Стихотворения и поэмы
Настоящий сборник — первое научно комментированное издание стихов Л.Н. Мартынова (1905 — 1980), в которое вошли лучшие, показательные и наиболее яркие образцы творчества выдающегося советского поэта. В книге два раздела: 1) Стихотворения; 2) Поэмы, — внутри которых материал расположен в хронологической последовательности.
В данной электронной редакции опущен раздел «Другие редакции и варианты».
Поэзия Леонида Мартынова
Художник приходит в мир, чтобы увидеть мир заново, во всей его неповторимости, чтобы поделиться увиденным с великим множеством людей, людей разных судеб, настроений, пристрастий,— так определил Леонид Мартынов призвание художника в наши дни. В этом определении он сам сказался полно и глубоко, как это вообще было свойственно его сложной творческой натуре. Леонид Мартынов отчетливо осознавал, что произведения литературы XX века не смогут оказать влияния на читателей грядущих поколений, если в них уже сегодня не войдет такой духовный заряд, который вполне раскроет свое содержание лишь в будущем.
Уже по одному этому жесткому и непримиримому требованию, которое Леонид Мартынов предъявил прежде всего к самому себе, можно судить о том, насколько мощным и действенным было «силовое поле» его воображения, насколько остро он чувствовал свою связь со временем, насколько продуктивны были его замыслы и планы. Далеко не все из них Леониду Мартынову довелось осуществить, но то, что им создано, поражает страстным и непреходящим желанием «быть в пределах Грядущего».
Однако чтобы это вполне понятное человеческое желание не обернулось пустой мечтательностью, поэт не должен терять земли под ногами, утрачивать, как сказал Л. Толстой, «теплоты патриотизма»; напротив, всю жизнь он должен стремиться как можно ближе быть к заботам и чаяниям своих сограждан.
Леониду Мартынову довелось воссоздать в поэзии облик нашей эпохи — от 20-х до 80-х годов XX века, выразить сложнейшую структуру этого времени, передать, говоря словами Маяковского, свою мечту о «едином человечьем общежитье», о фантастическом рывке в Зазвездье. Вот почему о его сочинениях можно сказать словами, которыми начинается одно из стихотворений поэта:
Есть книги —
В иные из них загляни
И вздрогнешь:
Не нас ли
Читают
Они!
1
Леонид Николаевич Мартынов родился 9 (22) мая 1905 года в городе Омске. По семейному преданию, его прадед, Мартын Лощилин — офеня-коробейник из-под Мурома,— долгие годы провел в странствиях по Сибири, пока наконец не поселился в Семипалатинске и не обзавелся там большой семьей. Одному из его потомков, Николаю, удалось поступить в омское техническое училище и получить редкую по тем временам специальность техника путей сообщения. Об этом стоит сказать хотя бы потому, что образ отца как первооткрывателя подземных «кладов» и «морей», как дерзкого смутьяна, который не чтит древних степных законов, вошел во многие стихотворения поэта, в первую очередь в «Балладу про Великий путь».
Мать, Мария Григорьевна, происходила из такой же разночинной семьи. В молодости она учительствовала в казачьей станице Бишкуль в северо-восточном Казахстане. После замужества она возвратилась в Омск и уже в наше, советское время работала в горздравотделе. Ее отец, военный инженер Григорий Павлович Збарский, во второй половине XIX века получил назначение в Среднюю Азию. Переехав из Петербурга в город Верный (нынешнюю Алма-Ату), он приступил к строительству военного госпиталя и грандиозного деревянного храма, способного выдержать самые сильные землетрясения. Он также замыслил сооружение ирригационных систем, но при весьма неясных обстоятельствах скоропостижно скончался. Эти семейные воспоминания легли в основу поэмы «Рассказ о русском инженере» и ряда других произведений Леонида Мартынова.
Раннее детство поэта прошло в служебном вагоне отца. Вагон подолгу стоял среди степей и полупустынь Зауралья, а детское воображение рисовало саванны и превращало степных псов в царей пустыни львов, отары овец — в стаи диких животных. Кроме этих фантазий, навеянных прочитанными книгами, мальчику на всю жизнь запомнились убогие жилища кочевников-скотоводов, трахоматозные старики; играющие в пыли и песке полуголые дети. Разнообразие впечатлений оказывало безусловное влияние на формирующееся мировосприятие Леонида Мартынова.
«Из книг я знал,— писал он позднее,— о златоглавой Москве и величественном Петрополе, но вокруг себя видел неблагоустроенные человеческие поселения, тонущие то в снегах, то в грязи. Из книг я знал о том, „как хороши, как свежи были розы“, но вокруг меня в полынной степи… щетинились чертополохи, пропахшие паровозным дымом».
Перед первой мировой войной отец Леонида Мартынова окончательно поселился в Омске и перешел на службу в Управление железных дорог Сибири. Следует заметить, что в современном Омске, в котором насчитывается более миллиона жителей, многое стало таким, каким оно представлялось в грезах подростка: мириады электрических огней, широкие проспекты, высокие здания, аэропорт, выстроенный по последнему слову техники, иначе говоря, «город-колосс». Однако улица Никольская (ныне — улица Красных Зорь) осталась почти такой же, какой она была прежде: широкая и пыльная летом, заметенная сугробами зимой. Здесь, в бывшем доме ссыльного поселенца Адама Вальса, прошли детские и отроческие годы Леонида Мартынова. В мае 1983 года в торжественной обстановке на этом доме была установлена мемориальная доска — так земляки увековечили память о пребывании поэта в Омске.
В доме Мартыновых книга была полноправным хозяином: много читали родители поэта, его старший брат Николай, бабушка Бадя. А так как книг и иллюстрированных изданий скапливалось все больше, то постепенно их стали складывать и на гардероб. Туда-то и любил забираться маленький Леонид. Он часами рылся в книгах, читал запоем, пригнув голову к коленям. Или, отвлекшись от чтения, рассматривал игру пылинок в солнечном луче, воображая вращающиеся колеса, цилиндры, пирамидки, иначе говоря, всевозможные геометрические фигуры… Может, такое воображение сложилось уже в раннем детстве, проведенном на колесах, а может быть, все эти миражи носились в воздухе времени, и мальчик интуитивно оказался в их власти.
Во всяком случае, размышляя, о прочитанных книгах, а еще больше — о самом процессе чтения, Леонид Мартынов — опять-таки в духе ранних впечатлений детства — сравнивал этот процесс с неким загадочным калейдоскопом, в котором непрерывно возникают многокрасочные, фантастически странные фигуры. Но едва книгу откладываешь в сторону, как они исчезают, чтобы возникнуть вновь, когда глаза побегут по печатным строчкам.
Этим неосознанным впечатлениям детства Леонид Мартынов придавал большое значение. Ведь он рос на рубеже двух миров: старого — пыльного, ковыльного, избяного, кошмяно-юртового — и нового — железнодорожного, пароходного, телеграфного, велосипедно-аэропланного,— отдавая решительное предпочтение последнему, как он счел важным подчеркнуть в одном из рассказов автобиографической книги «Воздушные фрегаты». Уже в преклонном возрасте Леонид Мартынов писал, что наиболее остро и объемно бунинскую печаль полей ему дал возможность почувствовать не сам Иван Бунин, а его современник — С. А. Сергеев-Ценский, ибо, перечитывая его «Наклонную Елену», Леонид Мартынов вновь увидел тень террикона на почерневших от угольной пыли посевах пшеницы, увидел провода воздушной электрической дороги, услышал грохот подземных обвалов в шахтах и за всем этим почувствовал, осознал дух революции.
Пути заядлого книгочия привели его, еще до поступления в гимназию, в городские библиотеки. В мужскую гимназию города Омска он поступил разнообразно и широко начитанным юношей. Гимназисту Мартынову легко давались древние и новые языки, история, география, вообще гуманитарные науки. Однако на его духовное и нравственное формирование в еще большей степени оказывала атмосфера городской жизни, родного дома, семьи. Необходимо добавить, что Никольская и близлежащие улицы, равно как и находившийся неподалеку Казачий базар, позволяли остро почувствовать подростку поразительную смесь языков, обычаев, нравов, одежд обитателей этих городских кварталов, заселенных ремесленниками, мелкими служащими, домовладельцами вроде Адама Вальса. Здесь звучал колокол крохотного костела и слышался звон трамвая, цокали подковы ломовых и на базарной площади мелькали лисьи малахаи киргизов, бархатные шапочки казашек, виднелись казачьи папахи и картузы мастеровых из ссыльнопоселенцев.
Такая многоязычная, пестрая среда и воспитывала в Леониде Мартынове, помимо чтения, жадный интерес к языку и быту других народов, интерес, который в дальнейшем в немалой степени содействовал его обращению к переводам. Венгры Шандор Петефи, Аттила Йожеф, Дюла Ийеш, Антал Гидаш, сербка Десанка Максимович, поляки Констанцы Галчинский и Юлиан Тувим, чехи Иржи Волькер и Витезслав Незвал, итальянец Сальваторе Квазимодо, чилиец Пабло Неруда — вот далеко не полный перечень поэтов, переводя которых Леонид Мартынов видел горизонты современной поэзии и выверял художественно-эстетические основы своего творчества.
Смешение языков и нравов, разнообразие жизненных впечатлений, жадное чтение, переносящее из эпохи в эпоху, из страны в страну, может быть, уже тогда в юном Мартынове заронили мысль о близости и чуть ли не одновременности на шкале культуры самых далеких друг от друга понятий, явлений, эпох.
Началась первая мировая война. Через Омск шли эшелоны с военнопленными, дальше, в Сибирь. Леонид Мартынов, как многие его сверстники, бегал к этим эшелонам менять хлеб на иностранные монетки и почтовые марки. Позднее он скажет:
Так вдали, в глуши, в Сибири,
На народ смотрел народ —
В представлениях о мире
Назревал переворот…
(«Сколько ты ни шевелись там…»)
Эти же бесконечные эшелоны, этот мрак первой мировой войны, эта щемящая тоска послужили поводом для необычайно острого восприятия ранних стихов Маяковского. «Мне показалось,— писал Леонид Мартынов,— что Маяковский видит и чувствует то, что вижу и чувствую я, хотя я не вижу того, что видит Маяковский, и он не видит того, что вижу я. И мне захотелось написать стихи. И я как умел начал писать их…».
Первые стихи были созданы Леонидом Мартыновым еще на гимназической скамье, когда он вместе со своим приятелем Борисом Жезловым, таким же одержимым поэзией подростком, доставал, где только мог, всевозможные современные поэтические издания. Особым вниманием пользовались выпуски «Чтеца-декламатора», в которых были представлены наиболее известные стихи И. Анненского, В. Брюсова, А. Белого, А. Блока, М. Кузмина, Ю. Балтрушайтиса, И. Северянина и многих других поэтов, а также первые сборники футуристов, вроде «Весеннего контрагентства муз», «Пощечины общественному вкусу», «Садка судей». Близость грядущей революции уже чувствовалась буквально во всем.
2
Великий Октябрь гимназист Мартынов встретил восторженно. Эти незабываемые дни ярко воплотились в целом ряде стихотворений, написанных в 20-е годы, а также спустя многие десятилетия. Особенно выразительно в этом смысле стихотворение «Октябрь» (1960), в котором есть слова о том, что лишь под ветром Октября «Проветрились чертоги муз» и что под сенью революционных знамен «Свободой упивалась всласть Новаторская кисть».
Период гражданской войны в Сибири и период колчаковщины нашли отражение в автобиографической прозе поэта, в которой он воссоздал напряженную обстановку того времени, выразительные портреты и сложные человеческие судьбы, вроде судьбы бывшего студента-пушкиниста и поэта Г. Маслова или местного «короля писательского» Антона Сорокина.
Квартира Антона Сорокина вскоре после освобождения Омска от колчаковцев стала своеобразным клубом для литераторов и художников левого толка. Под его руководством устраивались выставки, проводились поэтические вечера, а также популярные в то время литературные «суды» над писателями-классиками. Вообще молодые озорники под руководством Антона Сорокина, писал Емельян Ярославский, гораздо талантливее и живее иных маститых, пишущих невообразимо тускло и вяло.
К 1922 году относятся первые поэтические выступления Леонида Мартынова в печати: сначала в ведомственных газетках «Сибирский водник» и «Сибирский гудок», затем — в газете «Рабочий путь», где опубликованы «Мы — футуристы невольные…», «Поздней ночью город пустынный…», «Между домами старыми…», «Воздушные фрегаты». Стихотворение «Выдвинутые подбородки…», написанное в 1920 году, впоследствии стало открывать двухтомное (1965) и трехтомное (1976) собрания сочинений поэта, знаменуя начало самостоятельного творческого пути. Нет, не ошиблась в своей характеристике газета «Рабочий путь», писавшая: «Наиболее интересным из левой молодежи является Леонид Мартынов, поэт еще очень юный и шаткий, находящийся под сильным влиянием Маяковского и имажинистов, но несомненного дарования…».
Если определить главное в творческой биографии Леонида Мартынова, то это будет мысль, вероятно, и не новая, но оттого не менее важная: творческая судьба талантливого художника — не в усовершенствовании, она — в углублении. И поэтическое искусство интересно прежде всего этим углубленным проникновением в реальность, счастливо обретенными образами-символами, сюжетными ситуациями, новыми тематическими решениями.
«К чему все это привело»,— фраза, однажды сказанная Леонидом Мартыновым, характеризует внимательный взгляд художника на события той более чем полувековой давности. Вот как он определил себя, молодого журналиста, в одном из очерков 20-х годов: «Я, сотрудник печати, „корреспондент“, человек, который должен в сто двадцать строчек газетной заметки уложить восьмисоттысячное строительство со всеми его достоинствами и недостатками».
Действительно, в то время Леонид Мартынов был оперативным корреспондентом-журналистом, очеркистом, а позднее и сотрудником лучших журналов того времени, в том числе горьковских «Наших достижений». В этом качестве он исколесил огромные пространства Сибири. То на лошадях, то пешком пересекал степи по трассе будущего Турксиба, был на торжественной церемонии стыковки рельсов южного и северного отрядов пути. На всю жизнь запомнил он великое множество всадников, которые подняли тучу пыли, застилавшую багряные облака как будто перед грозой или перед затмением солнца. Леонид Мартынов совершил также агитполет над Барабинской степью на самолете под управлением известного летчика Н. М. Иеске. Кроме того, он посылал в редакции критические материалы со строительства Балхашского медеплавильного комбината, изучал быт бергалов, как в старину называли горнорабочих на Риддерских рудниках, в районе современного Лениногорска. И писал в репортерском блокноте вот такие стихи: «О захолустье, чтоб тусклолучинное Рушить обличье твое, Шубу, бушуя, ношу я овчинную, Так распахну хоть ее…»
В этом лирическом речитативе характерно стремление молодого литератора развеять дремотный быт бергалов, внести в этот быт нечто современное, прекрасное. Характерно, что Леонида Мартынова и в дальние и в ближние поездки нередко увлекали желания и замыслы странные. Например, подобно своему прадеду-книгоноше, он однажды пустился с фанерным чемоданчиком, набитым книгами, в район Семиречья. В другой раз собирал лечебные травы на Алтае, в третий — искал мамонтовые кости по берегам сибирских рек. Но где бы он ни бывал, чувствовал одно и то же: «Прошлое поделено, будущее предрешено!»
Будущее Западной Сибири да и всей нашей страны Леонид Мартынов видел таким: на берегах Иртыша вместо старинных казацких крепостиц выстроятся линии зернофабрик и элеваторов — этих новых крепостей пролетариата. Но, пожалуй, самый важный вывод из этих юношеских журналистских скитаний Леонид Мартынов сделал позднее в новелле «Лукоморье» (1975). Именно в годы своей беспокойной и скитальческой жизни в его сознании, пусть еще смутно и неясно, стал формироваться лирический образ — образ прохожего, на других непохожего, поющего песню о Лукоморье. Этот взгляд в прошлое, как бы объединивший многие впечатления поэта и разные жанры, к которым обращался Леонид Мартынов, становится важной составной его художественно-эстетической системы, очень гибкой, способной включать разные слои и уровни действительности, от непосредственной эмоции до мифа и научной информации.
Вместе с тем творческий облик молодого Мартынова нельзя представить лишенным противоречий. Теперь их, конечно же, можно объяснить преходящими воздействиями времени, но вряд ли имеет смысл обходить их молчанием. Поэтический идеал молодого поэта в 20—30-е годы определялся своеобразным «коэффициентом деформации» реальной жизни, что и было ощутимо в таких его стихотворениях, как «Голый странник», «Зеваки», «Река Тишина». Умственную пищу ему давали те замыслы и сюжеты, которые были прямо противоположны вялой описательности, иллюстративности, банальности. Его не привлекали изображения в «прямой перспективе», описания того, как «в море корабли боролись с бурей», как на земле «цветы цвели». Как бы оправдывая «деформацию» реалий, Мартынов находил силу поэзии в новизне и необычности видения мира, а стало быть, и лирического переживания, в ее способности передать то, что могло быть, могло бы случиться. Вот почему с такой жадностью поэт улавливал в частностях «черты будущего, желаемого, еще небывалого въявь».
«Обратная» перспектива и факт, условно говоря, поставленный с ног на голову, парадоксально осмысленный,— еще один способ создания сложноассоциативной метафоры, новаторской по существу, которую осваивал молодой Леонид Мартынов.
Однажды в начале 20-х годов, на Сретенке, рассказывал поэт, он взглянул с трамвайной площадки на Сухареву башню так, что явственно почувствовал: нет, не трамвай бежит к Сухаревке, а некий фокусник, скрытый за циферблатом башни, «рельсы тянет из пасти трамвая». Более яркой метафоры с обратной перспективой трудно было найти. Леонид Мартынов, приехавший из Сибири в Москву, как будто въявь почувствовал эту обратную перспективу Сретенской улицы и вновь ощутил все новаторство поэзии Владимира Маяковского.
Так обреталась, может быть, с известной долей экстравагантности, творческая позиция, которая и позволяла Леониду Мартынову сказать о себе: «Мое это право! Я строю свою Державу, Где заново всё создаю!» («Вот лес…»). Эта творческая позиция свойственна многим поэтам сложно ассоциативного мышления. Здесь следует вспомнить не только В. Маяковского и В. Хлебникова, но и Н. Асеева, М. Цветаеву, Б. Пастернака, Н. Заболоцкого. Леонид Мартынов, как и его современники-поэты, стремился к самому главному: он хотел, чтобы искусство поэтического слова открывало новые горизонты духовного бытия и тем самым обогащало сознание читателей.
Позднее, в период создания цикла исторических поэм и книги «Лукоморье», главную сферу приложения творческих сил Леонид Мартынов трактовал несколько иначе: он определил ее как область, где действительность смешалась с вымыслом. Категория действительности теперь была поставлена на первое место, а не так, как, скажем, в стихотворении «Голый странник». В этой перестановке была своя закономерность: в эстетических воззрениях Леонида Мартынова появилось новое качество — историзм художественного мышления. Принципу историзма, равно как и принципу детерминизма, он остался верен до конца дней своих.
Возвращаясь к лирике Леонида Мартынова 30-х годов, надо заметить, что своеобразное истолкование им общих проблем искусства сразу прояснится, если вспомнить, как нередко в те годы между искусством и жизнью ставился знак равенства, либо искусство отождествлялось с фотографически точным изображением быта, так что «отлет фантазии» вовсе не предусматривался. В этом смысле весьма характерно признание А. Т. Твардовского, что в период создания «Страны Муравии» закономерное существование условности в поэзии было для него открытием первостепенной важности.
Для Леонида Мартынова как стихотворца, как художника важным было осознать до конца, что поэтический образ может порождать многие и непохожие друг на друга ассоциации. В формуле «действительность — вымысел — искусство» все внимание Леонид Мартынов, автор «Лукоморья», акцентировал скорее на слове «вымысел», чем «действительность». А в таких случаях, как точно отметил А. В. Луначарский, художник несколько топит объективный мир в своих субъективных впечатлениях. Что это именно так, можно убедиться, прочитав прежде всего мартыновскую «Реку Тишину».
«Ты хотел бы вернуться на реку Тишину?»
— «Я хотел бы. В ночь ледостава».
— «Но отыщешь ли лодку хотя бы одну
И возможна ли переправа
Через темную Тишину?» —
так начинается это стихотворение, одно из наиболее признанных и загадочных в лирике Леонида Мартынова. Некоторые критики делают попытки установить точные координаты этой фантастически прекрасной Реки Тишины. Однако кроме упоминания предместья Волчий хвост, реально существовавшего под Омском, ничто не говорит о том, что действие стихотворения происходит на берегах реки Оми, впадающей в Иртыш.
Насколько документально точным был любой очерк Леонида Мартынова, напечатанный в газетах и журналах, настолько поэтически условна, даже фантастична обстановка, в которой пребывает лирический герой «Реки Тишины». Чувство тревожной напряженности, близкой утраты чего-то призрачно прекрасного — вот что составляет эмоциональную сердцевину этого стихотворения. Наше духовное обогащение идет путем сопереживания, путем познания чувственно-поэтического, интуитивного. Леонид Мартынов может быть назван художником реализма в том значении этого слова, которое дал ему Ф. М. Достоевский в записной книжке. «Меня зовут психологом: неправда,— писал он.— Я лишь реалист в высшем смысле, то есть изображаю все глубины души человеческой».
3
Леонид Мартынов верил в предчувствия — творческие, житейские, душевные. Во всяком случае, именно о них, о своих предчувствиях, он много говорил в новелле «Явленье птицы Ундервуд», посвященной жене и близкому другу Нине Анатольевне Мартыновой-Поповой. Правда, не только и не столько предчувствия их встречи, сколько сложные жизненные обстоятельства привели Леонида Мартынова в 1932 году в древний северный город Вологду, где и начался новый этап его жизни и творчества.
На заре розовела от холода
Крутобокая белая Вологда
Гулом колокола веселого
Уверяла белая Вологда:
Сладок запах ржаных краюх!
(«Вологда»)
Начался он встречей с Ниной Анатольевной, работавшей в то время секретарем-машинисткой в редакции местной газеты «Красный Север». Как и в дни туманной юности, Леонид Мартынов вновь стал печатать — теперь уже в этой газете — небольшие заметки и информации, которые были подписаны «Мартын Леонидов», «Леонидов», «М. Л.», «Л.». И, как раньше, его энергия оказалась неистощимой, работоспособность — удивительной, быстрота отклика — мгновенной. Высокий, голенастый, медноволосый, одетый в свитер и галифе, похожий то ли на отставного военного, то ли на авиатора из Осоавиахима, он появлялся в разных концах города, чтобы исчезнуть и снова возникнуть в пригородном совхозе или в цехах завода «Северный коммунар».
Не случайно поэт скажет, что именно в этот период он глубоко погрузился в стихию современности. Однако благодаря знакомству с историческим обликом русского Севера, с его архитектурой и его народными промыслами (вроде знаменитых вологодских кружев), с его природой и его людьми, хранившими в своем характере и своем обличье что-то от новгородских ушкуйников, Леонид Мартынов воочью увидел и «предысторию» своей родины — страны Холодырь.
Поэт обратил на это внимание в одном из номеров газеты «Красный Север» 1934 года, где он спрашивал: не предки ли вологжан и архангелогородцев направляли свои кочи «встречь солнца» или проходили великий Пермский камень — Урал «чрескаменным путем»? Не они ли открыли ледяные ворота Лукоморья, основали вольный город Мангазею, а затем устремились дальше в Сибирь — к устьям великих сибирских рек и к самому Океану? Ведь после них тем же путем прошли летописцы и ученые-«географусы», в сочинениях которых стерлись границы реальности и вымысла.
Так заново родилось сказочное Лукоморье, а карта Сибири обрела большую историческую глубину и большую масштабность. Открытая поэтом «связь земель» позволила ему открыть и соответствующую «связь времен». Вот почему в автобиографических заметках «Мой путь» Леонид Мартынов отметит, что, очутившись на русском Севере, в частности в Вологде, он как-то особенно остро ощутил эту связь прошлого с настоящим и настоящего с будущим. Чрезвычайно важное для него признание!
В горниле душевных и нравственных потрясений, в горниле поисков и открытий, разочарований и надежд выкристаллизовывалась мысль о взаимосвязи и взаимозависимости всего сущего в природе, в общественной жизни, в судьбе отдельного человека. И не случайно Антал Гидаш, ближайший друг поэта, определил его девиз следующими словами: «Все влияет на нас, но и мы на все влияем». И добавил, что этот девиз можно смело начертать на челе нового искусства XX века.
Стихотворение «Подсолнух», написанное в 1932 году в Вологде, безусловно относится к одному из лучших в творчестве Леонида Мартынова, никогда не оставлявшего «вечную» тему — тему вдохновенного служения искусству, служения красоте.
Конфликт между живописцем-ремесленником и лирическим героем стихотворения перерастает в конфликт между искусством описательным, обветшалым, омертвевшим и искусством нетрадиционным, искусством, способным своим «заманчивым дыханьем» заворожить людей, вырвать их из тенет обыденной жизни и обыденного сознания.
Измена такому искусству есть измена человеческому в человеке. И напротив, служение ему есть вочеловечивание человека. Любовь — вот чувство, которое вызывает к жизни необыкновенный творческий порыв. Следует заметить, что в стихотворении есть автобиографический момент. Леонид Мартынов одно время увлекался живописью и даже получил направление для поступления во ВХУТЕМАС. Болезнь помешала ему осуществить эту мечту. В «Подсолнухе» необычайно выразительно изображены и маковое масло в бутыли, и краски, и кисти, и главное — тот момент душевного подъема, даже некоторой экзальтации, которой был охвачен «судьбой дарованный гость»:
Тебя я рисовал,
Но вместо тела
Изобразил я полнокровный стебель,
А вместо плеч нарисовал я листья,
Подобные опущенным крылам.
Почему же поэт вывел в стихотворении этот необычный, даже странный образ женщины-подсолнуха? А потому что он полнее и глубже передал сущность той, что всем своим обликом и своим характером мгновенно его покорила:
Я закричал:
«Я видел вас когда-то,
Хотя я вас и никогда не видел,
Но тем не менье видел вас сегодня,
Хотя сегодня я не видел вас!»
И поскольку лирический герой «Подсолнуха» — личность, «выломившаяся» из типических обстоятельств, противостоящая обывательскому укладу городка, то естественно, что и образ женщины, поразивший воображение, не мог не быть столь же необыкновенным, неожиданным, неповторимым. И Леонид Мартынов нашел такой обобщенный образ- символ — подсолнух, который, как известно, всегда поворачивается к солнцу. Позже он написал в одной из своих новелл: «…так явилась мне моя судьба в образе моего солнечного Подсолнуха».
Духовный взлет, пережитый Леонидом Мартыновым в момент создания «Подсолнуха», не прошел для него бесследно. Ведь по словам Ле Корбюзье, художник рождается в те минуты, когда он чувствует себя большим, чем человек. И для его возлюбленной, для этого «Прекрасного, но пленного растенья, Ушедшего корнями в огород», также не прошла бесследно встреча с «судьбой дарованным гостем». Их встреча на перекрестке дорог, ведущих в «будущие годы», в такой же степени была случайной, как и предопределенной их жизнью, их судьбой.
Социально-этический, социально-эстетический момент чаще всего у Леонида Мартынова выступает в форме внутренней борьбы человека. Так еще раз подтверждается старая истина, что от богатства внутренней жизни личности, от разнообразия ее нравственно-психологических состояний зависит обновление искусства.
В «Голом страннике» поэт сталкивает почти арктический холод мироздания с незащищенностью и одновременно неподвластностью этому холоду искусства: оно живет вопреки «бездне снеговой». Со временем взаимозависимость всего сущего как отчетливо детерминистская идея получила еще более яркое выражение у Мартынова. Это видно из такого высказывания поэта: «Авторы создают стихи, а стихи — судьбу авторов!»
Собственной судьбой Леонид Мартынов подтвердил верность этого афоризма. Однако с такой же исторической или, иначе сказать, временной обусловленностью, закономерностью в его взглядах происходила и перестановка акцентов. В стихотворении «Что-то новое в мире…» (1948, 1954) обновление в сфере искусства Леонид Мартынов выводит уже не только из духовного роста художника, но и из благотворных перемен, происходящих в жизни общества. Причем оздоровление общественной атмосферы неизбежно ведет к расцвету искусства — такова главная его мысль:
На деревьях рождаются листья,
Из щетины рождаются кисти,
Холст растрескивается с хрустом,
И смывается всякая плесень…
Поэт, переводя дыхание, заканчивает с торжеством:
Дело пахнет искусством,
Человечеству хочется песен.
Еще уверенней и непосредственнее Леонид Мартынов провозгласил примат действительности над художественным вымыслом в 60-е годы: «Да будет так! Мое сознанье Есть отраженье Бытия!» («Отраженье») .
Движущей силой в его поэзии было все более глубокое понимание социально-общественной роли искусства, верность пушкинской традиции — традиции подлинно передовых идей, которые должны в человеке и человечестве пробуждать «чувства добрые», вызывать «прекрасные порывы».
4
Под стихотворением «Замечали — по городу ходит прохожий?..» стоят даты: 1935—1945. Период чрезвычайно важный и в жизни и в творчестве Леонида Мартынова, период, который безусловно прошел под знаком Лукоморья — реальной и столь же легендарной земли, расположенной на обском Севере. Лукоморье было открытием поэта; он жаждал найти именно такой — эпический и одновременно лирический образ, образ-символ, позволяющий воплотить все многообразие его интеллектуально-художественных устремлений.
В понятие Лукоморья Леонид Мартынов включал не только легенды о «златокипящей» Мангазее, в которой свободно живется разному люду, бежавшему от тяжкой государевой десницы, о Златой деве, охранявшей эту сказочную страну, о бабе-яге, кудеснице, одетой в ягушку, меховую одежду, о превеликом Эрцинском лесе, «Чьи корни до сердец, Вершины до небес», воспетом ученым монахом Николой Спафарием… В образе Лукоморья Леонид Мартынов запечатлел и момент встречи прошлого с будущим. Его нередко называют певцом Лукоморья, и не только потому, что так была названа книга лирики, вышедшая в 1945 году. Образ Лукоморья вобрал в себя все наиболее существенное в нем как в художнике и мыслителе. Это был образ страны, где все необычно, где все будничное превращается в фантастически прекрасное, где «шары янтаря» тяжелеют у моря и далекие предгорья пламенеют в лучах заходящего солнца. Легенда о Лукоморье и помогла Леониду Мартынову сформировать подлинно эпический взгляд на события и явления современного мира, обрести чувство внутренней свободы, раскрепощенности, раскованности, которые столь необходимы для истинного творчества.
Немало тому способствовали и события его личной биографии: в конце 1935 года он вместе с женой Ниной Анатольевной вернулся в Омск, где ему было предложено место редактора в только что созданном областном книгоиздательстве. Возвращение не могло не всколыхнуть в нем целый рой воспоминаний. Но что более всего вдохновляло его, так это то, что северное Лукоморье и места исторических битв и встреч народов — все это было рядом, поблизости от родного города Омска. И еще один важный момент был отмечен поэтом в его новом творческом состоянии: «Я ощущал прошлое на вкус, цвет и запах, я чувствовал, что надо выразить все эти ощущения, осознать их творчески и в конце концов таким образом освободиться от них, чтобы вернуться к современности… И тогда я решительно взялся за поэмы».
Жили Мартыновы, как и прежде, в том же домике, некогда принадлежавшем Адаму Вальсу, в комнате, переоборудованной из бывшей передней. Здесь-то, в этом закутке, как называл комнатку Леонид Мартынов, где умещались кровать да стол для работы, освещенный даже днем электрической лампой, и была написана «Правдивая история об Увенькае».
Возникла поэма из острого желания написать о людях, которые были современниками Пушкина и которые по-разному восприняли смерть великого поэта на дуэли. Вместе с тем Леонид Мартынов этой первой большой исторической вещью хотел показать Пушкина как поэта будущего. Его не столько занимал Пушкин своего времени, сколько «Пушкин, уходящий в Грядущее!». Подобное художественное претворение исторического прошлого через будущее и стало для него ключом к новому жанру — жанру исторических поэм.
Местом действия поэмы «Правдивая история об Увенькае» Леонид Мартынов выбрал отдаленный угол Российской империи — Омскую крепость, а ее героем — воспитанника школы толмачей, «инородца» Увенькая.
История Увенькая изложена в полном соответствии с документами. В 1808 году царское правительство разрешило военнослужащим и людям дворянского сословия покупать казахских детей, с тем, однако, условием, что по достижении двадцатипятилетнего возраста они будут отпускаться на волю. Само собой разумеется, что последнее условие выполнялось редко. Увенькая купил полковник Шварц, старый служака, не лишенный отзывчивости и трезвости суждений. Определив мальчика в школу толмачей, которая готовила лазутчиков царского правительства в порубежных землях, полковник приблизил к себе смышленого «азиатца». Увенькай стал его слугой и одновременно чем-то вроде воспитанника. Время действия «Правдивой истории об Увенькае», как и большинства поэм Леонида Мартынова, обозначено точно: 1836—1837 годы.
Случайная встреча с декабристом, подарившим Увенькаю «Кавказского пленника» Пушкина, перевернула многое в его душе. Увенькай знал свою участь, предвидел ее — он обречен на гибель, ибо в Кокандском ханстве существуют жестокие законы и лазутчикам белого царя там нет снисхождения. Потому-то «Кавказский пленник» и явился для него настоящим откровением.
Крепость, школа толмачей, дом полковника, молодая госпожа, подвергающая Увенькая унизительным истязаниям,— все ненавистно ему, все вызывает озлобление. Однако он не может, не смеет вырваться из крепостных стен. Только пушкинская лира приносит Увенькаю утешение, поддерживает вольнолюбивые мечты.
Центральное событие поэмы — известие о смерти Пушкина. Повинуясь внезапному решению, Увенькай бежит в степь. Беглец получил свободу: крепость Омбы, школа толмачей, хозяйка с ее жестокостью и цинизмом — все кажется ему тягостным сном. Но счастлив ли Увенькай? Почему он думает: «Увы! Не побороть тоски, не залечить сердечной раны»?
Художественная прозорливость Леонида Мартынова сказалась в этом непредвиденном повороте темы. Увенькай не может быть счастлив, ибо светоч поэзии, светоч духовных богатств и ценностей русского народа теперь — после бегства в орду — стал для него недосягаем. Внутренняя борьба закончилась вновь принятым решением: нести в Большую и Малую орду вольнолюбивые песни русского поэта.
В работе над «Правдивой историей об Увенькае» Леонид Мартынов познал могучие творческие импульсы. «Достаточно сказать,— вспоминал он позже,— что я в течение нескольких месяцев написал начерно и „Тобольского летописца“, и „Русского инженера“, и „Рассказ о Василии Тюменце“. Это был дикий взрыв творческой деятельности. Я уходил с головой в творчество. Я работал день и ночь…»
За короткий срок он по существу создал книгу поэм, которая сначала вышла в Омске (1940), а затем и в Москве (1940). Это были крупномасштабные вещи, которые, во всяком случае в предвоенные годы, на время заслонили Леонида Марты нова-лирика, вызвали широкий отклик в печати.
В ряду лучших исторических поэм Леонида Мартынова следует назвать «Тобольского летописца» и «Домотканую Венеру». Не только губернатор Соймонов, Илья и Кузьма Черепановы, военачальник Фрауэндорф, но даже непутевый малый Игнашка Шпаг, персонаж эпизодический, но не случайный, представляют собой полнокровные образы и характеры первой поэмы. То же самое можно сказать и о «Домотканой Венере». Героиня поэмы девушка-тоболячка, ее отец — ратман магистрата, художник и фабрикант Антон, ученый аббат Дотерош — все они предстают как персонажи, наделенные ярко индивидуальными психологическими и речевыми чертами.
Центральные герои поэм Леонида Мартынова — правдоискатели, готовые во имя истины и справедливости пойти на любые жертвы и лишения. Им приходится претерпевать многие мытарства и беды из-за того, что они — личности, и личности незаурядные, особенные, в некотором роде исключительные в окружающей их среде.
Следует отметить, что Леонид Мартынов писал стихотворные повести не только о действительных исторических событиях или, в большинстве своем, действительных исторических персонажах, но и о тонких переменах в их мышлении, в их мироощущении. Он стремился придать каждому строй мыслей, который был показателен, типичен для людей данной эпохи.
Странно выглядит дружба губернатора Федора Ивановича Соймонова с братьями Ильей и Кузьмой Черепановыми («Тобольский летописец»). Странна она не только для тобольских обывателей. Не иначе как «блажью» называет ее губернаторский кучер. Да и сам адмирал Соймонов вроде бы стесняется своих дружеских чувств, не хочет предавать их огласке.
Кто такой адмирал Соймонов? Птенец гнезда Петрова. Мореход. Составитель карт Хвалынского (то есть Каспийского) и Белого морей. Сочинитель навигаций. При императрице Анне он был сечен кнутом и сослан в Охотск. Но, освобожденный при Елизавете, он вновь — всесильный губернатор. Рваная ноздря у бывшего каторжника залечена лекарями и теперь почти незаметна.
А кто такой Кузьма Черепанов? Или его брат Илья? Мужики. Содержатели яма. Жителям Тобольска да и самого Омска известно, что пишет Илья сибирскую летопись, что у Кузьмы собраны книги по математике, фортификации, горному делу. Но идет ли эта блажь простому ямщику? Доведет ли его до добра?
Эти досужие разговоры волнуют Соймонова мало. Он знает истинное значение хроники Ильи Черепанова — первой попытки собрать разрозненные сведения по истории Сибири, по горным и пушным промыслам, сведения о погоде и уровне воды в Иртыше на протяжении многих лет.
Они близки друг другу вопреки сословным предрассудкам того же Соймонова. Спокойствие и процветание родного края дорого им обоим — и губернатору, и простому мужику. Обоим ненавистен Фрауэндорф, с безрассудной жестокостью проводящий политику царизма на окраинах Российской империи, сеющий рознь между соседними народами. Отсюда становится понятным, почему Соймонов видит в тобольском ямщике сподвижника и советника. Их отношения определяются взаимным уважением, общей заботой о благе народа и государственных интересах.
В каждой поэме Леонид Мартынов искал и находил те речевые Родники, которые позволяли бы мгновенно угадать и социальное положение, и характер действующего лица. Этими достоинствами отличается в особенности «Домотканая Венера».
В астрономии 1761 год известен как год прохождения Венеры через зону солнечного диска. Событие, имеющее малое касательство к заботам горожан, всполошило славный город Тобольск по причине приезда туда знаменитого путешественника и астронома Шаппа Дотероша. Ученый аббат прибыл из Парижа по приказу короля наблюдать небесное явление, а затем описать его. Последствия приезда Дотероша оказались трагическими для дочери ратмана, прозванной за свою необыкновенную красоту тобольской Венерой. От имени девушки-тоболянки и написана поэма. По форме поэма представляет собой письма или записки героини, сохранившиеся среди старых бумаг.
Лукавый, простодушный, взволнованный, всегда доверительный тон героини, тонкий аромат старины — все доставляет изысканное наслаждение читателю, подобное тому, которое мы испытываем, слушая игру на клавесине или рассматривая картины Рокотова, Левицкого, Боровиковского и других художников XVIII века, во многом наивных для нашего времени и все-таки прелестных в своей непосредственности и неподдельной свежести чувств.
Многослойна символика поэмы.
День астрономических наблюдений собрал людские толпы на городском валу, где был установлен телескоп аббата Дотероша. По случаю астрономических обсерваций заморский гость устроил великое торжество, пригласив городскую знать Тобольска.
Необыкновенность происходящего в небесных сферах как бы дополняет необыкновенность внутреннего состояния героини. Правда, на городском валу да и позднее она одинока в этих своих видениях и грезах. Если для нее планета Венера принимает фантастический облик прекрасной девы, то живописец Антон в оптическую трубу видит всего-навсего «какую-то красную блошку». Если Дотерош, вернувшись с парадного обеда в честь «оных обсерваций», легкомысленно каламбурит, говорит банальности о красоте сибирской девы, то сама тоболячка полна тревожного предощущения любви. Она с жаром восклицает:
Виденья своего я необыкновенность
Навеки сохраню. Я лицезрела Венус!
Но жажда прибылей и жажда сенсаций, объединившись, губят ее любовь. Мир алчности, мир тщеславия, мир эгоистического расчета не оставляют места для искренних чувств, для возвышенных устремлений. В этом мире героиня с богоподобной красотой Венеры превращается в предмет спекуляций, продажи, наживы. «Где Венус? Где звезда?» — в отчаянии восклицает жертва корысти и расчета, превратившаяся в модель ковровой живописи. Ее красоту «ткачихи ткут на рынок для продажи».
Сложность анализа поэм Леонида Мартынова заключается в том, что их нельзя рассматривать с точки зрения житейского правдоподобия — эта мерка не подходит к его поэмам, как она не подходила и к его лирике. Особенность поэм Леонида Мартынова заключается в том, что если в лирике критерием истинности служил реализм переживаний поэта, то теперь этим критерием стала истинность переживаний героев. Исторические хроники Сибири дали ему полную возможность для совмещения, точнее — взаимообогащения действительности и вымысла. Но в эпических произведениях он добивается уже не деформации реалий, а высокой степени их обобщения: исторические детали и подробности поэт как бы сгущает до символа, в такой же степени он синтезирует и душевные качества своих героев.
Сергей Залыгин, который еще с довоенных лет внимательно следил за творчеством Леонида Мартынова, писал: «История — этап в творческом пути Мартынова, но такой, который в немалой степени способствовал выходу его поэзии далеко за рамки повседневности, скоротечной злободневности, который по-своему научил его заглядывать далеко вперед».
Долгое время, едва ли не до 1955 года — выхода в издательстве «Молодая гвардия» книги лирики Леонида Мартынова,— всесоюзному читателю он был известен преимущественно как автор крупных и оригинальных исторических поэм.
5
Через два дня после начала войны, 24 июня 1941 года, Леонид Мартынов в «Омской правде» публикует стихотворение «Мы встали за Отечество», а через несколько дней — стихотворение «За Родину», которое сопровождал рефрен: «Пора! Настал тревожный час!» И в дальнейшем, какой бы срочной ни была работа, Леонид Мартынов сверхоперативно справлялся с ней: его стихотворные подписи под карикатурами появляются в «Окнах ТАСС», его стихотворения регулярно печатаются на страницах омских газет. В первые и самые напряженные месяцы войны Леонид Мартынов писал много, писал вдохновенно, писал с твердой уверенностью в нашей окончательной победе над врагом. Его стихотворения были собраны в две небольшие книжки — «За Родину!» (1941) и «Мы придем!» (1942).
Однако самым ярким выступлением военных лет был его очерк «Вперед, за наше Лукоморье!». Под другим названием он был опубликован в газете «Красная звезда» (16сентября 1942 года), а затем вышел отдельным изданием (Омск, 1942). К тому времени сибирские дивизии и корпуса, прославившие себя в боях под Москвой, вели затяжные бои на многих участках тысячекилометрового фронта от Мурманска до Моздока. «Сибирь пришла, чтобы победить. Она победит!» — так четко определил значение очерка в своем письме поэт Георгий Суворов, которое было приложено к отдельному изданию очерка. И действительно, вся масштабность мышления и чувствования, вся сила убежденности, все доскональное знание истории родной страны — были использованы Леонидом Мартыновым для того, чтобы довести до массового читателя это победоносное чувство. Поэт по-прежнему варьировал некоторые свои мотивы и образы, искал и находил соотношение между реальностью и вымыслом, иногда ошибался, срываясь в эстетизм. Но в конце концов пришел к принципиально важной книге «Лукоморье», которая и была издана под редакцией П. Антокольского в 1945 году.
К сожалению, и «Лукоморье», и, в еще большей степени, «Эрцинский лес», вышедший в Омске в 1946 году, были подвергнуты журнально-газетной проработке, как об этом с немалым чувством горечи писал позднее Леонид Мартынов.
Чтобы как-то прийти в себя после этой проработки, поэт на целое десятилетие с головой уходит в переводы. Этому немало способствовали два обстоятельства. Во-первых, он становится жителем Москвы. Вместе с женой он поселяется в районе старых Сокольников в ветхом, еще конца прошлого века, деревянном доме. Но о том, что значило для него само по себе это событие, можно судить хотя бы по такому вот признанию: в Москву «я устремился в первый раз еще пятнадцатилетним подростком, чтоб тосковать, ее покидая, и ликовать, возвращаясь в нее».
Во-вторых, необычайно важно было для него посещение Антала Гидаша и Агнессы Кун в его крохотной комнатке, где, как и прежде, все было заставлено стопками, пачками, полками книг. Новые венгерские друзья предложили Мартынову принять участие в переводе произведений Шандора Петефи для однотомника венгерского классика, а затем и для «Антологии венгерской поэзии». Леонид Мартынов принял это предложение с воодушевлением. Сама атмосфера тех послевоенных лет была такова, что интерес к литературам народов нашей страны, к литературам стран народной демократии и прогрессивной литературе всего мира возрастал с каждым днем и становился повсеместным. Когда Гидаш просмотрел первый перевод из Петефи своего друга, то сказал убежденно: «Дело пойдет!» И Леонид Мартынов действительно уверовал в свои силы как переводчик: только из одного Петефи он перевел более десяти тысяч строк. За эту огромную работу по сближению наших народов правительство ВНР наградило его орденом Золотой Звезды первой степени и орденом Серебряной Звезды.
Вместе с тем следует подчеркнуть, что и в этот не самый плодотворный период своей творческой биографии Леонид Мартынов не переставал писать оригинальные стихи. Так, например, он замыслил создать большое лироэпическое произведение, которое условно называл «Времена года». Оно должно было дать новое осмысление одной из «вечных» тем — темы природы. Правда, следует сделать важное уточнение — не природы вообще, а природы миллионного города. В городском «безбрежье» он на равных правах хотел изобразить и булыжные мостовые, и глухие переулки старых Сокольников, и недра метро, из которых, «как будто из вулканов, людских дыханий вырывались клочья („Мороз“), и своды картинных галерей. От этого замысла сохранились лишь отдельные фрагменты: „Июнь“, „Июль“, „Август“, „Сентябрь“, „Октябрь“, „Ноябрь“, „Декабрь“. Творческое воодушевление, которое испытывал Леонид Мартынов, обдумывая новый цикл, было таким же, как и тогда, когда он, молодой поэт, проходил по улицам старого Омска и в лицо ему мел снег пополам с песком; в то время едва ли не каждая пылинка и снежинка дышали для него поэзией и едва ли не на каждом перекрестке можно было обнаружить таких же влюбленных, каким был и он сам.
„Кто вы, ночные странники, по тротуарам шаталы?
Шапки на лоб надвинуты, руки в карманы спрятаны…“
Сада ограда черная тянется, тянется, тянется.
Вдоль я иду, и следует
Рядом
Ночная странница.
("Ночные странники")
Здесь, в Москве, Леонида Мартынова в неизмеримо большей степени, чем в молодости, стали занимать общие мировоззренческие вопросы. Для него городской "космос", который открывался с Ленинских гор, был единым диалектически сложным целым:
Я семь громоздящихся к небу холмов,
Я семьдесят семь колдовских теремов,
Где скрыто былое от взоров нескромных,
Я — семь миллионов блестящих и темных,
Стремящихся к некоей цели умов.
( "Город")
Облик гигантского города привлекал Леонида Мартынова и своим космизмом, и своим особым — ускоренным — ходом времени, и своими чудесами и превращениями: здесь, на магистралях, люди "стремятся Разлететься кто куда, как будто им Вселенная тесна…". И повсеместно "зреет на земле Очередное чудо" ("Ночь"). Следует добавить, что наряду с этим "Очередным чудом" поэт различал и его противоположность — "неподвижности громаду", которая, в свою очередь, была подчинена все тем же законам хода времени и могла мгновенно рассыпаться, не повредив даже "колос Молодого урожая" ("Неподвижность").
Дело в том, что дух и плоть города не были для Леонида Мартынова лишь "сырьем" чувственных впечатлений. Все реально существующее обретало в его стихах характер стенографического "кода", становилось "знаковой" системой городской жизни, ее убыстренного ритма и требовало немедленной расшифровки. Только после этого можно было осознать всю глубину и масштабность городского "космоса". Показательны в этом смысле стихотворения, написанные в 50-х годах: "Ночь становилась холодна…", "Что-то новое в мире…", "Вот корабли прошли под парусами…", "Закрывались магазины…", "Событье свершилось…", "Я помню: целый день…". Особенно характерно для мировосприятия Леонида Мартынова последнее стихотворение, написанное в 1953 году. Оно передает резко контрастные состояния, которые поэт находит в своей душе и в самой городской природе. Они словно спроецированы на экран бегущего времени, ибо "Время Мчалось так, Как будто целый век Прошел за этот день…". Отсюда — ощущение близких, желаемых и неизбежных перемен и в мире городской природы, и в человеческом общежитии. Эти перемены, как говорится, не заставили себя ждать. Поэт видит, что в отношениях людей стал таять "сдержанности глетчер", он замечает, как закатный луч "Перестал на всё коситься" и "Наконец-то научился К людям лучше относиться" ("Вечерело…").
А вот и наиболее известное стихотворение Леонида Мартынова — "Итоги дня". В нем вновь воссоздается тот самый городской "космос", в котором странно и неожиданно, "будто бы фата-моргана — Всплывают морды лошадей". Это огромные фуры на каучуковом ходу везут на Центральный склад утиля все, "что за день, только за день Отжить успело, устареть":
Везут, как трухлые поленья,
Как барахло, как ржавый лом,
Ошибочные представленья
И кучи мнимых аксиом.
Жизненные реалии, которые призрачно мерцали во многих стихотворениях поэта, неожиданно обретают резкость "дневного" существования. И теперь, после прочтения "Итогов дня", становится очевидным, что не только это стихотворение, но и вся поэзия Леонида Мартынова в целом утверждает поступательный ход истории. Он всегда жаждал глубоких и благотворных перемен в нашем общественном бытии, и его личной движущей творческой силой была удесятеренная любовь к своим современникам.
Если делать главный вывод из мартыновских "Итогов дня", то можно сказать, что непреходящие духовные и эстетические ценности, по его мнению, определяются их одним коренным свойством: осознанием человека в истории, вочеловечиванием его в истории, сотворчеством человека и истории.
Момент, переживаемый Леонидом Мартыновым, был моментом значимым для всей страны и для всего народа. И не потому ли его тоненький сборничек "Стихи" (1955) сразу же получил огромный общественный резонанс? Читателей больше не смущала ни "странность" лирического героя Леонида Мартынова, ни сложность смысловых ассоциаций, ни многозначность его метафорического языка.
Удивительно мощное эхо!
Очевидно, такая эпоха,—
размышлял по этому поводу поэт в стихотворении "Эхо". С той поры Леонид Мартынов начинает широко печататься в центральных и республиканских журналах, обретая, можно сказать, всенародную известность.
6
По всем параметрам многообразного и многосложного своего творчества Леонид Мартынов был далек от поэтов, которые в той или иной степени противопоставляют техническую оснащенность современного мира чистоте первозданной природы. Он не считал, что техника XX века пагубно влияет и на искусство поэтического слова. Современная техника не может погубить поэзию, если общество не направлено против человека, если оно не преследует узкокорыстные классовые интересы и не ставит их превыше всего. Наконец, поэт полагал, что художник не сумеет выразить хода времени, если он не ощутит, не переживет, не прочувствует этот убыстренный темп времени внутри себя.
Его предтеча — Александр Блок — запечатлел текучесть и двойственность лирического переживания для того, чтобы еще глубже и острее передать диалектическую переменчивость бытия. Как раз это "внутри себя", "через себя" и есть повышенно личностное отношение поэта к окружающему миру, которое и позволяло Леониду Мартынову видеть реальность в новом ракурсе, то есть не так, как все, не так, как ее воспринимает обыденное сознание.
Дерзайте, чтоб на ваши грезы
Стремилось небо быть похоже,—
вот требование, которое должно соответствовать самосознанию современного человека.
Но почему же именно так ставил этот вопрос Леонид Мартынов? Да потому, что универсальным средством эстетического освоения мира для него был домысел, то есть элемент желаемого, ожидаемого, фантастического и в мире, и в каждодневном существовании человека. Об этом Леонид Мартынов, в частности, упоминает в новелле "Как мы пишем", когда речь заходит о его отношении к реальности, суровой, грубой, обыденной, но меняющейся прямо на глазах. Причем, сказав о некоем "элементе фантастического", который он непроизвольно вносил в свои стихи, Леонид Мартынов счел необходимым подчеркнуть, что далеко не всегда его ожидали здесь подлинные удачи.
Да, поэт шел трудным путем — путем поисков того чудесного звена, которое позволило бы сковать и жизненное наблюдение и фантазию в одну конкретную поэтическую данность. Ибо, как уже говорилось, для Мартынова поэзия — средство формирования собственной личности, а стало быть, и метафорического преображения реалий. Здесь иногда шли полосой неудачи и риторические срывы. Но в конце концов его грандиозное городское "безбрежье" обретало черты обновленного Лукоморья, совмещало вымысел с действительностью. Здесь посреди каждодневных людских забот зрело "Очередное чудо".
Создать это чудо, чтобы оно было по-настоящему новым и прекрасным, помогала такая поразительная способность Леонида Мартынова, как удивительная чуткость к скрытым возможностям языка и необычайно активное, действенное, я бы сказал, властное отношение к слову. Леонид Мартынов мог к одному словесному корню присоединить самые неожиданные флексии — и тогда возникало чудо стиха:
Жухни,
Черт Багряныч,
И одно пророчь:
"Будет луночь, саночь! Всё иное прочь!"
("Черт Багряныч")
Увлечение В. Хлебниковым, В. Маяковским, чтение футуристических сборников не прошло даром.
А вот другой не менее выразительный пример мартыновских неологизмов: в стихотворении "Замечали — по городу ходит прохожий?.." сказочное Лукоморье последовательно перевоплощается в "рукомойню", "мукомолье" и даже в некое "Мухоморье", которые больше соответствовали обыденному сознанию обитателей коммунальных квартир.
Как здесь не вспомнить ставшее классическим четверостишие Леонида Мартынова:
И своевольничает речь,
Ломается порядок в гамме,
И ходят ноты вверх ногами,
Чтоб голос яви подстеречь.
("Такие звуки есть вокруг…")
Дело, конечно, не в своеволии родной речи, а в ее поистине неисчерпаемых возможностях для самовыражения поэта, в тончайших оттенках смысла и значения, которые всегда так обостренно чувствовал Леонид Мартынов.
Поэт был убежден, что более глубокое представление о вещи, о явлении, о душе человеческой, как уже говорилось, может дать именно это "волшебство" слова, эта "магия слова", к которым он столь охотно прибегал на всех этапах творческого пути.
7
Примечательная особенность Мартынова — мыслителя и поэта — заключается в том, что современная техника ни в коем случае не является для него идолом. Она важна ему лишь как повод для глубоких социально-общественных наблюдений, важна для раскрытия психологии и самочувствия современного человека. И здесь, действительно, поэта ждут многие удивительные открытия. Известное стихотворение "Будьте любезны…" содержит в себе поразительные строчки о том, как в наши дни, в наше время стало уже мукой неподвижности — "Мчаться куда-то со скоростью звука", ибо мы знаем, что существует некто, "Летящий Со скоростью Света!". Эти строчки намекают на быстрое привыкание человека к ошеломляющим откровениям научно-технической мысли и конструкторской дерзости, раскрывающим горизонты все новых и новых достижений человека в обживании Вселенной.
Однако внутреннее сочувствие поэта ко всему тому, "Что делается В механике, И в химии, И в биологии", ни в коей степени нельзя назвать благодушием. Напротив, социальное сознание Леонида Мартынова становится еще более обостренным. Он понимает, что результаты научно- технической революции могут быть использованы во вред человечеству, что угроза термоядерной катастрофы — реальная угроза. Он помнит про тот "Электронно-напалмовый холм, Где подземные взрывы как эхо шаманского бубна звучат" ("Голый король"). Он помнит и про тот огненный поток лавы на склонах Везувия, который когда-то заживо сжигал людей. Будучи на раскопках Помпеи, во время своей поездки в Италию, поэт прежде всего и главным образом видит здесь во всем напоминание о беде: "А какова причина катастрофы?" Этот вопрос звучит как предупреждение человечеству: не надо пустых слов и пустых деклараций, необходимо вовремя остановить современных факельщиков термоядерной войны.
Изучая вслед за поэтом взаимообусловленность различных — "далековатых" — явлений нашей современной жизни, нельзя оставить без внимания вполне закономерный вопрос: а не означает ли это, что Леонид Мартынов отказался от своего Лукоморья?
Нет, не только не отказался, но, напротив, в 60—70-е годы поэт намечает новый подход к теме Лукоморья. Он обращается к таким областям современной науки, в которых особенно большую роль играет творческое предвидение, пространственное воображение и умение предвосхитить то, чего "еще никогда не бывало". Речь идет прежде всего о космогонии и физике элементарных частиц, также о генной инженерии и компьютерной технике, то есть о тех областях современной науки, в которых действительность неизбежно переплетается с гипотезами, в которых микромир соотносится с макромиром. Стремление не упрощать концептуальной структуры поэзии обратило внутренний взор Леонида Мартынова именно к лирико-философскому осмыслению и самых малых и самых больших величин мироздания.
Не приходится сомневаться, что поиски темы Лукоморья в новых достижениях и открытиях метанауки были во всех смыслах благотворными для Леонида Мартынова. Концептуальность мышления сказывалась даже на некоторых личных его привычках. В кругу литераторов была широко известна любовь Леонида Мартынова к собиранию камней странной конфигурации. Ему казалось, что под грубой оболочкой естества в камнях кроется что-то изначальное, мощное, первобытное, такое, что жаждет вырваться из глубины материи. Кстати сказать, и в изделиях древних мастеров из камня, кости и дерева его интересовали приметы все того же "прасознания", которое крылось где-то в глубине, но которое художник сумел освободить и явить духовному взору человека.
Сознанье есть во всей Вселенной:
Есть смысл и в стуже, и в огне,
В небесной молнии, и в пенной,
О скалы бьющейся волне.
Осмысленность есть даже в птицах —
так начинается одно из самых значительных философских стихотворений поэта, "Разум бескрылых", в котором он вслед за Тютчевым утверждал не только прямую — "человек — природа", но и обратную — "природа — человек" — взаимосвязь.
Концептуальность мышления Леонида Мартынова основывалась на всепроникающем универсальном детерминизме. Причем он полагал, что если есть взаимозависимость явлений и предметов бытия, то она должна распространяться и на "хаос родимый", как когда-то обозначил другое вселенское начало Тютчев. Эта попытка установить гармонию на новом современном уровне понимания взаимообусловленности вещей и явлений и противостоящего им хаоса ярко проявилась в стихотворениях, которые позже составили основу книг "Узел бурь" (1979) и "Золотой запас" (1981).
В этих книгах приметно расширились мифологические, исторические ассоциации и сюжеты. Однако увеличился и драматизм внутреннего разлада, который коренился все в тех же тютчевских глубинах в их современном преломлении, в мучительных размышлениях "про древний хаос, про родимый". Усилилось чувство зависимости личности от космических сил и связей, что так характерно было еще для лирики Блока.
Ни в творчестве, ни в личной жизни Леонид Мартынов не был однолинеен, однозначен. Вот почему во многих его стихах закодировано неизмеримо больше, чем это можно уловить при самом пристальном чтении. Ведь он не чуждался ничего таинственного, странного, не познанного человеком в окружающем мире. Напротив, именно к этим непознанным факторам нашего бытия он испытывал жгучий и в чем-то по-детски непосредственный интерес. При всем том следует подчеркнуть, что и в начале 30-х годов, и позже, в период критических проработок за "Лукоморье" и "Эрцинский лес", он неизменно черпал запас новых сил и нового творческого воодушевления именно в своей концепции разумного мироустройства и в разумных, то есть взаимообусловленных, связях и соотношениях явлений.
В последний период жизни Леонида Мартынова влияние этой лирико-философской концепции на его художественное творчество оставалось неколебимым.
Словно бы разрешая какой-то давний спор с самим собой, что важнее для истинного художника — "признание мира" или "отказ от него", Леонид Мартынов в книге "Узел бурь" заметил, что самые лучшие стихи те, которые написаны "несмотря ни на что". Это "несмотря ни на что" было и оставалось его пафосом и его душевной опорой до последних дней жизни, когда невзгоды одна за другой обрушивались на него: не стало жены и верного друга Н.А. Мартыновой-Поповой, болезнь и одиночество, казалось бы, совсем одолели поэта. Правда, близкие друзья помогали Леониду Мартынову всем, чем могли, но несравненно большую помощь он оказывал себе сам, продолжая писать "несмотря ни на что"! Его жизнь была жизнью подвижника, а его вера была верой огнепоклонника, если понимать под огнем — вечный огонь поэзии.
Ход времени, который для Леонида Мартынова всегда являлся мировоззренческой доминантой творчества, теперь, в 70-х годах, обретал большую личностную окраску. Поэт чувствовал ускорение времени, как говорится, всеми фибрами души. Он готов был сравнить его с песочными часами, чья струйка неумолимо, неостановимо стекает вниз. Но есть У Леонида Мартынова и другие решения этой темы. В стихотворении "Когда блистательный художник Время…" он пишет, что "художник Время" должен нести ответственность за все земное бытие — будь это Упадок нравов в Древнем Риме или современное обожествление "персоны в золоченой раме". Бремя личной ответственности и есть одно из проявлений свободы. А поскольку "отказ от мира" — это по существу отказ от свободы, от творческого самовыражения, то художник никогда не пойдет на добровольную творческую смерть. Он может смягчить краски, притупить тона, но он не может и не захочет исказить облик своего века.
Леонид Мартынов как и прежде познавал его сквозь призму личных переживаний, которые теперь обретали новую глубину и новую масштабность. Время-пространство уже целиком подчинялось власти поэта; конкретная хронология его занимала мало, ибо лирическое переживание образовывало единый поток, в котором парадоксально сочетались цветные осколки "звезд", мерцающие игрой разнообразных значений. Жизненный порыв художника не ослабевал до последней строки. Внутренний его мир был способен включить все значения и метаморфозы мира внешнего:
Внешний мир изменился
Не настолько еще за полвека,
Чтобы в нем поместился
Весь внутренний мир человека.
("Внутренний мир")
Обращая свой внутренний взор то во времена Кирилла и Мефодия, то во времена Колумба, то в иные исторические времена, Леонид Мартынов никогда не терял чувства современности и ответственности за все бытие земное. Его понимание творческой свободы вполне совпадает с классической формулировкой: свобода — это познанная необходимость. Его социально-нравственная позиция столь же классична. "Силовое поле" воображения позволяло ему включать в стихотворение различные исторические и временные пласты, органически сплавлять их в поэтический текст высокой пробы с помощью все той же "магии слова", о которой шла речь и которая, пожалуй, является зримой приметой творческой индивидуальности Леонида Мартынова. Именно здесь хотелось бы вспомнить Гёте, который в одном из разговоров с И.П. Эккерманом заметил, что если бы фантазия не могла создавать вещи, которые навсегда останутся загадкой для рассудка, то фантазия вообще немного бы стоила.
8
"Я грежу древними преданьями",— заметил Леонид Мартынов в книге "Гиперболы" (1972). И это была правда, если вспомнить Лукоморье или его исторические поэмы. К древним преданьям, конечно же, относятся и мифы, и библейские сказания, и летописные своды, и апокрифы. Короче говоря, это историческая память человечества. Но если для некоторых современных прозаиков и поэтов, особенно в 70-е годы, увлечение мифопоэтической стихией было в какой-то степени скоропреходящей модой, то в творчестве Леонида Мартынова миф нашел философски глубокое и личностное выражение.
Поэт безусловно верил, что миф — вечный источник вдохновения, знал что его невозможно реконструировать или повторить, но не сомневался, что из мифа можно высечь огонь Прометеева озарения.
Энциклопедизм познаний Мартынова в разных областях искусства и литературы — общеизвестен. Поэт исходил из личного опыта, когда писал, что "через мрак средневековья с его античными обломками До мраморного Возрождения добраться было нелегко" ("Млечный Путь"). Но коль скоро прошел этот путь, то уж в своем творчестве, в своей родной стихии он свободно перемещался из эпохи в эпоху и по-своему, по-мартыновски, организовывал художественное время и пространство. Следует подчеркнуть, что именно эти мировоззренческие категории для Леонида Мартынова были основой его безудержных и непредсказуемых "отлетов фантазии".
Ведь шаги "Истории самой", по мысли Леонида Мартынова, не удаляли от нас те или иные события, наоборот, они все время словно бы приближали их к нам. Ибо, писал Мартынов, идут "эпохи за эпохами, и все моложе древность кажется". Здесь — главное зерно его мироощущения. Особенно притягательной для него была универсальность мифа, его человеческая всеобщность. Обращаясь к атлантам Труда и титанам Созидания, поэт говорил:
Закутанные
В дымы избяные
И копоть фабрик с ног до головы,
В пыли космической шары земные
Упорно перекатывали вы.
("Огромные, неповоротливые люди…")
Хронос (сын Урана), Аполлон, Афродита, Геракл, Дедал, Харон (перевозчик душ через Стикс), а также исторические личности, ставшие легендарными, такие, как Геродот, Демокрит, Эмпедокл, Овидий, Кирилл и Мефодий и множество других,— вот персонажи лирико-философских стихотворений Леонида Мартынова, но это персонажи опять-таки по-мартыновски приближенные к нам, созвучные нашей современности, благодаря своим исполинским фигурам.
Существенно, что поэт смело использовал и смысловую емкость, которая заложена в самом понятии мифа (в его древнеклассических вариантах). Вот стихотворение "Мифология". Уже само это слово вызывало в Леониде Мартынове жизненный порыв, который освобождал его от правил так называемого "хорошего" поэтического тона. Поэт охотно Пользовался этой свободой — "открытость" мифа для современного прочтения позволяла ему создавать своих современных "мифорогих" и "ми- Форуко-мифоногих" исполинов, которые, встав во весь свой колоссальный рост, "Уплывают в свете звезд До своих прекрасных гнезд…" ("Мифология"),
Классический миф в творчестве Леонида Мартынова был кладезем неисчерпаемого обновления "вечных" сюжетов, он был источником и "словесной магии", и нового осмысления внутренних состояний. В городском "космосе", который открывался поэту в ночные и дневные часы, тоже было что-то непредсказуемое, как и в его мифологических исполинах. Причем обыденное, повседневное у Леонида Мартынова не просто соседствует со звездными исполинами, но и является естественным их окружением: "В городе — не забывай! — даже гром и тот ночами громыхает, как трамвай!" ("Зеленый хлыст"). В другом стихотворении поэт отмечает, что люди тычутся в подземных переходах, и никак не может рассеяться вечерняя мгла даже тогда, когда электрический свет заливает городские кварталы. И вдруг — внезапно, словно по мановению руки — все преобразуется: ведь с этими переходами, крышами домов, башнями домен граничит "звездная бездна сама"! Такое преображение обыденного во вселенское, естественно для сегодняшнего мировосприятия, ибо житель новых микрорайонов в какой-то степени сам является "микрокосмосом"; в нем в течение дня происходят разнообразные метаморфозы и радость сменяется безотчетной тревогой, душевный покой — внезапным стрессом.
И немыслимо
Вдруг позабыть все волненья и все опасенья
Потому, что — подумай, представь себе это сама —
Так свершаются, может быть, землетрясенья:
Вдруг толчок —
И молчок!
И кромешная тьма!
("Даже Тихий океан…")
Очевидно, что идея взаимозависимости всего сущего получала в творчестве Леонида Мартынова все более емкое и сложное выражение. Как уже говорилось, эта идея всегда помогала поэту в весьма болезненных перепадах его творческой биографии. Причем причина этих явлений была одна и та же — непонимание своеобразного мира, созданного поэтом, непонимание самих основ его художественного бытия. Но в конце концов, именно монизм мышления Леонида Мартынова позволил ему оставаться тем "беспощадным оптимистом", которым он, по словам Антала Гидаша, всегда был. Этот же монизм мышления способствовал тому, что его главная мысль, его главная идея никогда не терялась в частностях, в отступлениях. Он в своей стихотворной практике сознательно шел на нарушения внешнего правдоподобия или фактографизма. Мир видимостей, мир "кажимости" был для него, не менее значительным и важным, чем повседневность, данная в конкретном факте. Например, городской закат, явление в общем-то обычное, ассоциируется у него со странными, апокалипсическими видениями. Ему, охваченному неясной тревогой, кажется, что солнце, которое каждый раз садится за Каменный мост тараща свой скошенный глаз, возвещает о неминуемом конце мира. Но заключает поэт, это древнебиблейское светопреставление, "Как и в прошлый раз, отодвигается":
И косится Солнце, и за Каменным
Беспрепятственно садится мостом.
("Каждый раз")
Стихотворение, написанное в духе художественных видений Гойи, разрешается деловой и слегка иронической концовкой.
Вот почему те или иные мистификации Леонида Мартынова всегда как бы опровергаются, как бы возвращают нас на нашу землю. И мы, его читатели, вновь слышим гудки заводов, шум пролетающих самолетов, видим иной вечерний закат, который "сквозь ясное окно проемы лестниц озаряет…". И это обратное превращение фантазии в реальность неизбежно, ибо, как говорит поэт:
А жизнь идет, а жизнь идет,
Дела по-своему решая!
("Хронос, сын Урана")
В новелле "Исповедь читателя", как это вообще характерно для Леонида Мартынова, рядовое сопрягается с исключительным, обычное с необыкновенным, земное со вселенским. Правда, здесь самым обычным и вроде бы рядовым читателем предстает перед нами лирический герой новеллы. Впрочем, нет надобности пересказывать ее содержание. Но вот что мы узнаем на последних страницах мартыновской прозы. Вся соль, по мнению лирического героя, заключается в том, что жизнь на Земле — не случайность, она не занесена из космоса с метеоритной пылью, а наша земная собственная закономерность! А с другой стороны, это сложный, Длительный, высокодраматический процесс формирования жизни, развивающейся на Земле, должен, по мысли героя, обязательно должен привести к победе порядка над беспорядком, гармонии над хаосом, разума над безумием. И это должно осуществиться, добавляет Леонид Мартынов, пусть не сразу, но везде, всюду и в конце концов — в глобальных масштабах.
До последних дней жизни — Мартынов неожиданно скончался от инсульта 21 июня 1980 года — думы о судьбе европейской культуры глубоко волновали поэта. Он считал себя — и не без оснований — причастным к ней, он верил в ее будущее и завещал свою веру нам. Этот завет звучит тем более значительно и весомо, если вспомнить, что длительное время Леонида Мартынова считали человеком "не от мира сего". Нет, он был именно "от мира сего". Это Леонид Мартынов спасал книжные сокровища Омска, был оперативным журналистом, землепроходцем, ученым-филологом, видным переводчиком, выдающимся мастером художественного слова. За свои заслуги в области литературы Леонид Мартынов был удостоен высокого звания лауреата Государственных премий СССР и РСФСР, за книги стихов "Гиперболы" (1972) и "Первородство" (1965) награжден орденами и медалями. Но прежде всего и главным образом он был человеком, ощутившим себя Словом, если вспомнить здесь изречение Андрея Белого.
Потребность в поэтическом самовыражении доходила у Леонида Мартынова до одержимости. Он любил жизнь, любил во всей ее полноте и противоречивости. Не случайно в его поэзии многократно звучит мотив "жизни живой" и говорится о ее постоянном обновлении.
"Все, что обычно начиналось,— кончается необычайно!" ("Концы и начала") — вот поэтический афоризм, выражающий суть мировосприятия поэта. В самой творческой биографии Леонида Мартынова многое было "не как у всех". В первую очередь это относится к его поэзии, в которой предельная сила лирического самовыражения сочеталась с эпической силой его ищущей, обобщающей мысли. И еще: высший пик его творческих свершений падал не на молодые, не на 20-е, а на последующие годы, на вторую половину нашего столетия. Вот почему и надо сказать прямо: Леонид Мартынов — поэт, определивший облик середины двадцатого века.
Валерий Дементьев
СТИХОТВОРЕНИЯ
Стихотворения,
вошедшие в прижизненное собрание сочинений
"Выдвинутые подбородки…"{2}
Провинциальный бульвар{3}
"Мы — футуристы невольные…"{4}
Алла{5}
"Позднею ночью город пустынный…"{6}
Серый час{7}
"Между домами старыми…"{8}
Воздушные фрегаты{9}
Рассмейтесь{10}
Сонет{11}
Балхаш{12}
Нежность{13}
Элегия{14}
Сирены{15}
"Наш путь в тайгу. И этот дальний путь…"{16}
Голый странник{17}
Грусть{18}
Гипнотизер{19}
Сахар был сладок…{20}
Норд-ост{21}
Торговцы тенью{22}
Оттепель{23}
"О, люди…"{24}
Море было{25}
Путь революционера{26}
"Писатель слов и сочинитель фраз…"{27}
Корреспондент{28}
Скоморох{29}
Летописец{30}
Река Тишина{31}
Май{32}
Ермак{33}
Подсолнух{34}
Сон подсолнуха{35}
Рассвет{36}
Вологда{37}
Деревья{38}
В мире сорных трав…{39}
Утешитель{40}
Храм Мельпомены{41}
Пленный швед{42}
Гиперборея{43}
Нюренбергский портной{44}
Наяды{45}
"Вот лес…"{46}
"В промежутках…"{47}
Муза{48}
Дым отечества{49}
Страна-холодырь{50}
Кружева{51}
Ключ{52}
Тоска{53}
Эрцинский лес{54}
"Замечали — По городу ходит прохожий?.."{55}
"От печки Я оттер бы Гоголя…"{56}
Путешественник{57}
След{58}
Ночь{59}
Правда{60}
Народ-победитель{61}
"Пластинок хриплый крик…"{62}
Облака{63}
Баллада про великий путь{64}
"Мне кажется, что я воскрес…"{65}
Лукоморье{66}
Царь природы{67}
"И, по земле моей кочуя…"{68}
Любовь{69}
Северная сказка{70}
"Еще черны и ус, и бровь…"{71}
Переправа{72}
Первый снег{73}
Слон{74}
"Уйдя, Вы дверью хлопнули…"{75}
Гномы{76}
Мороз{77}
Печаль-путешественница{78}
"Ты Без меня…"{79}
Вода{80}
Проходные дворы{81}
Семнадцатый год{82}
Кувшинка{83}
"С осторожностью птицелова…"{84}
Даритель счастья{85}
"Я понял!.."{86}
Праздник{87}
Камин{88}
"На черном Красные слова…"{89}
Равноправье{90}
Пиретрум{91}
"Из смиренья не пишутся стихотворенья…"{92}
Туча{93}
В цирке{94}
"Я вижу твои страданья…"{95}
"Ты относишься ко мне…"{96}
"Завершился листопад…"{97}
Балерина{98}
"В чем убедишь ты стареющих…"{99}
Август{100}
Морское дно{101}
Март{102}
"Мне кажется — стихи твои…"{103}
"Из года в год…"{104}
Солнце и художник{105}
Чары{106}
Ива{107}
Костер{108}
"И вскользь мне бросила змея…"{109}
"В эту душную ночь…"{110}
Богатый нищий{111}
Переходное мгновенье{112}
Ночью по Замоскворечью{113}
Удача{114}
Усталость{115}
"Такие звуки есть вокруг…"{116}
"Мы — как мы!.."{117}
31 декабря 1950 года{118}
Ночные звуки{119}
"У ночи — мрак…"{120}
"Это — Не по моей и не по вашей вине…"{121}
"Ночь Становилась Холодна…"{122}
Листья{123}
Ложь{124}
Песня{125}
Пабло Неруде[96]
"Ночь. Где-то там, на страшной вышине…"{126}
Птицы{127}
"И снова осень…"{128}
"Я опять тебя обидел…"{129}
"Кто следующий?.."{130}
"Никого, Ничего…"{131}
"Примерзло яблоко…"{132}
Седьмое чувство{133}
"Событье Свершилось…"{134}
"Я помню…"{135}
Мир{136}
"Что-то Новое в мире…"{137}
Страусы{138}
Двадцатые годы{139}
"Звонят в Елоховском соборе…"{140}
Музыкальный ящик{141}
"Закрывались магазины…"{142}
Голоса{143}
"По существу ли Эти споры?.."{144}
Никогда{145}
Градус тепла{146}
Снег тает…{147}
Вечерело… Луч закатный{148}
Сон женщины{149}
Художник{150}
Вьюги{151}
"Хочется Сосредоточиться…"{152}
"Да, Многое исчезло без следов…"{153}
Нагая истина{154}
Шквал{155}
Заводы{156}
Первооткрыватель{157}
Дедал{158}
Ночью{159}
"Нет, Тени За людьми не гонятся!.."{160}
"Будто Впрямь по чью-то душу…"{161}
"О, годовщины…"{162}
"В белый шелк по-летнему одета…"{163}
Неподвижность{164}
Эхо{165}
"Всё Обрело Первичный вес…"{166}
Дуб{167}
"Троллейбус рванулся из мрака…"{168}
"Будьте Любезны…"{169}
Чистое небо{170}
Первородство{171}
"Как всё это случилось, в самом деле?.."{172}
Самокатная{173}
Итоги дня{174}
Время{175}
"Короче, Короче, короче!.."{176}
"Забыто Суеверие былое…"{177}
Олива{178}
Антарктида{179}
"В темноте Притаился злодей…"{180}
"О вы, которые уснули…"{181}
Дрема луговая{182}
"Отцокало Пегасово копыто…"{183}
Свобода{184}
"Душа беспокоится…"{185}
"Есть стихи, Что тотчас увядают…"{186}
"Я знаю, чем была…"{187}
Вас не было еще…{188}
"Кругом Звучали выхлопы…"{189}
Рыбинское море{190}
Дети{191}
Шаг{192}
"Я вспоминаю Средние века…"{193}
"О, земля моя!.."{194}
"Тень Телевизорной Антенны…"{195}
Птенец{196}
Шаги{197}
Новое поколенье{198}
"Еще Боятся Высоты…"{199}
"Что делается В механике…"{200}
Люди{201}
"Когда раскапывали Помпею…"{202}
"Да здравствуют Искатели дорог!.."{203}
"Невозможно Жить на белом свете…"{204}
Песни{205}
Весна{206}
Граница{207}
Небо и земля{208}
"Он Перед нами Открывает душу…"{209}
Ленинские горы{210}
"Намеренья. Легко ли разгадать их!.."{211}
Пан{212}
В девятьсот девяносто седьмом{213}
Тоху-во-боху{214}
"Трава Никудышная, сорная…"{215}
Воспоминанья{216}
Гора{217}
Обвал{218}
Корень зла{219}
Лжете{220}
"Сколько ты ни шевелись там…"{221}
Декабрь{222}
"Я разговаривал С одним врачом…"{223}
"Я провожал Учительницу средней…"{224}
"Стихотворцы Говорят стихами…"{225}
"Рукава, Острова…"{226}
Ленинский проспект{227}
"Отмечали Вы, схоласты…"{228}
"Где-то там Испортился реактор…"{229}
"Я видел, Как он борется со львом!.."{230}
"Мы Правдой Мир вооружаем…"{231}
Вознесся в космос человек{232}
Курский выступ{233}
Неуязвимость{234}
"Я с Музою Глубокой ночью…"{235}
Во-первых, во-вторых и в-третьих{236}
Весна{237}
Терриконы{238}
Проблема перевода{239}
"Я куплю себе усы и бороду…"{240}
Томленье{241}
Круги по воде{242}
Над философским словарем{243}
"Мир, Тот, которым мы владеем…"{244}
"Много еще неясности…"{245}
Настоящее мгновенье{246}
"Знаешь, Почему мне удаются…"{247}
Небесный купол{248}
Простота{249}
Старые времена{250}
"Сначала В облачный сосок…"{251}
"Одни Ворчат мне…"{252}
В ядре{253}
Успокоился воздух{254}
Сила тяжести{255}
Взрыв{256}
Камни{257}
"Мои Товарищи, Поэты…"{258}
Стикс{259}
На берегу{260}
Перевод с греческого{261}
"Тысяча девятьсот пятый…"{262}
Абрамцево{263}
"Не грозят мне Ни топор, ни плаха…"{264}
Деревня{265}
"Я, конечно, тоже недоволен…"{266}
"Накапливается масса дел…"{267}
Я поднял стихотворную волну{268}
Великие{269}
Старые поэты{270}
"Есть горы, Что остались до сих пор…"{271}
Не по прописи{272}
"Я Тебя Не умею беречь…"{273}
"Был Дождь как дождь…"{274}
Время{275}
Ровесник{276}
Спиной к спине{277}
Доклад{278}
Двенадцать цезарей{279}
Мать математика{280}
"Чувствую я, Что творится…"{281}
Поэты{282}
Сухие крылья{283}
"Кто вы, Сочинители былин?.."{284}
Закат{285}
На фоне облаков{286}
"Империя, Я видел твой закат!.."{287}
Видимое и невидимое{288}
"Мы С Минского шоссе…"{289}
Лунный внук{290}
"Месяц-Отрок Льет…"{291}
Башкирская пещера{292}
"О, если бы писали мы…"{293}
Хлебников и черти{294}
"Наступает Утро с ветром…"{295}
Мемуары{296}
Оборотная сторона{297}
Надежда{298}
Какие вам стихи прочесть?{299}
Петербургская баллада{300}
У трамплина{301}
"Я брежу Только тем…"{302}
Ленин{303}
"Воспоминания зловещи…"{304}
Ушедший в землю{305}
Силуэты пней{306}
Мягкая рухлядь{307}
Виденья Босха{308}
Голос природы{309}
"Мир не до конца досоздан…"{310}
Венера{311}
В Париже{312}
Подмосковье{313}
Внутренний мир{314}
Верви{315}
"В метрополитене, В универмаге…"{316}
"О, Россия!.."{317}
Два облика{318}
Черные тучи{319}
"Есть люди: Обо мне забыли…"{320}
Идиллия{321}
Библиотека Грозного{322}
"Небо Вновь набито сероватой…"{323}
Много прежде{324}
Чет и нечет{325}
Отчизна{326}
Воры времени{327}
Сверлящий взор{328}
Дневники{329}
Алтай{330}
"Я осенью Немного раздражен…"{331}
Погасшая молния{332}
Я научился сочинять стихи{333}
Вечный путь{334}
Ошибка Гершеля{335}
"Какого цвета Ранняя весна?.."{336}
Черно-бурая жертва[270]
Проза Есенина{337}
Случается{338}
Классики{339}
Встреча с Таном{342}
Во дни переворота{343}
Тетрадь{344}
Тяга к солнцу{345}
Баллада о композиторе Виссарионе Шебалине{346}
"Не будь Увядшим гладиолусом…"{347}
"Он залатан, Мой косматый парус…"{348}
Лета{349}
Вятичи{350}
Лето{351}
Еще не всё я понимал глубоко{352}
Прятки{353}
Евразийская баллада{354}
Поэзия{355}
Дневник Шевченко{356}
Имена мастеров{357}
Птица Сирин{358}
Драгоценный камень{359}
Двенадцатое колено{360}
"Обращаются, Как с пятилетним…"{361}
Яблоко{362}
Когда стихотворенье не выходит{363}
Печать молчанья{364}
У телевизора{365}
Чувство полета{366}
Диодор Сицилийский{367}
Вчерашний дождь{368}
"В садах За университетом…"{369}
"Незаменимых нет?.."{370}
"Весна, Как незримая птица…"{371}
Письмо{372}
Среди редеющего леса{373}
Черт Багряныч{374}
"Год Двадцатый был…"{375}
Ленин и Вселенная{376}
Гиперболы{377}
Красота{378}
Земные блага{379}
С пути на путь{380}
"На одном Конце Москвы…"{381}
"Где-то, Может быть, во Мстере…"{382}
"Вижу: Подымающийся выше всё…"{383}
Насильно мил не будешь{384}
Есенин{385}
Келья летописца{386}
Я знаю, какова Любовь{387}
Капля крови{388}
"Лесной Массив Красив…"{389}
Натура{390}
Знак{391}
Двойник{392}
Забытый цветок{393}
Полет над Барабой{394}
От жажды к песням{395}Через вечерние летел я зори,
Пегас{396}
"И спросил я у кукушки…"{397}
Ревность{398}
Сон{399}
Творчество{400}
Волненье{401}
"Я как будто несколько столетий…"{402}
Бессилье стариков{403}
"Свои стихи Я узнаю…"{404}
Хваткий черт[343]
"Ты видишь? Через реку вброд…"{405}
Конверт{406}
Судьба{407}
Вечерняя звезда{408}
"Поэзия Отчаянно сложна…"[344]
Часы и весы{409}
Книги{410}
Ангелы спора{411}
Воспоминанье{412}
Бык воспоминаний{413}
Слова{414}
Две тени{415}
"Букет Валялся посреди стола…"{416}
Дети природы{417}
Лисенок{418}
Изобразительные средства{419}
"Еще шалят, По-летнему одеты…"{420}
"Решение Уйти в монахи…"{421}
Завет Верлена{422}
Явленье Тютчева{423}
Баллада о Федоре Достоевском{424}
Дар воображенья{425}
Мы с тобой{426}
"Лечу во времени…"{427}
Прошлое{428}
"А, это ты, В мечтах своих витатель…"{429}
Безбожница{430}
Газетная тема{431}
Тайный друг{432}
Вообразить себя созвездьем{433}
Земная ноша{434}
"Со смерти Всё и начинается…"{435}
Будничность{436}
Эфир{437}
Король{438}
Старый грех{439}
"Ветер С юга на север…"{440}
Семь пар{441}
Орех{442}
"Дождь Подкрался неожиданно…"{443}
"Снежинка-горожанка…"{444}
Моховая{445}
Стоглав{446}
Стихи и проза{447}
Гусенок{448}
Гром и молния{449}
Борьба{450}
Ветви{451}
Пошлость{452}
Автопортрет{453}
Встану рано{454}
"Ты у меня, Я у тебя в объятьях…"{455}
Сугробы{456}
Клонятся деревья{457}
Вступившему в литературу{458}
Бакены{459}
Элегия{460}
"На детские твои нападки…"{461}
Зори{462}
Белый сад{463}
Черный шар{464}
Ноктюрн{465}
Уменье{466}
Содержимое того или иного ящика{467}
Классика{468}
Бой колоколов{469}
Пастораль{470}
Дом отчий{471}
Дух творчества{472}
На смерть Пикассо{473}
Новости{474}
"О, Сибирь, В летах своих и зимах…"{475}
Перчатка{476}
Плащ{477}
Узел бурь{478}
Секрет пустот{480}
Кусок небес{481}
"К чему Глубокое молчание…"{482}
Полярная ночь{483}
Пан{484}
Глаза юнцов{485}
"Ненаписанное мной…"{486}
Завещание{487}
Рисунок на бересте{488}
С некоторых пор{489}
"Я писал, переводил…"{490}
Явленья людей{491}
Исказители{492}
Старый Пушкин{493}
Дублон{494}
Рисунок пером{495}
Притязанья{496}
"А многие В первые годы бессмертия…"{497}
Тибетская медицина{498}
Узел бурь{499}
Развязываю узел бурь.
Радужность{500}
Баллада о Николае Рерихе{501}
Я не говорю про цветы{502}
"Одни стихи Приходят за другими…"{503}
Даты{504}
Душа{505}
Мартынов день{506}
Мир рифм{507}
Историк{508}
Рубикон{509}
Намедни{510}
"Всё происходит лишь однажды!.."{511}
Честь{512}
Певец{513}
Небо{514}
Венок{515}
Туманы и туманности{516}
"Демоны! А из чего они сделаны?.."{517}
Дымы{518}
Рождение дня{519}
"До повторения охочи…"{520}
Турбулентность{521}
Смысл слов{522}
Преображенья{523}
Стихотворения,
не входившие в прижизненное собрание сочинений
Суббота{524}
"Бегут вассалы Колчака…"{525}
"Ты — нерва спутанный комок…"{526}
"Сахарин — Это горькие слезы…"{527}
"Как много странного, как много пестрого…"{528}
"Дебатам, прениям, стычкам…"{529}
Ревматизм{530}
Бросьте!{531}
"Всё это было так знакомо…"{532}
Мартыны{533}
"Нещаден Для усталых и отсталых…"{534}
"О неведомом и о таинственном…"{535}
"На берегу под плакучими ивами…"{536}
"Чему грозят Сухие днища…"{537}
Сомненья гоня{538}
Старая Русь{539}
"Из молодца синеокого…"{540}
"Я Вас Люблю!.."{541}
"Я С классикой…"{542}
"Искусство часто путают с искусственностью…"{543}
Я не прощаюсь{544}
Людские имена{545}
Любовь{546}
"Не Пожаловал Деревни мне…"{547}
Единая стезя{548}
Стачка{549}
"О великие начала Девятнадцатого века!.."{550}
Жили-были{551}
"Язычники, христиане…"{552}
Чужая душа{553}
"Чего Вам надо От меня!.."{554}
Девушка и охотник{555}
Ленин{556}
Нахал{557}
Ночные птицы{558}
Если слепо верить Геродоту{559}
"Это верно?.."{560}
"Как разгадаешь — кто вокруг?.."{561}
Эолова арфа{562}
Дар Прометея{563}
Сирень{564}
"Что-то Крикнули…"{565}
"Безголовый мальчик…"{566}
А может быть…{567}
Ответ{568}
Старый театр{569}
При жизни Ленина{570}
Облик народа{571}
Старые вопросы{572}
Ледяная свирель{573}
Ледниковое озеро{574}
Две тучи{575}
Баллада о Северной Пальмире{576}
Преддверье дня{577}
За языческим бугром{578}
"Конечно, При первом знакомстве…"{579}
Открытие{580}
Мгновенье{581}
"Старость Восседала молодая…"{582}
Цветочек{583}
"Как Тихо, чинно, постепенно…"{584}
"Галилей Ослеп от старости…"{585}
Латынь{586}
"Под старость…"{587}
Вдохновенный слепец{588}
Страна Лебедия{589}
Маркиз и матрос{590}
Белая ночь{591}
Смысл сна{592}
На моей планете{593}
Закат{594}
Не за помыслы меня вини{595}
На лайнере благоразумия{596}
"Но если бы вы все-таки спросили…"{597}
Оборона{598}
"Есть книги…"{599}
Млечный Путь{600}
Богоборец{601}
Тьма вопросов{602}
Естественность{603}
Ночь звездочетства{604}
"Холодный ум Одолевают думы…"{605}
"Я побывал У смерти в лапах…"{606}
"А, собственно говоря…"{607}
Сопротивляемость{608}
"В тот день Работал я давно…"{609}
"Где мы находимся?.."{610}
Он и Елена{611}
Зять и тесть{612}
Мачты{613}
"Давным-давно уж ясных дней нет…"{614}
"Обманутый, Не мысля об обмане…"{615}
У дверей вечности{616}
Поздний час{617}
Крест{618}
"Грибы мигрируют…"{619}
Страж{620}
"Люди ревнивы…"{621}
Мнимая незавершенность{622}
Вне себя{623}
"Нередко Бессмертия ищем…"{624}
"Эй, старик, Ты можешь петь…"{625}
Дальние звезды{626}
"Овидий В Рим писал в тоске…"{627}
Шостакович{628}
Золотой запас{629}
Луч{630}
Пловец{631}
Считайте: это — я!{632}
Гонец{633}
Небесные письмена{634}
Таится смысл во всем{635}
В старом отеле{636}
Чернильница Лютера{637}
Профили{639}
Второе бытие{640}
Халкидский лев{641}
Художник Милашевский{642}
Университет{643}
Елей{644}
"Мне чудилось, Что все дороги…"{645}
"Снег Идет за туманами вслед…"{646}
Эпилог{647}
"Надоели Эти примитивы…"{648}
"От соприкосновения Художника с Жизнью…"{649}
Приходит время{650}
"Кому останутся Колдобины и пни …"{651}
Оглядываясь на былое{652}
"Я думаю, Что на Земле…"{653}
Поля у дороги{654}
"Ты пишешь так мелко о том, что прошло…"{655}
"И вдруг Затихли Лир бряцанья…"{656}
"На прозу навалился я, кляня…"{657}
"Ну, вот И снова я в унынье…"{658}
Знаки препинания{659}
"Есть поэмы, не закончены…"{660}
"О, литература Осьмнадцатого столетья…"{661}
"О ты, Бумага несмятая…"{662}
Всё чаще и чаще{663}
"Это я, может быть, превращусь в горстку пепла…"{664}
"Прилетел в окошко мотылек…"{665}
С улыбкой на устах{666}
Оглянувшись назад{667}
"Весною ранней…"{668}
Сатир и нимфа{669}
Мир искусства{670}
"Из мира Облачных Страниц…"{671}
"Такое иногда бросишь…"{672}
"Кто нынче читает Парни́?.."{673}
Невзгоды{674}
"Кто Сроду Сочинял за одой оду…"{675}
Королевна{676}
"Разрешаю одиночеству…"{677}
"Зачем тайник?.."{678}
"Я покупал газеты и журналы…"{679}
"Увы, отнюдь не вся Вселенная…"{680}
За исключеньем исключений{681}
Нечто третье{682}
ПОЭМЫ
Адмиральский час{683}
Правдивая история об Увенькае, воспитаннике азиатской школы толмачей в городе Омске{684}
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Рассказ о русском инженере{685}
Тобольский летописец{687}
Домотканая Венера{690}
Поэзия как волшебство{691}