычай таков.

— Обычай — не бычий, хорошая рифма.

— Всех упраздняю, носители гонора да гонореи! — рявкнул опять истошно трагически бывший заплечный хирург, окоронованный всюду. — Закон упразднения, думаю, слышали?

— Какой закон упразднения?

— Что нас отродясь еще не было вовсе на свете ни разу.

— Как это не было? Как?

— Отродясь. И вовеки пока что надолго не помышляемся.

— Мы — были! Ты все несусветно забыл.

— Еще не было, не помышляемся.

— Согласен, отсутствие так интересно! Все были, хворали, все маялись изо дня в день и грызлись, а нас еще не было. Чисто сработано.

— Да, но когда-то же мы состоимся?

— Наверняка состоимся! Надо кому-то нести гонорею кому-то.

— Карл, отвечай, ты нащупал опорные точки ногами внизу?

По городам и по деревням и на вокзалах укоренился наивный слушок о всеобщей переписи взрослого населения.

Поговаривали, что некто, маскирующийся карликом или Карликом, определяет явку мужчин и женщин, удостоенных якобы записи в книгу, которую неизвестно где взял.

Эта книга затеяна весело на специальных колесах, она большая — формата музея.

Карлик в ней пишет лучом.

Этот луч его бегает сам по страницам:

— Как ваша фамилия? Вы кому посвящаетесь?

Я тоже хочу записаться, кому наперед адресован.

Я посвящаю себя — завещаю себя своим искони близким, а не шантрапе.

Карлик отстаивал антикандальное право людей расковать языки. Творя докладные записки наверх, он от имени башни долбил и дразнил инстанции выгодой вольного слова. Там от его гуманизма все наконец угорели. Родился декрет обязательной гласности, где поголовно всему населению было строжайше предписано думать о чем-либо вслух, а не молча.

Кайся по форме за содержание, какая растет у тебя нелегальная смута в уме.

С утра навстречу тебе здесь и там ошалело бегут и бегут орущие люди, тревожа захарканный город, — орущие, словно поблизости где-то воспрял из окурка всемирно пожар или всепожирающе где-то бушует иное стихийное черное зло, — каждый крикун, охваченный паникой бега, несется рысью куда-то спасти себя первым.

Ослабление паники наблюдается пополудни, когда постепенно притерпишься к этому шуму, перестаешь озираться на всех исподлобья, поскольку взамен истерии ты слышишь оскомину жалоб.

Архидискуссия продолжается намного спокойнее вечером, она тогда больше похожа на дождик, урчащий по кровле пустого сарая притупленно.

…Купите, купите, купите — кому куропатку механическую по чертежам, а кому самовольно скользящую, скользкую шайбу, кому — как угодно, кому — что не пострадаете.

…Плешивость у лысых обязана скупости лысых, аскезе.

…Тезки.

…Послушай, приятелей бьют иногда независимо, бьют и незнамо за что, по-приятельски, но как адвокат адвоката — взыскую за порчу седла твоей задницей, ты помолчи, потерпи, тебе дружески больно, сочувствую.

…В отпуске тещину дачу покрашу, заклею галошу жене, подрасту на вершок.

…А кино посмотрели правдивое на запредельную тему, где тусклая пряжка на пузе не вся золотая, но чья-то корона там отражена.

…Тезки, вчера бормотухи пол-литра на кишки себе наплескал, а зовут Эротим Алексаныч, упойная сила большая была, понимаете мистику?

…Стыдно старухе рожать еще двойню, беда мне.

…Значит, отвислое то, что полого пологое.

…Сам иностранец, у нас — Инострания, тоже бардак, я скажу.

…Купите, купите — кому куропатку бесплатно?

…Всю сумму, всю крупную сумму вернули, всю сумму нашли на втором этаже, потому что, спасибо, сосед обокрал, а не кто посторонний, спасибо не вор отыскался на кражу с улицы.

…Тезки, меня, повторяю, зовут Эротим Алексаныч, имя запомните.

…По мере сопения сон исцеляет астматика на половину болезни, сказали Кузьминичне жуликосенсы по триста рублей.

…В Инострании тоже такие же блохи, которые точно шприцы.

…Тезки! Запомнили тузика, тезки?

Порой возникали немые события, немые собратся по галдежу. Немыми среди горожан юридически признано племя птиц, у кого пустота насчет умственной сферы не позволяет опробовать им их извилины мозга на слух. Освобожденный законом от этой почетной повинности, — каждый, кому не судьба насчет умственной сферы, — высуни хвост языка по-собачьи на ветер, оповещай белый свет о себе специфическим образом, если дурак! Отбросив амбиции, Карлик учился тогда плутовски на дебила, — замаскированный под идиота, носил язык обнаженно, как они все, даже лучше, чем они все, — вызывающе, точно заплатку на флаге, держал он язык удало набекрень, отчего лицо симулянта деревенело, душили позывы на рвоту.

Как-то раз утро наслало на город анестезию безветренной майской жары, что деревья под окнами Карлика скрючились.

Искусственные деревья — деревья живые, но вялые, как искусственные, — старчески скрючились.

У Карлика на такой жаре вес его тела тоже достиг уровня старческой неуправляемой тяжести, когда горожане, вполглаза лениво галлюцинируя, ругали вполголоса климат удушья за происки вящего сна.

Все горожане в удушье подвержены злости, но Карлику в этом аспекте сегодня везло, потому что сегодня какой-то мальчишка навстречу смышлено тащил интересную кладь.

Язык у мальчишки, что было не менее дерзко, чем интересная кладь, оказался не робок — язык информацию на люди не выдавал и не трясся паскудно слюнявой свечой.

Не трясся, не трясся паскудно снаружи на роже.

Надо же так осмелело настроиться!..

Мальчишка не тратил усилий на внешние трудности. Шагом авгура, несмотря на такую погоду, мальчишка тащил аккуратно в авоське, наверное, лунные камни камину. Сразу втемяшилось их обаяние, вспыхнуло чувство своей сопричастности.

Карлик отверг эмиграцию собственной совести, спрятал язык и разразился пронзительно свистом.

Среди суматохи насыщенного и напыщенного мордобоя Карлик умел упадать из окна непоруганным экклесиастишкой.

Среди провокаций липовых истин и ложных или сверхложных идей.

Среди торжества дисциплины товарищей по топору.

Среди всенародного вопля товарищей в очередях у прилавка на торжище.

Среди помрачительной гонки наперегонки в обустройстве нашего быта, где, сколько туда ни тащи добра, сколько ни вкладывай по каталогу, сколько ни вкалывай, чтобы жилье наконец у тебя засверкало не хуже, чем у соседа, все тебе кажется мало стяжательства для перевеса тщеславных утопий.

Среди беспощадной потравы толпой твоего персонального времени.

Среди миражей любил он упадать из окна в обстановку на перекур.

У некурящего Карлика существовала манера блюсти перекуры на дереве.

На дереве можно донельзя вальяжно расслабиться. Карлик, инкрустированный сетками светотеней, поощрял естество на здоровье дышать атмосферой, блюдя перекуры бездымные. Внизу, по земле, что-то дружески бегало.

Там или грибник, или дачник-алкаш, или кто перемещался по лесу ретивой рысцой вдоль овражка пружинисто на четвереньках — он исполнял это перемещение, не мельтеша, напрягая четыре конечности поровну, как ягуар, у которого хитрое тело всегда начеку для прыжка. Завидев его со своей высоты, Карлик искренне хмыкнул. Опознанный, тот огрызнулся на Карлика нехотя. Шельма, дабы не создать обострения, далее мускулатурил уже вертикально по выбранной ранее трассе, задействовав обе ноги человечески поровну, как у возможного стайера, фрайера. Карлик отметил обидную разницу между спортсменом и четвероногим. Утративший прежнюю горизонтальную спесь, ягуар оказался довольно пузастым, обрюзглым опарышем из активистов-опарышей. Праведный бегу него выходил изнурительной драмой на лоне природы. Земля, не пуская, хватала за почки, за тапочки. Было неясно, на что полагаться. Ну, скажем, опушка недалеко, — ну, скажем, опушки леса достигнет он или падет у ближайшего пня.

Будто в ярме подневолья, толстяк истязал избыточно грузное тело на выбранной ранее трассе по грязной раскисшей тропинке, петлявшей назло, как извилистый шрам у планеты, которую мы бичевали, загадили щепками, стружками, струпьями леса.

— Ты что сюда припылил? — Он оправлялся напротив убежища Карлика. — Гнездышко-перышко на зиму вьешь? У тебя на дубу какой титул?

— А вы что за фрукт?

— О себе скажу всуе. Монарх.

— И не самозванец?

— Иные, по мягкости крови, давно самозванцы. Пренебрегают они, по мягкости крови, пренебрегают инстинктом, удобством инстинкта. Касательно лично меня, чувствую почвенность антропофагии только на гривенник, если не бегаю на четвереньках. Если не бегаю, мне возвращаться домой неохота. Давай полюбовно полижемся…

— Как это полижемся? — Карлик уже догадался, что собеседник очередной маньяк.

— Ну, полюбовно-простецки, на пользу мне, понял?

— Отпадает. У меня вирусный грипп.

— А ты, вижу, бодлив. Этого гриппа тебе никогда не прощу…

Пятно полинявшей спины маньяка снова поплыло по мелколесью.

Карлик от ярости негодовал — иноходец испортил ему настроение.

Карлик от ярости, не находя себе места, вскипел и расхлябанно дернулся вбок. Это лютое бешенство повлекло за собой наказание. Но, падая с дерева в тартарары, писарь услышал обрывки добротного женского смеха — ласковый смех, если верить ушам, отражал изъявление радости женщины, что верхолюб и курильщик ухватился руками за гриву какой-то спасательной ветки, повис и не грохнулся наземь, и мозг у него не разбит.

О женщинах — откровенно.

Прячут они под одеждой свою голографию хрупкости, которая свойственна слабому полу, как ощущение хрупкости внешнего мира. Благодаря нашей взаимосвязи с этой своей половинкой, предоставляется нам осветляющий шанс. Это когда подстрекаем ее на потомство.

Когда мы подстрекаем ее на потомство, мы подстрекаем ее передать ему навыки нашего зла, когда мы подстрекаем ее передать ему навыки нашего зла, мы подстрекаем ее передать ему внутриутробно вселенское зло, когда мы подстрекаем ее передать это зло, неизбежное будто бы по своему фатализму, необходимое будто бы для долголетия, мы — полновесные жлобы природы — вульгарно застенчивы, не признаемся, что всякое зло на земле как-никак изначально мужское.

Но, благодаря нашей взаимопривязи, предоставляется шанс искупления нашей вины дикарей за минувшие войны, за причиненные тяжкие беды, за надругательства, за надувательства, за разгильдяйства, за членовредительства, за краснобайства, за сквернословия, за малодушья, за пьянки, за пенки, за карты, за фомки, за недостачу таланта мужчин у мужчин. Единственный предоставляется шанс. Угомонить у себя сто страстей можно только дозволенной женщиной.

Карлик интуитивно выбрал однажды себе недурную невесту, придумал ее себе среди невидимок, общается с этой красавицей на расстоянии внутренним оком, а встретиться по-натуральному покудова не доводилось.

Эта заочница целенаправленно где-то все прошлые годы жила для него.

Ждали случая.

Наконец она вот — она приближается.

Новые кофточка с юбкой, чулки, голубое, зеленое, желтое, синее, красное — все фиолетово.

Карлик узнал ее, — приближаясь, она постаралась. Она для него танцевала круги по траве на поляне. Гордо красивая без оговорок, она была мастерски неповторимой, подвижной, точно такой же подвижной, как он ее мастерски выдумал.

И все-таки нет, она, превзойдя себя первоначальную, самостоятельно переросла результат его замысла.

Будучи нежной, послушной, как он ее некогда выдумал, она для него себя сделала нынче намного нежнее, нужнее, важнее, чем он ее ранее выдумал, она постаралась, а на поляне волчком она полностью переиграла своими кругами, своими ногами вертлявую позу висящего мужа.

Зеленое, желтое, синее, светлое.

Свой фиолет антуражу спектакля.

Свое напряжение.

Главное женское новшество — что фантазийная женщина, как оказалось, имела себе два лица, подкрепленные челками, — не потрясло неожиданно Карлика. Тот осознал ее степень отличия как уязвимость инакости. Затылок отсутствовал. Ибо мутантка вписала строптиво туда второй лоб, а заместо спины завела себе — тоже вторые, но — тоже нормальные грудь и брюшко. Правда, вторыми по счету назвать их уверенно Карлик остерегался. При двух одинаковых органах это понятие счета слишком условно. Где, например, ее зад? И перед — оба переда?

Без инструкции не разобраться, чего тебе надо, кого тебе слушать, ежели заговорят оба рта, но без инструкции видно, какое тебе подвалило сокровище.

Черт его знает, откуда взялось оно.

Что делать, умище, тебе с этой женщиной?

Попробуй, пожалуйста, не возвопить.

Попробуй-ка не возвопи…

Разумнее было бы с этой двуликой великой модерншей расстаться везуче-висяче, пока ты фруктово на дереве.

Но разум одно говорит, а душа не согласна расстаться — распасться.

Подобная женщина разве сама виновата в излишке своих ипостасей? Кто сотворил ее, помнишь? Она же старалась.

И — перестаралась.

Она помогала тебе, не забыл?

У Карлика скорбные мысли.

Все то, что хорошее, мол, это вечно приманка разбою породе завистников и ненавистниц, и каждому шибздику тоже приманка.

Шибздику вечно дурацки неймется шпынять элементы хорошего лапой.

Дерьмо сообща для того существует.

Оно существует избить ее ночью, забить ее ночью цепями.

Либо двойную напялить узду на нее.

Либо, конечно, корыстно, — конечно же, патриотически подобострастно доставить инопланетянку на поругание в известную башню.

Кунсткафедру.

Такой чумовой головы там еще не поставлено.

— Ты не тяни, скорей падай, ты что невеселый? — верещала внизу жена дуэтом. — Я подстрахую, голубчик. Ура?

В участи парашютиста на дыбе сперва не заметно какой-либо тяжести, но, поначалу терпимая, тяжесть исподволь обретала физический вес и тащила всего тебя книзу. Надо немедля прервать окаянство нагрузки, но пальцы, сведенные в окостеневшие горсти, не слушались. Эти сцепления держали каменной хваткой дубовую крону.

Наша беда — вся в отказе горстей подчиняться.

— Думала, встретимся, дело себе соберем! Я скучаю, но рассержусь — и домой по росе. Хотя некуда…

Карлик, изнемогая навытяжку, маялся, мялся, прикованный за руки.

Скоро нашло на него помрачение, будто бы только что минула тысяча лет. Октябри с январями в апреле — холодно, пасмурно, слякотно. Щиплется желтый подкрашенный воздух, и тянется-тянется здешний паршивенький вечер. Или здесь утро такое смердящее.

Вечером — утро.

Люди, круша свои беды, все борются, борются.

Карлик обиделся, что никакая собака на цирке событий не помнит о нем, отвисающем утраповинность.

А столько веков отступя, мы, сиречь ирреалии, существовавшие где-то когда-то, равно как и вовсе не вовсе не существовавшие сроду, сегодня зловеще никто. Нам обижаться не надо. Нам обижаться на то, что в отстойнике Леты пропал интерес относительно роли прапращурства, глупо.

— Слушай, сама не своя, когда плачу. Слезы ручьями, четыре ручья, каждый горький…

Карлик ударился лбом о землю, сел у подножья дерева на красоту колокольчиков. Он узнал ошалело себя по штанам. Эта занятная часть его платья попалась ему на глаза, как указатель имущего долженствования Карлика далее. Прочей приметой порядка на свете было высокое дерево — дерево-дуб ожило, помахав ему кроной.

Домашняя ловкая белка, целебная чудо-ладонь юркнула по синяку на щеке верхолаза:

— Потрогай мой пульс, идти некуда…

— Чучело ты мое ненаглядное! — Карлик откликнулся, но в голове по камням у него застучали телеги.

Корреспонденция, поступающая сюда, формируется в оперативные кучки дневного цикла по степени важности, — кучки по степени важности строятся Карликом одновременно с его восприятием их ерундистики.

Письма предназначаются монстрам-мыслителям.

Это заказы правительства на составление грамотно дипломатических устных и письменных актов, инструкций, шпаргалок и галочек.

Это запросы, падшие просьбы министров и полуминистров оформить отмашку на жалобы люда, которому нечего жрать и смотреть.

Это записки пустопорожних организаций низшего ранга. Нечаянно руки смотрителя-писаря вскрыли новый пакет из Общества Первых, оно сообщало, что здравствует.

— Убожество! — прокомментировал Общество писарь, едва пробегая глазами по тексту послания.

…Мы знаем Адама, кто первым однажды возник, а кто первым усоп, — информируйте, чтобы календари долго помнили, чтили.

— Нет, я не стану делиться такой государственной тайной с ублюдками.

В общем, инерция заблуждения хочет и может увести любопытствующего человека далеко на гребень аферы.

Любопытствующий человек опрометчив — инерция никому не сулит обратную лестницу.

Но, может, юмор окрест его выручит?

Окрест изобилие всячески лысых, это смешно.

Конфиденциально провинциальная справка на тему, нам опостылевшую.

За лето монстры-мыслители башни среди всеобщего балдежа населения спятили более, чем остальные кто-либо с отрыжкой, как эхо. Лысые кладези мозга базарили, щелкали, чавкали, гавкали, шикали по-тарабарски свои междометия нечленораздельно без отдыха. Спать эти лысые номера так и не спали ни разу все лето.

Карлик, имея навязчиво развитый слух, импровизировал общий порядок из общего хаоса шума, который вне блага.

Звуки, похожие грубо по своей бойкости грубого тембра на шарканье голосовыми распухшими связками, как ангинозными, напоминали по трепету ритма готовые цельные фразы, произносимые порознь якобы хором:

— И пашем, и пляшем!.. И пашем, и пляшем!..

Ага, только вам и плясать.

— И пашем, и пляшем!..

Это же надо, какие народные пахари, думал он иронически, но крикуны-полиглоты повторно твердили свое:

— Пашем и пляшем!.. У нас урожай!..

Безногие пахари, думал он.

А те беленились и фыркали сызнова:

— Пашем и пляшем!..

— Оно!..

— Тсс!.. Оно — здесь, оно — ходит…

— Оно — прячется, передвигается молча ногами…

— Как оно постарело, как истощилось и как истаскалось изрядно по грязи…

— Пашем и пляшем, оно принесло табаку…

— Тихо вы, гнои! — почти матерился распущенный, либо рассерженный, либо расстроенный, либо растроганный Карлик. — Я кто вам? Я вам оно разве? Ну, хватит! Я тоже пашу на работе… Доброе утро!..

— Врет еще!.. Врешь, извести с этой целью?..

— Доброе? Тьфу насчет утра!..

— Карл, а тебе ваше тулово служит обузой для головы, когда сама голова бывает обузой для тулова?

— Зверь оно, зверь! Оно рыбой жратвует, я видел…

— Это не зверь, это змей вертикальный, когда встрепеняются множество ног…

— У него две ноги на такое количество мяса…

— Рифмую, дверь — зверь!.. Она дико непредсказуема, то закрывается, то раскрывается, то закрывается…

— Рифмоплета-зануду по морде харчком укокошу.

— Карл, я прошу проходимцу-профессору выговор! А то врежьте пощечину.

— Пощечину мне, стихопес?

— Обязательно врежьте пощечину хаму ногой врукопашную.

— Зачем это ногоприкладство, папа?

— Нагогочусь… Есть еще рифма, зверь — дверь!..

— А до того, рифмоблуд, у тебя было что?

— Дверь — зверь! Это разница. Наоборот у меня получается лучше.

— Не лязгай, не лузгай.

— Спокойно, спокойно вы! — пробовал окоротить их истерику писарь. — Одумайтесь, если, надеюсь, еще не забыли, как это делается.

— Кыш! — орали на Карлика монстры. — Пашем и пляшем, уйди!.. Кыш из этого дома, сам истезайся цифирью, глаголью хрипи до напряга морщин, освещая…

Вечером у головы номер один угораздило мало-помалу прорезаться призраку нового зуба.

Номер один ощерялся, кичился новинкой.

— Действительно, зуб, а не зуд и не шут изо рта, — набалладил ему кто-то сбоку по левую сторону в ухо.

Помезану, — так уважительно, так уменьшительно-ласково переиначил он имя сестре, — Помезаночку не дозовешься по-братски за стол усадить.

Она вовсе не дура.

Настропалилась отроковица-сестрица по небу парить и взмывает отсюда поверх облаков, околдованная высотой.

Карлик уже вторые сутки держит открытыми настежь окна квартиры.

Пролетая над эспланадой ревущего, рьяного, будто бы пьяного, моря, сестра Помезана кричит ему песенно что-то свое. Карлик ей тоже по-своему:

— Боязно мне, Помезанка. Вдруг если сголу, как якобы сослепу, ты на сей раз оборвешься в акулью закуску. Давай поскорей возвращайся.

— Жди меня, братик, я скоро.

Глава вторая. ПОМЕЗАНА

………………………………………………………………

и т. д. и т. п.

Это не для печати.

Глава третья. ИЛЛАРИОН

Очень известная шишка рассказывал.

Я рано вцепился в утопию тьфу-бытия молодыми зубами познания. Вцепившись, я всенаучно статейку свалял обывателю, дескать, обрыдлое тьфу-бытие, под эгидой которого мы загудели несчастно сюда напрокат, облапошило нас, охмурило, что будто бы мы генералы природы. Какие же мы генералы?

Какие же мы генералы, когда человек, удостоенный чина дурак, остается транзитной сугубо фигурой пути восвояси на кладбище?

Статью напечатали в траурной рамке с портретом автора.

Вторая статья была круче — там я зарекся, помру самобытно.

Беспечные жертвы закона свинцовой занозы в аорту, писал я, какие же мы генералы, когда генерал обречен уподобиться тле на цветке, потому что шальную, глумливую пулю, попавшую горлу, никто не способен отхаркнуть обратно в оружие по траектории вылета?

Горькая правда, что все мы заранее смертны, стращал я, делает эту цветочную пыльную-пульную жизнь издевательски, как идиотски, бессмысленной жизнью, куда на свои похороны родимся насильственно в ужас убоя за каплю нектара, в оглобли тяжелой поденной работы, в оскомину простенько робкой судьбы, где родившийся будет унижен изъятием из обихода, то бишь он будет однажды никто не по собственной воле.

Нам остается только самоубийство как единственный выход уверенно распоряжаться собой по-хозяйски, — но в этом у генерала должна быть эстетика чести, не правда ли?

Сладкая правда?

Сладчайшая.

Третьей статьей, где поклялся, что скоро хлестово помру впереди стариков и детей, началась операция непослушания тьфубытию. Людишки поверили мне предварительно на слово. Сначала неглупые кум и кума поддержали мои постулаты по-свойски поочередно прыжками в омут. Естественно, прыгали спьяну. Следом и прочие психи народа меня поддержали — кто на храпок истыкал иголками тощие вены, впуская, вливая туда наркотик, а кто на веревке за шею расправил отвисшую радикулитную спину. Помнится, некий сподвижник учения, будучи нашпигованный на девяносто процентов огульной соленой водой в организме, публично засох, объявив у себя голодовку протеста на пляже, — ныне внизу моего мавзолея миляга музейно покоится весь искареженный, как ископаемый, словно плебейская мумия вяленой воблы в историю. Как экспонат. А другой замечательный наш ученик — артистик. Он ошарашил общественность опытом исчезновения вместе со сценой капеллы на спевке. Бесследно размытый тогда на волне колебания звука, тот Яшка в очко мирового сортира пропал, изойдя на пронзительный тенор. Это слишком искусство. Был Яшка — нет Яшки. Ни праха, ни пепла. Но все-таки детский, давнишний рентгеновский снимок утробы на память о нем обнаружили — дошлые внуки на память о нем обнаружили. Внуки нашли героично в альбоме потомства гастрит изнутри да прямую кишку наизнанку.

Был Яшка — нет Яшки.

Гастрит и кишка.

Мне самому почему-то везти — не везло.

Мне сгинуть отсюда мешала на редкость ответственность автора модной теории. Там у меня вновь и вновь открывались отдельные прыткие новости, шустрые блестки большой глубины — мне хотелось ее до конца распоясать и густо снабдить афоризмами, чтобы затем эти перлы добра-серебра принести философски на суд опаленной толпе читачей.

Правительство забеспокоилось, ибо людишки, читая меня, разумеется, массово дохли. Народу грозила повальная смертность, и некуда было державе девать его битые кучи костей, которых у каждого трупа дохлятины более тысячи штук, а министрам отпущено разума на размышление меньше наперстка на всех. Они, закулисно мыча, думали-думали, все, что могли, передумали, перемычали, когда, наконец, у соседней строптивой державы, страдавшей врожденно чесоткой, наняли на золотые запасы… на золотые запасы… наняли… кавалериские части… Кавалерийские?.. Надо же, слово какое ты правильно блеешь и знаешь… Я тоже люблю научные термины… Ка… либо ко… Коварелийские?.. Ну, жеребячьи — понятно?.. Конскому войску защиты наметили скудную цель — одного меня саблями вырубить и зацензурить.

Я вышел и вынес орде на прощание тихое теплое слово напутствия:

— Рубильники! Раннюю смерть от удара по лбу принимаю наградой счастливого случая. Мне ваша свора — до Гулькина…

Лошади, выслушав, оторопели, заржали душевно, попадали навзничь, а пешие всадники — молча крошили себя палашами.

Так и закончилась эта неравная сеча вничью.

Кстати, министрам отставка была на сей раз обеспечена. Взял я, конечно, верховную власть и не первое красное лето красиво хожу в аксельбантах, а кто такой Гулькин, ей-ей, не знаю. Хочешь, ответствуй мне, чем он известен. Или твои плодородные думы снова куда-то на поиски вечного духа далёко направлены? Дух — это мистика. Лучше про Гулькина — что за персона.

Послушай, тебе наденут аркан, и дух у тебя под овчиной мгновенно покинет обноски трусливого тела. Вот и вся вечность. Или ты не согласен?

Я чую, тебе не по вкусу мой звон отклонения в исповедь. Я раздражаю тебя, да? Не нравится, может, еще моя внешность? А моя власть у тебя вызывает икоту с испуга? Не нравится внешность и власть?

Я внешне похож, это знаю, люблю, на хорошую связку бананов. Опух и свиреп. А свиреп — от угодников и подхалимов. Я только снаружи маленько свиреп, а в интиме души — часто писаюсь.

О власти слова запомни.

Приятственна всякая власть, если, конечно, располагаешь ею.

Таковы, Карлик, истины, до которых умельцу рукой падать, если, конечно, рука твоя длинная.

Что? Снова прищучил я тебя? Как я прищучил? А как и раньше. Когда ты на дереве был и свалился. Мы с этим еще разберемся потом, отчего ты свалился, какая была твоя тайная цель опорочить идею.

Глянь-ка сюда — сто томов!..

У меня сто томов, я писал их один, они толстые-толстые все, ты завидуешь!..

Ах, это, по-твоему, чушь? Это — количество, не переходящее в якобы качество? Что, что, что? Кому там известны какие три случая, когда получаются толстые книги? Давай раскрывайся последними картами, как и когда, почему получаются толстые книги взамен афоризма. Ну, первый? Первый, когда продолжительно долго доказывают именно то, чему сами не верят? Интересное рассуждение — плохо, что длинное тоже. Второй случай жду, не тяни кошку за кишки. Стало быть, это — когда на душе ни копейки таланта что-то сказать и сказать, увы, нечего, вот и льют они жижу на пустоши каждой типично раздутой страницы тщеславия? Мне твоя партия мыслей до Гулькина, понял? Я золотое перо поколения, понял? Я совесть его проходимцев, основатель, утеха. Кто графоман, опосля разберемся.

Чем я, гляди, не Сократ?

А теперь еще сбоку гляди — не Платон?

И возвращайся на круги своя в отведенную камеру — там обезьяне комфорт и кроссворд.

Или — нет! Я сейчас уши заткну войлоком, а ты свое мнение снова сбреши. Впустую, конечно, глухому, но как у тебя сгоряча всего-навсего мыслей за целый день остается там узенькая полоска поперек одинокой страницы, поделись опытом.

У меня самого вихрь идей постоянно присутствует, а ты вот узенькую полоску намысливаешь едва-едва за день.

Ибо лентяй.

Вспомни-ка, много-много писать и писать — это похоже, по-твоему, на переедание?

Далее что насулил, еще помнишь? Я чье перо? Мыши летучей перо, по-твоему? Как, уже не перо? Тогда кто? Скоробей? Спасибо — вручил аттестат!..

Изыди… Не слышу, впрочем…

Деревня Шнурки мыкала время в ущелье — на дне.

Пятнистый клочок обозримого неба давал ей прожиточный свет и тепло на дальнейшее благополучие. Солнце кривыми лучами туда проникало кривыми путями.

Вокруг ущелья, где, мыкая время, думали думы Шнурки, разросся, раскинулся лес и лежала большая равнина. Пенаты людей, вероятно, разумнее было бы располагать именно там, а не в яме. Но суеверные жители, боясь эпидемий, не селятся на сквозняке.

Ни бабы, ни мужики Шнурков еще не постигли науку цифири, но меру вещам они знали нисколько не хуже нашего брата.

Пенаты с удобствами для продолжительной жизни деревня себе собирала хоромоподобные. Кормила-поила деревня себя делово без опеки товарного внешнего рынка, который своей конъюнктурой туда не проник и доныне. В амбарах и на чердаках у хозяина каждого дома стоит ароматический дух изобилия всяческой снеди. Лен и редиска под окнами каждого дома росли сообразно потребностям, а шкурная кожа домашней скотины шла после выделки на производство гармоний.

Сообразно потребностям огонь и железо для кузниц они добывали себе воровством у вулкана — дряхлый вулкан оказался ничейным, однако пока не погасшим.

Утром июльское вёдро манило крестьян обрести напряжение мускульной силы, где человек и природа на редкость едины. Стояла пора сенокоса. В эту нелегкую пору порухи зеленого верха жуки, земляные красавцы, панически между корнями растений трясутся, что всю популяцию, всех их отловят, отловят и скоро сожрут оснащенные косами хищники. Напрасно трясутся. Пора сенокоса — грибная пора. Шампиньоны кругом у корней молочая натыканы к употреблению. Поэтому кушать усатое мясо жуков у косца нет охоты.

Косы, как острые молнии, падали вниз и вперед, отсекая пушистую гриву травы, поднимались и падали снова. Звенели, шуршали картавые косы по стеблям. Из этого звоношуршания косы хитрили составить одну задушевную, звонко шуршавшую фразу, которая, кажется, не лишена была смысла, хватавшего за сердце. «Любит — не любит, любит — не любит». Эти слова говорящей косы заглушали собой летний шум и другие шумы на лугу. Сами крестьяне трудились азартно до признаков изнеможения, трудились они до непрошеной боли, которая хуже горчичника жгла в онемевшей спине, трудились они до корявого пота — пота ручьями по брюху. Любит — не любит. Уже пополудни рабочий народ, отдохнувший за время большой передышки, снова бросался косить и потеть, и коса мужику говорила про бабу подначливо: любит — не любит, любит — не любит.

Издерганные, растормошенные ворожбой не по делу, косцы возвращаются в избы страдальчески запоздно. Мужик изощрен и велик убедиться, что струями нежного шепота любит, и как еще любит опорная женщина грубую плоть у тебя до последней морщинки, — любит и как еще любит, а длинная ночка сама потакает ей в этой любви. Не торопись успевать, и балдейте на пару, покудова ночь-серебро не сокроется тихо на поле за лесом.

Однажды среди состоявшейся ночи раздался чужой человеческий вопль из избы старика Балалайкина Борьки.

Ночь эта…

Ночь эта была последней для деревни Шнурки.

С оравой нахалов-единомышленников Илларион инспектировал области, что расположены справа по географической карте, — в этом углу государства таких областей было несколько.

Нахалы конспиративно хромали на костылях и в обмотках, изображая калек обнищавшей среды подворотен. Эх, если бы такого калеку, мечтали нахалы, кто-либо позарился стукнуть!.. Эх, если позарится двинуть ухватом!.. Если позарится, будетулика — разграбим обидчику сад или храм…

Охая конспиративно, стоная с ухмылками, двигалась эта комиссия физиономий гуськом из имперской столицы по некультурному волглому лесу, где только черт-те чего не цвело вперемешку с ягодами росы, похожими на прозрачные бородавки. В однообразии хаоса леса нахалы нашли себе развлечение, считали деревья по сторонам. Уже на четвертой просчитанной тысяче вспыхнула между нахалами склока сомнения. Кто-то назвал окончательной сумму три тысячи двести стволов, а кому-то подобные цифры казались опиской статистики. Три полновесные тысячи плюс еще триста два дерева кряду. Ваши три двести поэтому — вздор, а не лес.

У любого нахала, кого ни возьми, глаза мимосмотрящие. Нахалу присуща размытость оптической точки, нет у него центра тяжести взгляду. Но главное сходство нахалов, — оно здесь и главное свойство нахалов, — оно состояло в отсутствии… Что за чудные слова: состояло в отсутствии?.. Главное сходство нахалов, опять ухожу не туда, состояло в отсутствии нравственной воли на взлет. Или не взлет, а хотя бы подъем ото сна.

Вот идет Икс, а вот — Игрек. Оба в отряде нахалов уже ветераны по всему фронту грызни за пристиж. Оба, неутомимые, неутолимые, по непутевому перебивались из осени в осень обновками на шармака. Ну, например, этот Икс опоясан алмазами виноторговца, какого легально когда-то пугнул острогой по виску. Зато нахал Игрек закончил образование. Чтобы дипломом отличника шибко смутить Икса в отместку за виноторговца, какого тому на поживу послала судьба, нахал Игрек окончил астральные курсы на верхогляда провинции, где перенял у друзей-звездоплетов осанку да легкую поступь, а молодую жену — силком одолжил у зубного врача навсегда.

Нахал Икс, это было нормально, подсиживал Игрека, возненавидев его за рулады, которые тот исполнял услаждающе.

— Три тысячи триста-а!.. — пел Игрек эпифору голосом юного тетеревенка.

Был он изнеженный, был избалованный взбалмошно сызмальства. К Иллариону корыстно примкнул озощряться по части греха на широкую ногу.

— Ты не сверли меня, сволочь! — Икс, у которого злоба затмила дубами рассудок, оскалился на сотоварища.

Не было средства заполучить у того щелкопера золотое сечение горла, присвоить удачу вибрации звука, не было нитки, чтобы тянуть у него свистокрылую трель из рта на себя.

— Три тысячи триста-а! Пожалуйста — веники либо венки…

— Вози меня вдоль и поперек! — Икс, озверевший в итоге провала приватизации голоса, больше не мог утерпеть и вскочил Игреку на спину, как ишаку, продолжая браниться. — Хребет обострил!.. Окончил астральные курсы, но будешь отныне внизу… Подо мной…

— Выразительно цокаю, всадник? Одобри, не ври.

Жизнь — это вечное верх или низ.

Игреку надо подробно запомнить удары наездника — ляжками, словно котлетами, по животу.

Назавтра, возможно, скакун-обученец испробует эти приемы жокея — поднаторевший, прожженный, пришпорит Игрек избранника-дебютанта, которого будет уверенно драть у себя между ног.

Илларион обходил, огибал обгорелые пни.

Комиссия, шествуя сзади, наткнулась ему на пятки.

— Тише, мозоли когтями попортите! — шепнул он, отскакивая вприсядку.

Нахалы-сподвижники падали ниц и лизали возможные раны кормильца, спеша на карачках и сызнова падая. Монарх эти бритые морды пинал обнаженной пятой, потому что щекотно лизали. Босая пята впечатляла своими размерами вполкирпича.

Несколько дней монарха тошнила тоска меланхолика.

Всякий раз удручали монарха пейзажи напрасных окраин, избушки, торчащие наперекос и всегда поперек его взора, — скорлупки барачного блеклого типа были несметны числом и фактически — вне досягаемости. Монарх изнемог от искуса войти вероломно во все прокопченные двери, войти во все дыры халуп и скорлуп, испытать обывателей на поклонение, вызвать их оторопь и покуражиться. Войти во все дыры на свете немыслимо. Значит, и власть у него не вполне козырная, по существу — как условная, как удел импотента на фоне гуляющих юбок. А хочется пробы на зуб, а не просто, когда видит око.

Самые хитросплетенные планы проникнуть инкогнито на глубину во глубинку народа терпели фиаско. Молва на местах опережала визиты комиссии. Монарха повсюду встречали народные пьянки, но все — в его честь. Оказывается, на расстоянии за километры до сельских околиц о нем уже знали, что прется сюда. Причиной прокола секретности были не происки суперагентов, а сапоги к юбилею. Знакомый лояльный сапожник изготовил ему на заказ эти громкие раструбы, предусмотрев оглушительный скрип у подметок.

— Это чтобы не сперли нечаянно банщики…

— Да, да, чтобы не сперли, — соглашался монарх. — А что, слушок есть?..

Илларион обрешил отказаться напрочь от обуви как от услуги прислуги, подвохи которой накладны. Монарх, ежедневно меняя внезапно маршруты, шагал обходными путями по бездорожью, крался босой по-кошачьи.

Сподвижники сзади, нахалы комиссии, немедленно тоже разулись, увидев его натуральные старшие пятки живьем.

Когда комиссия вдруг одолела препятствия леса, то вышла босая к аграрному полю гречихи, но здесь обнаружила новую драму, что члены комиссии вроде бы сами нисколько не члены комиссии, наоборот, они даже нигде на земле не находятся, что непосредственно данного поля гречихи на карте не видно.

Карта по старости лет изорвалась, и нужный лоскут у нее потеряли.

Всякий бродяга, кому хоть однажды судьба подсуропила драмой, кому навязала беду заблудиться, помнит и панику, помнит и чувство потери себя, страх ощущения вашей ничтожности, вашей никчемности. Вы больше никто. Правда, покуда нахалы валандались и горевали на тему своей повсеместной безбытности, слезоточиво покуда мусолили нонсенс отсутствия прежнего самосебячества, слева неожиданно возникла в ущелье деревня Шнурки с опознавательными дымами кухонь и кузниц.

Это шик, отметил Илларион ухоженную деревню Шнурки, что выделялась из обязательного рабоче-крестьянского хаоса, где постоянно монарха трудящихся гнуло ко сну по причине большой безалаберной бедности граждан и мусора.

Здесь у ворот — и также направо-налево муры — не было свалок.

У каждого прочного дома стояли станки для вязания платья, гуляла большая свинья, кошкой млела кошка, творился хозяйский порядок и толк, и лужайка была вместо лужи.

Вокруг обитали веселые местные жители разного пола.

Тесно кольцом обступившие группку гостей мужики с ихними бабами ждали тактично начала знакомства.

— Почему вы притихли, комоды? — гавкнул Илларион и затопал обеими руководящими пятками на любопытствующих аборигенов.

— Ага, — подтвердили нахалы. — Наставить им оплеух?

— Языки проглотили при виде меня, — догадался монарх. — Обогревательный митинг устройте.

Нахалы нафыркали гамму сгущенной серьезности.

Главнейший нахал из охраны монарха тотчас отозвался, тотчас оказался на митинге первым оратором и прозвучал убедительно речью для простонародья пространства.

После него с этой же речью шумно выступили другие нахалы, кто помнил ее наизусть, ибо тоже зубрил ежедневно по два часа кряду взахлеб ее страсти на случай рождественских елок, а также на все посторонние случаи жизни.

Речь их, естественно, посвящалась Иллариону.

Монарх, обрисованный средствами сборно-служебного сленга, был еще знаете кем?

Его называли кувалдой, стропилой, сохой, дирижером оркестра слепых музыкантов.

Ему ничего не мешало многажды быть этим и тем.

Отец-одиночка народов, он освещал им акварелью дороги.

Наблюдая манеру толпы канителиться, тот отец отслеживал оси базаровращения подле него. Странная, страшная шатия собрана подле него — вся краснорожая, как алкаши первомайского хода, гонимого музыкой на барабанах.

Монарх изучал ее сверху, следил ее донизу.

Вроде бы вся краснорожая, наша, — но далеко не такая присущая хроникам опухоль. Она — старомодные лапти с онучами — вся подозрительно весело шепчется, квакает, определяет и недопустимо скалит окрепшие спелые зубы, похожие на кулачища. Не признают эти лапти с онучами подлинник — явочный фактор истории не признают они за своего верховода, не принимают его за монарха, но принимают его за хмыря на подхвати потери соплей. В общем, у них или гонору невпроворот, или семья не шурупит устава на дыбе.

Смеются?

Смеются хохашки!..

Монарху — не до веселья вместе.

Вредила монарху работать успешно монархом одна заскорузлая здешняя бабка Матвеевна Фроська, которая пялила в Иллариона, глядя в упор и в укор, оловянные зенки-гипнозоносители.

Злейшая ведьма, подумал он, и повернулся к опасности боком, а то припаркует еще золотушные струпья ребенку на лысину — век опосля нервными тиками будешь икать у зеркала.

Нахалы, слегка повздыхав и покрякав, округлили дубляж одиозной вступительной речи:

— Не двигаться, чтобы кого не пришлось убивать. Улыбайтесь и ждите порядка. Просим у нашего батьки.

Вынесли коврик.

Илларион обработал его, попирая пятками мех.

У шнурковчан, у толпы населения, брякнула реплика:

— Запачкал, а чтобы на стенку повесить!..

— Удавы! — Маской при помощи светозащитных очков Илларион игнорировал отзвуки плебса.

В ярких очках и на коврике помолодевший монарх оживился. Мгновенно какая-то дурь изнутри, передернув его колесницу внимания, преобразила монарха, создала монарху привычный комфорт одержимости на крутизне сатанинского ража молоть языком околесицу. Как откровенное свойство простого характера, дурь у него выползала на морду помочь его власти снаружи. Монарх уважил артистично практичную дурь изнутри для наружности. Благодаря небось этой хвалебной воробушке, народоначальник Илларион осветил академии, стрельбища, тюрьмы, полотнища, клубы, пекарни, больницы, столбы своим именем — именем Иллариона. Куда ни входи — видишь имя большими печатными буквами. Напоследок отзывчивый малый присвоил его, то бишь имя, себе самому вторично за большие заслуги.

Конферансьешки-нахалы стремглав объявили, дескать, Илларион имени, дескать, Иллариона вам указующе выскажет истину-матку не за глаза…

Поплевав упрощенно себе на ладошки, монарх имени, дескать, Иллариона перекрестился находчиво для показухи.

— Крестьянены! — рявкнул оратор увесисто.

Этюд о любви не давался.

Карлик искал Атлантиду, но, сколько ни млей, здесь ее дружески прятали, не вызывали на подиум, а время — не ждало.

Не башня, где был он устройно дублером, а здесь, в этом этюде, где Карлик искал и ничего не нашел, он и прожил активную по гениальности жизнь.

— Крестьянены! — рявкнул оратор увесисто растормашенной толпе, но тотчас убавил усердия на полтора децибела примерно, когда неожиданно снова споткнулся глазами на бабке Матвеевне Фроське. — Вы сладкое, задники, любите?.. Любите сладкое?.. Любите?.. Всех угощаю конфетами, кролики!.. Всех угощаю небрежно конфетами…

— Всех — это зря! — тужили нахалы.

— На всех и не хватит… Эй, ты, лохматый, что вял? Усопаешь? Иди — познакомимся… Тебя как-то зовут или нет? Или ты безымянный в овраге промежности выкидыш?

— Я Борька, — смущенно спросонок ответил известный шнурковский драчун и молчун. — Я, кажется, Борька.

— Что значит Борька? Далее как аттестуют? Отвечай, говори, не размазывай кал у мундира, пока не просохло.

— Не знаю, как оно далее, — покаялся чистосердечно драчун и молчун.

— А думай — неплохо получишь. Оно — пока сохнет и ждет.

— А Борька, может, имени Борьки? — моргая, догадливый Балакайкин изумился впервые себе самому.

— Что значит — имени Борьки? Ты до того не дорос, и вообще — не хами, не моргай человеку по-нашему… Крестьянены, жалую Борьке пригоршню лакомства, как обещал!.. Удавы, сиречь уголовники, как обещал…

— Угольки? — Борька, держа монпансье, мечтал о свободе вернуть эти камешки страннику, чтобы затем удалиться по-прежнему в односельчане.

— Конфетки — все как одна!..

— Как угольки.

— Задумайся, сколько тебе привалило правильно.

— Счета сроду боюсь, — отвечал ему Борька. — Потому что, когда не считаешь, оно все, что надо считать, оно целиком остается здесь, а подсчитал — его мало.

— Дикарь — а дурак!..

— А быть умным — опасно.

— Да нет, ерунда!.. Хочешь учиться — гляди!.. Вот это, по-твоему, что?

— Грязный палец.

— Учиться хочешь? Учись у него. Что лежит у тебя на ладошке, вспомни.

— Конфеты. Вы сами сказали.

— Где первая штука среди всего вороха?

— Где?

— Вот она, вот она, Борька!.. Рядом уснула вторая конфета для разнообразия. Вторую запомнил? А дальше что?

— Что?

— Третья, четвертая, пятая.

— Ну?

— Третью, четвертую, пятую видишь? Они, Борька, тоже конфеты. Шестая…

— Конфета?

— Шестая — конфета. Седьмая конфета не хуже шестой. За ней пошла сразу восьмая, которая тоже не хуже седьмой… Все… Пишу на блокнот эти факты…

Покуда монарх импровизировал острозаточенной палочкой необходимые тексты, фиксируя наше слабовековье, Матвеевна Фроська сочувствовала страннику, словно бы сыну, который слегка ни того ни сего.

Контуженный, думала бабка Матвеевна Фроська, жалея монарха.

Весь обносился, похерил обувку, поэтому лапы раскисли топтать утомленную почву.

Бродяга содержит ораву друзей-прихлебателей, так они сами сказали, мол, ихняя шайка на шее поводыря.

Такой сердобольный мямля.

Борьке лекарствия дал, облегчая по кашлю.

Борька ночами дохает — ужас один это слышать, а слышно.

— Ты где, продолжаем урок. — Илларион оглянулся на Бабалайкина. — Повтори мне, что мы прошлый раз изучали, попка-дурак.

— Их изучали. — Борька смотрел испытующе нагло.

— Сколько там их у тебя, подсчитай.

— Здесь эта по номеру первая, да?

— Ты не мнись, урок отвечай. Мда.

— Здесь эта шестая по номеру.

— Как она сразу шестая? Которая?

— Кто ближе четвертой валяется посередине.

— Стоп! У тебя, дорогой негодяй, сплошь ошибки. Где третья?

— Вам она, что ли, родня? — Балайкин отлынивал от устремлений сотрудничать искренне.

— Пятую вовремя надо назвать или нет?

— И седьмую? Съел их, а были…

— Мошенник!..

— И сплыли…

— Сразу же проворовался!.. Примкни к остальным и послушай… Все, несмотря на существенный зуд естества, послушайте вдумчиво, прыщики!.. С этой минуты ваша провинция покорена, вы согласны?.. Хотите ко мне под эгиду? Под иго? Спасибо, ребята. Мое государство, куда всей деревней поштучно, подушно, пошкурно беру вас, орлы-мужики, под уздцы на поруки, мое государство, чтобы вы знали, Страна Лизоблюдия, краше других… Там, у других, обострение противоречий. Понятно? Здесь у меня, куры-бабы, живем иначе. Страной правит аристократия, наука. Сейчас объясню, что такое наука… Наука накаркала цивилизацию, предусмотрела паяльник и поезд… Эй, Борька, сочти, сколько верст у тебя до Парижа по железной дороге пешком… А пока, предлагаю, запомните день обнимания вашей деревни с империей!.. Дескать, юлило, запомните, здешнее солнце, густо росла на блины беспризорная рожь, а старуха… Старуха зачем еще здесь?.. Ей пора провалиться…

— Нет, я по грудям обращаюсь! — ответила бабка Матвеевна Фроська. — Болят окаянные. Борька по кашлю с удушьем устал, а меня доконают они.

— По грудям? — Илларион аж отшатнулся. — Кто тут еще по грудям? Я хочу жрать, а не тискаться.

— Жрать, а не тискаться! — повторили нахалы.

— Попрежде потеха. — Монарх извлек из-за пазухи странную вещь и прищурился, слушая, как она звякала будто бы шпорами в окна. — Потеха, согласно закону, положена после торжественной части на митинге.

— Время потехи, время потехи! — завыли нахалы. — Где ваше солнце, деревня?

Странная вещь у монарха в руках напоминала гранату на ремешке — монарх отверткой ногтя царапнул ее механизм, она не взорвалась.

Илларион изуверски прищурился:

— Видите, сколько чего?..

Вещь оказалась ахти какой псевдогранатой по типу своей конструкции.

— Где ваше солнце? — пытали нахалы деревню.

— Заглядывает иногда по средам, — ответствовала со вздохом обиды на солнце деревня. — Вот оно, кстати.

— Редко заглядывает, а наши часы на посту день и ночь! Они день и ночь ударяют удары, считая течение жизни. Жизнь отстает, а часы — никогда.

— Долго мне ждать окончания прений? — хмыкнул ехидно монарх. — Я теперь ихнее солнце.

Кодла забегала бесами перед очками начальства. Прилюдную критику приняли все хорошо, как укол острия между ребер. Являя готовность исправиться, каждый спешил отличиться.

— Где там указ о порядке потехи? Стране покажи.

— Вы сами возглавите читку? — Ближайший по штату нахал и хранитель указа мгновенно поднес его монарху.

— Возглавлю, но документик испорчен изрядно. — Монарх обнюхал указ. — Изрядно листки твоей торбой пахнут.

— Убрать?

— Убери, сам огласишь эту вонь.

— Усек.

— Оглашай помаленьку.

— Граждане! Для воспаления плоти…

— Болван или кто?.. Для воспаления?.. Для воспарения… Для воспарения… Для вос-па-ре-ния!..

— Для вос-па-ре-ре-ния?.. Запоминающе… Граждане, действительно, для воспарения плоти на сушках указывается…

— Надо же так исказить! Еще сушки! Где сушки? Там — иначе. Не плоти на сушках, а плоти насущной… Пора в эмиграцию…

— Да, да…

— Что «да, да»? Мне пора в эмиграцию?..

— Да, на каких еще сушках, если тут оно сказано — как уточнили. Для воспарения плоти насущной народу ввести по стране комендантские дни потехи.

— Ввести насовсем, — обнадежил общественность Илларион.

— Особые самоуправные дни расточительства, пьянства, разврата.

— Разврата! — выкрикнул, очумевая, монарх.

— И дни кумовства, хвастовства, мордобоя, — перечислял исполнитель указа далее.

— Все равно каждодневно крадете, но календарные дни воровства, календарные дни вас обяжут — упри по закону…

Деревня соборно вникала в указ.

— И будут еще впереди фейерверки, где сможете бить у соседей носы, потому что простому народу как удовольствие против обыденной жизненной прозы нужны всевозможные праздники, — польстил, искушая деревню, хреновый хранитель указа в архиве зловония торбы. — Мне продолжать?

— Открой-ка, минуя страницу, параграф эротики.

— Пятый? Публично дозволены секс и насилие без одеяла. Как объявили потеху, не мешкайте, хватайте за попу… Знаете, попа где?.. Показать им?

— Обойдутся, пусть они сами додумают это.

— Можно хватать одинокое либо замужнее, чтобы похабно хотеть его…

— Стой! — дал отмашку монарх. — Это вздор! Это кого здесь им? Это которую вся по грудям? Это некого.

Деревня без оптимизма прослушивала чудные речи пришельцев и хмуро молчала в ответ, обмеряя в уме чертовщину, как ей понимать их устройство потехи. Нос у соседа не заслужил избиения, добрая тетка Матвеевна Фроська подавно слыла хлебосольной хозяйкой при муже, который не даст оскорбить ее честь. Если пусть этой потехи не будет, а будет игра на гармошке…

Деревня почти полчаса неподвижно думала.

Мол, это разве потеха?

Монарх и нахалы, конечно, могли применить убеждение силой.

Но Балалайкин осмелился снова приблизиться к Иллариону:

— Тхе-тхе… Не побрезгуйте выслушать…

— Откашляйся, Борька.

— Тхе-тхе…

— Ну, что? Что ты мне скажешь, откашлявшись?

— А мы, Ваша Светость ученый, подумали малую просьбу подать.

— Если малая просьба по малой нужде, разрешаю.

— Вы, как ученые люди, когда натощак… Откушать еды можно проще… Дело к обеду… Баранчик упрел и годится на блюдо…

— Баранчик? Я на диете.

— На травке, что ли? — Борька помялся. — Такое пузцо накопили неужто на травке?

— Ну? Какое пузцо?

— Да не всякий сундук уместит его целиком, а сами на травке?

В избе старика Балалайкина Борьки монарх обжирался бараниной.

Вскоре монарху на стол уложили красиво свинью, запеченную в яблоках.

Он ел и рыдал.

Остервенело рыдал, истязая клыками свиную кисту.

— Мать чесна! — дивился мысленно Борька. — Что за поруха? Куда же все влезло?

Нахалы бдили на страже с улицы.

Монарх отбрасывал им огрызки через окно:

— Диапедики, будьте любезны — гимн! Ублажайте меня до конца.

Нахалы заместо скрипучего по лесу ветра заныли какое-то гнусное пение.

Борька, печально взирая на гору костей филигранной работы, пошел из избы по другим интересам, — изба тошнотворно давила на грудь атмосферой, — запахи приторной пищи с угаром удушья погнали спасаться во двор.

У Борьки возникло предчувствие, что посреди прослоенного неба находится где-то высоко твой брат, — о нем ясновидящий в эту минуту Борька ни разу не слышал и все-таки знал его там.

— Эй, ты, старик урод! — окликнули Борьку.

Подле был юный балбес из отряда монарха.

— Тебе папироску, не рано ли начал? — улыбнулся Борька.

— Вези меня, старче, верхом у тебя на горбу по деревне, чтобы все видели! — вякнул юнец.

У старика драчуна задрожали поджилки:

— Ты, сирота, не дури.

В уборе текущего лунного золота небо слоями ползло мимо крыш и верхушек осин.

Эти деревья, фактически густо-зеленые, были фактически рыжими.

Но дрожь, овладевшая Борькой, трясла старика на другом основании.

Со смеху.

Борька хотел и не мог обуздаться.

— Тебе почему хорошо? — нервничал юноша. — Кто сирота — разберемся! Читай мою ксивную метрику, где все написано… Законного брака потомственный…

Борька порядком устал и разбито вернулся домой, как израненный жалом осы.

Немного слащаво зудела спина, запотевшая после вибрации, вызванной взрывами хохота.

Монарх, указуя на кошку, спросил:

— Съедобная?

— Кошка-то?

— Честь отдает? С улицы в избу вошла — сразу лапами честь инвалиду.

— Ваша Светость, ужасно блудливая тварь.

— Изволь отчитаться подробно, как оценить это. Разве народу понятно, кто светость и где твоя кошка в услышанной реплике? На слух ерунда получается, будто бы светость — ужасно блудливая тварь.

— Я про кошку подумал, а вы понапрасну себя подставляете.

— Не думай про кошек. От них, Борька, мыши разводятся. Да, да, мышей сами кошки разводят. Это у кошек уловка, тайный тактический ход уцелеть и прослыть убедительно стражами сала. Порви свою, мыши тотчас исчезнут. Если не справишься, пса на подмогу пришлю.

— Большая собака?

— Большая — с хвостом!.. У меня на груди чья медаль?

— А неужто собачья?

— Хочешь орден?

— Орден? А какой?

— Горбатого первой степени, как у министра, пожалую, хочешь?

— А собаку? Большая собака в хозяйстве нужна.

Покудова гость аккуратно раскладывал оползни брюха плашмя в углубленной постели за шторами, где приготовили пуховики, Борька навытяжку возле Матвеевны Фроськи вдоль узкого теса палатей дремал, уступая сознание первому сну.

Где-то звенела собачья медаль.

Он упал и проснулся.

Когда Балалайкин упал, он уловил отголоски повторного звяканья — между тарелками наверняка набирает очки блудливая кошка.

Старик изловчился впотьмах ошарашить ублюдицу плетью. Деревню потряс оглушительный вопль, и вопила не кошка. Вопил оглашенно монарх.

Огретый неласково Борькиной плетью по голой спине, венценосный растяпа-разиня подпрыгнул и выпрыгнул аж из избы, нагишом улетая в окно со стола:

— Ребята, мя-яте-ежж!..

Он озирал из окопного свежего рва непосредственно жуть у деревни Шнурки.

Туда нагнетали форсунками бяку горящей химической слизи.

Монарх излучал из окопа свое сладострастие на предстоящие новые смерти деревни Шнурки, где проходили последние муки, последние крики, последние корчи сопутствующей белиберды, когда перископ у монарха споткнулся видоискателем о Балалайкина Борьку с ухмылкой, значение коей монарх оценил отрицательно, как издевательство заново.

— Тромб, изыди! — заерзал Илларион, осуждая кривляния жертвы. — Зачем огрызаешься вопреки пеклу.

Ступка за ступкой горели в амбаре дешевые ступки крестьянского скудного скарба, плыла щеколда ворот и роем озлобленных огненных ос из-за пазухи разом исчезла махорка.

Старик удручался предложенной смертью — что слишком она простовата.

Галстука даже не надо.

Когда-то Борька на случай своей предстоящей кончины когда-то купил у цыгана поношенный шелковый галстук.

Утро должно быть у Борьки на случай кончины.

При галстуке Борька на смертном одре торжественно значится важным объектом озябшей деревни, как и сама колокольня, которая посередине всего.

Первая стадия бедствия шла не стеной.

Покудова первая стадия бедствия шла на него не стеной, Борька стоял у колодца, где во спасение шкуры для галстука мог обновить эту древнюю впадину как убежище.

Мог и не мог.

Если в опасности ваша супруга Матвеевна Фроська, надо спасать ее вместо себя, чтобы потом и кидаться в обнимку на дно.

Принесли полководческий плед иностранного кроя, почистили ваксой те сапоги, что со скрипом и треском, и дали трость.

Эту прогулку, — внизу по колено была настоящая грязная ночь, а затылок обшарпало солнце зенита, — монарх обозвал идиотством обузы.

Прикосновение трости к остывшим углям и золе поднимало вонючую грязную пыль, облачками взлетавшую без толку, чтобы развеяться без толку долу.

Когда наконечник уткнулся во что-то печеное, монарх осмотрел эту дряблую пару мешочков и понял особенность этой находки.

Вся бывшая грудь упокойницы бабки Матвеевны Фроськи, смекнул он.

Около трупа старухи внезапно возникла блудливая Борькина кошка.

Лысая, голая, — вовсе бесцветная, вовсе не Борькина, — Борькина кошка, блистая змеино-кошачьей поверхностью, вскочила на задние лапы, чтобы передними лапами честь отдать Иллариону.

Видимо, дура знает устав.

И монарх его знает, — ответил ей, как и положено, — честью на честь.

И все равно кошка дура — пар от ее присутствия шел отвратительный.

Фу!..

Глава четвертая. И НА СМЕХ, И НА СМЕРТЬ

— Стол изготовлен из абиссинского черного мрамора… Вручную… Для митинга с флагом…

Я слушал экскурсовода по-русски вполуха.

— Но по воле монарха все митинги перенесли на другие века, потому что монарху понравился стол и понравился флаг в интерьер своего кабинета…

Под государственным флагом, ибо в присутствии флага тускнеет намордник морщинок, Илларион отдыхал у камина, попирая мозолями костного мозга некостную плотскую ткань, а наготове в углу стоял флаг, — если когда кто-нибудь обращался за милостью пересказать анекдот или сплетню, монарх обретал изворотливо позу величия римских колонн и мгновенно протягивал руку за флагом.

Из детства, часто некстати, монарх умилялся пожарам, а далее, позже, по мере накрутки годин и матерого промысла, свой постоянный рабочий досуг он умно коротал у камина, где театр огня.

Перед очками монарха мелькала несметная прорва снующих абстракций контраста, цвели фантазийно гримасами психопатичные виды растений вприпрыжку, смешное — смешило, пылало, текло.

Всю паранойю картин ералаша в камине, пожалуй, не перечислишь и за ночь, имей ты хоть улицу пядей во лбу.

…Сугубо подвижная живопись, утверждают убогие куклы дискуссий, когда говорят об огне чепуху. Чертовы куклы суются кусаться, суются судить об огне, мол, огню-то, конечно, похлеще любого художника-дерьмоглотателя доступны шедевры, которые в этой связи дерьмоед у него повсеместно заимствует и, разумеется, вяло насилует их отражение где-то на полотно себе. Надо художников искоренять, игнорируя жалобы.

Мое мнение будет иным.

Я посрамляю каменословие.

Но как?

Огонь, очевидно, сродни живописцу, но как?

Истина замаскирована где-то в обратную сторону, где живописец-едок, исполняя шедевры доподлинно заново, доподлинно заново разжигает огонь искры божией сам у себя.

Так?

И немедля ставлю вопрос.

Я попозже, пожалуй, поставлю вопрос, а немедля рассмотрим ответ, а потом и вопрос оглашу.

Когда гениального мастера шибко шпиняют и не дают ему шага сказать о себе на полотнищах искрами, то поделом его шибко шпиняют. Изделия мастера могут явиться причиной бесхозного пламени вкупе с его вороными дымами.

В этой связи мой вопрос — а пошто?

Пошто гениальный творитель у нас уязвимее, чем аккуратный пачкун-акробат? Я вам ответил уже наводяще, но добавлю к ответу, что мне безопаснее стиль акробата, хотя нарисовано там у него больше гонора, нежели дела. Претензию, дескать, этюд акробата неважно составлен, акробаты принимают обиженно, пряча поникшие кисти за шкафом и выставляя грудные жиры в оборону. Лучше нельзя, говорят. И действительно, лучше нельзя, потому что в этюде, в эскизе, в экстазе пачкун исчерпал однофазную порцию дара до дна.

Скажи то же самое гению, тот извинится за промах и сразу признает ошибку, заявит ответственно тезу, что можно бы, надо бы лучше, конечно.

Гении полностью не высыхают и после шедевра, поэтому не возражаю бить их, игнорируя жалобы.

Но гениальные брезгуют ожесточиться на жалобы.

Нет, они вам еще поджучат и новый шедеврик.

А пошто?

Пошто гениальный творитель у нас уязвимее, чем аккуратный?

— По службе, — дежурный костлявый нахал объявился в его кабинете согбенным шутом, опоясанным упряжью для развлечения.

Чулки до коленок и серьги-звоночки в ушах, а на шее висит ожерелье.

— В чем дело? — Монарху наскучило дергаться часто за флагом и ставить его восвояси. — Плохо кормлю?

— Занедужилось…

— Ой ли! — Монарх испытующе-ласково щупал нахала глазами. — Лакаешь яичный желток, где зародыш, а зад у тебя — не луна.

— Прибег показать геморроя.

— Когда я тебя примерял, его не было, — напомнил монарх ему процедуру отбора. — Не было?

— Не было, — вспомнил нахал процедуру. — Вот, а теперь я зеленкой помазал.

— А ну, покажи-ка. Поближе к огню.

— Пожалуйста. Видно?

— Мда… Не кусается?

— Чешется.

— Пошевели-ка слепой кишкой. Полегчало?

— Нет, еще хуже.

Нахала мутила такая работа, как эта, но дома — большая семья в ожидании блага и блюда.

Малые дети — с угрозой пустить его по миру.

Слепые сестрицы — с ожогами лишней косметикой.

Седая супруга — с усами, как у моржа.

Все домочадцы — задиристо нетравоядны.

— Страшно, какую грибницу ты себе выкрасил! — осерчал Илларион.

— А вы зачем уезжали?

— Ну, по делам уезжал и приехал.

— А геморрой разболелся, соскучившись.

— Ежели не было ранее, как он, еще ни разу не видясь, успел интересно соскучиться? Не понимаю. Ты врешь.

— Учитель, а мы тут одну бабу для вас отловили. Девчонка летала по небу нагая.

— Наверняка диверсантка. Для маскировки нагая. На каком аппарате летала? На метле?

— Без аппарата летала пуще птахини загзагами под облаками.

— По-твоему, не диверсантка зигзагами?

— Красивая, справная девка. Груди… лоснятся по пояс.

— А кроме грудей что?

— Да задница тоже, капроновой сетью насилу поймали.

— Как удалось-то?

— Кому-то, не помню кому, по хлеборезке пяткой летунья выбила спереди зубы… Другому, тоже кому-то, палец отъела до локтя.

— Не врал бы! Как это палец до локтя? Как?

— Я не вру. Мне так хорошо не соврать и так складно не выдумать, а калека родился калекой только с одним указательным пальцем на правой культяпой руке. Вместо пяти с одним пальцем.

— Не густо! На что же рассчитывал он, обалдуй?

— Что на жизнь обалдую вполне хватит одного пальца.

— В ноздре ковырять?

— И указывать — тоже.

— А вдруг если что до пяти надо счесть — тогда как? О, бездельники!..

— Лодыри, лодыри…

— Ладно, с калекой закончили. Дальше докладывай вздор.

— А дальше здесь опять…

— Охотничьи полчища блох отправляли на волю?

— Конечно! По расписанию.

— Мда, блохи! Весьма хитроумное средство. Крайне полезное для бичевания масс. А людишки небось употели чесаться?

— До бешеной крови.

— Так.

— Учитель!..

— Основатель!..

— Основатель, а дальше про голую надо подробно рассказывать?

— Я ханжа в отношении противоположного пола. Помню, мне в бурсе приснилась одна раскладуха, на ком и попался. Мне женщины снятся к несчастью.

— Они сплошь и рядом приносят несчастье, — согласился нахал, вспоминая супругу-моржа. — Они, как домоклов топор с усами. Я тоже в школе был двоечником и даже хватал единицы.

— То — ты, а то — я! — вскипел Илларион. — А то — девка!.. Девка зигзагами…

— В закрытом бассейне секретно содержится, вынуть ее? — Нахал юркнул за дверь гиеной с коротким зеленым хвостом.

Черная вьюга была перекрашенной ведьмой зимы. Вкривь и вкось ее черные хлопья с утра сотворяли затмение белому свету. День — это все-таки день, а не будто бы ночь, — изнемогал озираться среди заштрихованных улиц, имеющих общеразмытые контуры вместо домов и неряшливо-желтые пятна вблизи фонарей, что, как ящеры, доверху в язвах.

Осточертевшая всем обезличка во мгле поощряла запои народа.

Карлик, освоив изъяны зимы как удобства ненастья, провел исключительный день аномальных явлений безвылазно под одеялом. Укрытые ноги, кривые придатки, месили мозолями простыни ложа. Руки навытяжку вдоль и поверх одеяла поникли ногтями.

Но голова — начиненная мина…

В общем, у Карлика не было зла на бесплодно прожитое время, когда без огорчения вдруг отказался продолжить этюд о любви, признавая, что взятая тема неисчерпаема, невыразима. Поначалу работа писалась успешно вроде бы. Подтягивая поближе запасы необходимых искренних слов, он уверенно выкарабкивался к определению сути любви, но покуда фиксировал ее на бумаге, на бумагу напрашивалось иное понятие сути, не хуже первого, затем — еще третье не хуже. Дойти до конца, разобраться во всех откровениях, анализируя частности, не было вовсе надежды. В этой системе максимального количества точек отсчета существовала гармония, воспринимая которую, воспринимай не частицами, но целиком, а то никогда ничего не поймешь у нее. Любовь — априорное свойство людей. Господь удостоил их чести, доверил обзор его света.

Можно ли тут обижаться мне сдуру — сдуру ворча на свое неизбежное время?

Время, когда бытие каждый день убывает и прибавляется…

Время, помимо которого нет измерения жизни, нет эйфории самостояния…

Время, какое не смею хулить и не могу бездумно расходовать, обменивая себя на подножные формы богатства либо на звездистые, но проземные чины для того, чтобы так обрести лицо фигуранта…

Время, которого, Господи, Ты на меня столько тратишь…

А может, оно — Твоя, Господи, Четвертая здесь ипостась?

Я люблю время.

Размышления Карлика были нарушены дверью — та, кажется, пискнула.

Низом оттуда сюда прошмыгнул сквознячок, а за ним африкански размашисто, на манер ихнего Деда Мороза, нарисовался мужик, облепленный черными хлопьями черного снега.

Мужик улыбчиво щелкнул хозяина по носу.

— Шутка, — сказал он.

— Это шутка? — Карлик охрип, еще не кричавши.

— Для церемонии — да.

— Перестаньте курить!..

— Я некурящий.

— Почему дым изо рта?

— Погода. Такой нынче пар.

— Или вы сумасшедший. — Карлик оборонялся не лучшими фразами.

— Конечно, как и все прочие, ненормальный. Что делать? Я вот инженер, а могу выпить и водки.

— Водка вас, оказывается, привела сюда! Вы, гражданин, обмишулились адресом. Уверяю. Прощайте.

— Меня сюда привела не водка, но шутка, а водка — не шутка.

— Да не валяйте со мной дурака!..

— Но так образуется всякая дружба, всякая честная дружба! — дышал инженер-алкоголик, якобы ненормальный, с которого капала грязь, или нефть, или что.

— Разве? — Карлик однако ладонью прикрыл ушибленный нос. — Эдак едва ли скоро подружимся.

— Дружище! — вопил этот явно мнимый герой, теряя по комнате грязные брызги.

— Нет, я не желаю, — хорохорился нехотя Карлик.

— Оставьте манеру ломаться! — прервал его резво герой, хватая за плечи скользкими пальцами. — Да, кстати, какой же вы карлик, если по росту значительно выше меня?

— Слышите, что не желаю в одну компанию с вами?

— Слышу, но жду. — Пришелец ощерился на половине улыбки.

— Сядьте, пожалуйста.

— Куда? Сяду.

— Сядьте туда, по другую сторону. Запачкали все.

— Зато сел уже.

Но прежде чем утвердиться за столом, он уморно пристроил на гвоздике сбоку дешевую демисезонную шляпу с эмалированной птичкой, поставил в углу суковатый замызганный посох, у коего нижний конец был уже, словно каблук обнищавшего, стоптан изрядно.

Карлик за ним наблюдал и сердился, как бык.

Это — проблема, сердился Карлик, это большая проблема несоответствия человека предметам одежды, вещам обихода. Многие люди несчастливы, многие люди неряшливы, люди небрежны в отборе вещей, что в итоге нашей безвкусицы нас искажает. И внешне мы смотримся точно такими, как эти вещи. Сам я тоже не лучше. Навстречу выскочил! А спроси, где штаны, где рубашка?

Наверняка незнакомец душой не пижон юбилея. Наверняка незнакомец имеет обыкновенное право на понимание, но примитивная птичка, наседка на шляпе, настырно противится пользе. Палка в углу коренасто противится тоже. Никчемные вещи сугубо вредят основной репутации. Да что вещи? Преградой взаимосогласию было рябое лицо незнакомца — мыши, наверное, грызли.

Карлику долго казалось ужасно плохим освещение комнаты, что затрудняло рассматривать это лицо-муравейник искоса.

Нет, освещение как освещение.

— Два года тому ваш голос определенно по радио был, — вспомнил Карлик.

— Успокойтесь, я не вещал. Я генеральный конструктор машин, а не вождь. Я поэт индустрии, понятно? Число моих детищ учесть уже не берется никто.

— Много придумано?

— Придумано много, задумано — больше.

— Хотелось бы знать ваше имя, — польстил ему Карлик.

— Я Процент. Это меня родной брат окрестил изуверски Процентом, он и вещал, а сам я тогда за свои детища прел и томился на каторге.

— Важные, должно быть, устройства, коли за них упекают?

— Они — техника горизонтальных уровней. Правда, не гнушаюсь и вертикалями в столбик.

— А ваши машины военные или для быта? Какое у них назначение?

— У них интересно крутить колесики.

Гость продолжал разговор уже на кушетке, куда самовольно забрался в обуви. Собственно, как продолжал разговор? Говорил он один, и взахлеб, а Карлик изредка со своей стороны все-таки впихивал ему в это речение робкие нерасторопные реплики либо вопросы.

Гость отрекомендовался брательником Иллариона. Действительно, вот интонация голоса вроде бы та же самая. Конечно, конечно, такой же фальцет у главы государства. Но гость был язвительно тощ и разительно жалок, а братец его на портретах был славно пузаст. У гостя на буром лице после оспы ничто не растет, а лицо монарха сияло музыкой! Непутевого брата монарх унижал издевками постоянно, тот это терпел. Однажды монарх унюхал обстановку непослушания — рябой самолично жрет ужин. И впредь уже велено было харчи, как оброк, отдавать, ублажая собаку, посредством которой братья здоровались. Эта собака служила секретарем у монарха. Затюканный брат заходил в кабинет, отдавая монарху салют, а собаке — паек. Если монарх изволит ответить исчадью кивком козырька на салют, отзывчивый пес, озирая вошедшее, протягивал умную лапу для рукопожатия. Когда же монарх отчего-либо помедлит изгою кивнуть, пес уже не подаст ему лапу, нахмурится. «Не возражаешь, это Процент называется? — заметил однажды собаке монарх относительно брата. — Нулики видишь на роже? Черточки диагональные, видишь? Отсюда подсказка на кличку. Впрямь он какой-то процент одиночества математической функции. Лохматые пять ему на прощание дай. Пусть убирается, нужник». Увидев однажды машины Процента, монарх обострился вниманием и тронул одно колесо на поверку. Тут у него началась истерика, потому что другие колеса, как от щекотки, все завертелись и власти монарха никто не боялся. Монарх убежал. Он, обомлев, онемел. Ему не давала покоя загадка. Детали машин увязаны цепко — фигура вплотную примкнута к фигуре, но стоит одну повернуть, и начнется такое верчение всех остальных, у которого ты, как улитка на вилке, то бишь устрица, чувствуешь себя в опасности. Послал за Процентом ученую псину. «Колесник и нужник Процент, — рек монарх, — нам, ураган поломай твою шею, смешно, почему не спросился приказа? Я дал бы приказ приспособить колеса на бойне, как инструменты, но без приказа нам они — случай крамолы». — «Мне что надо сделать?» — испугался младший брат. «А покайся, покайся, дескать, Илларион, ты у меня в груди». — «Ил-л-ларион!» — повторил Процент, став заикой. «Смелее! Где нахожусь у тебя, не в затылке? Нет?» — «Илл-лари-он!..» — «Продолжай, продолжай, что споткнулся?»… — «Ты-ы…» — «Ну, делай ноги словам»… — «Ты-ы у ме-ня в груди, в груди…» — «Вот и спасибо, чума. Поладили»… В груди торчишь, как нож! — отчеканил затюканный брат, перестав заикаться. Процента связали цепями и по суду опечатали между лопаток на острова. В опечатанном официально виде Проценту нельзя было скоро ходить и руками распугивать мух. Особенно — чтобы не вздумал настроить игрушек-вертушек. Илларион подсылал к нему соглядатаев — а не бастует ли там главный зек? Он, говорят, не бастует. Илларион объявил амнистию. Процент воротился к своим машинам, которые без присмотра тихо-тихо ржавели. Ныне машины монарху нужны для охмурен и я дамы.

— Вашу сестру охмуряет, — объяснил Карлику гость.

— Помезану? — Карлик ослышался.

Качая на стуле, кто-то лишил его центра тяжести.

— Львица-девица ваша сестрица! — восхищался Процент упоенно.

— Думал, она улетела. — Карлик искал себе оправдания, хотя никакой вины за ним не было. — Думал, она там уже, на песках, у Жемчужного моря…

— Погода нелетная. — Процент отвернулся в окно. — Вон изморось, изморозь.

— С ума сойти! — Карлик бессмысленно тоже взглянул в окно, за которым, как черный лес, ворочался черный снег. — Умру сейчас.

— Этого делать, однако, не следует. Это как же с ума? Как же вас умереть угораздит? Я с вами, кажется, не подстригался на смерть.

— Она любит его? Любит она?

— Полноте, кто способен его такого любить? Она — подневольная, пленная там.

— Иду за ней! — метался по комнате Карлик. — А вы мне поможете к Иллариону проникнуть.

— Остыньте, не помогу, конечно. Вы зачем устроили беспорядок? Юлите кругами, хватая-разбрасывая…

— Вы мне друг или черт?

— Я ходячее предупреждение.

— Кто-о?

— Предупреждение, чтобы предотвратить эту вашу затею. Простите меня за щелчок, я не знаю другого сигнала, другого секрета знакомств… Я, видите, лишне застенчив… И, кажется, переборщил…

— Иду! — суетился Карлик. — Я думал, она улетела…

В смятении, часто блефуя, надеясь на что-то другое, чему повинуется случай, наивные люди готовы принять на себя любой грех, или груз, или страх обстоятельств и хитростью переиначить события задним числом по-своему.

— Нет. Угодите в заложники. Вас аккурат ожидают. А Помезана покудова держится, не поддается, ваша подмога там ей не нужна.

— Держится? Где гарантия, что выдержит?

— О, наконец-то, нашли себе стул!.. Она великая женщина. Великие женщины строго блюдут свою честь в своих детях и не рожают кого попало от кого попало, чтобы не засорять человечество нелюдью. Но вас она в жертву не принесет и согласится, пожалуй, на все. Недурной план у меня вызревает, как ее вызволить…

— Какой? — спросил Карлик о плане Процента, превозмогая боль в горле, где звуки, рождаясь, царапали голосовые связки.

Не дождавшись ответа, Карлик упал — провалился рывками вовнутрь себя и не помнит, когда ушел гость.

— Бабасик, имя твое подскажи мне, — кудахтал ей тихо монарх. Она между тем обняла свою голую грудь, обняла хорошо — словно голую двойню.

— Суконка, слушайся батьку-руля! — возмутился нахал.

— Это кто суконка? Пяткой по челюсти вмазать?..

Стремглав она вскочила на стол, откуда приготовилась выполнить обещание.

— Кто суконка? — вмешался монарх. — Это кто? Моя фея, по-твоему, суконка? Суконка, да? Значит, я тоже кобель?.. Я тебя за такие похабства любви… Тебя при ней выпорю по геморрою, хочешь?

— Еще чего! Не трожь, а то пяткой тоже по челюсти вмажу!.. Вставная небось у тебя?..

— Не трону, пущай прозябает, — охотно раздобрился монарх. — Имя-то как?

Ее нагота сокрушила решительность Иллариона.

Желанию враз обнаружить у пленницы тайну подмышечных ямок отчасти противоречили грязные руки монарха.

С утра не помыл их опробовать юную фею на ощупь.

— Имя? Помезаной меня сокращенно зовут. А тебя, земноводный старик, а тебя?

— Сокращенно меня? Дай припомню. Кажется, Ладик. Я, наверное, Ладик…

— Я Помезана.

Монарха Ладика снедали сомнения.

Будь она барынькой в юбке…

Можно к афере принудить ее, когда простенько в юбке, затем обменять на фамильный мундштук у соседнего шаха, пусть он обольется слезами зависти, какой благородный стоит у меня беспорядок в богатстве, — но голую… голую… голую, как очищенная картошка… голую жалко.

Не след отдавать ее так иноверцу шутя за бесценок.

Пусть у слюнявого лопнет от зависти зоб.

— Имечко, феечка, полностью все целиком напиши на бумажечке. — Монарх изрекал эти звуки не сам, а ловил и вылизывал их извне, чтобы не задохнуться, не подавиться молчанием.

Голос его и слова…

Как осенний морозный шумок на ветру…

…Несмотря на прямой незатейливый сказ, имели другую текстуру, чем обыкновенная просьба.

Грудь, и брюшко, и лицо были приспущены, низко приложены к отполированной глади столешницы, где фея ползком сочиняла шпаргалку монарху, который боялся моргнуть и прошляпить момент откровенности женского тела.

Несколько раз ягодицы меняли свое выражение — то вдруг они чрезвычайно сердито надуются, то лучезарно сожмутся в улыбке.

Монарх отвечал им, естественно, той же значительной мимикой морды.

— Ты что, земноводный козел?

— Я черную розочку сзади понюхать охочусь. — Илларион энергично вильнул ожиревшими ляжками, но застонал от укуса, поскольку сломался внезапно какой-то сухарик у копчика.

Фея писала, писала свое бесконечное, как у туземочек, имя.

— Готова бумага. — Помезана вручила монарху автограф, а сама свернулась удобно в охапку на кромке стола. — Теперь отпихнись, отдохну.

Впрочем, необязательно, может, на кромке…

Необязательно, может, в охапку…

Необязательно где-то не там и не так…

У молодежи бывают ужасно забавные позы.

— Спит извращенка, спит! — удивился нахал. — А не спросилась у вас! Или прикажете блох ей подсыпать… Или…

— Кому подсыпать? — осерчал Илларион. — Я те подсыплю!..

Пушиной походкой на цыпочках он удалился в обеденный зал отряхнуть онемевшие кончики пальцев и тапки — тапок о тапок.

Имя зазнобы взывало, пульсируя вслух изнутри помешательства:

— Поцелуй-Меня-За-Ножку!.. Поцелуй-Меня-За-Ножку!..

Во-первых, оно необъятно по-дружески близкое вчетверо:

— Поцелуй-Меня-За-Ножку!..

Во-первых, оно, безусловно, похоже на все:

— Поцелуй-Меня-За-Ножку!.. Конечно, пожалуйста, — на!..

Во-первых, оно характерным акцентом акустики между словами тождественно лепету раннего детства, наречье которого не таково, как у нас, и поэтому в опусе, где неразумный малыш агитирует облобызать его теплую ножку, нет опечаток.

Иной подтекст имени более женский:

— Поцелуй меня страстно за длинные стройные ноги, которые любишь.

Иллариону приспичило в бронзовый щит у противоположной стены.

Щит, имитируя солнце, служил одновременно средством отстрастки на случай, когда забастуют мозги.

Когда забастуют извилины мозга, тяпнешь ожесточенно башкой по щиту, чтобы мигом опомниться, мигом опомнишься.

Подражая монарху, нахал изворотливо следом атаковал его щит.

— А ты кто, пустозвон? — окрысился монарх. — Убирайся, хозяйку разбудишь.

— Андрюхой зовут, и вы давеча, помните, рубль обещали мне?

— Зачем? Если на водку, полтинника много.

— На капитальный ремонт головы.

— Головы зачем?

— Андрюхой зовут.

— Андрюхой, пузырь анонимный, можно с ухмылкой назвать и любого другого нуля, безразлично кого.

— Наша семья ищет ножницы! — кричали соседи-соседки и стукались в стены плевками. — Мы с обыском.

Карлику было сейчас не до них.

Они развели беспорядок и гвалт и насыпали соли в аквариум.

— Это хватай! — распоряжалась энергичной компанией полуседая неряха бандерша. — Что смотришь, это хватай! Канделябру хватай, что стоишь?.. Это хватай тем более.

Не проявил он интереса к ним и тогда, когда те пеленали его с головой в одеяло, как вещь в дорогу.

Пригрозив, они понесли этот сверток на улицу за поворот.

Голая спящая тварь охмуряла замашками непостоянства — только что внешне была вся такой, как уже вся не та…

Хорошей была, но теперь еще лучше…

Вся она прежняя вроде бы, но постоянно — другая…

Без остановки своей красоты Помезана меняла себя на себя…

Колдуя во сне запредельный секрет обновления.

— Вы со мной, милая, что ни фига не гутарите, фея? — Монарх интонацией, полной тоскующей лести, попробовал оповестить о своем интересе. — Давайте жениться.

Помезана губами:

— Неба кусочек осиротел, упала звездочка…

— Да наплевать! Эта дурочка звездочка, полагаю, поссорилась. Она со своей поднебесной товаркой поссорилась, и справедливости ради товарка пинком опрокинула наземь ее, полагаю. Давайте скорее жениться.

— Звездочка, звездочка…

— Звездочка — звездочку! Там, у небьего мира, законы тоже такие… Впрочем, у рыбьего мира не лучше — большая селедка питается килькой. Но, как известно по слухам из первоисточника, такая же междоусобица там у жабьего мира…

— Звездочка…

— Вы про какую заплакали, фея? Про ту, что ловчее по части пинков, или вы про другую, которая склочная? Поженимся, кину на поиски вашей звезды все мужицкое войско на лошадях и верблюдах, оцепят, обшарят овраги. На дне где-нибудь отыщется… Вы почему боитесь жениться? Что лыс я?.. Захочу, на моей голове завтра вырастет южная пальма с орехами, будете рвать их…

В холле сидел сенбернар в окружении свиты мелких собачек с медалями, как старичков на политинформации.

Карлик упал аккурат в полуметре от лап сенбернара, выскользнул из одеяла. Хмельные соседи-соседки, похитившие его, бросились, чтобы поставить его перед псом вертикально, готовя товар напоказ в лучшем виде.

Соседи-соседки поспешно поправили Карлику воротничок, отряхнули соринку; пес ждал, когда кончат.

Строгий задумчивый взгляд сенбернара в пространство был вовремя понят всей свитой. Лязгая наперегонки медалями за безупречную службу, собаки свиты напали на пьяных и подняли хай.

Пьяные люди покинули холл вперемешку друг с другом, а сенбернар, очевидно, довольный таким поворотом событий, бесшумно пропал в боковые стеклянные двери. Туда же за ним, — соблюдая дистанцию на расстоянии запаха шефа, — помчались другие собаки. Вдруг вошла Помезана.

— Здравствуй! — Карлик открыл одну важную в ней перемену.

Какими пушистыми стали глаза Помезаны!..

Сестра поразительно похудела, вся она как-то уменьшилась, но без ущерба себе. При этом ее худоба придала простоту ей — не бедность, а женскую детскость. Лицо Помезаны, мускулы, плечи, линии спелого тела теперь обозначены были по-новому, более ярко, смелее. Карлик подумал, что хорошо это. Ранее Карлик испытывал к ней сострадание. Ранее муки от уязвимой публично ее наготы заставляли его подавлять у себя все остальные эмоции. И вот уже Карлик был счастлив, а те непонятные, те неприятные прежние чувства уже и не помнил. Сейчас как-никак самый близкий по крови, родной для него человек достоверно в уместной своей наготе находился с ним рядом. Карлик еще раз подумал, что все хорошо это. Иначе он сам захотел бы раздеть ее так. После тревог и тоски, после той несравненной тоски, несравнимой тоски все равно захотел бы раздеть ее, но, пожалуй, не смог бы осмелиться, чтобы ее не обидеть каким-нибудь грубым и ложным намеком, — а значит, не мог бы тогда убедиться, что с ней все в порядке, цела и здорова.

Ее нагота была крайне условной. Все то, что естественно и настояще, замаскировано в этой условности. Все то, что, казалось бы, здесь пребывает снаружи на самом виду, это все нас дурачит. Оно, вопреки вероломному здравому смыслу, непознаваемое. Не поддается постичь его полностью. Тайны, лишь их обнаружишь, скрываются в большие тайны, которые также скрываются в новые большие тайны, которым не будет конца, покуда она не захочет, чтобы они перестали быть тайнами.

— Здравствуй! — Она зажмурилась для поцелуя.

Карлик обычно целовал ее в щечку, при этом всегда был готов на попятную в случае надобности, а тут откровенно губами он замер на влажных ее губах и не дрогнул. Она, еще больше зажмурясь, легонько раздвинула губы.

Раньше она никогда не выказывала перед ним своей радости этим особенным способом жмуриться при поцелуе, — а знай Карлик раньше про эту ее наклонность, он целовал бы ее только в губы и в зубы.

— Слышу, залаяли стервы! — жутко сказал возле них чужой человеческий голос, приплясывая. — Ну, я с первым лаем насторожился — и бац — сюда к вам!

Этот голос возник неожиданно из пустоты. Сам по себе, из ничего, он, конечно, возникнуть не мог, и возник изо рта того места, где находился доселе. Пристанищем голоса был шут гороховый в тоге римлянина. Сам шут ничего не значил, — был бос и плешив и босыми ногами приплясывал по полу, точно по снегу, — а нервничал в нем натуральный живой человеческий голос.

Шут заходил то с одной стороны, то с другой — поудобнее, чтобы попасть на глаза Помезане.

— Зять, — поклонился шут Карлику.

— Чего прискакал-то? — спросила шута Помезана строго.

— Тоже хочу целоваться. — Шут скорчил сиротскую рожу заплакать. — Когда мы начнем это?

Карлик не мог определиться, не мог убедить себя, кто перед ним. Особенно Карликом не принимались в Илларионе мальчиковые уши монарха на голове-булыжнике.

Вот так история, — ну и монарх!..

Слезоточивый такой.

— Твой тазик еще на стене? — спросила Помезана.

— Щит? — Илларион подбоченился. — Принести?

— Нет, иди позвони головой.

— В щит? — Илларион засеменил в направлении боковых стеклянных дверей, но по дороге туда запутался босыми ногами в одеяле, в котором соседи-соседки похитили давеча Карлика. — Что мне за препятствие?

— Дай, — приказала Помезана. — Мое одеяло.

— Какое же тут одеяло? — Монарх поводил подбородком по одеялу. — Скульптура!..

— Ты чего хочешь?

— Отолью ее копию из туалетного мыла, но, как там получится пуп, обещать не берусь, потому что премудрости много в тончайших извилинах у повитухи накручено…

— Сопливый, не смей утираться моим одеялом!..

— Я никогда еще не целовался… Ни разу…

Сантехник Эн-тик считал себя сыном этого века.

Эн-тик один на один многолетне вел схватку со всей клиентурой.

В своих коммунальных окопах его продажная клиентура чуждалась визитов полезного специалиста по части водопровода и канализации, — недешево ей обходился этот сантехник Эн-тик, — не дать чаевых ему было нельзя, а давать было жалко. Но Эн-тик умел приставать к населению микрорайона с починкой домашних исправных кранов, унитазов и моек, идейно желая народу добра в окружении данных удобств. Эн-тик требовал страшно высокую мзду за свои трудовые потуги. Он требовал этого на основании, что, мол, не смеет никак огорчать клиентуру намеками на ее несостоятельность и нищету, — он возвеличивал вас, когда бил по карману.

Не схватка, но пытка с обеих сторон.

Однажды сантехник Эн-тик очутился нечаянно где-то вблизи той самой башни:

— Загляну-ка, пожалуй, по профилактике да поживлюсь чем пошлют…

Башня стояла незапертой. Сантехник пролез в элеваторный узел, помазал техническим жиром штурвалы задвижек для плавного пуска системы, пошел искать кассу внештатного фонда… На всякий спортивный случай, дабы не заартачилась эта касса, сантехник оставил в подвале крошечную протечку воды в трубе отопления. Труба грустно булькала. Ежели касса хорошая, сильная касса, трубу можно будет заткнуть опосля. Ежели в кассе у них одни воры, — труба пусть останется с дыркой под вопросом и назидает.

В игрушечном зале сантехник набрел на бесхозную свалку сокровищ в чехлах паутины, списанных, видимо, в лом. Эн-тик практично наметил изъять отсюда себе на комод скульптурку какого-нибудь вождишки без крена. Когда гости жены придут оглядеть обстановку в Эн-тиковой квартире, пусть они долго думают, видя, что за вождишка. Пусть ахнут, умеет Эн-тик жить, вот и нажил его. Хотя, конечно, хорошим гостям, чтобы ахнуть, едва ли довольно вождишки числом в одну штуку. В коллекцию следует брать их побольше — больше надо вождей, потому раз такие дела, что никто из охраны порядка сейчас не присутствует.

Эн-тик порвал на ближайшей к нему голове паутину, и вдруг на него посмотрели глаза экспоната, неведомо что повествуя…

Два желвака — как замазка. Нет, где как замазка? В обеих глазницах жевалась иродски какая-то жвачка — то лезла наружу, то вспять уползала.

— Карл, это вы или кто? — спросила голова по-женски. — Давненько не было видно…

— Маманя, где касса пособия? — сантехник окаменел. — Они треху должны — вот курьез!..

Оживились тогда в паутиновых гнездах и прочие головы, — как пауки, — неумело чихая в сантехника пылью, начали перехихикиваться между собой заговорщицки. Эн-тик жалел, что нет палки железной. Без оружия немыслимо было уйти невредимым отсюда. Вряд ли поверят и вряд ли отпустят его просто так на клозетное прежнее поприще.

Эн-тик интуитивно сделал себе надлежаще весьма примитивную физиономию, какие сейчас наблюдал у вождей, встал явочно рядом с ними, как их однопех, и соратник, и собутыльник.

По ночам на монарха нападал адский грохот в груди.

Сердце, стучавшее, как на кузнечном заводе кувалда, мешало монарху заснуть, как дубина какому-нибудь замухрышке.

Вот, ужо, поломаются старые квелые ребра в этом вертепе, боялся монарх.

Или одним из ударов однажды себя свалит с ног, если вскочишь внезапно вслепую с постели до ветру.

Вполне.

Ты метишь присесть, а тебя — шарнет оземь…

Ни свет ни заря монарх устремлялся во двор, ожидая выхода Помезаны, хотя знал, она спит — и не скоро проспится.

Днем он, истощенный погоней за феей, мяукал и делал уродские смирные стойки.

Бывали нелепые дни, когда — кособоко замрет и мяукает.

Он изводил и преследовал юную жертву — не узнавал никого, кроме феи.

Монарх игнорировал алчные жалобы подданных или насущные просьбы людей, не понимая, какого рожна тем еще не хватает.

Илларион упразднил и приемы сановников.

— А разве мне польза с того, что — диктатор? Один ишачу за всех и не заслужил себе фею…

Когда — неизвестно, днем или ночью, созрела коварная мысль улизнуть из удела страданий.

— Хочешь орден Архигорбатого третьей степени, как у меня? — спросил он Андрюху. — Тогда, гад, угоди мне! Три дня сроку даю. Пугнешь ее, пугнешь ее так, как придумаешь сам, только чтобы она затряслась и поверила, дескать, ей крышка…

Монарх не сомневался в Андрюхе, но умышленно не растрепал ему сердцевину замысла.

Вряд ли тогда Помезана ответит отказом, ответит обидой монарху — вряд ли обидой взамен благодарности.

Навяжем ей долг, из которого выхода нет.

В момент, когда нахал Андрюха приступит к работе по напужанию, монарх займет место в укрытии, сядет в резерве. Как только ее пронизает животный страшок, Илларион и появится Ладиком из тайника, чтобы выступить в роли спасителя жизни. В ухо пристрелит нахала. Женская логика так отзывчива, что за каплю нормальной любезности глупая баба готова любому хлюсту дарить сторицей ласку, а тут и подавно — нельзя отпускать человека-монарха с пустыми руками.

— Куриц и зерен! — сутки спустя потребовал Андрюха.

— Гонорара тебе? — Монарх испытующе нежно разглядывал уши нахала, соображая, какое наметить под выстрел. — Это правильно, без гонорара солдат, как аптека без клизмы… Склони поощрить твое левое грязное ушко. Дозволь в него выплюнуть слюнку. Слюна накопилась… А братца куда-либо денем, дабы не мешал тебе… Кстати, пришли-ка ко мне того братца… Забыл имя…

— Карлика?

— Да, Карлика! Пусть явится Кролик. Я жду.

— Карлик-то?

— Какая разница?

Я — за конкретно фильтрованный многозеркальный порядок! И ради того насобачил эту библиотеку томов — избранное мое, кроме большого таланта, сожрало запасы лощеной бумаги на складах империи. В избранном я, — ты прочти, — размываю, членю человечество напополам относительно похоти смерти.

К одной половинке, запомни, присосаны те хомо сапиенс, — или хомики, так еще их прозываю, — те хомики, которым отсрочка последнего смертного часа диктует облаву на них и пороки. Смерть у них — это бесправие, смерть — это несправедливый такой приговор им авансом. Отседова следует, якобы каждому хомику для соответствия будущей смерти, чтобы не зря прихватила, надо в отместку смелее грешить, и поэтому хомики все норовят оскотиниться… Ну, было чтобы за что помирать. Отсрочка диктует им оргию жизни. Гении той половины — мерзавцы, злодеи, подонки, дерьмо.

Ты понимаешь — я думаю, ты понимаешь.

Я на тебя положиться хочу.

Вижу, тебе невтерпеж интересно зерно моей мысли.

Среди лет и зим очередная полусемья человечества, по-твоему, какова? Догадался?

Картузники. Что за картузники? Мнительно храбрые, кто на привет откликается сразу, боится греха. Но диву даешься, чем они там отоварены! Диву даешься, какие слащаво надеты на них оглавления каждому. Диву даешься той вкрадчивой кроткости, что выражает обряды слепого добра. Зло промелькнет, они светятся щечку подставить ему под удар и любезно приемлют ужимки судьбы, благодарствуя за поругательства. Но с умыслом ихняя щечка подставлена будет, авось оплеуха зачтется в аскезу. Как? Это как ихняя взятка для смерти за привилегию на долгожитие для картуза.

Половинки, которые названы здесь, износили себя постоянной взаимной подначкой. Свободу позволь им — они тебе натворят историю, где перемажутся, перекусаются, передерутся. Вот я ради них ими правлю поэтому. Присутствую для равновесия.

Переодетый во все казенное не по росту, Карлик уныло разгуливал, обживая камеру, куда под амбарный замок он угодил.

Узнику начертали на лбу порядковый номер для башни.

Слово «разгуливал», это свободное слово, не слишком уместно, — разгуливать узнику негде, четыре шага вперед и четыре назад.

Эта странная камера, где находился Карлик, имела странную пытошную радиосвязь. Этой радиосвязью был изрешеченный сетчатый потолок, откуда что-то безумно ревело, пока молчал арестант, обязанный постоянно доказывать алиби по мотиву своей биографии. Карлику без остановки, не закрывая рта, пришлось это делать. Его биография, видимо, нравилась им. Он излагал ее несколько раз. А стоило только забыться, подумать об отдыхе, тогда тотчас откуда-то снова что-то зверино ревело на потолке. Карлик, импровизируя для разнообразия варианты своей биографии, перевирал ее ненароком и наконец оболгал ее. Запутался, показывая против себя.

Вечером — ужин.

Ужиная картофелем, узник изготовил из этого лакомства непроницаемые затычки в уши.

Бывшему писарю кажется, что разместят его в избранной перенасыщенной башне где-то близ юноши Мити, чья голова сначала несколько дней провисела по типу плафона на мягкой тесьме, пока не пришли монтажники, чтобы поставить ее на площадку.

Митина голова, не двигая взглядом и не моргая, — мерещилась якобы Карлику, — вызывала двоякое чувство писаря.

Мыслители-монстры слушают азбуку, что шепеляво рождается на патефонной пластинке, но Митина голова не принимает участия в этом уроке.

Писарю припоминаются шарики козьего кала по кладбищу на похоронах юнца. На похороны со стороны государственных организаций согнали скорбящих общественников, а посторонняя публика на похороны пришла со своей стороны. Скорбящие клоуны плакали на заказ адекватно конспекта, мол, юноша Митя себя на меже не щадил, оставаясь один в поле воином, и спас от огня государственный трактор, ему всенародно доверенный как агрегат. Ораторы были в ударе, в угаре. Был орден объявлен, увековечивший память отважного Мити-героя. Но, кроме козлиных испражнений, которые каждому пахарю шибко милы на земле скотоводов и пахарей, припоминается кислая горечь угристых улыбок упитанной части гостей, незабываемы также другие колючие мелочи.

— А что было делать? — испуганно признавался Карлику шепотом юноша. — За трактор, если сгорит, у нас обыск и вшивобойка.

Илларион во дворе выбрал порожнюю бочку со щелочкой в целях обзора и в целях контроля за ходом пужания. Какой-то забытый философ однажды квартировал уже в этакой бочке бочком и ничком и подавился лошажьей ногой, припомнил монарх идиотский несчастный случай, погружая себя вовнутрь емкости. Похоже, философ умишком ослаб, если слопал кобылу, как волк, а такая кобыла, сейчас уцелей, помогла бы мне сделаться всадником, если приспичит явиться верхом из укрытия.

Когда в свою пользу закончу страдать от Амура, прикажу дать людишкам отдых, а то замшивели. Какой-нибудь актик потехи. Досрочно могу Новый год им устроить и повелю срубить елку веселья, не пожалею казенной закуски, надену свой полководческий плащ и медали — пущай поздравляют. Однако можно, пожалуй, без елки. Сам я на что? Стою, впечатляю, весь призовой, а вокруг — хороводы.

Дежурный нахал Андрюха, не подозревая, какая ждет участь его, приготовил аксессуары пужания, зачем-то вбил колышки в землю, выпустил из вещевого мешка гадить и вольничать кур во главе с петухом, и связал Помезану веревкой крест-накрест, и заткнул кляпом рот ей. Художества, чувствую, ладит отменные — так оценил Андрюхины манипуляции довольный монарх из укрытия.

Фея сидела в углу двора, непрерывно мотала башкой в обе стороны сразу. Монарх наблюдал, как Андрюха пинком заставил ее подчиниться, вытянуть обе ноги ровно-ровно, когда распинал на колышки, чем ограничил ее возможности сопротивляться. Часто нахал ее лапает, возмутился монарх, я бы мог это сам.

А нахал извлек из кармана горсточку риса, насыпал белую горку на черный холмик в конце живота у распятой, разворошил его прутиком и пригласил сюда кур во главе с петухом разговеться, цып-цып!.. Куры, конечно, пришли на халяву, толкались у Помезаны по животу, — скользя, припадая на крылья. Дежурный нахал им потворствовал рисом казны. Во гад, как придумал ее поразить! — удивился монарх, обалдевший в засаде. Вместо бритья, мол, потрава. Добра не жалеет куда. Куры выщиплют все, что растет, и совсем оголят эту кормушку.

В эту секунду петух, раззадорясь и раздухарясь, зашел на нее с той стороны, где, по мнению монарха, петуху не положено было присутствовать самостоятельно. Петух же зашел и давай раздвигать ее ноги когтистыми сильными лапами, словно мужик. Это мне как же теперь осмыслять? — не выдержал Илларион, увидав апогей петушиного рейса. — Кочет охальный лезет ее добиться, а мы без понятия в кадке философа… Петух, продолжая неправое дело, натужно покрякивал и пощелкивал. От зависти к этому петуху повысилась температура монарха. Монарх чувствовал нервную дрожь.

Боясь не успеть на шабаш, забывая дышать, Илларион вырвался вихрем из бочки соления, лягнул на скаку петуха и нахала, которые скуксились и повалились, и сам повалился, пополз.

Долго полз напролом.

А карабкаясь на Помезану, монарх оглянулся воинственно по сторонам.

Кругом — вседозволенность блуда.

Монарх вцепился вставными стальными зубами в торчащий мертвецки во рту Помезаны кляп, а руки монарха сдирали с монарха его панталоны заморского кроя, но сгоряча либо сдуру запутались там, увязли в отсеках — достать их назад было сложно.

— Скинь, Андрюха, портки! — завопил он о помощи. — Выполняй, пестрозадый верблюд…

Андрюха, дежурный нахал, это понял иначе.

Нахал Андрюха спустил до коленей свои голубые трусы в ожидании новой команды монарха.

Почудилось, что приближается кто-то без головы.

Силуэт человека либо движущегося предмета был искажен и приплющен.

Это небось удобно — без головы.

Таинственность и продолжалась недолго, и кончилась фарсом, а тот, кто сюда приближался, прятался для маскировки за поднятый локоть, уткнувшись в рукав головой, но Карлик узнал в нем Процента.

Войдя, Процент отшатнулся, прицелился на потолок указательным пальцем.

— Установил тишину, а то могут уши распухнуть от этого рева.

— Вы надолго его заглушили?

— Навсегда вывел из строя.

— Как удалось-то?

— Молча.

— Вообще, как вы попали ко мне? Сквозь капитальную стену прошли? Напролом?

— А зачем портить даже тюремные стены? Всякий замок доброволен передо мной. Я инженер, а не взломщик, не выдумщик и не обманщик.

— Что с Помезаной?

— Послушайте спич!.. Одно из моих гениальных устройств создает мешанину любого масштаба… Перемешать можно все миллиарды… Сам не знал этого поначалу… Честное слово Процента…

— Перестаньте! Скажите что-нибудь толком.

— Затем и пришел, рискуя… Придумывал, комбинировал и многое переделывал. Я переделывал тысячи раз, потому что хотелось и нравилось, и, пожалуйста, случай помог. Эта Быр-быр-перебыр-коропо ныне способна состряпать вариативно-ступенчатое шароподобие в мире. Быр-быр-перебыр-коропо, запомнили?

— Что-о?

— Быр-быр-перебыр-коропо запомнили?

— Вы на каком языке говорите?

— На своем, общем с вами, но пока вам еще недоступном… Удачно назвал я машину, чей сервис и предлагаю…

— Да перестань же! Что с Помезаной, спрашиваю.

— Затем и пришел, рискуя… Не перестану… В машине следует лишь повернуть рычажки с интервалом в синхронном значении кода…

— В синхронном значении кода?

— И хода.

— Чушь это.

— Зато — машина.

— Быр-быр-перебыр-коропо?

— Быр-быр-перебыр-коропо заставит людей поменяться собой. Вы по Быр-быр-перебыр-коропо тогда станете кем-то другим, кто ненароком окажется вами.

— Зачем эта путаница нужна? Кому?

— Чтобы спасти вас и спасти Помезану. Вы по Быр-быр-пе-ребыр-коропо не почувствуете, как и когда превратитесь в энную личность, в иную, допустим, хотите — в какого-нибудь Тракторенку?

— Двумя ногами хочу! — сказал иронически Карлик.

— Я по Быр-быр-перебыр-коропо становлюсь, например, Помезаной, которая своими путями превращается в Иллариона, который тогда превратится в вас! А Тракторенке мы тоже найдем его донорскую пару, мы куда-нибудь этого хлопчика сунем и переиначим весь мир.

— Я вам уже говорил…

— О чем?

— Вы сумасшедший.

— Вы мне уже говорили. Спасибо. Хорошо, что поверил.

— Это преступно, кощунственно, коли сестра станет Илларионом. О-о, подлость какая!..

— Ладно, сделаю вас Илларионом! А сам буду вами, когда Помезана, которая станет приятно Процентом, изобретателем. — Он извлек из-под полы калькулятор. — Я Карлик!.. А вы — монарх… А Тракторенку… Тракторенку…

— Быр-быр-перебыр, черт возьми, коропо! — вытолкал Карлик изобретателя, самозваного Карлика, взашей.

Кляп у нее во рту — как прирощенный.

Монарх и шатал, и дергал его зубами, когда тащил его вверх на себя.

Когда же монарх неожиданно понял, что девушка не выпускает и держит нарочно тот кляп изо всей своей силы, то сам изо всей своей силы вставными стальными зубами куснул ее за щеку до крови.

Потом еще раз — уже за бок.

Илларион ел и рыдал, — а рыдал от избытка деликатесного ливера, — точно так же, как в избе старика Балалайкина Борьки когда-то за трапезой.

— Где фейка? — кричал Андрюха монарху.

— Какая там Фенька? — Монарх озирался шкодливо по сторонам.

— Или сожрали? Сожрали живьем и сырьем!..

— Она такая была… такая напропалую рваная…

— Нет!..

— Нет?.. Она тогда, может, еще…

— Нет!..

— Образумится бегать…

— А кому летать?

В Имперском Верховном суде верховодили двое друзей. Первый — простой бывший шорник, а второй — тоже шорник.

Юристы, прежде чем взяться за правовые гужи, поднаторели в искусстве пошива гужей конской сбруи.

Прокурор господин Вопилло, бывший шорник, умел, если что, самобытно преподнести презумпцию вашей виновности.

Люди вполсилы жили на свете свою короткую смирную жизнь и работали ради насущного харча без умысла, как ишаки, но прокурор, упреждая события, чувствовал очередного мокрушника в облике всякого вьючного заблаговременно:

— Что вьючное загодя сам обеспечил уже себе всячески фору на плаху, вижу по конфигурации профиля…

— Вампилло, вандалло, — негодовал адвокат, обзываясь умеючи.

— Нет, я Вопилло по псевдониму, чего попрошу занести куда следует, — официально набычивался прокурор. — Я страшный Вопилло.

Господин адвокат, его сотоварищ, его собутыльник Ювеналий Пол-Зла, бывший шорник, тем паче радел объявить обвиняемых озорниками.

— Немедленно дать им авансом амнистию, — требовал он. — Орденоносцы, по-моему, все-таки…

Сегодня судебным процессом властно командовал Илларион имени себя самого. Суд шел закрыто. Вместо неакредитованной спорной публики ныне зеваками здесь отбывали свое государственные нахалы с женами по пригласительным карточкам. А слушалось дело.

Поскольку самой Помезаны как обвиняемой в живых уже не нашлось, ответ за нее держал Некто.

— Полеты для испражнения сверху! — ткнул прокурор пальцем в Карлика. — Господа, вам интересно, где произойдет этакое надругательство? Скажу. Над армейскими плацами скоро произойдет, и поносом. Оно там удобное место диверсии.

— Протестую, ох, как я протестую! — Пол-Зла замечательно прытко вскочил и погладил Карлика по голове. — Дитя, у тебя к этому времени будет уже запор, не правда ли? Никаких испражнений.

— Тогда предлагаю свидетеля Дыркова! — торжествовал прокурор. — Свидетель, а как произносится правильно ваша фамилия? Вы Дырко́в или Ды́рков? На какой слог ударить?

— Оно так и так ничего себе, — признался наивно свидетель.

Предложить на процессе свидетеля Дырко́ва или Ды́ркова означало на языке специалистов условный сигнал, что пора закругляться. По недописанным правилам распределения первенства между кулачными силами свидетель Дырков мнился по сути могучим козырем в руках у того, кто первым его предложит. Он официально числился в штате суда на должности главного свидетеля по особо нужным суду показаниям.

Это был долговязый, наивно придурковатый, прищуренный малый с пушистыми бакенбардами на детском лице. Дырков одевался… Нет, одеваться-то он одевался, но вовсе не в том назначении слова — глагола, то бишь, одеться. Как одеваемся мы? То-то. Как он одевался? Был он одет ювелирно во все цветастое, сказочно-басенное, доводил окончательный лоск своего туалета до такого безупречного совершенства, что, упади ненароком ему на плечо волосок, а то чей-либо волос, откроется в зале суда непременная паника с давкой. Дырков обаял одеждой восторженные глаза присутствующих, они приходили сюда посмотреть на него, как ходят поклонники театра смотреть на артиста-кумира.

Дырков никогда никого не топил в океане свидетельства, не закатывал пробных истерик на публику, помалкивал в тряпочку, — редко чего разумея, — но без свидетеля вовсе процесс — не процесс. Это почти что проехать по скользкой дороге несколько миль. Это проехать по скользкой дороге верхом на слоне без возницы, сидя спиной и затылком вперед. Неизвестно, куда этот слон вас еще заслонит. А причастность Дыркова в любом ее виде к сюжетам судебной палаты показывала на определенную зрелость процесса, на законченность — будто бы ехал и спешился.

— Здорово за ручку! — приветливо встретил свидетеля доктор Ювеналий Пол-Зла. — Вообразили себя на плацу где-то в будущем?

— Это смотря в каком чине, — ломался свидетель.

— Это неважно в каком, — подсказал прокурор. — Ну, допустим, начальником караула.

— Годится, — решил свидетель. — Угу, я начальник.

— Оглядитесь, обнюхайтесь. Отвечайте, давно ли знакомы с моей подзащитной? На сей раз она в мужском виде несколько.

— Для конспирации, поняли? — подсказал прокурор.

— Я не знаком с ними. — Дырков ослаб — явно боялся Карлика.

— И вы далеки опознать, чей помет? — Адвокат Ювеналий Пол-Зла подмигнул прокурору пошевелившейся фигой.

— Никак нет-с! Не могу-с и не буду, мне мое звание не позволяет.

— А мы вас уже разжаловали до рядового, — выкрутился прокурор.

— А теперь и подавно заткнусь, — обиделся Дырков. — Я мамке про вас расскажу. Так, мол, и так. Издеваются. Жаль, я не помню фамилию мамки, у нее вторым браком другая…

— Похоже, свидетель ни ухом, ни рылом не ведает, что караулил, — облегченно шепнул адвокат Ювеналий Карлику.

— Правдивые патриотические показания Дырко́ва и Ды́ркова изобличают преступницу, — вспять повернул прокурор ход процесса.

Вода почти добралась Эн-тику до подбородка, когда в игрушечном зале потух свет, — по непроверенным данным, свет в зале не просто потух по-мирски, без скандала, но вычурно грохнул! Как если бы свет раскололся.

Сантехник Эн-тик впал в прострацию.

Лысые головы, словно глубинные бомбы на тумбах, исчезли в подводную мутность и погибли.

Нашлась, наконец, им вакансия смерти.

Лишь голова Графаилла чудом осталась.

И лишь голова гениальной актрисы чудом еще уцелела.

Плавают они поверху без якорей, — то удаляются в разные стороны, то потихоньку сближаются для столкновения, после которого следуют врозь, — каждая медленно следует собственным курсом.

Известный когда-то поэт Графаилл барахтается на волнах и выкачивает изо рта горизонтальные тонкие струйки.

Актриса, пронзенная болью, хохочет.

Знакомая боль от холодной воды бытия веселит эту даму.

В общем, искусство — бессмертно.

— Правдивые патриотические показания Дырко́ва и Ды́ркова целиком изобличили преступницу, — вспять повернул прокурор ход процесса. — Теперь ясно, зачем она высоко летала, мухлюя наделать с небес.

— Подумаешь, молния! — заявила какая-то шустрая тетка протест от имени заднего ряда. — Мы что, разве хуже? Мы тоже без оперения сами могли бы на небо, не будь у нас малых детей…

— Слышь, ты, свиногрызка, тише про мелких детей! — осек Илларион ересь и зависть. — А ты, прокурор, при свое.

— Показания Дырко́ва и Ды́ркова говорят нам о том, что преступница настолько скрытно работала против армейского плаца, что даже свидетелям не удалось обнаружить улик! — попер прокурор. — Это ли не усугубляет ее вину?

— Чертики в гробиках! — выругался на прокурора дружок Ювеналий, комкая пальцы.

Карлик, присутствуя здесь, не участвовал в этом судилище, в этом смешилище.

Человеку со своей правотой здесь опозориться можно.

Человеку, кто со своей правотой, малодушие здесь означает отказ от его правоты.

Карлик удивился, что думает о себе почему-то в третьем лице, — как о ком-то. Стало быть, его, то есть именно Карлика в третьем лице, видит кто-то другой, кто мыслится Карликом в первом лице.

Нет, не двойник его — Карлик давно с ним расстался.

Монарх отгадал настроение Карлика:

— Где твоя правота потерялась? А то накажи меня своей правотой.

— Зачем?

— А ради смеха попробуй.

— Господь уже наказал вас однажды, сделав таким.

— Это меня не Господь, а старик Балалайкин. Я после него такой нервный — как вепрь.

Внезапная боль у монарха во рту поселилась абсурдно — во время чихания пополудни.

Сперва было нечто — в новинку, потом оно вдруг — обнаглело, пошло, проникло сразу в обе скулы нарезвиться насквозь и врасплох испытать их на прочность и плотность и вызвать ярость Иллариона.

Перекошенный болью, монарх извелся метаться по кругу.

Монарх извергал оглашенные стоны.

— Боль! — орал он Андрюхе бешено. — Лови!..

— Кого?

— Кого поймаешь! Ее.

— Тут, извините, ничего нет. — Андрюха светил ему в рот фонарем интерьера.

— Нет? О, лицемер!..

— Я вашу полость одну только вижу порожнюю.

— Что делать? — орал он Андрюхе. — Лечи!..

— Выпейте водки, сядьте поближе к огню, все пройдет.

— Я непьющий…

— Вы некурящий…

— Да? Забыл.

И правда.

Коньяк и камин обуздали злодейку.

Действительно, боль отступила, когда монарх углубился мыслями в паранойю огня.

Зарево смыло на нет остатки землетрясения глобуса, где появились крылато-крысиной походкой мелкие каторжные чины… Всю жизнь они Алики… Те, кому верха не надо, держатся крепко за трюм и годны на подстилку для ног в онучах… Я лично люблю гибриды разума, не подстилки. Родинку-люстру, котлету-ресничку…

Снова намечена перетасовка всего, стало быть, обезьянника… В аккуратисты стремятся которые мушкой неслышно летают, у них и потомство — для тесноты, где нельзя даже дернуться, чтобы кого невзначай не поранить… Это кто сюда пришвабрился? Кто?..

В кабинке камина мелькнуло зловеще лицо Балалайкина Борьки.

Мелькнуло, пропало, но вскорости снова нарисовалось.

— А Ваша Светость опух, — изучая монарха, Балалайкин ехидно торчал из огня.

— Сгинь! — указал ему почему-то на дверь Илларион.

— Я проведать пришел, как меня уважаете.

— За что? Кого? Кто таков?

— Аль забыли, за что? Порол вас.

— Кто пророк? Ты пророк? Не слыхали такого пророка.

— Не пророк, говорю…

— А про что? Про творог?

— Я порол, говорю! Я порол вас — должны уважать.

— А случайный удар по спине не считается поркой, запомни.

— Нет, не скажите, считается. Вам сейчас нехорошо, стыдно, зачем ублажали меня, вильнув задом, и были потехой. Считается все.

— Ты — дурак! Я спасался, дурак.

— Эко вы без достоинства, помню, спасались, а кошка пропала. Но вы, Ваша Светость, сами сейчас помяукайте кошкой. Потом еще помурлыкайте. Как моя кошка мяукает, если соскучится, знаете. Мне вот интересно прослушать.

— Я мяукать, если соскучится?

— И помурлыкайте. Вам не в первой…

— Когда, тлен, я мяукал-мурлыкал?

— А когда за девушкой бегали — было?

— Но не перед тобой же было!..

— Передо мной вы еще не мурлыкали, а пока что виляли, но раз уж виляли, чтобы спастись, можете и помяукать и помурлыкать. Ага, покапризничаете, покапризничаете, покапризничаете и начнете. Небось уже наготове.

— Заткнись! Я — монарх, а ты — борода непрочесанная. Что делаешь в этой печке?

— Жду.

— Прочь ждать в другом очаге!..

— Начинайте.

— В противопожарную глушь отправлю тебя в заточение!..

Монарх замахнулся на Борьку флагом, а Борька, не мешкая, переместился по древку вперед на лодыжку монарха, кольнул его невидимым шилом в мясо. Монарх отскочил, ухватив старика за власяницу. Борька исчез и пронзил правый бок, объявившись опять. Борька стремительно менял позиции, нанося чувствительные удары по незащищенным кускам монарха. Илларион шмякнулся на пол, покатился к стене. Оттуда по тем же коврам тем же самым путем прикатился обратно к камину. Когда нахал Андрюха в новенькой пожарной каске влетел в кабинет по тревоге тушить самодержца огнетушителем, Илларион имени себя самого корчился перед камином, в который мяукал жалобы, как будто ему наступили глумливо на хвост, — золотые змейки и шустрые язычки огня резвились, бегая по монарху, ловили друг друга, прятались и появлялись опять, лишая парадный мундир его чопорности и дорогого сукна.

…Радуется купец, прикуп сотворив, и кормчий, в отишье привстав, и путник, в отечество свое пришед, тако же радуется и списатель книжек, дошед до конца книги, — так рассуждал мних Лаврентий в пятнадцатом веке.

Дошед до конца своих книжек, многие нынешние списатели тако же радуются получке за эту работу.

Кто просит денег.

Кто — славы.

И токмо мне за мой труд паки и паки не бысть ничего, я подопытный автор. Сотворив эту книжку, не сотворил прикупа. И вот развожу поднебесно руками — неужто живот свой сконча от неядения мяс свиных?

Сам виноват, глаголите вы, рекл бы про то, яко лепо живем.

Виноват, но, пожалуйста, не применяйте ко мне своей власти помочь образумиться силой. Про вас, яко лепо живете, напишу на большом правеже опосля — сказ мой буде чудно и не льстяче представлен. Вельми борзко десница писати почнет.

Но, дошед до конца этой книжки, цена коей грош, тако же радуюсь иному чрезвычайному случаю, — помнится мне от сего лба, как в прошлом столетии один очень добрый французский художник сказал мне в наше столетие о своих картинах, что каждая новая даже ценой в десять франков делает на десять франков богаче всю нацию.

И пусть мои дети и внуки, у которых я здесь ничего не украл и не отнял, тако же радуются, в отечество свое пришед.

Забывается всякая мера.

Смерть наша — ничто по сравнению…

В общем, ей нет аналога — ничто как ничто, ни на что не похоже.

Мы в одной связке с Илларионом идем ухмыльнуться плакату, где, когда смотришь издалека на него, тебя дразнит иллюзия.

«ТОВАРИЩЕСКИЙ УЖИН!»

А вблизи — там опять опечатка нашему зрению.

«ТОВАРИЩЕСКИЙ УЖАС!»

Искушенная в абракадабре текущих абстракций публичная масса приглашена сюда по-людски нас оплакать, а почему-то смеется во всю мощь утробы.

— Те, кто на меня самого хохотальники сверху разверзли, вы — цыц! — окрысился жженый монарх населения.

Конечно, предела веселью толпы не приблизил он этим окриком.

И даже — наоборот. Иные зеваки даже, наоборот, угрожали, что более не подлежат угомону, как еретики на сей раз. Иные продукты критической массы рептилий даже нарочно, как извращенцы, смеются торчком из окошек или нарочно прильнули к афере поступка весьма на весу. Какой-то старик одного плеча даже забрался в экстазе на шею соседу, который того хомута не заметил.

Убого такое стихийное бедствие смеха.

Граждане скоро тупеют от юмора вне сострадания.

Мы тоже нисколько не лучше — со всеми вовсю.

Тоже не меньше казенные.

Карлик опомнился — сжал свою голову крепко ладонями и раздавил.

Все?

Но, может, кто жив еще.

Может, кому-то еще это нужно.

Я люблю Время.

1976–1980

Борис Кудряков

Ладья темных странствий

Не болей, не балуй. Природа дважды обманула. Да, и еще какое-то искусство — какая-то внебрачная игра самцов. Девушки рукоблудствуют начиная с мифов. Жизнь как вздох без выдоха, короткая, мучительная. Ум хорошо, а два сапога — пара не лучше. Чужое мясо называют говядиной. На всякого мудреца довольно семи грамм свинца. Время гаечно-аграрных романов — проливной дождь, преимущественно без осадков. — Нефертити с пластмассовыми носами пили пиво — но этого мало — не хотите ли купить замок? — Весенняя грязь — незримый, возвеличенный удел. — Смущенный сумрак единодушного восторга. — Ты сел в лодку, надо проверить переметы — четыре взмаха веслом. — Игра в лобные кости, шестерки нет. — Еще четыре взмаха веслом. — Исполнить путь спасения в созерцании пути? — Успеть бы доплыть до острова, надо поднажать. — Страдание мирового круговорота выжало из тебя осадок жадной мысли — мир, мир дому твоему! Но есть ли дом, ты? Иногда казалось, что дом — это череп, неприкосновенный, хрупкий, любовно выточенный из кости. Как часто топтали твою неприкосновенность, Дом! Звук, запах, боль, сон — эти приживальщики пытались свить над твоей крышей гнездо. Ты отгонял их, они мешали рассмотреть комнату, камин, кровать. Столовой не было, видимо, скрывалась где-то в подвале. А сколько приказчиков и хозяев помимо этих приживал! И единственный законный постоялец — мозг — амброзия посюсторонних дновидений. — Ржавая уключина скрипела — куплеты железа. Ты наклонился осмотреть перемет. Заменил живца, распутал леску, тихо отплыл от рогоза. — В дни чугунной депрессии, в дни безрадостные (а радостных, как оказалось, не будет), в дни отчужденности, тупости, смятения, в дни мучительные, тяжелые — в такие дни ты приходил на кладбище и наблюдал сцены похорон. Это отшибало чувство пустоты, ты остро ощущал, что наполнен кровью и радовался холоду, теплу, дождю. «Чужая смерть животворна». Ты возвращался домой с освеженными ощущениями не то что жизнерадостности, но — свободы, силы, надежды. Мертвые не потеют. — Ты подплыл к другому перемету, на колышке висел только обрывок лески. Жаль, последние кованые крючки из синей стали. Они были для тебя ювелирной ценностью. Но до острова еще несколько жерлиц. — По уржовине колкой, по метастазам дорог, днями тягучими, по чащобам битых эмоций, по жаре в пустоте ты добрался до этого озера, до этого темного, светлого, чистого, грязного, длинного и короткого, мелкого, глубокого, полноводно-безводного озера. Ты знал, что здесь будет встреча. С кем — неизвестно, но ты догадывался. — На одной жерлице был сом, на другой — щука с тремя глазами и серебряной серьгой на жабре, — чудеса начинались. — В мелколепьи дум появилась лотосолицая певунья. Где-то упали осколки смеха, дробь припляса. Всплыли пироги сознанья. — Ты наклонился, чтобы увидеть дно. Там шевельнулось.

Задумывался ли ты: сколько стоит стакан воды? Нет, не в походе, не в безводных краях. Последний стакан, предпоследний; стакан, который тебе принесут. Да, и над этим — да! Если до сорока лет не женишься, ты обречен на связь с кастеляншей или на конкубинат с матерью-одиночкой, имеющей троих короедов и способной терпеть полумужа лишь потому, что ты забиваешь гвоздь и меняешь половицу. Конечно, у тебя есть средний заработок и жизненный опыт. Но весь смазливый взвод женского пола уже разобран, хозяйственницы, мастерицы, тихони, умницы растасканы по норкам и успели испортить зрение от чтения прибауток, склонившись над рукоделием, вышивая гладью, — лакомый сюжет для художников с бисексуальной ориентацией. Да, тебе придется закрывать глаза на диспропорцию голени, на волосатые уши, на каноническую глупость, на домашний шпионаж, на крики: ты меня не любишь! на ревы: мало работаешь! И все это ради стакана воды, который тебе могут принести на старости лет в постель, а могут еще и подумать. Но нужен ли тебе стакан? И не проще ли носить этот стакан с собой? А может быть (гениальная мысль), носить портрет этого стакана? Как ни странно, стакан с водой — основная аллегория семейственности. Если изваять его из платины, инкрустировать рубинами, изумрудами, топазами, а в него налить… чего бы налить? — ну хотя бы живой воды из сказки, то он достанется тебе почти даром по сравнению с последним стаканом воды, в стоимость которого входят расходы на досвадебное обаяние, на свадебный жор, на комнату, на жратву для благоверной, на пищу для ребенка, и если в месяц ты зарабатывал 150 единиц дензнака, то за 20 лет семейного джиу-джитсу кредит на получение стакана с водой (или на изъятие оного) составит 30 000 единиц дензнака. Из железа, ушедшего на эти деньги, ты мог бы отлить стакан весом в 800 тонн. Я бессилен перед поговоркой (мудрой до содрогания) — счастье не в деньгах. А еще скажешь, что тот ручей, у которого ты иногда сиживал, дарован природой, лес дарован природой, но добавишь с сомнением: и я дарован природой… и замолкнешь… кому? Таково добавление к воде, все-таки преподнесенной в стакане (мир не без добрых). И замолчишь навсегда, прошептав: зачем? Этот вопрос тебе не позволят задать, заткнут рот подушкой, ватой, соломой, зальют камфорой, чугуном, аргоном, кашей — знай наших, мол, мы мужественно помогали тебе вытянуться до последнего вздоха. Но все дело в том, что этот вопрос ты задавал еще тогда, когда был силен и немощен, болен и здоров, велик и мал, когда тебя не было, быть не могло, не должно.

Как-то раз показалось мне, что Там вставал кто-то другой. Бессмысленно искать определения этому нечто — никогда — некогда — бывшему — без меня. Он или она оттеснял меня в дальний угол палаты. Палата, дом или — неважно — существо было раза в четыре, или в сто, больше меня. Серое, скользкое, оно застыло без энергии и просило только одного. Внимания. Но для этого требовалось много сил. Они в те времена были невосполнимы. Молчал и я. И я погладил хоть что-то. Можно сказать: «погладил голову». Некто заскользило ко мне. И мы перепутали роли. Две руки гладили две головы. Ты понял. Признаки пола: портфель, голос, очки — еще не появились. Некто еще и еще раз дал понять, что желает сострадания. Медленно я почувствовал: оно ждет не ласки, а удара, не успокоения, а уничтожения. Нет. Погибнем вместе. Не стану бить. И начну последний путь рука об руку с тобой, ангел мой! Нечто засмеялось и, приняв странное положение, выражающее, должно быть, мольбу, замерло. Ты не имел права убивать, но что я знал тогда? Отвернувшись, я погрузился в воду. Разбудила меня досада. Она сменилась завистью, зависть — уважением. Как мог мой сотоварищ по будущности так скоро понять трагедию исхода? Оно желало исчезновения. Несколько раз мы касались друг друга, и восхитительная дрожь (я испытывал подобное наслаждение, когда менял шкуру) выводила меня из оцепенения… Но я молчал. Я не хотел и не мог помочь. Молчание сотоварища продолжалось. Я впал в забытье. Когда оно кончилось, обрадовался одиночеству. Радость безгранична, если не считать легкой тревоги: что-то улиткообразное, оставшееся от моего(-ей) родственника(-цы). Вскоре я распрощался с тем, кто растворился, не родившись. Когда выпал, вышел на холод, и время начало свой круг, кричал, отбивался: к нити, связывающей с тем ушедшим миром, приблизилось движение ножа. И я проквакал: Нет, Нет! Не хочу — рвались из тебя крики — не отрезайте дорогу назад. Я протянул руки, защищая нить, и нож нащупал меня. Я остался без рук, затем лезвие оборвало последнюю связь. Удушающее Вон. Между первым и последним вздохом предстояло. Оно уже дыбилось, накручиваясь на меня, кололо, прокалывало спину, ноги. Искомая боль вливалась в рот, а паралич тряс… тело трясется до. Пока. Однажды я пытался вернуться. Может быть, продвинувшись по подушке, я заполз и в свою крепость? Начал путь, изнурительные поиски привели к краю кроватки. Последовал укол. В голову проникла едкая жидкость. Стальная мудрая игла. Попытки повторялись… Абсолютная тьма — кто-нибудь ее знает — не отнимала у предметов свой цвет. Все они были сплошь меняющиеся, пересекающиеся линии, безмолвные раньше и после, до меня.

Лежал на столе горела лампа освещала разрезанную грудь открытую для света сердце последнее билось последние минуты чья-то рука держала его в своей приятно-холодной власти ладонь поддерживая сердце снизу открыл глаза закрыл свои открыл рука принадлежала сове с женскими грудями уже иссохшими, она курила пепел падал на открытый дряхлый мотор она сказала небывалая эротика держать в руке бьющееся сердце сказала еще скоро мы расстанемся совсем я сохраню на память эту книгу ты долго писал молодец счастлив и я рада и счастлива вами созданным воображением беспощадным к хозяину власти слов к вам она заплакала капая слезами они падали на меня прошивали тело пули утреннего расстрела затем швырнули в лодку и до сих пор кто-то носится в ней по темным волнам в неизвестных морях в неизвестных мирах.

Как червь во флейте, задремал у истоков антимира; хотелось продлить сон — жаль расставаться с Пустотой: тоны тонноклокотов: оратория тартаротрат. Свет лопнул — роды глаз. Долго, до последних отжатий слезных желез вопрошает искатель щей. У кого? Но ни болт, выточенный до универсума, ни всезаполняющие хлеба не дадут ответа. Монолога не… Диалога не. И что бы ни делал — отсюда ноги не уберешь. Мир — больница, в коридорах которой в жмурки должно играть. Что поделать? — пожизненный иск лазаретных щей.

Конечно же, помнишь их вкус.

Непонятное так наскучило, что злостно ударил по небоскату и сбил мошкару облаков, кинул их к ногам Отца. — Что ты натворил? — Мне что-нибудь поинтереснее, чем жизнь! — Хочешь видеть горы музыки, летающей внутри черного света? — А такое бывает?………….. за стеной: грядущие будут вспоминать нас, и это согреет путников. Добрые и внимательные будущие поколения скажут спасибо за то, что вымостили дорогу мы. А когда они станут прошлыми, будем еще более благодарными за то, что они придумали нас — несуществовавших. Идите, идите в наш мир, здесь каждому найдется лунка, чтобы сплюнуть в нее сердце и, сплюнув, звать других разглядывать рассветы. Здесь каждому найдется учитель, который научит слову, и вы еще долго будете звуками слюнявить вход в пищевод. Гули-гули, кис-кис! Ты погрузился в ощупывание мыслей; не находил даже следа. Руки, обязательства, страх, комната, душа, скучающая по своей родине. В часы твоего сна душа улетает в свою страну, к запредельным истокам, к подругам, где крылатые тени успокаивают друг друга: осталось совсем немного, скоро кончится бред одичания с музыкальными погремушками, обещаниями тех, кто сдает комнату. Домовладельцы уйдут, дорогу помнят по наследству, а истосковавшиеся уставшие странницы соберутся вместе. Они горько смеялись: какой кошмар! — постоянно уговаривать своего хозяина БЫТЬ, батрачить на него, придумывая успокаивающие сны, носочные заботы, песочные письма. Подруги, собравшись, пожалеют о выброшенных годах: молчат; и, наверно, кто-то из них сочувственно отнесется к дальнейшей судьбе покинутого хозяина. Встречаются и такие, у которых являлась нежноспособность; бережливые, им удавалось защититься. Такой мечтательнице непременно вспомнится то, как в редкие часы дружбы, в тревоге за будущее, они успокаивали друг друга: не ты виновата, и не ты виноват, не ты первой покинешь меня и не ты. Но приходил мир забот, заслоняя Мир: ненасытный молох пищевода поднимал вой; его дружок — клозет — был голоден, — тоже — симпатия! — любовь.

Обмой, злотканый, облик блика мой.

Надо навестить тебя, ободрить пораненное твое, в котором пресневеют слизистые течи. Мне кажется — ты долго не протянешь. Это поняла там, дома, когда улетала в ночные часы. Путешествие, поезда; я смотрела на………лампу — я — помню — в — день — нашей — встречи. Все кружилось и кружилось вокруг нее; рядом со мной дряхлая бабочка и слепака-шмель, а ты ночью с лампой собирал мухоморы. Тебе еще не отпилили корни… Под комариным киселем в кисее капель пота-крови; тебе попался участок, богатый грибами; ты высматривал и выискивал самый большой гриб, под ним дремала змейка-сказительница, и если бы не я, кусившая ее в глаз, в раскосую пропасть фантастических дум, она бы увела тебя за собой. Но мое благодеянье не было замечено, стоит понять. Ты нелогично не убил меня, а, подставив палец, — я вскарабкалась на него, — поднес к глазам и любовался. Я поняла — ты не тронешь: какой смысл? — в мухе меньше паразитов. Да и красива я: шевиотовое брюшко и глаза — братья-аметисты. Правда ножки кривоваты — не молода. Поползла по твоей руке, отпылав симпатией, покинула тело насекомого и переселилась. Бездыханное тело мухи затерялось где-то внизу.

Памятна одна ночь. Ты спал с тяжелой болезнью. Я, решив немного отдохнуть, впервые столкнулась с Ужасом, Афродитой и Безносой. Они сидели на кухне и пили сваренный петушиный голос — яичницу. При этом обсуждали твое поражение. Афродита сидела на твоих собранных пожитках в беспрерывных обмороках. Ужас, отощавший в просвещении, говорил: если Афродита уйдет — мне нечего делать. Громче всех визжала Безносая, она была с ветрянкой, с зубом чугунным, державно отлитым, девица центнеров в девять. Кстати, не такая она и безносая… Она умоляла собеседников умалить увяданье и доказывала, что паника преждевременна, еще не время для бегства. Затем говорил Ужас — чистенький, каменномясый. Он говорил — долго — красиво — чертил схемы: мечтал компромиссно. На меня (сидела на стене) даже не взглянул, лишь Афродита пролила: шляется всякое быдло…

Несмотря на контракт между мной и хозяином, я почувствовала возрождение ненависти. Хозяин сказал: слишком много приношу боли, пришла пора разлуки. В следующую ночь улетела на отдых, как всегда, оставила вместо себя хоровод сновидений. Но, вернувшись, не нашла никого. Ночь задыхалась, близилось утро. Мне угрожала гибель, если не найду себе дом, хоть какой-нибудь. Скорое солнце. Какой-то декабрь, ледовый шторм, вода поднималась; холод и Одинокое. Упала во двор, влетела в подвал, впилась в единственное — старую кошку. Не повезло: слепая, ошпаренная смолой, по которой ковыляли одрябшие вши. Поселившись, затряслась от хохота, кинулась в окно, волоча хвост, испачканный в смоле. Во дворе дети варили второй котел. Долго пытались загнать в него, но кончились дрова. Котел остыл. Тогда, подцепив крюком за лысеющую ляжку, потащили на седьмой этаж, протащили мимо богини с пристяжным глазом. Оглушенная темень. Сивый великан — официальный злодей из юных любителей респекта держал в одной руке свистящую стрекозу, а в другой — меня на крюке. На чердаке зажгли свечи на пироге, пыльные танцы, пуды искр. Говоры о полете. Речь обо мне. Подвязав к огромному насекомому, дали свободу вниз. Падая, увидела в окне шестого этажа мольберт, в окне пятого — кровать, книги, муравейник на столе, на втором этаже — человека со змеиной головой во рту, на первом — уже перед землей, когда стрекоза выломала крылья, — раненое лицо девочки: она жевала букет маргариток, рисовала убитую. Закончив рисунок, бывший на самом деле, она расхохоталась мужским голосом отца, который купил велосипед (сейчас он ржавел), а краски были старыми, ржавыми, как тот гвоздь в подвале, об который, — или на его брата, — накололась шина в белую ночь, в летнее антистоянье…..летела она от одного хозяина к другому, не чувствуя круга, в нем не было точки: прокол, остановка, паденье — давно — когда уже повзрослела; и, проезжая через спящие мосты предгорода, не знала, что надвигается с другого предгорода шторм ледовый — не вовсе июньский — было лето — стоял декабрь: согласье времен в разногласьи. До июня надо идти с другой стороны, с той, с которой она подъезжала в декабре: скользко; стремленье резиновых дисков гнуло хорды мостов истощенным набегом.

Ты размышлял о том, что во всей догматике падения самое глупое — «нелюбовь к себе», отказ от себя и вместе с тем ожидание другого «я». Потеря «я» — и вовсе неважно, каким путем ты пришел к этому, — имеет неприметный момент — в то время, как ты искал якобы истинное «я», пора было искать третье «я», и даже — не пора, надо. Невидимая категория отчуждения прошла, и в поисках третьего «я» ты вновь придешь к ПЕРВОМУ ВОПРОСУ, к старой конструкции изначального эго, теперь испытанного в боях за себя, сильного; и тогда ты, измотанный и постаревший, не сможешь сопротивляться и никогда не двинешься в Путь. Все чаще являлось к Тебе (к Нему, ко Мне) ощущение, что его (твое) «я» — это не «я», а истинное «я» живет где-то вдали, не Здесь. Тогда ты начинал скучать по отсутствующему, искать, пытался догнать далекого спутника. Но у далекого «я» были другие дела и заботы, а тутошнее «я» должно было оставаться ваятелем зет. И, что бы ты ни делал, доносился лишь Хохот. Он размножался. Когда же Он (Ты) сожалел о невозможности встречи с другим «я» — приходило ощущение, похожее на сострадание, — единственное напоминание существующего второго «я». И тогда он отходил от тебя и, прочитав вчерашний монолог, глядел на то, что было его убежищем. Задавал вопрос — что ему надо? В пустоте солнечной бесплотности — вновь вопрос. И Хохот становился твоим товарищем, другом. Когда он обращал взор в сторону нового друга, готовый уловить сомнение, сон смыкал глаза. Хохот становился покорным, готовым для монолога. Слова рождались каверзные, состоящие из тяжелых звуков; они призывали к другому. Слова не улетали, неспособные к полету, они кружились у ног, вглядываясь в лицо. Волшебные сочетания: ДаНет — НетДа; сочетания означающие, но не раскрывающие.

Как хотелось узнать час Начал. Где вы, бесовские дудочки? Бесславия в бесславии. Образная ловля — — — Ворон ходит по рукописи и спотыкается о слова.

Он разглядывает его.

Вечер за окнами, за оком ночь с обеих сторон. Пытались вместе с вороном реанимировать тишину. Ворон думает о собственной доброте: не выклевал глаза хозяину, когда тот вчера уснул. Хозяин: сколько птичьих полетов вскормлено глазом!

Улыбка знакомого кроводавца.

Кому нужен путь? И если блажные знают, отчего молчат? Прикидываются, что довольны склеиванием коробок.

Замерзли руки, но продолжал: чего жаждет слово? — коробочек, пустынь, бестелесности. Тема страха, носков, пищевода — эти темы для Слова ли?

(В день собственных поминок повторить бы сказанное выше.) Надоело ждать. И жертвы некрасивы, взаимозаменяемы, безлики.

Сколько их вбухло и растаяло в столь обожаемом пейзаже. Пейзаж тоже хорош: для кого-то бережет самое ценное — картину потрясений. Попробуй не полюби объедки пайка: лес, горы, море. Дряхлый скопидом. И жаль былой привязанности к нему; столько усилий зря. Руки совсем замерзли, но язык ворочался: время угловатых сказок: жили не были. Дальше сказки фантазия не идет…….. а Безносая в детстве на велосипеде каталась, цветы собирала, придумывала духовность в виде мухи; цикличные композиции, иррациональные отправления…

А между тем…

Афродита бодро готовилась к службе. Позавтракав крокодилом, запеченным в мармеладе, Безносая заплетала ей косу.

Вчера долго на кухне дзенькали колокольчики чайных стаканов и кричала до утра Безносая: мерзкие дети, если не исправитесь, покину вас.

Ужас клеил душу. На губах Афродиты студень из пантокрина. Безносой явился сон: озверевшие лошади, из которых росли елки. Да. Она и проснулась от брызг конской свадьбы. — Ты нахальная баба, — говорила Афродита, — даже не краснеешь! — Чем живы: цинизмом! А кто его обновит? И ты тоже. — Это верно, — подхватывала Афродита, — театральное «Летите, лебеди, летите». Мы заказчиков своих в шляпах не бросаем. Последний урок вежливости…….. когда с Фатумом закончено дрязгобоище. На эстраде мраморный подшейник…….Нож вскроет грудину от горла до паха. И шепот: ты слишком долго копался в механике собственного. Мастер вытащил за шею птицу в белой мантии. И в этом приемыше-дочеришке увидит все причины речи, оборванной для вечности. Этот последний отец без работы никогда не сидит, молодцы-красавицы для него стараются.

Потухшая богиня с броневыми зубами приходит повидать пернатых. Хохотулечка мертвечинку кушает. Иногда не довольна оказанной честью.

И что за народ пошел, — говорила Безносая, — все спешат поюродствовать на мою тему. Черные плащи, разбитые зеркала — детская мистика. Пока в рот ананас лезет — никаких крестов. В свою смерть не верю. В самом деле, кто докажет мне это? Вот и клиенты мои и твои так рассуждают: с другими происходит, а с нами не произойдет. Продолжение пути принимают за случайность. Не пора ли поменяться местами. Скоро земли не хватит, вдавливают в прадеда, в отца, в мать. Нормально, — продолжал утром ты, — истину в галантерейном магазине можно купить, а затем проваливай.

Как можно? Теперь самое время послушать о сострадании. Или — кинуть грош нищему, чтобы разрыдаться от собственного милосердия. Сатанеют молоки в жилах игристых, будет повтор нулевой, который станет рвать прядь мозговую над пошлейшим вопросником. Ты бродил по незаконченным лабиринтам; время от времени темнели на стенах доски: памятники архитектуры. Летел игольчатый дождь, туманный спутник. Перепончатые крыши получали порцию воспарений. На чердаке висели летучие мыши, уверенные в перевернутом мире.

Лизал их воздушный поток.

Как сладостно уцепиться за носителя памяти, хоть какой-нибудь — лишь бы память. Ужас бродил по чердаку с томиком стишат, с узеньких плеч свисал плед. Прислушался к дыханию спящей Безноски — она в горячке, вчера катались на лодке, перевернулись. Ужас вылез сухим. Он надел пенсне, поискал в оглавлении «Утешенье» — гаденькое стихотворенье с прихлопом, с очертаньями зубов, пахнущих воплями; пейзаж, небо города. Захлопнул томик, подошел к окну — сквозняк. Задумался: слишком задержался, когда же подадут поезд. Вещи давно собраны: галстук, пиджак, перчатки. Посмотрел на асфальт. Взорвалась лампочка, кудряшки вольфрама остыли. Поправил одеяло на Безносой и вышел из чердака, вошел в пустую комнату, в ней много народа. Шел спектакль. Давай поболтаем! Хочешь вина? Сердце? Ничего, бахус растрясет. Отчего так поздно? Веселился с девочками. Под вечер кровь из носа пошла. Переусердствовал. Гадко? А не кричать на меня? Сердце? Скоро в путь. Не грусти, почитай на сон что-нибудь о глине… Поверь сыну, я тоже… хотя в детстве перед ликами на дудочке играл. Ласковые пастушечьи трели-звуки. Пытался ублажить. Молча слушали меня и качали головами, сейчас знаю почему… А на другой день хмурились, и снова играл я, но хмурились они больше… Незадолго до этого научился обуваться. Помнишь. Потом ты купил мне маленькую карусельку. Болванчики на картонных лошадках крутились вокруг шатра, никак не могли оторваться. А я заводил пружинку еще и еще. Бокал грязный, возьми другой. Хм, о чем это я? Скучновато, зеваю. Слышал анекдот про пьяную обезьяну? А я и не кричу. Забыл, что тебе вредно………и я……. я……..да, уважаю, но любви не получилось. Не бойся, в дом застарелых дотащу. Соседи не проснутся. Перед глазами образы милых…..как они повизгивали. Ничего, старикан, не завидуй, в свое время тоже неплохо веселился. Да, все думаю, сколько таких вечеров осталось. У тебя-то они давно прошли. Последний пистон чистыми руками. Поиграл свое — и хватит, теперь можно за газету, где-что-кого, собирание грибов, тайком от семьи пить, плакать над запрятанными письмами, далекими бумажками юности. Запретно-далекое! Нравится, как я говорю? И мне. Ты трясешь головой; ха, старик трясет плешивой головой………Но когда-то, о Когда-то со своей любимой вы тоже………Медовый месяц, всего месяц, не год, не десятилетие… Она и ты, загорелые, в белых костюмах. Домике верандой с видом на море с веселым лицом, теннис после завтрака, затем купание в уединенном. Моя любовь! Два водовода соединились. О, моя дорогая. Конечно, клятвы… и ты, и ты… Задыхаются… Еще не соединились, а ребенок пойман. Друг друга успокаивают: не убийца и не ты.

Снег; триллиарды иголок выстлали музейную простыню на шарк тротуара на цинк крыш; одинокие снежинки из тех что посмелее уносились к холмам на севере спортсмены ладные любили там жизнь и себя и снега вор у воздушных ворот робок и кроток ленивый утренний воздух на скорости больше ста двухсот больше в километрах утоляя голод риска с гор лыжник; глаза Своих закрывает повязка чудес мозговых скорость больше в дерево раскол Неизвестных лицо в ствол скорость погасла мысль же в разбег утаив и в листьехвойную крону сквозь просветы нитей древесных древа с вершины летела мысль несла к весне свое тело снег залетал в форточку ложился на пластинку оркестра вновь улетал прилетал в это окно через год был виден газовый завод начинал пробуждаться светало немного свет подкрадывался в контуры предметов затем в полутона в комнате неизвестно где никому ничего никогда некогда лежал человек шепот шепот мягкий чудесный умный шепот нового неизвестного никому ничего никогда да начало с «и», оно, это «и» есть приглашенье, не-о-пределенность и неопредельность в письме, добавление-связка, рука, нить, замок или пальцы чужих неизвестных существ на глазах, на шее, указующих направляю….. «и» — это вакуум, он будет заполнен позже, и когда стихнет, угаснет, уйдет музыка, память? Они вслед за тобой, забытая песня лишь мертвая зыбь, зов бесконечен в мирах, распрощавшийся с действием, с жизнью, с понятием в нас, кто он, Звук, что помог нам сдержать, дать, укрыть от всевидящих глаз, раз познавших в мелодии лишь ход и прощанье, но с кем? пейзаж — манекенщик природы, птицы пусты, они чей-то полет, океан, глубина или путь, долгое шествие на дно, вода к воде, прикосновенье, она в воде, метафизика глаз, доказательство, озера и звери, предметы желаний, быть может, виденья, толкуют о бездне, гонит в небе воздушные струи она, унося утешенье, утешенье для призраков, которым никак не исчезнуть, и уход, если он состоится, лишь обман, быть нам вечно в пути, в то время он издевался над сознанием законов, окружавшие свободные слова растворялись как прутик, ускользали, чем чаще испытывал себя, любовнее становилось отношение к собственной боли, комичнее представлялась разлука с ней, праздник откапывал, легкое сознание отделялось безболезненно и созерцало с глазами поднявшимися, черное и безголосое тело праздновало заключительную оргию, мозг был единственным гостем, удары, рука, треск кожи, визг кровати, пух волос, пачка криков, вода, вода, сабля, труба, визг, надо, шепот, надо, борьба выглядела неискренне, призрак, молчанье, хватка за ноги, головой в стену, хохот, цветы, слезы, обиды, надо, смех глаз, долгожданное время, каникулы телесного единения, еще бьется сердце, честный извозчик, вовсю пирует глупая печень, полон оптимизма мочевой пузырь, пока живет всеми забытый спинной мозг, трудяга уже отдыхает, скоро в путь, мозг радуется, ему, и только ему, предстоит закрыть занавес, белковая громада готовится к последнему писку, просто готовится, просто глаза, неизвестно куда именно, и, конечно, мозг скорбит: со всем богатством придется стать грязью для небольшого сожаления, он спешит посмеяться над остальными, понимая гнусность смеха, — другие не знают, да и по какому праву заботиться? именно мозг теряет больше всех, в плохую компанию попал его друг спинной, уже начал филонить, спешит отдохнуть, оставил без движения левую часть тела, ему, как и другим идиотам, обещали продолжение, подальше от таких друзей, а глаза? они не смотрят на эту куклу, просящую до сих пор чего-то, глаза вылетели в форточку посмотреть на небо, долгожданное, тело билось в простынях, в глазницах застрял пух, много терпел ты от падали, навязанной силой, почему ты должен, как и они, стать говном вместе со случайными друзьями, совпаденье, трагическая оплошность, если бы знать раньше, есть же выражение сойти с ума, отойти, уйти, но поздно, ты попал в положение уходить последним, если повезет, и не дезертируют глаза, хотелось бы увидеть последний миг, самый последний важный перрон, сейчас в тебе начинают проясняться затхлые уголки памяти, воспроизведя начало того, что уже путь, из зоны обоняния сообщают, тогда, давным-давно, был запах остывающего гвоздя, затем страшное долгое Существительное, длившееся неизвестно сколько, в памяти все стерлось, осталась неуверенность в том, что это был именно твой выход, но это позже, а до того……целое путешествие, вот неплохой кусочек, ты как будто в лесу, ты толст, ломаешь ветви, стволы, и не идешь, а летишь вскользь по кронам и по-над землей, в зависимости от погоды, огромно, студнеобразно, куча хвороста, черное, на черном фоне леса шепотосмех, бряцанье кеглями, группа голосов, хотели сперва вытрясти из убежища, а потом достали лопаткой, которой оторвали две руки, осталось еще две, это был период, леса не было, и ты носился по тамошним сферам девственником, не вспугнутый ни кислородом, ни обязанностью, однажды ты услышал пульс и шуршание, так шуршат змеи, вылезая из старой шкуры, прослушивание, вынесенье приговора, ты ощущал через тонкую защиту плаценты огромную трубку и ухо в халате, удушье, сон подлетел к беззащитному предмету или к тому, что было вместо него, хищно поглотил твое спокойствие, впоследствии вновь обретенное в скачке по асбестовой плите, ты, содрогаясь и сожалея, искренне и бесконечно понимал ужас происходящего.

Желанный стройный светло-коричневый тобою рожденный Ужас. Как ты несчастен. Немощен. Ты, Ужас, болен. Но и твоя болезнь не смертельна. Вернутся твои разноцветья, станут совершеннее. Ты все время в работе, мой друг, в заботах. Измучен шумом, бессонницей, иллюозоном. Это и это не повод для Печали. Вы встретитесь. К тому же ты очень точен, мой единственный утешитель любимый. Ничто не разлучит нас; буду делиться последней коркой, возможностью. Буду на ночь читать стихи, оберегать сон, а когда заболеешь, закрою рот, заглушу, постоянство не должно тревожно быть, судьи. Читая всей семье на ночь сказки, оберегая сон и твой, сын, и твой, моя дочь, и твоей сестры, моя дочь; дочь моя! Сон был спокоен и твой… Мы ходили по саду, я читал, Любимые, стихи. Если же случилось бы бесплодие, все равно читал, а когда захотел, кричал чтением вслух. Ибо нельзя про себя отнимать у живых пищу и жизнь. Да. Тебя, Жизнь, я приметил давно. Был тогда слеп, чтобы заговорить с тобой, но как-то случилось, что не прошел мимо; и ты, болтушка, простушка, была подслеповата, как и вся моя неготовая семья, желающая покоя и определенности, кокотка.

Туман и Вода; Вода и Воды; Облако в Водах, в Туманном Движение Медленных Ветров, Ускоряющих Движение Забытых Тумана и Вод.

Жизнь, у тебя в молодости были чистые глаза. Их я носил в медальоне и твоих волос прядь. До сих пор у меня сохранились дни нашей любви.

Ты радовалась моему обществу. Ты, конечно, помнишь, как иногда мы забегали в кондитерскую. Кофе и пирожные. Кофе особенный, из каких-то складов, старых запасов; складов, покрытых мхом теплым, живым, ковровым, упругим, шелковистым, когда касаешься другой ладонью, потому что одной трогаешь твои ресницы, жизнь, ты опускаешь голову, тебе нравится кофе с пирожным, которое я не очень люблю, лишь делаю вид, что люблю, хотя любить люблю и очень всегда, когда это можно было сказать, и даже сейчас, тебе и тебе, Ужас, мой, как оказалось, более нежный друг и более верный, чем ты — простая девчонка……..и даже сейчас, когда вы просите меня почитать о любви, тяжелые дни.

Дни: круглые, темные, вы казались мне голодными. Голодному. Мы вместе в поезде, сонные в сонном. Музыка. Поезд летит в тоннель. Окончание — пейзаж — сад, в нем — ход, движение: книги, музыки. Приближение тоннеля, путь дальше.

А вы, дни, закутанные в пледы и шали, сидите с часами в зубах. Один (в белой шляпе) читает мой пульс. Какая бесцельность. Наношу удар. Пейзаж, сад, вода. Шляпа вылетела в окно. Поезд несется в тупик, проводник раздает чай и бинокли. Тупик виден плохо. Еще несколько……..в километрах.

Пятьдесят. Спуск. И пять. Спуск. Пейзаж — шестьдесят!

И этот последний спуск так крут, что колеса поезда отрываются от рельс и поезд пикирует в море. Крабов, акул он гудок, паровоза, пугает. Успели закрыть окна. С поверхности моря падают венки. Смеемся. Среди спутников женщина. Спит. Укачало. Ты берешь ее на руки, несешь в свободное купе. Снова тоннель; пытаешься овладеть, но меня пугает шуршание ее губ. Чувствую — кто-то третий между тобой и женщиной. Надо спешить. Все в воде. Страх. Свет лампы, вижу, о радость! — перед моим лицом плачет вылезшая изо рта спутницы длинная Змея. Хвост издает звуки. Спутница рвет свое платье. Затем привлекает к поцелую. Тем временем Змея переползает в тебя. Потом снова в спутницу, снова в тебя, все быстрей и быстрей, пока шуршание не перерастает в свист единения не то губ, не то змеи, не тех губ, не той змеи. Колесо. Неразрывно. Огонь, глина, лед. Отрыв. Она в последнем дыханье. Остается в пейзаж. Поезд в тупик.

Часто предлагали личинке сесть в поезд. Танец на картофельных полях затянулся. Поздно. Теперь виден лишь свет уходящего последнего вагона…….. высиживание жемчуга продолжается……..если бы знать раньше. Теперь ты трепетно собираешь скромные пожитки; неуемный странник, все надеешься на удачу, на оседлость. Душа (или что-нечто) наблюдает, как ее бывший хозяин, морщась, укладывается последний раз. Ощупаем его сон, что-нибудь отшепчем. Мы еще увидим в раскрытых глазах отраженный танец порезанных горящих сухожилий. Огонь, плавающий веселый пепел. Где-то звукочит музыкальное. А мне снова на картофельное поле. Удаляющаяся душа ласково, сентиментально вспоминает минуты дружбы. Как давно. Сейчас она испачкалась, вылетая из……… времени было достаточно, чтобы убрать ноги и безногому. Носитель сокровищ, вместитель надежд, искупитель — в пар, в дым. Душа закрывает глаза, скрывает лицемерие. Тяжкие обязанности закончены. Пока говорил Ужас, Афродита складировала живцов; кликушество мысли, балалаечная струна на шею горлянке.

В заброшенных парниках старик сделал тебе инъекцию в ноги. Казалось, выход из физиологической обязаловки найден, ты ощущал, как становишься бесполым… Но приползла гангрена. Перед ампутацией долго уговаривал хирурга резать без наркоза. Она, худенькая гнедая нахалка учительского вида, из тех, кому снится родильный стол длиной в тысячу парсеков, жуя монпансье из женьшеневого желе, объяснила: возможна остановка сердца. Остановились на компромиссе: он пообедал спиртом. Через час услышал полет циркульной пилы, паденье ног в чан, оттопали свое, можно было бы сшить из кожи жилет. Жилет, который вырастил сам! Прошла неделя, пришли спецы по реабилитации, приставили к культям ноги из папье-маше. Сняли одеяло. Да. Он был без ног. Оставив в больнице две пары ног — свои и из бумаги, ты вернулся по-пластунски домой. Мир стал глубже. Ты теперь редко покидал дом. Когда же собирался на прогулку, то железкой стучал по водяной трубе. На условный сигнал прибегали глухие сестрички, взявшие надо мной шефство. Они добросовестно прикручивали тебя к таратайке болтами и ремнями. Наполняли термос влагой, спускали вниз. Ты никогда не забывал взять с собой детскую двухстволку и свисток. На улице милые кобылки надевали на себя лямки. С хохотом, столь звонким и незаменимым ничем в юности, несли они тебя на низкой платформе по улицам городов, по полям, по горам, по берегу великого океана, вновь по улицам.………Ты сидел откинувшись на спинку и рассказывал им свою веселую и интересную жизнь. Иногда они забывали о тебе, ты же, глядя на мельканье блестящих лодыжек, раздумывал о предметах поверхностных или вовсе дремал… Смотрел на чаек: чайки, чайки, грязные птицы! Кем вы стали и были кем? В коридорах вонючих каналов ищете благополучия. И не рыбой, и даже не отважным утопленником питаетесь вы, а банным отваром и соками из больниц.

Тебя тащили по парковой дорожке, мимо закурившего слепого, размышляющего: что он теперь может? Наслаждаться тьмой? Закурил. Подождав укуса спичечного огня, кинул обугленный костяк на ладонь листа, табачный прах укрылся в капиллярах: все-таки жестокость тьмы не без добра, не позволяет оптическому насилию иссушить мозг. Лишиться бы еще слуха и осязания — предел счастья. Ты приветствуешь его. Холодно. Как жалки приветствия. Встретив, останавливаемся, говорим о невзрачных и бесконечных обстоятельствах, желая услышать существенное — день и час отъезда. Слепой поднял руку и открыл ладонь. Было темно, музыка продолжала жить и строить собственный дом композиции. Не собираясь возмущаться, она положила в твою ладонь что-то похожее на горсть дынных семечек. Ты открыл кошелек и ссыпал туда позвонки дорогой мелодии.

Понеслись лани дальше. Вынесли тебя на стекло глубокого пруда. Девочки устали. Присели на лед. Едва закрыл глаза, слова, может быть, в шевелении усиков водяной блохи трагедии больше, чем во всей литературе, вместе взятой. Рты рвов в травах. Наблюдая за тем, как лед прогибается под детскими ногами: звуки слепого — слепые звуки. Смотрел долго, смотрел на сиюминутные памятники лопнувшим пузырям, лопнувшим смехотворцам. Отчего минута молчания, перед кем молчат, над лопнувшей грелкой, никогда с ней не разговаривали. Как скучны вопросы, вдоль реки шелест травы, трава, насекомое, поворот изгиба реки, затонувшая лодка. Весло, в обрыве барахтается человек, устал, если не протянуть руку, он заночует в омуте. Ты спустился, протянул. Между пальцами оставались сантиметры. Может быть, ты и не сорвался бы в воду, если бы протянул руку дальше. А пока жест помощи ладонь вниз ты сменил на жест вопрошающий ладонь вверх. Зачем? Зачем спасать тебя, собачка, зачем вмешиваться в механизм Колеса, маленький? И почему я, маленькая куча, обязан……….заметить. Нет, я тебя не спасу, потому что не было здесь, не будет, как не было и реки, и тебя, и нас в день назавтра и пять лет назад сто. Я, — думал ты, — еще весь в глубочайшей тайне камня, затерян среди вопросов вопроса. Ерунда. Ты не спас человека, боялся сорваться. Глупость! Ты не спас, потому что тебе не понравилось лицо. Нет. Ты не спас, потому что имел право на антипомощь. Потому что он не спас тебя. Потому что в омуте был ты. Да и где тот, который осудит тебя за бездействие. Где он, как не на твоем месте твоего отсутствия. Вы были последними. Кроме вас, вообще еще нигде и никогда не было из всего пышного разнообразия горлопанов. Мне кажется, тебе повезло. Трудно представить: даже такие твердыни словесного чистоплюйства, такие величавые формулы твердолобия, Нет, Да, — будут незримыми, исчезнувшими и уже не разбудят сон слова биологическими притязаниями. Молчание пришло с появлением последнего пузыря. Предпоследний человек уже на дне омута. Ты огляделся. Нет, мир не изменился и не стал чище, но, несомненно, он стал пронзительнее, ибо с последним свидетелем ушло Время, и исчезло с последней попрошайкой звездного света сомнение в твоей многозначности.

Не забыл. Перед тем как маленький человечек скрылся в пучине, он прошептал: спаси… Какие буквы он не успел дошептать: те или бо? Его глаза перед затоплением были необычайной глубины и чистоты. Теперь уже все понятно: он не хотел спасения. Я еще долго пребывал в задумчивости с протянутой рукой, мокрой от дождя. Чтобы как-нибудь оправдать усилие, затраченное на поклон реке, ты выхватил из быстрых вод стрекозу, сбитую ветром, заботливо сдул с нее воду, подкинул вверх. Быть может, показалось, как из воды несколько раз поднималась кисть предпоследнего человека и исполняла хватательное движение. Скрутив сигару из ядовитейших листьев ольшаника, задумчиво двинулся вслед за насекомым. Когда ты видел детей, ты вспоминал слова гидролога: когда я вижу детей, я радуюсь — земные воды не иссякнут. — Несомненно, это была рыба. Ты наладил снасть, закинул леску, на леске, привязанной к удилищу, крючок с червем, груз, поплавок. Стал ждать поклевки. — Огляделся. Когда по легкому трапу сойдете на берег, невольно вдохнете полной грудью. Какой простор! Высокое небо, широкий плес озера, полупустынный остров и соседние островки, покрытые хвойными лесами. И тишина, которая неудивительна в этой широко раскинутой стране лесов и студеных озер, местами непроходимых топей и болот, скалистых гор, стремительных рек и пенистых водопадов. Сказочны ее богатства — рыба и пушнина, железная руда и соль, гранит, мрамор. — Поплавок скрылся. Ты резко подсек. — А среди замшелых глыб нашли приют редкие породы ящериц, а кое-где и змей. В сырых местах встречаются………. — Сорвалось, — …безобидные ужи. Порою пронесется над головой белка-летяга, а вдали вдруг раздастся трубный рев лося, усиленный многократным эхом. В этих местах можно наблюдать интересные миражи, временами возникающие над гладью озера. — Снова поклевка. Ты резко подсек и вытащил из воды маленького человечка. Он был гол, а на спине имел нечто вроде стрекозиных крыльев. Из его рта лилась кровь, он дрожал и тихо стонал. Ты растерянно искал слова извинения или прощанья. Крючок высунул жало из горла человечка, кровь постепенно остановилась. Хорошо сложенное тело пойманного существа вдруг напряглось, он вздрогнул крыльями и затих. Ты тупо глядел на жертву, голова твоя свалилась на грудь, челюсть отвисла — тебя затопила мощная боль в шее. Изо рта брызнула кровь. Все это было так неожиданно и непонятно, что ты хотел броситься в воду, но тут увидел, что на крючок кто-то попался. Ты осторожно подсек и снова вытащил из воды крошечного, величиной со спичку человечка. Крылья его трепетали, из горла торчал железный крючок. Пока ты осторожно вытаскивал крючок из горла очередной жертвы, твоя боль исчезла, кровь перестала литься из моего рта. Человечек немного покорчился и затих. Новый приступ боли. Твоя одежда в крови. Ты насадил на свинцовый груз кусочек хлеба — крючок ты срезал — и закинул леску. Поклевка была мгновенной. Ты вытащил третьего человечка, мертвой хваткой впившегося в хлеб, разжал ногтем челюсти и положил его на дно лодки. После каждого нового улова боль в моем горле исчезала, но ненадолго. Так ты продвигался к острову, гонимый теченьем и ветром, ежеминутно вытаскивая из воды диковинную добычу. Совсем стемнело, когда ты вступил на остров. На острове находилось озеро, в котором плавал остров, на нем — озеро поменьше, на крошечном островке виднелось вовсе незаметное озерцо, в котором бурлили силы. Разложив костер, подогрев хлеб и воду, ты обогрел выловленных человечков. Они улетели. Похоронив убитых, ты двинулся к озеру, что было. Не спалось, и ты решил искупаться. Едва ты погрузился в воду по горло, как мягкие ткани растворились и под водой остался один скелет. Но ты продолжил. Путь до острова закончился. Я вышел и снова обшит кожей. Прилег. Шаги. Приближалось.

Ночной туман лицемерно оросил слезами твое тело, чуть закрытое вязкой тиной. Под сердцем вспыхнул и погас образ возвышенной речи. Он хотел отблагодарить небо за тишину. Из груди иногда звуки. Именно они и были, похожие на клекот, ты уже не способен на слова, преодолев ту грань, за ней звук арры или круалл точнее передает чувства, чем «прекрасно». Ты забылся в обаянии исторгнутых звуков. Отдыхал долго. Козни поздней осени обыкновенно бранны. Осень, ужель судьба твоя так далека от разносудеб дней моих? Как повторяем, как презрителен, как пьян твой край и сер. Твой дом печален: трава запущена, не мною любим твой сад. Как редки встречи и пустынен берег. Мой сон был крепок, ты — здоров. Когда проснулись все, раззвездилась вода, то — отраженье, то — блеск прощанья неба с глазами и со словом, что довело весьма негладкою дорогой меня еще живого до дня, рожденного сегодня. Тень близится, за нею утро…

1974

Об авторах

Александр Сергеевич Морев (наст. фамилия Пономарев; 1934–1979)

Родился в Ленинграде. Пережил блокаду. Учился в средней художественной школе при Институте живописи, скульптуры и архитектуры им. И. Е. Репина; после трех лет обучения был исключен за увлечение «формализмом». Работал сторожем, художником-оформителем, маляром.

С середины 1950-х гг. посещал ЛИТО «Нарвская застава» в ДК им. Горького. 17 февраля 1960 г. участвовал в «турнире поэтов», после чего руководством Союза писателей ему на несколько лет были запрещены публичные выступления и публикация стихов. С этого времени его стихи звучали только на неофициальных вечерах, распространялись в списках, публиковались в сборнике «Лепта», журнале «Часы» и других самиздатских изданиях. В самиздате вышли книги «Пуля» (1962?) и «Сборник стихотворений» (1971). В официальной печати при жизни было опубликовано 6 стихотворений.

11 октября 1967 г. в приступе отчаяния сжег все свои стихи и рисунки.

С начала 1960-х гг. писал рассказы, из которых в 1966–1971 гг. удалось опубликовать пять (в журналах «Нева», «Урал», «Звезда», «Простор», «Неман»). Во второй половине 1960-х гг. написал повесть «Раненый и трус» (другое название — «У стен рая»), которая была напечатана в журнале «Часы», много лет работал над романом «Костер и звезды».

Покончил жизнь самоубийством. Похоронен на Южном кладбище. На надгробном памятнике высечены строки из раннего стихотворения «Предсмертное»: «Эта слава, в шторме погибшая, — я! / Это слово, в штольне затихшее, — я!».

С 1980 г. стихи стали публиковаться за рубежом, затем в России. В 1990 г. вышел наиболее полный поэтический сборник «Листы с пепелища», подготовленный его другом А. Домашевым. Посвященные поэту стихи и материалы были опубликованы А. Домашевым в трех выпусках самиздатского сборника «Венок другу: Стихи Саше Мореву» (1981–1994).

Борис Иванович Дышленко (род. 1941)

Родился в Новосибирске. Учился на постановочном факультете Ленинградского Театрального института, работал художником-декоратором в Театре им. Ленсовета, на Ленфильме, в Союзторгрекламе, книжным графиком, оператором газовой котельной. Автор романов «Созвездие близнецов» (1964–1974), «Людмила» (не завершен), «Контуры и силуэты» (1992–1996) и других прозаических произведений. Публиковался в журналах «Часы», «Обводный канал», «Грани», «Звезда», «Нева». Был членом творческого объединения неофициальных литераторов Клуб-81.

Лауреат Литературной премии Андрея Белого (1980).

Андрей Георгиевич Битов (род. 1937)

Родился в Ленинграде. Закончил Горный институт. Посещал ЛИТО института (руководитель Глеб Семенов), писал стихи и прозу. В дальнейшем, за исключением короткого времени (в 1965–1966 гг. учился на курсах киносценаристов, в 1973 г. — в аспирантуре Института мировой литературы), вел жизнь профессионального литератора.

В 1963 г. вышел первый сборник рассказов «Большой шар», за которым последовали «Такое долгое детство», «Дачная местность», «Аптекарский остров» и др. В 1978 г. американское издательство «Ардис» опубликовало роман А. Битова «Пушкинский Дом», принесший автору европейскую известность; в России этот роман был издан впервые в 1987 г. За участие в альманахе «Метрополь» (1979), который распространялся в самиздате и был опубликован за рубежом, уволен из Литературного института, где вел занятия по литературному мастерству.

Творчество А. Битова отмечено несколькими литературными премиями и государственными наградами. С 1991 г. — президент Русского ПЕН-клуба.

Владимир Владимирович Алексеев (род. 1940)

Родился в Ленинграде. Учился на филфаке ЛГУ. Работал фрезеровщиком, лифтером, кочегаром, участвовал в геологических и археологических экспедициях.

С 1962 г. пишет прозу, посещал ЛИТО «Голос юности» при ДК Профтехобразования (руководитель Д. Я. Дар) и при библиотеке им. В. Маяковского (руководитель В. С. Бакинский). Первая публикация — в альманахе «Молодой Ленинград» (1968). В 1970-е гг. рассказы и повести печатались в журналах «Часы», «Обводный канал», «Эхо», «Время и мы», «Ковчег». В 1990-е гг. журнал «Нева» опубликовал повести «Вести из леса» (1997) и «Дурак» (1999), вышел ряд книг: «Время жить» (1990), «Мгновения юности далекой» (1999), «Восхождение в горы» (2001) и др. Член Союза писателей России.

Василий Иванович Аксенов (род. 1953)

Родился в селе Ялань, Енисейского р-на, Красноярского края. Учился в Новосибирском университете, был отчислен за аполитичность. В 1982 г. окончил исторический факультет ЛГУ (кафедра археологии). Занимался научной работой, участвовал в археологических экспедициях; работал дворником, грузчиком, пожарным.

В 1980-е гг. написал роман «Зазимок» и повесть «Осень в Ворожейке» (Литературная премия Андрея Белого за 1985 г.). Печатался в журнале «Часы». Был членом Клуба-81 с момента основания. Первая публикация в официальной печати — в сборнике «Круг» (рассказ «Понедельник. 13 сентября»; 1985). В 1990 г. в издательстве «Советский писатель» вышел том его прозы.

Николай Михайлович Коняев (род. 1949)

Родился в поселке Вознесение, Ленинградской области. Работал сварщиком, сторожем, корреспондентом газеты. Закончил Литературный институт. Первые публикации — в журнале «Часы» (новеллы из книги «Беспечальный город»: «Города и поля России», «Афоня с большой жетлой папкой», «Рейс в другую сторону») и в альманахе «Молодой Ленинград». Затем вышли книги «Земля, которая помнит все» (1982), «Ненайденные клады» (1987), «Марсиане» (1990) и др. Лауреат премий журналов «Север» и «Наш современник».

Юрий Николаевич Шигашов (1941–2002)

Родился в Нижнем Тагиле. Закончил Ленинградский Инженерно-экономический институт. Работал старшим научным сотрудником института, затем экономистом в разных учреждениях города. Писал стихи, рассказы. Посещал ЛИТО «Голос юности» (руководитель Д. Я. Дар). Первая публикация — в альманахе «Молодой Ленинград» (рассказ «День далекого детства»; 1972), вторая, и последняя, — в 2001 г. в журнале «Крещатик». В архиве писателя — повести «Три черты», «Жизнь и смерть Адольфа Ильича», незаконченный роман «Остров».

Борис Иванович Иванов (род. 1928)

Родился в Ленинграде. Пережил первую блокадную зиму. Закончил ремесленное училище, учился в вечерней школе. После окончания отделения журналистики филологического факультета ЛГУ (был однокурсником Р. Грачева) работал в областной, районной и многотиражных газетах. Посещал занятия ЛИТО при издательстве «Советский писатель». В 1965 г. вышла книга «Дверь остается открытой» (повесть и рассказы). В 1968 г. как автор коллективного письма с протестом против осуждения А. Гинзбурга и Ю. Галанского за публикацию «Белой книги», посвященной процессу над Ю. Даниэлем и А. Синявским, исключен из КПСС и уволен с работы. Выпускал самиздатскую газету «Zusammen» («Вместе»).

В 1976–1990 гг. издавал машинописный журнал «Часы» и был его редактором до 1990 г., в 1979 г. организовал 1-ю и 2-ю конференции неофициального культурного движения, был одним из инициаторов создания Клуба-81 и Общества христианского просвещения (1987). Участвовал в создании Ленинградского народного фронта. Составитель и автор коллективного сборника «История ленинградской неподцензурной литературы: 1950–1980-е годы» (2000). Инициатор и участник проекта издания энциклопедии «Самиздат Ленинграда: 1950–1980-е годы».

Белла Юрьевна Улановская

Родилась в Свердловске. Закончила филфак ЛГУ. Работала лит-сотрудником многотиражной газеты «Ленинградский метростроитель», научным сотрудником Литературно-мемориального музея Ф. М. Достоевского. Посещала занятия ЛИТО при Союзе писателей (руководитель В. С. Бакинский).

Публиковалась в журналах «37», «Часы», «Обводный канал», «Эхо», «Нева», «Синтаксис», «Знамя», «Новый мир», в альманахе «Круг» («Альбиносы»; 1985). Была членом Клуба-81.

В 1992 г. в издательстве «Советский писатель» вышла книга ее прозы «Осенний поход лягушек». Лауреат Царскосельской премии за 1994 г. Член Русского ПЕН-клуба.

Произведения переведены на английский, французский, итальянский, сербский, финский языки. Повесть «Путешествие в Кашгар» впервые опубликована в журнале «Синтаксис» (Париж) в 1990 г., переведена на английский («An Anthology of Russian Women’s Writing. 1777–1992» /Ed. by Catrione Kelly. Oxford University Press. 1994) и финский языки.

Тамара Зиновьевна Корвин (наст. фамилия Дворкина; род. 1943)

Родилась в Новосибирске. С 1964 г. живет в Ленинграде. В 1968 г. окончила Консерваторию по классу фортепиано. Работала концертмейстером в Оперном театре Алма-Аты (1968–1969), преподавателем в музыкальном училище г. Прокопьевска, Кемеровской обл. (1970–1971), и музыкальной школы при Ленинградском Доме офицеров (1971–1985), оператором газовой котельной (1986–1988). С 1988 г. преподает в Музыкальной школе им. Н. А. Римского Корсакова.

В 1970-е гг. начала писать прозу. Печаталась в журнале «Часы», где были опубликованы ее повести «Крысолов», «Монолог», «Победитель», «Самозванец», несколько рассказов. В 1983 г. стала лауреатом Литературной премии Андрея Белого. В 1993 г. повесть «Крысолов» была напечатана в московском журнале «Согласие».

Илья Дмитриевич Беляев (род. 1954)

Родился в Ленинграде. Окончил среднюю художественную школу, учился в Институте живописи, скульптуры и архитектуры им. И. Е. Репина и на английском отделении филфака ЛГУ. Работал лифтером, кочегаром, сторожем, проводником, учителем рисования. Первые публикации — в журнале «Часы» (повесть «Игра в жмурки, или Охота на серебристоухого енота» и рассказ «Лагуна»). Был членом Клуба-81. Занимался экспериментами с психической энергией и исцелениями. В 1994 г. эмигрировал в Канаду. Корреспондент «Радио Канада». Издал биографический роман о В. Шуктумове. Пишет рассказы. На длительное время приезжает в Петербург.

Александр Михайлович Петряков (род. 1944)

Родился в Кемеровской области. Закончил среднюю школу. Работал санитаром, сторожем, страховым агентом. В начале 1970-х гг. начал заниматься литературой и живописью. Писал пьесы, рассказы, некоторые из них были опубликованы в журнале «Часы». Автор романа «София», посвященного ленинградской независимой культурной среде (опубл. в журнале «Обводный канал»). Был членом Клуба-81.

В 1990-е гг. печатает рассказы и статьи в местных изданиях г. Колпино («Колпица», «Ижорские берега», «Двадцать пять верст от Петербурга»). В 2001 г. в Санкт-Петербурге вышел роман «Римляне».

Владимир Борисович Лапенков (род. 1951)

Родился в Ленинграде. Окончил среднюю школу. Работал трубочистом, оператором газовой котельной. Примыкал к движению хиппи, посещал ЛИТО «Голос юности», которым руководил Д. Я. Дар и мировоззренческое влияние которого испытал. С 1970 г. пишет прозаические сочинения («Записки преждевременно созревшего», «Человеческая комедь», «Фук-книга»), автор ряда статей о творчестве неофициальных писателей — М. Берга, Б. Кудрякова, В. Холоденко, А. Бартова, Е. Шварц, Д. Дара.

Печатался в журналах «Часы», «Обводный канал», «Эхо», «Родник», «Звезда», «Нева», в альманахе «Индекс 2».

«Раман» впервые опубликован в парижском журнале «Эхо» (1979. № 2–3).

Владимир Андреевич Губин (1934–2003)

Родился в Ленинграде. После окончания средней школы служил в армии на Дальнем Востоке. С 1960 г. работал в системе Ленгаза (слесарь, мастер, начальник участка). До призыва в армию посещал ЛИТО при ДК Профтехобразования (руководитель Д. Я. Дар). В армии сотрудничал в газете военного округа. В 1958 г. опубликовал первый рассказ в газете «Труд», в том же году стал победителем конкурса Всесоюзного радио на лучший рассказ; до 1961 г. его рассказы регулярно выходили в эфир.

В начале 1960-х гг. познакомился в поэтами Г. Горбовским, И. Бродским, В. Соснорой, прозаиком Ф. Чирсковым. Вместе с Б. Вахтиным, В. Марамзиным и И. Ефимовым в 1964 г. основал литературную группу «Горожане», эстетической платформой которой было обновление литературного языка. Печатался в альманахе «Молодой Ленинград», журнале «Простор» (Алма-Ата), газете «Строительный рабочий», с 1978 г. — в эмигрантском журнале «Эхо».

Борис Александрович Кудряков (род. 1946)

Родился в Ленинграде. Окончил фотоучилище. В 1965–1968 гг. служил в стройбате, где начал писать прозу, затем работал фотографом, с 1972 г. — оператором газовой котельной. Предпринимал попытки эмигрировать, чем привлек к себе внимание КГБ.

Участвовал в выставках фоторабот на квартирах К. Кузьминского (1974), В. Нечаева (1977), артистов балета А. Осипенко и Дж. Марковского (1980). Работы экспонировались на фотовыставках в США (1979), Франции (1980) и Японии (1985), публиковались в зарубежных журналах, отмечались призами; летом 1981 г. в Париже состоялась персональная фотовыставка «Мир Достоевского».

Печатался в сборнике «Лепрозорий-23» (под псевдонимом Олег Оsенскiй), в журналах «Часы» (иногда под псевдонимом Марк Мартынов), «Обводный канал», «Транспонанс», «Мария», «Митин журнал». Был членом Клуба-81. В 1990 г. вышла первая книга его прозы «Рюмка свинца».

Лауреат Литературной премии Андрея Белого (1979), Международной отметины Давида Бурлюка (награда Академии Зауми, основанной С. Бирюковым в Тамбове; 1992), Тургеневской премии правительства Москвы «За вклад в развитие малой прозы России» (1998). В последние годы занимается живописью.