Стихотворения

fb2
Львов Давыдович Михаил

Михаил Львов — известный советский поэт. Им написано свыше двух десятков поэтических книг. Каждая из них — это откровенный, взволнованный разговор поэта с читателем о сложной и героической судьбе нашего времени, о прекрасном в жизни, о современнике. Особая тема в поэзии Михаила Львова — стихи о дружбе, братстве народов нашей страны. В этот сборник вошли лучшие стихотворения, написанные поэтом за многолетнюю творческую деятельность.

О себе

Я родился в 1917 году в Башкирии, в татарском ауле Насибаш.

Отец мой — сын бедного крестьянина, благодаря своим способностям и настойчивости сумел получить образование, окончил учительскую семинарию. После Октября принимал активное участие в установлении Советской власти в Башкирии. Колчаковцы приговорили его к расстрелу, который был заменен двадцатью годами каторги. Бежал из Александровской каторжной тюрьмы в Иркутске. Партизанил в Сибири.

Мы с братом росли в деревне, у чужих людей (мать умерла, когда мне еще не было года).

Помню, как отец вернулся из Сибири, привез нам баранки. Я боялся их есть: кто-то пошутил, что они «тюремные» и, если притронешься к ним, посадят в тюрьму…

Детство было суровым. С шести лет уже работал. Бороновал. Научился и пахать. Косил. Жал. Пилил дрова.

В деревне — в Лаклах — я окончил начальную школу, в Златоусте — семилетку, в Миассе — педагогический техникум. Там я встретил удивительного человека — преподавателя русского языка и литературы Баяна Владимировича Соловьева, человека высокообразованного, выходца из среды старой русской интеллигенции. Он пригласил меня к себе домой и сказал, что я стану поэтом и он будет со мной заниматься отдельно.

Баян Владимирович составил для меня большой список — на целую тетрадь — главных произведений мировой классики от Гомера до наших дней и посоветовал: после прочтения каждого из классиков обязательно попытаться написать несколько страниц в его «стиле».

Он считал, что этот план я смогу выполнить за три года.

Каждый вечер я уходил из дома Соловьевых взбудораженный, нагруженный новыми книгами.

Я был тогда невыразимо счастливым человеком, для меня открывались века, страны, народы, цивилизации, гении.

Я очень многое запоминал с первого чтения, особенно стихи. Знал на память почти всего «Евгения Онегина». Целые главы из «Войны и мира», «Демона» читал наизусть друзьям в общежитии ровно тридцать одну минуту, положив на стол часы.

Это была учеба и в «узколитературном» смысле слова: я писал гекзаметром целые страницы «под „Илиаду“», писал рассказы и стихи «под Бунина», «под Маяковского», «под Тихонова» и других поэтов, написал повесть — сто двадцать страниц на машинке — о своей юности… Это было что-то в духе «Гимназистов» Гарина-Михайловского.

Так я «прошелся с пером» по векам — от античности до наших дней. Может быть, читателю теперь будет понятно, почему в стихотворении «Дорога на юге» я писал:

Как мрамор, облако проплыло. Стояли боги на пути — И так, казалось, можно было До Древней Греции дойти…

Для меня и Древняя Греция была реальностью. Как и классическое наследие античного искусства.

Жизнь и современность в мои стихи пришли позднее.

Миасс. Уфа. Челябинск. Казань. Москва. Это города моей судьбы, моей учебы.

Миасс мне как бы «задал в жизни высоту». Там были — мой техникум, мои друзья, мои учителя, незабвенный Баян Владимирович. Первое, напечатанное в многотиражке «Шахтерский натиск» стихотворение. Первое выступление по радио. Мечты и планы. Уезжая учиться в Уфу, решил в Миасс не возвращаться до тех пор, пока не выпущу первую книгу…

В столице Башкирии я учился только один год — в педагогическом институте, но какой это был удивительный и радостный для меня год! Там я выполнял (и выполнил!) свою «трехлетнюю программу» литературной учебы.

На каникулы я поехал в Челябинск, где и остался на долгие годы. Работал на тракторном заводе, на заводе имени Орджоникидзе, в школе № 34 (преподавателем русского языка и литературы), на радио.

Литературный кружок ЧТЗ. Наивность и вера в поэзию. Друзья. Любовь. Мы до утра читали стихи свои, чужие.

В то время литературные кружки были своеобразными маленькими «университетами» — и оттуда вышло в жизнь много достойных людей.

Счастье учебы в Москве! Прекрасные «непримиримые» студенческие споры! Наше молодое соревнование!

Помню, в октябре 1939 года несколько студентов Литературного института — Михаил Кульчицкий, Александр Кременской, Григорий Цуркин, Юрий Окунев, я и другие сняли комнату на станции Перловская, по улице Вокзальной. По вечерам мы долго сидели с Мишей Кульчицким за столом, писали стихи. Потом мы читали написанное. Учились друг у друга. Миша Кульчицкий мне говорил: «Из всех „неоклассиков“ в нашем институте я признаю только тебя…» Пишущих ямбами он называл «неоклассиками»…

Мы тогда еще не знали нашего будущего. Наших будущих судеб. Мы только хотели стать поэтами.

Через тридцать лет я встретил его имя в Пантеоне на Мамаевом кургане. Поэт и солдат — он навсегда вошел в историю Родины. В поэзию.

Теперь много пишу о погибших и о ветеранах. Эта тема приходит сама, как боль, живу и работаю как бы между двумя полюсами: Прошлым и Настоящим, Воспоминаниями и Действительностью.

Наше поколение училось, росло, утверждалось в жизни и литературе в нелегких условиях, но любовь к жизни преодолевала все трудности.

Главные события эпохи мы всегда воспринимали как обязательные факты и этапы своей личной жизни, а время как свое. Не любить свое время считали нечестным…

Поиски безошибочного пути в жизни и в поэзии шли одновременно как единая творческая работа. Какой смысл писать «хорошие стихи», если будешь побежден в жизни! Надо писать стихи времени.

Когда я впервые поднялся на вершину домны в Магнитогорске, я был поражен этим грандиозным сооружением и открывшимся индустриальным пейзажем. Подумал: «Кругом металл — и ни одного соловья…» Эта мысль, казалось, осветила мне многое. В жизни. В железной реальности века. Может, потому — потом — я много писал о металле.

Великий смысл нашей индустрии мне раскрывался все больше с каждым годом. На фронте я видел наши танки, растянувшиеся на десятки километров, грозную технику — и с гордостью думал о родном Урале.

Без Урала, Челябинска, без уральских друзей и танкистов, с которыми я прошел немалый путь на броне, без героизма и доброты своих земляков я не смог бы стать поэтом.

В 1972 году мы отпраздновали 50-летие образования СССР. Это был юбилейный год Дружбы Народов! Для меня эта дружба не абстракция, а ежедневная чудная реальность. Это — тепло родных душ в Казани и Уфе, Казахстане и Якутии, на Урале и на Украине. В этот сборник я включил большую подборку стихов, посвященных теме братства наших народов.

Из любви к друзьям я стал и переводчиком, лет двадцать назад начал переводить стихи татарских, казахских, якутских поэтов.

Независимо от того, сколько и что ты написал, нам, поэтам, дает высшее счастье само служение поэзии, сама наша работа.

Порою мне кажется, что я вполне могу себя считать счастливым человеком.

И тогда думаю о жизни словами Шекспира: «Удивительно, удивительно, удивительнейшим образом удивительно и еще раз удивительно!»

Москва

1972

Михаил Львов

Стихотворения

Пропеллер

 Как сабля, вскинутая грозно, Пропеллер солнцем освещен. Одним концом он рвется в воздух, Другим — к могиле обращен. Тут он лежит, упавший сокол. Его не вызвать из земли. К нему, летавшему высоко, Его товарищи пришли В одеждах синих, цвета неба. Они клянутся: что есть сил Туда стремиться, где он не был, Куда он крыл не доносил. Они спешат — им в небо нужно: Закончить сорванный полет. Умру — так пусть мое оружье Вот так на бой людей зовет.

1939

Прощание

 Уже за дымом паровоза Не видно белых рук твоих. Мне горе выдавило слезы, Мне горе высушило их. Стеклянный мраморный вокзал Уже вдали за степью скрылся. А я не все тебе сказал, А я не так с тобой простился. Не так, не так. Я был не тот, Не так я губ твоих коснулся. И я б назад еще вернулся, Но поезд движется вперед.

1939

Волны

 Лето солнечное. Полдень, Через плотик из досок Перекатывались волны, Выбегали на песок. Погружая в волны плечи Я далеко заплывал. Набухающий, навстречу Переваливался вал, И меня с огромной силой Вал высоко поднимал. (Так вот молодости сила По годам меня носила.) Там, где волны закипали, В легком платье голубом Ты ходила у купальни, Чтобы сниться мне потом.

1939

Дорога на юге

 У самых волн мы пировали, Мы югом руки обожгли, И на холодном перевале Мы к небу близко подошли, Где вровень с солнцем, с небом рядом Белело зданье и кругом Крошились камни колоннады; Травой заполнило пролом, Как мрамор, облако проплыло, Стояли боги на пути — И так, казалось, можно было До Древней Греции дойти.

1940

Маяковский за границей

 Чужая речь. Чужие лица. Продажа. Купля. Джаз и сквер. И он ходил по загранице, Как раздраженный Гулливер. И проходил у самых окон, Как солнце резкое, слепя, И небо Мексики высокой, Как шляпу, мерил на себя. Он сквозь дворцы увидел горе И нищету — сквозь тонкий шелк. Как наступающее море, Он к ним из будущего шел. Он возвышался над врагами Монументально-тяжело, И где-нибудь его шагами Асфальт на Западе прожгло. Он так глядел кругом крамольно, Как будто прибыл к ним за тем, Чтоб выбрать здание под Смольный И выбрать крепости под Кремль.

1941

«Еще штыками обернутся песни…»

 Еще штыками обернутся песни, Еще придут и отшумят бои. Придет домой седеющий ровесник, Придут не все ровесники мои. Оставшимся — счастливо оставаться. Но с этим миром в утреннем дыму Договорились мы не расставаться — И мы вернемся бронзою к нему. У вас сады. У вас цветенье лета, И юноши по мрамору идут В сияющие университеты, И холодно быть памятником тут… Когда ты выйдешь с лекций на закате, О наших размышляя временах, Навек ушедших в толщи хрестоматий, О наших запыленных именах, Ты обернешься — И увидишь рядом Тех, Кто отвел и от тебя беду, Товарищ мой, Бредущий тихим садом В трехтысячном немыслимом году.

1940–1944

Волга

 Набросив на плечи шинели, Скрипучие качая нары, В теплушке вечером мы пели — Грузины, русские, татары, И песни были долги, долги… А в песнях девушки красивы, И за окном открылась Волга Широкая, как путь России.

1941

Песня

 Ребята песню запевают, На нарах лежа, в тишине, И песня-то невесть какая, А сердце разрывает мне. Все в песне можно и уместно, И стоит захотеть друзьям — В теплушку царская невеста Войдет и тихо сядет к нам… Но мы поем, поем до ночи О том, что позабыть нельзя: «Последний нонешний денечек Гуляю с вами я, друзья». И, как далекое наследство, Пробившись через столько дней, Твоя судьба сожмет мне сердце, И я забуду о своей.

1941

«Надломилась пшеница русая…»

 Надломилась пшеница русая Возле станции Лебедянь, Словно хлещут ефрейторы Пруссии Пулеметами по лебедям.

1941

Степь

 Березок тоненькая цепь Вдали растаяла и стерлась. Подкатывает к горлу степь — Попробуй убери от горла. Летит машина в море, в хлеб. Боец раскрыл в кабине дверцу, И подступает к сердцу степь — Попробуй оторви от сердца.

1941

Василию Вохменцеву[1]

 Эти дни позабыть нельзя, Нам со многим пришлось расставаться, Но когда погибают друзья, Неудобно в живых оставаться. Ты ведь знаешь, мой друг, я не лжив — Мне б хотелось быть рядом с тобою И, как ты, не вернуться из боя… Ты прости мне, что я еще жив.

1942

Златоуст

 Ты сегодня дымишься за дальнею далью, За снегами, которым не видно конца, Златоуст! Златоуст! Нержавеющей сталью Это имя нам детство вписало в сердца. И Закаменки камень, и малинники Голой, И запруженный Ай, и седой Таганай — Это детство мое. Это юность и школа. Это в горы и сосны оправленный край. Город детства и стали,    город стужи и зноя, За оградой резною, за сосной вырезною — Весь ты в зренье моем, весь ты в сердце моем, Словно только вчера я покинул свой дом. Мы идем сквозь огонь, позабыв о покое, И в родительский дом я не скоро вернусь. Как любовью своей, как отцовской рукою, Ты прикрой меня сталью в бою, Златоуст!

1944

«Чтоб стать мужчиной, мало им родиться…»

 Чтоб стать мужчиной, мало им родиться. Чтоб стать железом, мало быть рудой. Ты должен переплавиться, разбиться. И, как руда, пожертвовать собой. Какие бури душу захлестнули! Но ты — солдат и все сумей принять: От поцелуя женского до пули, И научись в бою не отступать. Готовность к смерти — тоже ведь оружье, И ты его однажды примени… Мужчины умирают, если нужно, И потому живут в веках они.

1943

Дождь

 Я должен ежедневно жить, В грозу, в листве дрожащей жить, И в ночь арктическую жить, И в поворотах мира жить. В пургу не стыть. Под ливнем быть. Мы присягали вечно жить. …Где тонет танк — там ставим шест. (Могила танка под шестом.) И их уже не пять, не шесть. (Мы откопаем их потом.) Завязли мы в грязи болот, И по железу дождь идет, По плащ-палатке хлещет дождь. То, поскользнувшись, упадешь — Поднимешься и вновь идешь. По плащ-палатке хлещет дождь. Как веткой, по лицу сечет. Под орденами пот течет. И ни привалов, ни еды. И хочешь пить — и нет воды. (В болоте только труп воды.) Неделю дождь без берегов, Болотный дождь в тылу врагов, И — холод, голод, ливень, грязь, И так легко упасть, пропасть, И стать рабом в стране рабов, И гробом стать среди гробов… Но нам приказывали жить, Мы будем мужеству служить, Год под дождем кружить, но жить, Идти вперед!      Иди, живи, Пока не дождь в твоей крови, И мы прошли болота…

1944

«Есть мужество, доступное немногим…»

Есть мужество, доступное немногим, —

Все понимать и обо всем молчать, И даже в дружбе оставаться строгим, А если боль — о боли не кричать. И, как металл, лететь в сражений гущу, Чтоб в дальность цели, как в мишень,    войти — Железу, как известно, не присущи Лирические отступы в пути. Вычерчивая линию красиво, Чтобы над целью вырасти в дыму, Снаряд в пути не делает извива И в гости не заходит ни к кому. Так ты пойдешь немедленно и гордо, Как полководец, сквозь железо лет, И станешь безошибочным и твердым — Но тут уже кончается поэт.

1943

«Я нынче страшным расстояньем…»

И. Эренбургу

 Я нынче страшным расстояньем От мирной жизни отдален, И вспомнить я не в состоянье Театра свет, ряды колонн, И лебединые страданья, И лебединую беду, Я только слышу тут рыданья, И только вижу лебеду, И вспоминаю об искусстве, Как о далекой старине, Как о любви, о первом чувстве. К ним не вернуться больше мне. И, снова зубы сжав до хруста, Иди вперед и в грязь и в ров. И кажется, что нет искусства, А есть железо, хлеб и кровь…

1941

Высота

М. Г. Фомичеву

 Комбату приказали в этот день Взять высоту и к сопкам пристреляться. Он может умереть на высоте, Но раньше должен на нее подняться. И высота была взята, И знают уцелевшие солдаты — У каждого есть в жизни высота, Которую он должен взять когда-то. А если по дороге мы умрем, Своею смертью разрывая доты, То пусть нас похоронят на высотах, Которые мы все-таки берем.

1944

Сон

 Мне ночью снились мирные года, И дачи, от которых нет следа, И крупные июньские цветы, Которыми в меня кидала ты. Приснились довоенные друзья, И, как ребенок, был растроган я. Так мало ласки выпадает мне, Что рад я ласкам, встреченным во сне. И я проснулся, снова полный сил, И я друзей за сон благодарил. За ясный взгляд, за поцелуй во сне Спасибо вам, приснившиеся мне.

1943

Пехотинцу

 Ты прошел от Польши до Волги, И от Волги обратно до Польши, И дальше, И ты видел, сколько земли на земле, Ты шел усталый, Опираясь порой на винтовку, Плечи резал ремень. Мешок вещевой К спине прирастал, словно горб. И когда ты снимал мешок перед сном — Спина еще долго Чувствовала его. Ты наклонялся к земле И комьями брал снег И ел его, Тоскуя о дальнем тепле и доме. А если не было снега, Ты ветер холодный пил, как родник: Откроешь рот —      и ветер гудит во рту. Грязь прилипала к сапогам, Вода проникала к ногам. Сколько дорог намотал ты На кирзовые свои сапоги. Если тебе удавалось      к танкистам подсесть — Ты спал на танке. И танк тебя, словно дом, Окутывал драгоценным теплом. Ты заходил в украинские хаты, И девушка лет восемнадцати Снимала тебе сапоги. И ты долго В хате чужой перед сном, Как в детстве, Играл с мурлыкавшей кошкой      в полоску, И звал ее «тигрой», И давал ей консервное мясо, И засыпал на соломе С безмерной тоскою о доме. Ты проходил танковые поля, Где распластанные гусеницы Лежат, Как перебитые позвоночники. Ты ел хлеб, Обстрелянный из пулемета. Алюминиевая трофейная фляга На боку у тебя висела. С лицом простым, как шинель, Ты прошел от Польши до Волги И обратно И дальше до Вислы, До Шпрее — И ты понял, Что нет ничего      лучше отчего дома, Который      как родина в родине, И ты научился      не отдавать его другому.

1944

«Я смотрел на твою фотокарточку…»

 Я смотрел на твою фотокарточку      при каждом удобном случае: Стоя на танке, Кладущем клетчатые следы      на чернозем, Сидя на тюке сена      на летящей на запад платформе, В госпитале      у переднего края, Где раненые      лежат на соломе        кругом, Где я выходил на воздух      плакать о человеческой жизни. В полях, где мы      убивали врага И жалели сады под огнем, В краях, где мы танками      землю вспахали, Где половина наших друзей    полегла, Где освобожденные полонянки      посылали нам поцелуи, А бандеровцы стреляли      из-за угла. В домах, где матери божии,      окруженные сиянием, Мне казались      похожими на парашютисток. На марше, в пути, когда мы переходили границу (Это было в полдень. Дождь      на асфальте кипел, Мы протирали стекла кабин      рукавицами, Чтобы лучше видеть      Европу, И перед въездом туда      я опять на тебя посмотрел). И там, где лежали      под ногами        немецкие артисты      из немецких журналов, Где ветер шумит,      чужую листву        в чужих садах шевеля, Где два потока крови      (немецкой и русской)        текут не сливаясь, Где смотрит на нас      из гранита        чужая земля… Твоя фотокарточка      всюду была        со мною. Так будет и дальше —      до самого дня        окончанья войны. Легкие нам наполняя      воздухом        танкового боя, Приходит решительное лето,      и встретиться        скоро мы должны.

1944

«Ревя на повороте и подъеме…»

 Ревя на повороте и подъеме, Идет наш танк. Пока вдали враги, Мы ночью спим на танке, как на громе. На жалюзи мы сушим сапоги. Согревшись, засыпаешь на мгновенье, И вновь со дна, куда его ты вверг, Не досмотрев рисунки сновиденья, Сознание карабкается вверх, И хочется уснуть наполовину, Прислушиваясь к грохоту лавины, Чтоб сонного бомбежка не застала (Так можно, не проснувшись, умереть, И, значит, надо встать, забыв усталость, Чтоб собственную смерть не просмотреть. И мы, конечно, правы, и поверьте, Обидно будет умереть во сне. И я хочу присутствовать при смерти, — Тогда еще поборемся мы с ней. И, может быть, поборем — мы упрямы. И будем жить, чтобы врага добить). И вдруг сквозь сон ты слышишь: воет    «рама» — Выходит «юнкерс» сны твои бомбить. И сны бегут. В убежище. Теснятся. Проснулся, смотришь — бомбы не видны, Так даже сны военные нам снятся — Воздушные и танковые сны.

1944

У входа в Скалат

А. Б. Лозовскому

 Полковник, помните Скалат, Где «тигр» с обугленною кожей И танк уральский, в пепле тоже, Лоб в лоб уткнулись и стоят? Полковник, помните, по трактам Тогда и нас водил сквозь смерть Такой же танковый характер — Или прорваться, иль сгореть.

1944

Разбитый танк

 Металлу, наверное, снится, Что снова он стал рудой, Лежит на горе Магнитной, Бесформенный и молодой; Что снова идет он в домну, И снова проходит прокат, И движется танком огромным, И пушкой глядит на закат; И снова он давит бронею И гонит врага вон. Раскинулось поле боя, И снится металлу сон.

1944

«Я был убит приснившимся осколком…»

 Я был убит приснившимся осколком. Моя невеста плакала вдали. Она еще не выплакалась толком — Уже за ней охотники пришли. Нет, я тебя, о жизнь, не обвиняю За то, что ты недолго помнишь нас. Такой, как есть, тебя я принимаю На год, на день, на молодость, на час. Меня любила девушка, наверно. Меня любила девушка. Она Была, наверно, мне до смерти верной, А после смерти верность не нужна. Прости меня, далекая, живая, Что я тебя при жизни ревновал, Опасности везде подозревая, Ступить тебе и шагу не давал. Но в шесть утра горнисты Измаила, Как ангелы, трубящие в раю, Солдата вновь подняли из могилы, И я опять ревную и люблю.

1945

«Был холод декабрьский, и я возле танка…»

 Был холод декабрьский, и я возле танка На польском асфальте плясал сербиянку, Чтоб только согреться на зимнем ветру, Пронзительном, злом, и, увидев славянку, Бойцу подносившую в рюмке сливянку, Тебя вспоминал на далеком юру. И думал с тоскою: «Теперь хорошо бы, Как после работы и после учебы, К тебе возвратиться домой на Каштак». И мой экипаж согласился: еще бы! Давно бы зазноба спасла от озноба, И рюмку она поднесла бы не так. И мой экипаж согласился. Конечно, И танки не вечны, и войны не вечны, И мы возвратимся когда-то домой, Родных и друзей расцелуем, обнимем, И сядем за стол, и чокнемся с ними. Но путь наш домой Лежит через бой. …Со мной ничего не посмеет случиться, Я должен любить еще, жить и учиться, Об этом я знал и за крайней чертой, Когда ничего уже не оставалось: Ни сил, ни патронов, лишь только    усталость, Когда я держался на хватке одной. Я с детства учился Так в жизни держаться, Так впутаться в жизнь, Так с нею связаться, Так крепко ее привязать у седла, Чтоб жизнь от меня не могла отвязаться, Чтоб жизнь от меня не могла отказаться, Чтоб жизнь без меня обойтись не могла. Да, верю я в жизнь, И не ставь мне в вину ты Ни это пристрастье, ни эти минуты. Мальчишкою тоже меня не зови. Ведь молодость хочет быть абсолютной — И жизнь принимать от салюта к салюту, И хочется верить тебе и любви. Опять протяни мне далекие руки Сквозь версты разлуки, Сквозь горькие муки, Подругою верной, порукою будь. Затянута жизнь пулеметною лентой, Как зимы снегами, Как ливнями лето. Благослови. Мы выходим в путь. Далеко-далеко от скал Таганая, Военную славу свою обгоняя, Уралец-танкист на битву спешит, Покинув землянку, выходит он к танку, А вьюга рисует на окнах землянки Булатный рисунок его души. Над нами полощет военное знамя, Опять пулеметными очередями В бою измеряется жизни длина. И утро в сиянии артиллерийском Встает над Малькове, над Вельке-Лазиском, Над Польшею. Доброе утро, война.

1944

Перерыв

 В лесу мы дали отдых танкам И, автоматы взяв с собой, Стреляли по консервным банкам И по мишени ростовой. Ставь автомат на одиночный, Предохранитель оттяни — И бей противника заочно. А где-то бьют тебя они. Беги к мишеням и обратно, К исходной группами бегом, И тонким дымом автоматным Лес наполняется кругом. Надолго ль эта «перемена»? Комбриг, охрипший на войне, Припав на правое колено, Приказ подписывал на пне…

1944

«Опять отъезд на фронт, и снова…»

 Опять отъезд на фронт, и снова Я рву бумаги и дела. И снова в роскоши пуховой Метель над городом бела. Опять в окно гляди устало И слушай вечную гармонь. Опять горящие вокзалы, И снова снег летит в огонь. Еще не выписан нам отдых. Бессмертным именем любви Благослови меня на подвиг, На мужество благослови.

1944

«Будет время — покажут…»

 Будет время — покажут Вам о фронте кино. А пока же, пока же Это нам все равно. Сколько мертвых воскреснет На экране тогда! О погибший ровесник, Оживай без труда! Удивленно и странно Из ночей фронтовых Мы посмотрим — с экрана, С полотна — на живых. Будто пули не взяли Нас, под корень рубя. И, печальную, в зале Я увижу тебя. Нам уже не обняться: Мы из разных миров, Нам уже не прорваться Сквозь незримый покров, Для тебя, как виденье, На экране, в огне, Я мелькну на мгновенье, Как в вагонном окне, И со мной — побратимы, Все — в закат. На закат. Это необратимо, Нет дороги назад. И — в печали красива — Боль сожмешь у виска. И на этом спасибо. И прощай! На века!

1945

Письмо

 Возможно, будет мрачная погода, Тебе покажется, что мало строк, Что я тебя забуду за полгода, Раз полстраницы написать не смог… Не доверяй погоде и досаде И хоть открытку в ящик оброни. Торопимся к берлинской автостраде, И письма пишем, не сходя с брони.

1945

«Повержены трибуны и глашатаи…»

 Повержены трибуны и глашатаи. Повалены железные столбы. Германию, как в поезде, пошатывает, И о железо стукаются лбы. Часы судьбы отмеривают маятники, И не вернутся прошлые года. От памятников не родятся памятники. Империя не встанет никогда.

1945

Скорость

 Мчится машина      сколько есть духу, И, словно свергаясь      с высоких гор, То присвистывая,      то глухо Ветер хлопает,      как коленкор. На неожиданных поворотах, Где мы влетаем      почти в вираж, Львы      подпрыгивают        на воротах, Когда подпрыгивает      кузов наш. И обгоняем      в пути пехоту мы, И танкистов,      своих и чужих. Скорость — не третья,      скорость — сотая, Не просто скорость,      а скорость — вихрь. Сколько верст      пролетим мы за день! Нравится мне      скоростной этот ад. Только ветер      плещется сзади, Только столбы      по бокам свистят. Ждут нас сегодня в Чехии к ночи, И, от гибели      на волоске, Так мы любую смерть      проскочим Без остановки,      налегке.

1945

Первый день

 Отбоя нет от толи народных Верст семьдесят подряд, Как будто здесь не марш походный, А вышли на парад. А нам нельзя и раскричаться — У нас в зубах песок. А нам нельзя и целоваться — Песок к губам присох. Мы отвечали, как умели, Восторгам шумных сел. Но только танки все шумели, Водитель молча вел. Еще мы павших не забыли, И больно нам кричать, Пусть нас простят.      Мы победили. Нам можно помолчать.

1945

«Чужие сады. Чужие поля…»

И. Дубашинскому

 Чужие сады.      Чужие поля. И детство      чужих детей. Но ввек не забудется      эта земля: Мы здесь хоронили друзей.

1945

После атаки

 Кто раз прошел пробег короткий На поле боя по ничьей, Врага увидел пленным, кротким, А полосу ничью — своей, Тот не отдаст врагам оружье, Не сдастся в жизни он живьем. От века скидок нам не нужно, Свой век, как нужно, проживем. И славы не попросим даром, Но если, ненависть храня, Воспрянет враг и под ударом У танка выгнется броня, — Как в молодости, встанем рядом, Не зная, долго ли нам жить, Окинем расстоянье взглядом — И все сумеем повторить.

1945

«Как будто я за веком следом ездил…»

 Как будто я за веком следом ездил, Его дыханье трогало меня, И спал, и стыл я на его железе, И обжигался у его огня. Я с ним узнал и тишину и грозы. Мне от него ни душу, ни глаза, Как руку от железа на морозе, Без крови оторвать уже нельзя.

1945

«Не музеев, не древних ценностей…»

 Не музеев, не древних ценностей, Не архивных веков гонцы — Нержавеющей современности Мы служители и бойцы. Нас ведет по полям сражений Через тысячу рвов и рек Век, не терпящий возражений, Повелительный, резкий век, Нетерпимый и нетерпеливый, Весь в полете, в прыжке, в рывке, Не с плакучею веткой ивы, А с горящим древком в руке. Он у славы не просит денег, У судьбы не молит куска, И железом своих убеждений Он прорубится сквозь века.

1945

Снимки

 В отцовском доме за стеклом, как    в дымке, Висят мои мальчишеские снимки — От года к году старше и суровей Лицо, улыбка, сдвинутые брови, Как будто я, старея на ходу, Сквозь галерею мальчиков иду.

1946

Учитель

 Клинок согнул он, как дугу, И отпустил. И просвистело Стальное кованое тело На устрашение врагу. Тот мастер был учитель мой, И если я начну сгибаться, То, вспомнив прежний путь прямой, Со свистом буду распрямляться.

1946

Поэзия

 Жизнь каждый день кипит для нас. От этой неохватной жизни Ни на чужбине, ни в отчизне Не отрывайся ни на час. Да, не всегда поэт под крышей Сидит над грудами стихов, Пока сквозь фортку не услышит Предупрежденья петухов. Не просто чертит он рукою Строку, лишь только бы писать, — За каждой маленькой строкою Большая жизнь должна стоять. Поэзия, так жить учись — Не загораживая жизнь, Не замораживая жизнь, Не обезболивая боль, Не обессоливая соль. Поэзия — такое поле, Где нет гарантии от боли, Где те же страсти и бои, Где есть болельщики свои. Сама века живешь на свете, Способность к смерти потеряв. Люблю твой мускулистый ветер И деспотический твой нрав. В поэзии прогулов нет. Но в чьем же веденье поэт? И в чем он волен, в чем неволен? Кому он в жизни подконтролен? И перед кем он на колени Упал бы, сам себя поправ? Он подотчетен поколенью И правде века — правде правд. Он сам вошел в нее крупицей И потому готов опять В ее приказах раствориться, В ее салютах вспышкой стать. И он не может быть в обиде На век, на жизнь, и потому Уже в мозгу в печатном виде Стихи являются ему. Ты с этим веком насмерть связан, И только веку одному Ты соответствовать обязан И поступь строить по нему. Не для стремительных прочтений, Коротких вспышек и хлопков, Не для мгновенных впечатлений Мы ищем точности стихов. И нас к высотам выносила Не побрякушка и зола — Командующей мысли сила Нас поднимала и звала. Век боя, мысли и работы — Воюй, и мысли, и пиши. Пусть не наступит на высотах Обледенение души. А станем говорить цветисто — Век-реалист поправит нас, Сто миллионов реалистов Придут на выручку тотчас. Век, поднятый над пьедесталом Всех предыдущих лет и дней, Век-победитель, век металла, Век сильных судеб и страстей…

1946

«Мне нелегко. Но легче мне не надо…»

 Мне нелегко. Но легче мне не надо. Пусть будет тяжелее нам вдвойне, Кто не забыл о вьюге Сталинграда И о друзьях, убитых на войне. И за себя отныне жить нам надо, И за погибших сверстников своих. А легкость жизни, легкость слов    и взглядов Была бы оскорблением для них.

1947

«Ты помнишь бой за жизнь, за мир…»

 Ты помнишь бой за жизнь, за мир, В сорок четвертом Сандомир — Как трудно было отражать На пятачке удар, Как трудно было удержать Зависленский плацдарм, А надо было удержать — Для рывка — плацдарм; Как ты по суткам был в огне В броне и на броне И как Покрышкин над тобой Летел в воздушный бой; Как нависал над головой Воздушный бой, воздушный вой И как Покрышкин в небеса, Где снова бой крепчал, Друзьям, творившим чудеса, По радио кричал: — А ну-ка, Миша, пикани! И — как работали они! Учись у тех людей. У тех великих дней. У жизни вновь учись. За труд, за творчество — за жизнь, Как за плацдарм, держись.

1950

Счастье

 Я хотел быть счастливым, Это мне удавалось, Хоть порой с перерывом Это счастье давалось. Как мечтал я о счастье Безошибочно точном — Не разбитом на части, Постоянном и прочном. Но порой мне бывало Не до этого все же, — Счастье нас забывало, Да и мы о нем тоже. На тяжелых дорогах, В дни войны боевые, В ежедневных тревогах За дела мировые, В дни всеобщих усилий, Острых схваток и споров: — Счастлив? — если б спросили — Не ответил бы скоро. Я не думал об этом — Был я занят борьбою, Целым миром и светом И совсем не собою. Вот когда победили, Все мы счастливы были — Все селенья и семьи, Все полки и все части. Быть счастливым со всеми — Это высшее счастье! Есть отдельно — квартиры, И кровать, и посуда… Нет отдельного мира. Быть со всеми повсюду Всей душою, всей страстью — До минуты предельной! Нет отдельного счастья. Нету правды отдельной.

1957

«Мне жалко чувств, за давностью забытых…»

 Мне жалко чувств, за давностью забытых, Не год назад забытых и не два, Как занавесом, временем закрытых, В тумане лет лишь видимых едва. Мне жалко их, как тех друзей хороших, Погибших на переднем рубеже, Кто в жизни больше встретиться не может И с вечностью сливается уже. Лишь редко-редко кто-нибудь прохожий Вдруг в городском кипенье промелькнет, На одного из тех друзей похожий, — И острой болью душу всколыхнет. Как тех друзей неповторимых, милых, Мне жалко чувств, растаявших, как снег, До времени схороненных в могилах, Гвоздями заколоченных навек. От них воспоминаний не осталось, Они в стихи не перенесены. И все труднее вспоминать их стало, Как осенью сияние весны. И, лишь когда навстречу, торжествуя, Пройдет живая чья-нибудь любовь, Хорошей, чистой завистью волнуя, С тоской и болью я их вспомню вновь. Мне жалко чувств, за давностью забытых, Не год назад забытых и не два, Как занавесом, временем закрытых, В тумане лет лишь видимых едва.

1953

«Мы стольких в землю положили…»

 Мы стольких в землю положили, Мы столько стойких пережили, Мы столько видели всего — Уже не страшно ничего… И если все-таки про войны Я думать не могу спокойно И если против войн борюсь — Не потому, что войн боюсь. А если даже и боюсь, — Не за себя боюсь — за тех, Кто нам теперь дороже всех, Кого пока что век наш нежил И кто пока еще и не жил, Кто ни слезы не уронил, Кто никого не хоронил.

1956

Жены погибших

 Я их на улице встречаю В год раза два, а то и раз — Среди забот своих, случайно, Куда-нибудь по делу мчась. Мгновенно схватишь перемены И увядания черты, А я их помню довоенных, Роскошных, майских, как цветы, С друзьями под руку своими У институтского жилья. Навек остались молодыми, Двадцатилетними мужья. А им — тоска о них навечно. И даже дети не у всех. Другая молодость беспечно Проносит мимо шум и смех… Пойдешь замедленной походкой И горько думаешь про то, Что им — мужей, тебе — погодков Не возвратит уже никто.

1957

«Порой приходит по утрам…»

 Порой приходит по утрам Такая вдруг неуязвимость, Такая вдруг непобедимость Порой приходит утром нам. Ведь утро — это юность дня, И — словно в юности — сегодня Я с новой силой к жизни поднят, И юность в сердце у меня. А вечер — старость, и, устав, Ты уязвимее под вечер, Уже «кладешь язык на плечи», Верст двести за день пробежав. Не вечер утра мудреней, А утро, думается все же, — Оно сильнее и моложе, Еще на солнце нет теней; Мне по утрам не тридцать семь, Мне по утрам намного меньше, Еще ни жизни и ни женщин, Еще я юноша совсем; Все раны сердца заросли, И снова руки окрылились, И снова зеленью покрылись Холмы могильные земли. Порой приходит по утрам Такая вдруг неуязвимость, Такая вдруг непобедимость. Пишу я утром песни вам!

1956

«Я ввергнут в жизнь, в волненья, в страсти…»

Н. С. Тихонову

 Я ввергнут в жизнь, в волненья, в страсти, В огонь, и в воду, и в цветы, В твои, двадцатый век, ненастья, В твои заботы и труды, В клубок твоих противоречий, В слепящий солнечный клубок, В твои парады, встречи, речи, В твой страшный атомный рывок, В ночную пляску тьмы и света, И все ж подвластен нам твой бег: Земля — корабль, а не комета. Я твой матрос, двадцатый век.

1956

В госпитале

 На миг в недавнее заглянем. …Челябинск.      Госпиталь.        Концерт. Как будто слушает с вниманьем В халатах зал и с пониманьем. Аплодисментов нет в конце… Ты этим смутно был встревожен, Но раненый поднялся вдруг: — Простите —      хлопать мы не можем: У нас      нет        рук.— Мгновенье это походило На замешательство в строю; Искусство слов не находило И молча, медленно склонило Пред жизнью голову свою.

1957

«Иль оттого, что жизнь меня щадила…»

 Иль оттого, что жизнь меня щадила и никогда за горло не брала, иль оттого, что молодость и сила несли сквозь время, будто два крыла, я многих бед не ощутил всем сердцем, мне кажется нередко —      до сих пор как надо, не почувствовал Освенцим, Дахау не рассматривал в упор. А чем же от тебя я отличаюсь, кто у Дахау встал на пьедестал? Ведь это только чистая случайность, что пеплом я в Освенцимах не стал. Нельзя, нельзя за скоростью, за бытом, за злобой дня, подвижною, что ртуть, считать тот ужас снятым и забытым, людская память! Вечным стражем будь! Не спи, людская память, дни и ночи, напоминай, приказывай, гуди — пусть ветер из Дахау веет в очи, в беспечном сердце бдительность буди!

1960

«Опять за неполные сутки…»

В. Дементьеву

 Опять за неполные сутки Из Владивостока — в Москву. Мешаются сутки в рассудке. Со скоростью звука живу. Детали в пути пропадают — Земля, как макет, собралась. Машина к земле припадает — И снова земля разрослась. Опять появились тропинки, Мосты, и кусты, и листы. Опять закачались травинки. Опять я увидел цветы, Плакаты на зданье вокзала, Купальщиц загар на пруду — Все то, что на скорости малой Заметишь, на тихом ходу. Такая на свете погода, И надо за краткие годы Так много объять и понять — Мне скорость бы пешего хода Со скоростью звука спаять.

1957

«В таежном утреннем тумане…»

 В таежном утреннем тумане, В дорожном громе быстроты, В стекле окна, как на экране, Мелькнуло чудо красоты Без всякого предупреждения, Успело только ослепить, И не сумел я то мгновенье Ни удержать, ни закрепить. Мелькнули очи голубые И растворились вновь вдали В великой красоте России, В цветенье неба и земли. Оставив боль мне, и смятенье, И образ красоты в душе, Исчезло чудное мгновенье, И не вернуть его уже. Я видел свет. Нигде на свете Не повторился облик тот, И лишь в душе десятилетье Мгновенье краткое живет.

1957

Голос

 Мой голос записан на пленку И сложен в сверкающий круг. Его отложили в сторонку И нас усадили вокруг. Его от меня отделили, Как будто кору от стволов, На стержень стальной накрутили И стали раскручивать вновь. Свой голос на магнитофоне, Свидетелей многих в кругу, Я слушаю, как посторонний, И — странно — узнать не могу. А мне он казался приятней, А мне он казался другим — Красивее, лучше, понятней, Не столь уж глухим и плохим. Но, видимо, было неверно Мое представленье о нем, Я тут ошибался, наверно, Как часто во многом другом. А люди сказали: — Похоже! — Твой голос узнает любой… Не веришь? Бывает, ну что же, Такое не только с тобой — Не думай, что плохо со слухом: Свой голос — не то что чужой, — Ведь слышим мы «внутренним ухом» Не так, как услышит другой… Что голос свой собственный верно Нам слышать вовек не дано, Что знаем его лишь примерно — Обидно.      Но это одно. Но что, если голос свой строчечный, Которым сильней дорожу, Я слышу вот так же неточно, Не так, как до вас довожу?

1953

«Сколько нас, нерусских, у России…»

С. Хакиму

 Сколько нас, нерусских, у России — И татарских и других кровей, Имена носящих непростые, Но простых российских сыновей! Пусть нас и не жалуют иные, Но вовек — ни завтра, ни сейчас — Отделить нельзя нас от России, Родина немыслима без нас! Как прекрасно вяжутся в России, В солнечном сплетении любви, И любимой волосы льняные, И заметно темные твои. Сколько нас, нерусских, у России — Истинных российских сыновей, Любящих глаза небесной сини У великой матери своей!

1957

Соловьи Салавата

 Жил я в детстве когда-то На земле Салавата — Соловьиного края, В переливах курая, За Лаклами, у Ая, Там, где реки сливались, Где луга заливались, Где вовсю заливались Соловьи Салавата. Там заря занималась Нашей жизни когда-то. Там я жил маловато — Только детства кусочек, Только школы чуточек, Только детские годы. Там уральские горы. Там такое есть место — «Соловьиное горло». Соловьям там аж тесно, В «Горле» — детские горны. Соловьиною песней Перехватывай горло! Там давно в Насибаше Люди добрые наши Двух сирот нас увидели, Без родных, без родителей, Накормили досыта И меня и Рашита. Это мной не забыто. О крестьянские мамы, От болезней и бедствий Ваши древние средства Нас спасли.      Как я мало Спел вам песен — за детство Благодарного слова Не сказал вам покамест. Я приеду к вам снова, Поклонюсь и покаюсь. Я еще не на пенсии, Это мне рановато. Поучусь у вас песне, Соловьи Салавата.

1960

«Опять увидел я лаклинские поля…»

 Опять увидел я      лаклинские поля, Башкирские края,      и плыл по Аю я, И молча, не спеша,      шел берегом его, И плакала душа,      не знаю отчего. И видел      детства дом, Грустил я возле дома. И, грустный, шел потом      с Мустаем возле Демы; Я вспоминал свой край,      свой Салаватский край. Давай, мой друг Мустай,      со мною дни листай. Ты знаешь ведь:      я — есть,      какой ни есть — а есть! А где      имел я честь       =на свет явиться? Здесь! Да, здесь я начинался. Здесь образ ранний мой      впервые начертался. Я где-то здесь возник      по зову Бытия. Я вечный твой должник, Башкирия моя! Здесь бегал босиком      и звонко голосил. Твой чудный чернозем      здесь хлеб мне колосил. Раскрыла мир мне вдруг,      как сказочный цветок, — На север и на юг,      на запад и восток, Ко всем дорогам ключ      ты в руки мне дала. И навсегда свой луч      над головой зажгла. Возврата в детство нет      (хоть ездим, мы домой) — Но в сердце — детства свет      и милый образ твой! И Белая и Ай      мне ближе, чем моря! Спасибо, добрый край,      Башкирия моя!

1965

Отцу

 Мой отец с лицом колониальным, С бородою белой — аксакал, Сын твой рано — в детстве давнем,      дальнем — Из степей башкирских ускакал. С каждым годом жизнь его чудесней, От родного Ая вдалеке Он от счастья сочиняет песни На великом русском языке. И в народе русском гениальном Миллионы у него друзей. Мой отец с лицом колониальным, Как мне жалко юности твоей, Юности без песен и без счастья И без ласки детства твоего. Пусть мое душевное участье Не изменит в прошлом ничего, Но покамест старость не накинет На меня сияющий парик, Голоса покамест не отнимет — Буду петь и за тебя отныне, Дорогой, родной до слез старик.

1957

Впадали реки в реки

Мустаю Кариму

 Был пароход наш белый, Шел пароход по Белой,      Еще водой не бедной.      Давал гудок победный. И всматривались люди      в поселки и холмы. Мы палубу по кругу      измерили ногами. Уснули мы на Белой —      проснулись мы на Каме. …Уснули мы на Каме —      на Волге встали мы. Впадали реки в реки,      как будто руки в руки… Из рук да в руки реки      передавали нас! Мы так и представляли!      Скульптурные, как греки,       =(гомеровские греки), Мы солнцу подставляли      то профиль свой, то фас. И Волга нас качала. И нас Казань встречала И говорила очень      приятные слова. И Горький с нежным Нижним      встречал нас у причала. А впереди скучала      уже о нас Москва. И влажная купальщица      махала нам с мостка. Махали наши реки      волнистыми платками. Как крылья за спиною —      их ситцевый туман. И вот уже ни Белой,      и вот уже ни Камы. Идем Московским морем      в Москву, как в океан! Впадали реки в реки,      и воды прибывали. И люди приготовились      к последнему броску. С ладони на ладони      меня передавали Родные реки наши.      Вот так я «впал» в Москву.

1965

В Казани

 Народ, мне давший жизнь и душу, Свою нестынущую кровь, Не замерзавшую и в стужу, Твой сын к тебе вернулся вновь. И после долгих лет разлуки, В порыве счастья и любви, Целует ласковые руки Тысячелетние твои.

1957

«Слышу древние песни…»

Анджеле

 Слышу древние песни, Песни волжских булгар. А понятнее если: Песни древних татар. За вином ли, за чаем ли — Всюду слушать готов Эти песни отчаянья, Безысходных годов. В них такая пронзительность, Так в них много всего, Простоты поразительность, И, как рана, родство: Из бездонных столетий Мой народ и родня Шлет страдания эти, Окликает меня: — Не забудь эту землю, Улетев за моря… Я «туземец», «туземец», Дорогая моя. Никуда я не денусь От такого родства. Я «российский индеец», Ты, наверно, права… Где теперь мои «кони», Средь каких скоростей? Не в лесах, не на лоне Первозданных степей. Я «индеец» в нейлоне, В стане белых друзей.

1965

Мой татарский язык

 Я по-татарски говорю в Казани, Но мой словарь пока что не богат, Хоть в мир пришел с татарскими глазами, Хоть звался в детстве именем Рафгат. Еще не бравший в руки даже книги, Я с детских лет был в город увезен — В другой язык, как океан, великий, Безбрежный, титанический, как он. И на просторах этих океанских Не первый год я моряком служу И свой корабль среди судов гигантских В словесные сражения вожу. Но здесь, у берегов татарской речи, — Как будто не моряк, а фронтовик — Стою, боясь с морским простором встречи, — Простит меня татарский мой язык: Ведь для него я мальчиком остался И совершеннолетья не достиг — Лишь только-только с букварем расстался И не писал ни песен и ни книг.

1956

Памяти матери

 Это страшно. Ты в землю ушла навсегда. Ни дожди, ни рассветы тебя не касаются больше. Далеко от столицы село Насибаш. Далеко от могилы твоей. Сознавать это больно. Навсегда, навсегда, на века, на века Безвозвратно в планету уходят любимые люди… Снова ночь на глаза мои тьму навела, И закрыла весь мир, и опять одиночество будит. И ничем я тебе не сумею помочь, Если даже я в землю уйду за тобой добровольно. Только тьма под землей. Только ночь. Только ночь. Только вечная ночь! Сознавать это жутко и больно. Буду думать, что ты возвратилась сюда. Возвратилась сюда, обитаешь ты где-то в природе. Смотрит с неба твоими глазами звезда, И с тобою сравнимые люди порою    проходят в народе. Буду думать, что ты обитаешь в цветах, Что дано тебе ветром порой до меня доноситься. Буду к людям нежней. Ты средь них. Ты не прах. И ни с чем мне иным невозможно,    нельзя примириться.

1963

«Как нужна человеку родная семья…»

 Как нужна человеку родная семья, Дом с теплом бескорыстным и светом. Если б только жива была мама моя, Я бы стал гениальным поэтом. Жизнь! Ты много мне силы и счастья дала, Только мама моя за оградою. Не успел я родиться — она умерла, Ты меня беспощадно ограбила. И ни разу я в жизни к груди не прижал Эту добрую-добрую голову. И ни разу я в жизни домой не бежал К ней прижать свою голову гордую. И всю жизнь не хватало мне доброй семьи, Боль сиротства за горло хватала… Вам, и други мои, вам, и строки мои, Тоже мамы моей не хватало.

1964

Байрон

 Знал ли ты, великий бард английский, Ввергнутый в миров водоворот, Что в степи неблизкой, заилийской, Где-то там казахский есть народ? Все ты знал о Риме и Афинах, Кто царил, кто на кого напал, Знал ты и о русских и о финнах, Знал, как погибал Сарданапал. В Грецию звала тебя свобода. С греком в бой шагая, словно брат, Ты не знал казахского народа. Только в этом ты не виноват. А сегодня, в ленинской России, Воздух взмахом рук своих рубя, Молодой казах, как ты, красивый, На казахском мне читал тебя! Сердцем понимаю переводы. Слышу речи байроновской ритм. Слушайте, поэты и народы: Байрон по-казахски говорит!

1958

Тюбетейка

 Побывал я в Джаркенте, в Чимкенте,    в Ташкенте. Восседал я в седле,    на траве, на брезенте. Угощали узбеки меня и уйгуры, Не щадя ни утробы моей, ни фигуры… Брал не вилкою мясо я с блюд — а чукою, Не к гитарам — к дутарам я жался щекою. Очень древнее что-то во мне пробуждалось, Словно песня, рождалось, в общенье нуждалось. Пил я майский медовый кумыс в Казахстане, Приглашенный на пиршество в родственном    стане. Говорили казахи со мной по-татарски. Я носил тюбетейку, скажу вам, по-царски… И, далеким истокам моим потакая, Друг сказал: — Вот теперь ты похож на Тукая! По душе, по нутру похвала мне такая (И вдвойне от тебя, от потомка Абая). Короную себя тюбетейкой Тукая, Чтоб хоть так, хоть чуть-чуть походить    на Тукая.

1969

Байга

 Мы с казахом Азатом Прилетели на той. Наблюдаю с азартом За степной быстротой. Современные кони — «Волги» с «Чайкою» в ряд — В стороне — «на отгоне» — Без вниманья стоят… Я горю, как мальчишка, Мне подводят коня — Как такси и как вышка Этот конь для меня! И сижу я прилично, Ткнулся в стремя ногой; И мне видно отлично, Не бегу за байгой… Благодарен я другу! Тут такие дела! Кони скачут по кругу! (Степь свистит, как стрела!) Все — такие красавцы! Совершенства подряд! Это — конское царство! Здесь лишь кони царят! Не дерутся за царство, А над царством парят! И сидят мальчуганы, Как короны, на них! Обнимают ногами Самодержцев степных! Степь гудит не стихая Из конца да в конец! О свобода степная! Вихрь казахских сердец! Степняку на раскачку Нужно времени — миг! Все включаются в скачку — И юнец и старик. Ты попробуй казаха Удержать на цепи, Ты попробуй казаху Возражать тут, в степи… Скачут все — аксакалы (Лет по сто — а в соку! Жизнь их не отскакала! Смерть их не обскакала, И умрут — на скаку). …И приезжие — скачут! С кинохроники — скачут! Партработники — скачут! Академики — скачут! Скачет грузный Сабит[2], Жумалиев[3] маячит Рядом с другом, трубит… Скачет каждый — и, значит, Силой, славой, удачей И ничем — не забыт! Как футбол для Европы, Для казахов — байга! — Где вратарь? Где ворота? — Это — просто бега! — Как футбол для Европы? — Это конский футбол! (И в степные ворота Конь влетает, как гол!) — Грандиозней футбола! — Интересней бегов! Вроде конного боя И боренья богов… Здесь успех убедителен, Славы не миновать — И коней-победителей Все бегут целовать! Через горные цепи Прокатили меня. Казахстанские степи Прокалили меня. Самолет мой качается В облаках, в вышине. А байга не кончается: Скачут кони в окне. (Снятся кони во сне.) Скачут кони во мгле, Кони скачут во мне.

1965

Ваши глаза

 Мои родные азиаты, Не развяжу тот узел сам: То ль это дым костров когда-то Глаза большие сузил вам, Иль, вытянув в порыве руку, Собравшись с духом, как гроза, Когда вы целились из лука, Навек прищурили глаза…

1958

Танец оленя

Семену Данилову

 И опять этот «танец оленя» Проплывает по сцене, как пух, Будто медленные моленья, Захватив азиатский мой дух. И готов я упасть на колени Перед этою сказкой зимы. Мне    «танцующие олени» — Будто лебеди вашей земли.

1964

«Отскакали кони по России…»

Н. С. Патоличеву

 Отскакали кони по России. Отскакали кони по росе. По бетону катятся шасси, и Крутятся колеса по шоссе. И душа — там что б ни говорили — Привыкает к новым скоростям, К лирике индустриальных линий, К голубым — в полете — плоскостям.

1964

Магнитка

 Было: годы подряд. Били в небо зенитки. Каждый третий снаряд — Из металла Магнитки! И стальная пурга Сколько с неба свергала Самолетов врага! Над Берлином сверкала! В те великие дни Мы в боях, как титаны, Накрошили брони! Наломали металла! За разрядом — разряд. За зениткой — зенитка! Каждый третий снаряд Подавала Магнитка! И, врага сокруша, Возвратились мы, правы. Торжествует душа От победы, от славы. Город — кузница гроз! Хоть мне все тут знакомо — Здесь когда-то я рос, Жил у домны, как дома, — Я опять удивлюсь Этим башням огромным И тебе поклонюсь, Поклонюсь твоим домнам! Эти домны святы! Говорю, понимая: — Приносить бы цветы! Им Девятого мая!

1962

Россия

 Века считали: Россия — дали, Россия — синь, Россия — сани, Поля с лесами, Россия — стынь, Россия — косность, Солома в космах, Россия — сон, Россия — стон, Кандальный звон, Церквей трезвон… Да, той России Мы все касались. От той России Мы отказались, От сна и лени, Пути впотьмах. Россия — Ленин! Октябрьский взмах! Россия — Ленин В делах, в умах! Мы строить стали Россию стали! Россию троек — В Россию строек! В снега, в морозы — Лучами брызнь! Россия — росы! Россия — розы! Россия — жизнь! Народов гордость, Эпохи зрелость, Россия — скорость! Россия — смелость! Не сон, не косность, Не край телег — Россия — Космос! Россия — Век!

1961

В Михайловском

 Мы едем в Пушкинские горы, И мне подумалось о том, Что жил мой прадед в те же годы… А ведал предок мой о нем? Его стихами — упивался? И — богом Пушкина он звал? Он    над сохою      убивался И вовсе грамоты не знал… Страна — одна,      да все — инако… И время действия — одно, — Ему    о Пушкине, однако, И слышать    было не дано. Я был настроен не мятежно Здесь, как в классической дали… Но эти мысли неизбежно Ко мне в Михайловском пришли.

1969

«Пишу, пишу, а кажется — все мало…»

 Пишу, пишу, а кажется — все мало, Пишу весь год, от мая и до мая, Пишу не за себя за одного — И за отца и деда своего, За предков бессловесных и безвестных, Кто не держал пера в руках железных, — И если разложить на них на всех Мои дела, успех и неуспех — Окажется, что мало я успел, Окажется, что мало я воспел, Вот и пишу от мая и до мая, Пишу весь год, а кажется — все мало.

1960

В апреле

 В апреле,      именно в апреле, Весною,      именно весной, Когда отпенились      метели, Когда на      шар земной летели Лучи, как ливень золотой; В апреле,      именно в апреле, Весною.      именно весной, Когда сердца людей      добрели, Когда над Волгой      птицы пели, Был мир пронизан      новизной; В апреле,      именно в апреле, Весною,      именно весной, Когда глаза волжан      смотрели Российскою      голубизной, — Чтоб вечно свету быть      на свете, Чтоб людям вечно жить      в тепле, Родился гений      на планете — Родился Ленин      на земле.

1962

Приказ

 К горлу    ком      от этих слов       =подкатывает. Этот    ком      годам не растопить: «Пролетариат    приказывает Смерти Отступить!» Не было в веках еще такого! В дни ухода Ильича от нас, Веря в напечатанное слово, Прочитал ты в «Правде» тот приказ. Представлял:      в рубахе ярко-красной Всемогущий Пролетариат Властен      смерти отдавать приказы! Властен      смерть отбрасывать назад! На дома      приказы Он прикалывает: «Смерти      Ильича не уступать!» И    категорически приказывает Смерти      в это сердце не вступать. Он несет Вождя на площадь Красную — Ленина в земле не хоронить. Мавзолею выситься приказывает, Ставит часовых —      века хранить. Воинам торжественным и строгим Только Жизнь      впускать к нему велит. Мы идем на площадь,      строй за строем, Жизнь несем.      Ступаем на гранит. И такое чувство в сердце,      словно Он — живой!      И — как желает Класс — Выполняется       беспрекословно На века действительный приказ!

1960

«Май пятьдесят второго года…»

Взвихренной конницей рвется

К новому берегу мир…

С. Есенин Май пятьдесят второго года. По Красной площади иду. И встал у Спасской,    возле входа, У часового    на виду. И — тишина.    Но, тишь сметая, Гремит    в брусчатку и гудрон, Из-за собора    вылетая, Кавалерийский    эскадрон. Когда есть танки,    конный гром Зачем тут —    в пятьдесят втором? Качает    главами      «Василий»… И видим —    я и он —      одно: Таких шинелей    не носили На этой площади    давно… Бойцы в папахах    с лентой красной, И нет погонов    на плечах. У командира    профиль властный И — Революция    в очах! Смотри!    Да это — киносъемки! Как в легендарную    страну, Актеры —    молоды и громки — Летят    в гражданскую войну. (…Услышат Ленина —    живого, А там — на фронт им,    на вокзал.) — Искусство    опоздало снова… — Себе я    с горечью сказал… Но столько было    в этом сходства С полетом    ленинских      бойцов, В летящих лицах —    благородства И вдохновенности    борцов, Что, как участники    живые, Мы принимали —    как тогда! (Кто — не впервые,    кто — впервые) — Те    гениальные года. Не возвратить    те дни      и страсти, — Как возвращаем    поезда. И все ж    искусство — в нашей власти! А с ним —    и в давнее езда! Влюбись в свой век —    люби не постно — А как за пламенем    влекись! Искусство!    Никогда не поздно! Играй, актер,    светло и грозно! Колдуй, перо!    Волшебствуй, кисть!

1958–1969

«Это как-то само получилось собой…»

 Это как-то само    получилось собой, Как счастливый итог    и дорог и дерзаний: В Казахстане — я свой.    И в Башкирии — свой, И в Москве — не чужой.    Кровно свой — и в Казани. И буряту я — брат,    я летал за Байкал, Переводчик и друг    я      поэтам Якутска. Но особо люблю    главный край свой — Урал Я, рожденный    в орлином гнезде Златоуста. Я богат городами,    и видно друзьям, Что богатство такое    поэтам полезно. Да, богатством    я не уступаю князьям, Собиравшим владенья    рукою железной. Я ведь тоже в душе —    собиратель земель, Их восторженный    любящий объединитель. Только в мыслях держу    не державную цель, Ни земель    и ни дум      никакой не властитель. Согласятся друзья,    согласится семья — Это чувство мое    не подсказано книгой: Сыном дружбы народов    считаю себя, Сыном братства народов    отчизны великой. Потому и — парю,    потому и — пою, И хочу одного,    озаряясь любовью: Довести до страны    благодарность свою, Благодарную    честную песню      сыновью.

1972

«Я прикасался и к восторгам…»

 Я прикасался и к восторгам. Я и проклятьям не был чужд. Я прикасался и к высотам. Любил и площади и глушь. Я знал Героев, и Поэтов, И Полководцев, и Вождей, Какие чувства — не изведав — Оставлю на Земле Людей? Мы, пережившие свой возраст И не уставшие совсем, Мы, пережившие свой возглас Восторгов юных перед всем, Глядим на листья и знамена, Внимаем песням и словам, И любим землю умудренно, И молча завещаем вам.

1969

«Я не люблю усталых рассуждений…»

 Я не люблю усталых рассуждений О бренности земного бытия. Нет, нет, друзья, мы не пройдем, как тени (И вы, и с вами, может быть, и я). Земной любви обязана рожденьем, По жизни гордо шествуй, жизнь моя! Над нами спутник мчится подтверждением Небренности земного бытия. Я соглашусь, лишь все свершив земное, Свой факел человеческий и власть Тем передать, кто в жизнь придет за мною, И в вечности, как в млечности, пропасть.

1957

«Возникло в сердце странное желанье…»

 Возникло в сердце странное желанье — На шар земной со Спутника взглянуть. Оттуда, как с вершины мирозданья, Окинуть наш земной нелегкий путь. Оттуда, где предполагались боги, Сквозь    тех глубин вселенские валы, Иные наши беды и тревоги, Наверно, так покажутся малы. Померкнут вдруг какие-то обиды, Какие-то мельчайшие дела — Ты вырвался из бедной их орбиты. Твои друзья — небесные тела! Но главное,    но главный смысл земного Существованья    и борьбы земной Прихлынет к сердцу острой болью снова, Как дымный шлейф, потянется за мной… Зачем в недосягаемости звездной Над дальними мирами я лечу? Давай назад, пока еще не поздно,— Я весь земной,    на Землю я хочу!

1959

«Художник рисовал меня…»

 Художник рисовал меня, А я сидел нетерпеливо, Весь — в темпе дня, весь в ритме дня, В пружинах сжатого порыва, И думал вовсе не о том, Чем занят был сидящий против, — О том, что делать мне потом, Куда спешить, с кем «нервы портить». При той наполненности дня, При темпе наших биографий Хватает времени лишь для Молниеносных фотографий. Не все вопросы решены, Не все на место встали чувства. Где время взять для тишины, Для терпеливого искусства?

1958

«Когда-то я боялся быть не первым…»

 Когда-то я боялся быть не первым, И мысль одна, что в чем-то отстаешь, Как свист хлыста, как молния по нервам, Всего пронизывала до подошв. А годы шли, я стал сорокалетним. Мне приходилось, пробивая путь, И первым быть, и средним, и последним. Теперь мне ясно, что не в этом суть — Не первым быть в житейской суматохе, А честно, как солдаты на войне, На плечи взяв нелегкий груз эпохи, Нести его со всеми наравне.

1956

Бессмертие

 Мальчишка и не думает хвалиться, Он это взвесил — он сказал не вдруг: — Я буду на Чапаева учиться! — Разинув рты, стоят мальцы вокруг. Он говорит: — Я буду жить по книжкам! — И, веря в справедливость и успех, «Чапаев» обращается к мальчишкам, В «чапаевцев» их превращая всех… Я мимо шел. И радостно мне стало: Бессмертие — не бронза, не гранит. И этот мальчуган верней металла Бессмертие Чапаева хранит.

1957

Потомкам

 В этом мире мы жили влюбленно, В окруженье друзей и врагов, Раскрывая глаза удивленно На цветные разводы лугов. В этом мире мы жили пристрастно, Не сдавая позиций врагам. В этом мире мы жили прекрасно, Как мечталось, как думалось нам. А хотели б сменить мы эпоху? Жить позднее на век иль на час? Нет, нам в этой эпохе не плохо, Вы живите в своей лучше нас!

1957

Поэты

 Неправда, что мы не от мира сего, Что мы ничего не умеем, Лишь строки смакуем, и только всего, А большего в жизни не смеем. О нет, не такими нас помнят в веках! О, это на нас непохоже! Умели держать пистолеты в руках, Умели и выстрелить тоже. Всходили великие власти на трон, Империй хребты сокрушались, Но выше властителей, выше корон Властители дум возвышались. Взмывали к вершинам, срывались на дно Невольники воли и чести, Поэзию с жизнью сливая в одно, Стихи с биографией вместе. Ты Байроном вышел за Грецию в бой. Строку натянув до отказу, Ты бурку, как бурю, влача за собой, Как демон, летел по Кавказу. Ты грудью в бетон ударялся, певец. Джалилем пылал в Моабите. Истории мира еще не конец, И спутник летит по орбите. Греми во главе этих правильных лет, Строкой и душой современясь! Без слова поэта — истории нет. Без слова поэта — грядущего нет. Без нас не полна современность.

1961

Капля океана

 «Я тоже    все же      выразил эпоху, Как выражает капля      океан» — Приснились эти строки мне, ей-богу. Я утром вспоминал их сквозь туман. О смысле их, быть может, спорить можно, Но суть не в том. У века твоего Права    тобою править денно-нощно. Ты и во сне — в объятиях его.

1961

На станции Сергач

 Поезд стал. Остановка — Сергач. На перроне, как облако, стужа. На перроне — пронзительный плач. Это женщина встретила мужа. Повторяет: — Сергей! Мой Сергей! (Может, здесь, в Сергаче, все — Сергеи?) …Наблюдаю невольно за ней. А она все рыдает сильнее. Отчего же так плачет она, Молодая чужая супруга? Иль из плена вернула война Через многие годы супруга? Или что-нибудь в духе ином? Иль сама она к мужу вернулась? Я стоял, опьянен не вином, И слеза на глаза навернулась. Не развод, не тюрьма, не война: Едет с курсов домой, оказалось… И соскучилась очень она, Всей душой по нему стосковалась… И скрывать ей не надо того, Что безмерно, беспамятно любит, Вот и плачет, и гладит его, На глазах у народа голубит.

1960

«Отказываюсь от плохого!..»

 Отказываюсь от плохого! От мыслей и от чувств плохих. Весной мне восемнадцать снова. Еще ошибок никаких. И не несет оцепененья Мне    невиновное вино. Я отменяю опьяненье, Когда искусственно оно. И только воздухом медовым, Разглядом глаз твоих в упор, Твоей любовью,      счастьем новым Мне опьяняться с этих пор.

1960

«Конечно, лучше б, если бы мне — двадцать…»

 Конечно, лучше б, если бы мне —    двадцать, Когда и ты настолько молода. Но мне не двадцать. И куда деваться? Куда девать прожитые года? Конечно, лучше б, если бы — без    прошлого (Когда ты вся — без прошлого. Без лжи), Без всякого — плохого и хорошего, А если есть, куда его? — скажи. Куда поставить прожитые годы И добрые и злые времена, Падения, ошибки, непогоды И добрые и злые имена? Куда девать все это мне, о память, И в переплет какой переплести? Иль снова это прошлое опламить, Под полное сжиганье подвести, В высоком жаре жизни переплавить, Как жаркий сплав, тебе преподнести? И, может, лучше, что приду — со сплавом, Как бы со слитком золота, к тебе — Не    робким, начинающим, не слабым — Испытанным в страданьях и борьбе? И если б вплавить      молодость и зрелость В двух лицах    в жизнь одну нам удалось,— Как дальше бы и пелось и горелось! И до твоих      седых волос         жилось!

1960

Подарки

 Строки братские перевожу, В перерыве пишу свое. Из республик тебе привожу Сувениры или шитье — Из Татарии — ичиги, Из Якутии — торбаса. Ах, носи их, спеши, беги, Торопя меня, тормоша. И от каждого от подарка Многогранней твоя краса — Ты — якутка теперь    и татарка, Хоть по-русски глядят глаза. Я иду вдоль витрин Свердловска, Средь сияния их, средь лоска — В магазин открываю дверь — Я люблю тебя, и за это Я куплю тебе самоцветы, В самоцветах ходи теперь! Разве плохо, товарищи милые, Если балуем милых мы? Чем «перцовки» тянуть и «тминные», Покупайте любимым пимы! Улетая на ТУ,    на ИЛах, На переднем эпох рубеже, Ах, любите,    ах, помните милых: Самоцветно от них на душе.

1962

«Продлим любовь, продлим очарованье!..»

 «Продлим любовь, продлим    очарованье!» — Старинным слогом милую молю. И нежных слов, и ласк чередованье, Продлим твою влюбленность и мою! Когда грозят распады и дробленья И по частям растаскивают нас, Убережем, как ангелов, влюбленья, Укроем их от нехороших глаз. Не миновать расплаты за распады — Не отрывай от сердца лебедей, — И многие чистейшие распяты На собственных ошибках и беде… Так берегут в «Майхе» «цветок оленя». Обиды обоюдные простим! К твоим стопам несу свои моленья: Убережем, как лебедей, влюбленья! Продлим любовь! Влюбленности    продлим!

1965

«У нас у всех — замах на гениальность…»

 У нас у всех — замах на гениальность, Никто    ходить не хочет в рядовых… У каждого — своя оригинальность, И каждый — из числа передовых… Кому-то ж надо быть и рядовыми! Кому-то ж — и не гениями быть — Делами заниматься черновыми, И не себя —    еще других любить… Не думая о памятниках в бронзе, О вечности,    о внешности и позе, Как лошадь, честно тяжесть жизни несть… И вот не раз оказывалось после, Что вот они-то гении и есть!

1965

На торпедном катере

 Я стоял на торпедном наклонно. Как в атаке, себя забывал. Рвался катер вперед неуклонно И залив за собой завивал, И наклонно летели торпеды, И стояли друзья на корме, И прекрасное чувство победы Возвращалось, как юность, ко мне.

1965

«Сквозь вешность, сквозь снежность…»

 Сквозь вешность, Сквозь снежность, Сквозь бури во мгле, Железность и нежность Звенели во мне. Нас жизнь не спросила, А жизнь нам дала, Спасибо, спасибо За то, что была! И было уместно В той жизни нам быть! И было б нечестно Ее не любить. Пришли мы в безбрежность, И с первого дня Железность и нежность Входили в меня. Меняется внешность И жизни самой, Железность и нежность Бессменно — со мной.

1965

«Певец из Рязани…»

В Хороссане есть такие двери,

Где обсыпан розами порог.

С. Есенин Певец из Рязани, Любимец России, Писал он про сани, Про звоны осины, Про сон в Хороссане. А тут — Хиросима… Душа не беднее У нас, современных, Ей просто труднее В тревогах бессменных. Она и лирична И так же трагична, Она безгранична — Вобрала    и сани, И звоны осины, И день в Хороссане, И тень Хиросимы.

1962

Поэты Победы

 Мы — поэты Победы, В славе, в прахе, в пыли, Мы — большие поэты, От большого мы шли. Ни Берлина, ни Праги У солдат не отнять. Годы нашей отваги Под архив не подмять. Жизнь, ты можешь жестоко Даже нас загонять. Но скажу тебе только: В угол нас не загнать. Потускнеют медали? Их начистим опять. Мы такое видали, Что иным — не видать. И    без иносказаний, Не с эстрад-говорильн Мы такое сказали И еще говорим! Не цвели, как нарциссы, Грудью шли против бед, Выжигали нацисты Нашей юности цвет. Счет потерян    потерям По весне, по зиме. А погибшим — не терем, А холмы по земле. Из земли,    из забвенья Вызывая ребят, Как приказ поколенья, Наши строки трубят.

1965

«Все мужество, которому когда-то…»

 Все мужество, которому когда-то Я присягал на яростной земле, Сложить с себя, как звание солдата, Похоронить в уюте и тепле? Согнуться так, как раньше не сгибался? Замолкнуть так, как раньше не молчал? Так ошибиться, как не ошибался? Так измельчать — как раньше не мельчал? В пижамы полосатость облачаться И смутно вспоминать себя бойцом?.. И в мемуарах чуть разоблачаться, За стол садиться, к прошлому лицом? И требовать от века отпущения, Облюбовав сиденье у огня? Я отвергаю эти допущения, Как выстрелы. Как выстрелы в меня.

1965

Мой Лермонтов

 В противоречьях бытия, Не укрощен и не прилизан, Непримиримостью пронизан, Его стихами думал я. Еще не впрягся в воз, как вол, Жизнь не брала еще за горло, И он по-лермонтовски гордо Меня по Молодости вел. Он возникал, как юный бог, В моем молчании и гневе, И высоко парил я в небе, И сам был бог, и все я мог. Бездумным словом не бряцал, На мир смотрел высокогорно, Непререкаемо и гордо И утверждал и отрицал. Так с демонизмом лучших лет Считали мы — без колебаний, — Что мы свирепо колебали Все то, чему прощенья нет. И каждый — молод и силен — Считал — назло своим трагедиям, — Что ярым лермонтовским гением Он персонально осенен. Все были — «лермонтовцы» сплошь… Нам было дорого — без юмора — И то, что Левитанский Юра Был внешне с Лермонтовым схож, Что Наровчатов — не седой — Еще сияющий поручик, Певец войны и «белых ручек», Был тоже Лермонтов собой… А ветер века в очи дул. И эти сходства отпылали. Как утешения — отпали. Хоть мы и «в яблочко попали». Как паруса, они опали. Как листья, с возрастом, упали. Осталось сходство душ и дум. Остался вечный разговор С его печалью и тоскою, С непререкаемой строкою, Как трибунала приговор… (А вы, кому за нами жить, — Ведь и от вас навеки в звездность Уйдет ваш лермонтовский возраст — Спешите что-нибудь свершить…) Пусть возрасту не возразить, Как ветру ночи из ущелий, И лермонтовских ощущений Не возвратить, Не возродить, Но не отдам я никому Те дни, когда с такою верой, С такою лермонтовской мерой Мы подходили ко всему. И был бы жалок наш разбег, И жизнь была б к земле прибита — Когда б не сразу тот Казбек, Не эта мера и орбита.

1964

«Почему мне приснился комбриг мой опять…»

В. Солоухину

 Почему мне приснился комбриг мой опять И бригада уральцев в строю? И — мне не пятьдесят, Даже — не двадцать пять, Я еще, точно ангел, стою… Почему мне приснился комбриг мой опять И товарищи в смертном кольце? И последний патрон,      и последняя пядь, И железная гарь на лице… Вижу легкую юность далеких людей (Это — их… Это — днем… Это — тут). Почему же все снится мне юность друзей, Что с войны никогда не придут? Почему это снятся в мои пятьдесят Еще двадцатилетние сны? Четверть века назад возвратился солдат, Только сны не вернулись с войны. Мой младенческий сон навсегда унесен (Был он ясен и легок, как пух, И спалось мне с цветами,    с землей      в унисон, Был, как птица, беспечен мой дух). Как    в покой      себя,        в травы          и в облачко            «вспать», В голубое плечо тишины? Почему мои сны отправляются вспять В невозвратные дебри войны? Как пропавшие без вести, пали вы, сны, Не вернулись с войны…

1967

«Ушли — непреклонны…»

 Ушли — непреклонны. Назад не пришли. Спасли миллионы, Себя не спасли. Остались — любовью, Прекраснейшим сном, Пронзительной болью И вечным огнем. И на обелиски Заносим мы их, Как в вечные списки Сограждан живых. В ликующих гимнах Трубящих годов Та боль о погибших, Как совести зов. Где — с пламенем чаши — Я стану, как страж. Погибшие наши, Я — плакальщик ваш.

1967

Неизвестный солдат

 Я безвестный. Я безвестен. Я без имени — известен. Вечный житель твой, Земля, Похоронен у Кремля. …Был мой путь сюда торжествен: Генералы в форме были. И лафеты плавно плыли. Милицейские застыли Там, где шествие застигло. И меня землей России Государственно везли, Как при жизни не возили, Как при жизни не могли. Чтобы пухом мне земля — Вкруг меня, вблизи Кремля Все столицы и края, Вся геройская земля: Сталинградская земля, Ленинградская земля, Подмосковная земля, Украинская земля, Брестской крепости земля — Для меня все, для меня. Как я рвусь к вам из огня! Кто-то здесь средь вас — мой брат. Кто-то здесь — мой друг-солдат. Кто-то мать. И кто-то сын, Может, с сыном — не один… Кто-то здесь — мой близкий друг. Кто-то здесь — мой чистый внук. Нет ни смерти, ни разлуки — Братья, матери и внуки, Вечная моя родня — Возле вечного огня, Возле вечного меня.

1967

Наша Атлантида

 Мы в Отечественную войну Потеряли целую страну С населеньем миллионов двадцать. Тех людей уже нам не дозваться. Наша боль и наша Атлантида, Нет туда ни поезда, ни гида… Если я задумчивым бываю, Если я трагическим бываю, Если я обиды не спускаю, Если глаз с фашиста не спускаю, — Значит, я о ней не забываю, Я о той стране не забываю.

1969

«Постарели солдаты…»

 Постарели солдаты Той    Великой Войны. И сажают салаты Под присмотром жены. Поседели комвзводы, Кто вернулся с войны. Не стареют народы, Но стареют сыны. Поседели комбриги И комдивы мои. Пишут первые книги, Вспоминая бои. Ордена и медали Героических лет От осколков спасали, От старения — нет… Не спасают медали, Хоть их много у вас (Кое-что недодали, Все равно есть запас). Ну, а кто — не вернулся, Кто — навек молодой? Кто — теперь      обернулся Обелиском,      плитой? Им    помочь невозможно — Не вернуть      их назад. Потому    и тревожно На душе у солдат. В этом яростном мире И прекрасном таком Подорваться на мине, Проколоться штыком — Не желают    солдаты Никому    этих бед И подобной    доплаты За рожденье на свет. О мои командармы, Полководцы атак! Были    так легендарны! Были    молоды так! А теперь    тяжелеют, Но на жизнь не ворчат, И    лелеют,      жалеют Неразумных        внучат.

1969

Сидят в обнимку ветераны

(Песня)

Сидят в обнимку ветераны. Немного выпили… — не пьяны… А за спиной чужие страны, А в сердце — раны, в сердце — раны. Живые мертвых вспоминают, С тоской и болью вспоминают. Но только мертвые не знают, Что их живые вспоминают… Им не услышать голос милых, Им не обнять своих любимых. Ничем помочь друзьям не в силах, Живые плачут на могилах. Сидят в обнимку ветераны. Солдаты, сестры, партизаны, Сидят, поют, а в сердце — раны, Незаживающие раны.

1968

М. Максимову

О мертвецах поговорим потом.

М. Дудин Они остались. Мы вернулись С сознаньем счастья и вины. С нелегкой музыкой столкнулись Послевоенной тишины. Сменялись осени и зимы. Менял нас трудный наш маршрут. Они    одни неизменимы. Они, как слезы, в нас живут. И с каждым годом разрастаться Необъяснимой той вине. Нам никогда не оправдаться Перед погибшими в войне. Как верят в бога,    в них мы верим. Нам    наша молодость — судья. Себя    их судьбами      проверим. Проверим —    павшими —      себя. Вдали от молодых и модных, Два побратима пожилых, Поговорим о наших мертвых, А после можно о живых.

1968

В Берлине

 Сорок пятый я помню: У рейхстага бурлим. Будто каменоломню, Озираю Берлин. Мы — суровы и строги — И возвышенны так! Мы — пророки и боги — И не меньше никак. Сожаленья — ни капли Ни к другим, ни к себе. Мы еще не ослабли В ежедневной борьбе. Мы еще все — из стали! Из огня и брони! И — не на пьедестале, И — не в рамке родни. …Так с какими словами Нынче въедем в Берлин? И с какими глазами Постоим у витрин? Отпылала та ярость? Тот отгневался гнев? Или в сердце, не старясь, Все рычит, словно лев? Нет ли в нас еще духа Той высокости — стой! — Той скульптурности духа, Гневной цельности той? Нет, другими мы стали, Не глядим с высоты… Замечаем детали… Принимаем цветы. Преподносим подарки Сами — немцам-друзьям. На подарки — все марки! Ну, еще на «сто грамм»… И как будто подарок Нам — огромный такой, Эта жизнь и порядок, Этот город живой. И — немецкая форма На бойце молодом, И — советская форма Рядом с ним, с неврагом, И — улыбки как норма, И — детишки кругом… …Я счастливым бы не был, Я не ел бы и не пил, Я гордиться б не стал, Если б прах тот и пепел Здесь сегодня, застал. Мы лежачих не били, Были мы и детьми, Мы и рыцари были, И пророками были, Стали больше — людьми!

1968

Помник

 Памятник    по-польски —      помник! Все, что было,    Польша помнит! Города — каменоломни — Это было?    Было —      помни! Были в яви —    не в преданьях — И Освенцим    и Майданек. И ревет —    в краях недальних — Зверь    в эсэсовских медалях. …Памятник поставлен —      помник, — Ты настрой    души       приемник, Он историю    напомнит. …Памятники    мы листали Из камней,    из рваной стали, Душу    кровью      исхлестали… Памятник по-польски —      помник. Все, что было,      Польша помнит.

1968

«Не прошли они мимо меня…»

 Не прошли они мимо меня Эти жесткие дни и дела, Замораживая,    леденя И закручивая удила. Если грубым бываю порой — Это облик не истинный мой, Это — давнее время во мне Проступает, как соль на спине.

1965

«Я старею, а жизнь не стареет…»

 Я старею, а жизнь не стареет. Это чудо, как ток, меня бьет. Эта разница ранит и греет, Как бы вольтовы дуги дает. То цветенье, то голые ветки, То огонь, то мороз на душе, То я новый, «с иголки», то ветхий На прощальном своем рубеже. Жизнь! Мои не дописаны строки — Ты обязана помнить о том. Растяни мне немыслимо сроки, Надо мной продолжайся потом.

1967

«У меня на столе есть Джалиля портрет…»

 У меня на столе    есть Джалиля портрет; Рядом смотрит    из траурной рамки Хикмет; И — с гвоздикою белой —    глядит, улыбаясь, Так похожий на них    человек —       Белояннис. Все они —    никого,       ничего не боялись. Не случилось им рядом    шагать по земле, Но портреты их    рядом       стоят на столе. Есть какая-то нить,    что связует бесстрашных И за смертной чертой,    как солдат — в рукопашных.

1969

В городе юности

В. Богданову

Вокруг меня снуют

и старые и молодые лица.

С. Есенин На жизненном закате    всё — дороже, Пронзительней намного и родней. Я прилетел    в июньский день погожий В прекрасный город    юности своей. Прекрасный,    потому что жизнь — прекрасна, И каждому земля своя —    милей! И потому считаю я пристрастно Прекрасным    город юности своей. Той юности, которой не осталось, Той юности, которой нет теперь, Которой столь трагически досталось Чуть выше нормы бедствий и потерь. Навстречу мне —    как из другого мира — Взволнованная    молодость летит, Сама собою занятая мило, Мгновенье рядом    и — проходит мимо, Ведь я для них — почти как инвалид… А девушки по-прежнему красивы — Не иссякает эта красота! За то, что ты красива, Жизнь,— спасибо, Что — все твои заполнены места… Я путь держу до станции конечной. В наследство вам свой город отдаю. И возле вашей юности беспечной, Окаменев как памятник, стою. Смотрю на вас от имени погибших. Смотрю на вас от имени живых. От имени до времени поникших, Израненных ровесников своих. Приемлю жизнь.    Вас к жизни — не ревную. Пускай мне с вами рядом не идти, — Благословляю    молодость чужую На лучшие поступки и пути. На жизненном закате    всё — дороже. Пронзительней намного и родней. Я прилетел    в июньский день погожий В прекрасный город юности своей.

1969

Засыплю Урал телеграммами снова…

А. Шмакову

 Засыплю Урал телеграммами снова — Друзьям, и знакомым, и новым друзьям, Поэтам уже поколенья другого И все-таки истинно близкого нам. Вернулся сюда — не забыт, не отвергнут, Разлуки — долой! И размолвки — долой! Разносам, допросам никем не подвергнут, И — прибыл не в гости, а прибыл — домой! И вслух не берется никем под сомненье Уральство мое и с Уралом родство. А мненье мое и мое «самомненье» Не будут уже раздражать никого… …А в общем-то, что там — «далекие были»… И — мелкие, может, — их помнит ли кто? Мы — разными были. (И — мелкими были.) И — крупно нас били… И — мелко нас    били… Одни — нас «лупили», другие — любили — И было, наверное, все же за что. А главное — это! Да, главное — это! И — к финишу вышли не с нищей сумой, И было немало и силы и света, И в близких, и в дальних, и в жизни самой. Спасибо за чудо той юности чистой, Которая сверена с гор высотой, С высокой грядой, каменистой, плечистой, И с будничной жизнью, святой и простой. Тебе, Златоуст, за учебу спасибо! И — город на золоте, старый Миасс! Нас школа учила (и — нас не спросила), Как учит рабочих рабочий наш класс. Еще в семилетке мы знали, кем будем, — Мы были серьезны, как здешний народ! — Где будем нужней и полезнее людям, Кто — в техникум горный, и кто — на завод, Спасибо тебе, ЧТЗ, за науку — Работал я там от весны до зимы, Но ты протянул мне рабочую руку, Еще приобщил и к поэтскому кругу — К кружку начинающих, добрых друг    к другу… Дал верного друга. И даже — подругу… Хочу поклониться тебе до земли! За дружбу народов у нас на Урале Спасибо! Мы — дети единой земли, И вместе учились, и вместе играли, И вместе — сквозь Время какое! — прошли. В душе я храню благодарное слово, По радиоволнам его передам. Я шлю телеграммы — с восторгами — снова Друзьям, и товарищам, И городам!

1969

Соловьиный сон

В. Бокову

 Умаялись мои —    спит вся семья большая, Запели соловьи,    покой не нарушая. Был отдых невесом —    из музыки и лета. Был соловьиным сон    до самого рассвета. Как будто лес    свои       сменил магнитофоны: Замолкли соловьи,    затихли нежно звоны… И сразу в тот же миг    закаркали вороны, — И не было от них    у спящих обороны…

1969

Об уединении

 Не все бывали «ненормальны», Кто прятался в… монастыри. Иные были — идеальны. Иные были — гениальны. Иные были — и цари… И я бы мог себя угрюмить, И — в скит, обдумать жизнь, людей… И человечество обдумать, Пыль суеты с себя обдунуть, Укрывшись ото всех страстей… Такой соблазн в уединенье, В раздумиях наедине, Такое это упоенье, Как упоение в вине… Жить, не помадясь и не пудрясь, Себя в пустынники постричь И ускользающую мудрость В пустыне времени постичь… Но мне нельзя. Нельзя мне это… Нельзя, друзья, нельзя никак: Не только мой — мой каждый шаг, Когда на всем — «добро» иль «вето» Ракетно-ядерного века — А вдруг тут что-нибудь случится, А вдруг тревога постучится, Качнется Времени каркас — Не хватит вдруг меня как раз, Не хватит лишь одной крупицы, Чтобы беде не раскрупниться, Не разразиться чтобы ей — Не хватит доли лишь моей, Пусть малой доли, но — моей, Не главной роли, но — моей, Хоть малой воли, но — моей…

1969

«Цивилизации погибли…»

 Цивилизации    погибли. Тысячелетия    прошли. И археологи    в Египте В песчаной    возятся       пыли. Я    занят       бездною          и высью, Но все    в пределах       близких          дней… Тысячелетьями    не мыслю, Мне    дни мои —       веков          родней. И все ж    нельзя       не содрогнуться, Когда подумаешь    о том: Любить,    пылать,       гордиться, гнуться И — стать    песчинкою       потом?

1969

История

 История!    С тобою мне высóко! Как будто бы я сам    тебя творю: То — мудро и гуманно,    то жестоко, И — запросто —    то — к хану, то — к царю… В столетия вступаю,    как в музеи, — Я описал бы этот путь    в стихах, То — гневаясь, а то — благоговея, И — надолго застряв    в твоих веках, — Но нас    живые времена растили! И в них — истоки    пенья моего. Мы выражаем    данный час России — И это    упоительней всего!

1969

«Как будто — в веках Сорок пятый…»

 Как будто —    в веках Сорок пятый. Как будто —    в глубинах времен. А здесь —    в современности —      датой И зыбкою памятью —    он. А был он великою явью, А был он —    вершиной вершин. Закрою глаза    и представлю И шествие    наших машин, И нас —    на вершине Победы. Мгновенье!    Ты — чудно!       Постой… Но — годы летят,    как кометы, С растущей    все       быстротой. Как будто — вчера лишь расстались, А где он?    Моли — не моли… И вы    в Сорок пятом       остались, В веках,    ветераны мои. И новые годы —    как глыбы — Над тем,    Сорок пятым,       моим. Лишь воспоминанья,    как рыбы. Всплывают,    сверкая       над ним. И видим себя    мы       такими, Кем были    мы       в возрасте том. А люди нас видят    другими, Какими    мы стали потом. Лишь дети —    с тогдашними —       с нами — По нашим маршрутам    пошли, Как птицы,    звеня голосами, Все    нашими видя глазами, И в этом —    надежда земли.

1970

На юбилее

С. Наровчатову

 Еще ходившие не грузно, Прицельные, как при стрельбе, Мы заявили всесоюзно И всенародно о себе, О поколении поэтов, Пришедших нежными с войны. Еще нам — тысячи рассветов До юбилейной седины. Знавали мы и попадания На фронте, в жизни и в стихах. Знавали мы и пропадания Не только без вести в боях. И все-таки прошли знаменно Путь от войны до седины. Под юбилейные знамена Теперь мы вместе сведены. Припомним лучшие минуты — А не пропащие часы. Припомним в нашу честь салюты. — Положим это на весы. И зависть в юношей зароним, Чуть прихвастнем, чуть утаим, И малость гордости позволим Себе и сверстникам своим.

1971

Письмо Чуйкова

Покоя нет. Покой нам только снится.

А. Блок Я получил    от маршала Чуйкова — С курьером —    персональное письмо. Не ожидал    послания такого. Запомню это утро    и число. Бросаю все —    заботы,       телефоны, Свидания.    Дискуссии.       И — дом. На краткий курс    гражданской обороны Я приглашался    маршальским письмом. …Мы жили в доме отдыха (спасибо!), Но — служба,    как положено бойцам. Режим был снисходительнейшим,    ибо Герои    снисходительны       =к певцам. Но —    чувствую:       у века я —          невольник: Я    в тайны обороны той       вникал — И расцветал    от радости, как школьник, И — встретясь с беззащитностью —    сникал. Покоя нет.    Покои       все          потеряны. Нам    даже сниться перестал покой: Когда я спал —    убийственные термины, Что коршуны,    кружили надо мной: «Ракеты»,    «облученье»,       «мегатонны», «Чума»,    «холера»,       «ядерный удар»… Давила современность    многотонно. Все нервы    завертелись, как радар. Днем —    думаешь: в учебном       этом рвенье, Иль — издали    любимую любя, Сидишь и вдруг —    обуглишься в мгновенье, Ни — мира.    И ни — милой.       Ни — тебя… К нам приезжал,    на встречу с нами,       маршал, Бессмертный    сталинградский бог          Чуйков. Сегодня он —    и ласковей и старше Того —    героя волжских берегов. Мы    победили все    и — каждый лично. Но — пусть    не повторится       Сталинград (И — не дай бог —    новейший вариант…) Мы    курсы завершили       на «отлично». Я был в тот день,    как лейтенантик, рад.

1970

Полчаса

А. Николаеву

 Я должен    человеку       полчаса! Была такая    в жизни       полоса, Что для меня    исчезли чудеса, — И вот    поддержка,       выручка его Нужны мне были    более всего. Я получил их —    к сроку —       от него… Он накануне    дьявольски устал, И все же    раньше времени       он встал. Отставил завтрак свой,    оставил стол, Зашел в гараж,    машину там завел Одной рукой    (другая — на войне, И — время    для него —       ценней вдвойне). Он был солдат    и с щедростью солдата Мне отдал тот подарок    без возврата. Нам удалось    несчастье отдалить. Но — как такой подарок    отдарить? Мне удалось    несчастье отвратить, Но не удастся    время возвратить. Подарят книгу —    можно отдарить. Такой отдарок    можно повторить. Товарищи!    Друзья мои!       Родня! Все думается    с этого мне дня: Долгов — в рублях —    немного у меня, А вот долгов    в минутах и часах — Не сосчитать,    не взвесить на весах: Долги «в часах» —    попробуй их сочти! — И жизнь вторая    сложится почти.

1971

Ответ

 Он говорит, что я придумал, Что я — татарин.    А — зачем? Иль я —    какой-нибудь «придурок» — И льгот    испрашиваю тем — На приблизительность,    неточность Стихов и песен    прав прошу? Как бы на некую «подстрочность»? Иль — не по-русски я пишу? Или в каких    нуждаюсь скидках Я    в поэтическом строю? Среди ухватистых    и прытких Каким-то    «хлюпиком»       стою, Неполноценностью    «ударен, Как бы мешком    из-за угла»? Иль мне    сказать, что я татарин, — Какая выгода    была? Иль — робок    в поисках и пробах — И — непростительна    строка? Да, я ж в поэзии —    не промах! Да, я ж    властителен пока. Под силу    эта мне работа На поле    русского стиха! Зачем    придумывать мне что-то Там,    где и правда — неплоха?

1971

Подпись под фотографией

 Мне сказали в Гослите: — Книгу можно сдавать, Фотоснимок несите, И подпишем в печать… Разбираем с женою (Как же можно без жен?) Снимки — сидя и стоя Где я отображен. Будто это —    работа, — Помогает семья… Разбираю я фото, Выбираю себя. Но — не нравятся что-то Снимки этого дня. Выбираем мы    фото Молодого меня… Я считаю — законно… Это ж — тоже был я… И, таким вот запомня, Может, любят друзья. И — стихи в этом томе Тоже давние — есть, Сочиненные в громе, Громыхавшем не здесь, — Не в натопленном доме, А в землянках,    не днесь, — В потрясающем громе, В том, что выгремел весь. Их — печатаю снова, И они ведь — портрет Человека, какого, Может, больше и нет… Но который когда-то Точно существовал! И с бесстрашьем солдата Против зла восставал. Тут — ни лака, ни сажи И — ни лировранья… Неживой если даже. Пусть — из небытия, — Все равно это — я же, Все равно — это я. Ощутил — не впервые — Эту боль — а давно: Неживые, живые — Это мы все равно. Это наши портреты, Неподдельны они. Это — наши приметы, Вечной славы огни, Обелиски и стелы, Заостренные ввысь. Это — наши расстрелы. Наша гибель и жизнь. Это все — нераздельно, Как окоп и курган; И — кто ранен смертельно, И живой ветеран; И — застывший гранитно, И — живой человек. Принимайте нас    слитно, Нераздельно навек.

1972

«Забирают в музеи мои фотографии…»

 Забирают в музеи    мои фотографии, Моментальные снимки    моей биографии, Пролетевшего времени    смутные оттиски, Отгоревшего пламени    дальние отблески. Получаю я письма    как будто из прошлого — Ветераны мне пишут так    много хорошего, Шлют мне —    сквозь расстояния —       воспоминания — Как угасших высоких    салютов сияния. Приезжают смотреть    на меня       пионеры — Из грядущего, словно бы    из «стратосферы», Чтобы с прошлым знакомиться    как бы воочию, С той войной,    что расплывчато снится       им ночью. И архивы мои    разбирают ребята. Все им кажется ценно    и чуть ли не свято… Улыбаюсь я детям    почти виновато, Привыкая к почетной судьбе    «экспоната»… Понимая, что это —    детали заката…

1972

«Не все стихи нужны народу…»

 Не все стихи нужны народу. Не все стихи, что пишем мы. Бессчетно кануло их в воду, Чуть тронув души и умы. И жалким кажется призванье, И труд твой кажется нелеп… И снова — острое желанье Необходимым быть как хлеб.

1971

«Я начал с пафоса большого…»

 Я начал с пафоса большого, С высокой веры в жизнь и в век, (И — ничего в душе больного), С восторга, с жара молодого, С рывка вперед, с движенья вверх; Я жизнь в активном темпе начал, С веселой быстрой суеты, Как на «Динамо» перед матчем, С азарта, с бега, с быстроты! Ах, как в глаза мои летели, В душе играя и царя, Деревья, женщины, метели, Народы, страны и моря! Как в бурю, жизнь воспринимая, Я, как язычник,    в ней пылал, Не все, как надо, понимая, Я все же правильно шагал. Я знал и праздники и тризны, О прошлых днях я не скорблю. И словом горькой укоризны Я эту жизнь не оскорблю.

1963

«Мой век, меня ты не обидел…»

 Мой век, меня ты не обидел, Мечом своим не разрубил. Благодарю за все, что видел, За все, что славил и любил. И за призвание поэта, За все родные имена, За то, что именно вот эта С рожденья родина дана, За чудо чудное такое, За счастье жизни и любви, За жизнь и смерть на поле боя И воскрешения мои, За восхожденья и восходы, За поклоненья и полон, За вдохновенья и высоты, И за восторги, и за стон; За то, что это все — не древность, Мой день — живой и голубой, За то, что есть во мне потребность Так разговаривать с тобой.

1957–1972