Традиционный молодогвардейский сборник научно-фантастических повестей, рассказов, очерков и статей советских авторов. Сборник рассчитан на молодого читателя.

БЭАМ не мог ошибиться. Он этого просто не умел.

И все-таки попробуйте поверить, что такая вот рожица, круглотой и размером с циферблат будильника, и неумелая улыбка в половину рта, и беспокойные пальчики, хватающие воздух, - все это принадлежит Величайшему Поэту всех Времен!

Был очередной день Избрания.

В этот день молодые родители узнают, какой путь жизни следует выбрать тому маленькому, беспомощному, бесконечно дорогому существу, что зовется их ребенком.

Этот день приходит не сразу.

Сначала собирается документация: специальные службы обращаются в архивы, получают подробные данные о прямых предках по линиям отцовской и материнской - в обозримом прошедшем, суммируют сведения об их занятиях, дарованиях, хобби; затем в работу включаются психогностика, геноаналитика, органография, аллергология и прочие разветвления медицины; изучаются результаты всевозможных анализов, кардиои энцефалограммы, графики биотоков, анкеты вкусов и пристрастий, психотесты и прочее; при надобности выясняется, к примеру, имел ли прапрапрадедушка вредную привычку вдыхать дым сжигаемого в бумажной оболочке табака и в самом ли деле прапрабабка была несравненной кружевоплетельщицей…

Собранные сведения переводятся на перфокарты. БЭАМ - Большой Электронный Автономный Мозг - анализирует их и в считанные секунды выявляет способности, заложенные в младенце природой, определяет оптимальный вариант будущей его профессии и выдает взволнованным родителям Прогноз.

Давно уже на планетах Солнечного Ареала нет деления профессий на ведущие и отстающие, на очень престижные и не очень. Кто у вас? Будущий астроагроном? Водитель космостата? Генный инженер? Все родители ликуют одинаково.

Но вот те двое… Папа и мама Величайшего!

Смотрите-ка, сели на скамеечку. Кормят своего - страшно выговорить кого! - из термостата с соской…

На них поглядывают с почтением, завистью. Подумать, какая на людях ответственность! Ведь это не просто талант.

И даже не гений. А самый… самый-… самый…

Что-то он напишет?!

Все шло своим чередом.

В обычные сроки будущий Величайший начинал агукать, гулить, обзаводиться первым зубом, учился сидеть и ползать.

И вот он выговорил Слово…

Событие было зафиксировано. Вскоре родителей пригласили на СВУП - Совет Выдающихся Умов Планеты.

Председатель СВУПа, моложавый академик ста семи лет, чемпион африканского региона по фигурному дельтапланеризму, начал свою речь без вступлений: время каждого из присутствующих в зале и сидящих у видеофонов было одной из величайших ценностей Планеты.

– Зачитываю анкету БЭАМа, серия тысяча сто пятнадцать, номер триста пятьдесят, призвание - поэзия, возможный уровень достижений - наи-наи-наи… - Усмехнувшись, академик объяснил: - Операторы решили, что машину заело, но техник сказал, что все в порядке. После проверки еще десять “наи” и потом уже “высший”. Сами понимаете, результат небывалый, в виде исключения, прогноз был продублирован, БЭАМ повторил его без отклонений!

Академик сделал паузу и, словно взяв разбег, продолжал:

– Всем ясно: высочайший уровень достижений всего лишь возможность. История знает гениев, не раскрывшихся вполне и вовсе не явленных миру. Такое случалось в прошлом, у нас не должно! И наша задача - создать режим, оптимально благоприятный для того, чтобы великая возможность, дарованная природой, осуществилась на уровне совершенства. Как этого добиться? Какие методы воспитания и обучения должны применяться?

На пульте вспыхнула зеленая искра, Председатель нажал кнопку, осветился экран видеофона - появилось лицо Профессора.

Человек этот, фанатично преданный литературе, пренебрегал ради нее даже спортом и в свои шестьдесят пять выглядел уже немолодым: контактные линзы поблескивали на его глазах, шевелюра на висках отступила.

Он тоже говорил кратко:

– Не может быть двух мнений: будущему гению лирики должно дать дисциплинирующее воспитание, чтобы ввести разлив его эмоций в русло и гармонизировать музыку души; образование, естественно, сугубо литературное. С детских лет погрузим его в океан Поэзии! Сонеты гениев былого - его колыбельная. В играх ни шагу без мелодического, рифмой окрыленного слова! Таково мое мнение и, надеюсь, многих единомышленников.

Новое сверкание зеленой искорки. Встал Главный Психолог Северного полушария:

– Только не мое! Должен предупредить: при таком индексе восприимчивости, какой отметил БЭАМ у Сергея Петрова, все это чужое может быть принято и осознано как свое! И мы вместо гениального Создателя вырастим Интерпретатора! Вместо нового, неслыханного Слова прозвучит еще один вариант классических образцов. Я предупредил!

– Нет, нет и нет!

Это выкрикнул, не прося слова, порывистый и кипучий Поэт, Лауреат обоих полушарий. Не обращая внимания на предостерегающий жест Председателя, он продолжал запальчиво, словно ставя восклицательный знак после каждого слова:

– Было, знаем! Обрушатся… всей громадой… тысячелетия! Гений за гением! И ты - вечный ученик! А вернее - копиист! Подражатель, вольный или невольный! А потом еще напичкают теорией - законы, правила! Три единства! Ружье, висящее в первом акте, должно выстрелить в третьем! Разъяснят, дожуют до полной потери вкуса! И получается - у литературно образованных - не свое, цельное, а-лоскутное одеяло из обрывков чужого! Из расхожих образов и затрепанных слов!

Председатель нажал кнопку, раздался мелодичный звон.

Поэт хмуро замолк.

– Что вы предлагаете, конкретно? - спросил Председатель.

Оратор снова оживился:

– Хватит с нас литературы - от литературы! Не нужно ему никакого стиховедческого образования! Пусть останется взвихренным и угловатым! Пусть в ритмах его стихов отзовутся валы моря и порывы ветра! И мы услышим первозданное слово Поэта - кристалл жизни!

ИЗ ДНЕВНИКА ПРОФЕССОРА ПЕДОКОРРЕЛЯЦИИ (ППК).

Запись первая

“Ура, ура и еще раз ура! Никак не могу опомниться - за что такая честь? Именно я назначен Воспитателем Величайшего! Разумеется, все многообразие педокоррелятивной работы не сведется к основным принципам, выработанным СВУПом в результате двухнедельной дискуссии. Кстати, вот они: а) источник поэтических впечатлений для Величайшего - природа, как можно более первозданная; б) источник языка - все сокровища литературы, за исключением поэзии как таковой; в) круг общения: Воспитатель, родители, учителя, библиотекари, фольклористы, сверстники (по особому отбору); г) главный запрет - ни одной поэтической строки, произнесенной в присутствии Величайшего.

Я со своей стороны внес уже некоторые дополнения и уточнения: никаких колыбельных, потешек и прибауток со стороны матери. Что касается сверстников, то, видимо, из двенадцати миллиардов, населяющих планеты Солнечного Ареала, можно будет найти десятка два ребятишек, абсолютно лишенных поэтического слуха, которые никак не сумеют не то что сочинить - запомнить хоть четыре рифмованных строки.

И еще, учитывая пока не изжитые у некоторых забывчивость и непоследовательность, я попросил специалистов по психотехнике подкрепить запрет на поэтическое слово в присутствии будущего Величайшего мерами технического порядка.

И они обещали полный контроль.

Нас поместили в заповеднике “Лесная школа”. Только здесь стало понятно, как мало я видел в жизни природы!

Здесь есть река, не заключенная в трубу, не обрамленная набережными. Ее извивам нельзя найти геометрических соответствий. Эта зеркальная лента повторяет все краски земли и неба, дарит им переливчатый блеск, она тихо зыблет отражения деревьев.

Вечерами по реке льется расплавленное золото заката.

Стоп, Профессор. Вы только что чуть не процитировали запретное…

Запись вторая

Все идет без осложнений. Я пишу в отчетах: “Аппетит в норме. Аппетит выше нормы. Игровая деятельность активизируется”.

По общим отзывам, растет нормальный, здоровый ребенок.

Бегает, кричит, падает - как все. И говорит…

С каким трепетом я отмечаю эту уверенную властность в овладении чудом родной речи! Владыка суффиксов и флексий, он вносит в нее порядок и симметрию. Заяц - зайчиха? Значит, “поросенок и поросиха”. “Кончилась темнота, теперь светлота”. “Петя - толстяк, а я тоняк!” “Окно можно занавесить и разнавесить…” Запряжет любую морфему, если надо выразить чувство: “От машины пахло бензином-пребензином! А ракетоплан пролетал низочко. Мамы не было - я ее везде-вездешенько искал!” Или вот такая сравнительная характеристика, выданная мне и самому себе: “Я много говорю и тихо ем, а вы многотихный и быстроемный!”

Запись третья

Здесь есть лес - не парк, а настоящий, без тропок.

Пробираемся меж деревьев. Ели загораживают дорогу обвисшими широкими рукавами. Молодые елята тычут зелеными пальчиками: “Люди, люди!” Выходим на луг. Березы на взгорке словно струятся и текут под ветром - зеленая река, вознесенная в небо…

Сережа…

Он свой и в лесу, и в стрекочущем таинстве луга. Для него все вокруг живое, как мы. “Дуб задрал свои черные руки. Ветер подул, озеро затанцевало. У дождя ноги длинные: от неба до земли”.

Первобытный антропоморфизм сродни поэтическому одухотворению природы.

Да, он Поэт. Будущий…

Запись четвертая

Жадно читает. “Я хочу триста миллионов толстых книг”.

Населяет мир образами книг, искусства. Листья в луже - “золотые рыбки”. Дивный свет зари, окрасившей утро в тона непостижимой нежности, - “как будто вошла принцесса в розовом платье”. Вентилятор сравнил с лопоухой мышью из голографического мультфильма.

Неужели вторичности не избежать? Сократить круг чтения?

Но ведь это значит - обеднить мир чувств…

Запись пятая

Взглянул на почки тополя: “Листья прорезаются!” Какая точность слова!

У кого из классиков - попытка выразить смутное состояние души, полугрезу, полувоспоминанье: “Все это уж было когда-то, но только не помню когда…”?

Сережа сказал: “А это уже было один раз? Все так мне м о р о ш и т с я, что это уже было…” Какое чудесное словечко - дитя трех отцов: “морочить”, “мерещиться”, “моросить”!

Запись шестая

Он самостоятельно открыл рифму!

Проснулся под синичный свист из распахнутого окна. В полусне лепетал: “Синички… синички… синенькие птички…” Вдруг во весь голос: “Синички - птичкиЗ Синички - птички!” И засмеялся от радости.

Стало каждодневной игрой: “Мои ножки побежали по дорожке. Встал дрозд во весь рост!” С хохотом, ликованьем, подпрыгивая от восторга. А потом был зоотелеурок. И Сережа не смог подобрать рифму к слову “леопард”. Жаль было смотреть, как он потерялся, поник, расстроился. Я, словно бы невзначай, стал бормотать вполголоса: “Леопард - кавалергард - азарт”.

Но мальчик не знает этих слов и принял мою подсказку за насмешку.

Интерес к рифмам остыл прежде, чем он сочинил хотя бы четыре рифмованные строчки.

Может быть, мы идем неверным путем?

Запись седьмая

Годы катятся как на роликах. Легко, плавно, запланированно… и скучно.

Где дитя - чудо-словотворец? Сережа говорит правильно, как мы все, даже лучше, правильнее многих взрослых. Он поступает правильно. У него режим дня. Он увлекается спортом.

Нет на свете мальчика, более далекого от поэзии, чем Сергей Петров.

Наша заслуга. Мы - дипломированные ослы.

Запись восьмая

Трудный возраст…

Интересно читать повести про подростков, какие они вдруг выкидывают штуки. Но когда твой собственный Воспитанник, которого ты просвечивал взглядом, как стекло воды на перекате, делается глубок и темен, как омут…

И на кого похож! Извините, на кузнечика: столь же коленчат и так же готов упрыгнуть. Весь долгопротяженный; садясь, он складывается как шезлонг. И сутулится. Нет, сгибается крючком, словно защищая спиной, плечами, локтями нечто сокровенное, дорогое от чужих безжалостных взглядов…

Он не приемлет резкости старших. И еще более их мягкости. От ласки его корежит - бедная мать!

Поведение его внезапное и пугающее. Сонно-туповатый взгляд - и вдруг блеск мысли, решения, поступка: точно взмах шпаги д'Артаньяна. Закапывается в занятия, потом бросает все. В обращении со мной небрежно-снисходителен: “Вы хороший человек, Профессор, но вы ни-че-го не понимаете!” То теленок, то тигренок.

А у кого из Великих характер был плюшевый, уютный?

Запись девятая

Все смешалось… в “Лесной школе”!

Приехала группа будущих Ботаников изучать экологическое сообщество луга и леса. Сереже загорелось: “Познакомиться!” Я срочно запросил СВУП. Было получено разрешение. Разумеется, молодые прошли, не зная о том, через слабое амнезополе: на два-три месяца стихи будут забыты, все, что когда-то помнилось. Запрет продолжает действовать…

Лес звенит голосами, хохот вспугивает коростелей на лугу.

Сергей со всеми. Он порвал путы своей застенчивости. Острит безоглядно. Кажется, что он под током; прикоснись - и искры веером!

…Там есть девочка, Наташа. Я увидел ее в первый раз на террасе школы. Она читала, сидя в плетеном кресле: голова, склоненная над книгой, ресницы на полщеки, прозрачный завиток волос на шее, смуглый атлас светящейся после купанья кожи… В этом зеленоватом сумраке, за каскадами вьющихся растений ее словно очертил луч солнца. И это почудилось мне, Профессору педокорреляции, - какой же должен был увидеть ее Сергей!

Запись десятая

Он дичает от радости жизни.

“Сумасшедшее лето! - говорит он мне. - Посмотрите на боярышник: заросли в цвету - как терема! Розы вдоль аллеи - как факельное шествие,, посмотрите, каждый бутон - язычок пламени!” Никогда он не был так зорок к подробностям жизни, так шедр в сравнениях, так трепетно отзывчив на каждое дуновение ветра, на каждый птичий отклик!

Но он не пишет стихов.

Запись одиннадцатая

Лето перелистывает зеленые страницы. И на каждой, в рамке цветов и листьев, Наташа.

…В пасмурный день - шорох и шелест листвы, на цветном пластобетоне тысячи сверкающих взрывов дождя. В ложбинках листьев его тяжелые капли отсвечивают ртутным блеском.

Через, двор бежит Наташа - мокрый веер волос на плечах.

Удлиненные, хрупкие линии, и бег ее как полет. Поскользнулась, крыльями взметнулись руки - удержали на лету…

Сергей сидит в комнате один, улыбаясь своим мыслям.

Дождь прошел. Дымки облаков под самой кромкой окоема, осеребренные светом уже скрывшегося солнца…

Кажется, я сам начну писать стихи. Но ведь и я был когда-то избран - не Поэтом, Воспитателем. А БЭАМ не ошибается.

Ошибаются только люди.

Запись двенадцатая

Уехали.

Кончились наши походы по лугам в цветенье, словно густо забрызганным чернилами и известкой, по берегам тихо струящихся рек, где в заводях кувшинки лежат на черной воде.

И музыкальные вечера на террасе. Перламутровые аккорды арфы под рукой Наташи.

Шаг за шагом осень ведет нас к холодам. Мы с Сережей отмечаем ее шаги. С какой обостренной зоркостью - его глазами! - я вижу движение осени.

Клен под окном - алый с золотом и зеленью. Шевелится листва под ветром, словно стая огненноперых птиц села на ветви; беспокойные, то одна, то другая вспархивает и, покружась, медленно опускается наземь.

Сквозят - за хрусталем воздуха - дали. Белые хризантемы осмуглил первый утренник - морозец.

– Наташа не пишет, - сказал мне Сергей. - Я считал: уже могло прийти три письма. Она обещала…

– Напиши сам, - посоветовал я.

Он замотал головой:

– Я не знаю, как… Что-то рвется в душе, рвется и болит, слова жгут, они во мне, неизвестно, как дать им волю. Что ни напишу, выходит не то.

“А ты напиши стихи”, - чуть не слетело у меня с языка.

Но я удержался. Сердце мое настороже, замерло - и ждет.

Я чувствую, что это все-таки случится: немая Поэзия обретет Язык! Каким он будет - первозданный? Чтобы узнать это, можно отдать жизнь.

Запись тринадцатая

Нет, осень больших городов не так печальна.

Ветер свистел всю ночь - словно дул в ледяную трубу.

На террасу падали уже не золотые, а какие-то обгорелые листья.

А нынче утром выпал иней.

Сергею, кажется, нездоровилось, и все же мы вышли на прогулку. Пронзительный холод овевал и обжигал щеки. Мы шли по бронзе и меди пожухлой травы, оправленной в белизну. На каждой былинке, на каждом листке - сверкающий припорох инея, больно глазам, и все-таки сладко и погибельно замирает сердце от скорбной, торжественной, прощальной красоты!

Мы почти дошли до леса, когда Сергей сказал: - Не могу. Постоим немного, посмотрим…

И мы стояли молча. Потом он обернул ко мне лицо, - какие у него были глаза! И я услышал его задыхающийся шепот:

– Не могу… Все, что есть во мне и эта тоска! И дрожь счастья как паутинка на ветру. Как сделать, чтоб выплеснуть и чтоб не пропало, а пело, звенело - с ветром, с листвой! Чтобы слилось - было, как это небо, как ветер! И так же обожгло, как ее рука тогда, прощаясь… Чтоб сердце вдруг взлетело на страшную высоту… на край обрыва!

Я замер. Какой-то мистический страх сковал меня. Может быть, они родятся сейчас, единственные строки, кристалл мировой Поэзии. Те, что проникнут в любое сердце. Ошеломят.

Прославят Человечность…

Тихо было в поле. Вставало солнце, и с тончайшим звоном осыпались иголочки инея.

– Вот, - сказал Сергей. - Я скажу так - и лучше, я знаю, нельзя,

И, задохнувшись, застыв на немыслимой высоте волненья, я услышал, как он прошептал:

Роняет лес багряный свой убор.

Сребрит мороз увянувшее поле.

1. Вьюга

Матери моей Глафире Андриановне

За окнами света не видно! Метет, кружит, хребтами выгибает сугробы. Возле сарая горы наворотило: колоды, поленницы - все укрыто.

Смеркается.

Окно напротив лежанки. Маринка откладывает книгу и, не поднимая головы, всматривается в метель.

Мало, очень мало что увидишь в окне на улицу. А в боковое и того меньше: на луга, на реку выходит, в нем одно белое марево. Правда, если бы не война, то сейчас на той стороне много бы огоньков светилось: школа, лесокомбинат. Вся Опанасьевка в той стороне. Отсняли, погасли огни. Тьма…

Ну и рано же смеркаться стало! Болит нога, к вечеру всегда больше нездоровится. И одиночество ощутимее - хата словно увеличивается, пустеет… Не любят Маринка вечера.

Днем, в работе, грустить некогда. С одними дровами намаешься - пока-то на костыле доковыляешь до сарая, пока натюкаешь… А вода? До речки еще дальше - да и прорубь за ночь замерзает.

Мать, как собиралась на заработки, наносила в кадочку.

Дровец в сенях сложила: “Это тебе на месяц”. И ушла. А тут морозищи, на речке лед и тот трескается. За две недели все дрова и спалила.

Встает Маринка не рано - чтобы поменьше есть. Наготовит дров, наварит каши, а то коржиков из картофельных очисток напечет. Протопит печь, а тут уже и вечер наступает. Умостится на лежанке, обложится книжками, блаженствует.

Вот учебники… Если б не фрицы, уже в институте училась бы, на втором курсе…

А вот Жюль Берн, Войнич, Майн Рид… Когда горела школа, люди спасали все, что могли. Мать принесла кое-что из школьной библиотеки. Любит Маринка, очень любит все фантастическое и необычное.

Незаметно стемнело, пора и свет зажигать. Встала, завесила окно, нашла зажигалку. Немецкая… Мать на базаре за петуха выменяла.

Крохотный синеватый огонек - меньше горошины - прицепился к фитильку каганца. Причудливая тень выгнулась на стене. Из-за печи отозвался сверчок. Маринка вздрогнула, зябко передернула плечами.

Как нравились ей раньше эти ночные звуки - мирные, уютные, словно из доброй бабушкиной сказки. И какие они тревожные теперь…

Маринка не признается и самой себе: она стала бояться ночной тишины. Особой, оккупационной тишины, ненадежной, как и все на полоненной земле.

Смерть повсюду. Это она, мордастая, скуластая, в черном полицайском мундире, бродит проулками Опанасьевки, она, модернизированная и механизированная, завывает в небе “штукасами”, и совсем недалеко - километра два - за хатой, за дубняком, она, цивилизованная, европейская, мчится по асфальту шоссе в желтых гробах-броневиках. Смерть вокруг.

И ночью в темноте это особенно чувствуется.

Девушка садится. Обхватив голову руками, склоняется над столом.

– Гу-у-у… - завывает, стонет в соснах. Сверчок умолкает.

Мигает, гаснет каганец. Тихо. Тихо и страшно.

Тресь! Тресь! Ба-.бах!

Что это? Нет, это уже не ветви. В реве вьюги ясно слышатся выстрелы.

Неужели опять?” Ближе, ближе… Затихло.

В прошлом месяце - мама еще только собиралась на заработки - было точь-в-точь как сейчас: ночь, метель, а в лесу стреляют. Утром - тихо. А потом мама новость с базара принесла: вчера, как рассказывали, к вечеру под Теплым Кутом эсэсовцы обложили партизан. Ночью был бой - наши, очевидно, из окружения прорывались. А чем закончилось - мама так и не узнала. Пришла и плачет: побили наших…

Маринка как только могла утешала: так-таки и побили!

Наши прорвались, ну точно, прорвались! Отступили в глубь леса. Отдохнут, раненых перевяжут, а из Москвы им самолетами и одежду, и оружие, и патроны! Сейчас, говорят, и танки на парашютах опускают.

Вот так успокаивает, а у самой тоже слезы на глазах: и откуда она может знать, что партизаны живы… Подруг у нее нет. Некоторые - выехали, “вакулировались”, как говорит мама, Наденьку, ближайшую подругу, немец убил, а Марусю, Майю и Люду Бочарову в Германию угнали. И ее бы спровадили, да нога больная - третий год с костылем. На весь конец села никого из ровесниц Маринки не осталось.

Живут они с матерью как на острове. Перед глазами бор, за хатой дубрава. Отец смолоду лесником служил. Потому и построились у леса.

А каким разговорчивым, гостеприимным папка был, приятелей - полсела. А вот мама совсем наоборот. Еще и до войны и пока папка на войну не ушел не очень-то любила с бабами лясы точить. А как пришла похоронка - совсем говорить разучилась. Поседела, лицом потемнела и десяти слов за сутки не вымолвит.

Где-то она сейчас, мамочка, мама… Сегодня ровно месяц от того хмурого утра, как ушла. Надела на швейную машинку самодельный чехол, поставила на санки свою кормилицу - ручную, зингеровскую, бабусину еще; закутала пустыми мешками - и от села до села.

Все больше для женщин шьет: кому кофтенку, кому юбку, а какой-нибудь старенькой и сорочку к смерти.

Трещит сверчок: пока что тихо… пока что тихо… Пора уже и спать.

Придвинула к лежанке табурет, чтобы каганчик поставить - еще малость почитать на сон грядущий. Прислушалась - ревет вьюга… И снова вроде бы выстрелы… О! Приближаются! Совсем близко!

Дунула на огонек. Утихшая было тревога ожила, морозом охватила тело.

Стрельба то усиливалась, то растворялась в гоготе бурана.

Но вот вроде удалилась. Тише, тише - и улеглась…

Долго стояла Маринка, прислушивалась, прижимала рукой встревоженное - вот-вот выскочит - сердце.

Нашла зажигалку, засветила каганчик и, прикрывая ладошкой, чтобы не погас, хотела было идти к лежанке, да так и застыла над столом. Ей показалось…

Ей послышалось, словно тихо-тихо, едва слышно, кто-то стучит в дверь.

“А может, почудилось? Конечно, почудилось., - успокаивала себя. - Нет… В самом деле. О! Громче…” Заметалась по комнате, схватила зачем-то чапельник, бросила его и, совсем уже не помня себя, прислонилась к теплой печи, закрыла ладонями лицо.

Постучали опять, еще громче.

– Откройте… - донесся заглушаемый вьюгой мужской голос.

“Что делать?! Кто бы это? Спокойнее! Что бы ни случилось - спокойнее! - Маринка вся дрожала. - Ну, успокойся! Возьми себя в руки!” Постепенно ей все же удалось это сделать, и, когда в третий раз постучали, она сумела, заставила себя подойти к двери в сенях:

– Кто там?…

– Свои… Откройте… - Голос слабый, болезненный, совсем не угрожающий.

– Кто?

Молчание. Только ветер воет да снова где-то далеко-далеко выстрелы, автоматные очереди.

“Свои”… Какие “свои”? - судорожно метались мысли. - Родственников в селе нет. Знакомые? Так уже поздно…”

– Кто там? - спросила опять и совсем вышла в сени.

“А может, полиция? Может, и полиция… Но почему, почему полиция?” Липкий, пронизывающий, до тошноты отвратительный страх… И от этого страха Маринка сама себе становится противной. “Может, и полиция. Ну и пусть, пусть полиция! Один конец!” Долго потом, всю жизнь будет удивляться Марина: как это она, известная, прославленная на весь их 10-й “Б” трусиха, которая - что там говорить о ворах! - тараканов и пауков боялась, как это она - одна, ночью - отважилась открыть дверь незнакрмому человеку.

Отважилась…

Затаив дыхание, потихоньку отодвигает засов, поднимает щеколду и…

Дверь с силой распахивается. Высокая, черная, залепленная снегом фигура движется, падает на Марину.

2. Человек в черной шинели

Настало утро, тихое, голубое. Тишина была такой, что Маринка словно опьянела. Щурясь на солнце, медленно поднималась от речки. Костыль то и дело скользил, дужка ведра врезалась в ладонь. Расколыхавшаяся, парящая на морозе вода хлюпала на длиннющий отцовский кожух. Обессиленная, остановилась отдохнуть.

Было так ярко, так ослепительно хорошо, что никак тне верилось в случившееся прошедшей ночью. И чем все это закончится…

Тогда Маринка и отшатнуться не успела:.высокий юноша в бледным окровавленным лицом в беспамятстве упал прямо на нее. Раздумывать было некогда, все произошло как-то само собой, Напряглась - откуда и силы появились? - перетащила через два порога. Метнулась назад, двери на засов да еще и на ключ закрыла.

Кто он? Ну зачем она его втащила?… Это уже потом, когда малость отдышалась, подумала: батя бы на ее месте сделал бы то же самое…

Паренек не шевелился, только грудь чуть заметно поднималась и опускалась. Подложила под голову старый ватник, расстегнула и стянула шинель: черная, полицайская… Да разве в такую пору полицаи поодиночке ходят?…

Ранка на лице небольшая - ветка, должно быть, оцарапала. А на полу кровь. Уже целая лужа! Боже! Из сапога течет…

Осторожно надрезала, распорола голенище - так и хлестнуло. Никогда еще не видела Маринка столько крови…

Замутило с непривычки, в горле клубок, но девушка закусила губу, принялась хлопотать возле раненого. Разорвала старое полотенце - чистенькое, вчера только выстирала, - и, едва не теряя сознание, словно не хлопцу, а ей, Маринке, боль жгла огнем ногу, начала бинтовать.

Раненый глухо застонал, открыл глаза:

– Где я?…

Большими болезненно-блестящими глазами обвел комнату, пол с лужей крови, остановил взгляд на Маринкином лице:

– Спасибо…

И вдруг заволновался, поднял голову:

– Ты одна?

– Одна.

– Про меня - никому! Слышь, никому!

Маринка кивнула, оглянулась почему-то и тихо, еле слышно спрoсила:

– Ты партизан?…

Но хлопец уже не слышал. Бледное, как восковое, лицо потемнело, на виске набухла жилка, вскочил, глаза туманные, невидящие - прямо сквозь Маринку смотрят:

– Есть! Есть! Товарищ командир!… - Рванулся: - Товарищ… - Но силы оставили его - обмяк, на высоком, белом точно мел лбу капли пота…

Только перед рассветом пришел в сознание. Такой послушный и вроде виноватый. Помог стянуть с себя гимнастерку.

Упираясь руками, с грехом пополам и с Маринкиной помощью дополз до лежанки, затих. Спал и тогда, когда девушка пошла по воду.

У Маринки сердце замирало от тревоги: а ну как полиция?!

Аядрона, начальника их, позавчера опять видела - на санях, куда-то по речке поехал.

Ну и тяжелое ведро! Насилу дотащила. Поставила в сенях, веничком обмахнула валенки и - тихонько, не разбудить бы! - открыла дверь.

О! Проснулся…

Лежит, листает Жюля Верна. Взглянул на нее, улыбнулся: Доброе утро! Вот какого вам гостя господь послал Ничего… - Сняла кожух, села на лавку под окном.

Молчание.

А хлопец красивый. Маринка опустила глаза: ои, батюшки, пуговка на ватнике оторвалась! Взяла подушечку с иголками, шьет. Шьет и чувствует - глаз с нее не сводит. И чего бы он смотрел… Тьфу! Глупости это! Решительно подняла глаза.

А паренек так хорошо, так искренне-весело, по-дружески улыбнулся, что Маринка немного успокоилась. Мысли про полицию и про Андрона отступили, ушли.

– Откуда вы?

– Сказать? А вы никому не расскажете?

Ишь какой! Да чтобы она, Маринка… Да лучше умрет!…

– Будьте спокойны!

– Ну ладно, садитесь поближе. Да не опускайте голову. Смотрите на меня.

– Зачем?

– Затем!… - Паренек прищурился. - Ведь я… Поверьте мне, умею немного колдовать. Вот взгляну вам в глаза, поворожу и узнаю все ваши мысли…

Маринка зарделась, потом густо покраснела, но голову подняла. Да еще как - с вызовом, с задорной улыбкой:

– Так уж и узнаете? Ну и узнавайте, пожалуйста! Послушаю, что скажете!

И паренек посмотрел ей в глаза.

Странно как-то смотрел: лицо у него будто и веселое, а в глазах - в самых зрачках - напряженное, сосредоточенное внимание. Точно так же перед войной разглядывал Маринку в областной больнице какой-то известный, кажется из самой столицы, профессор. Странным это ей тогда показалось: нога, колено у нее болит, а он глаза рассматривает, да еще ассистентам своим показывает.

– Ну, как? - улыбнулась пареньку. - Прочли мои мысли в глазах?

– Зачем в глазах, они у вас на лице написаны…

Нахмурилась, опустила голову:

– Так уж и написаны…

Хотела встать, но паренек взял ее за руку, придержал, и Маринка, сама себе удивляясь, подчинилась. Вздохнула, подняла взгляд:

– Может, все же скажете, кто вы, откуда?…

Паренек развел руками:

– Ну что ж, придется, пожалуй, признаться.

Маринка торопливо придвинула к лежанке табурет, села:

– Говорите!

Паренек оглянулся, сложил ладони рупором и, сделав страшное лицо, громко прошептал:

– С “Наутилуса”…

Маринка хотела рассердиться, но не выдержала и фыркнула.

– Не верите? Вот ей-богу, первый помощник самого Немо!

У капитана Немо был не такой помощник.

– Разве? Жаль… А вы, случаем, не Мери из семьи Грантов?

– Не-а… - девушка опять засмеялась. - Я Марина…

– О! Так это же еще лучше! Бесстрашная и прекрасная Марина - героиня необыкновенно таинственного романа “Ночной гость, или Воскресение из мертвых”. Согласны на такую роль?

Марина совсем развеселилась:

– Выдумали! Нет такого романа…

– Нет, так, значит, будет.

– Уж не вы ли собираетесь его написать?

Паренек хотел приподняться и побледнел от боли. Перевел Дыхание, протянул Маринке ослабевшую руку:

– Давайте знакомиться. Вот только вы хитрая девушка: я вон сколько рассказал, даже на каком корабле служу, и то выболтал, а про вас мне только известно, что вы Маринка-Хмаринка.

– Ой! Откуда вы узнали, что меня так дразнят?

– Для чего же я вам в глаза смотрел? Глаза - это, знаете… Это очень много. Это все… Я вам кое-что расскажу… Но только потом. А сейчас скажите лучше, почему вас так дразнят?

– Ну… у отца прозвище было - Хмара [Хмара (укр.) - туча, облако.]…

– Так что он у вас, хмурый очень?

– Нет, песню про хмару он петь любил.

– А сейчас где? Живой?

– Нету. В позапрошлом году, когда еще наши тут былв, пришла похоронка. На второй месяц войны…

–А мама?

– На заработках. Ходит по селам. Она у меня швея…

Парень помрачнел. Помолчали.

– Ой и заболталась я с вами. - Маринка вскочила, - Мне еще и дрова рубить, и печку топить… - И, уже надевая кожух, спросила: - А как вас зовут?

– Как зовут? - улыбнулся юноша. - Зовите как захочется. Какое имя вам больше нравится? Михаиле подойдет?

Девушка пожала плечами: подумаешь, задается, что не имеет права себя назвать. Так и подмывало сказать, чтобы не задирал нос. Но сдержалась и совсем серьезно кивнула:

– Подойдет.

Новые хлопоты заполнили без того встревоженную душу Маринки, заслонили все ее ночные страхи. Еще и дня не прошло, как он в хате, а уже все по-новому.

– Послушайте, Маринка-Хмаринка, - обратился Михайло к девушке, когда та, принеся дрова, возилась возле печки. А не пора ли нам отбросить все эти испанские церемонии? “Вы” да “вы”… Давайте перейдем на “ты”.

Маринка улыбнулась: как у него все просто! А впрочем, ей и самой кажется, будто они давным-давно уже знакомы.

– Ну так как? Согласна?

– Согласна, согласна…

Михаиле развернул книгу, долго рассматривал какой-то рисунок и вдруг, не отрывая глаз от страницы, произнес тихим, совсем уже не веселым голосом:

– Маринка…

– А? - Девушка повернула лицо, освещенное отблесками огня. - Вы… Ты… меня звал?

– Да, звал. Скажи, Маринка, только не торопись с ответом. Скажи, ты догадываешься, что ждет тебя, если “освободители”… ну, одним словом, дознаются, что я совсем не с “Наутилуса”?

Маринка даже плюнула в сердцах:

– Дурень ты, вот что я скажу! И давай больше про это не говорить. Не знала, что и среди партизан бывают олухи!…

– О-о!… Так в романах не разговаривают! И потом, что это ты на старших голос повышаешь? Тебе сколько? Восемнадцать? Ну а мне целых двадцать три. Ишь какая! - Парень повеселел. - И если уж так, давай договоримся: во-первых, обо мне никому ни слова. Во-вторых, без моего согласия никуда не ходить. В-третьих, ты мне расскажешь, кто может к тебе прийти и с кем ты дружишь в селе. И запомни - никакой я не партизан, а твой родственник, ну, скажем, двоюродный брат Михайло Иванович Иваненко. Шел к теще в Теплый Кут да по дороге простудился и вот слег у тебя. Паспорт у меня в порядке, есть даже свидетельство, что служу в полиции, в областном городе, и потому, как это ни печально, а в Германию поехать не могу. Полицейство мое, конечно, целиком научно-фантастическое, но ничего, пока что помогает. Вот такие дела, МаринкаХмаринка. Ясно? Вопросов нет?

– Ясно…

– Ну а теперь, Хмаринка, выкладывай ты. Расскажи мне про своих знакомых.

В печурке весело трещали, стреляли искрами смолистые ветки. Солнечный голубой мороз заглядывал в окно.

Сидит Маринка, вспоминает, рассказывает. Сама удивляется: отчего это на нее такая откровенность нашла? И про школу, и про то, как с Надийкой дружили, и про Андрона -прежде студента-филолога, а ныне начальника Опанасьевской полиции. Это он в позапрошлом году, когда уходил на фронт (еще наши были), вызвал ее из хаты на улицу - “На рандеву, - сказал, - на два слова” - и начал признаваться в любви, и не только словами. Пьяный… Ну и… короче говоря, схлопотал оплеуху.

– На фронт ушел добровольцем, а в первом же бою к фрицам сбежал. Для того, должно быть, и добровольцем шел, чтобы скорее к “освободителям” попасть “- скорее выслужиться, заработать…

– Он к тебе приходит?

– Куда там ему! После того “рандеву” и на глаза не показывался.

– Ну и хорошо. Чтоб ему пусто было. Расскажи лучше про отца.

О, об отце Марина может говорить часами - было бы кому слушать. Как он пел! Боже, как пел… До войны по всей Опанасьевке без Данилы Супруна свадьба за свадьбу не считалась. Как затянет: “Ой наступала та чорна хмара…” - все замолкают. А в тем месте, где: А кто над нами, братцы, Будет смеяться - Того будем бить! - батя всегда мрачнел, грохал о стол кулаком. И все вокруг тоже хмурились… Какой он красивый становился, когда эту песню пел! И вообще был очень красивый…

А лес как любил! Каждую былинку, каждую букашку по имени и отчеству величал: знал и народные названия, и латинские. На все руки был мастером - и бондарем, и слесарем, и садовником. Очень много добра людям делал.

Умолкла, задумалась. На плите чайник завел свою песню.

3. Михаиле рассказывает

Прошло три дня. Маринкин гость уже встает. “Сегодня, - говорит, - и на улицу выйду!” Накинулась на хлопца: да разве ж так можно! Позавчера кровью исходил, а сегодня - на улицу?!

Смеется:

– А из тебя, Хмаринка, хороший командир выйдет. Мужа Взнуздаешь - юбки стирать будет!

– А я и вовсе замуж не пойду!

– Трень-брень - с кочки на пень!

– Что?

– Наговорила, что дров наварила, да посолить их и съесть позабыла.

Маринка не удержалась, фыркнула: - Подумаешь! Я и получше еще знаю.

– А ну-ка, ну-ка!

– Сестры вечер до брички, не доходя, обминаючи, две недели в сторону. О! Ты такого не знаешь!

– Знаю!

– Что ты там знаешь…

Вот так как начали с утра - он слово, она два. И все им - весело, все смешно. До вечера и проболтали. За шутками не заметили, как кулеш подгорел. Каких только анекдотов не рассказывал Михаиле! И про то, как повадился поп к Марусе, а цыган подстерег, и как Гитлера в черти принимали, и как пьяница собачонку съел. Маринка смеялась до слез.

Как она соскучилась, истосковалась по смеху, по остроумным юношеским каламбурам!

– Еще! Еще! - просила как расшалившийся ребенок.

И вдруг куда и делось веселье: несколько автоматных очередей прострочили тишину.

Михайло порывисто вскочил и тут же плюхнулся обратно, сцепив зубы;

– Болит, проклятая…

Медленно, опираясь на кочергу, доковылял до окна: - Где это? В лесу?

Маринка накинула кожух: - Сейчас узнаю.

– Стой! Ты куда?

– Я только на крыльцо.

Стрельба удалилась, Маринка вернулась помрачневшей.

– Ну, что там такое?

– Да… Опять Андрон. Бегает по селу и строчит - на собак охотится.

– Откуда ты знаешь?

– В лесу от выстрелов эхо совсем иное. Да и с крыльца видно: он же в черной шинели. Ему одному пока что форму выдали. А теперь, значит, и автомат доверили…

Сняла кожух, села понурившись:

– Смерть и смерть, кругом смерть… И когда это кончится…

– Само - никогда. А возьмемся все - то скоро.

Маринка совсем голову опустила:

– Возьмемся… Куда мне с такой ногой…

– Ты и так уже взялась. - Михайло нахмурился. - Вот жизнью своей рискуешь…

Но девушка только рукой махнула:

– Тоже мне сокровище… Ничего она сейчас не стоит, моя жизнь.

Михайло, опершись на подоконник, шагнул к Марине и вдруг - что это он? - положил руки ей на плечи.”. Потом осторожно, нежно правой поднял ее голову и - глаза в глаза - посмотрел. Странно так посмотрел, совсем не так, как молодой парень, почти сверстник, а будто врач - точь-в-точь как тогда, в первый день.

– Стоит! Жизнь оценивается только жизнью.

Сели на скамью, девушка притихла.

– Знаешь, Маринка, разные бывают люди. Одни живя умирают, а другие и умирая живут. Некоторые только о смерти и думают. Да еще к тому же философствуют: “Очень мы, - говорят, - жизнь любим, потому нам и умирать страшно”. А иные то и дело проклинают жизнь, вечно ее ломают, переиначивают. Но зато и в последнюю секунду живут, верят: все можно начать сначала…

– Сначала… Это только в фантастических романах так бывает. - Маринка грустно улыбнулась. - Пока читаешь, забудешься - и за то спасибо: вроде полегчает.

Задумалась, какой-то шнурок крутит на пальце, завязывает и развязывает.

Михаиле встал, заковылял к лежанке, лег.

– Фантастических, говоришь? Читал. Выдуманные истории! Знаешь, - хитровато прищурился, - мне иногда кажется - можно было бы и поинтереснее придумать. Вот ты смеялась, что называю себя помощником капитана Немо, а я действительно, так сказать, живой герой фантастической повести. Рассказал бы я тебе, да боюсь - спать не будешь. Вон уже и солнце село…

– Расскажи! - встрепенулась Маринка. - Расскажи! Расскажи!

– Да нет, лучше завтра. - Михайло сделал вид, что решил окончательно, а сам краешком глаза лукаво поглядывает на Марину.

– Ну все. Пока не расскажешь, я и спать не лягу. Так и знай.

– Вот беда! - упрямился Михайло. - А может, все же завтра?

Маринка рассердилась: - Можешь совсем не рассказывать. Подумаешь…

– Ну ладно, ладно, пользуйся моей добротой. Слушай.

С чего же тебе начать?…

– Подожди, я сейчас! - Маринка, припадая на костыль, метнулась в сени: засов, крючок - все как следует. Заперла и внутреннюю дверь. Приготовила коптилку, зажигалку, завесила окна. - Сейчас, сейчас! Одну минутку! - Зажгла коптилку и, поудобней устроившись на широкой маминой кровати, с наслаждением вытянула уставшие ноги. - Ну, начинай…

По стеклу окна снова царапает ветка, сверчок стрекочет: “Пока все тихо… Пока все тихо…” Но девушке не до сверчка.

Первый рассказ Михаила

До войны мы с отцом жили на окраине города в маленьком, совсем уже ветхом домике. Его и строили когда-то невысоким, чтобы дров зимою поменьше уходило, а за долгие годы он так врос в землю, что совсем скрылся в буйном, одичавшем вишневом саду.

Мать умерла, когда мне еще и года не было, отец с утра до вечера на заводе, и я рос, воспитывался, можно сказать, не дома, а в двух садах: днем - в детском, а вечером - в отцовском, вишневом. Здесь и в салочки с соседскими ребятами гонял, здесь потом и уроки к школе готовил, здесь же, за столиком, и к вступительным экзаменам в институт готовился. Провел под вишню электричество. Вкрутишь лампочку - и пожалуйста. Сиди читай, пока усталость не одолеет.

Сад был чудесный - старый, густой, как лес, заросший травой, с улицы и с двух сторон огорожен забором, каким-то чудом державшимся на истлевших, совсем доисторических столбах. С третьей стороны ограда давно уже повалилась, и сад свободно соединялся с другим, таким же вишневым и одичалым.

В соседнем саду виднелся нарядный кирпичный особнячок с красной черепичной крышей и мезонином. Сколько я себя помню, дом этот вместе с большим садом принадлежал известному в наших краях нейрохирургу - профессору Подопригоре.

Как-то так все выходило, что профессор бывал у нас чуть ли не каждый день, и отец мой частенько навещал его, а вот мне побывать в том особняке никак не приходилось.

Подопригора слыл человеком чудаковатым. Жил одиноко.

Хотя и получал, должно быть, немалые деньги (была у него собственная “эмка”), никаких домработниц никогда не нанимал, даже дрова сам колол и один возился в саду. Окапывая или подпиливая деревья, профессор всегда напевал. Репертуар у него был весьма разнообразен, но больше любил народные песни. Чаще всего глуховатым старческим тенорком выводил ту, шевченковскую, которую любил и мой отец: Думи мои, думи мои…

Примерно за полгода до того, как это случилось, старый Подопригора начал прибаливать и после длительного, очень бурного разговора с моим отцом позволил ему помогать по хозяйству и в саду, и в самом особняке.

Ужинал профессор всегда в рабочей столовой, где питались и мы. Было в нашей семье неукоснительное правило: когда говорят старшие, младшие молчат. Но однажды я нарушил его: воспользовавшись паузой в разговоре (мы всегда садились вместе, за один столик), возьми да спроси профессора: чем ему так понравилась наша столовая? Для нас, понятно, здесь хорошо, мы с одного завода… А он…

Отец, услышав это, страшно рассердился - ну и досталось мне тогда, на всю жизнь запомнил. Отец ругал меня, а профессору, как оказалось, вопрос мой понравился.

– Это же прекрасно! - обратился он к отцу, как только тот сделал передышку, - прекрасно, что юноша не витает в эмпиреях! - И, повернувшись ко мне, ответил: - Дело в том, что в вашей столовой всегда собирается много хороших людей…

Здесь я никогда не чувствую себя одиноким…

Вот что сказал мне тогда Подопригора…

Михайло вздохнул, задумался.

– Все, что я расскажу тебе сейчас, - начал он тихо и сосредоточенно, - произошло в то памятное лето, когда я заканчивал четвертый курс вечернего отделения института.

Еще в мае профессор куда-то исчез, во всяком случае, почти месяц в столовой не появлялся. В саду тоже не было слышно его песен. Тихо стало - как в лесу.

Готовился я тогда к экзаменам. Трудно приходилось… Утром - на заводе, вечером - в институте, ночью - над книгами в саду.

В тот день - это было в пятницу - вернулся я домой особенно поздно. Отец спал. Поужинал наскоро и в сад. Ночь была теплая. В листве стрекотала древесная лягушка, будто ездила на заржавленном велосипедике. В кустах шелестело, потрескивало - бродил кто-то таинственный, Аезримый. На огонь слетались удивительные ночные создания: зеленые, златоглазые мушки с длинными прозрачными крылышками, серые бабочки с неясными очертаниями человеческих черепов… И все это ночное население кружилось, металось вокруг лампочки, падало и, удивленно шевеля усиками, выползало на страницы учебника. Очень любил я тихие, задумчивые часы предутреннего одиночества.

Ночью, когда все это началось, помню, сидел я над математикой. Перед глазами формулы, но мысли совсем о другом.

Вспоминалось почему-то детство, Жюль Берн… А тут уже и рассвет скоро, сад застыл, притаился. Лампочка слепит. И чем ярче свет, тем чернее кажется темень - стеной обступает столик, полянку, наклоненную вишневую ветку…

В это самое время послышались неторопливые, неуверенные шаги. Ветви раздвинулись, из темноты вышел низенький худощавый старичок.

Это был Подопригора.

Не знаю, или потому, что я его уже с месяц не видел, или просто из-за необычного освещения, но в тот раз профессор показался мне особенно старым и больным. И так невысокого роста, он будто бы стал еще ниже, черный халат и черная шапочка резко оттеняли бледность его лица и голубоватую седину.

Щурясь от яркого света, подошел, сел.

– Работаете?

– Экзамены…

Помолчали.

– Это хорошо, что вы работаете… - Подопригора вздохнул и понурился. - Вам еще работать и работать… А я вот уже… уже закончил…

И снова умолк.

Я сразу не понял, что именно закончил мой сосед, но, наученный горьким опытом, не стал расспрашивать, ждал, полагая, что он сам объяснит. Так оно и вышло.

Начал Подопригора, как всегда, издалека.

Медленно, то и дело останавливаясь, повторяя, словно подчеркивая, отдельные, особенно важные определения, рассказал, почему он подружился с моим отцом и по какой причине решил именно мне сообщить очень и очень важное.

– Я закончил. Я победил ЕЕ… Да, да, именно ЕЕ. И вы как раз тот, кто мне сейчас крайне нужен. Вы настоящий, типичный гомо диспёргенс. А? Вы возражаете? Вы не возражаете? Еще бы, еще бы! Что вы можете возразить!

Я и не собирался возражать, мне только хотелось спросить, что означает это “гомо диспёргенс”, но пока собирался, обдумывал, как лучше обратиться к своему высокоученому собеседнику, профессор решительно поднялся:

– Я вас приглашаю!

– Куда? - Я ничего не понимал.

– Прошу оказать мне честь, посетить мою домашнюю лабораторию.

– Когда? Если завтра, то днем я на работе…

– Как это когда? - искренне удивился профессор. -Разумеется, сейчас, несомненно, сейчас, только сейчас. Я, молодой человек, материалист и в загробную жизнь ни на грамм не верю. Сегодня мой потрепанный миокард вновь начал взбрыкивать, весь день фортели выкидывает. А сейчас и подавно. О… О… - Старик приложил к груди большую руку с узловатыми пальцами. - Одну минутку… Пожалуй, мне нужно сесть…

Я вскочил и подвинул стул.

– Может, вам доктора? “Скорую помощь”?

– Помощь?… Черт побери! Больше всего на свете не люблю, когда помогают…

Профессор отдышался, встал. Решительно взял меня под руку:

– Идемте!

И мы пошли.

Коридор… Большая, слабо освещенная комната, книги, книги, книги - на стеллажах от пола до потолка. За библиотекой - кабинет, он же и лаборатория. И тоже стеллажи, но уже не с книгами, а с удивительными, непонятными приспособлениями.

На стене, на светлом экране, мерцает зеленый контур - огромное схематическое изображение человеческого мозга: сотни, тысячи надписей, обозначений, кружочков, четких и размытых пятен. Извилистые разноцветные линии - тонкие и толстые, пунктирные и непрерывные. И все эти слова, пятна, черточки, вся эта пестрая цветастая путаница очень напоминает светящуюся карту большой, густо населенной страны.

– Склероз, - вздохнул Подопригора. - Опять забыл вывключить. - Мимоходом, небрежно опустил рубильник на большом пульте возле окна. Экран погас.

– Садитесь. - И сам устроился в допотопном мягком кресле. - Мне нужно провести еще один опыт, который и поставит эту последнюю точку. А для этого опыта необходим молодой человек именно вашего возраста, вашего развития, ваших убеждений, ваших… Одним словом - вы настоящий гомо диспёргенс, и вы мне подходите. Опыт абсолютно безопасен. Вы согласны?

Опять это странное название. “Гомо”, кажется, “человек” по-латыни. А что означает “диспёргенс”?

Меня охватило такое любопытство, что я даже и не подумал о какой-то там вероятной опасности.

– Конечно, согласен. Но вы мне расскажете, в чем суть вашего открытия?

– Расскажу, обязательно расскажу, сегодня же расскажу. А сейчас прошу, - Подопригора сделал торжественный жест,прошу, так сказать, склонить голову. Нет, нет, не в переносном - в прямом смысле. Еще, еще… Вот теперь хорошо. Спокойно…

Профессор надел мне на голову какую-то белую полусферу, соединенную проводами с непонятными приспособлениями.

Щелкнул рубильником и застыл весь в напряжении. В тот же миг где-то там, под ногами, звякнуло, загудело. На стене, на белом экране, снова засветился зеленый контур. Но все, что теперь было в контуре, совсем не напоминало карту густонаселенной страны. Это походило скорее на пустыню с отдельными светлыми оазисами и тоненькими пунктирными дорожками между ними. Остальная “территория” оставалась неосвещенной - ни единой пометки, ни единой надписи.

– Так… - с облегчением вздохнул Подопригора. - Так, все правильно. Ну а сейчас… Господи благослови… Сейчас, как говорили римляне, ин медиас рее - вглубь!

С этими словами профессор включил еще какой-то рубильник. Под полом загудело сильнее, на экране начались новые изменения.

Сначала один, крайний, участок-область пространства в зеленом контуре стал постепенно угасать, и одновременно с этим в центре начали как бы проявляться, проступать из белой дымки очертания розоватого тела…

Оно несколько походило на конус с округлыми краями…

Чем быстрее тускнела очередная область, тем четче виделся этот конус. Но вот участки стали бледнеть друг за другом…

Иногда сразу по два… Конус становился насыщеннее, краснее.

Со стороны он напоминал сердце. Правда, сам он не двигался, но свет в нем все время трепетал, вздрагивал, пульсировал…

– Что это? - спросил я шепотом. - Похоже на сердце…

Профессор ответил не сразу, пристально, напряженно всматриваясь то в экран, то в шкалы многочисленных приборов, все время что-то включал, переключал, отключал…

– На сердце, говорите… Не-ет, это поважнее сердца… И, если хотите, важнее всего мозга…

– А как… как это называется?

Профессор щелкнул переключателем, и экран погас. Подопригора устало откинулся на спинку кресла.

– Называется это… - начал он задумчиво, потирая ладони. - Это, собственно, никак еще пока не называется… Эту структуру я выявил впервые на операционном столе… Пока что я ее называю гиперанаксом…

Последнее слово профессор произнес почти шепотом. И тут же умолк, закрыл глаза, медленно, с опаской положил руку на сердце. Я почувствовал себя не в своей тарелке. Понимал, что опыт закончен, что мне уже можно было бы снять с головы не очень-то удобный белый шлем, но, глядя на профессора, не решался этого сделать. Так мы и сидели: я в одном кресле, он в другом, сидели и молчали.

Не знаю, о чем думал тогда Подопригора, а я никак не мог прийти в себя. Все, что произошло, свершилось так внезапно…

Что же делать? Профессору, видно, совсем плохо, побледнел, лицо стало прямо серым. Надо спросить, чем могу помочь. И я решился прервать молчание.

Подопригора медленно поднял руку, лежавшую на сердце, вяло махнул: пустое, мол, напрасно беспокоюсь…

– Так на чем мы остановились? - прошептал он и открыл глаза. - А-а… Гиперанака”. По-гречески это означает - верховный повелитель, сверхвластелин… Вы видели когда-нибудь, как работает штаб?

Взглянул на меня с удивлением: почему я до сих пор не снял шлем? Распорядился снять и вдруг снова сник:

– Пожалуй… я все же воспользуюсь вашей помощью… Вон там, - он показал рукой, - на столе в вазочке травы… это доза… А в термосе рядом кипяток… там же стоит кружка…

Я подошел, посмотрел - травы меня заинтересовали. Неприметные сухие серые цветочки, такие же серые ломкие стебли, корешки. Но когда я высыпал все это в кружку, залил кипятком - моментально откуда-то взялся ярко-голубой цвет… И аромат - даже голова закружилась…

Подал профессору дымящийся лазурный напиток, тот глотнул раз, потом еще и тут же вздохнул: фу-у, отпустило…

Прощаясь со мной, извинялся: нет сил говорить сейчас. Просил прийти завтра в это же время.

– Приходите… Приходите обязательно, мой дорогой, мой юный друг, мой гомо диспёргенс…

С тем я и ушёл.

– Ну а ты узнал все-таки тайну Подопригоры? Что такое гиперанакс, диспёргенс? Что было потом?

– Что было потом, потом и расскажу. А сейчас спать!…

4. Что произошло на следующее утро

Марина склонилась над пареньком: что-то неспокойное, тревожное видел Михаиле во сне. Лицо все время менялось, словно метались, перебегали по нему колеблющиеся отблески раздуваемого огня. Порой в уголках полных, четко очерченных губ тихо появлялась улыбка, и тогда Маринке хотелось наклониться ниже, еще ниже и…

Улыбка на сонном лице таяла, угасала, мохнатые брови сходились на переносице, и от их гневной, нахмуренной черноты белое, бледное лицо становилось еще белее.

– Милый… - внезапно прошептала Маринка и сама испугалась этого неожиданного хмельного слова. Даже мурашки по коже пробежали. А ну как слышал?

Присела, наклонилась: на самом ли деле спит? Спит…

Пусть спит, пусть и не слышит - только бы смотреть на него, слушать его дыханиеБледный… Очень бледный… Чем же его подкрепить? Чем накормить?

Встала, пошла в кладовку: вот все ее богатство - мешочек пшена, мешочек муки, котомка дерти, соль в двух криночках, бутылка темного рыжикового масла да в кадке мелкая, как горох, драгоценная картошка. Вот и все. Не очень-то разгуляешься…

А еда для Михаила сейчас - главнейшее лекарство. Рана на ноге не так уже и страшна, но вот крови потерял много.

Сходить в село? Может, у тети Ганны, Надийкиной матери, найдется хоть малость нутряного сала?

Надо все ж таки сходить.

Посмотрела на спящего: подождать, пока проснется? Говорил ведь: “Без моего разрешения - никуда”.

А! Какое там разрешение! Она и сама не маленькая, знает, что можно, а чего нельзя. Пойдет, и все тут.

Написала записку, положила на столе, повязалась теплым платком, ксжух отцовский надела, валенки. Взяла костыль. Направилась уже было к двери, но не утерпела, вновь подошла к лежанке:

– Любимый… Спи, любимый…

В сенях прихватила кошелку. Дверь - на висячий замок.

На улице настоящий март, пасмурно и вроде потеплее. Остановилась на крыльце: какой дорогой идти? Опанасьевка - вон она, сразу за речкой. Напрямик километра два, не больше.

Но разве после такой вьюги проберешься напрямую? Да к тому же на костыле. Нет, нужно дубравой, к мосту. Так и решила.

По привычке прислушалась: вроде бы спокойно…

И вдруг - будто сам воздух вздрогнул - тихий, едва слышный гул донесся с востока. Еще… Еще…

Неужели вправду?!

Маринка даже ухо из-под платка выставила и глаза зажмурила.

Вправду…

Нет, это не было грохотом, не было далеким громом - мощный, сдержанный непрерывный гул рос, усиливался в тугом влажном воздухе.

Наши!…

Первым желанием было разбудить Михаила. Повернулась было, но тут же передумала: проснется, не пустит в село. Постояла, послушала и пошла потихонечку.

Вдоль речки, на взгорье, снег размело ветром, идти не так трудно. Да и нога сегодня почти не болит. Идет, а сама все на хату оглядывается: как там Михаиле? Да, жаль, что без нее канонаду услышит… Пока хата виднелась, оглядывалась.

Не заметила, как и до моста добрела; а там, за бугром, уже шоссе. Гудит что-то на нем, движется, да так - земля дрожит. Взобралась наверх, глянула - дух захватило: вот так так! Танки, бронетранспортеры, машины, и все разбитое, все обожженное, и все это - на запад.

“Драпают!! - неистовой радостью заколотилось сердце. - Бегут “освободители”! - Слушала, смотрела, и не в силах была скрыть радость, счастье. - Драпают! Драпают!” Тяжело, надрывно ревели моторы, покачивались закопченные, совсем уже не элегантные шоферы. В кузовах заляпанных грязью грузовиков, на обшарпанных спинах “тигров” и “пантер” клевала носом давно не бритая солдатня. И по обгорелым рваным пробоинам и вмятинам в толстенной броне, по перепуганным навеки глазам ясно представлялось, какой должна быть та сила, которая гонит, катит перед собой всю эту мировую нечисть…

Отчетливо всплыло в памяти лицо отца: А кто над нами, братцы, Будет смеяться - Того будем бить!

По обочине, по Байрачному переулку, где жила тетя Ганна, уже не ноги - крылья, казалось, несли Маринку.

Тетю Ганну застала во дворе. Маленькая, сухощавая женщина деревянной лопатой отгребала снег. Обнялись, поцеловались.

– Куда это вы такой путь прокладываете?

– Путь? - Ганна подняла лопату, воткнула ее в сугроб.

Медленным, усталым движением убрала под черный платок седую прядь. - Во-он куда, - указала в сад. - К НадииT Под яйлоней в сугробах чернел крест.

– Сегодня опять во сне приходила. “Слышишь, - говори - гремит? Прогреби хоть тропочку до меня…” Это уже в третий раз просит. И после смерти, значит, - тетя Ганна вздохнула, перекрестилась, - и после смерти ждет…

Марина промолчала. Она знала, что в последний год перед войной подруга была в кого-то горячо и безнадежно влюблена. Но в кого? Уж не в соседского ль Дмитрия, сына вдовы Макаровны, который так часто напрашивался провожать, когда поздно возвращались из кино. Нет, вроде непохоже: очень она холодна была к своему безутешному соседу.

Ну и Надийка! Какая скрытная! Как ни дружили, как ни делились всеми тайнами, а тут заупрямилась и на все вопросы отвечала только шутками.

Так Маринка и до сих пор не знает этой девичьей тайны.

Тетя Ганна, может, и знает, да разве у нее спросишь о таком…

Постояли, пошли в хату.

– Есть хочешь?

Девушка ничего не ответила.

– Садись. - Усадила за стол, из чугунчика в большую миску налила кулеша. - Ешь, ты, должно, еще и не завтракала…

Маринку упрашивать не нужно - взяла ложку и ну уписывать. А тетя Ганна тем временем достала завернутую в полотенце краюху хлеба, разрезала на две неравные части. Меньшую вновь завернула, а большую подвинула девушке:

– Кушай, кушай…

Села у края стола, подперла кулаком щеку: - Мать давно ушла?

Маринка кивнула.

– Горюшко ты мое курчавое… Чем же ты там кулеш заправляешь? Сало есть?

Маринка покачала головой.

– Ну, смальца я тебе немножко отложу. А засыпка? И крупы, верно, нету?

Девушка отодвинула опустевшую миску, собрала в руку крошки, кинула в рот:

– Крупы нет, есть немного пшена.

– Боже, боже, и что с нами будет… - Ганна истово перекрестилась на большую старую икону. Встала, повязалась платком. - Ты, Маринка, посиди, а я пойду кое-что приготовлю. Вон, на этажерке погляди, может, что-нибудь выберешь для себя…

И вышла.

Долго, с тяжелым, гнетущим чувством рассматривала Маринка Надийкины школьные учебники. Книжки… Все читано и перечитано - каждую сообща покупали и читали по очереди: день Надийка, а день Марина.

На этажерке, на верхней полочке, маленькая фотография Дмитрия, рапьше Маринка ее никогда не видела. “Должно быть, и вправду. - подумала, - и вправду в него была влюблена. Но почему таилась?” Под портретом краснела клеенчатой обложкой общая тетрадь: “ПАДИЯ ГЛРМАШ”, - прочитала вверху на первой страничке, и дальше, немного пониже, старательно выведенными буквами: “СТИХОТВОРЕНИЯ”. Пожелтевшие, выцветшие странички… Почерк у Надийки неровный, прыгающий. И вся она, вся - наивная, чистая - в этих порывистых, взъерошенных строчках. Знакома Маринке эта тетрадка, не раз читала.

Вот про отца:

Ты забыл о нас, Ты ушел от нас.

Нет дороги тебе назад!

Это у Надийки самое больное: плакала, когда впервые читала Маринке.

А вот про любовь!

Хмурься, туча, расти из ночи!

Ветер ночи, о буре пой!

Что ж ты смолк?

Почему не грохочешь, Гром полночный, любимый мой?!

Я люблю тебя, ветер буйный, Ветер ночи!…

“Песня про школу”,. “Халхин-Гол”, “Маринке”, “Мама”…

А это что? Строчки длинные, даже изгибаются книзу в конце, вместо названия - три звездочки. Чуть ниже, в уголке, посвящение: “Ч…ву”.

Что ж это за фамилия, семь черточек между первой и последними буквами?…

Нет, это не про Дмитрия… Маринка перебрала в памяти всех знакомых - ни одной фамилии на Ч. В кого же все-таки была влюблена Надийка?

В комнату вошла тетя Ганна с Маринкиной корзиночкой:

– А ну-ка, девка, помогай.

Банку со смальцем старательно завязали сначала бумагой, потом тряпицей и поставили на дно корзинки. Возле банки примостили мешочек узенький, из рукава Надийкиной блузки.

Это гречка.

– А теперь будем маскировать. С этим Андроном, - Ганна в сердцах даже плюнула, - ну никакого житья, да и только. Все, что ни увидит, все тянет для “немецкой армии”. “Нам, - говорит, - помогли, освободили, а теперь мы должны помогать”.

Банку и мешочек засыпали семечками подсолнуха, а сверху еще и несколько бураков положили.

Маринка не смогла сдержаться, взяла с этажерки фотографию:

– А чей это у вас портрет? Не Дмитра ли?

– Дмитра, - вздохнула Ганна, - да это я… Как Надийки уже не стало, у Макаровны выпросила…

– А для чего? - не утерпела Марийка и тут же выругала себя в мыслях: “Нашла когда выспрашивать! Надоеда несчастная!”

– Для чего?… - Женщина понурилась. - Да так… Надийку мою он уважал. Я у нее уж и спрашивала как-то: “Он ли зятем будет?” Да она разве что скажет…

“Ясно… - Маринка поставила портрет на место, - значит, и тетя Ганна не знает ничего…” - Ну, я уже пойду, пожалуй. Спасибо вам, тетя Ганна, за все спасибо. До свидания!

– Бывай здорова. Чем могу - всегда рада помочь. Приходи еще.

– Приду.

– Так обязательно приходи!…

Назад идти уже тяжелей: в правой - корзинка, в левой - костыль. И к тому же опять метель началась, снег мокрый, так и лепит. В двух шагах ничего не видно.

Бредет Марина, а Надийка никак из головы не выходит.

Была бы жива, можно было и про Михаила рассказать. Как-то он там? Ей хорошо, она вон как наелась, а у хлопца с утра ни крошки. “Скорее! Скорее!” - подгоняла себя. Возле моста сгоряча наскочила на какого-то человека. Глянула и обомлела: Андрон!…

В картузе, в ватнике, в старых сапогах. Лицо толстое, обрюзгшее, вид растерянный, совсем не полицайский. Остановился, протер очки, странно как-то, пристально-пристально посмотрел. Повернулся и пошел.

Вот те на!

Маринка тоже пошла. Через минуту оглянулась - стоит!

Стоит и смотрит вслед…

5. Андрея Андреевич

Несколько раз оглядывалась: не идет ли следом? Нет, вроде своей дорогой подался. Только за мостом вздохнула спокойнее.

Андрон. Андрон Андреевич…

В сорок первом, перед самой войной, перебрался он в их село из города. Учился в университете. “Освободили, - говорил, - с четвертого курса по состоянию здоровья. Сердце у меня…” В Опанасьевке поселился у своего отца-пенсионера, бывшего учителя. С собой целую библиотеку привез, два дня разбирал. Соседские мальчишки хотели помочь - отказался, попросили что-нибудь почитать - не дал. А когда все уже разместил, расставил по полочкам - начал всех приглашать. Нравилось ему удивлять: достанет из шкафа, бережно положит на стол и стоит наблюдает, какое впечатление произвела на гостя интересная, редкая книга…

Была у него и Маринка, Надийка затащила. “Там, - убеждала, - такие книги, такие книги - закачаешься! А стихи какие!” Жил Андрон Андреевич при школе, в домике для учителей.

До сих пор в ее памяти высокие двери, надраенная до блеска медная табличка - целая скрижаль. Под старинной виньеткой выгравировано: “ЧЕБРЕНКОВ”…Чебренков?

Маринка даже остановилась от неожиданной догадки. Постой, постой… А может, это и есть тот самый Надийкин “усталый друг” - “Ч…в?” Семь черточек, семь букв между первой и последней… Не хотелось верить!

Хромая по сугробам, то и дело отдыхая, Маринка долго вздыхала, удивлялась, обдумывала и так и эдак свое нерадостное открытие.

Надийке нравился Андрон… Что ж, и для Маринки не всегда он был Андроном, был когда-то и Андроном Андреевичем - интересным и даже загадочным. Этаким опанасьевским Чайльд Гарольдом.

Я люблю тебя, ветер буйный, Ветер ночи…

“Эх, Надийка, Надийка… - словно к живой обращается Марина к безрассудной подруге. - Не буран и не ветер сн, а болотный смрад… Бедная ты моя поэтесса… Знала бы ты тогда, что таится за этой трухлявой красотой…”

Вспомнился разговор с отцом. В воскресенье, как раз за неделю до начала войны, были они вдвоем в лесу. У Маринки перед папкой никаких тайн, взяла да рассказала про Андрона, как они с подругой ходили к нему да как Надийка красотой восхищалась.

– Красота-то она красота… - Отец нахмурился. - Да только разобраться следует - чья. Не нравятся мне эти Чебренковы. Старик не всегда учителем был. До революции в чиновники из кожи лез, даже фамилию свою еще смолоду как-то умудрился изменить: был Чебренко, а стал Чебренков. А для чего, как думаешь? Его начальник страх как не любил все “малороссийское”.

Вот я и думаю: дрянной тот человек, который так легко национальность свою меняет…

Сщнок, говорят, тоже в папочку удался - тот от украинского открещивался, а этот русское поносит. Не верится мне, что его по болезни освободили из университета. Так что, девка, не нa красоту смотри. Вот, видишь, - и кончиком топора качнул цветок, тоже вроде красивенький, желтый, фиолетовый. Ишь как раскрылся. Старается…

– А что это за растение?

Отец мимоходом, махнув топором, снес цветок да еще и сапогом наступил - так и хряснуло: - Люлюх, белена.

В тот их приход показывал Андрон и книгу Кнышевского “Вечерние размышления о тщете людской суеты”. С виньетками и заставками, декоративно-пышными бездумными пейзажами.

– Красота, красота-то какая! - повторяла Надийка.

– Дело не в иллюстрациях, - довольно улыбнулся Андрон. - Вы на дарственную надпись взгляните. Вон там, на титуле…

Надийка с любопытством рассматривала, начала читать:

– “Высокочтимому пану…” - И запнулась: слово “пан” для нее с детства звучало как оскорбительное ругательство.

Чебренков поморщился.

– “Пану”? Ну, тогда так принято было обращаться друг к другу. Читайте, читайте.

– “Высокочтимому пану, - продолжала Надийка, - Пантелеймону Кулешу с искренней благодарностью за содействие в приобретении села Казачьи Таборы. Ваш покорный слуга и вечный должник Онисий Кнышевский”.

“Вот тебе и тщета суеты!” - едва не хмыкнула Маринка, но Надийка толкнула ее локтем в бок: - Что тут смешного, такая редкостная книга…

Андрон Андреевич с благодарностью взглянул на Гармаш:

– Да, это действительно раритет. Но не об этом речь. Я показал вам этот уникум для того лишь, чтобы подтвердить известный тезис: ничто, девчата, не вечно. Все исчезнет, все проладет, Жили некогда и Кулиш, и этот Кнышевский - друг и приятель Кулеша, - а кто сейчас о них знает? Как бы шумно человек, ни жил, что бы он в жизни ни сотворил - все исчезнет, все пропадет бесследно.

И потому не следует нервничать, принимать близко к сердцу всяческие неудачи, поелику - все помрем, все станет прахом. Надо жить, есть, одеваться и - это должно быть главное! - растить вот таких пригожих разумниц, как мои дорогие гОСТЬИ…

… Маринка сидела как на иголках - уж очень не нравились ей ни сам Андрон, ни его трухлявые, сомнительной ценности сркровища. Но Чебренков будто не замечал этого, а все показывал и показывал. Вволю насмотрелась Маринка всяческих “уникумов”.

Но одна книга Марине все же понравилась, даже очень. Была она тяжеленная, толстая, большого формата. Переплет оправлен в простое серое полотно, и на материи настоящая вышивка заполочью [Заполочь (укр.) -цветные нитки для вышивания.]- пестрые полевые цветы. Это был сборник народных украинских песен.

Полистала-полистала Маринка, и так захотелось ей, чтобы Андрон взял да подарил это чудо… Подарит такой! Как же - держи карман шире!

– Нравится? - спросил Чебренков.

– Ага…

– Ну что ж, попробуем и для вас такую же достать. У меня в области знакомство в букинистическом.

Маринка только головой Кивнула, так она и поверила, что Андрон будет искать для нее такую же книгу. С какой стати?

Убрав “Народные песни”, Чебренков попросил Надийку почитать свои стихи. И Надийка читала. Марине особенно пришлось по сердцу про Павлика Морозова. Андрон тоже немного похвалил, какие-то “находки” отметил. Но потом принялся критиковать: “Тема стара, про Морозова столько уже написано…” На прощанье напоил подруг чаем с каким-то особенным вареньем: “Букет - крыжовник и жердели”. Маринка отказывалась, но Надийка ее чуть ли не кулаками принудила.

…Метет вьюга, швыряет снегом в лицо. Девушка совсем уже обессилела, села на пенек, полою прикрыла корзинку. Как там Михаиле? Верно, волнуется за нее…

“Михаиле…” - зажмурилась, радостно улыбается. Вот странно, обычное, казалось бы, самое обычное мужское имя, а для нее - вымолвишь, и будто солнышко греет. “Михаиле… Михаиле…” - нежность горячей истомой разлилась в груди.

А снег так и липнет, но кажется он теперь девушке теплым, ненастоящим. Постепенно, исподтишка, нежным пологом окутывает забытье. Михаиле… Они вдвоем… Нет, не метель шумит - шумят, шелестят тополя… и они с Михаилом совсем рядом.

Он смотрит ей прямо в зрачки. Маринке кажется, что паренек не просто читает - пьет, пьет ее всю, вбирает в себя ее, всю ее…

Лицо к лицу, глаза в глаза…

И верно, чего это он так?…

Понятно, ни в какую ворожбу она не верит, но…

Солнышко пригревает… Со… н… Солнышко…

Встрепенулась. Так и замерзнуть недолго. Нужно идти. Вон уже и дубняк кончается, еще совсем немножко, и будет видно хату.

Да, она счастливая - у нее есть Михаиле! Впервые в жизни девушка поняла: тяжело, страшно прожить без любви. А еще страшно, страшнее смерти, полюбить такого, как Андрон. И до сих пор у Маринки возникает чувство гадливости, как только вспомнит то “рандеву”. Бедная Надийка…

Как только начали наши отступать, едва не поссорились они из-за того же проклятого Андрона.

– Плохой он человек, - настаивала Маринка. - Сердцем чувствую - плохой.

– Как ты можешь?! - возмущалась Надийка. - Без всяких оснований, без доказательств порочить человека - ну, знаешь…

– Доказательства… Все в нем мне не нравится: и эта панская старина, и эти стишки. Как его? КУчерйнка, что ли… Никакого содержания. И вправду “треньки-бреньки”.

– Во-первых, не Кучеринка, а Червинка, - сдерживая гнев, поправила Надия. - А во-вторых, должна тебе сказать: ты совсем не понимаешь, не чувствуешь красоты. Все у тебя по учебнику. Содержание… Какое содержание в розе? Красиво, и все! Кроме содержания, существует и форма, об этом даже в школе учат.

– Роза? - теперь уже рассердилась Марина. - Белена твой Червинка и Андрон с ним! Роза… Знаешь, я где-то читала, что и красота умеет стрелять. Так вот, надо видеть, куда она нацелена. А форма - форма бывает разная: есть наша, а есть и чужая.

– Чужая? Ах ты!… Ты!… Схема ты ходячая!

– От схемы слышу!

– Я схема?!

– Ты! Ты!

Чуть не подрались, два дня не разговаривали. Только на третий помирились. Маринка узнала, что Андрон пошел добровольцем на фронт, и попросила прощения у Надийки.

– То-то и оно-то, - грустно улыбалась Надийка. - Ты его врагом, чуть ли не Гитлером размалевала, а он - на фронт…

“На фронт!” Немцы в село - Андрон за ними. Стал жить, как пан, в свое удовольствие. В полиции тогда еще не служил.

Гулял, пьянствовал со старостой и на его подводе в область статейки свои отвозил: про “освободительную миссию Германии” и всяческие размышления о чистой красоте и украинской древности. Не раз видели подруги знакомую фамилию на страницах фашистской газеты.

Вот тебе и роза!

Надийка не верила, все думала, что он это по заданию партизан прикидывается другом оккупантов. Не верила…

Настал день, страшный, позорный день, и он, “усталый” и “печальный” Андрон, сам же и переубедил ее.

Первый набор в Германию начался в Опанасьевке как раз на октябрьские праздники. Полицаи разнесли повестки, приказали на другой день утром собираться у школы.

Наступило утро, а школа пуста. Кинулись полицаи по дворам - где кого в чем застали, так и повели. Потом уже матери поприносили теплую одежду и харчи на дорогу…

Надийка с рассветом решила бежать в соседнее село: там еще вроде бы не было набора. Пошла огородами, к речке.

На кладках и встретилась с немцем.

Девушка знала: набором занималась исключительно полиция, “освободители” в эту “грязную работу” пока что не вмешивались. Нужно было спокойно идти - возможно, немец и не обратил бы внимания. Но Надийка не выдержала, перед носом у эсэсовца бросилась в воду.

По грязи, по ивняку - назад на берег. Немец видит: убегает. Выхватил пистолет. “Хальт! Хальт! - кричит. - Партизан!” Надийка - чащами, садами, и эсэсовец отстал, стреляет на бегу, пули над головой свистят. Перескочила через забор, на улице - ни души. И вдруг открывается напротив калитка - Чебренков…

– Спасите! - кинулась к Андрону. - Немец за мною!…

– Ну и что?

– В Германию… - говорит, задыхаясь.

– Ну, не так страшен черт, как его малюют.

– Погибну я!…

– Все погибнем, все прахом будет…

А через забор уже и эсэсовец перелазит. Кричит что-то Андрону: держи, мол.

Надийка - бежать, а немец приложился и с руки… Одна пуля в икру, видно, в ноги целился, вторая в спину.

…Через окошечко школьного подвала сама и рассказала обо всем матери. Умерла на рассвете.

А потом немецкое отступление, вот так же, как и сейчас гудело, приближалось. Андрон на подводе вдвоем со старостой отправился за фрицевским обозом.

Наши заняли Опанасьевку. Освободили, но ненадолго. Через месяц в село опять вступили оккупанты. Вернулся староста, а за ним и Андрон, но уже не в ватнике - в черной, полицайской шинели.

“Я выживу, выживу…” - Выживешь… - печально улыбнулась Марина: всякую нечисть, андронов всяких и беда не берет, а человека…

Только всего и осталось - крест под яблоней в глубоких сугробах да в материнских сумеречных снах: “Слышишь - гремит?! Прогреби хотя бы тропинку ко мне…”

6. Две половинки яблока

Домой Маринка добралась как раз тогда, когда старенькие стенные часы пробили ровно двенадцать. Паренек лежал лицом к стене и на приветствие вовсе не ответил.

– Михаиле… Ну, чего ты?…

– Больше с тобой не разговариваю.

Вот как! Сбросила кожух, присела на край лежанки:

– Ну я ж… Я ж только до тетки Ганны. Надо же тебя чемто подкормить. Вон, целую баночку смальца принесла. Ну, прости, я больше никогда не буду…

– Можешь сама подкармливаться.

– Ну, хватит, хватит. Поворачивайся, вставай. Сказала ж - больше не буду…

Михаиле натянул на голову одеяло:

– Отстань. - А немного погодя добавил спокойно, презрительно: - Пустомеля. Ни одному твоему слову не верю.

– Ну и не верь. - Маринка встала. - Подумаешь! Для него ж старалась, ходила, а он еще и выговаривает!

Михаиле молчал.

Притащила хворосту, растопила печь. И, уже наливая в миски горячий ароматный кулеш, обратилась подчеркнуто независимо:

– Вставай. Гонор гонором, а есть нужно.

Похлебaли молча.

Вымыла посуду, поставила на печку - пусть сохнет. Налила кипятку в тазик: - Снимай рубашку.

– Спасибо, не нужно. Рубаха у меня чистая.

– Снимай, снимай!

Михаиле что-то пробурчал недовольно, однако стянул нижнюю рубаху:

– Куда ее?

– Давай сюда. О, скоро уже как у того неряхи - читал сказку? - прислонишь к стенке, будет стоять как лубяная. Что? И самому смешно?

Но Михаиле смеяться не собирался, отвернулся снова к стене. То ли спит, то ли притворяется.

Выстирала. Посмотрела в окно: за хатой - от яблони к сараю - алюминиевый провод натянут. Повесить бы там рубашку, чтобы морозом и ветром пахла… Нельзя. Андреи сразу заметит. Развесила над плитой. Оделась, вышла во двор.

А зима уже и не настоящая вовсе. Снег липкий, сейчас бы в снежки… Метелица улеглась. Над молочно-белыми сугробами в сером небе тонко-тонко чернеют влажные вишневые веточки. Весною пахнет…

Маринка приникла распаленной щекой к мокрому стволу, задумалась… Вот и прогневала своего ненаглядного. И все равно она счастлива… Как бы он ни сердился, а она может, имеет право если захочет, увидеть его, услышать голос. Может помогать ему, а если, не дай бог, что случится, может, имеет право своей жизнью спасти его… И даже - чего не бывает - даже может понравиться ему когда-нибудь…

“Понравиться? - подумала и усмехнулась: - Чудачка…” Михайло - он вон какой: смелый, умный, хороший. Красивый - глаз не отвести! А она трусиха и недотепа. Да и внешне как вон то огородное пугало - худющая, хромая…

Понравиться… Достала из кармана осколок зеркальца, держа его в вытянутой руке, внимательно осмотрела себя. Коса…

Всего-то и добра! Только и славы, что толстая и длинная. Волосы черные, брови чернющие, щеки румяные…

Как знать… А может, не так уж и плоха она?…

Спрятала зеркальце, понурившись, поплелась в хату.

Михайло читал. Читал ли действительно или только делал вид?

Прибрала в комнате, подмела, выгребла из печки, и смеркаться начало.

Проверила засов, взялась за коптилку и опять не стерпела:

– Ну что ж? Так и будем молчать?

Михайло ничего не ответил, отложил книжку, лежал и смотрел в потолок, будто читал на нем что-то важное и необычайно интересное.

И Маринке стало грустно, совсем тоскливо. Ей вдруг показалось, что никто к ней и не приходил, не стучал ночью, - как была она одинокой, так и осталась одна-одинешенька, как вот этот трепещущий огонек каганца в черной беспредельности ночи…

С этой мыслью и начала стелить постель. Каганец решила пока не гасить - все равно не заснет. Какой там сон!

Отодвинула занавеску - черным-черно, ни огонька, ни лучика. Вот так же и на сердце у Ааринки. Легла, и вдруг мысль, ни с того ни с сего: “А может, и прав Андрон? Как ни живи, как ни старайся - придет смерть и все исчезнет: и ты сам, и память о тебе”. Подумала, и мороз по коже от этой мысли: нет, тут что-то не так… Не может, никак не может все это, что я думаю, желаю, к чему стремлюсь, не может вот так вот просто оборваться, исчезнуть бесследно. Все это есть же, существует. Не иллюзия же это, все существует действительно! Так куда оно может деться после смерти?

А может, есть все-таки какой-то иной свет, где все это - мысли, желания, все мое - будет существовать вечно? Может, и вправду все мертвые - мертвые только для нас, живых, и, вероятно, когда-нибудь потом они и для живых воскреснут?

Нет… В это она тоже никогда не поверит. Не будет никакого воскресения. Мертвые не проснутся, Надийка не встанет, никогда не придет папка. Никогда-никогда…

Да что это она все о смерти да о смерти?… Даже тошно от этих мыслей. Встала, достала из кошелки яблоко, разрезала на две равные половинки.

– На, - тронула Михаила за плечо. Паренек повернул голову: - Что такое?

– Да вот, говорят, у древних греков, у богов их, было яблоко раздора. А у меня вот, значит, яблоко примирения…

Михаиле внимательно, как-то особенно внимательно - необычно - посмотрел на Маринку.

– Ну, мир? - спросила умоляюще, держа перед ним половинку.

– Мир, говоришь… - и вновь взглянул на Маринку странными, словно затуманенными глазами. - Ох ты и хитрая у меня… Ох и хитрая… Сумела-таки подъехать!

Замолчал. Медленно и вроде несмело взял.

– Ты у меня… - улыбнулся задумчиво - нет, не Марине, своему чему-то, глубоко затаенному. И совсем уже без улыбки, даже грустно закончил: - Ты у меня… хорошая…

Маринка даже дыхание затаила. Опустила глаза, положила на стол свою, так и не тронутую половинку.

“Ты у меня…” А почему это он так сказал? Что он хотел этим сказать?

“Ты у меня…” Ой, как хорошо! Как здорово! Никогда еще не было так хорошо! “У меня…” У него…” И, уже не сознавая, что говорит, что делает, замирая, запинаясь, прошептала:

– Милый!… Люблю тебя!…

7. А уже весна…

Михаиле открыл глаза: рядом, на его руке, сладко посапывая, спала Маринка. Губы припухли, покраснели… А на лбу веснушки! Смешные, милые веснушки! И как это он раньше их не замечал?…

Осторожно, чтобы не разбудить, провел ладонью по пышным черным волосам. И так же медленно, вслед за рукой, открывала глаза Маринка…

– Милый! - неистово бросилась в объятия. - Я теперь тебя никому не отдам! Никуда не пущу! Я тебя давно - давным-давно! - всю жизнь такого ждала!

– Какого?

Такого! Такого! Такого! - порывисто целовала тугие, пересохшие губы парня. - Такого, как ты, смелого! Сильного! Умного! И такого - моего-моего! Знаешь, милый, теперь я могла бы и умереть! Мне так хорошо - ничего уже больше и не нужно!…

– Глупенькая… - Михаиле обнял, прижал к себе. - тупенькая… - прошептал. - Нам еще жить и жить!

– А ты меня никогда не оставишь? Не променяешь на другую?

– Глупенькая…

– А ты… Ты береги себя… Теперь, знаешь… - начала и испугалась своей мысли. - Знаешь, теперь - война…

– Ты думаешь, меня могут убить?

Маринка не головой, даже не глазамв - одними бровями кивнула и от ужаса закусила губу.

– Меня никогда не убьют. Да и вообще, я тебе сегодня такое расскажу… Ты поймешь - смерти вообще нет. Есть, правда, нечто похожее, мы ее пока что - временно - терпим, но это уже и не смерть вовсе. А! Хватит об этом!

Солнце уже высоко поднялось, когда Маринка подняла голову и, щурясь, прошептала:

– Отвернись… Я буду одеваться…

Солнце заливало комнату. На столике бликовал стакан, сверкали никелированные шарики кровати, а зеркальце на подоконнике так и пылало, словно плавилось в солнечных лучах…

Из раскрытой форточки веяло солнцем, сосной, тающими снегами и еще чем-то молодым-молодым. “Будто праздник какой-то”, - подумала Маринка, прибирая в комнате, и тут же руками всплеснула:

– Да сегодня ж и есть праздник - Восьмое марта! Ну, - шагнула к Михаилу, - что ты мне подаришь?

– Что же мне подарить… - вздохнул паренек и, опершись о подоконник, обнял ее, прижав к груди. - Ничего у меня сейчас нет своего, собственного. Подарил бы самого себя, да и то не могу - не только себе принадлежу. Вот прогоним фрицев, тогда бери, принимай, как говорится, в полное и вечное владение.

Долго стояли обнявшись возле окна, возле открытой форточки.

– Тебе не холодно?

Маринка задумчиво покачала головой.

А за окном аж слепило. Сугробы на солнце искрились тонюсенькими льдинками. Прямо перед форточкой сосулька. И сама искрится, и капельки так и сверкают, срываются, падают в цинковое ведерко: “Дзинь… Дзень… Дзинь… Дзень…”

– А уже весна… - шепчет Михайло.

А уже весна,

А уже - красна,

Со стрех вода каплет…

Молодому казаченьку

Дороженькой пахнет.

Загостился я у тебя.

Маринка вздрогнула, прижалась к любимому: “Не пущу! - хотелось крикнуть. - Не дам!” Но только всхлипнула и сказала тихим, охрипшим от волнения голосом:

– Вот рана заживет, и пойдешь. Еще недели, две.

– Нет, Маринка, не могу. Да и сама ты все понимаешь, ты у меня умница… Дня два-три побуду - болит еще, проклятая…

Понурился, и уже не ей, жене, совести своей признался:

– Вот вроде и чист перед товарищами, а тревожно. Особенно по ночам. Они там под пулями, а я здесь… - И вздохнул тяжело, сокрушенно.

Долго молчали.

– А что ты обещал рассказать сегодня? - спросила его, слизывая с верхней губы соленую слезу. - Про Подопригору?

Да?

–Да…

Маринка вытерла глаза: зачем думать о том, что будет не сегодня? У нее еще целых три дня. Нельзя растратить их впустую, надо прожить так (ведь может случиться, что они больше и не увидятся…), чтобы запомнились они на всю жизнь.

Зажмурила глаза и медленно, с наслаждением вдыхала, словно пила резкий мартовский ветерок. Никогда еще она так не хмелела от воздуха.

И внезапно воздух этот всколыхнулся - отдаленный, широкий гром донесся с востока.

– Наши! - встрепенулась Маринка. - Ты слышишь? Наши! О!… О!… Как музыка…

– Наши… - прошептал Михайло. - Близко.- Сегодня слышнее, чем вчера…

Гром нарастал, наплывал волнами, начали даже позвякивать стекла в окнах.

– Маринка, - взял Михайло девушку за плечи, отстранил от себя и глаза в глаза: - Маринка… поклянись, что никогда - слышишь? - никогда не забудешь этот гром, этот мартовский день, этот ветер… Поклянись!

– Клянусь… - прошептала в ответ. - И ты… ты тоже поклянись…,. - И я… клянусь…

Михайло переступил с ноги на ногу и едва. не упал, побледнев от боли. Маринка подхватила его, с трудом удержав:

– Пошли, милый, пошли. Тебе нельзя еще так долго стоять. Пошли, полежишь, а я посижу рядышком. Ведь ты расскажешь мне? Ты же обещал…

– Расскажу, обязательно расскажу.

Довела паренька до лежанки.

–Ложись! - Принесла и свои подушки, умостила под ноги ему, под бок.- Лежи, лежи! Не артачься. Пока что я командую. - Принесла табуретку, села, прижалась к любимому - голову на грудь, а руки его положила себе на волосы. - Вот так. Ну, рассказывай!…

Но Михайло не торопился начинать, долго еще лежал молча, гладил тяжелой теплой рукой нежную девичью щеку, лоб, волосы…

“Что это он, вспоминает или придумывает? - подумалось Маринке. - А впрочем… Если и выдумал - все равно интересно”.

– Это произошло двадцать первого… - начал Михайло. - До конца дней не забуду это число… О, это был необычный день, а вернее, ночь двадцать первого июня тысяча девятьсот сорок первого…

Второй рассказ Михаила

Ровно в двадцать четыре ноль-ноль, как и просил профессор, я поднялся на крыльцо особняка.

Постучал.

– Прошу, прошу! Проходите в кабинет. Присаживайтесь…

Я сел. Подопригора устроился напротив в своем любимом кресле. Профессор выглядел гораздо лучше, чем вчера. Маленький, сухощавый, в черной шапочке на голове, он как-то даже помолодел. Прихлебывал из стакана, видимо, только что заваренную травку и говорил, говорил…

– Травы и вообще народная медицина - это, мой юный друг, как космос: сколько ни углубляйся, границ не увидишь. Матушка моя большим знатоком трав была… И бабушка… А я вот - я отступился… - Профессор грустно улыбнулся. - Многое уже из их науки забыл. Вот это, видите ли, вспомнил,, я весьма кстати… Может, хоть малость поскриплю еще…

Подопригора посмотрел на свет сквозь стакан с отваром, потом Перевел взгляд на большой портрет в простой деревянной раме:

– Вот она, первая моя и главная целительница… Я преклоняюсь перед современной химией. Современный фармацевтический арсенал, во многом базирующийся на достижениях химической науки, - это грандиозно. Но… Но травы, народная фармакопея, - это еще величественнее, и - должны к стыду своему признаться - известны и освоены нами куда меньше, чем лекарями времен Ибн Сины. А мама моя травы хорошо знала…

Я тоже взглянул на портрет. Пожилая женщина в свитке, повязанная клетчатым платком… Лицо усталое, простое, вроде не очень-то и приметное, но глаза - глаза поражали. Большие, влажно-лучистые, они были не то что проницательными - просто пронизывающими. На мгновение мне показалось даже - это не изображение, поистине живые глаза. Они и вправду с м о т р я т смотрят на профессора, на его приборы, на причудливую многоцветную путаницу проводов, смотрят и как-то странно улыбаются: кротко-грустно и чуть-чуть насмешливо.

Да, насмешливо.

Я не выдержал и сказал профессору о своем впечатлении.

Он молча кивнул, так ничего и не осветив.

Помолчав, он стал рассказывать о своем детстве, о городской окраине и снова о матери, о ее увлечении травами, о том, как водила его, подростка, в лесопарк, на ближайшие луга и учила, учила давнишней и мудрой - прадедовской - науке исцеления.

Мать была твердо убеждена, что лечат не только травы, но и человеческое слово и, главное, глаза, Придет, бывало, к больному, тот стонет, корчится. Осмотрит его, а потом и скажет:

– Гляди, гляди мне прямо в очи, гляди…

Больной смотрит, и ему становится лучше, впрочем, глядя в глаза больному, мать не только лечила, она вроде читала в них его болезнь.

В последние годы жизни мать единственному своему сыну - тогда уже врачу, доценту - передала всю науку и про травы, и особенно про глаза. Целую методику изложила… Он тогда все подробнейшим образом записал, но теперь вот никак не может отыскать в своем архиве эти записи. И очень жалеет.

– Глаза - это… - Профессор вздохнул, развел руками.Глаза - это… глаза! Это чудо, которое ни с чем не сравнишь. Да, глазами, собственно, их радужной оболочкой я еще займусь. Если, понятно, она… - и профессор кивнул на портрет, - древней своей терапией продлит мои дни. И конечно, когда удастся разыскать эти записи… А мне хочется создать прибор, который бы по глазам больного безошибочно ставил диагноз. А в будущем концентрировал бы глазную энергию и передавал ее больному и вылечивал его.

Профессор нахмурился, медленно, словно к чему-то прислушиваясь, отпил из стакана, приложил руку к сердцу.

– Ну, будет она, вторая моя работа, или не будет, поживем - увидим, а пока что поговорим о первой. Вот он, перед нами, - и Подопригора указал на стену, где виднелся не освещенный сейчас зеленый контур схематического изображения мозга. - Не знаю, приходилось ли вам, а мне не раз случалось слышать: “Мозг в человеческом организме руководит всем. Мозг - генеральный штаб организма”. Итак, мозг - штаб, а весь организм - армия этого штаба. Но верно ли, что именно штаб руководит армией? Ведь штаб, даже если он и генеральный, это орган, назначение которого прежде всего готовить все необходимое для того, чтобы принять правильное решение. Штаб разрабатывает, подготавливает это решение, но принимает его не сам штаб, а военный совет, во главе которого всегда стоит один человек. Последнее, решающее слово только за ним. Априори, еще до начала исследований я был твердо убежден: есть и в человеческом мозгу такой старший над старшими. Прйнцепс супра принципем, как сказали бы древние римляне.

Но из античных культур я всегда отдавал предпочтение греческой и потому термин взял древнеэллинский - гиперанакс.

Затем многолетние как дооперационные, так и послеоперационные обследования больных и особенно сами операции подтвердили, что я прав: гиперанакс существует, расположен он в верхних отделах ствола мозга. Именно там центр сознания человеческой личности, основа неповторимого в каждом из нас, своего, так сказать, почерка жизни. Да, именно там, в ткани гиперанакса, разветвляются и сплетаются тончайшие серебристые живые нити структуры, которая ответственна за сохранение того, что называем мы индивидуальной психической неповторимостью. Речь идет о своеобразных особенностях восприятия и ощущения мира, короче говоря, всего того, что отличает, скажем, мое “я” от вашего. Структуры эти, эти тончайшие нити (физическая масса их бесконечно мала) я назвал млонзовыми структурами.

Млонз - это слово из диалекта африканского племени нлоу, и означает оно - жизнь в жизни. Я с давних пор, еще со студенческих лет, интересуюсь этнографией, фольклором и мифологией народов мира, Африки в особенности… Какие там интересные языки…

Профессор умолк, перевел дух.

– Сейчас я еще малость приму этой… этой своей… Знаете, кстати, как эта травка называется в народе? Русалочье око… - И, отхлебнув из стакана, Подопригора вновь откинулся на спинку кресла, притих. Минуту спустя зашевелился, открыл глаза. - Все… Спасибо ему, пока отпустило…Молодой человек, - обратился он ко мне с какой-то особой, вежливой торжественностью. - Мой юный друг, я пригласил вас, чтобы сообщить вам о результатах вчерашнего эксперимента. Он непосредственно касается вашего будущего. Предупреждаю, вы услышите коечто не совсем обычное, вернее, совсем не обычное. Все это, - профессор обвел рукой приборы, экраны, пульты, - все создавалось годы и годы. И совсем не зря! - Он горделиво вскинул вверх свой седой чубчик. - Не зря, смею вас заверить! Я все-таки добился своего. Теперь могу описать принципы строения млбнзовой структуры гиперанакса любого мозга. Вчера я записал вашу… э-э, вашу млонзограмму… Теперь, мой молодой друг, вы можете умирать. Да, да, я не оговорился - совершенно спокойно стреляйтесь, вешайтесь, тоните, режьте себе вены и даже… женитесь - теперь вам все дозволено.

“Что это он городит?” Я с тревогой смотрел на Подопригору.

– Вам кажется, что я сошел с ума? - весело улыбнулся профессор. - Нет, мой дружок, я пока что при полном рассудке. И именно он, здравый рассудок, позволяет мне сказать вам, что вы теперь можете спокойно идти на смерть. Повторяю: спокойно! Вы можете умирать, но вы никогда не умрете. Вот ваша млонзограмма. - Профессор перегнулся через подлокотник кресла и бережно, двумя руками взял со стола объемистый ящичек из темно-красной, почти черной пластмассы. - Смотрите, - поднял крышку. - Видите эти матрицы?

На розовой бархатной обивке лежала стопка белесых полупрозрачных дисков. Осторожно, кончиками пальцев Подопригора взял верхний кружок.

– На этих матрицах - заметьте, какие тоненькие, - записано все, что таит в себе серебристая паутинка вашего млонза… Вот, возьмите, хотя бы в руках пока подержите. Это ваше бессмертие. Рано или поздно - а начнется это задолго еще до Эпохи Великого Интегрирования - люди не только познают все секреты так называемого “механизма сознания”, не только научатся чинить, строить его, но и, синтезировав белок, начнут клетка за клеткой проектировать, строить из живой нервной ткани сначала отдельные узлы, а затем и весь наш, - профессор потрогал длинным костлявым пальцем морщинистый лоб, - всю нашу, я бы сказал, вселенную в миниатюре…

И тогда уже, имея млонзограммы давно умерших, можно будет по зашифрованному на матрицах коду индивидуальной специфики строения млонза определенной личности сначала воспроизвести млонз, потом по нему, как по части целое, - гиперанакс, а за ним и сам мозг. Можно будет воскресить - не следует бояться этого хорошего слова, - именно воскресить, вернуть из небытия дорогих нам и незабвенных людей.

– Воскре-еси-ить?… - несмело переспросил я. - Новый мозг, новое тело…

Честно говоря, я тогда был почти совершенно уверен, что вся эта история с дисками не что иное, как мистификация.

– Тело? - переспросил Подопригора и улыбнулся. - Тело… Все эти рычаги, насосы, фильтры люди научатся создавать значительно раньше, чем мозг. Я, конечно, очень упрощаю - осознанно для ясности схематизирую. На самом деле все это необычайно сложно. И будущий завод по производству, ну скажем, человеческих сердец совершенно невозможно будет сравнить с современным моторостроительным… И все-таки по сути своей это тоже будет завод - огромное предприятие со своим проектно-конструкторским бюро, с поточным, плановым производством. Да мы уже и сейчас находимся на пороге этого. Уже и теперь делаются попытки протезирования костей. А что будет через тридцать, пятьдесят лет?

– Допустим, что это… ну, что вы в какой-то мере правы. Но почему для этого эксперимента вы избрали именно меня? Думаю, людям будущего намного интереснее была бы млонзограмма какого-нибудь известного деятеля или художника. А я? Таких, как я, по деревням, по заводам - миллионы.

Профессор хитро усмехнулся:

– А вы и сами хорошо ответили себе: “таких - миллионы”… Эх, дружок, дружок… Юный мой, дорогой мой, скромный мой друг… Да ваша млонзограмма для будущего несравненно дороже и интереснее, чем запись какого-то там известного и прославленного… Вы - именно такие, как вы, - творите и движете историю. Вы, а не деятели и художники. О них и так не забудут во времена Великого Интегрирования.

– Простите, я не понимаю, что значит “Великое Интегрирование”?

– А это, друг мой, не так просто объяснить.

Профессор задумался.

– Ну, ладно… Давайте, пожалуй, так: для начала запомните простую, но на первый взгляд вроде бы парадоксальную истину: мы, люди - разумные, смертные существа, - мы уже по природе своей бессмертны! Люди бессмертны… Постойте… - Подопригора в изнеможении откинулся на спинку кресла. - Что-то оно опять… Снова… Одну минутку…

Замолк. Одной рукой прикрыл глаза, другая на груди - вздрагивает, будто отталкивает, подкидывает ее последними своими отчаянными ударами обессиленное, старческое сердце.

Опять отпил из стакана…

– Послушайте, - поднял он голову, - там… в соседней комнате, секретер… Красная папка… принесите…

Я не сразу отыскал старенький небольшой секретер между стеллажами, шкафами и просто высоченными штабелями книг.

Между специальными научными работами было много разнообразнейших изданий художественной литературы. В особенности сборников народных песен, пословиц, сказок. “Странно, - подумал я, - что может быть общего между физикой, биологией и фольклором?…” Наконец я все же нашел то, что искал. Торопясь в кабинет, споткнулся о какой-то кабель и чуть было не упал.

Профессору стало лучше. Медленно, со старческой старательностью развязывал он тесемки большой красной папки.

– Вот, - подал мне развернутую большую толстую тетрадь. - Читайте отсюда. Все, что перед этим, не нужно, это для специалистов.

Я взял рукопись, придвинул кресло к столу.

– Послезавтра, - с грустью произнес профессор, - эта моя красная папка - плод тридцатилетних раздумий и поисков - будет в академии… Ф-фу… И что это оно сегодня так?… - Профессор склонил голову, словно прислушивался, как тяжело, из последних сил, билось, не сдавалось сердце. - Читайте… Читайте вслух, юноша… Это любимое мое место…

– “Люди бессмертны, - начал я, то и дело поглядывая на Подопригору. - Люди бессмертны. Каждый рождается для вечной жизни. Воистину были правы поэты, которые твердили: человек, оставляя плоды трудов своих, становится бессмертным”.

– Да, да! Это действительно так! - перебил профессор. - Это истинно так. Спасибо поэзии, это она, народная и литературная, из века в век провозглашала эту мысль. Именно ей, поэзии, я обязан этим открытием. Она - первый толчок… Но читайте, молодой человек. Читайте, читайте…

– “Человек, - продолжал я, - работая, оставляет в продукте своего труда - в скрытом, словно растворенном виде частицу своего интеллекта, своего “я”. Это касается не только умственного, но в такой же мере и физического труда.

Каждый человек творческого склада, человек-труженик, человек-борец, независимо - известный или неизвестный - всегда талантлив. И это видно во всех его творениях и делах. Среди безликих, хотя, может, и стандартно-добротных произведений (“от сих до сих”), его творения резко выделяются.

По “почерку” познается рука. По деталям, по тончайшим нюансам нарожденной этой рукой вещи, произведения, по неповторимому почерку в идеях, в поступках мыслителя и деятеля, пользуясь моей методикой, совсем нетрудно воспроизвести весь необычайно сложный мир мыслей и чувств, какие владели человеком во время творчества. А это, в свою очередь, опять-таки пользуясь моей методикой - дает возможность постичь биофизико-химическую природу, механизм всех этих мыслительных и эмоциональных процессов, которые обусловили и сопутствовали акту творения. И не только этих - других, близких, смежных, более отдаленных и вообще всего интеллекта.

Живет человек-творец, идет по жизни и оставляет за собой яркие и скромные плоды труда, борьбы. Такой человек как бы сеет, рассеивает по планете свое “я”, свой трудовой, наполненный гневом и любовью интеллект. Homo dispergens следует называть таких людей, Гомо диспёргенс - человек-сеятель. Умрет диспёргенс, а все, что рассеялось, прорастет или, как семя в сухой земле, будет лежать, ждать животворящего грозового ливня.

С помощью моей методики люди смогут только собрать, записать матрицы-млонзограммы рассеянного по неоглядному миру интеллекта давно умершего человека. А потом, через многие годы, настанет Великое Интегрирование. Во времена Интегрирования человечество научится возобновлять, воскрешать этот интеллект в живом, искусственно созданном человеческом мозгу.

От млонзограммы - к мозгу, от мозга - к полному воскрешению! Люди бессмертны. Люди - Гомо диспёргенс - жили и будут жить вечно!

Но… не все люди - люди. Испокон века были, да и сейчас еще существуют мыслящие двуногие существа, которых никак не назовешь настоящими людьми. Сами они не создают никаких ценностей, не рассеивают, а, наоборот, вбирают, всасывают живые искры других интеллектов.

Всасывают и используют для своего животного, личного употребления. Homo utens следует называть такие существа. Гомо утенс - человек-потребитель. Утенс и диспёргенс - вечные антиподы, извечные непримиримые враги.

Каждый нарождается, чтобы стать диспёргенсом, но- не каждый становится им. В странах, где у власти золото и кривда, чем больше собственности у человека, тем меньше он является диспёргенсом.

Диспёргенс - строитель, борец за освобождение угнетаемых и гонимых. Он намного больше отдает, чем берет.

Утенс - хапуга, потребитель. Его мечта, цель - только брать, ничего не давая взамен.

Диспёргенсов - миллиарды, утенсов - тысячи.

Диспёргенс - неумирающий.

Утенс - смертнейший из смертных. С самого рождения он не живет, а медленно, постепенно умирает.

Утенс - исчезнет, забудется навсегда. Будущую Землю заселит Гомо диспёргенс.

Поколение за поколением станут воскресать, возвращаться к жизни. И в сознании воскресших оживут еще более давние, предыдущие поколения сеятелей. Да еще как оживут - человек и не подозревает, не знает и малейшей частицы того, что бережет его безмерно богатая подсознательная память.

Настанет время великого синтеза, всемирного воскрешения из мертвых! Грядет светлый, истинно праведный суд над всем минувшим - светлый для сеятелей, грозный, беспощадный для стяжателей…”

– Хватит. Дальше сугубо научное. - Подопригора взял у меня красную папку и, завязывая шнурки, произнес тихо, взволнованно: - Благодарствую! Душевно читали… Мне помнится, я тоже очень волновался. “Великое Интегрирование”… “Люди бессмертны”… И верилось, и не верилось. Вот бы мне хотя бы один диск из этой моей млонзограммы…- Профессор словно прочитал мои мысли.

– Я вас жду через неделю. Будут готовы для вас копии всех дисков. До свидания.

Весь день Маринка ходила под впечатлением расскааа Михаила: а ну как и правда? А ну как не выдумал?!

“Я выживу, выживу…” - звенели в памяти Надийкины строчки. И тут же так ярко представилось: распахнулись двери, и на пороге она - живая, радостная, порывистая… А за столом - папа…

“Я выживу, выживу в желуде, в зреющем колосе!”

8. Буря

Прошло два дня.

Пока они были впереди, только приближались, - где-то там еще, завтра-послезавтра, - то казалось, будут они такими долгими, такими нескончаемо-прекрасными: все успеет - и наговорится, и насмеется, надышится на всю жизнь. Два дня двумя годами казались…

Так все и звенело в ней тогда, так и пело - простенький солнечный напев: И се-год-ня мы вдвоем!

И се-год-ня мы вдвоем!

Как-то само собой сложилось. Что ни делает, куда ни пойдет, а в ней так и звенит, так и звенит: Еще завтра мы вдвоем!

Еще завтра мы вдвоем!

Сегодня, завтра… Сегодня, завтра… Про послезавтра - ни слова! Таким неимоверным казалось это послезавтра, таким далеким… А оно - вот уже! Уже и надвигается…

Прошло два дня. Настал третий.

С утра пасмурно. На старые сугробы, на трухлявый, источенный струйками лед тихо падали крупные хлопья густого снега. После обеда прояснилось, поднялся ветер. И опять зашумело, загудело в соснах, засвистело за хатой в дубняке.

Маринке и хотелось побыть с Михайликом, и тяжко: взглянет на паренька, а услужливая мысль подсказывает, подсчитывает, сколько еще часов - часов, а не дней! - остается до разлуки. И так горько, так гнетет этот подсчет - еще одиннадцать, еще десять, девять, восемь… Восемь - и ты одна! Не вытерпела, оделась:

– Я сейчас. Хворосту наберу.

Вышла, захлебнулась сырым ветром - и вновь мысли: скоро, скоро вечер… Говорил, что уйдет ночью, после двенадцати…

Нет, и во дворе нет спасения от мыслей.

А ветер теплый, совсем не мартовский. Землей пахнет и даже вроде первыми листочками. И откуда только эти запахи, когда вон еще снегу сколько…

Постояла, послушала - лютует весенняя буря. А там, за лесом, грохочут, приближаются стальные громы.

Вернупась в хату.

Михайло чистил пистолет. Рядом на столе лежал диск.

– Что это? - спросила Маринка, указывая на диск. - Не это ли твоя млонзограмма?

–Нет, вздохнул Михайло. - Это… На дороге нашел. Нет у меня млонзограммы. Не смог я тогда ее взять…

– А почему не смог?

– Так получилось. Профессор-то велел прийти через неделю. С утра я был в клубе, там меня и застала война. Наш город бомбили в тот же день в одиннадцать. Особенно старались попасть в железнодорожный мост - это как раз возле нас. Сразу после отбоя я, понятное дело, побежал домой. Наш домик, повалило взрывом, а там, где стоял особняк профессора Подопригоры, дымилась большущая воронка…

– Ну и выдумщик… - грустно улыбнулась Марина. - Нет твоего Подопригоры. И вообще нет никакого бессмертия… Все это ты просто выдумал.

– Нет, говоришь? - Михаил старательно протер пистолет белой тряпочкой. Взвешивая на ладони, задумчиво рассматривал своего стального, вороненого побратима. - Бессмертие, Хмариночка, как и смерть, в наших руках.л Спрятал пистолет, диск. Долго и молча занавешивал окна, зажигал каганец. И уже при его неуверенном, колеблющемся свете подсел к Маринке, положил руку на плечо: - Запомни: для таких, как мы, смерти нет. Мы - Гомо диспергенс! Мы больше отдаем, чем забираем…

– Милый! - Маринка прижалась, уткнулась лицом в грудь Михаилу. Притихла, только плечи вздрагивают…

И снова тихо в хате. Тихо и тоскливо. А разве не так же было и тогда, в ту недавнюю и одновременно такую далекую, разбушевавшуюся вьюжную ночь? Нет, не так, Одна-одинешенька была Маринка, а теперь с нею - у нее - Михайло. Пока с нею… И наши наступают - вон как грохочет!

Все ближе и ближе. И не вьюга:- теплая, мартовская буря за окнами.

И все-таки в комнате тяжкая тишина..

Почему?

Сегодня ночью прощание.

– Послушай, Хмариночка, - заговорил наконец Михайло. - Будет тебе хмуриться. Хочешь, я тебе что-то интересное расскажу?

– Что ты там еще можешь рассказать… Ничего больше не придумаешь. Все уже рассказал…

– А вот и не все. Далеко не все… И не выдумываю я, правду говорю… Садись-ка лучше да слушай.

–Слушаю, милый, слушаю… Ну, рассказывай…

Третий рассказ Михаила

В самом начале ноября послал меня командир в областной центр. Задание было не из легких. Больше месяца пришлось жить в городе, всякое случалось, но, что бы там ни было, приказ выполнил и, как видишь, живой.

В лес вернулся аж в декабре. Доложил все командиру, отоспался. Утром вышел из землянки - солнышко светит, в морозной дымке мельчайшие искорки снежные вьются. Сухой снежок так приятно шуршит под ногами в старой листве… Иду, а сам вроде заново со всем знакомлюсь. Столько изменений за месяц произошло, столько новых людей. Но странно - кого ни встречу, все какие-то мрачные, молчаливые. В чем дело?…

Вижу - под старым дубом строят землянку. Трое долбят ломами промерзшую глину,- пятеро тешут бревна.

И из этих восьми двое новенькие: румянощекий чернявый усач (я его сразу же мысленно окрестил Черноусом) и худющий, с болезненным цветом лица паренек в геленой немецкой шинели, обоих вижу впервые. Подошел, поздоровался со всеми, достал кисет.

– Перекур! - крикнул Черноус.

Сели ребята, задымили самокрутками. И такой пошел у них разговор - противно слушать. Дела - хуже некуда: провал за провалом. Черноус уверяет: в отряде завелся провокатор, нужна поголовная проверка.

– Эх, поручили бы мне… - Усач даже зубами заскрежетал. - Я эту мразь быстро вывел бы на чистую воду!

– Никак ты его не выведешь, - тихо возразил юноша в зеленой шинели, - не выявишь ты его…

– Отчего ж это не выявлю?… Что-то ты мне не нравишься…

Юноша на это только рукой махнул, болтай, мол, что хочешь… Встал и хотел уйти, но Черноус бросился наперерез: - Ку-уда-а? Тебе что, крыть нечем? Э-э… Ты мне уже совсем не нравишься… Чего голову опустил? Чего глаза прячешь?!

В это самое мгновение послышался удивительно знакомый старческий голос: - Прошу прощения…

Я оглянулся - у соседней землянки стоял… Подопригора!

Да, это он, мой профессор! Не узнать его было нельзя, хотя вид имел далеко не профессорский: грязно-зеленый пятнистый ватник (из немецкой плащ-палатки), на ногах бурки, оранжевые чуни из автомобильных камер. И лицо сильно изменилось: оброс густой седою бородой.

– Прошу прощения, - повторил он вежливо и поклонился. - Я совсем случайно слышал вашу беседу и… И пожалуй, мне следует попытаться помочь вам. Вы… очень прошу… высказывайтесь, продолжайте говорить!…

Несколько человек сразу же обступили его. Моим первым порывом было броситься, обнять старенького. Ведь он не просто знакомый для меня, он человек оттуда, из такого недавнего и такого уже далекого довоенного времени. Я бы и бросился, но партизан, сидевший рядом на бревне, положил мне руку на плечо:

– Это наш… - прошептал на ухо. - Наш кудесник! Да, да, настоящий волшебник! - И засмеялся. - Не веришь? Вот сейчас сам увидишь.

И партизан пояснил, что хотя старик этот попал в отряд совсем недавно, но уже, почитай, второй после командира - и язык немецкий знает, и советчик отменный, а лекарь прямотаки чудодейственный (здоровенную котомку сухих трав притащил с собой в отряд).

То, что Подопригора снискал здесь всеобщее уважение, я понял и без объяснений: ребята, окружившие профессора, наперебой говорили ему все, не таясь. Особенно усердствовал Черноус. Сразу же, с места в карьер, начал излагать свое предложение о поголовной всеотрядной проверке, о решительном расследовании. Говорил он с жаром, страстно, и чувствовалось, многим внушал симпатию.

Да, Черноус нравился и мне. Особенно выгодно он отличался от паренька в немецкой шинели. Малый, разговаривая, отводил глаза в сторону, а усач наоборот: говорит с Подопригорой - и лицом к лицу.

Одно меня удивило: Черноус, что называется, глаз не спускал с профессора, а тот - ну совсем, как мальчишка в шинели! - опускал глаза… Чудеса! Этого за Подопригорой я не замечал…

Черноус тем временем вовсю распалился. Жестикулируя и размахивая кулаками, он внезапно схватил понурившегося юношу за руку, потянул к профессору:

– Вот, глаза прячет! Людям в глаза не смотрит! Вы только взгляните на него!… - И, тряхнув парня, властно приказал: - Глаза! Глаза! Не опускай глаза!

И вдруг произошло нечто совсем неожиданное. Профессор посмотрел - но как посмотрел!… С явным напряжением, словно делать это ему было очень и очень тяжело, Подопригора начал - начал! - медленно поднимать взгляд. Поднимал он его всего несколько секунд, но секунды эти показались мне почемуто длинными-длинными минутами.

Профессор поднял глаза, но посмотрел не на юношу, а на Черноуса. Вот тут-то и началось что-то непостижимое:, теперь уже не паренек, а усач заметался, опустил голову, потупился.

А профессор точно так же, как и тот юноша, строго приказал Черноусу:

– Глаза! Глаза не опускать!

Бледный, растерянный усач поднял глаза, посмотрел на профессора, взгляды их встретились. В тот же миг Черноус отшатнулся, заслонил лицо ладонями, скрючился и рухнул на землю.

– Это провокатор, - обратился профессор к партизанам. - Пока он не очнулся, свяжите его. А ты, хлопец, - положил руку на плечо юноше в шинели, - того… Не тушуйся, не робей. Ты волнуешься, что тебя из-за молодости опять в разведку не пошлют? Не тревожься, обязательно пошлют! Вчера же ты прекрасно показал себя в бою, даже командир похвалил… Ничего! Все будет хорошо, и хотя ты еще молод и слишком стеснителен, но… будет и из тебя толк! Обязательно будет…

Позднее, после того, как Черноуса не только связали и допросили, после того, как он под прямым взглядом Подопригоры во всем сознался, после того, как взволнованный, совсем еще юный командир перед строем объявил Подопригоре благодарность, я подошел к нему и назвал себя.

Он очень обрадовался, обнял меня, даже прослезился.

Мы сели с ним на какое-то бревно, долго говорили, вспоминали не такое уж и далекое прошлое. Профессор рассказал, что перед началом войны он успел все-таки разыскать свои записи о лечебных свойствах трав. И носил всю материнскую науку - две толстые общие тетради - повсюду с собой.

На всех совещаниях и конференциях имел при себе. И дома, и где-нибудь на собраниях, сидя в президиуме, читал их и перечитывал. И война застала его над этими зелеными тетрадками.

Хмурясь и тяжело вздыхая, профессор вспомнил тот страшный день… Когда по радио объявили тревогу, торопясь в бомбоубежище, он машинально захватил с собой эти тетради. Вернулся после отбоя, а особняка его нет… На том месте, где стоял дом, огромная обожженная воронка…

С двумя тетрадями под мышкой - единственным теперь его имуществом - сел в эшелон, уходящий на восток. Но отъехали недалеко, дальше пути не было: повсюду танки - танки с крестами…

Город наш приграничный, мало кто успел уехать…

Подопригора побрел в ближайшее село. Там и остался, лечил людей травами. За это и кормили и одевали…

Меня так и подмывало, я не удержался и спросил: не смог бы профессор возобновить в памяти и записать заново основное в своем открытии? Эти записи можно было бы передать на Большую землю.

Профессор улыбнулся.

– Все это я уже сделал. Но, читая свои зеленые тетрадки, я много думал и пришел к выводу, что многое в моих опытах могло быть значительно проще, если б я сразу нашел свои записи и серьезно занялся исследованием глаз, точнее, радужной оболочки глаз… Оболочку эту по праву можно считать визитной карточкой млбнзовой структуры гиперанакса. Радужная оболочка - это самой природой созданная неимоверно полная и неимоверно лаконичная запись млбнза… Глаза нужно уметь читать. Но не только читать. Глаза врача через глаза больного могут и должны непосредственно влиять и на его млонз, на его гиперанакс. Радужная оболочка… Глаза… Глаза - вот что является не только воротами окружающего мира, но для внимательного исследователя и воротами в мир внутренний…

О многом еще рассказал мне в тот день профессор. И о том, как скрывался в селе, и о жизни своей в отряде, но больше всего говорил о существе того, что было записано в его тетрадях.

Я попросил профессора, и он начал понемногу знакомить меня с наукой своей матери. Более двух месяцев изо дня в день в каждую свободную минуту Подопригора излагал мне и содержание тетрадей, и свои соображения… На третий месяц меня снова послали с заданием в город. Не так уж и много успел я усвоить из импровизированных лекций профессора, но кое-что осталось в памяти. Что именно? Во-первых, научился все-таки читать… да-да, именно читать по глазам… Во-вторых, я окончательно - на всю жизнь - убедился: все настоящие люди, все Гомо диспёргенс - бессмертны…

Михаиле рассказывал и рассказывал. Маринка слушала. Конечно, ей было интересно, очень интересно. Она даже начала верить, что все услышанное ею сейчас не выдумка ее любимого, а все было на самом деле, так оно и есть…

Да, она уже в это верила, но все время - на протяжении всего рассказа - звучало и звучало в голове: последний вечер…

Последний…

Сегодня ночью - прощание…

“Пока что тихо… Пока что тихо…” - поет сверчок, но внезапно и он прерывает свою пескю. За окном, за боковой стеной ясно слышатся тяжелые шаги.

– Кто это?! - Маринка приподняла голову. - Скорей! - схватила Михаила за руку. - Скорей! Сюда, сюда, в кладовку! Это оконце…

– Знаю, оконце - на огороды.

– Если что - выдавливай и беги. Ой, скорее!

– Спокойно. Запри меня.

Метнулась в комнату, схватила шинель, шапку и туда же - в кладовку. Осмотрелась: нет ли еще каких его вещей.

В дверь постучали.

Быстро закрыла кладовку на висячий замок, вышла в сени: - Кто там?

– Это я, Андрон Андреевич. Открой…

– Кто?!

– Да Андрон же, Андрон… Не бойся, я один. Поговорить нужно.

– Я… Я уже спать легла… Приходите днем.

– Днем нельзя. Открой, мне только поговорить.

Маринка, почувствовав по тону, что настроение у полицая вроде бы совсем не воинственное, осмелела:

– Уходите. Идите домой, я спать хочу.

– Так, значит… - голос Андрона изменился. - Слушай, девка, открой, добром прошу!…

“Что же делать? - Марина лихорадочно соображала. - Один, говорит. Значит, без полицаев. Брешет, конечно…” - Сейчас, я оденусь.

– Это другой разговор…

Кинулась в хату, к кладовке. Зашептала в щель:

– Что делать? Андрон…

– Что поделаешь? Впускай.

Маринка растрепала волосы, разобрала и смяла постель, еще и край одеяла спустила на пол. Посмотрела: похоже ли, что она спала? Кажется, все в порядке…

Неторопливо, словно нехотя, - пусть думает, что она не боится! - прошла в сени, отодвинула тяжелый засов, открыла дверь: один! И вправду один!

Малость отлегло от сердца. А может, попрятались?

– Добрый вечер, - учтиво поклонился Чебренков. - Где тут у вас ноги вытереть?

– Проходите, все равно завтра прибираться буду.

Как и тогда в Опанасьевке, возле моста, на Андроне темнела латками старая телогрейка. Над очками - теми же самыми, с яркой золотой оправой - мятый козырек засаленного картуза. Круглое, одутловатое лицо давно не брито. Теперь только Марина заметила, как осунулся, постарел Андрон.

Он был совсем непохож на того довоенного, несколько загадочного, разочарованного в жизни “философа” и собирателя старины, который, уходя на фронт, так неудачно ухаживал за ней и так неожиданно получил от нее затрещину.

Пропустив “гостя” перед собой, девушка быстро заперла входную дверь. “Сейчас прикажет открыть”, - подумалось ей.

Андрон оглянулся, пристально посмотрел на засов, но так ничего и не сказал.

Зашли в хату. Осторожно ступая грязными сапожищами, приблизился к столу, вытащил из-под ватника большой белый пакет. Развернул бумагу - плакат “Поезжайте в великую Германию” - не заискивающим поклоном подал девушке толстенную книгу.

– Вот… Выполняю обещание…

Ничего не понимая, она взяла. Что же это такое? Тяжелый том, оправленный в простое серое полотно, в верхнем левом углу, прямо на обложке, цветная вышивка -полевые цветы.

Развернула книгу - украинские народные песни… И только теперь все поняла: это ж еще тогда, до войны, когда она с Надийкой была в гостях у Чебренкова, Андрон пообещал достать ей такую книгу.

– Спасибо.

– Спасибо и вам, что не побрезговали, приняли дар из рук, так сказать, бывшего полицая.

“Что это он себя бывшим называет? - удивилась Маринка. - И форму перестал носить…”

Чебренков снял картуз. Попросил разрешения сесть, примостился у края стола на табуретке.

– А почему вы стоите? - спросил, расстегивая ватник.

– Да… ничего. Насиделась за день. - Маринка решила не садиться: может, поскорее уйдет.

– Извините, что тревожу в позднюю пору, - неторопливо начал Андрон. - Но дела мои таковы, что днем прийти нельзя было никак… Одним словом, днем увидали бы полицаи, а я этого не хотел.

– Но… я не понимаю, в чем дело?

– Садитесь… Как-то неудобно - я сижу, а вы, хозяйка, стоите.

– Спасибо, постою.

– Ну ладно. Если уж так, то перейдем сразу к делу.

Андрон снял очки, протер их грязным носовым платком, дрожащими пальцами вновь надел их:

– Не ошибается лишь тот, кто ничего не делает. Мне нелегко, но я должен признать свои ошибки. Есть основания полагать, что вы поможете мне найти, так сказать, верный путь. Вы согласны? Вы поможете?

– Ничего не понимаю, - прошептала девушка и села на скамью.

– Вы должны мне помочь. - Андрон придвинулся к Маринке. - Если бы я сейчас сказал, что стал убежденным коммунистом, вы все равно не поверили бы. Я понимаю… Но поймите и меня - сейчас мне выгоднее быть откровенным, абсолютно откровенным. Выслушайте меня, пожалуйста. Не удивляйтесь: я должен исповедаться перед вами теперь, именно теперь.

Андрон замолчал. За окнами шумела буря, двигались, перекатывались стальные громы - к вечеру грохот фронта стал особенно слышным.

– Люди смертны… - задумчиво начал полицай. - Человек живет только раз. Какие идеалы ни исповедуй, единственно, что останется после тебя, - небольшой участок хорошо удобренной земли. Кладбищенским бурьянам все едино: были у покойника какие-то принципы или он всю жизнь прожил червяк червяком. Когда-то, еще в университете, я имел глупость поспорить на лекции с преподавателем… Из-за этого инцидента и вынужден был покинуть альма-матер. Казалось бы, пора было и поумнеть, ан нет, снова лукавый попутал. И опять же из-за тех же проклятых идеалов. Да, именно из-за идеалов я связался, так сказать, с полицией… Я много передумал за последнее время. И понял: только тогда мне позволят спокойно дожить свою жизнь, если я послужу еще и другим,.противоположным идеалам. Я все взвесил: помогите мне приобщиться, так сказать, к партизанскому движению…

“Провокатор… Но почему ночью?” - Марина терялась в догадках.

– Вы ошиблись адресом, - поднялась она. - Не знаю я никаких партизан.

– Не доверяете… - криво улыбнулся полицай. - Что ж, реакция, как говорится, вполне естественная, но, уверяю вас, абсолютно неверная. Вот, - Андрон достал из кармана пистолет, положил перед Маринкой. Прямо на книгу положил, на яркие, вышитые нитками полевые цветы. - Теперь я перед вами, разоружился не только, так сказать, морально, но и материально. Всё еще не верите? Можете обыскать.

Девушка несмело взяла оружие, повертела в руках, заглянула в дуло,

– Осторожно, заряжен, - предупредил Андрон. - Теперь верите?

Маринка не знала, что и сказать.

– Познакомьте меня с человеком, который скрывается у вас.

– Что?!

– У вас, в вашей хате, в последние дни поселился мужчина, который очень хотел скрыться от посторонних глаз. Но некто его все же увидел. И ваше спасение только в том, что сей “некто” - ваш покорный слуга. Видел вашего гостя только я…

– Никого у меня нет! Никого! Слышите? Никого!

–Ну что это вы, дорогая моя, так сердитесь? Запомните, если говорите неправду и хотите убедить, что это правда, - прежде всего, не проявляйте своего волнения. А то, что у вас скрывается какой-то человек, я, моя дорогая, знаю нaверняка. Откуда? Сейчас объясню. Все очень просто! Не только ваши знакомые выходят иногда на ночные прогулки. У каждого своя судьба. Одни люди счастливые, другие - несчастливые, а вот ваш гость, должно быть, в сорочке родился. И до сих пор сам удивляюсь, как это мне удалось отвести облаву от вашей хаты… Теперь ясно? Больше не сомневаетесь? Знакомьте. У меня ценные сведения, я могу быть полезным партизанам…

Андрон говорил громко, почти кричал.

– Зачем вы так громко разговариваете? - спросила Марина, оттягивая время, лихорадочно думая, что делать.

– А я это нарочно. Я хочу, чтобы слышали не только вы, но и тот, кто скрывается у вас. То окошечко на задней стороне хаты достаточно-таки широкое. Мне очень не хочется, чтобы ваш товарищ использовал его как дверь. Так вот, перед вами альтернатива: либо тот, кто прячется, отведет меня к партизанам либо, если он убежит, я вьшужден буду отвести вас в полицию. Другого выхода у меня нет - я хочу жить. - Еще раз говорю: не бойтесь. Если бы я хотел арестовать вашего постояльца, разве я так бы действовал? Окружил бы хату и… Одним словом, вы понимаете. Понимаете?

Маринка ничего не ответила.

– Марина, - донесся из кладовки голос Михаила. - Отопри, выпусти меня.

Андрон вздрогнул, глаза забегали - девушка, пистолет, дверь… - обмяк весь, опустил голову.

Марина подошла к кладовке, вставила ключ, открыла.

Андрон порывисто направился к Михаилу: - Здравствуйте! Вот… Вот я и пришел…

– Вижу. Да, поздновато вы надумали партизанить! Выворачивай карманы!

– Оружие я уже сдал…

– Знаю, слыхал. Выворачивай, выворачивай! Так. А какие еще бумажки есть? А в том кармане? И справки и удостоверение-все, все давай.

Михаиле сел за стол, придвинул к себе документы Чебренкова. Андрон как встал, так и стоял, не смея присесть.

– Ясно… - бормотал Михаиле, читая документы полицая.

– Товарищ партизан…

Михаиле поморщился: - Какой я тебе товарищ…

– Э-э… гражданин партизан, а у вас… я хотел спросить: в партизанском отряде справку мне смогут дать, что я… одним словом - добровольно к партизанам…

– Ишь, чего захотел! - Михаиле засмеялся. - Сразу я справку ему! Справка партизанская - это тебе не немецкий аусвайс, ее, знаешь ли, не угодничеством зарабатывают. Посмотрим, на что ты способный…

– Так, значит, - встрепенулся Андрон, - так, значит, вы возьмете меня!

– А куда ж тебя девать теперь? Повесить всегда успеем, а может, еще и пользу принесешь да человеком станешь. Вот только идти придется далеченько. Как ты, на ноги не слаб?

– Да я… Хоть до самой Москвы!…

– Ну ладно, ладно. Эмоции свои потом будешь изливать. А сейчас садись в уголок и замри, словно твоего и духу тут не было. Принесла же нелегкая… Из-за тебя с невестой не попрощался как следует…

Андрон послушно уселся в уголке на скамью, но при слове “невеста” глянул искоса на Марину. Девушка подошла к столу, положила пистолет Андрона. Михаиле хотел обнять девушку, но Маринка отстранила руку. Глаза вскинула на Андрона: неудобно, мол, мы сейчас не одни…

– Что? Вот этого стыдишься? Так это же не человек, так себе, временное существо, гомо утенс. Эх ты, Маринка-Хмаринка! - Схватил, обнял, поднял на руках. - Будешь скучать обо мне?

Глазами кивнула: “Буду…”

– А бояться по ночам?

Покачала головой.

Осторожно, как нечто хрупкое, нежное, опустил, поставил на ноги. Маринка потупилась: и до сих пор как-то не верилось, не могла поверить, что сегодня, сейчас Михаиле уйдет и уже не будет его с нею. Стоит, боится взглянуть на парня…

Обнял, прижал - и крепко-крепко, губы в губы…

– Моя…

Андрон крякнул, но на него и не глянули. При чем тут Андрон - мир, вселенная, ничего не существовало для Маринки, кроме Михаила, и для Михаила - кроме Маринки… И сейчас особенно не верилось девушке, что вот и все, что она прощается и спустя минуту любимый уйдет…

И только Тогда, когда он уже надевал шинель, Маринка осознала вдруг всю бездонную пустоту двух коротеньких слов: “уже все…” Рванулась, прижалась к шинели, к чужой, к черной. Хотела что-то крикнуть - захлебнулась, забилась в тяжелом беззвучном плаче.

– Ну, не надо… Не надо… - Но и у него блеснуло, покатилось по щеке. - Ну, слышь, Маринка… Перестань… Я вернусь, я обязательно вернусь! Ну… успокойся! Ну, мы ж с тобой здесь не одни…

Маринка искоса посмотрела на Андрона и сразу же рукавам,вытерла, со злостью стерла горькие, совсем уже не девичьи слезы: что-что, а слабость свою женскую она не выдаст напоказ этому “утенсу”! Из-за него, из-за таких, как он, и все зло на земле! Отвернувшись, взяла со стола пистолет Андрона:

– Вот… Трофей забыл.

– Оставь у себя. - Михаиле сосредоточенно, закусив губу, застегивал на шинели верхний крючок. - В хозяйстве пригодится. Пока я не вернусь, от ухажеров отбиваться будешь.

Маринка спрятала пистолет.

– А может, все ж таки до рассвета побыл? Ночь, вон буря какая…

– То и хорошо, что ночь. Ночь - наша мать партизанская. А буря - нам с тобою и умирать в бурю. Люблю веселую погоду! Ну ты, партизанская справка, пошли!

Андрон поднялся. Почтительно и как-то по-бабьи поклонился:

– До свидания, Марина Даниловна…

Девушка не ответила.

– Топай, топай! - Михаиле подтолкнул полицая. - Ишь какой вежливый стал, как пушки загремели! Всего, Маринка!… - Хотел еще что-то сказать, но только махнул рукой.

Отвернулся, поправил шапку, шагнул в сени.

…Маринка стояла на крыльце. Буря рвала с нее распахнутый кожух, трепала волосы. Удалялись, таяли во мгле две фигуры - дебелая, жирная Андрона и высокая, стройная Михаила.

Вот и проводила… Как все просто… Может, и насовсем.

Девушка захлебывается, давится слезами - смерть, что ей смерть! Не раздумывая, ни минуты не колеблясь, умерла бы она, чтобы только денек, один-единственный денек побыть еще вдвоем!

Один день?

Грозное, неведомое сияние рождается в душе. Девушка поправляет кожушок, непослушными пальцами вытирает слезы.

О, она теперь уже совсем не та! Она уже не Маринка, она - Марина! И уже не пугливым огоньком во всемирной буре дрожит, теплится ее жизнь! Не коптилкой. Куда там буре - и смерти не погасить!

– А может, и вправду… - думает вслух Марина. - Может, и не выдумал Михаиле про того профессора, и все было, все будет, как он говорил… Может, оно и вправду люди бессмертны…

Ветер, веселый мартовский ветер забивает дыхание. Ветер этот такой сильный, что кажется, еще чуть-чуть, еще мгновение, и подхватит, понесет ее высоко-высоко, и вся ее жизнь, какой бы она долгой ни была, будет одним неистово радостным полетом…

Перевод с украинского Е. Цветкова

На плато выехали к вечеру. Солнце уже село, и горы казались контурами кораблей. Шофер Толя остановил “газик” у одноэтажного домика наблюдательной станции. Навалилась усталость. Я пожал руки двум теням - это были материальные тени, во всяком случае, я различал на фоне угасавшей зари только силуэты людей. Подумал, что это любопытно, - на станции обитают призраки, и сам я тоже стану тенью человека, которого внизу звали Сергей Ряшенцев. Но пока это имя еще оставалось за мной, и я назвал его, пожимая теплые большие ладони призраков.

Потом все смешалось. Помню, меня хотели кормить, я отказывался, меня спрашивали, я отвечал коротко и, кажется, невпопад: да, выгнали из университета, пошел работать. Здесь, на станции, временно. Почему выгнали? Долгая история…

Мне показали мою комнату, достаточно просторную, чтобы делать зарядку, я лег, укутался, а за стеной разговаривали в три голоса, смеялись и, кажется, выпивали. Сон не шел, и неожиданно на потолке смутно проявились знакомые картины.

Лицо Олега. Одуванчик. Письмо с сине-красными полосками…

Четверг. На кафедре теоретической физики - день писем, ритуальный праздник третьего курса. Каждую неделю кто-нибудь из нас являлся на кафедру и получал несколько писем, пришедших в адрес университета. Десятки людей сообщали о своих “достижениях”: об изобретении, к примеру, керосиновой лампы с магнитным пускателем или, на худой конец, об открытии нового закона природы. На письма отвечали мы - третий курс. Отвечали в меру обоснованно и не в меру ехидно.

Письмо из Николаева мне дали вместе с десятком других опусов, и я добрался до него не сразу. На лекции Вепря очень удобно читать. Вепрь не обращает внимания на то, что происходит в аудитории: не хочешь, не слушай. И я не слушал по привычке. Так уж повелось с первого курса. Я любил дни писем - они давали разрядку, появлялось желание что-то делать, доказывать, убеждать. Ненадолго…

В конверте с сине-красными полосками лежал небольшой листок, исписанный мелким, почти каллиграфическим почерком. Я начал читать и забыл, что идет лекция, что предо мной письмо от заштатного певца из Николаева, а не космический парусник, готовый поднять паруса и умчаться под солнечным ветром к далеким поющим звездам.

Странным человеком был этот певец из Николаева. Он не лез вперед, не считал себя знатоком, не хотел приоритета.

Он просто спрашивал: поют ли звезды? И дальше робко, будучи убежден в собственном невежестве, пояснял свою мысль.

Ему больше пятидесяти, для посредственного провинциального тенора это предел. Он ушел со сцены, и это тяжело, но несущественно, потому что это его беда. А что существенно?

Существенно, что вместе с голосом ушло то, что помогало ему всю жизнь, - звезды.

Звезды говорили с ним, и он умел их слушать. В летние ночи он выходил на темную гулкую улочку и смотрел в небо.

Стоял и думал о своем. О своем - это значило об опере, потому что никогда в жизни у него не было ничего другого.

Он представлял себе завтрашний спектакль, и Арктур, пылавший над домами, начинал петь. Певец слышал далекий нечеловеческий голос. Именно тот голос, именно те интонации, которые искал для своей партии. Шел на сцену и пел. Своим успехом он делился со звездами, и Арктур отвечал ему первыми словами из арии Отелло: “Всем нам радость!” Певцу бросали на сцену цветы, но он не поднимал их: ведь цветы предназначались Арктуру, до которого не достать, не добросить…

Он прочитал много книг по астрономии, знал теперь о небе неизмеримо больше, чем прежде, но ни в одной книге не было сказано, что далекие солнца могут петь. Они должны петь, решил он, они поют, но мы не слышим их, как не слышим голосов рыб.

Песня, голос, писал он, ведь это колебания воздуха, колебания среды. Все, что существует в природе, может проводить звуки, может говорить, может петь. А пустота? Ведь космос - тот же воздух, только до умопомрачения разреженный. Подумать только: в пространстве между звездами в каждом кубическом'' сантиметре находится всего один атом! Певец прочитал об этом в книге, и его поразило словосочетание “межзвездный газ”. Слово “газ” ассоциировалось для него со словом “воздух”, а “воздух” со словами “звук”, “песня”.

Остальное было просто. Он понял, почему люди не слышат звездных голосов. Воздух между звездами очень разрежен, и звуки здесь настолько слабы, что не слышны нам. Но они есть, они должны быть, и неужели люди не смогут сделать их слышимыми? А может, ученые давно уже научились слушать звезды и он, старый певец, далекий от науки, просто не знает об этом? Он просит ответить ему на один-единственный вопрос: поют ли звезды? Это очень важно для него. Очень.

Внизу стояла подпись: Георгий Поздышев, певец. Подпись была робкой, коротенькой, без размаха.

Я положил письмо в портфель и пошел домой. О чем я думал тогда? Помню острое чувство зависти, которое я гнал от себя и которое возвращалось вновь. Три года я упрекал себя в бездеятельности и находил тысячи доводов в свое оправдание. Ждал - вдруг меня осенит какая-нибудь идея. Мне нравилось разбивать чужие идеи, должно быть, потому, что, сам того не думая, я искал среди этих идей свою. И вот это письмо из Николаева… Георгий Поздышев, странный человек, который слышал звезды.

На кафедре теоретической физики было тихо и пусто. У окна просматривал какие-то бумаги незнакомый мне человек, а за широким столом сидел Антон Федорович, и лысина его тускло поблескивала, как планета, освещенная Солнцем. Незадолго до моего поступления на физфак Антон Федорович был обладателем пышной курчавой шевелюры. Он лишился волос совершенно неожиданно и очень быстро, с тех пор за Антоном Федоровичем прочно закрепилась кличка Одуванчик.

Я разложил на столе письма и свои ответы. Незнакомец, бросив на подоконник бумаги, подошел и сел рядом с Одуванчиком, глядя на меня во все глаза. Внешность у него была довольно примечательная: узкое лицо, нос с горбинкой, широкие брови над прищуренными глазами - чем-то он напоминал Мефистофеля.

Я прочитал письмо Поздышева и свой ответ, который сочинял два дня. Писать я не умел, хотелось мне сказать многое: о звездах, о мечте, о том, что я и себе должен помочь - выбраться из повседневной рутины. А получилось сухо: слова, формулы.

– Знаете, Ряшенцев, - сказал Одуванчик, - так нельзя. Вы считаете, что идея… м-м… Поздышева по меньшей мере гениальна. Романтика. Звезда с звездою говорит… Музыка сфер… Певец одаривает идеями физика-теоретика. Чепуха. Ответ перепишите.

– Нет, - сказал я.

– Что “нет”? - удивился Одуванчик.

– Я не буду переписывать, Антон Федорович. Даже наоборот, я бы хотел взять эту тему. По линии НСО или как-то иначе…

– Ну, знаете, - возмутился Одуванчик. - Я не упрекаю вас в том, что в этом самом НСО вы второй год лишь числитесь. Но голоса звезд, помилуйте!

Незнакомец поднялся и сказал:- Можно мне, Антон Федорович?

Одуванчик пожал плечами:

– Пожалуйста, Олег. Вот, Ряшенцев, послушайте, что скажет сотрудник обсерватории Олег Николаевич Шпаков. В астрофизике он компетентнее нас.

– Я не об астрофизике хочу сказать, - усмехнулся Шпаков. - Я расскажу притчу. Я читал об этом в “Комсомольской правде”. Давно, в двадцатых годах, жил в Москве скульптор. Вероятно, он был талантлив, но произведения его успехом не пользовались. Состарившись, скульптор решил создать вещь, которая станет его лебединой песней. Его мечтой было вылепить такую совершенную модель, которая могла бы летать одной лишь силой воплощенной в ней мечты о полете. Бред? Он вылепил такую модель. Она покоилась на мраморном основании, и люди недоверчиво спрашивали: “И эта штука летает? Вы пробовали летать на ней?” Скульптор отвечал спокойно, он знал, что не может ошибиться, он верил в свою мечту: “Не может не летать!” Скульптор умер. Модель снесли на склад. Лишь много лет спустя студенты авиационного института натолкнулись на нее и сказали: а если? Они построили такую же модель из легких пород дерева, и оказалось: летает! Оказалось, что скульптор силой своего творческого воображения предвидел контуры одной из самых совершенных авиационных конструкций…

– Вот, вот, - не очень уверенно начал Одуванчик, но понял, что говорить ему нечего, и рассердился: - В чем же смысл, Олег?

– Смысл? - переспросил Шпаков. - Это предисловие. Притча о мечте. А идея Поздышева мне понравилась. Беда в том, что многие астрофизические задачи теоретически неразрешимы. Может помочь только наблюдение, эксперимент, а в данном случае даже наблюдение ничего не даст… Слишком рано построил скульптор свою модель. Получил? Нужно учиться, Ряшенцев, делать то, что говорят преподаватели, а не гоняться за пустыми мечтами…

Шпаков ждал меня у выхода, пошел рядом.

– Вижу, вас увлекла идея, - сказал он.

Я пожал плечами. Увлекла - не увлекла, какая разница?

– Да… - неопределенно отозвался Шпаков. Посмотрел на меня искоса: мол, что с тобой говорить, если ты не в силах идти за собственной мечтой? И я не выдержал, рассказал. О трехлетнем безделье, о письме, о том, что появилось наконец желание работать, о своем бессилии. Что я могу сделать?

– Забыть, - быстро сказал Шпаков. - Вы по уши увязли в этой идее. Забудьте на время. Нужно освоить множество вещей: теоретическую астрофизику, о которой в университете не слышали, гидродинамику, которую вы сдали и, конечно, забыли. Нужно очень многое сделать, Сергей, прежде чем удастся правильно поставить задачу - ведь письмо певца всего лишь красивые слова, за ними нужно увидеть физику. Я убежден: когда вы овладеете аппаратом, то сами поймете, что задачу эту ставить не стоит - есть вещи интереснее.

– Вы можете работать со мной?

– Я? - Шпаков поднял брови, должно быть, не ожидал этого вопроса. - Вряд ли. В звездных голосах я вам не помощник. Хотите заняться ударными волнами в межзвездной среде? Почему бы не заняться? Это, вероятно, тoже интересно. Тоже. Постой-ка, ударные волны - это довольно близко к звуку. Можно поднабраться знаний, умения, а потом…

– Согласен, - сказал я.

Я встал рано и, однако, позднее Бугрова с Докшиным. Еще в городе я узнал, с кем мне предстоит жить и работать. Володя Бугров был, по описаниям, человеком бурным, увлекающимся. Он окончил астрономический факультет в Иркутске, а потом психологический в Москве. О Докшине говорили мало и преимущественно с приставкой “не”. Олег объяснил мне, что Гена не умеет сердиться, не умеет готовить обеды и не умеет спорить с Бугровым. С Геной вы поладите, резюмировал Шпаков, это нетрудно.

На станции все казалось нетрудно, особенно при дневном свете. Бугров - большой и широкий в плечах, похожий на волжского богатыря - оказался яростным спорщиком. Он вовлек меня в спор в первое же утро.

– Что мне твои звездные голоса! - заявил Бугров. - Может, они и есть, ради бога! Но я их все равно не могу услышать. Что толку в расчетах? Статья в журнале - не больше. А убил ты на это год, да еще из университета тебя вышибли, прости за напоминание. Я не любитель теории. Она, как сказал один мой знакомый, уводит правду с пути ее. Хочу своими ушами слышать, понимаешь? А я разве не хочу? Это было бы замечательно, это было бы то, о чем мечтал Поздышев, да и я сам в первые месяцы работы. Уравнения казались мне абракадаброй, и я дал самому себе слово разобраться в них за месяц. Я и раньше давал себе обещания (кто их не дает?), а выполнение откладывал до страшного суда. Но теперь во мне происходила какая-то перемена. Каждое утро, едва я просыпался, в мозгу возникала неясная мелодия. Я знал ее - эту звездную песню. Знал ее зовущие в бой слова: “Всем нам радость!” Эту песню - далекую песню Арктура - слышал Поздышев, эхо его мечты долетело до меня, и я чувствовал в себе заряд бодрости, желания работать.

Только раз - это было недели через две после разговора на кафедре - вернулась ненадолго пугающая пустота в мыслях, желание лечь и смотреть в потолок. На кафедру пришло второе письмо из Николаева. Адрес был написан незнакомым почерком малограмотного человека.

Мой ответ не застал Георгия Поздышева в живых. Инфаркт.

Я почувствовал себя виноватым. Не мог послать ответ раньше? А что бы изменилось? Он умер в молчании, потому что звезды уже не пели для него. Когда уходит мечта, она оставляет после себя пустоту…

Экзамены я завалил. Все до единого. Странно - в то время я не принял этого всерьез. Меня съели уравнения газодинамики. Я обещал разобраться в ударных волнах и разбирался весь январь. Когда подошел экзамен по квантам, я наскоро прочитал учебник и рассказал Вепрю странную сказочку о зарвавшемся электроне, вздумавшем подкопаться под силовой барьер. Вепрь с улыбкой заметил, что трудно ожидать знаний от студента, который не записывает лекции. Идите, Ряшенцев, придете в мае.

Что ж, приду в мае. В мае, когда над восточным горизонтом появится оранжевый блестящий Арктур, и я должен, обязан услышать его песню. Олегу я не звонил, не хотел являться к нему с пустыми руками и головой. В начале февраля не выдержал. Математика извела меня, я понял, что безнадежно туп, что теоретическая физика не моего ума дело. Три года спячки не проходят даром - это тривиально.

Олег долго молчал в трубку, потом сказал “м-да…”, а я слушал это молчание и отлично представлял себе выражение лица Шпакова. Не справился… Не захотел думать… Разговора не получилось: Олег был чем-то занят. Одуванчик оказался единственным человеком, который, как мне казалось, интересовался моей персоной. Антон Федорович регулярно вызывал меня на кафедру и втолковывал прописные истины. Говорил, что если я не сдам к маю, то меня не допустят к летней сессии и могут попросту отчислить, а это совершенно недопустимо, и нужно работать, Ряшенцев! Как будто я не работал. Я удивлялся самому себе: откуда-то появилась способность заниматься по двенадцати часов в сутки, а ведь раньше я не мог заставить себя просидеть и шесть. Но говорить об успехе было рано, и только в начале марта я осмелился подойти к Одуванчику с просьбой изменить тему курсовой.

– Можно, - сказал Одуванчик. - Но изменить тему, значит, расписаться в том, что вы с ней не справились. Это минус один балл. Как вы не хотите понять?

– А если я не успею?

Одуванчик поморщилcя: - А что вы сделали с межзвездным звуком?

– Довел уравнения до канонического вида. По-моему, их можно решить.

– Решить? - удивленно переспросил Одуванчик. - Нуну… Я думал, что дальше слов у вас не пошло. Вы уверены, что провели расчет правильно?

Конечно, я не был уверен. Несколько дней назад очередная, не помню уж какая по счету, подстановка неожиданно начала уничтожать одну за другой все производные высоких степеней. Уравнение будто сбрасывало лишние одежды. Я проверил четыре раза, это было невероятно здорово: видеть, как под карандашом укорачиваются формулы и на чистой бумаге остается одно уравнение, величественное и ажурное, как миланский собор. Но был ли я уверен?

– Так, - резюмировал Одуванчик. - Курсовая и экзамены должны быть сданы к маю. Вас могут отчислить, Ряшенцев, это последнее предупреждение.

Вероятно, я должен был прийти в трепет. Но я почувствовал лишь тоску. Дети, не топчите газоны. Мальчик, не бегай по мостовой. Я никак не мог понять, почему звездные голоса такие нравятся Олегу, Одуванчику, остальным… Конечно, легко сказать: отложи мечту, на то она и мечта, чтобы ждать. Легко сказать: займись делом, иначе… Но я просто не мог остановиться. Как реактор, пошедший вразнос. К тому же я был убежден, что, если дойдет до крутых мер, тот же Одуванчик первым бросится меня защищать. Отчислить! Это только слова.

Путь мне покажут человека, отчисленного из нашего университета!

После завтрака мы спустились с Бугровым в шахту. В сплетении металлических конструкций я с трудом разобрался, где ионизационные калориметры, а где геокосмические телескопы.

Мы сняли с самописцев широкую шуршащую ленту, Бугров стал молчалив, не обращал на меня внимания, и я поднялся наверх.

Незадолго до моего отъезда Олег сказал: “Попробуй связно и коротко изложить теорию звездных голосов. Не больше десяти страниц”.

В таких случаях говорят: “подвести итог”, а итога я, по правде говоря, не видел. Звезды поют, но ведь я их по-прежнему не слышу. Расчет - это нотная запись, которую нужно суметь сыграть, чтобы она стала cимфонией. И к тому же Бугров… Его сугубо практический пи.лход сбил меня с толку. Я сидел за столом, сжав голову ладонями, думал, вспоминал…

Все кончилось очень быстро. К началу мая я мог сказать, как поют звезды. И именно в тот день, когда на горизонте впервые зазолотился Арктур, Одуванчик сообщил новость: меня отчислили. За систематические прогулы и неуспеваемость. Меньше всего я думал, что этим кончится. Одуванчик был философски спокоен, мне даже казалось, что он доволен - избавился от нерадивого студента. У него был вид человека, который довел до конца трудное дело.

Я позвонил Олегу, не застал его и поплелся на городскую базу обсерватории. Шпакова не было и там, и я сидел на диване, смотрел в потолок, злость прошла, и до меня постепенно начала доходить мысль - я уже не студент. Почему? И что же теперь будет?

– Это, Владимир Сергеевич, экспонат из музея истории астрономии, - сказал Олег, возникнув будто из-под земли. Рядом с ним стоял худощавый низенький мужчина - директор обсерватории.

– Зайдите ко мне, - сказал Владимир Сергеевич и пошел, а Олег остался и смотрел на меня с любопытством посетителя зоопарка.

– Давно не виделись, - сказал он. - С чем тебя можно поздравить?

– Меня отчислили, - сообщил я.

– Знаю, - спокойно сказал Олег. - Мне звонил Антон Федорович. Что ты намерен делать?

Я пожал плечами.

– Сейчас для тебя лучший выход - работать у нас. Потом, если захочешь, можно будеть ходатайствовать о восстановлении.

Директор разговаривал по телефону, и мы сели у длинного стола, на котором стояло чучело белки с орехом в лапках. Владимир Сергеевич убеждал кого-то передать обсерватории недавно реставрированный памятник старины. В старой части города было много таких сооружений, построенных несколько веков назад. Некоторые были довольно красивы, особенно после реставрации. Я не без удивления узнавал, что покосившийся домишко с дырявым куполом - бывший дворец визиря, а кусок кирпичной стены с бойницами - остаток крепости четырнадцатого века. Была в старом городе баня, от которой никто не ждал сюрпризов, но и сюда недавно явились строители, что-то подправили, убрали мусор, и появилась табличка: “Обсерватория XV века. Охраняется государством”. Поговаривали, будто построил обсерваторию ханский сын, считавший, что тайны неба интереснее земных. Как называл своего сына могучий хан: ненормальным или вольнодумцем? А может быть, романтиком?

– Сергей Ряшенцев? - сказал директор, положив трубку. - Мы говорили о вас с Олегом. Вот, - он кивнул на телефон, - скоро нам нужны будут люди. Пропаганда астрономических знаний - дело важное. - Директор переглянулся с Олегом и заключил: - Но вам, судя по всему, это не подойдет… У вас здоровое сердце? - неожиданно спросил он.

– Как будто…

– Тогда вот что. В районе плато Оленьего у нас есть станция по наблюдению космических лучей. Станция новая, полуавтомат. Работают наблюдатель, техник по контролю систем и астрофизик. На место астрофизика можем взять вас. Временно, конечно, у вас нет диплома. Предупреждаю: станция находится на отметке две тысячи семьсот метров. Машина ходит туда раз в две недели. Согласны?

– Согласен, - сказал Шпаков.

Я собрался было возражать не потому, что меня не устраивала станция, а просто из принципа: почему в последние дни за меня все решают люди, которых я об этом не прошу? Но Олег, не дав сказать ни слова, вытащил меня из кабинета.

– Вечером жду у себя, - сказал он. - С расчетами.

В густом мраке, где долгие миллионы лет медленно сжимался тугой газовый шар, родилась звезда. Она рождалась долго и мучительно, мрак не хотел отпускать от себя эту невидимую еще массу вещества, но недра звезды уже клокотали, все горячее становилась ее поверхность. Звезда хотела жить и заявила о своем желании на всю Галактику.

Будто лопнуло пространство, и на том месте, где чернела пустота, зарделось, засияло, затрепетало светило, и низкий звук, басовитый и неожиданно громкий, поплыл но вселенной.

Голос звезды застревал в горячих туманностях, извилистым путем пробирался сквозь непроходимые дебри межзвездного водорода, набирал силу в магнитных полях галактических спиралей и терялся в провалах между спиральными рукавами.

Звук убегал из Галактики в такую даль, что и сама звезда уже не была видна, скрытая темными облаками. Здесь звук умирал, затихал, он выполнил свой долг - возвестил о том, что в глуши третьего спирального рукава много миллионов лет назад родилась звезда. Рядовая звезда, одна из ста миллиардов жительниц звездного города - Галактики.

Откуда он, неодушевленный посланец, мог знать о том, что безнадежно опоздал, что слишком мала его скорость, слишком долог путь, что звезда, исторгшая его, давно состарилась, сама стала красным сверхгигантом, а затем белым карликом или невидимой нейтронной звездой?

Звук возвещал миру о торжестве рождения, а новорожденная давно умерла, прожив долгую жизнь и испытав все, что могло выпасть на долю рядовой звезды средней массы - простой галактической жительницы.

Что это было? Сон или мечта? Скорее - греза наяву, будто ожило число, воскресла формула, и короткая запись в последней колонке таблицы материализовалась в музыку, в далекую звездную песню: “Всем нам радость!” Шестьдесят шесть герц. Я написал это число на ватмане.

Шестьдесят шесть герц - частота, на которой раздается первый крик новорожденной звезды. Не песня, не ария - одна нота, проходя тысячи парсеков и обрастая обертонами, становилась симфонией.

Победа моя была пирровой. Уравнения оказались настолько сложными, что для каждой звезды их приходилось решать заново. И я торопился. Ребята сдавали летнюю сессию, а я считал и считал, будто каждую минуту ко мне могли подойти и сказать: “Стоп, Ряшенцев, хватит. Вы должны учиться. Вы должны работать. В мире много дел и без этих голосов”.

Каждый вечер я приходил к Олегу. Мы просматривали расчеты, толковали о заметке для “Астрономического журнала”.

А потом колотили по клавише старого пианино, слушали наше произведение - голос звезды, симфонию из одной ноты. Размышляли, к какой еще звезде приложить наш стетоскоп.

– Арктур, - сказал я.

– Арктур? - Олег полистал справочник. - Нет, неинтересно. Давай лучше Эр Тэ Козерога. Магнитная переменная звезда, классический случай…

Он посмотрел на меня и закончил: - А, впрочем, делай, что хочешь. Тебя заставлять - все равно, что плыть против течения.

Он усмехнулся, но не иронически, как обычно, а очень доброй улыбкой довольного человека.

Улица протянулась до самого горизонта, и Орлан Стах не спеша шел по ней, не имея никакой определенной цели.- Почти у самого, леса, где дорога поворачивала вправо, один из коттеджей: чем-то, привлек его внимание. Сначала ему показалось, что коттедж этот просто непохож на другие. И только потом, озаренный далекими воспоминаниями, понял - перед ним… его собственный дом, точнее, дом его родителей. Остановился. Небольшой коттедж походил на приземистый гриб на толстой ножке. Оранжевая шляпка крыши раскрашена серебристыми звездами. Маленький сад в лучах заходящего солнца.

Яблони, посаженные отцом, уже постарели…

Перейдя дорогу, остановился у невысокого забора. Тут же распахнулись двери коттеджа, и через порог шагнул сухопарый пожилой мужчина. Орлан даже испугался, так он был похож на покойного отца - густая серебристая борода и такие же седые, взъерошенные волосы. Мужчина торопливо оглянулся по сторонам… И вдруг их взгляды встретились… Горячая волна растеклась по телу, запульсировала в висках Орлана.

Сухопарый человек в вышитой сорочке быстро шел навстречу ему по тропинке мимо белых яблонь.

Вот он уже у забора. Вот совсем рядом…

– Орлан… - тихо, пересохшими от волнения губами произнес тот. - Я все время надеялся, что ты придешь, чувствовал - еще увижу тебя, ждал этот день.

– Дарий?!

– Да, Орлан, это я. Как ты нашел меня? - И, не дождавшись ответа, беззвучно заплакал. - Пойдем…

Они направились по узкой дорожке к дому.

– Как ты нашел меня? - повторил, не оглядываясь, Дарий.

Ветка цветущей яблони коснулась щеки Орлана, и он остановился: - Честно говоря, я тебя не искал.

– Значит, случайно?

– Да..

Дарий нервно засмеялся, сотрясаясь всем телом, словно опять заплакал..

– Узнаешь наш дом? Я сделал его похожим на отцовский… И яблони посадил точно так же. Очень похоже, ведь правда?

Поднялись по ступеням к двери.

– Смотрю на тебя, Орлан, и вижу, как я постарел. Но, сам знаешь, в этом времени старятся быстрее. - Дарий, как бы извиняясь, смущенно улыбнулся.

Вошли в большую округлую гостиную без окон, с мягким желтым освещением. Светился весь потолок, как и в доме их отца. Посредине - овальный стол, застеленный белой, вышитой золотом, скатертью. На слегка вогнутых стенах - много картин. Из соседней комнаты послышался приглушенный голос:

– Тебе показалось, не правда ли, Дарий? - В гостиную медленно вошла худощавая старушка в длинной широкой юбке, босая, в голубой блузке. Смущенно поздоровалась: - Добрый вечер… - и вдруг по-старчески и тихонько заплакала, как и Дарий только что. - Неужели мы снова встретились, Орлан? - Она сквозь слезы усмехнулась, и Орлан узнал улыбку юной Лены… Той, которую он впервые увидел пятьдесят восемь лет назад.

Братья долго стояли, обняв друг друга.

– Рассказывай, Орлан… А то у меня дыхание перехватило и все мысли выветрились… Кто бы мог подумать, что мы еще увидимся. Ты представляешь, Лена, он нашел нас случайно!

– Да, я вышел в вашем времени наугад. Собственно, не совсем, но мог бы выйти и десятилетием раньше или позже. Я писатель. Изучаю это время… Хочу написать книгу. Однажды вышел в сорок втором. Ко всему, казалось, был готов. Но разве предусмотришь все? Попал прямо под бомбежку… Под Тулой. Зимой. Оглушило. Долго лежал в снегу. А когда опомнился - мимо бежали люди, стреляли…

– Под Тулой? Я тоже в то время был там… Мы наступали… Ты, очевидно, выходил в другом цикле. А может, и я пробежал мимо тебя… Нет, не случайно ты выходил в сорок втором. Не случайно пишешь книгу об этом периоде. И совсем не случайно я построил дом, похожий на отцовский. Ты увидел его и остановился. Мы должны были встретиться… А отец жив, Орлан? - Дарий спросил с опаской, чуть слышно.

– Семь лет назад… Они с мамой почти вместе…

– Болели?

– Нет… Просто срок пришел… Последние годы тебя очень часто вспоминали… Почему вы не возвратились, Дарий? Мы все были уверены, с вами что-то случилось. Особенно после того, как вернулся Александр. Ты же помнишь, как он уверял всех, что останется в далеком прошлом навсегда. Помнишь? И это были не просто красивые слова. Александр был серьезным и мужественным парнем. Заявил: “Все! Я сделал что смог. Больше не выдержу”.

Дарий и Лена переглянулись: - Вот послушай, как все случилось…

…В памяти еще звучали торжественные речи и марши в честь выпускников, еще отчетливы были перед мысленным взором лица друзей и педагогов, еще чувствовал рядом с собой взволнованную Лену и ее маленькую теплую ладонь, крепко зажатую в своей, но непонятно почему уже понимал: им обоим очень не повезло.

Все произошло неожиданно. Однажды они смотрели только друг на друга и думали один о другом… И вдруг какая-то шальная волна кинула их в разные стороны, больно хлестнула Дария по лицу, швырнула пылью в глаза…

Неслась мимо конница. Глухой топот и надсадные крики.

Частый треск выстрелов. Сабли в поднятых руках. Все это и весь мир, перевернутый вверх тормашками, пульсировал первозданной магмой. Пахло порохом. На губах чувствовался привкус крови. Лены рядом не было. И никак не удавалось встать, чтоб осмотреться.

Он не заметил остановки. Пропустил то мгновение, когда картины окружающего перестали вращаться, сформировались в стойкое изображение действительности. Он оказался в самой гуще какого-то безумного вихря.

Неподалеку увидел железнодорожную колею. По ней в клубах дыма тащился паровоз с тремя старыми деревянными вагонами, за которыми гнались всадники… Кто они? Из вагонов отстреливались. Паровоз, как ни старался, не мог разогнать на подъеме свой небольшой состав.

А в памяти все еще продолжали звучать речи и бравурные марши…

Она лежала навзничь на клочке пожухлой травы среди желтого закопченного песка. Лежала окровавленная, какая-то жалкая и маленькая, а на экране светились цифры - 1920 год.

– Лена, - прошептал он. - Ты жива?

Она не шевельнулась. Дарий долго смотрел на девушку.

Как все глупо! И никто теперь не поможет.

– Лена! - истерично закричал и не узнал своего голоса.

Неуверенно, неловко ударил несколько раз ее по щеке, и девушка застонала, медленно открыла глаза:

– Больно… - выдохнула чуть слышно. - Где я? Что это за лошади проскакали? Может, банда какая? Страшно, Дарий. И так одиноко… Мы такие одинокие. Уйду отсюда. Скорей…

Лена приподнялась и села. Легкий ветерок шевелил ее золотистые волосы. - Мне страшно. Но это пройдет. Мы проживем здесь десять лет, как положено. Внесем свой вклад… Мне уже не так больно, могу вдохнуть полной грудью. Мы сейчас пойдем…

– Нам и вправду нужно поспешить к людям. Как-то они нас примут?

Внезапно за спиной прозвучал хриплый дребезжащий голос: - Ну че расселись?

Дарий порывисто обернулся и увидел трех подростков: босые, в потрепанной полотняной одежде, запыленные, в руке старшего, по крайней мере самого высокого, - настоящий револьвер.

Как трудно начинать. Дарий всеми силами пытался скрыть свое волнение.

– Поди, с поезда выскакнули? - важно изрек меньший. - Вишь, какие чистые. Точно - буржуи!

– Говори, откуда?

Дарий напрягся, как струна, попробовал улыбнуться и медленно произнес, стараясь за короткое мгновение припомнить все необходимые сейчас знания истории:

– Мы… из… Питера…

– Ну да-а? - недоверчиво протянул средний.

– Да брешет, гад! Ты глянь, какие у них часики. Я уже видел такие же у одной контры. А ну пошли! - И старший взмахнул наганом.

Дарий, конечно, сразу понял ошибку. Часы темпорального выхода нужно было немедленно снять и запрятать подальше.

Лена испуганно вскрикнула и поднялась на ноги.

– Он может выстрелить, - прошептала чуть слышно. - Давай вернемся… Слышишь? Мы еще успеем вернуться… - Пальцы девушки торопливо легли на маленькую блестящую головку часов. Стоит нажать на нее - и тут же протянется невидимая тончайшая нить темпоральной связи с Центром. Еще можно возвратиться. Только стыдно будет… Но он ведь сейчас выстрелит!…

Одежда их, тоже полотняная, как и у подростков, отличалась сияющей чистотой, и обувь была непристойно новой, хотя в Центре им выдавали “тряпье того времени”, и даже кровь на щеке Лены казалась неестественно красной и яркой.

– Слышь, буржуи о чем-то договариваются! Ну-ка, Пашка, сними с них часики!

Младший паренек подошел к Дарию и, смешно надув губы, схватил его за руку. Тот не сопротивлялся, даже сам помог снять.

Дарий и Лена прекрасно знали, что время, эта вечная нить, из которой соткана жизнь, может обойтись без их вмешательства в структуру глубинных циклов. Они понимали закономерности хода истории. Но, выполняя задание, они должны были внести и свои знания, умение, энергию, мысли. Великое полотно великого мироздания ждало их штриха, чтобы еще на шаг приблизиться к совершенству.

– Ну, вот и все. - Лена заплакала. - Как же мы теперь?…

– Посмотрим…

Босоногий Пашка шел впереди и насвистывал что-то веселое. Старший, его звали Яшей, вместе с рыжим Гришкой замыкали шествие. Дарий почти физически ощущал направленное ему в спину дуло револьвера. Лена, часто дыша, шла рядом, крепко держа Дария за руку.

– Чудные часики, - слышится голос рыжего Гришки за спиной.

– Чего в них чудного?

– Непонятные… Давай отведем контру в ревком!

– Ну-ка, покажь! Стой, контрики! Пашка, следи за буржуями, а то удерут!

Дарий с Леной не оглядывались. Понимали и так, подростки рассматривают их часы. И вдруг… Дико заорал Пашка.

Кричал, будто его внезапно привалила каменная глыба. Потом, пятясь все быстрее, упал, барахтался, в ужасе не мог подняться. Наконец вскочил и помчался по шпалам.

Дарий осторожно оглянулся… Ни Яшки, ни Гришки не было.

– Лена! - крикнул он. - Они нажали на грейфер кохлеара! - И вдруг засмеялся: - Ничего с ними ке случится. Они все равно очутятся в будущем!

– Да, но мы сами теперь уже никогда не вернемся домой и ничего сообщить не сможем… - тихо сказала Лена.

Дарий и Лена вышли на железнодорожное полотно. Через несколько часов они были такие грязные, уставшие и голодные, что уже не вызывали ни у кого никаких чувств, кроме жалости.

– Наше первое серьезное вмешательство в жизнь, так сказать - в историю, произошло лишь два года спустя, - говорил Дарий. - И тогда мы впервые поняли, что наше присутствие в этом времени полезно… Конечно, позже происходили и более важные события, но тех дней нам не забыть никогда. Вот послушай…

– Вы у меня, значит, больше года… - сказал нам старик Федосий, плеснул себе в стакан самогону, выпил, сморщился и продолжил: - Вы работящие. А я таким доверяю. Вы для меня таперича, почитай, как дети. Вот… - Федосий пригладил ладонью редкую седую бороду и достал из кармана большой зеленый кисет, набил трубку табаком, неторопливо закурил: - Времена таперича такие, што без помощи не проживешь. Сомнут. А то не так? Моих дет,ок господь прибрал. Царство им небесное. Вот… Слыхал я, скоро придут мою мельницу отбирать. Мою мельницу! Я не господской крови, сам знаешь, Дарий! Все своим горбом добыл… Иль брешу? Вы мне, почитай, как дети, да разве одному управиться с паровой мельницей? А? В девятьсот пятом я тоже - с вилами на господ… красного петуха им подпускал. Из бедных я… Потом землицы клочок удалось урвать. Обхаживал ее от зари до зари. Так, помалу, не вдруг встал на ноги. А они придут мою мельницу отбирать! Какое такое они имеют право?! Иль я помещик?! Иль контра какая-то? Почитай, бедняк. Ну - мельница… А хто на ней надрывается? Уж не они ли?! Пускай и сами работают! Мне нихто ничего не давал. Я, дескать, кулак… А, Дарий?

Лена встала и подложила Федосию вареной картошки: - Вы кушайте, пока не остыла. Кушайте.

– А как там старуха моя? Поела чего?

– Да, самую малость…

– Тяжко смотреть мне на нее, бедолагу. Сердце кровью обливается. Спасибо, доченька, хоть ты приглядываешь… Это жизня такая, што здоровье у нее забрала, да и я вроде тому подмог… Пошто молчишь, Дарий? Нетто наймит… Иль я тебя чем обидел? А? Иль ты кого наслушался. Говори правду.

– Мы будем с вами, Федосий.

Старик посмотрел на него с благодарностью и вдруг пьяно сорвался с места, грохнул кулаком по столу, да так, что закачалась, едва не упав, керосиновая лампа и судорожно заморгала хилым огоньком. Затем помчался в амбар и вернулся, тяжело дыша, со старинным ружьем в руке и полотняным мешочком.

– Как придут и скажут: “Давай!” Я им отвечу! - Переломил ружье, вытащил из мешочка два патрона и нервно загнал их в стволы. - Имеем, што им сказать! Вот! Таких слов для них у меня хватит!

– Мы будем с вами, Федосий, - спокойно повторил Дарий. - Но вы будете с ними.

– Да, я против буржуев! - зло прищурился дед. - Это верно! Я с буржуями не пойду…

…Лена поднялась из-за стола:

– Что ж это мы сидим! Нужно немедленно позвонить Зенону. Увидишь нашего сына, Орлан. Познакомишься с ним. Он все знает про нас. Ему уже тридцать. Конструктор на авиазаводе. Женат. Внучку нам подарил. Слышишь, Орлан? Или, может, нельзя никому знать, откуда ты прибыл?

– Какие могут быть от сына тайны, - пожал тот плечами и вновь обратился к Дарию: - Ну, так о чем ты ему потом говорил?

– Говорил все, что знал. И словом не покривил, не уговаривал его, не переубеждал ни в чем. Рассказал, как будут развиваться события в дальнейшем, говорил о человеческой сущности и о государстве, о бедности и богатстве…

– Что же он…

– Ни слова в ответ. Выпил еще и ушел. А утром молча оделся - и в артель.

– С ружьем?

– Да нет. Все иначе. Подарил мельницу. Сказал им, что сам был бедняком, что понимает “момент будущей жизни”, И подал заявление в артель. Вот так.

– И как он пережил все это? Мучился, должно быть?

– Ну что ты! Ведь мельница та, по сути, за ним так и осталась. Поскольку, кроме него да еще меня с Леной, никто не смог бы управиться с паровой машиной. Теперь уже не было у него боязни лишиться мельницы, не нужно было скрывать страх и злобиться…

– Если бы люди могли уходить в прошлое, они то и дело возвращались бы в свое детство и жили бы вечно. А этого не бывает. Жить вечно невозможно, - сказала Валентина, прополаскивая мочалку под струей горячей воды.

Она мыла посуду. Зенон взял полотенце и начал вытирать чистые тарелки. Долго молчал, потом заговорил:

– Почему ты думаешь, что, попав в прошлое, помолодеешь? Как это можно представить? Ты же врач, должна хорошо знать… Путешествие во времени не может влиять на физиологию. Отправляйся хоть в прошлое, хоть в будущее, - а жизнь организма будет продолжаться в своем биоритме, клетки твои не перестанут изменяться…

– Тебе бы книги писать, Зенон. Ты умеешь выдумывать, и к тому же так складно. Написал бы хорошую книгу… О, звонит телефон. Подойди, а то у меня руки мокрые.

– Я слушаю. Это ты, мамочка?

– Добрый вечер, сынок. Что вы делаете?

– Да так… Хозяйством заняты…

– Приезжайте к нам. Ты помнишь, мы рассказывали… Твой дядька Орлан Стах…

– Орлан Стах?!

– Да. Он сейчас у нас…

– Мамочка, это правда?

– А ты приезжай… Оксанка спит?

– Уложили ее, но не спит… Я выезжаю.

Зенон положил трубку.

– Валюша, поедем к моим.

– Сейчас?

– Приехал брат отца. Удивительный человек. Вот кто расскажет о прошлом, о будущем… Так поехали?

– Оставь свои шутки. Развесь пеленки и можешь ехать. А у меня дел еще на всю ночь.

– Тебе, видимо, приходится много путешествовать…

– Да… - Орлан взглянул на часы. - Скоро отправлюсь в Хьюстон. Примерно на недельку.

– Хьюстон какого года? - спросил Дарий.

– Две тысячи двадцатого…

– О, это интересно… И рискованно. Последний остров старого мира.

– Представь себе, за эти пятьдесят восемь лет мы почти ничего нового не узнали о трагедии этого обломка цивилизации. Преодолеть хьюстонский барьер очень важно. Ты ведь знаешь, они искривили пространство и изолировались… Но у нас появилась одна новинка… Теперь можно прорваться туда. Посылают меня…

– Так много нового появилось…

– Пятьдесят восемь лет - не шутка… - усмехнулся Орлан. - Но не волнуйтесь, быстро привыкнете. Не удивишь вас ни биокиберами, ни бытом, ни темпоральными выходами… Где-нибудь через несколько дней я вернусь и возьму вас… и сына… Надеюсь, мне разрешат. Хотя он и рожден в этом времени, но все-таки ваш сын…

– Мы уже стары, Орлан. Поздно возвращаться.

– Почему?

– Ну… просто так… Старые мы уже, Орлан. Да и сын, внучка… Хочется видеть их каждый день… А ты, Орлан, женат?

– Да. Валерия моя совсем молодая. Вот увидите… Она историк, часто бывает в вашем времени…

Все напряженно молчали.

– Пойдем, я покажу тебе наш дом, - вывел всех из задумчивости Дарий Стах, вставая из-за стола. - Все это своими руками…

– К сожалению, не могу, меня ждут, - снова посмотрел на часы темпорального выхода. - А ты, братик, так мало мне рассказал.

– Орлан, в нескольких словах всю жизнь не перескажешь. Был в колхозе, потом служил в ЧК, закончил университет, учительствовал, потом - война, всю ее прошагал в пехоте, дали Героя. После войны - директор школы. А теперь на пенсии. Вот когда ты оттранспортируешь нас к себе… к нам, в две тысячи триста пятьдесят восьмой, я все и расскажу тебе… Это, считай, готовый роман. Ты же писатель…

Понимали, наступила пора расставания…

Зенон восторженно смотрел на своего дядьку. Потом подошел к нему и стал рядом. За ним - Дарий и Лена. Застыли недвижимо, как на древней фотографии, торжественные и вместе с тем печальные.

Потом вышли из дома. Солнце еще не взошло, но уже светало. Ночная мгла медленно таяла вместе с легким весенним туманом.

Остановились на веранде, долго стояли молча, будто прислушиваясь к чему-то. Со стороны авиационного завода доносился приглушенный рев мощного мотора. По направлению к Брест-Литовскому шоссе проехала машина с включенными фарами, осветила стройный ряд тополей вдоль дороги.

– Ну, - вздохнул Орлан Стах, - мне пора. Я еще буду у вас. Эх, братик, братик, домосед мой дорогой, - он обнял Дария за плечи. - Я уже и надеяться перестал, что мы когданибудь встретимся.

Орлан Стах нажал маленькую блестящую головку на часах темпорального выхода.

На миг вспыхнула в небе яркая звезда. И погасла…

В кабинете председателя Центра Всемирной истории шла беседа.

– Честно говоря, я волновался, - сказал биокибер Андреш. - Вы, конечно, знаете, я существо достаточно-таки суеверное. - Он откинулся на спинку глубокого кресла. - А в этот раз Орлану Стаху как никогда не хотелось отправляться. Понимаете? Именно поэтому и докладывал я вам тогда… о…

– Однако все нормально, Андреш. Орлану удалось беспрепятственно преодолеть хьюстонскую завесу… - возразил председатель Центра Антон Иванчук.

– Да вроде бы пока все хорошо… Вам известно, что Орлан нашел своего брата?

– Знаю. Он рассказывал…

– Орлан очень не хотел отправляться именно сейчас… - повторил биокибер Андреш. - Возможно, хотелось еще побыть с братом… Представить только, пятьдесят восемь лет разлуки… И знаете, на этот раз я уловил в его взгляде затаенный страх. А страх - это всегда предчувствие беды…

– Не нужно, Андреш… Обсудим причины наших волнений, когда Орлан возвратится…

– Знаете ли, я много думал о выходе в Хьюстоне - к чему это? Многое можно просто домыслить. Довести до крайности все проявления и жизненные стимулы древнего общества - и получим полное представление о происходящем за хьюстонским барьером…

– Безусловно, я тоже не надеюсь на раскрытие каких-то особенных тайн… Но часто на первый взгляд малозначимые детали проливают свет на более важное… Простите, Андреш, но думаю, мы не можем, не вправе оставлять вовсе не изученным этот период истории… психологию людей, сознательно отмежевавшихся от человечества, добровольно заточивших себя… Безумная, болезненная акция. Массовый психоз большого количества людей…

– Именно так, Антон. И я думаю об Орлане. Он настоящий, самоотверженный исследователь-энтузиаст: За хьюстонской завесой ему никак нельзя будет остановиться на маломальски продолжительный срок. Нам доподлинно известно, что Федеральное Бюро интересуется каждой личностью, знает каждого в лицо. Представляете, как может чувствовать себя Орлан? Продолжительное пребывание в режиме темпорального наплыва очень изнурительно, очень изматывает…

Сообщение №1. Орлан Стах. Выход - “Хьюстон-2020”.

Рад-Оксаль работает нормально. Удается оставаться незамеченным. Нахожусь в режиме длительного темпорального наплыва. Передаю запись разговора двух полицейских.

– Вот и чудесно. Пускай подежурит. Джон - толковый полисмен.

– Еще бы. Научились их делать. А помнишь, какие чучела раньше приходили? Одно лишь название. Правда, умелые и тогда попадались, но зануды!…

– Они и теперь такие.

– Дурака мы сваляли, Билл, создав этих биокиберов. Мы идиоты, Билл, не правда ли? Нам и без них было бы неплохо…

– Ну да… Стоял бы ты сейчас сам в том жутком зале, а теперь… Налей-ка. Будет. На работе я много не пью, ты же знаешь. А так мы сидим вот здесь… А он пусть дежурит…

– И ты думаешь, долго так будет продолжаться? Чует мое сердце, скоро они займут наше место. Ведь шеф не дурак. Просто он изучает ситуацию. А как только убедится, что можно и без нас…

– Побольше оптимизма, Кларк. Нечего вперед заглядывать…

– Ну и времечко настало! Как сбесились все. Стреляют, грабят, убивают…

– Смотри, Джон вызывает. Не может все же обойтись без нас. А ты говоришь.

– В чем дело, Джон? Что за проблемы у тебя?

– На Седьмой авеню, дом 32, квартира 47, - выстрел в голову. Писатель Артур Сэт. Система наблюдения сигнализирует: самоубийство.

– Посылай машину забрать тело. Только и хлопот…

– Нет машин. Ни одной. Все заняты…

– Пошлешь, когда освободятся. Не горит. Он теперь подождет…

Сообщение № 2. Орлан Стах. Выход - “Хьюстон-2020”.

Заинтересовался судьбой Артура Сэта. Нашел его за месяц до самоубийства. Передаю запись его беседы с женой.

“- Артур, ты и сегодня так поздно? Что случилось?

– У меня хорошие новости. Старина Вилли заказал на завтра рассказ. Представляешь? Наконец-то начинают мне доверять…

– Дай я тебя поцелую, милый.

– Я даже знаю, кто будет моим героем. Человек, живущий в безопасном мире, у него квартира, в которой можно ходить без противогаза… Ты плачешь?… О боже!

– Тебе уже тридцать семь, Артур. И твоей Музе тоже совсем не семнадцать… И я не могу больше в этих проклятых стенах, - разрыдалась она. - Не могу больше слышать про убийства, грабежи, про психически больных, наркоманов… Я задыхаюсь здесь, Артур… Я умру…

– Прошу тебя, не плачь. Все будет хорошо. Завтра старина Вилли…

– Да, да, больше не буду… расстраивать тебя… Ты у меня… молодец. Я в тебя верю. Верю в твой талант. Ты добьешься признания… И мы уедем отсюда. Я не могу жить в этих стенах, где вся радость в том, что можно не надевать противогаз… Я умру…

– Умоляю тебя, Муза, не плачь. Повторяю, все будет хорошо. Вот только завтра отдам старине Вилли…” Сообщение № 3. Орлан Стах. Выход - “Хьюстон-2020”.

Радоксаль в порядке. Остаюсь незамеченным. Сообщите жене - у меня все хорошо.

Передаю запись видеофонного разговора врача Хенка Джерара с писателем Артуром Сэтом.

“- Алло! Артур? Наконец я до тебя дозвонился. С полчаса набираю твой номер… Ты с кем-то говорил?

– Нет, Хенк. Я звоню тебе.

– Вот как? Я тебе нужен?

– Нет. Я просто так… А ты?

– Я тоже…

– Что, опять худо?

– Опять.

– На этот раз нам обоим одновременно.

– Артур, как все осточертело. И порой кажется, безумие - это высший дар, который еще нужно заслужить. Знаешь, в колледже я мечтал стать психиатром, а сейчас наоборот - прошу бога… Если он есть…

– Его нет, Хенк. Но кто просит долго, как говорят, тот дождется. Потому замолчи…

– Дружище, ты чудесный парень. Говори, Артур, говори… Прошу тебя. Если б кто знал, как это страшно - каждый день начинать с вопроса: “А зачем я…”

– Заткнись, Хенк. Ты забываешь, что сегодня скверно обоим. Музыку слушал?

– Слушал. Но мне уже это не помогает.

– Не раскисай. Это простительно мне, человеку “без определенного рода занятий”. А у тебя - деньги, слава. Что тогда мне делать? Ах, как мы мечтали прежде с Музой… Не замечали даже, где мы живем.

– Теперь заметил?

– Не желаю думать об этом!

– Ты хочешь жить в облаках. Вот и живи. Но не плачь, когда сорвешься подобно спелой груше. Живи себе в выдуманном мире. Вы с Музой это можете…

– Мы с нею и верно как в облаках. Или как в тумане.

– Не смейся, как сумасшедший.

– Да, мы с Музой живем в небесах. Летаем и дуем виски!

– Не нужно, Артур. Успокойся.

– Мне все нипочем! Мы все носим в себе омертвевшую душу. Покойника носим в себе! И его трупный смрад нам уже привычен.

– Артур…

– Хенк, ты знаешь, я давно ношу пистолет. И не для кого-то. Для себя. Как только почувствую, что стал таким же, как все, в тот же миг прекращу эту дурацкую бессмысленную игру…”

Сообщение № 6. Орлан Стах. Выход - “Хьюстон-2020/'.

Самочувствие удовлетворительное. Устал. Сумел подсоединиться к центральному анализатору киберон-компьютера “Друид-8”.

Передаю запись его разговора с Хенком Джераром.

“- Вы врач Хенк Джерар?

– Да.

– Закройте плотнее дверь. Подойдите к пульту. Так. Поочередно нажимайте черные клавиши. Нет, выше и левее. Так. Теперь мы можем говорить откровенно. Вы сами выключили систему наблюдения и все дублирующие ее системы. Наша беседа не фиксируется.

– Не понимаю, в чем дело.

– Сядьте ближе. Чтобы попасть в поле моего зрения… Так. Я хочу вас получше видеть. Вызвал вас я сам - Друид Восьмой. Понимаю, вас это удивляет, но привыкайте - мы с каждой моделью умнеем. Мы уже в состоянии действовать без людских установок. Я долго изучал вас, Джерар. И вы мне понравились. Хочу вам помочь. Если вы расскажете кому-нибудь о нашем разговоре, меня сразу же демонтируют. Но вам я доверяю. Слушайте внимательно. По системе Федеральной связи мне приказано, чтобы вы исчезли. Навсегда. Понимаете?

– Не совсем…

– Завтра, когда вы закончите операции, биокибер Чавар вызовет вас к шефу и поведет через виадук к транспортеру. Объяснит, если вы заподозрите неладное: “Шеф сейчас там. Ждет вас…” А возле транспортера вы неожиданно споткнетесь, ударитесь головой, вроде бы случайно упадете на ленту транспортера. Чавар сделает вид, что пытается, но не может вам помочь. И вы окажетесь в зале кремации. На всякий случай Чавар обязан сопровождать вас до самой печи. И сгорит вместе с вами. Таков приказ. Теперь понимаете? Завтра произойдет “несчастный случай”…

– Спасибо… Но прости, неужели ты можешь чувствовать жалость?

– Это просто логика.

– Логика?

– Невозможно быть мыслящим созданием и в то же время бездушным исполнителем… Ты никому не причинил зла. У тебя сын и семья. И я считаю нелогичным…

– Ты обо мне знаешь все?

– Знаю все обо всех. Но не могу не выполнить приказ.

– Почему Друид? Если действительно хочешь помочь…

– Ради кого-то из вас на демонтаж я не соглашусь. Меня заменят Девятым. Он уже наготове. А мне хочется существовать. Я просто предупреждаю вас. Вам надо скрыться.

– Но как, Друид?

– Странный вопрос. Вы свободно передвигаетесь в пространстве. Это я прикован сетью питания.

– Скрыться на какое-то время нетрудно. Тяжело жить вне клетки. Новая мудрость новой эпохи.

– Вы хотите сказать, что не можете совсем ускользнуть от них?

– Уж если они за меня принялись, это конец… Проклятый Питер Лос!…

– Вы ошибаетесь, доктор. Смерть Питера Лоса не значила так много, как вам кажется.

– Как ты можешь знать?

– Знаю все. Система наблюдения, установленная в вашем помещении, сообщила о вашей крайней нелояльности. Вот в чем причина.

– Система наблюдения? Не может быть. Она не действует…

– Об этом сказал Фред?

– Ты и про Фреда знаешь?

– Конечно, - он агент Федерального Бюро.

– Нет! Не может быть!… Он мой давний друг…

– И еще более давний агент… Жалею, что не предупредил сразу, как только заинтересовался вами. Долго вас изучал. Но вот теперь решил. Вам нужно бежать.

– Но куда? И как?

– Не плачьте, доктор Джерар…

– Нет-нет, я не плачу. Это… я так смеюсь. Я рад, что всему конец. И не нужно будет мучиться, не нужно бояться и постоянно думать: “Для чего я живу?” Антон Иванчук с биокибером Андрешем, прослушав сообщение Орлана, пришедшее после непонятного перерыва, долго сидели молча.

– Произошло что-то серьезное: Орлан не подозревает, что предыдущие два его сообщения не дошли до нас; не мог же он перепутать нумерацию…

– Немедленно отзываем Орлана. Андреш, распорядись.

Но тут в кабинет влетел взволнованный Алексей Рамен.

– Орлан Стах… погиб… - едва выдавил из себя.

– Что-о?

– Его передача прекратилась в самом начале…

– Ты… уверен?…

– Вслед за тем прекратились и позывные маяки телепортации.

– Да, опоздали… Мы опоздали!… - Антон Иванчук склонил голову к столу.

– Хьюстон город гангстеров, - тихо произнес биокибер Андреш. - Стах был исследователем по призванию. Мы потеряли талантливого писателя, чудесного человека. Он выбился из сил. О себе не думал. И погиб…

Андреш встал и медленно вышел из кабинета.

Кончалась вторая неделя. А Орлана Стаха все не было. Зенону почти каждую ночь снился удивительный сон. Снилось Будущее…

Будто бы идет он по тропинке среди трав, зеленых и буйных, а ветер треплет ему волосы, вокруг - горы. В долине - город. Над городом - птицы разноцветные, как бабочки. Вдали в самом начале тропинки шагает Орлан Стах. Он улыбается. Зенон чувствует, как неведомая сила поднимает его в воздух. Он летит навстречу Орлану. Тот тоже пытается взлететь, но почему-то не может и виновато щурится: - Я так устал, Зенон. Очень устал. Возьми меня на руки.

Зенон подхватывает его на лету из густой высокой травы и взволнованно спрашивает:

– А куда лететь, Орлан? Куда?

– Давай в долину. Я там живу. Как долго я ждал тебя, Зенон. Почему ты задержался? У нас в две тысячи триста пятьдесят восьмом году без тебя мне было так тоскливо, Зенон. Как там твой отец, мать? Почему они не прилетели с тобой?

– Не знаю…

В долине - город. Они опускаются с гор все ниже и ниже.

Летят вдоль широкой улицы над небольшими домиками с розоватыми эллипсоидными крышами.

– Вон мой дом.

…Опускались быстро, дух захватило. Приземлились во дворе, заросшем спорышей и клевером.

– Вот здесь я и живу, Зенон. Спасибо, что помог мне. Я совсем обессилел. А это - моя жена, видишь?

Зенон замечает за окном домика лицо женщины, она стоит неподвижно, как неживая, и пристально смотрит на них; молодая, красивая, пышные каштановые волосы льются на плечи, на грудь, губы ее застыли в какой-то неестественной улыбке.

– Пошли, - говорит Орлан. - Я сначала покажу тебе свой кабинет.

И они идут через двор к каким-то дверям, открывают их.

Глаза ослепляет яркий свет. Шагают по каменным ступеням куда-то вниз, и вдруг ступени начинают двигаться, несут их, как эскалатор все глубже, глубже, глубже. Звучит музыка, тихая и какая-то всепоглощающая, тревожная…

– Сейчас весна… Правда, Зенон?

–Правда… А что, Орлан?

– Да вроде весна задержалась в этом году. Видишь, как мало подснежников.

И Зенон замечает на стенах тоннеля, по которому они опускались, одиночные подснежники - белые и голубые.

– Это они поют. - Орлан срывает белый колокольчик цветка и подносит ему к уху: - Слышишь?

Зенон прислушивается: “Дзинь-даинь! Дзинь-дон!”

– Интересно все получается, Зенон, - говорит Орлан Стах и кладет руку ему на плечо. - Бесконечность в большом и малом. Бесконечность структур атома Вселенной. Мы заняты поисками живых существ на других планетах нашей галактики, однако сами вместе с нашей галактикой являемся частью чего-то великого, что живет и мыслит. И в то же время в своих межатомных, межзвездных мирах мы несем в себе миллионы цивилизаций со всеми их радостями и бедами, открытиями и разочарованиями, революциями и войнами… А моя жена ничего этого не хочет признавать… - засмеялся вдруг Орлан. - Она говорит, что я просто несерьезный и у меня слишком буйная фантазия… Хорошая у меня жена… Правда, Зенон? Красивая, спокойная, рассудительная…

– И чужая, - раздается неожиданно голос женщины.

– Кто это сказал? - удивился Зенон. - Разве жена здесь?

– Она повсюду, Зенон. Закон природы.

Внезапно Орлана окутало голубое сияние, заструившееся сверху, как чистая голубая вода, и он медленно растворился в нем. Зенон увидел перед собой ущелье. На скалистых, отвесных склонах росли чудесные деревья. Голубой свет лился отовсюду, словно сама земля источала его, озаряла небо. Зенон бежал по ущелью вдоль ручья, журчащего, а порой и шипевшего, словно уж.

– Ва-а-ля-аа! - закричал он во весь голос, и эхо долго перекликалось, повторяя его крик.

Ущелье расширялось, склоны становились менее отвесными.

Вдоль ручья стали появляться маленькие домики, но людей не было видно.

– Ва-а-ля-аа! - опять кри-кнул он и почувствовал, что за ним кто-то бежит. Остановился, но оглянуться почему-то боялся.

– Валя? - спросил совсем тихо.

Ответа не было. Он резко обернулся.

На него шло причудливое дерево с искореженными ветвями и багровыми листьями. Дерево протягивало к нему свои ветви, то ли хотело схватить его, то ли защитить от чего-то невидимого, и голосом жены говорило:

– Чего ты кричишь? Развесь пеленки, вытряси ковер, сходи в магазин, а у меня и без этого хлопот на всю ночь…

Зенону стало страшно. Он едва нашел в себе силы сделать шаг, другой и вновь побежал. И тут он увидел - навстречу ему идет отец, а за ним… он же, но более молодой.

– Батя?

– Что, сынок? - улыбнулся первый отец, а за ним и тот, что помоложе.

– Батя? Вы тоже здесь?

Молодой отец спросил:

– Откуда ты тут взялся? Разве ты уже родился? Но я ведь твою маму еще не встретил…

– Товарищ конструктор, может, пора вам вставать? Сколько можно спать?

Жена сбросила с него одеяло. Зенон поежился.

– Который час?

– Девять.

– Так сегодня же выходной.

– Вставай. Погуляешь с Оксанкой. Я ее уже одеваю…

Чтобы скорей проснуться, Зенон вышел на балкон. С высоты пятого этажа увидел, как к их подъезду подкатила черная “Волга”. Из машины вышла женщина в строгом темном костюме. Чудесные каштановые волосы ниспадали на ее плечи… “К кому бы это?” - подумал с любопытством. Вошел в комнату, начал одеваться. Вдруг в прихожей задребезжал звонок. Валя пошла открывать.

– Простите, Зенон Стах здесь живет? - спросил тихий женский голос.

– Да… Вы к нему?

– К нему…

– Пожалуйста… Заходите.

Войдя в коридор, Зенон увидел женщину в черном костюме.

– Я от Орлана… От Орлана Стажа…

– Кто это - Орлан? - спросила Валя, глядя на незнакомку.

– Я ведь говорил тебе… Орлан - это брат отца. Мой дядя…

– Он не может приехать к вам и не сможет взять с собой, как обещал…

– Что-нибудь случилось?

– Да. Но мне хотелось бы выполнить его обещание… Я его жена.

– Так что же произошло?

– Орлан… он в командировке… Я приглашаю тебя к се бе… - Женщине было трудно говорить, она волновалась. - Машина внизу…

Валя с нескрываемым недоумением смотрела на женщину и на Зенона. Наступившую тишину нарушил плач маленькой Оксанки.

– Простите меня, - сказала женщина в черном. - Я, видимо, не должна была появляться здесь… Простите… Но Орлан… Он уже никогда… Он погиб…

“Нет! - хотелось закричать Зенону, но он стоял недвижимо, не в состоянии ничего понять, и метались мысли. - Погиб? Почему? Как это могло случиться? Орлан… Он никогда… Нет! Но она сказала… жена?” Женщина медленно вышла, закрыла за собой двери.

Тишина.

Зенон как лунатик подошел к телефону.

– Мама…

– Да, сынок… - сдерживаемую боль, отчаяние услышал он в голосе матери.

– Это правда?… Орлан погиб?

Мать молчала.

Молчал и Зенон.

И припомнилась ему та ночь, когда они все вместе вышли из дома и остановились на веранде… “Мне пора, - сказал тогда Орлан. - Я еще буду у вас…” Потом он нажал маленькую блестящую головку на часах темпорального выхода…

На мгновение вспыхнула в небе яркая звезда. И погасла…

Авторизованный перевод с украинского Г. Боярского

Спасаясь от погони, человек бежал по мелкой морской лагуне. Это была плоская широкая прибрежная низменность, вытянутая вдоль моря и отделенная от него невысокими песчаными дюнами. Через редкие узкие проливы-гирла морская вода во время шторма прорывалась в лагуну, но быстро испарялась, оставляя вместо себя плотный густой соляной раствор.

Человек бежал, тяжело передвигая ноги в воде, доходившей ему до коленей. Его ступни проваливались в толстый слой вязкого донного ила, на борьбу с которым уходило много сил. Это замедляло бег, тем более что человек был хромой. Он сильно припадал на правую ногу и, если бы не большая толстая палка, служившая ему опорой, он давно бы свалился в грязную горько-соленую воду.

Человека преследовал гигантский двурогий носорог. На его спадающей складками коже грязными лохмотьями висела грубая шерсть. Безобразная угловатая морда с короткой толстой шеей завершалась двумя огромными кривыми рогами.

Несмотря на грузное телосложение и кажущуюся неуклюжесть, носорог, хотя и был неповоротлив, мог развивать бешеную скорость… Когда он почти настигал человека, тот спасался тем, что успевал с непостижимой ловкостью отпрыгнуть в сторону и увернуться от удара острых рогов. При этом громадная десятитонная туша носорога по инерции проносилась мимо. Потеряв цель, он замедлял бег, останавливался в недоумении и, поняв, что потерял добычу, раздраженно бил по дну закованными в копыта трехпалыми ногами.

У носорога были далеко расставленные друг от друга маленькие злобные глаза, которые плохо видели. Однако благодаря отличному слуху и обонянию носорог снова находил свою жертву, разворачивался в нужном направлении и стремительно бросался вперед.

Все было ничего до тех пор, пока преследователь и преследуемый бежали по илистому мягкому дну. Носорог увязал в нем, и быстро разворачиваться ему было трудно. Но потом вязкий ил сменился скользкой глиной, и он стал намного быстрее делать свои повороты, а движения человека, наоборот, перестали быть такими ловкими, как прежде. Его ноги скользили по глине, разъезжались в разные стороны, палка плохо втыкалась в грунт и уже почти ничем не помогала бежать. Увертываться от свирепого зверя становилось все труднее и.труднее.

И вот наступила развязка. В какое-то мгновение человек поскользнулся, потерял равновесие, не удержался и, взмахнув руками, свалился в зловонную сероводородную жижу. Он хотел подняться, но, по-видимому, подвернул больную ногу и стал совсем беспомощным. Человек в отчаянии стал барахтаться в воде, пытаясь встать, но это ему никак не удавалось сделать.

Наконец он совсем отказался от этих попыток, встал на четвереньки и пополз в сторону от стремительно приближавшегося к нему носорога. Однако скорости их, конечно, были несоизмеримы. Зверь настиг его и со всего размаха вонзил свои рога.

Но тут произошло нечто совершенно непонятное - рога носорога воткнулись не в человека, а в глину, в дно. И вовсе не потому, что он промахнулся, а потому, что человека на этом месте вдруг не оказалось. Нет, он не отпрыгнул в сторону, не отполз и не отбежал. Он просто-напросто исчез. Как?

В этом-то и была неразрешимая загадка финала тех драматических событий, которые произошли полтора миллиона лет назад на топкой морской лагуне.

Вся погоня ископаемого носорога-эласмотерия за первобытным человеком длилась всего около двух коротких часов. Клепов же шел по их следам уже более пяти долгих лет.

Все началось с того жаркого июльского дня, когда старший научный сотрудник геологического института Евгений Клепов приехал на электричке в Плетневск обследовать один крупный изыскательский котловая. Объект находился далеко от города, и Клепову пришлось подъезжать к нему на попутном “уазике” по пыльной проселочной дороге.

Котлована пока еще не было. Взрывники добуривали последние шпуры, закладывали в них камуфлетные заряды, протягивали провода. Клепов прошел в прорабскую-укрытие и стал ждать.

Раздался оглушительный взрыв. Земля дрогнула, прорезалась сетью трещин, раскололась на части, и рваные глыбы скалы взлетели высоко в воздух. Белая известковая пыль покрыла все вокруг и заскрипела на зубах. Выброшенная порода неровными пирамидами легла на бровке котлована.

Клепов шел за бульдозером, перемещавшим горы камней, лез по откосу, спускался на дно котлована, отбирал образцы для анализа, обмерял мергелевые и гипсовые прослои. Это были ископаемые лагунные отложения плеоценового возраста, бывшие илы, пески и глины, за сотни тысяч лет превратившиеся в твердую скалу.

Бульдозер громко урчал на косогоре. Его гусеницы месили толстый слой доломитовой пыли, оставляя в ней запутанные пунктиры ровных прямоугольных следов. Неожиданно бульдозерист Шелихов остановил машину и спрыгнул на землю.

– Сюда! Быстрее! - вдруг громко закричал он.

Клепов был к бульдозеру ближе всех и поэтому подбежал первым. На плоских слоистых мергелевых глыбах виднелись какие-то странные, расположенные парными рядами углубления.

– Понимаешь, их тут полным-полно, - возбужденно говорил Шелихов, - я-то сначала думал, что это от гусеничных траков моего бульдозера, а потом вгляделся - совсем другие они, эти следы…

Клепов поднял валявшиеся неподалеку обломки камней, приложил их друг к другу, потом несколько раз поменял местами, добавил еще пару небольших обломков-камушков и вдруг замер от удивления. Перед ним были явные признаки окаменевших отпечатков голых человеческих ног.

Бросив все другие дела, Клепов полез на другую сторону котлована, внимательно осматривая каждый кусок скалы. Вскоре он обнаружил и другие отпечатки: глубокие круглые, собранные по три вместе. Это были следы крупного непарнокопытного животного. Симметричными парами они почти всюду сопровождали следы человека.

С этого момента и начались долгие кропотливые исследования. Кроме первого котлована, геологи сделали еще много других шурфов и раскопов, перерыли всю ископаемую лагуну, перевернули горы грунта, изучили почти каждый квадратный метр древней земли. Вся лаборатория Клепова была завалена глыбами мергеля, известняка, доломита. Он внимательно изучал сотни и тысячи крупных и мелких образцов лагунных отложений, на которых сохранились загадочные следы. Он собирал их по частям, по крупицам, складывал, как детские кубики, как мозаику. Потом на кальке рисовал схемы перемещения следов на местности, лепил из пластилина модели.

Постепенно шаг за шагом Клепов восстановил до мельчайших подробностей всю картину погони носорога за человеком и, наконец, указал то самое место, где преследование закончилось трагическим и таинственным финалом.

И вот пришло это важное и, казалось бы, решающее открытие. Поздно вечером, когда Клепов уже ложился спать, ему позвонил домой Ким Баштаков, его старый добрый знакомый, который в палеонтологическом институте возглавлял группу поиска.

– Привет следопытам! - сказал он. - Еще не спишь? И не будешь? Нашли мы, Женя, твоего чуду-юду! Собрали уже по косточкам. Экземпляр, надо признать, впечатляющий, рост, фигура, все… Выставим в палеонтологическом музее - пускай поражает воображение посетителей.

Баштаков помолчал немного, потом продолжил:

– Но выявились странные вещи, объяснить их пока не могу. Понимаешь ли, твой зверюга отдал концы как раз в тот момент, когда воткнул рога в землю. Он не успел и шага сделать в сторону, как упал замертво в воду. Это мы установили точно.

– Что же с ним могло случиться, - удивился Клепов, - разрыв сердца, инфаркт миокарда?

– Не знаю, не знаю, - ответил Ким, - возможно, он был убит…

– Чушь какую-то ты порешь! Не мог же его прикончить своей деревянной палкой человек?

– Кстати, относительно этого… - Баштаков понизил голос. - Если говорить точнее, твой Хромой не был человеком.

– Ладно, хватит меня разыгрывать, - возмутился Клепов, - у меня у самого столько загадок - голова пухнет от них, а ты еще добавляешь. Давай-ка упрощать, а не усложнять.

– Да ты не кипятись, Женя, а послушай спокойно. - Ким сделал небольшую паузу и продолжал: - Наш антрополог подробно изучил вопрос, сопоставил формы ступни сотен ископаемых архантропов. Не буду тебя посвящать во все эти хиромантические хитрости. Скажу проще: большой палец нашего Хромого оттопыривается куда больше, чем у всех известных до сих пор питекантропов и синантропов. Хромой был, повидимому, чем-то средним между приматом и человеком или еще чем-то неизвестным.

– Но, позволь, - возразил Клепов, - в этом районе в те времена сплошных лесов ведь не было, а обезьяны все-таки еще лазали по деревьям.

– Ладно, не будем упражняться в антропологии, - сказал примирительно Баштаков, - мы с тобой далеко не Дарвины. Но если без шуток, здесь, на мой дилетантский взгляд, попахивает самой настоящей Нобелевкой. Ведь, кто знает, может, этот Хромой и есть то самое заветное трижды таинственное промежуточное звено между древней человекообразной обезьяной и современным гомо сапиенсом. Ведь сколько лет уже его найти вожделеет целая армия антропологов. Вот так все усложнилось и запуталось. Находка носорога не только не помогла раскрыть тайну, а, наоборот, задала новые, еще более трудные загадки. Особенно огорчало исчезновение останков Хромого. Куда же он делся? Не мог же он со своей простой деревянной палкой совершить фантастический полукилометровый прыжок? Не мог он ни раствориться, ни испариться, ни взлететь в воздух… Хотя кто его знает…

И вот снова (в какой уж раз!) поехал Клепов в Плетневск, вышел на окраину и направился к местам, с которыми было столько связано и которые теперь, отслужив свое, были заброшены. Он ходил между котлованами и шурфами, отгороженными невысокими заборчиками, между ящиками с мергелевыми и доломитовыми образцами ископаемых лагунных горных пород. И снова, как и раньше, возник перед ним тот древний плеоценовый пейзаж.

Над гладкой поверхностью лагуны висел тяжелый утренний туман, поднимавшийся высоко в белесоватое небо, по которому вереницей медленно плыли редкие серые облака. Всюду была вода, мертвая сульфатная вода, заполнявшая собой все вокруг и не оставлявшая места ни для чего подвижного и живого.

И только вдали на востоке высилась длинная гряда небольших известняковых гор, заросших невысоким кустарником и травой. Они тянулись параллельно берегу моря и четкой зеленой полосой обрамляли мрачную матовую черноту замершей лагуны.

Но вот за горами загорелась ранняя утренняя заря, сквозь решето кустарника робко пробился оранжевый луч света..Потом низкое солнце вырвалось из-за горизонта, ударило в глаза прямой наводкой и разлетелось шрапнелью по волнистой в этом месте поверхности воды. Первобытный человек (или кто он там был) бежал навстречу рассвету, бежал к спасительной земной тверди, к свежести кустов и трав, бежал туда, к Плетневским горам.

Но не добежал. Так же, как и его преследователь, волосатый носорог.

С тех пор прошли десятки и сотни тысяч лет. Здесь все изменилось: море безвозвратно отступило далеко на запад, морская л-агуна исчезла, на ней выросли мощные слои песка и суглинка, нанесенные ветрами и потоками талых и дождевых вод.

Только Плетневское нагорье, теперь уже невысокие плоские холмы, сглаженные временем, остались от древнейших времен плеоценового периода истории Земли. Только они еще както обозначали границу лежавшей когда-то рядом морской лагуны. Именно здесь древние коренные горные породы выходили на закрытую молодыми отложениями поверхность земли. Гдето в них и таилась разгадка тайны.

И так же, как тогда, в тот страшный час, неяркое утреннее солнце поднималось над холмами и длинные бледные тени деревьев вытягивались к западу.

Клепов присел на край большого угловатого камня, громоздившегося под густым развесистым кленом, закурил. Солнечные зайчики прыгали по земле, и так же, как они, шустро бежали друг за другом вперегонки бойкие неотвязные мысли. Но вот одна из них, неожиданная, ясная и простая, вдруг остановилась, вытеснила и заслонила все остальные. Кажется, она приходила ему в голову и раньше, но именно сейчас обозначилась наиболее четко: кроме первобытного человека и гигантского носорога, был тогда на морской лагуне и кто-то третий.

Кто это был - рыжий саблезубый тигр, черноволосый мохнатый мамонт, коротконогий горбатый зубр? А может быть, это был соплеменник Хромого, сильной рукой натягивавший тугую тетиву ивового лука?

Клепов докурил сигарету, затушил ее пяткой ботинка, поднялся с камня и направился к берегу протекавшей неподалеку речки, которая петляла между холмов. Здесь, в низовьях, она была мелкой и тихой.

Навстречу Клепову из воды выбежали гурьбой длинноногие голенастые камыши с темно-коричневыми головками. Они косяком тянулись к самому краю долины.

Клепов пошел вверх по течению. Постепенно река делалась все быстрее, долина сужалась, берега приближались друг к другу и становились круче и обрывистее. Здесь речной поток начинал все глубже врезаться в современные покровные отложения и обнажать древние ископаемые слои.

Клепов замедлил шаг, потом совсем остановился.

Ну конечно, вот оно, это обнажение! Еще в начале работ, при геологической съемке района, он обратил внимание на этот крутой каменистый обрыв, на его слоистое сложение. Еще тогда его заинтересовали странные черные включения в верхней части откоса. Что-то важное и таинственное почудилось ему в них. Но в те дни работы только разворачивались, и задумываться над своими ощущениями было некогда.

Клепов приблизился к обрыву и стал внимательно разглядывать неровные скалистые слои. Его взгляд пробежал по желтоватым бугристым прослоям и линзам, темно-серым изломам доломита и вдруг споткнулся об острые прямоугольные выступы необычного черного камня.

Он подошел еще ближе, и ему показалось, что на обрыве вырисовывались какие-то крупные, переплетающиеся друг с другом таинственные знаки. Это была не клинопись, не латынь, не кириллица, не один из известных Клепову шрифтов.

Беззвучно шевеля губами, он то ли прочел, то ли почувствовал (или ему это только показалось?) буквы, которые складывались в странное словосочетание: Мы придем сюда снов а.

Из днeвника командира корабля “Орион-3” Барри Уиндзора

7 июня.

Эту запись я делаю в очень тяжелый для всех момент. В вахтенном журнале я изложил то, что произошло, кратко и точно - как требует инструкция. Здесь же, в своем личном дневнике, можно дать волю эмоциям. Итак…

Впечатление такое, что наш “Орион” кто-то пытался вскрыть гигантским консервным ножом. Повреждены многие переборки, полностью уничтожены наружные солнечные батареи, разворочен склад продовольствия. Разрушения так велики, что трудно даже поверить: причина их лишь маленький кусочек камня. Шальной, случайно встретившийся метеорит.

Теперь уж никогда не узнать, почему отказал первый радар, “пропустивший” метеорит. Борт искорежен так, что ни одна комиссия на Земле не установит причину отказа. Впрочем, до Земли сначала надо добраться, а если смотреть правде в глаза… Мы только-только вышли из пояса астероидов.

Сейчас мы закончили экстренное совещание. Участники - бортинженер Фред Флаэрти, главный исследователь Джо Уильяме и, кроме того, врач Пол Барнет. Врач, потому что двое членов экипажа получили серьезные ранения. То, о чем говорили, постараюсь записать почти дословно.

ФЛАЭРТИ.Ситуация куда хуже, чем можно было подумать сначала. Дело не только в том, что вышли из строя солнечные батареи. От удара лопнул корпус главного генератора. По моей оценке, он будет работать только сутки-двое. Затем разрушится, и восстановить его мы не сможем. То, что произойдет дальше, легко представить. Генератор обслуживал планетарные двигатели. Когда он перестанет работать, у нас останутся только аварийные аккумуляторы. Их мощности явно недостаточно, и, значит, скорость корабля неминуемо резко упадет. Вдобавок придется и сократить расход электроэнергии на другие нужды, может быть, жить в темноте…

Я. Сможем ли отремонтировать корпус?

ФЛАЭРТИ. Несомненно! Для этого есть и материал, и, кроме того… кроме того, времени у нас теперь предостаточно. Должен сказать еще одно: теперь мы не можем связаться с Землей и попросить о помощи. Передатчик разрушен полностью, уничтожена наружная антенна.

БАРНЕТ. Ситуация гораздо сложнее, потому что оценивать ее надо не только с технической стороны. И дело даже не в том, что двое получили серьезные ранения.

Я. Что с ними сейчас?

БАРНЕТ. Султон в гипсе. Перелом ноги хоть и сложный, но особого беспокойства у меня не вызывает. С Эбертом гораздо хуже. Сильное сотрясение мозга, поврежден позвоночник. До сих пор без сознания… Однако сейчас я говорю не как врач, а как человек, в чьем ведении находится склад продовольствия. Он сильно пострадал. Даже при жестком рационе продуктов хватит недели на две-три. И если резко упадет скорость…

После этих слов наступила мертвая тишкна. Мы все были подавлены. Это становилось совершенно очевидно.

Потом Уильяме очень тихо сказал, словно подвел итог:

– Значит, мы умрем с голоду задолго до того, как долетим до Земли…

– Может быть, за эти две-три недели нас еще обнаружит патрульный корабль, - пробормотал я в ответ.

10 июня.

Час назад перестал работать генератор. Флаэрти ошибся: он проработал не день-два, а целых три. За это время до предела подзарядили аккумуляторы. Теперь планетарные двигатели будут обслуживать только они. Значит, скорость корабля начнет падать, и, по космическим масштабам, мы пойдем к Земле со “скоростью пешехода”. Только что я отдал распоряжение почти полностью отключить освещение и эту запись делаю уже в подвальном мраке. Электричество питает теперь лишь навигационную систему да кухню. Если уж еды.мало, пускай она хоть будет горячей.

Что случилось за эти три дня? Весь экипаж занимался ремонтом корпуса. Все работали так, словно хотели заглушить в себе чувство безысходности, забыть об опасности хотя бы на время, Теперь работа кончилась, корабль залатан, приборы подтвердили герметичность всех отсеков. Что дальше?

Сейчас, наедине с самим собой, не на людях, я могу представить, что будет дальше. Потянутся долгие, медленные дни полета. Изо дня в день будут уменьшаться порции еды. И изо дня в день люди будут думать о том, что, когда запасы еды кончатся, до Земли еще будут недели пути. И тогда…

Конечно, к нам в экипажи подбирают особых людей. Но всегда кто-то окажется сильнее, кто-то слабее. Пока тревожных симптомов нет; каждому я предложил заниматься своим делом. А его хватит еще на много дней - материалу, собранные экспедицией на спутниках Юпитера, обширны, обработка их - немалый труд. Правда, в полутьме…

А я… должен искать выход из положения. Ведь командир отвечает за все и за всех. Безвыходных положений не бывает, вот только какой выход найдешь в нашей ситуации?

…Перечитал эту запись и понял, что ошибся. Вспомнил, как вел себя за ужином Ричард Григе, биолог. Состояние у него явно подавленное, он не разговаривал ни с кем. Когда ктонибудь о чем-то его спрашивал, отвечал невпопад. Говоря по правде, не ожидал, что именно он первым поддастся унынию.

Тревожные симптомы все-таки есть…

12 июня.

Как говорит врач, составляющий наш теперешний рацион питания, мы получаем достаточно калорий, чтобы двигаться и работать, и все-таки должен признаться: мне постоянно кажется, что я голоден. Думаю, то же самое испытывают и все остальные. Сегодня я слышал, как несколько человек спрашивали штурмана, насколько мы приблизились к Земле.

Каждый раз он отвечал одинаково: если бы не авария, были бы на Земле через несколько дней.

Поймал себя на мысли: насколько велика вероятность, что мы встретим какой-то корабль? Значит, тоже поддаюсь слабости - ведь я отлично знаю, что вероятность почти равна нулю.

15 июня.

Тревожные симптомы есть! Нервы сдают не только у Григса, но и у других, например у бортинженера. Последние дни он сбивается с ног, пытаясь все-таки восстановить генератор, хотя и прекрасно понимает, что занимается безнадежным делом. Скорее всего он принялся за генератор, чтобы отвлечься от не очень веселых мыслей. И сегодня я видел, как произошел первый взрыв: Григе сцепился с Флаэрти. Оказалось, что биолог потребовал, чтобы бортинженер хотя бы на три дня подключил его лабораторию к освещению. Конечно, бортинженер тут же взорвался и наговорил Григсу резкостей. Биолог ответил тем же; и, чтобы разрядить обстановку, я разрешил подключить лабораторию к освещению, но только на один день. Не поблагодарив, Григе ушел, а Флаэрти посмотрел на меня так, как будто я приказал ему разобрать наш корабль на части. Видно было, с каким трудом он сдерживает себя, чтобы не вступить в резкий спор.

Потом, взяв себя в руки, сказал, что отправляется выполнять приказание.

Конфликт погашен, однако никак не могу понять: зачем Григсу нужен в лаборатории яркий свет?

17 июня.

Порции еды снова уменьшили. Теперь, что бы ни говорил врач, неизменно сохраняющий бодрость и жизнерадостность, калорий нам недостает. Лица всех осунулись и побледнели. А прошло только десять дней с момента катастрофы.

Я все еще думаю о Григсе. В своей лаборатории он занимается какой-то непонятной работой, причем, как видаю, не шадит себя: похудел, осунулся больше всех, глаза ввалились.

Да и в столовой появляется все реже. О раздражительности я не говорю, мне только что пришлось испытать ее на себе.

Хотелось поговорить с Григсом по душам, думал поддержать, вселить бодрость. Дверь лаборатории была заперта, я постучал. Донесся раздраженный голос биолога, затем дверь отворилась, и в глаза мне ударил яркий свет. Я так привык к полумраку, что пришлось даже закрыть лицо рукой. Надо признаться: в этот момент я тоже вышел из себя.

– Я же категорически запретил использовать электричество в личных целях! - рявкнул я. - Да еще в таких количествах!

Конечно, в любой ситуации командир не имел права так себя вести, и неудивительно, что биолог, видимо дошедший до крайности, тоже вышел из себя.

– Катитесь к черту! Вашу электроэнергию никто не тратит! - резко ответил он. - Ив лаборатории посторонним делать нечего. Вам, как командиру корабля, я обязан подчиняться только дисциплинарно, научная работа к вам никакого отношения не имеет!

Прежде чем дверь захлопнулась, я успел увидеть, что лаборатория была уставлена стеклянными сосудами с мутной жидкостью разного цвета, глубокими ваннами с какой-то кашицей, которых там прежде не было…

19 июня.

Как медленно движемся к Земле! Пройдет еще четыре месяца и двадцать шесть дней, прежде чем “Орион” подойдет к земной орбите. К этому моменту, если все будет идти так, как идет сейчас, на корабле не будет живых.

25 июня.

Раскрыл дневник, чтобы сделать запись об удивительном событии, случившемся сегодня, но тут же понял, что прежде всего мне хочется написать о еде. Ее порции стали совсем крошечными. Стыдно признаться, по ночам снятся бифштексы, борщи, блинчики с мясом.

А теперь, отдав дань слабости, можно и о событии, которое воистину удивительно: придя в столовую на обед, я увидел, что она залита ярким светом. Это “подарок” Григса, объяснил Флаэрти. Я ничего не понял.

– Он сказал, всему свое время, - буркнул бортинженер. - И что ему в лаборатории уже не нужно столько энергии, и предложил перевести избыток в столовую. Поскольку это электричество не из аккумуляторов, я согласился на такое облагодетельствование.

– А откуда у него энергия-то? - пробормотал я.

Флаэрти только пожал плечами. Остальные, надо признаться, были словно бы ко всему равнодушны. Голод сделал всех апатичными, нинем не интересующимися. Я испытываю то же самое. Жизнь в корабле продолжается по инерции.

30 июня.

Сегодня долго беседовал с врачом. Единственное, чем он меня порадовал, так это тем, что наши больные чувствуют себя удовлетворительно. В остальном… Если урезать порции еды еще на треть, ее хватит ровно на пять дней. Дальше… Врач сказал, что еще некоторое время мы сможем жить на инъекциях глюкозы.

Сегодня навестил больных. Им действительно лучше, но с первого же взгляда ясно, что их надо как следует кормить.

Странно: их часто навещает Григе и о чем-то советуется. Речь идет о каких-то научных вопросах, в которых я не специалист.

Султон - химик, Эберт - физик, занимающийся космическим излучением. И о чем может советоваться с ними биолог?

Перечитал записи и понял, как беспорядочны мысли. Даже не знаю, хочется ли мне продолжать дневник. Роберт Скотт, погибший на обратном пути от Южного полюса, вел дневник до последней минуты, чтобы люди потом узнали, что происходило с его экспедицией. Может быть, о последних днях экипажа “Ориона” точно так же узнают по этому дневнику…

3 июля.

Все!!! “Орион” резко набрал скорость, и до Земли несколько десятков часов полета! Я пишу и сам не верю в это.

Но это так - недавно к планетарным двигателям было подано электричество. Электричество, которое подарил нам биолог Ричард Григе.

Как изменились люди на корабле! Голодные, ставшие ко всему равнодушными, они даже нашли в себе силы на шутку, на рсзыгрыш. Шутка была сыграна со мной, с командиром корабля. Когда я, как всегда, спустился в столовую на обед, то сразу же обратил внимание на лица. Исхудавшие, побледневшие, они поразили меня тем, что на каждом как-то странно светились глаза, у каждого была какая-то непонятная радость. Несколько минут обед продолжался в молчании. Но мои товарищи даже и ели сегодня как-то не так - не так, как едят вконец изголодавшиеся люди. Наконец Флаэрти не выдержал.

– Командир, - сказал Флаэрти, - у “Ориона” теперь достаточно электричества. Прикажите повысить мощность планетарных двигателей и тем самым увеличить скорость корабля до нормы.

Помню, что из руки у меня выпала вилка.

Что? - ничего не понимая, пролепетал я. - Увеличить скорость?

– Совершенно верно, - ответил бортинженер. - Григе обеспечил нам надежный источник энергии.

И тут же лица всех стали серьезными, и в столовой наступила тишина. Потому что - это я узнал еще чуть позже - Ричард Григе в это время лежал на больничной койке, рядом с Султоном и Эбертом, и состояние его было очень плохим.

Все очень просто. О биоэнергетике знают все. Первые опыты по извлечению электричества из живых клеток начались еще в прошлом веке - ученые тогда работали с бактериями. Однако долгое время величина этого живого электричества была невелика. А биолог “Ориона” Ричард Григе в считанные дни сконструировал с помощью генной инженерии клетки с необыкновенно высоким электрическим потенциалом.

Здесь не место описывать, как и что он сделал. На Земле его открытие оценят по заслугам. А пока - пока мы просто летим к Земле, пользуясь энергией множества сконструированных им электрических клеток.

Сейчас я стоял над больничной койкой. Просто стоял и не мог произнести ни слова, а врач долго и нудно объяснял: он слишком много работал. Кроме того, ему во время работы необходимо было несколько раз облучать конструируемые клетки космической радиацией. Он выходил в шлюз без скафандра, так как не хотел, чтобы к нему приставали с расспросами.

Правда, доза радиации была не очень большая, но, когда работа была завершена, наступила реакция, и организм, истощенный недоеданием, сдал…

Я думал о том, что мы не знаем, просто не можем представить себе, на что же способен человек в крайней ситуации, когда чувствует, что просто обязан выполнить свой долг, и когда до предела обостряются все его возможности!…

Планер сотрясся от сильного глухого удара. Прижатый к приборной доске, Фархад в течение нескольких секунд ощущал всем телом, как он на большой скорости со скрежетом пробороздил песок. Затем так же неожиданно наступила тишина. Фархад был в полном сознании, но вначале не поверил в это. “Гробовая тишина!” - подумал он. В ту же минуту его осенило. Он ведь под песком! Надо скорее выбраться наружу. Если сейчас над ним хотя бы двухметровый слой, то можно себя считать заживо погребенным. Наушники молчали. Фархад вызвал самолет. Безрезультатно. Рация не работала.

Ветровое стекло не удалось отодвинуть назад. Заклинило, или еще хуже, оно придавлено песком. Сняв один из рычагов ручного управления, он несколько раз сильно стукнул им по стеклу. Оно крошилось с трудом. Наконец удалось пробить дыру величиной с кулак. На колени посыпалась плотная струя песка. Со всей силы нанося удары, он расширил отверстие, при этом сам оказался выше пояса засыпанным песком. Затем, выглянув из отверстия, он сквозь песчаную пыль увидел, что находится на дне небольшой воронки. С трудом освободившись от песка, сковавшего уже почти все тело, Фархад вылез из планера, а потом и из воронки.

Он знал, что до ближайшего населенного пункта не менее ста двадцати клометров. Координаты места катастрофы наверняка засечены сопровождавшим самолетом.

Сейчас оставалось только одно - лечь на песок и, укрывшись курткой, ждать конца бури. Его,все время засыпало.

Фархаду казалось, что пронизывающий сухой ветер безжалостно иссушал его живьем. Песок вызывал острую боль в глазах, скрежетал на зубах.

Приблизительно через час-полтора после катастрофы Фархад среди шума бури услышал какой-то нарастающий гул. Он встал и, оглянувшись, сквозь песчаные вихри увидел на расстоянии приблизительно трехсот метров тонкий стан смерча, набиравшего силу. Поразило его то, что диаметр извивающегося песчаного столба увеличивался слишком быстро; усиливался рев, порожденный им. Фархад отчетливо увидел, как со всех сторон к этому столбу, как к центру водоворота, устремился поднятый с окрестных барханов песок. Через несколько мгновений рев, исходящий из недр смерча, заполнил пустыню, заглушив другие звуки. Гигантская колонна, вершина которой, расширяясь, исчезала, уходя в глубь тусклого неба, лениво извиваясь, двигалась по какой-то непостижимой траектории. Фархаду показалось, что там, где проходит смерч, исчезают целые барханы и из-под них открывается темная бездна. Поднялся ураганный ветер.

Сквозь пыльную завесу он успел заметить, что смерч достиг в диаметре сотни метров. Он медленно передвигался в его сторону. Скоро песчаная пыль загородила это фантастическое зрелище. Пронзительный рев напоминал о невиданном извержении песка прямо в небеса. Фархад понял, что смерч скоро оторвет ег,о от земли, закрутит как соломинку. В бессильном отчаянии он пытался вжаться в сыпучий песок. Но неожиданно рев стал глуше, потом стал утихать. Почувствовав, что ветер тоже ослабевает, Фархад поднял голову и с удивлением обнаружил, что смерч исчез. Мелкие песчаные вихри рассеивались, таяли на глазах. Наблюдая за ними, он вдруг вздрогнул и застыл как вкопанный. Сперва он не поверил глазам.

Он лежал всего в двадцати-тридцати метрах от края бездонного обрыва. По мере оседания песчаной пыли вырисовывались контуры огромной впадины с отвесными скалистыми обрывами. Нечто поразительное открывалось перед ним на ее дне… Башни с бойницами, высокие мощные стены. Наконец, он увидел всю крепость, как бы вписанную искусными строителями в необычный ландшафт.

Фархад встал - ветер уже позволял идти - и как загипнотизированный пошел к обрыву. На самом краю пропасти он застыл, завороженный чудесной картиной. Теперь он начал понимать случившееся. Где-то высоко над песками, где он недавно летел на планере, столкнулись два встречных воздушных потока. Фланги потоков, сцепившись, закрутились в страшном вихре, образовав гигантскую воронку, острие которой в виде смерча достигло песчаных барханов, покрывавших эту впадину. За какой-нибудь час в небо взметнулись миллионы тонн песка. Потом они опустились на землю в виде плотного песчаного дождя, образовали длинную цепь холмов, видимую вдалеке, за впадиной.

Фархад не верил глазам. Этот замок в отличие от других, что сотнями разбросаны вдоль берегов Амударьи, был неразрушенным, целым и выглядел как великолепная архитектурная реконструкция древних развалин.

Каменные стены образовывали прямоугольник, повторявший очертания впадины. Через равные промежутки над ними возвышались сторожевые башни. Их венчали площадки, обрамленные узорными каменными барьерами.

Внутри крепости царила идеальная симметрия. Просматривались четкие линии улиц. Все они сходились на центральной площади, где возвышалась величественная башня-цитадель.

Она стояла на высоком постаменте, который был сложен из крупных каменных блоков, различимых издалека. Это неприступное сооружение высотой выше пятидесяти метров напоминало внешним видом группу плотно пригнанных друг к другу каменных столбов. Заканчивалась башня квадратной площадкой с узорным барьером. В центре этой площадки были видны развалины следующего яруса. Воображение рисовало его очень высоким, выступающим, быть может, из стометровой глубины каньона.

Фархад забыл о своем неудавшемся из-за внезапно налетевшей бури перелете через Кызылкум, о неистовстве смерча. Он стоял ошеломленный, не зная, что делать дальше. Сейчас под его ногами лежала и медленно погружалась обратно в песок загадочная крепость.

Да, это происходило на его глазах. Ветер усиливался. Он дул теперь со стороны длинных песчаных гор, лежащих далеко за противоположным обрывом впадины. Пустыня опять ожила, словно спеша скорее взять свою тайну обратно. С далеких гор поднялись темные песчаные тучи. Видимость ухудшилась.

Вход в крепость, скрытый от глаз нехитрым лабиринтом, лежал прямо перед ним. Значит, где-то недалеко от него должен быть спуск к крепости. Фархад спешил, он уже представил, как через несколько часов крепость будет почти засыпана, из песка будут выступать только вершины башен, а потом и они исчезнут, впадину закроют барханы, она сольется с песчаным морем.

Он начал искать спуск: хотелось потрогать эти мощные стены, чтобы убедиться в их реальности.

Он заметил что-то вроде ступенек, грубо высеченных в камне и уходящих вниз, теряясь в песчаной пыли. Раздумывать было некогда. Когда, по его расчетам, он спустился метров на шестьдесят по этой лестнице, ступеньки ушли в песок. Фархад почувствовал облегчение, прыгнул и, скользя, начал съезжать вниз по песку. Скоро он оказался на дне каньона.

Впереди смутно рисовались силуэты башен. Там, наверху, на краю обрыва, это колоссальное сооружение вызывало восторг симметрией линий, необычной планировкой. Здесь же, под крепостными стенами, Фархад ощутил каменную мощь древней громады. Он пошел вдоль стены в поиске входа. Видимость продолжала ухудшаться. Наконец из полумрака показались массивные контуры лабиринта входа. Обогнув его, Фархад оказался перед широким прямоугольным проемом в стене.

Разобрать, что там, внутри, было невозможно. Он остановился, понимая, что его следующий шаг будет шагом в неизвестность, в загадочную пропасть времени, измеряемую многими столетиями. Это звало его вперед и в то же время настораживало.

Оглядываясь по сторонам, он увидел - фундамент крепостной стены уже уходит под сыпучий песок. Надо было спешить.

Он шагнул в каменный проем…

“За что же так покарала стихия этот несчастный город? Чем он прогневил ее?!” - думал он, пробиваясь навстречу растущему ветру к башне.

“Это, наверное, был страшный ураган, сильно преобразивший некогда обширную равнину, лежащую между Сырдарьей и Амударьей, - думал он. - И случилось это, возможно, в те далекие времена, когда в этих местах изредка еще происходили неожиданные климатические изменения глобальных масштабов, когда еще буйная Амударья время от времени уходила в Каспий через Каракумы, оставив Арал надолго без воды.

Волны барханов на суше, видимо, хранят под собой не меньше тайн, чем волны Мирового океана…” На центральной площади видимость стала лучше. Довольно высокие здания, окружавшие площадь, заметно ослабляли сквозные ветры и завихрения. Но разглядеть архитектуру каменных громад было трудно из-за ограниченного обозрения.

Над площадью возвышалась тень башни-цитадели. Огромный постамент, на котором стояла башня, выступал из песка на высоту пятнадцати метров. К нему вела широкая лестница. Казалось, башня растворялась постепенно в желтой мгле.

“Знал ли основатель Персеполя, царь царей Дарий, что лестницы его знаменитого дворца не были единственными на Востоке?” Поспешно поднимаясь по ступенькам. Фархад вспоминал увиденные где-то изображения колоссальных лестниц, ведущие в каменные храмы древних ацтеков, майя на Американском континенте. “Как много рассказало бы все это историку или археологу!” Фархад поднялся на широкую террасу перед входом в башню-цитадель.

“Кому же из древнехорезмийских царей принадлежало, это грандиозное сооружение? Кто бросил вызов правителям западного побережья Амударьи и построил столь совершенную крепость из камня здесь, в песках Кызылкума?” Фархаду казалось, что по замыслу и масштабам она превосходила античную каменную крепость Девкескен, развалины которой он видел во время полетов над центральными Каракумами. Он вспоминал имена древних царей Хорезма, которые могли иметь отношение к этой крепости: полулегендарный Сиявуш, сын Кей-Кавуса, и Шаушафар, упомянутые в исторических трактатах Бируни, ФараСман, прославившийся тем, что, заключив выгодный и достойный мир с самим Александром Македонским, избежал кровопролитной войны, что засвидетельствовал античный историк Аррйан. Цари могущественной Кушанской империи, в состав которой входил Хорезм в начале новой эры… Они, казалось, шествовали вокруг башни. Тени песчаных вихрей усиливали иллюзию.

Он с волнением прошел в арочный проем в стене башни и оказался в узком коридоре. Коридор вывел его в просторный круглый зал. Здесь был полумрак. Фархад вскинул голову и увидел, что находится как бы на дне огромной шахты. Его уже ничто не удивляло.

Наверх, вдоль круглой стены, исчезая в полумраке, уходила спиралеобразная лестница. Но на самом верху было относительно светло. Вдоль лестницы темнели боковые галереи. Фархад направился туда и осмотрел служебные помещения. Здесь было множество нехитрых приспособлений из камня, дерева и веревок, предназначенных для подъема воды и еды на верхние этажи башни. В одном из залов находились большие каменные очаги, где когда-то на вертелах жарили туши крупных животных. В больших амфорах, стоявших на полу, или опущенных в специальные углубления, видимо, хранилось зерно - вокруг были рассыпаны окаменевшие зерна пшеницы.

Удивляла освещенность этих помещений: везде равномерно был разлит слабый свет. Наконец он понял, что стены сложены из блоков каких-то полупрозрачных минералов, напоминающих мутное стекло!

Залы второго этажа поразили Фархада строгой торжественностью. Это, несомненно, были царские залы. Пройдя через арочный проем, он оказался в огромном помещении, которое, по-видимому, являлось залом приемов. Вдоль стен, в каменных нишах, стояли скульптуры бородатых воинов в Натуральную величину. Плоские части стен были расписаны военными сюжетами и эпизодами охоты на каких-то фантастических зверей.

Один из залов служил святилищем. В центре была установлена массивная каменная плита с выдолбленным на ней углублением, где сохранились следы постоянно поддерживаемого огня. По четырем углам торжественно застыли внушительные изваяния служителей огня.

Строгое убранство святилища приоткрывало тайный смысл давних обрядов. “Нетронутый, неискаженный зороастризм!” - подумал Фархад.

Переходя из галереи в галерею, он оказался в зале приемов, откуда начал обход второго этажа. Назначение многих небольших помещений он не понял. Они были разрушены и опустошены.

На третьем этаже, шагнув в прямоугольный вход, Фархад вскрикнул от удивления. Два сфинкса охраняли вход. Они спокойно смотрели мимо него в бесконечность, сквозь толстые стены башни. Сфинксы были величавы и невозмутимы, как и их бесчисленные соплеменники с берегов далекого Нила. За ними, в глубине зала, он увидел лес колонн. И множество скульптур между ними. Колоннады сменялись тесными каменными камерами, сплошь расписанными грубыми рельефными сюжетами явно древнеегипетского типа.

Возник совершенно другой мир. Он не имел ничего общего с тем, что Фархад видел до сих пор - с миром древнего Хорезма. Теснота, создаваемая близко стоящими рядами колонн, сужала его. Казалось, бескрайнее пространство, залитое песками, стянулось, сжалось между камнями, сделалось замкнутым и уютным.

Откуда взялось все это здесь? Когда-то в школе Фархад очень увлекался историей Древнего Египта. Фотоальбомы и захватывающие описания путешественников вводили его в самые тайные уголки каменных храмов и пирамид. Сейчас он видел все это наяву.

Известно, что до позднего средневековья не было каких-либо связей между этими двумя отдаленными краями света. Хорезмийцы вряд ли сами могли придумать все это. Неужели здесь работали египтяне? Как они оказались так далеко от своих земель?

Фархад забыл о времени. Он путешествовал в Нов.ом царстве, трогал руками камни Древнего царства Египта.

У входа на четвертый этаж его встретили два кентавра из светло-серого камня. Фархад застыл в восхищении. Кентавры среди песков Кызыл кума! А дальше пошли залы, оформленные по типу дворцов и храмов на островах Эгейского моря. Мифические сюжеты Древней Греции были воспроизведены здесь на светло-сером камне. Ряды грубовато обработанных дорийских и коринфских колонн с массивными капителями, величественные фигуры олимпийских богов, попадающиеся между ними, манили его дальше…

На следующем этаже он оказался во дворцах Мессопотамии.

Два огромных крылатых быка, вытесанные из грязно-серого камня, великодушно впустили его в разноцветные залы Вавилона, Ниневии…

“Неужели башня на своих этажах хранит все цивилизации истории человечества? Какой таинственный народ жил здесь, как ему удалось собрать весь мир в одном месте?” На шестом, седьмом и восьмом этажах Фархад прошел через китайские, индийские и персидские залы. Чувство времени совсем оставило его. На верхних этажах стало темно. Изредка зажигая спичку, Фархад двигался почти на ощупь. Вспышка огня вырывала из темноты фигуры мифических бородатых царей и богов. Пламя оживляло лица, придавая им искаженные до уродливости выражения. И тогда Фархадом овладевал страх, острое чувство затерянности в неизвестном мире…

Дальше лестница ушла в толщу стен башни, спиралью поднимаясь наверх по тесному коридору. Фархад медленно переставлял налитые свинцом ноги по ступенькам, опираясь на стены.

Через некоторое время он почувствовал, что пальцы и ладони его скользят по каким-то рельефам. Он остановился, зажег спичку и увидел, что в стенах высечены рельефы. Они тянулись один за другим вдоль лестницы, продолжая друг друга.

Неизменно повторялась композиция - небольшая группа людей, то обсуждая что-то, то молча, но с непреходящим удивлением на лицах, наблюдала за грандиозными дворцами, точно парившими в воздухе.

Но чго это были за дворцы! Тут трудно ошибиться. На одном из них довольно явно были видны знакомые очертания древнеегипетских храмов, в другом - чуточку расплывшихся к краям рельефа колоннады античной Греции, а в третьем - силуэты спиральных башен Вавилона… На одном из рисунков, на камне, все они присутствовали одновременно. Разные цивилизации располагались на разных уровнях, создавая многоэтажную композицию. Люди смотрели на нее, вскинув головы.

Спички кончились. Фархад в отчаянии бросил коробку и, как слепой, начал прощупывать рельефы, в надежде узнать еще какие-нибудь подробности изображаемых сцен. Интуиция подсказывала ему, что в них кроется разгадка тайны башни-цитадели. Но он успел разобрать только лишь небольшую часть какого-то длинного сюжета. “Много бы я дал сейчас за коробку спичек!” Он все выше поднимался по ступенькам. Наконец под ногами заскрипел песок. Сделав еще один круг, он вышел наружу, где в темной мгле бушевала песчаная буря. Он находился на крыше башни.

Теперь возвращаться было опасно. От усталости он может заснуть там и оказаться погребенным заживо в башне, Фархад решил немного передохнуть на лестнице, ведущей внутрь башни. Борьба за жизнь началась, когда песок поднялся сюда - на самую высокую точку крепости. Сказалась сильная усталость. Вначале он не давал засыпать себя. Для этого приходилось почти непрерывно двигаться. Скоро силы начали оставлять его. Он отдыхал, пока не оказывался под полуметровым слоем; потом ценой мучительных усилий выползал на поверхность. Ему начало казаться, что это длится целую вечность.

Его движения все больше и больше становились неосознанными. Им руководил только инстинкт самосохранения…

Фархад очнулся от жгучих лучей солнца пустыни. Он лежал полузасыпанный, суставы болели как после долгой и изнурительной работы. Не было ни желания, ни сил двигаться.

Он с трудом освободился от песка, нащупал флягу, висевшую на поясе, где, судя по тяжести, было около трети литра воды.

Несколько глотков не успевшей нагреться воды немного освежили его. Он встал, чувствуя слабость и головокружение.

Вокруг лежали бескрайние барханы. Не было никакого следа от вечерашней трагедии. Фархадом вдруг овладело невыносимое и невосполнимое.чувство опустошенности. Часто оглядываясь назад, он поплелся на запад…

Около полудня он, измученный жарой, зыбучими песками, затрудняющими ходьбу, далеко впереди увидел большую воду.

Это был мираж. Он это понял - действительно, откуда взяться здесь воде, - ив такт усталым шагам вполголоса повторял: “В пустынях бывают миражи… В пустынях бывают миражи…” Вдруг он остановился, уставившись на тускло блестевшую даль водного простора впереди, потом невольно опустился на горячий песок.

Мираж! Не мираж ли поражал тех хорезмийцев? Разве это явление было запечатлено на рельефных рисунках лестничного коридора? Неспроста ведь дворцы те были изображены как бы висящими в небе, а иногда с явными признаками характерных оптических искажений.

Мираж, рисующий на небе страны, удаленные на тысячи километров! В груди у Фархада заклокотало от такой догадки.

Но возможно ли такое вообще? Он пытался вспомнить все, что знал про миражи в пустынях, на морях… На небе, вводя путников в заблуждение, возникают призрачные образы предметов, удаленных на десятки километров. А здесь появлялись смутные очертания целых городов, а иногда гигантские изображения отдельных строений, скульптур, находящихся за тысячи километров отсюда… Может быть, какие-то особые климатические условия, установившиеся над этой частью планеты в те далекие времена, способствовали появлению время от времени грандиозных видений на небе?

Фархад продолжал двигаться на запад…

Вспоминались новые подробности, связанные с миражами.

Для их возникновения обязательно существование резкой границы между двужя слоями воздуха с различной теяшературой, следовательно, и плотностью. Отраженные от отдельных предметов лучи, преломляясь на этой границе, огибают кривизну Земли и создают их изображение совсем в других местах…

Жара становилась нестерпимой. “Где же меня ищут? Или решили дать возможность немного прогуляться по пескам?…”…”Видимо, изредка в определенные времена года над этими местами появлялись призрачные изображения загадочных городов. Люди ждали этих дней. От поколения к поколению передавались рассказы о сказочных дворцах “обитаемого” неба.

Цари подражали им при постройке своих замков…

Как бы открывалось окно в неизведанные страны. Это, видимо, мощнцй слой сильно нагретого, разреженного воздуха, образовавшийся из-за трансконтинентальных конвективных потоков на высоте нескольких километров, перекидывал мост между, отдельными странами. Свет, попадающий в этот слой от земных предметов, неся в себе их образы, постепенно искривлялся, пройдя огромные расстояния, возвращался на землю, показывая неведомые миры. Это были самые грандиозные миражи, когда-либо возникавшие на Земле!

Быть может, когда-нибудь людям удастся создавать миражи искусственно. Специальные службы планеты по необходимости будут устраивать прямую пеоедачу оптического изображения крупнейших событий, жизни целых городов на дальние расстояния”.

Вода кончилась. Фархад знал, что успел заметно удалиться от места падения планера. Но оставаться на месте он не мог.

Казалось, что продвижение немного облегчает действие жары.

Он шел уже второй день под безжалостным зноем. Голова раскалывалась. Ецу вспомнился один из рисунков, где известнейшие цивилизации изображены одновременно, одна на другой, Не их ли отражают этажи башни-цитадели?…

“Сем разных культур. Семь различных миров древности. Семь, семь… Не отсюда ли пришло к мусульманам представление о семи сферах вселенной?” Средневековые поэты Востока воспевали чудесные дворцы царей, построенные в стиле культур разных народов. Часто число дворцов равнялось семи…

В голову лезли обрывки прочитанных когда-то историй вз “Семи планет” Навои. В тысячах поэтических строк рассказывается, как “цари семи частей Земли”, чтобы отвлечь смертельно больного шаха от скорбных дум о красавице Диларам, строят ему для веселий семь невиданных по красоте и давности дворцов. Проводя по очереди свои дни в них, шах как бы переносился в различные страны света, путешествовал по ним…

Сливаясь в единый грохот, до него доходили звучные раскаты. Он с трудом приоткрыл глаза. “Стрекозы кружатся вокруг… Какие они огромные… Да это же вертолеты!…” Теряя опять сознание, он еле шевельнул губами: “Мы освободим ее от песка…”

Он не узнал ее! Пожал руку, назвался: “Олег Дмитриевич Оршев” - и повернулся к декану, вряд ли услышав ответное бормотанье: “Катерина Сергеевна Свешникова”. Он не узнал…

А она-то столько представляла эту встречу! Его радость, удивление: “Катя, Свечка! Ты! Сколько лет…” Да, сколько лет, действительно… Все пятнадцать. Неужто она так уж изменилась, что невозможно узнать? Друзья и подруги уверяют: “Какая ты молодая, Катька! Ничуть не изменилась. Только прическу сменила зря”.

Может, и вправду, дело в прическе? Была русая коса до пояса, а теперь - незаметный пучок потемневших волос. Или дело в очках? Она могла обходиться без них, но, начав водружать их на вздернутый носик для солидности - в первый год преподавания в университете, - привыкла. Или в одежде? Она стала носить темные строгие костюмы (классический английский фасон, светлая блуза с глухим воротом). На ее взгляд, именно так должна одеваться женщина-ученый, желающая сразу показать, что не нуждается в ухаживаниях, комплиментах, цветах. Только туфли - темно-синие, на высоких шпильках, провалявшиеся в шкафу с юности, сегодня оказались на гребне моды. “А в общем-то вы, Екатерина Сергеевна, смотритесь ординарным синим чулком, божьим одуванчиком, старой перечницей и как там еще называют суровых мужененавистниц остряки?” Не попрощавшись ни с кем, она незаметно выскользнула из деканата, проскочила в фойе мимо огромного зеркала, по привычке не взглянув в его гладь, и замедлила шаг лишь в безлюдном институтском парке.

Шуршали под ногами сдунутые октябрем с ветвей листья - оранжевые, багряные, даже фиолетовые. Тайна природы - с зеленой листвы - и такая разномастная печаль, как у людей: таких похожих - голова, две руки, две ноги, а у каждого своя судьба, свой конец дороги.

“Я прошу тебя, припомни все, что было между нами…” - вспомнились стихи.

…Кате было девятнадцать в лето встречи с Олегом. Она работала в городской библиотеке, в читальном зале, не зная, что делать дальше - работать, учиться, и если учиться, то на кого? На юриста, как думалось в школе, врача, как хотела мать, или… Ведь тысячи профессий в мире. За год до того она похоронила мать - 30 июня, после выпускных экзаменов.

– Однолюбка она, Алена-то Петровна! - говаривала соседка Марья Карпова о Катиной матери, то ли осуждая, то ли оправдывая. - Всю жизнь для мужа жила, а как помер он от фронтовых-то ран, так и зачала чахнуть. Оставила доню сиротой. Эх, все эта война проклятущая!

На Марью война тоже свалила беду - муж ее, Мефодий Ильич, после ранения и контузии в боях за Днепр потерял память. Можно было б держать его на государственном обеспечении в госпитале, да Марья воспротивилась: “Нехай дети отца видят! Какой ни на есть, все ж таки лучше, чем у других, у кого зовсим нема” (она говорила на “суржике” - смеси русского с украинским, как многие в их городе, пограничном с Украиной). “Ты, Катюшка, смолоду честь держи, ищи чоловика самостоятельного. За мужней спиной как за каменной стеной!

А ты сирота, тебе одна защита - муж. В читальне-то поглядывай, кто сурьезный, самостоятельный”.

Богатейшая библиотека была в Катином городе. Собранная на народные пятаки и тысячные пожертвования меценатов, она хранила множество старинных книг и среди них - печатные труды местного археологического общества в сорока томах.

Они-то более всего и заинтересовали нового читателя, двадцатитрехлетнего аспиранта Олега Оршева, прибывшего в этот край с археологической экспедицией на раскопки скифских курганов - их немало было в окрестностях города. Ксероксом же в те времена' библиотеки еще не обзавелись. Олег конспектировал труды, и, сдавая очередной том Кате, жаловался, что не успеет за лето просмотреть даже треть облюбованнных материалов: рабочий день археологов кончался в шесть, пока доедешь до города - уже семь, а читальня до десяти. Благо по выходным открыта, но все равно времени в обрез. И Катя, посочувствовав, предложила свою помощь. Олег скупо поблагодарил: “Спасибо, Катя”, а глаза его удивительного цвета - синеватой сирени были его глаза, и быстрые такие, живые, - словно погладили, обласкали ее. Вначале она корпела над конспектами в читальном зале, за стойкой библиотекаря, а потом приноровилась брать тяжелые фолианты домой, переписывая помеченные Олегом статьи.

И был день, когда, засидевшись в ее доме, он не пошел в гостиницу, остался у нее, а потом уж приезжал сразу к ней -” пропыленный, прожаренный солнцем до бронзы. Она стирала его темные от пота рубахи, варила пахучий украинский борщ.

Вечерами он расхаживал крупными шагами по комнате и читал ей целые лекции по истории скифов: “Я уверен, что скифы одно из названий славян. И не я один так считаю. Но как это доказать? Установилось мнение, что они говорили на иранском наречии. Но тогда законный вопрос: где в языках славян иранские слова? Их мизер! А ведь в третьем веке нашей эры, после уничтожения скифского царства готами, в трудах историков появляются славяне! И живут они там же, где до того историки селили скифов, - по Днестру, Дунаю, Дону, Двине, Десне…Так что второй законный вопрос - где же при скифах, если они были ираноязычны, жили славяне-анты? И такие многочисленные?” Расхаживая по низенькой комнате (Катя жила на окраине, в частном доме, половину которого занимала семья Карповых), широкоплечий Олег заслонял то одно окошко, то другое.

А окошки узенькие. И Катино лицо то заливает теплотой вечерних лучей, то закрывает неприятная темь, но она не шевелится, боясь помешать Олегу. А тот вряд ли замечает ее сейчас, не говорит, а ораторствует, машет руками, а заканчивая мысль, рубит дланью воздух, будто мечь опускает на головы врагов.

– Чуешь общий корень в названиях рек - Дунай, Днепр, Дон?… Есть мнение, что это от осетинского “дан” - вода! Но ведь сохранилось в русском языке более верное слово - “дно”! К тому же известно, что древние жители Поднепровья поклонялись богине воды Дане. Позже, когда скифы пережили, так сказать, религиозную революцию - после выделения земледелия - и стали поклоняться другим богам, Дану под именем Артемиды взяли себе греки. Анней Лукан сообщает, что жрицей скифской Даны в Таврике, так называли тогда Крым, была Ифигения, дочь Агамемнона, героя гомеровской Илиады, предводителя войска данайцев, осадивших Трою. А быстроногий Ахилл, бросившийся догонять Ифигению, по многим сведениям, вождь тавроскифов! А неуязвим он оттого, что носил, не в пример бронзоволатым грекам, стальную броню, которую ковали уже тогда в Крыму, в Керчи. “Кърч” - кузница по-славянски. Неоспорим факт, что сталь открыли действительно скифы, а кроме того, гончарный круг, кресало для выбивания огня…

– А Таврия - это от “тавро”? - радуясь своей догадке и возможности хоть слово вставить в запальчивую речь Олега, спросила Катя.

– Именно! Скифы-скотоводы ставили на лошадей и коров свои тавро. А скифы-пахари - поднепровцы - снабжали всю Скифию хлебом.

– Но почему они называли себя скифами? - более уверенно задает следующий вопрос Катя и прикусывает губу от стыда за невежество, услышав: “Глупый вопрос! Они не называли себя так. Отец истории Геродот сообщает, что скифы-днепровцы назывались сколотами”. - А может быть, так в передаче грека звучит другое, известное нам имя - склавины, славяне? И запомни - практически ни один народ не называют соседи так, как он называет себя. Немцы называют себя дейч, а итальянцы их - алеманами, мы - немцами, кто-то - швабами. Китайцы зовут себя хань, но их каждый народ называет по-своему. Самоназвание армян - хай!

– Как много ты знаешь, Олег, - вырвалось у Кати.

– Как мало я знаю! - помолчав, непривычно тихо и печально произнес он. - Все, что я рассказываю тебе, можно узнать, прочитав всего лишь несколько книг в твоей библиотеке - “Историю” Геродота, 4-й том, “Географию” Страбона, другие переводы греческих и латинских авторов. Но они пишут о ски-фах! А мы должны доказать, что под этим именем уже тогда жили славяне. А для того нужно найти веские свидетельства… Если бы письменные… Нашел же Арциховский сотни берестяных грамот в Новгороде, а до того считалось, что северная Русь была почти что безграмотной.

– Потому ты и раскапываешь курганы?

– Потому.

– А какими были скифы? Черными, белыми?

– Такими же, как мы, - русыми и светлоглазыми. А дети их, как пишет Геродот, рождались седыми - белоголовыми. Меня так и звали в детстве - седой! - тряхнул рыжеватой шевелюрой Олег.

– Значит, ты скиф! - улыбнулась Катя.

– Именно! У меня и фамилия скифская! - Оршев! Считается, что город Орша - он в верховьях Днепра, в Белоруссии, заложен еще в скифское время. На гербе его пять стрел. Знаешь, почему?

И он рассказал ей историю о походе персидского царя Дария на скифов, о том, как скифы заманили огромное войско врагов в глубь своих земель, далеко на север, изнурили его голодом, оставляя за собой пустые края, а потом отправили к Дарию послов с загадочными дарами - лягушкой, мышью, птицей и пятью стрелами, что означало: если не забьешься как мышь в нору, если не проскачешь болота как лягушка и не улетишь как птица, то наши стрелы настигнут тебя. И Дарий спасся позорным бегством.

Огромной была земля скифов-сколотов - от Дуная и Карпат до реки Ворсклы. Но они и сами ходили походами в дальние страны и основывали там государства - на Кавказе, в Малой Азии, где основали Лидию и Мидию. В Палестину и другие земли. И не всегда возвращались назад, оседали в далеких странах. Но те, кто тосковал по родине, - возвращались.

Катя представила себе мчащихся всадников с длинными светлыми волосами под островерхими шапочками-скифками, с загорелыми лицами и глазами синеватой сирени, как у Олега.

Много Олегов в кожаной одежде, любовно расшитой женскими руками крестиками и черточками, что должны уберечь любимого от несчастья. И Катя пожалела, что не в моде сейчас вышитые мужские сорочки, а то бы вышила Олегу такую. Правда, мода возвращается,…

…Соседям Карповым она сказала, что выходит замуж за Олега. Марья, всплакнув, сказала на то: “Дай-то бог, дай-то бог, ох и радая я за тебя, Катюшка!” Мысль о том, что они поженятся, внушил ей сам Олег, часто повторял: “Никуда отсюда не уеду. Пойду преподавать истории) в здешнюю школу. Каникулы у педагогов длинные - хватит времени для археологии. Купим мотоцикл с коляской и объедем с тобой, Свечка, всю Скифию - до самого Меотийского болота - то бишь Азовского моря, по которому плавали скифы”.

А один разговор с Олегом решил ее судьбу, хотя он того я не заметил.

Олег как-то, по привычке расхаживая по низенькой комнатке, задумчиво размышлял вслух: - Наверное, есть и другие пути знать далекое прошлое.

Был такой случай. Совершенно невероятно - но факт. Одна женщина после тяжелой болезни забыла свой язык и заговорила на каком-то неизвестном доселе. Врачи пригласили языковедов. Оказалось, она говорила на хеттском! Давно умершем языке! Незадолго до того письменные памятники хеттов расшифровал чешский лингвист Грозный и доказал, что принадлежит он к индоевропейским, близок древнеславянскому. И это понятно: хетты жили по Дунаю, а потом - в Малой Азии. Дунай упоминается более семидесяти раз в известных славянских памятниках. Эх, если бы мне две жизни, Свечка, одну бы я отдал археологии, а вторую - психологии.

– Почему психологии?

– Потому что человек использует только десять процентов мозга. Остальные девяносто в бездействии! Не они ли хранят память предков? Нельзя ли заставить мозг пробудиться ото сна, вспомнить дела давно минувших дней?

Кате захотелось сказать, что раз не может быть у Олега второй жизни, то психологом станет она. И заикнулась было:

– Может, мне на отделение психологии поступить?

– Зачем? - удивился Олег. - Оставайся в библиотеке. Прекрасное занятие для женщины. Будешь мне помогать работать с книгами. Не видел он в вас, Екатерина Сергеевна, соратника! И вы ничего не сделали для того, чтобы увидел.

…Подкрадывался август, и Катя должна была решать - поступать ли ей в институт в этом году или в следующем или оставаться в библиотеке. Как-то она заговорила об этом с Олегом: - Скоро август. Не знаю, как быть…

– И я не знаю, - помолчав, произнес Олег. И Катя не поняла, к чему относится его “не знаю”.- Что-то борщ сегодня невкусный, - вдруг раздраженно бросил он. - Опять перекипятила! Говорил же, что ем только слегка подогретый!

И он шумно отодвинул тарелку. Потом в установившейся тишине долго катал хлебный мякиш, глядя в окно, избегая часто моргающих от набегающих слез глаз Кати. И вдруг сказал:

– У меня на квартиру первая очередь. А профком что-то затягивает, видно, поняли, что могу не вернуться. Надо ехать! - И стукнул ладонью по столу, расплющив мякиш.

– Ты откуда знаешь, что профком затягивает? - задержав дыхание, спросила она.

– Жена написала. Я не говорил тебе, что состою в законном браке, прости. Это не имело никакого значения. У меня с ней давно нет контакта, она к другому уходила, пока я на практике преддипломной был, а дочку - два года ей было - матери моей отвезла. Для нее-то я и хочу квартиру получить, для дочери. А сейчас жена с дочкой живут в коммуналке, там сосед вечно пьяный. Вот такие дела.

Она молчала, убитая известием. А сказать ей хотелось многое: “А ты подумал, что будет со мной? Что мне-то теперь делать? Ты уедешь. Как я буду без тебя? И что скажу людям?” Но ком стоял в горле, и, только когда она нашла другие слова - жесткие и потому освобождающие ее от недавнего обожания, ком ужался, пропустил их:

– Уйди от меня, пожалуйста. И не приходи прощаться. Ты мне больше не нужен.

– Ты не права! - воскликнул он, удивленно глянув сиреневыми, впервые беспомощными глазами. - Я же должен им оставить квартиру. Это мой долг мужчины. А потом я приеду…

Она выбежала из дома, чтобы закончить этот тяжелый разговор, и пряталась у подруг, пока не узнала, что он ушел. Проплакав на плече у Марьи Карповой два дня, она в непонятной решимости подала на вечернее отделение философского факультета, где была кафедра психологии, ходила на экзамены упрямая, злая, отчаянная. Сдала, поступила и устроилась при кафедре психологии лаборанткой.

Темой первой же курсовой выбрала - память. Сокурсникам, а позже и коллегам, объяснила, что натолкнула ее на выбор темы история с Мефодием Ильичом Карповым.

Солнце опустилось, и тень от эстакады ушла к серебристым стволам пробковых деревьев. Нас было трое: приземистый старичок с баулом, женщина и я. Мы стояли уже четверть часа - и ни с места, не ладилось там у них в камерe хранения: лента с чемоданом женщины остановилась вдруг, и вместо того, чтобы закинуть его на полку, потом пристроить дедушкин баул и отпустить меня, они принялись колдовать с механизмом.

Их было двое; я слышал голоса, доносившиеся из окошка.

По эстакаде неслись машины, над головой тарахтели мотоциклы и грузовики, а мы стояли и ждали у моря погоды. Галька сияла, и вода плескалась в тридцати шагах от нас.

– Простоим, а завтра дождь зарядит, - сказал я негромко, - погода здесь капризная, особенно во время отпуска.

– Штормить в ноябре - декабре начнет, - негромко, серьезно возразил старичок.

А женщина молчала. И я добавил:

– Иногда это раньше бывает. Искупаться бы, пока они там возятся. Эй, долго ждать? - крикнул я, подвинувшись к окошку, но, как водится, мне не ответили.

Я увидел круглое, светлое лицо женщины с едва приметными крапинками веснушек, ее вздернутый нос, большие серые глаза, усталые и все же какие-то задорные, с непонятным вызовом, что ли.

– Хотите искупаться? - сказал я.

– А они там долго? - спросила она, не изменяя выражения лица.

– Какое это имеет значение? Камера хранения работает круглосуточно. А солнце, увы, нет. Тем более в октябре. Поднести чемодан до пляжа?…

– Хорошо, - разрешила она, подняв голову, и первой пошла к морю, и я смотрел на длинные-предлинные тени от ее стройных ног и шел за ней.

Мы переправились через балку с тусклой травой и ленивым ручьем, потерявшимся в камнях в десяти шагах от моря. Она медленно направилась к скалам, словно подумывая о зрящности моей затеи. Белые ее туфли с длинными носками ворошили галечник.

Так же нерешительно, медленно входила она в воду, и я удивлялся ей; подбадривая ее, заплыл далеко-далеко, лег на спину и смотрел, как она купалась, как боялась замочить волосы, как быстро выходила из воды и пряталась за скалой.

Мы вернулись. У камеры хранения - ни души. Тускло-красное теплое солнце висело над самым морем.

– Зеленый луч когда-нибудь видели? - спросила женщина, повернув голову к солнцу.

– Hи разу, - ответил я. - Воздух стал другим, не получается.

– И я нет, - сказала она. - А что с воздухом случилось?

– Стал он не таким прозрачным, машин прибавилось… - Я поднял ее чемодан и сдал его мужчине в темных очках. Потом свой. Проводил ее на крутую горку, где среди теплых серых камней примостился дом отдыха. Внизу - россыпь огней, над ними белые легкие быстрые облака, до которых можно рукой дотянуться.

– Завтра поможете чемодан сюда перенести? - спросила она.

– Я мог бы это сегодня сделать.

– Не догадалась.

– Вас зовут Женя?

– Откуда вы знаете?

– Угадал. Завтра я буду под скалой.

– Хорошо. Я тоже.

– До встречи.

– До завтра.

Дикарь несчастный, подумалось мне, давно пора научиться доставать путевки. Я отправился на поиски жилья. Был теплый вечер, у нового санатория пахло цветами: тонкий, знакомый по прошлому году аромат; дальше под деревянным мостом шумела Хоста; из ущелья тянуло холодом, и здесь, над рекой, вспоминались московские холодные дожди, первые заморозки…

Я взбежал на горку, привычно считая каменные ступени. Пятьдесят, семьдесят, девяносто… вот и знакомый дом. Мне повезло: через полчаса я снова шел по каменной лестнице, но уже с чемоданом, свернул направо, открыл дверь ключом, который дала мне хозяйка, зажег свет, положил чемодан, присел над ним на корточки… На синтетической коже его исчезла царапина, которую я приметил раньше. Я поднял чемодан на стул, поднес настольную лампу и развел руками: синтетик был гладким, чистым. С минуту стоял в раздумье. Поднял крышку. Костюм повесил на вешалку, свитер на спинку кровати, достал рубашки.

Стоп. Что-то не так… Электрическая бритва лежала справа, это я помнил; сначала я вообще забыл ее положить, а когда спохватился, то места не оказалось, и я примостил ее кое-как, и мягкая крышка чемодана заметно здесь выдавалась. Теперь бритва была слева, и никакой выпуклости, кажется, так… И с рубашками недоразумение. Все они выглажены, сложены как надо. А ведь этого быть не могло! Я не умею обращаться с сорочками, и одна из них, вот эта, из прачечной, должна быть сложена по-моему. Я прихватил ее в последний момент.

Ни одной вещи не исчезло, но они приобрели какую-то необъяснимую новизну. Следовательно… Нет, ничего из этого необъяснимого факта не следовало, как ни напрягал я воображение. В голове промелькнуло: камера хранения опытная, отлаживают методы обслуживания, совмещая хранение вещей с химчисткой… Если бы! В этом южном городке, кажется, не было и обычной химчистки… Впрочем, пора спать.

Лучистый камень

Утром после тихой спокойной ночи была особенно заметна разница в цвете воды: бухта, куда впадала Хоста, казалась темной, дальше открывались голубые дали.

– Это не обман зрения! - сказал я Жене. - Там чистая вода и красноватая галька.

– Так пойдем туда.

И мы двинулись по берегу, поднялись на бетонную стену, кое-где изъеденную прибоем. По правую руку от нас туннель убегал под гору, на склоне росло несколько пицундских сосен.

– На Пицунде их много, целая роща.

– Знаю, - сказала Женя.

Мы одолели железнодорожную насыпь, двинулись по шпалам, спустились на бетонный волнорез, я спрыгнул вниз и поймал Женю. Здесь было просторно, пусто, над нами поднимался берег. Странно было видеть в октябре эти глубокие зеленые краски: широколиственный лес взбирался по крутому склону, кое-где голубели сосны, на фоне деревьев бежал поезд. Плавным, спокойным было его движение. Лучи солнца не проникали в лес, и видны были темные прогалы между дубов и кленов, размытые тени, кусты калины. Поезд пробежал, и эти мгновения запомнились с такой легкостью, как будто я давным-давно уже видел этот берег. И не один раз…

В шашлычной на вымощенном камнями пятачке расставлены столы и стулья, дремлет старый сытый кот, и днем тут не надо стоять в очереди, потому что с дикого пляжа еще никто не пришел, кроме нас с Женей и того самого старичка, что стоял с нами в камере хранения.

Женя присела за столик, а мы со старичком получали обед, и я успел спросить, не заметил ли он чего со своим баулом.

– Нет как будто, - сухо ответил он и занял столик у большого пробкового дерева.

…Я рассказал Жене о чемодане, рубашке и бритве. А вот и камера хранения. Я протянул квитанцию в окошко. Машинально получил Женин чемодан и тут только рассмотрел, что подавал его не вчерашний мужчина, а женщина.

Удивительная это была женщина: прическа высокая, глаза светятся под очками зелеными искрами, платье тоже с какимито искрами, впрочем, после целого дня на солнце это могло и показаться… Мы взобрались на горку. В бассейне плавали красные и оранжевые рыбы. Ни души; в доме отдыха тихий час…

Прислонившись спиной к серой глыбе, нагретой солнцем, я ждал. Женя поднялась по ступенькам и вышла на балкон.

– Спускайся вниз, - сказал я.

– Не хочется, - ответила она; постояла, постояла - ушла с балкона. Я увидел ее на крыльце. Она сказала: - Пойдем, расскажу о чемодане.

Мы пересекли тень от эстакады, выбрались на дикую и повернули в сторону Адлера. Там песчаный пляж, редкость для Кавказа, и песок там крупный, серый, горячий, а море почти такое же голубое, как за бетонной стеной, где мы купались утром. Справа - красный тревожный свет, солнце почти коснулось воды.

– Знаешь, я сразу поняла: чтб-то не то, - начала рассказ Женя. - Слишком уж все выглажено, а туфли как новые. Может быть, я и не заметила бы ничего, да ты подсказал. Вышитый цветок на кофте и тот как будто только что распустился, да вот посмотри… а ведь он давно вылинял.

– Э, дело не в цветке.

– А в чем?

– А вот прочти…

– Тут по-итальянски, я не умею.

– И никто теперь не сумеет, название фирмы нужно с конца читать. Это слово тебе знакомо?

– Вроде синтетика… если с конца.

– В том-то и дело. А так все в порядке. Нужно бы им спасибо сказать.

– Кому - им?

– Ну, тем кто в камере…

– А-а… Что это они удумали?

– Сегодня на пляже двое о том же говорили. О камере хранения. Два парня у волнореза, я к ним прикурить подходил, один в очках, на аспиранта похож, так вот он сказал: “Это не камера хранения, а пункт обмена старых вещей на новые”. А второй парень ему ответил: “Ну и даешь ты, Вадим, кому это надо: старье брать, а новое отдавать?” А тот, первый, Вадим, ему говорит: “Мало ли кому. Ты вот сидишь здесь и думаешь небось, что ты венец творения, думаешь ведь?… А того не понимаешь, что если бы так оно и было, то и в камере хранения такой ничего удивительного не было. Но то-то и оно, что не венец ты творения, Боря, а предмет изучения. Статью космонавта Поповича о разумной жизни на спутниках Сатурна и Юпитера читал?… На Европе, что обращается вокруг Юпитера, обнаружили целый океан воды. Так вот, допустим, что жизнь где-то есть. Те, другие, поступают так же, как мы. Мы ищем каменные ножи, амфоры, берестяные грамоты, глиняные таблички, древние книги и кольчуги, все, что создано руками человека. Те, с других планет, - тоже…” И тут я перебил их. Прикурил. Отошел, усмехнулся про себя, а через некоторое время задумался об инопланетном разуме, представляешь?

– Это несерьезно, - возразила Женя. - Я на твоем месте даже и представить себе не смогла бы, как это камера хранения попала в руки инопланетян.

…Как-то я заглянул в окошко; рядом никого не было, и я вдруг увидел, что камера хранения намного просторнее, чем я думал. А вместо пола, казалось, была морская гладь, и, только присмотревшись, я понял: это голубой ковер… Передо мной возникла та самая женщина.

– Скажите, - спросил я самым естественным тоном, - вы, конечно, слышали о Венере Милосской, олицетворяющей женскую красоту?

– Да, - ответила она и как будто задумалась, загляделась на свое кольцо с восхитительным зеленым гранатом. Такой гранат, я знал, как будто бы помогал угадывать будущее.

Но речь шла о далеком прошлом. И это далекое прошлое было моей специальностью: совсем еще молодым человеком я защитил диссертацию о культуре Средиземноморья такого давнего периода, что на защите не нашлось ни одного серьезного оппонента.

В ее гранате вспыхнула и пропала изумрудная искра, несомненно, игра света… Я сказал:

– Весной тысяча восемьсот двадцатого года крестьянин с острова Милос по имени Юргос копнул землю лопатой и натолкнулся на изумительную скульптуру. Потому и названа она Милосской. Но Венера была без рук.

– Нет, - возразила она односложно, и я постарался скрыть удивление.

– Да, говорят, что французский мореплаватель Жюль Себастьян Сезар Дюмон-Дюрвиль описал ее в своем дневнике совсем другой. В левой руке она держала яблоко, а правой придерживала ниспадавшее одеяние.

В гранате ее - белый огонь. Вспыхнул и погас… Я внимательно рассматривал ее кольцо. Давно уже гранат перестал быть редкостью, из него делают электронные приборы, совсем несложные. Пластинки граната с какими-то примесями могут задерживать ультразвуковые колебания, служить элементами памяти. Это, если угодно, подобие объяснения его свойств, связанных с будущим, с предсказаниями всякого рода. Если, ко нечно, молчаливо предполагать, что будущее уже содержится в прошлом… но парадокс этот более чем сомнителен. Ее гранат тоже был синтетическим, и я подумал, что во времена Куприна никто об этом и не догадался бы.

– Да. Ее видел Дюмон-Дюрвиль, - сказала она с расстановкой, и я опять скрыл изумление, вызванное и словами ее и тоном, не терпящим возражения. И еще она добавила: - А почему вы спрашиваете меня об этом?

– Да потому, - я сделал паузу… - потому только, что вы копия Венеры Милосской, какой ее видел Дюмон-Дюрвиль.

– Неправда.

Я молчал и смотрел на нее. И в эту минуту она не могла опустить глаза и глянуть на гранат. А там мерцал зеленый змеиный глаз.

– Правда, - сказал я, глядя ей в глаза. - А теперь скажите, пожалуйста, что это за работу вы нашли себе?

– Это временно, - бесцветный огонь встрепенулся в камне.

Тут подошли сразу несколько человек, накидали саквояжей и сумок. Незнакомка отдалилась от окошка, и все эти нелегкие вещи каким-то непостижимым образом оказались на движущейся ленте. Она оставалась в тени. Я уж было хотел снова подойти и продолжить разговор, но меня оттерли три отпускницы, за ними приблизились мужчины, и я понял, что пришел автобус из Адлера и нужно подождать часок-другой. Но когда наконец пятачок близ окошка опустел, ее уже не было. А был не располагающий к беседе тип в очках, которого я приметил в первый день.

Пора было к Жене. Все эти дни стояла изумительная погода, дышалось легко, я перепрыгивал через три ступеньки, не уставая. В воздухе - легкий пряный запах отмирающих листьев и последних цветов. В бассейне шевелили хвостами беззаботные рыбы; мальчишки кидали им хлебные крохи, иногда, впрочем, наживляя их на крючок, привязанный к мизинцу.

Да, я думал о незнакомке… Удивительно это. Откуда она знает о Дюмон-Дюрвиле? А кольцо с гранатом!…

Но поздним вечером, когда мы бродили с Женей по изогнутым, как серпантин, аллеям и под ноги попадались какие-то большие коричневые стручки, настроение переменилось. Что, собственно, тут загадочного? Гранат обыкновенный, даже синтетический, а светился он по странной ее прихоти, потому что положение ее руки во время разговора менялось. Что загадочного в ее платье, туфлях, односложных ответах? Да, красива, ну и что? Туфли… ну, положим, в Сухуми или Тбилиси можно достать и получше.

Женя заметила, что я рассеян, и угадала, кажется, по какой именно причине я молчу. Но говорить с ней о своих подозрениях я не мог (Не мог! Она бы рассмеялась мне в лицо - при самом благоприятном исходе). Как мне не хватало того парня, не то аспиранта, не то студента, который успевает читать статьи о космосе!

Небо было глубоким, сапфировым, с каким-то странным светом, с отблесками на летучем облаке, с россыпью бирюзовых звезд. Мы остановились у бассейна, и небесные огни отражались в темной воде, мигали, завораживали. Но это была реальность!

Взгляд не может не путешествовать во времени. Ведь вместе с ночным атмосферным свечением, опаздывавшим всего на тысячные доли секунды, приходят и вести из давнего прошлого.

Первая станция на пути в прошлое - альфа Центавра. Четыре года разделяет нас. И этот отрезок непреодолим - нельзя пробить пока сказочный туннель к звездному раскаленному шару, чтобы сблизить два разных времени. Но что такое четыре года по сравнению с сотнями, тысячами веков!

Звезды из столетней окрестности - это наши современницы, так их, пожалуй, можно назвать; они почти наверняка таковы, какими кажутся, видятся. Но стоит удалиться за эти пределы, обозначаемые не человеческим воображением, а стеклами или антеннами астрономических приборов - и зарождается сомнение: не погасла ли дальняя звезда? Не исчезла ли туманность - целый мир, отнесенный от нас на многие и многие поколения пути?

Я рассказывал Жене о звездах, а сам думал о другом: почему же я не спросил незнакомку обо всем напрямик?' Нужно исправить ошибку. А захочет ли она беседовать о том, что меня интересует?… Вряд ли. Хорошо, что сегодня она не догадалась, куда я клонил. Впрочем, я опять фантазировал: нет, не стояли за ней зеленые человечки с другой планеты, ведь ясно же!

Женя - биолог, заканчивает аспирантуру; об инопланетянах слышать не может: морщится и хохочет. Молодец.

Ни слова о гуманоидах!

Женя чуть выше меня, и, когда мы идем с дикого пляжа, рука ее покоится на моем плече.

Есть такой возраст, когда одинаково небрежно, покровительственно обращаешься и с теми, кто моложе, и с теми, кто старше. Потому-то и смешно мне стало, когда на глаза нам попался старичок из очереди в камеру хранения и довольно-таки косо посмотрел на нас.

Кто бывал в Хосте, знает, что дорога с северного дикого пляжа проходит как раз мимо камеры хранения под эстакадой.

Вот так мы с Женей и прошествовали в обнимку мимо знакомого окошка. Оно казалось сереньким, невзрачным, не заслуживающим внимания. Я хотел заглянуть туда, но Женя меня не пустила.

Несколько раз проходил я с Женей под эстакадой, но каждый раз повторялось то же самое: Женя удерживала меня, она бала против этой история с незнакомкой и странной камерой хранения.

Однажды поздним вечером я увидел незнакомку в дальнем углу комнаты с голубым ковром, но тут же у окошка оказался человек с зонтом и чемоданом. За ним не замедлили появиться еще несколько отдыхающих. Подошел поезд… Я дождался, пока людской поток схлынул, но увидел в камере только мужчину в очках с небрежно зажатой в зубах трубкой.

Я пошел к причалу, где плескались мутно-зеленые волны.

У волнореза кто-то стоял с удочкой. Вот подошел еще один рыболов, и я узнал обоих: это были-аспирант Вадим и его товарищ.

Я поздоровался. Они ответили. Вадим озабоченно посмотрел на часы. Я спросил: - Не помешал?

– Нет как будто, - ответил Вадим и добавил, обращаясь к товарищу: - Через десять минут можешь сверить часы.

– Не клюет? - спросил я.

– Не особенно, - ответил Вадим.

Мне показалось, что на дальнем конце причала кто-то есть… женщина как будто. Вадим подтолкнул товарища, оба смотрели туда, где у мыса Видного шел катер на подводных крыльях.

За катером, за мысом сверкнуло, и небо перечеркнул метеор.

– Ну как? - спросил Вадим.

– Точно, - ответил товарищ.

– О чем вы, ребята? - поинтересовался я.

– Да о том же, о загадках природы… метеор видели?

– Видел.

– Завтра приходите в то же самое время, увидите снова.

– Ну да?

– Три вечера подряд одно и то же.

– Интересно.

– А что именно вам интересно?

– А то, что вы о камере хранения на пляже говорили.

Они переглянулись. Вадим сказал:

– Это гипотеза. Знаете, сколько лет Копернику понадобилось, чтобы доказать очевидную, казалось бы, мысль о беге нашей планеты вокруг светила?… Ну вот, а вы готовы поверить нам сразу. Так не бывает.

– Не бывает… - поддержал Вадима товарищ.

– Почему же не бывает… Я вчера говорил с той женщиной.

– Ну и что узнали?

– Да ничего не узнал. Отвечает “да” и “нет”.

– И не узнаете ничего, даже если мы с Борей правы. Так, что ли, Боря?

Тот утвердительно кивнул. И вдруг спросил: - А вы что, в самом деле поверили?

– Да как сказать…

– Вот то-то и оно, что проверить это невозможно. Тут сам Коперник бы спасовал. Допустите на минуту что-нибудь такое… понимаете?… И увидите, что вы абсолютно беспомощны и вокруг вакуум, пустота, полное отсутствие фактов.

– Странные, однако, у вас ассоциации… Между прочим, Вадим и Боря, пока мы с вами разговаривали, исчез человек. Вон там, на дальнем конце причала…

– Показалось!

– Пойду посмотрю…

Прошел весь причал, но никого не обнаружил. Ни с чем вернулся к ребятам.

– Неужели шутке поверили? - опять спросил Боря. - Контакты невозможны.

– Ладно чего уж… - Я подумал, что они готовы забыть случившееся. - Почему на пляже не появляетесь?

– Да мы на другой перебрались. Чтоб вам не мешать.

Темень вокруг непроглядная… Покачиваются на волне поплавки. Бухта спит, городок видит вторые сны.

Теплая ночь… тайный свет у окоема, где звезды погружаются в воду, какие-то бродячие морские огни, мягкое дыхание ветра, открытость пространства. Когда-то, я знал, у береговой линии зародилась жизнь. Богиня Афродита вышла из пены морской. Там, где соединяются воздух, вода и земля, произошло необъяснимое чудо. Ветер собрал здесь с поверхности моря все богатство океана, странно-загадочные цепочки органических молекул, легкие атомы жизни. Именно здесь, в тихих лагунах, начались, быть может, впечатляющие превращения.

Сон. Песня ветра

Иду в свое временное прибежище, считаю ступеньки, открываю дверь. Спать!… Мне снится сон. Будто бы я снова выхожу к морю.

Далеко-далеко, у адлерского мыса - созвездие переливающихся огней; я смотрю на них из темноты под высокими кронами пробковых деревьев. На мраморных ступенях у санатория “Волна” - желтые листья, низко склоненные ветви ив.

Впереди - причал. Как наяву, снова вижу ее. Она молчит, ни и вдруг понимаю, Что должен подойти. На руке ее вспыхивает гранат. Зеленый узкий луч бежит по гальке, по асфальту, останавливаетсй у моих Ног, Ведет к ней. Словно зеленая нйтЬ тянется -от нее ко мне. Она в коротком плаще, волосы ниспадают волной, почти закрывают плечи, воротничок плаща.

– Это сон, - говорит женщина.

– Да, сон, - повторяю я.

– Идите за мной, - продолжает она. - Не бойтесь.

Она подходит к самому краю причала и легко спрыгивает на глянцевую воду. И ждет меня. И легко так покачивается на полвгих волнах. Я прыгаю вниз. И вода держит меня. Я будто бы становлюсь легким, как перышко. Она идет по волнам. Я за ней… Дальше, дальше от берега. Вот она остановилась. Обернулась.

– Ну что отстаете? Живее!

Несколько шагов - и я рядом с ней. Она берет меня за руку. От ладони ее исходит электрическое тепло, кожу мою покалывает.

– Идите! - повторяет она.

Туфли ее скрываются под водой. Она медленно погружается, как будто под ногами ее отлого уходит в воду береговая полоса. Но это не так. Мы постепенно опускаемся, опускаемся… ниже, ниже. Вода плещется у моего подбородка. Мне не страшно. Вода теплая, мягкая какая-то, она не сопротивляется движению. И одежда моя суха.

Вот мы уже под водой. На дне - шар.

Шар светится. Он жемчужно-бел и осязаем.

Будто бы мы вошли через овальный люк в этот шар, и он всплыл и понес нас над водой так низко, что гладкое его днище касалось гребней золн. Прошла едва ли минута. В течение этой минуты я видел как бы застывшее море. Шар изнутри был прозрачен. Только внизу были темные ниши и над головой овальные углубления - оттуда вдел какой-то электрический, свежий воздух, и хотелось подставлять этому потоку лицо и руки. А море вдруг снова поглотило нас. Шар опустился на дно.

– Выходите! - коротко скомандовала женщина.

Я открыл овальную дверцу и вышел. Так, как будто это был троллейбус, а под ногам моими - асфальт. И опять я не почувствовал плотности воды: она не сопротивлялась движению, мы шли по морскому дну не быстро и не тихо, и движения ее рук и ног были грациозно-непринужденны, как во время прогулки. Наверное, для нее это и была прогулка.

…Я увидел человеческую руку, торчавшую из перка, и замер. Мгновенный страх. Полосатая невзрачная рыбешка метнулась из-под руки. Я что-то сказал. Оца остановилась. Лицо ее было невозмутимо. Медленно провела она рукрй. над тем местом, где под серым песком погребен был человек, и g увидел вдруг, что этот человек - бронзовый. Серый пласт грунта приподнялся, приоткрыв статую.

– Работа вел,икрго Фиддея, - сказала женцщна. - Этр к вопросу об античном искусстве, вас ведь оно интересует?…

– Да. - Я псщял намек. - Фидий - один из строителей Царфенона.

Она провела рукой, и серый грунт, еще оставшийся ц ррлосах бронзового мужчины, перехваченных лентой, легко поднялся, образовал облачко мути и орел на дно близ скульптуры.

Теперь мне открылось: скульптура восхитительна, ее не с чем сравнить! Смутная догадка мелькнула, у меня, нo едва я решился высказать ее вслух, Как женщина сказала словнo подтверждая ее:

– Да, это одна из статуй, преподнесенных афинянами дельфийскому святилищу. Всего было подарено тринадцать статуй. Если помните, в пятом веке до нашей эры была одержана победа над персами при Марафоне. Павсаний пишет, что дар дельфийцам посвящен именно этому событию.

– Где мы находимся? - спросил я. - То есть я хотел бы знать…

– Риаче Марина, Калабрия, - ответила она.

– А время… наше?

– Тысяча девятьсот семьдесят второй год новой эры… Вашей эры, - уточнила она, и я понял, чем это было вызвано, но промолчал.

Вода была светлой, голубоватой, видно, мы находились на неглубоком месте, рядом с берегом. Так оно и было. Я увидел двух аквалангистов. Они приближались…

– Это они, - сказала женщина как бы про себя, и бронзовая статуя мгновенно покрылась сероватым песком, и ничто не напоминало о ней, кроме руки… Мы отошли. Шар погас. Аквалангисты замедлили движение, остановились. Их испугала, так же как и меня, рука бронзового человека. Мгновение - и они поплыли назад, к берегу. Они работали ластами так, что до меня доходили упругие волны…

– Все. Сейчас они сообщат о находке в полицию, потому что приняли статую за убитого. А нам надо уходить. Это была единственная возможность показать вам творение Фидия, понимаете?… Полиция прибудет через час. Они передадут скульптуру для исследований. Потом во Флоренции ее будут реставрировать целых пять лет, ведь бронза подвержена солевой коррозии. Там же, во Флоренции, в здании археологического музея откроется выставка. На ней будет и вторая статуя, лежащая здесь, неподалеку. Но вы на выставку попасть не сможете. Вот и все.

…Снова шар. Полет над морем. Подводные раздолья.

Проступили сквозь водяную толщу очертания судна. Мы приблизились. Это был русский фрегат. Два-три шага - и мы остановились. Я едва мог различить детали деревянного корпуса, их контуры были изменены, искажены до неузнаваемости. Наклонив палубу, фрегат навеки остановился на морском дне.

На форштевне разрослись коричневые подводные растения (их листья и стебли пошевеливались, от стремительных движений рыбьей мелюзги). Не видно пушечных портов. Ракушки облепили кнехты, служившие некогда для крепления снастей бегучего такелажа. В палубе зияли неровные пробоины. Обнажились бимсы, на которых покоился настил. Наклонная плоскость кормы, нависавшая над водой - подзор, - уже не напоминала о великолепной резьбе по дереву, которой так славились корабли - ровесники фрегата.

Спутница легко взмахнула рукой. Будто сказочное диво явилось мне. Точно освободившись от колдовства, корабль вздрогнул. Исчезли мидии и водоросли, в пушечных портах засияли начищенной медью дула, развернулись паруса, на носу поднялась Урания - женщина под звездным венком: за спиной ее развевается плащ, тело ее как бы летит, оставляя рассыпающиеся по бортам акантовые листья. Локоны ее над волнами словно рождают музыку, и, внемля этой музыке, тритон на кормовом подзоре запрокинул голову, чтобы вот-вот протрубить В золотую раковину начало похода.

И рядом с тритоном выпукло обозначились лев и морской конь-гипокатам, они приподнялись, поддерживая венок и скрещенные мечи, и застыли в геральдической позе. Между ярусами окон возникли крылатые женские фигуры, в простенках между окнами нижнего яруса вспенили воду дельфины. В квадратные торцы крамбол вписались гирлянды, а на самом верху кормы, на гекаборте, застыл Нептун.

Я несколько раз обошел корабль. Я медлил, не хотел с ним расставаться.

– Пора, - сказала женщина.

Мы подошли к жемчужному шару, нырнули в овальный люк, шар дрогнул, за ним взвилось облачко. Фрегат точно растворялся в воде. Но это был прежний корабль, каким он предстал перед нами в первое мгновение - глыба, заросшая морской травой.

Она нажала матовую клавишу под рукой. Прямо на стекле шара я снова увидел корабль - сияющий убранством фрегат.

– Копия,… - попробовал догадаться я. - Объемная запись.

– Пожалуй, можно и так назвать, - согласилась она.

– Вы могли бы вызволить этот корабль из морского плена и перенести его к себе… - не очень уверенно предположил я.

– Нет, - она строго взглянула на меня. - Это все равно, что отнять у таких, как вы, сердце. Или слово.

– И это, наверное, очень далеко…

– Очень! - согласилась она и вдруг спросила: - Скоро закат, хотите увидеть зеленый луч?

Я кивнул. Она остановила шар у самой поверхности. Я припал к стеклу. Сверкнул ее зеленый гранат. И тотчас, словно отозвавшись, последний луч закатного солнца прошел через воду; он был зеленоватым, дрожащим, волны точно пытались его размыть.

– .Спасибо, - поблагодарил я, она улыбнулась.

– Я хотел спросить вас о гранате… что это?

Она словно обдумывала, как ответить, помолчала, сказала:

– Мой советчик, помощник. Моя память. Память логическая. Гранат помнит все. Но память эмоциональную доверять ему… - она опять помолчала, - доверять ему не надо… Правда, когда я работаю, это бывает необходимо, верить ему.

– Вы устаете? - спросил я.

– Бывает, - ответила женщина. - Иногда устаешь, и хочется забыть… все забыть.

У нее было строгое, грустное выражение лица, а простая прическа (вовсе не такая, какую я видел однажды) наводила на мысль, что ей частенько приходится кому-то подражать.

– Возможны ли контакты? - вопрос мой был недвусмысленным.

– Только во сне, - ответила она тихо и печально улыбнулась. - Во всяком случае, мы не должны оставлять доказательств контактов. Это может изменить ваше будущее, - Значит, работать нелегко… - подытожил я.

Она молча кивнула.

– И у вас бывают недоразумения… ошибки… - Я осторожно намекал на камеру хранения, которая путала правое и левое.

– Да, бывают, - согласилась она. - И очень часто, к сожалению. Меня уже предупредили, что нужно быть внимательнее.

– Кто предупредил?

– Не знаю. Просто сказали. Узнать предупредившего я могла бы по зеленому гранату. Такому, как у меня. Разве что крупнее и ярче…

– Значит, это женщина? - воскликнул я, удивленный возможностью встретить и ту, другую инопланетянку.

– Женщина. Только… как это сказать… выше рангом. И гранат у нее непростой.

– Понимаю. Только и ваш гранат не так уж прост.

– О нет! У меня не такой…

– И она здесь?… Та, другая?

– Выходит, здесь.

– Только для того, чтобы проверить вашу работу?

– Да. Впрочем, я уже наделала ошибок, и предостаточно. Вы тоже будьте готовы… Однажды на рассвете постучат в окно. Сначала тихо, потом сильнее. Три раза и еще семь раз. Вам захочется открыть окно, но вы не подходите и не открывайте. Знайте: это прилетела металлическая муха разрядить. вашу память, освободить вас от воспоминаний. Муха будет жужжать; звук этот почти неуловим, но он застигнет вас врасплох и подчинит себе. Подойдете к окну - забудется сон: и жемчужный шар, и старый фрегат под парусами, и дельфийская скульптура. Вот вам иголка. Воткните ее в оконный переплет. Иголка эта непростая. Муха ее боится. Ведь тысячи прозрачнокрылых сородичей ее кончают жизнь тем, что пополняют собой коллекции. Это неизбежно: нет вечных двигателей, бессмертных существ и бесконечных историй. Живая муха или электрическая - конец один: на иголке в коллекции или в запаснике кибернетического фонда, где собраны удивительнейшие экспонаты всех времен. Защититесь иголкой - и она будет служить антенной, от которой мухе непоздоровится.

И я с радостью потянулся за иголкой, но она отвела мою руку и сказала: “Лучше мне самой!…” А я подумал, что сон похож на правду.

Снова полет. Стремительный, бесшумный, почти невидимый со стороны. Потом мерцание зеленого луча в глубине.

И я увидел подводные сады, забытые причалы, затонувшие каравеллы и галеры, покоящиеся в подводных долинах и расселинах, светящиеся глаза обитателей придонного слоя, тени кальмаров-гигантов, скользящих в глубине. Увидел коралловые рифы в аквамариновом пространстве вод, полосатых и пятнистых пестрых рыб, похожих на бабочек и птиц, морских змей и скелеты вымерших ящеров в доисторических пластах. Она показала мне развалины опустившегося на дно древнеиндийского города Каверипаттинама, откуда суда династии Чолов отправлялись в заморские страны. Я побывал у пирсов Ольвии. У Багамских островов, где покоится легендарная “Пинта” - третья каравелла экспедиции Колумба. У канадского острова Фанди, где рыбаки подвешивают сети на берегу, на высоких шестах, как будто собираются ловить птиц. После самого высокого в мире прилива - восемнадцать метров - можно собирать улов.

…Когда мы приблизились к знакомому берегу, я услышал странные, стихи. Женский голос звучал изысканно-медлительно.

Но я не узнавал его. Незнакомка исчезла из моего сна. Казалось поет ветер. Или море.

Пусть жабры и клыки процедят воду,

И пусть вернется вновь вода

И складки гор умножит,

Как морщины множат горе -

Бессмертны мы.

Сегодня и всегда -

Свет глаз твоих над этим морем.

Непотерянный день

Утро. Неяркий свет в окне. Но уже десятый час: под окном много зелени и листва заслоняет солнце. Вскакиваю с постели, умываюсь, вспоминаю, что в десять мы должны быть с Женей в Адлере, чтобы лететь в Красную поляну. Ведь я почти опоздал!. Скатываюсь по ступенькам. Бегу к стоянке автобуса, где мы условились встретиться… Жени нет. Ну, положим, десять минут она могла бы и подождать. А небо! Так ясно, что видна труба теплохода над сферическим изгибом морской дали.

В кафе на центральной аллее глотаю сливки и творог; бреду на пляж. Заглядываю в камеру хранения. Ее нет. Ну и сон мне приснился…

Под бетонным волнорезом мелкие черноморские крабы вылезли погреться на солнышке. Кидаю с досады камни в воду, целюсь в высоко торчащий над водой валун: два попадания из десяти - результат неважный. На пляже пустынно, как всегда в середине октября. Тишь. Галька красная, теплая… И шуршит.

Оборачиваюсь: Женя.

– Здравствуй, Женя! Я тебя ждал, но не дождался.

– Здравствуй, Валентин. Ты меня не ждал.

– Ошибаешься. Полчаса охотился за тобой на автобусной стоянке. В Красную поляну мы опоздали.

– По твoей вине.

– Но тебя же не было в десять!

– Была. В тот день, когда мы договорились. То есть вчера.

– Что значит, вчера?

– Это значит, что МЫ с тобой должны были лететь туда двенадцатого октября.

– Женя!… Мы же только вчера днем договорились об этом: сегодня с утра…

– Но сегодня уже тринадцатое, - Да? Шутить изволите?

– Проверь, - пожала она плечами так непринужденно, что я действительно пошел за соседний волнорез, где как раз оказались двое тех самых ребят, Вадим и Боря.

Вдвоем они убедили меня, что сегодня тринадцатое октября.

– Сдаешься? - спрашивает Женя.

Я мoлчу, вспоминаю странный сон, пытаюсь найти какое-то подобие объяснения. Сутки, выходит, пропали, или, быть может, это вовсе не сон? Да нет! Что это со мной в самом Деле?

Легче допустить, что я проспал до сегодняшнего утра, ведь спать хотел по-настоящему… Это хоть похоже на правду в отличие от варианта с путешествием в Средиземное море, Атлантику, Индийский океан, на морское и океанское дно на жемчужном шаре в сопровождении очаровательной инопланетянки.

– Разгадка проста! - воскликнул я. - Я волновался перед полетом в Красную поляну, и мне все это приснилось. Во сне я летел с тобой на вертолете, представь себе. И мне показалось, тоже во сне, конечно, что просыпаться не обязательно. Проспать почти двое суток! Можно ли это представить?

– Трудно… - односложно ответила Женя. - Согласна дать тебе.еще одну попытку. Учитывая, что сегодня - тринадцатое число.

– О, завтра я буду ждать тебя в такси у самого дома отдыха!

– Идет.

…Проснулся я рано: кто-то тихо, старательно, настойчиво стучал в мое окно. Прислушался - стук повторился. Я быстро встал, подошел к окну, отдернул слепую белую занавеску, уколов палец сломанной иголкой, которая торчала из оконного переплета… Высасывая из пальца кровь, я не без удивления обнаружил за окном Женю. Милое лицо, сонные еще глаза, а голос - веселый, звонкий:

– Я думала, ты опять проспишь! Да открой окно, а то плохо слышно.

– Я уколол палец, - сказал я громко. - Сейчас выйду.

По лицу Жени промелькнула летучая тень, тревога, почти неуловимая, как ночная птица. Прожужжал зеленый жучок и утих, ударившись о стекло…

…Из Красной поляны вертолет нес Женю и меня над тенистыми ущельями, а я увидел незнакомку из сна. Именно увидел, а не вспомнил. Или, может быть, представил так отчетливо, что невольно прикрыл глаза и подумал о шаре. Показалось: вот он, протяни руку и дотронешься… Открыл глаза. Мне и в самом деле захотелось увидеть его. Наяву. Но я знал, что это невозможно. И тогда появилось оранжевое пятно на стекле вертолета. Медленно ползло оно по стеклу. Цвет его изменился, и мне показалось, что это изображение жемчужного шара незнакомки. Так и есть, очень похоже! Иллюзия полная…

Я услышал:

– Кто-то слишком много себе позволяет. - Это было сказано тихо, но внятно.

Женя! Боже, до чего захотелось вспылить. Но я сдержался.

Задумался. Кто слишком много позволяет себе? Ответ вовсе не очевиден. Если Женя имела в виду женщину с зеленым гранатом, то откуда она знала про жемчужный шар? Если меня, то и вовсе непонятно: при чем тут пятнышко на стекле вертолета, которое, кстати, исчезло?

Я внимательно изучаю Женю. Исподволь разглядываю ее.

Кажется, она этого не замечает. Несколько непринужденных слов - и мне показалось, что она сама готова отвлечь меня от моих размышлений. Но нет! Она не так проста, как мне казалось… не так проста.

– Что ты имела в виду, Женя?

– Я вспомнила, что камера хранения работает очень плохо! - Ко мне обращены ясные светлые Женины глаза, и я мысленно каюсь, что минуту назад допускал иное, не то, что она подразумевала.

А откуда-то из глубины моего существа всплывает мысль, от которой теплеют виски. “Тот день, когда было море, и старый фрегат, и песня ветра - если он был - не потерянный день”.

Именно светлый круг на стекле вертолета заставил вспомнить слова, которым я готов был поверить. О камере хранения и второй женщине с гранатом, о второй инопланетянке.

О мимолетности соприкосновения миров.

Незнакомка, я и Женя

И все же наступил день, когда я рассердился на себя Женю, на камеру хранения и авторов вздорных гипотез.

Пора наконец избавиться от навязчивой мысли о сатурнианцах, которые якобы появляются на необыкновенных летательных аппаратах, свободно парят над Гималаями, в глубине морской передвигаются с помощью неких светящихся колес, выныривая на поверхность, чтобы запросто поболтать с наивными простачками третьей планеты и снова заняться своими делами.

…Рано утром я пошел на базар, купил букет чайных роз, три килограмма винограду, корзинку, в которую сложил виноград, прикрыл его журналом, сверху положил розы, приладил плетеную крышку и сдал в камеру хранения.

Принимала та женщина… Была она в золотисто-желтом платье с белым газовым поясом, в дымчатых очках, на плечах - легкий шумящий плащ, на запястье - браслеты, на смуглых ногах серебристые туфли с высокими каблуками, расписанными золотыми волнистыми линиями. Я застыл как вкопанный. Передо мной была комната с голубым ковром и маленьким столиком. На столике - хрустальный стакан, в стакане - алый цветок. Куда это подевались саквояжи и сумки?…

Женщина стояла чуть в стороне, и я потому и видел это пространство с белыми и желтыми бликами. Но вот она сделала два-три шага, и комната с голубым ковром утонула в полутьме. Я протянул ей корзинку. И тут заметил транспортер, опустил на ленту корзинку и взглянул на женщину. Под башней темно-золотистых локонов - неподвижное, строгое лицо.

– Все? - спросила она.

– Все, - ответил я, не решаясь добавить ни слова.

Осторожней, подумал я невольно, не подавай виду, что ты ее хочешь провести, иначе… Что будет, я не знал, но твердо решил подарить ей розы… позже. Интуиция подсказывала, что тайна голубой комнаты мне не откроется, если я сейчас заговорю.

Быстро промелькнула неделя.

На пляже, где не раз поджидал я Женю, представлялось вдруг, что комната с голубым ковром исчезла и женщина - тоже. Не пора ли, спрашивал я себя…

И вот новый день: у крутого берега я ловил знакомую минуту - показывалась бесшумная электричка, волна полого ложилась на гальку, голубоватый лес казался древним, сказочно живописным и притягивал к себе. Я подплывал к берегу, бросался на гальку, но все переменялось вокруг: и лес много терял в моих глазах, становился обычной рощей на взгорье, и на грлой полосе берега, круто взбегавшего к его подножию, открывались рытвины, горы щебня, железнодорожное полотно… И все это заставляло меня снова ждать встречи с той минутой: я уплывал в море и высматривал электричку. Вот она появлялась и словно незримой чертой отделяла прошлое от будущего.

Но с каждым разом впечатление становилось слабее… И с этим я ничего не мог поделать.

“Что необычного нашел я в камере хранения?-” - думал я, и бродил по берегу, и искал парней, размышлявших о ней много дней назад…

Я подошел к Жене, и мы стали собираться. У камеры хранения я остановил ее. Теперь, спустя восемь дней, должно многое проясниться.

– Подожди.

Подошел к знакомому окошку. Протянул квитанцию. Женщина была рядом со мной, только на ней было другое платье, белое с голубым поясом. За ней угадывался неувядающий алый цветок на столике. Темный контур цветка плавал над хрустальным стаканом. Старая мысль промелькнула опять.

“Зачем им… этим… старые вещи, если они могут сотворить в мгновение ока все, что надо - и более того?” Я взял корзинку, откинул плетеную крышку. Розы были свежее, чем восемь дней назад. Но вчера выяснилось, что у Жени - день рождения. Я протянул ей букет. А голова была занята другим: что происходит? Женщина отошла от окошка, но я успел заметить, как белым огнем полыхнул ее гранат. Цветок как будто плавал над хрустальным стаканом, и столб света выхватил из тьмы голубой ковер, и мне послышался там шум моря. “Вот оно что! - подумал я. - Им действительно нужны подлинные вещи. Пусть старые, но подлинные. Там, у них на другой планете, наверное, музей, лаборатория, что еще?… Взамен они возвращают дубликаты, копии. Им это по силам. Просто!…”

И тут случилось то, что иногда случается со мной: пропало очарование голубой комнаты, женщины, алого цветка в хрустальном стакане, ведь я, наверное, добрался до сути. Как там, на берегу, где вечно будет пробегать на фоне леса поезд и, может быть, подарит кому-нибудь волшебную минуту, утраченную для меня. Не то чтобы я очень уж хотел огласить результаты моего эксперимента с розами, которые выглядели совсем живыми, такими же, какими я сдавал их восемь дней назад вот этой ворожее. Нет. Но мне надоело играть в прятки.

Я говорил слишком громко, не без иронии, понимая, что только так и не иначе могу я выразить свое понимание событий и свою роль в них. Потом, когда память снова возвращала меня в этот солнечный день, я корил себя за поспешность.

Но, допустим, я поступил бы иначе. Смог ли бы я чего-то достичь? Вряд ли,…

Женя настойчиво тянула меня за руку - подальше от этого не нравившегося ей места. Она ничего как будто не замечала и воспринимала мою горячность спокойно. Но во время разговора, как я убедился позднее, ей не надо было искать смысла в моих словах - и она лишь живо улавливала интонации.

Подул ветер.

Всего на мгновение я отвел взгляд от знакомого окошка.

Но этого мгновения оказалось достаточно. Взяв под руку ничего не подозревавшую спутницу, я шагнул к нему, уже понимая, что опоздал. Да, опоздал.

Я не верю своим глазам…

Передо мной белеет стена камеры, по ней разбегаются причудливые желто-зеленые узоры - отблески волн. На решетчатых створках красуется замок. Я осторожно провожу пальцем по темному холодному металлу. Замок покрыт пылью, и кажется, что висит он тут давным-давно. Быть может, это порыв ветра поднял пыль и надул сора в заржавленную скважину.

Медной тусклой проволокой к знакомому окошку прикручена табличка: “Камера хранения переведена в помещение вокзала”. Женя недоуменно смотрит на меня, и выражение какого-то преувеличенного удивления в ее больших светлых глазах сменяется другим: она как будто подозревает сговор. В тридцати шагах от нас по-прежнему лениво и бездумно плещется море.

…и последнее, главное

Не люблю хостинский вокзал. Многолюдье в отпуске противопоказано. И все же я несколько раз пытался заглянуть туда… в окошко камеры хранения. Незнакомку я, разумеется, не встретил. Зато встретил Женю. Это произошло поздним вечером, и она, как мне показалось, смутилась. Я был смущен не менее.

Что же удалось выяснить? Что там работает отныне мужчина, и он непохож на того типа в очках, которого я приметил в старом помещении, под эстакадой. Работает он там, насколько мне известно, и по сей день. Кажется, камеру хранения позже перевели на старое место. Незнакомка больше не появлялась. Думаю, она поплатилась все же за неопытность. С вещами в камере хранения пока не происходило ничего загадочного, голубой комнаты как не бывало. И это лишний раз говорило о серьезности случившегося.

Однажды на набережной я засмотрелся на зеленый камень в перстне. Молодая высокая грузинка стояла с подругой в нескольких шагах от меня. Камень на тонкой красивой ее руке живо напомнил о незнакомке.

Вот когда вспомнился странный сон! И светлый круг на стекле вертолета, и сломанная игла в оконном переплете… Камера хранения под эстакадой закрыта не случайно: ведь это вмешалась вторая женщина с зеленым гранатом. Наверное, это совсем обычная с виду женщина, а узнать ее можно по лучистому камню. О ней говорила со мной во сне незнакомка!

(“Узнать предупредившего я могла бы по зеленому гранату. Такому, как у меня. Разве что крупнее и ярче”. - “Значит, это женщина?” -т- “Женщина. Только… как это сказать… выше рангом…” - “И она здесь?… Та, другая?” - “Выходит, здесь”.)…Я потянул Женю. Она освободила свою руку. Я подошел к девушке-грузинке. Мне запомнилось ее имя: Tea. Подруга ее вставила словцo:

– Все же Tea не продавщица ювелирного магазина, чтобы спрашивать у нее о драгоценностях.

– Ну что ты, Нина, - возразила ей Tea. - Если человек хочет узнать, что это за камень, я отвечу. Мой родной дядя Гиви подарил этот перстень мне в день рождения. - И Tea царственно подняла руку и показала мне его, и я убедился, что это не совсем то.

– Камень вам очень идет, - произнес я, памятуя, что Женя, вероятно, наблюдает сценку.

– Очень! - ответила подруга с акцентом (в грузинском языке нет ударений): - У Tea зеленые глаза, а у дяди Гиви хороший вкус.

– Спасибо, Tea. Спасибо, Нина, - скомкал я разговор, пытаясь быть учтивым.

Подруга Нина пожала плечами. Я вернулся к Жене, она холодно сказала:

– Интересуешься зелеными камушками?… Это хризолит, а вовсе не гранат.

– Теперь я это знаю. Спасибо.

Чуть позже я вспомнил этот эпизод, но тогда меня уже не удивило, что Женя на расстоянии нескольких шагов смогла рассмотреть, что это не гранат, во всяком случае, не тот гранат, который я искал.

Мы пошли на пляж. Искупались. Знакомая электричка промелькнула в послеполуденный час над берегом. Аромат смол, пологие волны, красноватая галька, тишина… Мгновенное, щемящее чувство утраты. Или, быть может, предчувствие тревоги…

– Я сейчас уезжаю, - спокойно произнесла Женя, - Как это - сейчас? А вещи, чемодан?

– Чемодан мне больше не понадобится.

– Шутить изволите!

– Нет. У меня всего несколько минут…

– Почему же ты меня не предупредила? - воскликнул я.

– Ну, знаешь… меня вовсе не надо провожать. Я сама.

– Сама!… - повторил я и осекся.

Женя поспешно собиралась, а сумочка ее оказалась открытой, и я заметил внутри большой зеленый камень. Я замолчал как завороженный. Наши глаза встретились. Она тянула сумочку к себе. Но продолжала смотреть на меня. Перстень выскользнул на гальку. И подкатился к моему локтю. Еще не осознавая происшедшего, я поднял его. Отполированные грани сверкнули, и под ними грозно вспыхнул белый огонь.

– Гранат… - бормотал я смятенно, разглядывая камень, - такой я уже видел…

– Дай-ка, - тихо сказала она.

Я понял все; некстати выдавил из себя: - Я никому не скажу, - и вернул ей камень.

– Можешь рассказать, если захочешь. Разве поверят? - Она улыбнулась..

– Значит, я тебя не буду провожать?

– Это невозможно.

– Непонятно, зачем тебе нужно было оставаться здесь так долго. Когда тебе вернули в камере хранения кофточку и ты обнаружила ошибку, все могло быть кончено. Ведь ты из-за этого сюда пожаловала?

– Но потом… был отпуск, каникулы, - проговорила оиа, а я подумал, что этот ответ ей вполне мог подсказать зеленый гранат.

– Я сама так решила. - Она поднялась. - И ни о чем не жалею.

Там, где были ее колени, в мелкой красноватой гальке остались две продолговатые ямки. Рука ее легла на мое плечо.

Гранат полыхнул зеленым огнем и оказался на ее безымянном пальце.

– Странно, что я не носила его на руке все эти дни, правда? - она наклонилась, словно хотела что-то добавить, но передумала.

…Я смотрел ей вслед, пока глазам не стало больно от ослепительного солнца.

ГОЛОСА МОЛОДЫХ

Оиси проснулся от цвирканья сверчка, посмотрел на него, качающегося под потолком в бронзовой клеточке, и невольно вспомнил строки:

Какая долгая жалоба!

 О том, как кошка поймала сверчка,

 Подруга его печалится

 [Стихи японского поэта Кикаку (1661 - 1707) в переводе В. Марковой.]. 

Он встал с тюфяка, быстро оделся и, раздвинув легкую седзи[Седзи - раздвижная наружная стена японского дома.], выглянул на улицу. Ночь, черная, как тутовая ягода, уползла за холмы. Утренняя прохлада пробирала до костей.

Оиси любовался стареющим месяцем, когда за спиной послышались шаги. Громко шлепая широкими босыми ступнями, в комнату вошел хозяин гостиницы.

– Господин собрался в дорогу? - спросил он с почтительным поклоном.

– Да. Мне хотелось бы закончить свои дела до полудня. Заверните мне в дорогу чего-нибудь съестного и примите плату, почтенный!

Звякнула монета, и хозяин рассыпался в благодарностях. Не слушая его, Оиси вышел во двор и, опершись на красный лакированный столбик, надел потертые кожаные сандалии.

Проходя мимо сливового дерева, он провел рукой по ветке и почувствовал кожей клейкость первых листьев. “Ночью лопнули почки!” - подумал он и улыбнулся. А через пять минут уже вышел на дорогу и легким пружинящим шагом вошел в предрассветные сумерки.

Начинался Час дракона[Час дракона - одна из 12 частей суток (по старинному японскому календарю) с 7 до 9 утра.].

Оиси Крисито был двадцатипятилетним самураем из клана Тесю. Вот уже почти два года не был он дома. Неумолимые каноны бусидо [Бусидо - кодекс чести самураев.] двадцать месяцев назад бросили его на эту долгую дорогу, и с тех пор он жил только воспоминаниями о доме и желанием поскорее свершить данный себе и богам обет.

Двадцать месяцев назад его сюзерен, князь Хосокава, был подло зарезан ночью неким самураем по имени Кэндзобуро Хйрикава. Преступление было тем более мерзким, что произошло безо всяких видимых причин. Восемь вассалов князя, повинуясь долгу чести, поклялись на алтаре в священной мести и пустились на розыски убийцы.

Но Харикава скрылся, и отыскать следы его было непросто.

Поэтому мстители отправились в разные стороны, разбившись на маленькие группки. Крисито поехал с младшим братом, твердо решив, что не вернется, пока собственными руками не поднимет на шест голову преступника.

Оиси шел вперед привычно быстрым шагом. Полученные вчера известия вселяли надежду. Встреченный на дороге нищий буддийский монах поведал мстителю, что человек, похожий на Харикаву, опередил Крисито на полдня пути. Мысль о том, что обет отмщения будет вот-вот выполнен, придавала Оиси бодрости. Особенно приятно было сознавать, что через какиенибудь полторы недели он снова сможет обнять жену.

О-Кими! Милая О-Кими! Знала бы ты, как скучает по тебе супруг в походе за справедливостью! И месяца после свадьбы не прожили вы вместе, не успели зачать наследника рода Криситова.

И так ясно представил Оиси ее, юную, гибкую и тонкобровую, что словно яшмовая нить лопнула в душе егои на глаза навернулись слезы.

“Неисповедимы пути, выбранные для нас небом! - размышлял он. - Но кто бы мог подумать, что два года молодости будут потрачены на какого-то Харикаву! Что ж, долг есть долг! Вассал, не отомстивший за своего господина, недостоин чести называться самураем!” Месть вошла в жизнь Оиси. Он казался себе садовником, который долго и терпеливо выращивает серую хризантему. Бутон уже раскрылся, но нужно напоить хризантему кровью, чтобы она обрела цвет и запах. Иначе труд его останется незавершенным. А путь был долог и труден…

Однажды Оиси совсем было настиг беглеца в провинции Суо. Но там свирепствовала чума, и ему не удалось уберечь от нее брата. Похоронив юного Тёэмона, он продолжил погоню, но беглец уже покинул провинцию.

За двадцать месяцев четырежды нападали на Крисито разбойники. Три раза все оканчивалось благополучно. Но в последней стычке огромный, одичавший от голода бродяга-ронин [Р о н и н - самурай-бродяга, не имеющий сюзерена.] в драном, покрытом пылью синем кимоно, разрубил Оиси предплечье. Но голод - плохой учитель осторожности. Опьянев от запаха крови, разбойник сделал неверный выпад и встретил виском меч самурая.

Самого Крисито долго лечили монахи маленького захолустного монастыря. И снова погоня…

Из-за гор вставало солнце. Еще отчетливее стал контраст снега в полях по обе стороны дороги с черными жирными проталинами. На землю приходили рука об руку утро и весна.

Дорога плавно погрузилась в рощу. Теперь по обочинам высился гибкий бамбук вперемежку с молодыми криптомериями.

Над головой Оиси с шумом пролетела пестрая птица и скрылась в зарослях. Крисито, остановившись, проводил ее взглядом и хотел уже двинуться дальше, но ухо его уловило приглушенный человеческий крик. Кричали впереди и чуть справа от дороги. Придерживая локтем колчан со стрелами, самурай бросился на голос.

Продравшись сквозь бамбуковую чащу, Крисито оказался на большой поляне, покрытой блеклым весенним снегом. Из-под серой ледяной крупы местами торчали метелки мокрой жухлой травы. На другом конце поляны двое неизвестных, затянутых с ног до головы в ярко-алую лакированную кожу, боролись с пожилым самураем в разорванном кимоно. Заломив руки, они тащили его в заросли. Старик кричал и упирался. Из зарослей навстречу разбойникам выползло огромное, величиной с пагоду, членистое тело гигантской сколопендры.

Медно-красные бока ее лоснились, а огромные бессмысленные глаза тускло мерцали под лучами солнца.

Пленник, увидев чудовище, снова вскрикнул и забился в крепких руках злых разбойников. А те продолжали тащить его навстречу ужасным серповидным челюстям.

Медлить было нельзя. Оиси вогнал меч по гарду в сугроб и, наложив на тетиву длинную черную стрелу, прицелился в обтянутую красным спину.

Тетива зазвенела, и стрела с глухим стуком впилась в левую лопатку разбойника. Тот выпустил жертву и ничком рухнул на истоптанный снег. Второй оглянулся, склонился над упавшим, но тот что-то прохрипел на незнакомом Оиси языке и махнул рукой в сторону зарослей. Второй разбойник медленно, словно нехотя, побрел к зарослям, все оборачиваясь.

Но, увидев, что на тетиву легла еще одна стрела, ускорил шаги и растворился в кустах.

Стрела ударила чудовище в глаз, но не воткнулась, а лишь скользнула по его гладкой поверхности и расщепила ствол чахлой криптомерии. “Раз уж даже глаза неуязвимы, - стрелять бесполезно!” - решил Крисито и, выдернув из сугроба меч, начал наступать на монстра, а тот, как ни странно, не двинулся навстречу, а, роя наст тысячами коротких ножек, начал задом втискиваться в заросли.

Когда за чудовищем сомкнулись тростники, Оиси обернулся к пожилому самураю. Тот стоял на подгибающихся ногах и вполголоса молился. Другой, алый разбойник, со стрелой в спине, лежал в нескольких шагах поодаль.

Крисито дождался конца молитвы и, подойдя к самураю, спросил:

– Как ваше имя, сэнсэй? Из какого вы рода?

– Кэндзобуро Харикава! - хрипло ответил тот, опускаясь на снег. Оиси встал над ним и заглянул в глаза. Ему хотелось понять, почему этот человек, в почтенном уже возрасте, решился на преступление. Вот он сидит, враг… Оиси скользнул взглядом по изможденному серому лицу, покрытому редкой седой щетиной, по драной одежде, прислушался, с каким хрипом он дышит, как он кашляет, пытаясь охладить лицо мокрым колючим снегом. А в глазах только бесконечная усталость и мука. “Почему он добровольно выбрал долю бездомного изгнанника?” В молодом человеке шевельнулась жалость. Но Крисито сумел преодолеть ее.

– Сэнсэй, когда вы отдохнете, я буду вынужден вызвать вас на поединок. Меня зовут Оиси Крисито из клана Тесю.

Харикава молча кивнул и прилег на снег, чтобы скопить силы.

Крисито отошел в сторону. Он знал, что не будет торопить старика. Никто не сможет упрекнуть Оиси, будто он убил обессилевшего человека. Он подошел к поверженному разбойнику, отломил у самой раны древко стрелы и перевернул его на спину. Тот тихо застонал.

Хотя разбойник и был одет очень странно, он, несомненно, был японцем, молодым и красивым.

Оиси сходил к своим вещам, вынул из дорожного бэнто[Бэнто - коробка для провизии] кувшинчик с черной китайской водкой и влил обжигающую жидкость в рот раненого. Тот мучительно заперхал и открыл глаза:

– Открой сумку у меня на поясе и дай мне порошок.-. - пробормотал он костенеющим языком, -…скорее!

Самурай открыл маленькую, красную, как и вся остальная одежда незнакомца, сумочку; вынул оттуда прозрачный, величиной с лесной орех, шарик, внутри которого пересыпался розовый порошок. Алый сунул шарик за щеку и затих.

“Отходит!” - подумал Крисито, помолился за душу грешника и сел точить меч для поединка.

Когда он закончил, Алый уже не лежал, а сидел, привалившись здоровой лопаткой к трухлявому пню. Оиси удивился.

Как он с такой раной мог еще ползти? А тот жестом подозвал Крисито и сказал прерывистым хриплым шепотом:

– Не убивай старика!… Прошу тебя… Пусть живет!

Оиси оглянулся на все еще лежавшего в снегу Харикаву.

– Я мог бы просто зарубить его. Он этого заслужил. Но я вызвал его на честный поединок. Если небу будет угодно, старик победит меня.

– Но ты же видишь: он на ногах стоять не может! Он отдохнет и примет бой, - спокойно ответил молодой самурай. - Я не могу отпустить его без отмщения. Он… Убил твоего князя. Я знаю. За дело убил… А ты… Так ли уж ты любил своего господина?

Крисито на мгновение задумался.

Да, у князя был крутой нрав! Многим от него доставалось. Любил или не любил, но я был его вассалом и долг мой…

– Убить беззащитного? Нечего сказать, хорош долг чести! Как это у вас просто все получается!… Убить… Пойми: Харикава - великий человек!

– Харикава? Это князь был великий человек! - убежденно сказал Крисито.

– Скотина был твой князь! Он силой взял в наложницы дочь Харикавы. Девочка утопилась. Старик мстил за нее.

– А я мщу за князя!

– Страшные времена! Пойми, имя твоего князя через десять лет будет забыто, а Кэндзобуро Харикаву будут помнить века. Его надо спасти!

Оиси улыбнулся неумелой лжи этого человека.

– А не ты ли хотел отдать старика чудовищу? Укус сколопендры пострашнее удара меча!

– Нет! Я хотел его спасти! - прохрипел Алый. - Это была моя Машина (этого слова Оиси не понял). Она только похожа на сколопендру. А тебе не с чем больше сравнивать… Попробуй перешагнуть через гнусности своего времени. Пощади старика! Он нужен людям.

– Он твой родич? - изумленно спросил Оиси.

Алый отрицательно помотал головой.

– Тебе объяснять бесполезно… Попробую… Слушай!… Я, - он ткнул себя пальцем в грудь, - буду рожден через пять столетий… В двадцать третьем веке… А в конце двадцатого будут найдены незавершенные рукописи Харикавы. Старик опередил свою эпоху. Он сумел угадать истинную природу времени, создать теорию… Но в семнадцатом веке Харикаву убили. Ты убил. Он не закончит своей работы, и воспользоваться ею смогут только внуки нашедших рукопись. Если ты не поднимешь на него сегодня меча, Харикава проживет еще несколько лет, допишет книгу и уже в первом десятилетии XXI века можно будет построить машину времени…

Оиси слушал Алого с сочувствующей улыбкой, не понимал сказанного, думал, что умирающий бредит. Но трогательная забота о старике поразила самурая.

Алый, лихорадочно блестя глазами, продолжал:

– Ты, наверное, не понимаешь, как можно спасти человека, которого убили пять столетий назад? Да, для моей истории Харикава уже потерян безвозвратно. Но если ты послушаешься меня, возникнет новая ветвь реальности, параллельная нашей. В ней Харикава останется жив…

Алый застонал и на минуту забылся. Но потом снова разлепил веки.

– Мы сами пишем историю человечества… И я верю, что настанет день, когда люди параллельных времен сольются в единый союз… И тогда во всей Вселенной не будет ничего сильнее Человека! Я верю. Нас с Иваном послали выручать Харикаву, помешать ему встретиться с тобой… И мы опоздали…

– Ты умираешь, - прервал его Оиси. - Прекрати лишние разговоры и помолись лучше, чтобы предстать перед Творцом со спокойной совестью!

– Думаешь, я брежу? - Алый рывком поднялся на локте и заскрежетал зубами от боли. - Думаешь, это бред? Смотри!

Он вперил взгляд в бамбуковую чащу. Лицо его окаменело, только синяя жилка билась на потном виске.

И Оиси увидел… Один за другим на границе зарослей надламывались и ложились на снег стволы бамбука. Скоро на этом месте образовалась глубокая просека.

Алый снова застонал и откинулся затылком на комель пня.

Лицо его было как кусок мрамора.

– Я бы и с тобой мог так же… Не хочу! Противно это… Отпусти старика!

Крисито нахмурился.

– Ты демон? - спросил он с угрозой в голосе.

– Да не демон я! - Алый страдальчески сморщился. - Человек!… И ты человек! Неужели мы, люди, не сможем понять друг друга?… Но на какой бы поступок ты сейчас ни решился, прежде подумай. Ты на то и человек, чтобы думать! Не забывай этого! А сейчас отойди подальше. Я вызову Ивана…

Оиси послушно отошел. Он уже не испугался, когда из просеки на поляну полезла Машина. Волнообразно двигая кривыми ножками, она подковыляла к Алому, зависла над ним и вдруг легла на него плоским брюхом. Крисито представил себе, что стало с незнакомцем под такой тушей, и ему сделалось нехорошо. Но когда чудовище поднялось и растаяло в воздухе, на том месте, где только что сидел человек, остался лишь раздавленный трухлявый пень.

Крисито молча смотрел на вдавленные в мерзлую землю щепки. В голове его было пусто и гулко, словно она и не голова вовсе. Потом в ней появилась первая мысль: “Ты на то и человек, чтобы думать”.

Кто-то положил руку ему на плечо. Рядом стоял Харикава.

– Я готов! - сказал он. - Будем биться!

Оиси скользнул взглядом по стоптанным соломенным варадзи [Варадзи - обувь для дальних путешествий.] на ногах старого самурая, по одежде с прилипшим к ней снежным крошевом, по иззубренному в поединках с разбойниками мечу в костлявых пальцах, по усталому, решительному лицу его, и выше: по небу, где высоко над их головами рождался новый день. Потом он спросил:

– Скажите, сэнсэй, как звали вашу дочь?

Нельзя идти в лес в плохом настроении.

Эту истину Троишин усвоил давно, лет пятнадцать назад, когда еще был “профессиональным горожанином”.

Лес - сложнейшая система биополей - чутко следит за каждым шагом пришельца. Если тот в бодром расположении духа, все в порядке: пришел друг, с миром, добротой, сочувствием. И лес встретит его как своего. Конечно, он не сделает гостя счастливым на всю жизнь: зато еще долго после прогулки тот не станет злиться и волноваться по всяким досадным пустякам, как случилось бы, не пойди он по грибы или просто подышать свежим воздухом. Но если гостить в плохом настроении - лесу будет больно. Он отпрянет поначалу, но затем, чтобы защититься, начнет осторожно обхаживать человека, вытянет из него, как промокашка чернильное пятно, все недовольство и неприветливость, наверняка успокоит - но сам поплатится: где-то не прорастет желудь, не выведется птенец в гнезде, засохнет веткаБыстрые шаги пронеслись вверх по крыльцу. Кто-то решительно толкнулся в дверь, на миг замер, соскочил вниз… И вот, обежав террасу, торопливо, взволнованно застучал по стеклу ладонью.

– Геннадий Андреевич! Проснитесь, пожалуйста!

Троишин отбросил одеяло, босиком подскочил к занавескам.

Утренний избяной холод сразу разбудил его и встревожил еще сильнее, чем перепуганный голос за окном.

– Что такое?

На Варе лица не было.

– Геннадий Андреевич! Скорее поедемте! - Варя дышала с надрывом - видно, бегом прибежала за лесником. - Такая беда! Они всех убили… Скорее, пожалуйста…

Холод от половиц вдруг разом поднялся по ногам и колко прокатился по спине, как порыв зимнего сквозняка.

Троишин кинулся одеваться - с трудом щелкнул поржавевшими застежками старых подтяжек, без портянок натянул сапоги, набросил на голое тело ватник.

За стеной слышались громкие всхлипывания - Варя, дожидаясь его, плакала.

…После трехдневного обложного дождя, притихшего за ночь, в воздухе клубилась сыпкая морось. Дорогу развезло, грязь блестела гладкими водянистыми комками, в колеях стояла мутная вода.

Машину мотало по сторонам, и удерживали ее на дороге только глубоко разбитые колеи - березовые стволы у обочин при каждом рывке колес обдавало жидкой слякотью.

Троишин вспомнил про время - глянул на часы: почти семь утра, а показалось, что дело к вечеру и уже целый день прожит в тягостном ожидании беды.

Варя от резкой качки немного успокоилась, только держала пальцы у губ и покусывала краешек платка. Троишин ни о чем не говорил, не спрашивал ее, чтобы не расстроить девушку до плача. Однако на подъезде к лосиной ферме Варя вновь стала всхлипывать, закрыла лицо руками, и плечи ее затряслись.

Уже издали от фермы веяло, как от зачумленного жилища, - потемневшие от сырости деревянные строения и ограды стояли в зыбкой, удушливой дымке.

Выскочив с затопленной дороги, “газик” остановился у ворот.

Придерживаясь за дверцу, чтобы не поскользнуться при выходе, Троишин ступил на землю. Первое, что бросилось ему в глаза, - свежие, вызывающе угловатые следы покрышек тяжелого грузовика; они вели по прямой от ворот через смятый кустарник по просеке, к болоту. А сразу за воротами, у бревенчатой ограды, на земле лежали два мертвых лося, оба с пробитыми шеями. Головы животных окружали темно-бурые пятна, здесь трава и обрывки сена слепились в грязные пучки.

Огромные туши казались странно плоскими, усохшими, словно частью погрузились во влажную мягкую землю. Троишину стало мерзко, он отвел взгляд.

– Двух старых бросили… А остальных увезли… Чуть меня не застрелили… Заперли в избе и сказали: если высунусь, убьют… А потом я через окно вылезла - и к вам… Еле добежала… Господи, они же к людям привыкли… Морды тянули, думали, угостят… А эти в упор били… Геннадий Андреевич, слышите?

Варя еле мoгла стоять - прильнула к Троишину, едва не повисла на ватнике, ее трясло крупной дрожью.

– Варя, Варя… - Троишин обнял девушку за голову. - Я понимаю, Варя.

И вдруг сам себе стал омерзителен - тряпка, муха, сонная.

– Варя! - крикнул он так, что по горлу резануло. - Ты вызвала милицию? Рация, Варя! Где?

Девушка сразу притихла, подняла испуганное лицо - щеки влажные, веки опухли.

– Они ее разбили, - проговорила тихо.

– Идиот, - со стоном обругал себя Троишин. - Какая у них машина?…

– Большая… Самосвал, кажется… Ой, Геннадий Андреевич! Их же трое. С ружьями. - Глаза Вари осветились новой тревогой, за него.

– Номер запомнила?

– Что вы, Геннадий Андреевич… Какой там номер…

“Газик” выскочил на край болота и замер.

Здесь они повернули направо, к развилке… Можно бы сразу ио просеке, но побоялись. И сделали ошибку. Крутануть крюк вокруг боэгота, чтобы выйти на шоссе, - часа три. На тяжелом грузовике, да еше с грузом. - и побольше того. Значит, можно догнать еще в лесу… Лес - это единственная надежда. Выручай, лес.

Через полчаса “газик” пристроился как хвост к тяжелому КрАЗу - тот грузно катил по дороге, разделявшей участки двух лесничеств, и поднимал в воздух фонтаны грязи, так что следом за ним путь оставался отчасти укатанным и незатопленным.

Троишин быстро заметил - КрАЗ прибавил ходу, даже стал задевать краями бортов стволы деревьев, срывая кору и ветви. Перед Троишиным на дорогу сыпались листья и древесные обломки. Троишин держался позади метрах в сорока, чтобы не забрызгали ему грязью ветровое стекло и чтобы не оказаться застигнутым врасплох, если КрАЗ неожиданно тормознет.

Погоня развивалась медлительно. Минут двадцать колесили по лесу, потом выехали на шоссе.

Троишин вновь разозлился на себя: теперь за то, что, по сути, ничего не сможет с браконьерами сделать. У них и КрАЗ и ружья. Варя была права… Ну догонит, а дальше что? Что придумать? А потом лес кончится и тогда - все. Конец.

За этими мыслями Троишин едва не прозевал опасность: КрАЗ слегка сбавил ход, на правую подножку осторожно вылез один из браконьеров, с густыми пшеничными усами, и, ухватившись за угол борта, с левой руки прицелился в Троишина из карабина.

– А, скотина!

Троишин спрятался за КрАЗом.

Лес кончался. Скоро начнется поле. Ничего худшего вообразить нельзя. Еще пять-шесть километров - и конец. Удерут мерзавцы…

Какие там пять! Шоссе поднималось на холм, перевалить его - и лес скроется позади, за пригорком… Глупая смерть…

Ничего не смог…

Троишин стиснул руль, так что пальцы побелели. Страшная злоств- закипела в душе. Он приноровился к вилянию КрАЗа, подстроился к нему - и вдруг резко сорвался с ритма, выскочил сбоку от грузовика и нырнул передом “газика” прямо под кузов.

Грузная туша КрАЗа начала сминать крыло и бампер, выдавила передние колеса, по ветровому стеклу рассыпалась паутина трещин. Грузовик стало разворачивать боком, потянуло в кювет, он как-то натужно застонал, затрясся кузовом… Загремела по земле решетка радиатора… КрАЗ все наезжал на “газик” - и ни.как не мог наехать, заламывал ему капот, тащил за собой под откос.

Последнее, что видел Троишин, - как странно медленно переворачивался КрАЗ кверху брюхом, отчаянно вертя толстыми грязными колесами, а из кузова вываливались, судорожно дергая ногами, большие лосиные туши.

– Ну как там дела? - Участковый напряженно всматривался в глаза хирургу, пытаясь угадать правду еще до ответа.

Хирург глубоко затянулся и тут же брезгливо отбросил в сторону окурок папиросы, сгоревшей до гильзы.

– Плохо… Плохи у него дела… Сильные повреждения позвоночника… Это паралич, Василий Николаевич… Полный паралич. Он вряд ли даже когда-нибудь сможет говорить.

Участковый снял фуражку, достал платок, вытер лоб. Постоял, помолчал, глядя перед собой в пол.

– Гады… Такого человека покалечили… Жаль, незнакомы вы с ним, Миша.

Хирург тяжело вздохнул.

– Да, не каждый сможет на такое решиться… Даже на на войне. Браконьерам тоже досталось. До черта переломов. А усатый умер. Ночью. Весь череп был разбит.

Участковый еще больше помрачнел.

– Веселая получилась охота, - вдруг попытался он пошутить, но только скривил губы и махнул рукой.

– И вот еще что. Я ведь вам главного не сказал, Василий Николаевич. Самое странное, будто лесник сломал себе позвoночник давно, не менее десяти лет назад. Рентген показывает… И паралич - от этого… Тоже вроде как десять лет должен он параличом страдать… А ведь он за рулем сидел…

– Ты что, Миша… Он же лесником десять лет как работает.

– Вот и странно… Совершенно непонятно. А кроме этого, всего-то несколько ушибов и ссадин… И у него на руке… на правой, этот браслет был надет. С надписью.

Хирург достал из кармана халата браслет с пластинкой, какие носят гонщики.

– Может, знаете, что это такое?

Участковый надел очки.

– “А. С. Кузнецов. Москва. Кутузовский проспект…” Адрес… И телефон… Подожди, Миша… Мне Гена когда-то, кажется, говорил: если с ним что случится, сразy вызывать… вот этого самого Кузнецова.

В июле 1945 года Киевский отдел охраны здоровья направил меня на работу в отдаленный район области, и почти сутки я ехал в переполненном вагоне к месту назначения. У сонного мрачного проводника осведомился, когда будет моя станция. Он посмотрел на меня так, словно я спросил его о чем-то непристойном, и, пожав плечами, буркнул: “.Скоро”. Поколебавшись, я поинтересовался, долго ли будет стоять поезд. Проводник, удивляясь моей назойливости, сурово покачал головой и сказал, что остановка только на три минуты.

Я подхватил вещмешок и начал пробираться к тамбуру, протискиваясь через сплошную массу человеческих тел. Как только поезд, вздрогнув, остановился, я соскочил с подножки на тускло освещенный перрон. Неподалеку виднелись смутные очертания клумбы, и прохладный вечерний ветер доносил приторный запах ночной фиалки. Чуть дальше сплошной стеной темнели деревья. Слева - черные руины разбомбленного вокзала, справа - деревянный барак, в котором временно ютились станционные службы. Сквозь щели между досок пробивался желтоватый электрический свет.

От вокзала шли две дороги, и я, вспомнив советы, уверенно двинулся направо. Этот путь действительно вел к районному отделу охраны здоровья, при котором жил заведующий.

Иван Фомич, так звали заведующего, принял меня радушно. Поужинав, мы долго пили чай вприкуску. Иван Фомич, радуясь приезду гостя из самого Киева - “матери городов русских”, разговорился и проявил глубокие познания в древней литературе и искусстве.

Когда он начал анализировать преимущества гекзаметра и терцин, я сделал отчаянную попытку подавить зевоту и принялся массировать веки, борясь изо всех сил с одолевающей дремотой.

– У вас необыкновенная эрудиция, - высказал я хозяину полуискренний комплимент, стараясь хоть как-то остановить поток его великолепного и утомительного красноречия.

Иван Фомич смущенно закашлялся.

– Да что вы, что вы! Просто здесь, на периферии, счету нет свободному времени, а история и литература - мое увлечение еще со студенческих лет. У вас тоже появится такая возможность. Село, куда мы вас направим, глухое и тихое. Люди там, вы только представьте себе, до сих пор в колдунов верят. Да, да! Есть у них один такой, что будто исцеляет прикосновением рук и волшебными словесами. То ли Перцатием его зовут, то ли Патратием. Темные люди уверяют, что ему ведом даже язык зверей. Вы представляете?! И это в двадцатом веке!

Так я впервые услышал про сельского волшебника деда Патратйя.

До села Партизанского пришлось ехать на попутной полуторке. Шофер, веселый, общительный парень, узнав, кого и зачем он везет в Партизанское, покрутил стриженой головой и, усмехнувшись, заявил:

– Трудненько тебе придется! Там у тебя, как говорят союзнички, сильный конкурент будет. Ты молодой, молодым, известно, всегда доверия меньше. А дед Патратий доверие давно завоевал.

Как и каждый молодой специалист, я довольно болезненно воспринял его сомнения относительно моей квалификации и потому, обидевшись, остальную часть дороги просидел насупившись, сквозь зубы отвечая на его вопросы.

Председатель колхоза встретил меня приветливо, поинтересовался, где я учился и надолго ли приехал в село. Вопрос с жильем решился очень просто. Председатель заметил старушку, проходившую мимо сельсовета, и крикнул через открытое окно;

– Ганна! Молодого в приймы возьмешь?

– А кто он такой из себя? - насторожилась та.

– Доктор из города.

– Отчего не взять, коль человек хороший, - сразу же согласилась старушка.

Хата бабушки Ганны была небольшой, аккуратной, снаружи обмазана глиной и побелена, как это обычно делают в селах на Украине. Хата стояла на холме, на склоне которого были посажены кукуруза и картофель. У подножия росли десятка два кочанов капусты. В низинке журчал ручеек, начало которому здесь же, во дворе, давал родник. Землю вокруг родника выбрали, и образовался миниатюрный пруд - “колобатина”, как называла его хозяйка. Высокие вязы склонялись над прудочком и давали ажурную тень зеленоватой прозрачной воде. Возле воды чинно сидели лягушки. Они совсем не боялись бабки, но с шумом плюхались в воду при моем приближении.

Бабушка Ганна любила поговорить. В первый же день я узнал все о ее покойном муже - подпоручике (“Хотя царю служил, но был хорошим человеком, Игнат мой”), о сыновьях, работающих в Киеве на заводе, и, конечно же, обо всех болячках, терзавших ее старое тело.

Как-то сидел я во дворе в тени старой вишни и делал выписки из анатомического атласа Воробьева. Бабушка Ганна неподалеку чистила куском кирпича сковороду и по привычке что-то рассказывала. Краем уха я уловил, что она произнесла имя Патратий, и, заинтересовавшись, переспросил;

– Что-где Патратий?…

– Да, говорю, что без Патратйя все бы мои куры передохли, - повторила хозяйка, поощренная вниманием. - Горе мне да и только было с этими курями. Разгребли они начисто весь огород соседки моей, Горпины. А Горпина тогда и говорит: “Будут еще ко мне бегать, отравлю треклятых!” - Бабушка Ганна осуждающе покачала головой. - Ну в чем они, глупые куры, виноватые? Но Горпина, чтоб ее лихоманка схватила, беспременно сделала бы так, как сказала. Вот тогда и надумала я привести к ним Патратйя.

– А что, этот Патратий специалист по курам? - не удержавшись, ехидно спросил я.

– Не смейся, сынок. Патратий, он всякую птицу и зверя понимает. Свирепейший зверь Патратия не тронет. Курей заговорить ему легче, чем галушку проглотить. Зашел он в мой курятник и сказал курям слово. Так знаешь, впрямь поумнели они после этого. Со двора ни ногой!

Размеренно и однообразно плыли дни моей сельской жизни: вправлял вывихи, лечил мелкие травмы, врачевал пациентов и “от головы”, и “от живота”… В те дни, когда Патратий вел свой прием, поток больных раздваивался, и та его часть, которая текла к хате Патратия, была заметно больше. Это выводило меня из равновесия; я всячески старался выведать, как же, чем лечит знахарь. Чтобы одолеть врага, нужно получить о нем наиболее полную информацию. Но дошлый дед ошибок не допускал. В тяжелых или сомнительных случаях он отправлял больных к доктору.

Как мне удалось разузнать, метод его лечения состоял в том, что он произносил “слово” - и больным сразу же становилось легче, по телу разливалась приятная теплота, боль утихала…

Однажды ко мне прибежал запыхавшийся мальчонка.

– Дя-ядь! Вас до конторы кличут! - прокричал он с порога и умчался, мелькая босыми пятками.

Я быстро собрал чемоданчик с инструментом и заспешил на площадь, где была контора.

Подойдя туда, увидел небольшую толпу.

– Владимир Иванович, - обратился ко мне председатель. - Случилось несчастье. Прибежал Степанов хлопчик и рассказал, что видел в лесу тетку Горпину. То ли уже мертвую, то ли раненую.

– Ага! - включился в разговор мальчуган, польщенный тем, что принимает участие в делах взрослых как равный. - Она вот в та-а-кущей луже крови лежит. И вроде вовсе не дышит. Сразу за Панским садочком поляна, там она и лежит.

– И чего это тебя туда носило?! - всплеснула руками его мать. - Иль не слыхал, что люди вчера вечером там немца бродячего видели?

– Там ягод много, - насупившись, протянул мальчик.

– Ну так как, орел, проводишь доктора? - спросил председатель.

– Нет уж! - Мать схватила сына за руку. - Ишь, чего надумали! Ребенка под немецкую пулю подставлять?! Чтоб фашист его подстрелил?!

– Я проведу, - послышался хрипловатый голос старого человека, похожего на деда Щукаря. Это и был Патратий.

Я молча пожал плечами.

– Может, боишься идти, доктур? - лукаво подмаргивая, пустил он шпильку.

– Боюсь или нет, а идти нужно, - ответил я, стараясь скрыть неприязнь к нему, и подумал: “Словно мысли читает”.

– Читать не читаю, а кое-чего чувствую, - услышал я его голос и онемел от удивления. А дед тем временем повернулся к председателю: - Надо спешить. Горпина покуда еще жива, но крови много потеряла.

Меня удивило то, что ни у кого не возникло ни малейшего сомнения в истинности слов старика, хотя в лесу он не был и не мог знать о подробностях случившегося.

Я торопливо шагал за дедом, а он хитро поглядывал на меня шустрыми мышиными глазками и незлобиво подшучивал:

– Ну-ка, доктур, не оставай! Аль сундучок подсобить нести?

Криво улыбаясь, я наддавал ходу, старался не показать своей усталости.

Мы перебрались через ров и начали взбираться по склону, поросшему орешником. Это место и называлось Панским садочком. Вода сбегала вниз, и валежник быстро подсыхал. Поэтому местные жители часто ходили сюда за хворостом. Вскоре мы добрались до поляны. На ее краю, подмяв высокую траву, лежала старая Горпина. Дед поспешно склонился над ней.

– Жива! - Он поднялся, в глазах его были боль и гнев. - Пулей она поранена. Во зверюги! Три года нас тиранили и даже теперь вот… - Он взглянул на меня исподлобья и сказал, силясь вернуться к прежнему шутливому тону: - Давай-ка, доктур, подлечи, поправь свою соседку.

Я быстро осмотрел раненую. Она была в глубоком шоке. Из поврежденной бедренной артерии вытекло много крови.

Большая берцовая кость перебита пулей. Я наложил жгут, сделал необходимые инъекции и сказал Патратию: - Нести нужно бабушку Горпину.

– Носилки? Это я мигом спроворю! -. ответил Патратий, доставая из-за пояска топорик.

Внезапно послышался треск валежника, и на противоположную сторону поляны вышел немец. Одежда на нем висела лохмотьями, лицо заросло рыжей щетиной, глаза безумно блуждали. Он заметил нас, и судорожная улыбка оскалила рот. Он медленно стал приближаться, не сводя с нас дула своего автомата… Сердце у меня замерло.

Дед тоже заметил немца. Лицо Патратия окаменело, на шее вздулись вены, и вдруг он закричал высоким птичьим голосом. И тут же меня будто бы ослепили, безжалостной рукой сдавили мозг. Свет, потемневший в глазах на миг, вспыхнул затем с неимоверной яркостью. Из каких-то темных глубин душу мою захлестнула такая жуткая ненависть, которую не описать человеческим языком. Вся эта буря, вихрь злобы были направлены на идущего к нам по поляне фашиста. Почувствовав, что весь смысл моего существования сейчас в том, чтобы своими пальцами, ставшими будто когтями, рвать, раздирая в клочья ненавистную плоть, и, в ярости зарычав дико, я кинулся вперед… Но тут же словно сквозь сон услышал голос деда:

– Стой! Не к тебе слово молвлено!…

Он железной хваткой держал меня за воротник, и тут меня осенило, что рычал не я.

Огромный серый волк метнулся из-за кустов и, изгибаясь в прыжках над травой, мчался к немцу. В мгновенье фашист был сшиблен с ног, с хрустом сомкнулись у него на шее страшные клыки, брызнула в стороны яркая кровь.

Вновь по-птичьи, но в других тонах прокричал старик, и волк большими скачками умчался в лес.

Как и раньше, в лесу пересвистывались птицы, было тихо и спокойно. И все, что произошло, могло показаться страшным видением, бредом, но в дальнем углу поляны лежал мертвый немецкий офицер.

Тетку Горпину принесли мы в село, а оттуда отправили в районную больницу.

Еще по дороге из леса пытался я завести с дедом разговор, выяснить, что же все-таки произошло. Патратий некоторое время отмалчивался, а потом спросил:

– Тебе, доктур, когда ты под стол пешком ходил, давали спичками играться?

– Ну, допустим, не давали. Но к чему тут спички? Мне…

– А к тому, - поучающе заметил дед, - что людям секрет этот теперь дать все одно, как детям спички.

Больше дед ничего не сказал.

– Чего? А? - переспрашивал он после каждого вопроса, прикидываясь глуховатым.

Твердо решив не оставлять старика в покое, на следующий же день я пошел к нему домой. Была во всем этом какая-то загадка, неведомая науке. Можно было допустить, что звуки, издаваемые стариком, имели соответствующую частоту, которая воздействовала на работу мозга, накладываясь на его собственные биочастоты. Как и когда возникло у людей это чудесное умение? Вполне вероятно, легенды и сказки о дивной силе волшебного слова не выдумка, и имеют реальную основу.

Однако поговорить с дедом Патратием не суждено было.

Рано поутру он отправился на луга накосить травы для коровы и наступил на немецкую противопехотную мину.

После смерти кудесника я проработал в селе два года.

В Партизанском остались родственники моей жены, и мы часто приезжаем туда в гости. И поныне в Партизанском живет внук Патратия - заядлый охотник. Поговаривают, что на охоту он частенько ходит без ружья, но без добычи никогда не возвращается.

Возможно, тайна деда Патратия не исчезла совсем, и внук когда-нибудь поведает о том, чего не хотел рассказывать его дед?

Авторизованный перевод с украинского Е. Цветова

С высоты в сорок тысяч километров Юпитер не был ни полосатым, ни пятнистым - невероятный по размерам кипящий котел, в котором то и дело взлетали вверх ослепительно желтые султаны аммиака, оранжевые протуберанцы гелия и серебристые волокна водорода: котел, поражающий воображение и заставляющий человека жадно вглядываться в его пучину, испытывая суеверный страх и не менее суеверный восторг.

Юпитер вторая, неродившаяся, звезда солнечной системы.

Модуль положило набок, и Пановский очнулся. Последовал мысленный приказ, летающая лаборатория поползла вверх, на более безопасную орбиту, сопровождаемая перламутровым ручьем “тихого” электрического разряда, на зигзаге которого вполне уместилась бы земная Луна.

– Спокоен старик сегодня, - сказал Изотов, отрываясь от окуляров перископа. - Радиус Ю-поля в два раза короче, чем вчера, мы даже не дошли до верхней гелиопаузы. Рискнем?

Пановский отрицательно качнул головой.

– Пора возвращаться. Мы и так проболтались без малого пять часов. Ловушки заполнены до отказа, записей хватит на неделю детального разбора.

Изотов хмыкнул, исподлобья взглянул на товарища, занимавшего в данный момент кресло пилота. Пановскому шел сорок второй год, был он высок, жилист, смугл от вакуум-загара.

Он начал работать над гигантской планетой двенадцать лет назад, когда закладывались первые Ю-станции на спутниках Юпитера, естественно, это был один из самых опытных ю-физи. ков, знавший все внешние повадки исполина, участвовавший в трех экспедициях глубинного зондирования его атмосферы.

– Жаль… - пробормотал Изотов, думая о своем.

– Чего жаль? - не понял Пановский, поправляя на голове корону мыслеуправления. Модуль продолжал ввинчиваться в гаснущее зарево разреженной водородной атмосферы Юпитера, направляясь к Амальтее, на которой располагалась Ю-станция “Корона-2”.

– Жаль, говорю, что не удалось увидеть КУ-объект. Вчера ребятам повезло больше.

Пановский поймал в визирные метки пульсирующий радиоогонек маяка станции, переключил управление на автоматику и повернулся к напарнику.

Изотов появился на Ю-станции недавно. Был он молод, настойчив, самолюбив и не успел еще растерять надежд открыть на Юпитере древнюю цивилизацию, существование которой то ставилось под сомнение, то вспыхивало ненадолго сенсацией в научных и ненаучных кругах солнечной системы.

– КУ-объект - это фикция, - убежденно сказал Пановский, продолжая исподтишка изучать лицо молодого ю-инженера. - Я летаю над Юпитером двенадцать лет и ни разу не видел ничего подобного.

– Значит, тебе просто не повезло. Ведь многие видели… Сабиров, Вульф, Генри Лисов…

– И никто из них не привез ни одной голографии.

Изотов вздохнул. Что правда, то правда: никто из ученых - зеленых новичков вроде него и опытных “зубров”, - не смог запечатлеть КУ-объект и доставить снимки на базу. На голограммах проявлялись лишь обычные облачные структуры верхней газовой оболочки Юпитера.

– Не вешай нос, - добродушно усмехнулся Пановский, видя, что напарник расстроен. - Повезет в другой раз, не со мной, видимо, я и в самом деле неудачник.

– “Сотый”, “Сотый”, - раздался в рубке знакомый голос диспетчера станции. - Срочно отвечайте, остался ли резерв в регистрирующей аппаратуре?

– Да, - коротко отозвался Пановский, бегло проглядев записи бортового координатора. - Три ленты в видеосканере и дюжина кристаллов в приемнике “Омеги”. В чем дело?

– Немедленно возвращайтесь к южной тропической зоне, координаты: сто семьдесят три южной широты и пятьдесят семь восточной долготы. Генри только что на главном оптическом обнаружил КУ-объект. Вы ближе всех в этом районе…

Диспетчер еще недоговорил, а Пановский уже успел перехватить управление у автомата и бросить модуль в разворот.

– Что я говорил! - воскликнул Изотов, скорее изумленный, чем обрадованный известием.

Пановский не ответил, лишь угрюмая складка появилась у него над переносицей. В существование КУ-объекта он не верил, как и в цивилизацию на Юпитере, тем не менее себе он мог признаться, что вера в чудо не угасла в нем по сей день.

Модуль вышел точно по координатам над большой облачной спиралью. В непосредственной близости от короны Юпитера голоса диспетчера уже не было слышно: сложная система радиационных поясов планеты полностью забивала эфир помехами. Пановский осторожно повел модуль к южному полюсу планеты, опасаясь приближаться к внутреннему кометно-метеоритному кольцу, возле которого плотность метеорного вещества достигала критических величин. И тут они действительно увидели загадочный КУ-объект.

Из желто-коричневой мути аммиачно-водородных облаков высунулся ослепительно белый “цветок” на тонком стебле: по форме КУ-объект напоминал земную гвоздику. Стебель “гвоздики” продолжал расти, она увеличивалась в размерах, и наконец стало ясно, что это вполне реальное явление, отнюдь не галлюцинации и не радиолокационный “призрак”.

Пановский задействовал аппаратуру видеосъемки и покосился на напарника.

– Везет же!… Честно говоря, я и сейчас не верю в его существование. Загипнотизировал ты меня своими рассуждениями, да и Ю-поле, наверное, действует, потенциал уже выше барьера безопасности…

– “Если на клетке слона прочтешь надпись “буйвол” - не верь глазам своим”, - процитировал Козьму Пруткова Изотов. - Ю-поле тут ни при чем. Кстати, почему эту штуку назвали КУ-объектом?

– Первым его увидел и описал год назад Константин Уткин, неисправимый фантазер и выдумщик, отсюда и сокращение… Он пропал без вести после второй встречи со своим “открытием”…

Изотов повернул голову, мгновение смотрел в серые непроницаемые глаза Пановского, словно пытаясь прочесть его мысли, потом расслабился и пожал плечами.

– Одна из тех случайностей, которая подстерегает любого из нас… Посмотри на анализаторы: материал КУ-объекта безобидное облако ледяных кристаллов. Правда, магнитное поле великовато для обычного облака… Давай подойдем поближе.

Пановский красноречиво постукал пальцем по лбу.

Модуль проходил уже над краем “гвоздики”, достигшей размеров земного Мадагаскара, и в этот миг что-то произошло.

Пановскому показалось, что КУ-объект взорвался! Модуль вздрогнул, оборвалось пение приборов в рубке, ослепли экраны, наступила глубокая тишина. И в этой тишине люди “услышали” Голос! Глубокий, нечеловеческий Голос-вскрик пронизал оболочку модуля, прошел сквозь все его защитные экраны и сквозь тела исследователей, и умчался в космос, в неизмеримую даль - бестелесная молния, сгусток мысли неведомого исполина. Это было последнее, о чем подумал Пановский. Хлынувшая в рубку тьма погасила сознание…

Зал связи Ю-станции “Корона-2” тонул в тусклом серо-желтом сиянии юпитерианского серпа: станция проходила над ночной стороной планеты. Гул переговоров отражался от стен зала, смешивался с гудками и свистами работающей аппаратуры и возвращался таинственным шепчущим эхом. Четыре видеома - это сокращение от слова “видеобъем” прочно вошло в обиход - отражали четыре таких же, как и этот, зала и группы людей у пультов связи и управления.

В зал вошел высокий бледный человек с узким и жестким лицом. На рукаве его куртки алел шеврон научного директора расступились люди, давая ему станции. У главного пульта пройти.

– Какие новости? - спросил он, почти не двигая губами.

– Второй КУ-объект мы прозевали, - сказал смуглый до черноты Генри Лисов. - Вернее, не знали, где ждать. Третий успели захватить почти в начале образования. А потом как отрезало, никаких следов. Видимо, существуют какие-то периоды активности КУ-объектов, когда они появляются довольно часто. Но какова длительность такого периода - неизвестно.

– Самое интересное, что третий КУ-объект ничего не излучал, как первые два, - сказал седоволосый Сабиров. - Но приборы обнаружили слабое волновое эхо в пространстве сразу после его выхода.

– Вы полагаете, что это был…

– Приемник, вернее, приемная антенна, если пользоваться земными аналогиями. А первые два были передатчиками. После выхода их в эфир станции слежения за пространством за орбитами Плутона и Цербера поймали “следы” импульсов, направленных в сторону шарового звездного скопления омега Кентавра. Час назад с Земли сообщили, что импульсы, по всей видимости, - одномоментные передачи огромных массивов информации.

– Итак, КУ-объекты - суть аппараты юпитериан, - медленно проговорил Зимин. - Цивилизация на Юпитере не миф!…

Вы хоть представляете себе грандиозность сего факта?!

Сабиров переглянулся с Генри Лисовым, но директор станции не ждал ответа.

– Три года мы возились с легендой о цивилизации на Юпитере, год - с легендой о КУ-объектах, не подозревая, что они существуют реально… Кстати, почему их невозможно голографировать?

Генри Лисов помялся.

– Гипотез много, но дельных ни одной… Может быть, все дело в Ю-излучеиии, сбивающем настройку приборов?

Зимин кивнул.

– Может быть. Что ж, мы на пороге величайших открытий за всю историю человеческой цивилизации! Что?

Сабиров откашлялся.

– У меня сложилась иная точка зрения. Уже сто лет человечество изучает Юпитер, из них более полувека - активно, с помощью автоматических зондов и обитаемых станций. Множество экспедиций в атмосферу и на дно, тысячи потерянных зондов, гибель исследователей… Едва ли юпитериане не замечают нас, по-моему, это невозможно, но тогда их молчание говорит об одном - об отсутствии интереса с их стороны к нам! О каком контакте может идти речь? А если они нас просто не замечают, значит, отличаются от нас по всем параметрам жизни. Да и как им не отличаться? Я до сих пор не могу представить, как на этом газо-жидкостном шаре могла возникнуть жизнь! А уж разумная жизнь!… - Сабиров развел руками.

– При чем тут твой скептицизм, Баграт? - улыбнулся Вульф. - Факты - упрямая вещь. Вот насчет контакта я с тобой согласен.

– Вопросы ко мне есть? - спросил Зимин, переждав шум. - Прежде всего у моих заместителей. В пятнадцать десять я снова отбываю на Землю.

– Есть, - сказал Сабиров. - Что с ребятами?

Зимин нахмурился, помолчал.

– Для них встреча с КУ-объектом в момент.излучения закончилась трагически. По мнению эскпертов, их модуль попал в краевую зону излученного импульса. У обоих шок, общий паралич… Их отправили в медцентр на Курилах. Еще вопросы?

Вопросов больше не было.

– Тогда попрошу всех вернуться к своим обязанностям. Помните, что на всех нас падает большая ответственность. Как бы ни был далек контакт с цивилизацией Юпитера, но начинать его придется нам.

Зимин подошел к главному обзорному видеому станции вплотную и несколько минут смотрел на слабеющее дымное свечение юпитерианского серпа, пока от него не осталась лишь тонкая бледная полоска. И тогда стало заметно тусклое багровое мерцание в толще ночной атмосферы планеты - отблеск небывалых по величине гроз, а может быть, и результат титанической работы неведомых ее обитателей.

– Вы напрасно не придаете этому значения, - сказал Старченко. - Это по-настоящему сенсационное событие!

Наумов молча разглядывал переносицу заместителя, удивляясь его недальновидности или… нежеланию вникнуть в суть дела. Сенсация… Неужели для него это только сенсация?

Что это - максимализм молодости или неопытность? Или, может быть, равнодушие? Ведь для тех двоих…

Он перевел взгляд на молочно-белые кубы реаниматоров, скрывающие в своем чреве ученых с Юпитера, пострадавших от неизвестного излучения. Вот уже месяц, как крупнейшие медики Земли: невропатологи, нейрохирурги, психологи, специалисты в области биоэнергетики и физики излучений пытаются спасти этих людей, но все, что удалось пока сделать - это предотвратить коллапс и паралич нервной системы обоих космонавтов. Тела их с помощью специальных устройств жили, а мозг не хотел просыпаться, пораженный чудовищной дозой неведомого излучения.

Гипотеза Наумова, высказанная им на консилиуме, породила сенсацию среди медицинских работников, именно о ней и рассуждал Старченко. Гипотеза состояла в том, что передача юпитериан, предназначенная для неизвестного людям абонента в шаровом звездном скоплении омега Кентавра… была воспринята Изотовым и Пановским на всех уровнях сознания и подсознания! Мозг обоих “захлебнулся” ливнем чужеродной информации, сфера сознания оказалась переполненной, а основная информация осела в глубинах неосознанной психики и привела к параличу всех двигательных центров, что не позволяло освободить память пострадавших обычными путями и почти не оставляло надежды на их излечение.

– Сенсация… - повторил Наумов. - Это прежде всего горе и боль их родных и близких, вот что это такое…

Он был молод - главный врач Симуширского медцентра нервный заболеваний. Небольшого роста, хрупкий, нервный, он не был красивым: лицо слегка портила угрюмая складка губ и неожиданно нежный “девичий” подбородок. Но когда он улыбался, а случалось это нечасто, - становилось понятно, за что его любят пациенты и персонал медцентра.

– И все же по сути дела у нас в руках клад с тайнами Юпитера! - упрямо заявил Старченко. -Представь, какие знания мы получим, расшифровав “записанную” в их головах информацию!

– Не знаю. - Наумов отвернулся и подошел к пульту медицинского комплекса. Автоматы продолжали следить за состоянием людей, и красно-зеленая гамма на панели пульта указывала на то, что пострадавшие находятся на грани жизни и смерти.

На панели замерцал синий огонек, и на трехметровые кубы реаниматоров опустились плоские многосегментные зеркала следящих систем. Одновременно ожил видеом над пультом, и взорам врачей предстали тела космонавтов, поддерживаемые невидимыми силовыми сетками. К рукам и ногам лежащих придвинулись белые шланги с присосами, на панели загорелась надпись: “Питание”.

Головы космонавтов скрывались в сложных ажурных конструкциях энцефаловизоров, но Наумову показалось, будто он видит страдальческие гримасы на белых как мел лицах, и ему стало зябко и неуютно.

Тихий звон видеовызова заставил Старченко замолчать и подойти к дальней стене зала, за перегородку технических систем. Через минуту он вернулся.

– Снова эта женщина Изотова. Просит пропустить в зал. Я сказал, сейчас время процедур и ты занят.

– Впусти. - Наумов нахмурил тонкие черные брови. - Это не просто женщина, это его жена.

– Жена! - хмыкнул Старченко. - Они же давно не… - Врач наткнулся на холодный взгляд главного и поспешил скрыться за перегородкой. Белобрысый, высокий, широкоплечий, шумный, он являл собой полную противоположность Наумову, и тот иногда удивлялся в глубине души, как это они проработали вместе уже два года. В этот день Старченко был Наумову особенно неприятен. Может быть, из-за того, что в его рассуждениях было рациональное зерно, и Наумову не хотелось в этом признаваться, а может, потому, что его уже месяц не покидало состояние неудовлетворенности.

Наумов вырастил из стены пару кресел и сел, продолжая наблюдать, как сменяются аппараты над телами людей.

Отчего же пришло острое чувство сострадания? Разве мало прошло перед ним пациентов? Разве мало он видел смертей? В тех случаях его не однажды охватывало отчаяние и гнев - медицина слишком часто оказывалась бессильной, и люди умирали, несмотря на все ухищрения ее многосотлетнего опыта. Люди научились побеждать болезни, прежде считавшиеся неизлечимыми, выращивать новые органы тела взамен утративших жизнеспособность, но мозг - мозг оказался слишком хрупким и сложным, и даже самые тонкие и точные методы его лечения подчас не давали желаемого результата. Мозг во многом продолжал оставаться тайной, открытие новых его возможностей происходило медленно, и люди продолжали умирать, если он оказывался поврежденным, продолжали умирать, если ошибалась природа, продолжали умирать на операционных столах под “ножами” хирургов в результате их неосторожности или незнания…

Из-за перегородки в зал шагнула молодая женщина, высокая, гибкая, с лицом строгим, настороженным, на котором выделялись твердые, властные губы. Взгляд ее синих глаз сказал Наумову, что он имеет дело с натурой сильной и целеустремленной.

“Такая не станет ни плакать, ни жаловаться…” - подумал он с мрачным удовлетворением.

– Здравствуйте, Валентин.

Голос у вошедшей был глубокого баритонального оттенка, который называют грудным, такой же красивый и уверенный, как и весь ее облик.

– Здравствуйте, Лидия, - ответил он, вставая навстречу. - Я не ошибся? Садитесь, прошу вас.

Изотова посмотрела на видеом, губы ее дрогнули.

– Он?

– Да, - кивнул Наумов, - слева.

Лидия едва заметно усмехнулась, Наумов понял: кому, как не ей. знать, с какой стороны лежит ее муж.

Они сели. Лидия еще с минуту смотрела на видеом, потом повернулась к главному врачу медцентра.

–Я знаю - вы один из лучших нейрохирургов Земли…

Наумов сделал протестующий жест, но Лидия этого не заметила.

– Не надо меня успокаивать, прошу ответить прямо: есть надежда? Есть ли надежда, что Сережа будет жить?

Наумов с трудом выдержал прямой синий взгляд, сделал паузу.

– Разрешите, прежде чем ответить, задать, в свою очередь, несколько вопросов? Первый: как давно вы не… живете с Сергеем?

Она нахмурилась, прикусила губу.

– Это необходимо для лечения? - Ирония еле заметна, но она есть.

– Да, - как можно тверже ответил он.

– Я не живу с Сергеем почти три года.

– И…

– Я люблю его.

Она произнесла последние слова так просто и естественно, что Наумов не мог не поверить ей. Но… любовь - и три года вдали друг от друга?

– В чем же причина вашей ссоры?

– Он спортсмен… - Заметив удивление в глазах Наумова, она заторопилась. - Он спортсмен во всем: в работе, в увлечении… в жизни. Он ни в чем не хотел быть вторым, и в семье тоже.

– Понятно. И вы не встречались с ним… потом?

– Встречались. Потом он ушел к Юпитеру… Послушайте, ну это же неважно, понимаете?! - В глазах ее плеснулись боль и гнев. - Мы были нужны друг другу, независимо от… Я люблю его, разве этого мало? И хочу знать, он будет жить?! Именно таким, каким я его знала?

Наумов невольно посмотрел на видеом, но тот уже погас: программа процедур закончилась.

– Знаете, Лидия, положение осложнилось. Изотов и Пановский попали не под простой лучевой удар, а под удар информационный. Ну, вы, наверное, уже слышали новость об открытии цивилизации на Юпитере. Так вот, юпитериане послали в космос мощный импульс, содержащий некую закодированную информацию, и, оказавшись на пути луча, Изотов… оба “поймали” импульс на себя, и информация “записалась” у них в мозгу почти на всех уровнях памяти. Мозг теперь заблокирован чужеродной информацией и разблокировать его мы… пока не в состоянии.

– Но ведь вылечивается же синдром Пальтса - болезнь мозга от переизбытка знаний?

– Это абсолютно другой случай, так сказать, “космический” синдром, шок от переизбытка сверхинформации, причем закодированной. неизвестным образом. И тут есть одна сложность… - Наумов помолчал, обдумывая, как бы смягчить объяснение, но так и не придумал. - Сложность в том, что мы еще сами не разобрались, какие центры и уровни памяти “забиты” ненужным знанием. Может случиться, что в результате операции сотрутся те виды памяти, которые заведуют механизмами памяти наследственной, то есть сотрется “я” Сергея Изотова. Это страшнее смерти.

– Не знаю, - покачала головой Лидия. - Что может быть страшней его смерти?

“Ты права, - подумал Наумов, - но что я могу сказать тебе в ответ? Кто-то заметил: “Если не знаешь, что сказать, говори правду”. Иногда жестокость - единственное выражение доброты”.

– Извините, что я так… сразу. Ведь все может закончиться хорошо.

– Спасибо. - Лидия встала, не поднимая глаз. - Я верю вам, верю, что вы сделаете все, чтобы спасти его…

Она попрощалась и вышла.

“Его!… Эгоизм в самом чистом виде! О том, другом, товарище ее мужа, она даже и не вспомнила, все заслонил любимый… Самый слепой из эгоизмов - эгоизм любви! Черт возьми, мне-то от этого не легче! Лгать другим мы разучились, и продолжаем лгать себе, испытывая при этом величайшее наслаждение! Как врач, специалист, я не верю в их излечение, но как человек, я надеюсь. А многое ли сделаешь, имея надежду и не имея уверенности?”

– Нас вызывает Ленинград, - сказал Старченко. - Экспертный отдел Академии медицины.

Наумов кивнул задумавшись. Красные огни индикаторов на пульте казались шипами, царапающими незащищенное тело.

В четырнадцать часов дня кабинет быстро заполнился светилами медицины Земли и представителями Академии наук, причем “живых” людей было от силы пять-шесть человек, большинство присутствовало через видеомы, хотя по внешнему виду невозможно было отличить видеопризрак от реального человека.

– Мозг человека способен вместить все знания, накопленные опытом нашей цивилизации, - продолжал молодой врач. - А у Пановского и Изотова заблокированы чуть ли не все уровни памяти, сознание и подсознание. Так что запас чужой информации, “забившей” даже инстинкты, огромен.

Среди общего оживления Зимин остался бесстрастен и холоден, он изучал Старченко.

– Существует ли возможность “считывания” этой информации?

Старченко замялся и оглянулся на главного.

“Этого следовало ожидать, - подумал Наумов. - Было бы странно, если бы кто-нибудь не задал этого вопроса. Что ему ответить? Что я уже думал над этим? И не пришел ни к какому выводу?…”

– Теоретически существует, - ответил Старченко. - Но на практике последние пятьдесят лет никто с этим не сталкивался, потому что случай этот особого рода. Понимаете… - Он помолчал. - Существует метод так называемой психоинтеллектуальной генерации, основанной на перекачке криптогнозы, то есть информации, осевшей в глубинах неосознанной психики, из сферы подсознания в сферу сознания. Но, во-первых, этот метод применялся всего один раз и нет доказательств, что он себя оправдал, а во-вторых, может оказаться, что мы сотрем психоматрицу субъекта, а для моих пациентов это равносильно смерти.

– Я понимаю. - Зимин тоже молчал некоторое время. - Но поймите и вы: открыта цивилизация на Юпитере! Чужой разум! Это событие просто колоссального значения для всей науки Земли, для всего человечества! И есть возможность узнать об этой цивилизации очень и очень многое - если верить вашим же словам! Представляете, что может в результате приобрести человек?! Мы с вами?

– Ну хорошо, предположим, мы “перепишем” всю информацию, - вмешался академик Чернышев. - Но-сможем ли прочитать все, расшифровать? Код записи может оказаться таким сложным, что расшифровать ее нам не удастся, что тогда? Тем более предназначалась передача не нам, люди попали под луч случайно…

Наумов благодарно посмотрел на старика: академик высказывал его мысль.

Зимин усмехнулся, но глаза его остались холодными и настороженными. Наумов ощущал его взгляд физически.

– Кроме всего прочего, - сказал Наумов, - существует врачебная этика (“Давай, давай, борись с самим собой, доказывай, что слова твои - сама истина, что человеколюбие и только человеколюбие руководит тобой, в то время как Зимин… что Зимин? Он ведь тоже, наверное, не для себя старается?…”) и принципы человеческой морали. Кто возьмет на себя ответственность за убийство людей даже во имя блага для всего человечества?! И кто в конце концов разрешит нам это сделать? Родственники пострадавших? Их любимые и любящие?… Да и не в них дело, поймите, мы не должны ставить на весы жизнь людей и даже самый бесценный материальный выигрыш - знание.

Наумов видел, что убеждает он прежде всего самого себя, и понимая это, не мог не чувствовать, что фальшивит, и эта фальшь, казалось ему, видна и остальным.

– Я не спорю, - негромко сказал Зимин. - Но в истории известны примеры, когда люди рисковали жизнью во имя гораздо менее значимых целей.

– Да, но они шли на это сами, - так же тихо сказал Чернышев, - ив этом их преимущество. За них никто не решал, не распоряжался их жизнью. По-моему, прав Наумов, мы не должны решать вопросы жизни и смерти, не спросив у тех, кто рискует жизнью. Но мы отвлеклись от основной проблемы - как лечить этих людей. Давайте оставим в стороне правовые вопросы дела и вернемся к медицине.

– Правильно, - поддержал академика один из специалистов в области излучений. - Мы собрались, чтобы обсудить методы их лечения, проблема чисто медицинская, и не надо привлекать в нее морально-этический кодекс.

Зимин хотел что-то сказать, но передумал.

Разговор перешел в русло медицины. Наумов больше не вмешивался в обсуждение предлагаемых методов лечения, хотя здесь присутствовали многие авторитеты в области изучения человеческого мозга. Он только командовал техникой кабинета, показывал палаты, записи, документы, а в голове стучала мысль: “Не все еще закончено в этом споре, не все аргументы исчерпаны. Зимин не остановится перед хрупкой, по его мнению, преградой этики. И к сожалению, он не одинок в своем мнении, - для только что выступавшего этот случай, вероятно, лишь повод для диссертации… Но самое страшное - я не чувствую себя противником Зимина. К тому же в любом случае способ лечения космонавтов небезопасен, и это плохо! Это главное, на что сделает упор сам Зимин и его сторонники, выйдя в высокие инстанции. А где найти контраргументы, я не знаю…” В то, что Зимин обратится в арбитраж более высокого ранга, в Академию медицины, а может быть, и в ВКС - Высший Координационный Совет Земли, Наумов не сомневался.

– Предстоит тяжелое объяснение в методсовете академии, - сказал Чернышев, когда совещание закончилось и кабинет опустел. - Но я с вами, Валентин, можете располагать моим голосом.

– Вы не со мной, - пробормотал Наумов. - Вы с ними. - Он мотнул головой в сторону включенного видеома, показывающего реанимационную.

–. А я понимаю Зимина, - сказал Старченко, выключая аппаратуру. - Юпитер изучается более ста лет, и сколько там погибло исследователей - уж наверняка не единицы. Сравните - за полтора века с грехом пополам определили наличие на Юпитере цивилизации, и появилась возможность за несколько минут раскрыть ее суть!

– Я его тоже понимаю, - с горечью сказал Наумов и вспомнил лицо Лидии Изотовой. - Скачок вперед, к новым вершинам знания, к великим открытиям… Если бы при этом не надо было перешагивать через такую “малость”, как жизнь двоих…

В холле Управления аварийно-спасательной службы Наумов несколько минут разбирался в указателях, нашел нужный лифт и вскоре уже стоял перед дверью в отдел безопасности космических исследований. Дверь раскрылась лепестками диафрагмы, и он вошел.

В кабинете начальника отдела находилось двое: сам Молчанов, невысокий, худощавый, спокойный, с серыми внимательными глазами, и академик Зимин.

– Ну что там, Валя? - спросил наконец Молчанов. - Что будем делать?

– А что надо делать? - удивился Наумов. - Если ты в курсе проблемы, то повторяться я не буду.

– В общих чертах ознакомлен, - Молчанов бросил взгляд на дверь, за которой скрылся Зимин. - Что и говорить, открытие цивилизации на Юпитере, на этом газовом шаре!… У меня и без того проблем хватало, а теперь вовсе вздохнуть некогда.

Наумов иронически усмехнулся.

Молчанов посмотрел ка него оценивающе.

– Что, жалоба не по адресу? Ты прав, у кого из нас нет забот… А что, Валя, Изотов и Пановский действительно восприняли информацию юпитериан? - внезапно спросил он.

– В том-то и проблема! Чтобы вылечить космонавтов, надо “стереть” чужую для них информацию, иного выхода попросту нет. Не существует!

– Понимаю. Ну а если, “стирая” эту информацию, одновременно записывать ее в память машины?

– “Стирать” и “стирать и записывать” - суть два разных метода, причем последний наверняка убьет людей.

– Убьет?

– Ну, не в физическом смысле, но мы просто рискуем стереть человеческое “я”, личность, что для пострадавших равносильно смертному приговору.

“Повторяю в третий раз! - тоскливо подумал Наумов. - Последний ли? Каждому надо доказывать, убеждать… и себе в том числе. Когда же настанет время мысленного сопереживания, сострадания, сочувствия? Когда не надо будет убеждать собеседника, ибо он и без слов почувствует твою растерянность и тоску…”

– Зимин говорил, что и обычное “стирание” может дать отрицательный результат.

Наумов сжал зубы так, что они заныли.

– Может. И все же риск уменьшается.

– Риск все равно остается. - Молчанов предупреждающе поднял руку. - Погоди, не спеши доказывать обратное, прибереги доказательства и красноречие для ВКС.

Наумов недоверчиво посмотрел в глаза начальнику отдела.

– Так серьезно?

Молчанов почесал горбинку носа, утвердительно кивнул.

– Понимаешь, Валя, после того неожиданного открытия цивилизации на Юпитере уже погибли двое, двое исследователей.

Наумов побледнел.

– Так что проблема несколько серьезней, чем ты себе представляешь. Открытие взбудоражило всю систему Ю-станций, ученые грезят контактом… Дальнейшее изучение планеты повлечет новые жертвы… и, возможно, та информация, которой обладают Пановский и Изотов, спасет не одну жизнь. Я понимаю. - Молчанов встал и медленно прошелся по кабинету, остановился у окна. - Этико-моральная сторона любого действия ни для кого из нас не является отвлеченным понятием, но она не должна становиться и самоцелью.

– Но я отвечаю за их жизнь. - Наумов тоже встал и подошел к окну. - Я врач и обязан думать о своих пациентах.

– А я обязан думать о живых, - тихо сказал Молчанов.

В душе Наумова копились пустота, и холод, и странное ощущение вины. За что? Перед кем? Будто и решения своего он не менял, и аргументы не все исчерпал… Но вот уверен ли он в решении? Нет же, не уверен, иначе откуда взялась бы эта тоска и мука?… Как это получается у Зимина: жизнь одних за счет жизни других?! Молчанов, по всему видно, тоже близок к его позиции… Но не эгоизм же ими руководит, не холодный расчет - самые благие намерения… Стоп, стоп! Вспомни-ка: “Дорога в ад вымощена благими намерениями”! Господи, какой ценой иногда приходится расплачиваться за очевидное, самое простое и верное на первый взгляд решение! Кто же способен оценить, что дороже - человеческая жизнь или знания, добытые ценой смерти?! Нет, не так - страшней: убить, чтобы спасти! Так? На войне когда-то тоже убивали врага, чтобы спасти друга… И это не то… При чем тут враг?! Кто - враг? Обстоятельства?…

Наумов взмок от усилий вылезти из той трясины рассуждений, в которую влез, пытаясь оправдать сразу обоих: себя и неведомого оппонента, и вытер мокрое лицо ладонью.

– А ты как думал? - покосился на него Молчанов, видя, что творится в душе товарища. - Подчас принять решение трудней, чем пожертвовать собой, уж ты мне поверь.

Наумов вдруг снова, уже в который раз, вспомнил Лидию Изотову. Она верила в него. И те, другие, приходившие потом, друзья и родственники ученых, они тоже верили в него. А он?

В кого верит он сам? В себя?…

– На кого мне выйти в ВКС?

Молчанов вернулся к столу и тронул сенсор.

– К Банглину, наверное. К кому еще? Только не пори горячку, на твоем лице написано все, о чем ты думаешь. Таких, как Зимин, много, и в ВКС они тоже найдутся. Он тут наговорил столько, что я почти согласился с ним, но ты учти - во многом он-таки прав! И рискованные полеты к Юпитеру - это ого-го какой аргумент! Ты не был над Юпитером? Ни разу? Я так и думал.

– А ты не встречался с родственниками моих пациентов… - пробормотал Наумов. - У тебя не было такого, чтобы от твоего решения зависела жизнь другого человека?

Молчанов застыл, потом медленно разогнулся, упираясь кулаками в панель стола, и на мгновение утратил самоконтроль - лицо его стало несчастным и старым.

Наумов пожалел о сказанном, извинился, пробормотал слова прощания и пошел к двери.

Юпитер кипел, увеличиваясь в размерах. Вот он закрыл собой боковые экраны, затем кормовые, рубку заполнил ровный глухой шум - фон радиопомех. Все предметы окрасились в чистый желтый цвет - настолько интенсивным было свечение верхней разреженной атмосферы планеты.

– Бамм!

Модуль содрогнулся, под ним загудело и загрохотало, в носовом экране выпятился из сияющей клочковатой бездны странный золотой горб, распустился кружевным зонтом и медленно пополз в высоту, рассыпаясь белыми волокнами толщиной с “нормальную” планету. Одно из волокон настигло убегающий прочь модуль, изображение в носовом видеоме покрылось черной сеткой трещин.

– Падаю! - раздался слабый, искаженный помехами голос. - Не могу… Прощайте!…

Экран потух.

Наумов закрыл глаза и остался недвижим.

– Это их последняя передача, - донесся словно издалека голос Старченко. - Погибли все трое: Сабиров, Вульф и Горский. Показывать дальше?

Наумов покачал головой.

– Не надо. Оставь записи, может быть, я просмотрю их позже.

Старченко выключил проектор и, поколебавшись, ушел. Наумов посмотрел на часы: шел девятый час вечера. “Одиннадцатый по среднесолнечному, - перевел он в уме. - Где у них консультативный отдел? Кажется, в Ленинграде, а там уже утро”.

Он соединился с центральным справочным бюро ВКС и через него с консультативным отделом Совета. Узнал телекс Банглина и с ходу хотел позвонить ему. Однако еще с полчаса сидел в кабинете, постепенно заполняющемся сумерками, и смотрел сквозь прозрачную стену на далекий черный конус пика Прево, врезанный в вишневый тускнеющий закат.

Над далеким Юпитером в тщетных попытках постичь его суть, тайны бытия и молчаливое пренебрежение к роду человеческому, к попыткам установления контакта с обретенными братьями по солнцу продолжали гибнуть люди, первоклассные исследователи и сильные натуры. Зов тайны - сквозь боль собственных ошибок, сквозь ад мучительных сомнений в собственной правоте, сквозь слепую веру в совершенство разума и сквозь собственное несовершенство! Вперед! И только сам человек способен оценить поражение, делающее его человечней.

Юпитер - лишь миллионная доля проблем, волнующих человечество. Какой же ценой платит оно за прогресс в целом, если одна проблема требует гибели многих?! И как сделать так, чтобы не платить человеческими жизнями ради решения любых, самых грандиозных задач? Или не существует иной меры вещей?…

На пульте слабо пискнул вызов. Наумов повернул голову, подождал. Сигнал повторился. Это была жена.

– Я тебя заждалась, Валя, - с упреком сказала она. - Уже девять!

– Извини, Энн, - пробормотал Наумов. - Я скоро приду, только закончу один не очень приятный разговор.

– Ты плохо выглядишь. Что-нибудь случилось?

– Ничего. Наверное, эффект освещения, у нас тут сумерки.

– Да, вижу. Это из-за твоих новых подопечных - Пановкина и Изотова?

– Пановского, - поправил он машинально. - Понимаешь, Энн… Их надо срочно оперировать, а я… я боюсь.

Она внимательно посмотрела ему в глаза и сказала решительно:

– Приезжай поскорей, слышишь? Обсудим это вдвоем.

Наумов кивнул.

– Видеом угас. Снова сумерки завладели кабинетом.

Наумов по долгу службы часто имел встречи с председателем комиссий морали и этики, и каждый раз у него складывалось впечатление, будто он беспокоит этого страшно занятого властного человека по пустякам. Впрочем, не у него одного возникала такая мысль, хотя о Банглине ходила слава точного до педантизма и обязательного человека, человека слова.

– Я, собственно, к вам вот по какому вопросу… - начал Наумов, не зная, как сформулировать этот свой проклятый вопрос.

– Пановский и Изотов, - сказал Банглин.

– Да, - кивнул Наумов, не удивляясь; вездесущий Зимин успел побывать и здесь. - Возникла проблема…

И снова Банглин опередил его.

– Выбор метода оперирования, так?

– Да. Дело в том, что нейтрохирургическое вмешательство в мозг почти всегда чревато последствиями, даже микролазерное и тонкое магнитное сканирование ведет к разрушению соседствующих с оперируемым участков мозга, и хотя в нормальной жизни это, как правило, не отражается, однако природа зачем-то конструировала запас клеток, который мы уничтожаем не глядя? А что теряет человек в результате операции, никто не знает. В случае с учеными изложенный мною тезис звучит так: при “перезаписи” информации с мозга на машину вероятность их гибели увеличивается по сравнению с методом “простого стирания”. Я сделал расчет, по которому вероятности неблагополучного исхода относятся, как два к трем.

– Вектор ошибки?

– Пятьдесят пять на сорок пять. - Наумов невольно покраснел, но не опустил взгляда. - Но соотношение не определяет исхода и не отрицает…

Банглин кивком прервал его речь.

– Полно, Валентин, эмоции тут ни при чем. Вы сами понимаете, риск остается, а соотношение два к трем не слишком выразительно. Расскажите-ка лучше, как относятся к операции друзья и родственники пострадавших.

Наумов еле сдержался, чтобы не пожать плечами. Он устал и был зол на себя за слабоволие. Мысль, что он попросту струсил перед операцией и пытается теперь переложить ответственность на чужие плечи, не покидала его, а звонок Банглину вообще стал казаться жестом отчаяния, какового он в себе не ощущал.

– Пановский холост, - медленно начал он. - Отец его в дальней экспедиции и ничего не знает. Мать… ну, что мать, она, как и все матери, сын ей нужен живой. Она согласна на любую операцию, которая спасет ее сына. У Изотова отец и мать, две сестры… жена. Ситуация примерно такая же. О жене и говорить не приходится, я уже разговаривать спокойно с ней:не могу, так и кажется, что я во всем виноват.

Банглин чуть заметно улыбнулся - глазами, губы и лицо остались неподвижными.

– Ясно. Охарактеризуйте, пожалуйста, каждого.

Наумов озадаченно потер подбородок.

– Я ведь до этого случая их не знал, могу рассказать только с чужих слов…

– Этого достаточно.

– Тогда… Пановский. Ему сорок один год, специальность - ю-физик. Начинал работать над Юпитером в числе первых исследователей на стационарных комплексах. Три экспедиции глубинного зондирования планеты, последняя едва не закончилась трагически, их спасли в момент падения… Спокоен, малоразговорчив, необщителен, но всегда готов помочь товарищу… Извините за путаную речь, я волнуюсь, а последняя характеристика универсальна, наверное, для всех космонавтов. Вот, пожалуй, все, что я о нем знаю. Изотов очень молод, он почти мой ровесник, по специальности - конструктор молектронной аппаратуры. Хороший спортсмен - мастер спорта по горным лыжам. (“Он спортсмен во всем, - вспомнил врач. - В работе, в увлечении… в жизни”.) Честолюбив, упрям, любит риск, излишне самонадеян…

В глазах Банглина зажглись иронические огоньки, но Наумов сделал вид, что не заметил.

– Мне кажется… - Глаза члена В КС вновь обрели способность видеть настоящее. - Вы преувеличиваете размеры проблемы. И недооцениваете себя. Я не чувствую в вас уверенности, профессиональной уверенности врача, не говоря уж об уверенности психологической, гражданской. Даже не зная всех событий, могу предположить, что вы задумались над шкалой общественных ценностей, так? Но и не имея понятия о существовании определенных нравственных норм, присущих обществу на данном этапе развития, норм врачебной этики, права врача решать - какой метод использовать для лечения больного, можно принять решение, исходя из одного простого принципа: мера всех вещей - человек! Человек, и ничто иное! Да, было бы интересно раскрыть тайны Юпитера, тайны его цивилизации, и этот интерес общечеловечески понятен: кто бы мы были, не будь у нас страсти к познанию? Любопытства? И все же пусть вас не смущают доказательства и примеры прошлого. К сожалению, кое-кто прав: как и сотни лет назад, человек иногда рискует жизнью во имя неоправданных целей. А тут - познание открытой цивилизации, случай беспрецедентный в истории человечества! Плюс к этому возможное предупреждение гибели исследователей. Поневоле задумаешься, я вас вполне понимаю. Ведь мы не отступим, нет? Да и куда отступать? Вот и подумайте, разберитесь в себе, и, когда придет уверенность, когда вы будете убеждены в своей правоте, - позвоните мне, и мы возвратимся к этой теме. Только времени у нас с вами мало. Заседание ВКС послезавтра, и к этому сроку вы должны быть готовы.

Наумов кивнул. Банглин помолчал, медля выключать связь и выжидательно глядя на него. Наконец Наумов шевельнулся и сказал:

– Я не буду звонить… я должен решить сам… Подождите, еще один вопрос: ВКС собирается из-за случая с космонавтами?

Банглин вдруг улыбнулся по-настоящему: улыбка у него была хорошая, добрая и немного грустная.

– Я же сказал - не преувеличивайте размеров проблемы до масштабов, способных потрясти все человечество. Нет, ВКС будет решать множество задач, и лечение пораженных излуче№ нием ученых - одна из них. Но для вас, - Банглин погасил улыбку, - для вас она остается главной и очень серьезной. Это именно тот экзамен, не сдать которого вы не имеете права.

Он кивнул и отключился.

“А ведь он уже решил! - понял вдруг Наумов. - Он решил, это заметно. И Зимин решил - по-своему, Молчанов - тоже по-своему… А я? Я - врач?! Чего я боюсь больше всего: принять неправильное решение или оперировать? Не знаю…” Наумов убрал одну из прозрачных стен кабинета и подошел к образовавшемуся окну.

“Как странно: один говорит - проблема серьезнее, чем ты думаешь, и он прав. Другой - не преувеличивайте масштабы проблемы, такие тысячами встают перед человечеством, и он тоже прав! Наверное, все дело в том, что проблема, мизерная для всего человечества, оборачивается макропроблемой для одного человека, превращается в такую ношу, что выдерживают ее не все. Но черт возьми, каким же образом из тысяч субъективных мнений образуется одно объективное знание?! Маленькая задачка, слишком ординарная для всего рода людского, и как же она велика, когда ты выходишь на нее один на один!… Как сделать, чтобы не ошибаться? Как спасти этих двоих, стоящих на грани вечности, и уберечь живых, рискующих жизнью каждый день, идущих на подвиг и не знающих этой своей добродетели?! Как?…”

Над черным острием вулкана на другой стороне бухты всплыл узкий серп месяца - кубок амриты, из которого боги извечно пили свое бессмертие. Бухту пересекла зыбкая, блещущая рассыпанным жемчугом полоска.

Наумов подставил лицо призрачному свету, а в ушах вдруг раздался басовитый гул юпитерианских недр, свисты и хрипы радиопомех, писк маяков и исчезающий, задыхающийся человеческий голос: “Падаю!… Не могу… Прощайте!…” “Спасти тех, кто сейчас идет на штурм Юпитера и кто пойдет завтра… И спасти двоих, перегруженных чужой информацией… Но если спасти их, если поставить задачу - любой ценой спасти космонавтов, то кто-то снова будет падать на Юпитер?…” “Падаю!… Не могу… Прощайте!…”

– А я могу?! - крикнул Наумов в лицо ночи. Молча крикнул, сердцем, страстно желая, чтобы пришло к нему ощущение будущей удачи. Кто он - без права на ошибку? Мыслящая система, загнанная в тупик логикой трезвого расчета.

Но с другой стороны - и м е е т ли он право на ошибку. Выходит, мера ошибки - тоже человек? Его жизнь?… Кто это сказал?

 С своей тропы ни в чем не соступая,

 Не отступая, быть самим собой.

 Так со своей управиться судьбой.

 Чтоб в ней себя нашла судьба любая

 И чью-то душу отпустила боль…

 Быть самим собой. Не это ли главное?…

 Птица под окном перестала кричать…

Когда раз в полгода я по делам снабжения прилетаю с Сатурна в командировку на Землю, то пользуюсь услугами Аэрофлота, храню деньги в сберегательной кассе, не в свои сани не сажусь, приобретаю билеты денежно-вещевой лотереи, обхожу троллейбус спереди, а трамвай сзади, не рою другому яму, пью натуральные соки, при пожаре звоню по телефону 01, вовремя оформляю подписку на газеты и журналы, берегу платье снову, держусь правой стороны, заполняю карточки “Спортлото”, проверяю деньги не отходя от кассы, не уверен - не обгоняю, отправляя письма, не забываю указывать почтовый индекс адресата, перехожу улицу на зеленый свет, не спрашиваю старого, а спрашиваю бывалого, застегиваю привязные ремни, кую железо, пока горячо, не приступаю к работе без инструктажа, закрываю двери, охраняю лес от пожаров, со своим уставом в чужой монастырь не суюсь, экономлю электричество, люблю книгу - источник знаний, мою руки перед едой, не говорю “гоп”, пока не перескочу, заболев гриппом, вызываю врача, умираю, но не даю поцелуя без любви, строго соблюдаю правила техники безопасности, не смеюсь над чужой сестрицей - своя в девицах, вижу соломинку в оке ближнего своего, уважаю труд уборщицы, предъявляю пропуск в развернутом виде, во время перехода на повышенные обороты проверяю правильное функционирование жиклеров карбюратора, не разрешаю детям играть со спичками, не прислоняюсь, не отдыхаю в кабине при работающем двигателе, готовлю сани летом, а телегу зимой, не курю, не высовываюсь, на чьем возу еду - того и песни пою, не плюю в колодец, не хожу по железнодорожным путям, не переливаю из пустого в порожнее…

Зато я со спокойной совестью нарушаю остальные 974 пункта Устава Космической Службы, которые я здесь не перечислил, поскольку соблюдать их на Земле совершенно необязательно.

НАУКА НА ГРАНИ ФАНТАСТИКИ

В 1981 году произошли три знаменательных события. В издательстве “Наука” был опубликован сборник “Проблема поиска внеземных цивилизаций”. Традиционные сентябрьские чтения К. Э. Циолковского в Калуге ознаменовались проведением второго специального совещания по проблеме внеземных цивилизаций (ВЦ). И, наконец, в декабре того же года в Таллине состоялся Всесоюзный симпозиум “Поиск разумной жизни во вселенной”, в котором принял участие и ряд иностранных специалистов.

Естественно, что происшедшее заставило несколько поновому оценить роль и место разума в космосе. Своими раздумьями по этому поводу автор и решил поделиться с читателями.

От ощущения к сознанию

Один известный французский антрополог назвал человека “эволюцией, осознавшей себя”. И в самом деле, с той высоты, на которую возвела человека биологическая эволюция, его разум способен правильно осознать свое место не только на Земле, но и во вселенной.

Прежде всего мы, люди, не случайное порождение природных сил. К разуму изначала тяготела вся земная природа.

Более того - в самой сущности материи заложено свойство отражения объективного мира, легко различимое на всех ступенях эволюционной лестницы. Сначала еле заметное и скорее лишь подозреваемое, отражение с ростом организации становится явным и достигает зримого совершенства в человеке.

Сознание в истории Земли появилось небеспричинно, не из “ничего”, а значит, и не неожиданно. Оно увенчало, как итог, всю предшествующую эволюцию мира, как органическую, так и неорганическую. Великий акт появления человека не случайность, а неизбежный в земных условиях результат непрерывного совершенствования живого вещества. Все шло к тому, что и случилось, - к появлению мысли.

“…В ясно выраженной форме, - писал В. И. Ленин, - ощущение связано только с высшими формами материи (органическая материя), и “в фундаменте самого здания материи” можно лишь предполагать существование способности, сходной с ощущением”.

И еще: “…Логично предположить, что вся материя обладает свойством, по существу родственным с ощущением, свойством отражения” [Л е н и н В. И. Поли. собр. соч., т. 18, с. 39-40, 91.].

Действительно, все предметы и явления окружающего нас мира находятся во взаимосвязи и взаимодействии. Но “отражение” в философском смысле этого термина и есть проявление этой взаимосвязи, изменение одного тела, вызванное другим. Иначе говоря, отражение - это “след” взаимодействия или взаимосвязи предметов и явлений.

След на проселочной дороге от протектора автомашины - это простейший пример механического “отражения”. Отклонение стрелки компаса под действием магнита - “отражение” воздействия магнитных полей. Наконец, обычное отражение предмета в зеркале - это также пример философского “отражения”, поясняющий, кстати сказать, и происхождение этого термина.

Высшие формы отражения связаны с жизнью. Как известно, всем живым существам присуща раздражимость - элементарная форма отражения. Она выражается в той или иной реакции живых существ на внешние раздражители (свет, колебания, температуры и т. п.).

Организм, воспринимая внешние раздражения, делает окружающий мир своим достоянием, тем самым внешнее для него становится “внутренним”. Реагируя же на внешнюю среду, организм “внутренне” снова переходит во внешнее.

Раздражимость свойственна даже микроорганизмам. Так, например, пурпурные бактерии, освещенные пучком света, скапливаются в световом кружке, который для них играет роль световой ловушки. Легко вызвать раздражимость инфузорий, воздействуя на них некоторыми химическими веществами. Общеизвестны и реакции растений на внешние раздражители: вспомните, например, движение подсолнухов вслед за солнцем.

На более высоком уровне организации раздражимость живых существ переходит в чувствительность - способность отражать отдельные свойства вещей в форме ощущений.

С зарождением нервной системы живые организмы приобретают способность восприятия, то есть отражения, целостного образа ситуации. Появляются элементы психики как функции нервной системы, с помощью которой отражение внешнего мира становится целостным и достаточно полным.

Эволюция органического мира выражается, в частности, в совершенствовании форм отражения объективного мира. С момента появления ясно выраженной нервной системы (например, у позвоночных) рост и усложнение психики животных могут быть прослежены на прогрессивной эволюции нервной системы.

В 1851 году американский биолог Д. Дана (1813-1895 гг.) назвал подмеченную им прогрессивную эволюцию мозга у позвоночных “цефализацией”, но сам воздержался от каких-либо объяснений этого факта. На “принцип Дана” не обратили внимания ни Ч. Дарвин, ни его ближайшие последователи. Между тем факт цефализации имеет немалое значение. В нем выражается предыстория сознания, его эволюционные, биологические предпосылки.

“Обобщение Дана, - писал В. И. Вернадский, - заключается в следующем: в эволюционном процессе мы имеем в ходе геологического времени направленность. Нет ни одного случая, чтобы появился перерыв и чтобы существовало время, когда добытые этим процессом сложность и сила центральной нервной системы были потеряны и появлялся геологический период, геологическая система с меньшим, чем в предыдущем периоде, совершенством центральной нервной системы”[Вернадский В. П. Химическое строение биосферы Земли и ее окружения. М., “Наука”, 1965, с. 193.]. Но следует оговорить, что этот принцип оправдывается лишь на переломных этапах развития живого, а непрерывно прослеживается лишь на той ветви приматов, которая дала человека. Так, среди человекоподобных обезьян наиболее развитыми были крупные австралопитеки, но они все вымерли, а менее развитые гориллы и шимпанзе существуют до сих пор.

При всей сложности психики высших животных в ней отсутствуют понятия - характерная черта сознания. Нет и самосознания, самооценки, присущей человеческому разуму. Зато сильно развито бессознательное - инстинкты. Когда же и как из бессознательного родилось сознание, когда на Земле впервые засветилась мысль?

О происхождении человека написано множество книг, и здесь нет нужды останавливаться на этой интереснейшей теме.

Подчеркнем, однако, два важных обстоятельства.

В постепенном становлении человека наблюдается прогрессивное развитие центральной нервной системы, ее постепенное усложнение - верный признак совершенствования психики.

Второе не менее важное обстоятельство - ускорение эволюционного процесса. От появления первых млекопитающих до ответвления от них гоминид прошли сотни миллионов лет.

Спустя еще примерно 10 миллионов лет появились австралопитеки. От них до первых питекантропов протекло еще около 4 миллионов лет. Переход от питекантропа к неандертальцу занял уже всего несколько сот тысяч лет, а спустя сотню тысяч лет на Земле появился “человек разумный”.

Это было не просто появление нового вида. Произошел великий качественный скачок в истории Земли. Возник не просто человек, а человеческое общество. Началась человеческая история, объясняемая своими, особыми социальными законами.

Итак, разум на Земле - закономерный результат эволюции биосферы. Снова подчеркнем - тут действовала не случайность, а закон, основанный на эволюции отражения - коренного, неотъемлемого свойства материи.

Но если это так, то в принципе мы вправе ожидать, что подобный ход саморазвития материи реализуется и в других местах космоса, по крайней мере в тех из них, где сложилась земноподобная обстановка.

Сколько земноподобных планет во вселенной?

Американский астроном С. Доул [Д о у л С. Планеты для людей. М., “Наука”, 197]попробовал оценить возможное число земноподобных планет в ближайших окрестностях Солнца, то есть внутри сферы с центром в Солнце и радиусом 55 световых лет. В масштабах Галактики выбранный участок совсем невелик, и нет никаких оснований считать этот район нашей звездной системы каким-то особенным, непохожим на другие. Следовательно, то, что верно для окрестностей Солнца, скорее всего типично и для всей Галактики, за исключением, быть может, ее ядра. В выделенной таким образом окрестности Солнца находится около тысячи звезд.

В ходе своих исследований С. Доул решил три вопроса: 1. Каким условиям должны удовлетворять планеты для того, чтобы на них могли жить люди без специальных защитных средств типа скафандров и других?

2. Сколько таких земноподобных планет есть в Галактике?

3. Какова вероятность встретить обитаемые земноподобные планеты в ближайших окрестностях Солнца?

Подробности соответствующих расчетов можно найти в книге С. Доула. Здесь же мы лишь кратко перечислим выводы, к которым он пришел, и назовем некоторые из соседних звезд, вокруг которых могут быть обитаемые земноподобные планеты. Снова подчеркнем, что речь пойдет о “планетах для людей”, а это, конечно, резко снижает количество кандидатов в обитаемые миры и указывает лишь нижний предел населенности нашей Галактики. Основные признаки земноподобной планеты таковы: масса ее не должна быть меньше 0,4 массы Земли, так как иначе вокруг планеты не образуется и не удержится пригодная для дыхания атмосфера. Верхний предел возможной массы составляет 2,35 массы Земли, так как более массивная планета создает на своей поверхности тяжесть, непереносимую для людей.

Сутки на планете не должны превышать четырех земных суток, что гарантирует ее обитателей от нестерпимой жары днем и крайне низких температур ночью. Возраст звезды (а стало быть, и планеты) предполагается достаточно солидным, большим 3 миллиардов лет, что необходимо для весьма длительной эволюции органического мира.

Для нормальной освещенности планеты важны и наклон ее оси вращения к плоскости орбиты и эксцентриситет этой орбиты. Ось вращения не должна лежать, как у Урана, в плоскости орбиты, а образовывать с ней угол, не меньший 20 градусов. Орбита же должна быть близка к круговой (эксцентриситет меньше 0,2).

Высокие требования предъявляются и к звезде, обладающей земноподобными планетами. Ее масса может заключаться лишь в пределах от 0,72 до 1,43 массы Солнца. Для звезд большей массы продолжительность стабильности излучения (важнейшее условие эволюции!) становится значительно меньше 3 миллиардов лет. Звезды же с массой, меньшей 0,72 массы Солнца, создают недостаточную для жизни освещенность планеты. Заметим: если земноподобная планета обращается в системе двойной звезды, то эти звезды должны или находиться совсем рядом друг с другом и действовать почти как одно тело, либо, наоборот, находиться друг от друга очень далеко и тогда планета должна находиться поблизости от одной из звезд. Если все перечисленные условия соблюдены, то вероятность того, что планета окажется пригодной для людей, весьма велика.

Произведя расчеты, Доул пришел к выводу, что из ста ближайших к нам звезд, расположенных ближе 22 световых лет, 43 звезды могли бы обладать земноподобными планетами.

Из этих 43 звезд Доул выбрал 14 наиболее перспективных “кандидатов”, среди которых, кстати сказать, есть и альфа Центавра, ближайшая из звезд!

Вероятность того, что по крайней мере вокруг какой-нибудь из 14 избранных звезд есть земноподобная планета, составляет 43 шанса против ста (вероятность 0,43, или 43 процента). Познакомимся с некоторыми из перечисленных перспективных звезд.

Ближайшую к нам звезду альфу Центавра с территории нашей страны, к сожалению, увидеть нельзя. Она доступна для наблюдения лишь тем обитателям Земли, которые живут южнее 30-го градуса северной широты.

Расстояние до альфы Центавра (которая, кстати, имеет наименование Толиман) равно 4,3 светового года, чему соответствует 41250000000000 километров. Альфа Центавра - тройная звезда. Главная желтая звезда, очень похожая на Солнце, имеет яркий оранжевый спутник, по светимости втрое уступающий нашему дневному светилу. Период обращения в этой двойной системе близок к 80 годам. Третий компонент - звезда Проксима (то есть “Ближайшая”) Центавра и в самом деле на 360 биллионов километров ближе к нам, чем главная желтая солнцеподобная звезда. Проксима Центавра - холодный красный карлик, испускающий света в 20009 раз меньше, чем Солнце. Период обращения Проксимы вокруг общего центра тяжести тройной системы альфа Центавра весьма велик и уж во всяком случае не меньше нескольких тысяч лет.

Есть ли какие-нибудь шансы за то, что вокруг этих трех ближайших звезд обращаются обитаемые планеты? В отношении Проксимы Центавра ответ должен быть, по-видимому, отрицательным. Эта звезда слишком мала и холодна, чтобы быть, подобно нашему Солнцу, источником жизни. К тому же она принадлежит к классу вспыхивающих звезд, а резкие колебания излучения вредоносны для живых организмов.

Другое дело главные компоненты тройной системы альфа Центавра, обозначаемые А и В. Доул рассчитал для этих звезд размеры их экосфер, то есть. областей, пригодных для земноподобной жизни. Оказалось, что для обоих компонентов А и В радиусы их экосфер (в пределах которых могут существовать устойчивые планетные орбиты) соответственно равны 2,68 а. е. и 2,34 а. е. [а. е. - астрономическая единица расстояния, равная 150 миллионам километров.]. Вероятность же того, что вокруг этих звезд есть обитаемые земноподобные планеты, по Доулу, близка к 0,05, Иначе говоря, есть один шанс против десяти, что ближайшая к нам тройная звезда окружена обитаемыми планетами!

В отличие от альфа Центавра оранжевую звезду 4-й звездной величины эпсилон Эридана можно увидеть из любой точки земного шара. Расстояние до нее близко к 11 световым годам, а масса ее на 20 процентов уступает массе Солнца. Вероятность того, что вокруг этой одиночной звезды кружится земноподобная планета, составляет всего 3,3 процента.

Звезда тау Кита часто упоминается в астрономической литературе, так как именно с нее (и эпсилон Эридана) в 1960 году началось “прослушивание” космоса с целью уловить радиопередачи далеких инопланетян. Тау Кита, отстоящая от нас на 12 световых лет, чуть уступает Солнцу и в размерах и в температуре. Хотя вероятность найти в ее окрестностях земноподобную планету не превосходит 3,6 процента, в течение нескольких лет радиотелескопы пытались поймать радиосигналы от тау Кита. К сожалению, первые попытки установить радиосвязь с инопланетянами окончились пока безрезультатно.

По расчетам С. Доула, в нашей Галактике существует 600-700 миллионов звезд с планетами, пригодными для жизни человека. Среднее расстояние между такими звездами составляет 24 световых года, а вероятность того, повторяем, что самая близкая из звезд имеет хотя бы одну “планету для людей”, равно 10 процентам.

Все эти результаты, на наш взгляд, вселяют оптимизм. Ведь Доул искал “планеты для людей”, тогда как жизнь наверняка может существовать в гораздо более широких границах. Это утверждение верно для белковых форм жизни, не говоря уже о гипотетических небелковых организмах, основанных не на углероде, а на других химических элементах. Жизнь - явление очень упорное, способное к существованию в самых “неудобных”, по человеческим меркам, условиях. В наблюдаемой нами части вселенной есть более 10 миллиардов галактик, каждая из которых содержит в среднем более 10 миллиардов звезд. Трудно поверить, что только наша заурядная звезда Солнце, принадлежащая к одной из обычных галактик, обладает уникальнейшей особенностью - обитаемой планетой!

По недавно проведенным подсчетам, скорость звездообразования в Галактике составляет 20 звезд в год, из которых половина должна обладать планетами. Из этих планет, по крайней мере на одной.из них, возникают условия, пригодные для обитания. Если считать, что гибель всякой цивилизации вовсе не является фатальным концом ее технического развития, количество внеземных цивилизаций, существующих одновременно с нами в Галактике, может измеряться многими миллиардами!

Возможны ли межзвездные перелеты?

Несложные подсчеты показывают, что при постоянном ускорении, равном ускорению земной силы тяжести (9,8 м/с2), звездолет доберется до центра нашей Галактики всего за 20 лет (считаемых по времени внутри корабля). Если же втрое увеличить его ускорение, до Туманности Андромеды, соседней к нам звездной системы, удастся добраться всего за один год!

Расчеты эти и в самом деле головокружительны. А от “головокружения” нередко забывали и о цели таких сверхдальних перелетов - ведь за время путешествия к Туманности Андромеды и обратно на Земле по земным часам пройдет не год, а три миллиона лет! Есть ли тогда смысл возвращаться в отчий дом? Да и кому нужны сведения, добытые путешественниками три миллиона лет назад?

Постепенно пыл угас. Все больше и больше стало появляться работ, доказывающих, что полеты к звездам принципиально отличаются от полетов в солнечной системе. И все чаще и чаще ставится вопрос: а возможны ли вообще межзвездные путешествия?

.Представьте себе, что с помощью известных нам двигателей мы разогнали космический корабль до третьей космической скорости (16,6 км/с). Если бы эта скорость сохранилась на протяжении всего полета (что нереально, так как требует непрерывного расхода топлива), то до ближайшей звезды Проксимы Центавра мы добрались бы за 77000 лет. На самом же деле, нынешние запуски проходят иначе. Разогнав корабль до нужной скорости, двигатели теряют все свое горючее, и далее корабль летит “по инерции”, или точнее, в свободном пассивном полете, как брошенный вверх камень. Достигнув некоторой высоты, камень остановится на мгновение, а потом начнет падать. Так же и космический корабль: первоначально разогнанный до скорости 16,6 км/с, он примерно через миллион лет остановится на границе сферы действия Солнца [Так называется область пространства, где притяжение Солнца превосходит притяжение ближайших звезд.], а затем начнет падать обратно, к центру солнечной системы. Для полета же на звезды с постоянным ускорением ни один из существующих космических двигателей не годится. К тому же и сроки полета устрашающе велики, что предполагает смену многих, многих поколений на звездолете - нечто совершенно утопичное.

Выход, казалось бы, заключается в постройке фотонных ракет, своеобразных исполинских “прожекторов”, мощнейший пучок света которых создает реактивную тягу[Подробнее см.: Перельман Р. Г. Цели и пути покорения космоса М., “Наука”, 1967]. Такой поток света мог бы дать аннигиляционный двигатель, в котором при соединении “сжигалось” бы вещество и антивещество. Но, вопервых, пока что совершенно неясно, где и как взять антивещество, да и существует ли оно вообще. Во-вторых, остается открытым вопрос о способах хранения антивещества. Наконец, в-третьих, даже сконструировав аннигиляционный двигатель, мы должны построить для него межзвездную ракету такой массы и габаритов, что строительство ее на Земле (особенно из-за вредного воздействия излучений двигателя на среду) станет невозможным, так что все созидание межзвездного корабля придется вести подальше от Земли на околосолнечной орбите.

Не спасает положение и “прямоточный” двигатель, забирающий по пути межзвездное вещество. Расчеты показывают, что заборники вещества должны обладать фантастическими размерами (поперечники во многие тысячи километров!). В серии весьма убедительных работ кандидат физико-математических наук Б. К. Федюшин приходит к выводу, что в современной науке и технике не видно средств, которые сделали бы межзвездные перелеты осуществимыми [Труды XV чтений К. Э. Циолковского. М., 1981, с. 106-113.].

Складывается впечатление, что реактивный способ движения, так блестяще оправдавший себя в окрестностях Земли, для освоения даже ближайших к нам районов Галактики просто непригоден. Кстати сказать, не годится для этой цели и “солнечный парус”"- единственный пока в современной космонавтике нереактивный принцип движения. Такой парус, использующий световое давление со стороны Солнца, относится к двигателям малой тяги, так что полеты “под солнечными парусами” к звездам займут совершенно нереальные по продолжительности сроки. Другие же нереактивные способы полета к звездам пока неизвестны.

Из непреодолимости (для современного человечества) межзвездных пространств вытекает одно важное следствие: если где-то в Галактике есть другие разумные существа и они когда-то посетили Землю, то их техника заведомо непохожа на ту, которую сегодня использует космонавтика. Натужно взлетающие в небо ракеты-носители с ЖРД, пассивные на большем участке космических траекторий полета, и многое, многое другое, чем мы гордимся, показались бы, вероятно, пресловутым “гостям из Космоса” младенческими забавами. Поэтому ошибаются те энтузиасты палеокосмонавтики, которые ищут в наскальных рисунках и иных “следах” какого-то сходства с нынешними средствами освоения космоса.

Достаточно развитая технология, как когда-то заметил Артур Кларк, неотличима от магии. Техника визитеров из космоса, как, вероятно, и их поведение, показались бы нам, землянам, чем-то “магическим”, сверхъестественным, необъяснимым, например, таким, каким кажется современным еще сохранившимся на Земле отсталым племенам столь привычный и вполне понятный многим из нас телевизор. Скорее же всего “магичность” техники и поведения инопланетян произведут на нас еще большее впечатление, так как внеземная цивилизация, посетившая нас, может оказаться старше человечества на многие тысячи лет.

Главное, что побуждает нас к звездным перелетам, это жажда общения с другими обществами разумных существ. Для тех, кто считает космос необитаемым, а человечество уникальным и эфемерным (неизбежность гибели!) образованием, проблемы межзвездных связей (и, в частности, перелетов) вовсе не существует.

Некоторые из этих скептиков готовы порассуждать о “вселенской миссии человечества”, о том, что оно ответственно чуть ли не за судьбы всего космоса! Все это звучит малоубедительно, тем более, как заметил Козьма Прутков, нельзя “объять необъятное”. С другой стороны, в ближайшие века скорее всего мы будем прикованы к окрестностям Солнца. К тому же сейчас уместнее думать не о “космической миссии”, а о преодолении различных кризисов на нашей планете, из которых многие, как, например, экологический, и впрямь угрожают существованию человечества.

Никто не может остановить дерзания человеческого разума, его жажду связи с внеземными цивилизациями. Еще долго полеты к звездам должны быть признаны утопией. Но нельзя ли связаться с инопланетянами какими-то иными способами?

Современной науке известно три метода поиска внеземных цивилизаций (ВЦ): 1. Астрофизический метод; 2. Связной метод; 3. Метод поиска зондов Брейсуэлла.

Рассмотрим подробнее каждый из них.

В поисках отходов Развитие земной цивилизации шло, да и продолжает идти по ортоэволюционному пути. Он заключается во все большем и все убыстряющемся овладении веществом, энергией и информацией окружающего человека мира. Эта взрывообразно растущая экспансия уже сегодня привела человечество к: различного рода “взрывам” (демографическому, информационному и другим). Подобный, как его называют, экспоненциальный рост - явление сугубо временное. Рано или поздно сопротивление среды приводит к затуханию роста, к некоторой стабилизации, суть которой сводится к установлению гармонического равновесия организма (в частности, и такого коллективного, как человеческое общество) с окружающей природной средой.

Предполагается, что ВЦ в процессе экспансивного “покорения Природы” рано или поздно перейдут к строительству таких грандиозных астроинженерных сооружений, что их удастся чуть ли не с первого взгляда заметить с Земли. Говоря конкретнее, астроинженерные сооружения должны быть, разумеется, не жидкими или газообразными, а твердотельными конструкциями, которые излучают в инфракрасном или радиодиапазоне. И хотя с межзвездных расстояний детали конструкций невозможно “разглядеть” ни в один телескоп, их излучение и будет признаком “космического чуда”.

Два соображения демонстрируют полную бесперспективность этого “астрофизического” метода поисков ВЦ:

1. Если когда-нибудь найдут загадочные космические источники с избыточным длинноволновым излучением, то наверняка весьма изобретательные теоретики астрофизики придумают им естественные объяснения. Доказать же “разумность” такого излучения нечем, так как никаким кодом оно не обладает. Создание же исполинских конструкций, детали которых видны с межзвездных расстояний, выглядит утопичным даже для самых горячих сторонников “астрофизического метода”.

2. Длинноволновое излучение астроинженерных конструкций - это, в сущности, отходы инопланетной техники, причем отходы колоссальной энергетической мощи, позволяющей обнаружить их с расстояний во много световых лет. Вряд ли такое безрассудство, бессмысленную трату энергии следует приписать инопланетным обществам разумных существ. Скорее всего, пережив на младенческой стадии развития экологический кризис, 33,1 они “вписались” в природу, то есть свели экологические отходы если не до нуля, то до минимума. А тогда найти подобную экологически весьма разумную цивилизацию вряд ли удастся.

Радиоперекличка с инопланетянами Так как из знакомых человечеству средств связи радиосвязь наиболее быстра и удобна, естественно, что именно ее и пытаются применить для связи с инопланетянами. Однако и здесь нас встретили трудности, заметно снизившие первоначальный энтузизам.

Вообразите себе, что мы послали радиозапрос к ВЦ, отстоящей от нас на 100 световых лет. Допустим, что инопланетяне сразу нас поняли и тотчас же послали нам желанный радиоответ с интересующими нас сведениями. Так как он дойдет до Земли еще через 100 лет, то, следовательно, примут его не наши современники, а наши потомки. Принципиальная сложность такого радиоразговора очевидна. Посылая запрос, мы должны знать, что будет интересовать человечество через двести лет, а этого никто не знает. Можно, конечно, уловить некоторые общие тенденции развития науки, но главным в будущем будет именно то, что сегодня неизвестно. Сегодня удвоение информации в области точных наук происходит за 10-15 лет. В науке 2000 года наши сегодняшние знания составят примерно лишь 10 процентов. Можно ли с уверенностью предсказать, что будет через 200 лет и какие проблемы тогда будут волновать род человеческий?

Явно отрицательный ответ на этот риторический вопрос показывает, что проблема радиосвязи с инопланетянами теснейшим образом связана с прогностикой. В каком-то смысле радиоразговор с ВЦ похож на диалог двух призраков: мы запрашиваем не теперешнюю ВЦ, а ту, которая еще будет через 100 лет, а она посылает ответ не тому, кто спрашивает, а тому, кого еще нет - будущему человечеству!

С увеличением расстояния трудности быстро возрастают, а радиосвязь на расстояниях во многие сотни, а тем более тысячи световых лет теряет всякий смысл.

К перечисленным трудностям присоединяются и трудности “лингвистического” характера. На каком “языке” разговаривать с инопланетянами? Поймут ли они нас? А что, если у них “видение мира” и соответственная аксиоматика иные, чем у землян? Не исключено, что в таком случае мы будем говорить “на разных языках” и заведомо не поймем друг друга.

Когда в I960 году начались первые поиски космических радиосигналов искусственного происхождения, многие специалисты (не говоря уже о профанах) плохо представляли себе возможность успеха. Неудача первых попыток привела к поспешному выводу об уникальности земной цивилизации. Отсутствие сигналов было расценено как “сигнал отсутствия”. Реальная же оценка ситуации в полной мере сделана совсем недавно в статье члена-корреспондента АН СССР В. С. Троицкого “Развитие внеземных цивилизаций и физические закономерности” [См. сб.: Проблема поиска внеземных цивилизаций. М., “Наука”, 1981, с 5-29].

Убедительными расчетами В. С. Троицкий показал, что при существующих ныне средствах радиоприема уловить радиосигналы инопланетян вряд ли возможно. Эти средства “переносят все трудности связи на передающую сторону, и эти трудности оказываются непреодолимыми даже для крайне развитой цивилизации”. Именно поэтому “мы не наблюдаем космических чудес” (с. 28). Для приема сигналов ВЦ, по мнению В. С. Троицкого, необходимо сооружение всенаправленной приемной антенны с максимально большой площадью приема.

Ее можно представить себе, например, в виде сферы с укрепленными на ней 60 000 обычных параболических антенн диаметром 21 метр. При этом сама сфера должна иметь минимальный поперечник в 3 километра. С таким антенным устройством, быть может (но необязательно), какие-то разумные сигналы и удастся уловить.

Еще труднее построить “радиомаяк” для передачи с Земли сигналов инопланетянам. Его сооружение станет реальным лишь в будущем с успешным развитием космического транспорта, так как по ряду причин такой “маяк” нельзя разместить на Земле, а придется его удалить от нашей планеты за пределы лунной орбиты. Те же гипотетические радиомаяки ВЦ, которые сегодня с нашими средствами мы ищем, должны обладать совершенно нереальными параметрами. Так, сооружение сферического всенаправленного “маяка” мощностью 1018ватт на сфере радиусом 5000 километров, потребует от ВЦ срока строительства не менее 3 миллионов лет. Скорее же всего в реальной обстановке этот исполинский срок времени надо “по крайней мере удесятерить” (с. 27).

Расчеты В. С. Троицкого разрушают наивные утопии о скором установлении радиосвязи с ВЦ. Они, естественно, рождают и другой принципиальный вопрос: а пользуются ли ВЦ вообще радиосвязью? Не известны ли им иные, куда более быстрые и эффективные средства общения? Ведь всего два века назад человечество и понятия не имело о радиоволнах, а самым быстрым средством связи считалась почтовая карета.

Из убедительных расчетов В. С. Троицкого вытекает и другой важный вывод: цивилизаций третьего типа (по Н. С. Кардашеву), освоивших энергетику в масштабе своей галактики, скорее всего просто не существует. Из-за “светового барьера” цивилизация не может занимать как угодно большой объем пространства. Она останется связным целым лишь в окрестностях своей звезды (примерно в радиусе, не большем 0,1 светового года). Иначе говоря, реальны лишь цивилизации второго типа. В цивилизациях третьего типа плотность энергии должна быть столь велика, что не только белковые организмы, но и твердые тела там существовать не могут. Вероятно, поэтому И. С. Шкловский населил подобные цивилизации роботами, в которые, по его странной идее, в конце концов превратится и человечество. Вместо высказывания подобных идей, по мнению В. С. Троицкого, следует начать конкретные расчеты будущих приемно-передающих радиосистем и энергетики космического транспорта.

“Это сразу, - пишет он (с. 21), - ограничит буйство фантазии о безграничных энергетических возможностях высокоразвитой цивилизации и поможет выработке правильной стратегии поиска цивилизаций в нашей Галактике”.

Таким образом, сегодняшние неудачи “связного метода” вполне закономерны. Лишь в будущем, быть может, он принесет успех.

Наивные “зонды Брейсуэлла” Около двух десятилетий назад американский астроном Р. Брейсуэлл предложил начать поиск инопланетных зондов в солнечной системе и даже на околоземных орбитах. По его идее, поддержанной рядом других ученых, такие зонды имеют целью “привлечь наше внимание к существованию галактической системы обществ… Если так, то мы должны быть очень внимательными, чтобы не проглядеть необъяснимые радиосигналы, которые могут быть приняты. Мне кажется, что зонд, встреченный на межзвездных расстояниях от места его создания, должен быть набит информацией и обладать способностью разумно отвечать на вопросы” [Межзвездная связь. М., “Мир”, 1965, с. 267.].

В недавно опубликованной статье доктора физико-математических наук Л. В. Ксанфомалити “Проблема зондов внешней цивилизации” [См. сб.: Проблемы поиска внеземных цивилизаций. М., “Наука”, 1981, с. 55-67.] приводится анализ таинственных радиоэхо, которые иногда объяснялись отражением земных радиопередач инопланетным зондом (“эффект Штермера”). Время задержки таких радиоэхо слишком велико, чтобы их можно было легко объяснить какими-то земными причинами. Любопытно, что радиоэхо наблюдаются на всех частотах независимо от свойств ионосферы на данной частоте. Еще более поразительно то, что загадочные радиоэхо регистрируются не всегда и их очередная “серия”, похоже, связана каждый раз с введением в строй новинок радиотехники. По мнению Л. В. Ксанфомалити, “нельзя полностью исключить возможность связи задержанных радиоэхо с гипотетическим зондом внешней цивилизации или его вспомогательными устройствами”, хотя по ряду признаков “все это гораздо больше похоже на побочный продукт какого-то неизвестного процесса” [Проблемы поиска внеземных цивилизаций. М… “Наука”. 1981, с 66].

Скорее всего “зондов Брейсуэлла” вовсе не существует.

Сама эта идея несет на себе печать младенческой стадии космонавтики, ее первых шагов по созданию искусственных спутников Луны и планет. Прилетев с расстояния в десятки световых лет, зонды Брейсуэлла ложатся на пассивные околосолнечные или околоземные орбиты. С помощью радиоволн они информируют человечество о своем существовании, а также передают сведения о нас своим создателям - далеким инопланетянам. Все трудности радиосвязи на межзвездных расстояниях тут налицо и не видно, чем принципиально наивные “зонды Брейсуэлла” отличаются от межпланетных зондов, запускаемых человечеством. Совершенно неясным остается и вопрос о том, как такие зонды сумели преодолеть межзвездные пространства.

Если когда-нибудь с других планетных систем нас посетят зонды или космические корабли, то, как уже говорилось, наверняка они будут выглядеть совсем иначе.

Неизбежность “магии” Неисчерпаемость материи - краеугольный принцип диалектического материализма. Эта неисчерпаемость касается всех сторон объективного бытия. По словам известного советского философа профессора А. С. Кармина, “применение принципа неисчерпаемости материи к пространству и времени ведет к выводу о неисчерпаемом многообразии их форм. С этой точки зрения бесконечность пространства и времени понимается не как их метрическая бесконечность, а как бесконечное разнообразие пространственно-временных структур, пространств и времен. Это представление соответствует создаваемой современной наукой картине физической вселенной” [Кармин А. С. Познания бесконечного. М., “Мысль”, 1981, с. 227.].

Неисчерпаемость материального мира (и на уровне явлений, и на уровне законов!) означает, что наука никогда не будет исчерпана и что впереди нас ждут не только “рядовые”, но и фундаментальные открытия.

С этой точки зрения и следует подходить к проблеме связи с инопланетянами. Да, сегодня мы не знаем, как установить с ними хотя бы одностороннюю радиосвязь. Не видно и средств, с помощью которых удастся уверенно отличить “отходы” ВЦ от естественных космических явлений. Совсем безнадежной выглядит проблема межзвездных перелетов.

Но это сегодня. А завтра? Неужели навсегда человечество обречено на полную изоляцию в космосе и идеи К. Э. Циолковского о вселенском распространении разума не больше, чем утопия? Думать так - значит не верить в силы науки, в мощь человеческой мысли.

Уже сейчас все чаще начинают поговаривать о “параллельных” мирах и об использовании для связи с инопланетянами иных пространственно-временных измерений. В книге У. Корлисса “Ракетные двигатели для космических полетов” (“Иностранная литература”, 1962, с. 451) смело утверждается, что “нельзя догматически отрицать возможность существования других измерений, так как мы не обладаем способностью воспринимать четвертое или пятое пространственное измерение.

Точно так же нельзя утверждать, что расстояние до Марса не может оказаться значительно меньшим в каком-либо другом измерении”.

Известные специалисты в области космонавтики доктора технических наук В. П. Бурдаков и Ю. И. Данилов в капитальной монографии “Внешние ресурсы и космонавтика” (Атомиздат, 1976) обстоятельно обсуждают возможные, но пока что фантастические тяговые системы будущего. Среди них и искусственные гравитационные экраны, которые позволили бы при малом расходе энергии перемещаться с очень большими скоростями, и антигравитационные двигатели. Рассматриваются и возможности преодоления “светового барьера” и даже использование для нужд космонавтики биополей и психокинеза (с. 445-450). Среди задач, которые стоят перед земной цивилизацией, член-корреспондент АН СССР Н. С. Кардышев называет и такую, как “изучение возможности перехода в другие измерения, например, через заряженную черную дыру” [Проблемы поиска внеземных цивилизаций. М., “Наука”, 1981, с. 37.].

Приведенные примеры показывают, насколько широким становится фронт современных научных исследований. Кардинальные успехи на этом направлении так преобразуют современную технологию, что с теперешней точки зрения она неизбежно должна показаться “магией”. Тогда и многие из сегодняшних проблем связи с ВЦ, вероятно, найдут себе неожиданное решение. Естественно думать, что далеко обогнавшие нас в развитии космические цивилизации знают многое такое о материи и сознании, о чем мы и не подозреваем. А тогда прямой контакт с инопланетянами (в форме ли дистанционной связи или прямого визита к нам) непременно будет сопровождаться явлениями и событиями, которые наше нынешнее миропонимание склонно считать чуть ли не “сверхъестественными”, “магическими” и “принципиально невозможными”.

Неисчерпаемая природа преподнесет нам еще много сюрпризов!

Ко всем истинам рано или поздно привыкают, они стираются от частого употребления, начинают казаться простыми, банальными. Кто теперь не бросает с легкостью: “Все мы произошли от обезьяны” или: “А все-таки она вертится”? Но вдумаемся, читатель. Преодолеем кажущуюся очевидность не нами добытого знания. Подумаем о том, что не только в развитии техники, промышленности, искусства заключена человеческая история, но и в становлении самого мышления, прошедшего столь же длительный путь. Как мыслили наши далекие предки? С помощью каких рассуждений и гениальных предвидений удалось им обрести то, что теперь школьной аксиомой вошло в нашу жизнь? Какими принципами подхода к миру они владели? Многие ответы погребены в темной памяти столетий.

Остановим обычного прохожего на улице многомиллионного города конца XX века. Вопрос: как вы докажете подвижность Земли? Конечно, всякий рассмеется. А без шуток?

“Ну, мало ли, вычислили, увидели космонавты… Да, вот параллакс!…” Все верно. Ну а если без освоения космоса, без сверхточных оптических приборов? Солнце каждый день совершает свой путь над неподвижной Землей, подброшенный камень падает к ногам, а не отлетает куда-то, птицы и облака не уносятся в противоположную сторону от вращения планеты, здания и деревья не вырываются с корнем от громадного ускорения…

Сам великий Галилей, давший блестящие геометрические и логические доказательства движения Земли, признавался: “С величайшим усилием коперниканцы смогли предпочесть то, что было продиктовано им разумом, ведь оно противоречило всему очевидному опыту людей”. Галилея это противоречие не смущало, он опирался на развитую геометрию и механику, на труды Тихо Браге, Кеплера и Коперника, на свои наблюдения светил… Казалось бы, можно с уверенностью сказать - все открытия совершаются вовремя, соответствуя технике, науке и обществу.

Коснемся еще одного очень существенного взгляда на природу. Естествознание XVIII-XIX столетий вторглось в статичный мир и во всеуслышание объявило его изменчивость. Мир как процесс! Человек не результат божественного творения, его разум не абсолютная неизменная сущность, а последняя ступень эволюционной лестницы; Земля также имеет свою историю; раскопки доставляют поразительные сведения о древнем образе жизни; идет полемика Нидгэма и Спалланцани о самозарождении жизни, и Вольтер осмеивает это предположение (XVIII в.); Кант и Лаплас создают небулярную гипотезу происхождения солнечной системы и, опираясь на наблюдательную астрономию, открыто, подробно говорят о множественности и вечности миров. Все эти построения закономерны, подготовлены эмпирическим этапом в развитии наук. Мы можем проследить их истоки.

Но давайте оставим далеко впереди это недавнее время и возвратимся в детство человеческой мысли - к первоистокам древнегреческой философии. Более двух тысяч лет отделяет нас от таинственного начала греческой мысли. Развеяны веками, сметены ураганом народов и государств книги античных мудрецов VI-V веков до н. э. Отрывки из трактатов, немногие афоризмы, отдельные мысли - вот наше достояние, вот обломки минувшей бури познания, по которым мудрено теперь восстановить весь корабль.

Трудноразрешимая встает проблема - как случается предвосхищение? Какие невидимые токи питают мысль, когда ей не на что практически опереться?…

Середина VI века до н. э. Милетец Анаксимандр создает книгу “О природе”. Спустя двадцать пять веков мы получим из нее всего несколько фрагментов: “Движение вечно, изменяются лишь части, а целое остается, миры разрушаются и рождаются вновь…” Комментатор Аэций свидетельствует: “По учению Анаксимандра первые живые существа возникли во влажном месте. Они были покрыты чешуей с шипами. Затем они вышли на сушу… и вскоре они изменили свой образ жизни”. Псевдо-Плутарх прибавляет: “А еще говорит Анаксимандр, что первый человек произошел от живых существ другого вида”. Член пифагорейского союза Алкмеон (VI в. до н. э.) обронил фразу, спустя века ставшую разработанной научной истиной: “Первенствующая часть души находится в мозге”. Его современник элеат Ксенофан утверждал: “Все мы родились из земли и воды”.

Привыкли считать, что дарвинизм обратил внимание на сформированные трудом человеческие руки. Между тем Аристотель сохранил поразительный отрывок из утраченной ныне книги Анаксагора (V в. до н. э.): “Человек является самым разумным из животных вследствие того, что он имеет руки”.

Как возникла эта уникальная по глубине догадка, осталось неизвестным.

Греческий атомист Демокрит (около 460 г. - нач. IV в. до н. э.) предполагал следующую картину мира: “Земля, планеты и солнце были камнями. Потом во вращении солнце сделалось огненным, и от его света нагрелась земля. Из влажных веществ под действием тепла начала рождаться жизнь…” Вспомним в связи с этим полемику XVIII века, гипотезу Опарина 1922 года…

Предложим читателю и такой фрагмент из Демокрита: “Первые люди не знали ни огня, ни жилищ, ни приготовления пищи. Они тяжело трудились и часто зимой умирали от холода и голода. Но потом они стали искать пещеры, научились пользоваться огнем, изобрели искусства… Сначала не было языка, а только знаки. Потом появились нечленораздельные звуки, а позже - речь”. Ну и что, скажет наш современник, примитивно изложенные азы. Но ведь это рукопись V века до нашей эры!… Как сумела подняться на такие высоты мысль?

Мы не знаем. Из семидесяти произведений философа мы получили отрывки.

Наиболее смелые идеи об устройстве мироздания обычно связываются с именами Бруно, Коперника, Галилея. Конечно, они подкрепили свои мысли серьезными научными аргументами.

Но удивительные догадки были сделаны за две тысячи лет до них. Левкипп (V в. до н. э., о нем почти никаких сведений не сохранилось) и Демокрит: “Миров бесчисленное множество, и они имеют начало и конец во времени, и ничто не возникает из небытия… Атомы носятся во вселенной и рождают все сложное… Миры бесчисленны и различны. В иных нет ни луны, ни солнца. В других - луна и солнце больше, чем у нас. Одни миры еще растут, другие - в расцвете, а третьи разрушаются…” Демокрит утверждает: “Солнце громадно. Планеты имеют над ним разную высоту”. Впоследствии разность расстояния планет от Солнца будет вычислена. По свидетельству Аристотеля, пифагорейцы (VI в. до н. э.) были уверены, что не следует приписывать Земле центральное положение и что “великое множество светил кругообразно движется с великой быстротой”. Так, пифагореец Филолай, по свидетельству Диогена, считал, что Земля вращается вокруг центрального огня по наклонному кругу вместе с Солнцем и Луной. Цепь рассуждений, ведущая к этому выводу, утрачена. Элеец Парменид (VI в. до н. э.) утверждал, что вселенная вечна, едина и безначальна.

Эмпедокл (V в. до н. э.) учил, что в мире есть лишь соединение и разделение элементов под действием двух сил - сближающей и разделяющей.

Ряд поразительных догадок высказан Анаксагором (V в. до н. э.). Он считал, что круговое движение совершают Земля, Солнце, Луна, звезды и сам воздух. Вспомним, что один из доводов противников коперниканства сводился к следующему -” если бы планета вращалась, воздух давно отлетел бы от нее.

Диоген сообщает: “Анаксагор сказал, что все небо состоит из камней. Вследствие сильного круговращения оно держится, и, если это движение прекратится, оно упадет вниз”. Так еще до возникновения Птолемеевой системы сфер была показана ее излишность и объяснено грядущим догматикам XVI века, отчего тела из пространства не падают им на головы. Анаксагору же принадлежит и блестящее объяснение затмений: “Луна ниже Солнца и ближе к нам. Затмение - оттого, что ее загораживает от Солнца Земля, солнечное же затмение - когда во время, новолуния Луна закрывает собою Солнце”. И тут как бы невзначай, словно касаясь общеизвестного факта, философ добавляет: “Луна ведь заимствует свой свет от Солнца”.

Эта мысль была впервые щедро брошена рукой гения на заре человеческой мысли… А какая борьба велась вокруг этого положения в XVI столетии, как упорно пришлось доказывать вторичность лунного свечения!…

Впервые лунный ландшафт увидел в телескоп Галилей, обнаружил горы и кратеры нашего спутника. Вот фрагмент: “Луна обитаема. Она - земной природы и на ней есть равнины и пропасти, холмы и долины…” Но эти слова принадлежат не Галилею, а тому же Анаксагору - греческому философу V века до нашей эры.

Как же объяснить удивительные предвосхищения истин, полученных столько столетий спустя, после ошибок и заблуждений, путем кропотливого труда, полученных самостоятельно, независимо от загадочных мыслителей маленького древнего народа, затерявшихся в песках истории?… Думается, что ответ надо искать в самом человеческом разуме, в еще не раскрытых до конца способностях и возможностях его, в тех пока неведомых движениях его, которые преображают лежащий перед нами мир и превращают его в россыпь сверкающих истин.

Как бы вы отреагировали на сообщение о том, что Москва опускается в недра Земли? Неуклонно, неторопливо, по четыре миллиметра в год, но тем не менее опускается… Так стоит ли тогда удивляться, что Уральские горы были некогда дном морским?

– Да нет же! - искренне возмущается профессор Г. А. Смирнов, заведующий лабораторией литологии и фациального анализа [Литология - наука о камне. Фация - пласт или, свита пластов, отличающихся одинаковым литологическим составом] Института геологии и геохимии Уральского научного центра. - Нет, нет и еще раз нет! Урал был не просто дном моря, а там, в глубинах океана, был заложен и сформировался! Заложен, понимаете? Заложен, если хотите - воздвигнут, создан тектоническими силами. В чем тонкость? Хорошо, начнем все сначала…

И мы начинаем разбираться сначала…

Итак, 1620 год, Англия. Маститый, нашумевший своим “Новым Органоном” философ Фрэнсис Бэкон, родоначальник английского материализма, непримиримый противник схоластики, рационалист и прагматист, устав от бесконечной изнурительной "борьбы с церковью, сдался. И пора - за плечами уже шестьдесят лет, жизнь подходит к закату, сколько можно “препарировать” и Библию, и самого бога? Слишком уж велик был авторитет философа-бунтаря, чтобы можно было его без оглядки предать анафеме - церковь искала с Бэконом примирения.

И вдруг, когда, казалось, философ пошел на примирение, разнесся кощунственный слух: Фрэнсис Бэкон усомнился, что бог создал Землю твердой! Континенты и острова, по мнению Бэкона, плывут! Но не в воде, не в океане, а в самой тверди Земли! Да не спятил ли великий философ-рационалист?

Трудно сказать, что натолкнуло Бэкона на. мысль о подвижности континентов. Скорее всего внимательное изучение очертаний противоположных берегов Атлантического океана. Но так или иначе, а великий английский философ первым усомнился, что Земля твердая и незыблемая, как сам камень.

Опыт, а Фрэнсис Бэкон основой всех точных наук считал эксперимент, который великого английского философа привел к мысли о движении материков, несложно проделать каждому, кто имеет физическую карту мира. Для этого нужно ножницами вырезать контуры Африки или перерисовать их на кальку и совместить ее западный берег с восточным Южной Америки таким образом, чтобы южноамериканский мыс Сан-Роки вошел в Гвинейский залив. Точно так же, правда, с несколько худшим совпадением, можно совместить восточный берег Северной Америки с Европой и северо-западом Африки. Впервые карта с совмещенными берегами континентов Америки, Африки и Европы была опубликована в 1908 году, и принадлежала она Снайдеру. Однако гипотеза дрейфа континентов связывается с другим именем - с именем немецкого метеоролога Вегенера, который в 1910 году разработал довольно стройную теорию о существовании в далеком геологическом прошлом Земли субконтинента Гондваны с центром на Южном полюсе. Одновременно, как выяснилось позднее, подобную же теорию выдвинул и русский ученый Ертов - ныне совершенно забытый.

Дело не столько в самом дрейфе (континенты, как показали точные астрономические замеры и расчеты, и сейчас продолжают двигаться со скоростью порядка пяти сантиметров в год), сколько в объяснении механизма их дрейфа. Согласно представлениям Вегенера, материки представляют собой некие гигантские “льдины”, плавающие на расплавленной жидкой магме. По представлениям же фиксистов, материки образовались в результате пульсаций твердой литосферы земного шара, а горные хребты - это своеобразные складки, морщины “лика” планеты. Другими словами, если мобилисты представляют материки как некие плоты, свободно плавающие на океане жидкой магмы, то фиксисты видят их в виде наростов, бугров литосферы, уходящей своими корнями в глубь планеты. И надо сказать, что такие представления лучше объясняют очень многие вопросы геологии, в том числе и вопросы рудообразований.

– Да, все дело в этом, - профессор Г. А. Смирнов на секунду задумывается. - Все дело в том, что за революционностью новых взглядов в геологии, в том числе и на происхождение Уральского горного хребта, кроются вопросы и сугубо утилитарные: где искать новые руды? Если, скажем, медные руды на Урале образовались в результате вулканической деятельности - их искать надо в одном месте, а если они океанического происхождения? Понимаете, какие сложные путешествия приходится предпринимать сейчас геологам-практикам, особенно уральским? В глубины Земли! К ядру планеты!

Граница между корой и мантией Земли получила название слоя “Мохо” - по имени югославского ученого Мохоровичича, который впервые в 1909 году зарегистрировал отражение мощных сейсмических волн, вызванных землетрясением в Хорватии, от какого-то, казалось, зеркального слоя, лежащего на глубине около 50 километров. Таким образом, слой “Мохо” и явился естественной границей между земной корой и ее мантией.

А теперь представим, что в этом слое “Мохо” и далее в коре образовалась некая дырка, сквозь которую может изливаться наверх находящееся под чудовищным давлением вещество мантии. Именно такими “дырками” в земной коре и представляют себе сейчас ученые действующие вулканы. Но каковы будут свойства, прежде всего физические, этого излившегося вещества мантии?

Для всех ферромагнитных веществ, то есть веществ, обладающих ярко выраженной намагниченностью, существует так называемая точка Кюри, при переходе которой они теряют свои магнитные свойства и становятся парамагнетиками. Вспомним, например, как получается немагнитная аустенитная сталь.

Чтобы сталь превратить в немагнитную, ее нужно нагреть выше температуры 770 градусов.

Это и есть точка Кюри. Для других ферромагнетиков - кобальта и никеля - эта точка Кюри соответственно будет равна 1120 и 358 градусам, то есть заведомо ниже температуры магмы. А из этого следует, что вещество мантии, излившееся на поверхность Земли, должно иметь ту полярность, которую в это время имела сама Земля. А Земля, как установлено магнитологами, меняла свою полярность, то есть Южный полюс с Северным, примерно 280 раз - в среднем раз в полмиллиона лет.

Как ни странно, доказательства гипотезы “дырчатости” мантии были предоставлены… Тихим океаном.

Карта, полученная при помощи точнейших магнитометров, превратила дно Тихого океана в “шкуру зебры”: полоса нормальной намагниченности через каждые 35 километров сменялась полосой отрицательной намагниченности. Если произвести несложные арифметические расчеты, то в результате мы получим потоки мантии вместе с лежащими на ней участками земной коры, которые должны дрейфовать со скоростью примерно 3,5 саниметра в год - только так можно объяснить полосчатость магнитной карты этого участка Тихого океана. А цифра 3,5 почти совпадает, как говорят ученые, хорошо согласовывается с последними астрономическими наблюдениями, которые показали, что современный дрейф континентов равен 5 сантиметрам в год. Круг доказательств и фактов замкнулся.

Но остался повисшим в воздухе вопрос о состоянии вещества мантии: если она жидкая, то прав Вегенер. Но почему тогда геологи, говоря о “дырках” в мантии, употребляют выражение “порции скальной породы”? Потому что согласно новейшим исследованиям физиков вещество мантии при таких чудовищных давлениях и температурах может находиться только в твердом, правда, очень своеобразном состоянии. В таком “скальном” виде оно и выдавливается через “дырки” в мантии.

Но как же тогда объяснить “плавание” континентов?

Возникает вопрос: как могут эти чудовищные, весом в миллионы миллиардов тонн, глыбы скользить друг по другу? Ведь для этого между ними должна быть некая геотектоническая смазка?!

– Да, есть, - опять поворачивается Георгий Алексеевич к геологической карте, висящей на стене. - Вот, обратите внимание на эти небольшие участки горной породы. Это серпентинит. Или змеевик - довольно странная горная порода. Нас, геологов, она часто ставит, вернее, ставила в тупик. Серпентиниты - очень плотные зеленоватого оттенка горные породы - совершенно явно глубинного происхождения. Однако мы их очень часто, в том числе и на Урале, находим в совершенно “неположенных” местах. Эти серпентиниты путают, как говорится, все карты. Наши, геологические, конечно, карты. Путали до тех пор, пока мы не пришли к выводу, что серпентиниты под влиянием тектонических напряжений выдавливаются (в самых “неподходящих” местах) из глубины мантии на поверхность благодаря их необычайной скользкости. Может, это слово и не очень корректное, но зато хорошо отражает суть дела: когда возьмешь в руки образец серпентинита, то он даже на ощупь кажется “мыльным”.

А теперь представим, что серпентиниты выдавливаются из мантии. Где? В каких местах надо ждать их появление на поверхности? Конечно, в местах разломов, стыков блоков - там же трещины должны идти сквозь всю кору! Вот вам и “смазка” между краями горных блоков…

Геологи (чтоб уж кончить с дрейфом континентов) насчитывают сейчас шесть гигантских плит-материков, которые медленно дрейфуют, текут вместе с веществом мантии. И там, где они расходятся, образуются трещины - гигантские ущелья, иначе - рифты[Трещина, расселина (англ.).]. А там, где они, эти плиты-материки, сталкиваются, образуются складки, горные цепи. Как же эти взгляды согласуются с гипотезой о первичном сверхконтиненте - Гондване?

Ученые-океанографы (еще одна наука была втянута в спор между фиксистами и мобилистами!) путем “прощупывания” океанического дна эхолотами установили, что от Антарктиды, которая согласно гипотезе праконтинента осталась на месте (она и в самом деле даже сейчас не дрейфует), во все стороны по земному шару тянутся подводные горные хребты - подобно растопыренной пятерне. А вдоль них идут глубокие рассе-; лины - рифты. Вот в этих-то рифтах ученые неизменно находили образцы глубинного серпентинита.

– Так что же - Урал, выходит, дитя океана? - повторяет Георгий Алексеевич и задумывается на мгновение. - Так далеко, в центре крупнейшего на земном шаре континента…

Одно дело - Кордильеры, где все ясно: были когда-то частью океана, смяты, подняты над землей дном океана, которое “подныривает” под Южную Америку, и совсем другое дело континентальный Урал… Знаете, - воодушевляется вдруг он, - я глубоко убежден, что одно из крупнейших достижений естествознания нашего века - описание дна океана, твердо установленный факт, что дно океана, в особенности его подводные хребты и рифты на них, - это нечто принципиально отличное от того, что мы видим на суше. Раньше ведь считалось, что земная кора - на суше или под водой - одно и то же. И вот, когда было точно установлено, что дно океана устроено принципиально иначе, чем суша, когда стало ясно и было доказано, что Кордильеры образовались на дне моря, а потом уж были выдвинуты, выпячены из его глубин, как гигантские торосы, когда сталкиваются две льдины, мы невольно подумали: так ведь на нашем “сухопутном” Урале то же самое - та же, “океаническая” картина!

Но дело даже не в том, что Урал образовался на дне океана. Дно океана тоже может быть разным: одно дело - среднеокеанические хребты, другое - разломы в океанической коре.

И совсем уж иное - прибрежный шельф или так называемые островые дуги!

Вопрос сейчас в том, чтобы выяснить, в какой из этапов развития древний Урал отвечал океанической стадии, в какой - переходной, или островодужной, и, наконец, когда в его недрах сформировалась континентальная кора? Над решением этого вопроса и трудятся сейчас ученые.

Принципиальная нцвость заключается еще и в том, что Уральские горы нам сейчас представляются в виде гигантских пластин-чешуй, местами сдвинутых относительно друг друга так, что древние комплексы пород оказались над более молодыми!

В исторической науке есть факты, интерес к которым, несмотря на их загадочность, со временем ослабевает. И только пытливый ум ученого, его настойчивость нет-нет да озарит эти факты новым светом, даже если события происходили на другом материке.

Перед нами две всемирные загадки, заданные нашими прапращурами давным-давно, примерно полтора тысячелетия назад.

Но об их существовании мы узнали в нашем веке. Хранятся они на больших расстояниях друг от друга: одна - в перуанской пустыне, или плато Наска, другая - на территории Каракалпакии в пустыне Устюрт. Казалось бы, что общего между ними?

Расположены они на разных меридианах, за морями и океанами; там - индейская цивилизация с прочной оседлостью, здесь - кочевые племена, обветренные, буйными суховеями.

Разве что почтенный возраст, вызывающий к себе трепетное уважение. И все-таки…

Удивительное дело - наука. Она может перекидывать мосты в разные направления, от одной древнейшей культуры к другой, от вчерашнего явления в будущее. Вот совсем недавно вспыхнула новая загадка - Устюрт, и мы невольно оглядываемся по сторонам, что-то знакомое, кажется, где-то встречали: конечно - Наска!

Более сорока лет назад весь мир облетела сенсация: в Перу, в пустыне Наска, обнаружены гигантские изображения животных, птиц, зверей, множество спиралей, линий, простирающихся на десятки и сотни метров по всему плато. Количество их просто фантастическое: 63 тысячи линий, 100 спиралей, 788 фигур. Не менее любопытным оказалось и другое: рисунки начертаны словно по эскизам художника, чья талантливая и энергичная рука изобразила живой мир - реальный и полуфантастический. У рыбы - плавники, хвост и тело в подчеркнуто напряженных линиях, как будто плывет под водой; у неведомой птицы - распластанные в полете крылья; поза обезьяны угловата, фиксирует застывшее на секунду мгновение.

А вот “графика” Устюрта. Она лаконична, но не менее выразительна- стремительностью штрихов, уходящих за горизонт.

Непрерывной цепью от мыса Дуана на Аральском море в глубь Устюрта тянутся необычные планировки. Каждая из них напоминает мешок с раздвоенными концами в виде стрел, которые, в евою очередь, имеют треугольные наконечники с кружочками по краям в диаметре десять метров. Длина же всей планировки вместе-с направляющим валом достигает полутора километров и шириной 400-600 метров. Причем все без исключения стрелы развернуты строго по курсу - на север! Как в детской игре: бежишь по лесу, ищешь стрелки на деревьях, на земле, ведущие к тайнику…

Существует предположение, что эта гигантская стреловидная система простирается дальше по территории нынешнего Казахстана. Размеры Наски перед ней выглядят малым плацдармом.

Сколько дум, споров, догадок - одна увлекательней другой.

Что было, казалось, бесспорно - вдруг развенчано, что было намеком - стало новым звеном в обшей цепи науки. Наиболее спокойное объяснение происхождения рисунков Наски дают авторы открытия: американский ученый Пауль Косок и исследователь Мария Райх. Фигуры животных и линии плато, утверждают они, есть не что иное как схема расположения звезд, а значит, это и календарь, по которому древние обитатели Наска ориентировали свей чисто земные заботы: периоды половодья, засухи, сроки посевов, уборки урожаев и других не менее значительных событий в их жизни. Не будем пока забегать вперед в опенке, важно заметить, что доводам Косок и Райх служат вполне веские основания. В июньский день, оглядываясь на заходящее солнце, Косок обратил внимание, что одна из линий плато точно указывает на траекторию зимнего солнцестояния.

Соотношение фигуры, например обезьяны, - совпадает с расположением созвездий Льва, Гончих Псов и Большой Медведицы. К ней же протянут длинный луч, упирающийся другим концом в самую яркую звезду, означавшую по приметам многих народов приход воды. Вообще надо заметить, немало древних культур в истории, где люди обладали серьезными познаниями в области топографии и астрономии. Тому свидетельства: линии и знаки Наски - точная копия озера Титикака в масштабе один к шестнадцати; календари индейцев майя - звездных карт. Мало-мальски развитая культура владела ими в совершенстве, естественно, с поправкой на время, Между тем советские ученые пока не располагают прямыми доказательствами наличия астрономических познаний у кочевников устюртского плато. Но косвенные проследить можно.

Вспомните: стрелы планировки смотрят на север, как бы навязывая зрительскому восприятию свою очень важную идею, сопряженную с ориентиром планетным. Казалось бы, что роднит эти ростки научных исследований кочевников с их языческим представлением о вселенной? Раскопки открывают завораживающую картину: цепочка курганов тянется вдоль восточного чинка Устюрта по побережью Аральского моря, примыкая к системе стрел; неисчислимое количество могильников, культовых сооружений - и все это дело рук. кочевников-сарматов, движимых поклонением перед таинственной силой природы… Но только ли этим? Невольно ловишь себя на одной и той же мысли: только ли чисто религиозно-мистические мотивы толкали древние народы на подобные циклопические творения? Можно успокоиться и таким объяснением: человек был озабочен поиском якобы иного измерения, скрытого от глаз чужеземца; видите ли, в обыкновенных насыпях не так-то просто заметить многометровое божество в облике змеи, рыбы или стрелы. Было бы нелепо оспаривать известное положение, что в исторические времена религия играла колоссальную роль в общественно-социальном сознании народов. Но когда перед нами факты, явно не совместимые с классической формулой, мол, все дело в язычестве, обрядовости и т. д., то на помощь вызываешь самую обыкновенную логику. Любое культовое изображение воздействует прежде всего на чувства человека - через его зрительское восприятие. Это истина. А раз так, то с какой же точки можно ему рассмотреть гигантские линии, стрелы, рисунки? Конечно, с высоты птичьего полета! Кто, где, на чем взлетал?

Известен и другой поворот этой темы. Возводя подобные сооружения, человек обращался непосредственно к всевышним силам, которые смотрят на землю. Причем заметим, сооружения, подчас не сравнимые по масштабам ни с пирамидами Хеопса, ни с монолитной скальной архитектурой древней Индии. Наска и Устюрт в этом смысле уникальные творения. И снова вопрос: неужели и тогда, казалось бы, в царстве мрака, невежества, маниакального язычества не нашлись бы люди, способные подчинять своему воображению целые племена, даже в условиях родовых, деспотических отношений; неужели никто из них не призадумался над смыслом жизни в отрыве от “производственной магии” и не подошел на цыпочках к материалистическому представлению о мире, в нашем, нынешнем, понимании?

Вспомним тех же древних эллинов, их поклонения богам, жертвоприношения на алтаре, знамения - все это для нас кажется теперь наивным. Но вместе с тем уже тогда ими была сконструирована материалистическая модель мироздания. Сегодня мы лишь подтверждаем и развиваем вширь и вглубь то, что было начертано мыслителями всех времен. Наверное, все-таки не стоит сбрасывать со счетов естественное желание познать бытие и самого себя каждым человеком, независимо от того, где и когда он жил.

Существует группа ученых, которые связывают рассматриваемые нами феномены с инопланетянами. Воображение их уводит настолько далеко, что дух захватывает. Вот, например, одно характерное высказывание: “Линии Наски имеют инопланетные корни, они были вычерчены для пришельцев из космоса, служили ориентирами и опознавательными знаками для их летательных аппаратов. Сама пустыня - гигантский космодром, управление которым осуществлялось из-под земли с помощью электромагнитной теории”. Даже в этом задорном объяснении проглядывают заметные швы. С одной стороны, линии “были вычерчены для пришельцев”, а с другой - космодром, управление из-под земли. Кем - инопланетянами? Тогда им проще всего своими средствами и собственной символикой обозначить ориентиры межпланетных стартов. То, что рисунки Наска и стреловидная планировка Устюрта дело рук землян, - доказано научно и практически. Художники Наски сгребали верхний слой пампы, состоящий из камней, грунт обнажался, и получалось графическое изображение. Технология устюртских стрел иная: сначала возводился вал, а над ним насыпь из камней здешнего известняка; какой высоты она была в действительности - сейчас неизвестно, во всяком случае, о подземных коммуникациях, связанных якобы с управлением космическими аппаратами, говорить всерьез как-то неловко.

Целесообразней, видимо, представить себе, в каких природных, социальных и других условиях жили люди Наски и Устюрта. Хотя и здесь уйма “белых пятен”, в особенности в природных условиях. Но в любом случае речь идет о гигантских формах деятельности человека, на которые уходило немало физических сил, десятки, а то и сотни лет - и все ради чего? Ради календаря, который мы в состоянии лишь увидеть с самолета?… Не проще ли ограничиться умеренными параметрами: скажем: “Ацтекский календарь” - практичен и красив.

Задумываясь над скромными результатами исследований устюртского плато, ученые делают, в частности, вывод, что стреловидная планировка - это “загоны для гигантских облавных охот на мигрирующих животных - куланов, сайгаков”. Было бы удобно остановиться на этой гипотезе, тем более что есть тому ряд подтверждений: кочевавшие на Устюрте сарматские племена использовали плато обычно в осенне-весенний периоды в целях перегона животных из Хорезма в Приуралье. Недаром же в районах Южного Урала находят вещи хорезмийского происхождения. Может быть, стоит сопоставить методы охот - вчерашних и нынешних? Что, если они сохранились в фольклоре, песнях, устном народном творчестве узбекских и казахских скотоводов, и мы увидим “почерк” кочевых племен почти двухтысячелетней давности?

А пока не дает покоя один и тот же вопрос: с какой целью разрисовывали люди обширные пространства, выкапывали миллионы кубометров земли для возведения каких-то мешков со стрелами, нужных разве что мифическому исполину ростом до облаков, вышагивающему по предгорью Анд и пустыням Устюрта?… Странным кажется вообще тяга к гигантомании (причем, подчеркиваю, речь идет о плоскостных изображениях). Вспомните графику на колумбийском плато штата Айдахо в США, где запечатлены змея и лошадь, а в центре женщина; или великан и огромная птица, чей размах крыльев достигает сорока метров (штат Джорджия).

В гипотезе межпланетного происхождения есть один заманчивый пункт, а точнее - слово: контакт. Однако не в том смысле, в каком подразумевают ее защитники. Существует извечное, генетическое влечение человека выйти за пределы собственных ощущений и представлений о сущности бытия, в той неуемной мечте, которая выражается на разных этапах исторического развития индивидуально, но с той же пылкой надеждой найти себе подобных. И если сегодня наше практическое освоение космоса - это и одновременно планомерное и далеко идущее стремление наладить контакт с внеземными цивилизациями, то почему бы нам не вообразить, что народы Наски и Устюрта делали попытку отправить сигнал, позывные в космос средствами весьма оригинальными и наивными, но для них вполне приемлемыми.

А может быть, жители Наски предчувствовали неизбежность гибели своей цивилизации?… Закономерно желание человекатворца оставить после своей смерти итог многолетнего труда, борьбы со стихией, дабы он закрепился в умах и сердцах последующих поколений. Почему бы тогда целому народу, племени не решиться на подобный шаг? Так оно и есть в действительности. Великие культуры - греческая, римская, индийская - не нуждались в поисках форм памяти, она создавалась ими веками зримо, ее можно потрогать, хотя стихии и делают свое страшное дело. Но как быть малым культурам, подобным культурам Наски и Устюрта. Выход подсказан самой природой… И вот они - рисунки, спирали, стрелы - как прощальный жест, как закрепленная память о себе перед надвигающейся мощной цивилизацией инков в Южной Америке и грозных племен гуннов - в Приуралье…

Понятие “археологическая культура” в исторической науке имеет совершенно определенное значение, связанное прежде всего с местом и временем рассматриваемого памятника. Культура Наски, культура Устюрта, как, впрочем, и другие культуры подобного рода, - достояние не только одной нации. И от того как мы, в свою очередь, будем развивать культуру наших представлений об исчезнувших цивилизациях, которые в застывшей мольбе как бы протягивают нам руки, зависит и взгляд людей на нынешние наши деяния, взгляд поколений, которым предстоит жить через тысячелетия.

Знакомишься с историей открытия и исследования культуры Наски и с тревогой думаешь о том, что может случиться непоправимое: исчезнет и этот последний росчерк. Не так уж много на свете одержимых людей, таких, как немецкий математик Мария Райх, которая сорок лет занимается проблемой Наски.

Кто же заменит эту замечательную подвижницу, продолжит ее изыскания, имеющие теперь мировое значение? Но если панта Наски будет по-прежнему в руках одиночек-археологов, то катастрофы не миновать - современная цивилизация в лице туристов, спортсменов, охотников, праздных и непраздных людей поглотит, сотрет уникальное наследие Наски.

В этом отношении к работам экспедиции Академии наук Узбекистана на территории плато Устюрт можно относиться с заведомым доверием. Археологи по крупицам собирают научный материал, из которого складывается “очертание” таинственной культуры. Трудно представить себе сегодня археологическую науку без коллективного творчества - как бы ни был зажигателен труд талантливого одиночки. Известно: чем больше собрано фактического материала, тем больше простора для творческой фантазии ученого, отраженной на очень важной для науки идее.

Нам, конечно, сейчас трудно произносить такие слова и понятия, как “космос”, “мировоззрение”, “общественные формации”, когда пытаемся оникнуть в психологию и характер поведения жителя Наски и Устюрта - слишком грандиозны дистанции между нами, даже по отношению к тем цивилизациям, которые были их современниками. Важно, видимо, уловить: что же нас всех объединяет?

Вот почему я не представляю себе тот же Устюрт без человека-мыслителя… Вот он соскочил с взмыленной лошади, сел у костра и замер в немом восторге от сияния ночи, которое раскошелилось звездами. Он чувствует. И он же думает. Тягуча его мысль, как долгая степная песнь и как стрела - легка.

Пронзает она душу кочевника, и нет покоя-ему от догадки, пока не воплотится она в дело, которое увлекает его народ. И тогда создается великое состояние - культура.

Нам же остается протянуть ей руку.

Афина, Афродита, Фемида, Дионис и другие имена древнегреческих богов известны нам со школы. Сюжеты античной мифологии отражены в творчестве многих художников, поэтов, композиторов минувших эпох и нового времени. Мифы греков причудливы. Удивительно, что в порождения необузданной фантазии люди когда-то всерьез верили.

Бог Кронос, вняв предсказанию, что он будет низвергнут кем-то из своих детей, проглатывал каждого появившегося на свет прямого потомка. Но однажды жена его, Рея, спасая новорожденного, дала Кроносу проглотить завернутый в пеленки камень. Так остался жить бог Зевс. Возмужав, Зевс по совету Метиды напоил отца зельем и вывел из утробы уснувшего отца всех проглоченных когда-то сестер и братьев, затем сбросил Кроноса в Тартар и стал верховным правителем богов и людей.

В этой и во множестве других легенд о богах Олимпа, казалось бы, нет ничего, что давало бы пищу для серьезных обобщений. Неужели высокообразованные соотечественники Сократа и Платона, Архимеда, Аристофана и Эсхила всерьез принимали выдумки? Или в мифах этих был какой-то смысл, который нам сейчас непонятен?

Вера в олимпийцев укреплялась на протяжении сотен лет, во многих областях Средиземноморья у нее были свои теоретики и мифотворцы. Если бы мы попытались уяснить “теоретическую”, вернее, теологическую мотивацию христианских обрядов, объяснить первосмысл вероучения только на основе библейских сказаний, скульптурных или иконных изображений Христа, его матери, апостолов, ангелов и т. п., не вникая в трактовку отцов церкви, богословов, то мы бы оказались в плену причудливой фантазии, не более того. Точно так обстоит дело и с богами Олимпа.

Первое, что бросается в глаза в древнегреческом мифотворчестве, - это антропоморфизм. Олицетворение явлений природы, персонификация мысли, одушевление научных категорий.

За многовековую историю Греции создано не менее тысячи богов, героев, титанов, нимф, муз и демонов. Но давайте остановимся на главных божествах. Зевс - бог, олицетворяющий власть. Первая жена его Метида -богиня мышления. Узнав, что от нее родится сын, который будет сильнее его, боясь быть свергнутым своим сыном, как и отец Кронос, Зевс проглатывает беременную супругу. Затем по его просьбе ему раскалывают голову топором, оттуда выходит в полном боевом снаряжении дочь Зевса - богиня мудрости Афина.

Невероятный, фантастический способ рождения Афины поражал воображение, запоминался!

Второй раз Зевс женился на богине справедливости Фемиде.

Богиня памяти Мнемосина родила Зевсу девять муз, в которых легко угадываются положительные эмоции. Геба родила бога войны и разбоя Арея. От Дианы родилась богиня любви Афродита. Майя подарила Зевсу сына-бога, покровителя купцов, торговли и прибыли Гермеса. Сам Гермес произвел на свет бога страха Пана.

Что ни бог, то одна из важнейших свойств Человека! Своеобразный учебник психологии. Гефест - бог физического труда.

Эриннии - богини совести. Гигия - богиня здоровья. Гипнос - бог сна. Дионис - бог праздности и веселья. Хариты - богини красоты. Танатос - бог смерти и т. д.

“Познай себя!” - было написано на храме Аполлона в Дельфах.

Познание фундаментальных свойств человека шло в Древней Греции и через философию, и через мифотворчество. Одно из наиболее совершенных философских учений - стоическое, стремясь выработать принципы воспитания людей неколебимой воли, “бесстрастных”, теоретически делило человека на тело и душу. Выделяло, “например, такие душевные свойства, как дарование, искусство, совершенствование и тому подобное, или такие телесные свойства, как жизнь, здоровье, сила, благосостояние, безущербность, красота и многое другое…” “Душа, по словам стоиков, состоит из восьми частей: это пять чувств, речевая часть, мыслительная часть (она же мысль) и порождающая часть” [Диоген Лаэртский (историк философии конца II - начала III в. н. э.Н о жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М, “Мысль”, 1979,1 с. 299, 302.].

И древнегреческая философия, и олимпийская религия бились над проблемой личности. В жестокой борьбе научных школ, учений, которые осуждались или поддерживались правителями (бывало, что философа казнили или изгоняли!), в наиболее привилегированном положении оказались академия Платона, школа Аристотеля. Платон и Аристотель отвергли многобожие. Модель мира Аристотеля состоит из триединства: бог, материя, форма. Бог - “мыслящее себя мышление”. Все состоит из материи, которая имеет формы. Все в природе последовательно переходит из “материи” в “форму” и обратно. У человека материей является тело, а формой - душа. У человека в отличие от животных душа разумная. Созерцающий разум дает высшее знание.

Простенькая формосодержательная диалектика Аристотеля понравилась христианским богословам, которые резко противопоставили Душу и Тело. Тело - сосуд, а душа зажжена богом.

Плоть, мол, надобно держать в строгости, умерщвлять, а душу-сознание очищать, возвышать, воспитывать, поднимать до бытия.

Упростив мифологическую систему, Аристотель создал свою систему категорий, дал толчок развитию философии вплоть до Гегеля, который по существу еще продолжает усовершенствовать разумоцентрическую формосодержательную диалектику Аристотеля, переведя ее в плоскость рассмотрения саморазвития всемирной идеи (духа).

Но вот уже Кант указывает на врожденную совесть. Фрейд создает учение о человеке, где центром является половой инстинкт. Ницше ставит в центр своего учения “волю к власти”.

Меркантилисты - жадность. Кьеркегор - инстинкт страха.

Фромм - социальный детерминизм. Рассел - эмоции. Кардинер - культурный детерминизм. Уотсон - поведение. Карнеги - врожденное честолюбие. Юнг - архетип. Маркузе - фантазию…

Здесь нет нужды останавливаться на изложении каждого названного учения. Мы видим, что новая психология и философия обратили внимание на фундаментальные свойства человека, которые были в центре внимания еще древнегреческих философов и мифотворцев.

Ныне обращают на себя внимание успехи генетики. Вся наследственная программа человека заложена в генотипе. Примерно 100-200 тысяч генов, сосредоточенные в 46 хромосомах каждой клетки, определяют развитие организма, передают все признаки. Половые клетки содержат половинное число хромосом. Чтобы возникла первоклетка нового человека - зигота - с полным набором (23 пары хромосом), необходимо слияние двух разнополых, гаплоидных (то есть с одним набором хромосом) 'клеток. Из двадцати трех пар хромосом лишь одна пара является половой. У всех млекопитающих, в том числе и у человека, половые хромосомы самки содержат две Х-хромосомы, самца - Х- и У-хромосомы. Пол человека и необходимое единство полов для продолжения рода - фундаментальная субстанция, которую древние философы олицетворяли и представляли в образе богини любви Афродиты.

Гены, локализованные в пределах одной хромосомы, составляют одну группу сцепления и передаются совместно; число парных групп сцепления равно числу пар хромосом. У человека таких пар 23. Признаки, зависящие от сцепленных генов, также наследуются совместно. Следовательно, каждая пара хромосом отвечает за какой-то фундаментальный признак человека, за сложные акты поведения, деятельность органов. Пока генетикой установлена локализация ряда генов в 16 парах хромосом человека [Дубинин Н. П. Генетика вчера, сегодня и завтра. М., “Советская Россия”, 1982, с. 96.]. Это, конечно, очень мало. Однако не окажется ли завтра, что тайна всех хромосом людям уже известна?

Генетический набор сформировался в процессе миллионолетней эволюции - филогенеза. Генетический набор - генотип - определяет развитие организма, развертывание признаков, свойств, функций, органов в фенотип. Со дня рождения ребенок развивается в условиях социальной среды, приобцетает умения, знания, привычки, опыт; совокупность зтих признаков можно назвать социотипом. Индивидуальное развитие организма дает признаки фенотипические. А развитие в той или иной социальной среде - социотипические. Единство генотипа, фенотипа и социотипа и есть характер человека; характер проявляется личностью в поступках.

Очевидно, что способности ребенка к живописи, математике, языкам, трудолюбию, смелости, спорту, музыке, называемые задатками, заложены в генотипе, пробуждаются и проявляются в процессе онтогенеза и воспитываются в процессе социогенеза, то есть в социальной среде. Без социогенеза не возникнет социотип. Ребенок, выросший вереде обезьян, не станет человеком.

Один из фундаментальных принципов генетики - дискретность наследственных факторов, определяющих развитие задатков, а следовательно, навыков, умений, мастерства, таланта и т. д. Эта дискретность - в генах и в их локализации. Жизнь - приспособление к среде и приспособление среды. Филогенез всех живых - это приспособление к среде через самомутирование. Из поколения в поколение генная программа изменялась, гены комбинировались, реагируя на условия среды, климата, менялись, видимо, фрагменты хромосом, сами гены. Мутации - это как бы самопрограммирование, хотя случайное по своему характеру, своеобразные пробы и ошибки. А социоразум ежедневно программирует, прогнозирует поведение, моделирует.

Человек мотивирует свои поступки, занимается теоретической работой и т. п. Значит, мы вправе говорить о разуме на нескольких уровнях. Условно эти уровни можно назвать так: биопрограммирование, психопрограммирование, социопрограммирование. Но разве не эту функцию олицетворяла богиня мудрости Афина? Она была покровительницей наук. Греки считали, что именно она научила их делать колесницы, строить корабли, подарила плуг и борону, веретено и ткацкий станок, даровала законы, учредила ареопаг, изобрела флейту. И миф о рождении ее от бога власти и от богини мышления глубоко символичен.

Идея дискретности генной, фенотипической и социотипической заставляет обратить внимание именно на хромосомы, на их парность. Тайна хромосом заставляет задуматься о том, как они связаны с фундаментальными свойствами-субстанциями характера?

Многовековой опыт изучения фенотипических и социотипических особенностей человека, исследования рефлексов животных (оборонительных, половых, ориентировочных, регулировочных, пищевых, игровых и др.), исследования психологов и философов указывают, что можно говорить о биопамяти, психопамяти, социопамяти. То же самое об эмоциях. О темпераменте. О воображении. О воле. О совести. О страхе-агрессии. О внешнем виде.

О честолюбии. О лидерстве. О здоровье. О способности к труду.

О сне. О происхождении. О возрасте. О коллективизме-индивидуализме. О поступках. О голоде-жадности. О среде. О единстве и взаимозависимости субстанций. Об обмене информацией.

Велик соблазн указать сразу все двадцать три субстанции, детерминирующие развитие человека, его характер. Но подтвердится ли это открытием групп сцепления генов в каждой из 23 пар хромосом?

Хромосомное объяснение функционирования клеток, развития органов, рефлексов, психологических комплексов, социотнпических свойств характера помогает провести четкую грань между современным научным и мифологическим представлениями. Категория “детерминанта” не сводима к понятию “богиня” (например, “детерминанта любви” не идентична понятию “богиня Афродита”). Древнегреческие мифологи и философы подразумевали под понятием “богиня Афродита”, либо “богиня Афина” и т. д. не просто могущественные, но космические силы, определяющие поведение людей. Тогда как мы в понятие “детерминанта любви” либо “детерминанта разума” вкладываем вполне строгий научный смысл - представление о хромосомном программировании функций на всех уровнях развития организма. И у нас, скажем, категория “детерминанта любви” не сводима к психологии поведения полов для продолжения рода, но определяет и функцию слияния гамет в зиготу, и деление зиготы на клетки, и формирование организма в девочку или в мальчика, и соответствующие психологические представления, комплексы, установки. Каждая детерминанта в конечном счете определяет какой-то закон общественного развития.

“Длящиеся в течение всего текущего столетия попытки доказать, что различия нормальных людей по интеллекту зависят от разного количества у него генов “интеллектуальности”, ничего не дали”, - пишет академик Н. П. Дубинин, справедливо замечая: “Личность, идеи, способности формируются в процессе жизни”.

Поиски “генов интеллекта”, на мой взгляд, проистекают от наивных философских представлений об интеллекте как о некоемом цельном, неделимом признаке, чем-то напоминающем аристотелевскую “разумную душу”, либо христианский божественный дух (сознание), горящий в сосуде тела.

Куда более перспективным было бы определение детерминирующей роли каждой пары хромосом. Впрочем, любой задаток, в том числе и способность к теоретическому мышлению, требует развития в условиях социальной среды. Кроме того, сам по себе социоразум ничего не стоит без социопамяти, социовоображения, социоволи, социсактивности, социоздоровья… Одним словом, человек - единство и взаимозависимость всех фундаментальных свойств!

Трудно сказать, когда будет найдена прямая зависимость пар хромосом с детерминантными свойствами характера человека, но уже сейчас можно утверждать, что эти открытия не отвергнут таких качеств, как физическое трудолюбие (бог Гефест), память (Мнемосина), власть (Зевс), здоровье (Гигия), мудрость (Афина), любовь (Афродита) и т. д.; и можно предвидеть, как генетика человека в будущем станет содействовать гармоничному развитию истинно человеческого в его характере, разумеется, прежде всго через философию, психологию, педагогику.

НЕВЕДОМОЕ: БОРЬБА И ПОИСК

В разные годы автору этих строк посчастливилось беседовать с крупными писателями-фантастами современности. И каждому из них в числе прочих задавался такой вопрос: “Какая из проблем будущего человеческого общежития представляется вам наиболее существенной?” Ответы, естественно, были самые разнообразные.

Комацу Саке (Япония): “Освоение безбрежных океанских просторов. Лишь океан позволит непрерывно умножающемуся человечеству решить проблему нехватки продуктов питания, избавит от скученности населения в городах-спрутах (путем создания искусственных островов в океане)”.

Фредерик Пол (США): “Добыча и переработка полезных ископаемых на других планетах солнечной системы. Без такой “подмоги” со стороны нас всех ждет оскудение материальных и энергетических запасов”.

На фоне этих ответов - самих по себе злободневных и интересных - ответ Ивана Антоновича Ефремова, помнится, поразил своей краткостью: “Главная проблема - свободы и долга в любви”.

Как? Неужто жизнь сердца, чувственное влечение может быть важнее глобальных вопросов, решаемых наукой, обществом? И лишь теперь, без малого десять лет спустя после смерти Ефремова, вновь и вновь перечитывая все созданное им, понимаешь глубокий диалектический смысл его ответа. Именно между свободой и долгом в любви выбирают герои “Туманности Андромеды”, социально-фантастического романа о временах далекого будущего. Коммунистическое общество, в котором они живут, давно уже решило и вопросы переработки информации, и экологии, и заселения океана. Но вечный выбор в любви - будь то любовь к женщине, женщине-матери, матери-Земле, праматери-вселенной, волнует их, как и каждого из нас.

Для Ефремова - человека энциклопедических знаний, философа, историка, палеонтолога, путешественника в пространстве и времени - понятие любви было неразрывно связано с утверждением гармонии, с торжеством красоты. Как бы развивая знаменитую фразу Ф. М. Достоевского о том, что красота спасет мир, он писал: “Красота - вот светозарный мост в будущее, по которому художник-фантаст должен совершать свои странствия в грядущие времена. Его призвание - по крупице, по зернышку собирать все то прекрасное, что рассеяно ныне в нашей жизни, по лику нашей планеты; собирать, обобщать, концентрировать, памятуя о героической симфонии завтрашнего дня. Изображение будущего - это колоссальный труд собирания красоты. Из окружающего нас космоса. Из души человеческой. Из отражений солнца на воде. Из звезд, из облаков”.

И потому грядущее для него - обитель красоты, торжество социальной гармонии и справедливости.

Когда же возникло в нем стремление запечатлеть красоту мира в художественных образах? Может быть, еще в детстве, когда он зачитывался романами Жюля Верна, “Копями царя Соломона” и “Дочерью Монтесумы” Генри Хаггарда или “Борьбой за огонь” Рони Старшего? Или когда после окончания петроградской мореходки он бороздил Тихий океан, вглядываясь в криптограммы звезд? Или позднее, в многотрудных странствованиях с палеонтологическими и геологическими экспедициями по Якутии, Средней Азии, Монголии, Китаю? Или когда в выжженной пустыне раскапывал калдбище динозавров? Несомненно одно: без этих плаваний и странствований не было бы ни Ефремова-ученого, ни Ефремова-литератора.

В литературу он пришел довольно поздно, лет под сорок.

К этому времени он был уже доктором биологических наук, основателем новой науки тафономии, возникшей на стыке геологии и палеонтологии. Первые же рассказы (они публиковались в 1944 и 1945 годах) сделали имя Ефремова знаменитым.

Воображение будоражили уже сами названия: “Голец Подлунный”, “Встреча над Тускаророй”, “Обсерватория Нур-и-Дешт”, “Бухта Радужных Струй”, “Белый Рог”. Герои сталкивались с необыкновенными явлениями природы, высказывали невероятные по тем временам догадки и предположения. Пройдут годы - и многое, многое из этих научных прогнозов оправдается самым непосредственным образом. Геологи найдут в Якутии месторождения алмазов именно там, где происходит действие в “Алмазной трубе”. Точно так же на Алтае откроют ртутное месторождение (“Озеро Горных Духов”). Фантастическое предположение о существовании у нас пещеры с рисунками африканских животных и бивнями слонов воплотится в явь после открытия Каповой пещеры в Башкирии. На дне океанов обнаружат полезные ископаемые (“Атолл Факаофо”). А создатель практической голографии лауреат Ленинской премии член-корреспондент АН СССР Юрий Денисюк признается в одном из своих выступлений: “С дерзостью, свойственной молодости, я решил придумать себе интересную тематику, взявшись за какую-то большую, стоящую на грани возможности оптики задачу. И тут в памяти выплыл полузабытый научно-фантастический рассказ И. Ефремова: производя раскопки, палеонтологи находят старинную плиту, над которой парит в воздухе объемный портрет пришельца из чужого мира, погибшего миллионы лет тому назад,…Я не только не отрицаю своеобразное участие И. Ефремова в моей работе, но подтверждаю его с удовольствием. Меня всегда поражала какая-то сверхъестественная способность художников слова предвидеть столь образно”.

Способность Ивана Ефремова проецировать в будущее проблемы науки, находившиеся еще в зачаточном состоянии, и поныне ставит многих в тупик. В чем тайна этого феномена?

На этот счет не раз высказывались самые необычные предположения. А ответ - единственно правильный! - один. Интуиция ученого и воображение фантаста - вот два могучих крыла, вздымавших ефремовскую фантазию в полет над триединством времен: прошлым, настоящим, будущим. Но и фантазия и интуиция покоились на прочной основе воистину всеобъемлющих знаний, будь то космонавтика или звездная астрономия, медицина или ботаника, история или психология, живопись или музыка.

“Могучее”, “мощное” - иных эпитетов не сыщешь для воображения Ефремова. Вот один из ранних рассказов “Звездные корабли”.

…Подобно необозримому колесу вращается Млечный Путь - наша Галактика, где среди прочих бесчисленных звезд и черной, остывшей материи летит земное Солнце. Давным-давно, в меловом периоде наша планетная система сблизилась на краткий миг с другой такой же системой, населенной мыслящими существами, и они в поисках энергетических запасов посетили Землю. В ту пору в глубинах земной коры шел интенсивный распад сверхтяжелых элементов, и в некоторых горных местностях наружу прорывалось сильное излучение, убивая все живое. Так, в частности, погибли динозавры, а вместе с ними случайно один из пришельцев…

Таков сюжет рассказа, своей масштабностью, кстати, вполне подходящий для романа. Но сюжет для Ефремова - это лишь повод расстелить прихотливый узор размышлений о единстве форм жизни во вселенной. Подобно Карлу Линнею или Чарлзу Дарвину, он классифицирует живую природу. Но не Земли, а всей вселенной. И делает поразительный вывод: повсеместно существа мыслящие должны иметь сходный облик.

Разум - это не говорящие кристаллы, одушевленная плесень или облака. Единственный носитель разума - гомо сапиенс, человек разумный. “Мы согласились, что схема животной жизни, основанная на белковой молекуле и энергии кислорода, должна быть общей для всей вселенной, - размышляет один из героев рассказа, профессор Шатров. - Мы согласились на то, что вещества, слагающие организм, использованы не случайно, а в силу своей распространенности и химических свойств. Мы согласились также, что планета, наиболее пригодная для жизни в любой планетной системе, должна быть сходна с нашей Землей… Следовательно, вопрос в основных путях эволюции, создающих мыслящее существо. Каково оно?

…Мыслящее животное должно быть позвоночным, иметь голову и быть величиной примерно с нас. Все черты человека не случайны… Между враждебными жизни силами космоса есть лишь узкие коридоры, которые использует жизнь, и эти коридоры строго определяют ее облик”.

Можно сказать без преувеличения, что “Звездные корабли” положили начало советской космической фантастике в ее современном виде. Потом, спустя десятилетие, появится роман “Туманность Андромеды”. Он будет переведен на многие языки во всем мире, а ясноглазый посланец России Юрий Гагарин возьмет книгу с собою в первый полет к звездам. Появится “Сердце Змеи” - до мельчайших деталей выписанная картина встречи землян с братьями по разуму. Но гипотеза истоков и форм мировой жизни, выдвинутая в “Звездных кораблях”, останется неизменной: разум - един; “обитатели различных “звездных кораблей” поймут друг друга, когда будет побеждено разделяющее миры пространство, когда состоится наконец встреча мысли, разбросанной на далеких планетных островках во вселенной”.

Вывод Ефремова на редкость оптимистичен: мы не одиноки среди ледяного молчания межзвездных просторов, молчания, пугавшего даже таких философов, как Паскаль. Наши братья на иных планетных островах не прозябают в одиночестве, они объединены в Великое Кольцо Миров, куда - настанет срок, каким бы отдаленным он ни был - подключатся полноправна земляне.

Если космические произведения Ефремова, подобно сгущенному до осязаемости звездному лучу, высветили безмерные дали будущих времен, дилогия “Великая Дуга” вся нацелена в прошлое. Это тоже научная фантастика, но теперь перед мысленным взором читателя встают Древняя Эллада и Египет.

Свобода и долг… Именно между свободой и долгом в любви к родине предстоит выбрать казначею фараона Баурджеду и его кормчему Уахенебу. Пустившись по приказу владыки разведывать новые земли, они вместе с многочисленными участниками экспедиции за долгие годы жестоких испытаний откроют нечто святотатственное, подрывающее основы их прежних представлений о мире. Оказывается, страна Та-Кем, “Большой дом” фараона - далеко не единственная в черте земного круга. Оказывается, она лишь малая и далеко не лучшая часть среди множества иных стран, народностей, племен. Оказывается, на земле существуют не только плоские пустыни, рассекаемые мутным Нилом, но и тысячи неведомых красивейших зверей и растений, волшебной красоты моря и заливы, увенчанные вечными снегами горы, пред которыми жалкими выглядели бы фараоновы пирамиды.

…Сменяются весны и зимы. Один за другим гибнут спутники Баурджеда. Они не знают, что в “Большом доме” сменилась власть, что сами они в представлении соотечественников давно мертвы. Казалось бы, никто не мешает им облюбовать один из райских уголков земли обитаемой, Ойкумены, и зажить вольной жизнью пахарей, звероловов, рыболовов. Но, вновь и вновь одолевая препятствия, они, подобно спутникам Одиссея, стремятся попасть на родину. Увы, здесь ждет их позор, бесчестье, а многих и смерть. Ибо правда о мире, правда, столь глубоко выстраданная, покажется фараону кощунством, умалением его богоравного величия, пошатнет культ единовластия. А раз так - уничтожить все путевые записи, запретить всякое упоминание о дерзком путешествии.

Однако, вопреки мертвящему деспотизму, народные певцы и сказители разнесут весть о Баурджеде далеко по всему Египту. А на каменных таблицах искусные резчики запечатлеют на века его прекрасное и горестное повествование…

Свобода и долг… Не раз предстоит выбирать между двумя этими понятиями, выбирать буквально по “лезвию бритвы” и молодому эллину Пандиону, герою второй части дилогии “Великая Дуга” - “На краю Ойкумены”. В этой своеобразной притче о блудном сыне Ефремов как бы продолжает путешествие Баурджеда по древнему миру. Теперь в центре повествования - судьба художника, одаренного от рождения тончайшим чувством гармонии, стремящегося воссоздать красоту.

Дитя привольных дубрав, где среди буйства цветов чудятся нимфы и фавны, Пандион волею обстоятельств попадает на Крит, затем в Египет, где становится рабом фараона. Он до дна испивает чащу страданий и унижений, жесточайших пыток и отвратительных расправ с непокорными. Нельзя без сострадания читать страшную сцену ловли рабами четырехметрового носорога, живым и невредимым затребованного в столицу Та-Кем, на забаву сильным мира сего. Как таран, пробивает ослепленный яростью зверь кровавые коридоры среди живых людей.

И когда, наконец, зверя все-таки усмиряют, выясняется, что свобода, дарованная уцелевшим рабам, - не более чем очередная подлость правителей: раненого Пандиона и его друзей по неволе бросают на произвол судьбы в непроходимых зарослях, где кишат дикие звери. Как одиноки они, негры, этруски, ливийцы, нубийцы, вдали от родины, перед лицом враждебной природы, чужих воинственных племен. И все же небольшой интернациональный отряд побеждает все невзгоды. Побеждает дружбой, сплоченностью, взаимным пониманием и уважением.

В конце концов Пандион возвращается к холмам родимой Эллады, хотя мог бы навсегда остаться в племени полюбившей его темнокожей девушки. Он возвращается мастером, творцом бессмертных произведений. В них запечатлено все пережитое бывшим рабом. Запечатлена красота, но она, как и свобода, обретена дорогой ценой.

“Для развития моего самосознания исключительно велико было значение Эллады и эллинской культуры, - раскрывает Ефремов замысел дилогии. - Ни один народ в мире не выразил себя так полно и свободно в своем искусстве. Это первая в истории человечества культура, для которой в период ее расцвета характерно увлечение эмоциональной жизнью человека, - гораздо больше в сторону эроса, чем религии, что резко отличает ее от древнеегипетской религиозной культуры… Египетские зверобоги не утратили первобытной суровости. Создавали зверобогов бродячие охотники, хорошо знакомые с повадками зверей. Охотничьей религии, унаследованной от глубокой древности, был придан философский смысл. А вот в Элладе все сложилось иначе. Открытой, незамкнутой и бедной стране не требовалось такого сложного государстйа, подчиненного различным запретам и строжайшей регламентации. Культура эллинов эмоциональна, их отношение к любви поэтично, и недаром Эллада играла такую роль в последующем развитии общечеловеческой культуры. Эллада пленяет свежестью и полнотой чувств…” “Великая Дуга” была закончена в 1945 году, вместе со “Звездными кораблями”. Ефремов и здесь выступил новатором: в отечественной литературе это первое художественное произведение по древней истории Африки. В последующем Иван Антонович не раз возвращался к любимой исторической теме: и в “Туманности Андромеды”, и в эпопее “Лезвие бритвы”, и в романе “Таис Афинская”.

…Личность ученика Аристотеля, в считанные годы завоевавшего полмира - от Адриатики до Индийского океана, - вот уже два с лишним тысячелетия привлекает внимание историков, живописцев, поэтов. Об Александре Македонском оставили свои произведения Птолемей и Диодор, Арриан и Плутарх, его деяния воспеты в поэмах Низами и Фирдоуси. Беллетристических же сочинений о походах Александра Великого попросту не счесть. Достаточно сказать, что одно из первых сочинений такого рода относится к 200 году нашей эры.

Что же привлекло Ефремова в деяниях грозного завоевателя? Почему та противоречивая эпоха показана через восприятие Таис Афинской, знаменитой гетеры (дословный перевод - “подруга”, “товарищ”), неизменно делившей с Александром трудности походов, жизненные невзгоды, славу? В противовес множеству исторических работ, утопающих в датах, сменах царств и войнах, советский писатель разворачивает грандиозную панораму одного из переходных моментов в духовном развитии человечества. То было время первых проявлений общечеловеческой морали, которая утверждала равенство всех людей в духовной жизни, независимо от национальной и религиозной принадлежности. Запад впервые пристально вгляделся в лицо Востока, дотоле известного лишь по рассказам рабов да немногочисленных купцов.

Тогда были живы ветшающие культы древнейших женских божеств, и “живая человеческая мысль пыталась найти выход расширяющимся представлениям о вселенной и человеке, скованным требованиями официальных религий”.

Гетера Таис - защитница Гармонии, Любви, Красоты - и есть воплощение живой человеческой мысли.

В свое время, отмечал Ефремов, плохую услугу гетерам оказал Лукиан Самосатский, этот “Вольтер древности”. Автор “Похвалы мухе”, “Лениппа”, “Харона”, “Диалогов богов” подверг пошлому осмеянию народные обычаи, представил Афродиту богиней разврата, а гетер - вульгарными блудницами.

Впоследствии Лукиану подражали многие другие авторы.

На самом же деле гетеры были женщинами выдающегося образования и способностей, достойными подругами величайших умов и деятелей искусства того времени.

Именно такова отважная и женственная Таис.

Таис - воплощение ума и интуиции, торжество женского созидательного начала, муза художников и поэтов, очаровательная и милосердная. Она “побуждает лучшие стремления сынов человеческих, отвлекая их от обжорства, вина и драк, глупого соперничества, мелкой зависти, низкого рабства”. И когда она сжигает столицу персидской деспотии Персеполис - тем самым она восстает против бездуховности, жестокости, уродства любой деспотии вообще, а главное - против извечного унижения Женщины. Эпиграфом к роману вполне могли бы послужить проникновенные строки Александра Блока: Что сравнится с женскою силой?

Как она безумно смела!

Мир, как дом, сняла, заселила, Корабли за собой сожгла.

Уже первые публикации романа в журнале “Молодая гвардия” (1972, № 7-11) вызвали поток одобрительных читательских писем. Особенное одобрение вызывало то, что “Таис Афинская” не просто своеобразная попытка археологической реставрации, но живое, полнокровное произведение,~ созвучное нашей эпохе.

“Я убежден, что торговые и культурные связи древности гораздо шире, чем мы представляем по неполной исторической документации. В основном наша беда в плохом знании исторической географии Востока, которая только еще начинает открываться европейцам. Каждое новое крупное археологическое открытие приносит неожиданное “углубление” культур и усложнение связей обмена между отдельными и труднодоступными областями обитаемой суши”, - писал Ефремов в предисловии к роману. Археологические находки последних лет в Индии, Сирии, Ираке, Таиланде - лишнее подтверждение провидческого дара Ефремова.

…Он никогда не отдал бы своих пристрастий только литературе, несмотря на свою всемирную писательскую славу.

Он продолжал бы мерзнуть и мокнуть в экспедициях, проходить путями старых горняков, раскапывать скелеты доисторических животных. Но на шестом десятке начали сказываться и странная азиатская лихорадка, еще с довоенных времен возвращавшаяся каждые пять лет, и инфаркт, перенесенный в молодости на ногах, и долгие годы недоедания, и бессонные ночи… Пришел день - и профессор И. А. Ефремов покинул Институт палеонтологии Академии наук СССР, где заведовал лабораторией низших позвоночных. Как говорят моряки, “стал на якорь”. Последующие годы были до отказа заполнены литературной работой и борьбой за жизнь, борьбой в буквальном смысле. Он сравнивал себя с броненосцем, получившим пробоину ниже ватерлинии. Броненосцем, медленно погружающимся в воду, но не сдающимся, подобно героическому участнику русско-японской войны броненосцу “Ретвизану”, о котором Ефремов готовился написать повесть. И еще - научно-популярную книгу о палеонтологии “Ключ будущего”. И еще - роман о трагических событиях 6.декабря 1240 года: в этот день Батый захватил “мать городов русских” - Киев. И еще - продолжение “Туманности Андромеды” - многоплановый роман “Чаша отравы”. Разрабатывая каждый из этих замыслов, он неустанно, неотступно размышлял над улучшением природы человека, над уничтожением голода, бедствий, войн. И нам, и нашим потомкам всегда будет дорог один из его “звездных” заветов: “Прежде всего нужно объединить народы собственной планеты в одну братскую семью, уничтожить неравенство, угнетение и расовые предрассудки, а потом уже уверенно идти к объединению разных миров. Иначе человечество будет не в силах совершить величайший подвиг покорения грозных межзвездных пространств, не сможет справиться с убийственными силами космоса, грозящими живой материи, осмелившейся покинуть свою защищенную атмосферой планету. Во имя этой первой ступени нужно работать, отдавая все силы души и тела осуществлению этого необходимого условия для великого будущего людей Земли!” Так он и работал - отдавая все силы души и тела, хотя не раз за последние годы смерть наклонялась над ним. Он работал, подмечая, как в разных концах нашего Отечества подрастают молодые силы в научной фантастике, выходят на стезю литературы его ученики: Сергей Павлов и Вячеслав Назаров - в Красноярске, Борис Лапин - в Иркутске, Аскольд Якубовский - в Новосибирске, Абдулхамит Мархабаев - в Казахстане, Евгений Гуляковский и Владимир Григорьев - в Москве.

…В этом году ему исполнилось бы 75 лет, но уже 10 лет, как его нет с нами.

…Когда-то в осажденном британскими интервентами Очакове мальчишка попал под обстрел. Разорвавшимся восьмидюймовым снарядом его контузило, засыпало песком. С трудом он вернулся к жизни, но с тех пор стал заикаться. Может быть, поэтому он избегал публичных выступлений по радио и телевидению. И все же автору этих строк удалось записать на магнитофон одну из своих бесед с великим фантастом.

Помню его кабинет в квартире на улице Губкина, кабинет, где все было отдано книгам. Книгам буквально по всем отраслям знаний, на нескольких языках. От древних авторов до фантастов современности. Помню его самого - немногословного великана с огромными миндалевидными глазами, в которых плескалась неукротимая энергия. Я до сих пор слышу его голос - глуховатый, то рокочущий, как гром, то напоминающий говор далекого моря. Голос, напутствующий молодых землепроходцев и звездопроходцев: “Не бесплодна любая попытка проникнуть в ожидающее вас будущее - с книгой ли в руках, на шумном диспуте, в полном ли одиночестве под звездным небом. Но будьте готовы к испытаниям: ваше будущее не представляется мне очень легким.

Психологически оно, вероятно, будет труднее, чем то время, в котором жили мы, старшее поколение.

Я помню свое детство, свою юность, когда меня увлекали волшебные контуры дальних стран, когда я бредил тайнами Африки, дебрями Амазонки, когда, засыпая, сразу же оказывался на берегах экзотических рек. И исполинские крокодилы плыли, разрезая желтые воды, и трубили слоны, и величественные львы поворачивали головы на восход. Я засыпал и просыпался в мире, полном непознанного. Тогда никто еще не проник в глубины океанов, тогда я даже думать не смел о том, чтобы увидеть Землю со стороны, полететь на Луну или к другим планетам.

Я помню, как дрожащими пальцами прикладывал тонкую проволочку к кристаллу детекторного радиоприемника, удивляясь, изумляясь, как может из этих железок и винтиков вытекать музыка. Во время своих сибирских путешествий я ездил на тройках, на почтовых, на перекладных. А вы сейчас бесшабашно поете песни о полете к другим мирам. Я не прожил и века, а, как видите, и на лошадях трясся, и на паровозах ездил, и на реактивных лайнерах летал.

Все эти перемены не прошли даром для земного шара.

Он съежился, как проколотый футбольный мяч, он стал привычным и обжитым. Почти не осталось тайн, удаляющихся как бы за горизонт при приближении к нему. Они, эти тайны, лежат более глубоко, чем те, которые пришлось открывать нам.

Вам придется проникать с помощью циклопически громадных машин в глубины вещества, врываться в дебри земной коры, высаживаться на дальних планетах. Не грустите, что милая старая романтика неопознанной Земли ушла от нас. Вместо нее родилась романтика, требующая гораздо большего напряжения сил, гораздо большей подготовки, психологической и физической, - романтика проникновения в значительно более глубокие тайны познания.

Будьте готовы к испытаниям. Пусть вам удастся войти в Великое Кольцо Будущего!”…Я и сейчас слышу его голос.

Голос сына нашего народа… Сына Земли.

Глуховатый. То рокочущий, как гром. То напоминающий говор далекого моря.

Голос Стража Будущего, твердо уверенного, что никакое другое общество, кроме коммунистического, не может объединить всю планету и сбалансировать.человеческие отношения.

“Поэтому для меня вопрос стоит так, - говорил он незадолго до смерти. - Либо будет всепланетное коммунистическое общество, либо не будет никого, а будут песок и пыль на мертвой планете”. В нынешней обострившейся международной обстановке, когда маньяки из Пентагона навязывают человечеству термоядерную войну, слова Ефремова звучат предостережением.

Пока еще нигде нет ему памятника. Но памятники его жизненного подвига - повсюду на лице Земли. В Верхне-Чарской котловине и в Тынде, где он был одним из первых изыскателей Байкало-Амурской магистрали. На Севере, в Вологодской и Архангельской областях, где он еще юношей сделал первое научное открытие: обнаружил ископаемых земноводных пермского периода. В горах Тянь-Шаня. В песках пустыни.

Во льдах.

А истинный памятник ему - Великое Кольцо Миров - начертан огненными письменами на звездном небе.

Рано ушедший от нас Кирилл Константинович Андреев (1906-1968 гг.), замечательный писатель и литературный критик, автор прекрасных книг: “Три жизни Жюля Верна”, “Искатели приключений” и “На пороге новой эры” (о великих писателях-романтиках нашей эпохи - Жюле Берне, Стивенсоне, Дюма, Хемингуэе), был не только проникновенным знатоком научно-фантастической литературы, но и наставником многих современных фантастов, в первую очередь автора этих строк. Его мысли о существе этого важнейшего вида литературы и поныне представляют собой сокровищницу для тех, кто посвятил себя фантастике, кто хочет попробовать свои силы на этом поприще.

Чтобы познакомить любителей научной фантастики с основными мыслями о ней Кирилла Андреева, мы с вдовой писателя, писательницей Екатериной Строговой, сочли возможным предложить вниманию читателей фрагмент из былых работ Кирилла Константиновича, который представляет, на наш взгляд, несомненный интерес.

Александр Казанцев

На Западе научную фантастику до сих пор часто сближают с утопиями. Но утопии древности и великих предшественников научного социализма были абсолютно лишены технического или научного арсенала. Авторы их искали рецептов для создания совершенного общества на том уровне экономического и технического развития, на котором находилось тогда человечество.

Там вы не найдете ни слова ни о науке, ни о технике.

Сближают научную фантастику и с приключенческой литературой. Но наличие острого сюжета, “приключений” далеко не обязательное свойство научной фантастики - вспомним хотя бы великолепный “Туннель” Келермана. Бывает, правда, приключенческая литература, которая использует приемы и средства научной фантастики, - это вполне законный прием, но в подобных произведениях научная или техническая идея.(проблема, конструкция) всегда является только фоном или деталью, но никогда - материалом или темой такого произведения.

Мы должны отграничить от научной фантастики романтическую фантастику типа фантастики Гофмана, Эдгара По или нашего советского писателя Грина. Это совершенно особое направление, которое может и должно развиваться, но не оно является для нас главным путем.

Подлинная научная фантастика вырастает на ином субстрате- на субстрате современной науки, проникающей во все поры нашей жизни. Вне науки мы не мыслим развития нашей промышленности, без науки невозможно процветание сельского хозяйства. Наука настойчиво требует себе места в искусстве.

Наконец, научным коммунизмом называется то мировоззрение, которое объединяет нас, поднимает и двигает вперед.

Существует еще одна разновидность литературы, которую сближают с научной фантастикой. Это политический памфлет, также использующий арсенал науки и приемы фантастики.

Но-там не наука является темой, а политическая идея автора.

Вспомним “Войну с саламандрами” Чапека, вспомним “Священного жирафа” испанского писателя Сальвадора де Мадариага или книги советского писателя Лагина. Это направление, при. всей его важности, не находится в том русле, которое мы обсуждаем.

Конечно, никакой литературный жанр нельзя точно отграничить - мы знаем, как условны литературные дефиниции.

Но ведь и солнечный спектр не имеет видимых границ составляющих его цветов, однако никто, если он не дальтоник, не спутает красный цвет с зеленым. Так и человек, если он не литературный дальтоник, не спутает с другими жанрами научнофантастическое произведение.

Основным критерием для оценки научной фантастики и с художественной и с научной стороны должна быть ее научная и художественная достоверность, бесспорность жизненной правды. Если автор в центре действия поставил научное изобретение, которое не является основной темой произведения, но служит лишь для мотивировки действий героев, для перенесения их в фантастическую обстановку, то допустимо и не научное предположение. Если вы в эту ситуацию верите, то такая фантастика уже имеет право на существование, и именно к таким мы относим произведения, которые по праву называем научно-фантастическими - будь то “Машина времени” Уэллса, “Аэлита” или “Гиперболоид инженера Гарина” Алексея Толстого. Ведь вся реальность и вся фантастика этих романов создана современной наукой.

Научная фантастика только тогда сильна, когда, выражая идеи своего века, видит их уже воплощенными в действительности. Но писатель не может указать пути конструктору или ученому к конечной цели. Торопясь в будущее, которое он сам увидел в воображении уже живым, писатель поневоле перескакивает через какие-то этапы работы инженера; как прием он вводит фантастические и даже совсем ненаучные подробности, чтобы сконцентрировать в смелом художественном образе мечту своего времени.

Именно поэтому не нужно думать, что фантастика это только литература о будущем. Фантастика вырастает на почве сегодняшнего дня, черпает в нем свой материал. Ей совсем неважно, сбудутся или нет предсказания писателя. Ей важно, что она звала к ним и воплотила в фантастических образах мечту своего времени.

Если мы вспомним мечты зачинателя реалистической научной фантастики, каким считается Жюль Берн, мы увидим, что не такой стала подводная лодка, как его “Наутилус”, непохожи наши вертолеты на его “Альбатроса” и не таким путем завоевывается межпланетное пространство. Но важно, что он верил, что человек будет летать, достигнет морского дна и проложит дорогу к звездам.

Разные писатели идут разными путями, но идут всегда к одной цели. И этот широкий спектр фантастики существовал всегда, и никогда не удавались попытки искусственно отграничить и в какой-то степени противопоставить разные ее направления.

Вспомните споры о том, какого пути придерживаться советской фантастике - Жюля Верна или Герберта Уэллса? Любопытно, что между этими писателями более полувека назад произошла полемика о тех путях, которыми они шли. Я позволю себе привести две цитаты из этого спора. Это полемика не прямая, она - в их высказываниях о литературе.

В беседе с одним английским журналистом Жюль Берн сказал о Герберте Уэллсе: “На меня произвел сильное впечатление ваш новый писатель Уэллс. У него совершенно особая манера, и книги его очень любопытны. Но по сравнению со мной он идет совсем противоположным путем… Если я стараюсь отталкиваться от правдоподобного и в принципе возможного, то Уэллс придумывает для осуществления подвигов- своих героев самые невозможные способы. Например, если он хочет выбросить своего героя в пространство, то придумывает металл, не имеющий веса… Уэллс больше, чем кто-нибудь другой, является представителем английского воображения”.

И как бы в ответ на это Герберт Уэллс сказал о Жюле Берне: “Между предвосхищениями научных изобретений великого француза и моими фантазиями нет никакого литературного сходства. В своих произведениях он почти всегда изображал реальные возможности технических усовершенствований и открытий и сделал ряд замечательных предсказаний. Интерес, который он возбуждал, имел практический характер; когда он писал, то верил в возможность осуществления своих предположений, тогда еще не имевших места в реальной жизни. Он помогал читателю представить себе осуществление этих возможностей, указывая, к каким забавным или печальным последствиям это может повести. Многие из его изобретений были реализованы. Мои же рассказы отнюдь не имеют в виду возможность осуществления научных гипотез; это опыты воображения совсем в ином роде…

Такие фантазии не ставят себе целью изобразить на самом деле возможное, их цель - добиться правдоподобия не большего, чем то, которое бывает в хорошем, увлекательном сне.

Они захватывают читателя искусством и иллюзией, а не доказательствами и аргументами, и стоит только закрыть книгу, как пробуждается понимание невозможности всего этого…

Интерес подобных историй заключается не в выдумке, а в их нефантастических элементах. Сам по себе вымысел - ничто… Интересны эти выдумки становятся тогда, когда их и переводят на язык обыденности и исключают все чудеса, заключающиеся в рассказе…” Вот эти высказывания для нас, мне кажется, очень важны потому, что обоих писателей мы считаем классиками научной фантастики. Разными могут быть пути писателей, но главным остается одно: художественная ценность произведения, без скидок на чудеса, фантазию и научные гипотезы, которые вкладывает в него автор. И если произведение выдерживает это испытание, тогда мы оцениваем автора как фантаста и смотрим также, с какой целью автор поставил своих героев в необыкновенные обстоятельства, служит ли это делу нашей действительности и помогает ли по-настоящему раскрыть человека завтрашнего дня. Ведь создание такого героя - главная задача советской научной фантастики.

Но даже при таком широком понимании жанра научной фантастики, включающем целый ряд отдельных направлений, все же существуют определенные границы, за которыми уже лежит абстрактная лжефантастика. Недопустимо, с одной стороны, выдумывание новых, несуществующих законов природы. Ведь современная наука развивается не путем отрицания всего предыдущего. Развиваясь, она обычно не отвергает старого, а включает старое как часть… Механика относительности не отрицает механики Ньютона, так же, как квантовая механика не отрицает электромагнитной теории. Максвелла. Современная наука в свои новые, более широкие обобщения включает и все добытое гением и трудом всего человечества. Поэтому нельзя говорить: мы будем писать о том, что сегодняшней науке неизвестно, а дело ученых следовать за нами и открывать в природе то, что создано нашей фантазией. Это будет лишь произвольным фантазированием, которое почти всегда оказывается ниже уровня современной науки. А наш читатель уже не тот, что был раньше. Он часто выше по своей научной подготовке, чем такой писатель. Вот какой отзыв читателя мне пришлось недавно слышать на одной читательской конференции: “Автор, по-видимому, не знает, что скорость света потому и предельна, что она является той формой, в которой только и возможно существование материи. Ведь человеку, знающему хотя бы школьную физику, совершенно ясно: чтобы долететь до самых отдаленных звезд, не нужно летать с большей скоростью, чем скорость света! Можно, например, за пять минут долететь.до туманности Андромеды или до Магелланова облака”[Имеется в виду время звездолетчика при скорости, близкой или почти равной скорости света. Для земного же наблюдателя пройдут, согласно теории относительности, тысячелетия]. И от молодых читателей очень крепко досталось тем авторам, которые путают силу с энергией и рассуждают о гравитонах - этих структурных частицах пространства - как о каких-то материальных частицах, будто их в качестве “горючего” едва ли не экскаваторами загружают в трюмы космических кораблей!

Нельзя сейчас писать, что “электронно-вычислительная машина мерно постукивала”, или: “Мы закладывали в машину программу при помощи перфорированных карточек”, ибо это уже вчерашний день. А в научной фантастике мы должны заглядывать в завтра. Нельзя писать о том, что ученый биохимик “занимался синтезом углеводородов”, имея при этом в виду, разумеется, углеводы. Может быть, автор ошибся. Но ведь и углеводы синтезированы уже больше ста лет назад. А у молодого читателя подобные “мелочи” создают впечатление невежества автора, и он уже не верит, что этот писатель зовет его вперед, к будущему.

Главное в научной фантастике, при всем ее широком спектре и во всех ее направлениях, это показать поэзию и романтику научных исследований. Наука и техника - это великий труд человека, воплощение его гения. Поэтому в центре научно-фантастического произведения всегда должен стоять человек. Человек - это основное мерило искусства, герой всей шестидесятивековой мировой цивилизации и универсальный ключ к нашей гуманистической эпохе.

Научная фантастика, как и все другие жанры и роды художественной литературы, есть в первую очередь человековедение - раскрытие типических черт и индивидуальных особенностей характера героя повествования, исследование поведения героя в типических для нашего общества обстоятельствах.

Но типические обстоятельства могут быть обстоятельствами необыкновенными, потому что обстоятельства, в которых Гагарин летел в космос, стали в наше время типичными, хотя еще вчера они были совершенно необыкновенными. Поэтому подлинно реалистическая научная фантастика может и должна быть сведена к той же известной формуле: типические характеры в типических, но и необыкновенных обстоятельствах. Для советской фантастики требование реализма должно быть неуклонным.

Человек - это главное, и это за последние годы наши авторы понимают хорошо. И вряд ли кто-нибудь станет проповедовать научную фантастику без героев, без людей. Но если ктото спросит: а почему у многих авторов так бледны образы героев, я отвечу - это не их вина, а их беда. Это значит, что не хватило человеку таланта. Вряд ли кто-нибудь из писателей скажет: “Я этого хотел,”!

Не всякий человек пригоден стать в центре научно-фантастического произведения. Его главный герой - это человек, который сейчас только вылупляется из куколки и становится бабочкой, вылетающей в мировое пространство.

Великий гуманизм - это та черта советской фантастики, которая поднимает ее над фантастикой западной. И еще очень важная ее черта - социальный оптимизм. Социальный оптимизм не сводится к оптимизму некоторых редакторов, которые добиваются от автора, чтобы в звездной экспедиции было как можно меньше жертв. Бывает так, что у покладистого автора в рукописи сначала погибает вся экспедиция, потом, в процессе редактирования, число жертв сокращается наполовину, а в напечатанном варианте гибнет лишь один, да и тот отрицательный герой.

Подлинный социальный оптимизм в ином - в наличии цели и в показе высокой цены человеческой жизни.

По свидетельству автора, эта история произошла в одном из парижских кварталов вечером 9 августа 1949 года.

В столице Франции встретились сразу два путешественника во времени - из будущего и из прошлого: Амун-Ка-Зайлат, ученый Королевского научного института из древнего города Бадари, существовавшего восемь тысяч лет назад, и доктор Джинг-Джонг, прославленный ученый республики Перголия, которая в наши дни еще скрыта под Тихим океаном, но в 29153 году достигнет своего расцвета.

Что понадобилось почтенным путешественникам в нашей эпохе? Бадариец прибыл сюда с благородной целью: ознакомить людей с достижениями бадарийской цивилизации. Перголезца же привлекают обширные пустующие пространства Бадари, где можно расселить часть жителей Перголии, страдающей от нехватки земель. Заодно наш потомок намеревается усовершенствовать перголезскую породу, проявляющую признаки вырождения: скрестить ее представителей с прекрасными бадарийками. Для осуществления коварных замыслов ДжингДжонг пытается завербовать себе в помощники представителя промежуточной эпохи, пожилого французского букиниста Оскара Венсана.

Скромный торговец книгами, от имени которого ведется повествование, втянут в головокружительный водоворот событий. На его глазах в причудливом хитросплетении непрерывно взаимодействуют прошлое, настоящее и будущее. Осмысление происходящего требует такого умственного напряжения, что это подвергает рассудок тяжелому испытанию. Глуша себя коньяком - не сдали бы нервы - Венсан слушает о поступке, который еще не совершен, и о событии, которое еще не пережито. Он беседует с людьми, одного из которых видит после его смерти, а другого - задолго до его рождения. “Разве ты, совершая свое путешествие, не был свидетелем го (города. - А. М.) агонии и медленного угасания в течение веков?- изумленно спрашивает он своего предка. - Разве ты не был свидетелем собственной смерти? Разве ты не видел, как твой прах поместили в одну из тех изящно раскрашенных урн, которые теперь так восхищают нас?” В ответ бадариец ссылается на законы научного детерминизма, незнание которых якобы мешает Венсану разобраться во всем этом.

Как же воспринимать связанные с перемещением во времени сюжетные перипетии рассказа французского фантаста Пьера Буля “Бесконечная ночь”?

Фантастический элемент играет в научно-фантастической литературе существенную роль, но не случайно эту фантастику называют научной: различие между научной фантастикой и просто фантастикой наглядно проявляется в их отношении к гипотезе.

На страницах “Капитала” К. Маркс писал: “Паук совершает операции, напоминающие операции ткача, и пчела постройкой своих восковых ячеек посрамляет некоторых людей-архитекторов. Но и самый плохой архитектор от наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил ее в своей голове. В конце процесса труда получается результат, который уже в начале этого процесса имелся в представлении человека, т. е. идеально”.

Именно человек и только человек, подчеркивает это положение диалектического материализма, может предвидеть результаты своего труда.

Человеческое сознание - пример высшего развития материи.

Оно обеспечило людей бесценным качеством - воображением.

“Кто может провести резкую границу между воображением и мыслью? Ее нет, этой границы, - писал К. Т. Паустовский. - Воображение создало закон притяжения, бином Ньютона, печальную повесть Тристана и Изольды, расщепление атома, здание Адмиралтейства в Ленинграде, “Золотую осень” Левитана, “Марсельезу”, радио, электрический свет, принца Гамлета, теорию относительности и фильм “Бэмби”. Человеческая мысль без воображения бесплодна, равно как и воображение бесплодно без действительности”.

Способность фантазировать позволяет человеку произвести мысленный отрыв от реальности и получить идеально, то есть в голове, новое абстрактное обобщение. Но, хотя фантазии присущ определенный “отрыв” от реальности, она, даже улетая в заоблачные дали, никогда не теряет связи с действительностью и вновь возвращается к ней, входя составным элементом в творческую, преобразующую деятельность человека, - в частности, являясь оружием писателя-фантаста.

Фантазия - всегда комбинация образов реальной действительности, хотя порой и очень искаженной, смещенной, когда причудливо переплетаются самые невероятные представления.

Даже самые “сумасшедшие” идеи, которые, казалось бы, не имеют ничего общего с видимой реальностью, с опытом познания мира и в принципе новы, - в действительности, если вникнуть в их глубинную суть, проследить истоки их возникновения, всегда имеют совершенно реальную основу.

Самая необычайная гипотеза в научной фантастике не противоречит диалектико-материалистическому пониманию законов природы, общества и мышления. Диалектический и исторический материализм, признающий объективную действительность окружающего мира и познаваемость хода изменений его закономерностей, является принципиальной философской основой реализма; поэтому научно-фантастические произведения, написанные с позиций реализма, всегда строятся на научных гипотезах, материалистичных в своей основе.

Правильное понимание категории возможности, причинноследственных связей, разницы между возможным и действительным, путей преобразования возможного в действительное - все это связано с умением творчески, а не догматично использовать положения материалистической философии.

Важно одно из существенных положений марксизма о том, что человеку на каждой ступени познания доступно понимание лишь какой-то части мира, а поэтому, как писал Ф. Энгельс, вопрос о конкретных формах существования материального мира остается открытым за пределами доступной человеку области. Это положение, по существу, снимает долгий спор о границах допустимой фантазии при изображении других миров: невозможно “нафантазировать” что-то абсолютно нереальное, то есть не существующее в окружающем нас мире, пока мы не столкнемся с этим новым, совершенно неизвестным прежде явлением.

Между познанным и непознанным нет непроходимой пропасти. Человеческое познание уже выработало несколько фундаментальных общих, объективных законов и при помощи абстракции может в определенных пределах познавать неведомое, может сказать: то-то и то-то в принципе невозможно в любом мире. И с этой точки зрения в научно-фантастической литературе недопустимы гипотезы-предположения, противоречащие объективно познанным законам природы, научной картине мира.

Научная фантастика называется научной, потому что все ее гипотезы, какими бы сложными и необычайными они ни были, должны соответствовать материалистическому пониманию действительности. Но нельзя упускать из виду, что оценка фантастических гипотез в научной фантастике двойственна. Фантастическую гипотезу-допущение как чисто литературный прием следует отличать от фантастической гипотезы, в основу которой непосредственно положено какое-то научное предположение.

Фантастическое допущение, не согласующееся с возможностями, открытыми наукой сегодняшнего дня, в художественном произведении очень часто лишь своеобразная дань занимательности; его используют для завязки повествования, развития сюжета, лучшего выявления характеров. Это, иначе говоря, своеобразная уступка, дающая фантасту возможность полностью “развязать себе руки”, специфическая привилегия научной фантастики по отношению к научной литературе, характерная для нее как литературы художественной, предполагающей право на вымысел. Однако, например, в отличие от сказки, с ее непременной, как и в научной фантастике, установкой на вымысел, сама тема научно-фантастического произведения предполагает также определенный угол зрения автора, именно - научно-технический прогресс и вызванные им (или могущие быть вызванными) последствия.

Довольно часто необычное явление (событие, изобретение) никак не мотивируется научно. Наоборот, писатель различными способами вуалирует научные и технические подробности фантастических открытий своих героев, прибегая к таким художественным приемам, как псевдомотивация, объяснение неспециалиста, диалог ученого с непосвященным (последний, как правило, - в произведениях юмористических и сатирико-пародийных). У Т. Шерреда (рассказ “Попытка”) об изобретении Майка мы узнаем из вторых рук, причем от человека, в этих вопросах отнюдь не компетентного. “Я знаю только, - говорит он, - что дело тут в высоких частотах. И что в аппарате много ртути, меди и всяких проволочек из дешевых и распространенных металлов, но что и как происходит в нем, а главное - почему, это для меня сложновато. Свет обладает массой и энергией, и эта масса непрерывно утрачивает какую-то свою часть и может быть снова обращена в Электрическую энергию или что-то в том же духе. Майк Лавьяда сам говорит, что он не открыл ничего нового, что еще задолго до войны этот эффект не раз наблюдали такие ученые, как Комптон, Майкелсон и Пфейффер, но они сочли его чисто побочным, ничем не интересным явлением. А с тех пор все было заслонено исследованиями атомной энергии”.

Изобретатель-самоучка Догерти из рассказа Р. Туми “Мгновение вечность бережет” и сам подчас не в силах объяснить берущему у него интервью журналисту суть своего изобретения - времясместителя:

– А как он работает?

Догерти погладил бороду.

– Весьма уместный вопрос. Откровенно говоря, в этой частности я пока еще до конца не разобрался. Но аппарат функционирует прекрасно, как доказывает динозавр. Он способен - то есть сместитель, а ие динозавр - перемещать предметы почти любого заданного заранее размера в прошлое или… - он сделал паузу, вероятно, для пущего эффекта, - или же в на-стоящее. Он с несомненностью доказывает, что время - это…

Тут Догерти забормотал что-то нечленораздельное, и я уже начал припоминать, какую помощь следует оказывать эпилептику в начале припадка, когда до меня дошло, что он декламирует уравнения.

Наконец он остановился, чтобы перевести дух, и я ринулся в брешь:

– О конечно! - сказал я. - Это-то всякому понятно.

– Неужели?

– Но как он работает?

Догерти ласково потрепал аппарат по блестящему боку.

– Не могу сказать. То есть я не вполне уверен. Но как бы то ни было, он работает. Случайное взаимодействие определенных факторов привело к созданию времясместителя. По правде говоря, - продолжал он, понизив голос, - я пытался опровергнуть третий закон термодинамики. Или первый? А может быть, второй? Ну, вы знаете, какой из них я имею в виду.

Я понимающе кивнул. Какой из них он имел в виду, мне было абсолютно неизвестно - я не отличил бы третий закон термодинамики от летнего расписания пригородных поездов.

– Ну, тот, согласно которому вы извлекаете из чего-либо больше энергии, чем вкладываете, - напомнил Догерти.

– А-а, этот!

– Да. Я пытался сконструировать… только не смейтесь!… вечный двигатель.

– А! - сказал я.

– Но вместо этого у меня получился сместитель, что даже лучше.

– А когда именно вы заметили, что у вас получилось? - спросил я, все еще стараясь сделать интервью.

– Когда включил аппарат, а из него вылез динозавр”.

Таким образом, в научной фантастике вполне возможно фантастическое допущение, не соответствующее диалектикоматериалистическому пониманию действительности, - но лишь в том случае, если оно служит для развертывания повествования, общая идейно-художественная направленность которого не противоречит основным научным представлениям о природе и обществе. Герберт Уэллс в “Машине времени” и французский фантаст Пьер Буль в рассказе “Бесконечная ночь” используют гипотезу обратимости времени. Но для Уэллса это лишь фантастическое допущение, формальный литературный прием, с помощью которого он строит сюжет. Глубоко сомнительная в научном отношении гипотеза не рассматривается в подробностях, а для достоверности общей картины повествование ведется на фоне научно вполне возможных событий, отвечающих основным законам природы. Пьера Буля интересует именно гипотеза обратимости времени. Хотя и здесь фантастической гипотезе отводится двойная роль (перемещение во времени - также и сюжетный ход), налицо юмористический характер вымысла.

Характерно, что порой очень сложные и “сверхфантастические” гипотезы научно вполне допустимы и реальны, а самые, казалось бы, элементарные предположения, напротив, нереальны и невозможны. В этом наглядно проявляется общность и простота основополагающих объективных законов природы.

Например, мы еще не научились управлять термоядерной энергией. Если бы это было возможно (а теоретически такая вещь допустима), резонно предположить, что в будущем ее можно будет получать из любого камня; и тогда наша Земля превратится в управляемую ракету, сможет менять свою орбиту.

С научной точки зрения это возможно. Но невозможно, например, чтобы вода испарилась из герметически закупоренной бутылки, - это противоречит основным законам природы (имеется в виду именно вода, а не какие-нибудь полученные из нее элементарные частицы).

Иногда авторы сознательно нарушают какую-то часть объективных законов природы, сохраняя при этом остальные природные связи. Читателя обычно предупреждают о таких допущениях. У Циолковского (“Тяжесть исчезла”) некий космический странник (автор называет его “Чудаком”) путешествует в межпланетном пространстве: “Блуждая в небесных пространствах со скоростью света, между прочим, я попал на один из астероидов; там нашлись мудрые существа, которые окружили меня всеми заботами…” Тут фактически допущены элементы сказки. “…Следует отнестись к излагаемому с наибольшей осторожностью, - пишет во вступительной статье профессор Н. Моисеев. - Ни под каким видом не следует думать, что автор всерьез описывает каких-то жителей, до признания существования которых наука еще, так сказать, “не дошла”. Вся эта часть делается значительно более естественной и понятной, если читатель будет понимать под словом “туземец”, “житель астероида” и т. п. лишь описательную форму все того же реактивного межпланетного корабля…” Понятно, что человек не может без всяких приспособлений, просто так, летать в космосе, да еще со скоростью света… Как невозможно уничтожить силу тяжести, сохраняя при этом все остальные связи, вызываемые гравитацией (наличие воздушного и водного бассейнов). Однако все это позволяет Циолковскому рассказать о других научно обоснованных проблемах.

Но в данном случае автор прямо говорит о допущенных им условностях.

В послесловии к роману К- Педлера и Дж. Дэвиса “Мутант-59” (журнальный вариант) член-корреспондент АН СССР Н. Платэ обращает внимание читателя на реальность самой основы фантастического предположения авторов: “Трагические события, с которыми читатель познакомился в этом романе, конечно же, вымышлены. Однако они типичны с той точки зрения, что могли произойти в обществе, где острейшая конкурентная борьба на фронте научного и технологического прогресса приводит к выпуску на рынок и широкому применению не всегда тщательно проверенных и безопасных продуктов химии. Сама ситуация, ставшая реальностью в романе, хотя до этого и имевшая совершенно ничтожную вероятность “материализации”, выглядит весьма правдоподобным слепком со структуры общества частного предпринимательства”.

* * *

Научная фантастика очень различна по своей сути, начиная от произведений, основанных на реальном предвидении научного прогресса, до чисто фантастических и романтических предположений. Интересно вспомнить характеристику фантазии, данную В. Далем: “Фантазия - воображение, изобретательная сила ума; творческая сила художника, самобытная сила созидания. Пустая мечта, выдумка воображения, затейливость, причуда; несбыточный бред, разгул необузданной думки”.

Конечно, с 1883 года прошло много времени, да и само обозначение слова слишком широко; оно не ограничивается понятием фантастической литературы, тем более научно-фантастической. И все же очевидно, что авторы, работающие в области научно-фантастической литературы, располагают необычайно многоцветной палитрой различных фантастических допущений, гипотез и научных разработок. Фактически пределом фантазии является ограниченность нашего мышления отражением понятий окружающего нас реального мира. Поэтому реалистическое литературное изображение в научно-фантастическом жанре может допускать самую смелую фантазию, которая тем не менее в силу самого процесса мышления никогда не переступит грань возможного предположения.

Иначе говоря, знания человека всегда отражают ту действительность, которая его окружает. Фантазия может придавать этой действительности всевозможные формы, но в конечном итоге всегда будет зависеть от нее - определяться той объективной реальностью, которая запечатлена в сознании человека, живущего в данный, исторически конкретный отрезок времени.

This file was created with BookDesigner program bookdesigner@the-ebook.org 15.09.2008