Серия «Самая страшная книга»

– О’кей, Гугл. Где почитать что-нибудь страшное?..

К сожалению для нас, поклонников литературы ужасов, найти стоящий хоррор сейчас нелегко. Жанровые книги в магазинах прячут, как правило, в разделах «фантастика», «детектив», «триллер», «современная проза». Раздела «ужасы» не существует, либо он оккупирован Стивеном Кингом и мармеладными лавстори про вампиров. Не хватает дорожного указателя с надписью «Здесь пугают. 666 км» или чего-то подобного.

Но мы с вами уже проложили тропинку для русского хоррора, и это радует. Вытоптали дорожку, по которой уже четвертый год хаживают тысячи читателей и десятки писателей. Конец этой тропы теряется где-то в туманной мгле, в черном лихолесье. Там, где поскрипывают ветви дерев, где мрачно подвывает гуляющий среди стволов ветер, а временами с беззвездных небес свергаются кровавые ливни.

Многие, единожды ступив на эту дорогу, назад уже не вернутся. Кто сказал, что к хорошему привыкаешь? Привыкаешь к страшному!

Представьте дорогу, с которой нельзя свернуть. Один шаг – и всё, попался. И вроде бы рядом, в поле зрения – широкая трасса мейнстрима, на футуристических эстакадах не протолкнуться, выделенные под общественный транспорт полосы забиты маршрутными такси с вечно куда-то спешащими домохозяйками. По пешеходным дорожками, аки козлы, скачут фанаты фэнтези, среди которых встречаются изобретшие очередной велосипед постмодернисты. А ты идешь и идешь по своей тропе, словно в бреду, не в силах сойти, развернуться…

Жуть? Страшно?

Расскажите об этом Майку Гелприну – известному фантасту, однажды попробовавшему силы в хорроре, да так и оставшемуся с нами. Вот он, с несколькими подружками шествует (или шефствует?). Расскажите ему о том, что ужасы – низкий жанр. Или нет, лучше скажите это Дарье Бобылёвой, шагнувшей на кривую дорожку хоррора прямиком из «толстых» литературных журналов.

Скажите это им. Скажите это другим авторам, таким как Олег Кожин, Александр Матюхин, Максим Кабир, Игорь Кром, Елена Щетинина, Александр Подольский, Михаил Павлов.

Думаю, они с вами согласятся: и жуть, и страшно. Но это-то и хорошо!

Благодаря этим людям, равно как и многим другим (в частности, благодаря Владиславу Женевскому – вечная ему память), в том числе и читателям, которые, как известно, напрямую участвуют в составлении ежегодных сборников «Самая страшная книга», узкая тропинка русского хоррора прямо на глазах расширяется, и, глядишь, уже скоро ее покроют асфальтом и разделят на полосы, превратив в новую современную магистраль. И поедут по ней многотонные грузовики с романами, изящные персональные авто (чу! Первое такое уже промчалось, оставив за собой удивительно приятный «Запах») и семейные экипажи (семейки маньяков и ведьм вы уже видели).

Конечно, там по обочинам будут стоять указатели, а где-то и ограничения скорости («16+», «18+»). И предупреждения. Что-нибудь вроде:

Из бабушкиной спальни доносится хриплый бубнеж старого радиоприемника – будто кто-то говорит через прижатую ко рту варежку. В квартире холодно: света нет, газа нет, ничего нет. Алёша в это время на кухне – в шерстяных носках, спортивках поверх рейтуз, толстом свитере, с обмотанным вокруг шеи шарфом – стоит на шатком табурете, прижавшись носом к заледенелому, расписанному морозом стеклу. Смотрит на улицу. За окном, тремя этажами ниже, на заснеженной площадке играют дети.

У него мерзнут пальцы, воздух вырывается изо рта облачками пара. Алёша хотел бы найти свои варежки, сунуть ноги в меховые сапожки и выскочить из дому во двор, чтобы бесконечно долго, до одури играть в догонялы, кататься с горки, лепить снеговиков. Но ему нельзя – бабушка не разрешает. Вот уже неделю твердит, что там, снаружи, все заболели, что надо подождать, пока приедут врачи и военные и всех вылечат. А сама то и дело кашляет и схаркивает в грязный платок красное.

Все его друзья-приятели – во дворе. Вадик, Костя, Антоха, Эдик толстый. А еще там Наташа из соседнего подъезда и Катька с пятого этажа.

Прошлым летом Алёша все время гонялся за Катькой, плевал ей на сандалии, пока однажды ее подруга не бросила в него камень, разбив лоб до крови. Он тогда не разревелся только потому, что Наташа ему нравилась еще больше, чем Катька, и было бы ужасно стыдно распустить сопли у них на виду. Толстому, который сейчас стал уже совсем не толстый, Наташа тоже нравилась. Эдик сказал об этом месяц назад, по секрету. И вот эти двое, Наташа и толстый-нетолстый, – они там, во дворе, вместе с другими, а ему, Алёше, приходится сидеть дома и тосковать у окна.

Он следит за Наташей. Девочка стоит по колено в снегу на дальнем краю площадки, в розовой курточке. На плечах у нее иней. Раньше у Наташи были красивые вьющиеся волосы, а теперь торчат из-под шапки, как солома, и тоже покрыты инеем.

Она медленно нагибается, вытягивает руку и набирает в пригоршню коричневатый снег. Снег теперь весь такой – с коричневым оттенком, иногда со следами чего-то алого. И люди тоже такие – грязные, заиндевелые, с темными лицами и красными ртами, как будто устроили пирушку с клубничным вареньем, да забыли умыться после этого.

Алёша сам уже неделю не моется – нечем. Воду, которой бабушка набрала полную ванную, прежде чем отключили свет и тепло, разрешено только пить. Еще можно раз в сутки сливать воду кружкой в унитаз, чтобы убрать нечистоты. Мыться нельзя – «экомомия». Поэтому у Алёши что-нибудь где-нибудь постоянно зудит. А вот редкие прохожие на улице совсем не чешутся. Как и Наташа, как и другие дети. Они вообще нисколько не суетятся, никуда не спешат, все делают спокойно. Движения плавные, будто во сне.

Вот так же плавно, неторопливо Наташа выпрямляет спину, отводит назад кулачок с коричневым, точно из шоколада слепленным, снежком. Затем резко, как будто где-то внутри нее разжалась невидимая пружина, выпрямляет руку, и снаряд летит по короткой дуге, совсем недалеко, чтобы шлепнуться в сугроб на границе площадки, в стороне от других ребят.

– Не туда, – шепчет Алёша дрожащими губами, обращаясь через стекло к Наташе и остальным. – Кидать нужно друг в дружку, а не куда попало.

Эх, он бы вышел, он бы показал, как надо… Если бы не бабушка. Ну почему она не пускает его, почему? Ведь он же ребенок, ему нужно гулять! И он – здоровый, это они там, на улице, больные, это им нельзя играть! А если уж им можно, то ему тогда тем более. И эти врачи, военные, о которых талдычит ба, где они все?.. Где мама, папа? Бросили, оставили его у вредной старой бабушки. Нечестно!

Алёша готов расплакаться от досады. В голове у него крутится стишок, который в прошлом году заучивали в школе: «Сижу за решеткой, в темнице сырой…» Он представляет себя героем этого стихотворения. Узник в студеной камере, завистливо глядящий на своих друзей в узкие бойницы каземата, пытающийся поймать лучики безнадежно далекого, тусклого солнца.

Скрипят половицы. Ба тяжелой походкой шуршит на кухню. Радио продолжает бубнить. Алёша не вслушивается, ему неинтересно. Там, на единственной станции, которую ловит никогда не выключающийся бабушкин приемник, круглые сутки повторяют одно и то же. Говорят непонятные слова: про эпидемию, вирусы, про какие-то куда-то выпадающие «остатки», зоновый слой, дыры, про чрез… ч-рез-вы-чайные меры. И еще то так, то эдак твердят слово «опасность». Опасайтесь. Опасно. Следует опасаться. Потенциально опасные контакты. Опасность заражения. Опасно, опасно, опасно… Все эти скучные, мрачные мужские голоса, голоса через варежку, они пытаются напугать Алёшу. Как уже давно до смерти перепугали ба. Послушав их, бабушка запретила ему выходить во двор. Подчиняясь их командам, внимая предупреждениям (опасноопасноопасноопасно), на два замка заперла входную дверь и запрятала куда-то ключи. Алёша устал слушать их. Алёша страшно зол на невидимых врунов, прикрывающих рты толстыми варежками, как будто от этого их враки станут правдою.

Бабушка громко, с хрипом кашляет. Алёша не обращает внимания, продолжает следить за вялыми играми своих приятелей через покрытое изморозью стекло. Ба ему надоела не меньше, чем радиоприемник. Она тоже постоянно говорит одни и те же слова, рассказывает одни и те же истории. Про то, как ей было тяжело, когда она была маленькой, во время войны. Про то, каким хорошим был дедушка, которого Алёша совсем не помнит. Про то, до чего он, Алёша, похож на своего папу, бабушкиного сына. Он знает наперед, может угадать, о чем ба будет говорить и что будет делать в следующую минуту. Это совсем несложно. Не сложнее, чем догадаться, куда она спрятала ключи от входной двери.

Вот сейчас бабушка кашляет и охает, наверняка хватаясь при этом рукой за грудь. Значит, у нее снова колет сердце. Значит, сейчас она станет искать таблетки и капли в аптечке рядом с хлебницей, снова будет жаловаться на холод. Но сначала отругает Алёшу за то, что тот вскарабкался с ногами на табурет. Пускай ругается, ему все равно.

– Кха-кха! Исусе Христе, шо ж так холодно-то, прям до косточек пробирает… Ну, архаровец, куды залез-та? Слазий, слазий давай, а то ишо, не ровен час, выпадешь с окошка!

На улице толстый Эдик – уже нетолстый толстый Эдик – кидает снежок в сторону бездвижно, как столб, застывшего Вадима. Недолет, хотя Вадик буквально в двух шагах. Еще совсем недавно, этой осенью, они втроем бегали на пруд позади школы, совали в мутную, покрытую ряской воду руки, ловили пиявок, а потом отрывали их от своей кожи и били об камни, с восторгом и отвращением любуясь на остающиеся от гадин брызги. Одну, особенно упитанную, раздувшуюся пиявку Вадик придумал сунуть Катьке за шиворот, но Алёша и толстый отговорили его от этой идеи. Лучше найти дохлую кошку и запихнуть в портфель ей или Наташе, решили они тогда. А потом пришел Костик, принес из дома футбольный мяч, и всем стало вообще не до девчонок.

– Ну чаво прилип-то, Лёшк?.. – Мозолистая ладонь ба ложится ему на плечо, тяжелая, с дряблой кожей, с пупырышками бледно-синих вен. От бабушки неприятно пахнет – грязью, потом и какашками. Как и Алёша, она тоже давно не мылась. У нее слабый, усталый голос, глухой и хриплый, как из радио: – Шо там тебе, медом намазано, шо ли?

– Почему им можно гулять, а мне нет? – спрашивает Алёша, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не заплакать, так сильно ему хочется выбежать к друзьям во двор. – Почему им теперь можно гулять всегда, даже по ночам гулять можно, а мне и днем нельзя выйти, ба?! Почему?! – Он все-таки срывается на визг, на плач. Злой на себя и бабушку из-за всей этой несправедливости, сбрасывает ее руку с плеча, прыгает с табурета и, утирая горячие слезы, бежит из кухни к дверям. Но замирает у порога, вспомнив, что ключи остались у ба в комнате.

Очередной врун монотонно жует сквозь варежку: «…кризис-носит-глобальный-характер… внеочередная-ассамблея-оон… еще-раз-предостергаем… соблюдайте… будьте… опасно». А в голове у Алёши звучит совсем другой, тоненький девчачий, голосок. Это Наташа зовет его. Он не знает как, но ей удается, оставаясь на улице, шептать ему на ухо: Дуй к нам, Алёшка! Беги к ней в спальню, вытащи ключи, быстро, быстро, она старая, она не успеет! Забирай ключи и беги сюда!

Алёша стоит на месте, словно окаменев. Что делать? То ли назад, на кухню к ба возвращаться, то ли и правда в спальню рвануть. Кого слушать? Наташа шепчет, зовет, а приемник бубнит свое про опасность, про то, что ни в коем случае нельзя покидать дома и квартиры, что «помощь скоро прибудет». По радио крутят эти враки всю неделю, одна только старая глупая ба еще верит им. Но с другой стороны…

Выходи, Алёшка! Поиграем! Построим самую большую снежную крепость на свете! Вадик, Антоха и Катька начнут ее осаждать, а мы вместе с Эдиком – держать оборону.

Всего-то дел – забежать, вытащить быстренько связку ключей из-под матраца и – прочь из дома. Можно даже куртку не надевать, свитер и шарф такие толстые, что будет совсем не холодно.

…Но Алёша помнит, что видел в окно раньше. В те, первые, дни. Не хочет, но помнит страшные крики, доносившиеся с улицы. И у него до сих пор перед глазами то, что Вадим, Антоха, Наташа, и Катя, и толстый, тогда еще толстый, Эдик сделали с Костей. Из-за чего Костик теперь не может ходить, а просто сидит на горке.

«Опасность», – сипит радио. Это единственное, чему Алёша готов верить. Пока еще не забыл, отчего светлая куртка Наташи порозовела.

Зато Костик здесь, с нами! – сердито шипит девчонка у него в голове. – И ты тоже мог бы с нами играть. С утра до вечера и даже дольше веселиться тут, а не торчать дома со своей вонючей старухой.

Давай к нам, Лёшик! – кричат Вадик и Катя.

Айда гулять! – вторят им Эдик с Антоном.

Не бойся, амиго, – а это уже сам Костя. Ухмыляется, по-царски восседая на вершине горки, весело болтыхает в воздухе тем немногим, что осталось от его ног. – Помнишь тех жирных пиявок? Тоже казалось страшно, противно! А крови-то сколько было – помнишь? А ведь ни чуточки не больно оказалось, амиго! Так, слегка пощипало кожу, и все… Тут точно так же! Я ведь для виду орал, когда они меня грызли, Наташка и остальные. Ну, как в тот раз, когда мы девчонок пугали, изображая привидений. Компренде, амиго?.. Выходи! Сыграем с тобой в царя горы.

Костя широко улыбается большим и красным, как у клоуна в цирке, ртом.

Выходи… и займи мое место.

И Алёша готов послушать Костю и остальных. Они же его друзья! Его и самого тянет туда, к ним, наружу. Тянет со страшной силой. Он еще никогда так долго не пропадал дома. Тем более что сейчас, без света, без телевизора, без мамы и папы, с одной только ба ужасно скучно.

Ба…

Бабушка.

– Лешенька… – слабый, жалобный голос с кухни. – Внучек, ты хде?

Одна часть Алёши советует ему не обращать на ее стоны внимания, а торопиться во двор, чтобы лепить снеговиков вместе с Наташей и остальными. Другая же его часть говорит, что бабушке плохо.

Алёша заглядывает в дверной проем, ведущий на кухню. Ба сидит на табурете, привалившись спиной к подоконнику. Большая, как бегемот. Три года назад, когда Алёша был еще совсем маленький и не ходил в школу, родители отвезли его в зоопарк. Там в маленькой, тесной для нее клетке стояла огромная, вся какая-то круглая, похожая на большой воздушный шар бегемотиха. Одна-одинешенька, опираясь на короткие толстые ножки, смотрела из-за ограды печальными глазами и дышала так тяжко, как будто вслух сожалела о своей нелегкой бегемотской доле. Смотреть на нее было противно, жалко. Точно так же ему жалко и противно смотреть сейчас на бабушку.

Он никогда ее не любил так сильно, как маму или папу. Она ему никогда даже не нравилась хотя бы так, как Катька или Наташа. На самом деле – и это Алёша сейчас особенно ясно чувствует и понимает – ему всегда было ее просто жаль. И только поэтому он терпел ее слюнявые поцелуи, после которых приходилось оттирать щеки, терпел потные объятия, в которых чувствовал себя так, будто его душили подушками сразу со всех сторон. Мама с папой часто отправляли Алёшу на каникулы к ба, но сами у нее гостили редко… Всё, что осталось у бабушки теперь, – это он.

А у него теперь нет никого, кроме ба. Внезапно и неожиданно остро осознав это, Алёша бежит к ней и, распахнув руки, падает, прижимается к бегемотскому животу, ныряет носом в мягкие складки халатов, которых бабушка, спасаясь от холода, нацепила на себя сразу то ли три, то ли четыре штуки.

– Ну шо ты, Лешенька… шо такое, внучек… – Ее сиплый голос дрожит. Дрожат и ладони, когда она гладит его по голове, по плечам – он чувствует эту дрожь, Алёшу и самого мелко трясет.

– Ба, – всхлипывает он. – Они зовут меня, ба…

– Хтой-то? Хто тебя зовет?

– Ребята… – хнычет Алёша, не отрывая лица от толстого брюха. Теперь его собственный голос звучит глухо, почти как голоса врунов с радио. Но он не может, он боится поднять голову и посмотреть ба в глаза. Боится, что, взглянув на него, она поймет, что еще совсем недавно, еще минуту тому назад он почти уже готов был ее предать, бросить. – Они зовут меня гулять, ба… В снежки…

Все ее большое, необъятное тело содрогается. Будто землетрясение прокатилось по горным склонам. Бабушка издает громкий то ли стон, то ли вздох, обхватывает Алёшу за плечи, прижимается к его щеке своей, и он чувствует мокрое, что ручейками течет у нее по морщинам.

– Это кажется, внучек, – говорит она. Алёша слышит, как гулко, неровно стучит больное старое сердце, как хрипит у ба в легких. – Тебе просто кажется…

– Да?..

– Да, Лёшенька. Не могут они тебя звать, – тихонько плачет бабушка. – Понимаешь, они ведь уж как бы и не они. Не живые… не мертвые.

– Злые, ба?..

– Да и не злые, пожалуй шта… Просто не люди ужо. Ну да ничего, – снова вздыхает она и громко, с хлюпом, тянет носом. – Прорвемси, Лёшк… Фашистов в оккупацию перетерпели – и этих… переживем. Лёшк, ты ж, наверное, кушать хочешь, а, Лёшк?..

Он совсем не думает о еде, но кивает просто для того, чтобы порадовать бабушку. Он знает – все бабушки любят кормить своих внуков, и его ба не исключение. Алёша выскальзывает из ее теплых мягких объятий, делает шаг в сторону, чтобы та могла подняться. Пока бабушка шаркающей походкой идет к кладовке за консервами, мальчик снова невольно прилипает взглядом к стеклу. Его друзья все еще там. Бродят бесцельно по площадке, оставляя в коричнево-буром снегу широкие борозды.

«Как же так? – снова одолевают Алёшу сомнения. – Как же они не живые, если в снежки играют? Или они только притворяются живыми?..»

Внезапно его накрывает тень. Грохочет, стукая дном по столу, консервная банка. Бабушка придвигается мимо Алёши к окну, трясущимися руками отбрасывает в сторону желтоватый тюль, с шумом и лязгом поднимает щеколду. Трещит ледяная корка, дребезжит стекло – ба распахивает окно, пуская в комнату поток морозного воздуха, сама высовывает непокрытую голову наружу, сипло кричит во двор:

– Прочь! Прочь пошли, нехристи окаянныя! Оставьте в покое! Неча вам тут делать, среди живых!

Те, внизу, никак не реагируют на ее ор. Наташа кидает очередной снежок в кусты. Вадим нагибается к сугробу. Катька идет, как шла, из одного угла площадки к другому. Эдик стоит без движения, Антоха сидит на качелях, а Костя продолжает медленно покачивать культями. Под ним, на скате горки, поблескивает заледеневшая кровь.

– Вот видишь, внучек, – оборачивается ба. – Не слышат они нас. И говорить не могут, и позвать никого никуда не способны. Нелюдь они, больше никто. – Она прикрывает ставни, двигает все еще дрожащей рукой в его сторону открытую банку. Там, в мутной, похожей на слизь жиже, плавают несколько бледных килек. – Кушай, Лёшенька, кушай, внучек. А я… – бабушка наклоняется к аптечке, – валидольчику возьму, а то штой-то сердце сегодня шибко колет…

Она находит початую пачку, выдавливает из нее таблетку и кладет под язык. Алёша, притихший, молча сидит за столом, ковыряя грязной вилкой в банке. Килька нехорошо пахнет, и он не испытывает даже мало-мальского желания ее есть. Запах из банки похож на тот, что ворвался на кухню вместе с холодным воздухом, когда бабушка открыла окно. И еще он похож на то, как попахивает от самой ба, на тот едва уловимый, терпкий смрад, что поднимается из глубоких складок у нее между грудями и животом и от подмышек. Алёшу отчего-то пугает эта вонь.

– Пойду прилягу, – говорит ба. – Холодно-то как, божечки ж ты мой… Кха-кха! – И, держась левой рукой за грудь, а правой опираясь о стену, шаркает к себе в комнату. – Сталина на вас нет, – слышит Алёша, как ругает она вполголоса радио.

Это вызывает у него улыбку. Вспоминается мама, как та ворчала, если бабушка говорила что-нибудь о Сталине. Он не понимал почему, но маму такие разговоры всегда очень злили. В ее глазах этот непонятный Алёше человек, Сталин, был кем-то ужасным. «Все мечтает о твердой руке, старая кошелка», – сказала однажды ма, а папа расхохотался в ответ: «А может, и не о руке вовсе!»

Алёша надеется, что с ними все в порядке, с его родителями. Там, куда они каждый год летают в отпуск, в месте под названием Тайлан, очень тепло. Там всегда светит солнце. Там вообще никогда не бывает зимы, а значит, не могло быть и этого неправильного, коричневого, снега. Обычно ма звонила каждый вечер на домашний телефон. Поговорив с ней, бабушка передавала трубку Алёше, и он долго слушал рассказы мамы про пляжи с золотистым песком, пальмы и море. В конце разговора трубку брал папа, чтобы пожелать ему спокойной ночи и сказать, как они его любят. Когда-нибудь, знает Алёша, уже совсем скоро, когда он станет старше на год или, может быть, на два, мама и папа начнут брать его с собой в эту сказочную страну, и тогда он своими глазами сможет увидеть все то, о чем говорила ма.

Звонков не было уже давно, но бабушка объяснила ему, что это из-за проблем со связью. Мама с папой обязательно вернутся, «обязатенно-обязатенно», обещала ба. Очень скоро они прилетят, с врачами, военными, и тогда все станет по-старому, хорошо, как прежде. Так все и будет.

Но пока он сидит один за кухонным столом, изо рта вырывается облачками пар. И его снова манит оконное стекло. Отодвинув консервы, к которым так и не притронулся, Алёша встает. Пол холодный, ледяной, он чувствует этот лед через носки. Алёша подходит к окну, заглядывает в него. На улице темнеет, мороз схватил стекло крепче прежнего, покрыл плотным, словно сотканным из снежинок узором. Алёша дышит на него, трет подмерзшую поверхность концом шарфа, но это не сильно помогает. Стекло остается мутным, как будто смотришь через стакан с водой. Там, на бело-коричневом, все еще угадываются фигурки ребят. В глаза бросается розовое пятно Наташиной курточки, ее желтые волосы. В расплывчатой глади она видится ему яркой большеглазой принцессой из японских мультфильмов. Сгущается тьма. Тихо подвывает ветер. Живые, мертвые ли, его друзья будут играть во дворе всю ночь, пока Алёша спит, и наутро, когда он вернется к своему наблюдательному пункту, то снова увидит, как они кидают куда попало коричневые снежки.

Холод и темнота окутывают мальчика, его начинает клонить в сон, где он снова слышит голоса друзей. Ребята звонко хохочут и зовут его погулять.

В спальне у бабушки что-то с грохотом падает на пол. Что-то большое. Алёша, придремав было, подпрыгивает на месте. Испуганно озирается по сторонам, но спросонок мало что может разобрать в заполнивших помещение сумерках. Снаружи уж выкатила на небо луна. Ее серебристый свет, преломляясь в морозной мозаике оконных стекол, разметал по кухне десятки причудливых теней. Алёша часто, прерывисто дышит и чувствует, как под толстым свитером в груди колотится, трепещет от страха маленький комочек его детского сердца.

Радио молчит.

Почему-то это пугает Алёшу больше, чем что бы то ни было еще, больше, чем темнота и разбудивший его шум. Все эти дни приемник в бабушкиной комнате не замолкал ни на минуту, раз за разом повторяя одно и то же: «Опасно, опасно, опасно, опасно» – сейчас это слово звучит лишь в голове у Алёши, и от этого ему ужасно не по себе. Он был бы счастлив услышать что угодно, любой знакомый звук, пусть даже храп или тяжелый, болезненный кашель ба, но квартиру наполняют только холод и пронзительная, напряженная тишина.

«Опасно. Что-то случилось. Опасно!»

Лучше б ты вышел поиграть с нами, Алёшка, – ласково шепчут ему на ухо Катька, Наташа и остальные. – Лучше б ты вышел, когда тебя звали.

Он старается не слушать их. Боязливо крадется через узкий проход в коридор и к бабушкиной комнате. Пытаясь заглушить голоса в голове, тихо повторяет:

– Сижу за решеткой, в темнице сырой… Сижу за решеткой, в темнице сырой…

Скрипит дверь в спальню. Здесь света еще меньше, чем на кухне, но глаза Алёши уже привыкли к полумраку. Он застывает на пороге, обмерев при виде открывшегося зрелища.

Посреди комнаты на полу лежит ба, на спине, упершись плечом в угол кровати. Ноги в толстых колготах разметаны, халаты распахнуты, левая грудь, большая и бледная, покрытая морщинами титька, вывалилась наружу и свисает набок, напоминая одновременно спущенный мячик и сдутую боксерскую грушу. Глаза бабушки закрыты, кожа белая, по щекам растекаются серые пятна, из тонкой щелочки рта тянется вниз блескучая нить слюны.

– …в темнице сырой. Ба-а?..

Бабушка выглядит как большая игрушка, плюшевый бегемот с встроенным механизмом, в котором что-то сломалось.

«Она умерла?» – вспыхивает в голове у Алёши страшный, ужасный вопрос.

Ее левая рука, чуть согнутая в локте, протянута по полу в сторону коридора, кончики скрюченных пальцев едва заметно дрожат. Рядом, у стены, валяется разбитое радио, а среди осколков белой пластмассы Алёша видит пузырек с бабушкиными каплями от сердца – колпачок слетел, вокруг растеклась небольшая лужа. Едкий запах валокордина смешался с вонью, как от консервной банки, только более противной, терпкой.

«Не умерла… умирает».

– Ба! – зовет он шепотом.

– Щи-щас-с, внучк… – сипит бабушка еле слышно, практически не шевеля губами. – Щищ-щас я немног… отдхну… полжу… вста-а-а…

Алёша начинает понимать, что произошло. Ба, видимо, стало плохо. Она хотела принять свои капли, встала с кровати, но не удержалась, упала, зацепив при этом провод от радио и выронив пузырек с лекарством.

Его дыхание в темноте клубится сизым дымком. А ба дышит еле-еле, так слабо, что пар из черной беззубой щели поднимается едва заметным туманом.

– Ба, не умирай, – хнычет Алёша, упав перед ней на коленки. – Не умирай, пожалуйста, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, ба!

– Ну шо ты, роденький, шо ты… А-А-А-а-а-а-… – издает бабушка протяжный нутряной стон и замолкает. Бегемотская туша содрогается. Слюна перестает течь изо рта. В темноте Алёша пытается уловить звук, приметить дыхание ба, но тщетно.

А потом ее рука вцепляется в бедро Алёши.

Крепко, жестко. Искривленные пальцы, как когти, вонзаются в его плоть сквозь штаны и рейтузы. От боли и испуга он пронзительно вскрикивает. Ба поворачивает голову, позвонки хрустят, поворачивает голову и смотрит на Алёшу сверкающими бельмами, в которых не видно зрачков.

– Ба, что с тобой, ба! – верещит он, не помня себя от ужаса. Чувствуя, как по ногам струится горячая жидкость: описался, стыдно, страшно, описался!

Бабушка грузно переворачивается на бок, тянет вторую руку, чтобы схватить его. Рот ее широко раскрывается, как пасть у змеи, которую он когда-то видел в документальном кино на канале «Дискавери». И, словно та гадюка, бабушка шипит.

В панике Алёша дергается назад, уворачиваясь от когтистой лапы. Изо всех сил брыкает ногами, пытаясь вырваться из мертвой хватки. «Бежать, бежать, бежать, ОПАСНО!» – вопит все его существо. А бабушка, продолжая издавать угрожающее шипение, уже опирается на локти и колени, уже поднимается, тянет к нему белое с серыми пятнами на щеках и бездонной пещерой рта лицо. Вытаращенные, лишенные зрачков глаза гипнотизируют. С трудом оторвав от них взгляд, мальчик перекатывается на живот и быстро, как может, выползает из комнаты. В мякоть ладони больно вонзается острый осколок разбитого корпуса радио. Бежать, бежать! Алёша подскакивает, цепляет стопой порог, но все-таки вываливается в коридор, прыгает к двери… Закрыто! Дурак, ведь ключи-то У НЕЕ В СПАЛЬНЕ, дурак, дурак, ДУРАК!

Трясясь от ужаса, с мокрыми штанами, в слезах и соплях, он смотрит назад. Перед глазами все плывет, растекается. В узком пространстве дверного проема стоит, чуть заметно раскачиваясь, жирный и жуткий Бегемот. Терпеливо поджидает «внучека». Голая титька все еще торчит из халата, повиснув на толстом, выпирающем вперед брюхе. Широкий плоский сосок таращится на Алёшу, будто огромный серый глаз. Ничего более неправильного, ничего более пугающего он в жизни не видел.

– Сижу за решеткой, в темнице сырой… сижу за решеткой, в темнице… – скороговоркой повторяет Алёша, вжимаясь спиной, до боли в лопатках, в коридорный угол. Ба медленно шагает ему навстречу, раскрывая холодные мертвые объятия.

Последний шанс! С истошным воплем он кидается вперед. Вжимает голову в плечи и, зажмурившись, проскакивает у бабушки под мышкой. Кровать! Подушка! Матрац! Ключи!..

Вдруг его горло обвивает тугая колючая змея. Шею пронзает мгновенная боль, звенит под ногой стеклянный пузырек. Алёша на мгновение подлетает вверх – так, что ступни отрываются от пола и взмывают на уровень лица. А затем он всем телом тяжело падает, ударяясь спиной об пол. Толстый шерстяной свитер смягчает приземление, но все равно из груди разом выходит весь воздух, в голове звенит, перед глазами мелькают белые искорки. Как выброшенная на берег рыба, Алёша беззвучно хлопает ртом, пытаясь вдохнуть хоть капельку кислорода.

Отпустив длинный конец шарфа, бабушка склоняется над Алёшей, грозя раздавить ему ноги своей необъятной тушей. Он чувствует запах – от ба воняет тухлыми консервами. Морщинистое лицо все ближе, ближе… Бабушка словно желает подарить любимому внуку один из тех влажных, противных поцелуев, после которых потом приходится так долго оттирать щеки… Только на этот раз ба целует его не в щеку – огромный холодный рот накрывает целиком губы и нос. Влажный и липкий, как пиявка, язык ползет по коже, проталкивается в ноздрю… Алёша задыхается от ужаса и отвращения. Безотчетно шаря по полу, нащупывает что-то твердое, хватает, сжимает слабеющими пальцами. Радио!

Не соображая, что делает, Алёша бьет приемником оседлавшее его чудище по голове, в висок. От удара ба прерывает свои омерзительные ласки, ее губы и язык с мягким чавкающим звуком отлепляются от лица внука. Алёше удается вдохнуть. Это придает ему сил, и он снова бьет старуху, еще и еще. Разломанный корпус «Лира-201» трещит, пластиковые щепки летят во все стороны, что-то черное брызжет у бабушки из ушей, носа и рта. Наконец она заваливается на бок рядом с Алёшей. Приемник выпадает у того из руки. Всем телом Алёша отползает от ба как можно дальше – до тех пор, пока не упирается в стенку.

Несколько минут лежит там, пытаясь отдышаться. Легким не хватает воздуха, горло дерет, Алёшу мутит от вони лекарств и бабушкиного трупа. Его выворачивает кислым желудочным соком на цветастый рисунок обоев.

Кажется, он несколько раз теряет сознание на долю секунды, чтобы тут же прийти в себя. Алёша не знает точно, обморок ли это. Прежде ему еще никогда не доводилось падать в обморок. Как будто проваливаешься в бездонную черную яму, а затем медленно, с большим трудом карабкаешься обратно на свет. Можно ли упасть, если уже валяешься?.. Можно ли подняться, оставаясь без движения?.. Он не понимает, ему сложно думать об этом, как и о чем-либо еще.

Потом к нему приходит понимание того, что он сделал. Что он натворил. Оно, это понимание, представляется ему в образе папы, обычно такого веселого и улыбчивого, но только не сейчас. Суровое лицо отца выплывает из темноты. Папа хмурит брови и говорит тем голосом, каким обычно отчитывал Алёшу, если тот приносил из школы дневник с тройкой, забывал почистить зубы перед ужином или небрежно заправлял постель поутру.

Ты убил ее, – говорит папа. – Ты убил свою бабушку, Алексей.

Огромное, тяжелое, в сто тысяч раз тяжелее, чем бегемотское тело ба, чувство вины обрушивается на и без того раздавленного, впавшего в смятение Алёшу.

– Я не хотел, – шепчет он в темноту. – Я не думал… не знал…

Бабушка лежит бесформенной кучей, а перед ней, ощерив зазубренные пластиковые клыки, валяется расколотый старый приемник. Из его нутра торчат медные проводки, с которых, как и с обломков корпуса, стекает темная вязкая кровь. Еще больше черной жижи натекло вокруг бабушкиной головы. Алёша замечает пучок седых волос и прилипшую к ним серую кожу, похожую на обрывок туалетной бумаги.

Видишь, что ты наделал.

Разве хорошие мальчики поступают так со своими бабушками? – это уже ма, ее лицо появляется рядом с отцовским, теперь они висят вдвоем под потолком, словно пара грустных воздушных шариков.

Алёша чувствует себя очень виноватым, но все равно счастлив видеть их обоих, хотя и понимает, что они – лишь плод его воображения. На самом деле мамы и папы здесь нет. Возможно, их уже нигде нет. Но ему не хочется думать об этом. Как и о бабушкином трупе.

Она ведь уже была мертвая… Или все-таки живая? Алёша окончательно запутался. Ба умерла только после того, как он ее ударил? Или это была уже вторая ее смерть? А до этого она уже успела один раз умереть и… ожила?

Может быть, она сумеет ожить еще раз? От этой мысли ему вновь становится страшно. Алёша устал, очень устал, и ему не хочется подходить к бабушке, но иначе никак не добраться до ее постели и того, что спрятано там внутри. Поэтому он перебарывает страх, заставляет себя встать. На негнущихся ногах аккуратно, мелкими шажками обходит грузное тело, стараясь не спускать с него глаз. По другую сторону, однако, ему все-таки приходится упустить ее из виду, чтобы, нагнувшись, сунуть руку в щель между кроватным дном и матрацем. Дыхание перехватывает, сердце в груди сжимается, когда он слышит сухой шелест – бабушка опять ползет за ним! Но это лишь шорох потревоженных простыней.

Алёша долго не может нащупать то, что ему нужно. Приходится совать под матрац обе руки по самые плечи, прижиматься щекой к волокну покрывала. Постельное белье пахнет мочой и смертью. Мама и папа – два призрачных лика, зависших под потолком, – внимательно наблюдают за его действиями. Алёша чувствует их взгляды, но старается не обращать внимания. Наконец пальцы находят холодный металл, под матрацем глухо звякает связка ключей. Алёша тянет их на себя, но те цепляются за что-то. На протяжении одного страшного, неимоверно растянувшегося мгновения он видит мозолистую руку ба, схватившую ключи с другой стороны кровати – видение исчезает, когда связка все-таки поддается, и Алёша по инерции, не удержавшись, падает задом на пол.

Ты что же, собираешься бросить бабушку здесь, одну?

Оставишь ее гнить?

Внуче-ек… Ты хде, внуче-ек?

– Вы не можете говорить! Не можете говорить! НЕ МОЖЕТЕ! – Алёша машет руками, разрывая в клочья шарики-лица, разбивая бряцаньем ключей и собственным криком призрачные голоса.

Стоя возле дверей, отпирая дрожащими руками замки, он страшится оглянуться. Алёша прекрасно знает, видит, как если бы у него выросли на затылке глаза, что там, за спиной, сейчас стоят они: бабушка, папа и мама.

– Это вы меня бросили, – всхлипывает он. – ВЫ ВСЕ! – кричит он, а через пару минут уже выбегает на заснеженный двор и, купаясь в лунном сиянии, вдыхает студеный, с легкой, почти неуловимой гнильцой воздух.

Коричнево-белый снег забавно хрумкает под ногами, пока Алёша спешит к игровой площадке. Когда он, счастливый, летит навстречу друзьям.

Первым его замечает Костик. Повернувшись вполоборота на вершине горки, Костя тянет к Алёше руки, показывает пальцем со своего трона. «Привет, амиго!» – мысленно восклицает Алёша. Больше нет нужды разговаривать вслух, они и так его слышат.

В грудь ему прилетает снежок. Еще один задевает плечо.

Он так скучал… Он безумно рад видеть их всех. Они тоже рады, он знает. Они улыбаются ему красными улыбками, окружают его… Самые лучшие на всем коричнево-белом свете друзья: Наташа, Антоха, Катька, Вадим, Костик и, конечно же, толстый-нетолстый Эдик.

У его друзей белые, лишенные зрачков глаза. Худые, голодные лица.

И, в отличие от старой Алёшиной ба, у них есть зубы.

Следователь Самохин складывает фотографии обратно в папку.

– Посмотрите мне, пожалуйста, в глаза.

Я поднимаю голову. Выгоревшие на солнце ресницы, темно-серая радужка, черный зрачок. Следователь смотрит на меня с таким торжественным видом, будто совершает подвиг во имя Родины. Спину и плечи жжет горячим. Сначала не сильно, но потом все больше и больше. Чувствую, как начинает пузыриться кожа, и скидываю взгляд. Ищу какую-то точку, на которой можно безболезненно сфокусироваться. На обшарпанной стене замерла жирная муха. Вот она медленно перебирает лапами. Солнце рисует радугу на ее блестящем теле. У мух очень сложные фасеточные глаза, они как будто составлены из сотен мелких линз, и каждая отражает ультрафиолетовые лучи под своим углом. Это жутко и прекрасно одновременно. Как в замедленном кино, муха чуть приподымает перепончатые крылья, словно собираясь взлететь, потом вдруг передумывает и вновь застывает на стене. Глупо предполагать, что мухи умеют думать.

– Вы меня слышите? Вы не смотрите мне в глаза, потому что боитесь сказать правду?

Я не боюсь сказать правду. Просто правда не такая вещь, которой разбрасываются направо и налево. Я не смотрю тебе в глаза потому, что мне больно, идиот.

Следователь Самохин недоволен моим молчанием. Он хочет поскорей от меня отделаться и заняться тем, от чего его оторвали. А именно сексом с Леной из аналитического отдела. Там замусоленный бархатный диван с продавленными пружинами. На нем неудобно. Он слишком мягкий. Лена, высокая девица с немного грубоватым лицом, отодвигает папки со стола. У нее четкие движения. Она делала это здесь уже не раз. Стол чуть поскрипывает, в чашке плещется недопитый кофе. Я думаю, Лена боится, что он прольется на клавиатуру, и поэтому не спускает с него глаз, в то время как следователь рывками входит в нее сзади. Звонит мобильник. Наверное, он звонит как-то по-особенному важно, и следователь отстраняется от девицы. Застегивая брюки, он что-то говорит в телефон. Сейчас ему скажут, чтобы он бросил все и шел заниматься мной. Девица лениво натягивает трусики, поправляет юбку, тянется за чашкой остывшего кофе. Самохин сует телефон в карман. Он меня еще не знает, но уже ненавидит. Я не дала ему кончить. Вот и все, что я вижу в его глазах. Но спину мне жжет не это.

Того, кто не разговаривает, автоматически считают дебилом. Речь – показатель интеллектуального развития. Способность выражать свои мысли словами отличает человека от животного. Неспособен – значит, ты на ступень ниже, придурок, недоумок, скот и балласт для общества.

Если ребенок не говорит своих первых слов к двум годам, к нему начинают приглядываться. Его исследуют, тестируют, проверяют на наличие маркеров и выносят вердикт.

– Юленька, – мама обнимает меня, и я встречаюсь с ней взглядом.

В глазах у нее страх, жуткий страх перед чем-то необъяснимым, большим и сильным. Мне тоже становится страшно. Я вырываюсь и кидаюсь на пол. Мои плечи горят. Я катаюсь по полу, стараясь затушить огонь, и вою жалобно и протяжно.

– Вы с ней не справитесь, – говорят маме.

И она верит. Она верит, что не справится.

Когда мне исполнилось восемь, я переехала в интернат для таких же моральных уродов. Со мной отправился чемодан моих диагнозов, начиная от аутизма и биполярного расстройства и заканчивая селективным мутизмом и логофобией.

Умственные способности и психическое состояние – это две параллельные прямые. Если ты псих, это не значит, что ты идиот. Впрочем, конечно, одно другому не мешает.

Следователь Самохин еще раз выкладывает передо мной фотографии. На снимках – мертвые девушки. Вместо глаз у них – черные неровные дыры, черепные коробки пробиты, и сквозь костную ткань виден мозг. Фотографии ожогов на спине. Красные, пузыристые. Чем же это?

– Паяльником, – подсказывает Самохин.

Я не хочу смотреть. Перевожу взгляд и случайно встречаюсь глазами со следователем. Колет плечо.

– А теперь посмотрите на этих девушек до того.

Самохин протягивает мне снимки.

На них молодые симпатичные девицы. У обеих русые волосы. Веснушки.

– Вам не кажется, что они чем-то похожи на вас?

Я молчу.

– В сумке одной из девушек, – продолжает следователь, – найдена ваша фотография с подписью: «На память от Юли». С мобильного другой, последний, звонок был сделан на ваш телефон. Вы ничего мне не хотите сказать?

– Покажите фотографию.

Самохин достает из папки маленький снимок. Мне на нем шестнадцать.

– Допустим, вы не знакомы с убитой девушкой. Но ведь кому-то вы дали свое фото с этой надписью?

Шестилетнему Борьке доставалось больше всех. Он методично размазывал дерьмо по стенам. Делал он это ранним утром, когда все еще спали. В крыле у мальчишек облюбовал одну из стен, прямо возле портрета депутата, лично спонсирующего нашу школу, и периодически на ней отмечался. Борьку наказывали, ему меняли курс лекарств, но все без толку. Уборщица кидалась на Борьку с тряпкой:

– Иди оттирай свои наскальные рисунки сам, гаденыш!

Борька не реагировал, забивался в угол и мычал.

Уборщица ходила к директрисе, требовала, чтоб Борьку перевели в заведение для полностью конченных дебилов, твердила, что у нас элитная дурка для продвинутых психов и Борьке здесь не место.

Я однажды заглянула к нему в глаза. Они были ярко-голубые, с зеленоватым отливом. Над зыбкой кромкой сознания равномерно бились волны спокойствия и умиротворения. Море. Борька рисовал на стенах море. Почему, вместо того чтобы рисовать море карандашом на бумаге, он рисовал его дерьмом на стене, я не знаю. Ответа на этот вопрос в его глазах я не нашла. Но в них мне было не больно смотреть. Он был тихий, Борька. Вздрагивал от резких звуков, закрывал уши руками и равномерно раскачивался в такт своей внутренней волне. Я часто приходила к нему и читала вслух разные книги. Казалось, он не слушал, смотрел куда-то в сторону, но, стоило замолчать, он резко поворачивался и просил: «Еще».

– На кой сдался тебе этот придурок? – спрашивал меня мой тогдашний парень.

– Глаза у него хорошие, – отвечала я.

Через какое-то время Борька забросил свое настенное творчество и переключился на карандаш и бумагу. Когда после десятого класса я переводилась из нашего интерната в Центр социальной адаптации, я подарила Борьке свою фотографию.

– В тра-ве си-дел куз-не-чик, – фальшиво гнусавил четырехлетний Кирюша, подпевая песенке и постукивая голыми пятками по дивану.

Алиса уже жестоко разочаровалась в этой, когда-то казавшейся ей прекрасной, идее: подарить племяннику музыкальную книжку – с деревянными страницами, яркими картинками, крупными буквами и хитровыдуманной коробочкой на торце, откуда и доносилась уже ставшая омерзительной – еще бы, после получаса непрерывного бренчания! – песня. На обложке жирная коричнево-зеленая лягушка – хотя это скорее была жаба – тупо пучила глаза в пространство, а на травинке над ее головой сидел ядрено-салатовый кузнечик с обреченным выражением на какой-то подозрительно собачьей морде.

– Зей-е-нень-кий он был, – зевнул Кирюша.

Алиса вздохнула, подавив свой зевок, и потрепала племянника по белобрысой голове.

Колоши напали зимним утром, когда над стенами форта забрезжил серый рассвет, а часовые, грезившие о теплых постелях, сделались невнимательны. Бесшумно ступая по мягкому снегу, возникли из леса звероголовые тени и, крадучись, припустили к бревенчатой стене крепости.

Сонную тишину нарушил свист, и в глазу одного из часовых внезапно выросло дрожащее древко стрелы. Он рухнул со стены, однако, падая, успел нажать на спусковой крючок винтовки, и треск выстрела немедленно привел в чувство остальных. Звонко грянул набатный колокол, разразились лаем собаки, и, когда индейцы выскочили из-за деревьев и бросились к стенам форта, их встретил мощный ружейный залп со стен и блокгаузов.

Колоши, в отличие от всех прочих туземцев, обращались с ружьями ничуть не хуже русских стрелков и превосходно владели луками; воины, укрывшиеся за деревьями, обрушили на защитников форта град стрел и немало проредили их ряды. В ответ рявкнули хором пушки, и ядра с воем полетели в лес. На миг наступила оглушающая тишина, а потом раздался рев и к небу взметнулись четыре столба земли вперемешку с тающим снегом. Сосны с треском рушились наземь, некоторые занялись пламенем, но гул огня заглушили дикие вопли индейцев.

Тем временем ударный отряд уже забрасывал на частокол веревки с длинными крючьями. Индейцы с кошачьей ловкостью полезли наверх. Русские, не успевая перезаряжать винтовки, били нападающих прикладами в скрытые звериными масками лица, кололи штыками, пытаясь пробить их легкие деревянные доспехи, сбрасывали со стен и тут же валились сами, сраженные стрелами и пулями.

К тому времени, как из казарм подоспели оставшиеся офицеры, индейцы уже расправились с последним часовым. Они влезали на стены и сыпались во двор, размахивая винтовками, копьями и топорами.

Из домов, кто в чем был, уже бежали с ружьями промысловики и алеуты. По пришельцам открыли огонь, и тут уже краснокожим пришлось несладко: пули с легкостью пробивали их деревянные панцири. Индейцы падали и корчились, пятная кровью утоптанный снег, но некоторые все равно остервенело ползли вперед. Избежавшие пуль воины врезались в защитников форта, некоторые тут же с воем повисли на штыках, боевые топоры и тяжелые палицы разили направо и налево, рассекая шеи, раскраивая черепа.

А потом немногие уцелевшие индейцы обратились в бегство. С невероятным проворством добегали они до стен и, взобравшись на них, исчезали за частоколом. Однако за время, что потребовалось им на это, они успели услышать от победителей немало слов, значения которых, на свое счастье, все равно не поняли.

Это было уже второе нападение дикарей, и оно оказалось гораздо успешнее первого, когда колошам не позволили даже подойти к стенам крепости. Нынешним же утром жизнь всех ее обитателей висела на волоске. Угрюмое серое небо постепенно светлело, наливаясь нежным, стыдливым румянцем, но людям, что бродили среди раненых и умирающих, пытаясь определить, кому еще можно помочь, было не до красот. Глухо и страшно выли потерявшие мужей бабы.

Осип Уваров, помощник коменданта крепости Белкина и один из лучших охотников в поселении, вместе со всеми бродил среди распростертых тел, когда почувствовал, как его схватили за ногу. Обернувшись, увидел раненого индейца; удерживая охотника за ногу, дикарь уставился на него черными, ничего не выражающими глазами, а потом вдруг раскрыл рот и вцепился зубами ему в сапог.

Уваров на мгновение помертвел лицом, а потом перехватил ружье за ствол и со всей силы обрушил приклад на черноволосую, украшенную перьями голову. Послышался гулкий стук, и индеец захрипел. Охотник поднял ружье и ударил снова, потом еще раз, и еще… Окружающие смотрели на эту расправу мрачно, но без осуждения. Все знали, что у Уварова полгода назад умерла жена, оставив на его попечении грудного сына; знали также, что колоши, захвати они крепость, расправились бы с детьми не менее жестоко, чем со взрослыми. Все понимали ярость Уварова.

Уваров бил прикладом снова и снова. Глухой стук сменился хрустом, хруст – чавканьем. Наконец, охотник отбросил ружье и сел на землю, спрятав лицо в мозолистых ладонях.

Появился сам комендант, рослый и подтянутый, с русой бородой и мрачными голубыми глазами. Окинул взглядом побоище и распорядился коротко:

– Мертвых снести на ледник. Раненых – в лазарет. Дикарей сжечь.

После чего подошел к Уварову, положил руку ему на плечо и тихо промолвил:

– Ванятка-то твой, верно, ревет: как там батька, жив ли?

– Ревет, непременно ревет, – отозвался Уваров, поднимая голову и глядя на коменданта слезящимися глазами. – Он последнее время вообще частенько ревет: зуб у него, вишь ты, режется! – Тут охотник даже нашел в себе силы улыбнуться, но потом взглянул на распростертое у своих ног тело дикаря с обезображенной головой и вновь помрачнел: – Сниматься нам надо, Лександр Сергеевич. Нехристи эти не уймутся, пока всех нас не перережут, как курей. Вон, михайловские…

Белкин сжал пальцы в кулаки:

– За михайловских еще ответят! Говорят, Баранов карательную экспедицию снаряжает. Отгулялись колоши.

Уваров продолжал:

– Оружие, шкуры, провизию – сегодня же надобно снести на лодки…

– Как прикажешь это сделать? – спросил Белкин. – Море замерзло. Застряли мы тут, братец Осип.

Мимо прошли двое дюжих алеутов с носилками, на которых лежал неподвижно офицер с разбитым черепом. Белкин поскорее отвернулся, чтобы не видеть стеклянных глаз на свинцовом, в алых потеках лице. Уваров перекрестился.

– Упокой Господи душу раба Твоего… – сказал он. – Нет, Лександр Сергеевич, иного выхода я не вижу. Сколько у нас здоровых мужиков-то осталось? Человек пятнадцать наших да две дюжины алеутов. А этих раза в два поболе будет. Как лед тронется, так надо отчаливать.

Тела колошей свалили на кучу дров в центре двора, и угрюмый алеутский охотник подпалил их длинным факелом. Трупы вспыхнули сразу, но горели медленно, распространяя вокруг удушливый запах паленого мяса с примесью жженой охры, коей индейцы имели обыкновение натираться с головы до ног. На краю селения могильщики-добровольцы заранее рыли могилы для павших товарищей, морщась от вони и кляня мерзлую землю. Сизый дым косым столбом уходил в безоблачное голубое небо, и Белкин, наблюдавший за всем в окно своего кабинета, задавался вопросом, видят ли этот дым индейцы, и доносит ли до них ветер запах горящей плоти их погибших собратьев.

Если да, то ярость их, наверное, безгранична. Новое нападение неизбежно, и как знать, чем оно закончится? Но если и в следующий раз отразят, индейцы нападут снова… О, проклятым дикарям не занимать терпения, ненавидеть они умеют.

Он помнил разорение Михайловской крепости, помнил и страшную участь замечательного охотника Василия Кочесова, которого в свое время хорошо знал сам, – от него, живого, индейцы отрезали куски и заставляли есть их под радостный смех своих обезображенных детей и женщин. А ведь Михайловская крепость была куда больше их маленького форта!

Одно утешение – семьей за тридцать пять лет жизни комендант так и не обзавелся. За родных бояться не надо, да и вдову с сиротами, ежели что, не оставит.

Большинство же промышленников были люди простые, не обремененные излишней моралью; они вовсю сожительствовали с алеутками, иные (к великому отчаянию проводившего в крепости службы иеромонаха Анисия) располагали целым гаремом. Однако некоторые успели уже обзавестись детьми, а были и такие, кто сочетался с туземками законным браком. Не красавицы, зато верные да работящие – большего мужику и не надобно.

Кто же мог знать, что индейцы на русских войной пойдут? И нету теперь мужикам ни сна ни покоя: добро бы лишь за себя боялись…

Нет, думал он, промысел для нас и впрямь окончен, придется это признать.

Но как продержаться до того, как расколется лед? Не исключено, что к этому времени живых в крепости не останется…

Белкин заходил по кабинету, ероша обеими руками волосы.

В дверь постучали.

– Войдите! – раздраженно бросил он.

Вошел штаб-лекарь Михель – высокий худощавый мужчина средних лет, с соломенными волосами до плеч и длинным гладковыбритым лицом. Одет он был в довольно старомодный черный камзол с белоснежными манжетами, каковые в суровой обстановке форта казались совершенно неуместными. Он сцепил длинные тонкие пальцы на животе и коротко поклонился.

– Ах, это вы, Отто Францевич! – сказал Белкин. – Вы разве не должны быть сейчас в лазарете?

Михеля он не любил. Дело свое тот разумел превосходно, но отличался скверным характером; поговаривали вдобавок, что еще со студенческих лет обзавелся он привычкой глушить хандру стопкой медицинского спирта, иногда и не одной. Белкин подозревал, что именно поэтому доктор проглядел в свое время жену Уварова, однако с самим Уваровым своими догадками не делился: чего доброго, пристрелит немца, норов у него…

– В лазарете мне делать нечего, – мрачно ответил врач, расцепив пальцы и тут же заложив руки за спину. – Эти бестии знатные рубаки. Тут не я, тут отец Анисий нужен. Однако ж я к вам по делу. Полагаю, вы, как и я, раздумывали сейчас над положением, в котором мы оказались?

– Именно так, – подтвердил Белкин.

– И что же вы решили?

– Когда расколется лед, возьмем лодки, – сказал Белкин, – погрузим на них все необходимое и постараемся доплыть до крупного поселения. В случае если дикари снова нападут, оставим форт и отступим в леса, где попытаемся выживать, как сумеем. Ничего лучше придумать я не могу.

– А вы не думали с ними договориться?

– Отто Францевич, – проговорил Белкин, устало закрыв рукою лицо, – если вы думаете, что с этими…

– «Эти», – сказал Отто Францевич, – такие же люди. А с людьми, при желании, договориться можно всегда, надобно только знать их слабости. Должен отметить, что они сейчас находятся в столь же безвыходном положении, что и мы. Даже в худшем: не исключаю, что в племени начались первые смерти от голода. Зима выдалась суровой, а мы извели у этих берегов практически все живое, кроме, разве что, насекомых, да и тех зимой не сыскать. Я всегда говорил, что жадность не доведет Российско-Американскую компанию до добра. У них теперь возможен и каннибализм… Вы слышали когда-нибудь про Вендиго?

– Нет. Что это?

– Очень интересное туземное верование. Индейцы утверждают, что в лесах обитает злой дух, охочий до человеческой плоти. Когда-то Вендиго были людьми, но однажды отведали человечины и превратились в ненасытных чудовищ. Они умеют вселяться в людей и заставлять их совершать неслыханные злодеяния…

– Ближе к делу, – оборвал Белкин. – Признаться, у меня нет охоты слушать индейские сказки.

– Не торопитесь, Александр Сергеевич, – ничуть не обиделся Михель. – Сказки эти имеют самое непосредственное отношение к делу. Так вот, Вендиго может заставить человека пожирать всех и вся, включая ближнего своего. Любой, кто, не выдержав голода, стал каннибалом, считается в племени за Вендиго, и его немедленно убивают. Самое любопытное, что преступник также уверяется, что отныне он – Вендиго, нередко сам уходит в лес, где непрестанно охотится, нисходя до животного состояния. Любой индеец больше всего на свете боится зимнего голода… Впрочем, слово «Вендиго» распространено только у алгонкинских племен. На языке тлинкитов он зовется по-иному, а как – никто из белых не знает: индейцы боятся произносить его имя.

– Откуда вам все это известно? – спросил Белкин.

– Лет десять назад мы с товарищем заблудились в лесах, – сказал Михель. – Товарищ мой вскоре погиб, а меня, полуживого от голода, подобрало одно тлинкитское племя. Хотели сделать меня рабом, но я выменял свободу на рецепт приготовления древесного спирта… Не поверите, спирт творит с ними чудеса – они, когда пьяненькие, сразу ангелами становятся, а уж болтливы! Но даже зеленый змий не заставил их раскрыть мне имени своего духа-людоеда. Между собой они называют его «Бегущим Ветром». Это как у русских для обозначения бесов – нечистые, рогатые, ненаши… Хотя Вендиго скорее родня лешему.

– Интересно, – снова прервал разговорчивого медика Белкин. Помассировал виски и подумал: он, подлец, видно уже с утра «под мухой». – Из всей вашей истории я понял одно: индейцы боятся голода. И?

– И если мы предложим индейцам половину наших запасов, они, возможно, согласятся заключить хотя бы временное перемирие.

– А самим жить впроголодь.

– А самим жить впроголодь, – спокойно повторил лекарь. – Не опасаясь нападения.

– Ну! А они потом да исподтишка?

– А мы отравим отданную им снедь.

На мгновение в кабинете повисла тишина. Потом Белкин сказал:

– Но это же дикость.

– Дикость только и обеспечивает выживание человека в диких местах, – философски заметил Михель.

– Ведь они отнесут эту пищу в свое племя! Женщины, дети…

– Наши женщины, – сказал врач. – Наши дети. Никаких других женщин и детей я не знаю.

Врешь, подумал Белкин. Врешь, мерзавец. Не за женщин и детей наших – за свою шкуру боишься.

А вслух сказал:

– Но ваша клятва Гиппократа…

– Гиппократ, – торжественно поднял палец лекарь, – понятия не имел, что на свете живут индейцы, а уж тем более – тлинкиты-колоши. И, уверяю вас, если бы узнал, то помянул бы их в своей клятве, как допустимое исключение. Был я в их, с позволения сказать, домах: грязь, вонь, вши… Обезьяны и то чистоплотнее.

– Что же вы, Отто Францевич, и Бога не боитесь?

Доктор скривился и махнул рукой.

– Допустим… однако они, возможно, нас и слушать не станут. Или даже согласятся для виду, а потом нападут во время передачи пищи.

– Есть другой вариант, – не растерялся Михель. – Мы сложим пищу прямо перед фортом, и при появлении индейцев часовые просто крикнут им, чтобы забирали пищу и не трогали нас. В этом случае они не оставят своих кровожадных намерений, но это уже не будет иметь для нас никакого значения.

– Что я вас, право, слушаю! – воскликнул Белкин. – Индейцы не дураки: они снимут пробу.

– Видите, вы уже практически согласились, – усмехнулся Отто Францевич. – На этот счет не волнуйтесь: я сумею смешать такой состав, который подействует не раньше чем через сутки. Так что пускай снимают. Соглашайтесь, Александр Сергеевич. Помните: от вашего решения зависит жизнь всех нас.

– А хватит вам яду-то? – спросил Белкин.

Губы лекаря изогнулись в усмешке:

– На всех и каждого, не извольте беспокоиться. Должен заметить, что в изготовлении ядов любой умелый врач куда успешнее, нежели в спасении жизней.

– Я должен подумать, – тихо сказал Белкин, стараясь не глядеть на Михеля. Лекарь внушал ему теперь ужас, и комендант поклялся про себя, что, даже будучи при смерти, не вверит себя его заботам. Он сам успел проникнуться к дикарям лютой ненавистью, мечтал о карательной экспедиции, но одно дело – насильственное усмирение племени, и совсем другое – полное уничтожение. С другой же стороны… Что бы ни двигало лекарем – забота о товарищах или страх за себя – его план действительно давал надежду.

– Подумайте, – сказал Михель. – Однако времени на раздумья у вас в обрез.

Ночь комендант провел беспокойно. Он то задремывал, то просыпался и долго лежал в темноте, обдумывая страшное и дерзкое предложение Михеля. Однако решение принять так и не смог.

За ночь небо сплошной пеленою затянули тучи, к утру они прорвались снегом. Когда Белкин вышел на двор размяться, утоптанный грязный наст скрылся под мягким белым покрывалом, а все постройки были увенчаны белыми шапками. Белкина посетил вдруг мальчишечий порыв: нагнуться, скатать крепкий снежок, а потом залепить им в спину огромной бабище в пуховом платке, которая как раз шла от колодца, сгибаясь под тяжестью коромысла с двумя полными ведрами.

С крепостной стены спустилась закутанная в меховую шубу фигура и, тяжело ступая, направилась к Белкину. Комендант узнал Уварова. Лицо охотника было угрюмо.

– Лександр Сергеич… – начал он, – тут к нам немец наш подходил… Михель, стало быть… рассказывал про свою задумку…

– Уже разнес, плут, – с тоскою сказал Белкин. – Чертов Михель! Это он нарочно. Чтобы ходу мне назад не было. Ты-то, конечно, за?

– Был бы против, да за сынка боязно очень, – ответил Уваров. – Да товарищи тоже за малых да жен трясутся. Потолковали мы тут с ними… По всему видать – нету иного выхода, кроме как грех на душу взять.

– Уже и потолковали, значит. А как я «нет» скажу, тогда что? – Белкин с вызовом посмотрел Уварову в лицо.

Тот явно стушевался.

– Мы что… мы ничего, мы как скажете… А только Христом Богом прошу, Лександр Сергеевич: пожалейте людей.

– Ты знаешь, что слово «тлинкиты» на индейском наречии означает «люди»? – спросил вдруг Белкин.

– Оно так, но…

– Всяк себя человеком считает, вон и колоши… Не знаю, смогу ли после такого спать. Ну да воля ваша. Созови мужиков, вечером совет держать будем.

Александр Сергеевич обвел взглядом переполненный зал собраний и поморщился. Он просил собрать мужиков, но мужики привели с собой баб, а кое-где Белкин, к великой своей досаде, заметил и ребятишек. Даже Уваров, уж на что светлая голова, явился с младенцем, который сейчас мирно посапывал на руках у своей кормилицы Катерины, крещенной алеутки, не обращая внимания на стоявший в зале нестройный гул. Видно, наревелся за утро. В углу сидели уцелевшие после вчерашнего боя офицеры – они тихо переговаривались между собой, украдкой бросая взгляды на коменданта. Мужчины-алеуты на собрание не явились – Белкин оставил их стеречь крепостные стены.

«Кой смысл их приглашать? Эти-то точно будут за, – рассудил Белкин. – Натерпелся их брат от колошей – не приведи Господь. Да и зорче они нашего офицерья, дикарей еще в чаще заметят».

Комендант поднял руку и вдруг обнаружил, что ему попросту нечего сказать.

– Господа… – выдавил он и замолчал. Последовала пауза, а за ней – недовольный ропот. – Господа, вот Отто Францевичу есть, стало быть, что нам сказать. Прошу вас, Отто Францевич!

Михель вышел на середину зала. Лицо его было серьезно, но глаза блестели едва ли не озорством. Белкину вспомнилось, как в детстве он с другими мальчишками иногда поджигал муравейники: такой же блеск он видел тогда в глазах товарищей. Все взгляды обратились к лекарю. Откашлявшись, Михель потер костлявые руки и неторопливо, обстоятельно изложил свой жестокий план.

Когда он закончил, в зале на минуту воцарилась тишина. Потом снова поднялся гул, и он, как и ожидал Белкин, был, по большому счету, одобрительным.

Однако не все голоса присоединились к общему хору. Со своего места поднялась вдруг фигура в черной рясе. Отец Анисий сжал рукою тяжелый нагрудный крест.

– Что же вы, христиане? – спросил он тихо, но его голос разнесся по всему залу. – Где ж это видано, чтобы не в бою, а ядом – ядом! – да целый народ со старыми и малыми изводить?

И опять притих зал. Слышно было, как плачет за бревенчатыми стенами разгулявшийся ветер.

Наконец подала голос какая-то баба:

– Да вы бы, батюшка, о детишках хоть подумали! Нешто их жизни не стоят жизней этих зверей лютых?

– Стыдно, Марфа, – промолвил отец Анисий. – Жестокость женщину не красит. Я одно только скажу: ежели согласитесь на сию мерзость – всех предам бессрочной анафеме. Слово мое крепко.

– У вас, почтеннейший иеромонах, и полномочия есть? – осведомился Михель.

– Не сан дает полномочия, а заповеди Божии, – твердо отвечал священник.

– Но позвольте, – вмешался Белкин, сам не ожидавший, что поддержит немца, – ведь это обычная практика у многих колонистов…

– В Содоме с Гоморрой тоже имелась своя «обычная практика», – сказал отец Анисий. – Надобно ли напоминать, чем дело кончилось?

Тут поднялся такой гвалт, который больше пристал бы двум помянутым городам. Большинство встали на сторону лекаря, иные даже порывались накинуться на отца Анисия с кулаками, однако немало людей выступило в его защиту, и наконец вспыхнула драка. Напрасно кричал Белкин, пытаясь утихомирить собравшихся, – его голос заглушала гнусная брань и грохот опрокидываемых скамеек. Офицеры пытались разнимать, но не особо усердствовали. Дети плакали. Михель, скрестив руки на груди, наблюдал за побоищем и в открытую ухмылялся.

Белкин вытащил пистолет; ему очень хотелось пальнуть в самодовольную физиономию лекаря, но вместо этого он выстрелил в потолок. Крики и грохот стихли – все замерли кто где стоял. А потом зал огласился басовитым ревом – это проснулся, наконец, сынишка Уварова. Самого Уварова Белкин заметил среди горстки людей, защищавших священника, и проникся еще большим уважением к охотнику, который, несмотря на то что поддерживал идею Михеля, все же не давал батюшку в обиду. За что и пострадал – бровь его была рассечена, и тонкая струйка крови пятнала ворот рубахи.

– Слушайте все, – сказал комендант. – Если драка немедленно не прекратится, виновные отправятся под арест. Разгром немедленно убрать. Обсуждение закрыто до времени…

– Вы глупец! – бросил Михель.

Белкин скрипнул зубами и повернулся к нему:

– А вам, дорогой эскулап, я вот что скажу: ежели вы еще раз позволите себе сеять смуту и бросаться оскорблениями в адрес начальства – клянусь, я и вас засажу под арест.

Михель захохотал, показав длинные зубы:

– А что, валяйте! Болезни да раны исцелят молитвы почтенного батюшки – он у нас вон истинный праведник!

– Замолчите, Михель! – рявкнул Белкин, чувствуя, что теряет над собою власть. Все взоры обратились теперь к ним с лекарем. – Подите прочь, вы пьяны…

– А хотите дыхну? – засмеялся Михель. И, не дожидаясь ответа, широко раскрыл рот и выдохнул струю зловонного воздуха прямо Белкину в лицо.

Спиртом не пахло.

Пахло гниющим мясом и свернувшейся кровью.

Белкин отпрянул, чувствуя, как злость внезапно сменилась необъяснимым страхом.

– Взять его! – закричал он и со стыдом услышал в собственном голосе визгливые нотки. Двое офицеров тут же встали и поспешили к распоясавшемуся немцу.

И тогда началось.

Один из офицеров протянул руку, чтобы схватить лекаря за плечо. И в этот миг Михель переменился. Он будто стал выше ростом и раздался в плечах, при этом сгорбившись, словно зверь. Камзол его затрещал, несколько пуговиц отлетело. Тонкие, длинные пальцы поймали в воздухе кисть офицера, стиснули и раздавили с отвратительным влажным хрустом, раздавили с такой же легкостью, как человек давит в кулаке муху. Офицер на мгновение замер, а потом завыл. Михель тут же схватил его другой рукою за густо поросшую бородой нижнюю челюсть и одним махом выдрал ее с мясом. Офицер издал визгливое мычание, словно теленок на бойне; язык его дергался под кровавыми сосульками бороды и усов. Он грузно осел на пол и затих.

Второй офицер отпрянул, зацепился ногой за ногу, упал. Дрожащей рукой зашарил по поясу, ища пистолет.

Михель захохотал, и смех его походил на уханье филина. Взмахнув рукой, он швырнул кровоточащую челюсть в пораженную ужасом толпу. Зал огласился воплями и визгом. Потерявшие от страха голову люди гурьбой ринулись к дверям.

Белкин дрожащими руками пытался перезарядить пистолет. Пуля выскользнула у него из пальцев и запрыгала по дощатому полу. Откуда-то сбоку грянул выстрел – это пальнул второй офицер.

Но пуля зависла перед лицом немца, не причинив тому ни малейшего вреда, а потом, вращаясь, со свистом полетела назад и угодила обратно в дуло. Пистолет разлетелся вдребезги, разворотив и державшую его руку. Офицер завизжал, перекатился на живот и на локтях пополз прочь.

Михель раскинул руки, словно хотел заключить испуганных людей в объятия. И, будто повинуясь его жесту, окна вдруг взорвались, и в зал с ревом ворвался снежный вихрь. Ливень осколков ударил по толпе, стекло втыкалось в лица, в руки, рассекало глаза. Многие попадали на пол. Уцелевшие, топча их и сбивая друг друга с ног, ломились к двери. Они раздавали удары направо и налево, продираясь к выходу, не щадили даже детей, заглушая их плач криками и бранью. Обезумевшая толпа хлынула на двор. Лекарь, не обращая внимания на бегущих, подошел к пытающемуся уползти офицеру. Ударом ноги в плечо он опрокинул злосчастного стрелка на спину, ухватил за грудки, поднял на ноги… Офицер тихо всхлипнул.

Михель впился зубами ему в лицо.

Офицер по-заячьи заверещал.

Белкин оцепенело наблюдал за происходящим, чувствуя, что вот-вот сойдет с ума. А может, уже сошел? Ведь не могло такого быть, не мог желчный пьяница Михель превратиться вдруг в чудище неуязвимое…

Обмякшее тело офицера повалилось на пол. С набитым ртом Михель повернулся к Белкину. Сглотнул. Белкин готов был поклясться, что шея доктора раздулась, как у змеи, когда ком изжеванной плоти проходил через его глотку.

– Я предлагал вам потравить этих тварей, – произнес Михель неузнаваемым, рокочущим голосом. – Вы же послушали попа. Пусть теперь он попробует вас защитить!

Чья-то рука схватила коменданта за плечо и потащила в сторону.

– Бежим! – гаркнул прямо в ухо знакомый голос.

Повернув голову, Белкин увидел Уварова. Лицо охотника было искажено ужасом. Он потащил Белкина к маленькой боковой двери.

– Бегите! – проревел Михель. – Бегите!

Они вырвались за дверь и сразу угодили в воющую бледно-серую мглу. Метель секла лицо, выхлестывала глаза. Ветер пронизывал до костей, казалось, он выдувает из тела жизненное тепло. Уваров что-то прокричал, но Белкин не расслышал за ревом ветра.

– Что?! – крикнул он в ответ.

Но ответить Уваров не успел: со всех сторон грянули отчаянные, полные муки вопли, заглушившие даже свист и завывания ветра. И жалобно визжали собаки. Потом послышался глухой стук, словно что-то тяжелое упало на землю с большой высоты, и один из кричавших умолк. Еще один стук – еще один крик затих. Взвизгнула, прежде чем навсегда умолкнуть, собака…

Один за другим крики обрывались глухими ударами, и вскоре уже ничего было не слыхать, кроме завываний разбушевавшейся стихии. Как будто все обитатели форта – промысловики, алеуты, офицеры, дети и женщины – растворились в снежной круговерти.

– ЭЭЭЭЭЭЭЙ!!! – завопил Белкин, но ледяной ветер тут же заткнул ему рот.

– Ээээээй! – слабо отозвались из темноты.

– Ка-те-ри-на! – прокричал Уваров. В ответ откуда-то издалека донесся детский плач.

– Сбереги Ванятку, Катеринушка, – зашептал Уваров и потащил растерянного коменданта туда, откуда слышался плач. – Не дай упырю до него добраться!

И будто в ответ послышался звонкий отчаянный крик. Он тут же оборвался. Уваров на мгновение замер, а потом рванулся вперед.

– Осип, стой! – кричал Белкин.

Позади раздался оглушительный треск, потом грохот. Земля вздрогнула под ногами.

– Здание обрушилось, – прошептал Белкин. Из глаз текли слезы; от отчаяния или секущего ветра – того он и сам не знал. – Что же это, Осип?..

Уваров, не обращая на него внимания, пробивался дальше, сгибаясь под порывами ветра.

– Эээээй! – закричал он и вдруг, споткнувшись обо что-то в снегу, рухнул навзничь, увлекая за собой Белкина. Тот слепо вытянул руку и коснулся пальцами чего-то мягкого, теплого, мокрого. Пригляделся – и почувствовал, как сердце ухнуло куда-то в живот.

На снегу, разметав руки, лежала Катерина. Парка ее была распахнута, нательная рубаха разодрана; разодрана была и сама Катерина – от горла до паха. Из вспоротого живота вывалилась розовато-сизая требуха, от нее еще тянулся пар. На месте полных грудей зияли огромные раны, тускло поблескивали в них белые дуги ребер. Снежинки таяли в широко раскрытых глазах. Ребенка при ней не было.

Уваров заревел зверем. Он оттолкнул Белкина и вскочил. Снова послышался жалобный детский плач… а потом свист. Не свист ветра – нет, этот был гораздо пронзительнее, гораздо страшнее: в нем звучала какая-то игривость, какое-то жестокое лукавство. Он вонзался в уши, леденил кровь, лишал рассудка. Свист сменился гулким смехом.

– Охотник! – прокричал Михель из-за кружащейся снежной завесы. – Это я сгубил когда-то твою бабу! Прости великодушно: напился пьяный, да закусить было нечем, ну и проморгал! Ништо, теперь у меня и закуска есть! Слышишь, как надрывается?

Уваров кинулся на голос. Напрасно пытался удержать его Белкин: страх за сына лишил охотника всякого благоразумия.

– Стой, Осип! – кричал комендант. – Стой, он в ловушку тебя заманит!

Но Уваров рвался из его рук.

– Что же ты за папаша, нейдешь сынка выручать! – глумился невидимый Михель. – Аль трусишь? Аль подстегнуть тебя?

Плач ребенка перешел в душераздирающий крик. Уваров ответил криком еще более диким и, размахнувшись, треснул Белкина кулаком по скуле. Яркая белая вспышка полыхнула перед глазами коменданта. Разжав пальцы, он без чувств свалился на снег и уже не видел, как Уваров несся во тьму, выкрикивая имя своего сына.

Коменданту чудилось, будто бежит он по лесу. Мимо с невероятной скоростью проносились стволы деревьев, и в какой-то момент возникло чувство, что не он бежит через лес, а сам лес мчится мимо него.

Внезапно он остановился: впереди открылась поляна, и на ней комендант увидел двух человек. Они лежали под высокой сосной, закутавшись в шубы, и, казалось, крепко спали. Один, бородатый и крепко сбитый, был Белкину не знаком, в другом же он не без труда признал Михеля: тот выглядел лет на десять моложе, но страшная худоба, желтое, изможденное лицо, усеянное мокнущими красными язвами, и иссеченные трещинами до мяса губы делали его похожим на ожившего мертвеца. Внезапно его запавшие глаза приоткрылись, и Белкин увидел в них голодный блеск. Очень медленно, стараясь не шуметь, доктор приподнялся на локте и свободной рукой извлек из-за пазухи длинный охотничий нож. Сел, сбросив тяжелую шубу, и на животе пополз ко второму мужчине, точно четырехлапый паук.

Белкин хотел закричать, предостеречь спящего, но не мог издать ни звука. А Михель тем временем склонился над мужчиной, помедлил, а потом обеими руками поднял нож и вогнал ему в шею.

Где-то за стеною деревьев послышался уже знакомый Белкину свист.

Глаза несчастного раскрылись, он вскинул руку, схватил Михеля за длинные волосы и притянул к себе, будто хотел шепнуть что-то на ухо своему убийце. Разинул рот, но вместо слов вырвались только брызги кровавой слюны, застряли крошечными каплями в густой бороде и оросили Михелю лицо.

– Прости, Федор… – шептал Отто Францевич, раскачивая рукоять ножа из стороны в сторону. Снова послышался свист, на сей раз он долетел с другой стороны, но Михель его словно и не услышал. – Голод не тетка… Да и цинга не сестрица… Я еще пожить хочу… – С этими словами он выдернул нож и припал ртом к кровоточащей ране.

Снова раздался резкий свист. Воздух за спиной доктора сгустился. Ровно из ниоткуда возник высокий, туманный силуэт, сверкнули огромные желтые глаза без зрачков… Он протянул к плечу лекаря огромную когтистую лапу, а Белкин, охваченный страхом, помчался дальше. У себя за спиной он услышал страшный крик Михеля:

– Ноги… Боже мой! Ноги горят! Горят!

Он бежал, а лес вокруг таял, растекался в туманное марево. И в этом мареве с визгом и гиканьем проносились странные, невиданные существа: хвостатые, со звериными головами, с длинными, извивающимися руками и ногами, иные походили на птиц, иные – на тюленей, а некоторые – на ожившие древесные пни. Все они разлетались с пути коменданта, словно боялись его – или того, что следовало за ним по пятам.

– Вот так все и произошло, – зазвучал в ушах голос Михеля. – И то же самое будет с тобой. Ты будешь бежать наперегонки с ветром на горящих ногах…

– Нет, – выдохнул Белкин. – Нет. Я не такой, как ты…

И открыл глаза.

Он лежал в тепле, но связанный по рукам и ногам. Тело его укрывала тяжелая медвежья шкура. А сверху нависло угрюмое широкоскулое лицо с раскосыми черными глазами.

Александр Сергеевич понял: он в руках колоша.

Страха не было. Одна усталость. Белкин осознавал, что это конец, и смерть будет лютой. Но жестокость индейцев больше не пугала его. Лучше умереть от рук варваров, чем снова услышать шепот твари, выдававшей себя за Михеля.

Он попытался приподняться, но по телу разливалась мертвенная слабость, а шкура, казалось, весит не меньше живого медведя. Под ней было нестерпимо жарко, Белкин чувствовал, что весь взмок, едкий пот жег глаза. Он заморгал, лицо расплылось неясным пятном. Пятно закружилось, и комендант снова лишился сознания.

На сей раз видения не преследовали его. Он смутно помнил, как чья-то рука время от времени трясла его за плечо, как сильные пальцы приподнимали голову и придерживали за затылок, пока другая рука вливала в рот мясной бульон из глиняной плошки.

Очнувшись, Белкин снова увидел над собою лицо колоша. Веревки, как ни странно, с него сняли – вероятно, индеец счел, что в таком состоянии пленник неопасен. Комендант приподнялся на локтях – на сей раз сил хватило – и стал лихорадочно озираться.

Он находился в просторном шалаше из сучьев. Стены его были обтянуты шкурами тюленей, и с них смотрели на коменданта намалеванные лица духов и звероподобных существ; он мог поклясться, что видел некоторых из них в своих грезах. Посреди шалаша в небольшом углублении потрескивал костерок.

– Не бойся, белый человек, – произнес индеец на превосходном русском языке. – Есть вещи, перед которыми забывается любая вражда. Я – Аракан, шаман рода Ворона, и ты находишься в моем шалаше. Ты можешь считать себя не пленником и рабом, но моим гостем и союзником, если только сам вероломством не дашь повода относиться к себе иначе. Назови свое имя.

– Комендант N…ского форта Александр Сергеевич Белкин. – Он пошевелил руками. – Как… как я здесь оказался? Давно я здесь?

– Четыре ночи назад мы услышали крики из форта, – ответил Аракан. – Мы сразу поняли, что с нашими врагами приключилась беда, и поначалу возрадовались, думая, что это пожар. Но радость сменилась ужасом, когда мы увидели над фортом огромный снежный вихрь, в котором кружились люди и собаки. Даже самые отважные воины обратились в позорное бегство.

– Так вот оно что… – прошептал Белкин.

– Племя было напугано. И тогда люди обратились ко мне. «О Аракан! – говорили они. – Тебе ведомы силы природы, ты легко общаешься с духами. Иди же к стану наших врагов, узнай, что с ними случилось, и не грозит ли то же и нам…» Я согласился и отправился в форт один. Там я увидел ворота, лежащие на земле, развалины домов, занесенные снегом, и тела людей и собак повсюду. Выглядели они так, словно что-то подняло их высоко в небеса, а потом со страшной силой швырнуло оземь, раздробив все кости. Лишь одно существо убивает так. Некоторые были наполовину растерзаны.

– Вендиго, – произнес Белкин.

– Мы называем его Бегущим Ветром, – сказал индеец. – Хотя слышал я и другое имя – Итхаква. Слушай же. Из всех домов уцелела лишь ваша молельня. На ее башне я увидел то, что вы называете распятием: фигуру в длинном черном одеянии, прибитую к кресту за руки и за ноги. Ветер шевелил ее бороду.

– Бедный отец Анисий, – прошептал комендант.

– Ты лежал на снегу среди мертвых, – продолжал Аракан, – и поначалу я хотел отвезти тебя в свое племя. Но я знал, что наши люди убьют тебя. Ты нужен мне живым. Ты видел лицо нашего врага. Ты расскажешь мне, как выглядит его человеческая личина, дабы никогда не смог он застать нас врасплох.

– Как же я не замерз? – спросил Белкин.

– Бегущий Ветер решил сохранить тебе жизнь, – ответил Аракан. – Он хочет сменить свое тело и для этого избрал тебя. Но до сих пор он над тобою не властен.

– Почему?

– Бегущий Ветер, – сказал индеец, – может вселяться в тела людей, только если те дадут ему такую возможность. Для этого человеку необходимо преступить людские заветы и добровольно вкусить человеческой плоти и крови. В некоторых же случаях достаточно отречься от заветов собственных, совершив то, что считаешь самым ужасным…

Белкин начал понимать. Так вот зачем Михель настаивал на идее отравить индейское племя! Прими комендант этот план, и страшный дух обрел бы над ним полную власть.

– Когда-то он вселялся только в наших людей, в индейцев; тогда его сущность проявлялась быстро, – сказал Аракан. – Но с приходом белых он научился от них притворству. Теперь он может годами дремать в человеке, не показывая своей сути. Впрочем, тебе нужно восстановить свои силы. Я дам тебе отдохнуть, но сперва скажи: как выглядел тот, кто стал вместилищем духа?

– Если я скажу, – тихо ответил Белкин, – ты убьешь меня: я больше не буду нужен.

– Нет, белый человек, я не нарушу нашего уговора.

Внезапно Белкин почувствовал, как его охватила ярость.

– Уговора! – закричал он, крик отнял у него почти все силы. Он понимал, что поступает безрассудно, но ничего не мог с собою поделать. – Уговора… Вы вероломно нарушили все уговоры, вы напали на нас и резали нас, как скот! И ты говоришь о притворстве белых…

– А ты говоришь неразумно, – отвечал Аракан. – Должно быть, ты забыл, что находишься в моей власти. Но я не дам волю гневу: дух белого человека слаб, как и его тело. Я знаю: пролилось слишком много крови, чтобы мы могли стать друзьями. Но враг у нас один, и до победы над ним мы должны стоять плечом к плечу. Скажи же, как мне его опознать?

– Это немец, штаб-лекарь Михель, – ответил Белкин, чувствуя, как навалилось на него безразличие. – Тощий, высокий, длинные волосы, рожа лошадиная…

Не договорив, провалился в сон.

На следующее утро он проснулся от острого желания справить естественные нужды. Аракан накинул ему на плечи свой плащ из меха куницы и помог выбраться из шалаша.

Они оказались на небольшой поляне. Вокруг, куда ни глянь, тянулись в небо заснеженные великаны-сосны. Некстати Белкину вспомнились леса родной Сибири, и он почувствовал, как по лицу текут непрошеные слезы. Аракан не сдержал презрительной усмешки.

Тем не менее он любезно отвернулся, когда Белкин справлял свои потребности за одной из сосен. Затем он проводил пленника обратно в шалаш. Белкин тяжело опустился на подстилку и снова заснул.

На следующее утро он уже смог сесть. У них с Араканом состоялся длинный разговор. Белкин рассказал индейцу о плане Михеля. Тот неожиданно пришел в восторг.

– Теперь я все понимаю! – с улыбкой воскликнул он. – Напрасно ты винишь наше племя, белый человек. В том, что мы напали на вас, виновен исключительно дух, владеющий телом вашего лекаря.

– Ну! – язвительно молвил Белкин.

– Ты не веришь, – произнес Аракан, – потому что недооцениваешь хитрости этого существа. Все было им подстроено – все! Дух-людоед решил обрести новое тело: для этой цели он выбрал тебя, комендант, уж не знаю, чем ты ему так приглянулся. Он не мог заставить тебя есть человеческое мясо – ему это запрещено…

– Кем?

– Духам даны свои законы, белый человек, которые им не позволено нарушать, иначе они давно покорили бы все своей воле. Человек должен сам захотеть мяса своего собрата, чтобы Бегущий Ветер мог забрать его тело. Притом можно отведать человечины нечаянно, не зная, чье это мясо, но Бегущий Ветер не вправе сам его подложить.

Он решил толкнуть тебя на преступление. Для этой цели он стравил мой народ с твоими людьми… Он изгнал всю добычу из наших лесов. До сего момента наш род не желал войны с русскими, теперь же речь шла о жизни и смерти: они или мы. Мы считали, что именно вы истребили все живое в округе и обрекли нас на голод.

Мы начали с вами войну. Он надеялся, что после этого ты согласишься погубить мой народ и этим чудовищным злодеянием позволишь ему захватить тебя; и, когда ты не пошел на это – о белый человек, теперь я искренне рад, что спас твою жизнь! – он пришел в бешенство и отомстил вам всем…

– Где ты научился так складно мыслить? – изумленно пробормотал Белкин.

Индеец горько усмехнулся:

– То, что мы не похожи на русских, еще не значит, что мы глупцы. Мы сызмальства учимся понимать связь между причиной и следствием.

– Ты и говоришь не как другие индейцы…

– Моя семья была с русскими в тесной дружбе, но те времена давно прошли, – ответил Аракан. – Мой отец учился грамоте у одного ученого монаха. Он даже был окрещен – правда, продолжал верить в духов. Он умел говорить по-русски не хуже меня.

– Вот оно что… – тихо промолвил Белкин.

Он рассказал Аракану и о виденном им сне, в котором лекарь убивал своего спутника. У индейца и тут нашелся ответ.

– Дух не оставил надежды завладеть тобой, – сказал Аракан, когда комендант закончил. – Поэтому между ним и тобой существует некая связь. Думаю, ты действительно видел прошлое вашего врачевателя. Я пойду принесу еды. Поспи еще.

В следующий раз Белкин проснулся уже ближе к вечеру, впервые чувствуя себя посвежевшим и отдохнувшим. На костре булькал котелок, источая восхитительный аромат вареного с приправами мяса.

Аракан с мрачным видом сидел у костра. В руке он держал длинный изогнутый нож. Белкину на мгновение подумалось, что индеец все же решил его зарезать. Увидев его испуганный взгляд, Аракан встал и убрал нож за пояс.

– Теперь я пойду и взгляну ему в лицо, – сказал он.

– Ты убьешь его? – спросил Белкин.

– Убить его не дано никому, – ответил индеец. – Но я владею даром заговаривать духов: я смогу успокоить это чудовище на долгое время.

– Я должен идти с тобой? – спросил Белкин.

– Нет.

– Но зачем тогда ты возился со мною…

– Потому что слово мое крепко, – ответил колош. – Ты описал мне его, а я в благодарность помог тебе. Я, наверное, уже не вернусь. Наши с тобою дела окончены.

– Что ж, прощай, – сказал Белкин.

– Похлебка твоя, – продолжал индеец. – Она должна повариться еще около часа. Когда почувствуешь себя голодным, съешь ее. Также я оставлю тебе топор, чтобы ты мог нарубить себе хворосту. Больше я ничем помочь тебе не могу: отныне мы враги.

– И все равно спасибо, – ответил Белкин.

– Прощай, – сказал Аракан, одним движением поднялся, откинул полог и бесшумно исчез в темноте.

Белкин долго сидел в шалаше, прислушиваясь к звукам ночного леса. За стенами шалаша тихонько подвывал ветер, иногда слышался шелест снега, осыпающегося с сосновых лап. Время будто застыло на месте. От голода у Белкина начало подводить живот, но он не спешил снимать котелок с огня.

Он думал о том, что случилось за последнее время. Всего за какие-то несколько дней его обычная, хоть и полная невзгод и опасностей, жизнь наполнилась страшными, противоестественными событиями. Все, во что он верил и во что не верил, оказывается, ничего не стоило.

Америка, думал он, земля бесконечного изобилия и бесконечных возможностей. Но – не наша. Америка ни за что нам не покорится. Ее можно взять только силой, только коварством, только жестокостью. Она не для прекраснодушных мечтателей. На одном лишь Баранове – человеке крутого нрава и изощренного ума – держится русская Америка. Не станет Баранова – и не станет Русской Америки. Нашим-то государям и без нее хлопотно. Как пить дать бросят эту затею.

Внезапно возникла малодушная мысль: пусть! Век бы не видеть ее, эту Америку… Здесь, вдали от отчизны, он вплотную соприкоснулся с такими силами, о которых не мог даже и помыслить. Теперь не будет ему покоя, даже если он вернется на родину. В вое зимнего ветра, в хрусте снега под ногами, в шелесте еловых ветвей на ветру будет ему чудиться голос Бегущего Ветра, владыки голодных.

Голод как раз напомнил о себе. Белкин решил, что похлебка уж наверняка готова. Подтянув рукава, он снял котелок с огня. В куче вещей, оставленных Араканом, отыскал крепкую деревянную ложку. Погрузил в густое варево и помешал, разгоняя ароматный пар. Ложка подцепила кусок мяса. Пригляделся: что-то бело-розовое – заячья ножка? Он выудил ее из бульона, дал остыть, после чего взял за голень и впился зубами в сочное бедро.

Мясо оказалось на удивление нежным. Белкин жадно обгладывал ножку, да так увлекся, что не услышал, как за стенами шалаша захрустели по снегу тяжелые шаги.

Внезапно полог резко отлетел, и в дверном проеме возник, шатаясь, ободранный силуэт: Белкин едва не подавился. На мгновение он решил, что перед ним сам дух-людоед.

Это был не дух, а Осип Уваров, однако в ту минуту он казался куда страшнее любого духа. На обмороженном почти до черноты, ободранном хвоей лице со всклокоченной бородой жутко белели вытаращенные глаза. Одежду покрывал иней, а волосы примерзли к голове коркой.

– Осип! – воскликнул Белкин, совсем не радуясь встрече: уж больно страшным взглядом смотрел на него помощник.

Дикий взгляд Уварова обвел шалаш и остановился на полусъеденной ножке, которую Белкин держал в руках. Рот растянулся в оскале.

– Так! – выдохнул он. – А я-то думал, брешет немец! Думал, душу мою погубить хочет! А он, вишь ты, все как есть сказал!

– Осип, о чем ты говоришь? – воскликнул Белкин, уронив, наконец, ножку на землю.

– Ты с ним заодно! Ты Ванятку съел! – заорал Уваров и вскинул руку.

Белкин увидел нацеленное в лицо дуло пистолета.

Какой-то древний инстинкт быстрее мысли подсказал, что нужно делать. Белкин схватил котелок и, не обращая внимания на жгучую боль в обожженных руках, с размаху влепил раскаленной похлебкой в лицо Уварову. Осип заорал еще громче. Грохнул выстрел, пуля раздробила Белкину плечо, котелок выпал из рук, а Уваров откинулся назад, схватившись за глаза.

Белкин зажал рукой рану. Взгляд его упал на котелок. Оттуда выкатился какой-то белый, с двумя черными дырами, предмет. Череп. И отнюдь не заячий.

Уваров отнял руки от глаз. На лице его вздувались огромные пузыри. Веки вспухли, глаза превратились в белесые щелочки. Он слепо зашарил рукой по поясу и вытащил огромный охотничий нож.

– Врешь, не уйдешь, людоед проклятый, – просипел он и, рассекая воздух ножом, пошел на Белкина.

И снова Белкин не думал. Когда Уваров бросился на него, он увернулся, схватил здоровой рукой прислоненный к стене топор и с размаху треснул лезвием Осипа по затылку. Ноги охотника подкосились. Он рухнул прямо в костер, загасив его своим телом. По шалашу, изгоняя аромат вареного мяса, расползлась вонь мяса горелого.

Белкин повалился на бок. Зажал пульсирующее болью плечо. Его мучительно выворачивало наизнанку, рвота хлестала из носа и рта, но горечь желчи была менее отвратительна, чем сладкий привкус детского мяса.

Потом он долго лежал в темноте. А в голове звучали слова Аракана:

«…человеку необходимо вкусить человеческой плоти и крови. В некоторых же случаях достаточно совершить то, что считаешь самым ужасным…»

Он сделал и то и другое. Он съел сына Уварова. И убил его самого.

Аракан обманул его. Вендиго не мог захватить тело Александра Сергеевича, так как тот мало что не ел человечины, еще и отказался совершить то, что в сердце считал преступлением. Аракан притворялся спасителем, союзником – а сам служил лесному чудовищу. Дух-людоед передал Аракану сына Уварова, чтобы тот накормил Белкина детским мясом; он каким-то образом сохранил жизнь самому Уварову, чтобы Белкин его убил.

Теперь оба условия выполнены.

А значит, дух-людоед может в любую минуту пожаловать за своим новым телом.

Где-то снаружи послышался залихватский пронзительный свист.

Бежать, скорее бежать!

Белкин с трудом поднялся на ноги, подковылял к выходу, сжимая рукой пульсирующее плечо, рванул полог и вывалился на поляну.

Посреди поляны стоял Михель.

Он заложил руки за спину и с мечтательной улыбкой смотрел в прозрачную темно-синюю высь. Ветерок шевелил неопрятные длинные волосы и кружил поземку вокруг длинных ног. А наверху, в бездонной пустоте, мерцали холодным светом мириады звезд да поблескивал ятаганом серебристый серп месяца.

Все так же мечтательно улыбаясь, лекарь повернулся к Белкину. Тот оцепенел, не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой. Врач вынул из-за спины руку – в пальцах сверкнуло стальное жало скальпеля.

– Чудесная придумка человеческого разума, вы не находите? – проговорил он, вонзил скальпель себе под скулу и одним махом выкроил правую щеку.

Сочащийся кровью шмат плоти шлепнулся на снег, и врач небрежно отбросил его ногой. Белкин будто прирос ногами к земле, не в силах пошевелить ни единым мускулом. Лекарь повернул к нему изувеченную сторону лица и усмехнулся. В свете месяца сверкнули обнажившиеся зубы.

– Не помешала бы симметрия, вы не находите? – спросил он и двумя взмахами отхватил себе и левую щеку.

Вслед за этим он принялся яростно кромсать нижнюю челюсть и подбородок. Полетели темные брызги. Белкин пытался закричать, но горло не слушалось, будто стянутое железной струной; хотел убежать, но ноги приросли к месту, словно в ночном кошмаре. Месяц и звезды пульсировали в небе холодным светом в такт судорожным рывкам скальпеля. Наконец Михель опустил руку. Длинные волосы трепетали на ветру, мерцали глаза… а под ними скалились голые десны. В стылом воздухе от развороченного рта поднимался пар. Михель шагнул к Белкину и нацелил на него лезвие скальпеля.

– Слышите, ветер воет? – спросил он.

Белкин смотрел, как клацают, поблескивая в кровавом месиве, белоснежные зубы, как движется за ними розовый язык.

– Скоро конец. Но не ваш, любезный Александр Сергеевич. Конец доброго доктора. До чего надоел мне пьяница Михель с его подагрой и больной печенью!

Отто Францевич вонзил себе скальпель в нижнее веко и одним движением очертил круг. Глазное яблоко вывалилось ему на щеку вместе с налипшими веками. Лекарь небрежно взял его другой рукой, оборвал нерв, растер глаз между пальцами и махнул рукой, стряхивая слизь.

– Ты меня не получишь! – с огромным трудом сумел выдавить Белкин.

– Получу, – грустно сказало чудовище. Оно воткнуло лезвие в другой глаз, а потом принялось перепиливать носовые хрящи. – Ты вкусил человеческой плоти, ты убил своего друга. Теперь ты мой.

– Нет…

Неожиданно чудовище пришло в ярость.

– Ты мне не веришь! – закричало оно. – Так убедись! Смотри, теперь маски сброшены!

Оно вцепилось себе в волосы и принялось лихорадочно сдирать с головы скальп, помогая себе лезвием.

Белкин обезумел от ужаса. Уйти, убежать, уползти – подальше от существа, кромсающего собственную голову! Но даже отвернуться от кошмарного зрелища он не мог. Существо сдернуло с себя скальп и швырнуло его на снег, точно мокрую тряпку. Затем погрузило пальцы в глазницы и с неожиданной легкостью содрало верхушку черепа, обнажив пульсирующую розово-серую массу мозга.

Только тогда Белкин понял, что происходит.

Оно разоблачалось.

Лезвие скальпеля кроило одежду, полосовало плоть. А потом лекарь начал раздуваться. Обрывки рубахи, камзола, штанов и сапог сорвались с него, а вслед за тем разлетелось на куски иссеченное тело, разметав во все стороны обломки костей, и пролилось на землю багровым дождем. Брызги оросили лицо Белкина, заляпали глаза, и потому он плохо видел создание, возникшее на месте Михеля. Все, что он различил, – это высокий, мглистый силуэт, горящие желтым огнем глаза и протянутую к нему руку-лапу с длинными корявыми когтями.

Он пах кровью и хвоей.

Дух голодного ветра.

Вендиго.

Тут оцепенение, сковывавшее его, прошло. Белкин повернулся и со звериным воем ринулся в лес.

Еще никогда в жизни он так не бежал. Промерзшая земля гудела под сапогами, сосновые лапы хватали за одежду и хлестали лицо, впереди вырастали шершавые стволы, и он врезался в них, и падал, сплевывая кровь и осколки зубов, но сразу же поднимался и бежал дальше. Ноги несли его все быстрее и быстрее.

Ноги горели…

Михель говорил правду… но не было никакого Михеля… бежать, бежать, надо бежать, никакого Михеля не было, Михель встретил ЭТО в лесу тогда, много лет назад, и ОНО завладело им, и вместо Михеля стало ЭТО, почему ЭТО – у него много имен, надо бежать, оно только прикидывалось человеком, а может, и не прикидывалось, может, оно и есть человек, может, оно таится в каждом из нас, дожидаясь своего часа, и вот пробудилось, и надо бежать, бежать, бежать – это замечательно, бежать – быстрее оленя, быстрее ветра, бегущего ветра, бежать, бежать…

Теперь он мчался со скоростью ветра, и лес больше не ставил ему преград – напротив, чаща словно бы сама расступалась на его пути.

Страх постепенно исчезал, сменяясь диким, первобытным восторгом. Проходила пульсирующая боль в плече.

Белкин летел, как на крыльях, практически не касаясь пылающими ногами земли, и вскоре его крики переросли в ликующий смех.

Он слышал шепот звезд в небесах; он внимал вою ветров; он несся над этой суровой, холодной землей и знал, что отныне он – единственный ее владыка, эти дремучие леса – его исконные охотничьи угодья, и нет такой силы, что могла бы их у него отнять. Он завыл от восторга, и ветер вторил ему.

Бегущий ветер.

Очень скоро он навестит родное племя своего старого друга Аракана.

Да, Аракан заключил с ним в лесу договор: обязался подготовить ему новое тело в обмен на безопасность своего народа. И будь дух на тот момент в истинном своем обличье, договор бы пришлось исполнять. Но он тогда был штаб-лекарем Михелем. Сейчас же он – комендант Белкин.

А Белкин ничего глупцу Аракану не обещал.

Иван Данилович любил чистоту и порядок. Он жил многолетними привычками и верил, что у каждой вещи должно быть свое место. Если кто-то из коллег по смене забывал вернуть заварочный чайник на полку или оставлял в раковине посуду, Ивану Даниловичу кусок не лез в горло. Стол в бытовке был сколочен из деревянных поддонов, и Иван Данилович, прежде чем выложить бутерброды с сыром и докторской колбасой, всегда стелил на него разворот «Советского спорта». Ведь по столу, когда в помещении никого не оставалось, бегали крысы. На глазах у людей они не позволяли себе такого непотребства, но кубики рафинада из общей упаковки пропадали исправно. Крысы воровали вообще все, что надолго оставалось без присмотра, а будь их чуточку больше, наверное, могли унести и саму бытовку.

Иван Данилович тщательно вымывал руки до и после туалета, постоянно возвращал на место передвинутое мусорное ведро и за четыре года использования телефона так и не снял с экрана защитную пленку. Над его бзиками подшучивали, не задумываясь о том, что именно такие люди наделены обостренным чувством неправильности. Там, где какой-нибудь Даниил Иванович прошел бы мимо складского ангара и ничего не заметил, Иван Данилович сразу понял: что-то не в порядке. Не так, как всегда. Неправильно.

На территорию складов темнота спустилась вместе с дождем. Повозилась на главной площадке у гаража с погрузчиками, да и расползлась по закромам базы. Зажглись прожекторы, в бытовке желтым пятном вспыхнуло окошко. За последней фурой запечатали ворота, проводили кладовщиков и спустили собак. Ждать утра здесь остались три охранника и пять дворняжек, с которыми даже на крыс ходить было бессмысленно. Но собаки лаяли так громко и дружно, что в глазах начальства выглядели самыми настоящими сторожевыми псами и обеспечивали себе неплохое довольствие.

Одним из охранников и был Иван Данилович. Он стоял перед вытянутым ангаром, в котором поместилось сразу три склада, и осматривал крышу. Дождь шуршал в морщинах его плаща, разбивался о козырек кепки с эмблемой ЦСКА и брызгами размазывался по стеклам старых очков. Иван Данилович глядел вверх и прислушивался к чувству неправильности. Двойные прожекторы высились над каждыми воротами и бурили тьму в обоих направлениях. Конструировали ангар отъявленные садисты – летом металлический корпус нагревался и пытал внутренности смертельной духотой, а зимой промерзал так, что не спасали никакие батареи. Сейчас же с выгнутой крыши, точно с горки, по стене катилась вода. В луже под козырьком третьего склада плавали пятна света. Но не только они. Там шевелились тонкие длинные тени, словно очертания веток, сбросивших листву. Иван Данилович протер очки и присмотрелся, потому как доподлинно знал, что на обшивке ангара нет и не может быть никаких растений. Однако теперь у прожектора на ветру что-то шевелилось.

Мощная лампа слепила глаза, пряча неясные контуры за электрической завесой. Иван Данилович искал лучшую точку обзора, когда прожектор сморгнул, и на земле мелькнула паучья тень. Клубок веток, черное отражение того, что колыхалось сверху. Небо разразилось громом, и по металлической шкуре ангара с двойной силой затопали дождевые капли. Или же, подумалось Ивану Даниловичу, чьи-то маленькие ножки.

Будучи человеком въедливым и рациональным, Иван Данилович не мог просто так оставить странное происшествие. Ему требовалось объяснение. На крыше ангара частыми гостями были кошки и птицы, но ветки? Какой силы нужен ветер, чтобы закинуть туда целый куст? Иван Данилович зашел в бытовку и снял с гвоздя мощный фонарь – почти что ручной прожектор. За столом на его месте сидел Пал Палыч и с разложенной скатерти-газеты читал о подготовке ЦСКА к дерби со «Спартаком». На «Советском спорте» виднелись мокрые следы чашки, отчего Иван Данилович сжимал ручку фонаря сильнее, чем того требовала ситуация.

Пал Палыч ему не нравился не только из-за красно-белых болельщицких пристрастий. Он, Пал Палыч, работал здесь уже пятнадцать лет, и этот факт, как ему, наверное, казалось, давал право нарушать личное пространство других (в основном, конечно, Ивана Даниловича), забывать о всяческих приличиях и вообще вести себя как хозяин квартиры с нерадивыми съемщиками. В середине смены Пал Палыч добавлял в кофе коньяк, благодаря чему становился чересчур активным и веселым, поэтому от его инициатив всегда стоило держаться подальше.

Иван Данилович поправил кепку и вышел из бытовки. Он отправился к третьему складу и осветил крышу над прожекторами. Никакого облезлого куста, никаких веток там не было. Как и странных теней на земле. Иван Данилович шагал вдоль ангара и изучал крышу на предмет непонятных наростов. С плаща текло так же, как и с неба. В жирном луче фонаря капли сменяли друг друга так быстро, что казалось, будто они висели в воздухе. Всполохи молний подсвечивали ночь, вылавливая силуэты собак из темноты. У главных ворот под козырьком сторожки, покуривая сигарету, стоял Сашок.

Из-за нагромождения деревянных контейнеров залаяла Альма. Иван Данилович поспешил туда и уперся взглядом в плиту забора. Альма рычала и смотрела на самый верх, в переплетения колючей проволоки.

– Тише, девочка, тише. Не шуми.

Иван Данилович потрепал собаку по голове и поднял фонарь. В проволоке запутались ветки. Десятки тонких, с человеческий палец, но длинных, с полруки, прутиков, соединенных в одной точке. Иван Данилович вспомнил внука Олежку. Тот примерно так рисовал солнце: кружок, от которого к земле тянется много-много лучей. Вверх лучи у Олежки никогда не тянулись, все тепло он дарил людям.

Листьев на ветках не было, зато имелись почки – в одной из них, самой большой, и сходились лучи неведомого солнца. Эта штука напоминала гигантского паука, слепленного из оборванных сучков.

Иван Данилович любил засыпать под одну телепередачу по кабельному каналу. Там всклокоченный ведущий рассказывал о различных тайнах и мистификациях: рептилоиды среди нас, база НЛО на дне Бермудского треугольника, могущественные секты правят миром. В одном эпизоде речь шла о крупных свалках и их обитателях. Это целые помойные континенты, и крысы размером с собаку там дело привычное. Ивану Даниловичу запомнился одноухий бомж, который утверждал, что его цапнула метровая многоножка толщиной с батон колбасы. Якобы на отшибе большого города еще и не такие чудовища водятся. Когда ведущий с выпученными глазами начал во всем обвинять секретные эксперименты масонов, Иван Данилович отключился.

Альма продолжала лаять. Иван Данилович взял лопату и осторожно подцепил ветки. Что-то в них ему категорически не нравилось. По счастью, ничего не произошло. Иван Данилович подцепил их с другой стороны и вздрогнул. Почки открылись. Одна ветка обвилась вокруг полотна, остальные оперлись на нее и вмиг высвободились из проволоки. Иван Данилович отбросил лопату и приставшую к ней тварь. Ударил светом вниз, почки моргнули. Альма прыгнула прямо на ветки, защелкали челюсти. Существо согнулось в многочисленных суставах-узелках, выбросило вперед пару конечностей и забралось на собаку. Альма зарычала, пытаясь скинуть тварь. Ветки шевелились, дергались – они залезали под шкуру. Альма упала на землю, завыла. Раздался хруст. Ветки вползли в нее целиком, под собакой растекалось черное пятно. Альма несколько мгновений хрипела и кашляла, а потом ветки вышли из нее сквозь плоть. Прицепились к кирпичной стене котельной, в две секунды взобрались наверх и исчезли в темноте.

Когда подоспел напарник, Иван Данилович не помнил.

– Как она попала-то сюда, зверюга эта гребаная? – спрашивал Пал Палыч, пока катил тачку с разорванным трупом Альмы к воротам. – Что за порода? Мать вашу, нужно дыру искать, псина ж небось бешеная.

Иван Данилович не стал рассказывать о ветках. Просто не смог. Соврал, что услышал грызню, а потом нашел Альму у котельной.

– Не знаю я, Пал Палыч. Ничего не знаю.

– Слышь, Данилыч, а это точно не из наших кто?

– Да точно, точно. Они в другой части базы бегали.

– И что делать-то теперь?

– Да не знаю я! Для начала Альму похоронить надо.

Сашок открыл одну воротину и принял у Пал Палыча тачку. На базу он только устроился и в свои сорок шесть для коллег-пенсионеров был салабоном, поэтому без лишнего ворчания брал на себя грязную работу.

– Ептыть, ее как будто топором порубали. Мясо вон кусками, шкура… Чикатила напала?

– Собачила, – сказал Пал Палыч, – из-под заборчила.

– Так это, – заволновался Сашок, – а если она там меня и встретит? Не, я все понимаю, но когда такое дело…

Пал Палыч свистнул, и к воротам сбежались собаки.

– Вот тебе конвой, бери кого хошь.

Сашок в компании Джека и Лорда скрылся из виду, а Пал Палыч шепнул:

– Пойдем помянем, что ли.

Иван Данилович никогда не пил на работе и делать исключений не собирался. Хотя после увиденного выпить ему хотелось чрезвычайно. Не каждый день наблюдаешь смерть так близко, особенно столь страшную.

– А на воротах тогда кто? Закрывать нельзя, пока Сашок там.

– Ну не хочешь, как хочешь. Наше дело – предложить.

Пал Палыч побрел в сторону бытовки, озираясь вокруг. Дождь кончился. В густой черноте над головой возникали прорехи. Иван Данилович подошел к открытой воротине и посмотрел на разбитую дорогу. Слева – ряды полузаброшенных гаражей, пустырь и лента железной дороги, справа – склады, еще склады, замороженные стройки. Их база располагалась в промзоне неподалеку от метро «Нагорная», можно сказать, на отшибе. И что-то вроде свалки рядом имелось. Значит, масоны виноваты?..

Иван Данилович устало приземлился на лавочку и только теперь, в свете лампы под козырьком сторожки, увидел, что покрыт бурыми пятнами. Он дернулся, вспрыгнул, будто оторвался от раскаленной сковороды, и скинул плащ. Сердце ухало, давило на ребра. Пальцы дрожали, между ними подсыхала кровь. Иван Данилович стал тереть ее, скрести ногтями, выцарапывать из морщин. Он всхлипнул, во рту сделалось горько. Медленно-медленно, ворочая внутренности, подкатывала горячая тошнота.

– В-вылезло… Что… – захлебываясь воздухом, шептал Иван Данилович. Он упал на колени и опустил руки в лужу. По щекам катились слезы, рядом, виляя хвостами, кружили собаки. – Откуд-да… В-вылезло…

Он поднял голову к деревьям. Ветер перебирал ветки, шумела листва.

– Где? Где?!

Вернулся Сашок и, подхватив Ивана Даниловича под мышки, усадил на лавку. Спустя двадцать минут они пили чай за столом в бытовке и слушали сбивчивый рассказ о ветках. Ближайшая машина ожидалась через два часа, а рабочие – через час, так что о дежурстве у ворот временно позабыли. Иван Данилович привел себя в порядок в туалете и все-таки отхлебнул коньяку. К его удивлению, безумная история не вызвала смеха и подколок. Ровно наоборот.

– На той неделе перед сдачей смены убирался у котельной, – заговорил Сашок. – Гляжу, короче, у контейнеров хрень какая-то валяется. Типа как прутья из метлы вытащили и пучком бросили. Ну я струей из шланга грязь по площадке гоняю, листья, туда-сюда, оборачиваюсь, а хрени уже нету. Сдристнула, ептыть. А потом в углу нахожу разорванного вдрызг кошака. Свеженького. Вот и думайте.

Пал Палыч тоже видел ветки. Еще месяц назад.

– Когда крыс травил во втором ангаре. Разбросал эту дрянь по углам, а потом смотрю: крыса, жирная такая, прям на меня пялится с ящиков. Сидит и натурально пялится! Вот, думаю, совсем оборзели, и тут крыса эта напополам раскрывается, а из-под нее ветки во все стороны. И шмыг-шмыг по стене в дыру на потолке, помнишь, Данилыч, где в прошлом годе ласточкины гнезда разоряли? Вот там. Не то насекомое на полметра, не то растение живое, поди ты разбери, етиху мать.

Пал Палыч плеснул коньяку в крышку от термоса, жестом предложил коллегам и, когда те отказались, махнул одним глотком.

– Я потому и бухать тут начал! Когда знаешь, что где-то по территории ползает такая кракозябра, свихнуться можно. Причем я-то думал, что она по мелким гадам специалист. А тут – собаку задрала!

Иван Данилович был в полнейшей растерянности. Ветки никак не укладывались в его видение мира, сформированное годами, людьми и правилами. Их просто не могло существовать в его системе координат. Обычно Иван Данилович нехотя впускал в свою жизнь что-то новое, а тут новое влезло само. Грубо, через боль, сквозь смерть.

– Так. Если пойдем к начальству, в лучшем случае засмеют, – рассуждал он вслух. – В худшем, что скорее всего, спишут на пенсию. Этим только повод дай. Выходит, работу менять?

Пал Палыч хмыкнул.

– Нужны мы кому-то с тобой в таком возрасте.

– А вы чего, – сказал Сашок, – реально думаете, что эта хрень может и человека завалить?

Вспомнив, как ветки секунд за пять разорвали взрослую собаку, Иван Данилович кивнул. С котом и крысой было то же самое, и ведь они, в отличие от Альмы, вряд ли представляли угрозу. Эта жестокость казалась бессмысленной, неправильной. Ветки не ели – они убивали ради убийства.

Сменщикам сказали, что Альма убежала. Сашок ляпнул что-то про ветки, хотел проверить реакцию, но ребята виду не подали. Может, и не встречались они с этой напастью.

После смены Пал Палыч с Сашком потопали через железнодорожные пути в сторону Варшавского шоссе и автобусных остановок, а Иван Данилович поплелся по Электролитному проезду к «Нагорной». Он вернулся в привычный мир, в персональную зону комфорта, где все расписано по минутам и разложено по полочкам. Раннее утро, люди спешат на работу, а он идет домой. Знакомые лица, знакомые машины, знакомые запахи: газовая заправка, свежая выпечка у метро, духи толстухи-собачницы… Чувство неправильности кольнуло вновь, и Иван Данилович замер. Толстуха-собачница уже вторую неделю ходила без свиты. Обычно дворняги поджидали ее у выхода из метро и провожали до проходной офисно-складского здания, а женщина угощала их заранее приготовленными гостинцами. Если Иван Данилович встречал собачницу на полпути к метро, то переходил на противоположную сторону дороги, чтобы не пробираться через ее плешивое войско. Но в последнее время собак не было. Ни у подземки, ни в переходе у обогревателей, да и, похоже, нигде в районе. Сейчас толстуха шагала навстречу и что-то оживленно рассказывала такой же пышной брюнетке:

– …эти догхантеры, кто еще. Потравили, поубивали. Без ошейников, чтоб ты понимала, собачки бегали – вот и все, сразу виноваты…

Иван Данилович спустился в переход и купил свежий номер «Советского спорта». Он жил неподалеку, поэтому всегда ходил пешком. По пути заглянул в магазин, где взял блинчиков со сгущенкой, сока и два киндер-сюрприза. Сегодня к Ивану Даниловичу приезжал любимый внук.

Пяти часов сна хватало Ивану Даниловичу с запасом. В тринадцать ноль-ноль, одновременно с будильником, он проснулся бодрым и отдохнувшим. Ночной кошмар и последующая истерика казались какой-то нелепостью, даже теоретически невозможной в его размеренной жизни. Он принял душ, приготовил бутерброды с сыром и докторской колбасой, заварил чаю. Футбольная трансляция была намечена на половину второго. Обычно Иван Данилович смотрел игры ЦСКА, с пивом, селедочкой и чесночными сухариками, но только не в день няньки. За шустрым Олежкой нужен был глаз да глаз – разумеется, трезвый. И эти полные смеха и открытий часы наедине с внуком не способно было заменить никакое дерби.

ЦСКА проиграл 0: 3. Иван Данилович снял с плеч шарф «армейцев», вздохнул и выключил телевизор, на экране которого довольные спартаковцы поздравляли друг друга.

– Куплено все. Сдали матч, паршивцы.

Следующие полчаса Иван Данилович превращал смертельно опасную квартиру в худо-бедно пригодное для ребенка место. Проверял резиновые нашлепки на углах столов и тумбочек, запирал ящики, заново связывал ручки по обе стороны дверей, чтобы они, двери, полностью не закрывались и Олежка ничего себе не прищемил. После футбола расположение духа было прескверным, а тут еще в окно застучал дождь. Значит, на горку сходить не получится.

Иван Данилович пожарил первую партию блинчиков и достал сок из холодильника. Расставил Олежкиных динозавров на столе, снял с верхней полки книжного шкафа сказки. Но внука не привезли ни в четыре, как обещали, ни в пять.

Дождь усиливался. Квартира Ивана Даниловича располагалась на первом этаже, и росшая под окнами береза при сильном ветре скребла стекло. Скребла ветками, точно паучьими лапами.

Иван Данилович смотрел во двор и слушал шум капель, что плясали на карнизе. Под лавкой у подъезда жались друг к другу кошки. Они выглядели довольными.

Ветки. Могли ли они стать причиной исчезновения собак? Иван Данилович слышал о догхантерах, но никогда их не видел, потому не очень-то и представлял, как те работают. А вот ветки он видел.

Олежка не приехал и в шесть. Иван Данилович со стационарного телефона позвонил себе на мобильный – все работало. Звонить первым и теребить кого-то он не любил, считал, что навязывается, да и не интересно никому слушать стариковское ворчание. Иван Данилович покрутил в руках телефон и вновь подошел к окну. Зятек был парнем необязательным, всегда опаздывал, мог даже из кровати сонным голосом соврать, что уже подъезжает. Такой вот человек, ничего не попишешь. Говорят, женщины подсознательно выбирают мужчин, похожих на своих отцов. Иринка отчего-то выбрала полную противоположность Ивана Даниловича.

Ветер подул в сторону дома, и в окно уперлись ветки. Нужно спилить, подумалось Ивану Даниловичу. Они же не должны так близко к дому расти. Раньше эта неправильность его не раздражала, Иван Данилович даже подумывал примостить там кормушку для птиц. Выглянешь за окно, а на расстоянии вытянутой руки – жизнь, синички чирикают, семечки клюют. Но после ночной смены многое поменялось.

Телефон запиликал стандартной мелодией, но звонила не дочка, а один из сменщиков. Он как раз сегодня в ночь заступал, а тут вдруг попросил подойти. Иван Данилович сослался на то, что обещал посидеть с внуком, но сменщик, тоже, кстати, Олежка, не отстал. Дело касалось гаражей – начальство наконец-то дало команду на снос, поэтому нужно было что-то решать. Желательно поскорее. Иван Данилович сказал, что посмотрит по обстоятельствам, и повесил трубку.

Свет включать не хотелось. В квартире совсем потемнело, динозавры на столе перестали отбрасывать тени. Иван Данилович посмотрел на часы, секундная стрелка которых разгоняла тишину. Все правильно, раз звонил Олег, значит, он уже на базе. Начало восьмого. Иван Данилович собрал динозавров в коробку и спрятал в ящике. Снял с турника в коридоре самодельные качели, и тогда зазвонил телефон.

– Пап! Ну прости, прости, пожалуйста! Совсем из головы вылетело, хотела же позвонить!

– Да ничего, Ирин, все нормально. Как вы?

– Нас тут в гости просто пригласили, за город. Большой компанией поехали, с детьми, на трех машинах. Тут мужики стали футбол обсуждать, я сразу вспомнила, что не предупредила, блин.

– Все нормально. Жаль, конечно, но чего уж теперь.

– Как твои-то сыграли?

– Никак, дочка. Никак.

– Ну ладно, пап, я тогда тебе потом на неделе позвоню еще. А то тут шумят, сам слышишь. Пока, целую! От Олежки привет!

Дождь закончился, ветер стих, но ветки по-прежнему царапали окно.

Иван Данилович осмотрел дерево, двор. Все как обычно. Он плотно закрыл форточку, задвинул шторы, но звук не исчез. Скреб-скреб-скреб.

Он накинул плащ, надел кепку и вышел из дома. Влажные улицы блестели в огнях фонарей, грузовики, точно поливальные машины, рассыпали брызги по тротуарам. У метро играла музыка, слышались пьяные смешки, гремела ругань на ближнезарубежном наречии. В девять часов вечера в Москве все только начиналось.

Иван Данилович шагал по Электролитному проезду в сторону железной дороги и присматривался к кронам тополей, стараясь обходить их по дуге. Ветки могли забраться куда угодно, а деревья вдоль тротуара – отличное прикрытие. По левую руку за забором высился скелет недостроя, брошенный года полтора назад. Справа, за двумя стальными листами с табличкой «Территория охраняется собаками», ржавыми балками топорщился другой объект-призрак. Первый ярус давно накрыло кустами, стальные кости оплели растения. Природа пожирала промзону, перерабатывала все ненужное, и прямо сейчас Иван Данилович чувствовал себя таким же ненужным.

Возле гаражей Ивана Даниловича встречал Олег. Давно ходили разговоры, что все постройки в низине у путей будут сносить. У городского начальства были свои виды на эту территорию. А если процесс пошел, значит, через годик-другой не станет и складской базы.

– Короче, расклад такой, – говорил Олег. – Гаражей тут шестнадцать штук, как раз на четыре смены поровну. Отдельных людей для этой работы нанимать не будут, денег-то жалко. Вот, стало быть, весь хлам из них выгребать нам. Дневники прямо во время смены свою часть могут раскидать, а нам либо уже после на два-три часа задерживаться, либо кто как может. Не впотьмах же тут ползать с фонариком. Спешки нет, главное – до зимы управиться. С владельцами, где такие были, вопросы улажены.

Здешние гаражи были обычными контейнерами, чуть приличней гаражей-ракушек. Гробами из металлолома с таким же металлоломом внутри. Большая часть не использовалась уже много лет.

– А поздоровее найти они никого не могли? Вон ребята со складов за пару дней бы тут и управились.

– Господь с тобой, Иван Данилыч. Они же делом занимаются, деньги для фирмы добывают денно и нощно. Это мы, нахлебники, чаи гоняем и дрыхнем на посту.

– И то верно.

– Короче, когда вычистим все, свалку забьем, техника придет гаражи эти забирать. Ломать вроде как не планируют. Покрасят, да и поставят еще где-нибудь. Хотя это уже не наше дело.

– Вопрос-то в чем?

– А вопрос в том, как их по сменам распределить. Там ведь где пусто, где густо, а платят за каждый одинаково – аж штуку на всех. Мы с мужиками уже взяли первые четыре от ворот, они полупустые. Тут уж извиняй, повезло, что приказ пришел под нашу смену. А вот из остальных – выбирай любые. Кое-где среди хлама можно и полезного чего для себя урвать, просто покопаться надо. Погляди, короче, и мне скажи. Я вроде как главным по этой части назначен. Даже ключи от запертых выдали. – Олег протянул Ивану Даниловичу связку: – Иди ознакомься. Тебе как местному преференции, ну и ночная смена за ночную горой. А то завтра с утра набегут дневники, не до выборов будет.

Кто-то махнул бы рукой в сторону первых попавшихся гаражей, не забитых под завязку, и отправился домой отдыхать. Или просто-напросто убежал бы, памятуя о здешнем обитателе. Но только не Иван Данилович, у которого с детства чувство ответственности было сильнее чувства страха. Он попросил у Олега фонарик и перчатки, взял ключи и начал осмотр. Дело касалось не только его, но и коллег по смене. И раз уж ему выпала возможность облегчить всем работу, он должен сделать все четко и правильно. К тому же не так страшен черт…

Иван Данилович, обходя гаражи, убеждал себя, что ветки не нападут на человека. В конце концов, крысы, кошки и даже собаки – это одно, а тут совсем другой разговор. Главное, шуметь. Греметь мусором, хлопать воротами, кашлять. Чтобы ветки услышали издалека, не сунулись. Они ведь все время убегали, значит, опасались. Иван Данилович считал, что такое поведение было вызвано обычным животным страхом перед более крупным существом.

На каждый гараж он тратил не больше пары минут. Отворил дверь или воротину, прикинул фронт работ, мысленно записал результат в кондуит и двинулся дальше. Мусора хватало. Кое-что можно было сдать на цветмет, но с таким количеством больше мороки, чем прибыли.

Внутри одного из гаражей луч фонаря упал на эмблему ЦСКА. Иван Данилович улыбнулся, осветил флаг армейцев на стене и решил тут задержаться. Гараж, несмотря на захламленность, был довольно уютным. В дальнем углу пылились стол с табуреткой и креслом, а чуть правее на коротких ножках стояла «буржуйка», врастая дымоходом в крышу. К одной из стен были привинчены полки, на которых под слоями паутины хранились запчасти, консервы, аптечка и даже игрушки. Иван Данилович снял оттуда пластмассового медведя, тряхнул его, и медведь закатил глаза. Коробки с пожелтевшими фотографиями, футбольный мяч с росписями-закорючками, дипломы и благодарности в рамках – здесь уместилась чья-то жизнь.

По крыше от стены до стены что-то простучало. Пробежало. Звукопроводимость была прекрасная – все равно что выйти под град с кастрюлей на голове. Тук-тук-тук. Иван Данилович посветил наверх – дыр не обнаружилось. Он сглотнул, поправил козырек кепки и обернулся к двери. В еле заметных отсветах уличных фонарей на изгибах ворот плясали причудливые тени. По земле, точно призрачный кисель, стелился туман.

Нужно шуметь, думалось Ивану Даниловичу, пока стук приближался к воротам, а тени вырисовывались в облезлые ветки. Стены этой железной коробки тут же разнесут любой звук, нужно как следует пнуть, громыхнуть что есть силы… Но силы покинули Ивана Даниловича. Их хватало ровно на то, чтобы светить в участок над воротами, где шевелилась тьма, где ее щупальца складывались в пальцы с бесконечным числом фаланг.

Со стороны пустыря донесся кошачий визг. Следом еще один. Похоже, самцы делили территорию. Тени дрогнули, стук прошелся вниз по стене и растворился в шепоте ветра в дымоходе.

Иван Данилович выбрался наружу и закрыл гараж, попав ключом в замочную скважину лишь с третьего раза. Туман загустел и оплел землю молочной паутиной. Осматривать последний гараж совершенно не хотелось.

– Ну что, Иван Данилыч, выбрал?

Из-за громыхания поезда Иван Данилович не услышал, как подошел Олег. Сердце в груди отстукивало тот же танец, что и ветки на крыше несколько минут назад. Быстро и противно.

– Да, Олежа, можешь записывать. Этот вот только не успел проглядеть.

– Ну так давай посмотрим, какие проблемы.

Олег забрал связку ключей и ловко скинул навесной замок. Скрипнул проделанной в воротах дверцей, шагнул внутрь и тут же вылетел обратно.

– Матерь Божья, ну и вонища! Крыса, видать, сдохла. А то и не одна. – Он прикрыл дверь и состроил брезгливую гримасу. – Тьфу. Не хватало нам еще падаль разгребать.

Последний гараж оставили на откуп дневным сменам, пусть между собой делят такое богатство. Олег зафиксировал в блокнотике выбор Ивана Даниловича и ушел на территорию. Иван Данилович заговорил было о странностях на базе, о звуках и тенях, но, увидев недоумение на лице товарища, перевел все в шутку. Ветки остались проблемой только их смены.

Олег забрал и фонарь, и связку ключей, но последний гараж запирать не стал. Иван Данилович поднял с земли кусок арматуры и от души постучал по стенкам. Нужно было проверить догадку. Когда гараж перестал гудеть, он включил фонарик на телефоне и шагнул в смрадную коробку. Дышалось с трудом, но задерживаться тут Иван Данилович не собирался.

В покореженной стене на уровне потолка была дыра. Ее рваные края загибались внутрь, напоминая ржавые челюсти. Иван Данилович вспомнил, что во время урагана два года назад на один из гаражей завалился столб. Он прошел чуть дальше и обнаружил закладку. За горой старых покрышек располагалось крохотное кладбище. Тела были в разной стадии разложения, поэтому не все можно было так сразу распознать. Пара голубей, собака, то ли гигантская крыса, то ли кошка с облезлым хвостом, а еще… Иван Данилович дернулся, ударившись коленом о мотоциклетную коляску, и взвыл. На полу покоился трупик ребенка.

Когда в дыре что-то завозилось, Иван Данилович вылетел прочь. До следующей смены ему предстояло многое обдумать.

Они собрались в бытовке. Пал Палыч налегал на коньяк, Сашок курил, пуская кольца дыма под потолок.

– Падальщик, значит. Ну тогда это многое объясняет, етиху мать.

– А не должны мы полицию вызвать, не? Или МЧС? – спросил Сашок. – Ребенок же, это тебе не пес чихнул, я извиняюсь. Пускай разбираются, ищут убийцу, а там, может, наткнутся на ветки эти чертовы.

– Дело говорит Сашок. Ты, вообще, уверен, что именно ребенка видел? Вдруг кукла какая?

Иван Данилович задумался. Было темно, он нервничал, задыхался от запаха, прислушивался к каждому шороху. Мог и напутать, нафантазировать. Но трупик этот до сих пор стоял у него перед глазами. Слишком реальный, чтобы быть выдумкой. Как бы ни хотелось обратного.

Закрыв ворота и оставив собак за главных, они двинулись к гаражам. Сашок прихватил с собой алюминиевый прут, Пал Палыч обновил батарейки в фонаре-прожекторе и теперь нервно гонял электрический кружок по всей округе. По путям буквально в паре десятков шагов то и дело грохотали составы, по направлению к метро светились огоньки, но в промзону спустилась непроглядная тьма, едва разбавленная подслеповатыми уличными фонарями. Цивилизация была рядом и одновременно бесконечно далеко отсюда.

Воняло так же, но трупов не было. Ни одного. Когда фонарный луч облазил каждый закуток гаража, то уперся в лицо Ивана Даниловича.

– Перепрятал… Учуял, значит, опасность. Засуетился, паразит.

Пал Палыч опустил фонарь.

– Умная срань.

– Так делать-то чего теперь? – спросил Сашок, проводя прутом по краям дыры. По входу в нору. – Идеи есть?

Иван Данилович сжал в кармане ключ от гаража с «буржуйкой». Идея была.

Пока Пал Палыч ходил за канистрой, Иван Данилович собрал сушняка у гаража, подготовил старых газет на растопку. Тщательнейшим образом проверил печь – особенно засов на дверце и заслонку. Похоже, ветки затаскивали добычу по стене, но хватит ли им сил выбраться из «буржуйки»? Иван Данилович надеялся, что нет. Одно дело – тащить, как те же муравьи, и совсем другое – выламывать железо. Дымоход был достаточно широким, но веткам хватило бы и мелкой щели. Главное, чтобы они учуяли запах.

На вид корпус гаража был целым, без дыр и лазеек, куда можно протиснуться, – Пал Палыч прошелся с фонарем от и до. Снаружи крикнул Сашок, и ему открыли ворота. Он закатил внутрь тачку, вытер лоб и сплюнул.

– Последний раз я такой херней занимаюсь! Нашли, ептыть, разорителя могил!

Альма выглядела – и пахла – ужасно. Она больше не напоминала собаку. В тачке лежал комок из грязной шерсти, сломанных костей и мяса, в котором что-то копошилось. Останки Альмы облили бензином и уложили в печь на сушняк, газеты и обломки деревянного манежа. Пал Палыч подцепил лопатой выпавший из «буржуйки» шмат, вышел из гаража и закинул его на крышу. Поближе к трубе.

Они заперлись на все засовы и стали ждать.

Фонарем по-прежнему руководил Пал Палыч, так что луч света беспрерывно гулял по гаражу и откликался на любой шорох снаружи. Запах бил в нос, норовил свалить, но они терпели.

Через три часа они сроднились и с запахом, и с темнотой. Сашок откинулся в кресле, сжимая в руке прут и зевая, как заведенный. Пал Палыч зафиксировал фонарь на столе и направил свет на печку. Иван Данилович крутил колесико зажигалки, наблюдая за тем, как от коротких вспышек раскалывается мрак.

По корпусу с той стороны что-то царапнуло. Труба шевельнулась. Сверху понеслось знакомое «тук-тук-тук». Сашок вскочил с места, Иван Данилович поджег свернутую в трубочку газету.

– Ну, с Богом, – прошептал Пал Палыч, хватаясь за заслонку.

По дымоходу вниз заскользило, поползло, зашипело. Ветки опустились в Альму, засопели, будто внутри включился насос. Чавкнула гнилая плоть. Пал Палыч скрежетнул заслонкой, отрезая твари путь наверх. Глаза-почки раскрылись и уставились на Ивана Даниловича.

– Не спи!

Иван Данилович почувствовал жар на пальцах и пришел в себя. Он бросил горящий комок в печь, и огонь накинулся на добычу. Сашок тут же захлопнул дверцу, дернул ручку засова. В печи с жутким воем заворочалось нечто.

«Буржуйку» трясло, дым валил в гараж. На крыше загрохотал дождь. Пламя в печи пожирало ветки, но тварь ломилась наружу. Одна паучья лапа сумела пролезть под дверцу. Сашок охаживал ее прутом, когда петли не выдержали. Дверца отлетела в сторону, и из «буржуйки» в снопе искр вывалилось обугленное существо. Состоящая из одних только конечностей тварь шарахнулась в сторону и воткнулась в угол гаража. Многочисленные лапы перебирали в воздухе, цеплялись за стены и вскоре оказались на потолке.

– Ептыть, – выдохнул Сашок.

Ветки упали на него и ввинтились внутрь. Сашок рухнул на колени, изо рта брызнула кровь. Через дыру в спине торчали черные лапы. Тварь зарывалась глубже. Пал Палыч шагнул к Сашку, но тот дернулся всем телом, заорал. На руках лопалась одежда, а с ней и кожа.

– С-с-с, – прошелестел Сашок, из последних сил указывая на канистру. – С-спал-лите…

Из его горла вырвалась ветка, и Сашок повалился на спину. Он умер. У Ивана Даниловича все плыло перед глазами, но он сообразил, что ветки оказались в ловушке. Им не хватало сил, чтобы выбраться из тела.

– Срань такая, гореть тебе, сука, с потрохами!

Пал Палыч опорожнил канистру на Сашка и придавленную его телом тварь. Росшие сквозь плоть ветки шевелись все медленнее.

– Сука!

Иван Данилович нащупал зажигалку. Он посмотрел на Пал Палыча, тот кивнул. Свет сдвинутого в суматохе фонаря разрубал гаражную тьму по диагонали, отсекая фрагмент с Сашком и ветками. В печи до сих пор полыхало, крошечные островки огня были и на полу. Барабанная дробь дождя стала оглушительной.

– Неправильно это… – прошептал Иван Данилович.

– Поджигай.

Иван Данилович присел и крутанул колесико над лужей бензина. Пламя волной прошлось до Сашка и принялось жевать труп. Ветки задергались, почуяв огонь. Зашипели. Тело Сашка шевельнулось, будто пыталось подняться.

Иван Данилович сполз по стене и зажал уши, стараясь заглушить предсмертные крики твари. Ветки беспорядочно вырастали из тела Сашка и колотились об пол. Брызгами разлеталась кровь. Вокруг в каком-то нелепом танце наползали друг на друга тени.

Все это неправильно, подумалось Ивану Даниловичу. Жутко. Смрад горелой плоти подгонял тошноту. Дым заволакивал гараж, мешал дышать. Нужно было выбираться. На свежий воздух. Под дождь.

И только когда Пал Палыч освободил ворота от запоров, Иван Данилович опомнился. Чувство неправильности проснулось в последний раз. Он слышал только удары дождевых капель о крышу, но не характерный шум. Не стелящееся по земле ш-ш-ш… Это понимание пришло в долю секунды. Так же быстро, как в Пал Палыча перебралось паукообразное существо с двери. Так же быстро, как оно протянуло внутри свои ветки и вырвалось сквозь кости, мышцы и одежду. Так же быстро, как живой человек превратился в разорванный на части труп, ожидающий «дозревания».

Не было дождя.

Не было догхантеров.

Не было одной неведомой твари на отшибе города.

Иван Данилович пытался подсчитать количество вползающих в гараж существ. На своих бесконечных ножках они двигались по полу, по стенам, по потолку. Спешили к нему.

Он бросил считать, когда ветки проткнули кожу сзади. Казалось, позвоночник пробирается в глубь тела. Извивается, роет ход. Внутри лопалось и рвалось. Иван Данилович упал на колени и заметил свою тень на стене. Он напоминал динозавра с большим спинным гребнем. Олежка таких очень любил.

Вспомнить название динозавра он не успел. Ветки вошли в мозг, и Иван Данилович умер.

1 ноября 1918 года

Штабс-капитан Петр Беляев не любил убивать. Человек, который прошел две войны и принимал участие в третьей, страдал от этого «недуга». Но выбора у него не было.

Подполковник Барбович, хмурясь, медленно прошел вдоль ряда пленных красноармейцев. Затем вздохнул и приказал офицерам взвести курки винтовок. Среди тех, кто выполнил его приказ, был и Беляев. С неба моросил мерзкий холодный дождик; где-то далеко за станицей гремела канонада, а здесь, у древнего безымянного кургана, одни русские солдаты готовились расстрелять других.

От нервной скуки штабс-капитан принялся всматриваться в лица пленных. Не было ничего страстного и горящего в их глазах – того, что принято называть «жаждой жизни». Тупые и ничего не выражавшие лица. Впрочем, и сам Петр ничего не чувствовал к этим грязным и оборванным русским людям. Он слишком много повидал таких за прошедший год. А до этого – на Великой войне. Но если тогда, в Восточной Пруссии, он командовал ими в бою, то сейчас готовился в них стрелять. Словно бездушная машина, созданная руками умелого инженера, он собирался выполнить эту гадкую и подлую задачу.

Два человека выбивались из серой массы пленных. Они привлекли внимание скучающего штабс-капитана: стояли несколько в стороне от других, будто стараясь отдалиться от товарищей. Один что-то сказал другому, закуривая. Второй нервно засмеялся. Беляев поморщился. «Комиссары… Отбросы. Лучше бы боялись, – подумал он. – Тогда бы человеческое в них проявилось».

Барбович начал говорить. Его речь была наполнена громкими и звонкими словами, от которых еще недавно штабс-капитан Беляев чувствовал дрожь в груди. Теперь эти слова ему приелись и ничего, кроме досады, не вызывали. Он слушал вполуха, а про себя думал: «Скорее бы „Пли!“ Зябко… А у Ефимцева был самогон, кажется».

Мечтая о выпивке, Беляев все не сводил глаз с тех двоих. Тот, что пониже, с лицом, заляпанным грязью, кого-то ему мучительно напоминал. Возможно, они когда-то встречались – там, в прошлой жизни. Впрочем, это уже неважно. Здесь, под Екатеринодаром, все было совсем по-другому. Не так, как раньше…

Тем временем подполковник Барбович закончил речь, откашлялся и объявил, что все желающие искупить позор могут выйти из строя и присягнуть Белому делу. «Зря, – подумал Беляев. – Большевизм сродни сифилису. От него так не вылечиться. Сами сгниют и других заразят». Почти все пленные сделали шаг вперед. Два комиссара и с ними еще несколько красных остались стоять на месте. Петр усмехнулся: ничего удивительного. Амнистия на таких все равно не распространялась. Жаль, что та парочка находится с другого края строя и нельзя будет всадить пулю в того невысокого и наглого.

Раздался зычный голос подъесаула Кременкова:

– Цельсь!

Петр поднял винтовку и прицелился. Спокойно и привычно встретил тупой взгляд чумазого красноармейца, что стоял в строю напротив него. «Прямо в лицо, – подумал штабс-капитан. – В дурной и упрямый лоб. Чтобы не мучился».

– Пли!

Беляев и остальные выстрелили. Тела повалились на землю.

– Вольно!

Некоторые из расстрелянных еще дергались и стонали, однако патронов на них пожалели. Кого-то добили штыками, кого-то – так… сбросили в ров к уже мертвым.

Беляев, скрипя зубами от брезгливости, сапогом перевернул труп застреленного им красного, а затем, охнув от усилия, столкнул его в яму. А пока отряхивался, вдруг подумал о том, каково это – вот так лишиться жизни. Не раз за столько лет, проведенных в окопах под звуками разрывающихся снарядов, он возвращался к этой мысли. Больно ли? Страшно?

– Ну-с, отставить, господин штабс-капитан, – тихо сказал он себе, ища глазами поручика Ефимцева. – Об этом мы еще подумаем. Не сейчас. Не здесь…

Сумрачное утро медленно, но верно наступало на лес. Тьма уходила неохотно, цепляясь за кусты и прячась за деревьями. Стояла напряженная, словно звенящая, тишина.

Пожилая женщина в длинном платье, подвязанная темным платком, остановилась, опираясь на суковатую палку.

– Дождь, видать, будет. Ну, дай Бог, успеем добраться.

– Бога нет, – сообщил ее спутник, мальчик лет десяти, затем спросил: – Баба Катя, а мы куда идем-то?

Женщина вздохнула, подняла было руку перекреститься, да под взглядом пытливых синих глаз внука, вернее, внучатого племянника, передумала.

– К сродственнице моей, Евдокии. Погостишь у нее с недельку-другую на заимке.

– Это к той, что ты Дунька-ведьма зовешь?

Тронувшаяся с места баба Катя встала как вкопанная.

– Никак подслушивал?

– Я случайно! Честное пионерское.

– Ленька, ты ж обещал, что не будешь поминать ни пионеров, ни деда с отцом!

– Баба Катя, лес вокруг. Савка-полицай в деревне остался. А чего на недельку-другую? Наши немцев побьют, дед за мной приедет, а я в гостях. И так к школе опоздали.

– Некогда языком молоть, путь не ближний! – Баба Катя довольно шустро двинулась дальше, забыв про палку. Мальчик широко зашагал рядом, размахивая узелком с нехитрым имуществом.

Надолго женщины не хватило. Вскоре она замедлила ход, а на краю полянки и вовсе остановилась отдышаться.

Ленька пробежался вокруг и вернулся.

– Баба Катя, там дерево поваленное, пойдем, сядешь отдохнешь.

– Не хотелось бы, место тут уж больно нехорошее. Да, видать, придется, – бормотала женщина, плетясь к найденному Ленькой дереву.

Потихоньку бормотала, но мальчик услышал. После того как баба Катя, кряхтя и охая, уселась, спросил:

– А почему нехорошее?

Вместо ответа женщина показала рукой на противоположную сторону полянки.

– Холмики какие-то… это что? – спросил Ленька.

– Пристанище душ неприкаянных, – вздохнула баба Катя.

– Непонятно ты объясняешь, – Ленька, собравшийся сбегать к холмикам, обернулся.

– Самоубийц здесь хоронили со всей округи. На общем-то кладбище – грех, вот и нашли местечко. А душеньки неотпетые, неуспокоенные маются. Привидениями по лесу летают. Правда, врать не буду, вреда никому не творят, а пугать пугают. Ты лучше туда близко не подходи.

– Баба Катя, не бойся. Это суеверия. Бабкины сказки. Смотри, вон даже табличка на палке сохранилась.

– Сказано, не ходи! Могилки старые, провалишься в яму. Ладно, посидели, дальше пошли. Мне до комендантского часа обернуться надо.

Дальше двинулись уже не так торопко. Леньки ненадолго хватило так плестись. Он стал забегать вперед и сходить с тропки. Наткнулся на обложенный камнями родник и позвал спутницу. Та послушно свернула с тропы, обрадовавшись возможности отдохнуть. Не рассчитала свои силы, путь трудным оказался. Мелькнула мысль, а не Дунька-ведьма ли порчу наслала, что ноги не идут. Баба Катя потихоньку перекрестилась: «Упаси Господь от ведьминских проклятий».

– Это Змеиный родник, – пояснила Леньке. И, предваряя расспросы, добавила: – В жару на этих камнях змеи любят греться.

Мальчик, усевшийся на один из камней, соскочил, отошел на несколько шагов и сказал:

– Баба Катя, ты не подумай, я змей не боюсь, просто не люблю. Скользкие, мерзкие.

– А сейчас ты их и не увидишь. Они, как осень начинается, в норы свои уползают.

Отдохнув у родника, путники двинулись дальше. Лес поменялся. Чаще встречались ели. Некоторые были изогнутой причудливой формы. Попался участок, где ели стояли черные, обугленные. На земле даже мох и трава не росли.

– Пожар, наверное, сильный был? – предположил Ленька.

Баба Катя ответила:

– Может, и был, да вот только никто ни огня не видел, ни дыма. Говорят, черти для ада здесь дрова заготавливают. Так и зовут эту часть леса: Чертова просека. Ну, считай, половину прошли. Осталось болото обогнуть.

Остаток пути двигались молча. Ленька тоже устал. Однако, когда они вышли к бревенчатому домику на невысоких сваях, воскликнул:

– Ух ты! Избушка Бабы-яги.

– И кто из нас в сказки верит? – ехидно спросила баба Катя. – На сваях дом потому, что по весне заливает. Тут река неподалеку.

Она поднялась по деревянным ступенькам и вошла в открытую дверь, Ленька зашел следом и завертел головой, осматривая просторное светлое жилище, не похожее на пристанище ведьмы. Хозяйка домика стояла у стола спиной к вошедшим. Высокая, худая, в длинном черном платье и в черном же платке, из-под которого по спине до пояса струилась змеей коса.

– Что, Катерина, и Дунька-ведьма понадобилась? – спросила она, не оборачиваясь.

– Здравствуй, Дуня, – залебезила баба Катя.

Хозяйка издала короткий смешок и обернулась. Гости попятились под пронзительным взглядом карих глаз. Всмотревшись в Леньку, Евдокия сказала задумчиво, скорее утверждая:

– Захара внук.

– Его-его, брата моего родного внучок, Ленькой звать, – закивала баба Катя. И неожиданно бухнулась на колени: – Выручай, Евдокия! Не к кому мне больше податься.

– Поднимись, – коротко приказала Евдокия. – Вон на лавку сядь. А ты, дедов внук, – обратилась к Леньке, – иди во дворе погуляй. Нам наедине поговорить нужно.

Ленька хотел возразить, но побоялся сердитой хозяйки. Как только мальчик вышел, баба Катя всхлипнула пару раз, видимо пытаясь разжалобить собеседницу. Не получилось.

– Сопли не распускай. По делу сказывай, – хозяйка насмешливо уставилась на гостью. Баба Катя тяжко вздохнула:

– В деревне нашей часть немецкую расселять будут. До того комендант лишь был да трое полицаев. Один местный, Савка, двое пришлых. А отец Ленькин – красный командир. Да и Захар в большие начальники выбился, сама знаешь. В прошлом году мы всей семьей у него в столицах гостили, я сдуру и предложила: привози, мол, Леньку к нам на лето. Теперь все через то сгинем. – Женщина заплакала уже непритворно, но быстро взяла себя в руки и продолжила: – Вот ты быстро узнала, что Ленька Захаров, так похожи. Вдруг кто из соседей донесет? Да и мальчишка своим отцом хвастает, что скоро он всех врагов победит. Галстук красный еле уговорила в саду зарыть, спрятать. На днях Савке к двери плакат прикрепили «Смерть предателям». Тот пообещал, если найдет, кто это сделал, шкуру живьем спустит. А ведь это Ленька постарался. Я накануне видела, как он на большом листе что-то рисует, да внимания не обратила. Дуня, приюти мальчишку. За него ведь нас всех перевешают.

Евдокия подумала и сказала:

– Оставляй. – Глаза ее при этом нехорошо сверкнули, но баба Катя сделала вид, что не заметила, хоть и помнила, как подло поступил с Евдокией когда-то давно ее брат.

Но страх за свою жизнь, за жизнь собственных детей и внуков перевесил опасение за Леньку. «Не убьет же Дунька-ведьма мальчишку, а надежнее, чем у нее, нигде его не спрячешь», – успокоила женщина свою совесть.

– Зови мальца, обедать будем, – распорядилась хозяйка.

– Да я пойду, Дуня, до темна вернуться надо, – отказалась баба Катя.

– Неволить не буду. Иди.

Женщина быстро, видимо опасаясь, как бы Евдокия не передумала, выскочила наружу. Попрощалась с Ленькой, игравшим во дворе со щенками. Напоследок сказала:

– Тебя обедать зовут, – и пошла прочь.

Мальчик сполоснул руки под висевшим на улице рукомойником и легко взбежал по ступенькам.

– Садись, – кивком указала за стол хозяйка, сама же ловко вытащила из печи небольшим ухватом котелок с варевом, расставила алюминиевые миски.

– Вам помочь, бабушка Дуня? – спросил Ленька.

– Сама управлюсь. И чтоб никаких бабушек. Я тебе – Евдокия Ниловна. Запомнил?

Мальчик молчал до конца обеда. Затем поблагодарил и сказал:

– Давайте я посуду помою. Только скажите где.

Евдокия усмехнулась:

– Вежливый. Ну мой, коль охота есть. За сараюшкой бочка с водой и таз. Да заодно собакам еды вынеси. – Хозяйка протянула старую кастрюльку.

– А как у щенков клички?

– Никак. Как захочешь, так и зови.

Когда Ленька, забрав посуду и корм собакам, вышел, Евдокия открыла сундук, покопалась в вещах и достала деревянную шкатулку. Открыла, слегка помедлила и извлекла оттуда венок от фаты. Тканевые цветы, когда-то белые, пожелтели от времени.

– Ну что, Захар, – обратилась Евдокия к бросившему ее много лет назад накануне венчания жениху, – ты надо мной посмеялся, теперь мой черед. Весь в тебя внук и с лица, и нравом. Знаю, нет для тебя никого дороже – кровь от крови твоей, плоть от плоти твоей. Сердце небось заходится от неизвестности. Придет время, от радости вздрогнет: выжил малец в лихолетье. Да только недолгой радость та будет. Ох, недолгой.

Женщина зловеще засмеялась. Спрятала венок, подошла к двери. Ленька сворачивал за сарайчик, щенки дружно семенили за ним.

Евдокия вгляделась в даль, во что-то только ей видимое, и сказала уже себе:

– Тьма, тьма сгущается вокруг. Зло торжествует. Мое время. Ведьминское. Что же так нерадостно? Видать, и для ведьмы «сторонка родная» не звук пустой.

Она присела на ступеньки, сама не заметила, как по щекам потекли слезы. Зато это заметил Ленька, возвращающийся с чистой посудой.

– Евдокия Ниловна, – присел он рядом на ступеньку, – не плачьте. У всех сейчас горе. Война. Плакать не надо. Мстить надо. Врагов бить надо.

– Мстить, говоришь? – Евдокия с интересом глянула на мальчишку, слезы высохли. – Пойдем-ка, мститель, сарай дровяной в порядок приведем.

Остаток дня занимались хозяйством. А в ночь хозяйка кинула для гостя на лавку волчью шкуру, подушку и лоскутное одеяло. Ленька затих сразу, да и Евдокия, что было для нее нехарактерно, быстро уснула.

Утром встала рано. Растопила печь, поставила воду в котелке, принялась ловко чистить картошку, поглядывая на безмятежно спящего Леньку. Решила было подумать, как его извести, чтоб по Захару больней ударить, да отложила. Не к спеху. Неожиданно сердце пропустило удар и забилось, мысли заметались. Евдокия знала эти ощущения – так всегда бывало перед видениями. Приготовилась и почувствовала. Идут. Трое. За мальчишкой идут. А потом увидела. Всех троих до каждой мысли их потаенной, до каждой черточки высмотрела. Гнев заставил ноздри затрепетать, а губы сжаться. Никто не посмеет отнять у нее мальчишку. Слишком долго ждала она возможности отомстить. Никто!

Евдокия соскочила, расплела косу, скинула платье, оставшись в длинной белой рубашке.

– Ну, Катерина! Не смогла умолчать, сразу сдала Леньку. Чтоб у тебя за это язык отсох. Тьфу, напасть, чтоб тебе пропасть!

Ведьма плюнула на пол и растерла босой ногой плевок. Открыла дверь. Подхватила тряпицей котелок и принялась плескать на ступени кипяток, приговаривая:

– По земле стелись, ветром несись, пути разведи, глаза отведи. Туман, туман, навей дурман, нагони страх, оставь впотьмах.

От ступенек поднялось легкое белое облако и понеслось в сторону леса, медленно увеличиваясь в размерах, клубясь подобно дыму и приобретая зловещий кроваво-красный оттенок.

Евдокия метнулась к столу, схватила нож, отрезала прядь волос, свила в змейку, швырнула в топку печки. Туда же последовали скрученная из веревки петля и кусочек угля. Затем ведьма резанула себя по запястью и протянула руку над огнем, кровь струйкой потекла в пламя, шипя и спекаясь с брошенными раньше предметами в один красный шар.

– Прах к праху, тлен к тлену, земля к земле, из змеиных нор, из-за дальних гор, из адова пекла приди, врагов изведи, не спасет и крест, когда страх душу ест.

Шар запульсировал и лопнул тысячей брызг, поднявшихся вместе с дымом в трубу.

Ведьма затерла рану на запястье золой, кровотечение прекратилось.

Сполоснула нож, надела платье. Заплетать косу не стала, накрыла волосы платком. Прошептав: «Нет надежней колдовства, чем заряженная берданка», – достала из-под лавки холст, развернула, проверила ружье, вновь завернула, сунула обратно. Затем сама повалилась на эту же лавку без сил. Ее потряхивало – знобило. Погружаясь в короткий восстанавливающий сон, успела почувствовать, как кто-то накрывает ее одеялом. Не кто-то – мальчишка, жертвенный агнец, которого она… которому она… потом придумает что сделать. С этими мыслями ведьма и уснула…

Демьян Кривой на все лады мысленно костерил Савелия, черти понесли в лес в такую рань, все выслуживается перед комендантом и им с Остапом никакого покоя не дает. Еще туман этот. В двух шагах ничего не видать. Полицай поежился. Пахнуло в лицо сыростью, запахом только что вскопанной земли. Детство вспомнилось. Забрел как-то в тумане на кладбище. Долго плутал между могилами. Перепугался до того, что лицо перекосило. Да так и осталось. Неожиданно Демьян понял: он отстал от остальных. Позвал громко:

– Савелий! Остап!

Никто не отозвался. Стояла особенная звенящая тишина. Туман клубился как дым, словно щупальцами тянулся, постоянно меняя форму. Демьян сделал несколько неуверенных шагов. Впереди показался смутный силуэт человека в плаще с капюшоном.

– Савелий, Остап, – на этот раз Демьян позвал тихо и внезапно вспомнил: никто из дружков не носит такой плащ.

Он достал пистолет и стал осторожно приближаться к чужаку. Человек не двигался, стоял лицом к полицаю, опустив голову. Что-то странное было во всей его фигуре. Демьян сделал еще пару шагов и замер. На лбу и спине выступил ледяной пот. Человек не стоял. Он висел в петле, привязанной к толстой ветке. Откуда-то подул холодный ветер, раскачивая тело висельника. А потом повешенный начал медленно поднимать голову.

Демьян вскрикнул, развернулся и кинулся бежать, забыв про оружие. Он бежал, пока не споткнулся и не упал на землю. Рука с пистолетом угодила в невысокий холмик. Земля стала осыпаться. Демьян уперся уже обеими руками, но продолжал вперед головой съезжать в какую-то яму. Он пытался пятиться назад, но не остановился, пока не уткнулся во что-то деревянное. Туман отступил, открыв старую могилу и угол гроба. Полицай сначала оцепенел от ужаса, затем по-бабьи взвизгнул, извернулся, окончательно свалился в яму и попытался оттолкнуться от гроба уже и руками, и ногами. Ему удалось выпрямиться и ухватиться за край могилы. От этого рывка крышка гроба сдвинулась, и ноги полицая провалились внутрь. Раздался хруст костей обитателя домовины. Отчаянный страх словно подкинул вверх. Демьян выскочил из могилы и пополз на четвереньках, старательно огибая встречающиеся холмики могил. «Без крестов. Почему без крестов?» – заметалась мысль. Он остановился, тяжело дыша. Туман вновь слегка отступил. На земле лежала деревянная табличка. Можно было разобрать буквы. Демьян прочел надпись. Волосы на голове зашевелились. Его собственные имя и фамилия, дата рождения и еще одна дата – сегодняшний день. «Вот тебе и крест. Крест… крест…» – полицай лихорадочно рванул ворот рубахи и достал крестик на суровой нитке. Слова молитвы никак не вспоминались, он зашептал: «Господи, спаси, Господи, спаси», – поднялся на коленях, сложил руку в щепоть, хотел перекреститься и уперся взглядом в уже знакомый плащ.

Повешенный стоял напротив, лицо скрывал капюшон, обрывок веревки свисал на грудь. Демьян вскочил на ноги. Повешенный сделал шаг к нему. Полицай попятился. Еще шаг – Демьян снова попятился и, споткнувшись, кубарем полетел в свежевырытую могилу. Он не ударился (гроба на дне ямы не было), но остался лежать в странном оцепенении. Сверху на него упал какой-то предмет. «Мой пистолет», – сообразил полицай и взял оружие, машинально взведя курок. Стены могилы зашевелились, и из земли высунулись полуразложившиеся руки. Они не потянулись к Демьяну, а принялись соскребать и скидывать на него землю. «Живьем закопают», – пронеслось в голове полицая. Существовал лишь один способ избежать мук удушья. Демьян засунул пистолет в рот и нажал на спусковой крючок.

…Остап, самый молодой из троих, туману обрадовался. Он намеренно приотстал от дружков, достал из кармана плоскую флягу и приложился к горлышку. Сделав глоток, удовлетворенно крякнул – крепок спирт. Зря комендант ругался, не разрешал из цистерны спирт брать, врал, что яд. Все послушались, поверили, дурни, а он, Остап, исхитрился фляжечку набрать. По животу, а затем и всему телу разлилось приятное тепло. «Эх, хорошо! Еще б водицы испить», – парень с хрустом потянулся. Он прислушался, откуда-то справа донеслось журчание воды. Остап пошел на звук. Туман слегка развеялся, и среди деревьев показался обложенный гладкими камнями родник. Остап прилег на камни и долго с наслаждением пил чистую ледяную воду. А когда поднялся, увидел плавающую в прозрачной воде прядь длинных черных волос. Парень не отличался брезгливостью, но тут его передернуло от отвращения – волосы напоминали змей, а их Остап боялся, сколько себя помнил. Он, городской житель, никогда не сталкивался с ними близко, видимо, отложились в памяти побасенки приезжавшей погостить бабки. «Не спи с открытым ртом, змея заползет и нутро выест». «Волосы» зашевелились. «Змеи, водяные змеи», – пригляделся получше парень. Мелькнула совершенно безумная мысль: а вдруг он проглотил одну, когда пил воду. Словно в ответ на эту мысль, внутри что-то заворочалось, обжигая, паля нестерпимой болью. Остап согнулся, прижав руки к животу. Краем глаза он увидел подползавшую черную большую змею. Змея приподняла голову и зашипела, высовывая раздвоенный язык. Остап кинулся бежать. Придерживая живот, в котором что-то продолжало ворочаться и жечь, он плутал между деревьями в густом тумане. Неожиданно деревья кончились, и туман опал. Остап увидел, что стоит на маленьком островке суши, а кругом болото. Покрытые зеленью кочки с красневшими кое-где ягодами клюквы зашевелились. И из каждой начали выползать на поверхность змеи – тысячи, миллионы змей. В глазах потемнело. Остап попытался бежать и по пояс провалился в трясину. Он стал выбираться, но чем больше барахтался, тем глубже и вернее засасывало болото. И до самого конца Остап слышал ужасающее змеиное шипение.

…Савелий не сразу заметил отсутствие остальных. Он зло скрипнул зубами, подумав: «Вернусь – сочтемся». Один справится. Уж с бабой и пацаном справится. Жаль, нельзя сразу щенка прихлопнуть. Дед – крупный военспец, папаша – комбриг, за такую «птичку» знатно наградят. В другое время не сунулся бы в лес в такой туман. Но сейчас край как были нужны деньги, да и расположение новых властей не помешает. Савелий присмотрелся, увидев впереди обгорелые стволы елей. Все правильно – вот Чертова просека. Половина пути пройдена. Откуда-то издалека повеяло запахом гари. Как-то разом припомнились связанные с этим местом байки. Раздался звук топора: на Чертовой просеке рубили деревья. Савелий перекрестился, сплюнул и двинулся дальше.

Из тумана навстречу словно выплыла высокая красивая женщина в черном. В руках она держала древко косы. Лезвие только угадывалось, скрытое туманом.

– Здравствуй, Савка. А я уж заждалась.

– Ты… ты… кто? – попятился от неожиданности Савелий.

– Не узнаешь? – Женщина хрипло засмеялась. От смеха лицо ее затряслось и принялось сползать вниз, обнажая кости.

Савелий выхватил револьвер, выстрелил, не целясь, и закричал:

– Сгинь, нечистый дух.

Только сморгнул, а впереди никого нет. Подумал: «Не буду больше у Степанихи самогон брать, видать, не врут, что она туда мухоморы добавляет. Вон что привиделось».

Савелий решительно двинулся вперед. Шел долго. Звуки топора стихли. Проклятый туман сгустился – руку вытянешь, и не видать ее. По всем прикидкам Савелий уже должен был дойти до болота, но, когда туман рассеялся, он по-прежнему находился на Чертовой просеке. В самом ее центре. На небольшом пятачке голой земли, окруженном черными от копоти елями. Внезапно подул ветер. Словно принесенные им, из-за деревьев появлялись люди и становились плечом к плечу. Савелий знал всех. Ведь он их и убил. Партизанку Полину, раненого красноармейца, бабку, его спрятавшую, школьного комсорга, еврейского мальчишку и еще многих других. Они стояли, измученные, истерзанные, поддерживая друг друга, и молчали. Но это молчание говорило красноречивее слов. Воздух пропитался болью, отчаянием, злостью, ненавистью. А еще стойкостью и невероятным мужеством. Казалось, сама Смерть растрогалась и отпустила жертвы расправиться с палачом. Савелий понял – пришел его последний час. Полицай трясся от страха, но не собирался сдаваться. Он достал револьвер, а второй рукой взялся за висящий на шее крестик. Но люди не двигались. Они ждали. Земля под Савелием затряслась и разверзлась, открыв бездну с бушующим на дне пламенем. Палач падал в огонь, испытывая все муки, какие причинил другим. Все до одной…

Евдокия проснулась после короткого сна полной сил. Она чувствовала – врагов больше нет. На столе стоял котелок со сваренной картошкой, лежали хлеб и миски с ложками. «Мальчишка постарался», – подумала Евдокия и невольно улыбнулась. Со двора зашел Ленька, сказал хозяйке:

– Доброе утро!

Они позавтракали, и мальчик с серьезным видом произнес:

– Евдокия Ниловна!

– Зови уж бабушкой Дуней, – махнула рукой женщина.

– Бабушка Дуня, я тут подумал. С тобой поживу. У бабы Кати помощников много, а ты одна в лесу, без защитника. И мужские руки в доме нужны.

– Живи, – разрешила растерявшаяся Евдокия.

Ленька заметно обрадовался и сообщил:

– Ну я пойду, воды из реки в бочку натаскаю, а то на дне осталось.

Он подхватил пустое ведро и весело запрыгал по ступенькам. Со двора донесся его голос: «Джульбарс, Верный, за мной» и щенячий лай.

Евдокия подошла к окну. Она посмотрела вслед убегающей компании и подумала вслух:

– Как бы его извести, чтоб боли не почувствовал? Ладно, потом решу, время еще есть.

– Да ничего ты, Дуняша, Леньке не сделаешь, потому как душой к мальчишке прикипела, – раздалось за спиной.

Только один человек называл ее Дуняшей. Евдокия резко обернулась и воскликнула:

– Захар!

Он сидел на лавке. Красивый, молодой. С ясным взглядом синих, как у Леньки, глаз. Такой, как тогда, в пору их с Евдокией юности. Женщина похолодела: ведь если Захар здесь в таком виде, то…

– Да, я умер, – просто ответил Захар на незаданный вопрос.

Дикая ярость затопила ведьму, она схватила нож, по рукоять воткнула в столешницу и закричала:

– Как ты посмел умереть, пока я тебе не отомстила!!! Как ты посмел!

– Не бушуй, Дуняша. Времени у меня мало. Знаешь ведь, надолго нас не отпускают, – Захар печально улыбнулся. – Тут вот какое дело… Ленька один у нас остался. Вся семья погибла. А доверить его могу лишь тебе. Так получилось. Катерина без выгоды шагу не ступит. Одно дело – внука брата-начальника привечать, другое – сироту воспитывать. Дуняша, ты дар речи-то ей верни. Какая-никакая, сестра она мне.

– Заклятие, в сердцах сказанное, долго не держится. А Катерине пару неделек помолчать не повредит, – отмахнулась Евдокия, и тут до нее дошло. – Как это: Леньку мне? Ты это что удумал, Захар? Я же ведьма! Ведьма! Эй, ты где? Захар, вернись! Немедленно вернись!

На лавке, да и в доме никого не было. Лишь со двора доносился голос вернувшегося Леньки и звонкий лай щенков.

Два дня назад бесконечное негласное противостояние между местными и лагерными зашло на новый виток. Вечером, пока отряд отрывался на дискотеке, незнакомые мальчишки возле туалетов отоварили Леньку Попкова, подбили глаз и отобрали золотую цепочку с крестиком. Случись такое вне лагеря, все бы покивали сочувственно да забыли – сам виноват, нечего в одно жало за забором ошиваться! Но чтобы в лагере, почти у самых корпусов? Такая наглость требовала ответного визита вежливости.

Дрались шестеро против четырех, и Санька, хотя ему все это очень не нравилось, считал такой расклад справедливым. Цыганят было больше – их всегда больше, – но в карательный рейд мальчишки подобрались спортивные, рослые, широкоплечие. Белобрысому, стриженному под полубокс Михею было, как и всем, четырнадцать, но выглядел он на шестнадцать. Костыль и Марат – тоже парни не маленькие, всю смену не вылезали из качалки. Да и сам Санька за два года самбо вытянулся и окреп. На фоне любого из них цыганята с тощими немытыми шеями смотрелись заморышами.

Нападения местные не ждали, и Михей, первым влетевший в толпу, легко сшиб с ног самого рослого. Ожесточенная драка завязалась быстро и быстро закончилась. Санька только и успел двинуть в солнышко одному кучерявому с золотой серьгой в ухе, а остальные уже драпали, спотыкаясь и теряя остатки гордости. Марат улюлюкал, швыряя им в спины комья сухой земли. Костыль довольно скалился, потирая бритую макушку.

Влажный ветер тащил с моря соленый запах водорослей. Следом полз долгожданный ливень, заставляя пожухлые тополя трепетать в предвкушении, но хищные тучи, обжигаясь о раскаленное послеполуденное солнце, никак не могли собраться в стаю. От автобусной остановки на той стороне перекрестка на ребят таращился грузный усатый дядька. Смотрел внимательно, но встрять не пытался. Может, не любил цыган, но, скорее всего, просто не хотел связываться.

Сбитый Михеем цыганенок сидел в пыли, потирая грязной пятерней ушибленную скулу. Вставать не торопился, злобно зыркал черными глазищами из-под сальной челки на стоящих полукругом ребят. Смуглый, худющий, босоногий, в драных шортах и грязно-белой майке, он походил на Пятницу, верного спутника Робинзона Крузо. От этого происходящее нравилось Саньке еще меньше – только негодяй станет бить Пятницу!

– Давай, Санчес, – велел Михей. – Прописывайся.

Санька с сомнением посмотрел на товарищей. Он выходил из лагеря молодым д’Артаньяном в компании трех опытных мушкетеров, ищущих справедливой мести, а теперь на душе было противно и гадко. Но бить все равно придется… прописка дело такое – либо свяжешь себя с компанией чужой кровью, либо до конца смены проживешь с репутацией слабака и размазни.

Санька примерился и двинул цыганенку ногой в живот. Хотел не сильно, но парень запаниковал, отшатнулся неудачно, и сбитый носок кеда воткнулся ему под нижнюю челюсть. Лязгнули зубы. Цыганенок распластался в пыли и завыл. Дядька на остановке проснулся, прикрикнул неуверенно:

– Эй, шантрапа, вы охренели, что ли?!

Зажимая разбитый рот, роняя кровь сквозь грязные пальцы, цыганенок бросился наутек. Костыль придурковато заржал, наподдав ему ногой по костлявому заду.

– Блин! Санчес, да ты зверь! – уважительно присвистнул Марат.

– От-так! Наваляли чуркам! – заорал Костыль.

Рыча надсаженным двигателем, на пустынной трассе показался рейсовый «ЛиАЗ», набитый едущими со смены работягами. Дядька замахал кулаком, принялся пугать милицией. Сплюнув сквозь зубы, Михей кивнул Саньке, принимая прописку.

– Кого из ваших в лагере увидим, ноги переломаем, понял, да?! – крикнул он цыганенку.

Неторопливо, вразвалочку, Михей повел ребят вдоль бетонного забора, тянущегося до самого горизонта. Вдогонку им матерился вконец осмелевший дядька. Санька чувствовал себя препаршиво. В груди поселилось мерзкое чувство, от которого хотелось то ли совершить еще большую подлость, то ли расплакаться.

Кто-то злобно закричал на незнакомом певучем языке, и мальчишки удивленно обернулись. Цыганенок стоял, пошатываясь, и тщетно пытался стереть с подбородка кровавые слюни. Майку до пояса залило красным, длинный ноготь целился в обидчиков, но Санька понял, что указывает он на него. От этого обвиняющего жеста, от наполненных ненавистью черных глаз, от брошенных в гневе непонятных слов на спине выступили мурашки величиной с кулак. Цыганенок ударил левой рукой по сгибу правой, показав тоненькое предплечье, и бросился наутек. Застывший в предгрозовом испуге воздух сотряс раскатистый голос грома.

В лагерь возвращались бегом, со всех ног улепетывая от грянувшего ливня. Набрякшее небо лопнуло, да так, что мир на расстоянии двух шагов превращался в стену воды. В мутных потоках проносились сломанные ветром ветки и мелкий мусор, подбитыми субмаринами закручивались в водоворотах оранжевые фильтры окурков. Похожая на пароход, проплыла одинокая белая босоножка. Только у корпуса, забившись под навес на игровой площадке, Санька, отжимая футболку, спросил с деланым безразличием:

– Миха, а чего там этот индеец кричал?

Безуспешно пытаясь подкурить намокшую сигарету, Михей ожесточенно чиркал зажигалкой. Услышав вопрос, недоверчиво выгнул бровь и переглянулся с Костылем.

– А ты не знаешь?

– Я по-индейски не понимаю, – огрызнулся Санька.

– Это потому, что первый год в «Юности» отдыхаешь. Когда два-три лета здесь, начинаешь вмыкать потихоньку. Вожатые так вообще хорошо понимают, потому что цыганва им травку банчит…

– Да по фигу! Че он сказал-то?

– Он тебя проклял, типа, – ответил Костыль. – Сказал, что тебя заберет Человек-Крот.

– Че?! Кто заберет?!

– Человек-Крот, – кивнул Михей, глубоко, по-взрослому затягиваясь. – Это у них божок какой-то или типа того. Они ж долбанутые, цыгане эти.

– Вообще, конечно, зря ты его так сильно отоварил, – подключился Марат. – Они, твари, злопамятные.

– Да ну? И че они мне сделают?

– Может, и ничего. А может, реально Человека-Крота натравят. В позапрошлом году вожатый один, Димдимыч, цыганам за травку бабки зажал, так и пропал к концу смены.

Михей задумчиво выдул дым через ноздри. Под навесом повис едкий аромат дешевого табака. Будничный тон Михея заставил Санькин затылок съежиться, спина покрылась гусиной кожей.

– Нам не веришь, Вангеныча спроси, – сказал Костыль. – Ему трындеть без мазы.

– Ну цыгане и грохнули, к гадалке не ходи!

– Ага, ага, – покивал Михей, стряхивая пепел. – Тока прикинь, да? Нашли Димдимыча в здоровенной земляной норе, прямо на том перекрестке. Без башки нашли, его менты по отпечаткам пальцев опознали.

– Гонишь! – скрывая страх, презрительно бросил Санька.

– Спроси, спроси Вангеныча, – повторил Костыль.

– А еще, – добавил Михей, – завтра, когда отряд купаться поведут, посмотри там, рядом с остановкой. Если будет нора, значит, все.

– Что все? – леденея нутром, переспросил Санька.

– Кирдык тебе, Санчес.

К Вангенычу Санька зашел перед самым отбоем. Ливень поутих, но все еще моросило, и вместо ночных посиделок у костра вожатые разбрелись по личным комнатам. Санька сперва пытался читать, но стройные ряды букв рассыпались, превращая увлекательную историю о приключениях Аллана Квотермейна в запутанный шифр.

Комната Вангеныча едва уловимо пахла травкой и перегаром. Он тоже читал, раскрытая книга лежала на кровати обложкой вверх. «Хребты безумия», прочел Санька, неловко переминаясь на пороге. Вангеныч соскочил с койки, потянулся так, что лагерная футболка с дебиловатым улыбчивым солнышком затрещала на широких плечах. Двадцатилетний, мускулистый, макушкой под самый потолок – такой, наверное, и черту рога обломает, не то что Человеку-Кроту. В присутствии Вангеныча страхи сразу показались несуразными и глупыми.

– Тебе чего, Сашка?

– Иван Геннадьевич, я это… Я спросить… Правда, что вожатый в прошлом году?

– Ого! А тебе кто сказал? – нахмурился Вангеныч. – Мишка, трепло колхозное?

Отпираться было бессмысленно, и Санька кивнул, краснея. Вожатый неопределенно хмыкнул.

– Болтун – находка для шпиона, блин! Да, было такое. Только ты не трепись сильно, лады? А Мишке я сам внушение сделаю…

– Значит, правда? – Внутренности Саньки заледенели. – Человек-Крот?

– Мишка и про это рассказал? Вы чего, с цыганами порамсили?

Тон вожатого стал строгим, точно он распекал нерадивого дежурного на линейке. Санька вновь кивнул.

– Ну, елки-моталки! Да как вы умудрились-то?! Надеюсь, не это? – Вангеныч изобразил пальцами косяк.

– Нет! – резко замотал головой Санька. Непослушный язык как с цепи сорвался, слова полились неудержимым потоком: – Мы подрались. А Марат сказал, что он нас проклял. То есть меня проклял! Он в меня пальцем тыкал и на своем индейском – про Человека-Крота! Иван Геннадьевич, че делать, а? Это серьезно, да?

– Ты чего, Сашок? Что там тебе эти черти наплели?

Санька угрюмо молчал. Выругавшись вполголоса, вожатый тяжело вздохнул. Загорелая мозолистая ладонь легла Саньке на плечо:

– Ну огребет у меня Мишка по самые помидоры! Это ж старая байка, местная. Ты думаешь, Человек-Крот – он кто? Это жулик мелкий, который под слепого косит! Тут в тридцатые годы целая шайка таких была. Слепой нищий, он же безопасно выглядит, ну цыгане этим и пользовались. Наряжались слепыми и нэпманов щипали, курортников всяких. Грабили, в основном, но иногда и убить могли. Так вот, где-то они зарвались, энкавэдэшники их всех тут и положили. На том перекрестке, где у автобуса конечная. Засаду устроили и расстреляли на фиг. Я старые газеты читал, там перестрелка была – чикагские гангстеры нервно курят в сторонке! А уже потом на эту тему всякой мистики наплели.

– Какой? – жадно спросил Санька.

– Так известное дело! Цыгане любят про себя слухи распускать, чем страшнее, тем лучше. Чтобы боялись, значит, и уважали! Сделали из этих кротов защитников цыганского народа, таких, знаешь, мстительных духов. Целый ритуал придумали, приходишь в полночь на тот перекресток и ждешь, пока они к тебе выйдут. Нужно банку червей накопать, побольше, чтобы задобрить, значит. Ну а дальше по обстоятельствам: если обиженный – просишь, если обидчик – откупаешься. Цыгане, елки-моталки! У них даже злому духу можно взятку сунуть!

Вангеныч усмехнулся.

– Значит, это все фигня? – с облегчением выдохнул Санька.

– Все фигня, кроме пчел, – глубокомысленно кивнул Вангеныч. – Хотя, если подумать, пчелы тоже фигня. Но с цыганами лучше лишний раз не связываться, серьезно.

В комнату Санька вернулся, летя на крыльях. Мерзкое свербящее чувство нависшей опасности отступило, разбилось о железобетонное пацанское «фигня!». Санька с удовольствием дочитал главу, в которой Квотермейн сражался с огромной древней гориллой, и безбоязненно выключил свет, когда скомандовали отбой.

Спал он тревожно. Сквозь сон чудилось, что под толстыми досками пола ползает, ворочая пласты переплетенной корнями земли, чуждое, враждебное и шумно фыркает, выискивая нужный запах. Санька и сам беспокойно закапывался в мокрую от пота подушку, мял влажные простыни, тщетно пытаясь спрятаться от кошмара.

Он пробудился на рассвете, разбитый, невыспавшийся. Ежась от утренней свежести, сбегал до сортира. Заспанные глаза удивленно отметили, что газоны возле корпуса изуродованы широкими черными бороздами. По возвращении Санька вновь провалился в сон и безмятежно спал до самой побудки, а проснувшись, думать забыл о вчерашнем.

После обеда, когда солнце немного выдохлось, отряд повели купаться. Путь на пляж проходил через тот самый перекресток, и Санька невольно заозирался, выискивая цыганенка. Идущий рядом Михей ткнул его локтем в бок, молча указывая вперед. На противоположной стороне посреди тротуара щерился обломками асфальта глубокий провал. Не провал даже – нора. Лаз.

Сразу вспомнилось прохладное росистое утро и перепаханные газоны. Упрямо вышагивая вместе с колонной, Санька сжал кулаки, стараясь не задрожать. Он не видел отсюда, но знал точно: лаз не имеет дна, и тот, кто прорыл его, сидит глубоко-глубоко внизу, в пронизанном червями и корневищами гроте. Незрячие глаза его прикрыты заросшими веками, нос подрагивает, а широкие черные когти скребут землю от нетерпения.

Вернувшись с моря, Санька пропустил ужин. Не пошел и на вечернюю дискотеку. Вооружившись лопатой и трехлитровой банкой, он копал червей в компостной куче, на заднем дворе столовой. Санька втыкал штык в компост, выворачивал пласт, и лихорадочно выбирал оттуда извивающиеся кольчатые тела мерзкого красноватого цвета. Раз за разом. Раз за разом. Пока не стемнело. Когда перестал различать собственные руки, сходил в корпус за фонарем и продолжил.

В десять вечера горнист гнусаво протрубил отбой, заставив Саньку отложить лопату. Сработал рефлекс – не хотелось стоять в одних трусах в позорном углу коридора. Черные от грязи пальцы неловко подцепили червя, автоматически сунули в банку и утонули в скользкой шевелящейся массе. Удивленный Санька посветил слабеющим лучом фонаря. Червивый клубок бурлил под самым горлышком, жирный, розоватый, перетекал внутри самого себя. Некоторые особо предприимчивые особи уже устроили побег, вяло извиваясь в пыли перед банкой. Борясь с тошнотой, Санька наскоро засунул их обратно и прижал плотной крышкой. Обнял банку как родную и, пригибаясь, поспешил в комнату – надо было сменить батарейки.

Темнота преобразила лагерь, наполнила его мутными тенями. Подгоняемые вожатыми, недовольные подростки тянулись к корпусам, в пути перешептываясь, как заговорщики. Листва декоративных кустов шелестела тревожно, угрожающе. В ноги – Санька готов был поклясться – отдавался глухой подземный гул. Это Человек-Крот ворочался, выжидая, пока все заснут. Теперь он точно знал, где искать маленького напуганного мальчика, что обидел его человека.

Шмыгая носом от вечерней прохлады, Санька влетел в комнату, на ходу включая свет. Еще до того, как, мигая, разгорелась люминесцентная лампа, он кожей почувствовал чужое присутствие. Кто-то был здесь, прямо возле кровати, прятался в темноте, поджидая его… С громким щелчком лампа осветила все углы, изгнала все тени, все надуманные страхи. Кроме трех.

Открытое пространство так и не смогло распрямить скрюченные узкими тоннелями спины, и три существа стояли, чуть сгорбившись. Две руки, две ноги – все как у людей. Только вместо лиц – острые подрагивающие морды, заросшие лоснящимся черным мехом. Запавшие слепые глазницы сверлили Саньку безразличием, широкие ноздри шевелились, принюхиваясь. Троица синхронно шагнула вперед, руки с черными, испачканными землей когтями потянулись к Саньке.

Воздух встал поперек горла, не в силах провалиться в легкие. Свет сузился до крохотной точки, в ушах зашумела кровь, а ноги обмякли. Санька упал на пол, больно ударился головой о кровать и потерял сознание. С тихим треском раскололась оброненная банка, выплеснув наружу сотни червей, тысячи червей, мириады червей…

– Санчес? Сааан-чес! Санчес, эй?! Эй?!

Щеку обожгло. Санька сразу понял, это Человек-Крот пожирает его лицо, сдирает кожу мелкими острыми зубами! Он замахал руками, забрыкался, пытаясь отползти, с трудом сфокусировал поплывший взгляд. Из тумана выплыла озабоченная физиономия Марата. Санька прижал ладони к горящим щекам, осторожно тронул вспухшую на затылке шишку.

– Санчес, ты че, в обморок грохнулся? – донесся от коек презрительный голос Михея.

– Красна девица, просыпайся! – заржал Костыль, но быстро сдулся под гневным взглядом Марата.

– Санчес, чего случилось? Мы заходим, а ты валяешься посреди комнаты! И это на хрена сюда притащил?

Санька проследил за пальцем Марата. По полу, среди осколков стекла и комьев земли, ползали черви.

– Не строй целку, Марат, понятно зачем, – грубо встрял Михей. – Человека-Крота задобрить хочет. Вон сколько еды ему намолотил! Знатно приссал, по ходу!

– А ты бы не приссал? – огрызнулся Марат.

Подхватив Саньку под мышки, Марат помог ему встать на ноги. Санька непонимающе озирался, лица друзей казались ему покрытыми черной шерстью.

– Это все хрень, Санчес, слышишь? – Марат метнул злой взгляд на лидера. – Все эти кроты, цыгане – все это хрень, понял? Нет этого ничего!

Михей с силой топнул по вздыбленным доскам, вгоняя их в пазы.

– Что-то доски совсем повело, – невзначай обронил он. – Сегодня ночью приподняло, по ходу. А еще газон под окном кто-то перерыл… тоже хрень какая-нибудь… наверное.

На комоде пиликнул будильник «Электроника». Пол-одиннадцатого. Значит, скоро Вангеныч выйдет на финальный обход. Значит, полтора часа до полуночи. Всхлипнув, Санька оттолкнул Марата и принялся неловко сгребать червей в кучу. Он распихивал их по карманам, перекладывал из ладони в ладонь, потом наконец стянул футболку и начал ссыпать червей на нее. Друзья следили за ним в полном молчании. Связав футболку узлом, Санька оглядел их заплаканными глазами и выскочил на улицу.

– Михей, ты как хочешь, но это перебор, – помолчав, недовольно процедил Марат. – А если Санчесу реально кукушечку сорвет?

– Да насрать. Я ему мамка, что ли?

– Надо было сказать все как есть, – уперся Марат. – Что нет никакого Человека-Крота, а коллектор этот каждый год проваливается. Что Вангеныч эту брехню сочинил, чтобы школота с цыганами не путалась. Санчес и так в обморок грохнулся!

– Ну пойди ему сопли подбери и в задницу поцелуй! – Михей злобно выругался. – Я сразу сказал, что он лох! Разнылся, как баба, смотреть противно!

– Герой, блин! Сам бы такое увидел, наверное, в штаны б нагадил!

Марат сдернул покрывало с кровати, обнажив три черные морды. Маски отблескивали искусственным мехом, щерились мелкозубыми улыбками. Даже при свете они казались жутковатыми, и с трудом верилось, что Михей утащил их с детского спектакля про Дюймовочку.

– Че? – Михей шагнул вперед.

– Через плечо! Заигрался ты через край, вот че! Маски эти, доски из полу выбил, газон перекопал на какой-то хрен! Остановиться не можешь?! Хочешь, чтобы Санчес в спортзале на скакалке повесился?

Марат, хоть и был на голову ниже, не отступил. Набычился, как всегда, когда считал себя правым, упрямо стиснул кулаки. Один Костыль, казалось, не замечал сгустившегося напряжения.

– Пацаны, – хмуро выдал он, – а Санчес за забором. Один.

– Твою мать! – Марат выпучил глаза. – Местные!

Он выскочил из комнаты, хлопнув дверью. За ним, грузно топоча, метнулся Костыль. Михей постоял в нерешительности, покрутил в руках кротовью маску. Подбежал к окну, крикнул в распахнутую раму, в душную ночь, рокочущую далеким громом:

– Придурки! Обход через десять минут!

Он хотел еще крикнуть, что не трогал газон и доски не трогал, но от одной только мысли об этом вставали дыбом волосы на руках. Михей помялся еще секунду, матюгнулся в сердцах и сиганул в раскрытое окно.

На повороте к перекрестку Саньку догнал дождь. Санька не видел разбойничьих туч, что украли звезды, но чувствовал, как их косматые тела трутся друг о друга там, наверху, стряхивая вниз тяжелые латунные капли. Пока еще редкие, они с громкими шлепками расшибались об асфальт.

Боясь опоздать, Санька мчался что есть мочи. В ушах свистел ветер, и пульсировала кровь, легкие шумели, как два прохудившихся насоса. Футболка с червями неприятно липла к голой спине. Влажный аромат парящей, только что вскрытой земли настойчиво лез в ноздри, непрошено вызывая в памяти дедушкины похороны. Тогда тоже моросил дождь и свежая могила пахла так же точь-в-точь.

Санька выскочил в самый центр перекрестка, туда, где две дороги превращались в крест. Рассеянный свет стоящих на углах фонарей заливал мокрый асфальт болезненной желтизной. Мир за пределами этого крохотного пяточка утопал в бархатной южной ночи, без фар, без горящих окон и без звезд.

С отвратительным шлепком футболка упала на асфальт, размоталась скатертью-самобранкой. Санька старательно вытянул углы, очистил от земли, сгреб червей к центру. Сердце колотилось отбойным молотком, и он не сразу понял, что за спиной слышен отчетливый звук шагов. С надеждой и испугом Санька обернулся, но это оказались всего лишь они – те, кто втянул его во все это. Санька злобно, по-песьи оскалился и сжал кулаки. Первым добежал Марат.

– Санчес, Санчес, не дури! – забормотал он, отдуваясь. – Ты башкой думаешь, вообще? Один из лагеря! Ночью! Кто, блин, так делает?!

Марат настороженно стрелял глазами по сторонам. Рассекая мелкий дождик, тупой торпедой подплыл Костыль. Даже не запыхался.

– Ты чего психанул, Санчес?! Ну пошутили, че ты, шуток не понимаешь?!

– Пошутили? – зашипел Санька, пригибаясь. – Пошутили?!

– Ну да! – обрадованный его пониманием, улыбнулся Костыль. – Вангеныч эту тему три года назад придумал, а Михей тебя подколол! Расслабься уже!

В тусклом свете он не видел, как наливались бешенством Санькины глаза. Вперед, примирительно поднимая ладони, выступил Марат:

– Санчес, реально, извини. Миха иногда себя как последняя козлина ведет.

В его тихом голосе Санька услышал неподдельное сожаление. Костыль тоже волновался, хрустел пальцами, не зная, куда их пристроить. Этим двоим было по-настоящему стыдно, да, а вот третьему… третьему…

Третий ворвался на перекресток, сопя как паровоз, прижимая ладони к ноющему боку. Взмокший от дождя и пота, Михей остановился, выставив руку, будто рассекая зарождающуюся ссору.

– Стой! Погоди! Это… уффф… не я!

Кажется, он хотел сказать что-то еще, но с вытянутой руки на Саньку оскалилась черная кротовья голова. Михей сообразил, как подставился, попытался спрятать маску за спину, но сделал только хуже. С криком Санька зарядил ему кулаком в живот, а когда Михей согнулся пополам, добавил коленом в лицо. Получилось красиво, как в кино. Под коленом негромко хрустнуло, Михей упал на спину, лицом в небо. Сломанный нос хлестал кровью.

Марат и Костыль кинулись одновременно, с двух сторон. Первого Санька свалил простейшей подсечкой, а на второго уже не успел. Костыль облапил крепко, стиснул так, что хрустнули позвонки. Санька попытался ударить его головой, но попал в плечо. Руки прижаты к груди, ноги беспомощно болтаются, оставались зубы, зубы, и это не будет по-девчачьи, если зубами…

– Хватит! Успокойся! – бычьим ревом отдавался в перепонках голос Костыля. – Хорош, говорю!

– Убью… суки… – хрипел полузадушенный Санька.

Небесной артиллерией разрывались далекие громовые раскаты. Грохотала кровь в ушах, заглушая крики Костыля. Тиски на груди сжимали бешено подпрыгивающее сердце. В глазах темнело, под напором уродливых лап-ковшей перекатывались, гулко стукаясь друг о друга, тяжелые камни, обваливались пласты жирной почвы, проседал асфальт и везде, везде и всюду пахло разрытой могилой.

Давление на ребра ослабло, воздух хлынул в горящие легкие. Санька захлебнулся им, закашлялся с утробным хрипом. Темнота перед глазами рассеивалась, превращаясь в мокрый асфальт. Некоторое время Санька не слышал ничего, кроме собственного кашля и молоточков пульса в висках. Но молоточки становились все звонче, отчетливее, и Санька осознал, что этот звук рождается вне головы. Это не пульс, нет. Так стучит по асфальту палка.

Трость.

Санька огляделся. Поодаль Марат и Костыль стояли как вкопанные, будто боялись выдать свое присутствие неосторожным движением. Дождь стекал по их напряженным лицам, и они осторожно смахивали его ладонями. Санька проследил за их застывшими взглядами и оторопел. По перекрестку шел слепой.

Тонкая костяная трость хищно обшаривала дорожное полотно, забиралась в трещины, выбоины, и, повинуясь ей, ее хозяин менял направление, обходил препятствие, аккуратно ступая белыми штиблетами. Брюки тоже были белыми, парусиновыми, отглаженными по стрелочке, а вместо пиджака на узких плечах, несмотря на лето, лежала черная шуба. Лицо слепца терялось под широкими полями белой шляпы, и Санька вдруг понял, что не хочет видеть, какое оно. Он вообще не хочет, чтобы этот человек подходил к ним, потому что тогда уже не спишешь на тени, на обман зрения, на искажающий перспективу мелкий дождь. Тогда это ленивое шевеление в том месте, где у нормальных людей находится лицо, обретет жирные черные контуры и… Саньке захотелось проснуться. Проснуться прямо сейчас. Но стук-стук-стук, ритмичный стук-стук-стук, леденящий душу стук-стук-стук приближался, и с ним приближался слепец.

Костыль не выдержал первым:

– Иван Геннадьевич?! Иван Геннадьевич, это вы?!

Его грубый голос истончился, стал жалким, скулящим. Белая трость неспешно отстукивала метры, голос ее становился все четче и увереннее. Так гвозди заколачивают в деревянную крышку, обшитую изнутри красным бархатом. С таким звуком идут часы, отмеряя последние минуты жизни. Так мертвый палец стучит в окно, дожидаясь, пока ты услышишь, выглянешь – и увидишь.

От всего этого хотелось спрятать рассудок. Свернуться в позу эмбриона прямо на сыром асфальте, рядом с так и не пришедшим в себя Михеем. Главное, чтобы не видели глаза. Конечно, это не мог быть вожатый. Никто из них ни секунды не верил в это. Даже Костыль всего лишь цеплялся за последнее разумное объяснение. Единственное разумное объяснение. И он же не выдержал первым.

У Костыля были все шансы – всего и делов, обогнать слепого! С места, как заправский спринтер, он бросился обратно в лагерь. Проскочить медлительного незнакомца и умчаться, сбежать от зловещего перестука такой странно гибкой трости. На границе света Костыль вдруг нелепо взмахнул руками, словно стоя на краю пропасти, и, жалобно вскрикнув, канул во тьму. Там – теперь Санька улавливал это боковым зрением – сновали приземистые горбатые фигуры, вытянутые, непропорциональные. Нечеловеческие.

Разодрав ночной воздух чудовищным скрежетом, на тротуар рухнул фонарный столб. Первый из четырех. Еще один просто погас, лишившись питания. Темнота жадно слизнула половину света. Похожий на огненного червя, оборванный провод заплясал, рассыпая желтые искры. В их трепещущих вспышках Санька разглядел черный провал на месте опоры. За пределами крохотного светлого пятна – оттуда, где пропал Костыль, донесся треск. Словно кто-то невидимый с хрустом разгрыз громадный твердый орех.

Белая шляпа мелькала в темноте все ближе. Марат заскулил, заметался под спасительными фонарями. Еще один столб пошатнулся, частично ушел под землю. Лампа мигнула, но каким-то чудом продолжила гореть. Не обращая ни на что внимания, Санька пополз к расстеленной футболке. Он уже не понимал, слезы жгут его щеки или дождь, его это крики или Марата, Марата, Марата, господи, как же он орет, как же страшно он орет, господи… но точно знал – там, там настоящее спасение!

Взвизгнул сминаемый металл, и свет, проиграв бой, ушел с перекрестка. Искрили оборванные провода. Дождь перестал. Санька хотел посмотреть, так ли это, возможно, тучи рассеялись, и можно увидеть звезды, но боялся поднять глаза. Боялся, что вместо звезд взгляд его упрется в сросшиеся веки, вытянутое рыльце и пасть, полную мелких острых зубов.

Оборвав, наконец, свое бесконечное, до дрожи леденящее стук-стук-стук, трость уткнулась окованным наконечником в асфальт. Запах свежевыпотрошенной земли усилился многократно. Пряча лицо, Санька видел лишь белые штиблеты и отглаженные брючины. Асфальт под ногами вибрировал. Там, глубоко под ним, что-то двигалось, выискивая, вынюхивая, выслушивая…

– Т-тебе, – выдавил Санька, старательно сгребая червей в горку. – Эт-то т-т-тебе. Я п-при-нес…

Штиблеты постояли секунду и принялись неторопливо обходить скрючившегося Саньку. Притихшая было темнота вновь пришла в движение. Она копала, рыла, пробивалась, она тянулась к нему, пытаясь разглядеть незрячими глазами. От обиды защипало в носу. Санька зарыдал, всхлипывая и трясясь. Почему? Почему он не принял извинение? Почему все должно закончиться не так, как в книжках? Почему так страшно и беспросветно? Не отрывая взгляда от асфальта, он горстями черпал червей и протягивал их вверх, невидимому существу, надевшему человечье обличье.

Санька едва не закричал от радости, когда, бесшумно ступая, вернулись белые штиблеты. В поле зрения вплыла широкая лапа-лопата, с толстыми, черными от земли когтями. Скаля зубы из папье-маше, в ней лежала кротовья маска. Обратной стороной к нему.

Санька попытался отпрянуть, замотал головой, но кто-то сильный, пахнущий мокрой шерстью, надавил ему на затылок, впечатывая лицо в окаменевшую газетную бумагу, все еще хранящую на себе обрывки старых статей. Он задохнулся – от ужаса или от того, что ноздри расплющились о маску, сам не понял, – и рухнул вперед, в извивающийся червивый холм. Скользкое, противное тут же набилось в рот, в ноздри. Черви пахли землей и мясом. Санька дернулся, пытаясь встать, зубы непроизвольно сомкнулись, челюсти пришли в движение, перемалывая сочные кольчатые тела. Мир раздвинул границы вниз, в самый низ, туда, где глубоко-глубоко под землей неспешно билось сердце Седого Незрячего. Исчезло глупое, ненужное зрение, вместо него Санька слышал, чуял и осязал.

Клацая когтями по неподатливому асфальту, он неловко развернулся и пополз назад. Где-то тут, совсем рядом, шумно дышало бесчувственное теплое тело, восхитительно пахнущее свежей кровью.

Он начнет с лица.

Сержант открыл глаза, увидел низкое, грязное, с глубокой трещиной небо, попытался вдохнуть и закашлял.

Нос был плотно забит, но не свернувшейся кровью, точнее, не только кровью – еще и темным мякишем. Сержант брезгливо выковырял его из ноздрей, краем сознания понимая, что «пробки» остановили кровотечение.

Он закрыл глаза.

Воздух пах сладко и крепко – медом и какой-то травой, знакомой, очень знакомой… но вот слово… Он постарался вспомнить. Мысль была заторможенной и болезненной. Сержант повернул голову и заскрипел зубами – в голове полыхнуло черным. Подкатила тошнота. Он судорожно дернулся – висок и щека куда-то провалились – и беспомощно булькнул горлом.

С губы свесилась кислая нить, сержант мучительно поднял веки и уткнулся взглядом в лапти: лапти стояли на дощатом настиле. Сам сержант лежал на чем-то мягком… Кровать?

К телу возвращалась покалывающая жизнь. Он поднял голову из мелкой пропасти и перевернулся на спину, ожидая новой вспышки. Головная боль не подвела. Сержант вцепился в постеленное под ним одеяло.

Треснутое небо оказалось потолком. Кровать – госпитальной койкой. Он – живым. Прошлое – осколочным.

Сержант помнил, что родом он из Рязани. Что зовут его Алексей Лим. Что был бой.

Помнил, как по малолетству любил пасти гусей с сестрами. Как боролся с махонькими прожорливыми жучками, будучи главным агрономом района. Как его призвали…

Он помнил, как перегораживал дорогу, зарывая мины и фугасы. Как в небе пронесся первый «костыль»[2], а по земле потянулась колонна солдат, ровных, одинаковых, с рукавами до локтя, будто на парад. Помнил прилипшего к биноклю комбата. Минометные хлопки позади наблюдательного пункта. Теряющую лоск колонну. Раскрытые рты фашистов. Их трупы. Еще один «костыль» и налетевших за ним бомбардировщиков. Рев гитлеровской артиллерии в траншеях. Гул танков из леса. Громоздкие черные машины, скатывающиеся лавиной, ощетинившиеся огнем. Развороченный фугасом танк. И ручные гранаты с толовыми шашками. И огонь бронебойщиков. Сержант помнил, как заряжал и стрелял, заряжал и стрелял. Помнил расколотое пулеметом лицо комбата, привалившегося к стенке окопа. И густой дым из вражеской машины. И тут же грохот, и удар… и пробуждение под треснувшим небом.

Значит, контузило. Но жив. В госпитале.

Чем его так? Гранатой? Снарядом? Сколько он провалялся?

Сержант свесил ноги с койки с твердым намерением сесть. В этот момент на его обращенное к потолку лицо опустилась темно-зеленая тень. Он бессознательно моргнул. Тень хлестнула по лбу, векам, носу, щекам и подбородку. Обожгла, будто на кожу плеснули сухим кипятком. Сержант взвыл и закрыл лицо рукой. Второй удар ошпарил кисть, предплечье; зеленый огонь изогнулся и жгуче цапнул за шею.

Веник, понял сержант, веник из крапивы.

Связка стеблей опустилась еще раз, сбоку, в обход руки – зубчатые листья ужалили волосками. Сержант что-то крикнул, но не услышал своего голоса. Он чувствовал, как на коже расцветают волдыри, ярко-розовые, чесучие.

Не понимая, что происходит, кто и зачем его бьет, – тяжелые, неповоротливые мысли окатывали тошнотой – он отмахнулся вслепую, в ту сторону, откуда уже трижды прилетал крапивный веник. Никого не задел, но и нового удара не последовало. Он повернулся вдогон за рукой и услышал удаляющийся перестук шажков.

Слева стояла пустая койка – железная рама без матраса и подушки. За ней, немного ближе к окнам, был дверной проем, тоже пустой, без полотна. Осыпавшаяся штукатурка обнажила гнилую балку перекрытия.

И ни души.

Лишь эхо шагов. По спине пополз крупчатый озноб.

Игнорируя слабость и боль, он сел и посмотрел на свою руку. Кожа бугрилась красной сыпью, зудела и покалывала. Он коснулся лица, потрогал горячие веки и губы. Ерунда, скоро пройдет. Крапивный чес даже отвлек от тошноты и головокружения.

Окна были большие, их закрывали зеленые колыхающиеся шторы. Сержант сделал два нетвердых шага и остановился.

Для начала следовало разобраться со своим телом, с этим сплошным ушибом от ступней до макушки. Он осторожно ощупал себя. Ниже правого колена, под штанами, обнаружил мокрую тканевую повязку. Закатал штанину, ожидая увидеть кровь, но ткань пропиталась чем-то другим – темной, резко пахнущей настойкой. Похоже, рана была неглубокой, она почти не откликалась на прикосновения пальцев. Но этот запах…

Только сейчас сержант осознал, что в палате висит густой аромат крапивы. Ею пахло все: воздух, повязка, его кожа и волосы. Даже одежда – не гимнастерка и брюки, а свободная рубаха и штаны, подпоясанные веревкой.

Он потянул к лицу подол рубахи. Грубое полотно пахло жгучим сорняком. Пряжа из крапивы? Госпитальная одежда?

Сержант завертел головой.

Пучки крапивы лежали на полу, порогах, тумбочках, под койками. Темно-зеленые венки висели над изголовьями кроватей. Из подушки и матраса торчали длинные листья. Он подошел к стулу и зачерпнул жменю высушенных бледно-зеленых соцветий, вдохнул медовый аромат.

Что здесь происходит? К чему все это? Где другие раненые, где палатные сестры? Кто отхлестал его крапивой? И почему на окнах…

Мысль оборвалась. Осененный дурной догадкой, он шагнул к окну, уже зная, что увидит. Высокие прямоугольники окон закрывали не шторы…

За стеклами шевелилось бескрайнее зубчато-зеленое поле.

Сержант подошел ближе и увидел нежно-голубое небо. Оно ютилось между верхним краем оконной рамы и крапивной нивой, узкое и испуганное стрекающим соседством.

– Твою бога мать… – сказал сержант, но не услышал ни звука.

Он понял, что потерял голос.

Сейчас это казалось наименьшей проблемой.

За окном раскачивались прямые стебли, листья перешептывались, сходясь рваными кромками, словно подыскивая себе пару. Растения были огромными – сержант никогда не видел такой высокой и разлапистой крапивы. Поле переливалось грязным, опасным оттенком зеленого, растекалось во всех направлениях взгляда, не оставляя место ничему – лишь голубому мазку над верхушками жигучки, – так обругивали крапиву сестры сержанта.

Сержант мотнул головой, застонал и, ковыляя и хватаясь за стены, вышел из палаты. Затемненный коридор вывел к дрожащей салатовой полосе. Через покосившуюся дверь, в которой не хватало одной доски, падал солнечный свет. Живым его делала крапива, подмешивая к желтому теплу зеленый колер. Сорняки нависали над крыльцом, будто остановленная неведомой силой волна.

Голова была тяжелой, как башня танка, и поворачивалась так же медленно, и в кабине невыносимо скрипело. Сбитым прицелом смерил он узкую прорезь между зданием и колючей враждебной стеной. Поле напирало, в нем ощущалась недобрая мощь. Листочки шевелились, шуршали, тянулись потрогать гостя.

«И кто же меня в гости-то позвал?»

Воспоминания ускользали, как лягушка из детских пальцев. Сестры, смешливые, бойкие, река, охота на жаб – лучше думать об этом, отдыхать в прошлом, как в гамаке. Пока не утихнет рев в ушах.

Госпиталь был двухэтажным, крытым бурой черепицей, – задирая подбородок, сержант едва удержался на ногах.

Боль ртутным комом стекла ото лба к затылку и повела назад. Показалось или впрямь затрепетало поле, ожидая, что тело рухнет в жгучую зелень?

Сержант отдышался и двинулся вдоль облупившегося фасада. Лицо неистово чесалось, зудела шея, и запаха стало слишком много, он проникал в освобожденные ноздри, горький, тревожный.

От госпиталя веяло запустением и болезнью, давней хворью, разъедающей не только пациентов его, невесть куда девшихся, но и само строение. И все же сержант предпочел держаться нагретого солнцем кирпичного бока. В босые ступни впивались мелкие камни. Подступившая крапива давала не больше метра прохода. Несколько раз ее волоски кололи левую кисть, обламываясь и пробираясь под кожу, обжигая человека своим соком.

До конца стены он дополз чуть живым, будто волок на себе мешок с картошкой. Торец здания смотрел в поле глазастыми своими окнами, и захотелось возвратиться в пустую палату, лечь на подушку, почувствовать щекой шершавую ткань наволочки и крапивную набивку. Спать, спать, спать…

«Не смей!» – одернул себя. Онемевший, потерявшийся. И пошел, скрипя зубами.

«Да что с ним станется, с Лёшкой нашим, – это голос деда в опаленном мозгу. – Живучий он».

Бабка слезы утирает, снует вокруг кроватки, сестры испуганные в дверях. Хочется обнять всех: не плачьте, не больно мне. Но больно, и рука мертво приросла к туловищу. Это десятилетний Леша на старую водонапорную башню полез посмотреть, правда ли под крышей знак есть, орел двуглавый, вытравленный на кирпичике. Двадцать метров вниз летел («Да не ври ты, – сестрин голос, – там и пяти не было»). Живучий.

– Знать, мама твоя, когда тебя носила, крапиву ела, – вздыхает бабка, – раз ты неугомонный такой. Ничего, крапива тебя и вылечит, вот поправишься, а бабушка розги крапивные смастерит, да так тебя, шалуна, отходит, сидеть не сможешь.

– Да он и так ни минуты не сидит, – дедово бурчание.

Слабая улыбка появилась на потрескавшихся губах сержанта. Вон что вспомнил, башню водонапорную, и царского орла под ее куполом, и бабушкины угрозы, и взволнованного, но бодрящегося деда, гладковыбритое лицо, васильковые глаза.

А что час назад было? Или сутки тому? Когда атака, свои, чужие, грохот, мертвый комбат, прыжок в пустоту? Кто подобрал, выковырял из-под трупов, заполнивших окоп? Приволок в заброшенный госпиталь, бинтовал, лечил?

Куда все подевались из этого странного места, пропахшего медовой болью, тягучим полем?

«Ау-у, ты, с веником! – закричал он мысленно. – Хоть ты вернись».

Снова угол, снова стена крапивы. Без зазоров, без тропинок и тайных ходов. Нависает над человеком и готова рухнуть в любой момент, смять зубчатыми лапами, и проглотить заживо, и переваривать вечно. Стебли, жалящие волоски, осиная злоба.

Сержант тряхнул головой и понял, что перестарался, когда голова свинцовой болванкой потянула к земле. Он упал на четвереньки, уперся костяшками в каменистую почву. Желудок вывернуло наизнанку, изо рта хлынула зеленая кашица. Взор мазнул по госпиталю. Сквозь слезы он увидел в окне второго этажа фигуру.

Женщина стояла, сложив руки на белом переднике. Глухое темно-серое платье и шапочка с красным крестом. Огромные глаза на суровом бледном лице. Плотно сжатые губы. Не молода, но еще не старуха, с пылающими, как упругие языки церковных свечей, зрачками, и сама как восковой столб в оконной раме.

Сестра! Сестричка!

Сержант сморгнул слезы, а с ними сморгнул и видение. Женщина исчезла, опустел квадрат окна.

Была ли она там вообще? Или все это – последствия контузии?

Он сплюнул зеленоватую слюну. Глотка горела огнем, исцарапанная, ужасно хотелось пить. Косясь на окно, он встал. Мешок с картошкой гнул спину.

Медсестра в старомодном платье. Почему воспаленный мозг создал именно такой образ? Почему не сестер показал ему зыбким миражом, не красавицу-комбайнершу Асю? Ни кого-то из их полковых сестричек, юных и русоволосых?

Значит, видел он ее уже где-то, жестокую линию губ, горячечный взгляд, темные круги вокруг глубоко посаженных глаз. И выбившийся из-под шапочки черный, с солью, локон, и черные туфли – откуда он знает про туфли? Капли крови на носках, низкий каблук, вонзающийся в мертвую плоть, потому что она идет прямо по трупам, по изуродованным дымящимся телам его товарищей, по их хрящам и костям.

Как по воде идет, легко, не колеблется свечное пламя ее узкой фигуры.

И окровавленный, полузакопанный в чернозем сержант видит медсестру, прямой силуэт на фоне закатного неба, и она приближается к нему. Чтобы забрать. Чтобы волочить по сотканному из трупов одеялу.

И, свернув за угол и очутившись у передней стены здания, сержант не вскрикнул лишь потому, что даже крик покинул его.

С четырех сторон госпиталь обступало бескрайнее поле, жгучие заросли, океан зеленого кипятка.

Продираться к ближайшей деревне?

Он был слишком истощен и нуждался в питье и пище. Мысль о том, чтобы свалиться без сил среди сорняка, покрыла изжаленные руки мурашками.

Пятясь, он вошел в госпиталь и захлопнул дырявую дверь. Поле наблюдало за ним через прощелину. И небо, прикушенное оконной рамой и верхушками стеблей, наливалось вечерней кровью.

Он постоял в полумраке, глядя на кусочек палаты в конце коридора. Часть сознания, истерзанная головной болью, просила поспешить в пропахшее крапивным духом помещение, лечь на койку и закрыть глаза. Спрятаться в утробе, исторгшей его в новый мир, и дождаться очередного рождения – на поле боя, в далекой деревне детства, где угодно… только не здесь.

В висках стучало и подвывало. «Надо привыкнуть к теням и исследовать дом», – решил сержант. И неожиданно понял, что привыкать необязательно. Из углубления справа от входной двери лениво вытекал голубоватый свет. Сержант шагнул к нему и увидел лестницу: на пятой от пола ступеньке стояла керосиновая лампа.

«Она оставила ее… она… женщина в белом переднике».

По венам заструился жуткий холодок, предчувствие стянуло кожу на затылке.

Он медленно – ноги болели от голода и ранения – поднялся по хрустящим сухим крапивным листом доскам и взял вазу из голубого стекла. Плафон ввинчивался в медную чашу, внутри дрожал испуганный огонек. Сколько лет этой вещице? Сержант вспомнил лампу у кровати отца, ее тусклый свет, пробивающийся сквозь шалаш газетного разворота, и снова едва не заплакал.

«Отставить! Соберись!»

С лампой в руке он продолжил путь к верхнему этажу госпиталя.

Здесь было довольно светло. На подоконниках просторного коридора горели другие светильники, некоторые имели абажуры из молодых сочных листьев. Окна покрывала корка грязи, и было непонятно, как сержант мог рассмотреть через их сальную поверхность хоть что-то. Или женщина смотрела на него из окна в противоположной стороне госпиталя?

Сержант заглянул в первую налево от лестницы комнату, во вторую, третью. Пусто – лишь груды тряпья и охапки крапивы.

Четвертое помещение он принял за перевязочную. Лампа осветила шкаф и стол, на котором лежали шины для вытягивания конечностей, темные полотенца, полосы ткани, платки, мотки веревки, валики и мочалки. В тазике под столом плавали размоченные водой крапивные лопухи, рядом стояли запечатанные крышками металлические барабаны для стерилизации. Валялись в углу резиновые сапоги, из которых торчало что-то серо-бурое по краям и белое, острое в центре.

Сержант шагнул было к шкафу, но передумал – вышел из перевязочной.

Он прислушивался и принюхивался, но здание пахло сорняком и пылью, а слух метался между голыми ступнями сержанта – от одного шага к другому, от одного к другому, от одного… к закрытой двери.

Сержант задержал сбивчивое дыхание. Ему показалось… нет, не показалось – за дверью кто-то стонал. Душа сержанта заплясала на нитях рассудка, будто хотела сбежать. Кто там, за дверью? Кто стонет?

Только сейчас сержант увидел кровавый след, тянувшийся от порога перевязочной к порогу, перед которым стоял он сам. Размышлять было поздно.

Сержант отворил дверь и ступил в чахлый свет коптилок.

На металлическом передвижном столе судорожно хрипела, постанывая, груда темно-красных лохмотьев. Он приблизился, с горестным разбухшим сердцем глядя на человеческий обрубок, на «самовар», как говорили об инвалидах без рук и ног. Культи несчастного были облеплены крапивными листами и обмазаны чем-то похожим на болотную тину; они хаотично подрагивали, словно пытались удлиниться рывком – вытолкнуть из ран новые ступни и кисти, голени и предплечья, локти и колени. Лицо увечного скрывала черная путаная борода, грязь и страдания.

В операционной пахло кровью, перед ее густым тошнотворным дурманом пасовала даже жигучка. Он исходил от толстого одеяла, бесформенно валяющегося слева от стола, там, где обрывался алый след. Сержант представил, как раненого тащат на второй этаж, тянут по ступеням в огромном шерстяном куле, – почему операционная не на первом? где фельдшер, который останавливал кровотечение? – и ему сделалось дурно. Так дурно, что он присел на корточки и застонал в такт «самовару», не замечая лужицу крови на пыльном полу и следы женских туфель с каблуком. Следы вели в глубь помещения.

«Обрубок, – вибрировала мысль, – ты тоже обрубок. Без семьи, без ребят, без войны…»

В дальнем правом углу операционной кто-то встал. Сержант скорее почувствовал это, чем услышал. Лоб и ладони мгновенно вспотели. Он поднял чугунную голову и увидел ползущую по стене тень.

Фигура сделала танцующий шажок – тень дернулась и разбежалась лоскутами по обшарпанной комнатушке – и замерла.

Длинное платье сестры было не серым, как показалось сержанту со двора, а коричневым; поверх белел передник и тонкие кисти, сложенные на животе. Волосы покрывал белый чепчик с алым крестом, а непослушная прядь – уголь и молоко – падала на левый глаз.

– Сестра… – Голос проклюнулся, вырвался подранком из раскупорившегося горла и напугал самого сержанта. Облегчения от встречи он не испытал, скорей, наоборот.

«Невесты Христовы… сестрички милосердия… нежные руки и голоса… но кто ты?»

– Идем, – сказала медсестра.

Ее голос был сухим и негромким, но в нем чувствовалась властность.

Не дожидаясь ответа, женщина прошла мимо сержанта (подол глухого платья коснулся его руки) и исчезла в дверях.

На столе заерзал калека, ржаво заскрипели колесики.

Сержант встал с колен и вывалился из смрада операционной.

Она ждала в конце коридора. Тут же исчезла, шагнув в помещение. В руке медсестры была оставленная сержантом лампа из голубого стекла.

Когда он зашел, она промолвила:

– Ешь.

Он осмотрелся, будто в бреду. Кухонный стол, дымящая в низкий потолок миска. Сержант опустился на табурет.

Его окутал знакомый запах. Густое темно-зеленое варево смотрело на него желтым зрачком половинки яйца и бельмом сметанистой горки, посыпанной мелкорубленой зеленью. Он взял ложку, сжал ее в кулаке.

Кухню тускло освещали две коптилки. Женщина задула лампу.

– Где я? – спросил сержант. – Что это за место?

– Ешь, – сказала медсестра; она стояла у засаленной печи: руки на животе, снисходительное безразличие в глазах.

– Как я сюда попал?

– Ешь, – повторила женщина, склонив подбородок на грудь. Красота ее лица казалась угрожающей.

– Кто вы? Почему на вас платье монахини?

– Ешь.

Он кинул ложку на стол, и она поскакала с оловянным трусливым протестом. Виски сержанта сдавил необъяснимый страх перед этой женщиной. Почему подле нее он превратился в мальчишку? Почему единственный демарш против кошмарной реальности – отказ от еды?

– Кто тот человек на столе? Что с ним случилось?

– С ним случился ты. Более молодой и здоровый. Полю нужен тот, кто может держать лопату.

– О чем вы говорите… полю… как это – полю?

– Ему нужно, чтобы ты копал. – Медсестра медленно подняла голову и повела взглядом по переплетению балок. – Да и мне не помешает помощь с крышей, местами она очень плоха.

Хотя дожди сторонятся этого места, – добавила она чуть позже.

Сержант хватал слова, как воздух. Их было много – больше, чем он рассчитывал после рубленых «идем» и «ешь», – но слишком мало для понимания. Он задыхался.

– Копал? Что копал? – Сержант вспомнил калеку в операционной, завернутый в крапиву обрубок. – Как мог копать тот несчастный?!

– С двумя руками это нетрудно, – холодно проговорила медсестра, – даже если на левой недостает пальца.

– Но у него нет… – Сержант запнулся.

Посмотрел на тарелку.

– О-о, – рот женщины округлился, к рдяным губам прижалась бледная кисть. Сержанту даже почудилась тень улыбки, мелькнувшая до насмешливо-удивительного «о-о». – Ты подумал?.. Нет, с тебя довольно и стрекавы.

Она убрала от лица руку и замолчала, глядя то на сержанта, то на тарелку. Словно мать, решающая докормить малыша или оставить голодным.

– Мина, – сказала она через минуту или две.

– Что?

Произнесенное медсестрой слово показалось чужим, сержант не мог найти ему место в странном разговоре.

– Прошлый копальщик. Я думаю, он ткнул в нее лопатой.

– Он подорвался на мине? – спросил сержант, желая получить кивок, подтверждение этой разумной версии, которую хотел стиснуть в объятиях. Мина, человек без рук и ног – такую правду война сделала понятной и близкой.

Медсестра кивнула.

– Ешь, – сказала она.

Сержант послушно взял ложку, точно успокоившийся малец, осознавший, что голос из подвала – лишь ветер, и погрузил ее в зеленый борщ. Желудок, наплевав на тревоги, сжался от предвкушения.

Горячее, живое растеклось по телу, обволокло. Он черпал с жадностью, глотал душистое варево, ложка звякала о дно тарелки. Ел громко, наслаждаясь, и дед, воскресни он и окажись здесь, отвесил бы оплеуху: «Не чавкать!»

Медсестра одобрительно наблюдала за процессом, и тень ее черным пламенем танцевала на стене.

Сержант забыл про калеку, про поле, про войну. В этом крапивном храме так легко забывать. И когда женщина жестом приказала следовать за ней, он пошел, не раздумывая. Веки слипались, желудок умиротворенно переваривал борщ. Крапива дышала за окнами единым гигантским легким, и занозистое дыхание усыпляло.

В коридоре он споткнулся, упал. Хихикнул виновато.

«Ты же понесешь меня, мама?»

Сестра поймала его за щиколотку и поволокла, словно он ничего не весил. Сержант расслабился, отдавшись длинным морозным пальцам, ощущению бегущих под спиной досок. Женщина повернула к нему лицо – не плечи, они были направлены вперед, а только голову. Кожа на шее собралась складками, хрустнул позвоночник. Белое лицо возникло над статной спиной. Глаза свирепо сияли.

«Она не человек», – прошмыгнула отстраненная мысль.

И сержант рухнул в сон.

Он видел палату, ту самую, в которой очнулся днем. Но теперь он был в ней не один. Десятки раненых возлегали на койках. Черты, искаженные невыразимым страданием. Мольба. Плач. Агонизирующие крики. Медный запах крови и кисломолочный – гноя.

Война, ее плоды, ее уроки. Апостолы ее и великомученики. Совсем еще дети – пацан с оголившимся мозгом под вставшей дыбом лобной костью, выдохнул, умер и опал на багровых тряпках.

Сержант искал взглядом сослуживцев, но не находил, не служил он в той армии, не воевал на тех фронтах. Форма у солдат была дореволюционная, времен империалистической войны. И доктор, ворвавшийся в палату, будто явился из прошлого. Бородка клином, пенсне, сюртук забрызган красным, и на щетинистых щеках подсыхающие разводы.

Санитары отдирали воющее мясо от коек, и внимание сержанта переключилось на женщину, медсестру, его немногословную кормилицу. Халат из бумажной ткани, глухой спереди, скрывал платье, и тот же непослушный посеребренный локон выбивался из-под шапочки.

Она помогала санитарам поднять человека с выжженным лицом, с предсмертным бульканьем из распахнутого рта. Доктор взял ее за плечо, сверкнул золотой перстень на его оттопыренном мизинце, крепкая рука доктора задержалась чуть дольше необходимого. Зрачки под пенсне сверлили медсестру. Что-то пробежало между ними, окровавленными и изнуренными, – электричество, тайна.

– Этому уже не помочь, – произнес доктор, а сестра посмотрела на его кисть, и пальцы доктора нехотя разжались. – Берите мальчика, – сказал врач.

До сержанта дошло, что мальчик – это он сам, невесть как очутившийся в чужом времени, может быть упавший с водонапорной башни. Его понесли к окну санитары со смазанными лицами, и в свете заходящего солнца он увидел поле крапивы. Но не то жгучее море, что обступило госпиталь в реальности (слово «реальность» становилось по-жабьи ловким и ускользающим). Сорняк едва достигал колен идущей по тропинке медсестры. Мимо двуколок с красными крестами, лошадок и медицинских фур петляла тропинка к серому одноэтажному зданию – еще одной больнице? И сестра ускорила шаг, оглядываясь на доктора.

«Она боится его, – подумал сержант, – этого интеллигентного врача, сошедшего с иллюстраций детской книжки».

Медсестра нырнула в серый дом, доктор поднялся за ней по ступенькам, похрустывая кулаками, – через поле, через грязное стекло, через десятилетия услышал сержант хруст пальцев, поскрипывание перстня о кожу. А потом все звуки пожрал драконий гул, и здание на той стороне поля превратилось в огненный пузырь.

А сержант проснулся.

Ему понадобилась минута, чтобы понять: боли больше нет. Головокружение, и шум в ушах, и накатывающая дурнота – все прошло, остался шрам ниже колена, тугой годовалый рубец. Не веря своим глазам, своему телу, он опустил штанину, потряс головой.

Пустая палата. Крапивные подношения по углам. Причудливые венки у изголовий коек и господствующий запах зелени. И безграничное поле за окном, это тоже осталось.

Медсестра ждала его у кромки жгучей нивы. Теплый ветерок теребил подол ее платья. Рядом, вбитая в землю, торчала лопата с насаженными на древко перчатками из грубой знакомой нити.

«Ему нужно, чтобы ты копал», – вспомнился вчерашний разговор.

Сержант вперил взор в безоблачное небо, голубой ситец со стежками птичьей стаи вдали. Его посетила уверенная мысль, что там поле заканчивается. Что птицы не стали бы летать над жигучкой.

– Как самочувствие? – спросила женщина, не удостоив своего пациента взглядом.

– Никогда не чувствовал себя лучше, – признался сержант. «И сильнее», – хотел добавить он, но не стал. Вместо этого сделал вид, что ступать ему еще больно, потянул ногу по пыли.

Покосился на окна второго этажа.

Всплыл в памяти обезображенный бедолага с листьями на культях. Предшественник.

– Он умер ночью, – прочитала медсестра мысли. И велела, отсекая расспросы: – Идем.

«Хорошо, – процедил сержант беззвучно, – я буду покладистым. Пока».

И, стиснув пальцы на древке лопаты, он шагнул за женщиной в поле.

Она шла впереди, сержант готов был поклясться, что четырехгранные стебли крапивы расступались перед ней, расступались, чтобы тут же сомкнуться, обжечь его, обвинить в неосторожности и наглости. «Ты здесь чужой!» – хлестко кричали растения.

Он морщился, но продирался вперед, не сводя глаз с коричневого платья.

«Кто же ты такая, если даже оно избегает тебя?»

В зарослях показалось что-то темное, большое.

«Серый дом!» – догадался сержант. Тот факт, что о месторасположении второго здания он знает из сна, уже не смущал привыкающий к безумию мозг. За стеблями вырисовывались руины, огрызки перекрытий, развороченные взрывом авиабомбы балки.

– Здесь были казармы для команды лазарета, – сказала женщина, не оборачиваясь, – для врачей и сестер милосердия.

Зашелестела молодая поросль над сгнившими досками, ветер зашептал в недрах развалин.

Сержант сплюнул коротким ругательством. Адресовано оно было равнодушному небу, и жалящим джунглям, и воронке в земле, свежей, но уже наполняющейся зеленым ядом, как чаша.

Мина, лишившая прежнего копальщика работы и создавшая вакансию для сержанта. Сколько тут еще мин? Сколько людей было до него и будет после? Он замешкался. Напоролся на крест, нимало не удивившись. Кладбищенская атмосфера госпиталя предполагала наличие погоста. Прямо в поле – в поле, растущем из могил.

Кресты были каменными, приземистыми, надписи на них давно стерлись. Под каждым крестом зияла яма. Количество ям превышало количество крестов: вся прогалина на пути сержанта была изъедена копальщиками, пленниками медсестры. Копья крапивы выстреливали из дыр, сержант представил мертвецов до того, как покой их был потревожен: сорняк, пронзающий скелеты, прорастающий из грудных клеток и глазниц.

Солнце заливало полуденным светом широкую поляну и метровой глубины кратер, на краю которого остановилась медсестра. В червивой сочной почве виднелись лоскуты истлевшей ткани и деревянный мусор. «Братское захоронение, – догадался сержант. – Саван и гробы. Незавершенная работа предыдущего копателя».

Он утер рубахой пот со лба. Солнечные лучи будто бы не задевали восковое лицо медсестры.

«Мертва, – подумал сержант, приняв эту мысль как должное. – Мертвое тело под глухими одеждами».

– Копай, – увенчанный острым ногтем палец шевельнулся на переднике. – Полю нужна еда.

Сержант представил, как здорово было бы пырнуть черенком лопаты бестию, разрубить пополам мыло ее плоти. Усмехнулся и хромоного спрыгнул в яму. Смачно пропорол землю железом. Ему понравилось ощущение пульсирующего в руках древка, работы собственных напружинившихся мышц.

Существо стояло в крапивной тени и наблюдало за ним.

И тогда сержант запел. Засвистел, замурлыкал под нос. Песни, которые пели ему сестры, с которыми шел он на уборку урожая, которые пел перед боем вместо молитвы. Привычный к сельскому труду, шуровал он лопатой – раз-два, и как один умрем, три-четыре, в борьбе за это…

Извлек берцовую кость в сухой паутине тлена. Под пристальным взором женщины положил ее на край ямы. Еще кость, еще. Череп с пулевым отверстием в затылке. Нижняя челюсть. Росла костяная коллекция, и медсестра щупала жадными пылающими глазами каждую находку, точно пыталась заглянуть в глубину.

Сержанта осенило:

– Это ведь не крапиве нужно, да? Это тебе нужно.

– Копай, – прошипели в ответ бескровные губы.

И он пел и копал, и небосвод темнел над поляной. С последним куплетом «Черного ворона» привалился к земляной стене. Рубаха вымокла. Ладони саднило.

– Довольно, – сказала женщина.

Он выбрался из кратера, ужаснувшись тому, как много костей нарыл. И как много осталось в земле. Хромая, пошел за хозяйкой. Усталое тело не реагировало на злобные укусы крапивы. Мысли об ужине отзывались урчанием в животе. Но ужин был забыт, когда блуждающий взгляд сержанта споткнулся обо что-то выпуклое, присыпанное землей. Он сверился с фигурой впереди и шагнул к крестам, к холмику в зарослях.

Убедился, что зрение не сыграло с ним шутку. И, прежде чем, старательно хромая, догнать сестру, прочитал полустертые цифры, высеченные на ближайшем кресте: «18… – 1…15».

Курей, судя по доносившемуся кудахтанью, медсестра держала в северной части госпиталя. Оттуда же принесла она терпкий, с травами, кипяток в ржавом чайнике. Пока сержант ел борщ, алчно глядела в окно. Так влюбленные девушки глядят со скалы на клинышек паруса: корабль ли суженого входит в порт?

«Нужно притвориться спящим, – подумал сержант, опуская голову на подушку. – Подсмотреть, чем она за…»

Дальше были сны. И поле смотрело в окна, как мечется по койке пленник.

Проснулся он с тяжелым колким сердцем. Такие красочные кошмары были для него в новинку. Лицо и руки покрывала холодная пленка пота.

Он содрогнулся в темноте, когда память вернула ошметки прерванного сна. Черную изломанную фигуру, зарывающуюся, точно червь, в разбухшую от дождя почву, и руки-клешни, взлетающие в серебре луны, и дикий истеричный вой: «Я найду тебя, даже не думай спрятаться в смерти!»

В кошмаре он кружил вороном над обгоревшей тварью, а она продолжала ввинчиваться в земную хлябь, крушить доски, раскусывать острыми зубами кости и пить костный мозг. «Не ты, не ты», – шипело существо, сплевывая серые обломки, кашицу из губчатых волокон, и изуродованное взрывом лицо медленно обретало плоть, мертвую, белую, злую. Сержант узнал медсестру. Его сердце – крошечное сердце птицы – стиснули зябкие пальцы ужаса, и тогда зловещее сновидение вытолкнуло его в затопленную ночью палату.

Но его разбудил не кошмар.

Крадущиеся шаги. Они звучали во мраке, едва различимые, частые, но настойчивые. Руки сержанта дрожали. Он сел на койке и подтянул к груди будто полые от бессилия колени. Пружины визгливо скрипнули, и на мгновение его желудок сжался, а дыхание застряло в горле.

Кто-то сновал по полу. Воображение выписывало жуткие фигуры, черные в черном воздухе, колышущиеся от гуляющего по палате сквозняка, – дверь, которая вела в коридор, прикрывала лишь простыня из крапивы. Все это время крошечный гость продолжал шнырять вокруг его койки.

«Крыса», – с вязким облегчением понял сержант, но когда грызун тонко закричал, – именно закричал, а не запищал или зашипел, – сердце копальщика ушло в пятки.

– Черт, – выругался он вслух. – Что тебе надо?

Глаза привыкали к темноте. Сержант уже видел более темный комок на фоне сереющего мрака и нить длинного хвоста. Крыса с легким топотом забежала под соседнюю койку, но тут же шмыгнула обратно, к спущенным на пол ногам.

Грызун поднял на человека мордочку и пискляво вскрикнул.

– Ты хочешь мне что-то показать? – невесело хихикнул сержант.

Крыса снова издала жутковатый звук и понеслась прочь. Она замерла у коридорной занавески и закрутилась на месте, резво постукивая коготками по доскам. Ожидая, но без крика, словно боялась разбудить хозяйку госпиталя.

Медсестру.

Сержант пошел за грызуном. Он крался вдоль железных спинок кроватей, касаясь их липкой ладонью. За нечеткими прямоугольниками окон покачивалось крапивное поле – опасные тени со своими кошмарными планами.

Он убрал ткань в сторону, освобождая дверной проем.

Проклятая крыса бросилась к лестнице, закрутилась волчком, ожидая, пока бесшумно двигающийся сержант достигнет ступеней. Сердце громко тикало, будто старые часы. Где сейчас медсестра? Где ее комната и спит ли она вообще? Зачем послала за мной хвостатого гонца?

Напряжение казалось невыносимым.

Крыса вертелась у первой ступени и попискивала, как и подобает животному: пищать, а не кричать, подражая человеку. Сержант догадался, что грызун просит взять его на руки. Крохи лунного света падали через выломанную панель входной двери, и глаза зверька маслянисто блестели.

– Ленивая гадина, – сказал сержант, он наклонился и схватил крысу за теплый, покрытый волосками хвост.

Раздался благодарный писк.

– Ну веди к мамочке.

Сержант поднялся наверх, испытывая странное чувство искаженного повтора. Снова лестница, снова тайна, снова вытянутая перед лицом рука – правда, сжимающая не лампу, а крысу.

– Куда? – спросил он на площадке второго этажа.

Повел грызуном направо. Ничего.

Налево. Крыса заверещала.

– Понял. Скажешь, возле какой двери остановиться.

Красные глазки согласно моргнули.

У двери в операционную – пи! – сержант понял, что ошибся. Крысу послал не призрак женщины.

Его позвал прошлый копальщик: калека, обрубок, кусок мяса на железном столе.

Разум сержанта залихорадило. Что, во имя Господа, хочет от него этот бедолага? Почему он еще жив? Жив ли? Или крыса – хитрый посланник десятка, сотни таких же тварей, желающих показать ему свое обглоданное лакомство, к которому они взбирались по ножкам с колесиками?

«Лампа, зажечь лампу…» Он похлопал по двери, по шершавой стене, будто надеялся найти там крючок с коптилкой.

– Заходи, – позвал «самовар» из операционной, – ну же.

Сержант сдавленно застонал. «Жив, жив… соврала мертвая тварь». Он боднул дверь, шагнул в непроницаемый мрак.

– Закрой, – просипел калека из темноты.

Сержант закрыл дверь, хотя не видел в этом смысла. Он ничего не мог рассмотреть и при лунном свете, продавливающемся через грязь коридорных окон.

Он бросил крысу на пол, отер ладонь о рубаху и стал шарить в темноте. Неожиданно вскрикнул. Комната поглотила его шокированный возглас, не вернула и чахлого эха. Во тьме он прикоснулся к жестким волосам на человеческом лице.

– Это моя борода, – хрипло сообщил обрубок.

Передвинутый стол стоял прямо напротив входа, в каких-то двух шагах. И пахло сейчас иначе: крысиный помет и крапива. Никакой крови.

– Тебе снятся сны, – сказал – не спросил голос, – ты слышишь прошлое поля.

Сощуренные глаза сержанта пытались сосредоточиться на проступающих контурах стола и ущербной фигуре на нем. В голове выли алые вихри.

– Это оно… – калека закашлял, – оно говорит… не с нами, но мы можем видеть, оно так живет.

– Оно?

– Поле. Крапива. Оно живет воспоминаниями… делится ими с кем-то…

– Я видел госпиталь, – сказал сержант, – как на него упала бомба.

– Да, так и было… Они все погибли. Но она не успокоилась и после смерти… смекаешь, она ищет его?

– Медсестра?

«Самовар» утвердительно прохрипел, харкнул.

– Кого она ищет?

– Врача, доктора в пенсне… у нее на него большие планы.

– Почему? Что он?.. – Сержант осекся, понял, вспомнил сон.

– То-то же… когда мужик делает бабе больно, не каждая упирается… нет…

– Она ищет его тело? Его кости?

– Да… но, боюсь, ей, то есть тебе и другим, кого она приведет после тебя, еще долго копать… поле постаралось, ему нужна эта мертвая женщина, которой нужен мужчина с лопатой… смекаешь?.. Поле использует медсестру, она тебя… боюсь, никто не счастлив, разве что поле, его копошащиеся в костях корни, но…

– Я не понимаю… что сделало поле?

Обрубок засмеялся. Это был безумный смех, который оборвался, словно задули свечное пламя, словно бывший копальщик устыдился своей бессвязной души.

– Оно разобрало доктора… растащило его по косточкам… спрятало, как подкидышей, в чужих могилах… в чужих скелетах. Каждый зуб отдельно, каждый сустав, каждое ребро. Поле знает, что сестра уйдет, когда закончит, и поле не хочет отпускать ее. Оно привыкло. Я видел это во сне, и ты увидишь, ты… она никогда не найдет своего мучителя…

Сержант отшатнулся от голоса, от посторонних воспоминаний. Его затошнило.

– Но у меня есть кое-что… есть… ближе, подойди ближе… я скажу тебе… скажу… мне уже ни к чему… ну же!

Сержант заставил себя приблизиться, наклониться к подергивающемуся сгустку. От калеки пахло мочой и гнилыми зубами.

– Перстень, я откопал его перстень… она не видела… я спрятал палец с перстнем в палате… под третьей койкой… ты найдешь… под ножкой… я…

За дверью заскрипели половицы.

Сержант до крови закусил губу и отступил к левой стене, хоронясь из мрака в еще больший мрак. Практически сразу дверь шумно отворилась от рассерженного сильного толчка. Это заглушило шаги сержанта.

В дверях стояла медсестра. Существо. Мертвец. Фигуру словно вырезали в грязном серебре коридора.

– Мои руки… – хрипел обрубок, – мои ноги… они чешутся… там черви, черви, черви!..

Сержант старался не дышать. Душу полосовали холодные когти страха. Медсестра шагнула в операционную.

– Достань их! Слышишь меня, дрянь, достань! Вырежи их, они едят мои ноги! Они плодятся в моих руках!.. Сука! Сука! Это все из-за тебя!

«Бедняга отвлекает ее, – понял сержант, – отвлекает, чтобы она не заметила меня и ничего не заподозрила».

По груди струился ледяной пот. Пальцы вцепились в штанины, вмяли ткань в линии жизни и судьбы.

Женщина смотрела на каталку, на увечного. От ее лица – сержант уже различал его черты – исходил неправильный, необъяснимый шорох.

В темноте раздались крысиные шажки. Верный хвостатый друг калеки семенил лапками – удирал из помещения. Не успел.

Существо бросилось на грызуна, упало всем телом на пол, и тогда шорох вырвался наружу. Его издавали зубы – обломки зубов, домыслил сержант, – во рту призрака. Они шевелились, терлись друг о друга, они разорвали зверька на части и окрасились его кровью.

«Боже…» – простонал сержант, надеясь, что имя Господа прозвучало лишь в его голове.

Отвращение помогло справиться с параличом.

Вдавив себя в стену, он стал медленно красться за спиной медсестры. Под вопли калеки вывалился в коридор. Лунное молоко скисало, окна подернулись серой предрассветной пленкой.

Сержант сбежал по предательски скрипящим ступеням. В палату, скорее! Третья койка. Он рухнул на живот. Померещилось, что она лежит там, во мраке, готовая растерзать пленника. Он зажмурился, а когда открыл глаза, чудище под койкой обратилось в ворох зеленых листьев. Перстень тускло мерцал: золото с желтоватой начинкой фаланги. Мысленно поблагодарив копальщика, сержант схватил украшение и вышел из палаты.

Медсестра стояла на лестнице. Тени щупальцами извивались вокруг ее узкого силуэта. На переднике алели свежие капли крови.

– Иди спать! – не терпящим возражения тоном сказала она.

– Прости, я хочу прогуляться, – ответил, поражаясь собственной наглости, сержант. То ли рассвет, то ли перстень в кулаке придали уверенности. Он хлопнул дверью, покидая госпиталь, и попятился к ниве.

Белое лицо всплыло в щели дверного полотна. Медсестра оскалилась. Между зубов застряли клочья крысиной шерсти.

– Пройдем, – прошептал сержант твари и окунулся в жигучку.

Добравшись до руин казармы, он понял, что листья не жалят его, а расступаются, позволяя идти. Создают тропку от госпиталя, от неукротимо настигающих шажков, к розовому ореолу на востоке.

– Тебе любопытно, – разгадал сержант настроение крапивы. – Я заинтересовал тебя.

У крестов он остановился. Пан или пропал.

– Эй, ты!

– Хватит, – рявкнула сестра, формируясь из серой мглы. Она смотрела на беглеца, как смотрят на нашкодившего щенка, и презрение ее пробудило в сержанте ярость, а ярость подавила страх.

– Есть части тела, – терпеливо произнесла медсестра, – которые не нужны, чтобы копать. Палец. Язык.

– Кстати, о пальце, – сержант выпростал к женщине руку. – Узнаешь? Эта цацка твоего жениха?

Она узнала. И закричала раненым зверем. Сержанта обдало смрадом ее пасти. Под порывом налетевшего ветра пригнулись к земле стебли крапивы.

– Лови! – Сержант швырнул перстень в сторону разрытых могил. Женщина бросилась за ним, мимо креста с обмылками дат «18… – 1…15».

«Ну же, – взмолился сержант, – пожалуйста!»

Ответом ему был оглушающий грохот. Мина, годами ржавевшая в своем гнезде, радостно взорвалась. Фигура сестры раскололась огнем и потонула в фонтане брызнувшей почвы. Выкорчеванные с корнем сорняки плеснули под ноги сержанта. И он побежал, тараня крапиву, принимая секущие плети. Боль подгоняла. Боль вела на восток, где вчера приметил он птичью стаю.

Обернулся возле братской могилы. Сердце ушло в пятки от увиденного. Медсестра преследовала его по пятам. Взрыв не убил ее – мертвые не умирают, мертвые ползут за живыми.

Она передвигалась на четвереньках, и раздробленные кости выпирали под черной кожей. Одежда свисала лоскутьями, вплавленная в горелую плоть. В ней не осталось ничего человеческого. Головешка, порождение ночного кошмара. Бесформенный оскальпированный череп зиял дырами глазниц. В них тлели раскаленные добела угли ненависти. И рот твари кривился, обнажая осколки зубов, которые непрестанно шевелились в гнилых деснах.

Сержант кинулся вперед, крича. Тварь приближалась, она дышала в затылок могильным ужасом. Зубы скрипели, а поле не кончалось, поле никогда не кончалось и…

…закончилось, вытолкнув беглеца. Простор обрушился на него, но проблеск надежды затмила паническая мысль: здесь, на лугу, ему негде спрятаться. Это конец.

Обреченный, он смотрел, как растет за стеблями изломанная тень.

«Зато умру не в чертовой крапиве», – подумал сержант и сжал кулаки, когда чудовище прыгнуло. На долю секунды оно зависло в воздухе, а потом сорняк потянулся к нему и схватил его за щиколотки. Сдернул обратно в темно-зеленый мир. И потащил. Медсестра противилась, выла, но четырехгранные листья облепили ее нежно, будто говорили: «Не сегодня».

«Ты найдешь себе нового копальщика, – говорили они, – мы готовы на что угодно, лишь бы ты осталась с нами, безумная, одержимая, мертвая. Сегодня мы не выпустим тебя, девочка, о нет, мы не позволим рисковать».

Поле волокло медсестру к госпиталю, передавая бережно от сорняка к сорняку. Исчезла ее рвущаяся фигура, а затем затих вой.

Сержант опустился на колени и простоял так минут пять, растирая по лицу зуд, улыбку по обветренным губам.

Встал, пошатываясь. Увидел дорогу и деревню вдали. Увидел, оглянувшись в последний раз, поле. Там, в спрятанном от посторонних глаз царском госпитале, несчастный калека ждал возвращения хозяйки, и самым жутким было то, что он, похоже, шел на поправку. А это значит, что и без рук и ног он будет копать могилы – зубами, если из обрубков не вырастут новые конечности, пучки крапивы для бессмысленной работы.

– Прости, – сказал сержант тихо и зашагал вдоль асфальтированной дороги. Прочитал надпись на придорожном щите. Слова были написаны на русском, но их значение ускользало: не знал сержант таких слов.

Он брел по обочине, свесив голову на грудь, а в окнах деревенских домов зажигался яркий, хранящий от чудовищ электрический свет.

В то утро из кухни непривычно лился свет: желтые блики размазались по коридору и отражались от зеркала у входной двери.

Настя обычно просыпалась раньше родителей и первой нарушала ночную предрассветную тишину квартиры. Ей нравилось идти по темному коридору, будто сквозь остатки растворяющегося сна, и представлять себя персонажем книги вроде вампира из «Сумерек».

Она чистила зубы, когда услышала, как кто-то прошел мимо ванной, шаркая тапочками. Звуки были чужими. В семье никто не шаркал. Затем раздался слабый скрип, словно решили достать с балкона старый велосипед. До Насти донесся женский шепот:

– Эдик, ну я тебя умоляю!

Кто-то кашлянул.

Настя умылась и прошла на кухню, заранее приветливо улыбаясь.

Ночью должны были приехать какие-то дальние родственники. Папа нашел их через Интернет, когда полгода назад увлекся идеей собрать генеалогическое древо Пыревых. Родственники были то ли через бабушку мамы, то ли через племянника дедушки. Настя не сильно разбиралась. Папа с ними долго и радостно переписывался в социальной сети, а затем пригласил в гости на недельку.

– Вы с Сонечкой, кстати, ровесницы! – воодушевленно говорил он Насте. – Тебе тринадцать, и ей около того. Найдете общий язык. В парк Горького смотаетесь, Москву-реку покажешь, Кремль. Что там у нас еще есть интересного? Здорово же, правда? Вот так живем-живем и не знаем, что у нас родня по всему свету раскидана!

Настя не то чтобы сильно воодушевилась, но ей стало любопытно. В Москве они жили одни. Недавно умерла бабушка, больше никого не осталось, а тут вдруг новые родственники появились, как в сказке. Вдруг и вправду похожи? У Насти вон нос с горбинкой, а в светлых голубых глазах черные точки. Говорят, это генетическое, передается всем, с кем имеешь родство.

…На диване между холодильником и окном сидел, развалившись, пузатый коротконогий мужчина. У него были седые усы, свисающие вниз, как у казаков в фильмах, и короткие редкие волосы, тоже седые. Он закинул ногу на ногу (на левой ступне болталась тапка, а правая была вовсе без тапки) и поглаживал обнаженный живот. К слову, одет он был только в короткие шорты.

Настя сразу заметила, что правого глаза у мужчины попросту нет, – затянутая кожей глазница, испещренная тонкими белыми шрамами, пустовала. А левый глаз как-то странно закатился под припухшими веками и зрачком смотрел вправо и вверх. Разглядеть, есть ли в зрачке черные пятнышки, было невозможно. Настя бы и не решилась. Мужчина сразу ей не понравился. Было в нем что-то отталкивающее, как будто в чистую и уютную кухню забрался вдруг большущий таракан и развалился на диване, одним своим присутствием вызывая желание быстрее отсюда уйти.

Чуть поодаль, у стола, сидела в инвалидном кресле женщина – большая, бесформенная и рыхлая. Одета она была в потрепанный халат, который, казалось, готов был разойтись по швам от неосторожного движения. Настя несколько секунд не могла отвести взгляда от растекающихся по обнаженным рукам женщины выпуклых, набухших, вен темно-синего цвета. Инвалидное кресло у нее было такое же – большое, старое, разбухшее, покрытое то тут, то там кляксами шелушащейся ржавчины, с кривыми колесами.

Вроде бы должна еще быть Соня? Спит, наверное.

– Доченька! – с присвистом шепнула женщина, заметив Настю на пороге. – Зайка, ты, должно быть, Настенька, да? На папу-то как похожа!

– Вылитая, – равнодушным голосом произнес с дивана мужчина и почесал живот. – Красавица растет.

Настя поняла, что больше не улыбается. В ее представлении дальние родственники выглядели… немного по-другому.

– Заинька, родимая, помоги, пожалуйста, а? – продолжала женщина. – Тетя Маша хотела завтрак приготовить, а не получается. Дотянуться не могу. Высоко тут у вас. Где крупа гречневая, не знаешь?

Настя заметила, что на коленях у женщины лежит маленькая алюминиевая кастрюлька, в которой мама обычно варила крупу.

– Я уже все перерыл, – добавил мужчина. – У вас тут как это самое. Ничего не найти.

Гречка вообще-то стояла на видном месте на полке над плитой. Настя обогнула тетю Машу, достала банку, поставила на стол. От кресла или от самой женщины пахло старостью, пылью, влагой. Знакомый был запах. Год назад он просачивался под дверью бабушкиной комнаты и впитывался в стены квартиры, пока бабушка умирала. После ее смерти папа открыл все окна и вывез семью на дачу на два дня. Но, даже когда вернулись, Насте казалось, что в особо укромных уголках запах старости обитал и расползался. Его так просто не изжить. Раз поселился – то надолго.

Тем временем тетя Маша ухватилась за колеса кресла, напряглась так, что задрожали складки на руках и под подбородком, и с силой толкнула кресло вперед. Колеса заскрипели, зацепились за край половика и замерли. Тетя Маша напряглась снова – Настя разглядела взбухшие синие жилки на висках, – но коляска больше не двигалась.

– Ничего сделать не могу, проклятая инвалидность! – Голос тети Маши задрожал. – Ну кто же знал, что так все обернется, а? Ступай, доченька. Нечего на калек разных смотреть. Я тут как-нибудь сама разберусь. Дядя Эдик поможет. Он хоть и слепой, но кое-что видит. Не все у него трагедия забрала. Скажи только, где масло взять и спички. А дальше мы уж сами, привыкшие. Я ему, значит, говорю, а он делает. Так и живем. Одна без ног, второй без глаз. Ребенка еще растим хорошим человеком, стараемся.

– Давайте помогу… – пробормотала Настя.

Эти люди, казавшиеся минуту назад некрасивыми и неуместными на кухне, сделались вдруг совсем другими – несчастными, потрепанными жизнью, как халат на тете Маше. Даже стыдно стало. Вот так, не разобравшись, причесала всех под одну гребенку.

– Я сама, заинька, спасибо… – В голосе тети Маши чувствовались нотки робкого самоуважения, словно она хотела доказать, что справится, что не такая уж развалюха, как может показаться.

Она переложила кастрюльку с колен на стол, впилась пальцами в колеса, напряглась, толкнула и медленно подкатила к плите. Лицо ее раскраснелось и вспотело. Настя представила, как эта несчастная женщина будет сейчас возиться с готовкой.

– Все же давайте я, – она взяла банку. – Знаете, мне еще сорок минут до школы, быстро управлюсь.

Она действительно управилась быстро, приготовила гречку, заварила чай, намазала несколько бутербродов. Тетя Маша откатилась к дивану (вместе с ней исчез и запах, который тревожно лез в нос и постоянно возвращал Настины мысли к умершей бабушке), и они с дядей Эдиком смотрели на нее с благоговейным трепетом (вернее, непонятно было, куда смотрит дядя Эдик, потому что глаз его словно ощупывал потолок).

– Прелестница! – время от времени восклицала тетя Маша.

– Завидую, – говорил дядя Эдик безо всяких интонаций. – Когда-то и мы были молодыми, кровь с молоком.

По кухне разнесся аромат свежего чая, напомнивший, что уже все-таки утро, пусть и темное, зимнее, а за окном мороз, а в школе первые два урока – физкультура, которую Настя недолюбливала, потому что надо было прыгать через «козла» перед всем классом. Мысли о школе словно выдернули Настю из полудремы, она посмотрела на настенные часы и обнаружила, что выходить уже через десять минут.

– Мне надо бежать, – сказала она извиняющимся тоном. – Вроде завтрак готов.

– Спасибо, золотце. Радость мамина и папина! Совсем уже большая выросла, самостоятельная! – запричитала тетя Маша, елозя в скрипучем кресле. От каждого ее движения с кресла сыпалась на линолеум мелкая рыжая крошка ржавчины. – Я вот тоже так хотела, чтобы помощница в доме была. Как там говорят? «Сначала нянька, потом лялька». Да вот не дал Бог второго ребеночка. Да и первый… что я тебе рассказываю, солнышко. Беги в школу скорее, а то опоздаешь…

Ее причитания внезапно прервал дядя Эдик. Он будто бы что-то вспомнил и, поглядывая чуть вбок, на темное окно, где блестел размытый желток отражения лампы, сказал:

– А не принесешь ли дяде вторую тапку, а? В комнате забыл, теперь же не найду совсем. У вас не квартира, а лабиринт.

– Принесу, – кивнула Настя, подумав.

В бывшую бабушкину комнату она заходила нечасто. Вот уж где неприятному запаху было раздолье, и его оттуда никак не выветрить. Еще год назад все знали, что бабушка скоро умрет, и просто ждали, когда же это случится. Большую часть времени бабушка лежала на кровати, сложив руки на груди, смотрела в потолок обесцветившимися до бледно-розового цвета зрачками. Настя боялась подходить, потому что где-то в глубине души подозревала, что бабушка превратилась в вампира и набросится на нее, как только сможет дотянуться. Иногда, правда, приходилось помогать маме, и это были самые длинные минуты в Настиной жизни. Она старалась задерживать дыхание и не разглядывать умирающую бабушку, но все равно видела больше, чем хотела. Ей потом иногда снилось бабушкино лицо – худое, с выпирающими скулами и блестящим морщинистым лбом, с кожей цвета лимона, в синих пятнах. После бабушкиной смерти Настя долго боялась заходить в комнату, но постепенно страх сошел на нет, а вместо него осталось неприятное ощущение чужеродности, будто эту комнату отделили от остальной квартиры, изолировали, опечатали, оставив внутри запах смерти и старости, холодный ветер, сохнущие в вазе цветы и старые книги с обтрепавшимися корешками. Кажется, даже мама нечасто туда заглядывала, быстро смахивала пыль и плотно закрывала за собой дверь.

Сейчас комнату освещал слабый свет настольной лампы. Он очерчивал круг возле кровати, выхватывал краешек старого стола и обои в синюю полоску, а остальную комнату погружал в еще более густую темноту. На краю кровати сидела девочка примерно одного с Настей возраста. Одета она была в какую-то растянутую застиранную майку непонятного цвета и в трико с пузырями на коленках. Длинные волосы небрежно заплетены в две косы. Девочка, не замечая Настю, разглядывала деревянные квадратики многочисленных иконок, которыми была обклеена стена над столом.

Бабушка, будто заядлый коллекционер, покупала иконки каждую воскресную службу и приклеивала их одну к другой, в несколько рядов. Может быть, надеялась собрать из них общую картинку, как мозаику, или вкладывала в этот процесс какой-то только ей ведомый смысл. В любом случае, процесс был не закончен. Когда бабушка слегла, иконки больше никто не покупал и не клеил. На стене висело четыре ряда по десять иконок и еще один ряд с тремя. Настя часто смотрела на них, пока мама меняла бабушке «утку».

– Привет, – поздоровалась Настя.

Девочка повернулась, настороженно сверкнула взглядом. У нее было красивое лицо: тонкий подбородок, аккуратный носик и щеки в веснушках.

– Меня Настя зовут. Я так понимаю, мы родственники. Ты ведь Соня? Меня твой папа попросил тапку ему принести. Потерял где-то…

Соня спрыгнула с кровати, выудила из-под стола тапку и ловко бросила ее в сторону Насти. После этого вернулась к разглядываю иконок, не проявляя больше интереса.

Настя потопталась на пороге, испытывая неловкость, потом вернулась на кухню, отдала тапку и пошла собираться в школу.

Ее не оставляло ощущение странности и нелогичности происходящего. Словно что-то с утра пошло не так, как должно. Что-то изменилось.

Про село Стояново разное рассказывали. И люди здесь пропадали, как местные, так и приезжие, и помирали непонятно от чего, и видели всякое – и, что характерно, не только пьяницы сельские, но и агрономы, и заслуженные учительницы. А в советские годы кристальной ясности и понятности всего на свете, когда человека только что в космос запустили, шепотки вокруг Стоянова особенно тревожили. И ведь не стихали они, сколько мер ни предпринимали, – все равно змейками ползли во все стороны эти пересуды, причем обсуждали в том числе и вещи совершенно возмутительные. Например, будто местный скульптор, изготовивший памятник Ленину для установки перед стояновским сельсоветом к годовщине Октября, рассказывал, напившись, что сам Ленин трижды являлся ему во сне. И просил в Стояново его не везти, не отдавать тварям тамошним на растерзание. Все это звучало бы как кухонный анекдот, да только скульптор, рассказывая, трясся и чуть не плакал. Вскоре после этого Ленин отправился в Стояново, а скульптор – в психиатрическую лечебницу, что никого уже не удивило. Люди образованные, в темные бабьи глупости не верящие, давно сошлись во мнении, что в Стоянове находится некий очаг безумия, передающегося от человека к человеку неизвестным медицине способом.

А еще многие помнили историю о том, как немцы шли в Стояново, да так и не дошли.

1906

Пожелать удачи экспедиции явился, казалось, весь Петербург, пристань была забита народом.

Всем миром деньги по подписке собирали – кто десять тысяч, кто рубль; всем миром и проводить пришли – дамы в шелках и домработницы, офицеры в мундирах и приказчики, разнорабочие и гимназисты. Все были веселые, возбужденные, студенты держали большой плакат «Вперед, к Северному полюсу», детишки сидели у отцов на плечах и вовсю махали руками.

Саша постояла-постояла у борта, наполняясь тяжелым, холодным, как невская вода, недовольством. Убила на руке наглого комара. Поправила шляпку. И повернулась идти в каюту – чествовали-то совсем не ее, она-то на Северный полюс не отправлялась, она-то обычной пассажиркой плыла до Архангельска. В постылое женское рабство в холодном краю.

– Сплавляете замуж в буквальном смысле, папенька, – говорила Саша отцу. – Приносите в жертву семейным интересам.

Папа кивал, не отрываясь от газеты, слушал плохо. Потом близоруко щурился на Сашу.

– Дочь, ты чего? Вы же с Колей выросли вместе!

– Как брат и сестра, – парировала Саша. – Не считается!

– А кто с ним целовался в саду в пятнадцать лет? Бедного мальчика со скандалом из деревни отправляли!

Саша покраснела. Мама же тогда обещала не рассказывать отцу.

Никому нельзя верить!

– Это было давно, – сказала она. – Я была еще дитя. А теперь я взрослая женщина. У меня квалификация сестры милосердия. Двадцатый век на дворе, а вы меня в девятнадцать лет замуж за троюродного брата выдаете, как в крепостные времена!

Папа, не отвечая, улыбнулся, поправил усы, подлил себе чаю и снова уткнулся в газету. Саша фыркнула и пошла колдовать над списком «купить к свадьбе». По Коле-то она сильно скучала, и в письмах его бывали такие слова, от которых часто билось сердце и горячо ломило в груди.

Но это было давно, в прошлой жизни, до знакомства с капитаном Богдановым.

Папенька знал его давно, восхищался, дал на экспедицию полторы тысячи рублей и представил капитану свою дочь, девицу Александру, с просьбой взять ее с собою до Архангельска, где ждет жених.

Саша посмотрела в холодные голубые глаза отважного исследователя и сразу растаяла. Богданов был – мечта, сказочный витязь в белых доспехах, любимец народа и государя, Ледяное Копье России, летящее в полярные широты, чтоб утвердить там русские владения!

Ледяное Копье в небрежной позе стоял у борта, помахивал провожающим затянутой в белую перчатку рукой. А рядом с ним – носатая ведьмочка, француженка Жюльетта, противная, чернявая, фу.

Саша нахмурилась. Невеста, говорят. Медицинский факультет Сорбонны, говорят. А у нее самой – самаритянские курсы и Коленька, который звезд с неба особенных никогда не ухватит…

В коридоре прижались к стене, пропуская ее, двое матросов из ненцев-самоедов, обучившихся мореходному делу и ходивших в северные рейсы.

– Не укачает тебя, барышня? – спросил немолодой плосколицый Ваня Тайбарей, с которым у Саши уже установились дружески-покровительственные отношения.

– Вот-вот узнаем, Иван Енсугович, – улыбнулась Саша.

В своей крохотной каюте она села было писать в дневник, но слова не шли, получался пафосный детский лепет. Открыла коробку с грампластинками, полюбовалась на любимые записи, которые станет с Колей слушать долгими архангельскими вечерами.

Исполнительница цыганских романсов и любовных баллад Варя Панина смотрела на нее с обложки мудрым, очень искушенным взглядом с поволокой.

– Отдать швартовы! – прозвучало с палубы, толпа на пристани загудела, взорвалась криками. В Сашину дверь постучали.

Жюльетта заходить не стала, от двери кивнула, заговорила так быстро, что Саша со своим гимназическим французским четверти слов не разбирала.

– Я рада, что ты с нами, пусть даже на пару недель, – среди непонятного прочего говорила Жюльетта. – Женщины должны дружить, а у нас много общего. Интерес к медицине, например, и независимость, и шляпка мне твоя очень понравилась. У меня граммофон есть, мы его в кают-компании поставим. Можем вечерами пластинки слушать.

И руку протянула. Делать нечего – пришлось поручкаться и задружиться.

Июнь выдался прохладным, с грозами. Холодное лето две тысячи третьего – шутили телеведущие, передавая прогноз погоды.

Эмиль Косма ворочался в кровати, слушая громовые залпы, дребезжание стекол в рамах и причитание бабушки за стеной. Он еще помнил времена, когда соседи бегали к bunică[3] Луминице за советом, просили раскинуть замасленные карты или полечить от мелкой хвори сырым яйцом. Старушка давно не гадала и не врачевала, замкнулась в себе: ночами повторяла имена покойных сыновей и внука окликала то Михаем, то Драгошем. Вот и грозовой ночью она просила старшего сыночка усмирить брата, поговорить с ним, наставить. То по-русски, то на валашском диалекте умоляла и угрожала кому-то артритным кулачком.

За окнами драконом ревел ураган, стегал хвостом панельные девятиэтажки поселка Степной. Бабушка называла драконов балаурами.

С первыми солнечными лучами Эмиль встал, чтобы приготовить завтрак и дождаться мать. Мама работала на комбинате, куда и сам Эмиль собирался пойти после техникума. Он, пожалуй, был единственным подростком Степного, который не рвался в город.

Матери приходилось туго с бабулей: чужая кровь, многолетнее бремя. Восьмой год как овдовела, а свекровь, будто вдовий жернов, тянет к минувшему горю. Крест на личной жизни. Тайно мама встречалась с коллегой: Эмиль не винил ее. Он любил обеих своих женщин и свое захолустье любил. Он и бывал-то за семнадцать лет лишь в соседнем городке да областном центре, где учился. Ну и в Крайове, но оттуда семья переехала, когда он был дошкольником.

Эмиль оперся о подоконник. Дождь затих. В окно он видел придорожный рынок, ресторан, заправку и автомойку. «Уазик», выгружающий рабочих. Маму в толпе. Этот же «уазик» отвозил на учебу поселковых детей – своей школы в Степном не было. Но сейчас немногочисленная детвора наслаждалась каникулами. Наверное, и Дина уже вернулась.

– Все буянит? – с порога спросила мама, раздраженно кивая на дверь спальни. За дверью бабушка отчитывала мертвого сына.

– Только начала, – соврал Эмиль.

Мама устало вздохнула и поплелась в душ.

В конце восьмидесятых Михай Косма и другие специалисты приехали сюда строить комбинат. Заодно и поселок возвели: девятнадцать панельных зданий посреди степи. Нераспустившаяся почка дорожной ветки. Многие семьи вернулись на родину после развала Союза, но румынская община в Степном сохранилась: Михалеску, Баланы, Сербаны.

А папа Эмиля исчез. Подался в голодные девяностые перегонять «икарусы» из Венгрии и пропал без вести на заледеневшем шоссе. Так его напарник и сказал: «Как сквозь землю провалился, вышел колесо проверить, и с концами».

Порой Эмилю снилась зимняя трасса, зауженная снегом, как пересохшее русло реки, крутые берега сугробов, вереница белых с зелеными полосами автобусов. Вьюга, шарфом намотавшаяся на черные пики сосен. И человек, вглядывающийся в метель, кричащий хрипло: «Мишка! Мишка, ты где?..»

Ночной ураган хорошенечко потрепал Степной, протопал от рынка к кладбищу.

Утром жители обнаружили, что метла смерча смела в их дворы груды степного мусора и поломала деревья. Сильнее всего пострадал детский садик. Стихия выкорчевала скульптуры сказочных персонажей, а Чебурашка лишился знаменитых ушей.

Запах грозы витал в воздухе, но черные тучи ушли на запад. Лужи отражали небесную синь и кремовые фасады домов.

Эмиль помогал соседям убрать поваленный тополь. Оседлал ствол и орудовал топориком, подрубая крупные ветки.

На Рудничной, условно главной улице поселка, жужжали бензопилы, бесплатно предоставленные строительным магазином.

– Привет, Косматый!

Лёшка Балан, долговязый, не по возрасту золотозубый, припарковал возле Эмиля велосипед. Неизменные кеды с черной от грязи резиной и потасканная клетчатая рубаха. Выпив вина, Лёшка заводил одну и ту же песню – про столицу, куда умчится со дня на день.

– Здоров, – сказал Эмиль. – Клево нас трухнуло, да?

– Ага. На Бухе стекла повыбивало.

Буха – улица из шести пустых домов с сеткой колючей проволоки вдоль первых этажей. Ее так прозвали в честь Бухареста, ну и потому, что молодежь ходила туда выпивать, пока подъезды не замуровали и не натянули колючку. Формально здания Бухи принадлежали Румынии: страна-правопреемник СССР так и не расплатилась за их стройку. Сердитые румыны решили по-островски: «Не доставайся же ты никому».

Народная молва населила Буху привидениями, но Эмиль смеялся над глупыми байками даже в детстве: откуда взяться привидениям в домах, где никто никогда не жил и не умирал? Впрочем, bunică утверждала, что стригои, кровожадные упыри, предпочитают места потемнее и побезлюднее.

– Погнали, на Зверюгу посмотрим, – предложил Лёшка.

– Чего на нее смотреть? – удивился Эмиль. – Железяка как железяка.

Батя сказал, в нее ночью молния шибанула.

Эмиль скептически фыркнул и взялся за топор.

– Динка Брэнеску с нами идет, – многозначительно добавил Лёшка.

Топор воткнулся в ствол. Эмиль отряхнул руки.

– Молния, говоришь?

Дина присоединилась к ним на Индустриальной. В джинсовой курточке и шортах, ноги стройные и восхитительно длинные – и когда только успела отрастить такие, вроде вчера карабкались по чердакам, улепетывали от тетки Нади с полными карманами кислых яблок. Теперь она выше Эмиля на полголовы, дружит с городскими умниками. Да и ее папаша, предприниматель, хозяин ресторанчика «Степь» и заодно того магазина, что расщедрился пилами, не позволил бы дочурке якшаться с нищетой.

– Сегодня приехала? – спросил Эмиль, поздоровавшись.

– Позавчера, – она наморщила носик. – А будто год здесь торчу. Папа достал советами. Ой, Косма, ты что, бреешься?

– Год как, – смутился парень и почесал подбородок.

Буха, неприветливая и сумрачная, бросила к ногам ребят угольные тени. Зарешеченные двери подъездов, железная паутина на балконах. Жильцы – может быть, и не стригои, но наверняка огромные крысы, шуршащие лапками в темноте.

Ускорили шаг, не сговариваясь.

– Мне здесь месяц торчать, – пожаловалась Дина. – Свихнусь.

«Целый месяц…» – обрадовался Эмиль.

Поселок заканчивался недостроенным супермаркетом. Бетонные ребра, замшелый фундамент. Словно скелет мастодонта, сдохшего от скуки. То ли проблемы с финансированием, то ли в процессе строительства обнаружили тектонический разлом, но проект заморозили, едва начав. Ветерок играл с растяжкой, обещавшей открытие супермаркета к маю две тысячи первого.

Дальше лишь степь, сочная травка, колышущаяся как морская гладь, пологие холмы.

И на зеленом, омытом дождями фоне – бурое пятно. Фургон по кличке Зверюга.

Прозвище закрепилось с легкой руки Лёшки: «Зверь, а не машина, – сказал он как-то. – Куда хошь отвезет».

Вставший на вечный якорь фургон был такой же неотъемлемой частью Степного, как пустынная Буха или девяностолетняя бабушка Луминица. Но Эмилю он всегда внушал смутное беспокойство, и сейчас, спускаясь по склону, поддерживая Дину под локоть, он вспомнил день, когда в первый и последний раз видел фургон в рабочем состоянии. Когда в последний раз видел его владельца живым.

Весной девяносто седьмого Эмиль часто навещал кладбище и пустую могилу отца. Ее сделали ко второй годовщине папиного исчезновения. Настоящим памятником Михаю Косме была потемневшая от горя бабушка. Но Эмиль любил сидеть под простеньким надгробием, фантазируя о том, что случилось на венгерском шоссе, что поманило отца из метельной мглы.

Полукапотный фургон припарковался у обочины. Много позже Эмиль узнал, что такие лобастые и круглофарые автомобили выпускал в семидесятом году ереванский завод. Тогда для него это был просто серый и пыльный малотоннажник. От кладбищенских ворот к фургону шагал высокий мужчина. Узкое худое лицо, презрительный рот, волосы цвета вороньего крыла зачесаны за уши. Весь как на шарнирах, напружинен и резок, будто выскочил перекурить из казино или ипподрома.

От брюнета веяло скрытой угрозой, и богатое воображение мальчика нарисовало нож в кармане старой армейской куртки и полиэтиленовые мешки в фургоне, мешки с трупами, цельными или расчлененными, и химчистки на заброшенных отрезках трасс, которые отмоют что угодно.

Он вдруг понял: никого, кроме них, нет на пятачке перед кладбищем, будка сторожа заперта, и ветер гонит вдоль дороги свой скарб, обрывки газет и фантики от жвачки, холодный ветер, способный занести в поселок что-то плохое из степи. Он понял, что брюнет смотрит на него в упор и задает ему вопрос…

– Что, простите? – стряхнул с себя мальчик минутное наваждение.

– Я спрашиваю, твоя фамилия Косма?

– Да, – изумленно подтвердил Эмиль.

– К бате пришел?

Снова оторопелый кивок.

– И я к нему наведывался.

Брюнет прикурил сигарету. На костяшках его пальцев синели блеклые татуировки, но криминальное прошлое выдавали не только они: тюрьма сквозила в повадках, в жестах, в походке мужчины.

«Убийца», – подумал Эмиль.

– Откуда вы…

– Я дядька твой, – сказал брюнет и оскалил гнилые зубы.

Молния угодила Зверюге в бок. Посреди серо-рыжего, в чешуйках отслоившейся краски корпуса зияла серебристая вмятина с дымчатой подпалиной. От нее змеились трещины – будто ядром зарядили. Пару лет назад какой-то доброхот заварил кузов, но от электрической встряски сварочный шов разошелся, и створка болталась свободно. За ней чернело нутро фургона.

– Ни фига себе, – присвистнул Лёшка. – Человека бы прожарило до корочки.

– Мы с папой в Турции отдыхали, – сказала Дина. – Там молния в море ударила и двоих отдыхающих убила.

Эмиль молча изучал фургон. Колеса, двигатель и прочую начинку давно растащили, от стекол остались зазубренные обломки в окнах кабины. Растерзанные кресла ощетинились пружинами. Под ними набилась земля и прелая листва.

– Слышали про оргазм висельника? – спросил Лёшка, распахивая заднюю дверцу. – Из повешенного в момент смерти выходит вся жидкость, и сперма тоже. Считается, что это самый сильный оргазм. У тебя, Динка, уже был оргазм?

Эмиль быстро посмотрел на Дину. Та улыбалась, ничуть не смутившись, но в глазах – или мальчику померещилось? – промелькнуло любопытство, замерцали отсветы пламени, требующего топлива.

– Не твое собачье, малыш.

Лёшка поставил ногу на край бортика, и Зверюга застонала – нет, зарычала предупреждающе.

В памяти Эмиля всплыла наглая усмешка брюнета, колючий прищур. Разговор у кладбищенской ограды:

– Бабка-то живая?

– Живая…

Эмиль знал, что bunică каждый вечер молится за спасение души раба Божьего Драгоша. Знал от матери, что дядя непутевый человек и мотает очередной срок. «Если не сдох», – уточняла мама зло. А он не сдох и не в тюрьме – сутулится над племянником, пыхает табачком.

– Нужно навестить. Она мне, ведьма старая, наворожила гроб стальной в тридцать пять. Тридцать шесть на носу, где же гроб мой?

Он хлопнул по капоту фургона и расхохотался.

– Ладно, – он сплюнул, растер плевок ботинком. – Дела у меня горят. Свидимся еще, малой, я ведь к вам переехал.

– К нам домой? – промолвил – нет, промямлил Эмиль.

– К вам в город, – утешил дядя Драгош. – У Алины, как ее, Букреевой кости кинул пока, а там – как карта ляжет.

«И зачем она его к себе пустила?» – поразился Эмиль. Ему нравилась тетя Алина, стричься к ней в парикмахерскую он ходил как на праздник.

Много позже Эмиль осознал, что дядя был привлекательным внешне мужчиной, если не брать в расчет гнилые зубы. Красивым, как хищник, вальяжно терзающий добычу.

– Ну, бывай, малой. Бабке привет.

– До… до свидания.

Малотоннажка затарахтела к поселку. На ее пыльной задней дверце детвора намалевала виселицу.

Под отцовской могильной плитой Эмиль нашел бутон розы. Без стебля, похожий на вынутое из груди сердце.

А фургон обнаружили рабочие со стройплощадки.

И Драгоша Косму в кузове – он повесился, хитроумно приладив удавку к рулевому колесу. Или повесили его – судачили, что Драгош требовал процент с бизнеса Мирчи Брэнеску, и предприниматель не потерпел наездов.

Правду зарыли в жирную майскую почву. Никому не нужна была ни правда, ни бродяга Драгош, ни драндулет его. Опомнились отогнать, а колеса уже позаимствовал кто-то, так фургон и стоит где стоял.

Бабушка на похоронах не проронила ни слезинки.

– Так будет лучше, – сказала. – Спи и не возвращайся.

Семнадцатилетний Эмиль дотронулся пальцем до свежей вмятины. Почувствовал странное, не охлажденное дождем тепло, и отдернул руку.

– Эй, что с тобой? – окликнула Дина. – Привидение увидел?

– Я… – Эмиль замолчал, поняв, что фраза адресована Лёшке.

Его приятель улыбнулся криво и захлопнул дверцу.

– Ага. Удавленника со стояком. Ну что, айда к комбинату прошвырнемся?

Эмиль бросил прощальный взгляд на Зверюгу.

«Плохой», – подумал он. Словно кто-то произнес это слово в его голове, голос, что издревле остерегал наших предков от случайных встреч на ночных тропах, от попутчиков на древних караванных путях, от цокота копыт в темноте. «Затаись, – увещевал голос. – Пусть проскачут мимо, пусть маршруты их не пересекаются с твоими».

Плохой фургон.

Не в смысле к черту сломанный. Не в смысле старый (а он был стар). Злой. Злее самого грозного хищника из тех времен, когда круг костра был единственной защитой первопроходцев каменистой земли.

Автомобиль был врагом – вот какая нелепая догадка посетила семнадцатилетнего парня. Растолкала обычные мысли и взвыла предупредительной сиреной.

– Что ты возишься, космонавт? – потормошил его Лёшка.

– Иду, – буркнул Эмиль, смущенный собственным страхом перед заурядной грудой металлолома.

Они поднялись на склон и побрели, лениво болтая, а в овраге заскрежетал ржавой утробой фургон, и дверцы его медленно, со скрипом, приоткрылись.

«Даже если он пустой, не беда, – подумал Лёха, зашвыривая бутылку в бездонную темень проносящегося мимо двора. – Вещица отличная, алюминий. Да и не пустой, зуб ставлю! Кто такой выкинет? А вот припрятать…»

Чемодан с инструментами – они там, там! – он приметил днем, заглянув в грузовое чрево Зверюги. Ящик лежал у водительской перегородки, выставив из мусора новенький металлический, с ручкой бок – видимо, тряханула молния, вскрыла заначку. Сразу не взял, увел Эмиля и Дину к комбинату.

А теперь возвращался.

Сколько в наборе предметов? Пятьдесят? А может, сто? Или как в той рекламе – сто восемьдесят шесть? Размер-то не маленький.

Фонари горели через три-четыре и едва подсвечивали собственную никчемность – вокруг бетонных опор дрожали прозрачно-желтые головки одуванчиков. Лёха включил велосипедный фонарик.

«Карданный шарнир, крепеж, дрель, реверсивная отвертка, – предвкушал он, приближаясь к супермаркету, – все по секциям: столярная, автомобильная, электрика…»

«Аист» затрещал на повороте. Чего Лёха только не делал: и спицы подтягивал, и втулку перебирал, и подшипники смазывал. Все попусту. Двухколесный упрямо держался за свою необъяснимую трескучесть, словно она и не изъян вовсе, а уникальная черта, заложенная при рождении на заводском конвейере.

Лёха приподнялся над седлом и, стоя на педалях, поднажал. В горле терпко звучало винное послевкусие, дешевое, но теплое и спелое. Он еще не придумал, как поступит с добычей, – толкнет или оставит себе. И какой умник догадался схоронить чемодан в фургоне? Лёха решил: плевать.

Недостроенная туша подалась из мрака бетонными сотами, луч света чиркнул по жестяному листу, погнутому, исписанному названиями музыкальных групп и именами легкодоступных подруг. Леша сбавил скорость, возле забора спешился и завел велосипед в прореху.

Зверюга ждала в ущербном лунном мерцании.

Лёха поставил «Аист» на подножку, подперев заднюю дверцу фургона лучом электрического света. Выпуклые полосы и штампованные фальшь-окна кузова казались свежими ранами.

Он зашел Зверюге с правого борта и дотронулся до вмятины. Глубокая, шершавая и… теплая. Лёха отнял руку и глянул на чешуйки ржавчины, оставшиеся на пальцах. Отошел на шаг, задрал голову к звездной изнанке неба.

Он попробовал представить – как это выглядело? Наверняка знатно шарахнуло. Голубой шар Тесла? Или яркий пшик, плевок, который встряхнул жестянку? Как наступить на жука, но тут же отдернуть ногу. Что стало бы с человеком, окажись он внутри?

Сукровица луны сочилась на степь. Лёха заметил падающую звезду – старики наверняка нашли бы в этом очередное знамение – и стал обходить развозной фургон. Редкостный зверь, карбюраторный, бензиновый, такие скоро в музеях начнут выставлять. Но не их Зверюгу, от которой после смерти дяди Эмиля остался обтянутый истлевшей кожей скелет. Лёхе почти было жаль умерший вместе с хозяином автомобиль.

Неожиданно фургон задребезжал, просел на кирпичах, из глазницы фары вывалился осколок стекла.

Лёха вздрогнул.

– Ты гонишь, – сказал он фургону и рассмеялся, осуждая краткий приступ паники.

«А может, там не инструменты, а… бабло?» От внезапной мысли у Лёхи вспотели ладони. Конечно, даже наверняка. И почему он, идиот, не подумал об этом раньше. На кой ляд кому-то прятать инструменты, а вот деньги…

«Точно свалю из этой дыры, хватит уже Эмиля обещаниями смешить. Рвану при капусте, не попрощавшись. Пускай потом завидуют, когда маякну из столицы».

Он не спешил.

Чем дольше ожидание, тем ценнее добыча. А уж если приправить ее опасностью, пускай и вымышленной… Лёха представил, что в кузове Зверюги прячется безногий мертвец: затаился в металлическом гробу, ждет, когда человек – еда – заглянет внутрь. Или в фургоне голодная крыса, которую от удара молнии раздуло до размера собаки. Или…

Воображение затрещало, точно старенький «Аист» на повороте. Ладно, достаточно с него и мертвяка с гигантской крысой.

А запах? Как же здесь воняло! Словно в кузове расчленили парочку бездомных, расчленили и дали фургону пропитаться ароматами разложения. Лёха показательно заслонился от надуманной ужасной вони рукавом рубашки.

Он обошел Зверюгу по кругу и теперь стоял у задней дверцы.

Коснулся пальцами почерневшей ручки.

Кульминация, предчувствие резкого звука, крика, голодного рыка…

Лёха убрал руку, не открыв. В нем росло напряжение. Если внутри фургона не окажется чемодана, если его уже опередили… В венах горел адреналин: забористая смесь предвкушения и разочарования. А еще – страха.

От последнего он заслонился усмешкой. «Хватит глупостей, – сказал сам себе, – накликаешь. Вот откроешь – и прыгнет на тебя uniilă [4]. А что, не все ж время рогатому рядом с бабкой Эмиля сидеть».

За дверцей раздался шорох, неприятный, резкий, вызревший, словно гнойник. «Ну вот, допугался – уже в мозгах шуршит».

Лёха мотнул головой, стянул через плечо рюкзак, выудил новую бутылку и хлебнул. Вино взбодрило. Он сделал еще глоток, переложил стекляшку в левую руку, потянулся и распахнул дверцу Зверюги.

На него прыгнула тощая высокая тень.

Закончив, существо отбросило тело и уселось у водительской перегородки, в том месте, где Лёха увидел днем чемодан. Оно не знало, что именно искал парень в фургоне: насланный морок работал, как и любой хитроумный прибор, – давал результат, и плевать на внутренние процессы. Приманивал жертву.

Существо не насытилось – и подозревало, что не насытится никогда, – но кровь дала силы и приглушила зов. Оно открыло пасть и утробно зарычало; угловатое длинное лицо светилось, с клыков текла слюна, с острого подбородка капала кровь.

Шею жгла петля. Из-за проклятой удавки и собственной нетерпеливости оно едва не упустило мальчишку. Сколько оно ни трудилось над шнурком, ни старалось его растянуть – выиграло лишь несколько сантиметров свободы. Веревка превратила прыжок в конвульсию марионетки, одернула, точно цепь лающего пса, и если бы не удалось ухватить человека за плечо, вцепиться когтями и затащить в кузов…

Существо облизнулось, как зверь, и снова зарычало. Не время для истлевших вероятностей. Оно выпило мальчишку до последней капли: перегрызло горло, разорвало артерии на запястьях, прокусило грудь и живот, пило, пило, пило. Высосало кровь из каждой раны и царапины.

Кровь была неважна – существу требовалась заключенная в ней энергия. А чертов фургон – он только забирал, держал на привязи. Возможно, теперь у него хватит сил.

Оно представило замок зажигания, ручку переключения передач, просыпающийся двигатель, формирующиеся вокруг ступицы колеса, руль… попыталось пробудить фургон.

Его вырвало высосанной из парня кровью, но вместе с этим раздался надрывный, пробуждающийся звук. Сквозь металл перегородки оно видело заброшенную стройку, освещенную нервным миганием. Потом фары перестали моргать и ярко прочертили спуск с холма.

Мотор заурчал, заглох, снова ожил. Машина сдала назад. Под днищем жалобно хрустнул велосипед, фургон ответил утробным рыком, остановился – существо все больше осваивалось с новой возможностью – и покатил вперед.

* * *

Они сидели под бетонным уродцем – пешеходным мостом через высохшее речное русло. Канава поросла травой, кустарником и чахлыми деревцами, до которых не добрался ураган. Эмиль постелил на подошву опоры пакет – не хотел, чтобы она испачкала шорты.

Дина плакала.

– Отец не говорит… но я подслушала… это какое-то безумие… кто мог сделать такое…

Лёшку нашли утром возле подъезда, в котором жила Дина. На тело наткнулся Мирча Брэнеску. Взрослые постарались оградить от этого детей, но по поселку уже ползли слухи, дикие и нереальные, даже с учетом все новых и новых подробностей, рожденных на кончиках испуганных языков.

– Отец сказал маме, что Лёшка… он… был как мумия…

– Не плачь. Дин…

Эмиль хотел обнять ее, но не решался. Вместе с грузом ужасной новости, которую он не мог уместить в себе, осмыслить, принять, он чувствовал горечь разочарования от проведенного с Диной вечера. Она просто взяла его с собой, как носовой платок. Он идеально годился для этого, а для других целей имелись парни постарше.

– Мне вчера приснилось… – сказал он и замолчал.

Дина уже думала о чем-то другом, ее заплаканное, подсыхающее личико лежало на коленях и смотрело на поросшую сорняком опору, костыль бетонного великана.

– Ты как? – спросил Эмиль.

– А как я… – тихо ответила она, прикрыв глаза и обхватив тонкие, длинные ноги руками. – Что тебе приснилось?

Вяло. Без интереса. Он пожалел, что начал.

– Что Лёшка умер.

Дина вздрогнула, но не открыла глаза.

– Правда?

Эмиль не знал, почему соврал. Ему приснилось вовсе не это. Прошлой ночью поселок Степной терзало землетрясение. Тряслись и лопались стекла в рамах, дрожали панельные остовы, выплевывая из стыков раствор, по стенам змеились щупальца гнили и трещин, из темноты доносился голос бабушки: «Это дьяволы грызут мировые столбы, что держат землю». А потом он проснулся, и ничего не билось, не дрожало и не трескалось.

На углу кровати сидела bunică – это ему не привиделось. Сначала он почувствовал чье-то прерывистое дыхание, потом тяжесть присутствия и наконец увидел сутулый силуэт. На улице свистел ветер.

Бабушка показалась Эмилю необычайно старой, мумифицированной. Он включил светильник, но морщины и морщинки никуда не делись. Луминица скривилась, словно ей неожиданно стало больно.

– Эмиль, ты ведь знаешь, кто это был… – сказала она с шипящим валашским акцентом.

Ни Михай, ни Драгош. Собственное имя из уст бабушки испугало Эмиля больше ее ночного визита.

– Что случилось? – тихо спросил он.

В комнате звучало скрипучее дыхание бабушки, сливающееся с завываниями ветра за стеклом. На голове Луминицы была повязана косынка basma. Из-под подола белой рубахи camasa торчали желтоватые отекшие ноги, по которым бегали узловатые пальцы.

– Не улежал мирно, – сказала старушка: от нее остро пахло ладаном и шиповником.

Эмиль открыл и закрыл рот. Он понял, что бабушка говорит не о нем.

– Теперь rău[5]. Голодный. К тем, кого знает, явится.

– Кто?

– С копытом родился, только не каждый видел. Я его грудью до пяти лет кормила, не прекращала, чтобы беду вывести. Не помогло. И в гробу с копытом лежал.

Бабушка смотрела сквозь него. Правое веко дергалось.

– Мороем стал! – неожиданно крикнула она, и, словно вторя ее отчаянию, в окна громыхнул ветер.

– Господи, – вырвалось у Эмиля.

Бабушка заклеймила его своими водянистыми глазами.

– Пока доберешься до Бога, – фыркнула она, – тобой полакомятся святые. Надейся на себя, Эмиль, только на себя.

Встала и ушла, не затворив дверь, оставив на кровати ветку шиповника.

«…приснилось, что Лёшка умер».

Нет, он знал, почему соврал. Дина сидела так близко, оглушительно близко, и никого больше – только он и она, податливая от печали и страха. На ее коленку налип стебель травы.

Эмиль отвернулся.

– Сны должны сбываться наоборот, – сказала Дина и положила голову ему на плечо.

Она больше не заплачет, понял Эмиль. А он не пожалеет о смерти Лёшки – не в эти мгновения, и будет ненавидеть себя после. А может, и нет.

– Что это? – Приятное тепло и давление ее головы исчезли. – Косма… ты слышишь?

Он нехотя встал и взобрался по откосу канавы. Солнце почти завалилось за убогую пустоту горизонта.

Шум доносился из-за крайней девятиэтажки, которой заканчивалась Буха. Звук мотора… с ним что-то было не так. Эмиль не сразу понял, что именно.

Имитация. Словно звук хотели выдать за шум работающего двигателя. Да, имитация. Фальшивка. Как воображаемый поцелуй.

Он всмотрелся.

– Что там? – позвала Дина снизу.

Обернувшись, Эмиль едва различил ее в сгустившейся темноте.

– Там Зверюга, – сказал он осипшим голосом.

* * *

На тесной крайовской кухоньке в окружении чемоданов Михай допоздна спорил с женой, приводил доводы, говорил, что и сыну так будет лучше, и брат остепенится без дружков своих. Молодая жена плакала: страшно, чужая страна. А бабушка ушла укладывать внука и сама уснула подле него, и приснилась ей степь зимой, лютая, окуренная белым колючим дымом, и черные фигуры в завывающей вьюге. Они стоят там, закоченевшие, потому что велено им стоять, и лица их в наледи, но голодные глаза смотрят пристально туда, где будет город, и ветер однажды выкорчует дурную душу из гнездилища мерзлой плоти, понесет ее, похожую на степной мусор, лишь совпадут обстоятельства, мелочи, степные былинки.

Мусор шуршит по тротуару, льнет к фонарям. Ветер толкает в спины подростков.

Эмиль – ночью перед отъездом из Румынии ему приснился тот же сон, что и бабушке, но он был мал и забыл – ловит холодную руку Дины. Крысы и стригои притихли, Буха наблюдает окнами, умело притворяясь слепой. И фары целят в темноту.

Кто-то починил фургон.

Как бы нелепо это не звучало. Реальный мир шелушился ржавчиной на промозглом, свистящем в прорехи ветру. Эмиль украдкой ущипнул себя, но галлюцинация не растаяла.

Зверюга двигалась по дороге, фыркая и скрипя. В сторону степи, очень медленно, поминутно останавливаясь, чтобы Динка и Эмиль не отставали. И они семенили за фургоном, будто псы на привязи, а девушка даже улыбалась.

– Живой! – взволнованно сказала она.

– Вижу, – буркнул Эмиль.

Да, Лёшка был жив (кто-то починил Лёшку!). Ветер, дуй он и дальше с такой же силой, грозился развалить реальность до основания.

Фургон полз, задняя дверца болталась, как железная ладонь в пригласительном жесте. Лёшка сидел в кузове, свесив наружу ноги. Грязные подошвы кедов волочились по асфальту. И какого черта он забрался в махину и звал их дурным голосом, что за игры затеял? На смену облегчению, радости от встречи с другом пришло раздражение.

– Ты дурак, что ли? – насупился Эмиль. – Ты в курсе, что мы тут хороним тебя? Дина плачет. А мама твоя…

Лёшка беззаботно ухмыльнулся из полумрака. Золотые пломбы хищно блеснули во рту.

– Как я вас развел, а? С куклой этой у подъезда. Повелись, лохи?

– Ты нормальный? – спросила Дина, продолжая улыбаться.

Фургон ехал, разгребая сумерки фарами. Ребята ускорили шаг. Прочь от Степного.

– Слезай давай.

– Не, – капризно сказал Лёшка. – Не слезу. Уезжаю я.

– Куда? – Голос Эмиля дрогнул. Он смотрел, хмурясь, на колеса Зверюги. Какие шины диковинные, черные и словно бы клубятся или коптятся чернотой. Не покрышки, а клубы паутины.

– Дина, – шикнул он тихо, – Дин, подожди.

Но девушка, напротив, побежала рысцой, и ухмылка Лёшки стала шире. Знакомая ухмылка, Эмиль уже видел ее, но не на этих губах.

– В столицу, куда же еще? Айда со мной. Я тут баблом обзавелся, всем хватит. Заживем по-царски. А, Брэнеску? Сгниешь же в дыре этой. С мордашкой своей смазливой сгниешь.

Он зацепился левой рукой за стенку кузова, правую протянул Динке. Девушка недоверчиво изучала его кисть, а Эмиль изучал Лёшкин рукав. Красные клеточки поношенной рубашки плавно перетекали с ткани на ржавый металл Зверюги.

Вчера Эмиль маялся над кроссвордом: «подражательное и защитное сходство некоторых животных с другими видами». Слово вылетело из головы. «Мимикрия», – вспомнил он, торопясь за Диной.

Лёшка не был Лёшкой. Колеса не были колесами.

– Дина, нет!

– Че орешь, Косматый? – зыркнул на него поддельный Лёшка.

Фургон притормозил, и Дина сгруппировалась, чтобы не стукнуться об дверцу. Встала, уперев руки в бедра, задышала тяжело.

– Ну ты и придурок.

– Дин, отойди от него!

Девушка оглянулась, убрала изо рта прядь волос. Приподняла вопросительно бровь.

– Кто за рулем? – спросил Эмиль, вперив взгляд в существо.

– Я, – сказало оно, скалясь, и вязкая слюна капнула на темечко девушки.

Спустя секунду туда же опустились длинные лапы в переплетении жил, схватили за волосы и оторвали визжащую Динку от земли. Крик застрял в горле ошарашенного Эмиля. Ужас пригвоздил к трассе. Он должен был кинуться вперед, попытаться спасти подружку, но мышцы отказались служить ему.

Задняя дверца захлопнулась, и последнее, что он разглядел, – сгорбившееся чудовище: тощее тело, деформированная морда с огромной пастью. Петля на шее. И бьющаяся в жутких тисках Дина.

Зверюга заревела, сдала назад.

Эмиль отпрыгнул: спасая собственную шкуру, он смог пошевелиться.

«Трус, трус, трус», – будет повторять он по дороге к Степному.

Фургон сбавил скорость. Бесформенные шины, перекати-поле из мрака, стелили по асфальту дымчатый след.

Кабина была пуста. Рулевое колесо вращалось само по себе.

– Малой! – Требовательный голос звучал одновременно из Зверюги и в черепной коробке Эмиля. Эхо, принесенное враждебным ветром. – Скажи Мирче, его дочь у меня. Скажи, дядя Драгош ждет.

«Морой», – подумал мальчик, провожая фургон слезящимися глазами. Монстр из бабушкиных баек, из степи. К тем, кого знает, явится.

Эмиль смахнул слезы. Все исправить. Вызволить Дину. Или просто проснуться дома, в поту. Не теряя драгоценных минут на бесполезную молитву, он побежал по трассе.

* * *

Мирчу Брэнеску он застал в ресторанчике около заправки. Продумал по дороге речь: «Дину похитил мужчина, представился Драгошем, лица я не рассмотрел». Как бы ни был затуманен мозг, мальчик понимал, что, вдаваясь в подробности, только все усложнит. Обнаженное двухметровое существо с клыками? А было ли оно в действительности, не пригрезилось ли? Призраки – это по части бабули, но даже она не говорила о привидении ржавого фургона. И если осмыслить происшедшее трезво, в свете ресторанных ламп… Россказни bunică, полутьма, стресс… И в сухом остатке – Лёшка, заделавшийся автомехаником, Лёшка, напяливший резиновый костюм…

Голова кружилась. Он залпом проглотил стакан апельсинного сока, поданного официанткой, и топтался в ожидании Мирчи.

Отец Дины, крупный короткостриженый мужчина с солидным животом, отлучился позвонить. Новость он воспринял на удивление сдержанно, лишь при упоминании Драгоша маленькие глазки его замерцали.

Эмилю Мирча никогда не нравился. Дина, слава Богу, пошла в мать – такая же высокая, с тонкими чертами. Хотя порой проскальзывали отцовские нотки, и чем дольше жила она в городе, тем чаще: презрение, высокомерие, холодность.

– А он правда бандит? – как-то спросил юный Эмиль.

Дина пожала плечами:

– Наверное. Его друзья – точно.

«Ну чего он возится? – кусал ногти Эмиль. – Динка с этим дураком… с Лёшкой…»

– За мной, пацан.

Мирча шел, застегивая куртку. Показалось или под ней и впрямь кобура?

У ресторана урчал двигателем громадный внедорожник. Средних лет мужик с гробовой физиономией поприветствовал бизнесмена, но не Эмиля. Мирча распахнул дверцы:

– Залезай.

Мальчик покосился в комфортабельный салон.

– Вы милицию вызвали?

– Залезай, – повторил бизнесмен мрачно.

Эмиль подумал о Дине и обреченно полез в джип. За ним втиснулся Мирча.

– К супермаркету, – приказал он водителю.

Автомобиль тронулся – от сравнительно оживленной развязки между рестораном и заправкой к пустой Рудничной улице и дальше, дальше.

Водитель поигрывал желваками, под зеркалом раскачивалась флуоресцентная голова Иисуса.

– Ну вот что, сученыш, – сказал Мирча вкрадчиво. От него пахло дорогим одеколоном. Эмиль сжался, ощущая себя маленьким мальчиком в преддверии порки. – Если вы с Диной решили пошутить – без проблем. Дочка моя, конечно, месяц на жопе сидеть не сможет, но ты пойдешь себе домой, в свою вшивую халупу, к сумасшедшей бабке.

Эмиль залился краской, напрягшиеся кулаки побелели. Ярость, обида выветрили страх:

– Мы не…

– Но если с Диной что-то случилось, – продолжал Мирча, – если хоть волосок…

Джип проехал Буху и остановился на краю обрыва. Мальчику померещились уродливые истощенные силуэты, бродящие за остовом супермаркета.

Когда он вылезал из джипа, Мирча положил тяжелую пятерню ему на плечо:

– Косма, – сказал бизнесмен. – Семейка дегенератов.

Эмиль проглотил обиду. Он смотрел вниз, на Зверюгу. Груда металлолома, вмятина в боку. Кирпичи вместо колес. И фары наверняка разбиты… Заставить этот хлам ездить не сумел бы и гений.

Мирча пихнул Эмиля, и мальчик пошел к фургону.

– Побежит – шмаляй по ногам, – сухо сказал бизнесмен мордовороту-водителю.

С замиранием сердца увидел Эмиль в руке мужика пистолет.

– Дина! – приглушенно крикнул Мирча. – Доченька, ты здесь?

Угрюмые мужчины обогнули фургон. Так охотники крадутся к спящему тигру. Только вот Зверюга не спала.

Громила шел вдоль правого борта. Мирча – он тоже извлек оружие, тускло сверкающее вороненым стволом, – отворил ржавую створку.

Эмиль заметил бечевку, натянутую через бортик, уходящую под днище.

Услышал стон, едва различимый. Звук доносился из кабины.

Он сделал пару шагов, и громила преградил дорогу:

– Ну, ты!

– Отойдите! – потребовал мальчик, осмелев.

И тут Мирча завопил. Крик, полный скорби и отчаяния, взлетел к луне, к клочковатым тучам.

Они опоздали. Он, Эмиль, опоздал, кривоногий идиот, вонючий трус.

Мирча, по пояс забравшись в кузов, прижимал к себе тело дочери. Безвольно моталась откинутая назад голова. Пряди липли к обескровленному лицу, ужасная рваная рана зияла на девичьей шее. Морой, да, морой выгрыз мясо до позвонков, и запястья изгрыз острыми клыками, и груди исполосовал.

– Кто это сделал, доченька, кто?

Безутешный отец тряс мертвое тело, голова болталась из стороны в сторону, черты смазались…

Но почему на Дине спортивный костюм?

Эмиль зажмурился. Открыл глаза. Не шестнадцатилетняя девушка лежала в объятиях Мирчи Брэнеску, а взрослая женщина с выжженными перекисью локонами.

И это горькое «доченька» Мирча шептал, целуя холодные щеки тети Алины Букреевой, парикмахерши.

Обман, иллюзия, как с Лёшкой…

Что-то шевельнулось под фургоном, серая клешня высунулась из темноты.

Стон. Снова.

Эмиль метнулся к кабине. В тот же миг удивленно ойкнул мордоворот. Громыхнул выстрел – Эмиль не обернулся. Не помощь он привел, а мясо для чудовища, но Динку еще можно вызволить.

Она сидела за рулем. Руки связаны (Эмиль узнал Лёшкин кожаный ремень), во рту кляп. В выпученных глазах мольба.

Очередная галлюцинация? Или живая? Начхать. Больше он не струсит.

Мальчик дернул ручку, и под капотом заработал двигатель, которого там быть не могло, и черная копоть повалила из щелей. Расшвыряли кирпичи и врылись в почву дымные колеса.

Но что-то подсказало Эмилю, прошептало: морой сейчас занят мужчинами, и шанс есть, поскольку морой и фургон сосуществуют как один организм.

Он нашарил треугольник в траве: велосипедное сиденье. Расчистил им окно от осколков. Зверюга недовольно рычала.

Через минуту задыхающаяся Дина прижималась к груди Эмиля.

– Это монстр, – всхлипнула она. – Эмиль, это настоящий монстр!

– Пойдем, – он потащил ее по склону.

Позади чавкало, дребезжало, хрипело.

– Доченька!

Дина замерла.

Мирча Брэнеску взгромоздился на труп громилы в метре от разверзшейся пасти кузова. Рубашка запятнана, руки по локоть в крови, и с подбородка течет красный сироп.

– Доченька, куда ты?

– Идем, – взмолился Эмиль.

Из-под ворота испачканной рубашки Мирчи тянулась к фургону пуповина веревки. Дина попятилась.

– У тебя уже был оргазм? – спросило чудовище теперь голосом Лёшки.

Эмиль смотрел, ошеломленный, как сквозь маску Мирчи проступает истинный лик мороя. Он соединял в себе все, чего Эмиль боялся когда-либо. Куски самых неприятных воспоминаний, сшитые нитями страха.

Морой был стаей собак, едва не разорвавших первоклассника Косму.

И сумасшедшим попрошайкой, приставшим к его матери в электричке.

И дурными снами, и шорохами Бухи, и заледеневшей венгерской трассой.

Стригоями и крысами, керамической головой из заставки телестудии «Вид», и пластилиновым мультфильмом, однажды напугавшим Эмиля до смерти, мультфильмом, о котором никто не слышал, и который никогда больше не повторяли.

И дядей Драгошем тоже.

– Бежим! – закричал Эмиль.

Они побежали.

* * *

– Не будет с твоего дядьки проку, бандит есть бандит, – заводила пластинку мама, тяжело вздыхая и виновато улыбаясь, если на кухне появлялся отец. Но резко менять тему не умела (это всегда забавляло Эмиля), поэтому продолжала: – Вот спроси у отца, почему брата в напарники не взял, когда тот вышел…

– Хватит, – глухо урезонивал жену Михай Косма.

– Пап, почему? – спрашивал Эмиль.

Отец, не глядя, качал головой:

– В дороге оно как? Пропадешь с тем, кому не доверяешь.

В дороге…

«Мы идем выкапывать дядю Драгоша», – подумал Эмиль, сворачивая на Буху. Мысль была неуютной, острой, как кромка лопаты, которую он отыскал в сырости подвального склада.

– Это поможет? – тихо спросила шагающая рядом Дина; кажется, успокоилась, бабуля умеет успокаивать… а потом пугать пуще прежнего. Вон сколько советов надавала – один другого кошмарней.

– Что?

– Если мы что-то сделаем… с его телом…

– Поможет, – заверил Эмиль.

Мужчина не должен показывать сомнений. Но на языке вертелось: «Мы же не хотим идти к фургону, снова встречаться с этой тварью? Значит – на кладбище. Бабуля сказала…»

Bunică проговорила весь остаток минувшей ночи.

– Зло творит его черная душа – не тело, – твердила она, – хотя и в нем было мало правильного: болел часто, а как подрос, ядом стал жидким себя гробить, исколол, синим изрисовал. Но он не встает из гроба…

– А кто тогда встает? – спрашивала Дина.

– Никто, – фыркала старушка, – призраку не надо вставать. Но дух по-прежнему связан с мертвой плотью, чувствует ее. И если…

Эмиль переложил черенок лопаты на другое плечо.

Сможет ли он раскопать могилу дяди, чтобы попробовать остановить пожирающий Степное кошмар? Технически – наверное: лопата есть, руки есть, что он, яму не выкопает? Худющие евреи рыли под пистолетными дулами нацистов, он и подавно сможет. Дел-то: выкинул землю, расчистил крышку, вскрыл гроб…

Эмиль поежился. Вечер будто выдавливал из воздуха прохладу, накрапывал из невидимых пор.

Даже если все пройдет так, как он себе представляет… готов ли он к тому, что надо сделать дальше?

– На, жуй, – Дина приблизилась и, как жвачку, запихнула ему в рот зубчик чеснока; ее пальцы коснулись его губ, Эмиль на секунду запаниковал. – А вдруг.

– Спасибо, – пробормотал он.

Она взяла его под руку. Дрожит. Ищет опоры, крошечного обмана – ничего не случилось, они просто прогуливаются по темнеющему поселку.

Буха щерилась выбитыми бурей окнами.

– Значит, твой дядя стал вампиром, – сказала Дина, – как Дракула?

– В румынской мифологии нет такого демона. Дракулу придумал Брэм Стокер, с его подачи Vlad Цепеш превратился в кровопийцу.

– Не умничай, – отмахнулась Дина, почти шутливо, почти обычно: она отмахивалась не от него, а от событий этих дней. Не удалось – опустила голову, хлюпнула носом.

– Мой дядя стал мороем, – напомнил Эмиль. – Ты же слушала бабушку, она…

Он осекся, сделал шаг и остановился, глядя на дом. Дина по инерции дернула его за собой, лопата соскочила с плеча, вывернула запястье и звякнула полотном об асфальт. Эмиль словно и не заметил.

Дина проследила глазами за его взглядом, вскрикнула и зажала ладонью рот:

– Папа…

– Отвернись! – опомнился Эмиль.

Мертвецы смотрели на них с балкона первого этажа. Навалившись на проволоку, вдавив свои тела в шипы. Мирча, мордоворот-водитель, Алина Букреева. От них мало что осталось – высушенные мумии с руками-рукавами и сморщенными детскими головами. Будто костюмы на бельевой веревке.

– Идем…

Дина безвольно повиновалась. Лопата жутковато заскребла по подъездной дорожке, и Эмиль поспешил взвалить ее на плечо.

Буха не хотела заканчиваться – шесть пустых бесконечных зданий, а высосанные до последней капли тела провожали их растрескавшимися глазами.

Эмиль выругал себя за то, что не разбудил Дину раньше, что скоро начнет смеркаться, что лопата на плече и нож за поясом не кажутся серьезными аргументами против мороя. С другой стороны – не днем же копать…

Копать. Копать. Слово хрустело на зубах. Чем больше он его повторял, тем больше во рту скапливалось песка.

– Кто-то должен их снять, – всхлипнула Дина.

– Обязательно. Мы всем расскажем, как только убьем чудище.

– Если убьем…

– Не если, а когда.

Похоже, он убеждал самого себя.

Под ногами шуршал степной мусор. Они свернули направо. Сверни еще раз – на развилке перед комбинатом, где лежали на боку металлоконструкции пропускного пункта, – и топай прочь из Степного, хоть с лопатой, хоть с песней. Хоть с Диной. Эмиль знал, что у них ничего не выйдет, даже если они сбегут вдвоем. Может, и будет что-то, краткое, несерьезное для нее, в благодарность за спасение, прощальное, а потом их дороги разойдутся навсегда.

Возможно, не самая плохая перспектива.

Они пошли прямо. Через пустырь к кладбищу.

На деревянном заборе и уродливых деревцах хозяйничал желто-зеленый мох. Мимо проплыл кенотаф «Михай Ермолаевич Косма»; Эмиль не остановился: боялся, что воспоминания об отце лишат сил, не пустят дальше.

«Если несколько раз перевернуть тело висельника в могиле, то пуповина удавки затянется до конца». Так сказала бабушка. А еще: «У мороя два сердца, и он принимает любые обличья».

Эмиль чувствовал напряжение Дины. Включил и передал ей фонарик. В сгущающемся сумраке проступали надгробия.

– Далеко? – спросила девушка.

– Почти в самый конец. Бабушка не хотела, чтобы ее сыновья лежали рядом… да и места, кажется, не было.

Эмиль остановился у могилы без надгробия. Деревянный крест с потемневшей табличкой. Оградка из ряда силикатных кирпичей.

Ну вот и все.

«А лучше обезглавить тело или воткнуть в грудь каленое железо».

Эмиль почувствовал раздражение – советовать легко, бабуль. Сердце билось в груди, запястьях, горле – везде. Пространство между могилами сужалось. Глаза пульсировали, точно генерировали темные вспышки. Каждый шорох и запах таил угрозу.

Что-то происходило с пейзажем, с восприятием реальности. Эмиль смотрел на могилу дяди Драгоша. Она менялась, словно перед глазами была книжка с бегущими картинками. Блокнот, который перелистывала невидимая рука, – они мастерили такие с Динкой в детстве: человечек из карандашных линий, двигающийся от кадра к кадру.

Здесь и сейчас изменения состояли лишь из нескольких жутких наложений. Холмик над могилой Драгоша то исчезал, то появлялся. На нечетных – или четных – кадрах его не было, зато был – открытый гроб на дне ямы. Холмик с крестом, яма с гробом, холмик, яма…

Но и это не все. Словно матрешка в матрешке, кадры с вырытой могилой тоже имели два варианта. Эмиль видел затылок дяди, потом лицо, затылок, лицо; голова мертвеца проворачивалась, глаза были распахнуты.

«Морой умеет насылать кошмары». Разумеется, всего этого не было. Как и ползущего по Дине свечения. Она стояла возле самой оградки, спиной к Эмилю, и словно дремала, глядя куда-то поверх крестов и приземистых рябин. На изящной фигуре сменялись цветные картинки, будто на Дину навели луч проектора.

В городе с ней случилось что-то личное, женское, болезненно-сладкое. Эмиль догадывался об этом и без пестрых подсказок, размазанных по ее спине, бедрам, стройным ногам… смотреть было невыносимо: Дина стала взрослой без него, через новую кровь, желанную, теплую, откровенную…

Эмиль положил лопату на землю и шагнул к девушке.

Они стояли без смысла у могильной насыпи. Дина – впереди, Эмиль за ее плечом, почти касаясь ее теплых волос, горячего тела, ощущая, какая она другая, далекая, пылающая…

Внезапно в их разрозненное уединение вкрался едва уловимый скрежет, картинки потеряли четкость, сделались белыми, и Эмиль понял, что нет никакого проектора – не могло быть, – а Дину освещает свет фар.

За их спинами, на кладбищенской дорожке тарахтела Зверюга.

Эмиль обернулся. Из боковой дверцы кузова высунулась высокая тварь с бугристыми лапами и деформированной пастью. Существо отклонилось от фургона, бечевка натянулась, как страховочный трос.

– Решил дядьку проведать, да, малой? – спросил Драгош.

Дина резко обернулась, задев плечом Эмиля.

Черный огонь глазниц впился в девушку.

Эмиль нащупал рукоятку ножа.

– Ну что, понравилось трахаться? – произнесло существо голосом Мирчи Брэнеску. – Что такое? Думала, не узнаю? В город махнула, и все, за моря-океаны?

– Заткнись! – заорала Дина.

– Да трахайся сколько влезет, играй во взрослую. Только знай, доча: свадьбу батя состряпает, за мертвеца пойдешь.

– Заткнись! Заткнись!..

– Дин, – Эмиль потянул ее за рукав.

Морой сменил личину – теперь из фургона выглядывала золотозубая тень – и указал на подростков длинным когтистым пальцем.

– Оргазм висельника! – гоготнуло существо, имитируя Лёшку.

Мотор Зверюги зарычал.

– За мной, – прикрикнул Эмиль.

Они побежали между могилами. Не по центральной дорожке, а по узким тропкам, вглубь – к кладбищенскому забору, за которым порастал травой и битым стеклом заброшенный стадион. Эмиль наступил на чью-то могильную плиту. В голове стучали слова чудовища: Дина уже женщина, она…

Он перевалился через ограду и припустил дальше, злой на себя, на Динку: «Пускай сама выбирается… взрослая уже».

– Косма, постой!

Он вернулся и помог ей спрыгнуть.

Шум двигателя доносился слева, с восточной стороны кладбища, приближался.

Они пересекли грунтовку и стали взбираться по склону.

Стадион – одно название. Земляная миска с футбольным полем на дне, со ржавыми трубами самодельных опор по внутренним стенкам – все, что осталось от лавочек для зрителей.

Эмиль застыл в центре поля, словно игрок, забывший, где ворота его команды, хотя никаких ворот не было – лишь поросший сорняком прямоугольник земли.

Он обернулся – Дина спускалась по откосу.

Эмиль подождал, и они снова побежали.

В растрескавшийся асфальт, там, где прерывалось кольцо насыпи, вгрызлись фары Зверюги. Эмиль понял, что совершил ошибку – вывел их прямо в лапы мороя, к единственному въезду на стадион.

Они бросились в сторону, на этот раз удачно, к самому крутому склону, который был не по силам даже фургону с колесами из черного тумана, и стали карабкаться. Ноги скользили по мягкой, напоминающей гнилую плоть земле. Руки искали крепкий сорняк, трубу, но не находили.

– Ай, – нехорошо вскрикнула за спиной Дина.

Эмиль вцепился в лезущую из склона траву, озираясь.

– Нога… – Дина заплакала.

«Интересно, а как выглядело ее лицо, когда сверху лежал голозадый выродок?»

– Помоги мне.

Зверюга резко развернулась на беговой дорожке и сдала к склону задом. Дверца распахнулась, будто пасть огромной рыбины.

Дина лежала на скользкой траве и протягивала к Эмилю руку. Она понемногу соскальзывала вниз.

– Малой, оставь эту шалаву мне, – приказал Драгош, – найдешь себе более сговорчивую давалку.

Удавка впилась в шею чудовища. С клыков капала подсвеченная усердной луной слюна.

– Косма… – взмолилась Дина.

Эмиль ухватился за острые стебли, поставил ногу поудобней и подался вниз. Замер.

«…Зачем помогать ей? Она все равно уйдет, к другому, к другим, исчезнет, как солдат в воронке взрыва, как солнечный свет за клювастой маской чумного доктора, как улыбка, как грязь, как…»

«Довольно!»

На секунду ему удалось скинуть наваждение, голова очистилась. Эмиль понял, что это не его мысли или его, но ужасно исковерканные, испачканные, умерщвленные. Он попытался окончательно пробудиться от кошмара, но миг очищения был краток.

Он протянул руку.

Дина поняла, что он собирается сделать, и симпатичное личико исказил ужас. Глаза распахнулись, а потом их накрыла ладонь Эмиля и опрокинула в пустоту за спиной. В объятия мороя.

– Его можно убить, – сказала прошлой ночью бабушка, – когда он пьет кровь.

По стадиону прокатился надрывный вопль.

Существо одобрительно зарычало, прыгнуло, схватило девушку за волосы, бросило на живот в открытый кузов, рухнуло сверху и впилось в шею под основанием черепа.

Оно жадно, с чавканьем пило, луна раскачивалась на ненадежных качелях неба, а Эмиль – перепуганный насмерть Эмиль – кубарем скатился с холма, едва не проткнув себя острой кухонной сталью, и вбил нож в лопатку вампира.

Вырвал, ударил – «два сердца» – снова, правее. И отпрыгнул в сторону, оставив нож в уродливом теле.

Существо закричало, пронзительно, тошнотворно, но главное, безысходно – так кричат, когда все кончено. Продолжая верещать, чудовище выгнулось дугой, и Эмиль увидел кипящую в ранах кровь – вокруг ножа и там, где сталь оставила глубокий след. Кровь Дины.

Драгош упал, повис на веревке. Тело твари вздулось десятками нарывов, лицо превратилось в огромный багровый пузырь, а затем взорвалось.

Существо разлеталось на куски, как осколочная граната с начинкой из дымящейся плоти и горячей крови. Зверюга упала на проржавелую раму, дверца ударила по ногам Дины и беззубо застонала.

Вздрогнула, стиснула кулачки bunică Луминица, незримая петля отпустила морщинистую шею, и она вдохнула: полные легкие близкой и долгожданной смерти, уже можно, все вышептано, все сделано.

В степи сверкнули огоньки – пара десятков злых искр, которые водитель проезжающей фуры принял за сигаретные точки и удивился еще, что там за люди ночью стоят и курят. Странные люди встречаются в этих краях, подумал он.

Эмиль лежал на спине. На небе загорались звезды. Стадион молчал.

Младший Косма поднял к лицу руки. В мерцающей тьме они казались черными. Он хорошо знал, что блестит на его ладонях. Кровь мороя, кровь Дины, его новая кровь. Важная и безысходная, как кровь закончившегося детства, испачкавшая джинсы Дины, мертвой Дины, не его Дины, как кровь Лёшки, пробудившая старый фургон, как алый, спелый рассвет, как завтрашний день, в котором может быть что угодно – все или ничего.

«Я истребитель мороев», – пришла в голову мысль, и он засмеялся.

Может, теперь вернется папка? Он отдал тьме над степью Драгоша, и она не останется в долгу… может…

Эмиль опустил ладони на лицо, почувствовал слезы и робкую улыбку, осторожно расщепил языком пересохшие губы и коснулся липкой, живой пленки на собственной коже.

– Папа, посмотри, я правильно? – Мишка осторожно держал в сложенных щепоткой пальцах крючок, на который был насажен дождевой червяк.

– Да, – кивнул Олег. – А теперь плюй.

Мишка старательно сложил в трубочку губы и плюнул на червяка. Густая слюна, так и не оторвавшись от губ, вытянулась в ниточку и капнула на футболку сыну. Мишка, расстроенно засопев, стал грязной пятерней оттирать слюну – и в итоге намалевал на желтой футболке серо-коричневое пятно.

– Ну вот… – Он растерянно поднял глаза на отца.

– Только маме не говорим, – заговорщицки шепнул ему Олег. – Приедем домой, быстро застираем, она и не заметит. А на тебя свою рубашку накину, скажем, что типа большой рыбак уже.

– Хорошо, – заулыбавшись, закивал Мишка. – Не скажем.

Олег рукой взъерошил сыну волосы. Магическая фраза «Только маме не говорим» объединяла их вот уже лет пять – с того самого момента, как Мишка научился произносить что-то сложнее, чем «папа», «мама» и «нет». Маринка была скора на расправу и имела острый язык и тяжелую руку. Сгоряча прилетало всем: и сыну, и отцу. Олег вздохнул – а ведь когда-то ему это нравилось. Боевая девка, не дававшая спуску никому, которой палец в рот не клади, – это сразу очаровало его в ней, в общем-то не очень красивой девчонке. Крупноватая, с резкими чертами лица – в ней все преображалось, когда она впадала в ярость. Ее облик начинал дышать какой-то первобытной энергией, и крупная фигура вдруг становилась монументальной, а резкие черты – словно выточенными из камня резцом умелого скульптора. Ну, во всяком случае, так казалось влюбленному Олегу. «Валькирия моя», – нежно звал он Марину, а та, польщенная, смущалась и что-то нежно и неуклюже бормотала в ответ.

Но то, что будоражило и возбуждало в юности, во время любовных встреч, со временем перестало быть таким милым и интригующим, особенно когда перешло в область совместной жизни. Поначалу Олег списывал мгновенные перепады настроения и ярость по малейшим пустякам на беременность Маринки, потом – на постродовую депрессию, потом – на кризис трех лет совместной жизни… А потом понял: она всегда была такой. Просто он то ли не видел, то ли не хотел видеть, что его идеал – обычный человек, да еще и со своими весьма крупными тараканами в голове.

Разводиться он не собирался. Маринкины плюсы перевешивали минус ее склочного характера – да и, кроме того, все, что требовалось, это не злить ее по пустякам. Олег быстро научился скрывать свои косяки и промахи, а вскоре перетянул на свою сторону и Мишку. Они вдвоем тайком стирали испачканные вещи, покупали новые цветы вместо засохших от недолива или сгнивших от перелива, затирали тоналкой (да, приходилось идти и на такое!) синяки и ссадины – и молчали как партизаны, когда Марина начинала что-то подозревать. Страх перед женой и мамой был сильнее здравого смысла и совести.

– Папа, а где еще червяки?

– А что, все уже? – Олег заглянул в жестянку из-под собачьего корма. – А куда все подевались-то?

– Не знаю, – пожал плечами Мишка.

– У тебя же и не клевало ничего, где черви все?

– Не знаю, – Мишка обиженно насупился.

А, все понятно. Сыну не хватало силенок насадить плотнее или он, наоборот, перестаравшись, рвал упругие тельца – и червяки после каждой закидки падали на дно.

– Ну все, – Олег развел руками. – Больше нет.

– Ну а как же… – Мишка был готов совсем расстроиться.

– Давай на хлеб попробуем.

С хлебом дело совсем не пошло. Если на червяков хоть как-то клевало (или хотя бы были шансы на этот самый клев), хлеб моментально размокал, с каким бы остервенением ни катал Олег из него шарики.

Мишка совсем раскуксился.

– Ладно, не расстраивайся, – Олег потрепал его по голове. – Сейчас папа найдет тебе червяков. Сиди тут, скоро буду.

Искать дождевых червей Олег не умел, как говорится, от слова «совсем». Он и этих-то купил на птичьем рынке, полтинник за жестянку. Но перед сыном нельзя было ударить в грязь лицом. Тем более когда в кои-то веки удалось уговорить занятую над очередным фрилансерским проектом Маринку отпустить их вдвоем на рыбалку.

Этот старый и покосившийся дачный домик они с Мариной купили в прошлом году по объявлению на местном форуме. Продавец объяснил, что дом достался по наследству от деда, ковыряние в земле его не вдохновляет, да и находится участок слишком далеко от города – бензина нажжешь больше, чем эти же самые помидоры-огурцы на рынке стоят. Да и, признался он, заброшено все давно, лет десять уже, с тех пор как дед в город переехал, никто там и не бывал. Олега с Мариной устроила прежде всего цена – сущие гроши за нехилый клок земли и какой-никакой да дом. Дом, к слову, оказался весьма крепким, и потребовались всего лишь генеральная уборка и заделка кое-каких щелей. Зимовать в нем никто не собирался, а для летних вылазок к протекающей рядом речке и такой сгодится.

Марина отпустила их сюда на три дня, строго-настрого наказав вести себя хорошо и быть аккуратными. Конечно, они ей скажут, что именно так все и было. Незачем ей знать, как их грубо подрезал на дороге какой-то джип, как у них лопнуло колесо и их чуть не уволокло на обочину, как Мишка жестоко подавился куском шашлыка, купленного в придорожной забегаловке… Незачем. Только ор будет стоять.

Олег рассеянно потыкал лопаткой в землю. Эдак можно ковыряться до бесконечности. Он и так уже перебрался от речки к рощице, раздолбав по пути пару трухлявых пней и разворошив муравейник. Ни дождевых, ни каких-либо других червей не было. Да и откуда им взяться-то в каменистой почве, то тут, то там светящейся песчаными проплешинами?

Он вздохнул и, решив, что еще пара сотен метров – и все, возвращается обратно, продрался, размахивая лопаткой, как мачете, через сухой кустарник.

И остановился, брезгливо сморщившись.

Судя по клокам грязно-рыжей свалявшейся шерсти, это была лиса. Когда-то была лиса. Сейчас она превратилась в кучу дурно пахнущей массы, которая шевелилась и приподнималась, словно кто-то небольшой, но очень деловитый пытался выбраться наружу. Вдруг вспомнилось, как в детстве дворовыми пацанами они бегали на трассу смотреть на раздавленную фурой кошку. Тогда подобная смерть завораживала и притягивала какой-то своей, работающей только в детстве, магией. Сейчас же это было мерзко, противно – и чуть-чуть печально. Не от того, что сдохла и сгнила какая-то незнакомая лиса, а от того, что примерно такая же участь ожидает и его, такого молодого, полного сил и надежд… В общем, обычные сопли банального кризиса среднего возраста, что уж там?

Олег пошарил взглядом вокруг и не нашел ничего лучшего, как подобрать камень и кинуть его в труп лисицы. А вот так, получай, кризис среднего возраста! Я сам с усам! И вот еще один камень – не возьмешь ты меня! И вот еще! Еще!

Он закидывал падаль камнями, как малолетний идиот, – но ему и хотелось побыть таким малолетним идиотом, сражающимся с врагом, который существовал лишь в его воображении. Кризис? Ха! Получай, получай!

Ну и, конечно, Маринке об этом он никогда не расскажет!

И тут труп лопнул.

Раскрылся, как переспевший плод.

Развернулся диковинным багровым цветком.

И исторг из себя молочно-белую шевелящуюся массу.

Олег отскочил, сжимая в руке лопатку. В первую секунду ему показалось, что он ошибся, что лиса на самом деле была жива и теперь собирается напасть на него. Но уже в следующий момент он понял – черви.

Это были всего лишь черви-падальщики. Очередное звено в гребаной пищевой цепочке. Опарыши, или как они там называются? Или опарыши покороче и потолще? Да какая разница, в сортах говна он не разбирается и не будет разбираться.

Черви копошились вокруг лопнувшей лисицы, свиваясь в сочащиеся слизью комки, разжимаясь обратно, тыкаясь слепыми головками – или жопками? – в землю. Вай-вай-вай, бедненькие, кушали тут, кушали, а потом пришел нехороший дядя Олег и ваш столик весь да поразметал, мысленно хмыкнул Олег. Каша из червей была настолько омерзительна, что ее было сложно воспринимать серьезно. Все смахивало на картинку из какого-то трешевого ужастика за три копейки, где за кровь выдают потеки засохшего кетчупа, а за гной – сгущенку.

Тем более что особой брезгливостью Олег никогда не страдал, да и…

Ну, собственно, это же тоже черви, да?

Пусть и не дождевые, да и не опарыши – какие-то лисьи глисты, но ведь черви?

Рыбам-то какая разница, правда?

Ну вот и все.

И он запустил лопатку в самую середину пульсирующей кучи.

* * *

– Ой, а это кто? – Мишка задумчиво разглядывал содержимое жестянки.

– Это личинки мух, – благоразумно соврал Олег. Не стоит сыну знать, откуда именно он выковырял этих тварей.

– Муууух? – недоверчиво протянул Мишка. – Такие большие?

– Ага, – кивнул Олег. – А потом эти мухи грязными лапами бегают по столу и еде. Понял теперь, почему нельзя еду оставлять?

Мишка кивнул, с опаской покосившись на червей. Олег был горд своим педагогическим приемом.

– Ну давай, – щедрым жестом протянул он банку сыну. – Насаживай и плюй, как я тебя учил.

Сын запустил пальцы в жестянку.

– Извиваются, – прокомментировал он. – Не поймать.

– Хватай сильнее, не бойся, – махнул Олег. – Рыбе все равно – помнешь не помнешь.

Мишка нахмурился и зашурудил в банке.

Олег довольно хмыкнул и потянулся. Папа – он такой, папа все может. Вот об этом как раз Маринке и нужно рассказать…

– Ой! – вдруг вскрикнул сын.

Червь все-таки выскользнул из маленьких пальчиков и сейчас извивался у него на животе, сползая вниз, к шортам.

– Фу! – Мишка вскочил, пытаясь стряхнуть с себя мерзкую тварь, но та, дернувшись, вдруг исчезла где-то под поясом. – Аааа! – Мишка, путаясь в штанинах, начал стягивать с себя шорты, не удержался, упал и барахтался на спине, суча ногами.

– Да что ж ты такой неуклюжий, – Олег, стараясь скрыть улыбку, пришел сыну на помощь. – Ну и где этот преступник, что напал на тебя?

– Не знаю… – шмыгнул носом Мишка.

Червяка действительно было нигде не видать.

– Ну сбежал, значит, пока ты на земле валялся. А вот шорты-то извазюкал, что мама скажет?

– Мы ей не будем говорить… – Мишка расстроенно рассматривал вымазанные землей и травой шорты. – Я твоей рубашкой прикроюсь.

* * *

– Папа… У меня живот болит… – Мишка растерянно переминался с ноги на ногу. Олег припомнил, что за последние пару часов сын раз пять отбегал в кустики.

– Что такое? Ты что-то съел?

– Ну вон только те ягоды на кусте… Пока ты за червяками ходил.

– На каком, покажи?

Олег совершенно не разбирался в ботанике – и уж тем более ничего не мог сказать по поводу полусухого объеденного куста.

– Много съел?

– Вот, – Мишка выставил вперед растопыренную пятерню.

– А не вот? – Олег поднял вверх вторую руку сына.

– Неее, – замотал головой тот. – Неее, там совсем чуть-чуть было.

– Ну тогда они тут ни при чем, – с преувеличенной уверенностью заявил Олег. – Только маме не говорим, ладно?

Мишка послушно кивнул.

– Ты просто съел что-то не то, вот живот у тебя и прихватило.

– Кто схватил мой живот?

– Болячка. Болячка схватила твой живот. Пошли в домик, уже вечер.

Наутро лучше Мишке не стало. Его поносило и знобило, на лбу выступили капельки пота, а челюсти сводило судорогой.

От мысли, что нужно звонить врачу, а тот потом все расскажет Маринке, Олегу становилось дурно.

– Папа, – хныкал Мишка, – а где врач?

– Да я ему звонил. Он сказал, что просто немытые руки были, вот и все. Поболит и перестанет. – В этот момент он сам в это верил. – Вот тебе крепкий чай.

Густой, вонючий, терпкий – почти что чифирь, – Олег вливал чай в рот сыну кружками. Мишка отплевывался, его рвало вязкой, практически черной жижей, а Олега колотило от ужаса, что Марина будет на него орать.

– Пей-пей-пей, – бормотал он, упирая очередную кружку в зубы уворачивающегося сына. – Пей-пей-пей, врач сказал, что это лучшее лекарство.

Мишка затихал и начинал покорно глотать – а потом его снова рвало в эту же кружку.

* * *

То ли деланая уверенность Олега возымела действие, то ли это действительно было банальное расстройство желудка, но к вечеру Мишка взбодрился.

И даже попросил есть.

Олегу стоило огромных усилий отказать ему. Он слышал, что при отравлениях ничего нельзя есть – только пить и пить. Еще пара-тройка литров наикрепчайшего чая (за эти сутки Олег опустошил все запасы заварки в домике) отправилась в рот сыну. Тот уже даже не сопротивлялся, только послушно глотал, глядя на отца воспаленными и слезящимися глазами.

Наутро Мишка снова попросил есть. Как бы в подтверждение этих слов из его живота доносилось громкое бурчание.

– Ты уверен, что ничего не болит? – обеспокоенно спросил Олег, вглядываясь в лицо сына.

Что-то ему не нравилось. То ли то, что Мишка как-то странно кривил рот при разговоре; то ли слюна, что скапливалась в уголках губ; то ли нога, которой тот странно притоптывал, – что-то было не то.

Мишка кивнул и, резко высунув язык, быстро слизнул слюну.

Олег пожал плечами – в конце концов, может быть, это всего лишь обычные последствия пищевого расстройства. Тут после похмелья еще полдня чувствуешь себя как полудохлый зомби, так с чего это после отравления бегать огурчиком?

Мишка начал икать. Икать густо, глубоко, утробно, содрогаясь всем своим худеньким тельцем.

– Ну хорошо, хорошо, – сжалился Олег. – Сейчас.

Он быстро настругал в миску тушенки, нарубил толстых ломтей хлеба, бросил туда же горсть помидоров черри и поставил на стол.

– Садись, – сделал он приглашающий жест. – Кушать подано, идите жрать пожа… Только маме не говори, – осекся он, сообразив, что произнес «не то» слово.

Мишка – как-то странно, боком, подволакивая левую ногу – подошел и забрался на табурет. Икота усилилась.

– Может, тебе воды?

Сын снова икнул.

– На, – Олег плеснул в коричневую от чая кружку воды и повернулся к Мишке. – То… – и замер на полуслове.

Мишка сидел, сгорбившись над тарелкой с тушенкой, и открывал рот. Открывал медленно, как будто время вокруг него застыло. Открывал – и так же медленно, словно пробираясь через что-то вязкое, наклонялся вперед. Открывал и открывал, открывал и открывал… разве человеческая челюсть способна расходиться так широко?

И тут Мишка исторг из себя молочно-белую шевелящуюся массу.

Олег взвизгнул и отшатнулся, расплескав всю воду – а потом и вовсе выронив из рук кружку.

Обмякшее тело мальчика – как оболочка, из которой выпустили воздух, – повалилось на стол.

А черви все шли и шли из него, шли и шли, настойчиво и целенаправленно – в миску с едой. Тушенка с помидорами и хлеб уже скрылись под слизистой пульсирующей кучей, а те черви, которые уже не помещались в миске, ползали по столу, жадно пожирая крошки. Они облепили банку из-под тушенки, нож, которым Олег резал хлеб, – все, что когда-либо касалось еды. В воздухе нарастал едва заметный, но уже ощутимый густой и липкий звук чавканья, всасывания и втягивания в себя.

Черви жрали.

А те, что нажрались, так же настойчиво и целенаправленно возвращались обратно. В застывший широко раззявленным рот Мишки.

Олег заорал.

* * *

– Только маме не говорим, – бормотал Олег, ведя машину. – Только маме не говорим, только маме не говорим…

Мишка на заднем сиденье начал икать.

Олег, не оборачиваясь, сунул ему заранее приготовленную шоколадку.

Икота прекратилась.

– Только маме не говорим, – Олег бросил взгляд в зеркало заднего вида. – Только маме не говорим.

Мышцы еще плохо слушались Мишку – он жевал, преувеличенно широко раскрывая рот и кривясь всей левой половиной лица.

– Не так, – сказал Олег и зажевал в зеркало. – Вот так. Вот.

Мишка внимательно проследил за примером и повторил за отцом. Гримаса стала значительно меньше, и куски шоколада перестали выпадать изо рта.

– Да, молодец, – кивнул Олег. – Молодец.

Мишка попытался улыбнуться, продолжая жевать, – и еще один кусок шоколада упал ему на колени. Вслед за ним изо рта скользнул белый гибкий червь.

– Нет! – выкрикнул Олег. – Нет! Не надо! Так не надо!

Червь замер.

– Обратно, – замахал рукой Олег. – Обратно! Не надо так!

Червь, как короткая холодная макаронина, втянулся обратно.

– Не надо, – повторил Олег. – Еды много. Еды очень много. Еда будет всегда. Так не надо. Никогда не надо. Не выходите. Сидите. Так не надо.

Мишка – или черви в мертвом теле Мишки? – послушно кивнули.

– Только маме не говорим, – снова забормотал Олег свою мантру. – Только маме не говорим. Только. Маме. Не. Говорим.

Я просыпаюсь с первыми лучами солнца, но встать сразу нет сил, я долго лежу, смотрю, как комната наполняется светом.

Солнце проходит сквозь цветастый ситец занавесок, как сыворотка сквозь сито, когда творог откидываешь, – в комнате одна лишь водянистая муть, а все остальное солнечное: запах реки, радость цветов и листьев, бриллиантовый блеск бесчисленных капель росы – все остается снаружи, не доходит до меня.

Я поднимаюсь, ковыляю по крохотной комнатке полусогнутая, пытаюсь размять поясницу. Дом спит, я слышу храп мужчин, да и невестка, Параша, последние пару лет не хуже заливается. Стареет красавица, раздалась сильно, характер у нее испортился, уж как Петеньке нашему с женой повезло, а все Параше не по нраву. Аглая старается-старается, а никак свекрови не угодит.

Маленькие спят на чердаке, прямо над моей каморкой, я слышу, как они начинают вертеться на своих лежанках, еще крепко спящие, но уже плывущие к поверхности сна. Свет солнечный ведь первыми будит старых да малых, тянет из сна золотым неводом, зовет: «Открой глаза, посмотри на меня, впусти меня в себя». Старым добавляет: «Сколько уж их осталось-то тебе, этих рассветов, вставай, не пропускай, скоро отоспишься». Малый смеется: «Сколько их у тебя ни будет, а и меня не пропусти, торопись, беги, все впитывай, ничего не отпускай».

Я открываю деревянную дверь, стараясь, чтобы не скрипнула, иду мимо кухни, где Параша вчера с вечера ставила сдобное, пряно и широко пахнущее тесто, мимо стола, сколоченного еще моим Семеном, выглаженного до блеска за долгие годы телами всех, кто за ним ел и пил. Бывало, что скудно, одну кашу неделями да щи пустые, а бывало и сытно, с курицей, маслом да салом. От работы мы никогда не бегали, а уж даст ли Бог урожай, на то Его воля – не наша.

Старое потемневшее зеркало отражает меня – тоже старую, потемневшую, с трудом ковыляющую там, где раньше проходила быстро, красиво, заглядывая в блестящее серебро на миг, – косу поправить или хитро подмигнуть сама себе. Веселая я была, радостная, очень счастливая почти всегда.

В сенях ждет кошка, маленькие подобрали, выкормили, хорошая выросла, ласковая. Работы ей у нас немного – в дому ни мышей, ни крыс никогда не водилось из-за меня. Кошка мяукает приветственно, хвост трубой, но близко не подходит, тоже не любит. Мы ведь с Семеном моим даже коровы не держали, пока Василек не женился и не привел в дом Парашу. Семену когда было заниматься, и так все хозяйство на нем, а от меня вся скотина всегда шарахалась. Зато Параша сразу хлев собрала: свиней, двух телок, овечек с десяток, работящая она была молодуха, а уж красавица – мне молодой ровня.

– Не ровня, – говорил Семен, опрокидывая меня на перину и щекоча своими усами, длинными и пушистыми, как у бравого кавалериста, хотя и почти уже седыми. – Не было тебе ровни ни тогда, ни сейчас.

Я запрокидывала голову, смеялась, а сама вспоминала, каким его впервые увидела у озера – худеньким и хрупким черноволосым мальчиком с дудочкой. Как полюбила его с первого взгляда, как будто расцвела душа в одно мгновение. Вот еще только что не было ничего, а один взгляд в его лицо – и я совсем иная, и мир иной, и обратно не повернуть.

Мой Семен целовал меня, я летела в небесах, счастливая, и все мне казалось, будто я…

Вадим Карлович заходит в медизолятор бочком, раскланивается с медсестрой. Несмело, неуверенно улыбается. Вадим Карлович – старший воспитатель, он похож на кардинала, и кличка у него Ришелье. Вслед за воспитателем появляется усатый мужик, приземистый, в галстуке с квадратным узлом. Он ни на кого не похож, Портос его впервые видит.

– Сюда, пожалуйста, – голос у Ришелье звучный, располагающий. – Вот он, наш Потап. Он, гражданин следователь, называет себя Портосом. Они взяли себе прозвища, как у мушкетеров. Все четверо. Они… Извините.

Портос помнит, что значит «следователь». Он вообще многое помнит, что бы там ни говорил Ришелье. И другие.

– Здравствуй, Потап, – присаживается на табурет следователь. – Доктор сказал, мы можем поговорить. Я задам тебе несколько вопросов. Не возражаешь?

Портос не возражает. Он не возражал, даже когда Людовик велел упечь его сюда, в Бастилию. Людовик – это директор, мрачный тип с растрепанными сивыми лохмами. Анной Австрийской зовут жирную завучиху. Эти двое частенько запираются в директорском кабинете и делают нового Людовика. Портос сам это видел, когда подглядывал в замочную скважину.

Клички в интернате есть почти у всех. Хитрого прижимистого завхоза зовут Мазарини. Здоровенного физрука – Мордаунтом. Вечно нетрезвого трудовика – де Тревилем, де Трезвилем и Нетрезвилем – тот откликается на все три. Смазливую библиотекаршу – Констанцией Бонасье. Для комплекта не хватает разве что миледи. Арамис предлагал произвести в миледи шеф-повариху Помпадуру. Рябую, крикливую отравительницу, от стряпни которой то рвота бывает, то понос. Но новая кличка к шефине почему-то не притёрлась.

Прозвищ нет лишь у самых задрипанных, никчемных пацанов, которых любым именем назови – все без разницы. Да еще у сменного воспитателя, являющегося в классы, когда кто-то из основных в отпуске или болен. Редкостный зануда с непроизносимым именем и невзрачным, словно помятым, лицом прозвища не заслужил.

– Расскажи мне о них, – мягко просит следователь. – О ребятах. Какие они, что хотят, о чем думают, мечтают? Вы ведь делились друг с другом желаниями и мечтами, не так ли?

Портос не отвечает. Он может сказать слова – много разных слов. Но следователь не поймет. Никто не понимает.

– Хорошо, давай по порядку, – настаивает собеседник. – Арам Мкртчян, что он собой представляет?

Портос молчит. Он не знает, как ответить на нелепый, идиотский вопрос. Почему бы следователю не перечитать «Трех мушкетеров»? Там написано, что представляет собой Арамис. И остальные.

– Один за всех, – с трудом, нехотя выдавливает Портос. – И все за одного. Остальное до фонаря.

– Ты хочешь сказать, что вы крепко дружили?

Портос ничего не хочет сказать. Он мог бы, конечно, объяснить, что однажды д’Артаньян поломал ногу и на три месяца угодил в Бастилию. А остальные трое эти месяцы прохромали. Не из упрямства и выпендрежа, как уверяла герцогиня де Шеврез, врачиха-дефектологиня, похожая на облепленный седыми буклями колобок. А оттого, что… Портос сам не знает отчего. Или взять, например, Атоса, который обварил как-то кипятком руку. Пока ожоги не зажили, писать в тетрадки отказались все четверо. И глупое мальчишеское фанфаронство, на которое напирал Людовик, тут ни при чем. Просто было не удержать в пальцах ручку.

– Ладно, – не сдается следователь. – Не хочешь отвечать на общие вопросы – твое право. Я задам конкретные. Чем вы занимались пятого августа?

Портос пожимает плечами. Пятое августа ни о чем ему не говорит. Счет времени он потерял. Давно, с тех пор как угодил в изолятор. В Бастилию.

– Я имею в виду за день до случившегося, – уточняет визитер. – Чем вы тогда занимались?

– Ничем.

– Очень информативно, – с досадой роняет следователь. – Хорошо, чья это идея была покинуть лагерь?

Портос молчит. Как объяснить, что идея была ничья, он не знает. У них все было ничье, ну или почти. У д’Артаньяна была своя обувь, потому что остальным не подходила по размеру. У Атоса свои очки, поскольку он был близорук. А остальное было ничьим – общим.

– Идея наша, – наконец честно признается Портос. – Мы решили сходить за грибами. Выйти рано утром, пока темно. И к линейке вернуться.

– Что ж, уже неплохо. Почему ты не пошел с остальными?

– Меня Кольбер наказал. На кухню послал, к Помпадуре, картошку чистить.

Кольбером звали вездесущего вожатого Колю, самовлюбленного красавчика. Придурка, сующего длинное нюхало куда ни попадя и раздающего наряды почем зря. Портоса Кольбер поймал на подступах к подсобке, откуда тот собирался потырить корзину, чтобы складывать в нее грибы.

– Ясно. Когда ты узнал, что друзья сбежали?

Портос смотрит этому горе-следователю в глаза. «Когда узнал?» Дурацкий вопрос, поганый такой, сволочной вопрос, сучий. Портос чувствует, как в глазах у него набухают слезы. Он отворачивается к стене, натягивает на голову одеяло.

– Они не сбежали, – доносится из-под одеяла. – Их убили. Зарезали, ясно тебе? Пошел отсюда. Пошел на хрен! Сука, урод.

– Они всегда были вместе, – объясняет следователю Вадим Карлович. – Поступили к нам практически одновременно. Давно, десять лет назад, им тогда было по четыре. С тех пор не разлей вода. «Трех мушкетеров» им читал я, собственно, не только им – всей группе. А потом Антоша Кричевский в библиотеке взял продолжение, все четыре тома. Антошу они звали Атосом. Очень способный мальчик. Можно сказать, талантливый. В семь лет уже бегло читал. Учился на одни пятерки по всем предметам. Понимаете, у большинства из них проблемы – дурная наследственность. Но не у Кричевского, он…

– А у Потапа Белых? – перебивает следователь. – Тоже дурная?

Вадим Карлович в нерешительности скребет подбородок.

– У него в особенности. Но дело не только в наследственности. Понимаете, они вчетвером как бы вошли в образы. Помните, что Портос был невероятно силен, но туповат? Вот и Потап… физрук на него не нарадуется. А остальные преподаватели… Иногда мне кажется, что Потап нарочно старается выглядеть глупее, что ли, ограниченнее, чем на самом деле.

Воспитатель рассказывает о проблемах, о недостатке средств, о человеческом равнодушии. О спонсорах, благослови их Господь, которые оплатили детскому дому два месяца в летнем лагере на территории бывшего санатория. О распорядке, дисциплине, занятиях.

– У детдомовских это бывает, – говорит в заключение Вадим Карлович. – Склонность к побегам, романтика, жажда странствий.

– Когда вы их хватились?

– Собственно, на утренней линейке. Недосчитались на построении. Директор сразу же организовал поисковые группы. Но поиски ничего не дали. Полиция… Впрочем, вы знаете.

Следователь знает. В полицию из лагеря позвонили лишь к вечеру, когда поняли, что дело серьезное. Участковый приехал на мотоцикле уже за полночь. Оперативники с собаками – сутки спустя, после ливня, что хлестал весь день напролет. Псы след не взяли. Трое мальчишек пропали, неведомо где и как.

– Меня интересует вот какой вопрос, – цедит следователь. – Доктор говорит, что буйный припадок у Потапа Белых случился ранним утром, еще до линейки. И что раньше такого с ним не бывало. Это вы как-нибудь можете объяснить?

Воспитатель разводит руками.

– Я педагог с большим стажем, – отвечает он. – Но не психолог. Побеги из детских домов время от времени случаются. И нервные срывы у воспитанников тоже. К сожалению, Потап – трудный подросток. Брутальный, жестокий, склонный к насилию.

Брутальный, жестокий, склонный к насилию подросток Портос помнит многое. Очень многое. Например, он помнит Атоса. Горло у Атоса перерезано, так что голова вывернута на сторону и лежит почти отдельно. Еще у Атоса вспорот живот, от пупка до паха. То, что было между ног, отсечено. Д’Артаньян в пяти шагах, у него раскроен череп, так что виден бледно-розовый пузырчатый мозг. Лицо д’Артаньяна искажено, перекошено, на нем больше нет носа, а левый глаз вылез из глазницы и уполз из нее на скрученном кровавом жгуте.

Портос помнит смятую, измаранную алым августовскую траву. Растоптанный полиэтиленовый пакет с десятком сыроежек. Палую сосну с облупившейся и выцветшей, словно проржавевшей, корой. Он видел это, видел это все. Выколотыми глазами распятого на земле, растерзанного, изнасилованного, умирающего Арамиса.

Арамис жил еще добрых четверть часа. Жил, даже когда его уже оттаскивали к сохранившейся с войны снарядной воронке. Он жил, пока Портоса, орущего, скрученного, рвущегося из держащих его рук волокли в Бастилию. Когда Портоса швырнули на койку, Арамис умер.

Еще Портос помнит тень. Он не знает, как получилось, что помнит, потому что у Арамиса не было глаз, и увидеть тень тот не мог. Но она была. Портос знает это, знает точно, наверняка. Косая мятущаяся тень человека с тесаком в руке.

И наконец, Портос помнит слова. Слова тоже пришли от Арамиса, хотя произнести их с отрезанным языком тот не мог. Но слова были: угасающий, брошенный на дно снарядной воронки, агонизирующий Арамис сумел их передать. И Портос принял.

«Волга впадает… – успел выстонать, вытолкать из себя Арамис. – Из города А и города Б навстречу… Князь Андрей…»

Больше Арамис не успел ничего. Он умер. Но Портос знает: эти слова – ключ. Ключ от двери, за которой скрывается человек с тесаком. Предсмертные слова Арамиса – завещание, оно послано ему, Портосу, единственному живому наследнику.

Портос знает, что туповат. Что нерадив в учебе. Быть ему вечным второгодником, если бы не друзья. Портос понятия не имеет, куда впадает Волга. Он не умеет решать арифметические задачки. И не помнит, кто такой князь Андрей. Но Портос сильный. Очень сильный. И у него есть ключ. Он найдет человека с тесаком. Найдет, чего бы ему это ни стоило.

– Ты, урод, – говорит Портос вслух. – Клянусь, я найду тебя. Ты понял, сука? Знаешь, что я с тобой сделаю?

Через неделю Портоса выписывают. Он в порядке. Он заставляет себя быть в порядке. Никаких срывов. Никаких истерик и буйных припадков. Портос тихий. Безобидный. Ничего не помнит. Никому не желает зла.

У Портоса есть фотография. По просьбе Атоса ее сделал журналист, который приехал в лагерь, чтобы написать в газету о щедрых спонсорах. Портос не знает, кто такие спонсоры. Он смотрит на фотографию: на ней они вчетвером, в два ряда. В заднем – круглолицый, белобрысый, курносый, с выцветшими бровями Атос. Он слева. Справа – скуластый, сосредоточенный, со ссадиной на щеке д’Артаньян. Смуглый, буйно кучерявый, похожий на девчонку Арамис по центру. И еще он, Портос, на корточках в переднем ряду. Он выше друзей на голову, иначе бы в кадр не влез.

У него скошенный назад низкий лоб, глубоко запавшие глаза, костистое лицо. Портос однажды подслушал, как де Шеврез сказала – со следами вырождения. Что это за следы, Портос не знает, ему до фонаря. Он смотрит на фотографию. Он должен что-то сказать друзьям, что-то важное, очень важное, очень. Но он молчит: слова не идут к нему, а может, их душат в глотке рвущиеся к глазам слезы.

Портос отправляется в библиотеку. Здесь он никогда не был. В библиотеке пропадал Атос, цапал со стеллажей книжки одну за другой и читал друзьям на ночь вслух. «Двадцать лет спустя» и «Виконта де Бражелона» Атос прочел от корки до корки шестнадцать раз.

Еще в библиотеке зависал д’Артаньян, который к книгам был равнодушен, но заглядывался на симпатяшку-мамзель. Он просиживал в кресле с прохудившейся обивкой часами под сплетни и смешки за спиной. Д’Артаньяну это было до фонаря, потому что к сплетникам и насмешникам с визитом неминуемо являлся Портос, и рты вмиг затыкались.

– Слышь, Бонасье, – говорит Портос библиотекарше. – Кто такой князь Андрей?

Библиотекарша сердится и называет посетителя необразованным скобарем. Ей не нравится кличка. Сам Портос ей тоже не нравится.

– Вы же проходили «Войну и мир»? – брезгливо поджав губы, спрашивает Бонасье. – Неужели ты умудрился все пропустить мимо ушей?

Портос признается, что умудрился. Он согласен на скобаря. Он вообще на все согласен. Он хочет знать, кто такой князь Андрей. Только это, все остальное до фонаря.

– Андрей Болконский – один из главных героев «Войны и мира», – меняет, наконец, гнев на милость библиотекарша. – Он был тяжело ранен под Аустерлицем. Уж это-то можно было запомнить.

Портос говорит, что запомнит на всю жизнь. Он не врет. Князя Андрея из него теперь клещами не вытянуть.

Следователь приходит опять. Он отлавливает Портоса в спортзале и тащит за собой в классную комнату. Дверь запирает на ключ. Следователь говорит, что не обиделся на урода и суку. Не обиделся даже, что послан на хрен. Говорит, что понимает. Что входит в положение. И просит помочь. Прошло уже полтора месяца, а пропавших так и не обнаружили, сообщает следователь. Версия убийства несостоятельна, говорит он. Оперативники, которые прочесали лес большим радиусом, не нашли ничего. Никаких следов.

– Ты сказал, что их убили, – подается к Портосу следователь. – Зарезали. Так?

Портос долго не отвечает. Сидит, уставившись себе под ноги.

– Куда впадает Волга? – спрашивает он наконец.

– При чем тут это? – В голосе следователя досада и злость. – Ну, в Каспийское море впадает. Я спросил тебя…

– Откуда ты это знаешь? – перебивает Портос.

Следователь откашливается:

– Да это все знают. Из курса географии в школе. Ты, между прочим, его наверняка проходил. Неважно – ты сказал, что ребят убили. На каком основании ты утверждаешь это?

Портос медлит. Он думает. Он не умеет хорошо думать, мысли ускользают из его головы, уворачиваются, ему никак не собрать их вместе. Андрей и Волга. Что-то общее есть между ними, что-то, связывающее раненного в бою князя и впадающую в море реку.

– Что общего? – бормочет Портос. – Между князем Андреем и Волгой? Общего у них что?

Следователь встает, поправляет галстук. Он зол и разочарован.

– Я думал, ты мне поможешь, – говорит следователь. – А ты… Это же твои друзья. Если их убили, то убийца их знал, понимаешь? Они бы не подпустили чужого. Понятно тебе? Убийца, может быть, среди вас. Его надо найти и посадить в тюрьму. А он на свободе.

Портос вскидывает голову. До него только сейчас доходит очень важная вещь, он не думал о ней раньше. Если следователь найдет убийцу, тот сядет в тюрьму. А значит, до него будет не добраться.

– У Арамиса есть родственник, – бурчит Портос. – Какой-то Сурен. Он прислал письмо.

Сурен и вправду однажды прислал письмо. А вместе с ним и посылку с десятком яблок и коробкой невкусных конфет. Яблоки они вчетвером слопали, а конфеты забрал Нетрезвиль – на закусь.

– И что? – нависает над Портосом следователь.

– Они рванули к нему. К Сурену к этому, в Ереван. Тот обещал устроить так, что ребят заберут в эту, как ее. В Турцию. Там в детдомах не жизнь, а лафа. Меня они звали с собой. Но я отказался.

– Зачем же тогда, – лицо у следователя багровеет, лоб пробивает потом, – зачем же ты мне врал?

– А я пошутил, – Портос скалится во весь рот. – Это была шутка. Тебе ясно, да? Смешно? Смешно, да? Гы-гы-гы!

Он хохочет, надрывается от хохота, исходит им.

Убийца не будет сидеть в тюрьме. Портос найдет его. Первым делом отрежет ему язык. Выколет глаза, вырвет ноздри. Оскопит. Перевернет и проделает то же, что эта сука с Арамисом. Порвет уроду жопу. И только потом вспорет живот, проломит череп и перережет горло.

Портос сделает это. Он знает, что будет потом. Его забьют в зону, на малолетку. Портос на это согласен. Он поквитается. Он клятву давал, что поквитается. Все остальное – до фонаря.

Физрук Мордаунт сидит на матах. Он часто на них сидит, говорит, чтоб не нажить геморрой. С Портосом они приятели. Мордаунт считает, что Портос может стать известным штангистом. Или даже знаменитым, если будет серьезно заниматься.

Портос не хочет серьезно заниматься. Это ему теперь ни к чему, до фонаря. У него цель другая.

– Из города А и города Б навстречу, – говорит Портос. – Что это может быть?

Мордаунт скребет пятерней круглый, наголо бритый череп.

– Ну поезда, – с удивлением отвечает он. – Задачка про поезда. Типа вышли навстречу друг другу. Что-то там со скоростью. Зачем тебе?

– А ты откуда про них знаешь?

Мордаунт в недоумении:

– Да чего тут знать-то. Это в школе проходят. Я уже не помню, в чем там закавыка. Да ты воспитателя спроси, вы тоже это наверняка проходили. Вадим Карлович тебе напомнит.

– Спрошу, – обещает Портос. – Мордаунт, у тебя деньги есть?

Недоумение перерастает в изумление:

– Ну есть немного. Тебе-то они зачем? Вы же на полном иждивении.

– На бутылку хватит?

– Да ты чего, парень? Недоставало только, я буду покупать тебе выпивку.

Портос медленно качает головой.

– Мордаунт, – говорит он. – Мне очень нужно. Позарез. Не для себя, ты поверь. Хочешь, я на суку последнюю забожусь? Хочешь, на колени перед тобой встану?

Князь Андрей, Волга и города, в который раз твердит про себя Портос, пока шагает по интернатскому коридору. Пузатая бутылка водки надежно укутана в старую рубаху, замотана изолентой и припрятана за пазухой.

Все это мы проходили в школе, навязчиво думает Портос. Это и есть общее между всеми тремя. Проходили в школе. Ну и что? Они много чего проходили, ерунды всякой. Портос клянет себя за тупость. Надо сделать следующий шаг, обязательно надо. А он не может понять какой.

Де Тревиль смахивает с верстака стружку. Он трезв и печален – до зарплаты еще неделя.

Портос озирается. В мастерской они одни.

– Нетрезвиль, – заговорщицки шепчет Портос, – выпить хочешь?

– А что? – теперь озирается трудовик. – У тебя есть?

– Ну. Бутылка водяры.

Де Тревиль счастливо охает, потирает ладони.

– Спасибо, Потап, – растроганно благодарит он. – Вот так выручил. Подожди, сейчас закусь соображу, и вмажем.

Портос подходит ближе. Теперь он от трудовика в двух шагах.

– Не надо закуси. Вся бутылка тебе. Мне нужен нож. Стальной, хорошо заточенный.

Нетрезвиль на секунду цепенеет, затем отрицательно мотает плешивой башкой.

– Нет, – отказывает он. – Ты чего, парень? Натворишь дел, а спросят с меня.

– Не спросят, – Портос отдирает изоленту, разматывает старую рубаху. – Литровая, – украдкой предъявляет он обнажившееся горлышко. – Если что, скажешь, знать ничего не знаю.

Де Тревиль сглатывает слюну.

– Ладно, – соглашается он. – Рукоятку наборную делать?

– Давай наборную.

Тощий веснушчатый Гримо – староста группы. Раньше старостой был Атос. Гримо тоже умный, хотя до Атоса, конечно, ему далеко.

– Как-как, говоришь? – морщит лоб староста. – Князь Андрей, Волга и города? Чушь какая-то. Не вижу сходства. Откуда ты это взял?

Портос не может сказать откуда. Не имеет права.

– Что, вообще ничего общего? – уныло переспрашивает он.

– Постой, – Гримо сосредоточенно думает. – Что-то вертится в башке. Не ухватить никак.

Портосу это знакомо. У него тоже вертится. И тоже не ухватить.

– Ну, ты думай, – подбадривает Портос. – Как следует думай, ты же умный.

Он поворачивается к старосте спиной и бредет прочь.

– Подожди! – догоняет Портоса голос Гримо. – Я, кажется, понял. Ну конечно! Нам это все на раз задали. В один день. Одновременно, понимаешь? Я еще с этими поездами провозился, а тут две главы Толстого читать, про князя. И заучивать географию Поволжья. В общем, до полуночи просидел. А ты что, совсем не помнишь?

Портос не помнит. Он не просиживал до полуночи – на то у него были друзья. Они не давали его в обиду воспитателям и учителям. А он не давал их в обиду никому. Он защищал их. Кулаками. В интернате любой знал: с Потапкой Белых лучше не связываться – покалечит. Портос защищал. И однажды защитить не сумел.

Наборная рукоятка намертво зажата в ладони. Портос стоит у дверей кабинета старшего воспитателя. Он не верит. Не может поверить. Заботливый, участливый, по-настоящему пекущийся о воспитанниках Ришелье. Задания дает он. Портос не верит. Но больше некому.

Постучать. Войти в кабинет. Рукояткой слева в висок. Запереть дверь на ключ изнутри. И…

Что-то не сходится. Не сходится, мучительно соображает Портос. Он допирает, что именно не сходится, когда кулак уже занесен, чтобы постучать в дверь.

Умирающий Арамис не стал бы передавать всю эту галиматью. Он послал бы одно слово, всего одно. Имя убийцы. Вот оно! Вот в чем дело: имени Арамис не знал. Или не помнил.

Портоса прошибает холодным потом, рукоятка в ладони становится скользкой. Он пятится от дверей Ришелье, затем бежит по узкому коридору с обшарпанными стенами.

Кольбер у себя. Прихорашивается перед зеркалом. Портос хватает его за грудки.

– Ты чего? – ошарашенно моргает Кольбер. – Ты чего, парень?

– Помнишь, как поймал меня летом в лагере? Я хотел упереть корзину у Мазарини, а ты меня подстерег и влепил наряд. Помнишь?

Кольбер делает резкое движение и освобождается от захвата:

– Сейчас я влеплю тебе пять нарядов.

Портос не обращает внимания. Наряды ему до фонаря.

– Кому ты сказал, что мы собираемся в лес? Кому?! Ну!

Кольбер отступает на шаг. Портос сильный. Но с вожатым ему не справиться. Кольбер это знает.

– Вот что, парень. Я перед тобой отчитываться не намерен. Ты сейчас…

Портос выдергивает из рукава нож:

– Говори, сука, урод. Зарежу!

От неожиданности Кольбер икает. У него трясутся руки. Он неотрывно смотрит на лезвие.

– Эт-тому, – запинаясь, выдавливает Кольбер. – Успокойся, ты ч-чего? Я ему смену с-сдал. Ну как его. Арсений Аксентьевич. Или Аксентий Арсеньевич. Пропади он. Не помню, ну!

Сменный воспитатель. Являющийся когда основной в отпуске или болен. Невзрачный человечишка с блеклым, словно помятым лицом. Без прозвища и с именем, которое не запомнить. Это он давал задания в тот день и назадавал столько, что Гримо едва справился.

Портос стучит кулаком в дверь. Переступает порог.

– Что тебе, мальчик?

У него и голос такой же блеклый, невзрачный, как все остальное.

– Мне-то? – переспрашивает Портос. – Мне тебя.

Он бьет с размаху наборной рукояткой слева в висок. Затем аккуратно запирает за собой дверь.

Арсений как его там лежит на полу навзничь. Он шумно, с натугой дышит. Струйка крови рождается в углу рта, спешит по щеке.

Портос примеривается. Он мысленно проделывал это сотню раз. Разжать лезвием зубы и отхватить язык. Залепить рот изолентой. Затем глаза: один выколоть, другой выдрать, чтобы болтался на жгуте. Потом ноздри.

Портос вскидывает руку с ножом. Глубоко вдыхает. Ну же. Ну!

Рука безвольно падает. Портос отступает на шаг. Его колотит. Он не в силах. Не в силах начать.

– Сука, – стонет Портос. – Сука я, урод. Не могу…

Кадык сменного воспитателя судорожно дергается. Портос подскакивает, замахивается вновь. Человек без прозвища кряхтит. Струйка крови теперь бьет изо рта толчками.

Портос хватает рукоятку обеими ладонями, заносит нож над головой. Зажмуривается. И…

Рвотный спазм подкатывает к горлу. Портос сгибается пополам, падает на колени. Его выворачивает. Он блюет на этого урода, на эту суку, на блеклое, словно помятое окровавленное лицо. Затем рывком переворачивает лежащего на живот. Ножом вспарывает по шву потертые, в жирных пятнах брюки. Сдергивает с тощего зада зеленые трусы в белый горошек.

Портос видал виды. Он дрочил. Подсматривал в замочную скважину, как директор дерет завучиху, и бежал в туалет дрочить. И на картинки с голыми шлюхами, которые где-то добыл д’Артаньян. У Портоса большой, твердый елдак. Он…

Вид сморщенной черной дырки между дряблыми ягодицами вызывает лишь отвращение. Портосу нечем больше блевать, но он блюет – еще и еще – вместе с желудочным соком выблевывает свою никчемность, свое бессилие.

Портос поднимается. Разжимает ладонь, нож звенит по полу. Может быть, он и меня тогда убил, пятясь к двери, думает Портос. Может быть, я тоже умер, только не заметил, что мертв. Надо зарезать гада, выдрать ему глаза. А я не могу. Портос тщетно пытается повернуть ключ непослушными, ходуном ходящими руками. Вышибает дверь ногой и вываливается в коридор.

– Кто-нибудь! – надрывается, надсаживается, заходится криком Портос. – Кто-нибудь, помогите!

Еще одна пуля с треском срывает кору с кедра, за которым я лежу. Выстрел заставляет вжаться в землю. На мгновение выглядываю из-за ствола и снова прячусь.

Теперь понятно, где засели стрелки, – на пригорке в деревянной часовенке, окруженной сухим бурьяном. Много таких часовен разбросано по Сибири. Эта совсем старая: крыша над входом сгнила, маковка без креста, глядишь, вот-вот сама отвалится, стены, сложенные встык из круглых бревен, немного покосились от времени, но еще держатся. А дальше, в чаще, выросли меж деревьев бугры на коже леса – поросший мхом валежник. Как могилы без крестов на церковном кладбище.

Единственное окно часовни, как бойница: что внутри происходит – не видно, зато мы с Мелким как на ладони. И ведь черт знает сколько их там.

Мелкий боится, он прижался к земле щекой и умоляюще смотрит на меня. Показываю жестами, чтобы отползал к Хлюсту. Мелкий медленно кивает и приподнимается. Чуть больше, чем нужно.

Снова гремит выстрел, и Мелкий вскрикивает в ответ. Утыкается лицом в землю. Его бьет судорога так, что фуражка сползает в желтую осеннюю листву. На гимнастерке расползается багровое пятно.

– Готов, – сипит из кустов Хлюст. Он занял самую выгодную позицию в зарослях шиповника.

Надо как-то отвлечь стрелков в часовне и посмотреть, что с Мелким, если он еще жив, то оставлять его тут нельзя, но это не так просто.

Снимаю фуражку и на стволе винтовки медленно показываю из-за дерева. Эмалированная звезда над козырьком похожа на каплю крови. Следующий выстрел разлетается эхом над окрестными болотами, фуражка остается неподвижной. Значит, не такой уж меткий этот стрелок.

Крепче сжимаю трехлинейку, как только ухает выстрел, отбрасываю фуражку в другую сторону и опрометью бросаюсь к Мелкому. Падаю рядом, запускаю руку в густую шевелюру мальчишки и прижимаюсь к его взмокшему лбу. Мелкий прерывисто дышит.

– Можете миловаться сколько влезет, голубки, – шепелявит за спиной Хлюст. – Я убираюсь отсюда.

Кусты шевелятся, видимо, Хлюст пытается отползти.

Пытаюсь крикнуть: «Стой!», но изо рта вырывается только надрывное мычание: „Ыой! Ыо-о-ой!“

– Че бухтишь?! Мелкий все равно не жилец! – шевелятся кусты.

– Ы-ы-ы! – яростно мычу я, откидываюсь на спину и навожу дуло винтовки туда, где должен быть Хлюст.

Движение в кустах затихает: секунды ползут медленно. Я напрягаюсь, капля пота сбегает за ворот гимнастерки.

– Лады, прикрою тебя, – наконец решает Хлюст.

Я знал, что так и будет, но все равно облегченно выдыхаю. У меня не дрогнет рука застрелить старика. И Хлюст это знает. Он тоже меня легко застрелит, но не сейчас. Один он отсюда не выберется – сгинет в топях.

Из шиповника высовывается рука с наганом, палец взводит курок, Хлюст водит стволом, прицеливаясь.

– Держите, с-суки! – орет он и стреляет в окно-бойницу, за которым прячутся нападавшие.

С Мелким на плечах бегу прочь. Голова мальчишки болтается и глухо бьется о ствол трехлинейки. За это время из часовни не раздается ни единого выстрела. Валежник цепляется за форму, ветки норовят попасть в глаза, под ногами хлюпает. Внезапно лес расступается, и я еле успеваю сбавить шаг, чтобы не скатиться с пригорка.

Сзади дважды грохочет винтовка, напоминая о том, что Хлюст только попридержал, но никак не убил засевших внутри.

Перед нами – болота, настолько затянутые беспросветной дымкой, что не разглядеть горизонта. Над ними свинцовые тучи, рассеченные похожим на рану просветом, сквозь который, как кровь, пробиваются яркие красные лучи заходящего солнца.

Я сбрасываю хрипящего парня на склон и, тяжело дыша, валюсь рядом. Руки в крови Мелкого. Зачем-то пытаюсь ее оттереть, но она лишь размазывается и быстро высыхает.

Мелкий совсем плох. Покрытое веснушками лицо побледнело. Надо срочно перевязать рану и найти доктора, иначе мальчишка долго не протянет.

Стягиваю с него гимнастерку, от чего он стонет сквозь сжатые зубы. Скручиваю ее и заматываю тощее плечо, концы стягиваю узлом, Мелкий вскрикивает. Больно ему, значит, чувствует что-то и, может, еще выживет. Если бы я мог, то сказал ему какие-то слова, чтобы поддержать. Но я не могу. Я – Немой.

Рядом ударяют о землю яловые сапоги. Хорошие сапоги, не то что мои ботинки с обмотками, в которых уже сейчас ноги околевают.

Хлюст лыбится в спутанную грязную бороду. У него недостает двух передних зубов. Маленькие, узко посаженные глаза смотрят на меня. Взгляд у Хлюста пристальный и злой, он словно ищет в тебе слабину, чтобы вцепиться и не отпускать. Буденовка с наполовину оторванной тряпичной звездой сползла набок.

– Не жилец пацан, не жилец, – шепелявит он. Чешет в затылке и бросает взгляд поверх моей головы: – Заимка неподалече. Туда двинем, может, есть чем поживиться.

Сплевывает густую желтую мокроту, смотрит на раненого: – Да и Мелкому доктора найдем, токмо сам его потащишь.

У Хлюста еще видна военная выправка. И хотя он старше, я едва поспеваю следом с мальчишкой на плечах.

Про Хлюста я знаю мало: так же, как и я, пришел он с германской войны, где сражался в штурмовом взводе. После октябрьского переворота воевал за белых, а потом, как и многие, перешел на сторону красных.

А Мелкий пришел добровольцем к красным прямо из семинарии. Ему только семнадцатый год пошел. Что же ты, паря, дома не сидел? На лучшую жизнь надеешься. Для кого? Да и какая сейчас жизнь? Брат на брата идет. Война кругом, а ты винтовку в руках держать даже не умеешь. И угораздило тебе пулю словить.

Ведь я даже и не знаю, где мы. Все окрестности под Омском знаю, а вот этой низины, вот этой часовенки в бурьяне – не знаю. Кто же меня за язык тянул, когда я соглашался пойти с Хлюстом за продовольствием? Сейчас бы в расположении у костра грелся, а не тут кутался от ветра в тонкую гимнастерку.

Ночью, как и обещали в прогнозе погоды, сильно подморозило, и подтаявший вчера снег превратился в гололед. Благо от дома до работы было недалеко, полчаса ходу. По пути Света снова и снова думала о том, как капризничал вечером Матвей, когда надо было нарисовать любимое животное для детсада, о том, что скоро, кстати, за садик снова платить… Глядя себе под ноги и стараясь не поскользнуться, Света не заметила, как оказалась у крыльца офисного здания, где располагалась их контора. Простучала каблучками по ступенькам и заскочила внутрь, мимо угрюмого охранника и автомата с кофе, по лестнице на третий этаж, и вот она, стеклянная дверь с небольшой бело-голубой вывеской «BioFilters» рядом.

В офисе, как всегда, играла музыка, Светлана отметилась на ресепшене и прошла в отдел телемаркетинга. Все были в сборе, сидели за столами, расставленными по периметру, с приготовленными папками, телефонами и кофе, щебетали о чем-то. Чисто женский коллектив, студентки, молодые мамы, парней сюда заносило нечасто. Света повесила куртку на вешалку и разложила вещи на своем столе, который, как и все остальные, напоминал небольшую двухэтажную конуру без крыши.

– Света, время без пяти, – подала голос начальница смены.

– Оль, я только кофе сделаю, ладно?

– Ладно, – с досадой ответила та, провожая взглядом Свету до кулера с водой и обратно к рабочему месту. – Ну все? Все себе чай-кофе сделали, папки приготовили? Давайте начинаем звонить. Когда вы раньше начинаете, у вас больше дозвонов.

Ольга (мало кто называл ее Ольгой Викторовной, разве что поначалу, благо женщина была далеко не старая) включила на своем компьютере музыку, заглушившую ту, что доносилась с ресепшена. Считалось, что так операторы разговаривают громче и увереннее, только повторяющиеся попсовые песни быстро надоедали до чертиков. Разговоры на несколько секунд смолкли, девочки пошелестели списками номеров и взялись за трубки, вслушиваясь в длинные гудки. Затем раздались голоса первых дозвонившихся, говорилка у всех была одна, но каждый оператор со временем адаптировал ее под себя. Главным было назначить демку – встречу клиента с менеджером по продажам. Звонили по номерам из справочника, будили людей или отвлекали от завтрака. Поздороваться. Представиться. По вашей улице идет проверка водопроводной и питьевой воды. С двенадцати до часа дома будете? А потом во время этой проверки воды клиенту впарят немецкий фильтр. Не очень-то честно, но поначалу схема работала. Проблема была в том, что они уже около года выжимали соки из маленького городка Лимнинска на юго-востоке области. Каких-то девяносто тысяч жителей, многократно прозвоненная телефонная база. Короче, в последние месяцы их все чаще просто посылали на три буквы. Ну или как-нибудь позаковыристее.

Длинные заунывные гудки в ухе. Ждешь четыре-пять и нажимаешь «отбой», набираешь следующий номер. Снова длинные гудки. Куда они все подевались с самого утра? Пробегаешь глазами столбик с фамилиями, выискивая смешные вроде Вагиной или Продайвода, складываешь цифры в номерах, просматриваешь свои старые пометки: отказ, занято, перезвонить, назначено, слишком старые, слишком молодые, съемная квартира, истеричка, козел… Неосознанно напеваешь осточертевшие песни, снова думаешь о плате за детский садик, еще обувь нужно Матвею новую, посматриваешь на часы, до первого перерыва осталось полтора часа, час десять, сорок семь минут, полчаса… И до сих пор ничего не назначено. Заходит начальница отдела, ворчит, уходит, Оля старается подбодрить всех. А на перерыв могут и не отпустить.

– Идите, – тихо произносит Оля, приглушив музыку. – Быстренько покурите и обратно. У нас ни одной встречи!

– Ты же видишь, Оль, что мы стараемся… – подала голос кто-то из девочек.

– Я вижу, а что толку? Что у вас не получается? Посылают?

– Трубки бросают, ругаются, мы уезжаем, нам не надо, прокуратурой пугают… – начали перечислять все разом, будто все это и так не было известно.

– Я вообще почти ни с кем не разговаривала, – вклинилась Света. – Сплошные недозвоны.

– Нам манагеров надо завести на первый круг хотя бы, – снова заговорила Ольга, – и пусть они там сидят, продажу высиживают.

– Может, в Залимнинский попробовать? – предложил кто-то.

– Ну попробуйте в Залимнинский. Вам есть там куда звонить?

– По выдуманным номерам.

– Ну звоните-звоните! Но надо будет там же тогда и на два, и на четыре часа сделать. Ради одной встречи туда никого отправлять не будут. Так, все, идите на перерыв, у вас еще пять минут, а потом все начинаем звонить в Залимнинский.

Курящие девушки набросили куртки и вышли, несколько человек осталось на своих местах, углубившись в личные телефоны. Светлана подошла к тумбочке, где хранилась пластиковая посуда, сахар, сливки и тому подобные припасы. Сделала себе еще кофе. Проходя обратно, заметила на столе у одной из сидящих девочек карандашные рисунки: единороги, пони, какие-то смешные принцессы… Девочку звали Юля, очень хрупкая, костлявая, маленькая, с большими серыми глазами, она, кажется, только недавно окончила школу и поступила куда-то на первый курс. Рисунки были красивые.

– Юль, а можешь и нам зверушку нарисовать? Собачку или котика там, Матвей овечку просил, но у меня не получается. Нам в садик надо.

– Овечку? – Девушка посмотрела на Свету испуганно, у нее всегда был такой взгляд. – Конечно. Листок только дай, пожалуйста.

Света взяла у Ольги чистый лист А4 и передала Юле. Та не в первый раз рисовала что-то для коллег и их детей, все равно, мол, руки надо чем-то занимать, пока звонит. Света села на свое место, над столом висели распечатанные говорилки, мотивирующие картинки и по центру – небольшое зеркальце. В него следовало смотреть во время разговора и улыбаться. Светлана поглядела на свое хмурое отражение. У нее ведь тоже серые глаза, но почему-то не такие яркие, как у Юли, какие-то выцветшие, проплаканные. И морщинки вокруг. Чем дольше всматриваешься, тем их больше, как будто вдавливаешь взглядом свое отражение так, что оно трескается. Просто толком накраситься с утра не успела. И с волосами надо что-то делать. Только что? Того гляди, вылезут окончательно, и так сухие, мертвые после обесцвечивания и краски, цвет – белое золото, ей ведь шло. Или нет?

Вернулись девчонки, Ольга скомандовала: «Звоните» и сделала музыку погромче. Несколько минут ушло на перелистывание бумаг и обсуждение, кто по каким номерам будет звонить. Базы Залимнинского района не имелось, но известно было, что номера там начинаются с девятки, поэтому оставалось только бить наобум. Код города 30, затем 9 и еще четыре любые цифры. Так можно было попасть как в квартиру, если повезет, так и в пожарную охрану, салон красоты или ритуальных услуг. Куда угодно.

– Алло? – сонный женский голос, трудно понять, сколько лет.

– Алло, здравствуйте, – официальный уверенный тон.

Пауза.

– Здравствуйте, – выдавливает голос.

– Меня зовут Светлана, я представитель компании «БиоФильтерс», по вашей улице идет проверка водопроводной и питьевой воды, с двенадцати до часа кто будет дома, чтобы принять специалиста?

– Что?

– Проверка водопроводной и питьевой воды. С двенадцати до часа дома будете?

– Ну будет кто-то. А что, вы у всех проверяете?

– Да, по всем квартирам в вашем доме сегодня работаем.

– А чего никакого объявления не было? Какая компания, вы сказали?

– Биофильтерс.

– Нет, нам ничего не надо.

Короткие гудки.

И так, с некоторыми вариациями, несколько раз подряд. Но хотя бы разговор пошел, и Света приободрилась, начала злиться, это было хорошо. 3090601. Мы уходим. 3090602. Занято. 3090603. Ребенок один дома. 3090604. Хватит дурить народ! 3090605. Приходите, я дома, ага, только девушке всего восемнадцать, а в компании ограничение от тридцати до семидесяти двух, 3090606, автоответчик, 3090607, магазин, 3090608, недозвон, 3090609… Гудок, пауза, гудок, длиннее первого, слишком длинный, меняющий тональность, пауза, как будто кто-то произнес что-то неразборчиво, Светлана открыла было рот, снова гудок, тишина.

Непонятно от чего у Светы перехватило дыхание.

Она отодвинулась от стола и оглядела офис, пытаясь понять, что произошло. Спинки стульев, разноцветные кофточки, затылки с хвостиками или распущенными волосами, на нее никто не обращал внимания. И никто не разговаривал. Музыки не было. Вообще никаких звуков. Виски сдавило, в груди, словно умирающий эмбрион, забрыкалось сердце. У меня заложило уши, подумала Света, это давление. Захотелось кричать.

– Алло.

В руке все еще была зажата серая рабочая «Нокия», ладонь вспотела, в трубке замолчали, ожидая ответа. Офисных звуков все еще не было, только это «алло», увязшее в ватной тишине. Света так перепугалась, что даже не смогла понять, мужчина с ней говорит или женщина. Бесполое, без интонаций «алло». А может, его и не было?

– Здравствуйте? – Света едва услышала свой голос.

Из динамика вдруг донесся деревянный скрип – так скрипят старые стулья, потом грохот, будто стул уронили, а затем тишина. Или нет? Замерев, Света расслышала, как где-то тихонько осыпаются камешки или, может быть, штукатурка. И вдруг в ухо ударил глухой шум, словно упало что-то тяжелое. Больше ни звука. Света почувствовала, что дрожит.

– Кто это? – Внезапно слух резанули надтреснутые нотки. Пенсионерка. Хорошо.

Что говорить? Света попыталась вспомнить говорилку, зашарила глазами по развешанным над столом распечаткам, столкнулась со своим испуганным отражением. Нужно выведать точный возраст. И не проходила ли проверка раньше? Может, у них уже стоит наш фильтр? Ох, сначала представься, дура!

– Меня зовут Светлана, я…

Ее перебил мужской бас, он говорил так громко и низко, что заполнял собой все, и вместе с тем невозможно было ничего разобрать, даже непонятно было, на каком языке он разговаривает. Только интонации. Вопросительные. Злобные. Затем радостные. Стало холодно. Холод гнездился прямо в трубке, и он засасывал в себя.

– Кто это? – снова спросила бабка. – Здесь никого нет, кого вам надо? Три, ноль, девять, ноль, шесть, ноль, девять. Остановитесь, – голос менялся, то становился мужским, то снова женским, молодым и ласковым.

– Мама? – спросил вдруг ребенок.

– Матвей?! – кажется, Света вскрикнула.

– Неправильно, – пробасила трубка и смолкла.

Левая рука обмякла, телефон громко стукнулся об стол. Плечи Светы непроизвольно дернулись, и она разрыдалась. Послышались встревоженные голоса, вопросы, через несколько секунд кто-то подошел сзади и начал осторожно тормошить. Оказалось, в офисе все так же играет музыка. Света закрыла лицо ладонями.

– Оля, я выйду умоюсь, ладно? – наконец пробормотала она и встала. Затем, стараясь ни на кого не смотреть, вышла в коридор, но на ресепшене все-таки столкнулась взглядами с девочкой-референтом. Выгляжу ужасно, подумала Света. Но отражение в зеркале в туалете ее немного успокоило, по ее лицу трудно было определить, что она только что пережила. А что она пережила? Сумасшедший диалог путался в голове, проваливаясь слово за словом куда-то вглубь. Неужели она теперь из-за такой ерунды будет психовать? Глупость какая. К счастью, тушь была не из дешевых и не растеклась. Света умыла лицо холодной водой, смочила клочок бумажного полотенца и, как могла, подправила макияж. На обратном пути поняла, что весь отдел обсуждал сейчас ее истерику, перебирая возможные поводы. Ну а что, тридцать один, живет с матерью-скандалисткой, сыну пять лет, с мужиками не складывается, все какие-то незрелые попадаются. Сейчас, наверное, моего последнего вспоминают, подумала Света, распахивая дверь. В кабинете ее встретили сочувствующие улыбки.

– Что случилось-то, Свет?

Света тоже улыбнулась, смутившись. Прошла к своему столу, поглядела на брошенный мобильник.

– Да я не знаю даже. Позвонила куда-то… в какой-то дурдом.

Конечно, девочки ждали подробностей, но Света не смогла ничего толком рассказать. К счастью, Ольга напомнила про невыполненный план, и все вернулись к работе. Собравшись с духом, Света тоже взялась за телефон. Первый разговор был коротким и безрезультатным, но по крайней мере вменяемым. Затем еще один и еще. До большого перерыва оставался час.

– Алло? – Женский голос, явно дама в возрасте. Впрочем, в это время только пенсионеры дома и сидят в основном.

– Алло, здравствуйте.

– Здравствуйте, – неуверенные интонации.

– Меня зовут Светлана, компания «БиоФильтерс», проводим проверку водопроводной и питьевой воды, скажите, с двенадцати до часа дома будете?

– Это насчет счетчиков? У нас счетчики недавно проверяли.

– Нет, мы проверяем воду на технические взвеси. У вас в городе установлена немецкая система…

– Ничего не понимаю, – сокрушенно перебила бабка. – Вы не по счетчикам?

– Нет! Мы проверяем воду, – начала чеканить Света, – на состав и качество…

– Так вода нормальная у нас.

– Это хорошо, но…

– Вы из Водоканала?

– Нет, я же представилась – компания «БиоФильтерс»…

– Не надо нам никаких фильтров!

– Я не по поводу фильтров! Мы проводим проверку воды!

– А вода хорошая у нас!

– Замечательно! Но нам надо ее проверить, и вы заодно…

И вдруг снова это ощущение холода, ощущение, будто кровь остывает в жилах, изменяет направление тока, тянется вверх, в голову, к трубке. Мужской голос, без интонаций:

– Твой сын умрет через девять, восемь, семь, шесть…

Света отдернула руку с мобильником от уха и вдавила «сброс».

Из колонок на столе Ольги вытекал безобидный бред про «имя любимое мое, твое именно», кто-то из девочек подпевал, кто-то разговаривал с клиентом, кто-то торопливо заполнял бланк. Света поискала глазами, с кем можно поговорить, но не нашла. Взгляд упал на часы – пятьдесят минут до перерыва на обед. Снова посмотрела на зажатый в руке телефон и поняла, что не может больше звонить. Хотелось просто убежать. Но домой никто не отпустит. Матвей. Конечно, с ним все хорошо, он в садике. В садике? Естественно. Она подняла трубку и притворилась, будто слушает гудки. Посмотрела на Ольгу, встретилась с ней глазами, отвернулась. Внутри нарастала паника. Даже просто держать эту пластиковую коробочку в руке было неприятно, Света старалась, чтобы та не прикасалась к уху. А может, послышалось? Бывают, конечно, проблемы со связью, смежные номера, когда в разговор вклинивается кто-то третий, и ничего не понятно. Ничего не понятно. Это вот в точку. Света снова глянула на часы.

Девочки понемногу закрывали план, это радовало. В одиннадцать сорок всем менеджерам были даны встречи, начальница отдела продолжала ворчать, но Ольга сияла – ее смена справлялась, несмотря ни на что.

– Перерыв, – объявила она с видимым облегчением и выключила музыку.

Света бросила рабочий мобильник на стол, достала личный из сумочки, резко встала и выскочила за дверь раньше всех. Ей нужно было услышать Матвея. Выйдя из офиса и спустившись на один пролет по лестнице, она позвонила воспитательнице из детсада, та ответила, что Матвей рядом, играет, у них прогулка, но трубку не передала, начала грузить по поводу родительского комитета и сборов денег на Новый год. Света привычно начала раздражаться и поскорее свернула разговор. По крайней мере паника схлынула. Позвонила домой, зная, что в таком настроении обязательно поцапается с матерью, так и вышло. В офис Света вернулась наэлектризованная, злая.

– Быстро садимся! – подлила масла в огонь Ольга. – У нас все упало! Вообще все!

Коллектив загудел, девочки негодовали, наперебой пытаясь выяснить, что стало с их встречами, хотя подобная ситуация стала уже привычной. Клиенты отказывались в последний момент, а то и просто не открывали менеджерам двери. Светлана молча подняла рабочую «Нокию» со стола, нахмурилась, глядя на нее и ощущая как колотится сердце в груди. Надо звонить. Надо платить за садик, надо покупать Матвею новую обувь. Надо. За просиживание штанов тут никто платить не будет. Проклятый Лимнинск. Надо искать другую работу. Она набрала номер из списка и… На маленьком черно-белом экране отобразилось 3090609. Рука дрогнула, палец вдавил «сброс». Что за хрень?! Откуда вылез этот идиотский номер? Она набирала другие цифры! Света снова начала нажимать на клавиши, теперь медленно. 3, 0, 9, 0, 6, 2, 6, «вызов». Номер на экране сменился сам собой. 3090609. Света едва не закричала, с силой вжимая кнопку сброса. Еще одна попытка. 3090609. Сброс! Может, взять совсем другой номер из списка… 3090609. Сброс, сброс, сброс! Она судорожно перебирала разные комбинации и чуть не ревела – телефон выдавал одно и то же. Наверное, дело в нем, нужно его выключить и снова включить…

И тут мобильник в руке Светы завизжал.

Это был крик ребенка, бьющегося в истерике от ужаса, от боли. Так мог бы кричать Матвей. Света отшатнулась назад, хотелось швырнуть телефон как можно дальше от себя. Но тот как будто прилип к руке, как будто извивался в ней, цепляясь за пальцы. Визг оглушал и забивался молотым стеклом под кожу. Света зажмурилась и, кажется, тоже закричала, но ее не было слышно. В какой-то момент она поняла, что больше вообще ничего не слышит – только чувствует, как увесисто стучит сердце по ребрам, как по спине пробегают ломаные волны дрожи. А еще холод. Она ощущала холод, и он шел из трубки, по левой руке, пуская в ней черные ледяные корни.

Света открыла глаза. Было действительно очень тихо. Телефон продолжал шевелиться в закостеневшей ладони. Она попыталась кого-нибудь позвать, но ничего не вышло. То ли горло так сдавило, то ли и вправду оглохла. Оглянулась по сторонам. Спины, затылки. Все сидят по местам, неподвижные, но как будто зыбкие. Соседний стол пустовал, Света встала и медленно – ноги едва держали – подошла к Ольге, та не повернулась. Что-то не так было с ее волосами, они как будто стали склизкими, текучими, они двигались. И эта кожа на щеке – она казалась студенистой, серой и почти прозрачной. Если приглядеться, можно увидеть, что под ней что-то… Ольга обернулась.

Или нет, это не Ольга, что у нее с лицом?!

Глаз почти не было видно под влажной пленкой, губы обесцветились, неровно срослись, ноздри тоже, под кожей что-то плавает. Света попятилась назад, оказавшись в центре помещения. Ее трясло, тишина вжималась в уши, ее окружали неразличимые водянистые фигуры. Показалось, что это не сердце бьется в груди, а что-то чужеродное, большое, холодное. Взгляд скользнул вниз, на собственную левую руку. Пальцы вмялись в серый пластик, словно в тесто, от запястья прямо в трубку входила ветвистая темная вена. Прорезь, в которой должен был прятаться динамик, казалась очень-очень черной, и она двигалась, расширялась и сужалась, словно дышала. На экране отсчитывались секунды разговора. Света осторожно подняла телефон, не уверенная, что делает это по своей воле, приблизила его к уху. Ничего. Но возникло ощущение, будто на том конце кто-то тоже прислушивается и ждет. Даже стало чудиться чье-то приглушенное дыхание. Хватит! Света затрясла левой рукой, пытаясь сбросить с нее мобильник, а потом, как ни противно было, стала отдирать его пальцами правой. Боль оказалась пронзительной и сладкой. Серый комок шлепнулся на пол, ладонь напоминала разваренный раскуроченный пельмень, но крови не было. Света рванулась к двери.

Коридор был нормальным, только за стойкой ресепшена никого не оказалось. Но что-то лежало прямо у выхода из офиса – ребенок, знакомый синий свитер… Он же в садике! Света подбежала к телу, мальчик лежал неподвижно, лицом вниз, русый короткостриженый затылок, руки неловко раскинуты. Матвей. Стало страшно. Очень страшно. Страшно перевернуть его. Светлана опустилась рядом, подсунула руки под маленькое хрупкое туловище в синем вязаном свитере и попыталась поднять, но тело… оно обмякло и потекло вниз стылой жидкой кашей. Света поняла, что ее руки находятся сейчас внутри грудной клетки ее сына.

– Здравствуйте, вы позвонили по номеру три, ноль, девять, ноль, шесть, ноль, девять, – раздался вежливый, немного механический женский голос.

Света подняла голову вверх, по ее лицу – в который раз за этот день – текли слезы. Вокруг было пусто.

– К сожалению, в данный момент никто не сможет вам помочь, – продолжал голос. – Нажмите один, если хотите, чтобы мы забрали у вас вашего ребенка. Нажмите два, если хотите, чтобы мы забрали вас у вашего ребенка. Нажмите три, если хотите кричать.

И Светлана услышала свой крик.

Туловище Матвея расползлось, она увидела свои ладони, в левой был зажат серый холодный сотовый телефон.

– Нажмите девять, если хотите, чтобы мы забрали агнца. Нажмите девять, если хотите, чтобы мы забрали всех. Нажмите девять, пожалуйста. Спасибо за вашу боль. Наша компания стремится к повышению качества предоставляемых услуг. Мы хотели бы сообщить вам, что это не ад. В аду есть справедливость, а у нас есть ваш сын. Просто нажмите девять, пожалуйста, и все будет хорошо.

– Правда? – с дрожью в голосе спросила Света – она ничего не понимала, но так захотелось поверить в эти последние лживые слова.

Из глубины коридора послышался шум смывного бачка, через несколько секунд щелкнул замок, тихо скрипнула дверь. Из-за угла со стороны туалетов появилась девушка, работавшая референтом на ресепшене. Настя или как там ее? Светлана увидела ее, а потом себя словно бы со стороны. Зареванная, стоит на коленях посреди офисного холла, а в руках… Она поглядела вниз – в руках ничего не было, кроме мобильника. На полу тоже. Слезы снова побежали по щекам, она попыталась поскорее встать.

– Эй, ты чего? – Рядом процокали каблучки, Настя аккуратно подхватила ее под локти. – Упала? Эй-эй, ну не плачь! Что такое?

Продолжая ворковать, девушка помогла Свете подняться и усадила на диван напротив своей стойки. Та смогла только попросить платок.

– Может, умоешься в туалете? Я провожу, – спросила Настя, протягивая влажную салфетку.

– Нет-нет, я пойду отпрошусь, наверное, – ответила Света. – А у тебя зеркальца нету?

– Да у вас уже скоро смена закончится, так-то, – заметила девушка, а вместо зеркала подала свой черный смартфон с включенной фронтальной камерой. – Так что с тобой случилось-то?

– Я не знаю… – к горлу снова подкатывал спазм. – Слабость?

Почему-то не хотелось никому ничего рассказывать. Скажут еще к врачу идти. Все само пройдет, она же не психопатка. Вдруг вспомнилось, что у матери в родне были какие-то слабоумные. Тетка вообще шизофреничка, в дурдоме лежала не раз. Господи-господи, только этого не хватало! Все будет хорошо. Так ей сказали. Конечно, эти слова – всегда ложь, но если не верить, то как вообще жить? Света смотрела в свои покрасневшие заплаканные глаза на экране смартфона, стирала остатки косметики с измученного лица. Продержаться до конца смены и убежать отсюда – вот и все. Забрать Матвея из садика. Ничего они ему не сделают. Она на все готова ради Матвея. Никто его у нее не отнимет, никто не будет говорить ему, что у него чокнутая мамаша. Вспомнилось что-то про агнца. Если честно, она плохо понимала, что это значит. Так к чему подумала об этом? Света поднялась с дивана и, вымученно улыбнувшись, вернула Насте ее смартфон.

– Ну ты как? – продолжала щебетать та.

– Нормально, – тихо ответила Светлана и побрела обратно в отдел телемаркетинга. Из-за двери доносилась одна из прилипчивых песен их рабочего плей-листа.

– Ты забыла, – окликнула ее Настя, догнала и вручила оставленную на диване серую «Нокию».

– А, ну да, – прошептала Света и, неожиданно задрожав, вошла в отдел.

Вновь эти недоуменные и сострадательные взгляды. К счастью, большая часть девочек была занята работой, только Ольга что-то проворчала. Казалось, для них не произошло ничего необычного. А что тогда вообще тут было? Светлана села за свой стол, с чувством облегчения отложила телефон, она не могла даже делать вид, что работает. Смена заканчивается через полтора часа, и еще могут задержать. Может, просто уйти? И не приходить сюда больше никогда. А жить на что? Сейчас все без работы сидят, даже продавцом сложно устроиться. Полтора часа. И сразу в садик за Матвеем. Неважно, что это было, завтра этого не будет. Может, в церковь сходить, лет пять не исповедовалась уже. Мама давно хотела к ведунье сводить, говорила, может, сглазили. Все будет хорошо.

Она уставилась прямо перед собой, но все равно видела, что внизу, на столе, рабочий мобильник начал тихонько шевелиться.

Просто не смотреть. Не отводить взгляд от говорилок, от зеркала. Телефон двигался, словно слизняк, он медленно полз к правой ладони, лежащей на столе, трепещущей от напряжения и омерзения. Света выпрямилась, позвоночник одеревенел. Убежать? Музыка из колонок стала как будто громче, превратилась в грохочущие глыбы, заполонившие и раздавившие все. В зеркальце мелькнула тень, сзади прошла Юля, девочка-художница, скрылась за дверью – в туалет, наверное. Света оглянулась по сторонам, девочки продолжали названивать несчастным пенсионерам. Любая могла набрать тот номер! Матвей, Матвей, Матвей, ей нельзя сходить с ума, у нее же Матвей! Эта мерзость может отнять у Матвея его маму! Телефон влажно коснулся большого пальца на правой кисти, Светлану передернуло. Едва не вскрикнув, она вскочила со стула, схватила серую холодную гадость и снова осмотрелась, затравленно, в ужасе. Некоторые операторы обернулись к ней, на их лицах читалось недовольство: ну что еще с этой истеричкой? Видели ли они, как мобильник растекается в ее руках морской звездой, старается прилепиться плотнее, впиться в кожу, артерии?.. Стол Юли, пустой отодвинутый стул. Света чуть не прыгнула туда, подскочила, стряхнула телефон на бумаги, вцепилась в лежащую рядом и как будто бы точно такую же «Нокию», взгляд упал на один из рисунков…

– Свет, ты чего?

Она обернулась: несколько человек все еще поглядывали на нее, и среди них Юля. Снова эти большие серые испуганные глаза.

– Я… ничего. Я за рисунком, – Света подняла со стола один из листов, с которого смотрела маленькая мультяшная овечка. – Ты же закончила?

– А, ну да, я бы сама тебе отдала потом.

– Ну я вспомнила просто, и захотелось посмотреть. – Она закрылась рисунком, как щитом и, вымучивая на лице улыбку, двинулась к своему месту. – Спасибо.

Глазами овечка напоминала автора. Казалось, вот-вот заплачет. Матвею, наверное, понравится, он же смотрит мультики про Смешариков. Матвей, Господи, прости, все для него, правда… Светлана вжалась в спинку стула, глядела то на рисунок, то на новый телефон. Скоро к ней подойдет Ольга и спросит, какого фига она не работает. Оля хорошая, начальнице отдела она не сдаст, просто надо начать звонить или хотя бы притвориться, что звонит. Светлана не шевелилась, внутри позвоночника вновь прорастал прямой деревянный ствол, ветвящийся трепещущими ребрами, выгибающий ей спину. Что она наделала? Что теперь будет? Офис гудел музыкой и голосами операторов, Света окончательно перестала понимать, что происходит в их суетливом нормальном мире. Она только прислушивалась, пытаясь различить голос Юли, но та, кажется, не проронила больше ни слова. Украдкой оглядываясь назад, Света натыкалась взглядом на ее неподвижную спину, трубка была приложена к уху. Похоже, не может ни до кого дозвониться. Вот и хорошо, лучше длинные гудки, чем… У них тяжелая работа, психологически тяжелая, не каждый сможет ежедневно слушать оскорбления в свой адрес, слушать сумасшедших, вот почему такая текучка в компании. А Света здесь сколько? Года полтора? Или больше? Намного-намного больше… А может, ей все это снится, весь этот день, вся эта работа? Матвея надо из садика забрать, зайти в магазин, что-то приготовить вечером, вот что по-настоящему.

– Первая смена. Идите домой.

Света удивленно уставилась на Ольгу, потом на часы. Рабочий день кончился, уже пришли девочки из второй смены. Она принялась торопливо собираться. Музыку выключили, все вокруг болтали, радостно, с облегчением, одни одевались, другие раскладывали свои вещи на освободившихся столах. Светлана забросила папку со своим именем в шкаф, телефон – в тумбочку на зарядку, сняла куртку с вешалки. Даже не верилось, что можно уйти. Она заметила Юлю, та все еще сидела на своем месте. Внутренности начали сворачиваться клубком, медленно сжиматься, словно удав. Все еще можно просто сбежать.

– Юля? – позвала девушку Света.

Кажется, ее голос потонул в окружающем шуме, Юля не шевельнулась. Она держит правую руку у уха? Она говорит по телефону? Вокруг сновали люди, кто-то смеялся. Светлана осторожно подошла к сидящей девушке. Хотела было положить руку на плечо, но не стала – увидела отражение Юли в зеркале над столом, встретилась с ней глазами. В них был ужас. Оказалось, что правая рука у девочки дрожит от напряжения. В зеркальце видна была прижатая к уху «Нокия». Пальцы вросли в серый пластиковый корпус. Кожа на виске вспучилась, вздулись вены, соединившие голову с телефоном. Юля открыла рот, попыталась закричать, или, может, ее тошнило, потому что в этот момент горло содрогнулось, будто по нему что-то двигалось. Изо рта показалось нечто серовато-красное, в склизкой пленке, похожее на большого слепого червя или часть какого-то внутреннего органа. И тут Юля вскочила. Стул ударил Светлану по ноге, и та отступила. Перед ней то ли в панике, то ли в судорогах билась девушка с приросшей к голове ладонью. Ее то сгибало пополам, то мотало из стороны в сторону. Люди отшатывались от нее, расступались, не понимая, что происходит и что надо делать. Все разговоры и смех смолкли, слышны были только стук каблуков по полу от неловких шагов Юли и ее приглушенное сдавленное мычание.

Потом она упала.

Тело еще содрогалось, но медленнее, лицо обезобразилось до неузнаваемости. Рот будто заткнули кляпом из собственной плоти, ноздри слиплись, от правого уха по всему лицу расползались чудовищные бугры. И серые красивые умоляющие глаза Юли – их больше не существовало.

К счастью, никто не оглянулся в поисках Светы. Ее уже не было в отделе, она сбежала вниз по лестнице, выскочила на улицу. Легкие ошпарило морозным воздухом, навстречу ему подкатила тошнота. Не дав себе отдышаться, Света поспешила прочь. В офис «BioFilters» она больше не возвращалась ни на следующий день, ни в конце месяца за зарплатой – никогда.

Какое-то время они переписывались в Интернете с Ольгой, поэтому Светлана знала, что вскоре компанию перекупил какой-то индийский или китайский холдинг, затем связь прервалась, да и не о чем было говорить. О том, что случилось с Юлей, Света ни разу не спросила. Она боялась, что ее вызовут в полицию, будут в чем-то обвинять, но этого не произошло. Она не брала трубку, когда звонили с незнакомых номеров, и вообще все реже пользовалась телефоном.

В тот вечер сын нашел у нее в сумке рисунок с грустной, но улыбающейся овечкой. Света запретила относить его в садик, и он еще долго висел на холодильнике, прижатый магнитиками, рядом с фотографиями Матвея.

Манька лениво зевала. Ее выцветшие на солнце волосы, завязанные в давно не расплетаемые и не мытые жгуты, напоминали старую солому, которой Мишкин отец покрывал крышу по лету. Бледные щеки и лоб были усеяны красновато-белыми прыщами, губы топорщились желтоватыми корочками – в деревне шушукались, что Маньке от матери досталась гнилая болезнь.

Мишке Манька не нравилась. Было в ней что-то угрюмо-жестокое, беспощадное, мелко-злое. Да, вся ребятня надувала лягушек через соломинку, мочилась в кротовьи норы, играла в салки околевшей кошкой, но только Манька делала это с какой-то отчаянной ненавистью, скаля зубы в дикой и бездумной ухмылке. Мишку жуть пробирала при взгляде на ее улыбку – слишком свежо еще было воспоминание, как Манька на спор откусила голову живому цыпленку.

Гунька Рябой смотрел исподлобья. Его лицо, желтое и плоское, как недозрелый сыр, покрытое глубокими оспинами, не выражало ровным счетом ничего. Он глуп, как пятилетка, – но зато силы в нем как во взрослом мужике.

Прохор таскает его за собой именно за эту тупую силу – с Гунькой всегда можно отбиться от задир из соседней деревни или совершить набег на барские яблони: дурачок одним ударом кулака уложит любую псину. Сам же Прохор считает недостойным себя лезть в драку. Всегда франтовато одетый, в чистой рубашке и смазанных салом сапогах, предметом зависти не только детворы, но и взрослых мужиков, он уже решил, что следующим же летом переберется в город. Его тятька пятый год служит там при какой-то типографии – вот и Прохор задумал податься в ученый люд.

– Не, малявка, – сказал Прохор, цвыркая густой желтой слюной. – С нами ты не пойдешь. Толку-то от тебя что?

– Я это… – Мишка задумался. – Я ловкий, во! Я могу залезть повыше и удержаться где угодно!

– Ну и зачем нам это? – кисло сморщился Прохор. – Залезть мы и сами мастера, а толку-то от этого? Не, там ноги нужны крепкие да кулаки тяжелые – гостинцы-то так просто не отбить!

Мишка тяжело вздохнул. Да прав Прохор, стократно прав. Куда ему, семилетке, тягаться с мужиками, которые уже собрались на Ходынке! Прохор-то с Манькой старше его раза в два, быстрее, ловчее, они смогут прошмыгнуть в толпе вслед за расталкивающим всех локтями Гунькой – а Мишка затеряется, пропадет, подведет…

Но все-таки как хотелось пойти! Сейчас самое время собрать нехитрый узелок – пару яиц и краюху хлеба – и, никому не говоря, метнуться туда, где черной громадой высится Ходынский лес. А потом, утомленным после праздничных гуляний, вернуться и горделиво развернуть перед тятькой и мамкой честно добытые царские гостинцы – пряник с гербом, ситцевый платок с портретами государя и государыни да горсть орехов с изюмом…

– Все, малявка, прощевай, – отрывисто буркнул Прохор и быстро зашагал туда, где дрожала и таяла Мишкина мечта. Манька бросила на Мишку злобно-торжествующий взгляд и побежала за вожаком. Гунька молча поплелся следом.

– Ну Про-о-ош! – заныл им в спины Мишка.

Прохор, не оборачиваясь, показал старательно скрученный из пальцев неприличный жест.

Впервые я услышал об Эрлихе в конце пятидесятых, когда был еще студентом горьковского института. История легендарная – настоящий детектив с погонями и сокровищем в виде целого ящика инкунабул и летописей из библиотеки Ивана Грозного. За десять последующих лет фамилия Немца, как прозвали его мои коллеги, всплывала редко, но всякий раз волочила за собой из океана слухов невод, полный богатствами, от которых у всякого библиофила начиналось обильное слюнотечение. В год, когда каждый читающий человек охотился за свежеизданным романом Булгакова, я бродил по улицам, имея при себе пять экземпляров «Мастера», кое-что из самиздата и билет на поезд «Москва – Ленинград».

– Миша, какими судьбами! – приветствовал меня старый товарищ, выплывший покурить из буфета.

Узнав, что я еду в Северную столицу, он поинтересовался, не буду ли я так любезен передать кое-какие книги товарищу Эрлиху.

Я немедленно согласился. И немедленно же получил на руки герметический трактат «Secretum speculo», написанный в шестнадцатом веке монахом-доминиканцем Лафкадио ди Фольци, и масонское мракобесие заоблачной цены, переведенное с латыни и напечатанное в России приближенным Екатерины Великой.

Иные собратья мои, вороны антиквариата, готовы глотки грызть за заветную книжицу, но я всегда считал, что вещь, которая тебе действительно необходима, рано или поздно сама прыгнет в твои руки. То же самое касается важных встреч.

А встреча с Вадимом Эрлихом была важной – я, впрочем, не подозревал насколько.

– Он чудаковат, – предупредил меня приятель, – постарайся ничему не удивляться.

Но Немец таки озадачил меня с порога фразой:

– Вы толстый. Это замечательно.

Предварило комментарий довольно пристальное изучение моей персоны желтыми колючими глазами.

Надо заметить, что я нисколько не толстый, отнюдь не полный и вовсе не упитанный, и мама моя, наведываясь из Нижнего, вздыхает и охает, обзывает граблей и требует меньше возиться с макулатурой, следить за собой и вообще жениться.

Но на фоне Эрлиха, скелета, драпированного желтоватым пергаментом кожи, я смотрелся весьма круглым. Не припомню, чтобы видел человека с таким количеством углов: и нос у него был о трех углах, и замечательнейший кадык резал ворот желтой, снова-таки, рубахи, и колени и локти в невообразимом числе выпирали из-под одежды.

Я смиренно согласился, уважая право старика быть сумасшедшим, и отрекомендовался.

– Толстый – это хорошо, – сказал Эрлих, – толстые не так заметны. Худого проще найти.

И, оставив меня пережевывать эту непростую для пережевывания мысль, он скрылся в глубине квартиры. Я поспешил за ним, прикусывая язык, чтобы не улыбаться. Коммунальный коридор был заставлен шкафами и цветочными горшками. Один пыльный гардероб, один мясистый цветок, одна дверь, и снова в том же порядке.

Мой проводник оглядывался птичьим профилем и поскрипывал, щелкал, хрустел суставами. За дверями справа и слева щелкало, хрустело и поскрипывало, точно там заперлись с десяток Эрлихов на квадратный метр.

Я начал думать о запахе, вернее, об отсутствии каких бы то ни было запахов, обычных для коммунальных кухонь с их шкварками и жареной картошкой. Но мысль улетучилась из головы, как только я очутился в полутемной комнате с книжными полками, книжными колоннами и книжными сталагмитами.

Цепкий мой взгляд перебирал корешки, узнавая издания, но чаще не узнавая.

– Итак… – Эрлих сел за письменный стол, издав звук, с каким перетряхивают кости в мешке.

– Ах да, – я вручил ему посылку, и он принялся деловито листать сухие страницы, порой шелестя губами отрывисто:

– Замечательно! Жаворонки! На крови! Замечательно!

Мне было неловко вертеть головой или без приглашения бродить по кабинету, и я стал рассматривать те книги, что лежали на столе. Гоголь, Грин, Хлебников.

– Вы позволите?

Он кивнул, погруженный в алхимический трактат.

Я взял тощую, на сорок страниц, книжицу Хлебникова – она лизнула мои пальцы грубой бумагой и шелковым языком ляссе. 1912 год – прочитал я на титульном листе. Издательство указано не было, зато был город – Волкоград. Я усмехнулся. Опечатка? Скорее что-то из будетлянского новояза. И вряд ли сборник имеет отношение к Царицыну. Колонцифра отсутствует, стихи не разбиты названиями или звездочками. Поэма, что ли…

– Любите поэзию? – Желтые глаза Эрлиха когтисто ощупывали меня.

– Нет, – честно признался я, – но знаю, кого заинтересовала бы эта книга. Вы продаете ее?

– Не продаю. Я дарю ее вам. За крошечное одолжение.

Он вскочил (звук ломающихся веток, когда вы продираетесь сквозь бурелом), растворился в полумраке и заново собрался из костей и шершавой своей кожи. Есенинский сборник, который он мне протянул, был скучным для нашего брата, посмертным и ничего не стоил.

– Передайте это моему знакомому в Москве.

Он продиктовал адрес.

– Завтра же передам.

– Да, и еще. Хлебникова у себя долго не держите. Перепродайте в течение недели. И пусть покупатель в течение недели перепродаст.

Я открыл было рот, но старик уже похрустывал к дверям – провожать гостя.

– И заходите в любое время. Приятно встретить такого…

(толстого)

– …знающего человека.

Потом было рукопожатие, и коридор, и за дверями между каждым цветком и каждым шкафом невидимые соседи Эрлиха трещали хворостом.

Есенина я вез на окраину Первопрестольной, где, пожалуй, и не бывал прежде. Дореволюционный дом с лепниной в виде горгулий и амуров. Эхо шагов и мысли о бородатых типах, что ненавязчиво шли за мной от станции метро.

Дверь отворил невысокого роста мужичок, а может и паренек, он то старел, то молодел на десяток лет, пока раскачивалась низкая лампочка над его курчавыми золотыми волосами. Темнота скользила по одутловатому серому лицу, как прибой по камням, оставляя в углублениях глаз свою черную водицу.

– Чего? – хрипло спросил мужичок.

«Я его где-то видел», – подумалось мне.

За спиной золотоволосого смеялись пьяные голоса.

– Я от Вадима Генриховича.

Он молча ждал.

– Сереж, ну где ты! – крикнул грудной женский голос.

Ощущая смутное беспокойство, даже неприязнь, я сунул руку в сумку и достал есенинский сборник.

Тусклые глазные яблоки золотоволосого безжизненно желтели под тяжелыми веками, но пальцы проворно схватили книгу. Нестриженые ногти царапнули каптал. На миг мне показалось, что книга в лапах грубияна совсем не та, что вручал мне Эрлих, не та, что я вез из Ленинграда. Опухшая, мокрая, со страницами, вылезшими будто язык изо рта висельника.

Дверь захлопнулась – ни спасибо, ни до свидания. И я засеменил прочь, и выдохнул облегченно лишь в вагоне метро. Думал Хлебникова почитать, отвлечься, но там все про оборотней было, там поэма читалась слева направо про святого старца, а справа налево про волка, которым он на самом деле являлся. Жуть.

На следующий день, прогуливаясь по Арбату, я встретил Демиурга. Его знал всякий библиофил как человека чуть вредного, но полезного, у которого всегда есть чем поживиться. Демиург энное десятилетие кряду притворялся невзрачным московским старичком, из тех что по часу выбирают арбузы, мнут их и так и эдак, торгуются и ничего не покупают. Но на самом деле он был другом Маяковского, адом, последним футуристом и вообще последним поэтом Серебряного века, автором самой странной и волшебной строки русской литературы.

Я обрадовался встрече и стал незамедлительно хвастаться:

– Оцените, Алексей Елисеевич, что я отрыл.

Демиург высморкался в платок, поплевал на пальцы и деловито взялся за книгу.

– Хлебников, – прочитал он едва ли не по слогам, будто это не они с Хлебниковым стояли у истоков прекрасного русского безумия под названием «будетлянство». Полистал томик, вчитался. Лицо его, состоящее из мелких хитрых, неуловимых деталей, побледнело.

Слистнул к финалу.

И посмотрел на меня так, будто я умер, сгнил и пришел на Арбат по старой памяти, и черви в моей голове, книжные черви, червивый мозг.

– Уберите это! – сказал Демиург, брезгливо тыча в меня книгой своего товарища. – И сожгите! Как Велимир сжег.

И вновь, уже в который раз за последние три дня, рот мой распахнулся удивленным «о» в пустоту – последний футурист ушел и оболочку московского старичка не забыл.

А книгу я обменял на редкого Уитмена и облегченно вздохнул. Потому что мне стали сниться мертвецы и мерещиться бородатые мужики с глазами убийц.

– Вы похудели, – сказал Эрлих, впуская меня в хрустящую и потрескивающую прихожую.

Две недели не прошло, а я снова у него в гостях, причем по его же звонку.

Вы, говорит, в Ленинград не собираетесь? Хочу вам Достоевского показать.

А я Достоевского люблю. И не только как букинист, но и как алчный читатель и несостоявшийся литератор.

Собрался быстро.

Шел по коридору за трескучим, как новая колода карт или высоковольтные провода, стариком и в предвкушении потирал руки. У комнаты Эрлиха оглянулся – в конце коридорной кишки прошло что-то длинное с телом складного ножа.

– Не отвлекайтесь, – посоветовал Немец, втащил меня в кабинет и постоял с минуту, высовывая за дверь череп, бормоча неразборчиво, – так обругивают хозяева нашкодившую животину.

Потом щелкнул засовом и смерил меня желтыми глазами.

– Там, на столе.

Я застыл, рассматривая книгу, и лицо мое, должно быть, было с кислинкой, как у рыбака, что удил чудо-рыбу, а вытащил карасика.

Полное собрание сочинений Ф. М. Достоевского, четвертый том. Изданiе Стелловскаго. СПб, 1870 год. Печать в два столбца, двести двадцать пять страниц.

Ради этого я трясся в поезде?

Я глядел на книгу, и все мне было знакомо до унылого «наизусть»: и надпись «Вновь просмотренное и дополненное самим автором», и буква «Фита» в инициалах Достоевского и Стелловского, похожая на «О» с внутренней горизонтальной черточкой. И двуглавый орел тоже.

Я спохватился насчет дарственных надписей (через мои руки проходили автографы Федора Михайловича), но чудо-рыбой девственно-чистое издание не стало.

Нет, размышлял я, я-то, конечно, куплю четвертый том у Эрлиха, но тому, кому я его перепродам, не буду шептать в трубку загадочно: «Хочешшшь покажжжутьтебе Доссстоевссского?»

Я изобразил приличествующий моменту интерес. Сыграл на троечку.

– Вы ее читали? – спросил старший коллега.

– Что? – изумился я. – «Преступление и наказание»?

– Но это не «Преступление и наказание», – сказал он ласково.

«Ну конечно, – фыркнул я про себя, – я толстяк, это не „Преступление и наказание“, земля плоская».

Я – из вежливости, все из вежливости – взглянул на титульный лист. Прочитал название романа. И пол сдвинулся подо мной.

– Но это невозможно, – промолвил я, подавляя желание щипать собственное предплечье со вставшими дыбом волосками.

Я прекрасно помнил письмо, написанное Theodore Dostoiewsky из Дрездена адвокату Губину. Там речь шла о варварском контракте, который автор заключил с нечестным издателем Стелловским, о долговой яме и тысяче рублей, обещанной «Русским вестником». И о четвертом томе полного собрания, о томе, в который вошло «Преступление и наказание», но никак не роман под названием «Дьявол».

– У Достоевского нет такого произведения! – воскликнул я, вертя книгу, убеждаясь, что и страниц в ней положенных двести двадцать пять, и выходные данные совпадают с моими прежними представлениями о мире.

– Есть, – парировал Эрлих, покачиваясь, как горельник на промозглом ветру. – Весьма провидческий роман.

– И в каком же, позвольте, году оно было написано?

– В посмертии.

Я моргал, топтался и хотел одного: выбежать на свежий воздух с заветным экземпляром «Дьявола» под мышкой.

Отрывочно помню, что Немец попросил за четвертый том двести рублей. Помню, как расплачивался, роняя купюры, и как мы шли по коридору, а за бесчисленными дверями клокотало и царапалось.

У выхода он склонился надо мной: «Там, где гнутся над омутом лозы», – вспомнил я из Алёши Толстого.

– Книгу перепродайте в течение трех дней. И пусть тот тоже перепродаст.

– Ага, – сказал я. – Ага.

Меня подмывало желание поскорее открыть невиданную книжку, Ионой забраться во чрево чудо-кита. Но в поезде я не решился. Слишком подозрительные соседи по купе мне попались, с ногтями вместо век.

Москва встретила сизым туманом. Когда я проходил мимо надземного теплопровода, на него уселась колония воронов, таких крупных, что железобетонные опоры завибрировали. Птицы щелкали клювами, когти терзали оклеечную изоляцию, глубоко погружаясь в битум, и глазки их были смоляными каплями.

Я заперся в квартире, налил водки – бутылка стояла с майских праздников, пью я вяло. Влил в себя стакан. И принялся читать.

Провидческий – не то слово. Я узнал перо Достоевского, никто бы так не написал, сомнения испарились к десятой странице, и пустяк, что роман повествовал о нацистском концлагере, а главным героем был постепенно сходящий с ума гестаповский офицер.

Вечером мне позвонил коллега. Куда, мол, пропал, три дня назад обещал ведь письма Чуковской из Ленинграда привезти. Спросил, знаю ли я, что Терехина машина насмерть сбила. Я едва вспомнил: Терехин – это который на авангарде специализируется, я ему кого-то на Уитмена сменял вчера. Бурлюка? Северянина?

Оберштурмфюрер Клаус Редлих уснул, и ему снились тела, падающие мертвыми осенними листьями, душегубка, забитая детьми; газ, скопившийся в клетчатке шеи и глоточного кольца, выталкивает изо рта язык, щелкают, хрустят суставы, клювы, когти.

Я проснулся среди ночи, взмыленный. Щелканье вытянулось за мной из сна и находилось здесь, в комнате. Дрожащей рукой я нащупал выключатель.

Они доедали мою недочитанную книгу, единственный экземпляр «Дьявола», моего безумного Редлиха доедали они. Верткие, длинные, покрытые снежной шерсткой, сминали лапками страницы и жрали их.

Я закричал, а они, некая помесь горностаев и гусениц, исчезли, сметенные криком, но вернуть четвертый том я уже не мог. Утирая слезы жалкими ошметками пожеванных страниц, я вышел в ночь.

– Вы истончились, – с сожалением сказал Эрлих.

Я схватил его за грудки:

– Что происходит?

Он оттолкнул меня мизинцем, и я едва устоял на ногах.

– Я предупреждал вас, – с прежней любезностью произнес Немец, – книги должны двигаться. Вам повезло, что первыми вас нашли букинисты из неагрессивных. Поверьте, с иными нашими коллегами лучше не встречаться никогда.

Он пошел по коридору, треща осиным гнездом.

В соседних комнатах вслух читали книги.

Я заткнул уши.

В кабинете он потормошил меня, и я отнял ладони от головы. Хор голосов затих. Я смотрел на голые исцарапанные стены, мягкий, будто разваренный кирпич. В некоторых местах здание выблевало кладку, как тыквенную кашу.

– Куда девалась ваша библиотека?

– Я съезжаю, – сказал Эрлих спокойно, – обстоятельства требуют.

– Кто вы?

– Человек, готовый продать душу за хорошую книжку. А вы?

Он хлопнул меня по спине и рассмеялся. Так смеялись бы садовые ножницы в оранжерее кровоточащих бутонов.

– На столе я оставил для вас подарок, – сказал он, надевая фетровую шляпу.

Я с ужасом покосился на объемный фолиант в металлическом окладе, последнюю книгу в кабинете.

– Я не возьму это!

– И правильно сделаете.

Он поклонился и распахнул дверь. В коридоре ветер переворачивал цветочные горшки.

– Перепродайте ее в течение трех часов. И пусть тот…

Голос его потонул в вое ветра, но, когда дверь закрылась, оставляя меня одного в пустом кабинете, сомкнулась и воющая пасть.

На непослушных ногах я подошел к столу. Слишком худой, слишком заметный.

Книга была шикарной. Ин фолио, нарисованный от руки атлас карт и планов русских городов, шестнадцатый век. Я устроился на стуле, с замиранием сердца дотронулся до бумаги.

Я знал, что таких городов нет в России: ни в шестнадцатом веке, ни в любом навскидку.

Но палец мой скользил по гротескно изогнутым улицам и колоссальным сооружениям, и когда я дошел до Москвы – не той Москвы, где я жил когда-то, а, спаси нас Господь, совсем другой, – я спросил тихо сквозь кровящиеся уже зубы:

– Который час? Как давно я здесь?

И мне так же тихо ответили из-за спины.

Организаторы проекта благодарят за активную помощь и поддержку людей, без которых эта книга никогда не нашла бы своих читателей.