Стихи — это то, что от жизни осталось... Избранное

Страна лесов, Страна полей, Упадков и расцветов, Страна сибирских соболей И каторжных поэтов, Весь мир хранит твои меха, Но паче дух орлиный — Он знает стоимость стиха И шкурки соболиной. И только ты, страна полей, Предпочитаешь сдуру Делам своих богатырей Их содранную шкуру.

1949

Предисловие

«Коля, идет книга» — говорила Надежда Яковлевна Мандельштам. Я еще не был читателем стихов Николая Панченко, но запомнил её серьезные слова. «Идут стихи» было ярким состоянием в жизни поэта. Стихи были важнейшим в жизни: на войне, во время короткой оттепели (когда удалось издать «Тарусские страницы») и долгих заморозков, в несовершившихся «перестройках», в строительстве лодок и в отношениях с учениками. Было острое переживание неожиданного подарка продления жизни, готовность рисковать и вставать под пулями.

Остались стихи. Настоящие.

Никита Шкловский-Корди

«Мы свалились под крайними хатами…»

Мы свалились под крайними хатами — малолетки с пушком над губой, нас колхозные бабы расхватывали и кормили как на убой. Отдирали рубахи потные, терли спины — нехай блестит! Искусали под утро — подлые, усмехаясь: «Господь простит…» А потом, подвывая, плакали, провиантом снабжали впрок. И начальнику в ноги падали, чтобы нас как детей берег.

1941–1943

Баллада о расстрелянном сердце

Я сотни верст войной протопал. С винтовкой пил. С винтовкой спал. Спущу курок — и пуля в штопор, и кто-то замертво упал. А я тряхну кудрявым чубом. Иду, подковками звеня. И так владею этим чудом, что нет управы на меня. Лежат фашисты в поле чистом, торчат крестами на восток. Иду на запад — по фашистам, как танк — железен и жесток. На них кресты и тень Христа, на мне — ни Бога, ни креста: — Убей его! — И убиваю, хожу, подковками звеня. Я знаю: сердцем убываю. Нет вовсе сердца у меня. А пули дулом сердца ищут. А пули-дуры свищут, свищут. А сердца нет, приказ — во мне: не надо сердца на войне. Ах, где найду его потом я, исполнив воинский обет? В моих подсумках и котомках для сердца места даже нет. Куплю плацкарт и скорым — к маме, к какой-нибудь несчастной Мане, вдове, обманутой жене: — Подайте сердца! Мне хоть малость! — ударюсь лбом. Но скажут мне: — Ищи в полях, под Стрием, в Истре, на польских шляхах рой песок: не свист свинца — в свой каждый выстрел ты сердца вкладывал кусок. Ты растерял его, солдат. Ты расстрелял его, солдат. И так владел ты этим чудом, что выжил там, где гибла рать. Я долго-долго буду чуждым ходить и сердце собирать. — Подайте сердца инвалиду! Я землю спас, отвел беду. — Я с просьбой этой, как с молитвой, живым распятием иду. — Подайте сердца! — стукну в сенцы. — Подайте сердца! — крикну в дверь. — Поймите! Человек без сердца — куда страшней, чем с сердцем зверь. Меня Мосторг переоденет. И где-то денег даст кассир. Большой и загнанный, как демон, без дела и в избытке сил, я буду кем-то успокоен: — Какой уж есть, таким живи. — И будет много шатких коек скрипеть под шаткостью любви. И где-нибудь, в чужой квартире, мне скажут: — Милый, нет чудес: в скупом послевоенном мире всем сердца выдано в обрез.

1944

Егерь

Обломали парня в лагерях. Ходит нынче парень в егерях. Ходит — в ус не дует — по лесам. Лысый — не грустит по волосам: Нет волос, да шапка здорова, Вот и не замерзнет голова. Обломали парня в лагерях: Ходит он, как барин, в егерях. За ружье, за бабу, за уют Да за то, что в морду не дают — Спит не спит И до свету встает, «Широка страна моя…» — поет. А ему ль не знать, как широка: Всю прошел еще до сорока. А ему ль не ведать, чем живем: Только тем, что из лесу крадем. Знать не знает — До свету встает — Мужикам зажиться не дает. Черный ворон В маскхалате белом: Горе — ворам, Слезы — матерям. Кто-то говорит, что «не в себе он». Кто-то, что «себя не растерял». Цельный парень ходит в егерях. Лучше бы он помер в лагерях…

1954

«В России плохо с мужиками…»

В России плохо с мужиками, Чтоб с головою Да с руками, — И не одна война виной, И революцией одной Не оправдать — тоска их съела: Попробуй посиди без дела, К беде Отечества спиной?! Борцы, Аскеты, Сумасброды, Земной презревшие уют, Копают тупо огороды И водку пьют Или не пьют. Их нет в искусстве, нет в науке, Их запах выдрали из книг, Чтоб внуки их и внуков внуки Учились жизни Не у них…

1956, 1961

«Как спасти мне тебя…»

Как спасти мне тебя от знакомых, прохожих? Не держать же, как пленницу, взаперти. Уши голос воруют. Даже запахи кожи чьи-то ноздри уносят — поди запрети! Ты большая, как я, — не укрыть за спиною. Ты сильнее меня — не надеть паранджу. Крепостною стеною, черной-черной стеною — я любовью, как башней, тебя окружу.

1956

«Тебя нельзя любить!..»

Тебя нельзя любить! Я это понял скоро. Тебе легко грубить и глупо возражать. Тебя держать, как покоренный город: то в страхе, то подачками держать! Чужая ты! Но как же быть с тобою? С такой пустой, как барабанный бой?! И я врагам сдаю тебя без боя: им лучше знать, как справиться с тобой.

1958

Кабан

В буреломе в егерском загоне — выстрел, визг собак. Уцепился бурый кабан за корень, над оврагом повис на зубах. Сходились охотники: кто стоял, кто присел, двустволку держа на весу. А кабан словно колокол мертвый висел. И было тихо в лесу. Лишь солнце чуть теплилось в облаках. Висел кабан на белых клыках…

1958

«В. Ш.»

Не волнуйся, маленький, потерпи день-другой: день — дугой солнечной, ночь — дугой лунной. Не волнуйся, маленький, потерпи, мой умный! Я немало прошел. Вот последний бросок: без привала две ночи, два дня. Утром видел, как пуля зарылась в песок, двадцать лет догоняя меня.

1961

«Живу, как скворец в скворешне…»

Живу, как скворец в скворешне, — под крышей дощатый ящик щелястый. И с миром внешним общаюсь через стоящий поодаль высокий тополь: подводу ль услышу, топот, как тополь тотчас прошепчет — кто едущий, кто прошедший. Летает ко мне скворчиха — ворчиха, родная птица. Нам порознь никак не спится, не пьется и не живется. Она залетит напиться водицы и остается в прославленной сим навеки без мрамора и колонн скворешне. Смыкает веки и спит под моим крылом. Сопит под моим крылом. Сидит над моим столом. А у меня — ни стола, ни кола, потому и зовут меня Ни-колай, потому и скворечник — щеляст и тесен… Но есть на весь мир одна скворчиха и пара песен, когда улетит она.

1961

«Нет денег, хоть и надо их немного…»

Нет денег, хоть и надо их немного… А нам сегодня б выбраться туда, где лес ладошками кленовыми перебирает провода. И над землей — вечерний звон, как зов сердечный издалека. Где небо черное, как зонт, пилот роняет с самолета. Таруска. Берег. ==Как во сне и лес, и дом, приблудший к лесу. Там нынче мелкой крупкой снег шуршит по мерзлому железу. Там все в заботах о тепле. Шаги — размеренны, негулки. Лишь тень любви моей к тебе там громко топчет переулки.

1962

Стихи о скрипке

Жила гитара цвета скрипки. А скрипка цвета не имела. Она имела только звук. Но цвет имела древесина. И политура цвет имела. Все было сделано умело. Как все, что сделано вокруг. Мы скрипку сделали из лука. А что мы сделаем из бомбы? А вот гитара цвет имеет. А вот у скрипки цвета нет. У скрипки — звук, у скрипки — тело, душа… Но разве это дело? Душа — как «ах!», душа не дело умелых рук. Душа — как свет. Явите мне природу света! — причину первого поэта! Гитара сделана из цвета. А вот у скрипки цвета нет. Она — как ты на брачном ложе, а цвет — как кровь, как жизнь на коже румянцем выступит — о, Боже! — желаньем, страстью и стыдом. А звук — как крик. Все глуше крики. Явите мне — природу скрипки! — свидетели по делу скрипки, стоящие перед судом…

1965

Процесс

Мы — свидетели в большом и людном зале. Стены убраны, и поднят потолок. Мы — свидетели С усталыми глазами. Каждый ищет в этом зале уголок. Но откуда в этом зале уголки? Время жилы натянуло на колки. И звучат они как «ми», Звучат как «си», И кричат они как — «Господи, спаси!». Ты держи меня, пожалуйста, держи! Я дрожу, и ты, пожалуйста, дрожи! Мы дрожим. И, значит, чем-то дорожим. Мы с тобой как два свидетельства лежим. Стены убраны, и поднят потолок, Но рука твоя, как тропка — в уголок, Словно лесенка ступенчатая — в дом… Это место охраняется стыдом. В людном зале продолжается процесс. Но лежишь ты, как свидетельский протест! Но лежу я, как свидетельский протест! И присяжные повскакивали с мест. Интересно им, забавно поглядеть: — Это кто еще не хочет умереть! — Посудачить, как за стенкой, за тобой, Похихикать, как над крышей, надо мной.

1965

Идут стихи

Довольно прозы! Проза хороша, когда в словах отсутствуют созвучья, мои стихи — как ниточка паучья, и я боюсь ее перекусить. Я замираю с приоткрытым ртом, и время на мгновенье замирает, но ниточка во мне не умирает: ее исток — неведом и глубок, и слышу я, как прыгает клубок, когда язык разматывает нитку. Идут стихи. И я куда б ни шел — они за мной, как ниточка паучья, вот-вот и фейерверками созвучья взорвутся и, как факелы, — за мной. Они — за мной, как детский пароход на ниточке — сквозь бури и туманы, как девочка — сквозь холод и обманы, когда любить приходит ей черед, как за бумажным бантиком котенок — играя и не ведая судьбы. Идут стихи — как пламя из потемок, как вишенка с надкусанной губы.

1965

Уходит дерево

Нам дерево дано за образец стремленья вверх, урок противоречья. Земля и небо — дело человечье. А дерево как будто ни при чем. Но корни нас уводят в духоту, как поезд в полдень, вздрагивая, катит. Квадрат окна скользит по проводам. И церковка скользит по горизонту, о отставая, то перегоняя… Носы и лбы расплюснуты в окне. И мы — по горло в этой глубине. Но я не верю в эту иллюзорность. Падение вытягивает стропы, и боль в костях сдвигает позвонки. Взлетает жук — на грани катастрофы, расталкивая телом стебельки, свой малый вес — себя одолевая. И смысл его гуденья: «Отпусти!» Любой отрыв как перелом кости. И взлет любой — на грани катастрофы! Взлетаю я и превращаюсь в строфы, в единый вздох — «О родина, прости!». А дерево убьют, потом расколют, сведут огнем — голодным и худым. Уходит дерево — в полет уходит дым. Взлетаю я и превращаюсь в строфы…

1965

Понедельник

Постой… Какой сегодня день? Опять, наверно, понедельник. Проблема — мужества и денег, когда и ночью не до сна. Но почему такая стужа? Такая поздняя весна? И это небо надо мной, как опрокинутая лужа. Но день проходит стороной — гудком чужого парохода. И я, как мальчик из похода, пришел, поставил рюкзачок. Шипит на кухне сковородка. Сверчит сверчок, как телефон. И ты кричишь мне: — К телефону! — и пробегаешь на балкон, и вновь кричишь из-за окна: — Какой нам вывесили месяц! Но почему такая стужа? Такая поздняя весна? А я, ты чувствуешь, простужен. Хрипит гармоника в груди. А может, грипп — не подходи! А может, тиф или проказа? Неизлечимая зараза? Какая, право, дребедень! Я просто нынче целый день курил чужие сигареты, читал заборные газеты, продрог и ноги промочил…

1965

К России

(Евгению Яковлевичу Хазину)

Я не болезнь, я боль твоя, Россия, Не праздничная тряпка к ноябрю, Но, словно придорожная осина, Стыдом твоим горюю и горю. Я — крик и кровь, Рассеченная бровь, Молитва, подымающая крыши, И та слеза, что катится в тиши. И ты меня, смотри, не заглуши! Шагни в огонь — и ты меня услышишь И в слове «ах!», И в вопле, и в мольбе. Я не с тобой, Не рядом, Я — в тебе: Я не болезнь, я боль твоя, ты слышишь? Иду, по язвам боязно ступая, То острая, как нож (Но я не нож!), То нудная, подспудная, тупая — Осины оклеветанная дрожь. И ты меня, как лошадь, не стреножь, Не жги, как придорожную осину, Что плачется, как нищий, на миру. Я — боль твоя. И если я умру — Тебе ж не поздоровится, Россия…

1965

Стены

Как странно ощущение стены — и с внутренней и с внешней стороны, как мать и мачеха: одна из них теплее, другая — откровенно холодна. Незримые… и видимые стены, и стены — только видимость одна. Как много места занимают стены! Но ты — моя, а я — твоя стена… Как странно ощущение стены. Как глухо это мертвенное — «к стенке!» — кирпич на лбу и содранность спины, и все мурашки мира — на спине. И этот Фальк, распятый на стене. И стены крепости, и потные застенки — оценки прошлого и новые оттенки — с их внутренней и внешней стороны. Но вот, как ширмы, опадают стены, уносят их, как досточки со сцены. И — Боже, Боже! — небо надо мной! Я — маленький, как ласточка в паренье, и я большой — другое измеренье, когда не бьешься в стенку головой. Как много места занимают стены. Как мало — этот зонтик голубой…

1965

Голгофа (вторая)

Ах, эти игры на Голгофе! Играют мальчики в кресты И носят их, Как бантик — носят, Пока легко, и скоро бросят У той мучительной черты. Моя последняя черта. Все меньше иноков — по следу: Как ящерица без хвоста, Я, плача, праздную победу. Я сам, наверно, упаду На эти скользкие ступени, Где подгибаются колени, Где только мысленно — иду. Не дай мне, Господи, конца Без искупленья, Без надежды. Не дай устойчивость невежды! Не дай горошины свинца — Конец глупца и гордеца. О, дай мне, Господи, прозренье: Я кровь Твоя, Слеза Твоя. Не утешенье — постиженье, Преображенье бытия.

1967

«Люби меня тихо и грустно…»

Люби меня тихо и грустно, пока за порогом темно, любить, как болеть — безыскусно — никто не умеет давно. Но с глазу на глаз и заглазно, едва зарумянится свет — люби меня полно и праздно, как будто усталости нет. А в этой больничной одежде, где я и четыре угла, — люби меня просто, как прежде, когда не любить не могла…

1971

«На взорванной кем-то панели…»

На взорванной кем-то панели, на поднятой вверх мостовой, где камни упасть не успели: висят над моей головой — ты что-то пустое бормочешь, а мне вот — почти пятьдесят, ты что-то несчастное хочешь, пока эти камни висят. Пока искушение смуты, а мы перед миром — одни. Но я не припомню минуты, чтоб так не висели они…

1971

«Всё хорошо не потому…»

Всё хорошо не потому, Что хорошо, Но потому, Что лучше быть не может. Бродяге — полную суму, Убийце — теплую тюрьму, А кто без истины, тому Пусть истина поможет. Все хорошо, но только так! Кто мост построил, Тот мастак, Иным — торить дорогу. Проезд в автобусе — пятак За полный круг, а кто — за так? — Пешком! — И слава Богу…

1971

«Я строю, а кто-то ломает…»

Я строю, а кто-то ломает, я снова, а кто-то — опять. А время остатки снимает. И мне уже некогда спать. А если не спать — не работа. А если усну, и во сне все тот же — без имени! — кто-то бесчинствует молча во мне. И я, отодрав от подушки тяжелую голову сна, шепчу: «Откровение», «Пушкин», «Отечество», «гений», «весна».

1973

«О Боге, о людях, потом о делах…»

О Боге, о людях, потом о делах (В делах тебе может помочь и аллах). Но ты о достатке не думай, Довольствуясь малою суммой. А если большая прибудет, мой свет, Клади ее в тот же дырявый пакет, А сам оставайся как прежде: При той широте и при той тесноте, При черством ли, Свежем ли хлеба ломте, При старой свободной одежде. И будешь доволен уделом певца, Коль песенку эту споешь до конца, Но мне и подобная малость: О смысле заботиться прежде всего, В привычных делах не забыть никого — Увы, не всегда удавалась. И если я счастлив бываю порой, То, стало быть, чудом устроился строй Души в неразборчивом теле. И если несчастлив я — узок и плох — То тем, что считать не умею до трех: О Боге, о людях, о деле…

1973

«Я, наверно, уйду, не достроив своих кораблей…»

Я, наверно, уйду, не достроив своих кораблей. Проплыву над толпою в сколоченной наскоро лодке. Мне всегда не хватало ни черных, ни белых морей — мне мешали дышать эти мерные пальцы на глотке. Оттого, как с гвоздя, я, срываясь, лечу в пустоту. И покуда лечу это полное смысла мгновенье — будто дело в руках, будто первое слово во рту, будто девственных губ ощущаю щекой дуновенье.

1976

«Когда я вернулся с войны, меня не узнали…»

Когда я вернулся с войны, меня не узнали, Говорили, что знали такого-то, Но что это не тот… Убивали меня, воскрешали, До зубов пеленали, Через край зашивали суровыми нитками рот. И вернулся, конечно, не тот. Но — вернулся! — Чтоб, к земле приклонившись, Вернуть хоть какого — того! Сколько раз, не сломав головы, Через голову перевернулся Искушенный преемник — Наследник пути моего. И покуда живой — тот вернувшийся, — Тлеет надежда, Что проснется однажды, разжав кулачонки, во мне Долгожданный, дурной, По сегодняшним меркам — невежда, Позабывший о славе, о грязи, О прошлой войне…

1976

Памяти Н. Я. Мандельштам

Мы бежим пустой столицей, Два ежа под телеспицей — Будто под сосной. С первым встречным пешеходом: — С Новым годом! — С Новым годом! — В глухоте лесной. В сквер, где Пушкин и театр, Нас выносит эскалатор, Талый след ведет По Страстному, по пустому, Что ни шаг, то ближе к дому, Где никто не ждет. Постремонтный дом наш — вот он! Полон горестных забот он — На губах горчит. Старый друг ночует в морге. На витрине в «Военторге» Петушок кричит.

1981

«Неужто Пушкину ума…»

Неужто Пушкину ума, Чтоб не погибнуть, — не достало? Ума и сердца, ох, как мало, Чтоб не погибнуть, — Тут нужна Из ста хотя б одна струна Фальшивая — Чтоб сладко пела, Когда любовь едва жива, И каменная голова, И душу ржавчина разъела. А эта пела бы и пела, Лукавым тронута перстом. Нет Пушкина, Так что же в том?! Он не жилец здесь — вот в чем дело… В разврате каменейте смело Под дулом страха И кнутом.

1986

«Кончаются читатели стиха…»

Кончаются читатели стиха, Но никогда не кончатся поэты: Они как первый снег, как первоцветы, Их поступь изначальна и легка. Полуулыбка, вздох, два-три штриха — И все на всё получены ответы, Все в точности исполнены заветы, И всё обнажено, как до греха. Лиха беда начало — не лиха! — И не беда, пока точны приметы — Свежи закаты и светлы рассветы. Пока колдует лозами река, И, словно этот шепот лозняка, Легко осуществляются сонеты.

1990

Попытка романса

Я думал, доживу, А вот опять не дожил: Уходит жизнь — уйдет! — до наступленья дня. Я прежде был горяч, Потом неосторожен — Не надо, милый друг, оплакивать меня. Я думал, доживу Не естеством, так духом, Земли живую плоть от тления храня. Я так ее любил: Она мне будет пухом — Не надо, милый друг, оплакивать меня. Я так людей любил, Что вот, казалось, дожил — Восстанет из могил вся грешная родня. Порядок черных сил Был только потревожен — Не надо, милый друг, оплакивать меня.

1991

«Блаженствовать — не пребывать…»

«Блажен, кто посетил сей мир…»

Ф. И. Тютчев

Блаженствовать — не пребывать, Блаженствуя, во вседовольстве. Блаженствовать — протестовать, Восстать, не думая о войске. Блаженствовать — идти на рать Без рати — дуриком — на гибель, И, как узду, аорту рвать, Протершуюся на изгибе…

1991

«Умираю, не спеша, в работе…»

Умираю, не спеша, в работе. Рою ров, тащу бревно к сараю. Спрашивают люди: — Как живете? — Так вот, — улыбаюсь, — умираю. И они не слушают ответа, Улыбаюсь, значит, всё в порядке. Человечеству не жалко лета, Если тыква толстая на грядке. — Всё в порядке! — и иду к сараю От лопатной к скобельной работе. — Так вот, — улыбаюсь, — умираю, — Если спрашивают: — Как живете?..

1992

«Когда ты голоден и бос…»

Когда ты голоден и бос И ни лаптей, ни корки хлеба — Есть крыша розового неба, И в небе — выстрелы берез, Когда ты голоден и бос. И этот странный, что пророс Сквозь полдень серого гудрона Стишок (почти Анакреона), Хотя ты голоден и бос. Но в небо — выстрелы берез, И крыша розового неба — И хлеб свободы вместо хлеба, И слезы братства вместо слез, Пока ты — голоден и бос…

1992

«Каждый миг, как подарок…»

Каждый миг, как подарок. Подари мне такой, Где лунный огарок Дымит над рекой. Звезды под облаками Уснули в реке — Где-то в каменной Каме И в студеной Оке. Мой корабль — решето, Руль — обломок весла. Подари мне всё то, Что река унесла. Где, промокнув в долине, Я туманом утрусь. О себе подари мне Вечернюю грусть…

1993

«Сколько лет? Сколько дней? Сколько книг?..»

Сколько лет? Сколько дней? Сколько книг? Может, этот обманчивый миг — Мой последний обманчивый миг, Где ни лет, и ни дней, и ни книг, Всё здесь правильно — то или сё, — В этом мире — привычка на всё, Не привыкнет никто к одному, — Что относится это к нему, Не к кому-то, но прежде — к нему! А точнее — ко мне одному, Потому что с уходом моим Всё не мне и — не нам! — Только им — Вся несносная боль бытия, Та, которой не выдержал я.

1993

«Закрываю глаза — и в себя ухожу…»

Закрываю глаза — и в себя ухожу. Там себя нахожу. И тебя нахожу, И тебя, и тебя. И того, кто в тебе. Все в капризной моей разместились судьбе. Вижу всех — непонятным слежением глаз, — Тех, что с нами — вот здесь! Тех, что нет среди нас, Тех, что день ото дня Шаткой лесенкой лет Шли в меня… Из меня. Жаль, что выхода нет…

1993

«Никуда не уйти от себя — никуда!..»

Никуда не уйти от себя — никуда! — Ни в горящие стылым огнем города, Ни в беду и страду, в черный хмель деревень, Ни в безвидную ночь, ни в безоблачный день, Ни туда, где леса, Ни туда, где вода, — Никуда от себя не уйти — никуда. Я бегу от себя, я живу на бегу, На ходу — от себя убежать не могу, Увернуться ловчу — то правей, то левей, — От жестокой тревоги и боли моей Не уйти мне, видать, и за смертной чертой, За последней чертой, Под гранитной плитой. Будет плоть моя гнить, Будет кость моя тлеть, Будет болью моей ваше сердце болеть.

1993

«Душа — перелетная птица…»

Душа — перелетная птица. На воле она или в клетке — Ей вечно куда-то летится, О прочной мечтается ветке. Едва отдохнув, улетает, Чтоб вскоре назад воротиться. Она не живет, а мечтает, А можно сказать: суетится. А можно сказать — улетает! — Как кровью исходит калина, Как в облаке вечности тает Курлыканье позднего клина…

1993

«Жить, как известно, невозможно…»

Жить, как известно, невозможно И, тем не менее, живем — И сложно, И неосторожно, И даже то, что непреложно, Строкой неловкой достаем Нечаянно — все невзначай! — И ничего, что стоит риска, Из прошнурованного списка Предписанных полезных дел. Кому случалось за предел Хоть раз проникнуть, тот спокоен — Поэт он, бражник или воин: Он в очи дивные глядел…

1993

«Спросонок полморды умою…»

Спросонок полморды умою. Заветные мысли гоня. Тоска по земле и по морю Всё глубже уходит в меня. Мне снится бамбуковый остров — Там солнце из моря встает. Мечты недостроенный остов В дырявом сарае гниет. Мы стары, нам поздно отсюда: Не землю — нам в землю пора. И только надежда на чудо Ведет нас за кончик пера.

1993

«Выздоравливаю медленно…»

Выздоравливаю медленно Сам не знаю, от чего. Что-то то, что было, съедено Из остатка моего. Что-то то, на что уменьшенный, Человек, как муравей, — Ни мужчины и ни женщины Нет под шапкою моей. И, наверно, оттого душа Разрывается с трудом На меня и на зародыша В чьем-то чреве молодом.

1993

«Блажен, кто мог не что есть мочи…»

Блажен, кто мог не что есть мочи Благому следовать совету, Но просто радоваться ночи И просто радоваться свету. И не страшиться перехода В потусторонние начала. Блажен тот муж, кого погода Ненастная не огорчала. Кто ясен явно был и тайно В стеченьи неблагополучий. Блажен и благ, кто неслучайно Прошел, как наш счастливый случай.

1994

«Как-то, где-то шел он по ночи…»

Как-то, где-то шел он по ночи (Как и где — не помнит он) И услышал крик о помощи С четырех ли, с трех сторон. Крик из окон? Грохот мебели? Бот ли бился о причал? Зверь ли в яме? Птица в небе ли? Сам ли он в себе кричал? И на крик ответив возгласом: — Боже! — сам упал без сил. А когда очнулся, в воздухе Дождь сквозь солнце моросил. Кто-то пел. Никто не сетовал. Луг блестел, и лес — стеной. Все, что было — после этого! — Было, истинно, со мной…

1996

Памяти Ольги Панченко

— Не садись на камни, птица, Как на яйца, — толку мало: Камень то, в чем сердце биться Много лет как перестало. — Отчего же теплый камень? — Солнце камень разогрело. В камне зло окаменело И добро окаменело. — Отчего же он холодный? — Оттого, что солнце село. — Отчего в степи безводной Молча плачет это тело? — Да никто не плачет, птица! Возникают эти капли, Если воздух охладится… И ответит птица: — Так ли?.. Улетит она оттуда В край иной, где птицы правы, Где слезами щеки студят Те, что камни, Те, что травы.

1998