Если на монитор вашего компьютера поместить карту Европы и оживить ее событиями Второй мировой войны, то легко увидеть, что от Нормандии и Англии на западе до Волги и Каспия на востоке она была вся в огне непрестанных бомбежек, пожаров, взрывов и кровопролитных танковых, артиллерийских и людских сражений. Миллионы тонн авиационных бомб, пушечных снарядов, мин и вообще всего, что могло взрывать и стрелять, перепахали цветущие поля, сады, города и деревни Чехии, Венгрии, Франции, Англии, Югославии, Германии, Румынии, Польши, Белоруссии, Украины, Прибалтики и европейской части России. А в Азии японцы бомбили Бирму и Китай. А в Африке итальянцы и немцы сражались с французами и англичанами за Кению, Судан, Сомали и Мадагаскар… За всю историю нашей планеты еще никогда ее тело не кромсали, не взрывали и не пытали так, как с 1939 по 1945 год. Восемьдесят процентов населения Земли, больше шестидесяти стран принимали участие в этой войне, в сорока из них шли бои, и те, кто выжили в этом аду площадью в 22 миллиона квадратных километров, знали, что им немыслимо повезло. Но… Даже тогда, когда танки, штыки и пулеметы отодвигали от них огненный смерч фронтового ада, и непривычная тишина воцарялась над клочком их освобожденной земли, даже тогда нужно было второе чудо, чтобы еще раз выжить на этой убитой земле — искромсанной, заваленной руинами и трупами людей и животных.

В апреле 1944 года тридцатитрехлетняя Мария, мать Оксаны, поняла, что с ней случилось это второе чудо. Нет, не второе — двадцатое, сотое! А самое первое было давно, в другой жизни, аж до войны, в 1928 году.

А через неделю — новое чудо: Мария устроилась на работу.

— Та-ак… — усмехнулся Кривонос, цепким взглядом оглядывая босые ноги Марии и все, что было выше: крепкие бедра в застиранной юбке, высокую грудь под темной блузкой и круглое кареглазое лицо, увенчанное пшеничной косой под ситцевой косынкой. — И кто ты будешь? Муж есть?

— Был, — сказала Мария. — Убили, как кулака.

Кривонос повернулся к адъютанту:

— И на шо ты ее привел?

— Так полы мыть, — сказал тот. — И вам одежу стирать. Зоя-то, старуха, вмерла.

Да, много позже, когда дочь подросла, Мария не раз рассказывала ей, что даже при продразверстке и голодоморе вся их жизнь была цепью чудес. «Ну, хіба не диво, — говорила Мария, — що коли уси голодували и я ходiла по Полтаві боса и шукала хоч якоiс роботи, на мене знову наiхав конем Микола Гусак, адъютант Сэмэна Крiвоноса…»

Но узнал и привел на Октябрьскую улицу прямо в Полтавский райотдел ОГПУ-УНКВД, который и занимался раскулачиванием, а также арестом анархистов, меньшевиков, бундовцев, боротьбистов, петлюровцев, эсеров, бывших белогвардейцев, антисоветски настроенных интеллигентов, священников и бандитов. То есть к тому самому Кривоносу, который, возможно, и руководил расстрелом раскулаченных горбовских крестьян.

Кривонос поскреб небритый подбородок, снова цепко глянул на Марию и вдруг сплюнул сквозь зубы на пол. Затем усмехнулся, глянув Марии в глаза:

— Вымоешь?

Мария посмотрела на этот плевок, потом на Кривоноса.

— Вымою. Якшо тряпку дастэ.

Подошвой пыльного сапога Кривонос растер свой плевок по дощатому полу.

— Добрэ. Попробуем тебя. Тiльки шоб усё чисто було! Иди…

«Усё» — это два коридора и тринадцать кабинетов на первом и втором этажах, лестница, крыльцо и два нужника на заднем дворе.

Поскольку сотрудники ГПУ работали за полночь, Мария приходила на работу в полпятого утра, будила колченогого коменданта Охрима и под его присмотром приступала к уборке — сначала на втором этаже в кабинете Кривоноса, затем в кабинетах следователей и оперов, а потом в коридорах и нужниках. И если у Кривоноса в кабинете кроме грязи на полу, груды окурков на столе и под столом и пыли на шкафу и подоконнике не было ничего приметного, то в кабинетах следователей стены были постоянно забрызганы кровью арестованных врагов советской власти. Хотя со времени установления этой власти прошло уже больше десяти лет, число ее врагов почему-то не сокращалось, а, наоборот, все росло и росло в соответствии с получаемой из Москвы разнарядкой на поставку рабочей силы в трудовые лагеря. И потому со своими врагами эта власть расправлялась со стальной твердостью товарища Сталина — во время коллективизации 1928–1929 года органами ОГПУ было подавлено в СССР более 13 000 бунтов, осуждено на тюрьмы и лагеря 2 026 800 человек и изъято больше миллиарда пудов хлеба. Одним из самых активных борцов с врагами советской власти был Семен Кривонос, тридцатилетний большевик и герой Гражданской войны. Когда в мае 1925 года полторы тысячи полтавских безработных громили здание исполкома, он сам примчался туда на тачанке с пулеметом и несколькими очередями в воздух разогнал толпу. За что и получил от Дзержинского красные штаны-галифе, которые носил теперь только по праздникам и особым случаям. С такой же решительностью и отвагой он разбирался с арестованными кулаками, меньшевиками, троцкистами, незалежниками-петлюровцами и бывшими белогвардейцами.

Но Мария этих несчастных не видела — к семи утра она заканчивала уборку и с мешком стирки уходила домой задолго до того, как из двух полтавских тюрем, что на улицах Пушкина и Фрунзе, привозили и приводили на допрос первых арестантов.

Правда, недели через две, в шесть утра, когда Мария заканчивала мыть пол в кабинете Кривоноса, он собственной персоной шагнул через порог. На нем была белая косоворотка (выстиранная и выглаженная Марией еще три дня назад), красные галифе (тоже выстиранные Марией) и до блеска начищенные хромовые сапоги. Кивком отправив из кабинета колченогого Охрима, он сел за свой стол и стал смотреть, как Мария домывает пол. Поскольку с мокрой и тяжелой, из мешковины, тряпкой приходилось нагибаться до пола, Мария физически ощущала цепкий взгляд Кривоноса на своих ягодицах и бедрах.

— Ну, хватит вже мыть! — не выдержал он. — Иди до мэнэ!

Мария с первого дня знала, что рано или поздно такой момент наступит. Магнетическую силу своей фигуры знает каждая красивая женщина, и Мария убеждалась в этом всякий раз, когда шла по полтавским улицам. Нет, она не считала себя красавицей, но что-то в ее походке, стройной фигуре, крутых ягодицах, высокой груди, гордо поднятой голове, ярких глазах и пшеничной косе — что-то во всем этом было такое, от чего мужики не могли оторвать глаз, даже когда шли под руку со своими женами. Теперь она медленно выпрямилась и, глядя Кривоносу в глаза, с силой выжала в ведро черную воду из половой тряпки. С этой тяжелой, мокрой, свернутой жгутом тряпкой Мария стояла и ждала — если он подойдет и попробует взять ее силой…

Но он не подошел. И даже не повторил своего требования.

Мария нагнулась, взяла дужку ведра и, не сгибаясь от его тяжести, вышла из кабинета. Босая, с тяжелым ведром в руке она все равно шла той самой своей походкой, которая, как магнитом, всегда притягивает мужские взгляды. И она знала, чувствовала, как Кривонос смотрит ей вслед…

Когда через час она домывала пол на первом этаже, к ней, гулко стуча сапогами, сбежал по мокрой лестнице Микола Гусак, адъютант Кривоноса. Мария была уверена, что сейчас он объявит об ее увольнении. И только гадала — заплатят за две недели работы или уволят, не заплатив ни гроша?

Но вместо увольнения Микола вручил ей заборную книжку с продовольственными карточками второй категории.

— Шоб ты знала, — сказал он, — з согодняшнего дню ты советска служаща! А скоро и паспорт получишь!

Получение продовольственной карточки второй категории, по которой Мария, как служащая, имела теперь право на покупку трехсот граммов хлеба в день (к первой категории относились только рабочие) и еще по двести граммов на иждивенцев (дочку и мать), плюс двести граммов жиров и литр подсолнечного масла в месяц, означало спасение от наступающего голода!

А ведь она так и не «дала» Кривоносу! Ну, разве ж это не чудо?

Конечно, одним заходом посягательства Кривоноса на женские прелести Марии не ограничились. Но если он входил в кабинет тогда, когда Мария мыла пол, она тут же подхватывала ведро с водой и уходила, оставив пол недомытым. Кривонос молча смотрел ей вслед и, вздохнув, садился за свой стол читать очередные указания руководства ОГПУ и писать этому руководству свои донесения:

Устав от этой работы, Кривонос выходил из кабинета на лестницу, закуривал и молча наблюдал, как внизу Мария домывает пол в коридоре на первом этаже.

Неизвестно, чем бы закончилась эта молчаливая игра, если бы весной 1930 года Кривоноса самого не арестовали по громкому делу «Союза вызволения Украины», который, оказывается, «имел целью свержение советского правительства и превращение Украины в буржуазную страну». Как сообщили газеты, все сорок обвиняемых признали себя виновными, однако, «принимая во внимание их искреннее раскаяние на суде», смертная казнь была заменена восемью годами лишения свободы. Порой, в начале тридцатых, советская власть еще проявляла великодушие…

Впрочем, по пятнам крови на стенах и на полу в кабинетах следователей ГПУ Мария уже знала, как признают себя виновными любые обвиняемые. И хотя теперь та же участь постигла самого Кривоноса, который не только раскулачивал полтавских крестьян, но, возможно, принимал участие в расстреле ее мужа и свекра, Мария не чувствовала никакого удовлетворения от его ареста. Наоборот, она навсегда запомнила взгляд, которым Кривонос посмотрел на нее, когда прибывшие из Харькова оперативники областного ГПУ повели его мимо нее по лестнице, которую она домывала. В этом взгляде было все, что может сказать мужчина отказавшей ему женщине, когда его с заломленными за спину руками уводят от нее навсегда, на смерть — и укор, и прощанье, и какой-то мгновенный, как вспышка магния, охват всей ее фигуры, лица, глаз и даже половой тряпки у нее в руках. Ей показалось, что мысленно он просто поднял ее на руки и унес с собой — на пытки, на суд, в сибирский лагерь…

И еще долго после этого, еще, наверно, много месяцев Мария, лежа без сна со своей двухлетней дочкой, вспоминала этот взгляд и думала: а шо було бы, як бы она уступила Кривоносу? Нет, не в первый, конечно, раз, а потом, после…

После Кривоноса, с 1930 по 1938 год, в Полтавском районном ГПУ сменилось четыре начальника, и каждый из них, конечно, претендовал на Марию, а двое даже силой пытались овладеть ею, но она отбилась и отказала им всем. И не потому, что записала себя в монашки, а просто каждый раз вспоминала тот взгляд Кривоноса. И в этой ее упертости была какая-то особая, чуть ли не назло самой себе, принципиальность: уж если я тому не дала, то этим и подавно!

Между тем время текло, как вода в ручье, который по весне заполнял Лавчанские Пруды. Летом к одному из таких прудов, северному, трехлетняя Оксана спускалась сначала с матерью, бабкой и с мешком одежды гэпэушного начальства. Тут они втроем и купались, и плавали, и стиркой занимались. А потом, когда Оксана стала подрастать, а бабушка перестала ходить в церковь, поскольку большевики все церкви закрыли, согнулась и даже с палкой не решалась спускаться с обрыва, стиркой уже занимались только Мария и Оксана. Зато плавать Оксана здесь научилась — просто как русалка! С любой высоты ухнет в воду и — нет ее! Минуту нет, полторы — у Марии уже сердце останавливалось, пока эта озорница не выскакивала из воды в совершенно неожиданном месте — возле одной не то пещеры, не то землянки, оставшихся еще с Первой мировой войны…

В начале двадцатых годов в ближайшей к Полтаве западной деревне Пушкаревке были вместо срытых церкви и монастыря построены открытые, окруженные земляными валами стрельбища 73-го полка Красной армии, а в трех километрах на север от Прудов стал строиться аэродром. Точнее, поначалу там было просто поле для планеристов ОСОАВИАХИМа, затем появилась Всеукраинская школа летчиков, потом — единственные на всю страну Высшие курсы штурманов ВВС, а в конце тридцатых — уже полноценный аэродром с твердым покрытием для тяжелых самолетов 1-й Авиационной армии особого назначения. То есть для бомбардировщиков. Первые пару лет жители тихих Прудов глухо роптали на эхо снайперской стрельбы, долетавшее к ним с Пушкаревского стрельбища, и, особенно, на ревущую в небе авиацию. Но затем как-то привыкли к взлетающим над их головами двухмоторным бомбардировщикам Петлякова Пе-2 и четырехмоторным тяжелым бомбардировщикам Туполева ТБ-1, а подрастающая Оксанка и другие подростки даже радостно выбегали из хат и махали летчикам платками, косынками и пионерскими галстуками. Пионерская организация, советский вариант скаутов, возникла в СССР в 1922 году по инициативе жены Ленина Надежды Крупской, а с тридцатых годов участие в пионерских организациях, руководимых сталинской партией ВКП(б), стало обязательным для всех школьников в возрасте от семи лет. Дети, с их природной склонностью к стадности, с удовольствием маршировали под партийные гимны и легко усваивали большевицкие грезы о скором построении коммунистического рая…

Однажды, летом 1939-го, под рев взлетающей эскадрильи ТБ-1 (от их грохота даже вишни в садах усыпали землю крохотными белыми лепестками) неслышно открылась калитка, и во двор вошел коротко стриженный, с седым бобриком мужик в сером потертом пиджаке, парусиновых брюках и с фибровым чемоданчиком в правой руке. Мария, возившаяся в огороде, выпрямилась, всмотрелась и узнала его — Кривонос!

Какое-то долгое — почти вечное — время, пока одиннадцатилетняя Оксана дергала мать за руку и спрашивала «Мамо, хто цэ е?» — они пристально рассматривали друг друга. Затем он поставил чемоданчик на землю, подошел, хромая, к Марии и Оксане и сказал:

— Ну, здрасти, дивчата. Дозвольте доложить? Судимость с меня снята, в партии восстановлен. Имею два назначения на выбор — в Харьковское ГПУ и в Криворожское. Но если вы меня примете, то зостанусь в Полтаве.

— Маты, хто цэ е? — снова нетерпеливо спросила Оксана.

— Хто? — пришла в себя Мария. — Твiй новый батько, ось хто.

«Нового батьку» Оксана не приняла. Хотя она никогда не видела родного, не сидела у него на плечах и не гордилась, как ее школьные подружки, заслугами отца перед советской властью, а, наоборот, должна была скрывать, что она дочь раскулаченного, и везде говорить и писать, будто ее отец «пропал без вести», она не приняла Кривоноса совсем по другой причине. Ей было уже одиннадцать, и все эти одиннадцать лет она была единственной и безраздельной владычицей над своей матерью и бабкой. Больше того: угловатая, конопатая, вечно в каких-то царапинах и синяках из-за лазанья с пацанами по чужим садам и зарослям камыша и бурьяна, заполонившего крутые склоны Лавчанских Прудов, она все равно была принцессой в своей хате, а когда садилась обедать с бабушкой и мамой, то сразу за бабкиной молитвой «И хлiб наш насущний даждь нам днєсь… бо Твоє є Царство і сила і слава навіки, амінь!» мать и бабушка раскладывали еду, начиная с ее тарелки. И неважно, что то были только картошка и огурцы, выращенные на своем огороде, или борщ из крапивы и бурака. Главное: ей, Ксаночке, всегда доставался первый черпак и самый вкусный кусок…

А тут вдруг невесть откуда появился мужик, который не только по-хозяйски садился во главу стола, но которому и бабуля, и маты стали накладывать первые порции. Правда, с появлением Кривоноса стол в их хате преобразился. В лагере, после того, как на лесоповале упавшим бревном ему сломало ногу, Кривонос освоил бухгалтерскую профессию и теперь устроился счетоводом в местную заготконтору по обеспечению продовольствием всех служб Полтавского аэродрома, — да, теперь на их столе кроме картошки и пустого крапивного борща появились и мясо, и гречневая каша с топленым маслом, и вареники, и клецки из настоящей пшеничной муки, и даже шоколад «Аврора», который входил в питательный рацион первых советских летчиков. А потом стараниями и давними знакомствами Кривоноса до Лавчанского тупика добралось по столбам даже электричество и радио! И теперь керосиновая лампа не чадила в потолок, а радиоточка каждый день сообщала о загнивании мирового империализма, нерушимой дружбе Иосифа Виссарионовича Сталина и Адольфа Гитлера, присоединении Восточной Польши и Бессарабии к братскому союзу советских народов и триумфальном шествии по стране стахановского движения — к 1939 году оно охватило не только всех рабочих страны Советов, но и сотрудников НКВД, которые по-стахановски перевыполняли теперь планы по арестам шпионов и врагов народа.

Прошедший лагерную закалку «новый батько» никак не комментировал эти радостные сообщения и победные марши.

Молча слушая репортаж из Брест-Литовска о совместном параде немецких и советских войск, «освободивших город от польских помещиков и капиталистов», — параде, который принимали «генералы-побратимы» выпускники Рязанского танкового училища Хайнц Гудериан и Военной академии имени Фрунзе Семен Кривошеин, — Кривонос, сжав зубами цыгарку, с каким-то злым остервенением чинил полусгнившую в конце двора беседку, посадил вокруг нее сирень и вишню, а за ними — в самом дальнем углу двора — покрыл крышей дощатый, как скворечня, нужник.

Да, как ни крути, а именно его трудами в их маленькой хате жизнь, как сказал бы товарищ Сталин, стала лучше, жить стало веселее. Однако в первый же день появления этого Кривоноса Оксану вдруг перевели из маминой кровати на раскладушку в бабушкину комнату! И по вечерам он, обняв мать за талию (а то и еще ниже!), владыкой уводил ее на «их половину» и еще закрывал за собой дверь!

А в свои одиннадцать Оксана уже знала, что это значит — и школьные подруги, и рисунки в школьном сортире давно объяснили ей, как и откуда дети берутся. И не раз по ночам, разбуженная скрипом материнской кровати и зажатыми материнскими стонами, Оксана на цыпочках подкрадывалась к их половине и прикладывалась ухом к двери. Что этот злыдень делал там с мамой, отчего она так сладко стонет и просит: «Да… да… Щэ… щэ… Нэ зупыняйся!..»?

Оксана любила мать. Нет, «любила» — это не то слово. Она обожала ее всем своим горячим маленьким сердцем. Когда они ложились вместе спать, то самым высоким, самым теплым и нежным моментом прошедшего дня была минута полного счастья — обнять маты, уткнуться головой в теплую грудь, глубоко вдохнуть медовый запах и всем худеньким тельцем прижаться к ее большому горячему телу. И так — совершенно счастливой — расслабиться и заснуть в безопасном коконе материнского тепла, чтобы утром проснуться вместе с ней, любимой…

Кривонос лишил Оксану этого счастья. Теперь там, за плотно закрытой дверью, на той же материнской кровати не Оксана прижималась к матусе, а этот хромой Кривонос. Да так крепко прижимался, что кровать скрипела и даже стукалась спинкой о стену… А потом там щелкала зажигалка, через закрытую дверь тянуло папиросным дымом, и слышен был прокуренный голос:

— Цэ чудо, шо меня в тридцатом арестовали. А кабы сейчас? Живым бы не вышел…

В старой бабушкиной хате было, если не считать холодных сеней, всего три комнаты — кухня с кирпичной печью, которую топили кизяком, дровами и углем, горница-вiтальня в три окна, прилегающая к тыльной стороне печи (здесь теперь спали бабушка и Оксана), и спальня, обогреваемая третьей стенкой печки. Под низкими, крапленными мухами потолками каждый звук, даже стрекот сверчка, расходился по всей хате.

— Тихо, — шепотом просил из спальни голос матери. — Ксанка не спит.

— Да спят они обе! — громко, в полный голос отмахивался Кривонос и продолжал о сокровенном: — За то время, шо я в лагере був, в НКВД вже три чистки було. И всех без разбору к стенке ставили…

Недослушав эти уже неинтересные ей разговоры, Оксана уходила на свою раскладушку и под громкий, с присвистом бабушкин храп долго не могла заснуть, нянча в душе сладостный материнский стон «Да… Щэ, Семен, щэ… Нэ зупыняйся!..» и обдумывая планы мести им обоим…

Между тем, с тех пор как у них поселился Кривонос, мать оставила работу поломойки в ГПУ-НКВД и расцвела, как роза из бутона — раздобрела в бедрах и груди, округлилась лицом и даже туфли себе на рынке купила — лодочки-лакирашки. Но что же он делал с ней по ночам такого, что она и днем, при дочке и матери своей, миловалась с ним, прижималась к нему то бедром, то плечом, а то ногой под столом?

Не в силах больше терпеть материнскую измену, Оксана наказала ее — вместо школы сбежала на пруд и сховалась-спряталась в прибрежных зарослях. Летом склоны холмов у Лавчанских Прудов так зарастали крапивой и высоким, выше человеческого роста, бурьяном, что даже собаки в них не совались. Но дети… Местные пацаны уже давно нашли тут обвалившиеся лазы, и теперь Оксана мстительно забилась в один из них и жадно ловила громкие крики матери, которая бегала по берегу пруда и звала: «Оксана! Ксана! Убью засранку!..» Нет, Ксана не вышла на эти крики, не отозвалась. И только к вечеру, проголодавшись, тихо пробралась к своей хате и, помня, что мать собиралась убить ее, выдрать, как сидорову козу, укрылась, зареванная, в беседке, отремонтированной Кривоносом. А мать — даже не ударила! А села рядом, обняла и прижала к себе, да так, что у Оксаны слезы брызнули из глаз, всю мамкину блузку намочили…

С тех пор за обедом и ужином Оксана ревниво, а порой и кокетливо поглядывала на своего «нового батьку». Она входила ту пору, когда девочки еще неосознанно становятся конкурентками своим матерям.

Однако «батькой» Оксаны сорокалетний Кривонос пробыл недолго.

На рассвете 22 июня 1941 года они проснулись от ужасного грохота. Никогда, даже в самую ужасную грозу, земля так не сотрясалась и небо так не гремело. Испуганно выскочив из хаты, они увидели, как несколько самолетов со свастикой на крыльях с надсадным воем ныряют с неба в пике на соседний аэродром. А у земли, на выходе из пике, от них отрываются тупорылые черные бомбы и летят на склады горюче-смазочных материалов и на прижавшиеся к бетонным стоянкам советские Пе-2 и Як-1 — бомбардировщики и истребители. И тут же — жуткие, ужасающие взрывы, столбы пламени и черного дыма, ошметки стали и алюминия. От каждого взрыва сотрясались все полтавские хаты и садовые деревья усыпали землю неспелыми плодами.

— Немцы! Фашисты! — орал полуголый, в одних трусах, Кривонос. В ярости он бил искривленной ногой по забору и уже не сдерживал в себе все, что за лагерный срок накопил к товарищу Сталину: — Мудак, бля! Сука! Бандит кавказский! Знал же, что нападут, а приказал снять пушки со всех самолетов! Нам даже стрелять нечем!

А фашистские самолеты продолжали с воем пикировать на аэродром и совершенно беспрепятственно гвоздить и гвоздить его бомбами.

И так было повсеместно! Помня, как легко досталась большевикам власть в поверженной Германией России и ожидая подъема революционной ситуации в поверженной Гитлером Европе, Сталин всячески способствовал его триумфальным наступлениям — танки Хайнца Гудериана катили по Франции на советском топливе (в 1941 году СССР поставил немцам 232 000 тонн нефти); немецкие бомбы, которые сровняли с землей Роттердам, были начинены советским пироксилином, а во время гитлеровского блицкрига в Норвегии, Голландии и Бельгии Германия получила от СССР 23 500 тонн хлопка, 50 000 тонн марганцевой руды, 67 000 тонн фосфатов, 4000 тонн каучука и 600 килограммов платины. «В мирное время невозможно иметь в Европе коммунистическое движение, сильное до такой степени, чтобы большевистская партия смогла бы захватить власть, — просвещал Сталин членов своего Политбюро в августе 1939 года. — Диктатура этой партии становится возможной только в результате большой войны. Мы сделаем свой выбор, и он ясен. Мы должны принять немецкое предложение и вежливо отослать обратно англо-французскую миссию. Первым преимуществом, которое мы извлечем, будет уничтожение Польши до самых подступов к Варшаве, включая украинскую Галицию…» И сразу после этого, в сентябре 1939 года, когда немецкие подводные лодки топили английские лайнеры, а Британия объявила морскую блокаду Германии, СССР напал на Польшу и открыл Гитлеру право транзита через свою территорию товаров для торговли с Ираном, Афганистаном и странами Дальнего Востока. «Ожидая своего часа, СССР будет оказывать помощь нынешней Германии, снабжая ее сырьем и продовольственными товарами… В побежденной Франции… — продолжал прогнозировать вождь, — коммунистическая революция неизбежно произойдет, и мы сможем использовать это обстоятельство для того, чтобы прийти на помощь Франции и сделать ее нашим союзником. Позже все народы, попавшие под “защиту” победоносной Германии, также станут нашими союзниками. У нас будет широкое поле деятельности для развития мировой революции».

Действительно, если ради русской революции Ленин помог немцам сокрушить царскую Россию, то почему бы теперь «для развития мировой революции» не помочь Гитлеру сокрушить Францию и Англию? И, «ожидая своего часа», Сталин к лету 1941 года довел советские поставки зерна в Германию до максимума — 208 000 тонн! Таким образом, даже во время наступления на СССР немецкие солдаты жрали советский хлеб! А оболочки пуль, которыми они убивали наших солдат, были отлиты из советского медно-никелевого сплава — накануне войны немцы получили от СССР 8340 тонн этого металла! Но и это не все! 18 июня 1941 года, то есть за четыре дня до гитлеровского вторжения, вся артиллерия Красной армии стала по приказу Сталина переходить на летнюю смазку, для чего с самолетов сняли пушки и пулеметы и разобрали даже орудия ПВО. Именно в те дни, когда радио на всю страну пело «Если завтра война… если темная сила нагрянет…», небо над страной оказалось без всякого прикрытия, и всего за трое суток — с 22 по 24 июня 1941 года — немецкие бомбардировщики беспрепятственно уничтожили все военные аэродромы и 4317 боевых самолетов! После чего пилоты люфтваффе легко перешли к уничтожению советских военных заводов и железнодорожных узлов. В Полтаве они разбомбили электростанцию, паровозное депо и машиностроительный завод.

Во время самой первой бомбежки Оксана с бабушкой, визжа от страха, сиганули в подпол и укрылись там под его деревянной крышкой. Но в подполе оказалось еще страшнее — темно, глиняные стены трясутся и трескаются от близких взрывов, а когда кринки с молоком и сметаной грохнулись с полки и разбились, Оксана в ужасе решила, что это бомба попала в дом, и закричала так, что… вдруг стало совершенно тихо. Просто тихо и все. И совсем не страшно. Правда, странно, что мама, отбросив деревянную крышку подпола, открывает рот и, наверное, зовет их с бабушкой выходить, но она, Оксана, ничего не слышит и почему-то ничего не может сказать.

Так товарищ Сталин второй раз вмешался в судьбу неизвестных ему Марии и Оксаны — из-за его союза с Гитлером тринадцатилетняя Оксана оглохла и онемела во время немецкой бомбежки на рассвете 22 июня 1941 года. Правда, глухота через несколько дней прошла, и слух вернулся, а вот немота осталась. И сколько не пытались мама, бабушка и Кривонос выпросить у нее хоть слово, Оксана только давилась онемевшим горлом и не могла выдавить из себя ни звука.

Через неделю, 28 июня, Семена Кривоноса вызвали в Полтавский горком партии и, как офицера запаса, направили, несмотря на хромоту, политруком на паровозоремонтный завод для ударного строительства бронепоезда. Через полтора месяца бронепоезд был готов, на паровозе и четырех вагонах белыми аршинными буквами было выведено гордое имя «Маршал Буденный». Утром 15 августа на перроне Южного вокзала духовой оркестр Полтавской музыкальной школы играл «Гремя огнем, сверкая блеском стали, пойдут машины в яростный поход, когда нас в бой пошлет товарищ Сталин, и первый маршал в бой нас поведет!». После чего секретарь Полтавского горкома сказал с паровоза короткую речь «за геройскую победу над проклятым врагом», спрыгнул на землю и дал отмашку машинисту. Кривонос обнял мать Оксаны, поцеловал ее в губы, потрепал Оксану по волосам и запрыгнул на подножку уходящего бронепоезда.

— Семен, ты ж инвалид, навищо ты йдеш? — умоляла Мария, идя рядом и держа его за руку.

— Так я ж построил цэй бронепоезд! — объяснил он и выдернул руку.

А через три дня, 18 августа 1941 года, в районе станции Анновка бронепоезд «Маршал Буденный» был в упор разбит немецкой артиллерией. Политрук-комиссар Семен Кривонос погиб от прямого попадания снаряда.

Но полтавчанки, проводившие бронепоезд на фронт, еще не знали о гибели своих мужей и братьев. По решению горкома партии все полтавчане и даже подростки — 83 700 человек — были призваны на строительство оборонительных сооружений — траншей и дзотов для пушек и пулеметов. При этом каждый мобилизованный был обязан иметь при себе лопату, топор, две пары белья, теплую одежду, а также кружку и ложку. Правда, бабушке Фросе ничего этого не понадобилось — 25 августа, в первый же день работ, когда на западной окраине города Мария, Оксана и другие женщины копали яму для пулеметного дзота, бабуля, тихо помолившись, легла на дно свежевыкопанной траншеи и уже не встала…

Да и вся эта каторжно-патриотическая работа женщин, стариков и детей оказалась зряшной — в августе 1941 года, когда Сталин запретил эвакуацию Киева и приказал войскам Юго-Западного фронта стоять насмерть, немцы просто смели (или рассеяли) четыре армии этого фронта численностью в 700 000 человек и беспрепятственно двинулись дальше. Да, в первые два месяца войны только на отдельных участках — Брестская крепость, Могилев и еще нескольких — немцы наткнулись на сопротивление. А в целом, всюду царил такой хаос и такое бегство и дезертирство, что фашисты сквозняком летели до Смоленска и Ельни, говоря «впереди нет врага, а позади нет тыла» — обозы с продовольствием даже не успевали за их войсками. Тем, кто хочет убедиться в «гениальности» нашего «эффективного менеджера», готовившего страну к мировой революции песнями «Броня крепка и танки наши быстры» и обещаниями «сокрушить врага могучим ударом», полезно сравнить всего две цифры официальной статистики: на момент нападения на СССР «боевой и численный состав вооруженных сил фашистской Германии составлял 5,2 млн человек», а «личный состав, находившийся в советских вооруженных силах — 5,68 млн человек». И затем прочесть докладную Леониду Брежневу маршала Ивана Конева, опубликованную его писарем: «За три дня, к 25 июня, противник продвинулся в глубь страны на 250 километров. 28 июня взял столицу Белоруссии Минск. Обходным маневром стремительно приближается к Смоленску. К середине июля из 170 советских дивизий 28 оказались в полном окружении, а 70 понесли катастрофические потери. В сентябре этого же 41-го под Вязьмой были окружены 37 дивизий, 9 танковых бригад, 31 артполк Резерва Главного командования и полевые Управления четырех армий. В Брянском котле очутились 27 дивизий, 2 танковые бригады, 19 артполков и полевые Управления трех армий. Всего же в 1941-м в окружение попали и не вышли из него девяносто две из ста семидесяти советских дивизий, пятьдесят артиллерийских полков, одиннадцать танковых бригад и полевые управления семи армий».

Поскольку от этих цифр рябит в глазах, вот более литературное свидетельство из книги Константина Симонова «Сто дней войны»: «Они [немцы] успели за двадцать девять дней войны пройти по прямой с запада на восток 650 километров… Стремительно прорвавшись от Шилова к Смоленску и от Быхова в тылы наших 13-й и 4-й армий, немцы совершенно внезапно для армий Резервного фронта в ряде пунктов выскочили туда, где эти армии еще только-только заканчивали занятие оборонительных рубежей… Бои в районе Ельни [310 км от Москвы] были тяжелыми… Бесконечные потоки беженцев, гражданского населения с запада на восток стекались с широкого фронта к Соловьевской переправе. Это были старики, подростки, женщины с котомками за плечами и детьми на руках. Переправа никакого прикрытия с воздуха не имела. Поэтому фашистские летчики с бреющего полета расстреливали людские потоки, а переправу непрерывно бомбили… Жутко и обидно было смотреть на это… Жутко — от варварства немецких летчиков, а обидно — как же мы смели это допустить, почему же мы не можем защитить свой народ? Мне и сейчас еще видятся: окровавленная умирающая женщина, чуть вылезшая из воды на берег, а по ней ползает грудной ребенок, тоже окровавленный, а рядом с оторванной ногой истекает кровью трех-четырехлетний ребенок…»

Думаю, даже трех этих цитат достаточно, чтобы убедиться, как с первых дней войны кремлевский «эффективный менеджер» бездарно и преступно обрек на гибель миллионы наших отцов и дедов — в среднем по 20 869 человек в сутки выбывало из строя Красной армии. Из них около 8 тысяч человек — безвозвратно…

Впрочем, Константин Симонов, которого я имел удачу видеть в «Литературной газете» в пору своей журналистской юности, был в первые дни войны на Западном фронте. А действие моей повести разворачивается южнее, на Украине…

Почти все, кто остался на завоеванной немцами Украине, приняли их, как освободителей от сталинского режима, подарившего стране гражданскую войну, продразверстку, карточную систему, ГУЛАГ и такой голодомор, что в 1933 году люди на Украине доходили до людоедства, а кое-где даже матери поедали своих детей. «Пусть будут немцы, только бы не Советы — хуже все равно не будет», — было общим мнением тех дней. Зная об этом, Гитлер в своем «Обращении к украинскому народу», которое тысячами листовок сыпалось с неба перед вступлением немецких войск, пообещал «всем подневольным трудящимся народам Советского Союза принести на их землю социальную справедливость, порядок, хлеб и настоящий социализм». И теперь пожилые крестьянки падали на колени перед проезжавшими в машинах и на мотоциклах немецкими офицерами-освободителями и целовали им ноги. На окраине Полтавы группа девчат в белых вышитых блузках и двое парней в цветастых украинских сорочках поднесли хлеб-соль немецким арьергардным мотоциклистам. На улице Фрунзе, по которой немцы вошли в Полтаву, стояло настоящее ликование. Люди дарили пришедшим солдатам только что награбленные детские игрушки, цветы, пестрые косынки. Кепки и шапки радостно взлетали в воздух, люди кричали «Ура!», многие крестились. В газете «Лохвитское слово» украинский поэт Яков Вышиваный опубликовал оду «Адольфу Гітлеру», в ней говорилось:

В спешно открываемых церквях священники возглашали: «Настал день, ожидаемый народом, который ныне воскресает из мертвых там, где мужественный германский меч успел рассечь его оковы… Древний Киев светло торжествует свое избавление как бы из самого ада преисподнего. Освобожденная часть народа повсюду уже запела “Христос Воскресе!”».

Поняв силу духовенства на завоеванных землях, немцы не только разрешали открытие православных храмов, но и финансировали их восстановление. В 1941–1942 годах с помощью немцев на захваченных ими территориях было открыто больше семи с половиной тысяч церквей, в которых священники и толпы прихожан ежедневно совершали молебны «о даровании Господом сил и крепости германской армии и ее вождю для окончательной победы над советским адом…»

Как я уже написал, летом склоны холмов у Лавчанских Прудов зарастали крапивой и бурьяном выше человеческого роста и так густо, что даже собаки в них не совались. Найти среди этих зарослей обвалившиеся лазы не то в пещеры, не то в древние, времен Первой мировой войны, землянки было почти невозможно. Но во время походов Марии и Оксаны на стирку к Северному пруду Оксана показала матери несколько лазов, где она пряталась, когда «сбежала из хаты». А потому землянка, которую они выбрали, была лишь снаружи похожа на кротовью нору. А в глубине, в двух метрах от узкого лаза, эта нора расширялась и поднималась в маленькую, но сухую и никакими дождями не заливаемую пещеру.

За три ночи Мария и Оксана вручную, без всяких лопат, расширили этот лаз так, что смогли протащить в него бабушкин матрац, а потом вновь засыпали дерном и землей настолько, что лишь девчоночья худоба позволяла Оксане протиснуться внутрь. И это действительно спасло ее от угона в Германию — уже с октября 1942-го немцы, взбешенные своим отступлением от Москвы, ожесточенным сопротивлением Ленинграда и Сталинграда, стали открыто грабить «освобожденную» Украину («Вы не можете даже представить, сколько в этой стране сала, масла и яиц!» — объявил немцам Герман Геринг). Зондеркоманды облавами прочесывали каждый квартал и сгоняли молодежь на призывные пункты для отправки в Германию. Всех, кто пытался укрыть своих детей от «добровольного призыва», карали огромными денежными штрафами и изъятием живности — свиней, гусей, кур…

Правда, каким-то совершенно непостижимым образом слухи о каждой предстоящей облаве облетали город быстрей колонны немецких грузовиков и мотоциклов. Точнее — немцев выдавала их европейская организованность. Когда у зданий гестапо, полиции или гебисткомендатуры раздавался рев сразу двух десятков моторов, то тут же взлаивали все дворовые собаки не только на ближайших улицах, но и дальше, вплоть до окраин. И полтавчане спешно прятали своих детей в сараях, погребах и на чердаках, а Мария бегом отправляла Оксану в нору-землянку у Лавчанского Пруда.

Поначалу эта игра даже нравилась Оксане. Лежишь себе в темной пещерке и вспоминаешь довоенную жизнь. Песни из любимых фильмов «Вратарь», «Дети капитана Гранта», «Искатели счастья», «Волга-Волга»… Или: «В парке Чаир распускаются розы, в парке Чаир расцветает миндаль…» Конечно, петь у немой Оксаны не получалось даже в темной пещере — слова застревали в горле. Но мычать «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…» — это она могла, ведь никто ее мычанье не слышал.

В начале ноября выпал первый снег, а в конце ударили морозы. Отлеживаться в холодной землянке Оксане стало невмоготу даже во время облав. Вместе с матерью она перетащила туда почти всю теплую одежду, которая была в хате, но что у них было? Еще до того, как Мария бросила работу и лишилась самой высокой зарплаты, которую немцы платили наемным украинцам — 850 советских рублей в месяц, она регулярно продавала на рынке все ценное, что было в хате — свою и покойной матери одежду. Потому что иначе было не выжить — хлеб на базаре стоил 100 рублей за кило, сало и масло –1500 рублей за кило, молоко 50 рублей за литр, а яйца 10 рублей за штуку. И рынок на всю Полтаву был один — все тот же Центральный, рядом с церковью между улицами Шевченко и бывшей Чапаева. Там стояли ряды деревянных прилавков, за которыми хамоватые перекупщики торговали привезенными из деревень и сел шматами сала и свинины, яйцами и мороженым молоком, а также сивушным самогоном и подсолнечным маслом в разлив. А вокруг было море нищих и полунищих стариков и старух, которые пытались с рук продать свою одежду, постельное белье, посуду и даже иконы. Ну, кто из них мог купить себе килограмм сала или хлеба? Даже для детей люди все покупали микроскопическими дозами. Сало и масло — кусочками не больше спичечного коробка, а хлеб ломтями толщиной в палец. Причем хлеб этот больше чем наполовину состоял из сушеного и толченого каштана…

Две старые бабкины кофты да пара ее же порванных чулок не могли в пещере согреть Оксану даже при первых заморозках. Стуча зубами, она приползала в хату еще до того, как Мария спускалась за ней после облавы. Дрожа всем телом, Оксана забиралась в кровать, Мария тут же ложилась к ней, обнимала, прижимала к себе. Экономя собранный летом хворост и заготовленный кизяк, печь они еще не топили. Поскольку летом немцы отняли у полтавчан и увезли в Германию чуть ли не всех коров и лошадей, с улиц почти исчезли коровьи и лошадиные плюхи, и уже не из чего было готовить кизяк — основное зимнее топливо.

Унося на рынок свое последнее богатство — туфли-«лакирашки» и фетровые ботики, Мария не знала, на что она их выменяет — на десяток картофелин или на хлеб. Но повезло — с осени сорок второго немцы подтянули на Восточный фронт своих союзников венгров, румын и итальянцев, которые не столько воевали, сколько спекулировали на рынках папиросами, шнапсом, сахарином, шоколадными конфетами и граммофонными пластинками. За полбуханки хлеба «лакирашки» Марии ушли румынскому сержанту для его юной подруги-полтавчанки, а ботики за сахарин стал торговать для своей дивчины итальянский солдат.

— Жидовские? — примеряя ботики, спросила у Марии эта дивчина.

— Чому жидовские? — обиделась Мария. — Мои. Надеть?

— Та ни! — сказала дивчина и потопала ботиками, как копытами, в подмерзшую землю. — Антонио, я хочу цю обувку!

Антонио смерил глазами ядреные бедра и груди своей дивчины и щедро вручил Марии аж полукилограммовый пакет сахарина!

Но это не решило проблему утепления Оксаны для укрытия в ее пещере. Лежа ночью в обнимку с дочерью, Мария гадала, что еще, кроме материнской иконы, она может снести на рынок, как вдруг услышала очередную, за Прудами, пулеметную стрельбу. И только теперь поняла, что имела в виду дивчина итальянца Антонио, когда спросила про ботики, не жидовские ли они. Конечно, Мария и раньше слышала, что многие торговки сбывают на рынке посуду, одежду, постельное белье и даже мелкую мебель из брошенных еврейских домов и квартир. Но теперь…

Как всегда, стрельба за Пушкаревкой смолкла еще до полуночи. Вся Полтава уже знала, что это значит: на бывшем армейском стрельбище, в траншее, названной по-украински «яром» и вырытой евреями перед расстрелом, появились свежие трупы.

Мария, однако, прождала без сна еще часа три и только после этого встала, бесшумно и на ощупь надела старую вытертую кацавейку, шерстяной платок и холщовую юбку, навернула на ноги оставшиеся от Кривоноса портянки и обула резиновые чуни. Для крепости плотно обвязала эти чуни веревочками-шнурками и, прихватив все тот же мешок, в котором носила из ГПУ-НКВД-гебисткомиссариата мужское белье и одежду для стирки, тихо, чтоб не разбудить дочь, вышла из хаты.

В конце ноября Полтаву уже подмораживает всерьез — минус 10, а то и минус 15 по Цельсию. Но крытые соломой и изморозью соседские хаты не курились дымками печных труб — соседи тоже экономили топливо на декабрь, январь и лютый февраль. Осторожно ступая скользкими чунями по хрупкой наледи и снегу, Мария вышла за калитку и темными переулками пошла в обход Лавчанского Пруда к Пушкаревскому стрельбищу. Зимой светает поздно, и в пять утра было еще темно. Но уже в Пушкаревке Мария увидела несколько темных фигур, которые с разных сторон тоже пробирались к Яру. Издали, в холодной ночной темноте, эти согнутые и мелко семенящие фигуры напоминали крыс, спешащих к поживе. Да и сама Мария была сейчас похожа на такую крысу.

А когда, оскальзываясь, падая и поднимаясь, эти крысолюди спустились к Яру, оказалось, что они здесь не первые. На всем протяжении километрового рва, заваленного зокоченевшими голыми и полуголыми, объеденными волками трупами и трупиками, и еще одетыми, только несколько часов назад расстрелянными людьми, хищно копошились два десятка полтавских баб. Немцы спускаться к расстрелянным брезговали, забирали только брошенные ими чемоданы, узлы, котомки и уезжали. И теперь со свежих трупов бабы, в первую очередь, снимали обувь — евреи, ясное дело, босыми никогда не ходили. Туфли, ботинки, сапоги и детские валенки не были порчены пулями, а бурые пятна крови легко отмоются. Труднее было стаскивать с покойников пальто, куртки, платья и нательное белье — руки и ноги у замерзших трупов не гнулись, а пропитанная кровью одежда примерзла к телам. Но опытные женщины, пришедшие сюда не впервой, были запасливо вооружены ножами и ножницами и умело спарывали все, что иначе нельзя было ни стянуть с трупов, ни содрать. А Мария пришла с голыми руками. Но и ей в это утро достались женские меховые ботинки, три совершенно целых драповых юбки, одна кроличья горжетка и два ратиновых пальто (правда, травленных пулеметными очередями, но ведь дыры можно и залатать).

Поскольку немцы вылавливали жидов не только в Полтаве, но и в окрестных селах, расстрелы в Яре происходили не реже одного раза в неделю. Таким образом, уже в январе 1943-го Оксанина пещера утеплилась ратином и драпом от пальто, а также кроличьими и даже лисьими горжетками. Лежа на этом теплом богатстве, можно было снова вспоминать: «В парке Чаир распускаются розы…»

И еды у них с мамой тоже прибавилось — жидовскую обувь, а также отстиранную и залатанную одежду Мария выменивала на рынке на продукты. Зимой, особливо в январе при тридцатиградусных крещенских морозах, теплая жидовская одежда и обувь шли на рынке не хуже украинского самогона и немецкого шнапса, и Мария баловала свою немую доченьку даже замерзшими как лед тарелками настоящего коровьего молока.

ПОДМОСКОВЬЕ, КУБИНКА. 18 октября 1943 года

18 октября 1943 года на подмосковном военном аэродроме «Кубинка» стояли, всматриваясь в низкое и уже по-зимнему хмурое небо, председатель Совета народных комиссаров СССР и по совместительству нарком иностранных дел Вячеслав Молотов и его заместители Иван Майский, Максим Литвинов и Андрей Вышинский.

Молотову (он же Скрябин) было пятьдесят три, Майскому (он же Ян Ляховецки) и Вышинскому (он же Анжей Выжински) — по шестьдесят, а Литвинову (он же Меер Валлах) — шестьдесят семь. Все четверо приехали сюда сразу после полудня и, кутаясь в черные драповые пальто с каракулевыми воротниками, уже второй час топтались на подмерзающем летном поле, почти не разговаривая друг с другом. За ними, поглядывая на часы, томились и покорно стыли на сырой октябрьской промозглости их помощники, а также рота Кремлевского парадного полка, музыканты Краснознаменного духового оркестра Красной армии и кинооператор Центральной студии кинохроники Борис Заточный с кинокамерой «Конвас-1» на штативе. Ни гренадерского роста кремлевские солдаты в парадных шинелях, ни музыканты с их трубами и барабанами, ни фронтовик Заточный (под распахнутым полушубком на его гимнастерке поблескивал орден Красной Звезды) не знали и не спрашивали, ради встречи каких гостей советского правительства их привезли сюда из Москвы. При этом всем смертельно хотелось курить, но поскольку команды на перекур не было, никто не решался закурить в присутствии знаменитых членов правительства.

Конечно, столь высокое начальство могло укрыться от холода в диспетчерской службе аэропорта или в штабе местного истребительного авиаполка. Но Молотову, самому молодому, но самому близкому к Сталину члену советского правительства, доставляло тайное удовольствие мурыжить на морозном ветру этих двух поляков и еврея, каждый из которых щеголял свободным знанием иностранных языков и давно зарился на его, Молотова, место по правую руку от Хозяина. Мерзавец Валлах-Литвинов, спекулируя своими дореволюционными заслугами перед партией и дружбой с Лениным, еще в 1930-м выжил из Наркомата по иностранным делам Георгия Чичерина, добился признания СССР Америкой и потащил советское правительство на сближение с Англией и США. Но с 1933-го Сталин стал восхищаться Гитлером, возмечтал заключить с ним союз, и Молотов подсказал Хозяину, что, если мы хотим задружить с фюрером, то в первую очередь нужно убрать еврея с должности Наркома по иностранным делам. После чего доложил на заседании ЦК, что Литвинов запрудил дипломатическую службу бывшими троцкистами и интеллигентским гнильем, лебезящим перед Западом. Умник Литвинов тут же понял, откуда ветер дует, струсил и сам написал заявление об отставке. Так Молотов стал по совместительству еще и наркомом по иностранным делам. А Максим Литвинов-Валлах… Хотя в те времена, когда юный Сталин грабил для партии кавказские банки, а Валлах ловко сбывал во Франции экспроприированные им банкноты, теперь за связи с троцкистами этого же Литвинова ждали пыточные подвалы Берии. Но тут грянула война, Сталину для получения американской помощи по ленд-лизу срочно понадобились личные контакты этого еврея с Черчиллем и Рузвельтом, и Хозяин отправил его послом в США. Там Литвинов превзошел самого себя — страшась подвалов Лубянки, не только добился распространения ленд-лиза[2] на СССР, но и получил для СССР заем в миллиард долларов! Микоян сказал Сталину, что Литвинов буквально спас этим страну, и Хозяин назначил его Молотову в заместители. Но не в знак благодарности, конечно, а на случай его дальнейших полезных контактов с Рузвельтом и Черчиллем…

Иван (Ян) Майский (Ляховецкий). Этот, вообще, меньшевик и бывший министр Временного правительства, а затем и министр в правительстве адмирала Колчака. После разгрома адмирала Красной армией Майскому удалось каким-то образом перескочить в большевики, и с тех пор он из кожи лезет вон, чтобы всех «перебольшевичить» — выступил свидетелем на процессе эсеров, пролез, пользуясь знанием английского, в Наркоминдел и стал сначала советским полпредом в Финляндии, а потом и послом в Великобритании. В прошлом, 1942 году Черчилль, находясь в Москве, даже похвалил Майского Сталину. Но Хозяин всем знает цену и сказал Черчиллю: «Он слишком болтлив и не умеет держать язык за зубами». И вот этого болтуна он, Молотов, вынужден ради временной дружбы с Англией тоже держать своим заместителем в Наркоминделе!

Наконец, Андрей Вышинский. Этот польский хорек самый опасный. Шляхтич по рождению, юрист по образованию, меньшевик по партийному прошлому, он в 1908 году угодил за свои революционные речи в бакинскую тюрьму и случайно оказался в одной камере со Сталиным. Конечно, в 1920-м, когда стало ясно, чья власть в стране, он вышел из меньшевистской партии, переметнулся к большевикам и тоже «перебольшевичил» всех — заблистал прокурорскими речами на знаменитых политических процессах 1936–1938 годов. «Вся наша страна, от малого до старого, ждет и требует одного: изменников и шпионов, продавших врагу нашу Родину, расстрелять как поганых псов!.. Пройдет время. Могилы ненавистных изменников зарастут бурьяном и чертополохом, покрытые вечным презрением честных советских людей, всего советского народа. А над нами, над нашей счастливой страной, по-прежнему ясно и радостно будет сверкать светлыми лучами наше солнце. Мы, наш народ, будем по-прежнему шагать по очищенной от последней нечисти и мерзости прошлого дороге, во главе с нашим любимым вождем и учителем — великим Сталиным — вперед и вперед к коммунизму!» Вот какие речи умеет задвигать этот шляхтич! И этим он смертельно опасен, этим елеем он уже вымаслил свой путь к сердцу вождя, который и назначил его заместителем Молотова в Совете народных комиссаров.

Понятно, что все трое не спят по ночам, мечтая и планируя занять кресло своего начальника. Но хрена им лысого! Должности и звания могут меняться в зависимости от политической обстановки, а вот близость к Вождю… Он, Молотов, завоевал ее не лестью и болтовней, а еще в эпоху продразверстки реальными делами на Украине и своим знаменитым девизом «Нужно так ударить по кулаку, чтобы середняк перед нами вытянулся!»…

Тут, прервав мысли Вячеслава Михайловича, молодой кинооператор в армейском полушубке и кожаном авиационном шлеме вдруг подбежал к своей кинокамере на трехногом штативе, сдернул с нее темную плащ-палатку, круто развернул камеру на восток, в небо и тут же нажал кнопку «мотор». Все невольно посмотрели туда же, куда он направил свой объектив. А там из ватно-серых облаков уже выскользнул и направился к аэродрому немыслимый по тем временам красавец — четырехмоторный «боинг-24», серебристый гигант с тридцатипятиметровым размахом крыльев.

— Бля! — не сдержал Вячеслав Михайлович завистливого междометия.

— Новенький, их только начали выпускать, — сказал всезнающий Литвинов. — Исаак Ладдон конструктор.

— В Сан-Диего собирают, — уточнил Майский.

— Но какого хрена он с востока выскочил? — заметил профессионально подозрительный Вышинский.

— Москву обозревали, — предположил Литвинов.

И не ошибся: проделав из Англии кружной, через Тегеран и Баку, перелет на высоте 8000 метров, командир В-24 намеренно облетел сначала Москву, чтобы показать ее своим хозяевам — новому американскому послу в СССР Авереллу Гарриману и его дочери Кэтлин, а также их именитым друзьям: американскому государственному секретарю Корделлу Халлу и генерал-майору Джону Дину, руководителю новоучрежденной американской Военной миссии в Москве. Конечно, при виде русской столицы все они и сопровождавшие их гражданские и военные помощники тут же прильнули к иллюминаторам. Да и было на что посмотреть: купола древних кремлевских соборов, накрытые военной маскировкой, знаменитый Большой театр с закрашенным серо-зеленой краской фасадом, извилистая Москва-река, Красная площадь с закамуфлированным собором Василия Блаженного, прямые и не очень прямые улицы, разбегающиеся от Кремля. Здесь, в этих домах и на этих улицах, им предстояло жить и работать, координируя с советским руководством все свои союзнические операции по разгрому гитлеровской Германии.

Сияя белоснежно лакированным фюзеляжем с голубой каймой под иллюминаторами и надписью «UNITED STATES OF AMERICA», В-24 мягко спустился с небес и с форсом присел на посадочную полосу сначала на задние колеса шасси, а затем на невиданное доселе переднее колесо под своей носовой частью. Таких колоссальных — четырехмоторных! — воздушных лайнеров еще не видели в СССР, и восхищенный оператор ни на секунду не выпускал эту красоту из визира своей кинокамеры, плавной панорамой сопроводил «боинг» до стоянки. Там его уже поджидали два аэродромных техника с новеньким трапом, специально приготовленным под высоту заокеанского монстра.

Конечно, всех важных персон, которые стали спускаться по трапу — Корделла Халла, Аверелла Гарримана и Джона Дина — Молотов, Майский, Литвинов и Вышинский знали по встречам в Лондоне, московским переговорам по ленд-лизу, их прошлогоднему приезду в Москву вместе с Черчиллем и по разработкам советской разведки. Семидесятитрехлетний госсекретарь Халл — бывший председатель Демократической партии США, ближайший друг и соратник Рузвельта и антисемит: в 1939 году использовал все свое влияние, чтобы запретить сотням еврейских беженцев из гитлеровской Европы сойти с корабля «Сент-Луис» в США, в результате чего им пришлось вернуться в Европу, где они и погибли.

Аверелл Гарриман — наследственный миллионер, железнодорожный магнат и банкир, главный переговорщик по ленд-лизу, «верный», как он сам себя называет, «офицер своего президента» и активный сторонник сближения Рузвельта и Сталина, которого он считает «тайным демократом». После разгрома Гитлера мечтает вернуть себе польские предприятия — химические заводы, фарфоровую фабрику, цинковую шахту и угольно-металлургический комплекс, которые принадлежали ему до войны. По сообщению советской резидентуры, в Лондоне с ним произошел пикантный случай. Как специальный посланник Рузвельта в Англии и руководитель помощи СССР по ленд-лизу, он был на лондонском светском банкете, когда случилась очередная немецкая бомбежка. Конечно, свет тут же погас, и все гости немедленно спустились в бомбоубежище. Только пятидесятилетний Гарриман, уже пятнадцать лет женатый вторым браком, позволил двадцатилетней Памеле Дигби-Черчилль, подруге своей дочери Кэтлин, увести себя совсем в другую сторону, в глубину темного хозяйского дома. После короткого брака с Рэндольфом Черчиллем, сыном Уинстона Черчилля, эта Памела — рыжая, голубоглазая и а-ля наивная простушка — слыла чуть ли не главной сексуальной львицей Лондона. Чем она и Гарриман занимались в темном доме под грохот взрывов ФАУ-1, никто, конечно, не видел, но когда бомбежка закончилась и гости поднялись из бомбоубежища в дом, навстречу им вышли Гарриман и Памела. Глаза у Памелы счастливо сияли, как сияют глаза у женщин только после мощной мужской бомбежки. А усталый, с растрепанной прической Аверелл на ходу застегивал фрак. Немедленно вслед за этим невинным происшествием Гарриман помог дочке и ее подруге Памеле, которая была на два года младше Кэтлин, снять на двоих лондонскую квартиру, что отлично маскировало его частые, якобы к дочери, визиты к Памеле. И эти визиты продолжались до самого отлета Гарримана в Москву, куда его дочь Кэтлин прилетела с ним, как корреспондентка Hearst’s International News Service и Newsweek magazine[3].

Джон Рассел Дин — твердый орешек. В 47 лет генерал-майор и секретарь Объединенного комитета начальников штабов американской армии, известный своим невозмутимым характером и блестящими организационными способностями. Именно за эти качества Рузвельт и выбрал его на должность руководителя американской Военной миссии в Москве, миссии, которая должна курировать все американские поставки по ленд-лизу и координировать совместные боевые операции американских, британских и советских войск на суше, в воздухе и на море. Для этой работы Дин подобрал в свою команду cream of the cream, лучших специалистов — бригадного генерала Уильяма Криста, адмирала Клоренса Олсена, генерал-майора Сидней Спалдинга и еще три десятка молодых ассистентов и помощников.

Едва гости ступили с трапа на землю, их ошеломил духовой оркестр. Он играл… «Интернационал»! Правда, этот советский гимн никто вслух не пел, но кто же не знает слов: «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов!..» Впрочем, судя по беззвучно шевелящимся губам Майского и Литвинова, они пели по-французски, в оригинале:

И прибывшим было совершенно ясно, что обещали им принимающие хозяева СССР:

Особенно «импонировали» эти слова миллионерам Халлу и Гарриману. Хотя виду они, конечно, не подавали, а стояли, замерев, с каменными лицами, что было хорошо видно кинооператору, снимавшему их крупным планом.

Правда, сразу за «Интернационалом» оркестр стал играть гимн США «Star-Spangled Banner», и гости, расслабившись и приложив правую руку к груди, мысленно запели: «O say, can you see, by the dawn’s early light, / What so proudly we hailed at the twilight’s last gleaming?.. / Whose broad stripes and bright stars, through the perilous fight, / O’er the ramparts we watched, were so gallantly streaming?..»

При этом и пожилые генералы, и их молодые помощники с любопытством присматривались к русским солдатам, парадной шеренгой застывшим у трапа самолета. Так вот с кем они теперь союзники! Высоченные и скуластые молодцы с автоматами ППШ на груди, в ладных шинелях, блестящих зеленых касках, начищенных сапогах и белоснежных перчатках. Медленно поворачивают головы, не отрывая взгляда от проходящих вдоль их строя иностранцев и пожирая глазами двадцатипятилетнюю Кэтлин Гарриман.

Дежурная речь Молотова: «Мы рады приветствовать на нашей земле наших друзей и союзников…» Кажется, подумал кинооператор, в августе 1939-го этими же словами Молотов встречал тут Риббентропа, чтобы подписать знаменитый договор о дружбе с Гитлером, договор, который позволил фюреру напасть на Англию, а СССР — на Польшу. Впрочем, ту встречу Борис не снимал, поскольку тогда он еще учился на операторском факультете ВГИКа. Но он видел и помнил ее по выпускам «Союзкиножурнала», который показывали во всех кинотеатрах страны перед началом каждого киносеанса.

Ответная дежурная речь Корделла Халла, которого Молотову переводил личный переводчик Сталина Валентин Бережков: «Мы уверены, что совместными усилиями мы разгромим нашего общего врага…»

— Караул, направо! — зычно скомандовал командир кремлевской парадной роты. — Шагом марш!

Такого слаженного, с оттягом, прусского печатного шага никогда не видел ни один из прибывших американцев, даже генерал-майор Джон Дин. Подошвы начищенных сапог в унисон взлетали в воздух на стандартную высоту 30 сантиметров и единым ударом обрушивались на землю, как того требовал ритуал, усвоенный еще при императоре Павле. Затем хозяева подвели гостей к их посольским машинам — Халла и Гарриманов к черному «Линкольну» с двенадцатицилиндровым двигателем, Дина — к новенькому кремовому «Бьюику».

Впрочем, это Борис Заточный уже не снимал — экономил пленку для съемки следующих гостей, прибытие которых ждали буквально с минуты на минуту.

— А где ваши машины? — спросил между тем Гарриман Валентина Бережкова.

— На подходе, — улыбнулся Бережков, он тоже оставался на аэродроме для встречи следующей делегации — британского министра иностранных дел Энтони Идена, советника британского правительства барона Уильяма Стрэнга, посла Великобритании в СССР барона Арчибальда Кларк-Керра и генерала Хастинга Лайонела Исмейя, советника Черчилля по военным вопросам.

Садясь с отцом в машину, Кэтлин оглянулась на помощников Джона Дина, которые направились к поджидавшему их автобусу. Точнее, на одного из них — лейтенанта Ричарда Кришнера. В свои двадцать четыре года этот Кришнер, второй пилот-штурман B-17s «Летающая крепость», уже имел восемнадцать боевых вылетов в Африке и Италии, за что получил «Крест летных заслуг» и «Пурпурное сердце». «Крестом», как известно, награждают за подвиги в воздушном бою, а «Пурпурное сердце» — особая медаль Президента за ранения, полученные в сражениях с врагами США. Сбитый над Сицилией в июле этого года, Ричард катапультировался из своей горящей «Летающей крепости» и, раненный в плечо, не только сам добрался до американских десантников, атакующих город Джела, но и дотащил до них своего ослепшего и дочерна обожженного первого пилота. Конечно, после госпиталя Ричарда отправили на штабную работу — по негласному правилу, раненных в бою и чудом избежавших смерти пилотов американские генералы, по возможности, старались больше не подвергать опасности. Но и в Объединенном комитете начальников штабов этот Кришнер был заметной фигурой — правда, не столько своими успехами в разработке авиаопераций, сколько легким характером и музыкальным талантом: чикагский джазист, он с детства играл чуть ли не на всех музыкальных инструментах и постоянно таскал с собой футляр с кларнетом, а в кармане — губную гармошку. Понятно, что такой мо́лодец пользовался успехом у всего женского персонала Объединенных штабов, и, прибыв в Лондон с командой генерала Дина, не ускользнул от внимания Кэтлин. Но, мерзавец, даже при перелете из Лондона в Москву никак не реагировал на ее пронзительные взгляды, хотя она была единственной дамой во всем самолете. Зато в первый же час полета оббегал весь самолет, нашел среди ста тридцати пяти офицеров новой Военной миссии гитариста и пианиста и выяснил у отца Кэтлин, есть ли в московском посольстве пианино и сможет ли он сколотить там небольшой джаз-банд. Заводной парень! Вот и сейчас вместо того, чтобы хоть как-то отреагировать на ее внимание, подскочил к духовому оркестру, выпросил, поставив на землю свой походный баул и футляр с кларнетом, у одного из трубачей его огромную трубу, осмотрел ее, восхитился и поговорил о чем-то. А затем остановился возле кинооператора и тычет пальцем в какой-то орден у того на груди. Неужели предлагает махнуться орденами? Впрочем, бригадный генерал Уильям Крест прервал этот контакт, позвал Ричарда в зеленый посольский автобус, куда уже сели все остальные члены делегации.

Провожая глазами отчалившие в сторону Москвы машины и автобусы американского посольства, Молотов коротким кивком подозвал к себе одного из своих помощников. Показав глазами на гиганта В-24, сказал негромко:

— Павел Анатольевич, нам нужны характеристики этой машины.

— Не беспокойтесь, Вячеслав Михайлович, — нагнулся к нему высокий стройный мужчина в штатской одежде, но с явно военной выправкой. — Видите наших техников, обслуживающих самолет? Они этим уже занимаются. Между прочим, это личный самолет Гарримана.

— Его собственный самолет? — не сдержал изумления Молотов.

МОСКВА, тот же день. 18 октября 1943 года

Москва встретила американцев хмуро — ни солнца, ни веселых лиц у прохожих, ни яркой рекламы. На Можайском шоссе и даже на улицах Трехгорки, от которых немцев год назад удалось остановить всего в тридцати километрах, еще стояли баррикады и противотанковые ежи, а также ящики с песком для тушения зажигательных бомб и зенитные орудия с женскими расчетами. Только ближе к центру все-таки появились люди — мужчины в военной форме с портфелями на кожаных ремнях через плечо озабоченно спешили куда-то по своим делам, а женщины в куртках «хаки», ватных штанах и резиновых сапогах чинили трамвайные пути и засыпали песком воронки на мостовых. Стены большинства домов потрескались, штукатурка осыпалась, обнажив арматуру. Окна в домах и витрины магазинов забиты досками или заклеены старыми газетами, а у редких открытых магазинов стоят длинные очереди пожилых людей. Все одеты кое-как, в заношенное и старое. Лица замкнутые, хмурые и осунувшиеся, молодежи и детей нет вовсе. Все это угнетало и заставляло тревожно переглядываться. Правда, когда навстречу прибывшим американцам стали попадаться грузовые «Студебеккеры», все оживились и в головных лимузинах, и в автобусе.

— Смотрите, наши грузовики!

— Но женщины за рулем…

Потом у какого-то перекрестка черный раструб громкоговорителя на телеграфном столбе что-то громко вещал по-русски. Под столбом стояла небольшая толпа и слушала, задрав головы. Водитель автобуса тоже включил радио, русский диктор победным тоном сообщал что-то оптимистическое. Посольский переводчик капитан Генри Уэр сказал:

— Это автобус нашего посольства, поэтому в нем есть радио. А у всех советских людей радиоприемники конфискованы в начале войны…

— А что по радио говорят? — спросил генерал Дин.

— Сводки с фронтов. Перевожу. Вчера на Украине советские войска вели упорные бои за город Мелитополь. Юго-восточнее города Кременчуга русские продвинулись вперед на семь километров. Севернее Киева они ведут бои на правом берегу реки Днепр. За семнадцатое октября на всех фронтах русские уничтожили сто семьдесят один немецкий танк, сбили сорок пять самолетов и уничтожили до двух тысяч гитлеровцев…

— Good! — сказал Ричард Кришнер и на губной гармошке сыграл ликующую трель в верхнем регистре.

— Но они ничего не говорят про наши победы в Италии и в Африке, — заметил генерал Крист.

— Да, — подтвердил переводчик. — У Кремля очень странная манера. Мы союзники, воюем с немцами в Европе и в Африке, шлем сюда самолеты, танки, продукты, но они об этом не говорят своему народу ни слова…

— Ничего, — сказал генерал-майор Сидней Спалдинг. — Когда мы построим тут наши аэродромы и начнем долбать с них немцев, они не смогут скрыть это от русских…

«Линкольн» привез Халла и Гарриманов на Арбат к знаменитому особняку «Спасо-хаус», резиденции американских послов с 1934 года, а «Бьюик» и автобус доставили генерала Дина с его командой в посольский особняк на Моховую улицу рядом с отелем «Националь». «Спасо-хаус», расположенный всего в миле от Кремля и получивший свое название из-за соседства со старинной церковью Спаса Преображения на песках, был в 1914 году построен в стиле ампир «русским Морганом» Николаем Второвым, но экспроприирован большевиками сразу после революции. До установления советско-американских дипломатических отношений в 1933-м в нем с далеко непролетарским шиком проживали первый Народный комиссар по иностранным делам Георгий Чичерин и другие партийные боссы. Но в 1933-м в результате поездки Литвинова в Вашингтон президент Рузвельт признал СССР, США установили с Москвой дипломатические отношения, и в 1934-м Уильям Буллит, первый американский посол в Советском Союзе, арендовал у Кремля для посольства два московских здания — «Спасо-хаус» и особняк на Моховой. С тех пор и по сей день над «Спасо-хаусом» развевается американский флаг…

Когда 18 октября 1943 года Корделл Халл и Аверелл Гарриман с дочкой Кэтлин вошли в этот особняк, Кэтлин воскликнула в ужасе:

— Oh, my God!

Действительно, состояние особняка было ужасным. На первом этаже в просторном зале приемов большие витражные окна разбиты со времен прошлогодних немецких бомбежек, стены облупилась, фрески и ампирная лепнина потолков потрескались, мебель сломана, крышка рояля пробита, и даже в апартаментах на втором этаже, где до войны останавливались американские сенаторы, — собачий холод, отопление только примусами и буржуйками.

Переходя из одного помещения в другое, Кэтлин, кутаясь в пальто, спрашивала у отца:

— Dad, what we’re going to do? [Что мы будем здесь делать?]

Но Гарриман, который был в России не впервой, только усмехнулся:

— Мы будем здесь жить, дорогая. И ты, как хозяйка, наведи тут порядок.

— Что? — изумилась Кэтлин. — Ты назначаешь меня хозяйкой «Спасо-хауса»?

— Конечно. На войне, как на войне. Мы с Корделлом будем заниматься политикой, а ты хозяйством.

— Гм! — Кэтлин выпрямилась и уже по-другому огляделась, и другой походкой пошла по «Спасо-хаусу». Достав журналистский блокнот, стала записывать в него все, что требовало ремонта в первую очередь — окна, отопление, мебель…

Но тут секретарь посла доложил:

— Мистер Гарриман, вас к телефону.

— Кто?

— Господин Молотов.

Гарриман взял трубку. На том конце провода был не Молотов, а его переводчик Павлов. Он сообщил, что председатель Совета народных комиссаров товарищ Вячеслав Михайлович Молотов приглашает господина государственного секретаря Халла, посла Гарримана и генерал-майора Дина в Кремль на советско-американо-британскую конференцию, посвященную путям и средствам ускорения завершения войны.

— А когда конференция? Завтра? — спросил Гарриман.

— Прямо сейчас, — сообщил Павлов.

— Но англичане?.. — заикнулся Гарриман.

— Они уже прибыли, — ответил Павлов.

МОСКВА, тот же день. 18 октября 1943 года

Грохот бомбовых ударов, рев истребителей и гул артиллерийской канонады сотрясал мраморный вестибюль здания Центральной студии кинохроники в Лиховом переулке в центре Москвы. Но никто из толпившихся тут военных операторов не обращал на это никакого внимания, поскольку все знали — это всего лишь озвучка кинохроники, снятой ими самими на фронтах войны. С ее самых первых дней сто восемьдесят лучших кинооператоров страны были мобилизованы Министерством обороны для съемок боевых действий Красной армии, и с той поры Студия кинохроники превратилась в круглосуточно гудящий штаб — отсюда знаменитые Роман Кармен, Илья Копалин, Виктор Доброницкий, а также еще не знаменитые кинооператоры разлетались не только по всем фронтам от Кавказа до Заполярья, но даже и за линию фронта, к партизанам. И сюда же они возвращались (если оставались живы) с коробками отснятой кинопленки, сдавали их в проявочную лабораторию, ночевали тут же, в подвале, где стояли ряды солдатских коек, перекусывали в студийной столовой, «хряпали» с друзьями по «стопарю», получали новое назначение у начальника Управления кинохроники Федора Васильченко, и — всё, «будь жив, браток!». Снова в машину, снова на аэродром, снова в какой-нибудь У-2, и — на самый передний край, в атаку. Только не с автоматом, а с американской кинокамерой «Аймо», которая видит не больше, чем на двести метров, и снимает (точнее, тянет 15 метров пленки) не дольше тридцати секунд.

Поэтому в вестибюле студии стоял постоянный гул голосов, хлопанье по плечам, едкий дым фронтовой махорки, шумная радость по поводу возвращения с фронта живого приятеля и огорченный мат по поводу новости об очередном погибшем. В этом бурном коловороте вечно куда-то спешащих и на ходу обменивающихся новостями коллег Борис Заточный переходил от одной группы к другой со странным для всех вопросом:

— Как правильно: «Хал» или «Хэл»?

— А что это?

— Не «что», а «кто». Американский госсекретарь. По-английски пишется «Hall». А по-русски как? Хал или Хэл?

— А на хрена тебе, как он пишется?

— В монтажный лист записать. Я снимал сегодня его приезд.

— А он приехал Второй фронт открывать?

— Не знаю…

— Если не знаешь, то какая разница, как его писать? Пиши не «Хел», а «Хер»!

— Да ну вас!

И — к следующей группе:

— Как правильно: американский госсекретарь Хэл или Хал? Мне в монтажный лист записать.

— А ты что теперь, кремлевский оператор?

— Да вот тормознули почему-то между фронтовыми командировками… — Борис словно извинялся за то, что его «тормознули» в Москве для правительственных киносъемок. Хотя прекрасно знал, почему — он слыл одним из лучших мастеров крупных планов, его камера всегда находила именно тот ракурс и то световое освещение, при котором любое лицо становилось красивей и содержательней.

Так бы он и промаялся незнамо сколько со своей сложной дилеммой, если бы проходящий мимо Федор Михайлович Васильченко не бросил на ходу:

— Заточный, найди Школьникова и — ко мне.

Искать Семена Школьникова, которого Заточный знал еще по ВГИКу, долго не пришлось — тот сам его искал, и через несколько минут они уже стояли в крохотном кабинете Васильченко, украшенном портретом Сталина и плакатом «Родина-мать зовет!». Увидев в руках у Заточного монтажные листы, Васильченко жестко глянул ему в глаза:

— Ты еще не сдал монтажные?

— Да вот, не знаю, как вписать американского госсекретаря, — объяснил Борис. — Не то «Хэл», не то «Хал»…

— Срочно сдай в «Летопись», как есть. Там редактор разберется.

Борис огорчился. Сдать снятый материал в «Летопись войны» означало, что ни в какой киножурнал он не войдет, а канет в архив, как прошлой зимой ушел в архив весь материал, снятый Заточным в Мурманске о приходе туда очередного американского морского транспорта с самолетами, тушенкой, яичным порошком и…

— У меня другой вопрос, — перебил его мысли Васильченко. — Вы оба когда-нибудь прыгали с парашютом?

— Гм… — смешался Борис. — Я — нет…

— А я и без парашюта не прыгал, — сострил Семен Школьников. — Но если надо…

— Надо, — твердо сказал Васильченко. — Завтра же начнете теоретическую подготовку, а потом сделаете пару контрольных прыжков и полетите в Белоруссию, к партизанам. Нам поручено срочно снять большой фильм о народных мстителях.

— Ну, если срочно, то никаких контрольных прыжков мы делать не будем, — заявил вдруг Школьников. — Отправляйте нас на аэродром, там нам скажут, как прыгать, и мы прыгнем, куда надо. — Он повернулся к Заточному: — Ты согласен?

— Так точно! — по-фронтовому отозвался Заточный.

МОСКВА. 19 октября 1943 года

На столе еды было столько, сколько съесть нельзя. Свежие фрукты в огромных вазах, красная и черная икра в серебряных икорницах, семга и лососина, форель и стерлядь, жареные поросята, барашки и козлята, фаршированные индейки, горы овощей на изысканных фарфоровых и фаянсовых блюдах, целые батареи крепких напитков и всевозможных вин. Для иностранцев, прилетевших из полуголодного Лондона, где не так давно даже Черчилль угощал Молотова лишь овсяной кашей, такое обилие яств в военной Москве было настоящим шоком. По сообщениям прессы и своих дипломатов они прекрасно знали о советской карточной системе распределения продуктов, здесь даже рабочим танковых заводов продавали только 400 граммов мяса на целый месяц! А служащим и иждивенцам полагалось и того меньше. И вдруг — такое пиршество! А сервировка! Тончайшие бокалы для вина и шампанского, особые рюмки для ликеров и, конечно, хрустальные рюмки для водки, без которой не обходится ни одно российское застолье.

Судя по тому, как спокойно, без жадности и спешки, золотыми вилками и ложками вкушают эти яства упитанные советские лидеры — председатель правительства Вячеслав Молотов, руководитель снабжения Красной армии Анастас Микоян, заместитель главнокомандующего маршал Климент Ворошилов и представитель Генерального штаба Анатолий Грызлов — они и в своей обычной жизни питаются не по продовольственным карточкам.

Тосты за дружбу, за общую победу над фашизмом и мерзавцем Гитлером, за Сталина, за Рузвельта, за Черчилля, за Халла, за Идена, за Гарримана, за Кларк-Керра и даже за нее, Кэтлин! И ведь пить нужно bottom up, до дна, а официанты все подливают и подливают, и какие официанты! Вышколенные красавцы во фраках, даже наливая из тяжелых бутылок с шампанским, левую руку держат у себя за спиной, а когда Кэтлин вскользь заметила отцу, что черная икра особенно хороша с лимонным соком, то ровно через шесть секунд перед ней уже стояла фарфоровая розетка с тонко нарезанным лимоном!

А ведь еще вчера, в день прилета, когда их срочно вызвали к Молотову, прием там был совершенно иной — не просто холодный, а ледяной! Потому что русские уже знали, что Халл, Гарриман и Иден привезли сообщение о новой отсрочке открытия Второго фронта. Поскольку успешная высадка союзного десанта в Европе возможна только при их полном господстве в небе над Германией, то есть предварительном уничтожении всей гитлеровской авиации. Но значительную часть своих авиационных заводов Гитлер предусмотрительно перевел подальше от западных границ на восток, куда не могут долететь британские и американские бомбардировщики. При дальности полета три тысячи километров, половину этого расстояния следует оставить на обратную дорогу, и, таким образом, уничтожить немецкие восточные заводы можно только авианалетами с территории СССР. А у Красной армии нет тяжелых бомбардировщиков, и поэтому союзники уже год предлагают советским друзьям разместить американские авиабазы на советской территории. Бомбежки восточных заводов и авиабаз врага не только ускорят открытие Второго фронта, но и помогут скорейшему наступлению Красной армии, снизят ее потери.

Однако Молотов, Вышинский и Майский не стали обсуждать этот план. Они продолжали твердить, что с немцами воюет лишь Красная армия, а союзники только русскими руками таскают, как они выражаются, «каштаны из огня». А то, что несколько десятков гитлеровских дивизий, которыми Гитлер мог остановить наступление русских, — что эти дивизии увязли и уничтожены в Африке и в Италии ценой тысяч погибших солдат союзников, — нет, это Молотов и остальные советские вожди пропускают мимо ушей, будто не слышат. Советское радио вообще не сообщает об этом своему народу. А когда вслед за Гарриманом и Дином британский посол Энтони Иден повторно озвучил предложение о создании своих аэродромов на территории СССР, Молотов лишь скупо заметил: «Советское правительство в принципе не возражает». И тут же напомнил, что с февраля и по сей день ни один конвой с грузом по ленд-лизу не пришел от союзников в советские порты. После чего сухо пожал руки именитым гостям и сообщил, что следующее заседание конференции состоится 19 октября, в 13:00 в Доме приемов МИДа на Спиридоновке, 17.

Тем не менее, выходя из Кремля, англичане стали воодушевленно обсуждать фразу Молотова о «принципиальном согласии» на открытие союзнических авиабаз на русской территории. Но отец их остудил. Имея двадцатилетний опыт общения с советским правительством, он сказал, что по-русски согласие «в принципе» означает всего лишь may be, sometimes in the future or never at all.

И вдруг сегодня — такой воистину королевский прием на этой Спиридоновке в старинном особняке с золочеными потолками, полами в восточных коврах, парчовыми стенами, огромными картинами в тяжелых позолоченых рамах и с музейными статуями у витражных окон. Пир горой — густой русский борщ, отменная стерлядь, нежнейшая форель и новые тосты за дружбу… Не то русские смирились с отсрочкой открытия Второго фронта, не то это у них такая манера общения с иностранцами — из дипломатического льда сразу в жар горячительных напитков. Как жаль, что она, Кэтлин, вычеркнула Ричарда Кришнера из списка помощников, сопровождающих генерала Дина на этот прием. То была ее маленькая женская месть за его невнимание. Но кто же знал, что тут будет такое пиршество, да еще с настоящим французским шампанским, превосходным коньяком, канадским виски и ледяной русской водкой! Уж тут, под градусом, Кришнер не смог бы от нее отвертеться. Хотя теперь плевать ей на Кришнера, вон как смотрят на нее молодые и статные русские полковники — помощники Микояна и Грызлова! Интересно, как они все — и русские, и американцы, и англичане, и китайцы, воюющие с Японией и приглашенные сюда по настоянию Корделла Халла, — собираются проводить конференцию после того, как уже потерян счет выпитым bottom up бокалам шампанского и рюмкам русской водки?

Впрочем, ей-то, Кэтлин, что до этого? У нее сейчас главная дилемма — срочно выяснить, где тут женский туалет, или, зажав коленки, дождаться, когда услужливый официант отрежет ей порцию от огромного торта из мороженого и шоколада — торта, величиной с Букингемский дворец.

— Извините, сэр, можно мне выпить с вами и вашей дочерью? — прозвучал над ней и ее отцом приятный мужской голос.

— Конечно, — поднялся Гарриман. — С кем имею честь?

— Комиссар Павел Анатольевич Судоплатов, — представился высокий статный мужчина.

БЕЛОРУССИЯ. Конец октября 1943 года

Разрывы зенитных снарядов были слева и справа. Но У-2 не сворачивал с курса, а, полагаясь на то, что немцы стреляют наугад на шум его негромкого, как у швейной машины, мотора, все тянул и тянул по ночному небу со скоростью сто километров в час. Крохотный одномоторный биплан, который фашисты прозвали «Kaffeemühle», кофемолкой, не был виден на их радарах, и попасть в него в безлунную ночь они могли только чудом. Хуже было то, что по направлению звука двигателя немцы поняли, куда он летит, и, конечно, предупредили карателей, воюющих с партизанами. Но с этим, наверное, ничего не поделаешь, думал Борис Заточный, сидя за пилотом и вертя по сторонам головой — на случай появления «мессера» он двумя руками держал наготове автомат. Где-то рядом или, скорей всего, позади на таком же У-2 летел Семен Школьников и тоже, наверное, готовился из ППШ сбить «мессера». Но никакой «мессершмитт» не появился и, судя по тому, что зенитный огонь прекратился, линию фронта они пересекли благополучно. Еще час летчик вел самолет строго на запад, затем круто свернул на север и через полчаса внизу, в густой мгле открылись сигнальные костры партизан. Впрочем, партизан ли? Зная о ночных рейдах У-2, немцы нередко устраивали ловушки, разводя в ельниках такие же сигнальные костры.

Пилот повернулся к Борису и махнул правой рукой:

— Пошел!

Заточный прыгал впервые в жизни, да к тому же в ночную темень. И хотя его инструктировали нырять вниз головой, но, во-первых, это уж слишком страшно падать вниз головой из самолета, а, во-вторых, на нем был не только заплечный парашют, но и кофр с кинокамерой «Аймо», кассеты с пленкой и боезапас на груди и на поясе. Он с трудом вывалился из самолета боком.

Сначала — в полной и глухой темноте — летел с остановившимся сердцем и зажатым от ужаса дыханием, затем — и почти тут же, в панике — дернул кольцо, услышал хлопок раскрывшегося парашюта, ощутил его рывок, увидел над собой его купол и вздохнул с облегчением.

В полете целился на костры, приземлился, как инструктировали, на полусогнутые ноги и сразу оказался среди своих, но — под огнем карателей, которые теснили партизан к болотам на границе Белоруссии и Латвии. Мины и снаряды рвались со всех сторон, немцы вели прицельный огонь по кострам, которые партизаны не могли погасить до прилета Заточного и Школьникова. Правда, вскоре приземлился и Школьников, и вдвоем они тут же стали снимать вынужденное отступление партизан к болотам. Метод парной киносъемки фронтовых событий был отработан на ЦСДФ еще с первых дней войны — пока один оператор снимает общие планы, второй снимает крупные — лица, оружие и другие детали. В результате при монтаже получаются короткие, но яркие сюжеты.

Брести по болотам партизанам пришлось только ночами, разбившись на мелкие группы. Пять ночей местные старики-белорусы вели цепочки народных мстителей по одним им известным кочкам, сапоги и ботинки вязли в подмороженной грязи и тине. Операторы снимали это месиво, усталые лица бредущих партизан, чавканье снарядов в болотистой гнили, установку саперами мин на случай немецкой погони. Пружины «Аймо» тянут только пятнадцать метров пленки, затем нужно снова закручивать завод. Перезаряжать кинокамеры приходилось во влажных мешках. Лишь на шестые сутки партизаны выбрались на сухую землю возле поселка Павлово в Могилевской области, передохнули и, собравшись все вместе, ударили немцев с тыла.

Завязался тяжелый бой. Заточный и Школьников то ползком, то поднимаясь в полный рост, снимали его с разных точек. Фашисты наступления партизан никак не ожидали и в панике, бросая свою артиллерию и минометы, отступили в те же болота, откуда только что вышли партизаны. Но у фашистов не было местных провожатых, и, увязая в промерзшем болоте, они выглядели, как мухи, прилипшие к липучей бумаге. Партизаны расстреляли их всех.

МОСКВА. 30 октября 1943 года

МОСКВА. Вечер 30 октября 1943 года

— Это самая прекрасная лестница из всех, что я видел в свой жизни! — восхищенно сказал Гарриману генерал Джон Дин.

Остальные члены делегаций, приглашенные к маршалу Сталину по случаю подписания «Декларации четырех государств», были настолько потрясены роскошью Кремлевского дворца, что не смели и рта открыть. Молча глазея то на стрельчатые пилоны из желтого мрамора, соединенные золочеными решетками, то на огромную картину, изображающую Куликовскую битву, они все шли и шли вверх по бесконечно высокой и покрытой красной ковровой дорожкой лестнице.

Кэтлин, одетая в закрытое серое платье, держалась поближе к отцу, а Ричард Кришнер сопровождал генералов команды Джона Дина.

Когда, пройдя мимо двух огромных хрустальных ваз, стоявших у высоких резных дверей, все делегации вошли в аванзалу, к ним в сопровождении Молотова вышел Иосиф Сталин. По журналистской привычке Кэтлин старалась запомнить все детали этого события и мысленно записывала их в свой блокнот. Сталин был в летнем светло-коричневом мундире с маршальскими звездами на погонах. Всех поразил его невысокий рост и щетинисто-стальные волосы, резко контрастирующие с добрым выражением морщинистого, в глубоких оспинах лица. Великий артист, он молча, не глядя никому в глаза, обошел всех присутствующих и каждому пожал руку. Затем коротким жестом пригласил всех в банкетный зал.

Там, в царской столовой, отделанной красной парчой и искусственным мрамором, освещенной роскошной хрустальной люстрой, похожей на перевернутый букет, был накрыт обеденный стол, не уступающий обилием блюд и напитков обеду в Доме приемов на Спиридоновке. Черная и красная икра, заливные осетры, мясо ягнят… И официанты были те же самые, знакомые Кэтлин по предыдущему банкету. Но теперь она уже знала о тайной цели этих правительственных пиршеств для иностранцев в голодной Москве. Один из русских ухажеров (к радости Кэтлин, она стала здесь пользоваться таким мужским вниманием, какого никогда не знала ни в США, ни в Англии), так вот, один из этих русских ухажеров сказал ей, что даже год назад, когда немцы были в тридцати километрах от Москвы, и голодный город буквально «висел на волоске», Сталин накрывал Черчиллю такие же обильные столы. А все для того, чтобы показать свое полное спокойствие и уверенность в победе. И надо сказать — это сработало, Черчилль, который в августе 1941-го прилетел в Москву со своими бутербродами, вернулся в Англию чуть ли не в восторге от Сталина и распорядился активизировать помощь СССР по ленд-лизу. До июля 1942 года с северными конвоями в СССР прибыло 964 тысячи тонн оружия, оборудования и продовольствия, 2314 танков, 1550 танкеток и 1903 самолета. Только ужасная трагедия с гибелью почти всего британского конвоя PQ-17 — из 36 транспортов немцы потопили 23 — заставила британское правительство остановить отправку северных конвоев в Советский Союз…

Теперь, когда гости и хозяева расселись за праздничным столом в соответствии со своими регалиями и чинами, Молотов взял на себя роль тамады и произнес тост за советско-американо-британскую дружбу. Все, включая Сталина, конечно, встали и выпили до дна. После чего слово для тоста Молотов предоставил Халлу, потом Идену, затем Гарриману и так далее по дипломатическому табелю о рангах, и каждый раз все синхронно вставали, синхронно выпивали bottom up и садились, чтоб успеть закусить перед следующим тостом. Когда очередь дошла до генерала Джона Дина, тот сказал:

— Я глубоко польщен честью быть главой американской военной миссии в России и считаю свою маленькую команду авангардом миллионов американцев, которые вместе с нашими союзниками будут воевать до полной победы над нашим общим врагом. Я хочу выпить за тот день, когда передовые части британских и американских войск встретятся с передовыми частями Красной армии на улицах Берлина и обнимутся в знак нашей общей победы!

Все снова чокнулись, выпили до дна, но, глядя на стоящего Молотова, никто не сел. Кэтлин удивленно смотрела на мужчин, застывших с рюмками и бокалами в руках. За их спинами двигалась какая-то невысокая фигура, но только когда этот человек приблизился к американской делегации, Кэтлин поняла, что это Сталин. С бокалом красного вина в правой руке он подошел к генералу Дину, сказал ему что-то по-русски, а переводчик Валентин Бережков пояснил:

— Маршал Сталин присоединяется к вашему тосту и хочет выпить с вами персонально! До дна!

Все, конечно, зааплодировали, а Ворошилов, Микоян, Грызлов и Судоплатов тут же подошли к Дину и тоже чокнулись с ним своими рюмками.

БЕЛОРУССИЯ. ДЕРЕВНЯ ПОДПАВЛОВЬЕ. Ноябрь 1943 года

В избе было темно, только из печи сквозь решетку изредка сыпались в поддувало красные искры от догорающих дров.

Лежа на жестком топчане и укрываясь мохнатой овчиной, Борис Заточный говорил Школьникову, лежавшему на двух сундуках:

— Все-таки что-то с нашей цивилизацией не так. Ты посмотри на нас, на людей, издали, с какой-нибудь отдаленной планеты. Какие-то жуткие существа, веками истребляющие друг друга и постоянно создающие все новые средства массового уничтожения. Никто из прочих живых существ не отличается таким зверством. Хотя и слово «зверство» тут не годится. Звери не собираются в войска, чтобы убивать себе подобных. Белые медведи не занимаются пленением бурых медведей, а бурые медведи не устраивают побоища белым медведям. Волки могут объединиться в небольшую стаю для охоты на больного оленя, но степные волки не воюют с лесными волками, и даже шакалы не грызут шакалов. А морские чайки не клюют озерных уток, и зайцы не грызут сусликов. Только мы, homo sapience, одновременно с созданием «Песни песней», «Лунной сонаты» и «Девочки с персиками» изобретаем гильотины, танки, ракеты, бомбардировщики и отравляющие вещества для истребления таких же homo sapience. Причем, чем выше прогресс, тем мощнее становятся средства массового истребления себе подобных. И обрати внимание — никакого развития гуманизма не наблюдается: чем походы крестоносцев или казни инквизиции отличаются от гитлеровских виселиц и массовых расстрелов?

— Ты хочешь сказать, что мы зверски расстреляли немцев в болоте?

— Нет, я знаю: кто с автоматом к нам придет, от автомата погибнет. Но как может нация Баха, Гете и Моцарта строить виселицы и расстреливать женщин, детей и стариков?

Школьников молчал. Вопрос мгновенного, всего за несколько лет, пещерного озверения всей немецкой нации уже давно не обсуждали ни русская, ни зарубежная пресса. Знаменитый призыв Ильи Эренбурга «Убей немца!» был таким же естественным ответом на чудовищные преступления фашистов, как «раздави блоху и клопа». И все-таки…

— Немцы объявили себя высшей расой, — медленно проговорил он. — Но я считаю: тут все наоборот. Высшая раса — это не национальность. Высшая раса — это Бетховен, Шекспир, Чайковский, Толстой, Чарли Чаплин… А Гитлер, Геббельс, Муссолини — это мелкие бесы. Помнишь про черта из сказки? Он сидит на берегу озера, крутит в воде веревку и вызывает чертей. Вот этих чертей, бесов и леших Гитлер вытащил с немецкого дна и бросил на нас. А мы их расстреляли. Они же нелюди…

— Да, с нашей точки зрения, — ответил Борис. — А вот мой отец астроном. Всю жизнь смотрит в телескоп и ищет инопланетян. И я вот думаю: а что, если инопланетяне тоже смотрят на нас в свои телескопы? Что они видят? Разве они видят Чайковского или Бетховена? Гитлера или Геббельса? Нет, они видят, как мы, люди, массами истребляем друг друга. Раньше убивали сотнями — топорами и саблями, а теперь пушками и бомбами взрываем целые города. То есть, с их точки зрения наш прогресс — это растущий инстинкт самоистребления и уничтожения своей планеты.

— Боря, ты в своем уме? Спи! И не вздумай говорить об этом в Москве!

— Ладно, сплю. Что мы снимаем завтра?

— Партизаны обещали устроить взрыв немецкого эшелона с танками.

— Тогда все, спим!

МОСКВА. 5 октября 1943 года

Как истинный американец и боевой генерал, Джон Рассел Дин не привык бездельничать и ждать у моря погоды, даже если это «море» называется Генеральный штаб Красной армии. Он прилетел в Москву для координации боевых действий американской и британской армий с русскими союзниками, и в первый же день предложил Молотову «in order to effect shuttle bombing of industrial Germany…» — для эффективной челночной бомбардировки немецкой промышленности срочно построить у фронтовой зоны несколько американских авиабаз. И, как показалось американцам, эта напористость оправдалась: уже через несколько дней в «Особо секретном протоколе», подписанном Молотовым, Корделлом Халлом и Энтони Иденом, было зафиксировано:

И поскольку на следующий день сам маршал Сталин поддержал тост Дина за скорейшую общую победу, то теперь каждый день ожидания реальных мер по внедрению своих предложений генерал Дин считал не просто потерянным временем, а огромным уроном для своей миссии. Поэтому, выждав пять дней после роскошного банкета в Кремле и помня, сколько водки выпил с ним за дружбу маршал Ворошилов после сталинского персонального тоста, Дин решил действовать по-армейски, напрямую. Вызвав к себе капитана Генри Уэра, переводчика, он сказал:

— Одевайтесь, мы идем в русский Генштаб к Ворошилову.

— Really? Неужели? — не сдержал изумления капитан.

— Чему вы изумляетесь?

— Сэр, простите, но, насколько я знаю, все контакты с советским военным руководством мы обязаны заранее согласовывать через генерала Евстигнеева, ОВС — Отдел внешних сношений Народного комиссариата обороны.

— К черту ОВС! — отрезал генерал. — Этот Евстигнеев просто мундир, набитый ватой! Все, что попросишь, тонет в этой вате безо всякого результата! Пошли!

И, натянув свою парадную куртку, Джон Дин решительно спустился по гостиничной лестнице, вышел на Моховую улицу. Капитан Уэр поспешил за ним. На улице был ноябрьский морозец с пронизывающим ветерком, но Дин не стал вызывать машину, а, свернув налево, направился к Знаменке. Его высокие ботинки громко стучали по обледенелому тротуару. Рядом, по Манежу катили грузовики с молодыми солдатами, прятавшими головы в поднятые воротники своих шинелей. Конечно, они катили на фронт. За ними на фоне низкого серого неба торчали темно-красные шпили кремлевских башен. Одного слова советских вождей, которые сидели за этими башнями, будет достаточно, чтобы сотни американских B-17 и «дугласов» смогли взлетать с аэродромов на русской земле и громить немцев, помогая этим молодым солдатам и спасая их…

Оба — и генерал, и капитан — шли, не оглядываясь, и не видели, как из дверей их гостиницы заполошно выбежали двое мужчин в штатском и бегом припустили за ними.

На углу Моховой и улицы Коминтерна на Дина и Уэра выскочил лейтенант Ричард Кришнер. Конечно, русские агенты наружки тут же притормозили, сделали вид, что завязывают шнурки на одинаковых кирзовых ботинках. А за спиной у Кришнера в той же позе остановился его филер-энкавэдэшник.

— Привет, лейтенант, — сказал генерал Дин Ричарду. — Вы откуда?

— Деньги менял, сэр, — доложил Кришнер. — Вы же знаете: в гостиничном бюро обмена нам дают пять русских рублей за доллар. А что можно купить за пять рублей? На рынке одно яйцо стоит четыре рубля! Но я обнаружил, что в русском МИДе есть касса для дипломатов, там за доллар дают двенадцать рублей! То есть три яйца! Хотите, я вам тоже поменяю?

— Спасибо, мне пока своих яиц хватает, — хмуро сказал генерал. — Следуйте за мной!

— Есть, сэр!

Дин шел и думал о своих подчиненных. Этот пилот Ричард Кришнер прибыл сюда, чтобы разрабатывать совместные американо-советские авиационные операции. Но вот уже пятые сутки ни он, ни его коллеги ничего не делают, потому что ни с помощью генерала Евстигнеева, ни без него никаких контактов с советским Генеральным штабом у них нет. При этом парни почти голодают — на завтрак в гостинице им дают стакан какао на воде и манную кашу без молока — ложек пять. Остальное подавальщицы отливают себе. А когда ребята достают свои, прибывающие по ленд-лизу, консервы, те же подавальщицы смотрят такими голодными глазами, что парни половину оставляют на столе и уходят…

Возле серого здания Государственной библиотеки СССР имени В.И. Ленина группа русских, стоявших у газетных стендов, рассмешила переводчика Уэра и отвлекла генерала от этих мыслей.

— Чему вы смеетесь? — спросил Дин, продолжая шагать к Знаменке.

— Русским шуткам, сэр.

— Каким именно?

— Они прочли в газете «Правда»: в Москве четыре театра открылись премьерой пьесы «Фронт».

— И что тут смешного?

— Один сказал другому: «Американцы второй фронт никак не могут открыть, а мы — сразу четыре открыли!»

Дин и его спутники свернули на Знаменку. Филеры, держась на расстоянии, двигались за ними.

У высоких дубовых дверей Генерального штаба топтался на морозе молодой часовой в кирзовых сапогах, серой шинели и шапке-ушанке, с винтовкой на плече. При приближении иностранцев в незнакомой военной форме он выпрямился, загородил собой дверь и обеими руками схватился за винтовку.

Но Дин бесстрашно подошел к нему вплотную:

— American general John Deane to see Marshal Voroshilov!

Часовой непонимающе заморгал, капитан Уэр перевел:

— Генерал Джон Дин, глава американской Военной миссии в Москве, к маршалу Ворошилову.

— А… а… а… — зазаикался часовой. — А в-вам на-назначено?

— Это неважно. Нам нужно к маршалу Ворошилову по срочному делу.

— Сейчас. Минуту… — Часовой нырнул за тяжелую дверь и исчез.

Американцы в недоумении остались на морозе. Поодаль столь же вынужденно торчали агенты наружки, старательно выискивая галок в низком сером небе. Минуты через три, когда все — и американцы, и их энкавэдэшные сопровождающие — уже терли замерзающие уши, из дубовых дверей вышли сразу два офицера и три часовых.

— В чем дело? Кто такие? — спросил старший из офицеров с погонами капитана.

— А с кем мы имеем честь? — поинтересовался Уэр.

— Я начальник караула.

— А это генерал Джон Дин — глава американской Военной миссии в Москве, — объяснил Уэр. — Мы его сопровождаем. Он пришел к маршалу Ворошилову. Маршал у себя?

— Вам нужно пройти в бюро пропусков. Там с вами разберутся, — с непонятной полуугрозой сообщил начальник караула.

— А где это?

— А вот сюда, за угол и до конца здания…

— Спасибо. — Уэр повернулся к Дину: — Sir, we have to go around the building.

Когда американцы — все трое — свернули за угол здания и вдоль длинного корпуса Генштаба направились к дальнему подъезду, начальник караула и второй офицер, а также офицеры наружки, которые шли за Дином, Уэром и Кришнером, дружески сошлись на углу и впятером внимательно проследили за их движением.

Генерал Дин, капитан Уэр и лейтенант Кришнер поднялись по трем ступеням подъезда с маленькой медной табличкой «Бюро пропусков», Кришнер упредительно открыл высокую и тяжелую дверь. За этой дверью тут же, почти впритык была вторая, такая же высокая и тяжелая, она открывалась внутрь. Миновав ее, американцы оказались, наконец, в тепле, в небольшом и совершенно пустом холле с двумя застекленными окошками в стене. Одно из окошек было закрыто, во втором за стеклом сидела пышная дама в военной гимнастерке и с желтой косой, кольцом уложенной на голове.

Генри Уэр подошел к ее окошку, повторил, кто они и зачем пришли.

— Документы! — односложно потребовала дама.

Американцы достали свои паспорта, Уэр просунул их в тонкую щель под стеклом окошка. Дама взяла паспорта и шумно опустила деревянную шторку, закрывающую окно. Только по стуку ее сапог и дальнему скрипу двери американцы поняли, что она унесла их паспорта в неизвестном направлении.

Ждать пришлось долго, но теперь они были в тепле, грелись у горячей чугунной батареи. Пользуясь вынужденной паузой, Ричард сказал генералу:

— Сэр, вы знаете, в этой стране запретили джаз.

— В каком смысле? — удивился Дин.

— Во всех! Я спросил в МИДе, где в Москве есть джаз-клуб. А мне совершенно официально сказали: в СССР джаза нет. Вы представляете?

— Да, — подтвердил Генри Уэр. — С разрешения Сталина тут есть только джаз-банд Эдди Рознера, немецкого еврея, бежавшего из Германии. И симфоджаз Радиокомитета. Но они постоянно выступают на фронте.

— Симфоджаз? — переспросил Дин. — Что это значит — «симфоджаз»?

— Это как белый негр, — хмуро сказал Ричард Кришнер и вдруг произнес пылко, как Ромео, лишенный своей Джульетты: — Сэр, я не могу жить без джаза! Отпустите меня на фронт!

— Вы же починили рояль в посольстве и играете по вечерам втроем.

— Сэр, мои партнеры не джазмены, и наше трио — это не джаз! Я прошу вас…

Продолжить он не успел — окошко бюро пропусков шумно открылось, пышная дама в военной гимнастерке просунула под стекло три американских паспорта и сказала:

— Возьмите документы. И можете идти.

— К маршалу Ворошилову? — обрадовался Генри Уэр.

— Нет. Маршала Ворошилова нет в Москве.

— А когда он будет?

— По этим вопросам вам нужно обращаться в ОВС к генералу Евстигнееву, — ответила дама в гимнастерке и опустила шторку на окошке.

БЕЛОРУССИЯ. ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА «ПОЛОЦК — ДАУГАВПИЛС».

Начало ноября 1943 года

Светало. Даже сквозь пелену дождя уже можно было различить железную дорогу.

Два партизана, лежавшие на опушке леса рядом с Борисом Заточным и Семеном Школьниковым, поползли к насыпи. Один из них тащил тяжелую мину, другой держал в руках моток бечевки и на ходу разматывал его. Бечевка была привязана к взрывателю. Борис включил камеру и начал снимать, как подрывники малой саперной лопаткой и руками раскапывают насыпь под рельсами. Шорох дождя по лесной листве сливался со стрекотом работавшей «Аймы».

Когда молодой подрывник, вернувшись, улегся рядом с операторами, Школьников спросил:

— А если собаки? Мину хорошо замаскировали?

— Дождь замоет следы! Лежи тихо! — приказал юный партизан.

Вскоре совсем рассвело, и дождь кончился. Как пишет Школьников в своих мемуарах, только балтийский ветерок срывал с веток дождевые капли. Сырость прохватывала насквозь, плащ-палатки и ватники отяжелели от влаги. Вдруг из-за поворота железной дороги, скрытого за сосняком, показался фашистский дозор: двое солдат с овчарками. Немцы шли медленно, внимательно глядя себе под ноги. Лежа в ста метрах от насыпи, партизаны оцепенели: заметят, и все труды насмарку. Командир и еще один партизан держали на мушке обеих овчарок, остальные целились в немцев. Если собаки возьмут след и потянут по бечевке в сторону леса… Нет, овчарки ничего не заметили, прошли мимо. Юный подрывник, сосед Бориса и Семена, облегченно вздохнул.

Сквозь облака стали пробиваться солнечные лучи. Оба оператора завели до отказа пружины своих кинокамер.

— Идет! — шепнул сосед.

Гул приближающегося поезда, сначала еле слышный, постепенно набирал силу. Борис и Семен осторожно расползлись в разные стороны, чтобы снимать с разных точек. Борис встал и прислонился для упора к дереву. Полотно железной дороги поблескивало метрах в сорока от него. Показались платформы с балластом, их толкал паровоз. Снимать это было ни к чему, и Борис вновь залег, прижался к земле. Если бы на путях стояла мина нажимного действия, в воздух взлетели бы только платформа и паровоз.

Шумно пыхтя, паровоз прошел мимо. На короткое время вернулась тишина. Даже сквозь ватник и два свитера холод пробирал тело до дрожи. Мелькнула мысль: «А может, поезда и не будет?»

— Серега, приготовиться… — послышался чей-то шепот.

Парнишка стал наматывать на руку конец бечевки, осторожно натягивая ее. Гул нового поезда нарастал. Борис вновь поднялся. Он видел перед собой только слепящие на солнце рельсы. Больше всего он боялся пропустить решающее мгновение. Однако опасно было включать камеру раньше времени. Завода пружины и пятнадцати метров пленки хватало только на полминуты. Надо рассчитать так, чтобы успеть снять взрыв.

Борис глянул на Школьникова. Тот лежал за большим валуном, уперев в него свою «Аймо».

Тут из-за поворота показался паровоз, а за ним лента крытых платформ. Партизаны лежали, не шевелясь. Операторы включили камеры. В траве вилась бечевка…

И вдруг она дернулась, и тут же — оглушительный взрыв разорвал вселенную, из-под колес паровоза полыхнуло пламя, в дыму отчетливо промелькнул кусок исковерканного рельса.

Паровоз, а за ним платформы накренились и, с грохотом наползая друг на друга, покатились под откос. Затем началось самое страшное: на платформах стали рваться снаряды. Казалось, от грохота этих взрывов лопнут барабанные перепонки, рухнут мокрые сосны. В багровых всплесках пламени фантастическим фейерверком взлетали камни, обломки рельсов, осколки снарядов. А когда взрывы утихли, разбушевался пожар.

Партизаны бросились к составу, потому что на рельсах остались стоять три желтых цистерны с надписью «Shell». Партизаны стали палить в них из ППШ. Безрезультатно, цистерны не загорались. Тут к месту взрыва на большой дрезине с прицепом примчался отряд немецкой железнодорожной охраны. Немцы еще издали палили наугад по лесу в обе стороны от железной дороги. Завязался бой. Борис залег за валуном, валун — хорошая защита от пуль и упор для камеры. Одно плохо — рядом горела платформа, раскаленный воздух разом высушил всю одежду и обжигал тело. Бой продолжался. Партизаны ударили по цистернам из пулемета зажигательными пулями, и цистерны вспыхнули ослепительным синим пламенем. Уникальные кадры! Операторы поспешили снять это крупно, вблизи. Пламя обжигало лица и руки, зато на пленке запечатлевалась каждая деталь. В эти минуты Заточный и снял Школьникова. Три метра пленки, на которых снят оператор на фоне пожара и боя, хранятся ныне в Госфильмофонде.

Гитлеровцы — оглушенные и обожженные — отошли. Стрельба затихла. Партизаны быстро собрали трофеи и двинулись в лес. Позже, в глубине леса, Борис сказал Школьникову:

— Как думаешь, сколько все это продолжалось?

— Долго. Наверное, час или полтора.

— Четырнадцать минут. Когда показался паровоз, я взглянул на часы.

ПОЛЕТ «МОСКВА — ТЕГЕРАН». 18 ноября 1943 года

Ранним утром 18 ноября 1943 года Аверелл Гарриман, генерал Джон Дин, британский посол Арчибальд Керр и их ближайшие помощники вылетели из Москвы в Тегеран на секретную встречу Рузвельта, Сталина и Черчилля. Хотя вопрос об открытии авиабаз союзников на советской территории не был заявлен в числе основных тем этой встречи, Гарриман и Керр хорошо понимали, что только от Сталина зависит конкретное решение этого вопроса и только Рузвельт и Черчилль могут заставить его такое решение принять. В России может меняться общественный строй, княжества могут превращаться в царство, царство в империю, а империя — в так называемый Союз Советских Социалистических Республик, но при любой смене вывески власть остается вождистской и диктаторской, рассуждал в самолете Чарльз Болен, знаток России и третий секретарь американского посольства. Сегодня вся политическая власть в СССР замыкается на Сталине, ни председатель правительства Вячеслав Молотов, ни маршал Климент Ворошилов никаких самостоятельных решений не принимают, никак не влияют на Сталина и не являются его советчиками. Истребив всех действительно выдающихся и талантливых руководителей и военачальников, от маршалов до комбригов, он оставил вокруг себя только лизоблюдов, способных ежедневно твердить ему, что он гений всех времен и народов, и постепенно сам в это поверил…

При этом система власти выстроена так, что за месяц пребывания в Москве ни Гарриману, ни Керру так и не удалось попасть к Сталину, а генералу Дину — даже к Ворошилову. «Особо секретный протокол» об открытии в СССР баз союзников просто повис в воздухе. Больше того — за весь месяц никакого обсуждения совместных боевых операций не случилось, миссия Джона Дина занималась лишь бюрократической писаниной по ленд-лизу. Единственное внимание, которое ясно видели американцы в Москве от своих русских союзников, это постоянную слежку. Стоило Гарриману выйти из «Спасо-хауса», как за ним тут же шли четыре офицера НКВД, за генералом Дином — двое, а за всеми остальными сотрудниками посольства — по одному за каждым. И, конечно, правы Ричард Кришнер и еще трое молодых летчиков, которых привез с собой бригадный генерал Уильям Крист: если русские не хотят никаких совместных операций, то чем просиживать штаны в этой хмурой Москве, лучше бы им, опытным боевым летчикам, вернуться на фронт. Тем паче, что японские дипломаты настойчиво интересуются, почему в Большом театре ложа Американского посольства теперь каждый вечер до отказа заполняется новыми лицами…

Но Тегеран должен все изменить. Если Рузвельт и Черчилль найдут подход к Сталину, их сближение тут же откроет зеленый свет для совместных боевых действий. Причем русским это нужно даже больше, чем союзникам — наступление Красной армии на гигантском фронте от Заполярья до Черного моря обходится ежедневной потерей тысяч солдат. А на востоке над русскими висит Япония, которую Гитлер принуждает к высадке на советский Дальний Восток. Пара американских авиационных баз на Сахалине или под Владивостоком могут остудить японских вояк, так же как одна или две американские авиабазы на Кавказе могут развеять мечты Турции о бакинской нефти…

Теперь, в самолете, американцы и англичане впервые говорили обо всем этом в полный голос и не боясь русской прослушки, поскольку самолет был американский — все тот же личный «боинг-24» Аверелла Гарримана, который Аверелл называл «Becky».

Но в полдень ровный гул четырех моторов вдруг изменился, и в салон вошел второй пилот, доложил:

— Господа, вынужден сообщить: один двигатель вышел из строя. Это не страшно, мы и на трех двигателях можем долететь до Тегерана. Но, как сказал нам русский диспетчер, бережного бог бережет. Поэтому садимся в Сталинграде.

В Сталинграде погода была морозная, небо мрачное, на пустом аэродроме не наблюдалось никого из командования, и вокруг аэродрома не было ни одного здания, чтобы укрыться от ледяного ветра. Даже когда Гарриман и Болен захотели отойти от самолета, дабы просто размяться, русский вооруженный часовой тут же приказал: «Назад! Вернитесь!»

— Это к вопросу о доверии… — мрачно заметил Болен, лучший эксперт по России.

Впрочем, вскоре к самолету подкатила вереница полуразбитых трофейных машин. По изрытой воронками дороге нежданных гостей повезли в Сталинградский горком партии, который находился в единственном уцелевшем в городе здании. По дороге гости из окон машин могли видеть только бесконечные и занесенные снегом руины кирпичных и бетонных зданий. Поскольку ехали через эти руины не меньше получаса, было ощущение, что их забросило на давно умершую ледяную планету.

В горкоме свалившихся с неба иностранцев угостили черным хлебом, сыром и сосисками и отогрели водкой, а затем повезли на экскурсию по местам Сталинградской битвы. Она произвела сильное впечатление. Даже генерал Дин и глава английской Военной миссии генерал-лейтенант Гефферд Мартел, участник Первой мировой войны, никогда не видели разрушений таких гигантских масштабов. Вокруг, насколько видел глаз, были все те же бесконечные, покрытые снегом руины, проломленные бомбами крыши домов и обвалившиеся, как выбитые зубы, кирпичные стены. Среди этих гор битого кирпича, в подвалах и в землянках ютились малочисленные горожане.

В конце дня гостям сообщили, что ремонт двигателя затянется до следующего утра, и отвезли поглядеть на бывший штаб сдавшегося фельдмаршала Паулюса и высокий временный памятник, сооруженный на берегах Волги в память о солдатах, павших в Сталинграде[4].

К ужину хозяева города раздобыли достаточно еды и питья, чтобы прием боевых союзников затянулся за полночь. Первые тосты произносились такие же официальные, как в Москве, но после нескольких граненых стаканов водки bottom up началось фронтовое братание с песнями, военными рассказами и танцами. Официантки отложили подносы и танцевали с русскими и иностранными офицерами. Чарльз Болен лихо спел по-русски песню о Стеньке Разине, который бросает свою княжну в «набежавшую волну», а генерал Дин — по-английски «Покажи мне дорогу домой». Гарриман сгибался под грузом даров — трофеев Сталинградской битвы: немецких пистолетов, часов и сабель. В ответ на призывы русских немедленно открыть Второй фронт все гости клялись, что только ради этого они и находятся в России, что осталось, мол, согласовать последние детали. Но даже спьяну не разгласили эти детали и не сказали, зачем летят в Тегеран.

На следующее утро их В-24 был готов к полету. За ночь прибывшие из Москвы механики отремонтировали двигатель, а офицеры комиссара госбезопасности Павла Судоплатова из Четвертого управления НКВД установили под сиденьями Гарримана и Керра звукозаписывающую аппаратуру.

МОСКВА. Конец ноября 1943 года

Когда в зале приемов «Спасо-хаус» вслед за очередной сводкой Совинформбюро из репродуктора послышались первые такты этой мелодии, все изумленно подняли головы: не может быть! Это же наша песня! Американская! По русскому радио?

Тут нужно сказать, что стараниями Кэтлин Гарриман зал приемов на первом этаже американского посольства преобразился — вместо прежнего разгрома и разрухи здесь буквально за пару месяцев был создан вполне респектабельный офис «open space» американской Военной миссии: полсотни письменных столов и стульев, невысокие, на манер британских конторок, перегородки меж ними, телефоны, пишущие машинки… За этими столами сто тридцать офицеров Военной миссии днем и ночью (с Вашингтоном восьмичасовая разница во времени, с Лондоном трехчасовая, а с Джакартой — четырехчасовая) трудились над сотнями срочных советских заказов на продовольствие, вооружение, горючее, листовую сталь, порох, самолеты, корабли и т. д. и т. п. Как вспоминает маршал Жуков, «американцы нам гнали столько материалов, без которых мы бы не могли формировать свои резервы и не могли бы продолжать войну… Получили 350 тысяч автомашин, да каких машин!.. У нас не было взрывчатки, пороха. Не было чем снаряжать винтовочные патроны. Американцы по-настоящему выручили нас с порохом, взрывчаткой. А сколько они нам гнали листовой стали! Разве мы могли бы быстро наладить производство танков, если бы не американская помощь сталью?». Ему вторит и Анастас Микоян: «Когда к нам стали поступать американская тушенка, комбижир, яичный порошок, мука, другие продукты, какие сразу весомые дополнительные калории получили наши солдаты! И не только солдаты: кое-что перепадало и тылу. Или возьмем поставки автомобилей. Ведь мы получили около 400 тысяч первоклассных по тому времени машин типа “Студебеккер”, “Форд”, легковые “Виллисы” и амфибии. Вся наша армия фактически оказалась на колесах, и каких колесах! Без ленд-лиза мы бы наверняка еще год-полтора лишних провоевали». А переводчик Сталина Валентин Бережков дополняет еще откровеннее: «Теперь легко говорить, что ленд-лиз ничего не значил. Он перестал иметь большое значение много позднее. Но осенью 1941 года мы все потеряли, и если бы не ленд-лиз, не оружие, продовольствие, теплые вещи для армии и другое снабжение, еще вопрос, как обернулось бы дело». 622 тысячи тонн железнодорожных рельсов, 1900 локомотивов, 11 тысяч вагонов, 3,6 миллиона автопокрышек, 610 тысяч тонн сахара, 664 тысячи тонн мясных консервов, 32 тысячи армейских мотоциклов, 2,5 миллиона тонн авиабензина, миллионы пар солдатских ботинок… — заказы Советского правительства на все это офицерам Военной миссии следовало срочно разместить на американских заводах и фабриках, проконтролировать сроки их отправок в СССР, продвижение на транспортных конвоях через Англию, Аляску и Джакарту…

Но, повторяю, когда в репродукторе возникли первые звуки песни, разом смолкли все «Ундервуды» и телефонные разговоры, и все офицеры изумленно застыли на своих местах. Джазовая песня? По русскому радио? It’s impossible!

И тут вступил тонкий женский голосок: «Был озабочен очень воздушный наш народ / К нам не вернулся ночью с бомбежки самолет…»

Все вскочили из-за столов и бросились к радиоприемнику.

— Генри, ты слышишь?! — крикнул Кришнер капитану Генри Уэру. — Это же наша «Comin’ in on a wing and a prayer»!

«Радисты скребли в эфире, волну ловя едва, / И вот без пяти четыре услышали слова…», — допела куплет певица, и сразу за ней вступил мужской, чуть хриплый и известный даже американцам голос: «Мы летим, ковыляя во мгле, / Мы ползем на последнем крыле, / Бак пробит, хвост горит, но машина летит / На честном слове и на одном крыле…»

— Hurray!!!

Сразу из пятидесяти мужских глоток разнеслось по «Спасо-хаусу» мощное американское «Ура!», да так громко, что Гарриман и генерал Дин испуганно выскочили из своих кабинетов на втором этаже.

То, что они увидели, потрясло их чуть ли не до слез — под песню Эдит и Леонида Утесовых все офицеры и даже генералы американской миссии обнимались, плясали и орали по-русски и по-английски:

И было в их пляске и голосах явное ликование по поводу того, что раз уж русские запели нашу фронтовую песню, то вот — наконец! — они открыто признали нас союзниками!..

А лейтенант Ричард Кришнер взлетел к Гарриману и Дину, стоявшим на лестничной площадке, и сказал генералу:

— Сэр, вы видите? Есть джаз в СССР! Русские поют наши песни! Отпустите меня на фронт, я прошу вас!

25 ноября 1943 года

10 декабря 1943 года

10 декабря 1943 года

Эта секретная переписка шла через американское посольство. И Гарриману было ясно, что в ответ на сообщения Рузвельта и Черчилля об их намерениях по бомбардировочному наступлению против Германии Сталин никакого реального содействия не обещает, а отписывается пустыми приветами.

— Но почему? — говорил Гарриман Болену. — Всего два года назад Сталин писал Рузвельту: «Ваше решение предоставить Советскому Союзу беспроцентный кредит в размере миллиарда долларов принято советским правительством с сердечной признательностью, как насущная помощь Советскому Союзу». И помощь пошла — стоимость наших поставок уже в десять раз превзошла миллиард долларов! Русским просто нечем было бы воевать без этой помощи! И вы же знаете, кому они этим обязаны!..

Болен молчал. Он знал, что именно Гарриман был главным лоббистом безлимитной помощи Советскому Союзу. Ближайший помощник Рузвельта, Гарриман буквально бомбардировал американских министров труда, экономики и обороны требованиями слать в Россию помощь без всяких ограничений, даже не рассчитывая на возврат средств по займу…

— У Красной армии вся артиллерия была на конной тяге, это мы перевели ее на авто! Только для их Северного флота мы прислали двести два торпедных катера, сто сорок охотников за подводными лодками, семьдесят семь тральщиков, двадцать восемь фрегатов и тысячу восемьсот радиолокаторов! Триста советских кораблей оборудованы английскими гидролокаторами и нашими бомбометами! И Сталин знает об этом, у него уникальная память! — высоченный Гарриман продолжал гневно расхаживать по своему кабинету. — Он знает не только все виды вооружений Красной армии, но и все характеристики нашей военной техники. Помнит, какого калибра ружья ему нужны, какой вес танков могут вынести его дороги и мосты, из какого металла ему нужны самолеты. Это черты чрезвычайно способной личности! Так почему вместо организации совместных бомбежек врага он тянет время и мямлит какие-то пустые слова? Почему российские власти скрывают, что получают нашу помощь? Почему хотят уверить свой народ в том, что Красная армия сражается в этой войне одна?..

«Интересно, — подумал Болен, — зачем Аверелл сыплет передо мной этими цифрами? Чтобы когда-нибудь я написал об этом в своих мемуарах? Все политики заранее готовят себе место в истории — хоть такие коротышки, как Сталин и Наполеон, хоть такие переростки, как Гарриман, Рузвельт и де Голль…»

— Нет, я должен, обязан прорваться к Сталину и ребром поставить перед ним этот вопрос! — завершил Гарриман свой монолог.

— А если он уклонится от разговора? — спокойно спросил Болен.

— О’кей! Давайте напишем ему письмо…

— Ему и Молотову, — подсказал Болен.

— Правильно! Молотов ничего не решает, но понесет письмо Сталину. Пишите: «Дорогой маршал Сталин!» А копия — Молотову…

Конечно, фраза об «ускорении нашей общей победы и успешных совместных действий» была прямой цитатой из писем Сталина президенту Рузвельту и премьер-министру Черчиллю. И, ясное дело, правительство СССР наградило адмирала Фрэзера орденом Суворова I степени, а многих английских моряков — советскими орденами и медалями.

Но аудиенции у Сталина ни Аверелл Гарриман, ни Арчибальд Керр не удостоились.

МОСКВА. Конец декабря 1943 года

Тем не менее боевые успехи союзников возымели свое действие — в эти же дни Гарриман получил «Памятную записку» Вячеслава Молотова, в которой председатель Совнаркома сообщал:

«…с советской стороны в принципе не имеется возражений к предоставлению на территории СССР для американских военных самолетов воздушных баз в целях сквозной бомбардировки Германии. Однако организация таких баз и использование для этой цели соответствующих аэродромов должны быть согласованы с планами ВВС СССР. С этой целью командованию ВВС будет поручено начать предварительные переговоры по указанному вопросу с соответствующими военными представителями США в Москве с последующим рассмотрением этого вопроса Советским Верховным командованием».

А затем Гарриману позвонил Валентин Бережков, переводчик Сталина и Молотова. Бережков попросил принять его и явился не с пустыми руками. Вместе с шофером правительственного «ЗИС-101» он внес в гостиную «Спасо-хаус» тяжелый ящик и картину, завернутую в коричневую бумагу крафт. Когда Гарриман спустился к посетителю, ящик и картина были уже распакованы, и Гарриман увидел замечательную фарфоровую групповую скульптуру и портрет Сталина с трубкой в руке.

— Что это? — удивился он.

— Здесь написано, — Бережков перевел послу надпись на портрете: — «Моему боевому другу — президенту США Рузвельту. Иосиф Сталин». — И пояснил: — Если вы помните, сэр, президенту Рузвельту очень понравилась фарфоровая скульптура на тему русских сказок, которую в Тегеране товарищ Сталин преподнес Черчиллю в день его рождения. Иосиф Виссарионович заметил реакцию президента Рузвельта и, вернувшись в Москву, поручил председателю Всесоюзного общества культурных связей отобрать аналогичные работы. Когда они были показаны Сталину в Кремле, он выбрал эту, поскольку здесь яркие тона цветного фарфора напоминают работы палехских мастеров. Иосиф Виссарионович надеется, что эти подарки понравятся президенту Рузвельту.

Конечно, Гарриман выразил восхищение и скульптурой, и портретом и предложил отметить это событие. Тут же в гостиной, отремонтированной дочкой посла, появился с подносом лакей-китаец, приготовил виски со льдом, и Гарриман с гостем уселись в мягкие кресла у окна с видом на заснеженную лужайку. Гарриман не сомневался, что американский президент будет в восторге от этих подарков. Он попросил передать маршалу Сталину сердечную признательность за проявление дружеских чувств. И, понимая, что его слова тут же дойдут до Сталина, добавил:

— Я уверен, что решения, принятые в Тегеране, будут не только способствовать успешному ходу военных действий, но и положительно скажутся на послевоенном сотрудничестве между нашими странами.

Однако, зная, что Гарриман надеется после войны вернуть себе принадлежавшие ему раньше польские заводы и шахты, в Кремле его стремление к «послевоенному сотрудничеству» оперативно использовали совсем по другому поводу.

МОСКВА. Январь 1944 года

17 января 1944 года в Лондоне Польское правительство в изгнании заявило о готовности вступить в переговоры с Советским правительством для установления дружественного сотрудничества после освобождения Польши от фашистов.

18 января это заявление было опубликовано в московских «Известиях». При этом ТАСС полномочно заявило, что советское правительство не может вступать в переговоры с правительством, дипломатические отношения с которым прерваны из-за его активного участия «во враждебной антисоветской клеветнической кампании немецких оккупантов по поводу “убийств в Катыни”».

А назавтра, 19 января, Кэтлин сообщила отцу, что ее включили в международную делегацию журналистов, которая направляется в Смоленск на пресс-конференцию советской Комиссии по расследованию преступлений немцев в Катыни. Гарриман понял, что этим жестом Сталин поставил его в безвыходное положение. Немецкая пропаганда категорически отрицает расстрел тысяч польских офицеров в Катыни летом 1941 года и утверждает, что поляки были расстреляны не ими, а офицерами НКВД еще в 1940-м, сразу после того, как на основании пакта Молотова — Риббентропа Красная армия заняла Западную Украину и Белоруссию, принадлежавшие Польше. По немецкой версии, несколько тысяч польских офицеров, сопротивлявшихся установлению в Польше коммунистического режима, были зимой 1940 года свезены большевиками в смоленские леса и расстреляны у деревни Катынь. В 1941 году немцы, захватив Смоленск, зафиксировали показания десятков свидетелей этого преступления. Больше того, теперь, когда Красная армия вновь пришла в Смоленскую область, немцы публикуют фотографии своей оперативной авиасъемки — как под Катынью сотрудники НКВД поспешно выкапывают из могил разложившиеся трупы поляков, убитых ими в 1940-м, и заменяют их более свежими, чтобы доказать, что массовый расстрел произведен немцами в 1941-м…

Но как может американское посольство отказаться послать своих представителей в Катынь и тем самым поддержать вражескую версию, очерняющую советских союзников?

Морозным утром 22 января поездом из Москвы группа иностранных журналистов прибыла в Смоленск. Среди них были Кэтлин Гарриман и секретарь американского посольства Джон Мелби. Прямо с вокзала всю группу повезли по Витебскому шоссе в Катынский лес. Там, в пятнадцати километрах от Смоленска, их встретили члены Чрезвычайной государственной комиссии во главе с академиком Николаем Бурденко, главным хирургом Красной армии, почетным членом Английского королевского общества хирургов. Журналистов отвели на двести метров от шоссе в глубину леса и показали вскрытые могилы военнопленных поляков, процесс эксгумации трупов и черепа с огнестрельными ранениями. Глядя на этот ужас, Кэтлин с трудом устояла на ногах, Джон Мелби поддержал ее под правую руку, а слева ее страховал статный и молодой русский офицер. Затем журналисты прошли на места раскопа новых могил и к сгоревшему зданию дачи НКВД, после чего их отвезли в Смоленск, где в 16:30 началась пресс-конференция. Наряду с журналистами на ней присутствовали знаменитый писатель Алексей Толстой и митрополит Киевский и Галицкий Николай. Нарком просвещения Владимир Потемкин сообщил, что вплоть до июля 1941 года Катынский лес был излюбленным местом отдыха жителей Смоленска, они собирали там грибы и ягоды, а в деревне Козьи горы располагался пионерский лагерь. После прихода немцев лес был окружен колючей проволокой, везде была выставлена охрана, в бывшем доме отдыха разместился штаб германского строительного батальона, его старшие и младшие командиры участвовали в расстрелах пленных польских офицеров. Потемкин сказал, что эти военнопленные были присланы в Смоленскую область еще в 1939 году, они были заняты на земляных работах и оставались там до начала Великой Отечественной войны, но летом 1941 года гитлеровцы расстреляли их в Катынском лесу. «Можно считать установленным, — сказал Потемкин, — что польские военнопленные были расстреляны немцами в Козьих горах в августе — сентябре 1941 года…»

Выслушав наркома, иностранцы хотели задать вопросы свидетелям расстрела поляков гитлеровцами, однако получили разрешение спрашивать только членов Специальной комиссии. Тогда корреспонденты спросили Потемкина: почему на поляках зимняя одежда, если, по его словам, немцы расстреливали их летом 1941 года? Нарком ответил, что климат в области переменчив. На вопрос, почему поляки, арестованные русскими в 1939-м, не разбежались после прихода немцев, а продолжали трудиться на земляных работах, он сказал: «Они как работали, так и остались работать по инерции». А вопрос, почему немцы, открыто расстреливавшие советских граждан, стремились скрыть расстрел поляков, остался вообще без ответа.

По окончании пресс-конференции корреспондентов познакомили с выставкой вещественных доказательств расстрела поляков немцами в 1941 году. Однако в качестве этих доказательств были выставлены только несколько газет и писем, датированных 1940 и 1941 годами, а также другие предметы без дат, например, табачные кисеты, медали и одна пятидесятидолларовая банкнота.

Хотя приезд иностранных журналистов на могилы, посещение ими выставки и пресс-конференция были засняты на кинопленку, устроенный для них спектакль не смог убедить их в том, что это немцы расстреляли тут больше семи тысяч польских офицеров. Но поскольку все репортажи иностранных корреспондентов из Москвы подвергались строжайшей цензуре, никто из них не написал и о виновности советской стороны. Зато они щедро поделились с читателями своими впечатлениями о самом Смоленске, который знали по опубликованным в «Красной Звезде» знаменитым стихам Константина Симонова:

А теперь всех журналистов потряс рассказ простых смолян о том, как четыре месяца назад, 25 сентября 1943 года, они встречали первых красноармейцев, прорвавшихся в город:

— Если бы вы видели Смоленск двадцать пятого сентября, в день освобождения! Все горело, рвалось, рушилось. Всюду трупы людей и лошадей. Там, где до войны был льнокомбинат, стояли ряды виселиц. На каждой по несколько повешенных. И тут мы увидели кавалеристов, скачущих из леса. Бросились им навстречу, но… вдруг остановились. «Да что с вами, товарищи?! — крикнул нам командир всадников. — Мы свои, не признаете?!» Одна из женщин недоверчиво протянула руку, указывая на его плечо. Офицер глянул на свое плечо и сообразил: погоны! Когда Красная армия отступала, погон на форме не было. «Товарищи! — крикнул офицер и соскочил с коня. — Дорогие! Это новая форма Красной армии!» Только тогда люди ему поверили, обступили и его, и конников. Плакали, трогали руками ремни, оружие. Старый дед протолкался вперед, снял шапку, перекрестился и бухнулся на землю, обхватив колени сошедшего с коня командира: «Сынок! Не обманул! Вернулись!» Офицер подхватил старика, поставил на ноги. А тот стал совать ему берестяную табакерку: «Бери, бери! Нечем встречать-то! Бери на память!» Чтоб не обидеть старика, офицер принял подарок, а от себя подарил ему зажигалку и кисет с табаком. Кавалеристы совали женщинам и детям хлеб, сало из сухого пайка, куски сахара…

Кроме этого трогательного эпизода никто из западных журналистов не написал о Смоленске ничего — никто, за исключением Кэтлин Гарриман, которая по прибытии из Смоленска в Москву публично заявила, что убедилась в достоверности русской версии о расстреле польских военнопленных немцами в Катынском лесу.

И только отцу призналась, что написала это под диктовку «советских специалистов».

Кем были эти «специалисты», Аверелл Гарриман мог догадаться позже, когда по приглашению Судоплатова, начальника Четвертого управления НКВД, обедал с ним в «Арагви». Здесь, на двух этажах этого-единственного открытого в Москве ресторана царила дореволюционная роскошь — струнный оркестр, дорогая мебель, толстые ковры, хрустальные люстры, прекрасная кухня и изысканные блюда по 40–50 долларов за порцию. Судоплатов, организатор убийства Троцкого и главный советский специалист по диверсиям, пишет в своих мемуарах, что пригласил Гарримана в отдельный кабинет (который прослушивался) и во время обеда как бы мельком посоветовал «обратить внимание на поведение его дочери, чьи похождения с молодыми людьми в Москве могут причинить ей большой вред».

Если вспомнить, что и самого Гарримана, и всех сотрудников американского посольства круглосуточно «вели» и открыто сопровождали энкавэдэшники, то нетрудно догадаться, кто был допущен ими к дочери посла. «Молодыми людьми», о которых доверительно сказал Авереллу Судоплатов, были его же, Судоплатова, статные офицеры Четвертого управления.

Просто теперь, после того, как под их диктовку Кэтлин написала то, что нужно Сталину, она уже не представляла для них интереса и только досаждала своими звонками.

БЕЛОРУССИЯ. Конец января 1943 года

Когда в небе появился немецкий самолет, партизаны и примкнувшие к ним белорусские селяне затаились. Казалось, вся лесная колонна, похожая на стоянку растянувшегося цыганского табора, просто задержала дыхание. Мужчины, чистившие оружие и лошадей, женщины, кормившие малышей, старшие дети, игравшие в разведчиков, — все замерли, как на стоп-кадре в кино, и сквозь заснеженные ветви сосен и дубняка следили за полетом «юнкерса».

Заточный включил камеру и из-под ветвистого дуба снял длинный, метров на двадцать, план этого полета. Потом в ответ на вопросительный взгляд Семена Школьникова объяснил:

— Мы должны снять образ войны. А он как калейдоскоп — из тысячи кадров…

И снова включил свою «Аймо».

А самолет сделал круг над притихшим лесом и выбросил пачки листовок. Они медленно кружились в воздухе и белыми бабочками опускались на лесные поляны, застревали на ветках. Содержание этих листовок было простое: призывы к белорусским «братьям и сестрам» не оказывать сопротивления «законным властям», то есть немцам.

Однако едва этот самолет скрылся, как над лесом появилось уже целое звено «юнкерсов». Их «агитация» оказалась куда весомее. Застрочили пулеметы, бомбы стали одна за другой ложиться на «братьев и сестер». Теперь среди грохота разрывов и пламени пожара Заточный и Школьников вели съемку вдвоем. То были трагические кадры: разорванные взрывами детские тела, мечущиеся среди падающих деревьев женщины, отчаянная и бесполезная стрельба партизан по пикирующим с надсадным воем «юнкерсам»…

Когда самолеты ушли, партизаны стали собирать тела погибших, выкопали общую могилу, потом сровняли ее с землей, присыпали снегом. Ни холмика, ни знака. Только на трех ближайших деревьях сделали ножом засечки, да на командирской карте отметили место захоронения. Еще один образ войны. Авось те, кто будут жить после войны, увидят эти кинокадры, найдут могилу и поставят погибшим памятник. Только в таком случае погибший солдат не будет считаться «пропавшим без вести». Да, была в то время такая форма ухода государства от выплат семьям пенсий за погибших: если нет фронтового рапорта о гибели солдата и месте его захоронения, значит «пропал без вести», улетел на Марс. Я это знаю по своей семье — в самом начале войны два моих двадцатилетних дяди, братья моей мамы, были призваны в армию, а спустя несколько месяцев бабушка получила следующую «Справку»:

И такая же справка пришла на красноармейца Дворкина М.М. Иными словами, было у моих бабушки с дедушкой два сына, оба ушли воевать за социалистическую Родину и в бою, которым Он, Верховный Главнокомандующий, командовал, «пропали без вести». Или, переводя с бюрократического языка той поры, не были похоронены, а были брошены на поле боя отступающими или удирающими войсками. И таких, «пропавших», было, оказывается, ПЯТЬ МИЛЛИОНОВ!

Но снимает ли это с него ответственность за их гибель?

И почему для получения стариками пенсии это основанием не является?

Или есть сведения, что все пять миллионов «пропавших без вести» перешли на сторону немцев? Но в таком случае это уже не «пропавшие без вести». Впрочем, Исаак и Моисей Дворкины перейти на сторону немцев никак не могли…

ПОД МОСКВОЙ. Утро 2 февраля 1944 года

Перед рассветом 2 февраля 1944 года, когда в Москве было минус 32 по Цельсию, Сталин, полуголый, удивительно тщедушный и костлявый, все еще сидел на краю широкой кровати у высокого окна на своей даче в тридцати километрах от Москвы. Потягивая воздух через пустую данхилловскую трубку, он продолжал думать о выборе, который должен сделать. Как бы ни хотелось ему не пускать в СССР американцев и англичан, затягивать с предоставлением им хотя бы одной авиабазы на советской территории уже невозможно. Потому что теперь, когда и в Мурманск, и в Архангельск стали прибывать конвои с ленд-лизом, и когда даже дочь американского посла публично заявила о достоверности советской версии расстрела немцами польских офицеров в Катыни, что-то же нужно дать союзникам в ответ на их сотрудничество. Как сказал один москвич (а его сосед донес), эти союзники, гордясь своей девственностью, старательно делают минет кремлевским большевикам. Конечно, эта фраза дорого обойдется шутнику. Он-то, Сталин, знает правду о Катыни — в 1940 году Он своей рукой утвердил план Берии — Меркулова о расстреле польских военнопленных, которые могли воспрепятствовать коммунизации Восточной Польши. Кто же мог подумать тогда, при дележке Польши с Гитлером по пакту 1939 года, что через год Unser Freund Führer, «наш друг фюрер», самым подлым, бандитским образом отнимет и Восточную Польшу, и Смоленскую область и чуть ли не пол-России! Ведь перед этим они договорились разделить Европу и править ею на пару, Он, Сталин, даже предлагал Адольфу несколько своих дивизий для завоевания Франции. И, вообще, в СССР сотни молодых родителей назвали новорожденных Адольфами. Интересно, а в Германии кто-то называл тогда своих детей Иосифами? Или все немцы были в тайном сговоре с Гитлером и знали, что его дружба с Москвой — обман? А Он, Сталин, так легко поддался! И Молотов — уж на что осторожен — а ведь Адольф и его объегорил! Да, это Молотов виноват, это Молотов еще с 1933-го толкал его на союз с Гитлером, это Молотов сразу после того, как Англия объявила Гитлеру войну, доложил Верховному Совету СССР, что «такого рода война не имеет для себя никакого оправдания. Идеологию гитлеризма, как и всякую другую идеологическую систему, можно признавать или отрицать, это — дело политических взглядов. Но любой человек поймет, что идеологию нельзя уничтожить силой, нельзя покончить с нею войной. Поэтому не только бессмысленно, но и преступно вести такую войну, как война за “уничтожение гитлеризма”, прикрываемая фальшивым флагом борьбы за “демократию”»…

Да, теперь понятно, как Адольфу удался его трюк. Если у тебя в советниках такие умники, как Молотов, то тяжела, ох как тяжела шапка Мономаха! Потому-то теперь этот Молотов-Скрябин стелется ниже травы, работает по двадцать часов в сутки — знает, что Хозяин в любой момент может предъявить ему пакт с Риббентропом…

Ладно, уже светает, пора вставать. Что ж, скоро Он посчитается с этим Шикльгрубером. Американцы постоянно козыряют тем, что тысячи советских представителей свободно разъезжают по США, инспектируя все заводы и фабрики, производящие по ленд-лизу технику, оружие и продукты для СССР. Мол, у США нет никаких секретов от русских, им обеспечен доступ к самым передовым и секретным разработкам американских военных. А Сталин с трудом впустил в СССР 135 членов американской Военной миссии, но даже они не имеют права выезжать за пределы Москвы и постоянно находятся под наблюдением НКВД. Правда, американцы не знают, что как только закончится война и все советские наблюдатели ленд-лиза вернутся в СССР, Он тут же отправит их в ГУЛАГ, чтобы не разносили они бациллы капитализма по его стране. Только тупой может не усвоить урок, который дали царю декабристы еще в 1825 году. Тогда, нахватавшись в наполеоновской Франции всяческих новых идей, даже князья и дворяне вышли на Дворцовую площадь с требованием свобод и конституции. Но Он, Сталин, ничего подобного не допустит, контакты советских граждан с западными идеями исключены и уголовно наказуемы. Именно потому даже в ужасные первые месяцы войны Он не позволил американцам создать свои авиабазы ни на Дальнем Востоке, ни на Кавказе. Обманутый Гитлером, Он уже не доверял никому — а вдруг, имея свои базы в СССР, американцы переметнулись бы на сторону Германии…

Однако сейчас ситуация изменилась. Разведка сообщает, что у немцев на подходе новое сверхмощное оружие, и Гитлер в своих речах по радио обещает немцам вот-вот опрокинуть и Красную армию, и англичан, и американцев в Италии. Конечно, со сроками Адольф блефует, но то, что лучшие физики Германии и США наперегонки рвутся к созданию атомной бомбы — это уже не только Судоплатов и Берия докладывают, это уже и Капица подтверждает, и Курчатов. И если до войны Он верил Гитлеру больше, чем своей разведке, то теперь все наоборот. Как говорят русские, лучше перебдеть, чем недобдеть. И значит…

Значит, придется дать союзникам возможность сквозных челночных полетов с посадкой на нашей территории. Пусть, так и быть, разбомбят нефтеперабатывающие заводы в Болгарии и Румынии, которые можно было бы использовать, когда Красная армия займет эти страны. Зато у Рузвельта и Черчилля уже не будет предлога откладывать открытие Второго фронта. А одна-две авиабазы, если окружить их СМЕРШем, никакой угрозы для безопасности советского строя теперь не представляют. По мнению командующего ВВС маршала Новикова[5] и начальника штаба ВВС генерал-полковника Никитина из всех изученных ими географических точек — Новгород, Великие Луки, Курск, Орш, Харьков и Полтава — последняя для авиабазы В-17 самая подходящая. Во-первых, она находится на равном расстоянии от Италии и Англии, а во-вторых, до войны там, на аэродроме с твердым покрытием, базировались тяжелые самолеты Первой авиационной армии. То есть тамошний грунт способен выдержать вес американских «летающих крепостей». Правда, сначала немцы летом 1941-го, а потом и наша авиация в сентябре 1943-го, практически уничтожили и этот аэродром, и сам город. Вот пусть американцы его и восстанавливают. Да, сегодня Он вызовет к себе этого Гарримана, мечтающего заполучить обратно свои польские заводы. Ну, насчет польских заводов это ему «накось, выкуси!», а вот насчет авиабазы для «летающих крепостей» — ладно, так и быть, стройте ее в Полтаве.

ПОЛТАВА. Сентябрь 1943 года

Оказывается, конец света, который случился в Полтаве 21 июня 1941 года (и когда от страха онемела двенадцатилетняя Оксана), был только присказкой того, что произошло через два года, — 21 сентября 1943-го. Зная, что Полтаву придется оставить, немцы накануне отступления методично минировали все кирпичные строения, дом за домом, и залили соляркой и бензином все деревянные сооружения высотой выше первого этажа — церкви, музеи, библиотеки, магазины.

При этом уходить без боя они не собирались. Газета «Зоря Полтавщiни» заверила горожан клятвой Адольфа Гитлера: «Скорей Днепр потечет вспять, чем мы отдадим большевикам Украину!» И как ровно два года назад великий Сталин приказал своим войскам стоять насмерть при обороне Киева, так теперь его бывший дружбан приказал своим солдатам зубами держать украинскую землю. Выполняя этот приказ, фашисты приготовились сделать из Полтавы свой «малый Сталинград» — гарнизон был увеличен вдвое, а все население согнали на сооружение пригородных укреплений. Все мосты через Ворсклу взорвали, на ее высоком западном берегу установили артиллерийские и зенитные батареи, а в центре города на каждом высоком доме вкруговую разместили пулеметные гнезда.

Когда 21 сентября наступающая Красная армия попыталась с ходу форсировать Ворсклу, ее встретил такой огонь батарей, что наступление захлебнулось, и Ворскла окрасилась кровью погибших солдат, как Нил во время египетских казней.

Но ведь и Сталин велел маршалу Жукову «наступать, не считаясь с потерями». Командиру штурмовой авиационной дивизии было приказано уничтожить немецкие батареи любой ценой. И на следующее утро, 22 сентября, советские бомбардировщики бомбили не только батареи и оборонительные укрепления на правом берегу Ворсклы. Разрывы бомб сотрясали весь город так, что взрывались заминированные немцами дома, возгорелись строения, подготовленные немцами к сожжению, и сама земля пылала гигантскими языками огня и дыма. В этом аду рушились здания, метались, кричали и обгорали люди, визжали свиньи, бесились лошади. Даже на окраинах города трескались и рассыпались стены украинских хат-мазанок, возгорались их камышовые крыши, и копоть пожарищ покрывала сады и опавшие на землю яблоки, груши и сливы.

23 сентября, когда передовые отряды Красной армии переправились через Ворсклу и вошли в город со стороны Подола и знаменитой Белой Беседки, с которой Петр Первый следил когда-то за боем со шведами, красноармейцы уже не встретили никакого сопротивления. Центр Полтавы представлял собой сплошные, как в Сталинграде, руины, на территории в шестьсот гектаров не осталось ни одного целого здания. Разведчики нашли немецкую машину, оборудованную радиорубкой, и проехались по главным улицам, громко вещая по-немецки: «ACHTUNG! ACHTUNG! In der Stadt eingetragen Krasnaya Armee!» («Внимание! Внимание! В город вступила Красная армия!»)

Последние немцы бросились наутек, их ловили и тут же расстреливали.

Назавтра в Корпусном саду, перед древним монументом Славы, Клавдия Шульженко пела для освободителей:

Но полтавским жинкам недосуг было ни курить, ни слушать Шульженко. Когда ее «синенький скромный платочек падал с опущенных плеч», они все — от мала до велика — спасали свои хаты-мазанки, пострадавшие от бомбежек. Те, кто жили на востоке города, на Подоле, резали для своих обгорелых и растерзанных крыш камыши на Ворскле, ее сильное течение уже унесло от Полтавы вздувшиеся трупы погибших солдат, красные разводы крови и крошево разбитых деревянных мостов.

А те, кто жили в западной части города, запасались камышом и глиной у Лавчанских Прудов.

Даже удивительно, какую тяжесть могут вынести женские плечи, воспетые Клавдией Шульженко. Под огромными вязанками мокрого камыша не было видно ни лиц, ни фигур этих женщин, медленно поднимавшихся по высокому косогору от пруда к Лавчанским переулкам и улицам. Сбросив у себя во дворе десятую такую вязанку, женщины снова спускались к пруду — теперь уже с ведрами и коромыслами. Нет, не за водой, за глиной! Руками черпая у берега густую, тягучую глину, они наполняли ведра, вешали на коромысла и так, надрываясь, босые, вновь взбирались на косогор. Одной из таких носильщиц была Мария Журко, другой — ее немая четырнадцатилетняя дочка. Натаскав глину, они ногами месили ее в корыте с соломой и травой, а затем мазали треснувшие стены своей многострадальной хаты. Стоял конец сентября, и нужно было спешить — в октябре могли грянуть такие холода, что глина комьями затвердеет.

Успели.

К первому октября и трещины в стене залепили, и камышом крышу перекрыли. А потом, расслабившись, спустились снова к пруду — отмыться и искупаться. И хотя осенний ветер уже рябил Пруды мелкими волнами и засыпал их пеной желто-бурых листьев с опавших полтавских садов, не меньше трехсот молодых, пожилых и совсем юных обитательниц Прудов с какой-то освобожденной раскованностью голышом сигали в зябко-холодную воду. Отмывали себя белой глиной и, балуясь, ныряли до дна или, смеясь, брызгались почти до неба.

Мужчин в Полтаве еще не было — чужие солдаты уже ушли на запад, свои еще не вернулись ни с фронта, ни из тыла, а молодежь угнали в Германию немцы. Сотня стариков и «черепахи», «кенгуру» и «самокаты» — безногие, одноногие и прочие инвалиды — к пруду по косогору спускаться не рисковали, и бабы чувствовали себя раскрепощенно, как в женской бане.

Отмыв Оксану, Мария словно увидела ее впервые — перед ней стояла худющая, но почти взрослая девица с длинными ногами, вьющимся пушком на лобке, маленькими кулачками грудей, высокой цыплячьей шеей и мокрыми пшеничными волосами, падающими на тонкие плечи.

— Та як же ты выросла! — удивилась Мария. — Швыдче одягнися!

И на следующее утро, когда они, уже одетые и с ведрами в руках, привычным маршрутом шли от Прудов в центр города, Мария попеременно то ужасалась развалинами вокруг, то росту своей дочки. В поступи босых Оксаниных ног, в ее неуклюжей утиной походке, в ее робости, словно она стыдилась своих девичьих грудок, была такая пугливая скованность, как у молодой мышки, впервые выглянувшей на свет из своей темной норки.

— Та не хились ты так! — подбодрила ее Мария.

«Як?» — пугливо спрашивала Оксана синими глазами.

— Спину выпрямай, у небо дивись! — объясняла Мария. — Мы ж по своей земле идемо! На работу!

Но даже эта «своя земля» выглядела уже не так, как раньше, когда Мария ходила по утрам на работу сначала в ОГПУ, а потом в гебиcткомиссариат. Стены низеньких хат помечены, как оспой, пулями и осколками снарядов, тыны, сдерживавшие кипение знаменитых полтавских садов, повалены, а сами сады растерзаны пожарами и бомбежками. На дорогах, изрытых танками и воронками от бомб, валяются вывернутые взрывами или срезанные снарядами уличные каштаны и липы, рядом смердят облепленные мухами трупы лошадей. Разбитые немецкие легковушки стоят уже без колес — остатки их обгорелых шин кто-то за ночь срезал на подметки и чуни…

А когда Мария и Оксана вышли к Корпусному саду, у Марии упало сердце — двухэтажное здание «конторы» ОГПУ-гебиcткомиссариата было сожжено дотла. Стылый осенний ветер мел по улице кирпичную пыль окрестных пожарищ и обрывки гитлеровских плакатов, а за ветром, словно внахлест, приближался и накрывал Полтаву первый октябрьский дождь…

МОСКВА. 2 февраля 1944 года

Истощенные и обросшие бородами вернулись от белорусских партизан в Москву Борис Заточный и Семен Школьников. В Лиховом переулке сдали отснятую пленку в кинолабораторию и по приказу Федора Васильченко, пришедшего в ужас от их потрепанного вида, побрели к врачу. Врач приказал раздеться догола и, едва сняли они с себя обноски: обгорелые гимнастерки, нелепые деревенские шаровары и дырявые резиновые чуни с окровавленными портянками, увидел перед собой два обтянутых кожей скелета с распухшими и стертыми в кровь ногами.

— Ну, герои… — сказал врач и написал в медицинском заключении: «Директору Студии кинохроники С.А. Герасимову. В связи с полным физическим истощением кинооператоров капитана С. Школьникова и ст. лейтенанта Б. Заточного настоятельно прошу предоставить им двухнедельный отпуск, усиленное питание, новое обмундирование и тапочки».

Тапочки пришлись очень кстати, поскольку в первую неделю никакие сапоги на их распухшие ноги натянуть было невозможно. Правда, даже побрившись, выйти в этих тапочках в промороженный город тоже было нелепо, и первую неделю своего отпуска оба героя провели в Лиховом переулке, в студийном подвале. Здесь две комнаты бомбоубежища были переоборудованы под общежитие для операторов, приезжавших с фронта, и каждый день далеко за полночь на восьми двухъярусных койках и за общим столом мужчины делились своими пайками, спиртом, фронтовым опытом и воспоминаниями о погибших коллегах. А по ночам долго не могли уснуть, храпели, ворочались с боку на бок и видели фронтовые сны — и то, что снимали во время партизанских боев, и то, что не смогли или не успели снять. Как любому водителю после напряженной многочасовой езды снятся летящие навстречу дороги, так в ночных кошмарах летели на кинооператоров горящие деревни, штыковые атаки, взорванные поезда, рыдающий ребенок в брошенной хате и корова, сунувшая морду в выбитое окно…

Через неделю те же кадры, только смонтированные не во сне, а наяву для фильма под названием «Народные мстители», смотрел на своей кунцевской даче маршал Иосиф Сталин. А когда фильм закончился, повернулся к лысеющему яйцеголовому директору Центральной студии документальных фильмов Сергею Герасимову:

— Хорошая работа. Кто снимал?

— Наши операторы, восемь человек, Иосиф Виссарионович.

— Хорошая работа, — повторил Сталин. — Представьте к награждению.

МОСКВА. Февраль 1944 года

«Я никогда не забуду, — писал после войны в своих мемуарах генерал Дин, — какой подъем охватил нас в ту ночь, когда Гарриман, вернувшись от Сталина, заскочил ко мне сообщить хорошие новости. Сталин выразил глубокую заинтересованность во всех деталях нашего предложения относительно челночных операций. Он хотел знать точное количество и типы самолетов, которые мы собираемся задействовать, их потребность в горючем, размеры посадочных полос и все остальные подробности. Сталин был мастером деталей, и позже я убедился в его потрясающих знаниях всех видов оружия, конструкторских особенностей самолетов, мельчайших тонкостей советской военной тактики». Когда Гарриман ответил на его вопросы, Сталин сказал просто и коротко: «Мы одобряем ваше предложение, а детали руководство нашей авиации проработает с генералом Дином».

«Гарриман, — продолжал Дин, — телеграфировал эту новость президенту, а я — нашему Генеральному штабу, и мы получили их поздравления. Мы были преисполнены гордости за наши достижения и полны оптимизма относительно будущего. Кто сказал, что с русскими невозможно кооперировать? Кто сказал, что мы не сможем вместе работать? Нет, все, что для этого нужно, это доброжелательный подход, взаимное понимание и настойчивость, которыми мы с Авереллом вполне обладаем. Во всяком случае, так мы с ним тогда думали…»

5 февраля 1944 года, когда Юрий Левитан победно сообщал о разгроме немцев под Ленинградом и захвате на пути к Киеву украинских городов Ровно и Луцка, на совещании у Молотова Гарриману и Дину были представлены маршал авиации Александр Новиков и генерал-полковник авиации Алексей Никитин. Оба произвели на американцев прекрасное впечатление, поскольку повели себя совершенно не так, как все предыдущие советские чиновники и начальники. Словно по велению волшебной (сталинской) палочки, они стали активно помогать решению всех проблем на пути реализации американского предложения. Маршал Новиков — сорокачетырехлетний, невысокий, коротко стриженный и голубоглазый командующий советской военной авиацией — оказался прирожденным лидером, умелым администратором и любимцем всех русских летчиков. Его появление в любой авиачасти тут же вызывало подъем и решимость на героические свершения. Но особенно понравился американцам генерал-полковник Никитин. Высокий, худощавый и слегка сутулый начальник штаба ВВС, он курировал все боевые операции советской авиации и работал по пятнадцать часов в сутки. Умный, вежливый, молчаливый, с хорошим чувством юмора, он был назначен куратором челночных операций, которые получили кодовое название «Frantic» — «Неистовый».

— Первым делом, — сказал генерал Дин советским генералам, — я хочу сообщить вам, что мы планируем задействовать в челночных операциях триста шестьдесят четырехмоторных бомбардировщиков класса «Летающая крепость» и еще сто пятьдесят истребителей их сопровождения…

Полтысячи самолетов! Столь американский замах вызвал в глазах у русских тревогу и даже панику — где взять аэродром для такого количества самолетов? А горючее? А базы снабжения? А подъездные пути? А боевой запас?

— Но начать операции мы можем и третью этого состава, — сказал Дин. — Чтобы открыть Второй фронт успешной высадкой нашего десанта в Европе, мы должны парализовать всю немецкую авиацию, лишить ее горючего. Для этого нужно уничтожить все нефтеперерабатывающие заводы не только в Германии, но и на востоке — в Румынии, Болгарии, Польше и в Латвии. Это можно сделать только сквозными рейдами бомбардировщиков из Англии и Италии с посадкой в СССР. И мы готовы ежемесячно посылать по пять-шесть таких миссий. Ради этого мы намерены по ленд-лизу увеличить поставки вам нефти, бензина, оружия и продовольствия с тем, чтобы из этих поставок вы обеспечили наши самолеты всем необходимым. Мы готовы держать на этих авиабазах только минимум американского персонала, если вы обеспечите нас достаточным количеством своих механиков, техников, поваров и других наземных специалистов. Чтобы поскорей начать эти сквозные полеты, мы готовы за свой счет построить у вас и перевалочный пункт для всех необходимых грузов.

Новиков тут же расстелил на столе карту и показал американцам, где американские авиабазы могут расположиться. Заполярье отпадает, поскольку весной там все оттает, а тяжелым бомбардировщикам требуется для посадки твердый грунт с жестким покрытием. Центральные районы и юг страны тоже не подходят в силу слишком большой удаленности от Англии — беспосадочно долететь из Англии до Крыма или Подмосковья никакому бомбардировщику никаких бензобаков не хватит. Остается Украина: Харьков, Киев и — как лучший вариант — Полтава, которая уже отбита у немцев и находится на равном расстоянии от Англии и Италии. До войны там располагался аэродром советской тяжелой авиации, рядом — в Миргороде и Пирятине — могут быть запасные аэродромы, а для проведения там подготовительных работ советской стороной будет создана специальная авиачасть особого назначения…

Зная по опыту, что любое решение даже по самым простым вопросам принимается в Москве только с одобрения «самого верха», Гарриман и Дин понимали, что эти предложения генерала Новикова уже проработаны «на самом верху», и тут же согласились послать своих специалистов осмотреть предлагаемые точки. Если сам Сталин одобрил размещение там американских авиабаз, а такому умнице и трудоголику, как Никитин, поручена их организация, то какие и у кого могут быть возражения?

Тем не менее препятствия возникли. Во-первых, у Никитина, как у руководителя всех боевых операций советской авиации, дел по горло и без организации американских авиабаз — на севере готовилась массированная бомбежка Хельсинки, а на Украине нужно было с воздуха поддержать наступление в районе Никополя, где немцы старались удержаться любой ценой, даже закапывали в землю танки, чтобы их экипажи стояли насмерть, до последнего снаряда. А во-вторых, оказалось, что ни Никитин, ни сам Новиков не властны самостоятельно решать даже простейшие оргвопросы: какое количество иностранцев может быть допущено в Полтаву, Миргород и Пирятин для осмотра местности? Могут ли они лететь туда на американском самолете? Где разрешить американцам строить перевалочную базу и строить ли ее вообще? Какое количество американских технических специалистов будет допущено в СССР для подготовки будущих аэродромов? Где разместить американскую радиостанцию, которая будет вести американских летчиков во время их полетов над СССР?

Десятки таких вопросов требовали немедленного решения, но…

Если даже в первые, самые тяжелые месяцы войны Сталин не пошел на то, чтобы американские самолеты, позарез нужные Красной армии, пригоняли в СССР американские летчики, то кто, кроме него, мог решить вопрос о количестве американских специалистов, свободно разъезжающих по Украине для выбора мест под будущие авиабазы? И кто, кроме него, мог определить количество въездных виз для американского персонала этих баз? И кто, кроме Сталина, мог поручить МИДу (и, следовательно, НКВД) выдавать им эти визы?

Но в Вашингтоне и в Лондоне не принимали этих отсрочек. Посольский телетайп и шифровальщик посольской радиосвязи были завалены нервными требованиями командующего ВВС США генерала Генри Арнольда ускорить создание авиабаз и начало челночных бомбардировок. Если сам маршал Сталин их одобрил, то какие могут быть проблемы?

И теперь Ричард Кришнер, отвечающий, как бывший летчик, за первичный анализ всех материалов, имеющих отношение к операции «Фрэнтик», был с утра до глубокой ночи занят обработкой входящей и исходящей информации. По несколько раз в день ему приходилось докладывать Дину, а порой и самому Гарриману о требованиях Вашингтона и вместе с ними формулировать сдержанные ответы. И постепенно из калейдоскопа шифрограмм, радиопередач Би-би-си и откровенных или сдержанных комментариев руководителей Военной миссии Ричард складывал общую картину назревающих событий.

Нетерпение Арнольда и еще более высокого начальства — маршала Эйзенхауэра — объяснялось просто: ради успеха открытия Второго фронта февраль был определен ими как крайний срок для массированного удара по авиации и всей авиационной промышленности Германии. То была задача беспрецедентного масштаба и практически нереальной сложности. Имея многолетний опыт войны, Гитлер умело разместил заводы по сборке «мессершмиттов» и «юнкерсов» не только в совершенно разных и труднодоступных точках Германии, но и под землей. При этом гениальные немецкие инженеры объединили эти заводы в такую единую корпорацию, что уничтожение части заводов не могло остановить или хотя бы существенно отразиться на сборке самолетов. А рейхсмаршал Герман Геринг, получивший высшее летное образование в советском Липецке, мастерски организовал воздушное прикрытие этих территорий под руководством знаменитого Адольфа Галанда — того самого, который в 1937-м бомбил в Испании Гернику, а в 1939-м, когда Гитлер поставил перед люфтваффе задачу уничтожить британскую авиацию, лично сбил 45 английских самолетов.

Теперь, зная об угрозе открытия Второго фронта, Гитлер, Геринг и Галанд прекрасно понимали, что ради этого будут делать американцы.

Но смогут ли?

Практически речь шла о воздушной схватке двух технических империй, их беспрецедентной битве в воздухе, битве, которой еще не было во всей истории человечества.

По подсчетам штаба ВВС США, американская авиация должна была перед высадкой наземного десанта в Европе уничтожить в Германии, Румынии, Венгрии, Болгарии, Польше и Латвии 177 индустриальных и военных наземных, подземных и подводных объектов, для чего три тысячи бомбардировщиков должны будут совершить 66 000 боевых вылетов и сбросить 133 000 тонн бомб!

А по подсчетам Геринга и Галанда, они могли отразить нашествие американской авиации с помощью авиационного щита в составе 800 истребителей Ме-109 и нескольких эскадрилий еще засекреченного турбореактивного истребителя Ме-262, развивающего скорость больше пятисот миль в час и потому способного перехватить и уничтожить любой американский бомбардировщик.

Иными словами, в небе Европы назревала битва сразу нескольких тысяч самолетов!

Никто не знал, чем она закончится, но зато всему составу американской миссии в Москве, включая Ричарда Кришнера, было ясно, какую роль в этой битве Рузвельт, Эйзенхауэр и командующий ВВС США генерал Генри Арнольд отводят челночным бомбардировкам самых тыловых и недосягаемых с запада немецких аэродромов, авиационных и нефтеперерабатывающих заводов.

То, что Сталин затянул со своим «добро» на выполнение этих полетов до февраля 1944 года, ставило под удар выполнение всего плана по уничтожению германской авиации и, следовательно, открытие Второго фронта. Понимая это, Эйзенхауэр и Арнольд решили, что ждать больше нельзя. И 21 февраля 1944 года весь состав американского посольства и все 135 членов Военной миссии в Москве прильнули к радиоприемникам, имевшимся в «Спасо-хаусе» — операция «Аргумент», которая впоследствии стала известна как «Big Week», началась. Под руководством командующего американскими ВВС в Европе генерала Карла Спаатса, его заместителя «железного» генерал-майора Фредерика Андерсона и легендарного Джеймса Дулиттла, бомбившего Токио сразу после нападения японцев на Перл-Харбор, гигантская армада Восьмой авиационной армии — 1028 тяжелых бомбардировщиков в сопровождении 832 истребителей — поднялась с Британских островов. Ее задачей было уничтожение авиационных заводов Мессершмитта и Юнкерса в Лейпциге, Бернбурге, Брунсвике, Готе, Тутове, Ошерслебене и Ростоке. Одновременно еще две британские авиадивизии направились прямым ходом на бомбежку Берлина.

То, что затем происходило в небе Европы на протяжении шести дней и ночей и вошло в анналы Второй мировой войны как самое крупное авиационное сражение за всю историю авиации, было в те дни неизвестно советским гражданам ни по сводкам Совинформбюро, ни по советским газетам. Только в американском и британском посольствах (а также, конечно, в Генштабе Красной армии) пристально следили за происходящим. Зная характер и репутацию «железного» генерала Андерсона, который на всех штабных совещаниях говорил, что сломить хребет Третьего рейха с воздуха можно только беспрерывными, невзирая ни на какие потери, бомбежками до тех пор, пока не будут уничтожены абсолютно все немецкие авиазаводы, члены Военной миссии в Москве открыто говорили меж собой:

— Андерсон или сделает это, или угробит в этих сражениях всю нашу Восьмую и всю Пятнадцатую авиационные армии…

Между тем уже 21 февраля, в первый же день массированных бомбежек, Гитлер, понимая намерения американцев, приказал срочно построить два новых индустриальных комплекса. Один — Центральный — включал в себя подземное производство одномоторных истребителей Ме-109 и Fw-190 в шахтах и пещерах Ошерслебена, Хальберштадта, Варнемюнда, Касселя, Анклама и Мариенбурга, а второй — Восточный — в подземельях Тутова, Познани, Гдыни, Сорау, Коттбуса и Крзесинска. Эти авиазаводы плюс пять уже работающих в Лейпциге, Винер-Нойштадте и Регенсбурге, плюс шесть авиационных комплексов, производящих двухмоторные истребители и бомбардировщики в Брунсвике, Аугсбурге, Готе, Бернсбурге, Мюнхене и Будапеште, — могли обеспечить американским бомбардировщикам фронт работ на многие месяцы, но Андерсон приказал «уничтожить этот спрут» к первому марта!

Если учесть, что февраль постоянно закрывает небо снежной облачностью, при которой прицельные бомбежки просто невозможны, становится понятно, почему генерал Дулиттл, получив столь «железный» приказ Андерсона, лишь пожал плечами: «Человек предполагает, а Бог располагает».

И действительно, в 04:00 утра, как только двухтысячная авиационная армада начала пересекать Ла-Манш и появилась на немецких радарах, команда «Ахтунг! Ахтунг!» подняла с коек пилотов трех германских авиационных дивизий, а генерал Адольф Галанд усмехнулся: «Эти янки даже не приблизятся к Берлину!» Он был уверен в своих асах, которых он обучил своей особой стратегии не распыляться в бою по всему небу, а единой стаей коршунов нападать на противника сверху, рвать его на части и добивать, добивать, добивать…

Конечно, в Москве не знали подробностей встречи двух враждебных армад. Но даже по скупым шифрограммам, коротким сообщениям Би-би-си и нервным репликам своих генералов Ричард Кришнер, сам совершивший восемнадцать боевых вылетов и горевший в подбитом самолете, понимал, что в небе над Германией не все идет так, как планировалось. Первые два дня операции «Аргумент» стали трагичными для американцев — 55 «летающих крепостей» и 410 членов их экипажей погибли. При том, что ни одна из основных целей не была поражена всерьез.

Зато сообщение Би-би-си о том, что авиацией союзников сбито 50 фашистских истребителей, подхлестнуло пылкое воображение Ричарда. Учитывая поражение Восьмой американской авиационной армии, завтра же по приказу «железного» Андерсона друзья Ричарда по базирующейся в Италии Пятнадцатой воздушной армии ринутся в воздух на новое сражение с немцами — а он в это время прозябает тут, в Москве! Нет, он не имеет на это ни права, ни желания…

Но когда Ричард положил на стол Джона Дина свой рапорт о немедленной, через Баку и Тегеран, командировке в Италию, генерал поднял на него свои красные от трехдневной бессонницы глаза:

— Остынь, сынок… Ты еще нужен здесь…

— Но послушайте, сэр! Вы же знаете, что такое двое суток беспрерывных воздушных боев! Там наверняка полно раненых! Я был в таких боях над Сицилией. Немцы — стальные вояки. Мы уже после первых часов выдыхались, мучились гипоксией и flak happy — синдромом боевой усталости. Генерал Андерсон непременно даст нашим парням передышку, а в бой пошлет мою Пятнадцатую армию. Я должен успеть…

— Ты прав и не прав. Конечно, пилоты Восьмой армии измотаны до последней степени. Но ведь и немецкие летчики измотаны не меньше. И если бы я был на месте Андерсона и Дулиттла, я бы не дал немцам никакой передышки. А посылать наших ребят в бой из Англии или Италии, решат не Андерсон и не Дулиттл, а погода…

И погода, действительно, решила — 23 февраля 1944 года все небо над Англией и Западной Европой было затянуто такой тяжелой облачностью, что даже из Италии смогли взлететь только 102 американских бомбардировщика. Сквозь единственное окно в облаках над Австрией они, по сообщению Би-би-си, разбомбили там лишь шарикоподшипниковый завод, да и то не полностью.

Зато, как только на рассвете 24 февраля небо над Германией очистилось от облаков, обе армии — и Восьмая из Англии, и Пятнадцатая из Италии, по три воздушных дивизии в каждой — поднялись в воздух. Новая армада бомбардировщиков и истребителей нацелилась на главные заводы Мессершмитта и Юнкерса по всей Германии и Австрии. Однако вылетевшие ей на перехват асы Геринга и Галанда устроили американцам то, что на языке военных летчиков называется «собачья свалка». В результате этой «свалки» ВВС США потеряли 61 самолет, и примерно столько же истребителей потеряли немцы. Но главное было в другом: пусть и столь огромной ценой, но все цели, выбранные американцами, были накрыты прицельными бомбовыми ударами. Впервые с начала «Большой недели» немцы не смогли остановить американцев, Андерсон и Дулиттл доказали Герингу и Галанду, что будут теперь летать куда угодно и бомбить что угодно.

25 февраля погода вновь подыграла американцам — небо над европейским континентом было чистым, и 1300 бомбардировщиков в сопровождении 1000 истребителей вновь поднялись из Англии и Италии. На этот раз превосходство американских ВВС в воздухе над Германией было почти полным — из всей налетевшей на Германию армады немцы смогли сбить лишь 31 бомбардировщик. Американцы же с высоты, недосягаемой для германских зениток, могли бомбить любые цели по своему выбору. И хотя назавтра мольбами Гитлера, Геринга и Галанда Европу снова накрыла такая облачность, что уже никакая авиация — ни американская, ни немецкая — не смогла подняться в воздух, результаты «Большой недели» были неоспоримы. 3800 тяжелых бомбардировщиков союзников сбросили тысячи тонн бомб на основные авиационные комплексы в Штутгарте, Швейнфурте, Штейре и Аугсбурге. Из 2500 истребителей, принимавших участие в сопровождении этих бомбардировщиков, немцы сумели сбить только 21 самолет. Общие же потери американской авиации за «Большую неделю» составили лишь 6 % (157 тяжелых бомбардировщиков), и около 2600 человек летного состава были убиты, пропали без вести или получили серьезные ранения.

А по другую сторону фронта генерал Адольф Галанд докладывал Герингу: «Между январем и апрелем 1944-го мы потеряли больше тысячи наших лучших пилотов. Каждая схватка с врагом обходилась нам в пятьдесят самолетов. Наступил период полного коллапса нашего оружия». И никто лучше Галанда не понимал последствий этого коллапса: в результате всего лишь недельного разгрома 75 % немецких авиазаводов производство самолетов сократилось на две трети, а контроль над небом Европы позволил американцам и англичанам начать почти ежедневные бомбежки Берлина. Геринг, Галанд и министр вооружения Германии Альберт фон Шпеер не скрывали своего отчаяния: всего за пять дней они потеряли больше половины своей авиации, и теперь каждый раз, когда хоть один немецкий самолет только начинал выезжать из ангара, на него сверху обрушивался американский «мустанг» и расстреливал его в клочья. А если ночью Галанду удавалось переправить свои уцелевшие самолеты в лес, то уже на следующий день американцы ковровыми бомбардировками уничтожали всю эту местность. Восьмая авиационная армия «Джимми» Дулиттла буквально охотилась за немецкими самолетами, и к апрелю 1944 года на западе и в центральной части Германии для «летающих крепостей» уже не оставалось серьезных целей.

Зато на востоке, недосягаемом для американцев ни из Англии, ни из Италии, их оставалось еще предостаточно.

ПОЛТАВА. Апрель 1944 года

Банка была круглая, желтая, металлическая. Мария достала ее из потертой плетеной кошелки, с которой ходила на новую работу, и положила на стол.

Оксана невольно отшатнулась — мина? Вот уже полгода полтавские мальчишки в поисках патронов целыми днями роются в кирпичных завалах и подрываются на уцелевших минах и гранатах.

Но мать только усмехнулась. Глубже сунула руку в кошелку и извлекла небольшой и тонкий, как шило, металлический штырь с загнутой ручкой. В штыре была узкая щель. Эту щель мать насадила на крохотный язычок, торчавший сбоку банки, и, держа банку одной рукой, второй рукой стала наворачивать на штырь латунную крышку.

Оксана смотрела на руки матери. За последние две недели они округлились и наполнились какой-то новой, весенней женственностью, как свежие почки на апрельских деревьях. Даже в выцветшем сарафане вся ее фигура словно помолодела, стала ладной и крепкой, с полными развернутыми плечами и упругой грудью.

— Дiвись! Зараз будэ чудо! — перебила мать мысли дочки и навернула на штырь всю крышку консервной банки.

И чудо действительно свершилось: медленно, как по волшебству, из тонкой банки стал восходить, подниматься и расти каравай настоящего белого хлеба! С румяной корочкой-горбушкой!

Оксана вскинула глаза на мать: цэ фокус? Чi настоящий хлiб?

— Конечно, настоящий, — ответила мать, она уже давно, после первых бомбежек в сорок первом, от которых онемела дочь, научилась читать по ее глазам и губам. — На, понюхай.

И двумя руками взяв почти невесомый каравай, поднесла его дочке к лицу.

Оксана жадно втянула ноздрями тонкий запах белой муки, дрожжей и еще чего-то странного, незнакомого.

— Американский, — сказала мать. — Ломай.

Оксана недоверчиво посмотрела на мать. Хотя в желудке остро взметнулось чувство голода, и рот наполнился слюной, но ломать этот каравай?

— Давай. Смелей! — улыбнулась мать.

Оксана отогнала зеленую муху, ринувшуюся с мазаного потолка к хлебу, осторожно, щепоткой отломила кусочек горбушки и положила в рот. В обильной голодной слюне он мгновенно растаял, как дым.

— Бери, бери! Iшь! — Мать поставила каравай на стол.

И даже не отвернулась, как прежде, когда, отдавая дочке последний кусок хлеба, отворачивалась, чтобы скрыть набежавшую голодную слюну. Потому что с 15 апреля 1944 года, с тех пор, как в Полтаве появились первые американцы и началось строительство нового аэродрома, голод перестал мучать Марию Журко.

Конечно, еще за неделю до появления американцев в Полтаву прибыли из Москвы сразу две особые команды — штаб 169-й авиабазы особого назначения во главе с генерал-майором авиации Александром Романовичем Перминовым и отряд особого назначения Главного управления контрразведки НКО СМЕРШ. При этом, если команде Перминова было предписано всячески содействовать американцам в строительстве их авиабазы, то бригаде СМЕРШ предстояло пристально следить и за теми, и за другими. И буквально с первого дня все три стороны столкнулись с одной проблемой — город был разрушен до такой степени, что даже штабу генерала Перминова и американцам, прибывшим с полковником Альфредом Кесслером, пришлось разместиться вместе в единственно уцелевшем крыле полуразрушенного шестиэтажного дома по соседству с аэродромом. Это крыло с выбитыми окнами, грудами щебня, мусора и грязи было наспех очищено, русские притащили сотню коек с соломенными матрацами, и американцы впервые в своей жизни были вынуждены жить с клопами, без горячего душа и электричества и пользоваться наружными сортирами «в позе орла».

А смершевцы, конечно, устроились отдельно от них в только что восстановленном доме бывшего ОГПУ рядом с Корпусным садом. Поразительно (или показательно?), что сразу после освобождения Полтавы в сентябре 1943 года ее восстановление началось именно с этого здания, не имевшего никакой исторической ценности, но зато очень памятного многим, если не всем, полтавчанам…

Но не будем уходить в публицистику.

В эпоху Интернета создание исторического романа требует от автора куда большей осторожности, чем во времена Вальтера Скотта, Виктора Гюго, Лиона Фейхтвангера и Валентина Пикуля. Сегодня любой досужий читатель самоутверждается тем, что с помощью Гугла и Яндекса проверяет каждую вашу строку и с упоением ловит даже мельчайших блох — точно так, как в советские времена цензор, сидевший на пятом этаже в здании редакции «Правды», выискивал антисоветские, на его взгляд, намеки в гранках всех статей, которые в обязательном порядке ложились на его стол до публикации. Однажды, в бытность моей работы разъездным корреспондентом «Комсомольской правды», я был вызван в его кабинет. Сидя за обширным столом, заваленным оттисками завтрашних газет и толстенными кирпичами всевозможных справочников, Его Величество Цензор, одетый в костюм брежневского покроя, блеклую рубашку с узким засаленным галстуком-удавкой, поднял на меня глаза:

— Молодой человек… (В то время я и, правда, был молод.) В вашем репортаже с ударной стройки в Заполярье сказано: «В грязных болотах и сугробах вокруг нового железнодорожного полотна валялись куски ржавой колючей проволоки, кабина утонувшего в болоте трактора, согнутая консоль подъемного крана, еще какие-то железяки». Но вот у меня справочник всей продукции, которая производится в СССР. В нем нет колючей проволоки. Понимаете? В нашей стране колючая проволока не производится и никогда не производилась. Запомните это и уберите ее из вашего репортажа, иначе я не завизирую его для печати.

Этот разговор происходил тогда, когда по обе стороны бывшей «Мертвой», а затем «новой» железной дороги от Котласа до Оби сплошняком стояли деревянные остовы лагерных бараков, обнесенные заборами с колючей проволокой.

Иными словами, если сегодняшний читатель попробует с помощью Интернета открыть справочники производимой в СССР продукции, он тоже не найдет там колючую проволоку. Значит ли это, что ее и не было в СССР?

Но вернемся в послевоенную Полтаву, которую я помню по своему раннему детству. Не буду врать, я лично не знал Марию Журко и ее дочку Оксану, ведь они жили у Лавчанских Прудов, а мы в центре города. Но я помню совершенно разбитую Октябрьскую (Жовтневу) улицу, всю в кирпичных руинах, от Белой беседки до Корпусного сада и дальше до Киевского вокзала. Я помню ее, как сейчас, потому что именно в этих завалах, в бомбоубежище, уцелевшем под ними, в комнате, разделенной простынями на четыре части, ютились тогда четыре семьи, и одной из этих семей была наша — мои папа-мама и я с младшей сестрой. Целыми днями я с пацанами лазил по кирпичным завалам в поисках патронов, которые мы взрывали, играя в «настоящих» партизан и разведчиков. А потом, когда наша семья переселилась в отдельную четвертушку хаты-мазанки по улице Чапаева, 20, нашей соседкой слева была сорокалетняя тетя Надя, которая при немцах жила торговлей одеждой, снятой с евреев, расстрелянных в яре за Пушкаревкой. Я хорошо ее помню — худую, стройную, с рябым лицом, кокетливо-кудрявой прической под беретом и тем особым оценивающим взглядом, которым она смотрела на мои валенки и валенки моей сестры.

И еще я помню, как восьми— или девятилетний я шел из школы по улице Фрунзе с портфелем в руке, и вдруг из кустов выскочила банда рослых пацанов. Они повалили меня на землю и, тыча лицом в пахучий полтавский чернозем, твердили: «Жри землю, жиденок! Ты нашего Христа распял! Жри землю, жидовская морда!»

А еще памятней то, что произошло в 1953 году, когда доблестная Лидия Тимошук разоблачила кремлевских врачей, «покушавшихся» на жизнь вождя всех народов. С первого по четвертое марта, накануне суда над «убийцами в белых халатах», радио с утра до ночи твердило их красноречивые фамилии, и «волна народного гнева» подняла в Полтаве цунами еврейских погромов. Шкафом, диваном и прочей мебелью мои родители забаррикадировали двери и окна нашей хаты-мазанки и трое суток не выпускали в школу ни меня, ни мою сестру. Но утром пятого марта вдруг взвыли сирены всех полтавских заводов и фабрик — это отдал концы вождь мирового пролетариата. А шестого по радио сказали, что кремлевские врачи невиновны, их оклеветали враги советского строя.

Мы отодвинули комод от двери, открыли ставни.

Стоял солнечный морозный день. В морозном мареве по всему городу траурно ревели заводские и фабричные трубы. Мы вышли на улицу. Снежные сугробы искрились под солнцем, как сахарные. Напротив нас, через улицу имени Чапаева, соседка ножом скоблила свое крыльцо. Мы подошли поближе, и я прочел надпись масляной краской: «Жиды, мы вашей кровью крыши мазать будем!» Продолжая скоблить эту надпись, соседка сказала: «Видите? А вчера на Подоле убили еврейскую девочку…»

Потом папа завел свой мотоцикл «Ковровец» и уехал на работу. Мама взяла две кошелки и пошла на рынок. Я увязался ее «охранять». На рынке — открытом, с прилавками, над которыми продавцы в овчинных тулупах прихлопывали варежками над смальцем, салом и желтыми тарелками мороженного молока, — черные раструбы репродукторов вещали о разоблачении провокаторши Лидии Тимошук и заговора империалистических разведок с целью разрушить крепкий союз всех советских народов.

Моя золотая мама весело шла вдоль мясных и молочных рядов и напрямки спрашивала у продавцов:

— Ну, так як теперь будэ з жидами?

Но продавцы отводили глаза:

— Та мы шо?.. Мы ничого нэ знаем…

Но, как говорят в Украине, не будем забегать «поперед батьки у пекло».

А в данном случае — перед Марией в ОГПУ.

Потому, что в первый же день появления американцев в Полтаве в жизни Марии случилось самое главное событие всей ее жизни — она влюбилась! Да, вот так, с ходу, с первого взгляда! Конечно, как и все полтавские женщины, Мария помимо своей воли еще с момента объявления набора на строительство американского аэродрома думала и гадала: а какие они, американцы? Даже Семен Кривонос называл их «проклята Антанта» и «бисови злидни». Что, если это какие-нибудь нелюди, мерзотни бовдури с песьими головами? Или жирные, с кривыми носами и когтистыми лапами, как на довоенных карикатурах в «Правде» и «Крокодиле». Но если они злыдни похлеще немецких штурмбанфюреров, то зачем их позвали в Полтаву и строят для них аэродром?

Когда генерал Перминов принял Марию на работу поварихой, она испугалась: а вдруг будет приставать, что делать? Отказать генералу? Так ведь тут же уволит! За такое место ему сотни баб хоть завтра дадут…

Но Перминов приставать не стал, а велел к прилету американцев приготовить для них настоящий украинский борщ — такой, какой он еще до войны ел в Харькове, — густой, с пампушками, сметаной и мозговой костью. Поварихи молчали, понимая, что из солдатской тушенки такой борщ сварить невозможно, а Мария сказала:

— На такой борщ треба усё на рынке купувати.

Перминов посмотрел на нее, затем достал свой бумажник, выложил из него на стол все, что там было — тысячу четыреста с чем-то рублей, и сказал:

— Возьми, сколько нужно, на борщ для двадцати человек.

Под цепкими взглядами остальных поварих Мария взяла деньги, пересчитала, глянула на своих товарок и сказала самой полной из них: «Поихали со мной!» И не ошиблась — Катерина оказалась не только опытной поварихой, но и дотошной покупательницей. На рынке, куда они отправились на джипе Перминова с его шофером, она выбирала «тiльки найкраще и свiже» — только самое лучшее и свежее, что положено для украинского борща и знаменитых полтавских котлет «сичеников» — свинину, говядину, шпик, капусту, свеклу, морковь, коренья, картофель, сметану, сахар и т. д. и т. п. И вместе с Марией торговалась с продавцами так, что они сдавались:

— Та шоб ви луснули, причепи! Забирайте за вашою ціною!

Молодой шофер с трудом донес до машины все, что они закупили, а Перминов изумился, когда Мария вернула ему половину взятых у него денег.

Так она стала заведующей-хозяйкой в штабной столовой.

15 апреля, когда полковник Кесслер, десять американских офицеров и Перминов со своими замами допивали вторую бутылку «Московской особой» и доедали, нахваливая, густой украинский борщ, в столовую вошел еще один, последний из прибывших с Кесслером, американец. Это был высокий, слегка сутулый майор Стивен МакГроу.

— Исвините за опосдание, — с едва заметным акцентом, смягчая «з» до «с», сказал он по-русски генералу Перминову, — помогал вашим техникам с мотором самолета. Ах, как пахнет настоящим борщом! Где бы мне руки вымыть?

Александр Романович посмотрел на Марию, раздававшую гостям тарелки с сичениками с картофельным пюре:

— Маша, проводите майора…

Мария подняла глаза на нового гостя и одним взглядом увидела его всего — с лицом не то Николая Угодника, не то Антона Павловича Чехова, в ладной, но слегка помятой офицерской форме, с большими руками в тавоте и в ботинках сорок пятого, наверно, размера. И Стивен посмотрел на нее, и что-то — не то оторопь, не то изумление — на мгновение расширило его зрачки.

Мария тут же отвела глаза и, выйдя из столовой, повела гостя во двор к рукомойникам. Но каждой клеточкой кожи — затылком, шеей, плечами, спиной и ногами ощущала его пристальный взгляд — такой, словно он мерку с нее снимал.

— Ось рукомойники, — сказала она. — Приходте швыдче, бо борщ остыгаэ.

— Спасибо, — ответил он. — Вы очень красивая.

У него был такой низкий голос, что у Марии похолодел живот.

А назавтра еще до восьми утра, до завтрака он вошел на кухню с букетом цветов и картонной коробкой «Castaner» и открыто, на глазах у всех поварих, вручил их Марии. Мария покраснела до корней волос. А когда открыла коробку, поняла, что вчера он действительно снял с нее мерку — в коробке оказались мягкие летние туфельки без каблуков. То есть сегодня в шесть, наверное, утра он уже сгонял и на Подол в цветочную оранжерею, и на рынок в центре города…

Так Мария Журко стала для всех «женщиной Стивена МакГроу», который на самом-то деле был Степаном Макаровым, сыном русских дворян, бежавших от большевиков в 1917 году.

А в действительности его женщиной Мария стала только через неделю…

С первого дня своего назначения в Полтаву майор госбезопасности Виктор Козыкин чувствовал себя не в своей тарелке. Что значит инструкция начальника Отдела контрразведки СМЕРШ генерала Семена Юхимовича, заместителя наркома Берии, «отслеживать и пресекать слишком близкие контакты наших и американских граждан и военнослужащих для создания здоровой обстановки строительства Полтавской авиабазы»? Главное Управление контрразведки СМЕРШ (то есть «смерть шпионам») Народного Комиссариата обороны СССР было создано Сталиным в апреле 1943 года для того, чтобы на освобожденных территориях искать шпионов, диверсантов, саботажников и предателей, а также для «выявления случаев дезертирства и перехода советских военнослужащих на сторону противника». Но свою главную славу за применение «заградительных отрядов» СМЕРШ заработал на воплощении в жизнь завета великого Ленина, который еще в 1919 году телеграфировал Троцкому: «Покончить с Юденичем (именно покончить — добить) нам дьявольски важно. Если наступление началось, нельзя ли мобилизовать еще тысяч двадцать питерских рабочих плюс тысяч десять буржуев, поставить позади них пулеметы, расстрелять несколько сот и добиться настоящего массового напора на Юденича?»

Вот за такую «дьявольски важную» работу — 166 ликвидированных врагов народа — тридцатилетний лейтенант Козыкин всего за год поднялся до майора. Ликвидация новых врагов гарантировала следующее звание, но можно ли считать шпионами и диверсантами американцев, прибывающих в Полтаву с позволения Генштаба и самого товарища Сталина? И как определить близость их отношений с нашими офицерами, если они действительно живут и работают вместе, едят за одним столом и ухлестывают за одними и теми же поварихами, прачками и медсестрами? А что, если эти америкосы вербуют в свои агенты наших офицеров и даже генерала Перминова?

Конечно, когда этих янки прибыло сначала двенадцать, а потом еще тридцать четыре, Козыкин тут же внедрил в их прачечную и на кухню своих людей на должности грузчика, слесаря и истопника. И то, что они сообщили, было просто ошеломительно: оказывается, американцы возмущаются нашими сортирами с дырками в полу и требуют снабдить их унитазами или хотя бы сиденьями. Внедряя свои привычки, повесили в нужниках американскую туалетную бумагу (но никто из наших этой бумагой, конечно, не пользуется, ее тут же воруют на солдатские самокрутки, а зады подтирают «Правдой» и «Красной Звездой»). А самое главное: мало того, что русские и американцы стали пить вместе, так и украинские бабы им ни в чем не отказывают! Наоборот, сами же тащат их в свои хаты и «щиро» поят самогоном, а также сметаной с пивом для… ну, вы понимаете для чего! И что характерно — после этого бабы работают на американцев по-стахановски! С момента прибытия из Мурманска необходимых материалов и прилета из Ирана еще 390 американских техников работа украинок на укладке стальных плит взлетно-посадочной полосы буквально закипела! Если, по словам американцев, их сборщики в США укладывают в день по девять метров таких плит, то полтавские «жинки» стали укладывать в день по двенадцать метров! То есть эта полоса растет буквально на глазах и с такой скоростью, что прилетевший с инспекцией генерал Дин пришел в полный восторг, доложил об этом своему послу, а тот — самому Молотову!

Вообще, с появлением американцев весь город словно задышал по-другому! Бабы помолодели и завились косами и прическами, девчонки мажутся черт-те чем, даже свеклой и глиной, и косят под взрослых, а пацаны слоняются у авиабазы, цыганя у американцев жвачку и сигареты… Ну, как в таких условиях выявлять цэрэушных шпионов или завербованных ими советских предателей? Янки открыли здесь Американский клуб, где показывают голливудские фильмы, а в Корпусном саду устраивают бесплатные танцы. Если учесть, что при этом они еще щедро угощают полтавчанок американским шоколадом и сигаретами, то сколько нужно агентов, чтобы уследить, куда после этих танцев полтавские девицы ведут своих ухажеров? Да, в ночных рейдах по хатам Козыкин и его люди извлекают америкосов из кроватей «щирых» украинок — ну и что? Полковник Альфред Кесслер и командир американской военной полиции майор Клифорд Смит, которым Козыкин доставляет этих жеребцов, никак их не наказывают, и назавтра они снова учат полтавчанок американским чарльстонам и кой-чему еще…

Так может ли Козыкин не докладывать об этом в Москву? Где гарантии, что, поставив рекорд по сборке стальных плит ВПП, эти же девки не станут в ближайшем будущем радистками вражеских радиостанций и не будут передавать в ЦРУ какие-нибудь секретные сведения?

И чуть ли не каждый день американцев все прибывает и прибывает. За последние две недели — 47 грузовых «боингов» и «дугласов» из Тегерана и целый конвой грузовиков из Багдада с оборудованием, боеприпасами, полевым госпиталем, палатками и еще бог знает чем, включая тонну туалетной бумаги. Иными словами, эти янки собираются тут все зас… загадить.

А вчера из Москвы прилетели заместитель командующего стратегической авиацией США в Европе генерал-майор Фредерик Андерсон, новый командующий Полтавской, Миргородской и Пирятинской авиабазами генерал-майор Роберт Уэлш и десяток их помощников. То есть все идет к тому, что вот-вот с неба свалятся их «летающие крепости» с летчиками. И тогда здесь вообще полный капитализм начнется! Как со штатом в 59 оперов и 130 солдат контролировать 96 квартир только что отстроенного дома американского офицерского состава, три казармы на 1200 человек, двадцать палаток медперсонала, семь пищеблоков, шесть банно-прачечных и три летних палаточных лагеря?

— Я знаю, что ты работала тут сначала в ОГПУ, а при немцах — в гебисткомиссариате, — сказал Козыкин Марии, не пригласив ее сесть и рассматривая ее таким взглядом, словно снимал с нее не только сарафан и косынку, но даже кожу.

Но и Мария разглядывала его. Высокий, гладко выбритый, сытый и щеголеватый шатен в габардиновой гимнастерке с новенькими майорскими погонами, он — нога на ногу в хромовых сапогах — сидел за столом под портретом Сталина, курил «Беломор» и сквозь дым продолжал глазами медленно, очень медленно раздевать Марию с головы до ног.

— Ты знаешь, что мы делаем с теми, кто сотрудничал с фашистами?

Мария молчала. Она не сотрудничала с фашистами, она только мыла тут полы, чтобы выжить и не дать умереть своей дочке от голода, когда такие герои, как этот майор, первыми бежали из города от наступающих немцев. Но теперь этот Козыкин мог пришить ей что угодно, его власть, раз он сидит и курит под портретом Сталина, как когда-то под таким же портретом курил красный комиссар Семен Кривонос. А после на той же стене висел портрет Гитлера, и под ним хозяйски сидели сначала гебисткомиссар Панас Гаврилюк, а потом гебисткомиссар Брененко, и была их гитлеровская власть. И вот опять Сталин, и снова его, сталинская, власть над судьбой Марии Журко… Господи, до каких же пор?

Ожидая ее ответа и положив правую руку на стол, Козыкин властно застучал указательным пальцем по столешнице.

Но, глядя на этот палец, Мария продолжала молчать.

— Хорошо, садись, — приказал Козыкин. — Садись, садись, не бойся.

Мария принужденно села на край гнутого венского стула, чудом уцелевшего после советской бомбежки.

— Я даже знаю, с кем ты спишь из американцев, — усмехнулся Козыкин.

Интересно, от кого он знает, вяло подумала Мария. За пятнадцать лет, прошедшие с момента раскулачивания Горбовки и гибели ее мужа, она устала бояться — сначала красных комиссаров, потом фашистских комиссаров, а теперь снова…

— Но я могу закрыть на это глаза и забыть твою службу на немцев, если ты подпишешь обязательство сотрудничать с нами. Ты поняла?

Мария, не мигая, смотрела ему в глаза. Что ему нужно? Да, ей тридцать три года, и этой весной она ощутила в себе такую жажду жизни и секса, что по ночам ноги выламывало, а руки сами тянулись в промежность. И как раз в это время — новое чудо: работа на кухне штаба Перминова — Кесслера, возможность досыта кормить свою дочку и… да! роман с американским майором технической службы Стивеном МакГроу. И что? «Почему нет?», как спрашивает Стивен, который прекрасно, как сын русских эмигрантов, говорит по-русски. Ведь мы же союзники!

Козыкин встал. Загасил в пепельнице окурок папиросы, подошел, обойдя стол, к Марии со спины и положил руки на ее плечи. Даже сквозь ткань сарафана она почувствовала, что у него потные ладони. А ведь май за открытым окном, утренняя майская прохлада. Мария замерла. Что он сделает дальше? Если полезет к ней за пазуху, к грудям…

Нет, не полез. А пахнув запахом пота и табака, перегнулся через Марию к столу и, плечом пригнув ее голову, достал чистый желтый лист бумаги и перьевую ручку, придвинул их к Марии. Затем, после паузы, чуть выпрямился и, все еще налегая на Марию вонючим телом, приказал:

— Пиши! Пиши, я те говорю! Хуже будет!

(А от Стивена так вкусно пахнет каким-то освежающим мылом, мятой и шоколадом…)

Мария взяла ручку, макнула перо в чернильницу, занесла ее над бумагой.

— То-то… — сказал Козыкин. — Пиши. «Я, Мария Журко…»

Мария написала.

— «…обязуюсь сотрудничать с Полтавским управлением СМЕРШ и лично майором Козыкиным и докладывать ему обо всем, что происходит в штабе строительства американской авиабазы». Написала? Распишись. — И когда она расписалась, Козыкин снова, уже по-хозяйски спокойно положил руки на ее плечи. — Запомни, дорогая. Меня интересует абсолютно все, что там происходит и, особенно, отношения Перминова и его заместителей Ковалева, Щепанкова и Уфимцева с Кесслером и другими американцами. О чем они говорят, как, когда и сколько выпивают. Когда встают и когда ложатся, с кем ложатся. Буквально все. Договорились?

Мария отодвинула лист бумаги со своим обязательством. Конечно, она знала кое-что о работе Кесслера и Перминова. Например, когда началась укладка ВПП стальными плитами, Кесслер и Стивен МакГроу сказали Перминову: «Почему ваши укладчицы работают по двенадцать часов в день? Разве не лучше организовать их работу в две смены по восемь часов?» Перминову понравилась эта идея, и женщины стали работать в первую смену с четырех утра до двенадцати дня, затем час перерыв, и те же женщины во вторую смену еще восемь часов.

Но Мария, конечно, не стала закладывать Перминова.

— Я могу идти? — спросила она Козыкина.

— Иди. — Он убрал руки и позволил ей встать. — Но запомни: все твое прошлое у меня вот здесь, в кулаке. Тебе это ясно? Придешь через три дня, и не утром, а вечером, когда стемнеет. Не для того, о чем ты подумала, нет. А чтоб поменьше народу видело, что ты сюда ходишь. Все, свободна.

Козыкин отступил в сторону и позволил ей выйти из кабинета.

Чувствуя подступающую тошноту, Мария спустилась по еще не крашенной деревянной лестнице и вышла на улицу к часовому и зеленому тупорылому трофейному автобусу, который теперь постоянно стоял перед входом в НКВД.

Прямо напротив здания бывшего ОГПУ был круглый Корпусный сад с кованой оградой и цветущей майской сиренью. В центре сада высилась гигантская чугунная колонна, на ней сидел бронзовый орел с лавровым венком и молниями в когтях — монумент Славы в честь победы Петра Первого в знаменитой Полтавской битве. Поставленный еще в 1811 году, он каким-то мистическим образом уцелел и при войне с Наполеоном, и в Первую мировую, и в Гражданскую, и даже теперь, при совершенно беспощадных последних бомбежках. Хотя совсем рядом лежала разбитая Октябрьская улица, вся в кирпичных руинах до Киевского вокзала. Пройдя по ней несколько шагов, Мария резко свернула в сторону, ее стошнило на груду битых кирпичей. Потом, отдышавшись и глубоко вдохнув свежую утреннюю прохладу, пошла к Лавчанским Прудам на строительство нового аэродрома. Ну, вот и она подписалась, что станет стукачкой. А куда деваться? «Паны дерутся — у холопов чубы трещат», Украина всегда была между молотом и наковальней — между Варшавой и Петербургом, или между Берлином и Москвой. А жить-то надо, надо успеть пожить…

Навстречу Марии, со стороны Киевского вокзала — Мария не поверила своим глазам! — седой бородатый еврей и старуха-еврейка толкали посреди мостовой ножную швейную машинку, нагруженную привязанными к ней фибровым чемоданом и матерчатыми узлами. Они толкали эту швейную, на маленьких колесиках, машинку «Зингер» и пели какие-то свои гортанные слова: «Хава нагила!..» А у Марии пресеклось дыхание и ноги остановились — неужели те самые? Из той колонны 1941 года? Нет, конечно, просто последнее время жиды стали возвращаться в Полтаву из эвакуации. Странно, подумала Мария, говорят, что жиды умные люди. А ничему не учатся…

Впрочем, она не испытывала перед ними никакой вины, ведь она раздевала их не живыми, а мертвяков… И все-таки мгновенное видение той шеститысячной колонны женщин, стариков и детей с чемоданами и заплечными котомками, которые шли тут два года назад под конвоем зондеркоманды СС и полицаев, — это видение вдруг, как вспышка, возникло перед ее глазами…

Через полчаса, придя в штаб строительства авиабазы, Мария по пустому коридору прошла на кухню, где стояли пар и жар — восемь потных поварих на тридцати примусах, керогазах и керосинках готовили обед штабным офицерам и прибывшим гостям.

— А где все начальство? — спросила она у Катерины, вскрывавшей для борща золотистые банки американской тушенки.

— А все у Перминова. Совещание, — ответила та.

Мария сняла с гвоздя в стене белый передник, надела его, затянула и завязала сзади тесемки и, глянув в настенное зеркальце, вышла из кухни. По крутой лестнице поднялась на второй этаж, подошла к кабинету с бумажной табличкой «A. PERMINOFF» и, еще раз оправив передник и уложенную на затылке косу, решительно распахнула дверь. Генерал Перминов — высокий, худой, остролицый — сидел в глубине большой прокуренной комнаты с открытыми окнами. Перед ним, за длинным, буквой «Т», столом, сидели прилетевшие вчера американские генералы Андерсон и Уэлш, сопровождающие их офицеры, а также полковник Альфред Кесслер и майор Стивен МакГроу, возлюбленный Марии. Сбоку, стоя на подоконнике, их снимал своей кинокамерой молодой московский кинооператор в гимнастерке с боевыми орденами, а еще один в новенькой кожаной американской куртке снимал это русско-американское совещание с движения — медленно, с камерой в руках, шел вдоль стола. У стены, под картой Европы, сидели с блокнотами на коленях корреспонденты «Красной Звезды», «Известий» и «Комсомольской правды». Вчера, когда прилетела вся эта орава, Мария кормила их ужином, а сегодня в восемь утра — завтраком. Теперь все они повернулись к ней, но Мария, не обращая внимания на их изумленные взгляды, сказала Перминову:

— Александр Романович, ю вонт тий ор кофий?

Все заулыбались, а шире всех Стивен МакГроу — это он научил ее английским манерам. И только Перминов без улыбки вскинул на нее свои острые глаза, поскольку утром, после завтрака, Мария, отпрашиваясь с работы, сказала ему, куда ее вызвали. В открыто-демонстративной наглости, с которой теперь она явилась в его кабинет, он получил исчерпывающую информацию о том, что с ней там произошло…

— Принеси нам и то, и другое, — медленно произнес он, глядя ей прямо в глаза.

Как говорил Михаил Булгаков, «За мной, читатель!». Но Михаил Афанасьевич звал читателей в фабулу своего художественно-фантастического романа, а я приглашаю вас в исторические документы и свидетельства и хочу процитировать письмо, которое получил от фронтового кинооператора капитана Семена Школьникова. Однако сначала расскажу про случай, который произошел со мной несколько лет назад и который я уже никогда не забуду. Был у меня тогда молодой приятель, сын крупного московского начальника, да и сам уже весьма высокий чиновник. Пересекались мы с ним не часто, а так, раз в полгода. И каждый раз он говорил: «Я люблю ваши книги! Как раз вчера в третий раз перечитывал такую-то…» И не только называл книгу, а наизусть шпарил целые абзацы. Конечно, это было лестно, не скрою. Но однажды он сказал: «Здорово вы про свое детство сочиняете, мне нравится!» Я насторожился: «Где это я про свое детство сочиняю?» — «Ну, вот же, вы пишете про сталинские времена — голодную эвакуацию, ночные очереди за хлебом. Вы же все это выдумали!» Я захлопал глазами и протянул ему открытую левую ладонь: «Паша, вот на этой ладони мне химическим карандашом писали номер в ночной очереди за хлебом по карточкам! Зимой, в Полтаве, при двадцатиградусном морозе мы с папой стояли в этих очередях посменно — он два часа, и я. А потом я бежал в школу». — «Да ладно! — отмахнулся Павел. — Не было этого, при Сталине все жили прекрасно!»

И поскольку я боюсь, как бы новые Паши не отнеслись к моему роману как к полной выдумке, вот реальное письмо Семена Школьникова, одного из героев этого романа:

МОСКВА. Май 1944 года

Вот этого Он и боялся! Именно этого Он опасался всегда, еще десять лет назад! В 1934-м Он послал сотню проверенных молодых инженеров-коммунистов в США для стажировки на заводах Форда. Все — выходцы из рабочих семей, пролетарская кость. И что же? Вернувшись через два года в щегольских американских костюмах и штиблетах, что они сделали первым делом? Открыли в Москве теннисные клубы! Стали всем рассказывать о чудесах американской техники, о том, что мы отстали от США на сотню лет, и что капитализм — это не так уж плохо. Конечно, пришлось их всех отправить в ГУЛАГ.

Но тогда их было всего-то сто человек, Ежов с ними быстро справился. А теперь… Берия, Абакумов, офицеры СМЕРША, Полтавский обком партии, Политуправление 169-й авиабазы и представитель ГРУ НКГБ в ужасе от того, что происходит в Полтаве, Миргороде и Пирятине. Там настоящее братание американских и советских военных, откровенные обсуждения политической, военной и экономической ситуаций в наших странах и сексуальные связи американских, да и советских военнослужащих с местными женщинами. Сотрудники НКВД и политработники просят разрешения на принятие «особых мер чрезвычайного характера, пока эта зараза не разошлась по всей Украине».

Он с яростью забил еще один костяной шар в лузу и швырнул кий на зеленое сукно бильярдного стола. Раньше Он любил потренироваться в одиночку, когда никто не видит его высыхающую левую руку, это помогало сбросить раздражение, но теперь… Нет, не помогает… Веру Давыдову позвать или Лепешинскую?

Он взглянул на настенные часы. 18:59, пора включать Левитана. Этого еврея заменить нельзя и некем — вся страна его слушает, как бога, в его голосе какая-то особая, «сталинская» твердость и уверенность в победе, не зря Гитлер назвал его врагом рейха № 1 и назначил за его голову двести пятьдесят тысяч марок.

Он подошел к радиоприемнику, включил его, и тут же действительно какой-то особый, уникальный голос разом заполнил просторную бильярдную на первом этаже его ближней дачи в Кунцево под Москвой.

— Го-во-риит… Москва! От Советского информбюро!.. В последний час!.. В течение двадцать шестого мая на фронтах существенных изменений не произошло. В Баренцевом море нашей воздушной разведкой был обнаружен конвой противника в составе пяти транспортов, пяти миноносцев и других кораблей охранения. Авиация нашего флота произвела несколько массированных бомбово-штурмовых и торпедных ударов по судам противника. В результате этих ударов потоплено два немецких транспорта… В воздушных боях сбито десять немецких самолетов. Семь наших самолетов не вернулись на свои базы… Северо-западнее города Тирасполь происходит артиллерийско-минометная перестрелка…

Все это Он уже знал и в сердцах выключил радио. Если Он не может заменить даже Юдку Берковича Левитана, то, что Он может сделать с этими американцами и с какими-то украинскими потаскухами? «На фронтах существенных изменений не произошло». В том-то и дело, что, несмотря на все его усилия и приказы, Красная армия топчется на советской территории. Жуков, Тимошенко и все остальные командующие фронтов просят новые подкрепления, свежие дивизии — привыкли, бля, воевать количеством, а не умением! А у него нет уже резервов, нету! Россия хоть и огромна, но не бездонна, мать вашу так! Несколько сырых, только сформированных дивизий из сибирских юнцов Он не пустит под пули, с чем тогда идти на Берлин? И значит, нужно терпеть американцев, нужно ждать, когда они откроют, наконец, Второй фронт. Да, придется терпеть, придется писать Рузвельту дружеские письма и даже подкладывать американцам полтавских баб…

Он хлопнул дверью бильярдной и пошел по коридору. Мягкий ковер заглушал звук его сапог, и все же Власик вырос в конце коридора живой вопросительной статуей.

— Машину! На Лубянку! — приказал Он и вышел на крыльцо.

Светлый вечер замер над миром в покорном ожидании очередной майской грозы. Замерли деревья, замерла клумба, и даже высокие георгины опустили долу свои цветы, готовясь встретить ливневый дождь. Он усмехнулся темной силе бешенства, которое поднимается в нем синхронно с приближающейся грозой. Тогда, в Гори, когда его, десятилетнего, пьяный отец избивал сапогами, тоже была гроза, и то же скулящее чувство бессилия. Бессилия и жажды мести… А через полгода отец погиб от ножа в какой-то пьяной драке…

Тараня ливень под раскаты майского грома, давя колесами лужи и разбрасывая высокие водяные усы, бронированный автомобиль летел за черной «эмкой» охраны по разом опустевшей вечерней Москве. Хорошо, что из-за этой грозы нет людей на улицах, но плохо, что донесения Берии и Абакумова Он оставил на стуле в бильярдной. Хотя какое это имеет значение, там никто к ним не прикоснется. И все-таки… Все-таки Он стал стареть, забывать какие-то мелочи… В 1941-м Он сказал Гопкинсу, посланнику Рузвельта: «Самая большая слабость Гитлера состоит в огромном числе угнетенных людей, ненавидящих его, и в аморальном характере его правительства». Но теперь немецкие радиостанции то же самое передают на СССР о нем, Сталине. Как вовремя в самом начале войны Он приказал НКВД изъять у населения все радиоприемники…

Оповещенные Власиком и Поскребышевым о приезде Хозяина, Берия и Юхимович уже ждали его во дворе огромного здания НКВД на Лубянке, куда въехала его машина. Он не стал тратить время на досужие разговоры, а спросил коротко и просто:

— Американцы есть?

Толстенький Берия и розовощекий здоровяк Юхимович растерянно переглянулись, Лаврентий испуганно ответил:

— Здесь нет. Их у нас всего восемь, и все в сибирских лагерях. Но завтра могу доставить.

— Не нужно. — Он направился к железным воротам следственного корпуса. — А кто есть? Немцы есть?

— Пленные? Пожалуйста! — обрадовался Берия и на ходу коротким жестом приказал постовому распахнуть калитку в железных воротах. — Из Бутырки через десять минут привезем!

Не отвечая, Он прошел в следственный корпус. Власик, конечно, шел рядом.

— Есть немецкий коммунист, — на ходу подсказал Юхимович Лаврентию. — Но он сейчас у «забойщиков» на «конвейере»…

«Забойщиками» назывались следователи, специализирующиеся на выбивании нужных показаний. Применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК ВКП(б), а в 1939-м Сталин сам послал шифрованную телеграмму секретарям обкомов, крайкомов, ЦК национальных компартий, наркомам внутренних дел и начальникам Управлений НКВД, где писал: «Известно, что все буржуазные разведки применяют физическое воздействие в отношении представителей социалистического пролетариата и притом применяют его в самых безобразных формах. Спрашивается, почему социалистическая разведка должна быть более гуманна в отношении заядлых агентов буржуазии, заклятых врагов рабочего класса и колхозников. ЦК ВКП(б) считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и неразоружающихся врагов народа, как совершенно правильный и целесообразный метод».

Так с его тяжелой руки творческие достижения чекистов превзошли дилетантские пытки средневековой инквизиции. Как говорил его тезка хазарский царь Иосиф Тогарский, сила, трепет и мудрость правят миром. А трепет — это страх, и теперь следователями НКВД помимо заурядного избиения врагов практиковалось круглосуточное, в течение нескольких месяцев, ношение наручников на вывернутых за спину руках; длительное лишение сна; холодные и горячие карцеры; подтравливание газом; «ласточка» или «взнуздание» — это когда длинное полотенце через рот привязывают со стороны спины к пяткам, и в таком положении человека избивают, а затем оставляют на двое суток. В бывшем Сухановском монастыре, главном подмосковном, возле поселка Расторгуево, филиале пыточных практик НКВД, созданном наркомом внутренних дел Николаем Ежовым для особо опасных врагов советской власти и известном в ГУЛАГе как «Дача пыток», творчески осваивалась практика древних ассирийцев, которые для устрашения соседей сажали своих врагов на кол. В Сухановской «особорежимной» тюрьме практиковалось многочасовое сидение во время допроса на ножке табурета так, чтобы она через анус входила в прямую кишку; стояние сутками по колено в воде; соленые клизмы в жару, а в холод — пребывание в бочке с ледяной водой. У «забойщиков» существовала и конвейерная система «обмолачивать рожь». Били (то есть «обмолачивали») впятером или вшестером, а когда уставали, сменяли друг друга. Удары наносили по самым чувствительным местам кулаками, ногами, резиновыми дубинками, ножкой от стула, лампой, тяжелым пресс-папье. И не только били; втыкали в несчастное тело жертвы иголки, булавки, зажимали дверью пальцы рук и другие части тела. Сапогами и ботинками давили на причинные места. Распространенным способом было битье по лицу стопой бумаги, острый край которой, как бритвой, разрезал кожу. Несчастный валялся в собственной крови, рвоте, непроизвольных испражнениях…

Все это Он знал, поскольку в 1939 году сам отправил сюда знаменитого писателя Исаака Бабеля, дюжину первых советских генералов, архитекторов и дипломатов, а затем и Николая Ежова. И теперь, шагая по ковровой дорожке коридора следственного корпуса, лишь уточнил про немецкого коммуниста:

— Кто такой?

— Зигфрид Кох, — обрадованной скороговоркой доложил Берия, — коминтерновец и секретарь партийной ячейки в Дрездене. Бежал к нам через Польшу в тридцать шестом, выучил русский, взял фамилию жены и в Иркутске работал механиком на бумажной фабрике, как Зиновий Купцов.

— Разоблачили… — усмехнулся Он и уверенно свернул в боковой коридор, к кабинетам старших следователей.

Внутренняя тюрьма Лубянки — так называемая «нутрянка» — располагалась в номерах дореволюционной гостиницы, но еще в 1930 году следственные кабинеты были перестроены и получили звукоизолирующие стены — внутри фибролит на растворе между брусками, с обшивкой с обеих сторон тесом, толем и со штукатуркой по драни и рогоже известково-алебастровым раствором. Таким образом, вне зависимости от действий «забойщиков», тут всегда стояла тишина. А потому даже опытные Берия и Юхимович не поняли, каким особым тигриным чутьем — по смешанному запаху мочи и крови, что ли? — Он подошел точно к той двери, за которой «забойщики» обрабатывали немца. А Он остановился именно у этой двери и кивнул на нее, мол — «Открывайте!».

Юхимович услужливо открыл. За дверью был просторный кабинет с выходящим во двор зарешеченным окном, высоким лепным потолком и бежевыми стенами. На одной из них, левой, висел портрет «железного Феликса», а на другой — его, Хозяина. Под портретом стояли письменный стол со стулом, а у стены, что напротив, — табурет. При появлении Хозяина два дюжих следователя-«забойщика» испуганно вскочили — один со стула, а второй с левого края письменного стола. Правый край стола был окровавлен — скорей всего, тем мужчиной, который в позе эмбриона валялся на старинном паркетном полу и никак не отреагировал на вошедших.

— Поднимите, — приказал Хозяин и уверенно занял место за письменным столом под своим собственным портретом.

Один из следователей, бритоголовый и похожий на Котовского, тут же метнулся к немцу, рывком за волосы поднял его с пола, посадил на табурет и придержал, чтоб он не свалился. Лицо у немца было разбито, глаза заплыли от гематом, тюремная роба в крови и соплях. К нему, ясное дело, применяли «долбежку» — многократно долбили лицом о стол. И по тому, как немец бессильно клонился с табурета, было понятно, что он не видит, кто теперь сидит перед ним. Но второй следователь — чубатый блондин — взял со стола графин с водой и вылил немцу на голову. Немец открыл глаза, увидел портрет на стене, а под ним…

— Фамилия? — требовательно сказал ему Хозяин.

— Джу… Джугашвили, — вдруг четко выговорил немец.

«Котовский» ладонью рубанул его по уху:

— Твоя фамилия, сука!

— Зигфрид… Зигфрид Кох…

— Коммунист? — спросил Хозяин.

— Был… — ответил немец. — Был…

— Очень хорошо. Расскажи, как вы, немецкие коммунисты, помогли Гитлеру захватить власть в Германии.

Немец молчал, чуть раскачиваясь и в упор глядя на Сталина. А Он тигриными, с желтизной глазами смотрел на немца. Мало кто мог выдержать этот прямой кинжальный взгляд.

— Ну! — сказал Он. — Отвечай!

Немец продолжал молчать, но было видно, что где-то внутри он концентрируется для ответа.

— Говори!..

— Вы… — произнес наконец немец и по своей манере повторил со второй попытки: — Вы действительно хотите, чтоб я сказал?

— Да! Говори!

— Адольф… Адольф такой же Гитлер, как вы Сталин…

«Котовский» занес кулак для удара, но Хозяин коротким жестом упредил его:

— Стой. Он не ответил на вопрос. И как же вы, немецкие коммунисты, помогли Шикльгруберу захватить Европу?

Опухшими губами немец скривил усмешку:

— Нихт… Нет… Без вас он не мог ее захватить… У него оружия было только, чтобы у Польши Данциг отнять… Но вы заключили с ним союз и дали ему все — половину Польши, топливо, танковую сталь, оружие и хлеб для солдат…

Закончить Коху, конечно, не удалось — Сталин в бешенстве встал и шагнул к нему, а «забойщики», правильно поняв его движение, мощным ударом по голове тут же свалили немца на пол. И, уже не сдерживая себя, Он стал яростно бить этого немчуру сапогами — в туловище, в голову, в пах! Потому что вот она Германия, сволочь и мразь, обманувшая его Гитлером! И вот она, эта легенда о том, что Он своим договором о дружбе помог Гитлеру напасть на Англию и завоевать Францию. И никогда не отмыться ему от этого, сколько ни бей этих знатоков и свидетелей, сколько ни вини советников…

Берия и Юхимович осторожно оттащили Вождя от немца только тогда, когда Он выдохся и выплеснул свое бессилие перед Историей.

— Иосиф Виссарионович, у вас сапоги испачкались, — сказал Юхимович.

Сталин зыркнул на него так, что здоровяк Юхимович съежился и обмер.

— Что?

— У тебя сапоги в крови, — по-грузински повторил Берия.

— Ну, так вытри! — приказал Он.

И толстяк Берия, начальник Главного управления государственной безопасности, комиссар госбезопасности 1-го ранга, поспешно рухнув на колени, стал пухлыми ладонями стирать кровь с сапог Хозяина.

А Сталин стоял и смотрел на Юхимовича такими глазами, что тому захотелось тоже упасть и языком вылизать сапоги Вождя. Но он не решился, о чем жалел потом до конца своей жизни.

АНГЛИЯ. УИМБЛДОН. 25 мая 1944 года

— Этот чертов спрут ожил! Вы представляете? Всего два месяца назад нам казалось, что мы расколошматили его к чертям, разбомбили всю авиацию и почти все авиационные заводы! И что же? Если до «Большой недели» производством самолетов занимались у Гитлера двадцать семь заводов, то теперь он передал их сборку в триста мелких фирм, которые спрятал в лесных пещерах, шахтах и подземных бункерах по всей Восточной Германии и Австрии. Там работают сотни тысяч пленных! И новейшие самолеты выползают из-под земли, как черви после дождя!..

Секретное совещание руководства ВВС США и Великобритании состоялось рано утром 25 мая под Лондоном, в Уимблдоне, широко известном своими теннисными турнирами «Большого шлема», которые проводятся там с 1877 года. Но на сей раз в роскошном комплексе «Park House» собрались не мастера ракетки, а мастера ракетных ударов и политических дуэлей: американский посол в СССР Аверелл Гарриман, командующий стратегической авиацией США в Европе генерал-лейтенант Карл Спаатс, командующий Восьмой американской воздушной армией генерал-майор Джеймс Дулиттл, командующий королевской авиацией Британии маршал авиации Траффорд Ли-Мэллори и еще десяток руководителей американской и британской авиации и разведки. Разговор союзников был предельно откровенным.

— В ближайшее время должна начаться высадка десанта во Францию, а мы теряем превосходство в воздухе…

— Сегодня у Геринга уже больше истребителей, чем до «Большой недели»!

— Мистер Гарриман, вы с первых дней войны обещали нам партнерство со Сталиным, мы посылаем ему тысячи тонн продовольствия и вооружения, открыли кредит на миллиарды долларов, сделали вид, что забыли о пакте Молотова — Риббентропа, и признали Катынь немецким преступлением. А чем он ответил? Где аэродромы для челночных операций «Фрэнтик»?

— Аэродромы готовы в Полтаве, Миргороде и Пирятине, — спокойно сказал Гарриман, после вчерашней встречи с Памелой Черчилль он был расслаблен и благожелателен. — На полтавской ВПП уложено триста пятьдесят квадратных метров металлических плит, русские уже впустили в Полтаву тысячу двести семьдесят наших техников и дополнительно обеспечили все три аэродрома своими специалистами.

— Так почему мы до сих пор не начали челночные рейсы?

— Потому что Москва не давала нам целей для бомбежек.

— Но мы наметили свои цели.

— Я знаю. Вы хотите бомбить авиационные заводы в Румынии, Польше и Латвии…

— Конечно! Мы можем достать эти заводы только на сквозном пролете с посадкой в России, да и то буквально на последних каплях горючего.

— А русские эти цели не утвердили и вчера дали, наконец, свои цели.

— Какие?

— Бухарест, Брацлав, Дебрецен и Будапешт — объекты в зоне их наступления на Балканы.

— То есть мы должны обеспечить движение Красной армии в ущерб успеху нашей высадки во Франции?

— Без этого они не дают разрешения на полеты в Полтаву.

— Кто не дает? Маршал Джо?

— Маршал недосягаем. Но без него там ничего не делается. По выбору целей генерал Дин бодается с генералом Славиным, начальником спецопераций Генштаба Красной армии. А тот получает инструкции от Сталина.

— Знаете что, господа? — вдруг сказал Карл Спаатс. — Мы с Арнольдом и Дулиттлом прекрасно понимаем сталинскую игру. Но мы считаем, что главное — начать эти челночные бомбежки как можно быстрей! А что бомбить в первую очередь, Балканы или Латвию — неважно, потом разберемся. Важно, чтобы Гитлер увидел, что мы бомбим его с востока, и перетащил туда свою авиацию, открыл нам небо на западе для высадки десанта. Поэтому, Аверелл, попробуйте договориться в Москве, чтобы наши самолеты, прилетев в Полтаву, не возвращались сразу в Италию или в Англию, а сначала сделали несколько рейдов с возвратом на полтавский аэродром. Русские не смогут вам отказать — ведь мы пойдем на их условия, и будем бить немцев там, где это выгодно Красной армии. А результатом этих бомбежек будет чистое небо над нашими десантниками при их высадке во Франции. Вы ухватили идею?

— Конечно…

— В таком случае, передайте Дину: первый рейд сделает из Италии Пятнадцатая армия Айры Эйкера, кодовое название операции «Frantic Joe»[6]. Надеюсь, маршалу Джо такое название будет приятно.

ИТАЛИЯ, БАРИ. 1 июня 1944 года

— Сэр, разрешите доложить: штурман B-17 лейтенант Ричард Кришнер по приказу генерал-майора Джона Дина прибыл в ваше распоряжение!

Покуривая трубку и поглаживая черного ротвейлера, генерал Айра Эйкер, главнокомандующий Средиземноморской авиацией союзников, с удивлением разглядывал возникшего перед ним лейтенанта. Какого черта Дин из Москвы послал ему этого парня? Разве здесь, в Средиземноморской авиации, у него мало своих пилотов и штурманов? Впрочем, на груди у этого лейтенанта две колодки — «Крест летных заслуг» и «Пурпурное сердце». Видимо, он чего-то стоит…

— Сколько тебе лет, лейтенант?

— Скоро двадцать пять, сэр.

— Где воевал?

— Северная Африка и Сицилия, сэр. Вторая бомбардировочная дивизия. Ранен при атаке на Джела, сэр.

— Я вижу.

Эйкер пыхнул дымом из трубки. Парень воевал в Италии, но командование здешней авиацией Эйкер принял лишь полгода назад и потому не знал этого лейтенанта. Затянувшись вирджинским табаком, Эйкер кивнул на небольшой черный кофр, который стоял у ног лейтенанта рядом с его походным брезентовым мешком:

— А что у тебя в этом ящике?

— Кларнет, сэр.

— Значит, до войны ты был музыкантом?

— Да, сэр.

— Откуда?

— Из Чикаго, сэр.

— Гм… Мне кажется, Бенни Гудмен тоже из Чикаго? Ты его знаешь?

— Да, сэр. Я имел счастье играть с ним, сэр. Правда, только один раз, когда мне было пятнадцать лет, сэр.

— И он тебя забраковал?

— Нет, сэр. Просто после этого он уехал в Нью-Йорк, сэр, и я стал в Чикаго первым кларнетистом.

Эйкер расхохотался. Этот парень ему уже понравился.

— И на кой хрен Дин послал тебя ко мне из Москвы?

— Извините, сэр. Генерал Дин послал меня к вам не из Москвы, а из Полтавы, сэр. В связи с операцией «Фрэнтик Джо», сэр.

Эйкер нахмурился. Операция «Фрэнтик Джо» назначена на завтра, 2 июня, но она так засекречена, что даже сегодня в его войсках о ней знают лишь командующий Пятнадцатой авиационной армией генерал Натан Твининг и командиры авиабригад. А остальные узнают только на инструктаже перед самым вылетом.

Почувствовав недовольство хозяина, ротвейлер тут же зарычал и стал в стойку. Но Эйкер удержал его за ошейник.

— Сидеть!.. Гм… И что ты знаешь про «Фрэнтик Джо», лейтенант?

— Думаю, почти все, сэр. В Москве, сэр, я полгода курировал всю информацию по подготовке этого рейда. А в Полтаве изучил весь аэродром и все подходы к нему в любую погоду, сэр. Чтобы сесть на него даже вслепую.

— Так… Интересно… — сдерживая новое недовольство, Эйкер погладил ротвейлера, которого еще щенком купил в Англии, когда создавал там Восьмую авиадивизию. — Значит, Дин послал тебя сюда, чтобы ты помог мне найти Полтавский аэродром и не разбиться при посадке. Так?

— Извините, сэр… — Лейтенант так смутился, что покраснел до мочек ушей. — Мы не знали, что вы сами поведете этот рейд…

Сорокавосьмилетний крепыш Айра Эйкер был легендой американской авиации, он летал с 1918 года, и каждый летчик США уже на первых занятиях в летной школе изучал его опыт посадок вслепую, только по навигационным приборам. А про его рекорды на дальность полетов и говорить нечего…

Эйкера позабавило смущение лейтенанта, и он тут же расслабился. В конце концов, Джон Дин не мог знать, что Карл Спаатс, с которым Эйкер пятнадцать лет назад ставил рекорды на дальность полета, попросит его, Главнокомандующего всей средиземноморской авиацией союзников, лично возглавить первый челночный полет в Полтаву. Тогда, в 1929 году, они с Карлом получили за свои рекорды точно такие же «Кресты летных заслуг», как у этого парня…

— Да, я сам поведу авиагруппу, — усмехнулся Эйкер. — А что такого сложного в этой Полтаве?

— Сэр, там две сложности. Первая: радиомаяки, которые мы привезли по ленд-лизу, то работают, то нет. Нет гарантии, что они наведут вас на аэродром.

— Ну и что? Я получил инструкции: если не будет радиосвязи, русские разведут костры и будут пускать ракеты.

— Эту инструкцию я писал с полковником Кесслером, сэр. Но в июне там бывают грозовые дожди и даже ливни, сэр. А при сильном дожде костры могут погаснуть.

Эйкер недовольно засопел. Не хватало еще лететь в Россию наобум, не зная, где сядешь, и сядешь ли вообще.

— Так… — протянул он. — А вторая сложность?

— Вторая сложность, сэр, в том, что мы там построили ВПП из стальных секций с круглыми дырками. И все бы замечательно, сэр, но это Украина, там фантастический грунт! За две недели сквозь эти дырки проросла такая высокая трава, что с воздуха ВПП совершенно не видно, сэр.

Эйкер снова затянулся виргинским табаком и выпустил облако дыма. Похоже, со стороны Дина не так уж глупо послать ему этого парня.

— А как же ты можешь сесть там без радио и костров?

— Сэр, если у вас есть карта, я покажу. Там, рядом с аэродромом, есть семь маленьких озер, местные жители называют их по-русски «пруды». С воздуха они пунктиром похожи на клюшку для гольфа. И если от ручки этой клюшки взять 0200 на северо-запад…

Эйкер открыл свой летный планшет с картами.

— Иди сюда, покажи. Как, ты сказал, тебя звать?

— Лейтенант Ричард Кришнер, сэр, — косясь на ротвейлера, Ричард подошел к столу и склонился над картой. На ней от Бари, американской базы Пятнадцатой воздушной армии на берегу Адриатического моря, черная стрела по дуге вела через Югославию и Венгрию на Украину, к Полтаве. — Извините, сэр, тут нет этих озер, они слишком мелкие для вашей карты.

— К сожалению, других у нас нет. Хорошо, полетишь со мной штурманом-дублером. Вылет — в семь ноль-ноль. Инструктаж — в три ноль-ноль. Найди моего интенданта полковника Питерса и скажи, пусть зачислит тебя во Вторую дивизию и поселит так, чтоб ты мог поспать. Сколько дней ты был в дороге?

— Четверо суток, сэр.

— Через Тегеран?

— Да, сэр. Полтава-Москва-Баку-Тегеран и сюда, сэр.

Эйкер усмехнулся:

— А отсюда снова в Полтаву. Хорошее путешествие. Моя птичка называется «Янки Дудль-два». Питерс тебе покажет. Можешь идти.

— Спасибо, сэр.

Ричард повернулся и, счастливо улыбаясь, направился к двери, к своему багажу. Yes! — мысленно крикнул он. Все сбылось! Все сбылось именно так, как он мечтал, и даже еще лучше — он полетит с самим Главнокомандующим на «Янки Дудль-2», наследнике знаменитого «Янки-Дудль», первого стратегического бомбардировщика B-17Е, с которого в августе 1942-го легендарный Эйкер бомбил Германию!

— Подожди, — вдруг остановил его Эйкер. — А что это у тебя за кобура на поясе? С пистолетом?

— Да, сэр.

— Какого черта? Кто тебе его выдал? Дин?

— Никак нет, сэр. — Ричард покосился за вновь зарычавшего ротвейлера и заговорил скороговоркой: — Это не табельное оружие, сэр. И он не заряжен, сэр. Это трофейный бельгийский пистолет, я выменял его в Полтаве у нашего техника, а он — у русского кинооператора, который будет снимать нашу посадку в Полтаве для советской кинохроники.

— Там будет советская кинохроника?

— Да, сэр. Там будет тридцать наших журналистов, а также русские киношники, корреспонденты и представители Генерального штаба Красной армии.

— Гм… Понятно… Можешь идти…

— Есть, сэр!

Ричард поспешно подхватил свой походный баул и футляр с кларнетом и вышел за дверь. А Эйкер сказал ротвейлеру:

— Ты понял? Генштаб Красной армии! Вот почему Спаатс поручил мне самому вести этот рейд.

Лев Николаевич Толстой говорил: «Анна Каренина — это я!» А Дюма-сын — что «Дама с камелиями» — это он. А Антон Павлович…

Впрочем, зачем прикрываться именами классиков? Любой автор скажет вам, что написать живой персонаж можно, только забравшись в его шкуру. Даже из шкуры волка в знаменитой крыловской басне «Волк и ягненок» торчат уши автора-гурмана: «Ты виноват лишь в том, что хочется мне кушать».

Работая над этим романом, я стараюсь попеременно натянуть на себя то юбку Марии, то маршальский мундир Сталина, то летную куртку Ричарда Кришнера, а то погоны майора СМЕРШа Виктора Козыкина. В конце концов, изнутри каждый из них прав для самого себя. Любвеобильность вождя была засекречена до выхода на Западе воспоминаний Веры Давыдовой в книге Леонарда Гендлина «За кремлевской стеной. Исповедь любовницы Сталина». Правда, эту книгу в России принято называть бульварной. Что ж, здесь и мои книги так называли за их эмигрантское происхождение, а потом «Комсомольская правда» написала: «Некоторые считают романы Тополя бульварным чтивом. Ну, в общем, да — купи увесистый том, садись на скамью на бульваре и читай. Но через полчаса ты почувствуешь сдвиг в сознании — “это было со мной и со страной”»…

Челночным операциям «Фрэнтик» на Западе посвящена дюжина книг — мемуары Джона Дина «Странный альянс», исследования Марка Конверсино «Сражаясь с советскими», Глена Инфилда «Полтавское событие», Джона Чемберлина «Фрэнтик Джо» и т. д. Полтавский музей авиации и космонавтики опубликовал свою «Полтавскую историю» возникновения челночных рейсов. В Интернете можно найти сотни фотографий и документальных фильмов, снятых на Полтавской авиабазе американскими и русскими хроникерами, в том числе Семеном Школьниковым, одним из героев этого романа.

Из этого массива исторических материалов совершенно ясно: И.В. Сталин всячески сопротивлялся открытию в СССР американских авиабаз, потому что боялся (и справедливо) человеческих контактов советских людей с американцами. Американцы же этого не понимали и тупо, с истинно американской прямотой лезли в союзники ради скорейшей победы над фашизмом. То есть тут все просто — во всяком случае, так мне казалось до этой главы. Но вот я читаю в мемуарах генерала Джона Дина:

«Доселе иностранцы, въезжающие в Советский Союз, при получении визы подвергались скрупулезной проверке. А по приезде находились под пристальным наблюдением. Но теперь американские солдаты приезжали сотнями — не только те, кто должен был постоянно жить на базах, но и те, кто летел сюда в экипажах наших самолетов при каждой боевой миссии. Советам трудно было заранее проверить их всех, и возникала ужасная угроза того, что капиталистическая Америка использует это для внедрения своих агентов в СССР. Но я не понимал эти страхи Министерства иностранных дел и НКВД, потому что предпочел бы рисковать жизнями своих солдат при их высадке в африканских джунглях, чем при приземлении в СССР без соответствующих документов. Между тем вопрос с получением виз оказался сложнее всего остального…»

Нет, я не буду переводить вам дальнейшее — целых три книжных страницы с описанием мытарств Дина при получении въездных виз на полторы тысячи специалистов технического и медицинского персонала авиабаз в Полтаве, Миргороде и Пирятине. Ведь я пишу эту книгу для русского читателя, который и без моей помощи легко вообразит себе геройский труд сотрудников НКВД, которым пришлось проверять анкетные данные целой оравы янки, свалившихся на их головы в 1944 году. Я скажу только, что НКВД обязало Дина заранее утверждать у них списки всех летчиков, штурманов и авиастрелков, которые челночными рейдами летели в СССР из Италии и Англии. И вот представьте себе эту милую ситуацию: самый первый челночный рейд — операция «Фрэнтик Джо» — была так засекречена, что даже американские летчики узнали, куда, когда и зачем они летят, лишь за три часа до вылета. Но! Для оформления им въездных виз их имена и фамилии, анкетные данные, время прибытия и срок пребывания должны были поступить в советский МИД и НКВД за несколько дней! Чушь? Бред? Идиотизм? Преступное рассекречивание операции, разработанной самим Верховным Главнокомандующим?

Нет, советская действительность. И никакие замены в уже утвержденном списке не допускались. Если перед вылетом из Италии или Англии выяснялось, что кто-то из экипажа B-17 или «мустанга» заболел, заменить его было нельзя, принимающая сторона грозила отказом в разрешении на посадку.

И это люди летели к союзнику…

«Что касается наших корреспондентов в Москве, — пишет дальше Джон Дин, — я заранее позаботился о том, чтобы они собственными глазами увидели приземление первой американской воздушной эскадры на советскую землю и засвидетельствовали это всему миру прямо с места события. Поэтому я пригласил их к себе, и они согласились избегать в своих репортажах любого негатива. Никитин взялся получить разрешение МИДа на прилет в Полтаву американских и британских журналистов за несколько дней до прибытия первого челночного рейда. И поначалу МИД дал свое согласие. Но буквально в день нашего вылета в Полтаву, в 10 утра 1 июня, выяснилось, что из тридцати журналистов разрешено лететь только пяти. Через несколько минут мне позвонил Билл Лоуренс из “Нью-Йорк Таймс”, его голос кипел от возмущения. Я тут же позвонил Главному Цензору с протестом по поводу решения МИДа. После нескольких телефонных баталий с руководством МИДа квота была увеличена — десять американских и десять британских корреспондентов. Но тут возмутилась Гильдия британских и американских журналистов. Они объявили первую в СССР забастовку с ультиматумом МИДу: или едут все тридцать, или не поедет никто! И это произвело такой эффект, что уже в полдень все тридцать журналистов посадили в советский самолет и отправили в Полтаву!»

Я не знаю, кто в те годы был Главным Цензором, мое знакомство в 1970-х годах с председателем Комитета по цензуре при Совете Министров СССР я описал в своем первом романе «Журналист для Брежнева» еще тридцать пять лет назад.

Но теперь речь идет о журналистах для Сталина, Рузвельта и Черчилля. И я пытаюсь влезть в шкуру чиновников тогдашнего МИДа. Молотов знает, что Сталин дал добро на челночные рейды американской авиации. Американцы согласились бомбить только те цели, которые назвал Генштаб Красной армии. И тридцать (тридцать!) западных журналистов обязались разрекламировать на весь мир эту первую совместную акцию союзников, чтобы, в первую очередь, устрашить Гитлера и японцев нерушимостью союза СССР, США и Британии. Ну, кто в МИДе мог препятствовать этому? Вышинский? Литвинов? Майский? Нет, конечно, они не были идиотами…

И тут я снова вспоминаю свою журналистскую юность. В 1960 году я работал в «Бакинском рабочем», главной партийной газете Азербайджана. В те годы не было ни Интернета, ни компьютеров. Поэтому огромные речи Н.С. Хрущева мы получали из ТАСС сначала «горячими» — так, как он их произносил. И пока наборщики вручную набирали в свинце текст его речи, цензоры и редакторы ТАСС правили его для публикации в завтрашней газете. Но мы-то читали эти речи полностью, без купюр. И вот я помню, как, выступая перед шахтерами Донбасса, возмущенными общим бедламом в стране, Никита Сергеевич сказал: «Если вы недовольны каким-то министром, скажите, я его завтра же сниму! Но я не могу уволить все министерство!»

Какое же воистину собачье чутье на настроение Хозяина должны иметь мелкие чиновники, чтобы заранее становиться в стойку ротвейлера, скалить зубы на любого иностранца и ставить ему палки в колеса даже тогда, когда он, рискуя жизнью, идет в бой против общего врага?

Нет, не зря собачьи головы были отличительным знаком опричников Ивана Грозного…

Но ведь были и другие времена в русской истории. В 1863 году император Александр Второй в знак дружбы с Авраамом Линкольном отправил в его распоряжение две морские эскадры с приказом «быть готовыми к бою с любыми силами противника и принять командование Линкольна». И двенадцать российских фрегатов и корветов целый год находились в распоряжении американского президента, блокировали помощь рабовладельческому Югу со стороны английского флота. А мелодия застольной песни русских офицеров «Хас-Булат удалой, бедна сакля твоя» стала мотивом американского государственного гимна «Star-Spangled Banner» — того самого, который 18 октября 1943 года слушали на подмосковном аэродроме посол Гарриман, генерал Дин и председатель СНК СССР Вячеслав Молотов.

Правда, оба правителя — и президент Линкольн, освободивший рабов, и император Александр, освободивший крепостных, — были убиты своими же свободными гражданами.

Далеко не каждый мужчина помнит свой первый оргазм, но нет летчика, который не помнит свой первый взлет. Миллионы лет мы, люди, были, как муравьи, прилеплены, пришиты, прикованы к земле, из поколения в поколение ползали по ней на четвереньках или ходили на двоих, и максимум, что могли — это подпрыгнуть на полтора-два метра, да и то лишь на одну секунду. И только сотню лет назад, 17 декабря 1903 года, Орвилл Райт, младший брат изобретателя Уилбура Райта, на их первом самолете, больше похожем на бумажную этажерку, оторвался от земного шара на целых двенадцать секунд!

С тех пор для любого летчика эти двенадцать секунд ВЗЛЕТА и ОТРЫВА от земли не только сродни кайфу такого же по продолжительности мужского оргазма, но и выше, ярче, упоительнее его. Когда при разгоне скорость вашего самолета достигает скорости отрыва, и вы незначительным движением ручки управления двигателями отрываете самолет от Земли и выходите в набор высоты — вы больше, чем Мужчина, вы король Вселенной, вы Орвилл Райт и Юрий Гагарин.

Генерал Айра Эйкер впервые сел за штурвал самолета всего через пятнадцать лет после Орвилла Райта, но и в 1944-м, даже и в тысячный раз отрываясь от земли, он испытывал (хотя и не показывал) все тот же мальчишеский кайф отрыва и полета. Потому что когда одним движением руки вы поднимаете в воздух тридцатитонную махину, нафаршированную пулеметами, бомбами и людьми, то что, кроме гордости и восторга своим могуществом, вы можете испытывать?

А если по вашему знаку за вашей спиной взлетает не одна такая махина, а сотня?

2 июня 1944 года в 6:55 утра 130 тяжелых стратегических бомбардировщиков B-17 «летающая крепость», наполнив ревом небо Адриатики, взлетели с итальянских аэродромов и взяли курс на северо-восток, на восходящий над морем солнечный июньский рассвет. По приказу генерала Эйкера они летели таким плотным строем, что пилоты из своих кабин видели друг друга. «Вы должны понимать, что мы будем первыми американскими бойцами, которые ступят на русскую землю, — объявил им Эйкер на инструктаже, когда они с изумлением увидели на карте черную стрелу маршрута их полета через Адриатику, Югославию и Венгрию до СССР, но без разворота для возвращения в Италию. — По тому впечатлению, которое вы произведете на русских, они будут судить обо всех одиннадцати миллионах наших солдат. И чрезвычайно важно нашим полным и точным выполнением этой операции заслужить у них уважение и уверенность в нас как в союзниках. Мы должны не только уничтожить авиазавод в венгерском городе Дебрецен и железнодорожный узел, на котором стоят сейчас 200 вагонов с запчастями к “мессерам”, но и привезти русским фотографии этой бомбежки, чтобы у них не было никаких сомнений в эффективности нашей авиации».

Именно с этой миссией произвести впечатление на русских генерал Айра Эйкер и командующий Пятнадцатой авиационной армией генерал Натан Твининг из многотысячной армады своих бомбардировщиков и истребителей выбрали the best of the best — проверенные в самых сложных боевых операциях авиационные соединения. И сформировали из них Пятую ударную бригаду или, по американской терминологии, Пятое Крыло. Теперь справа от Эйкера летел полковник Форд Лойер — в июле 1943-го его орлы первыми бомбили и подавили яростную немецкую оборону в Сицилии, а пять недель назад, 23 апреля, в клочья разнесли авиазавод Мессершмитта в Винер-Нойштадт. За Лойером полковник Герберт Райс вел летчиков, отличившихся боевыми операциями во время «Большой недели». А слева плотным каре шли асы полковника Франка Аллена, известные точными бомбежками германских подводных лодок, и эскадрилья полковника Пола Бартона, бомбившая немцев в Африке, Германии, Чехословакии, Австрии и Греции.

Иными словами, все 130 экипажей B-17 были стопроцентно готовы к выполнению операции «Неистовый Джо», но, к неведению генерала Эйкера, больше всех был готов капитан Рой Хогг, командир 318-й эскадрильи истребителей Р-51 «мустанг», бригады сопровождения и прикрытия. Хогг, имевший на своем счету четыре сбитых фашистских истребителя, приготовился на двести процентов — выбросил всю амуницию из ящиков у правого борта своего самолета и доверху заполнил их пачками презервативов. Его эскадрилья должна быть во всеоружии не только при встрече с люфтваффе, но и с русскими женщинами! Неистовствовать так неистовствовать!..

Капитан Хогг и 70 «мустангов» 325-й бригады истребителей под командованием полковника Честера Сладера вылетали с итальянской авиабазы в Амендоле чуть позже бомбардировщиков. Стратегия американцев заключалась в том, чтобы первыми выпустить тихоходные B-17 и дать им возможность приблизиться к вражеской территории. Обнаружив на своих радарах эскадру одиноких, без прикрытия, бомбардировщиков, немцы обрадованно высылали на перехват небольшую группу истребителей Ме-109, но как раз к этому моменту подлетали скоростные «мустанги» и сверху набрасывались на фашистов, навязывали бой. А «летающие крепости» тем временем спокойно уходили бомбить выбранные объекты…

На сей раз была выбрана та же тактика, а кроме того, синхронно с началом челночного рейда «Frantic Joe» началось наземное наступление американской армии на Рим, и Восьмая авиационная армия вылетела из Англии на бомбежку Берлина…

ПОЛТАВА. 2 июня 1944 года

Между тем Полтава готовилась встречать долгожданных гостей. Хотя во избежание немецкого радиоперехвата никто даже шифровкой не сообщил генералу Дину о вылете авиабригады, тем не менее еще 1 июня в Полтаву вместе с тридцатью американскими и британскими корреспондентами прилетели представители Генштаба ВВС — генерал-лейтенант авиации Дмитрий Грендаль и генерал-майоры Николай Славин и Степан Левандович. Еще одним самолетом прибыли Аверелл Гарриман с дочкой Кэтлин и с ними генерал Джон Дин и дюжина дипломатов и членов Военной миссии.

В отличие от московских чиновников, Полтава отнеслась к союзникам очень радушно. Вот выдержка из секретной переписки американской Военной миссии в СССР со Штабом командования войсками США в Европе:

Только в 12:30 дня по московскому времени генерал Дин получил долгожданную шифровку:

ВЕНГРИЯ. Это же утро 2 июня 1944 года

Боя с «мессершмиттами» над Дебреценом, что на востоке Венгрии, никакого не было, поскольку немцы, во-первых, были заняты противовоздушной защитой Берлина и боями за Рим, а во-вторых, никак не ожидали налета в такой глубокий тыл. Поэтому первая группа бомбардировщиков во главе с генералом Эйкером оказалась над целью буквально как гром средь ясного неба и сбросила бомбы с идеальной точностью — огромный железнодорожный узел и прилегающий к нему завод по сборке самолетов были как на ладони. При этом бомбы упали с такой плотностью, что гигантское облако дыма закрыло видимость второй группе, которая заходила на цель вплотную за первой. Пришлось второй группе уйти на разворот и сделать новый заход, что было уже рискованно — зенитчики, придя в себя, открыли ураганный огонь. Правда, стреляли они наобум, целясь лишь в общую массу самолетов, и потому все сто тридцать «летающих крепостей» сбросили на цель свой смертоносный груз — больше тысячи бомб, каждая весом 227 килограммов! А синхронная фотосъемка с хвоста последнего B-17 зафиксировала эту работу…

Но одной «крепости» не повезло — стоя у левого пулеметного гнезда «Янки Дудль», Ричард увидел, как из плотного общего строя вдруг вывалился и задымил B-17s с номером 42-30319 на хвосте и как пламя вырвалось из его крайнего двигателя на правом крыле. По своему горькому опыту Ричард знал, что в этом случае командир самолета имеет меньше минуты на решение роковой дилеммой — приказать экипажу немедленно прыгать или попытаться скоростью сбить пламя, пока оно не перекинулось на топливные баки.

— Прыгай! Прыгай! — заорал Ричард в открытое пулеметное гнездо, хотя понимал, что никто его, конечно, не слышит.

К сожалению, юный лейтенант Альфред Бонд, командир подбитого самолета, принял другое решение, и через бесконечную минуту отчаянного, на предельной скорости полета «летающая крепость» с номером 42-30319 и одиннадцатью членами экипажа взорвалась облаком черного дыма, ее горящие осколки полетели вниз.

А вся остальная армада бомбардировщиков и истребителей Пятого Крыла Пятнадцатой авиационной армии, закрытая с земли километровыми столбами дыма и гари, ушла на восток, в накатывающую с Украины облачность. Поскольку вся бомбежка Дебрецена продолжалась не больше шести минут, то, когда сюда прилетели «мессершмитты», американцев уже и след простыл. Полагая, что они полетели назад, на свои итальянские базы, немецкие истребители ринулись за ними в погоню. Однако в чистом небе над Югославией и Адриатикой они никого не нашли.

НАД УКРАИНОЙ. Полдень, 2 июня 1944 года

Между тем сгущающаяся грозовая облачность, которая укрыла бомбардировщики Эйкера и истребители Сладера, не радовала ни того, ни другого. Соблюдая режим радиомолчания, они в этих облаках очень скоро потеряли друг друга. Да и не могли скоростные истребители тащиться за тихоходными бомбардировщиками, запаса топлива у «мустангов» едва хватало, чтоб долететь даже не до Полтавы, а западней нее, до Пирятина.

Оторвавшись от «летающих крепостей», полковник Сладер тщетно искал в эфире позывные радиомаяков Пирятинской или Полтавской авиабаз. Как сообщил лейтенант Ричард Кришнер генералу Эйкеру, полагаться на них не имело смысла, они то работали, то нет. Видимости в грозовой облачности не было никакой, Сладер, летя лишь по компасу строго на восток, даже не знал, пересек ли он линию фронта. Если русские засекут его бригаду на радарах, которые США поставили им по ленд-лизу, то не пошлют ли они на перехват свои истребители? А если спуститься ниже облачности, то не откроют ли огонь русские зенитчики? Конечно, коридор для пролета американских самолетов оговорен с советским Генштабом заранее, но если Сладер ведет свою группу по этому коридору, то почему нет сигналов радиомаяков? Неужели он заблудился?

С разрешения Сладера радист вышел в эфир и теперь постоянно бубнил оговоренные в инструкции пароли: «Hello, Darky! Hello, Darky!» и «Mayday! Mayday! Mayday!». Безуспешно! Никто не отвечает!

А стрелка топливного бака уже легла на ноль, то есть горючки осталось на двадцать минут полета. Как быть? Если судить по расходу топлива, то они в этой облачности уже давно пролетели и Пирятин, и Полтаву…

К изумлению своих ведомых, Честер Сладер сделал крутой разворот на 180 градусов и на скорости 500 миль в час нырнул под нижний край грозовой тучи. Остальные 63 «мустанга» потянулись за ним, как гуси, и, нарушая режим радиомолчания, наперебой заголосили, что у них кончается горючее.

Теперь они летели так низко, что их можно было сбить даже из пулемета. Но и они видели землю — пустую, изрытую воронками и танковыми гусеницами. Черт возьми, вести 64 истребителя с пустыми баками в чужой стране над незнакомой местностью, не имея понятия, где ты находишься и куда садиться…

Река!

Сладер спешно открыл на коленях офицерский планшет. Карта величиной с книжную страницу. Но другой, крупномасштабной, у них нет. Однако река под ним такая большая, что это, наверно, Днепр. Если идти по Днепру на север, то, может быть, они дотянут до Киева, там должен быть аэродром, любой аэродром.

Oh, fuck! — включилась мигающая красная лампочка топливного бака! Нужно садиться! Но куда? Сладер заполошно оглянулся — справа от реки железная дорога, по ней идет какой-то состав, а чуть в стороне — господи, это же истребители Р-39 «Аэрокобра», которые мы поставляем русским! И рядом — две хорошо замаскированные посадочные полосы!

Thank you, God!

Не раздумывая, Сладер на последних каплях горючего зашел на посадку, прокатил до конца сложенной из стальных плит посадочной полосы, и только тут прочел на сигнальной вышке написанный по-английски транспарант: «WELCOME TO PIRYATIN!».

За раскрашенным в шахматную клетку хвостом его Р-51s один за другим и тоже на последних каплях горючего стремительно садились остальные шесть десятков истребителей, поражая русский наземный персонал плотностью строя и почти полным отсутствием интервалов. По отмашке сигнальщиков каждый из них тут же укатывал на боковую стоянку.

Последним, уступая посадку своим товарищам, кружил над аэродромом запасливый капитан Рой Хогг, у которого и горючего оказалось больше, чем у всех. Но когда Рой наконец приземлился и, катя по ВПП, выключил двигатель, он вдруг услышал громкие выстрелы. Неужели русские в него стреляют? Хогг схватился за дроссель, думая снова дать газ и взлететь, но тут увидел двух русских солдат, которые целились в огромного зайца, перебегавшего летное поле.

Позже, на вечеринках, которые русские давали в честь прилета союзников, Хогг рассказывал, что этот заяц был величиной с медведя. Впрочем, своей особой популярностью в Пирятине капитан Рой Хогг пользовался отнюдь не рассказами об этом зайце…

Ведя свою армаду «летающих крепостей», генерал Айра Эйкер решал ту же проблему, что и полковник Сладер: что делать в этой сплошной облачности при отсутствии сигналов наземных радиомаяков? Спуститься ниже грозовых туч, чтобы штурман сориентировался по карте, а лейтенант Кришнер нашел свои «пруды»? Конечно, надо спуститься хотя бы потому, что у него, Эйкера, порвалась кислородная маска, а дышать разреженным воздухом на высоте десять тысяч метров становится все трудней. Правда, все — и второй пилот Гейтс, и штурман, и бомбардир, и бортинженер, и этот лейтенант Кришнер — предлагают ему свои маски, но не станет же он лишать их кислорода! Однако и спускаться опасно. Такой маневр рискован даже для истребителей, которые в случае обстрела с земли могут «свечкой» тут же уйти в небо. А огромные тяжелые бомбардировщики на это не способны, любые зенитчики расстреляют их, как ворон из дробовика.

— Сэр, впереди окно! — вдруг сказал Ричард Кришнер, стоявший за спиной Гейтса.

Действительно, совершенно неожиданно впереди показался разрыв в дождевых облаках, сквозь него ярко сияло июньское солнце. И едва «Янки Дудль» вошел в просвет меж облаками, штурман радостно крикнул:

— Есть! Вижу две речки буквой «Y», — и сориентировался по карте: — Трудно выговорить, но звучат как «Псел» и «Хо-рол». Полтава — 0150 на восток, 37 миль.

Генерал облегченно прибавил газ всем четырем двигателям и приказал Гейтсу снижаться. А когда альтиметр показал тысячу метров до земли, задышал полной грудью и сказал Ричарду:

— Ну, ищи свои «пруды».

Но Ричард уже и сам прилип к правому окну кабины.

Теперь «Янки Дудль» и все остальные бомбардировщики, ревя двигателями и оставляя в небе широкие реверсивные следы, шли на высоте километра, а внизу медленно проплывала пустая, перекопанная бомбежками и убитая войной, но уже оживающая зеленью земля. Уцелевшие леса темными коврами стелились вдоль мелких речушек и озер. Мокрая трава и сорняки, укрывшие бывшие колхозные поля, казались с высоты оазисами пасторального покоя.

— Справа железная дорога, станция и разбитая церковь, — сказал Ричард штурману.

— Сейчас привяжусь… — отозвался тот и прочел на карте по слогам: — «Станция Аба-зив-ка»…

— Снижайся и иди по железной дороге, — приказал Эйкер Гейтсу.

И тут Ричард увидел свои «пруды»! Они были севернее железной дороги, но они были!

— Есть! Есть «пруды»! — радостно крикнул он. — Север тысяча двести! Гейтс, ты видишь?

— Вижу. И ВПП вижу, — отозвался Гейтс.

— Сбросить газ. Заходи на посадку, — Эйкер посмотрел на часы: 14:20. И приказал в ларинг: — Внимание! Всем пилотам! Помните, что я сказал при вылете. Мы должны показать русским классную посадку! Высший пилотаж! Всем ясно?

И в тот же момент на земле сначала услышали, а потом и увидели самолеты Эйкера.

— Вот они! — радостно крикнул генерал Дин и показал на три точки, возникшие далеко в небе.

С тех пор как пришло сообщение о бомбежке Дебрецена, все они — Аверелл Гарриман, его дочь Кэтлин, генералы Дин, Уэлш, Перминов, Грендаль и Левандович, полковник Кесслер, три дюжины журналистов, кинооператоры и, конечно, наземный персонал аэродрома — уже не спускали глаз с расходящихся облаков. Прикатив на летное поле в своих джипах, военные и дипломаты расположились вблизи посадочной полосы, и теперь, задрав головы, смотрели на запад. И когда ветер разорвал тучи, все увидели армаду огромных бомбардировщиков, выплывающих из облаков. Их было много, очень много! Серебристые гиганты, они шли плотными, как на параде, семерками, заполняя все небо и оглушая землю мощным ревом своих могучих двигателей. Солнце, прорвавшее облака, сияло на их огромных фюзеляжах и крыльях.

«Совершив неблизкий перелет над Европой, бомбардировщики шли четким боевым строем, демонстрируя прекрасную организацию», — написал в «Правде» ее военный корреспондент Петр Лидов.

Впереди, вожаком, летел B-17s «Yankee Doodle» с номером двадцать три на носовой части. Снизившись до высоты трехсот метров, он пролетел над аэродромом, сделал красивый скользящий разворот над водой северного Лавчанского Пруда и, выпустив переднее шасси, вышел на траверс посадочной полосы. И вдруг… Вдруг Ричард, стоявший в пилотской кабине за спиной второго пилота, увидел чудо — там, внизу, из воды пруда поспешно выбегала на берег юная нимфа, русалка, да просто «Венера» Боттичелли! У Ричарда остановилось дыхание, он вжался лицом в боковое окно, но ревущий самолет уже миновал пруд и видение исчезло. Но оно было, было, он видел Ее! Наверно, она голой купалась в пруду, а рев самолетов испугал ее, и она выскочила на берег…

В 14:24 колеса «Yankee Doodle» коснулись стальных плит посадочной полосы и понеслись вперед по мокрой траве. Гейтс выжал педали тормоза, но на скользкой траве тормоза не стопорили гигантскую машину весом за двадцать тонн и с размахом крыльев свыше тридцати метров. Испуганно глянув на генерала, Гейтс с такой силой вдавил тормоза, что намертво заблокированные передние колеса лопнули от трения о стальные плиты, и самолет, миновав рулежку к стоянке, только чудом замер у самого края ВПП. Ричард увидел, как в ужасе застыли лица генералов Дина и Уэлша, но еще невиданная в СССР гигантская «летающая крепость» была первым тяжелым четырехмоторным стратегическим бомбардировщиком, коснувшимся русской земли, и встречавшие его русские зааплодировали. Они и не заметили (или сделали вид, что не заметили) лопнувших колес. Тем паче, что вслед за «Янки Дудль» уже заходили на посадку следующие бомбардировщики, и нужно было начинать торжественную встречу союзников…

«Одновременная посадка большого количества тяжелых четырехмоторных бомбардировщиков является сложной и ответственной задачей. “Летающие крепости” справились с ней “на отлично”, — написал в «Правде» все тот же Петр Лидов. — Первой приземлилась “летающая крепость” с надписью “Янки Дудль” на фюзеляже. Господин Гарриман и представители Верховного командования союзников тепло поздравили экипаж с успешным завершением перелета и удачной атакой по важной вражеской цели».

Но Ричарду было уже не до этой встречи. Он не видел, как бригадный генерал Эйкер вручил генералу Перминову благодарственное письмо президента Рузвельта и медаль «Легиона Заслуженных» (Legion of Merit) за помощь в создании американской авиабазы, а генерал Перминов произнес ответную речь и преподнес Кэтлин Гарриман огромный букет роз. Главнокомандующий Средиземноморскими авиационными силами союзников генерал-лейтенант Айра Эйкер был самым высокопоставленным американским офицером, посетившим Советский Союз, и генерал Дин оглянулся в поисках генерал-майора Славина, который прилетел из Москвы специально, чтобы приветствовать Эйкера от имени Генштаба Красной армии. Но Славина не было, и речи произнесли генералы Дмитрий Грендаль и Джон Дин. Они заявили, что отныне немцам негде спрятаться от справедливого возмездия за их преступления. Геббельсовская пропаганда, кричащая о близком расколе союзников, потерпела полное поражение — сегодня союзники продемонстрировали миру свое единство, и Гитлер лишится сна от страха перед американо-британскими бомбардировками с запада и с юга и совместными американо-русскими бомбардировками с востока…

А потом еще одним букетом цветов женщина-капитан Красной армии встречала каждого командира приземлившихся B-17. Да, я не оговорился — она встречала их одним и тем же букетом. Поскольку в разрушенной Полтаве уцелела лишь одна цветочная оранжерея, то цветов удалось набрать только на два букета. Один вручили Кэтлин Гарриман, а второй… Вслед за тем, как командир очередного B-17, спрыгнув из люка своего самолета на землю, получал этот букет и — после короткой переклички экипажа офицером НКВД — вместе с экипажем уходил в сторону палаточного городка, капитан-переводчица догоняла его, выпрашивала этот букет обратно и бежала встречать следующий самолет…

Но, повторяю, Ричард Кришнер ничего этого не видел — ни кинооператоров, которые снимали торжественную встречу союзников, ни тем более еще одно пикантное событие: как разбуженный ревом прибывших самолетов и прибежавший на аэродром генерал-майор Николай Славин скандалил со стоявшими в оцеплении американскими технарями, которым было приказано не подпускать посторонних к американским «боингам». Поскольку у Славина не было подписанного Перминовым пропуска, ему, невзирая на его генеральские погоны и красные лампасы на брюках, пришлось смотреть на приземление самолетов союзников вместе с набежавшими к аэродрому местными жителями. Взбешенный Славин прорвался к ВПП только к самому концу торжественной встречи и матом покрыл Перминова за то, что его вовремя не разбудили. Генерал Дин пишет в своих мемуарах, что, выгораживая Перминова, он всячески пытался взять вину на себя, но Славин не остыл до самого вечера…

Нет, Ричард, повторяю, ничего этого не видел, поскольку, выпрыгнув из самолета вместе с экипажем и показав энкавэдэшнику свой дипломатический паспорт с советской визой, сломя голову помчался к Лавчанским Прудам.

Бежать было недалеко — всего три километра. Но когда он прибежал к Северному пруду и, оскальзываясь на крутом обрыве, спустился к берегу, там уже не было, конечно, никакой русалки и Венеры.

Но Ричард не мог успокоиться. Он бегал по берегу пруда взад и вперед, искал ее следы на песке и смотрел на узкие тропинки, которые вели от воды вверх по крутому косогору, заросшему бурьяном и крапивой. Там, наверху, за пышыми яблонями и каштанами стояли какие-то маленькие хатки, но поди знай, в какой из них живет «Венера» Боттичелли?

Расстроенный, Ричард, хватаясь руками за кусты и крапиву, с трудом взобрался на обрыв и поплелся обратно на аэродром.

Однако церемония встречи союзников там уже закончилась, начальство, по словам русских и американских механиков, проводивших техосмотр прибывших самолетов, укатило на торжественный обед, а экипажи бомбардировщиков ушли в палаточный городок. Лишь американские журналисты возбужденно суетились вокруг русских техников, выспрашивая у них впечатления о «Летающих крепостях» и жизни в СССР. Но техники о своей советской жизни почти не распространялись, зато, говоря о «боингах», энергично поднимали большие пальцы и, смеясь, показывали на рисунки голых красоток, украшающих серебристые фюзеляжи B-17. На фоне этих красоток они, стоя в обнимку с американскими техниками, с удовольствием позировали двум русским кинооператорам.

«На фюзеляжах B-17 были изображены забавные эмблемы, — написал мне Семен Школьников. — На одном — удирающий немецкий солдат и надпись “Мощный Майкл”. На другом — черная кошка с выгнутой спиной и задранным хвостом. На третьем — томная девица с обнаженным бюстом…

Тут мы увидели немолодого американского коллегу-оператора. Раньше, час назад он, едва прилетев, снимал на окраине Полтавы сожженные дома. Теперь мы посмотрели, как он работает. Камера “Аймо” стояла на штативе. Каждый кадр оператор отмерял лентой, и метраж устанавливал на шкале объектива, номер кадра записывал на черной грифельной дощечке. Сначала он снимал дощечку с номером, а уже потом объект.

До войны к нам на кинохронику в порядке обмена присылали американские киножурналы фирмы “Парамаунт”. Тогда мы восхищались дьявольской оперативностью американских кинохроникеров. И вот теперь мы встретились с представителем американской хроники, делающим все медленно и обстоятельно. Но, может быть, на фронте, во время боя, он более оперативен?

С самого начала войны наши операторы забыли о существовании штатива. О нем не могло быть и речи, на фронте камеру держали в руках. Там мы научились быстро, на глазок определять расстояние до снимаемого объекта и так же определять экспозицию. Экспонометров у нас тогда не было. Композиционно кадр строился мгновенно. С профессиональным автоматизмом наметив объект, мы снимали его с ходу.

Выяснилось, что американский оператор прилетел, прикомандированный к летчикам.

— Американцы в СССР! Это колоссаль! — говорил он восторженно на ломаном русском языке. — Это сенсация! Мы профессионалы, мы должны выдавать на экран сенсацию и получать за это деньги! Это бизнес.

Мы не стали спорить…»

Американский палаточный городок, которым так восхищались кинооператоры Семен Школьников и Борис Заточный, теперь, после прилета шестидесяти пяти летных экипажей (еще шестьдесят пять B-17 сели в Миргороде), шумел, как цыганский табор.

«После обеда мы побывали в палаточном лагере, где разместились американские летчики, — написал в «Красной Звезде» ее корреспондент подполковник Высокоостровский. — Эти парни только что завершили долгий и опасный перелет на высоте, где дышать приходилось с помощью кислородных масок. Однако, несмотря на все опасности и испытания, они выполнили боевое задание. Можно было представить, как они устали и мечтали об отдыхе, но оказалось — их лагерь полон веселья и шума. Легко одетые, они играли в футбол и бейсбол. Среди сильнейших игроков мы заметили молодого капитана, который оказался капелланом авиаотряда. Мы разговорились с ним.

Американские летчики произвели отличное впечатление на советских офицеров. Эти энергичные ребята способны выполнить любую работу. Если они ведут самолет, они делают это грамотно и четко. Если они работают в лагере, они все делают тщательно и добросовестно. Они постоянно помогают друг другу. Если американский офицер ведет машину и видит пешехода, он считает своим долгом подвезти его. То, что теперь они могут атаковать врага в его глубоком тылу, вызывает у них особый энтузиазм».

Сегодня даже не верится, что «Красная Звезда» могла так комплементарно писать об американских летчиках. Хотя другие свидетели пишут, что русских журналистов, которые атаковали прилетевших своими вопросами, изумляли и огорчали их ответы.

— Что вы думаете о России? — первым делом стандартно спрашивали русские.

— Это чертовски изуродованная немцами земля.

— Вы рады, что попали в Советский Союз?

— Ну, я рад вытянуть ноги в любой стране, куда прилетаю.

— Но разве вам не хотелось побывать в великом Советском Союзе? — добивались русские журналисты.

— Гм… — озирался по сторонам двадцатилетний пилот. — А что, черт возьми, такого великого тут вокруг?

Правда, и американские журналисты не отставали от русских в деле пропаганды:

«Пятнадцатая американская армия тепло встречена в одном из дальних уголков СССР. Американские и британские журналисты своими глазами убедились в радушном приеме, который оказан замечательным парням “летающих крепостей” русскими людьми, которые впервые увидели американские тяжелые бомбардировщики в своем небе и американских военных на своих улицах…

— Тут прекрасно! — сказал нам один командир самолета из Нью-Йорка. — Меня даже поцеловал один мужик с большой черной бородой!

Лейтенант из штата Джорджия, пилот из Нью-Йорка и офицер из штата Массачусетс заявили, что счастливы побывать в Советском Союзе.

— Это прекрасная страна, и здесь замечательные люди. Я побывал во многих странах и видел разных людей с тех пор, как началась эта война, — заявил парень из Джорджии. — Но если выбирать среди иностранцев, то дайте мне русских!

— Смотрите, что я получил! — сказал офицер из Массачусетcа. — Русские дали мне зажигалку!

— А мне пуговицу со звездой Красной армии, — похвастался лейтенант из Нью-Йорка. — Я ношу ее на своей пилотке…»

Судите сами, кто из журналистов сочинял больше других, а я возвращаюсь к своему герою.

ПОЛТАВА. Июнь 1944 года

Предложение майора Козыкина вербовать американцев с помощью полтавских женщин было, по его собственному мнению, и просто, и гениально, и открывало перед ним сказочные карьерные перспективы. По вечерам, возбужденно разгуливая по своему кабинету и нещадно куря в открытое окно, майор хорошо слышал томный аккордеон, который на танцплощадке в Корпусном саду играл «Амурские волны» для вальсирующих американо-украинских пар. Под эту музыку майор пылко мечтал о высокой должности заместителя Берии и начальника нового агентурного управления НКВД, которое он создаст на основе своего полтавского опыта. Предположим, ему удастся завербовать двадцать, нет — тридцать, нет — пятьдесят американских офицеров! Пусть часть из них, скажем, десять или пятнадцать, не доживет до конца войны, погибнет или уйдет из армии. Но ведь остальные останутся и даже продвинутся по службе, вырастут в званиях! И он, сидя в Москве, будет иметь в США сеть агентов из американских генералов! Хотя почему «сидя в Москве»? Нет, он — в звании генерала — будет нашим военным атташе в Вашингтоне…

«Амурские волны» накрыла «Рио-Рита», и это сбило Козыкина с мыслей. Впрочем, это и кстати — хватит мечтать! Нужно работать, нужно использовать почин Марии Журко и распространить его на других баб, которые обязались доносить ему обо всех разговорах и событиях в штабе Перминова — Кесслера. Но как приступить к этому, не наломав дров? У Козыкина был эффективный опыт разоблачения врагов советской власти на освобождаемых территориях — хватаешь подозреваемого, применяешь к нему «забойные» меры дознания, и — пожалуйста. И с вербовкой стукачей тоже нет больших сложностей — достаточно показать человеку пару доносов на него, пусть даже не проверенных, и советский человек, еще с тридцатых годов знающий, что такое НКВД, тут же ломается и соглашается на все. Но вербовка иностранных агентов — дело специфическое, оно требует знания английского, денег, разработки паролей, шифровальных ключей…

Нет, он не может спешить, он должен дождаться вызова в Москву…

Интересно, каким способом Марии удалось так быстро завербовать этого Стивена МакГроу? Впрочем, каким способом, это понятно, она красивая баба в самом соку, Козыкин бы и сам не прочь… И он, конечно… — ох, как он навернет на руку ее пшеничную косу, когда она принесет первую информацию от этого Стивена…

Но стоп, не надо спешить, никуда эта Мария не денется. А вот почему его не вызывают в Москву? Неужели Юхимович не получил его рапорт?

Козыкин подошел к телефону. Звонить или не звонить? Конечно, уже поздновато — десятый час вечера. Но разве НКВД спит в это время? Глупости! Война же! Берия, Абакумов, Юхимович — все, как Сталин, работают до глубокой ночи…

Козыкин снял трубку:

— Коммутатор! Это Козыкин, СМЕРШ. Мне Москву, коммутатор НКВД.

Ждать пришлось недолго — слово СМЕРШ заставляло даже телефонисток работать вдвое быстрей обычного.

— Вас слушают, — прозвучал в трубке мужской голос.

— Здравия желаю! — по-военному четко сказал Козыкин. — Это майор Козыкин, полтавское управление. Мне генерала Юхимовича, пожалуйста.

В трубке раздался какой-то треск, словно его переключали с номера на номер, и — новый мужской голос:

— Дежурный по комиссариату слушает.

— Гм… Добрый вечер, товарищ дежурный. Говорит майор Козыкин, полтавское управление СМЕРШ. Прошу соединить меня с генералом Юхимовичем Семеном Петровичем.

— Генерал Юхимович здесь больше не работает.

— Что? — растерялся Козыкин. — Как это? А где?.. — И тут же осекся: только идиот может по телефону задавать такие вопросы. — Извините. А… А кто теперь мой начальник?

— Майор, — усмехнулся голос. — Тебе сообщат, когда надо будет. Положи трубку.

ПОЛТАВА. 2–3 июня 1944 года

Концерт для прибывших летчиков был под открытым небом — на новенькой деревянной сцене русские танцоры и танцорки в армейской форме лихо отплясывали под баян и балалайки, а циркачи на ходулях демонстрировали смешные трюки. Полтысячи американцев сидели на складных стульях, охотно хлопали артистам и одобрительно свистели, но Ричард, сморенный недосыпом пятидневного турне и беготней по берегу Лавчанского Пруда, тихо выбрался со своего места и ушел в лагерь к палатке, в которую определил его майор Фред Потт. На деревянном настиле этой палатки стояло пять металлических коек с соломенными матрацами и комплектами свежего американского белья. Ричард наспех застелил одну койку и, несмотря на близкий баян и рев взлетающего на аэродроме ДС-30, буквально вырубился, едва коснулся головой соломенной подушки.

Зато и проснулся раньше всех — в четыре утра от щелканья и пения птиц. Изумленный, он сначала лежал и слушал, не шевелясь, боясь поверить, что это не сон. Такого птичьего хора он не слышал ни в Чикаго, ни в Африке, ни в Италии. Затем, осторожно одевшись, выглянул из палатки. Лагерь еще спал. За лагерем под первыми лучами восходящего солнца клочья ватного утреннего тумана нехотя поднимались над влажной травой и зелеными кустарниками нераспаханной степи, над недалеким лесом и садами полтавских пригородов. И эту нереально мирную, пасторальную красоту украинской природы громко торжествовали птицы. Остывший за ночь воздух был полон их щелканьем, свиристеньем, клекотом. Маленькие, не больше детского кулачка, желтогрудые щеглы, красногрудые клесты, серенькие свиристели с острыми плюмажами на головах, беленькие и чернохвостые сойки, неприметные своим серым опереньем соловьи — Ричард не знал их русских названий, но его музыкальный слух легко различал их голоса, а острое зрение пилота ловило быстрый перелет в траве и кустарниках. Даже внутри лагеря, меж палаток белощекие синицы и серые воробьи бесстрашно склевывали крошки оброненной пилотами еды — хлеба, печенья — и тут же уносили их куда-то в гнезда своим птенцам.

В зябком и еще росном воздухе солнечного рассвета Ричард стоял недвижимо, как музыкальный гурман, всем телом, а не только слухом внимая этому звуковому пиршеству украинской природы.

Чьи-то легкие босые шаги послышались слева от него. Он оглянулся. Незнакомый парень в одних трусах и с взлохмаченной рыжей шевелюрой, сонно хлопая рыжими ресницами, осторожно шел к нему по деревянному настилу от соседней палатки. Ричард приложил палец к губам, и парень согласно кивнул, но, подойдя, сказал шепотом:

— Ты музыкант?

Ричард кивнул.

— Я тоже, — тихо сказал парень. — Трубач. А ты?

— Кларнет.

— Откуда?

— Чикаго. Ты?

— Филадельфия. Вон еще один…

Действительно, из дальней палатки — и тоже босиком, в одних трусах — к ним шел долговязый блондин. А еще через несколько минут их было уже шестеро — Ричард, рыжий трубач из Чикаго, блондинистый скрипач из Нью-Йорка, плюс саксофонист из Сан-Франциско, аккордеонист из Питсбурга и виолончелист из Майами.

Молча, босые и полуголые, они стояли и, как молитву, слушали утреннюю сюиту полтавской природы.

Через полчаса лагерь стал просыпаться, кто-то включил радио, вездесущий армейский фотограф Эдвард МакКей принялся снимать быт американских летчиков на экзотической Украине, а капеллан капитан Кларенс Стриппи позвал всех верующих на утреннюю молитву в свою походную брезентовую часовню.

Музыканты пожали друг другу руки, выяснили, что инструменты есть только у Ричарда, и договорились встретиться после ужина и устроить «сейшн на губах».

Ричард посмотрел на часы. Было пять утра, солнце уже светило вовсю, птичий концерт кончился, а с окраины Полтавы, от садов и хат вокруг Лавчанских Прудов, донеслось мычанье коров — это женщины погнали на выпас своих тощих кормилиц. Между лагерем, аэродромом и железнодорожной станцией засновали джипы с начальниками наземных служб и командирами летных эскадрилий и «Студебеккеры» с техникой, продовольствием и боезапасом…

Ричард вернулся в палатку, наспех оделся, зашнуровал высокие летные ботинки, схватил свой кларнет и побежал к северному Лавчанскому Пруду.

Навстречу ему шли на работу украинские женщины — лагерные поварихи, посудомойки, прачки, и среди них красивая статная блондинка с пшеничной косой, пассия Стивена МакГроу. Они с удивлением посмотрели на безумного американца, который промчался мимо них с узким черным ящиком в руке.

Больше двух часов он играл на своем кларнете — сначала рыбам и лягушкам Лавчанского Пруда, затем босоногим пацанам, прибежавшим к пруду на звуки, которые они никогда не слышали, а потом пожилым женщинам, которые спустились к воде стирать свое белье.

Он играл им «Песню Сольвейг» Грига и «I Can’t Give you Anything But Love» Луиса Армстронга, «Токкату» Баха и «My Heart’s Desire», «Амаполу» и «Ты мое солнце», «Буги Бэйсин Стрит» и «Pennies From Heaven», «Beautiful Girl» и «Dancing On A Rainbow», «Одинокого ковбоя» и «Твоя песнь чарует».

Пацаны сначала осторожно обошли сидящего на гнилом пне чудаковатого музыканта в форме американского офицера, затем, осмелев, стали смеяться над ним, прыгать вокруг него и строить рожи. Но потом женщины, которые пришли сюда со своей стиркой, разогнали этих мальчишек, и сами взгрустнули под «Madonna Mine», «Lady of Madrid» и «I’ve Got My Love to Keep Me Warm». Однако и женщинам было недосуг слушать весь его репертуар, они отошли подальше и занялись стиркой, но при этом их руки, плечи и бедра невольно двигались в ритме американского блюза. Впрочем, Ричард не замечал этого, он продолжал играть Той, Которая Юной Венерой Выходила из Пруда. А также местным уткам, стрекозам и лягушкам…

Конечно, его слышали все хаты, что стояли вокруг северного Лавчанского Пруда, но Та, Ради Которой он так старался, так и не спустилась к нему.

И он ушел. Разочарованный и огорченный, он, держась за кусты, поднялся по косогору, миновал окраинные хаты и сады и направился в сторону американского палаточного лагеря.

А Та, Ради Которой он давал этот концерт, смотрела ему вслед из окна своей хаты. Это была Оксана, немая дочка Марии Журко.

Когда он пришел в лагерь, там было уже пусто и тихо — завтрак давно кончился, летчики ушли на экскурсию по Полтаве, а механики и техники — на аэродром заправлять самолеты горючим и загружать их боевым снаряжением — бомбами и пулеметными лентами.

Но украинские поварихи, которые теперь сами завтракали обильными остатками летного завтрака — американской рисовой кашей, яичницей из американского яичного порошка и ячменным кофе с кубинским сахаром — охотно усадили Ричарда за свой стол, положили в тарелки двойную порцию и еще добавили свои домашние пампушки.

— Американски мука! Ваша пшеничный мука! — старательно объясняли они.

— Я понимаю, понимаю, — улыбнулся Ричард.

— Ой, ты говоришь по-русски? — удивились они. — Ты русский? Эмигрант?

— Нет, я американец. Но я работал в Москве…

Тут к столовой подкатил новенький ленд-лизовский «Виллис», из него, не выключая двигатель, выпрыгнул рыжий младший лейтенант — трубач из Филадельфии и бросился к Ричарду:

— О, ты здесь! Привет! У тебя есть русские деньги?

— Нет. А что?

— Но ты же работал в Москве. У тебя должны быть рубли!

— У меня были. Но когда улетаешь из СССР, на границе все забирают. Рубли вывозить нельзя. А в чем дело?

— Shit! Ты говоришь по-русски?

— Немножко…

Рыжий кивнул на поварих, которые с интересом следили за возбужденным американцем:

— Спроси у них, где поменять доллары на рубли?

Ричард усмехнулся:

— Ближайший обменник в Москве, в МИДе.

— А может, они поменяют? — И рыжий, достав из кармана пачку долларов, сам обратился к поварихам: — Ченч фор рублс, ченч!

Но поварихи замахали руками:

— Нет! Ноу! Нет!

— Спрячь, — сказал Ричард рыжему. — В России за доллары в тюрьму сажают.

— Тогда садись в машину, поехали в Полтаву! — решил рыжий.

— Зачем?

— Там увидишь! Быстрей! Не пожалеешь! — Рыжий прыгнул за руль. — Садись, прошу тебя!

Ричард пожал плечами, допил какао и сел в джип. Рыжий дал газ и только в Полтаве, на ходу спросил:

— У тебя какой кларнет? Какая фирма?

— Amati, а что?

— Amati! Ха! Сейчас ты увидишь! Ахнешь!..

Миновав пригородные улочки с садами и маленькими хатками, «Виллис» ворвался в разрушенный город и мимо кирпичных руин покатил в сторону бронзового орла, сидевшего на высокой колонне где-то впереди, в самом центре. Тротуаров на улицах не было, они были завалены горами битого кирпича, щебнем и крошевом обрушившихся квартир и битой мебели. Какие-то остатки этой мебели — кровати и комоды — торчали в пустой высоте на перебитых ребрах межэтажных перекрытий, как в театральных декорациях. Рыжий что есть сил давил на клаксон, пугая мальчишек, игравших посреди мостовой матерчатым мячом, и безногих кудлатых инвалидов, которые, отталкиваясь деревянными, наподобие утюгов, колодками, катили по этой мостовой на деревянных же тележках-поддонах с шарикоподшипниковыми колесами. Чем ближе к центру, тем чаще стали попадаться прохожие у столбов с раструбами громкоговорителей, передающих новости с фронта, и группы американских летчиков, бродивших по разбитому городу в окружении чумазых пацанов, которым они раздавали конфеты и жвачку. Эти босые белобрысые украинские Томы Сойеры и Оливеры в латаных штанах вызывали у американских летчиков такие чувства, что они готовы были отдать им все, что было у них в карманах…

Наконец рыжий тормознул у входа в большой круглый сквер с высокой колонной и бронзовым орлом на ней.

— Пошли! — сказал он Ричарду, соскочив с водительского сиденья.

Миновав чугунную ограду сквера, они тут же оказались в гуще базарной толпы. Здесь, прямо на вытоптанной траве, рядами лежал самый разный товар — первые яблоки «белый налив» и темная крупная черешня, огурцы и клубника, семечки и зеленый лук, куриные яйца и живые цыплята, парадные мундиры бежавших немцев и одежда, перешитая из немецкого обмундирования, визгливые молочные поросята и молчаливые новорожденные козлята, патефоны и альбомы с коллекциями марок, пачки красочных немецких открыток и грампластинки, термосы и цейсовские бинокли, подзорные трубы и серебряная посуда, курительные трубки и мужские маникюрные наборы, кожаные чемоданы с металлическими углами и войлочные куртки дивизии «Эдельвейс», фотоаппараты «Leica» и наручные мужские часы «Kampfflieger-Luftwaffe» с большим крестом на циферблате.

Среди этих рядов ходили упитанные, коротко стриженные женщины в туфлях на танкетках. С брезгливым выражением чиновничьих жен на мясистых лицах они придирчиво искали саксонский фарфор, швейцарские часы и шелковое нижнее белье. Тут же группами бродили американские летчики, советских денег у них не было, доллары у них никто не брал, и они меняли то, что у них было в карманах — американские сигареты и жвачку на жареные подсолнечные семечки в бумажных кульках из газеты «Заря Полтавщины». А где-то рядом, за кустами и вытоптанной клумбой звучал баян, там одноногий баянист играл «Тучи над городом встали» нескольким танцующим парам…

Но рыжий филадельфийский трубач уверенно потащил Ричарда дальше, в глубь рынка и вывел к группе тех самых музыкантов, с которыми рано утром Ричард слушал уникальный птичий концерт. Теперь они все — саксофонист из Сан-Франциско, аккордеонист из Питсбурга, скрипач из Нью-Йорка и виолончелист из Майами — стояли как вкопанные над какой-то торговкой. Рыжий властно раздвинул их, и Ричард действительно ахнул — на земле лежало настоящее сокровище: лучший в мире французский кларнет «Buffet-Crampon Prestige», темно-золотой альт-саксофон «Selmer Reference 54», безладовая, с венецианским вырезом по цельному кедру гитара «Furch В61», знаменитая альтовая флейта ручной работы «Альтус 921», 72-басовый аккордеон «Weltmeister» с тридцатью четырьмя клавишами и пятью регистрами, уникальная труба «Bach AB190 Artisan» и скрипка немецкого преемника Страдивари «Ernst Heinrich Roth».

Понятно, что эти инструменты могли принадлежать только профессиональному оркестру, бежавшему или погибшему при наступлении Красной армии. И понятно, почему американские музыканты не могли оторвать глаз от этих сокровищ и не отходили от них.

— О’кей, — сказал рыжий Ричарду. — Поговори с ней. Скажи, что доллары — лучшая в мире валюта.

Но Ричард не стал уговаривать торговку продать инструменты за доллары, он знал, что это бесполезно. И поэтому спросил:

— Эти мьюзик инструменты… Откуда вы это иметь?

Сидя на кофре аккордеона «Weltmeister», пожилая, в немецком мундире без погон и нашивок, женщина со спутанными седыми волосами и самокруткой во рту подняла на него испитое лицо:

— А ты хто? НКВД?

— Нет, нет! Я не есть НКВД! — поспешил Ричард. — Мы есть американ.

— Ну, то-то… — удовлетворенно сказала женщина. — Музыканты?

— Йес! Да, оф кос! Мы музыканты.

— Настоящие?

— Sure! Да! Риал мюзишн!

— Yes! We are real musicians! — поддержали его остальные пилоты, а рыжий трубач даже схватил с земли баховскую трубу. — I can show you! Listen!

И, приложившись губами к мундштуку, вдруг выдал такую музыкальную руладу, что все вокруг оглянулись на эти звуки.

— Ну-ну… — сказала торговка и поплевала на свой окурок, гася его и пряча в карман мундира. А затем остро посмотрела на долговязого блондина из Майами: — Ты тоже?

— Me? — переспросил тот. — No problem!

Он осторожно поднял с земли скрипку и смычок, приложил скрипку к плечу и подбородку, чуть — для пробы — коснулся струн смычком, подкрутил черные колки и… Первые же ноты скрипичного концерта Чайковского вдруг прозвучали с такой уверенной силой, что весь рынок умолк, даже баянист на танцплощадке прервал свои «Тучи над городом…». А долговязый скрипач, наслаждаясь тональностью уникальной скрипки, продолжал играть, и дивные звуки, взлетев к бронзовому орлу, заполнили весь Корпусный сад.

Торговка, подняв голову, слушала блондина, и Ричард увидел, как ее руки — грубые, обветренные клешни — вдруг зашевелились, прокуренные пальцы выпрямились, ожили и стали вместе со скрипачом беззвучно играть на воображаемых клавишах. Теперь в них угадывались пальцы пианистки… А в глазах заблестели слезы… Но женщина тут же оборвала себя и резко подняла руку:

— Стоп! Хватит! Разувайтесь!

Американцы в недоумении переглянулись:

— What does she wants?

Торговка показала на их высокие кожаные ботинки со шнуровкой:

— Сымайте! Ченч!

— Ченч? — изумились молодые американцы. — For the boots?

— Да! Раз вы музыканты — давайте ботинки! — решительно подтвердила торговка.

— Yes! Fast! Before she changes her mind! — заторопил всех рыжий, пока торговка не передумала, и первым стал спешно расшнуровывать свои ботинки.

Через несколько минут счастливые и босые, гремя мелодию «Мы летим, ковыляя во мгле», они прошествовали сквозь расступившуюся толпу прямо на танцплощадку. Там одноногий баянист ошарашенно открыл рот, а затем стал неуверенно подыгрывать американцам, но когда они перешли на чарльстон «Sing Swing Sing», замолк окончательно. Зато со всего рынка и еще неизвестно откуда сюда набежали молодые полтавские женщины и гуляющие по скверу американцы, а также русские кинооператоры Заточный и Школьников. Конечно, операторы тут же включили свои кинокамеры и стали снимать американский джаз-банд и юных полтавчанок, отплясывающих чарльстон с американскими пилотами. Словно круговерть новой энергии живительно ворвалась на рынок, затягивая в свою танцующую воронку всех подряд не только с рынка, но и соседних улиц…

Однако совсем по соседству, буквально через улицу, за чугунной оградой Корпусного сада стояло новое, с открытыми окнами, двухэтажное здание полтавского управления НКВД. И уже через пять минут, в самый разгар оглушающего чарльстона, на танцплощадке появился майор Козыкин и взвод вооруженных энкавэдэшников.

— Прекратить бардак! — крикнул Козыкин и в ярости выстрелил в небо из своего табельного пистолета ТТ.

Музыка, конечно, смолкла. Американцы в оторопи смотрели на окруживших их солдат с новенькими рожковыми автоматами ППС.

А Козыкин, посмотрев на босые ноги музыкантов в летной американской форме, приказал:

— В автобус! Вы арестованы!

— Майор, — попытались вмешаться кинооператоры. — Это наши союзники, летчики…

— Пошли на х…! — послал их Козыкин и под конвоем повел американцев в зеленый трофейный автобус.

На белом полотняном экране красавица Вивьен Ли давала пощечины всем мужчинам, за которых хотела выйти (и выходила!) замуж, прогоняла красавца Кларка Гейбла, а потом умоляла его о чем-то и рожала от него детей, которые умирали…

А Мария была счастлива. Она не понимала ни слова из того, что говорили актеры на экране, и тем не менее заливалась слезами, сочувствуя бедняжке Скарлетт, которая, любя одного, выходит замуж за других, а они погибают то на войне, то еще от чего-то. И хотя даже ей, Марии, ясно, что рано или поздно Скарлетт будет с Кларком Гейблом, но — господи! — через что только, оказывается, приходится проходить женщинам даже в Америке!

Сморкаясь в мокрый платок и ладонью вытирая слезы со щек, Мария, глядя на экран, вспоминала своего Васыля, расстрелянного большевиками через два месяца после рождения Оксаны, и свою свекровь, изнасилованную комбедовцем и погибшую под ним, и свой пеший, с дитем за спиной, поход по лесам из Горбовки в Полтаву, и своего второго — комиссара Кривоноса, который, пройдя лагеря, пришел к ней хромым и с одним чемоданчиком. Потом он тоже погиб на войне, как Фрэнк на экране, а она мыла полы в немецком гебисткомиссариате, торговала на рынке одеждой, снятой с расстрелянных явреев, и в пещере у пруда прятала Оксану от угона в Германию…

И, прижимаясь в Американском клубе к плечу Стивена МакГроу, Мария уже сама не знала, над чем она больше плачет — над страданиями Скарлетт или над своей судьбой, которая ничем не лучше этих унесенных ветром американцев.

Но как же хорошо, что теперь у нее есть Стивен! Он особенный, необыкновенный! Добрый, заботливый и — очень странный: каждый день принимает душ даже холодной водой и ежедневно меняет трусы и носки — у него дюжина белых трусов и две дюжины белых носков, которые он стирает каждую неделю. Впрочем, теперь она их стирает. И форму ему гладит. И ботинки чистит — такие большие, 45-го размера. Вообще, все у него такое большое — плечи, руки… Мария плохо помнила своего отца, ей было три года, когда его забрали на Первую мировую, но теперь, когда после этого она колобочком устраивалась у Стивена под мышкой, ей казалось, что именно таким большим, сильным и уютным был ее родной отец…

Конечно, очень скоро, после победы, Стивен улетит в свою Америку и, наверное, забудет ее, но он есть у нее сегодня, сейчас, а она — в отличие от Скарлетт — уже давно поняла, что жить нужно только нынешней минутой. Потому что завтра или даже через минуту может — не дай бог! — быть новая бомбежка, новый голодомор и новая война Севера с Югом или Запада с Востоком.

Позже, вечером Мария стояла перед высоким, от пола, зеркалом в квартире Стивена, которую он делил с двумя офицерами, но которые сегодня не придут до ночи, а то и до утра. Это зеркало Стивен купил на рынке в Корпусном саду специально для нее, чтобы, как он сказал, сама, наконец, увидела, какая она красивая. И теперь, раздевшись догола и распустив свою пшеничную, до пояса, косу, Мария стояла перед этим зеркалом при свете электрической лампочки и сравнивала себя с Вивьен Ли. Конечно, разница есть — Вивьен брюнетка и тоньше в талии. Но зато у Марии грудь больше и стоймя сама держится, она ее никакими лифчиками не подпирает! А глаза у них одинаковые и губы тоже. А что волосы под мышками, то она их и вырвать может или сбрить заводной бритвой Стивена…

Стивен, голый и в одном полотенце вокруг бедер, подошел к ней со спины, обнял сзади и сказал на ухо:

— Спасибо, это было чудесно…

Этого Мария не понимала. Все-таки американцы странные. Вроде бы здоровый мужик, выше нее на целую голову и русский по происхождению. Но каждый раз после этого… Разве может мужчина, поимев женщину — и еще как! — целовать ей руки и говорить «спасибо»?

— Я пиду до дому, — сказала она, закрыв в истоме глаза и прижимаясь к нему спиной и ягодицами.

— Подожди. Потом…

— Там Оксанка одна…

— Ты мне покажешь ее когда-нибудь?

— Нет.

— Почему?

— Она уже большая. Ты влюбишься.

— Не говори ерунды. Где твой гребень?

— Вот, на окне…

Она протянула руку к открытому окну, взяла свой костяной гребень и подала ему через плечо. Против этого она ничего не могла поделать — Стивен любил не только в постели запускать свои большие руки механика в ее густые распущенные волосы, но и потом, после всего расчесывать их гребнем — подолгу, медленно, очень старательно. А она таяла от этого так, что дыхание пресекалось, соски напрягались, и матка возбуждалась новым желанием…

Вот и сейчас…

Нет, не нужно, она не должна поддаваться…

Мария открыла глаза. За окном был темный и теплый июньский вечер, в черном небе низко висел яркий, словно содой начищенный, серп молодого месяца. Где-то неподалеку мерно, вполсилы гудел генератор, давая электричество офицерскому дому и штабу Перминова — Кесселя. Дальше, на аэродроме тоже что-то гудело, стихало и снова гудело — по словам Стивена, там его механики гоняли неисправный двигатель какого-то «боинга». Собственно, из-за этих «боингов» все и случилось в тот раз, когда она вот так же стояла у окна, смотрела со второго этажа на первый июньский дождь и вдруг увидела подъехавшую машину и майора Козыкина, который вылез из своего «козла» и в сопровождении двух солдат с автоматами пошел к офицерскому дому. Мария тогда так испугалась, что бросилась в спальню к Стивену и быстро, скороговоркой все ему рассказала — что сейчас сюда придет СМЕРШ-НКВД, что месяц назад этот майор заставил ее подписать обязательство доносить ему обо всем в русско-американском штабе, а она ни разу ничего не донесла, «дочкой клянусь — ничегосеньки, ни слова!» — и за это ее сейчас арестуют.

Тут в дверь застучали так, как стучит только НКВД. Мария затряслась в ужасе — все, конец, ее будут бить, насиловать и пытать, она же знает это ОГПУ-НКВД, она до войны мыла там полы и каждое утро своими руками замывала кровь после ночных допросов…

— Подожди, cool down, — сказал тогда Стивен под громкий стук в дверь. — А в чем проблема? Я могу дать им больше, чем какие-то доносы. Я могу дать чертежи наших «боингов».

Мария испугалась:

— Ты выдашь ваши секреты?

— Легко, — усмехнулся он. — Через три часа прилетит больше сотни «боингов», а в Советском Союзе нет таких самолетов. Поэтому у кое-кого из ваших техников есть маленькие немецкие «Лейки». Они говорят мне, что это просто так, чтобы фотографироваться с американцами. Но я же не дурак, я знаю, что они будут нарочно разбирать как можно больше узлов наших самолетов, чтобы все фотографировать. Поэтому лучше я сам дам им чертежи всего самолета, так они мне меньше поломают. Открой этому майору и скажи, что ты меня завербовала в ваши агенты.

— Стивен, я боюсь!

— Не бойся. Иди, открой, а то они дверь сломают.

— И ты, правда, дашь им чертежи ваших самолетов?

— При условии, что они тебя не тронут. Как говорят в России — баш на баш! Мы же союзники. Иди!

Тогда она еще не совсем ему поверила. И только позже, когда Козыкин ушел, Стивен еще раз объяснил ей свое «предательство». Во-первых, советские двухмоторные бомбардировщики ДБ-3, Ли-2, Су-2 и Пе-2 не идут ни в какое сравнение с «летающими крепостями», они все устарели, и поэтому Сталин так интересуется конструкцией B-17. Во-вторых, он, Стивен, своими глазами видит, как офицеры советской контрразведки требуют отчеты у всех русских техников, которые обслуживают приходящие из Тегерана грузовые «боинги», и если кто-то из этих техников не может дать им полной информации об устройстве какого-то узла или его фотографию, то этого техника тут же заменяют другим. Он, Стивен, подозревает, что уволенных техников отправляют на фронт. Ну, и в-третьих, в СССР есть замечательные авиаконструкторы — Ильюшин, Лавочкин, Туполев, Микоян, Гуревич. Рано или поздно они сделают свои четырехмоторные бомбардировщики. Так пусть они сделают их как можно раньше, еще до конца войны, чтобы быстрей разгромить фашистов.

И потому сегодня, придя из кино, Стивен дал ей первый пакет, который она завтра отнесет Козыкину. Нет, в пакете не полный комплект чертежей B-17, Стивен не так глуп, чтобы отдавать сразу и все. Ведь тогда они смогут отнять у него Марию…

И значит… Значит, думала Мария, он делает это ради того, чтобы не потерять ее. Господи, так неужели он действительно любит ее, а не просто трахает, как это делают с полтавчанками другие американцы? А может, и другие американцы повлюблялись тут в наших?

Мария резко повернулась к Стивену и посмотрела ему в глаза. Он замер с гребнем в поднятой руке, полотенце свалилось с бедер, а на лице, обычно взрослом и серьезном, еще не успело исчезнуть выражение какого-то детского удовольствия от прикосновений к ее волосам и плечам. Мария задохнулась от благодарности. Порывисто обняв Стивена, она быстро, не отпуская, затолкала его в спальню, развернула спиной к кровати и толкнула так, что он всей спиной рухнул на еще не заправленную после недавнего постель. А Мария, смеясь, тут же уселась на нем верхом.

— Как ты обращаешься с офицером американской армии?! — в шутку возмутился он.

— Цыть! — приказала она. — Ты мой! Я тебя завербовала, забыл?

— Нет, я помню…

— Тихо, не двигайся. Ты мой, и все тут мое, все! — сказала она и стала сползать по нему, с новой жадностью целуя его грудь, живот, пах.

Полковник Кесслер не отправил привезенных к нему Козыкиным босых летчиков на гауптвахту, а вместо наказания за утраченные ботинки приказал сегодня же вечером дать концерт на эстраде в палаточном городке.

— Но мы еще не сыгрались, сэр, мы только утром познакомились, — попробовал возразить рыжий филадельфийский трубач, который оказался бомбардиром B-17.

— Может, мы сегодня сыграемся, а концерт завтра, сэр? — спросил долговязый скрипач-капитан, оказавшийся первым пилотом.

Кесслер внимательным взглядом осмотрел их всех — молодых, босых, но с инструментами, которые они прижимали к груди, как молодой отец новорожденного ребенка.

— Москва утвердила цели, которые предложил Эйкер, — медленно произнес он. — Завтра в пять ноль-ноль инструктаж, в шесть тридцать вылет. Идите на склад, я прикажу выдать вам ботинки. И готовьтесь — ваш концерт сегодня в двадцать ноль-ноль. В двадцать два ноль-ноль отбой. Название «The Flying Jazz» вас устроит?

«Летающий джаз»! Конечно, им понравилось это название! Хотя из-за не сыгранности их вечернее выступление больше походило на джаз-сейшн, чем на концерт. Но какое это имело значение? Уже после первого номера «Dancing On A Rainbow» пол-лагеря набежало к деревянной эстраде, а после второго, «Амаполы», из ближайших хат, что стояли на Лавчанских Прудах, сюда, как притянутые магнитом, потянулись юные полтавчанки. Никто не стал рассиживаться на стульях, эти стулья просто смели в сторону, и прямо перед эстрадой начались танцы — да какие! «I Can’t Give you Anything But Love» сменяла «Калинка», а «My Heart’s Desire» — «Очи черные»…

Стоя у открытого окна своей хаты и слушая доносящиеся из палаточного городка звуки тех самых мелодий, которые рано утром играл на пруду какой-то американский летчик, немая Оксана видела, как из соседних хат выбегали пятнадцатилетние и даже двадцатилетние дивчины и босиком бежали к американскому лагерю.

И, конечно, она тоже не удержалась — быстро перемерив три единственных в хате платья и надев мамино довоенное, побежала за всеми на звуки «Буги Basin Street».

Но она не умела танцевать и, стесняясь своей немоты, остановилась в темноте в ста шагах от танцующих.

Отсюда, издали, ей была хорошо слышна завораживающая музыка «Одинокого ковбоя», но плохо или совсем не видно музыкантов. И она не видела, как один из них, играя на кларнете, все высматривал что-то (или кого-то) среди прибежавших и танцующих под эстрадой девчонок.

Но музыка! Сыгравшись на популярных мелодиях, музыканты стали все чаще уходить от их лейтмотивов в свои сольные импровизации. И вот уже то кларнет вырвется из общего музыкального потока и воспарит переливами утреннего соловья так, что дыхание останавливается, то скрипка заплачет морской сиреной, то саксофон взорлит, как слон в зоопарке или турбина взлетающего самолета. Оксана не знала, что на языке музыкантов это называется «сделать квадрат» и поражалась этим волшебным звукам, которые по незримой лестнице то взбирались куда-то вверх, к звездам и месяцу, а то ныряли в пучину чувственности глубже, чем она ныряла в воду Лавчанского Пруда. Как у всякой немой, ее обостренный слух воспринимал музыку куда ярче и полней, она поглощала ее каждой клеточкой и трепетала всем телом, как мембрана.

А там, на площадке перед эстрадой, чарльстоны сменялись фокстротами, а фокстроты чарльстонами, и молодые американские летчики и юные полтавчанки жгли и утанцовывали друг друга так, что парами уходили в темноту отдохнуть…

И, конечно, не столько по фигуре кларнетиста, сколько по звукам его кларнета Оксана почти с самого начала выделила среди музыкантов того, кто рано утром играл на берегу пруда. Хотя теперь звуки его инструмента были чуть-чуть другими — нежнее, шире, бархатистей. Но все-таки это был он, с его музыкой и с его беглостью звуковых переливов. А когда он солировал, широко расставив ноги и вдувая в инструмент не только мощь своих легких и души, но и какую-то зовущую страсть, Оксане казалось, что он зовет именно ее, что его кларнет, посылая в мирозданье трепещущие звуки, ищет и зовет именно ее в этой ночной Вселенной…

Впрочем, наверное, так кажется каждой женщине, когда она слышит прекрасную музыку — она поглощает ее глубоко, до конца — до матки и придатков. Разве не потому даже самые неказистые музыканты покоряют самых красивых женщин? Как сказал мне когда-то один знаменитый композитор-ловелас: «Мне бы только довести ее до рояля»…

Так, впитывая музыку и наблюдая издали за танцами, Оксана завороженно простояла весь вечер. В 21:30, когда танцы закончились и летчики ушли в лагерь к своим палаткам, какие-то девушки пошли туда вместе с ними. А Оксана ушла в свою темную хату ожидать «рiдну мати», которая в последнее время все позже и позже приходит с работы. Впрочем, как бы поздно Мария ни задерживалась на своей работе, она все равно, хоть в три ночи — знала Оксана — придет домой.

Так оно и случилось, хотя Оксана, даже возбужденная музыкой, уснула раньше прихода Марии, поскольку из-за накрывшего Полтаву ночного дождя Мария — мокрая насквозь — добралась домой только к пяти утра.

Они — Мария и Оксана — не знали, что этот дождь, перешедший вскоре в очередную июньскую грозу и ливень не только над Украиной, но и над Польшей и Румынией, отменил утренний вылет американских бомбардировщиков.

— Как вы считаете, майор, вы умней товарища Сталина?

Козыкин обмер. Такие вопросы задают на допросах, а затем, не дожидаясь ответа, бьют так, что вместо слов зубы вылетают.

А тут — под шум уличного дождя — они сидят в чистенькой столовой только что отстроенного Полтавского областного комитета партии, куда его пригласил второй секретарь обкома, обедают наваристой куриной лапшой. На столиках настоящее масло в стеклянных вазочках и соломенные корзинки с нарезанным белым хлебом — ешь сколько хочешь. На окнах красивые льняные занавески, расшитые красными петухами, под потолком электрическая люстра, а на стенах портреты Ленина, Сталина и Тараса Шевченко. И две статные официантки в кружевных передниках переходят от столика к столику, разнося порционные блюда в глубоких тарелках. А в буфете можно, практически задарма, по смешным ценам, купить свежих ощипанных цыплят, конфеты «Мишка на Севере» и шампанское «Абрау-Дюрсо». И это когда за стенами обкома все еще карточная система! Даже он, майор НКВД, не предполагал, что и во время войны партийный аппарат ни в чем себе не отказывает…

Его собеседник мельхиоровой ложкой добрал из тарелки остатки супа и прежде, чем отправить в рот, усмехнулся:

— Вы что, майор, язык проглотили?

Козыкин отложил свою ложку, ему уже было не до супа.

— Никак нет, товарищ полковник, я не умней товарища Сталина и никогда так не считал.

— Да вы ешьте, ешьте, — сказал собеседник, совершенно не похожий на полковника НКГБ.

Если бы Козыкину привели его в качестве подозреваемого по любому делу, он бы, не раздумывая, вышвырнул из кабинета этого совершенно невзрачного типа, похожего на мелкого канцелярского мышонка. И тем не менее это был заместитель начальника Первого разведывательного управления Народного комиссариата государственной безопасности полковник Игорь Матвеевич Уфимцев, формально прикрепленный к штабу генерала Перминова в должности начальника отдела политического просвещения 169-й авиабазы особого назначения.

— Мы получили вашу докладную, — продолжал он, принимая из рук официантки тарелку с бефстроганов. — Вы совершенно справедливо предположили, что среди прибывшего контингента американских военных можно и нужно произвести вербовку агентов.

Черт возьми! Как его, Козыкина, докладная на имя генерала НКВД Юхимовича попала в НКГБ? Это же теперь совершенно разные и даже конкурирующие ведомства. Сталин еще год назад разделил всевластное НКВД, и половину — милицию, пограничные войска, СМЕРШ и ГУЛАГ — оставил Берии, в другую половину — разведку, контрразведку и охрану правительства — отдал в НКГБ Меркулову.

Дальний раскат грома заставил Козыкина посмотреть в окно, за которым продолжал шуметь дождь. Но, кажется, он уже понимает, куда клонит этот полковник.

— Так неужели вы думаете, майор, что наш великий вождь Иосиф Виссарионович Сталин не подумал об этом еще два года назад, когда Рузвельт и Черчилль заговорили о создании в СССР этих авиабаз? Вы ешьте, ешьте…

Козыкин мысленно выдохнул и даже перекрестился — похоже, пронесло. Почувствовал, как вспотел животом и в подмышках, потной ладонью провел по мокрому лбу.

А полковник явно получал удовольствие то ли от замечательного бефстроганова, то ли наблюдая за Козыкиным своими мышиными глазками.

Но Козыкин уже расслабился. Кажется, все не так уж плохо. И этот полковник не такое уж мышастое чмо, а в чем-то даже симпатичный, как знаменитый киноактер, который играет всяких мелких управдомов и счетоводов. Просто он проверяет Козыкина на прочность, а потом, скорей всего, предложит перейти на работу в НКГБ. Вместе со всей его сетью завербованных женщин. Не зря же он назначил их встречу здесь, в столовой обкома, где, по-видимому, обедает каждый день. И не сам пригласил сюда Козыкина, а через второго секретаря обкома. То есть и по партийной линии согласовал этот перевод.

Ободрившись, Козыкин вновь переждал очередной раскат грома, налил себе полстакана вишневого морса из носатого стеклянного графина и залпом выпил.

— Морс здесь замечательный, правда? — спросил полковник Уфимцев. — Очень освежает.

Ему явно нравилось томить Козыкина этим разговором.

— Я слушаю вас, — сказал Козыкин и вернулся к своей куриной лапше. Если состоится его перевод в помощники Уфимцева, то, может быть, и он сможет обедать тут каждый день.

— Так вот, майор, — полковник доел бефстроганов, запил морсом, а затем выпрямился на стуле и посмотрел Козыкину в глаза: — Если ты, гнида, будешь лезть не в свое дело, то поедешь кой-куда за своим Юхимовичем. Ты меня понял?

Козыкин ошарашенно молчал. Что он такого сделал? Чем не угодил или переборщил?

— Я спрашиваю: ты понял? — повторил Уфимцев.

— Так точно, товарищ полковник.

Уфимцев встал, придвинул свой стул к столу и уже отвернулся, чтоб уйти, но вдруг передумал и наклонился к Козыкину, сказал ему на ухо:

— А если ты, курва, будешь мной интересоваться, то поедешь дальше Юхимовича.

И вразвалку, как блатной, пошел к выходу из столовой.

А Козыкин остался за столом гадать, какие в Московском НКВД-НКГБ подковерные интриги и куда отправили его покровителя Юхимовича.

6 июня 1944 года в 6:23 утра воздух над Лавчанскими Прудами наполнился гулом и ревом двигателей ста двенадцати американских бомбардировщиков и сорока семи истребителей прикрытия. По приказу генерала Эйкера «летающие крепости» стали одна за другой взлетать в очищающееся от туч небо и строиться в боевой порядок, чтобы в 7:30 одной ревущей эскадрой двинуться на Румынию.

И десятки, а то и сотни полтавских девушек и женщин высыпали из своих хат. Задрав головы, они долго смотрели вслед улетающим самолетам. Никто из них не знал, что согласно стратегическому плану американского командования этот полет был только частью одной из самых крупных операций Второй мировой войны и что улетающие из СССР бомбардировщики должны были — если останутся целы после атаки на румынский нефтезавод в Галаце — вернуться в Полтаву. Тем, кто остался на земле, казалось, что мужчины на этих самолетах улетают от них навсегда.

Одной из таких девушек была шестнадцатилетняя Оксана. В отличие от других полтавчанок, она не знала, кого провожает. Но она слышала и чувствовала, как вместе с ревом этих самолетов — ревом, от которого яблони, сливы и вишни испуганно роняли на землю даже зеленые листья, — улетает от нее ночная музыка «My Heart’s Desire».

И девичье сердце не ошиблось — они действительно улетели, все шестеро музыкантов секстета «Летающий джаз», включая кларнетиста лейтенанта Ричарда Кришнера. Накануне вечером они заявились в палатку майора Фреда Потта и сказали, что даже в грозу не тратили время зря. Вынужденно сидя в палатке по команде «готовность к вылету», они репетировали свой репертуар, и теперь хотят не только играть, но и летать все вместе. Иными словами, они уже сложившийся экипаж, им нужен свой самолет.

— Целый самолет? — усмехнулся Потт.

— И желательно «боинг», — в тон ему сказал рыжий трубач.

— А твои засранцы вышли из медчасти? — спросил Ричард.

— Эти-то вышли, — ответил Потт. — Но у нас другая проблема. Сюда прилетели сто тридцать машин, а к полету готовы только сто двенадцать. Шести машинам нужны новые двигатели и запчасти, которые прилетят из Тегерана, только когда распогодится. Но самое главное: двадцать пилотов санчасть не допустила к полету — упоили их местные красавицы пойлом под названием «сам-о-гон». Поэтому тасовать экипажи все равно придется. Так что пошли все вместе к Лойеру, он в соседней палатке.

Правда, вот так сразу, буквально за несколько часов до вылета, полковник Форд Лойер никакого отдельного самолета им не дал. Однако вынужденные перетасовать экипажи, Лойер и Потт приняли другое решение. Если к следующему полету техники восстановят шесть «боингов», то секстет «Летающий джаз» одну машину получит. Но при условии, что «для проверки на вшивость» в этот рейд они полетят под командованием самого Потта в его B-17, а членов своего экипажа он временно отправит на замену музыкантов в их «боинги».

И рано утром 6 июня в самолете Фреда Потта скрипач-капитан Джимми Пирсон занял место второго пилота, лейтенант Ричард Кришнер — место штурмана (он же стрелок) в носовой турели, рядом на место бомбардира (и тоже стрелка) сел рыжий филадельфийский трубач, а в верхней турели на место бортинженера (он же стрелок) — саксофонист из Сан-Франциско. Аккордеонист из Питсбурга сел на место стрелка в подфюзеляжной турели, а виолончелист из Майами — на место левого бортового пулеметчика. Еще трое — стрелок-радист, стрелок кормовой пушки и стрелок правого борта — остались от прежнего экипажа.

А еще в «летающих крепостях» Фреда Потта и полковника Форда Лойера появилось по одному советскому пассажиру — прикомандированные к американцам кинооператоры Заточный и Школьников.

«Готовясь к этим полетам, — написал мне Школьников, — мы с Борисом старались как можно детальней изучить “летающую крепость”. Снимали подвешивание бомб, заправку самолетов горючим. Наши ребята из подразделений аэродромного обслуживания работали толково и споро. Американские летчики хвалили наших ребят за сноровку и быстроту.

На задание мы с Борисом вылетели в разных самолетах…

Я снимал через люк землю, едва видимую сквозь туманную дымку, снимал летчиков и стрелков».

То же самое делал Борис Заточный в B-17 Фреда Потта, когда вдруг услышал странные звуки. Это еще на взлете, на высоте двух тысяч метров, «Летающий джаз» вдруг начал свой «сейшн на губах».

Слушая их, майор Потт сначала только изумленно качал головой, но затем стал пальцами отбивать ритм на штурвале.

Генерал-лейтенант Эйкер знал, чем вызвана такая настойчивость шифрованных радиограмм его друга Спаатса и о каких соображениях идет речь. Именно поэтому он спешно, невзирая на еще не вполне установившуюся погоду, отправив свое Пятое Крыло на бомбежку крупнейшего румынского нефтеперерабатывающего завода в Галаце, снабжавшего горючим чуть ли не всю оставшуюся у Гитлера авиацию. А чтобы занять себя во время нетерпеливого ожидания вестей из Лондона и от Пятого Крыла, Эйкер в сопровождении Перминова, Кесслера и Стивена МакГроу отправился инспектировать оборону полтавского аэродрома. Хотя еще вчера он сам доложил Спаатсу о прекрасном состоянии полтавской авиабазы, но то, что он обнаружил, его не обрадовало. Вот как это описывает американский военный историк Глен Инфилд. По соглашению с СССР, всю оборону базы обеспечивали советские войсковые части, в составе которых были русские истребители Як-1 и поставленные по ленд-лизу американские Р-39. И хотя советские техники имели на этой базе неограниченный доступ к американским «летающим крепостям» и «мустангам», они не подпускали своих американских коллег не только к советским «якам», но даже к американским Р-39! Да, русские летчики выказывали полную готовность по первому же приказу взлететь на защиту американских авиабаз в случае немецкого нападения. Но сама процедура этого взлета (а, точнее, ее полное отсутствие) приводила американцев в недоумение: по тревоге русские пилоты мчались к своим самолетам и взлетали беспорядочно, «кто первый завелся», только чудом не сбивая друг друга на ВПП. При этом возможности одномоторных деревяннокрылых «яков» в воздушных схватках на большой высоте вызывали у американцев большие сомнения. К тому же, как ни странно, у трех американских авиабаз не было даже собственной телефонной связи. А что касается ПВО, то тут все еще печальней. Оказалось, что территория Полтавской базы патрулируется погруженными на грузовики пулеметами только периодически. Вокруг базы вырыты глубокие ямы для огневых точек, но орудия вкопаны какие-то архаичные, а их наводчицы — женщины, чья артиллерийская подготовка не внушает доверия. И ни одной настоящей зенитки в округе…

Но, по словам Кесслера и Уэлша, Москва считает такую оборону авиабаз достаточной и отказывается обсуждать ее усиление американскими частями ПВО. Между тем несколько дней назад сорок семь самолетов люфтваффе прорывались к Киеву и, согласно данным советской же разведки, один немецкий разведывательный самолет был замечен на подлете к Полтаве. То есть в случае немецкого налета надеяться можно только на русское «авось» и на господа бога.

А с другой стороны…

Как я уже писал, часть моего детства прошла в Полтаве. Где-то в конце войны мой отец получил назначение организовать там курсы бухгалтеров и счетоводов. Не знаю, какое отношение мог иметь к бухгалтерии инженер-строитель, но хорошо помню, как два года он письмами упрашивал маму переехать к нему из Баку, обещая, наверное, золотые горы. И в 1947-м мама с двумя чемоданами и двумя детьми приехала. Горы оказались не золотые, а из битого бомбежками кирпича. Под этими завалами, в уцелевших бомбоубежищах, жили люди, и мы поселились там же, в подвальной комнате, разделенной на четыре семьи висевшими на веревках простынями. Потом, спустя несколько месяцев, мы переселились в четвертушку украинской хаты недалеко от центрального рынка по улице Чапаева, 20. Воды в хате не было, ее мы и зимой, и летом носили ведрами от уличной колонки. Туалет — дощатый нужник — находился во дворе. Печь топили углем и дровами. Окна на ночь закрывали ставнями с длинными шпингалетами. Хлеб доставался в ночных очередях, по карточкам. Но жизнь налаживалась и при карточной системе, тем паче товарищ Сталин ежегодно снижал цены на спички, соль и макаронные изделия. Сестра играла своей единственной тряпичной куклой, мама откармливала в сарае гуся, папа, помимо директорства на бухгалтерских курсах, преподавал начертательную геометрию в Строительном институте и на мотоцикле «Ковровец-125» разъезжал по колхозам с лекциями о будущем освоении космоса. А я ходил в школу и писал патриотические стихи, которые, по счастью, не печатала «Пионерская правда». Каждые два-три месяца на город накатывали цыганские таборы, и тогда как цунами разносились слухи о том, что на Подоле у кого-то украли свинью, на улице Щорса угнали мотоцикл, на Хмельницкого унесли весь курятник, на Клары Цеткин — стираное белье, а из детского сада — ребенка. Но мне, десятилетнему, эти слухи были «до лампочки», и когда на пути из школы домой, на углу Розы Люксембург и Чапаева, ко мне подошла молодая цыганка в ярком платке и длинной цветастой юбке, я не шарахнулся от нее в сторону и нисколько не испугался.

— Хлопчик, дай руку, погадаю! — сказала она, и я дал ей левую ладонь.

Не замедляя шага, мы шли по Чапаева, и она, держа мою руку, говорила на ходу:

— Вижу дальнюю дорогу, хлопчик! Житы будэш за океаном, женат будэш два раза, будэ у тебэ двое дитэй, и говорыть будешь по-англицки…

Тут из калитки выбежала моя испуганная мама, оттолкнула цыганку и втащила меня во двор. Затем я несколько дней со смехом рассказывал школьным друзьям об этой ерунде — чтобы я, истовый пионер и пламенный патриот Советского Союза, да уехал к врагам-империалистам в Америку?! Я, который демонстративно отказывался учить английский язык, поскольку — «А о чем мне говорить с этими поджигателями войны?»…

Но ведь все сбылось, господа! Точно, как сказала та цыганка и как было, оказывается, обозначено уже на моей детской ладони. И еще — где-то там, Наверху, где, похоже, нам всем сочиняют судьбу, чтобы мы подтвердили или отвергли ее своими поступками…

Почему я пишу об этом в историческом романе?

Потому что, вопреки просьбам правительства США поддержать операцию «Оверлорд» бомбежками с востока, вопреки острому желанию генерала Эйкера немедленно увести свои самолеты из СССР в Италию (и по дороге разбомбить хоть что-нибудь!) и даже вопреки тайному стремлению великого Сталина побыстрей избавиться от присутствия американцев на советской земле — вопреки, повторяю, столь мощной энергетики этих великих исторических личностей природа снова накрыла тучами всю восточную Европу — только для того, чтобы американский Ромео встретился со своей полтавской Джульеттой!

С 7 по 11 июня 1944 года нелетная погода стояла и на Украине, и в Польше, и в Прибалтике, и в Румынии, и в Венгрии. В связи с этим более полуторы тысячи американских летчиков бездельничали в Полтаве, Миргороде и Пирятине — играли в волейбол и бейсбол и флиртовали с американскими медсестрами, русскими солдатками и украинскими «щирыми жинками». Как написал в лондонской «Сандэй таймс» ее корреспондент Александр Верш, «Очень странно видеть в сердце гоголевской страны американских военнослужащих, поглощающих дикое количество американской еды, флиртующих с местными женщинами и утверждающих, что все вокруг выглядит так, как “дома в Индиане”».

Но Ричард Кришнер не бездельничал. Уже седьмого июня утром, сразу после завтрака в палаточном городке, он, несмотря на дождь, опять отправился со своим кларнетом на северный Лавчанский Пруд. Низкое серое небо висело над тихой и заросшей камышами водой. Под дождем только несколько кургузых уток плавали по серо-зеленой ряске. Мокрые яблоневые и вишневые сады нависали над прудом и с высокого берега роняли в него желтеющие листья. И в пандан этому украинскому минору великолепный «Buffet-Crampon Prestige» молодого, сидевшего на пне и накрытого плащ-палаткой чикагского кларнетиста снова плакал «Песней Сольвейг» и «I Can’t Give you Anything But Love», «Одиноким ковбоем» и «Ты мое солнце»…

Какое девичье сердце может устоять при этой музыке?

Поскольку лил дождь, то никто — ни пацаны, ни женщины со стиркой — не спустились к пруду. И только одна душа — душа, которая маленьким воробышком затрепетала при первых же звуках кларнета, — вывела, вытащила свою хозяйку из хаты и под дождем, босиком, простоволосую и в одном сарафанчике понесла по осклизлой тропе и через мокрый бурьян вниз, к Лавчанскому Пруду.

Услышав над собой шум шагов, Ричард оторвал кларнет от губ и посмотрел на возникшую на тропе Оксану. Он узнал ее сразу, мгновенно, это была Она — Русалка, Нимфа, «Венера» Боттичелли. И он замер с кларнетом в руках.

И она остановилась, застыла, потому что узнала Его.

И так, как два лесных существа — Олень и Важенка на лесной тропе, они смотрели сквозь дождь глаза в глаза, издали проникая друг другу куда-то в душу, в кровь.

Наверно, это длилось всего секунду или две, но им казалось, что — целую вечность. Замер дождь, остановилось время…

А потом Ричард осторожно приложил к губам кларнет, и кларнет тихо зашептал первые такты «My Heart’s Desire».

И на эти звуки Оксана доверчиво пошла к нему, как притянутая магнитом…

Между тем в Москве сияло июньское солнце и царило совсем другое настроение.

«Аверелл и Кэтти устроили роскошный банкет для руководителей Красной армии, участвовавших в подготовке челночных рейдов, — пишет в своих мемуарах генерал Джон Дин. — На нем генерал Эйкер наградил Новикова и Никитина высшими орденами США. Мы были уверены, что достигнутое таким образом согласие распространится и на другие области нашего военного партнерства».

Однако вскоре и Джон Дин, и Аверелл Гарриман, ярый энтузиаст сближения США и СССР, помогавший Рузвельту считать Сталина «тайным демократом», были изумлены тем, как круто изменилось поведение Кремля после открытия Второго фронта. В отличие от простых советских людей, Дин и Гарриман знали, что еще 18 июля 1941 года, когда немецкие танки рвались через Смоленск к Москве, Сталин просил Англию срочно открыть Второй фронт во Франции или Норвегии, чтобы отвлечь на себя хоть часть гитлеровских войск. А осенью 1941-го, когда немцы подходили к Москве, он просил англичан высадиться на амфибиях в Западной Европе. 13 сентября 1941 года Сталин даже предлагал Черчиллю прислать в Мурманск от двадцати пяти до тридцати дивизий. Тогда Черчилль объяснил Сталину, что все его войска сражаются с немцами и итальянцами в Северной Африке, и предложил поставки продовольствия и оружия. В 1943-м, пытаясь вынудить союзников к десантированию в Западной Европе, Сталин вообще пошел на шантаж — сначала сообщил, что Красная армия вот-вот не выдержит натиска немцев, а затем через дипломатов в Швейцарии, Швеции и Финляндии распространил слухи о сепаратном советско-германском мире. Тогда же бельгийский посол в Москве сказал американскому послу Вильяму Стенли, предшественнику Гарримана, что, играя на симпатиях американцев и англичан к страданиям русского народа, Кремль все-таки заставит союзников открыть «Второй фронт в воздухе». И так оно и случилось — в ноябре 1943 года англичане попытались выиграть войну полным уничтожением Берлина с воздуха и потеряли на этой операции почти все свои четырехмоторные бомбардировщики — 1128 самолетов! Огромные потери понесли и американцы, что заставило генерала Арнольда срочно принять другую доктрину: покончить с фашистской Германией, решил он, можно, только уничтожив предварительно всю ее авиацию.

И вот теперь, когда именно благодаря этой тактике высадка Нормандского десанта стала, даже по словам Сталина, «блестящим успехом союзников», Москва вместо усиления доверия к боевым партнерам отказалась предоставлять им не только информацию о своих военных планах, но даже метеосводку. Предложение союзников передвинуть их авиабазы из Полтавы на запад, поближе к линии фронта было проигнорировано. Американскому самолету, ведущему «челночную» разведку над Восточной Германией, было отказано в посадке на советской территории. А когда два британских самолета-разведчика заблудились над Восточной Европой и из-за нехватки горючего вынужденно пересекли линию фронта в районе Киева, их атаковали три советских «Яка». И хотя советские летчики ясно видели, что стреляют не по немецким, а по английским самолетам, только чудо спасло британских пилотов от гибели. Зато Кремль увеличил требования о поставках по ленд-лизу, а когда Гарриман напомнил Сталину о его обещании дать американцам возможность построить свои авиабазы на Дальнем Востоке для войны с Японией, Сталин тут же назначил за это цену — 540 «летающих крепостей» и 140 «мустангов».

Проницательный Джордж Кеннан, советник Гарримана, легко понял, куда дует ветер, и доложил шефу, что теперь «Кремль имеет конкретную задачу стать господствующей державой в Восточной и Центральной Европе… Никто не может помешать России захватывать, если она полна решимости упорствовать в этом». И действительно, убедившись в том, что союзники ввязались в войну на севере Франции, Сталин понял, что вся остальная Восточная Европа — его добыча. Поскольку Гитлер вынужден перебросить часть войск с востока на запад, то отныне следует не спешить с наступлением на Берлин, а вместо этого можно сначала оккупировать и советизировать Румынию, Болгарию, Венгрию, Польшу и Прибалтику. «Чем больше у нас успехов, — доверительно просветил Гарримана в Москве кто-то из советских штабных офицеров, — тем меньше нам дела до иностранцев. Вам следует держать это в голове. Чем лучше дела у русских, тем они наглее. Это относится ко всем нам, и к правительству, и вообще. Только когда нам очень тяжело, мы становимся кроткими и уступчивыми. Но когда дела идут успешно, убирайтесь с дороги!»

Как пишет историк Деннис Данн в книге «Между Рузвельтом и Сталиным», «к весне 1944 года Сталин стал развертывать антипольскую кампанию… Он набросился на польское правительство в изгнании, утверждая, что оно профашистское и империалистическое… 1 августа население Варшавы и Армия Крайова, партизанская армия правительства в изгнании, восстали против нацистов. Они рассчитывали на поддержку Красной армии: прямо за Вислой расположение советских частей было видно из Варшавы. К восстанию их призывали радиопередачи на польском языке, которые шли из советского расположения войск… К удивлению и ошеломлению поляков, американцев и англичан, Красная армия не пошевелила и пальцем, чтобы помочь гражданам Варшавы… Красная армия также не позволила сопровождавшим ее польским частям прийти на помощь окруженному городу. Сталин отказывал американским и английским самолетам, пытавшимся доставить оружие и боеприпасы осажденным полякам, в праве на посадку на контролируемых советской стороной аэродромах… Со всей очевидностью, Сталин не собирался отдавать освобожденную Польшу лондонским полякам… Во время восстания и при его подавлении погибли более 250 тысяч поляков… Как выразился один историк, «нет более уродливого эпизода Второй мировой войны, учитывая злой характер Сталина и почтительный или просто малодушный характер Рузвельта перед Сталиным, чем Варшавское восстание».

А Молотов объяснил Гарриману бездействие Красной армии на Висле тем, что Польша просто отвлекает Советский Союз от подготовки к войне с Японией.

И американцы поняли позицию Кремля. «Это перчатка, со злорадством брошенная западным державам», — сообщал в Вашингтон Джон Кеннан. По его словам, советские союзники открыто говорили: «Мы желаем взять Польшу с потрохами. Плевать мы хотели на вождей польского подполья, не принимающих власть коммунистов. Для нас они все равно, что немцы; и если они с немцами перебьют друг друга, тем лучше».

Ну и, наконец, 15 июня 1944 года произошло событие, которое открыло глаза даже поклоннику Сталина Авереллу Гарриману. С ведома советских властей британский разведчик F-5s, пилотируемый лейтенантом Дэвидом Роувом, взлетел с полтавского аэродрома и взял курс на Польшу для съемки объектов вокруг Белостока. Однако когда на высоте 8200 метров Роув на скорости 185 миль в час проходил на запад в окрестностях Киева, он вдруг увидел позади себя две «Авиакобры», поставленные в СССР по ленд-лизу, и трассирующие пулеметные очереди, которые тянулись к нему от этих истребителей. Сбросив дополнительные баки с горючим, Роув свечкой пошел вверх, чтобы на предельной скорости сбить пламя горящего двигателя, но на высоте 8520 метров огонь объял кабину пилота, самолет потерял управление, и Дэвид Роув едва спасся, выпрыгнув из него с парашютом.

Эту атаку и уничтожение самолета союзников советское командование объяснило тем, что, по принятым в СССР правилам, самолетам-разведчикам запрещено летать выше 5500 метров.

Так американцы поняли, наконец, что Сталин не хочет никакого участия союзников в освобождении Польши, и Гарриман написал Рузвельту, что НКВД по-прежнему обращается с американскими дипломатами, как «с опасными врагами, к которым нужно относиться с подозрением и которых следует держать на расстоянии от советских граждан, чтобы мы их не испортили».

А генерал Дин с армейской прямотой сообщил генералу Маршаллу:

«Правда состоит в том, что они практически не хотят иметь дело с иностранцами, в том числе с американцами. Любой запрос или предложение, которое мы направляем советским товарищам, встречается с подозрительным отношением. Они просто не понимают, как можно отдавать и не брать ничего взамен, поэтому наша помощь воспринимается с подозрением. В Советском Союзе невозможно составить себе прочную деловую репутацию. Каждая сделка считается законченной, а услуги, оказанные в прошлом, забыты. Участник сделки считается или ловким торговцем, достойным восхищения, или сосунком, достойным презрения… Короче говоря, мы находимся в положении дающих и просителей одновременно. Это недостойное и нездоровое для престижа США положение».

А в своих послевоенных мемуарах он уточнил: «Челночные рейды показали огромную разницу в отношении к американцам со стороны простых русских и их лидеров. Начиная с Новикова, Никитина и подчиненных им офицеров и кончая полтавскими женщинами, которые укладывали стальные плиты на нашей взлетно-посадочной полосе, мы не испытывали от них ничего кроме чувства дружбы и сотрудничества. Мы жили, планировали, работали и отдыхали все вместе, а все, что вело нас к разногласиям, спускалось сверху. Руководство НКВД, Генерального штаба, Наркомата по иностранным делам и ближайшее окружение Сталина, которое действовало за сценой, делали все возможное для саботажа нашей работы. Все превращалось в трудности, включая получение въездных виз, осуществление коммуникационных связей, выбор целей для бомбежек, разрешение на взлет и посадки. В конце концов, этими запретами они делали нашу жизнь и работу невыносимыми и выбрасывали нас из России. Отношение простых людей может меняться односторонней пропагандой сверху, но отношение к нам нынешних лидеров не меняется и, возможно, не изменится никогда».

— Сама дашь, или как? — спросил майор Козыкин, в упор глядя на Марию красными от пьянства глазами.

За открытыми окнами его кабинета был, как всегда после дождя, теплый июньский вечер, издали, из Корпусного сада, доносилась танцевальная музыка, под потолком вокруг яркой электрической лампочки кружили мухи и мелкие бабочки, а из радиоточки, черного ящичка на стене, Владимир Канделаки пел «На просторах родины чудесной». Мария принесла Козыкину новый конверт с очередными чертежами деталей «боинга», но он небрежно смахнул этот конверт в нижний ящик стола и повторил вопрос, кивнув на появившийся в кабинете диван:

— Ну? Сама ляжешь? Или поло́жить?

Мария оторвала взгляд от небритого, в расстегнутой гимнастерке Козыкина и посмотрела на широкий, кожаный и явно немецкий диван с боковыми шкафчиками. Из-под дивана торчало горлышко пустой водочной бутылки — по всей видимости, этот диван появился тут для того, чтобы в запое Козыкин мог спать в кабинете.

А Козыкин смотрел на Марию, и хмельная ярость поднималась в нем вместе с острым мужским желанием. Это она, сука, втянула его в вербовку американского майора, из-за чего вызверился на него полковник Уфимцев, а он, Козыкин, сорвался в запой. А теперь она, курва, преспокойно спит с американским майором и хорошеет, кобыла, день ото дня — вон как голову гордо держит, как сиськи торчат и как косу свою небрежно закинула на загривок! Но сейчас он ее сделает! На просторах родины чудесной в хвост ее сделает, а косу на руку навернет, чтоб держать покрепче…

Чувствуя, как мощно напряглось его мужское и офицерское, Козыкин с усмешкой встал из-за стола и направился к Марии. Он знал, что никуда она от него не денется — в соседних кабинетах оперы дежурят, а внизу у входа стоит часовой с ППШ.

И Мария это знала. Глядя на Козыкина, она видела, что он идет к ней босой и с расстегнутой ширинкой. Действительно, зачем в такую погоду парить ноги в сапогах, а мужское достоинство — в плотных офицерских брюках?

— Шо молчишь? — усмехнулся Козыкин, подойдя к Марии вплотную. — Думаешь, я хуже американца вдую? А? Лягай на диван. А не то позову оперов, мы те впятером вдуем.

И Козыкин протянул руку к ее косе.

— Пидождь… — вдруг мягко сказала Мария. — Выключи свет, прошу тэбэ.

— Что? Свет? — недоуменно переспросил Козыкин.

— Я не можу при свете…

— А-а… Ну, ладно. Раз ты согласна… — Козыкина смягчила ее покладистость, он прошел к двери и повернул выключатель.

Электрический свет погас, только с улицы сквозь открытое окно сочилась июньская зыбко-сиреневая ночь, да Канделаки пел «Сталин — наша слава боевая!..».

Козыкин вернулся к Марии и под ягодицу толкнул ее к дивану:

— Ну!

— Чекай… — сказала она в полутьме, садясь на диван. — Трохи почекай. Дай привыкнуть до тэбэ. Може, горилки дашь?

— О! Водку дам! — щедро сказал Козыкин и, привычно открыв боковой диванный шкафчик, на ощупь достал из него недопитую бутылку «Московской особой» и граненый стакан. — Держи… Двумя руками…

Бутылка и стакан поблескивали уличным отсветом, и Мария двумя руками взяла у Козыкина стакан, а он зубами выдернул газетную пробку из бутылки и опрокинул бутылку горлышком в стакан. Водка, булькая, полилась и переполнила стакан, замочив руку Марии.

— Досыть! Хватит! — сказала она.

— Ты давай, пей! — приказал Козыкин.

— Ага… Зараз… А радио можешь выключить?

— Ну, ты капризная, бля! — нетерпеливо возмутился Козыкин. — Пей!

— Так я выпью, выпью, — поспешно согласилась Мария. — Просто нехорошо под такую песню…

Только теперь Козыкин обратил внимание на льющиеся из радио слова: «С песнями, борясь и побеждая, наш народ за Сталиным идет». Действительно, заниматься этим делом под такую песню было неправильно. Он шагнул к радиоточке, чтобы выключить.

И в этот момент в дверь громко постучали.

— Ну? Кто там?! — крикнул Козыкин.

— Товарищ майор, срочно! — донеслось из-за двери.

— А чо там?! — снова крикнул Козыкин.

— Срочно, товарищ майор!

Козыкин подошел к двери и распахнул ее:

— В чем дело? Я ж сказал: ко мне ни…

— Товарищ майор, — стоя в квадрате электрического света, перебил его дежурный сержант, — до вас американский полковник!

— Какой еще полковник, бля?

— Американский… Вот он… — и сержант отступил, показывая стоящего за его спиной Стивена МакГроу в новом мундире подполковника ВВС США и с круглой, как литровая фляга, бутылкой виски «Haig & Haig» в руках.

Козыкин оторопело смотрел на Стивена, а тот, широко улыбаясь, уже шагнул к нему с протянутой рукой:

— Добрый вечер, майор! Включи свет. Я получил полковника-лейтенанта! Пришел обмыть по-русски!

Козыкин, резко отвернувшись, одной рукой поспешно застегнул ширинку, а другой нашарил на стене выключатель, включил свет.

Мария с укором смотрела на весело вошедшего Стивена — уж очень он задержался. А ведь договорились: если Козыкин выключит в кабинете свет, он тут же поднимется…

Через несколько минут водку из стакана осторожно слили обратно в бутылку и закрыли все той же газетной, из «Красной Звезды», пробкой. А спустя еще какое-то время майор госбезопасности Козыкин, четыре молодых опера, подполковник ВВС США Стивен МакГроу и Мария Журко, допив литровую бутылку «Haig & Haig», хором пели: «Хас-Булат удалой, бедна сакля твоя; золотою казной я осыплю тебя…»

Хмельной и душный запах цветущей акации плыл над ночной Полтавой. Хмельной походкой молодой женщины, только что получившей мощный заряд неистовой мужской любви, шла Мария по темным улицам. Хотя цветение акации всегда сопровождается дождями, и низкое небо, набухающее новой грозой, закрывало звезды и обещало нелетную погоду, душа ее пела и взлетала выше туч, а полные и еще горящие от поцелуев губы не сдерживали блуждающей улыбки. Даже ноги, ее длинные сильные ноги еще помнили ласки Стивена и потому шагали не прямо, а старались выделывать восьмерки. И только песня в голове привязалась какая-то совершенно не соответствующая: «Сталинской улыбкою согрета, радуется наша детвора…» Правда, шагать под эту песню было просто, как маршировать. Подпрыгнув, Мария сорвала низкую ветку каштана и застучала этой веткой по ребристому штакетнику какого-то забора. А в ответ тут же залаяли и затявкали чьи-то дворовые собаки.

Мария засмеялась и так, с песней в душе, подошла к невысокой калитке своего двора, перекинула через нее руку и открыла железную защелку. А едва вошла в темный двор, какой-то странный звук насторожил ее и заставил повернуться в сторону беседки, сделанной еще Кривоносом в глубине двора. Теперь, спустя годы, эта беседка заросла кустами сирени и боярышника, но звуки…

О-о, Мария хорошо знала эти звуки и неслышной тигрицей тут же метнулась туда.

А там, в беседке, на низком дубовом столе был, что называется, самый разгар любви, и Ричард страстно шептал трепещущей в его объятьях Оксане:

— Do it! Do it!..

Наверно, это «дуит» окончательно взбесило Марию, а она была очень крепкой украинской женщиной.

— Зараз я тоби вдую! — подскочила она к беседке и так врезала Ричарду, что он рухнул на землю. После чего оплеуха досталась и Оксане. А потом снова Ричарду, который попытался подняться с земли.

И тут немая Оксана бросилась к матери, крича:

— Маты, нэ трэба! Нэ убивай його! Я його кохаю!

Мария оторопела — ее немая дочь не просто заговорила, она — кричала!

В оторопи Мария замерла с открытым ртом и изумленно распахнутыми глазами. А потом осторожно приказала Ричарду:

— Ну-ка встань!..

Ричард встал и, шатаясь, сказал:

— I love her…

И тут же получил по уху так, что снова шмякнулся на землю.

Но Мария даже взглядом не повела на это, она смотрела на дочь. К ее радости та снова кричала:

— Маты, шо ты робыш?! Не бий його!

Улыбаясь, Мария опять приказала Ричарду:

— Вставай!

Ричард поднялся, сказал опять:

— I love her…

И свалился от нового удара. А Оксана валялась в ногах у матери и молила:

— Маты, трымай! Нэ бий його!..

Ричард все-таки встал. Он думал, что Мария не понимает по-английски, и, утирая кровь, сказал по-украински:

— Я кохаю Оксану…

И упал — уже сам по себе.

Мария постояла над ним и дочкой, которая обрела дар речи, а затем легко подняла Ричарда, волоком оттащила в хату, уложила в кровать и приказала Оксане:

— Лягай з ним!

Оксана, поскуливая и растирая слезы, легла к Ричарду и обняла его.

Мать постояла над ними, вздохнула, перекрестила их и ушла.

Солнечный луч упал на лицо и разбудил Ричарда. Он с трудом открыл глаза, словно вынырнул из плотной морской глубины. Над ним нависал низкий беленый известкой потолок, а справа было окно с зелеными ставнями, открытое в поднимающееся на востоке солнце. Под этим солнцем, в медовом воздухе раннего украинского утра во все летние голоса пели, щелкали и щебетали птицы — соловьи, синицы, свиристели…

Еще не до конца вспомнив, где он и что произошло, Ричард, услышав неясный шепот, посмотрел налево. Там, в углу комнатки, перед стоявшей на полочке темной иконой Девы Марии его русалка на коленях молилась непонятной Ричарду страстной скороговоркой. Солнечные лучи золотили ее распущенные пшеничные волосы и персиковую кожу ее шеи и плеч. Ричард задохнулся от любви к ней, разом вспомнил вчерашний вечер, залюбовался Оксаной и с тихим восторгом позавидовал сам себе — неужели он держал в руках это чудо, неужели был с ней…

И постепенно в жарком ее монологе стал различать украинские слова:

— О, Пресвята Діва Марія, вислухай смиренну молитву з глибини дівочого серця мого: дай мені цього чоловіка чесного й побожного, щоб ми в любові з ним і згоді прославляли Тебе, милосердного Бога: Отця, і Сина, і Святого Духа, нині і повсякчас і на віки віків…[7]

Но тут дальний шум, и даже не шум, а рев авиационных двигателей ворвался в открытое окно и прервал молитву Оксаны. Она повернула голову к окну, а Ричард впопыхах вскочил с кровати: «Oh, my God! Летная погода! Солнце — это вылет, которого Эйкер ждет трое суток!»

И через минуту, наспех одевшись, Ричард и Оксана уже сломя голову бежали от Лавчанских Прудов к авиабазе, к ревущим там и рулящим на ВПП «летающим крепостям». «К месту старта быстро проносится юркий “Виллис” с дежурным офицером. На машине установлена рация, — писала назавтра “Красная Звезда”. — Пользуясь ею, офицер вызывает на старт одно звено B-17 за другим. Впереди каждого самолета, указывая путь летчику, идет такой же джип со специальным передатчиком-рацией для связи с командиром “летающей крепости”».

Да, 11 июня в пять утра на полтавском аэродроме вновь взревели двигатели ста двадцати одной «летающей крепости». Генерал Эйкер получил наконец согласие Москвы на бомбежку немецкого аэродрома в Фосканах и добро на вылет от специалистов по метеопрогнозу.

Ричард и еще несколько таких же влюбленных самовольщиков в сопровождении своих возлюбленных бежали к аэродрому из разных концов Полтавы, но на границе летного поля их всех перехватывали наряды американского и советского воинского оцепления авиабазы. И прямо здесь, на фоне ревущих «летающих крепостей», происходили душераздирающие, как в кино, сцены поспешных прощаний со слезами, объятьями и суматошными криками из будущего мюзикла «Юнона и Авось»:

— Я тебя никогда не забуду!..

— Я тебя никогда не увижу!..

Солдаты и сержанты оцепления отрывали летчиков от их влюбленных подруг и взашей гнали к самолетам.

— I’ll be back! Я вернусь!.. — оглядываясь на бегу, спотыкаясь и увертываясь от снующих по авиабазе «джипов» и «студебеккеров», кричал Ричард рыдающей Оксане. И разыскивал глазами свой самолет.

Между тем на стоянке выстроившихся в трехкилометровый ряд бомбардировщиков B-17 шли последние приготовления к вылету. У самолета с гологрудой русалкой на фюзеляже фотограф Пятнадцатой армии лейтенант Эдвард МакКей загружал на борт свою походную фотолабораторию и громко спорил с майором НКВД Виктором Козыкиным, запрещавшим ему везти с собой пакеты с отснятой пленкой и сделанными в Полтаве фотографиями. С помощью смершевской переводчицы капитана Орловой Эдвард МакКей объяснял Козыкину, что эти фотографии — его служебный отчет об операции «Фрэнтик Джо» и что без них он не может вернуться в Италию. Но Козыкин был неприклонен: «Никакие фотографии Полтавы, Миргорода и Пирятина, а также местных авиабаз не могут быть вывезены из СССР, и точка!» В конце концов, МакКей отдал Козыкину запечатанные пакеты со своими негативами и фотографиями, и только после этого Козыкин разрешил ему подняться в самолет. Правда, позже выяснилось, что Эдвард перехитрил Козыкина и отдал ему пакеты с чистой пленкой и чистой фотобумагой, но пока что он, пряча улыбку, зачем-то подмигнул капитанше-переводчице и забрался в самолет.

Дальше, у следующего B-17 командира звена майора Фреда Потта, сотрудники НКВД проверяли документы и разрешение на полет у Семена Школьникова…

И наконец Ричард увидел своих музыкантов! Рыжий трубач Норман Август, саксофонист Исаак Горий и виолончелист Роджер Батомлей наспех дорисовывали на фюзеляже одной из «летающих крепостей» красивую надпись «THE FLYING JAZZ», а стоящий в стороне Борис Заточный снимал это на кинокамеру.

А над их головами уходили на взлет первые звенья бомбардировочных эскадрилий. И совсем рядом ревели двигатели следующих «крепостей», жаром опаляя полтавскую землю и сдувая с нее выгоревшую траву, пыль и мелких ящериц…

Оглянувшись с верхней ступени откидного трапа, Ричард уже не увидел свою Оксану — ее заслонили катившие по рулежке B-17 и вихри пыли, поднятые их моторами.

«Набрав несколько тысяч футов, — продолжала “Красная Звезда”, — “летающие крепости” скрывались из глаз. Спустя некоторое время все приходит в движение на стоянках американских истребителей дальнего действия. Поскольку пролет тяжелых бомбардировщиков через прифронтовую полосу обеспечен советскими воздушными патрулями, американское командование применило метод сопровождения “вдогон”: “летающие крепости” пересекают линию фронта одни и проходят заранее рассчитанную “зону тактической внезапности”… пока поднятые по тревоге вражеские истребители не сумеют набрать высоту и изготовиться к атаке… “Мустанги” же появляются неожиданно для противника»…

Хотя я привел достаточно фактов искренней дружбы русских и американских техников, солдат и простых офицеров, объективности ради приведу и другие примеры. Нина Рогозина, военнослужащая Сорок второго батальона аэродромного обслуживания, вспоминает: «В Полтаве вместе с нами были солдаты союзной американской армии, которые обслуживали свой аэродром. Взаимоотношения с ними были хорошие, уважительные. Но больше ничего. Честно сказать, я настороженно к ним относилась. Даже когда шоколадной конфетой ребята угощали — отказывалась. Боялась — вдруг отравленная».

Что же говорить о более высоких сферах? При всех, казалось бы, теплых отношениях генерала Джона Дина с руководством ВВС Красной армии и тех комплиментах, которые он и Гарриман расточали генералам Новикову и Никитину, была в этих отношениях и теневая сторона. Вот что пишет в своих мемуарах генерал-лейтенант Дмитрий Никишин, тогдашний начальник Управления бомбардировочной авиации ВВС Красной армии: «В 1944 году американские “летающие крепости” B-17, отбомбившись по целям на территории Венгрии и Румынии, садились на аэродромах в Полтаве и Миргороде для замены экипажа, заправки, пополнения боекомплекта. Что они там бомбили — нам было совершенно не ясно, и как-то раз Новиков отправил меня в Полтаву с поручением слетать на боевое задание в составе американского экипажа и самому разобраться в ситуации. Когда на Пе-2 я подошел к Полтаве, как раз заходили на посадку американцы, я сделал над аэродромом несколько кругов… С американским командованием я договорился быстро, с одной группой должен был лететь сам, со второй — мой штурман, с третьей стрелок. В ночь перед вылетом не спалось, и тут постучал к нам в комнату полковник из СМЕРШа при Главном штабе ВВС. Я его хорошо знал.

— Надо поговорить.

— От экипажа у меня секретов нет, можно говорить при всех, — ответил я.

Тогда он спросил, есть ли у меня приказ Новикова на выполнение задания с американцами. Устное поручение-то у меня было, а вот письменного приказа — нет.

— Тогда, — говорит, — я лететь не советую. Если органы заинтересуются, чем объясните, что летали на американском бомбардировщике в Италию? Запросите лучше письменный приказ из Москвы.

Конечно, осторожный Новиков никакого приказа не дал, и мой полет на американском B-17 так и не состоялся».

Этот маленький эпизод объясняет, почему советское командование отправило в полет с американцами русских кинооператоров. Вместо генерала Никишина им предстояло киносъемкой удостоверить факт американских бомбежек и снять в Италии авиационную базу союзников в Бари. Там Москва планировала создать свою базу для транспортировки военных грузов в Югославию.

ПОЛТАВА. Раннее утро 11 июня 1944 года

Итак, в боевом строю улетевшей за запад армады бомбардировщик B-17s «Летающий джаз» вели первый пилот капитан Джимми Пирсон и второй пилот лейтенант Ричард Кришнер. Остальные члены джазового секстета сидели на своих прежних местах: рыжий филадельфийский трубач Норман Август — бомбардиром, саксофонист Исаак Горий из Сан-Франциско — бортинженером, аккордеонист Хилл Мерфи из Питтсбурга — стрелком в подфюзеляжной турели, а виолончелист Роджер Батомлей из Майами — стрелком носовой турели. Штурман Шон Грин был из бывшего экипажа Пирсона, и еще трое стрелков — из тех, кто на танцах в Корпусном саду сам напросился в экипаж «Летающего джаза». А пассажиром летел с ними московский кинооператор Борис Заточный. На подлете к Фоксанам снимая полет из носовой турели, он вдруг увидел отделившуюся от всей эскадры «летающую крепость» с гологрудой русалкой на фюзеляже. Дымя правым крылом, «крепость» стала терять высоту и скорость. И тут же невесть откуда возникли два немецких истребителя, коршунами ринулись за «боингом».

Но не только Борис заметил это. Полковник Сладер, шедший впереди «Летающего джаза», резко свернул с курса и нырнул вниз на помощь оторвавшемуся от всех бомбардировщику. Однако и немцы не дремали — еще два «мессера», выскочив из облачности, сели Сладеру на хвост, чтобы атаковать его. Правда, в этот миг их самих атаковали возникшие в небе «мустанги», и B-17 Сладера снова ринулся к терпящему бедствие товарищу. Однако объятая огнем «летающая крепость» с гологрудой русалкой уже летела вертикально вниз, и только два парашютиста успели выпрыгнуть из нее перед тем, как она рухнула на землю и разлетелась на пылающие куски.

Потеряв один самолет, воздушная армада генерала Эйкера обрушила на аэродром в Фоскани почти полторы тысячи двухсотпятидесятифунтовых бомб, практически уничтожив его. Командование ВВС США посчитало результат этого рейда «блестящим» и всю операцию «Фрэнтик Джо-1» — выдающимся успехом. Он показал немцам — всем немцам, а не только Гитлеру, — что теперь их бомбят буквально со всех сторон, и им уже некуда спрятаться от возмездия. Надежды фашисткой пропаганды на раскол в стане союзников растаяли в дыме и огне бомбежек челночных рейдов.

Правда, отмечая этот успех банкетом в Бари, американцы еще не знали, что на месте падения под Фосканами «боинга» с гологрудой русалкой немцы обнаружат запечатанные спецпакеты служебного отчета Эдварда МакКея. В этих пакетах было пять сотен фотографий американских авиабаз в Полтаве, Миргороде и Пирятине — фотографий, которые МакКей вывез вопреки запретам майора НКВД Виктора Козыкина.

Бари, столица южноитальянской Апулии, — это чудесный старинный город на берегу Адриатики. С марта по ноябрь там прекрасная солнечная погода; и высоченные пальмы, цветущие акации и апельсиновые деревья тянутся вдоль улиц, построенных в эпохи расцвета итальянской архитектуры как тысячу, так и сто лет назад. Святой Грааль, чаша, из которой пил Христос во время Тайной вечери, забетонирована в фундамент старинной бело-кремовой базилики Сан-Никола. Дворец префектуры спорит по красоте с Палаццо Фиццаротти, а театр Пиччинини — с театром Петруцелли. На бесконечной набережной, полной цветов, высятся неприступные стены тысячелетнего Норманно-швабского замка, в Старом городе сорок церквей ждут прихожан, а в Новом — сотни кафе и пиццерий открыты почти круглосуточно. Разморенные солнцем, яхты и рыбацкие лодки лениво колышутся у причалов, морская даль ждет своего Айвазовского, и воздух напоен йодистыми запахами Адриатики, нектаром лимонных и мандариновых деревьев и цветением роз, тюльпанов и жасмина.

Ах, не говорите мне о Бари!..

«До этого я в Италии не бывал, никогда не бывал, — написал мне Семен Школьников о своих впечатлениях от Бари. — И вот я здесь. Надо воспользоваться и посмотреть город и, конечно же, поснимать его. Но времени немного, нужен автомобиль. Стоя на выезде из авиабазы, я увидел авто с шофером-итальянцем. С камерой в руках я подошел к нему и попросил проехать со мной по городу. Парень ничего не понял, ведь я говорил по-русски. К счастью, в этот момент подошел военный переводчик, очень быстро что-то сказал шоферу и, к моему удивлению, тот тут же закивал и открыл мне дверцу автомобиля.

Мы поехали. Сначала попадались отдельные дома, но вскоре появились улицы, фонтаны, жители города, кинотеатр. Мне было интересно все это снимать. В двух местах я попросил шофера остановиться и стал снимать репортаж. Я снял стариков, сидящих у фонтана, парня и девушку, ехавших на мотоцикле. Девушка сидела у парня за спиной в длинном белом платье, на голове фата. Видимо, ехали в церковь на венчание или после венчания. Красивый кадр…

Я понимал, что должен сделать очень короткий репортаж из Бари, где “летающие крепости” заправляются перед вылетом на очередную бомбежку. Заправку самолетов горючим и вооружением я уже успел снять. Теперь я был уверен, что сюжет этого полета будет полным».

Как видите, каждому нужно свое. Эдварду МакКею было необходимо привезти из командировки фотоотчет о челночных рейдах в СССР, а Школьникову и Заточному — из Италии свои кинорепортажи об операции «Фрэнтик Джо». Но война есть война, и Школьникову с Заточным повезло больше, чем Эдварду МакКею и еще многим и многим…

Хотя на фюзеляже B-17 «Летающий джаз» добавилась в Бари лишь одна небольшая свастика, как знак участия в очередной бомбежке фашистов, к экипажу этого бомбардировщика здесь пришла совсем другая слава. В честь успешного завершения операции «Фрэнтик Джо-1» генерал-лейтенант Айра Эйкер дал банкет для руководства ВВС США в Европе и советских дипломатов. Банкет проходил в лучшем городском ресторане Terrazza Murat на крыше-веранде отеля Palace. На сцене стараниями армейского художника на фоне ночного моря высилась символическая эмблема ВВС США — настоящий пропеллер одномоторного разведчика Piper L-4 с бутафорскими ангельскими крыльями по бокам, а перед этой эмблемой сидели в летных комбинезонах шестеро музыкантов секстета «Летающий джаз». И первым музыкальным номером открытия банкета грянул, конечно, мотив главного шлягера военной авиации тех лет — «Мы летим, ковыляя во мгле». Когда гости — прилетевшие из Англии командующий стратегической авиацией США в Европе генерал-лейтенант Карл Спаатс, командующий Восьмой американской авиационной армией генерал-майор Джеймс Дулиттл и все остальные генералы, полковники и дипломаты — отсмеялись и, стоя, наградили музыкантов аплодисментами, Ричард отнял кларнет от губ и, продолжая одной рукой дирижировать музыкантами, сказал в микрофон:

— Леди и джентльмены! Добрый вечер! От имени командования Средиземноморской авиации вас приветствует экипаж В-17 «Летающий джаз» Пятнадцатой воздушной армии. Мы принимали участие в операции «Фрэнтик Джо», и позвольте вам доложить: «Их объекты разгромили мы дотла». Я вижу среди наших гостей знаменитых асов генералов — Карла Спаатса и Джеймса Дулиттла, и понимаю, что теперь эстафета «Фрэнтик» перейдет к их ребятам. Хочу вам сказать, господа: в Полтаве вас ждет прекрасный прием, а по дороге туда еще есть что бомбить. И, если вы нас возьмете, мы с удовольствием сыграем для ваших парней и в Англии, и в Полтаве. Добро пожаловать в челночные рейды, господа! — И все шестеро музыкантов с новой силой и на полную громкость грянули:

Зрители наградили музыкантов шумными аплодисментами, громким одобрительным свистом и криками с требованием последних американских шлягеров «Take The A Train» и «Hollywood Boogie»!

Сидя за столом с генералами Эйкером и Твинингом, генерал Дулиттл сказал сидевшему рядом с ним Карлу Спаатсу:

— Слушай, а почему у моряков есть свой оркестр, а у нас, ВВС США, нет?

— У моряков даже не один, а два оркестра, — поддержал его генерал Натан Твининг. — Один у МВФ, а другой Морской академии.

— И у Вест Пойнта есть оркестр, — добавил Дулиттл.

— А у Джорджа Паттона в его Пятой пехотной армии, что идет на Париж, я слышал джаз-банд Чарли Берда и Аарона Левиса, — заметил Эйкер. — Потрясающие джазмены.

— И ты отдашь нам этих музыкантов? — спросил у него Спаатс, кивнув на эстраду.

Изобразив затруднение, Эйкер пыхнул вирджинской трубкой:

— Ну, если ты меня хорошо попросишь…

— Понял, — сказал Спаатс и повернулся к официанту: — Amigo, per favore, позови сюда руководителя этих музыкантов.

Через минуту перед генералами возник Ричард Кришнер.

— Привет, лейтенант, — сказал ему Эйкер и объяснил остальным: — Это мой штурман, он помог мне сесть в Полтаве. И он играл с самим Бени Гудманом! Правильно я говорю, лейтенант?

— Так точно, сэр! — подтвердил Ричард.

— А теперь ты хочешь сбежать от меня к Дулиттлу?

— Если его ребята полетят в Полтаву, сэр!

— У тебя там что, невеста завелась?

— Так точно, сэр!

— Красивая?

— Очень красивая, сэр!

— О’кей, — вмешался Спаатс. — Как вы думаете, лейтенант, из вашей группы может получиться оркестр ВВС?

— Да, сэр, конечно. Для этого нам нужны только ударник и пианист.

Спаатс посмотрел на Дулиттла:

— Джимми, какой состав твоей армии?

— Двести тысяч человек, сэр, — улыбнулся тот.

— Я думаю, ты найдешь среди них пианиста и ударника, а?

И этот короткий разговор решил судьбу «Летающего джаза» — на следующий день их B-17 уже летел в Англию следом за «Дуглас Скаймастер» генералов Спаатса и Дулиттла. В приказе о создании оркестра ВВС США в Европе было сказано:

А пассажирами их «боинга» были советские кинохроникеры Семен Школьников и Борис Заточный, прикомандированные, чтобы снять для советской кинохроники следующий челночный рейд.

Между тем в Полтаве на полную мощь развивалось событие, куда для Марии более важное, чем бомбардировка какого-то румынского Галаца или даже подготовка нового челночного рейда командованием ВВС США в Европе.

Ее дочь заговорила! И не просто заговорила, а застрочила языком так, как не снилось ни Юрию Левитану, ни Аркадию Райкину, ни самой Марине Ладыниной из фильма «Свинарка и пастух»! Все, что было не высказано за три года немецкой оккупации и полгода возвращения Красной армии, теперь вулканировало в Оксане и выливалось на мать лавой слов и восклицаний:

— Ти розумієш, як мені було лежати в тій темній печері? Ні світла, ні тепла! А може там мертвяки були закопані ще з Першої війни? Або павуки-скорпіони до мене підбиралися? [Представляешь, каково мне было лежать в той темной пещере? Ни света, ни тепла! А может, там мертвецы были закопаны? Или пауки-скорпионы ко мне подбирались?]

— А де ти брала гроші на продукти, які з ринку приносила? [А где ты брала деньги на продукты, которые с рынка приносила?]

— А що це у тебе за робота така з ранку та за північ? О третій ночі приходиш, а о п’ятій ранку знову йдеш? [А что это у тебя за работа теперь такая — с рассвета за полночь? В три ночи приходишь, а в пятом часу уходишь?]

Не выдержав этих допросов, Мария обняла дочь и на радостях, что она заговорила, во всем ей призналась:

— Ой, доню! Не тільки ти закохалася, я тэж…

— Правда, мама? Хто він? — затормошила ее Оксана. — Теж американець?

А после взаимных признаний и объяснений они, обнявшись на крыльце темной хаты, на два голоса пели в украинскую ночь:

И долго еще слышали соседи и Лавчанские Пруды их мольбу и обещание:

Нет, я не претендую на звание историка и тем более военного историка. Но когда погружаешься в изучение исторических документов и мемуаров, какие-то вопросы, догадки и умозаключения невольно приходят в голову. И даже рискуя напороться на гневные окрики более сведущих профессионалов, трудно удержать их при себе.

Первая операция «Фрэнтик Джо» завершилась 11 июня 1944 года, а вторая случилась только 21 июня. Почему? Неужели целых десять дней нужно было легендарному Дулиттлу, организатору исторического рейда на Токио в 1942 году, чтобы из нескольких тысяч тяжелых бомбардировщиков своей Восьмой армии собрать полторы сотни для челночного рейда в СССР?

Только в одном документе я прочел о причине такого перерыва. Оказывается, именно в эти дни в стане союзников все-таки произошел раскол.

Воодушевленные успехом Нормандского десанта, англичане решили покончить с Гитлером и вообще с войной немедленным и полным уничтожением Берлина с помощью непрерывных слепых или, говоря по новому, ковровых бомбежек соединенными силами британской и американской авиаций. Я не эксперт и не собираюсь гадать, что было бы, если бы эта операция, назначенная на 21 июня 1944 года, состоялась. Во всяком случае, англичане хотели тогда поступить с Берлином так, как потом, 13–15 февраля 1945-го, американцы поступили с Дрезденом ради уничтожения там лабораторий по созданию атомной бомбы, а затем с Хиросимой, чтобы принудить японцев к капитуляции.

Капитулировала бы Германия в результате полного уничтожения Берлина — это судить не мне, я не Институт военно-стратегических исследований. Я просто вычитал, что американцы с этим предложением не согласились и настаивали не на слепых бомбежках всего Берлина, а на своей тактике уничтожения индустриальных объектов. И поскольку британское упрямство наткнулось на американское, обсуждение и споры продолжались десять дней.

Это не значит, что на это время бомбежки Германии прекратились, ничего подобного. Для развития успеха Нормандского десанта только Восьмая воздушная армия США ежедневно отправляла по 2500 бомбардировщиков на бомбежки немецкой береговой артиллерии, транспортных узлов и авиастроительных и нефтеперерабатывающих заводов. Девятая воздушная армия выбросила на Контантенский полуостров две десантные дивизии, Пятнадцатая армия Эйкера совершала отвлекающие бомбардировки немцев на юге Франции, а королевская авиация Британии продолжала свои ночные бомбардировки врага.

Но фантастическая немецкая работоспособность не позволила американцам полностью уничтожить германскую авиационную промышленность. Собранные в подземных технических центрах, боевые немецкие самолеты выползали из-под земли, как моль и гнус, и в связи с этим генерал Дулиттл изменил тактику полетов своих истребителей. Задачей «мустангов» он сделал не только сопровождение бомбардировщиков, но и активный поиск любых самолетов люфтваффе для их немедленного уничтожения. Иными словами, ради полной очистки воздуха от немецких самолетов Дулиттл приказал своим истребителям сразу после того, как отбомбятся сопровождаемые ими бомбардировщики, не вести их обратно на базу, а самим искать противника и уничтожать его. Как пишут военные историки, «не всем командирам бомбардировщиков это понравилось — они предпочитали видеть “маленьких друзей” поблизости, однако разумность тактики Дулиттла подтвердилась заметным уменьшением потерь. Он был сторонником импровизаций, позволяя возвращающимся на базу истребителям атаковать случайные цели». Теперь немецкие самолеты уже не могли спокойно отсиживаться даже на мелких аэродромах или свободно садиться на них и взлетать. И это сказалось не только на потере Гитлером самолетов, но — главное — на количестве потерянных немецких асов, подготовка которых требовала значительного времени, чем сборка «мессеров». И если к августу 1944 года Гитлеру удалось вновь нарастить производство самолетов до советского и американского уровней, то летать на таком количестве истребителей оказалось просто некому.

Но вернемся к героям «Летающего джаза». Как и при операции «Фрэнтик Джо-1», участникам операции «Фрэнтик Джо-2» предписывалось «тщательно подготовиться к тому, чтобы произвести хорошее впечатление на советских», и «подтвердить то отличное отношение, которое сложилось у советских к нашим военнослужащим за последние недели». Иными словами, как написали бы газеты тех лет, высокой чести лететь с такой миссией в СССР снова удостоились только лучшие из лучших, а для поднятия их боевого духа оркестр «Летающий джаз» выступил перед ними на всех британских авиабазах. «В июне 1944-го на американской базе в Сорп Абботс, — написал мне Семен Школьников, — командование Восьмой авиационной армии каждый день собирало самых лучших пилотов, штурманов, радистов и стрелков и предлагало им принять участие в “секретной миссии особой важности”. Никто не отказывался… Тем, кто записывался, тут же делали прививки от сибирской чумы и других “русских” болезней, выдали полярное обмундирование».

Я не уверен, что такая демократия была во всех авиационных частях, отобранных для челночного рейда. «Полтавская история» не без удовольствия цитирует другого участника рейда, офицера разведки Марвина Боумена: «Никто из нас точно не знал, кто придумал челночные рейды в Россию… тем не менее эту идею можно назвать удачной только в зависимости от того, чего вы желаете достичь. Сколь сумасброден был этот план, нам следовало бы понять сразу после прочтения в боевом приказе специального указания всем офицерам и рядовым взять с собой форму класса “А”. Очевидно, нам предстояло произвести неизгладимое впечатление своим бравым видом и боевой выучкой. Естественно, мы удивились, почему такое деликатное дело возложили на ВВС, которые известны скорей нехваткой этих двух качеств».

(В скобках должен заметить, что на фотографии, сопровождающей этот текст, тот же Марвин Броумен очень даже браво позирует в Полтаве у крыла B-17.)

И все же один штрих я добавлю.

Когда на футбольном поле Тетфорда, что в шести милях от авиабазы «Кнетисхол», «Летающий джаз» сыграл для пилотов 388-й бомбардировочной группы попурри на мотивы подхваченных ими в Полтаве украинских песен «Розпрягайте, хлопці, коней» и «Ти казала прийди, прийди», кто-то из летчиков вдруг крикнул музыкантам:

— А слабо с нами снова слетать на эту Украину?

И тут же с эстрады Ричард Кришнер крикнул ему в ответ:

— А слабо полковнику Дэвиду зачислить нас в вашу эскадрилью?

И поскольку вместе со всем стадионом объектив кинокамеры Бориса Заточного тут же развернулся к командиру группы полковнику Вильяму Дэвиду, тому уже ничего не оставалось, как сказать:

— О’кей, я доложу генералу Дулиттлу…

Этот крошечный инцидент происходил 19 июня, а к 21 июня десятидневные дебаты руководства королевской авиации Британии и ВВС США относительно совместного уничтожения Берлина закончились. Причем закончились ничем — американцы отказались от «слепых» бомбардировок, а британцы — от совместных с американцами дневных и прицельных бомбежек. И 21 июня ровно в 5:30 утра с аэродромов в Хорхэме, Сорп Абботс, Диофам Грин, Фрамлингхэм, Снетертон Хитс и Кнетисхол в затянутое густой облачностью британское небо поднялись только американцы — 2500 (да, две тысячи пятьсот!) тяжелых четырехмоторных стратегических бомбардировщиков! Вы представляете, что это такое, когда в небо разом поднимается такая туча самолетов? От их рева в Сорп Абботс не только земля дрожала — колокол рухнул с протестантской церкви! Когда через полтора часа вся эта армада выстроилась в боевой порядок и двинулись к Ла-Маншу, их караван вытянулся на расстояние в сто миль![9]

В этом караване отдельной бригадой под командованием полковника Арчи Олда шли сто шестьдесят три B-17s «летающие крепости» и семьдесят истребителей Р-51s «мустанги» полковника Доналда Баксли. В отличие от остальных самолетов, в задачу «челночной» эскадры Олда не входила бомбежка Берлина, у нее была особая миссия — операция «Фрэнтик Джо-2».

В боевом строю этой эскадры летел и B-17s с надписью «Летающий джаз» на фюзеляже.

Рано утром Мария уходила на работу и к своему Стиву МакГроу, а что было делать Оксане? Побродив по хате, она спускалась к Лавчанскому Пруду и печальной русалкой сидела на берегу. И только воспоминания о той музыке, которую играл здесь Ричард, оживляли ее померкнувшую душу. Ее острому слуху бывшей немой казалось, что звуки его кларнета еще трепещут для нее в прозрачном воздухе полтавского лета. Разве не в ритме «Dancing On A Rainbow» летает над ней эта белая бабочка? И разве не под «Амаполу» сверкает крыльями эта стрекоза? И разве не «Одиноким ковбоем» прожужжал над ней этот тяжелый шмель?

И совсем другое настроение было в эти дни у Марии. Отсутствие самолетов разгрузило рабочий график начальника технической службы авиабазы Стивена МакГроу, и даже вернувшиеся сразу после взлета несколько «летающих крепостей» не требовали его внимания, а ждали замены двигателей и других деталей, которые должны были прибыть из Тегерана или прилететь со следующим челночным рейдом. И теперь, отработав свою несложную смену поварихи в значительно поредевшем штабе Перминова — Кесслера, Мария каждый вечер проводила со своим возлюбленным. Они уже четыре раза посмотрели в Американском клубе «Унесенные ветром» и дважды — «Огни большого города». Поздними июньскими вечерами соседи Стивена по квартире пропадали у своих полтавских подруг, и после очередного киносеанса Стивен и Мария чуть ли не бегом спешили к нему домой, чтобы немедленно, с ходу броситься в кровать и заняться любовью с той особой чувственностью и страстью, на какую способны только взрослые опытные любовники. В кровати, на полу, на стуле, на подоконнике…

Стивен даже в этом был перфекционистом.

А в истомных паузах Мария, лежа на плече у Стивена, сонно шептала ему какие-то сбивчивые слова нежности и странных признаний:

— Менi було дуже гарно. А тобi?

— Мне тоже… Спасибо…

— Ты показав менi такое! Я ж ничого такого не знала…

— Ты талантливая ученица, — улыбался Стивен.

— Скiлькi у тебэ було жинок?

— Только одна, но мы в разводе уже шесть лет.

— Ни, я запитаю: сколько у тебя было женщин?

— Ты самая первая.

— А ваши американки тэж цэ умеют?

— Понятия не имею.

— Ты говоришь неправду, но я тебя обожаю.

— А я тебя снова хочу…

Однако 21 июня этому медовому периоду наступил конец.

Утром, когда Левитан сообщал из радиоточки: «Между Онежским и Ладожским озерами наши войска, перейдя в наступление, сломили сопротивление противника и с боями заняли более ста населенных пунктов…», в кабинете генералов Уэлша и Кесслера раздался телефонный звонок. Уэлш снял трубку.

— Привет, Роберт, — сказал знакомый голос. — Хорошие новости. Сегодня Фрэнтик будет у тебя.

— Наконец-то! Во сколько? Он похудел или поправился?

— Он примерно такой же. И у него акцент, как у Кесслера.

— Понял. Ты заказал ему пропуск?

— Конечно. Готовьтесь.

Уэлш поднял глаза на Кесслера, в Полтавском штабе у них на двоих был один офис, точнее — одна комната.

— Это был Дин из Москвы, — сказал Кесслер. — «Фрэнтик Джо-2» уже в воздухе.

— Из Италии или из Англии?

— Из Англии. Твоя Восьмая. Русские пропустят их через линию фронта.

— Отлично! Сколько их?

— Он сказал, примерно как прошлый раз. Если все долетят…

Кесслер встал, вышел из комнаты и по коридору отправился в кабинет Перминова. Там Левитан продолжал сообщать:

— На Карельском перешейке наши войска, продолжая наступление, с боями заняли более пятидесяти населенных пунктов…

— Алекс, доброе утро, — сказал Кесслер. — У нас тоже хорошая новость. Челночный рейд из Британии уже в воздухе. Их примерно столько, сколько было с Эйкером. Нужно предупредить Пирятин и Миргород.

— Хорошо. В котором часу их ждать?

— Раньше пяти утра они вылететь не могли, и позже семи тоже. Выходит, будут здесь от пятнадцати ноль-ноль до восемнадцати ноль-ноль.

— Понял, — Перминов посмотрел на часы. — В одиннадцать тридцать прошу ко мне на оперативку.

И в 11:30 в кабинете Перминова было все руководство авиабазы, от генералов Уэлша и Кесслера до начальников всех наземных служб, включая майора Стивена МакГроу, начальника американской медслужбы майора Коерке и старшей поварихи Марии Журко. Причем именно с нее, с Марии, и началось совещание — поскольку в Полтаве приземлятся около шестидесяти-семидесяти «летающих крепостей», именно ее поварихам предстояло к 15:00 приготовить обед на семьсот голодных летчиков.

Назначение полковника Арчи Олда командиром операции «Фрэнтик Джо-2» не было случайным. Он пришел в авиацию еще в 1932-м, а в 1943-м, едва прибыв из США в Британию, в Восьмую воздушную армию, сразу, при бомбежке Швеинфурта, показал себя героем — раненный в руку, истекая кровью, довел подбитый самолет до базы. А выйдя из санчасти, продолжал летать на боевые операции. Вот и на этот раз ему с самого начала пришлось показать свой характер — при взлете обнаружилось, что, готовя самолет к рейду, техники плохо завинтили крышку горловины топливного бака и топливо «сифонит». Пришлось переждать в воздухе взлет последнего самолета и приземлиться, чтобы закрепить крышку, а затем догнать эскадру и возглавить ее, хотя для полета на расстояние 2320 километров до Полтавы потеря почти трехсот литров топлива могла стать критической. Затем, уже над Британским каналом, выяснилось, что еще двадцать «крепостей» должны по техническим причинам вернуться на базу. Это подтверждало горькую истину военного времени — гарантировать стопроцентную готовность к полету сразу нескольких сотен, а то и тысяч машин невозможно ни в Италии, ни в России, ни в Англии. Только при взлете может обнаружиться, что в огромном, собранном из тысяч деталей, самолете какая-то клемма отошла, какой-то винтик вывернулся от тряски, а какой-то ленивый техник не довинтил крышку топливного бака.

Но и сокращение численности бригады не остановило Арчи Олда. Следовавшие за ним в «Летающем джазе» Джимми Пирсон и Ричард Кришнер продолжали слышать в наушниках его спокойный голос.

На подлете к Берлину, где вся армада Восьмой армии должна была отбомбиться на заводы по производству двигателей и шарикоподшипников, Олд отколол свою бригаду от основной колонны и увел на юго-восток. И пока позади, под Берлином, почти вся немецкая авиация пыталась сорвать атаку двух тысяч американских бомбардировщиков, бригада Олда, разделившись на три группы, прицельно, как сообщает Глен Инфилд в «The Poltava Affair», отбомбилась по комплексам производства горючего в Брабаге, Элстерверде и польской Подласке.

«Три группы больших медленно летевших B-17 представляли собой идеальную добычу для истребителей, — сообщает Марвин Боумен. — В пятидесяти милях от линии русского фронта около 12:00 дня они нас атаковали… Идя на встречном курсе и ведя огонь из пушек и пулеметов, самолеты люфтваффе разорвали наш строй. Одна “крепость” сложила крылья и упала. Немцы развернулись и, ничего не подозревая, приготовились к новой атаке с тыла. Но они просчитались! Так как истребители союзников ни разу не летали из Британии в Россию, то тевтоны даже не подозревали о такой возможности. Но высоко над нами шли “мустанги”, оборудованные дополнительными баками. Немецкие радиолокаторы не засекли их из-за помех, созданных бомбардировщиками. В воздухе началось нечто невообразимое: сброшенные с “мустангов” баки, удирающие “мессершмитты”, парящие тут и там парашюты… Точно выполнив свою задачу, истребители вновь оставили нас. Нам было приказано пересечь линию фронта на высоте 2000 футов (600 метров), чтобы наши славянские союзники могли нас легко опознать. То ли русские не ожидали нас в тот день, то ли произошло недоразумение, но они, как и немцы, осыпали нас пулеметным огнем в течение десяти минут. Несмотря ни на что, мы продолжили свой путь к месту назначения…»

А Семен Школьников, который, как и Марвин Боумен, летел в одной из трех бригад этой эскадры, написал мне: «Когда американские летчики замечали истребители врага, они сразу преображались, их было не узнать. Сразу сосредотачивались, куда-то девался весь их юмор… Но когда самолеты разлетались в разные стороны, наши друзья становились опять такими же беспечными, как и раньше. Я решил снова поснимать летчиков, но в это время меня окликнули штурманы:

— А нас почему не снимаешь? — Штурманы сидели за большим столом, на котором были закреплены приборы.

Я уже знал, что эти механизмы для бомбометания у американцев засекречены. Еще до вылета из Полтавы наш генерал, начальник аэродрома, предупредил нас с Борисом: “Можете в самолете снимать все, только не штурманский стол”.

— Ребята, эти ваши приборы засекречены…

— Плевать мы хотели на секретность! Ты снимай, отвечать будем мы. А не снимешь нас, мы тебя из люка выбросим вместо бомбы…»

Насколько я понимаю, Школьников имел в виду штурмана и бомбардира, которые в B-17 сидят рядом, а «засекреченные приборы» — это прицел бомбометания…

И только когда все три группы «летающих крепостей» вновь соединились над Польшей, «в воздухе, — продолжает Школьников, — появилось звено “мессеров”. Начали атаковать. Как шмели, жужжа, стреляли по “крепости”, по очереди “клевали” ее. “Собьют нас, сволочи”, — подумал я и вдруг увидел в визир камеры, что “мессеры”, как по команде, отвалили. По истребителям фашистов был дан залп из всех бортовых орудий. Один из “мессеров” задымил…»

После этого в другой «крепости», в B-17 «Летающий джаз», случился иной диалог.

— Борис, — позвал из пилотской кабины Ричард Кришнер русского оператора, — отложи свою камеру. У меня к тебе важное дело.

— Слушаю… — За время общения с американцами в Полтаве, Италии и Англии Заточный, как и Школьников, стал понимать по-английски.

— Я слышал: у вас в России, чтобы жениться, нужно разрешение партийного комитета.

— Кто тебе это сказал?

— Неважно. Мне сказали. Но я не умею писать по-русски. Напиши за меня просьбу в Полтавский партийный комитет, чтобы мне разрешили жениться на Оксане Журко.

— У нас не нужно никакого партийного разрешения. У нас женятся в ЗАГСе, это такое учреждение, где регистрируют браки.

— Это для русских. А я иностранец. Вам нельзя жениться с иностранцами. Только главный партийный комитет может разрешить. Поэтому напиши хорошую просьбу — что мы союзники, вместе воюем, я немцев уже двадцать раз бомбил. И очень Оксану люблю. О’кей?

— А кто она? Мне покажешь?

— Никогда!

— Почему?

— Потому что она такая красивая — ты ее сразу в кино заберешь, — и Ричард повернулся к штурману Шону Грину: — Шон, дай ему бумагу и место, пусть пишет.

— Глухая облачность по курсу, — вдруг сказал капитан Пирсон.

Действительно, буквально на границе Польши с Украиной перед эскадрой «летающих крепостей» выросла такая стена грозовой облачности, что Ричард выругался в сердцах:

— Shit! Третий раз лечу в Россию, и третий раз такая фигня! Даже когда над всей Европой чистое небо, у вас тучи и мрак!

— Если Арчи Олд прикажет перелезть через эти тучи, это будет нам стоить много горючки — мы просто не долетим до Полтавы, — сообщил штурман.

— А если мы влезем в тучу, то и Полтаву не найдем, и потеряем друг друга, — хмуро сказал Пирсон.

— Внимание! — послышался в наушниках голос полковника Олда. — Начинаем подъем! Это приказ. Следуйте за мной.

И хотя в самолете Арчи Олда горючего оставалось меньше, чем у всех, он повел свою бригаду карабкаться выше грозовых облаков. Лишь на высоте 6130 метров, когда в кислородных баллонах заканчивался запас кислорода, американцы вновь увидели чистое небо. Однако рядом с альтиметром, показывающим высоту, стрелки датчиков топлива стали угрожающе клониться к красным рискам. Судя по расходу горючего, внизу, под облаками, уже была Украина, но, как и во время первого «челночного» рейда генерала Эйкера, она молчала — никаких сигналов наземных радиомаяков! Зато, как назло, обнаружился немецкий сопровождающий — одномоторный «хейкель-177», который, оказывается, увязался за бригадой еще в Польше. А быстроходные «мустанги», экономя горючее, уже оставили «летающие крепости» и ушли далеко вперед.

Олд решительно нарушил режим радиомолчания:

— Баксли! Баксли! Я «Фрэнтик»! У меня «хейкель» на хвосте! Как понял? Роджер!

— Понял! Возвращаюсь! — отозвался командир истребителей сопровождения.

Невзирая на дефицит горючего, полковник Баксли и еще несколько «мустангов» вернулись, чтоб расправиться с немцем. Но «хейкелем» управлял опытный разведчик — он тут же нырнул вниз, в густую облачность. И вовсе не для того, чтобы отстать от американской бригады. Еще когда немецкие радары обнаружили, что армада «летающих крепостей» после бомбежки Элстреверды двинулась не на запад, а на восток, руководство люфтваффе тут же связало это с фотографиями американских авиабаз в Полтаве, Миргороде и Пирятине, найденными на месте гибели «боинга» под Фоксанами. Оставалось лишь убедиться в точности этой догадки, что и было поручено лейтенанту Гансу Мюллеру, командиру разведывательного самолета «хейкель» корпуса немецких бомбардировщиков дальнего действия «Флигеркорпс IV», расположенного в Бресте. Периодически выскакивая из облачности, Мюллер не отставал от американцев, предлагая их истребителям поиграть с ним в «кошки-мышки». Они бы, наверное, и поиграли, однако у них кончалось горючее, и — поскольку наземные радиомаяки продолжали молчать — все, что оставалось сделать в такой ситуации полковникам Олду и Баксли, это наугад ринуться вниз, в густую облачность, в надежде найти там землю до того, как стрелки их бензобаков упадут до нуля.

Лишь когда в топливных баках оставались буквально последние капли горючего, Баксли, Олд, Пирсон и остальные американские пилоты поймали сигналы маяков полтавского, пирятинского и миргородского аэродромов — оказывается, они работали только короткими включениями, чтобы, как потом объяснили американцам, немецкие разведчики не смогли по их сигналам засечь эти авиабазы. В результате только часть самолетов дотянула до Полтавы, а остальные спланировали на колхозные поля или на первые, увиденные с воздуха, советские военные аэродромы. Точные данные сообщает «Полтавская история»: «По причине его [топлива] выработки на подходе к Днепру двигатели некоторых самолетов начали останавливаться. Три B-17 вынужденно сели в Жулянах, два — в Борисове, один — в Бышеве, один — в Даймановке, восемь километров восточнее Пирятина».

При этом не обошлось без анекдотических случаев. Когда под Киевом одна «летающая крепость» с опознавательными знаками «USA Air Forces» совершала вынужденную посадку, навстречу ей взлетели два советских истребителя и смело ринулись в лобовую атаку. Но пулеметчики B-17 обучены стрелять на поражение по любому самолету, приближающемуся к «крепости» на опасное расстояние. И стоило падающему с неба четырехмоторному гиганту открыть огонь изо всех своих крупнокалиберных пулеметов, «Яки» стремительно прыснули в разные стороны. Конечно, командир этой «крепости» был уверен, что на земле его ждет скандал международного масштаба, ведь он стрелял по советским самолетам. И каково же было его изумление, когда в конце посадочной полосы его встретил хохочущий командир советского авиаполка. Оказалось, его рассмешили собственные юные летчики, да так, что он никак не мог успокоиться: «Как зайцы! — приговаривал он и снова сгибался от хохота. — Они бежали от тебя, как зайцы!».

Но в Бышове вынужденную посадку B-17 встретили по-другому. Начальник аэродрома стал грозить экипажу арестом, а когда командир «крепости» попросил у него пару канистр бензина, чтобы долететь до Полтавы, полковник категорически отказал и, вообще, был враждебен до грубости: «Нет! Вам капец! Вы арестованы!» Тут американец вспомнил, что у него в самолете есть две бутылки виски. И когда они допили первую бутылку и перешли ко второй, то стали вдруг такими друзьями, что американцу не только заправили самолет «под завязку», но советский полковник уже не мог с ним расстаться и лез в «летающую крепость», чтоб лететь в Полтаву…

«Преодолев все трудности, — сообщает «Полтавская история», — сто тридцать семь “крепостей” и шестьдесят три “мустанга” приземлились на аэроузле 169-й АБОН (Авиационная база особого назначения)».

А в это время в Брест-Литовске командующий корпусом немецких бомбардировщиков генерал-лейтенант Рудольф Мейстер издал приказ: «Сегодня ночью атаковать аэродромы в Полтаве и Миргороде. Бомбонагрузка — легкие фугасные бомбы, мелкие осколочные, десять процентов зажигательных бомб. Ведущим на Полтаву назначаю командира группы бомбардировщиков подполковника Поркрандта, на Миргород — подполковника Вилли Антрупа».

«На полтавский аэродром мы прилетели во второй половине дня, — написал мне Семен Школьников. — Летчиков встречали торжественно и пышно. Прибыли представители посольства. Было много цветов и объятий.

Мы с Борисом сняли эпизод встречи. Посольство устроило торжественный обед. Нас, как членов летного экипажа, тоже пригласили.

Уже к вечеру, когда мы шли в свой вагон, высоко в небе появился немецкий самолет-разведчик. У американцев еще не было боевого опыта свиданий с “рамой”. Но мы знали, что, если появляется “рама”, жди неприятностей.

В вагоне мы занялись перезарядкой кассет и упаковкой отснятой пленки. За день я чертовски умаялся. Закончив с пленкой, я забрался на верхнюю полку и крепко заснул…»

Теперь я попробую свести воедино все лежащие передо мной сообщения об этой роковой ночи. Начну с бытовых подробностей.

«Вереница ленд-лизовских грузовиков повезла нас в Миргород, где мы встретили массу неожиданностей. Во-первых, козу, носившую “бюстгальтер”, — продолжает вспоминать Марвин Боумен о посадке части бомбардировщиков на миргородском аэродроме. — Завязанный на спине животного кусок фланелевой ткани поддерживал вымя, чтобы оно не пачкалось о землю. На главной улице недоставало многих домов, а земля, где они стояли, была ярко-красного цвета. Нам объяснили, что фашисты, эвакуируясь, разобрали все кирпичные дома, а кирпичи захватили с собой. Группа рабочих поприветствовала нас, а затем вернулась к водружению на пьедестал бетонного памятника Сталину, который немцы сбросили в канаву. И самое удивительное — четыре немолодые женщины, идущие строем и четко печатающие шаг тяжелыми сапогами. Они несли на своих плечах телеграфный столб значительных размеров и пели».

Поселившись в казарме, летчики отправились в палатку, где была столовая, и тут все повторилось так, как это происходило в Полтаве 2 июня. «Когда в столовую вошел наш полковник, его приветствовала троица славянских богинь, одетых в безупречно сидевшую форму, — пишет Боумен. — Они председательствовали над тремя жестяными баками, наполненными, соответственно, мясом, картофельным пюре и компотом. Каждая леди оделяла полковника пищей и с улыбкой четко и громко говорила: “F… ration, Sir!”. Полковник был потрясен. Но никто не решился разочаровать юных леди, которые, несомненно, верили, что желали нам приятного аппетита на английский манер».

Впрочем, такое непонимание часто было взаимным. Военный переводчик Владимир Станкевич вспоминает: «Наши красавицы не понимали по-английски. Был консервированный компот — персики. Но когда американцы просили добавку — говорили «peaches, peaches», — девушки думали, что от них требуют что-то не очень достойное».

А вот что в книге «Fighting with the Soviets» пишет Марк Конверсино, ссылаясь на документы Кабинета военной истории в Вашингтоне. «Пока новоприбывшие экипажи осваивались на советской земле, германский разведчик кружил над полтавской авиабазой, фотографируя огромное количество B-17s, их серебристые фюзеляжи и крылья, отражающие лучи заходящего солнца. На обратном пути он пролетел над авиабазой в Миргороде, где американский полковник Джо Моллер обратился к советским за разрешением связаться с Пирятином и поднять Р-51s, чтобы сбить немца. Но советские отказали. Немецкие разведчики постоянно пролетают над их аэродромами, однако после этого никакие самолеты люфтваффе их не атакуют. А кроме того, сказал Моллеру советский командир, если американские Р-51 взлетят, “это будет означать, что вы сами вынуждены защищать себя на советской территории”».

И немецкий разведчик беспрепятственно вернулся на свою базу под Минском».

К восьми часам вечера, когда на полтавской базе и аэродроме стемнело и все успокоилось, лишь несколько американских военнослужащих остались на парковочных стоянках сторожить самолеты. Все остальные устало свалились отдыхать в палаточном городке, а Заточный, Школьников и московские журналисты — в своих вагончиках. Полковник Арчи Олд тоже готовился отдохнуть в отведенной ему комнате, когда генералы Уэлш и Кесслер сообщили, что в его честь русские готовят торжественный ужин. «Через два часа, ровно в 22:00, я зайду за тобой», — сказал ему Кесслер.

И как раз в это время, в 20:00, самолет-разведчик Ганса Мюллера приземлился на своей авиабазе. Через десять минут фотографии, сделанные им в Полтаве и Миргороде, были на столе подполковника Вильгельма Антрупа, командира минской базы бомбардировщиков «хейнкель» и «юнкерс». Антруп сверил их с фотографиями, найденными на месте гибели американской «летающей крепости» и Эдварда МакКея, и приказал: «Поднять все эскадрильи! Готовность к вылету в двадцать сорок пять!». После чего отправился в офицерский клуб, где ужинали немецкие асы. «Мне жаль вас беспокоить, господа офицеры, — произнес он. — Но в двадцать сорок пять вам предстоит не обычный полет, а кое-что повкуснее. Прошу через пятнадцать минут ко мне на инструктаж». И в 20:45 все немецкие пилоты, одетые в меховые костюмы и с парашютами за спиной, уже сидели за штурвалами своих бомбардировщиков. Им не терпелось взлететь и взять курс на Полтаву, ведь, напутствуя их, полковник Антруп сказал:

— Вы помните, друзья, как проклятые янки и мерзавец Эйкер бомбили наш Берлин? А Кельн? А Кассель? А Дортмунд помните? Эти сволочи убивали наших товарищей в Африке и в Италии и совершенно безнаказанно гвоздили своими бомбами наши города, наших родителей, жен и детей! Вы хотите им отомстить?

— Хотим! — ответила сотня мужских голосов.

— Вы готовы их уничтожить?

— Готовы!

— Für die große Deutschland! Für den Führer! За великую Германию! За фюрера! По машинам!

В 21:00 немецкие асы увидели на диспетчерской вышке сигналы к взлету и взлетели за Антрупом, своим командиром. Операция с кодовым названием Zaunkonig («Крапивник») началась. Эскадра бомбардировщиков «Legion Condor» во главе с подполковником Поркрандтом поднялась с аэродрома в районе Белостока, а из Барановичей взлетели самолеты эскадры KG4 — они должны были наводить на цель бомбардировщики и обеспечить им подсветку объектов осветительными бомбами. Через несколько минут у границы с Россией все три эскадры соединились в одну, а над ними возникли истребители сопровождения Ме-109s и FW-109s, и вскоре вся эта сводная армада, ведомая яростью и жаждой мести, ворвалась в русское ночное небо. Еще через пять минут их атаковали советские «Яки». Согласно «The Poltava Affair» Глена Инфилда, немцы потеряли один «мессершмитт», а русские один «Як», после чего «яки» прекратили атаку и исчезли. В ночном небе сводная немецкая эскадра беспрепятственно улетела на восток, к Миргороду и Полтаве.

Между тем в Полтаве генерал Кесслер в 22:00 зашел за полковником Олдом, и они отправились в штаб на торжественный ужин. Тут все было на широкую ногу — много вкусной русской и украинской еды, приготовленной Марией Журко и ее товарками, много водки и виски. Статные официантки в нарядных передниках и кружевных наколках на высоких прическах. Тосты за советско-американскую дружбу, за маршала Сталина, президента Рузвельта и победу над фашистами. Музыка военного ансамбля «Казачок» и хоровые песни «Нич яка мисячна» и «Розпрягайте, хлопци, коней». В 23:35 в столовую вошел адъютант генерала Перминова и передал шефу записку: «Немецкие самолеты пересекли линию фронта и направляются в нашу сторону». Перминов показал сообщение своим и американским офицерам, и Стивен МакГроу поспешно вышел из столовой. Тем не менее, пишет Инфилд, «бравый генерал попросил присутствующих не волноваться, заверив, что люфтваффе никогда не летают так далеко на восток, и ужин возобновился».

И совсем по-другому выглядело празднование возвращения Ричарда Кришнера в маленькой хатке над ночным Лавчанским Прудом. На столе было только то, что нашлось в печи и в погребе: вареная картошка, соленые огурцы и американская тушенка да привезенные Ричардом британские шоколадные конфеты Thorntons и шотландский Ballantines Amaretto. Счастливые, хмельные от ликера и любви и совершенно голые Ричард и Оксана сидели за столом, и Оксана учила Ричарда:

— Стол это он! Мужского рода…

— The table is a man? — улыбаясь, изумлялся Ричард. — How you know? Откуда ты знаешь?

— Вилка это она, женщина. Женского рода.

Ричард брал вилку и рассматривал ее со всех сторон:

— Is it a woman?

Оксана хмельно хохотала:

— И ложка — женщина! А стул — он, мужчина. Понимаешь?

Ричард испуганно вскакивал:

— Я сижу на мужчине? Naked?

Оксана заливалась хохотом, Ричард показал на свой «Buffet-Crampon Prestige».

— А кларнет?

— Если кларнет, то — он, мужчина.

— Значит, я дую в мужчину? — ужаснулся Ричард. — А виски? Ликер?

— Виски я не знаю, а ликер — тоже он, мужчина.

— А дом? Хата?

— Дом — мужчина, а хата — женщина.

— But it’s creasy! Дом и хата is the same. Let’s drink for your house!

Поскольку мы приближаемся к самому щепетильному и трагическому моменту в истории операций «Фрэнтик», я предпочитаю описывать его только по свидетельствам участников и экспертов.

В ночь с 21 на 22 июня 1944 года дежурным по полтавскому аэродрому был военный летчик Николай Фадеев. «После двадцати трех часов меня пригласил к телефону оперативный дежурный 370-й авиадивизии, — цитирует его «Полтавская история». — Он сообщил мне, что в районе Конотопа замечена большая группа немецких бомбардировщиков, которая разделилась на две: одна взяла курс на Миргород, другая — на Ахтырку и Харьков. Возможно, повернет на Полтаву. Аэродром не демаскировать. Принять меры к сохранению личного состава. Командир нашего полка майор Жукоцкий тут же передал эту информацию командиру американской авиагруппы и предложил ему немедленно перегнать B-17 в Харьков и Днепропетровск. Однако американец отказался это сделать, заявив, что его люди устали и что к бомбежкам им не привыкать. К тому же их охраняют русские летчики. Тогда Жукоцкий сообщил личному составу нашего полка об опасности и приказал рассредоточить две эскадрильи наших истребителей, предназначенные для действий исключительно днем. Эскадрилья “ночников” нашего восемьсот второго ИАП базировалась в Карловке, в 40 км от Полтавы».

Лишь когда адъютант принес генералу Перминову третье сообщение о продвижении германских самолетов, Перминов прервал затянувшийся ужин: «Я думаю, нам следует пройти в бомбоубежище», — сказал он американцам. Олд, Уэлш и другие офицеры поспешили за ним и подошли к убежищу как раз в тот момент, когда русские зенитки, установленные по периметру аэродрома, открыли огонь. Взглянув в небо, Олд ничего не увидел в кромешной тьме, зато он услышал гул самолетов. Внезапно вспыхнула осветительная бомба, за ней последовали другие, которые медленно опускались на парашютах, четко обрисовывая припаркованные самолеты. «Где же истребители Красной армии?» — спросил Олд у Уэлша. Ни одного русского истребителя в небе в тот момент не было…

Тут в палаточном городке взревели сирены, по тревоге поднимая только что прилетевших летчиков. В чужой стране, ничего не понимая со сна, они полуголые выскакивали из палаток и метались по лагерю в поисках бомбоубежища. Но на случай тревоги здесь были вырыты только траншеи, да и то всего на триста человек, а американцев в палаточном городке было больше тысячи…

«Ориентируясь по подвешенным “люстрам”, — написал в «Красной Звезде» Н. Щепанков, бывший заместитель Перминова, — точно в срок — к часу ночи по московскому времени — эскадра КG 53 подошла к Полтаве. По команде: “Факельцуг!” вниз отправились новые осветительные бомбы, и в считаные секунды на аэродроме стало светло, как днем. К своей радости, немцы обнаружили, что B-17 стоят в таком же порядке, что и на фотографиях. Эфир наполнился фразами типа “зеленые конфетки — на стоянке”, “мои — справа” и т. п. Подполковник Поркрандт скомандовал: “Атака!”, и мелкие осколочные бомбы посыпались тучами вперемешку с пятидесятикилограммовыми фугасами. Одна из них попала прямо в КП зенитчиков, и ПВО базы оказалась дезорганизованной».

Семен Школьников:

«Меня разбудил Борис:

— Вставай. Сейчас бомбежка начнется.

Я посмотрел в окно, увидел черное ночное небо и освещенный сверху аэродром.

— Видишь, немцы “фонари” повесили.

Мне смертельно хотелось спать. Привычка к постоянной опасности выработала своеобразную защитную реакцию — раньше времени не дергаться. И я сказал:

— Когда начнут бомбить, тогда и выйдем.

Борис в сердцах выругался, махнул рукой и вышел, а я опять заснул. Проснулся от сильного грохота. Вагон вибрировал. За окном темнота, только языки пламени пылают. Я выскочил из вагона и сквозь грохот разрывов услышал взволнованный крик Бориса:

— Семен, прыгай сюда!

Я помнил, что неподалеку от вагона была вырыта глубокая щель. Побежал на голос и свалился на что-то мягкое.

— Дубина, так можешь изувечить человека! — проворчал мой друг. — Ведь предупреждал тебя!

От аэродрома нас отделял вагон, в котором мы жили, а на поле все громыхало. Взрывы следовали один за другим и все приближались. Взрывная волна вышибла вагонные стекла. При каждом разрыве земля под нами вздрагивала и как будто охала.

В минутный перерыв между бомбежками Лидов зашевелился, приподнялся и крикнул нам:

— Ребята, мотаем отсюда подальше! Здесь нас накроет…

Было страшно. Хотелось выскочить из щели и бежать из этого ада все равно куда. Но какая-то неведомая сила вдавила нас с Борисом в землю. А Лидов выскочил из щели, за ним Струнников скрылся в темноте.

Налетела еще одна волна немецких бомбардировщиков. И опять завывание немецких бомб до боли в ушах. В адском грохоте слышалось густое хлопанье наших зениток. А были ли в это время в воздухе наши истребители? Не знаю. На аэродроме все горело, лопалось, взрывалось. Это была самая жестокая бомбежка из всех, которые я пережил за время войны. До сих пор диву даюсь, что и на этот раз я уцелел. Поразительно — не однажды был на волоске от смерти, дважды ранен, но судьба хранила меня…»

Да, 22 июня 1944 года, ровно через три года после начала войны, полтавчане снова проснулись от грохота разрывающихся бомб. Неужто немцы? Звидкиля? Откуда? Ведь, по сообщениям радио, Красная армия уже громила фашистов у Минска. И тем не менее от взрывов бомб сотрясались стены городских домов и украинских хат-мазанок. Из окон вылетали стекла. А на северо-западе, над Лавчанскими Прудами ночное небо над военным аэродромом пронзали сотни осветительных ракет. И тогда даже на другом конце города, на Подоле и у Белой беседки, всем стало ясно: фашистские самолеты бомбят аэродром, где размещаются американские самолеты…

«Первую осветительную бомбу наши метко “подвесили” над полтавским аэродромом в 23:43 по берлинскому времени, — вспоминает Вольфганг Дейрих, пилот немецкой эскадры бомбардировщиков. — Затем был нанесен удар по прожекторам и зенитным батареям. Дальнейшее было делом техники: волнами заходившие на цель самолеты обрушили на строй американских самолетов фугасные пятидесятикилограммовые бомбы SC-50 и осколочные — SD-1 и SD-2. С 00:30 до 01:45 самолеты эскадры KG53 заходили на аэродром по нескольку раз, словно на полигоне, на выходе из атаки стрелки вели огонь по наземным целям. А вот наша [эскадрилья] KG55 из-за грозы выйти на аэродром в Миргороде не смогла, и подполковник Вилли Антруп повернул нас на Полтаву. Мы вышли на цель в два часа ночи и работали до 02:20. Всего в ту ночь на полтавский аэродром было сброшено около ста тонн бомб».

В этом тексте герра Дейриха меня постоянно останавливает одно слово — «работали». Да, я понимаю, что немецкие пилоты мстили американцам за бомбежки Берлина, за гибель своих товарищей в Африке, Италии и небе над Германией, и все-таки… Советские летчики тоже мстили немцам за сожженные ими города и села, за гибель своих матерей и детей, но в их мемуарах я слова «работали» не встречал. А немецкие асы до сих пор, видимо, считают, что они просто «работали», когда на рассвете 22 июня 1941 года бомбили наши спящие города и села и «с бреющего полета расстреливали людские потоки» у Ельнинской переправы, где лежала «окровавленная умирающая женщина, чуть вылезшая из воды на берег, а по ней полз грудной ребенок, тоже окровавленный…».

«Они бомбили и вели пулеметный огонь c бреющего полета, — вспоминает американский пилот Говард Кронер, — бомбили и стреляли, мы [спавшие в палаточном лагере] побежали в канавы… После двух часов бомбардировки и обстрела немецкие самолеты наконец ушли. На базе имелось четыре больших зенитных пушки, однако они не сделали ни одного выстрела, не был поднят в воздух ни один истребитель… Мы видели, как горят и взрываются все наши B-17».

Из-за отсутствия подземных хранилищ весь запас авиационного топлива — почти полмиллиона галлонов высокооктанового бензина — находился в тридцатипятигаллоновых емкостях по всему периметру аэродрома. Когда немецкие бомбы попадали в эти емкости или в стоявшие тут же склады боезапаса, жуткие взрывы сотрясали землю и гигантские столбы огня вихрями мчались по летному полю, уничтожая, сжигая и испепеляя все, что было создано трудом полтавских женщин, красноармейскими и американскими рабочими бригадами и техниками. За два часа немцы уничтожили почти всю ВВП, больше 250 000 галлонов бензина, сотни бомб и сотни тысяч пулеметных патронов.

«При том, что во время налета интенсивность бомбежки все нарастала, — пишет Марк Конверсино в книге «Fighting With the Soviets», — сотрудники госпиталя, включая юных советских медсестер, своими телами прикрывали пациентов от сыпавшихся на них осколков… Во время налета советские солдаты — и мужчины, и женщины — рвались сражаться с пожаром. С лопатами в руках они швыряли землю в огонь. Единственная пожарная машина и два пожарных прицепа были, конечно, совершенно бессильны в этой ситуации».

А генерал Джон Дин дополняет: «В полночь немецкий самолет сбросил осветительную бомбу, которая приземлилась точно в центре полтавского аэродрома, осветив всю базу буквально дневным светом. И немедленно последовала бомбардировка длительностью в два часа. Она началась с зажигательных бомб, они подожгли пятьдесят наших “летающих крепостей” и полностью уничтожили их. Еще несколько сверхмощных бомб убили двух американских военных, которые побежали к траншеям, вырытым русскими, чтобы укрыть их от пожара. Вслед за этим полетели тысячи мелких осколочных мин, которые слегка флюоресцировали и усыпали все летное поле. После первого соприкосновения с землей они могли взрываться от малейшего касания, что делало любой шаг по полю буквально самоубийством. Поэтому Перминов не разрешил никому выходить на летное поле, чтобы гасить огонь. Но русские солдаты все равно попытались сделать это, и тридцать человек погибли от осколочных мин… Между тем русская противовоздушная оборона и авиация опозорились ужасно. Их зенитные батареи выпустили 28 000 снарядов, сопровождаемых осветительными зарядами, но не сбили ни одного немецкого самолета. Защищать аэродром должны были сорок ночных истребителей «Як», но взлетели только четыре или пять из них. Их ПВО и ночные истребители не имеют радаров и потому бесполезны».

«На отражение налета были подняты все наши истребители из Карловки, — возражает ему дежурный по аэродрому Николай Фадеев. — По звуку я мог определить, что они находятся прямо над центром аэродрома. Затем они стали мигать бортовыми огнями, подавая условный сигнал: “Мы здесь, осветите цели”. Но прожекторные установки не действовали. Очевидно, они были уничтожены в первые минуты налета специально выделенной группой бомбардировщиков. Фамилии некоторых летчиков, принимавших участие в отражении налета, я помню по сей день. В.Е. Алексин, Н.Н. Арсеньев, В. Батрак, И. Горбунов, В.М. Папанин, В. Шелепов. Когда у первых взлетевших «Яков» подошло к концу горючее, они заправились на своем аэродроме и вновь вернулись к Полтаве. Командование 310-й дивизии прислало нам на помощь шесть истребителей из Харькова и шесть из Кременчуга, но, находясь рядом с противником и не видя его, они напрасно утюжили воздух».

При всем моем уважении к ветеранам Второй мировой войны и лично к военному летчику Фадееву, я не могу представить нарисованную им картину. На протяжении двух часов на ярко освещенный аэродром пикируют двухмоторные немецкие бомбардировщики и прицельным (не слепым! не с заоблачной высоты!) бомбометанием уничтожают «летающие крепости» и бензохранилища. А 18 (восемнадцать!) советских истребителей, «находясь рядом с противником», не видят его и «напрасно утюжат воздух»! Даже многие российские эксперты сомневаются в достоверности этих воспоминаний. А попытки свалить всю вину на американцев, которые в ту ночь якобы отказались перебросить свои самолеты из Полтавы на другие аэродромы, вообще не соответствуют здравому смыслу. По словам того же Фадеева, после 23 часов майор Жукоцкий передал информацию о возможном налете командиру американской авиагруппы и предложил ему немедленно перегнать B-17 в Харьков и Днепропетровск. Между тем достоверно известно, что после двадцати трех часов командир американской авиагруппы полковник Арчи Олд находился с генералом Перминовым и другими генералами на торжественном ужине в его честь, и первую записку о «возможном» налете Перминову принесли в 23:35. А налет случился за полночь, в 01:00. Можно ли за час-полтора заправить шестьдесят тяжелых бомбардировщиков, подготовить их к полету и посадить в них экипажи, только что уснувшие после тяжелейшего одиннадцатичасового перелета? Конечно, генерал Перминов понимал, насколько это нереально, и ничего такого американцам не предлагал. А если бы предложил и они приняли его предложение, то катастрофа была бы еще страшней — немцы разбомбили бы не только самолеты, но и сидящие в них экипажи… «Тогда Жукоцкий приказал рассредоточить две эскадрильи наших истребителей, предназначенные для действий исключительно днем», — говорит Фадеев. Если такой приказ был, то почему сгорели двадцать один «Як» и три «У-2»?..

Поэтому лично я склоняюсь к другой версии. ПВО Южного фронта прозевала ночной рейд немецких бомбардировщиков, это неоспоримый факт. Затем, в 01:00, когда началась бомбежка полтавской авиабазы, командир местной ПВО майор Жукоцкий тут же сообщил об этом своему командованию в 310-ю авиационную истребительную дивизию ПВО, поскольку в обязанности именно этой дивизии входила защита 169-й АБОН. А командир 310-й полковник Алексей Костенко — в Киев командующему Южным фронтом ПВО генерал-лейтенанту Гавриилу Зашихину, а тот — в Москву, начальнику Генерального штаба маршалу Александру Василевскому. Иначе и быть не могло, иначе — по тем временам — просто расстрел. Но дальше — самое щепетильное. Что делает начальник Генерального штаба, зная, конечно, с чьего разрешения эта база построена, — как вы думаете? Звонит Верховному Главнокомандующему маршалу Сталину или не звонит? Время, повторяю, за полночь. Если не позвонить и не доложить, что будет? За разгром авиабазы союзников утром могут разжаловать в штрафбат, тому примером десятки провинившихся генералов. Значит, выбора нет, нужно звонить, ведь вся страна знает, что Вождь ночами не спит и лично руководит всеми военными операциями. Да Он и не может спать, ведь сейчас не простая ночь, а ночь с двадцать первого на двадцать второе июня! В память о третьей годовщине нападения Гитлера на СССР Сталин назначил на утро крупномасштабное наступление на всем Белорусском фронте. Это двадцать второе июня немцы запомнят надолго!..

Василевский снимает трубку правительственной спецсвязи и просит соединить его с Самим. И поскольку звонит начальник Генштаба, его соединяют, и Неспящий берет трубку.

— Слушаю…

— Товарищ Сталин, докладывает Василевский. Немецкие бомбардировщики прорвались к американской авиабазе в Полтаве и бомбят аэродром, уничтожают «летающие крепости». Жду ваших указаний.

Пауза. Тишина в трубке. Зная привычку Вождя не спешить с принятием решений, Василевский молча ждет. А по ту сторону телефонной линии Вождь рассуждает. Он был вынужден бросить американцам эту кость по имени «Полтава» только для того, чтобы заставить их открыть Второй фронт. А теперь, когда этот фронт открыт, когда Нормандский десант численностью 3 000 000 солдат стремительно движется по северу Франции, Гарриман и Дин лезут к нему с предложением открыть свои новые авиабазы еще западней Полтавы, рядом с линией Юго-Западного фронта. Но зачем? На хрена ему эти базы, где русские и украинцы братаются с американцами? Нет, теперь эта кость по имени «Полтава» нам самим поперек горла. Так пусть фашисты разбомбят ее, быстрей эти «союзники» уберутся…

И Вождь, не проронив ни звука, положил трубку.

Так маршал Василевский получил ответ. Конечно, товарищ Сталин не мог приказать ему не защищать американцев. Но он и не приказал защищать их. И точно такой же ответ по той же цепочке медленно спустился к полковнику Алексею Костенко и командиру полтавского авиаполка майору Жукоцкому. В результате за время, пока шла эта телефонная игра в молчанку, лишь несколько «Яков», не оборудованных радарами для ведения ночных боев, взлетели для атаки немецкой бомбардировочной эскадры…

Эта версия не подтверждена документами. Зато она косвенно подтверждается тем, что при наличии в составе 310-й авиационной дивизии ПВО четырех полков истребительной авиации ни один из них не только не атаковал немцев во время бомбежки Полтавы, но даже не вылетел на их перехват, когда они еще два часа летели от Полтавы до линии фронта! И даже на линии фронта в них не стреляли советские зенитки. Больше того, по сообщению полковника Арчи Олда в Штаб ВВС США в Европе, «пилоты американских истребителей рвались взлететь и атаковать немецкие бомбардировщики, но русские не дали разрешение на взлет». Мало того: и на следующую ночь, когда немцы прилетели бомбить миргородский аэродром (в предыдущую ночь Миргород накрыла густая облачность, и Антруп его просто не нашел), никто их тоже не перехватывал, не сорвал бомбежку и не преследовал после нее.

Не потому ли командование люфтваффе, изумленное таким советским попустительством, не сочло рейды Антрупа и Поркрандта героическими и не наградило их гитлеровскими крестами?

Ну, и последний аргумент.

Хотя две газовые сирены американской компании B&N Co., полученные Стивеном МакГроу из Тегерана всего десять дней назад, лежали еще разобранные на складе в деревянных ящиках с заводской маркировкой, Стивен успел их собрать до появления в небе немецкой эскадры. И ровно в 01:00 ночи, когда рев бомбардировщиков уже не оставил сомнений в налете, а первая осветительная бомба его подтвердила, эти две сирены завыли, да так, что их оглушительный вой стал срывать с коек американских летчиков не только в палаточном городке, но и на Лавчанских Прудах в гостеприимных хатах их полтавских подруг.

Включив эти сирены, Стивен в нерешительности остановился. Рядом со складами запчастей огненный ад бомбежки все нарастал и усиливался. Сотрясая землю, ухали, разрываясь, пятидесятикилограммовые фугасные бомбы. Выбрасывая языки пламени, жуткими кострами горели не только самолеты, оглушительно лопались, взрывались и горели огромные цистерны авиационного горючего. Вихри огня, смешанные с тоннами горелой земли и ошметками металла, носились над аэродромом. С надсадным воем пикировали «хейнкели» и «юнкерсы», трассирующие пулеметные очереди чертили темное небо.

Бежать через этот ад в бомбоубежище опасно, но и находиться рядом с воющими сиренами невыносимо. А с другой стороны, все руководство авиабазы наверняка уже там, в бомбоубежище при штабе АБОН, и с ними Мария, которая, конечно, с ума сходит от беспокойства за него, и как бы она не сорвалась оттуда искать его, эти русские женщины способны на все…

В паузе между разрывами бомб Стивен побежал от склада авиатехники к бомбоубежищу у здания штаба…

А там, в бомбоубежище, мощные взрывы авиабомб отдавались пульсирующим гулом, и, как правильно предполагал Стивен, Мария в ужасе и за Стивена, и за свою дочь буквально рвалась наружу. Но генерал Перминов и полковники Щепанков, Ковалев и Уфимцев живой стеной стояли у выхода из бомбоубежища и не выпускали из него никого.

Даже если в центре Полтавы, в семи километрах от аэродрома, снова, как в июне 1941-го и в сентябре 1943-го, от бомбежки сотрясались дома и хаты и стекла вылетали из окон, то что же было в трех километрах от авиабазы, в хатах-мазанках у Лавчанских Прудов? Охала истерзанная полтавская земля. Испуганно трепетали ее знаменитые вишневые и яблоневые сады. Визжали свиньи, ревели коровы, скулили собаки. Над северным Лавчанским Прудом трещины пошли по стенам хат и стекла вылетели из окна хаты Журко, обращенного к северу, в сторону аэродрома. Стоя на камышовой крыше хаты, Ричард в ужасе смотрел, как на соседнем аэродроме горят самолеты и взрываются бензохранилища.

— Let me go! Let me go! — твердил он Оксане, держащей его в обхват. — I need to go!

— Нет «go»! Нэ трэба «go»… — плача, не выпускала она его.

— Where are your fighters? Где ваши истребители?..

Как опытный летчик, Ричард видел, что немцы беспрепятственно уничтожат все «летающие крепости»…

Тут очередная фугасная бомба угодила точно по складу боеприпасов. И серия мощных взрывов сотрясла всю Полтаву, а взрывная волна сбросила Ричарда и Оксану на землю вместе с частью камышовой крыши. И такой же полет совершили соседские пацаны со своих камышовых крыш и яблоневых деревьев.

Правда, падать им было невысоко — все полтавские хаты-мазанки высотой лишь два метра…

Судя по рапортам немецких подполковников Поркрандта и Антрупа, на полтавский аэродром было сброшено 34 708 бомб и мин общим весом сто тонн. Утром многие самолеты еще дымились, большинство B-17 сгорело, расплавившись и развалившись пополам. Тысячи противопехотных мин-ловушек покрывали летное поле, чтобы взорваться при малейшем касании — даже при звуке шагов. Но советские саперы, рискуя жизнью, героически ринулись разминировать аэродром. Американцы потрясенно наблюдали, как русские саперы голыми руками поднимали с земли эти мины, швыряли их как можно дальше от себя и тут же падали лицом в землю. Как заметил один из летчиков, «очень впечатляющее зрелище, но не очень-то щадящее человеческие жизни».

Семен Школьников: «Наконец, перед рассветом все стихло. Потрескивали пылающие самолеты, вокруг стлался дым. Едва стало светать, мы с Борисом схватили аппараты и начали снимать.

По всему аэродрому зияли воронки. От большинства “крепостей” остались всего лишь остовы. От сильной температуры фантастически деформировались пропеллеры, резина колес напрочь сгорела, и самолеты стояли, накренившись в замысловатых позах. Одну “крепость” я сразу опознал. Этот самолет стоял с краю, и сгорела у него только хвостовая часть. А опознал я его по рисунку на фюзеляже — томная девица с обнаженным бюстом, хотя и сильно закопченным. Именно на этой “крепости” я вчера летел. На окраинах аэродрома пожарные активно тушили то, что еще можно было спасти, зенитчики чистили орудия. Но что поразило — мы не увидели на летном поле ни одного “виллиса” (еще вчера их было тут добрых два десятка) и ни одного американца.

Говорили, что таких потерь, как на этом аэродроме под Полтавой, американцы еще не знали. Помимо сгоревших самолетов американцы потеряли двух офицеров, еще 15 человек было ранено. Наши потеряли 30 человек убитыми и 80 ранеными. Практически все эти потери мы понесли не во время собственно налета, а после него — во время очистки аэродрома от неразорвавшихся немецких бомб и бомб-ловушек.

Когда солнце поднялось уже довольно высоко, мы с Борисом встретили пилота, с которым я летал. Он, как и другие американские летчики, только что приехал на аэродром. Увидев нас живыми, Джимми обрадовался.

— Где ты был ночью? — спросили мы.

— Мы на “виллисах” сразу смотались. Издалека смотрели на это светопреставление. Немцы наш палаточный лагерь не бомбили, но мы были уверены, что все оставшиеся на аэродроме погибли. А вы живы! — Он расхохотался и стал нас обнимать.

— Самолеты жалко, — огорчились мы.

— Ничего, — сказал он, улыбаясь. — Из Штатов скоро пришлют новые, а мы пока отдохнем.

За несколько дней знакомства с человеком о нем можно узнать очень многое, а на войне — тем более. Мы видели американцев в воздухе — серьезных и сосредоточенных, видели их на земле — веселых, общительных, жизнерадостных. Они нравились нам, а мы им.

В то утро мы с горечью узнали: при бомбежке погибли Петр Лидов и Сергей Струнников. Погибло много наших зенитчиков и ребят из аэродромного обслуживания. Всех их похоронили с воинскими почестями».

«Наших убито — 31, ранено — 88»… Советские источники считали это свидетельством героизма солдат и саперов, которые еще во время бомбежки бросились в огонь спасать пулеметы и другую технику или сразу после бомбежки ринулись на минное поле расстреливать мины-ловушки. Но американцы смотрели на это с ужасом и изумлением. «Американцы говорили: мы бережем живую силу, для нас важнее всего человек, поэтому бог с ними с самолетами», — пишет Владимир Станкевич, военный переводчик 169-й АБОН.

Наутро генерал Кесслер сказал генералу Перминову:

— По договору о создании наших авиабаз их защита лежит на советской стороне. Немецкий налет продолжался два часа. Почему в небе не было ни одного вашего самолета?

— Потому что на эти налеты мы отвечаем бомбежками их аэродромов, — дипломатично ответил Перминов.

— То есть вы считаете уничтожение немецких самолетов важнее, чем защита самолетов союзников?

Перминов пожал плечами и ушел в свой кабинет. А что он мог ответить? Что великий Вождь всех времен и народов не разрешил защищать союзников?

Утром 22 июня 1944 года 54-й гвардейский саперный батальон приступил к разминированию аэродрома. Рискуя жизнью, саперы либо голыми руками собирали и разминировали мины, либо шли по летному полю с длинными металлическими щупами и с расстояния нескольких шагов расстреливали их. Следом за саперами шла Мария Жарко. На нее было страшно смотреть. Одним осколком взорвавшейся мины ей рассекло щеку, вторым — плечо, третьим сорвало с головы платок и клок волос. Но она не чувствовала ни боли, ни крови на лице и груди. Какая-то холодная сила маниакально вела ее по изрытой взрывами земле, меж обгорелых остовов «летающих крепостей», похожих теперь на скелеты гигантских рыб, от которых остались только обожженные хвосты и головы-моторы. Мария искала Стивена…

А далеко позади саперов и Марии по уже разминированному летному полю разбредались и разъезжали на «виллисах» американские летчики. В поисках своих личных вещей они рылись в искореженных пожаром останках самолетов. Из пятидесяти трех B-17s, прилетевших в Полтаву 21 июня, уцелели только девять, и одной из этих «крепостей» была B-17 «The Flying Jazz». Иссеченная осколками мин и бомб, эта «крепость» тем не менее оказалась живучей: члены экипажа и техники аэродрома проверили все приборы, радиоаппаратуру и пулеметы, «прогнали» все двигатели — машина могла лететь, несмотря на дыры в крыльях и фюзеляже! Больше того: все музыкальные инструменты экипажа — кларнет Кришнера, скрипка Пирсона, труба Августа, саксофон Гория, аккордеон Мерфи и даже виолончель Батомлея — оказались целы, поскольку лежали в своих крепких немецких кофрах и футлярах. И теперь, стоя на пробитом пулями крыле своего «боинга», джазмены сыграли погибшим самолетам «Траурный марш» Густава Малера…

А вот засыпанное в глубокой воронке землей тело майора авиатехнических войск США Стивена МакГроу саперы нашли только на следующий день, утром 23 июня. Нашли, отогнали ворон, сидевших на его голове с уже выклеванными глазами, и…

Когда Мария увидела его — нет, еще не всего, а только вывернутые ноги в ботинках сорок пятого размера — она убедилась в том, что знала уже двое суток: Стивена уже нет на этой земле. Этим тупым и ясным знанием Смерти была та холодная сила, которая тащила ее следом за саперами. И Мария тихо опустилась на землю, просто легла и пустыми мертвыми глазами уставилась в нелепо высокое голубое небо. Там, в этом небе, деловито сновали птицы, а рядом с Марией, в обгорелой траве громко трещали кузнечики, утверждая, что жизнь продолжается. Но это было неправдой, это был обман. Жизнь кончилась. Жизнь кончилась потому, что Стивен МакГроу был третьим мужчиной, которого она не сберегла. И теперь у нее был только один выбор — или умереть вот тут, рядом с ним, умереть в этой воронке и не встать, или — уйти в монастырь.

И как раз в это же время к майору госбезопасности Виктору Козыкину привели американского лейтенанта Ричарда Кришнера, задержанного у входа в соседнее здание Полтавского обкома партии. По словам арестовавших его вахтеров-милиционеров, лейтенант вел себя буйно, размахивал какой-то бумагой и требовал пропустить его к «главному комиссару партии».

Зная, что американские союзники травмированы гибелью своих самолетов, Козыкин лейтенанта успокоил, даже вернул ему отнятый ментами незаряженный бельгийский пистолет и, пока лейтенант разговаривал со смершевской переводчицей и пил воду из графина, ознакомился с содержанием его «бумаги».

«Ох ты, мать твою!..» — мысленно возмутился Козыкин и снова глянул на молодого американского лейтенанта.

Это был крепкий парень с черным, как смоль, чубом под летной фуражкой, и такими же черными живыми глазами. Под бежевой летной курткой с отложным воротником была белая рубашка и бежевый, в тон куртки, галстук, а на груди, чуть выше накладных карманов — медаль и небольшой красивый крест.

— Кто писал ему это заявление? — спросил Козыкин у переводчицы капитана Орловой.

Она перевела:

— Who did wrote that letter?

— Кто писал — не имеет значения, — по-английски ответил ей Ричард, помня, что русский кинооператор Борис Заточный просил не называть его.

— Но он не мог это сам написать, — настаивал Козыкин.

— Но вы не могли это сами написать, — сказала Ричарду переводчица.

— Sure, конечно, — ответил ей Ричард. — Но у нас есть летчики, которые родились в России. Они мне помогли.

— А если он женится на этой Оксане, где они будут жить? — спросил Козыкин. — В Полтаве или в Америке?

— Конечно, в Америке, — через переводчицу ответил Ричард.

— То есть, вы ее увезете?

— Да, сэр, у меня дом в Чикаго.

— Понятно. Эта ваша Оксана — дочка Марии Журко, поварихи из штаба ОБОН? Так?

— Да, сэр, ее мать зовут Мария.

— И она согласна, чтобы вы увезли ее дочь?

— Я не знаю, сэр. Но я могу и ее взять в Америку. Без проблем, сэр.

— Ясно… — теперь Козыкин уже наслаждался этим разговором, ему нравилось, что этот лейтенант называет его сэром. — Значит так, лейтенант. Переведите ему: по нашим законам, если девушке нет восемнадцати лет, она может выйти замуж только с разрешения родителей. То есть мать должна дать письменное разрешение. Дальше. Насколько я знаю, отца у этой Оксаны нет, но слова к делу не пришьешь, нужна справка, что ее отец умер. Кроме того, нужны характеристики из школы и комсомольской организации.

Когда переводчица перевела все это, Ричард захлопал ресницами:

— Reference? Мне не нужна характеристика! Я люблю ее без reference!

— Это не для вас, — вежливо объяснил Козыкин, с трудом сдерживая хохот. — Это для нас и партийного комитета. Мы должны убедиться, что выпустим в Америку не какую-то шлюху, а морально устойчивую комсомолку, преданную делу нашей великой партии. Между прочим, они уже спали?

— Вы хотите, чтобы я это тоже перевела? — удивилась капитан Орлова.

— Конечно. Пусть принесет справку, что она девственница. Мы же не можем отправить к нашим союзникам поблядушку, которая спит с каждым пролетающим иностранцем.

Хотя после года своей работы в Москве Ричард уже почти все понимал по-русски, он дождался конца перевода и только потом встал:

— Спасибо, комрад майор. Я вас понял. Но я ее все равно увезу. Гуд бай! — И вышел из кабинета.

— А вот это фуюшки! — сказал ему вслед майор Козыкин и включил радиоточку.

Голос Левитана победно сообщал:

— Двадцать третьего июня наши войска, наступающие северо-западнее Витебска, прорвали сильно укрепленную оборону противника протяжением тридцать километров по фронту и продвинулись в глубину от двенадцати до пятнадцати километров, заняв при этом более ста населенных пунктов… Враг несет огромные потери. Немецкие траншеи и места боев завалены трупами гитлеровцев, разбитым вооружением и техникой… На Могилевском направлении наши войска, перейдя в наступление, форсировали реку Проня…

— Пресвятая Владычице Богородице! К Тебе прибегаем, Заступница наша!.. Наипаче же молим Тя: помози новопреставленным рабам Твоим прейти страшный и неведомый путь… Силою Твоею отжени от движимых страхом душ их страшныя силы темных духов, свободи их от истязания воздушных мытарей…

Голос у худенького старика священника был глухой, хриповатый, простуженный, но молитва его словно окутывала невысокий холмик над общей могилой американских и советских военнослужащих, погибших в ту роковую ночь.

— Буди им, о Всемилостивая Госпоже Богородице, заступницею и защитницею от воздушного князя тьмы, мучителя и страшных путей стоятеля, молим Тя, Пресвятая Богородице, ризою Твоею честною защити их, да тако безбоязненно и невозбранно прейдут от земли на небо…

Могила была вырыта недалеко от монумента Славы в Корпусном саду, у его южной ограды, среди кустов сирени и цветущих лип. Школьников, Заточный и несколько американских корреспондентов и офицеров с ручными кинокамерами снимали, как сотни русских и подражающих им американцев, не знающих ритуала возложения цветов на могилы усопших, принесли к этой могиле венки, а два взвода солдат в парадной форме ждали конца молитвы для прощальной церемонии и салюта.

— Молим Тя, Заступнице наша, заступи за рабов Твоих Матерним Твоим у Господа дерзновением…

Чуть в стороне стояли майор Козыкин и полковник Уфимцев, при всех их личных разногласиях у них были и общие задачи — упреждение слишком тесных русско-американских контактов, ведь ничто так не сплачивает людей, как горе и потери близких…

— Помози им, имущим судитися еще прежде онаго Страшного судилища, помози оправдаться пред Богом, яко Творцем неба и земли, и умоли Единороднаго Сына Твоего, Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, да упокоит усопших в недрах Авраама с праведными и всеми святыми. Аминь.

Следом за православным священником такую же, но по-английски, молитву произнес американский капеллан в форме капитана ВВС…

Но Мария слабо вникала в происходящее. Ей казалось, что она уже с ним, со Стивеном, и откуда-то сверху, словно внемую или вглухую, воспринимает и само погребение, и речи генералов Перминова и Кесслера, и церемонное сложение американского флага, и даже ружейные выстрелы прощального салюта. Какое-то онемение чувств и души тягостным ступором вошло в ее тело, и Оксане с Ричардом пришлось под руки вывести ее из Корпусного сада к «виллису», на котором Ричард повез их домой, в Лавчанский тупик.

Отъезжая, все трое не заметили, как за ними вышел из Корпусного сада майор Виктор Козыкин и долго смотрел им вслед.

Да, даже жестокий полтавский урок не пошел впрок Авереллу Гарриману, генералу Джону Дину, командующему ВВС США в Европе Карлу Спаатсу и президенту США Франклину Рузвельту. Когда из сегодняшнего 2016 года смотришь на события тех дней, только диву даешься: эти люди были слепыми? Глупыми?

Нет, конечно. Но как часто все мы, поглощенные какой-то своей идеей-фикс, стараемся под ее осуществление подверстать любые события, даже те, которые этому противоречат! Идеей-фикс Рузвельта и Гарримана было стремление добиться от Сталина разрешения на строительство своих авиабаз на советском Дальнем Востоке для скорейшего разгрома Японии. И ради этого они сделали все, что могли, дабы затушевать, замолчать откровенное попустительство советскими ВВС уничтожению немцами авиабаз в Полтаве и Миргороде.

Хотя о «сокрушительном разгроме» американской авиабазы в Полтаве берлинское радио триумфально вещало на весь мир, военная цензура США запретила своим СМИ публиковать какую-либо информацию об этой катастрофе. Генерал Джон Дин снова собрал в Москве всех американских и британских журналистов — особенно тех, кто побывал в Полтаве во время бомбежки — и настоятельно рекомендовал им не упоминать в своих репортажах об уничтоженных немцами «крепостях», а писать только о героизме советских саперов, разминировавших полтавский и миргородский аэродромы.

А в Полтаве, Пирятине и в Кировограде (куда 22 июня перелетели B-17 из Миргорода) всем пилотам — даже тем, кто остался без самолетов и ждал эвакуации транспортными самолетами через Тегеран — была вручена следующая инструкция американского авиационного командования:

Но одной инструкцией не удалось остановить возмущение шестисот летчиков, которые через несколько часов после перелета из Англии к советским союзникам остались не только без своих В-17, но даже без одежды и личных вещей, сгоревших в их самолетах. Они-то, летчики, своими глазами видели в ту роковую ночь, насколько легко и беспрепятственно, при полном бездействии советского командования, немцы в течение двух часов уничтожали их машины, на которых до этого они налетали тысячи миль и которые не могли уничтожить ни немецкие зенитки, ни «мессершмитты». Ропот молодых американцев, привыкших к полной свободе слова, было невозможно обуздать какой-то инструкцией. И тогда сам командующий ВВС США в Европе генерал-лейтенант Карл Спаатс издал приказ:

Удивительный документ!

Зачем это делалось? Глен Инфилд сообщает: в послании из Лондона генералу Дину Спаатс рекомендовал использовать полтавскую трагедию в качестве способа воздействия на Сталина для облегчения дальнейшего сотрудничества. По мнению Спаатса, маршал Сталин должен чувствовать вину за полтавскую трагедию, и теперь «от него можно и нужно добиться:

одобрения выбора целей для бомбежек врага;

безопасные воздушные коридоры для пролета челночных рейдов в СССР;

обмен сведениями разведки;

решение транспортных проблем при доставке оборудования в СССР;

увеличение американского персонала авиабаз и гарантий защиты этих баз.

И — представьте себе! — не только Спаатс, в глаза не видевший Сталина, но Гарриман и Дин стали всерьез рассчитывать на его «чувство вины». Но было ли это чувство знакомо вождю, который расстрелял не только своих бывших соратников по ленинской партии, но и самых близких друзей своей юности? Человеку, с чьей тяжелой руки был поставлен исторический рекорд, занесенный в Книгу рекордов Гиннесса: с октября 1917 года по 1959 год в Советском Союзе жертвами государственных репрессий и терроризма стали 66 700 000 человек! «Чувство вины»? Доведя до самоубийства даже собственную жену, Сталин, стоя на ее могиле, жалел не ее, а себя, и твердил: «Что ты мне сделала! Что ты мне сделала![10]

Ночь с двадцать пятого на двадцать шестое июня 1944 года была теплой, светлой и безоблачной, как в песне «Hiч яка мiсячна, зоряна, ясная, видно, хоч голки збирай». Вылет девяти «летающих крепостей» из Полтавы и шестидесяти трех из Кировограда и еще пятидесяти пяти «мустангов» сопровождения из Пирятина был назначен на пять утра, а инструктаж — на 3:30. Поэтому накануне все летчики улеглись в своих палатках спать пораньше — все, кроме Ричарда. Под предлогом проверки заправки самолета горючим он еще с вечера остался у своего «Летающего джаза» наблюдать за работой бензозаправщиков, завершением ремонта взлетно-посадочной полосы и прочей предполетной суетой. Но на самом деле он ждал Оксану. После разговора с майором Козыкиным он понял, насколько был прав русский кинооператор, когда сказал, что ни обком партии, ни СМЕРШ, ни даже ЦК ВКП(б) не разрешат ему жениться на Оксане. И потому сразу после беседы с Козыкиным Ричард сказал Оксане и Марии, что просто похитит их, увезет на своем самолете. Ночью, когда советские постовые аэродромного оцепления привычно дремлют на своих постах, Оксана и Мария легко проберутся к его самолету, а с американскими охранниками он уже договорился, это было нетрудно, ведь весь американский персонал авиабазы знает, как он ходил в обком партии и в СМЕРШ за разрешением на брак с любимой украинкой.

То, что Мария от побега в США отказалась, Ричарда не удивило, зато изумило, с какой легкостью она согласилась на побег Оксаны.

— Да, доча, езжай, — сказала она. — Там жинкам тоже не сладко, но хотя бы нет войны и бомбежек.

— А ты, мамо? — спросила Оксана. — Як ты одна зустанешся?

— Ни, доча, я не буду одна. Я йду в монастырь.

Она сказала это так твердо, с темными кругами под глазами, что и Оксана, и Ричард тут же поняли — отговаривать ее бесполезно. То, что Оксана улетит с Ричардом, даже облегчало ей это решение.

А потому еще днем, сразу после этого разговора, Ричард привел Оксану к аэродрому, издали показал свой самолет и траншею, по которой ей будет проще простого пробраться ночью на аэродром. А спрятать ее в самолете так, чтобы никакой СМЕРШ не обнаружил — это пустяк, дело техники, «боинг» уже американская территория, смершевцы никогда их не обыскивают, лишь проверяют документы у экипажа перед посадкой.

Короче говоря, все было продумано, оговорено и подготовлено, и теперь Ричард, дежуря у своего самолета, нетерпеливо всматривался в ту сторону леса, откуда ждал Оксану.

А ее все не было. Ее не было ни в час ночи, ни в два часа — то есть в самые темные часы, когда было проще всего босиком проскользнуть мимо редких постов беспечно кемарящих постовых.

Нервно расхаживая под крылом самолета, Ричард не понимал, почему ее нет. Он был уверен, что она его любит и не обманет. Еще и еще раз он вспоминал такое красивое начало их романа — как под дождем бежала она по откосу к Лавчанскому Пруду… как замерла, увидев его… как всматривалась ему в душу своими сливовыми глазами… и как потом доверчиво пошла к нему на первые звуки его кларнета. Так почему ее нет теперь, что могло ее задержать?

В 2:30 Ричард докурил и смял пачку «Мальборо», в три бессильно развел руками в ответ на немой вопрос американского постового. Небо стало светлеть, и бежать за Оксаной было бессмысленно — вдвоем с ним ее тем более не пустят к самолету.

В 3:30 пришлось идти на инструктаж, но он, слава богу, был не в палаточном городке, а здесь же, у самолета полковника Арчи Олда и еще восьми отремонтированных B-17. Полковник объявил им маршрут полета: через польско-украинский Дрогобыч, где нужно разбомбить нефтеперерабатывающий завод, в Италию, а уже оттуда, после отдыха и дозаправки — в Англию.

Эти инструкции Ричард слушал вполуха, а больше смотрел в сторону своего самолета и соседнего леса. Но Оксаны не было.

А в светлом утреннем небе медленно, как надежда, таял тонкий молодой месяц.

В 4:30 все экипажи заняли свои места в самолетах и стали прогревать двигатели, аэродром наполнился ревом и гулом, у края летного поля появились джипы с генералами Перминовым, Уэлшем и Кесслером и два русских кинооператора — Семен Школьников и Борис Заточный с камерами «Аймо» в руках.

Хотя надежды на появление Оксаны уже не было почти никакой, Ричард не поднимался в самолет, а продолжал курить у короткого металлического трапа, спущенного из люка.

И вдруг…

Все мы с детства помним роман «Джейн Эйр» Шарлотты Бронте и тот пронзительный эпизод, когда в последний миг Джейн слышит донесшийся откуда-то голос возлюбленного Рочестера, зовущий ее — «Джейн, Джейн!». И в 1847 году, когда в Англии вышел этот роман, и сотню лет спустя, когда я читал его в Полтаве, этот эпизод казался мистикой, женской романтической выдумкой. И только в последние пару десятилетий наука подтвердила возможность передачи мысли на расстоянии. Никто не знает, как мощно в последние минуты перед отлетом звал Ричард Оксану в своих мыслях, но…

— Look! — крикнул ему американский постовой и показал не в сторону леса, откуда по уговору должна была появиться Оксана, а в сторону открытого поля между аэродромом и Лавчанскими Прудами.

Там, по этому полю, по мокрой траве стремглав неслась босая и растрепанная Оксана с кровавыми порезами на плечах. О, она была красива! Да, Ричард не обманул Заточного — даже такая, окровавленная и растрепанная, как «Свобода на баррикадах» Делакруа, она была красива, очень красива! Но следом за ней, размахивая пистолетом, бежал майор Козыкин. Он и два его сержанта еще со вчерашнего вечера блокировали хату Марии, и Козыкин, когда увидел Оксану, совершенно обалдел от ее красоты. А когда она его отшила, просто голову потерял — держа обеих женщин под пистолетом, всю ночь пил водку и мстительно усмехался:

— Никуда не пущу вас, блядей! Подстилки американские! Фуюшки вам, а не Америка!

Чем больше пил, тем больше матерился:

— Я сам вас вые… Ох, как вые…

Только к утру Мария додумалась, как отвлечь его — якобы «по нужде» отпросилась в деревянную скворечню-нужник во дворе и… подожгла ее. Сержанты и Козыкин ринулись туда, а Оксане удалось выбраться из хаты через вышибленное при бомбежке окно. Хотя она и порезалась при этом осколками торчавших в раме стекол, но ей уже было не до этих порезов, она, что есть силы, припустила прямиком к аэродрому.

Конечно, через пару минут Козыкин обнаружил побег, и теперь несся следом, пьяно размахивая табельным «тэтэшником» и крича:

— Стой! Стой, сука! Стрелять буду!

Но разве можно остановить влюбленную русскую женщину?

Первый выстрел Козыкин дал в воздух, а когда и это не помогло, стал стрелять Оксане по ногам.

И эти выстрелы услышали все на Полтавском аэродроме.

— Он с ума сошел! Пьяный мудила! — выругался Перминов, издали глядя на эту погоню.

А Заточный и Школьников включили свои «Аймы».

А Ричард…

Рванув из желтой кобуры трофейный бельгийский пистолет, он уже бежал Оксане навстречу, крича:

— Stop! Stop! Don’t shut!

И тут…

Увидев оружие в руке у бегущего к ним американца, рязанский парень — постовой оцепления вскинул свой ППШ и нажал курок. С пяти метров автоматная очередь буквально прошила Ричарду грудь.

…Через час эскадрилья, погрузив труп Ричарда на борт «Летающего джаза», взлетела и взяла курс на юго-запад, в сторону фронта и польско-украинского Дрогобыча.

Сидя на земле, окровавленная Оксана тупо раскачивалась, мертвыми глазами глядя вслед эскадре В-17s, тающей в утреннем украинском небе.

А все покидавшие Полтаву американцы увезли с собой «Особую памятку», подготовленную штабом Восточного авиационного командования США. В ней говорилось:

Выполняя этот наказ, я при создании этого романа тоже старался придерживаться фактов. Однако спустя шестьдесят два года оказалось, что история это вовсе не то, что было на самом деле, а то, что записано армейскими писарями или штатскими сочинителями в так называемых «документах».

И вот вам ссылка на такой документ из архива Министерства обороны СССР. Вы и сами можете увидеть его в российском документальном фильме «Сквозной удар. Авиабаза особого назначения», который легко найдете в YouTube. В самом конце этого фильма на фоне уничтоженного немцами полтавского аэродрома 1944 года и покидающих его девяти «летающих крепостей» диктор сообщает: «Напоследок не обошлось без происшествий…». Затем в кадре возникает пожилая женщина по имени Надежда Пека, бывшая в 1944 году начальницей радиостанции аэродрома «Полтава». Она говорит: «Ричард так и не добился разрешения на брак с русской девушкой. И когда их забирали, наши не дали ей разрешения туда [в США]. И он тут на аэродроме застрелился. По-видимому, такая сильная любовь была». Вслед за этим на экране появляется пожелтевший армейский журнал с рукописными строками и голос диктора: «От этой любовной истории осталась лишь строчка в журнале умерших в Полтаве военнослужащих: “Ричард Керчнер, рядовой Первого класса, покончил жизнь самоубийством на аэродроме “Полтава”»…