– Представим себя марсианами, которые очутились на Земле и узнали, что с людьми тут случается нечто, что те называют революцией. Что такое революция, марсиане не знают; думаю, и мы знаем не вполне. И второе допущение: предположим, ее не стало – революция безвозвратно ушла. Мы вспоминаем о ней и не можем решить, что с этим воспоминанием делать. Оно нас мучает, а мы не понимаем чем. Как у Пастернака во вступлении к «905-му году»: «Это было при нас, это с нами вошло в поговорку. И уйдет. Стерся след; были – нет, от нее не осталось примет». Какая странная вещь: мы есть – те, с кем революции вошли в поговорку, а того, с чем вошли мы, нет и следа. «Были – нет». Провал памяти и провал времени.

– Мы на краю?[2]

– Да, и здесь опасно. Мы давно на краю. Обживать край трудно, есть желание отодвинуться, но и оно опасно – без прошлого на краю. Сразу поставим себе вопрос: революция – это что? Это бывает всегда, со всеми? Или это однажды началось? Когда-то возникло и возвращается время от времени. Но ведь и состояние «время от времени» в истории тоже возникло однажды. По нынешним представлениям о длительности существования человека явление нашего предка позднее, достаточно близкое к нам. Время человека само когда-то возникло. Из чего?

Революция что-то человеческое останавливает, разрушает и нечто пытается воздвигнуть на месте разрушаемого. И мы хотим заглянуть туда, в глубину, насколько позволяет взгляд, – откуда это началось в человеке?

– И неизбежно ли?

– И неизбежно ли. Но при выяснении приходим к мысли, что люди вообще, мы все в гигантской степени заданы. Чем? Да всем. Мы заданы предками, родителями, детством, школой, обстоятельствами. Остался совсем небольшой зазор, где мы не заданы. Петр Чаадаев сказал когда-то, что Бог-Промыслитель уступил людям время. Время, вот зазор. А человек – странное существо, пытается раздвигать зазорчик все дальше и дальше. Человек сражается с заданностью.

– Революция является самым взрывным способом преодоления заданности. Она это может, и Октябрьская это доказала.

– Но советская ситуация, где я рос, была в высшей степени заданной.

– В СССР возникла ситуация вторичной заданности. Опрокинув заданность, революция готовит новую. И новый вызов для того, кто хочет ее преодолеть в ее русле. Они должны обрести речевую силу опознания вторичной заданности, что потребует от них специфического поступка. Особенное опознание и особенный поступок! Связь может обернуться от особенного поступка к особенному опознанию. Преимущество Троцкого было в том, что он действием продвигал себя к опознанию сути дела. Бухарин мог дойти, но запнулся на специфичности должного поступка.

– За что ты ценишь лубянского Бухарина?

– В обстоятельствах, где вторичная заданность революции не опознана, она вела к обвальной деградации речи, где распознание невозможно, – то есть к рабству. Бухарин на краю гибели, речами на суде и на Лубянке передал состояние человека, трагедией искупившего рабство.

– Не моя задача подыскивать людям большевизма извиняющие мотивы. Задача – понять: в ужасном крылось иное, что, не догадываясь о себе, вводило в человеческое измерение советского. Иное, что утрачено дважды – как боль и как масштаб. Опыт масштаба сегодня сокрушен и тем, что сама такая порода людей в России вымерла.

– Что за порода?

– Неутопические утописты. Типаж, без которого истории не было бы, и она его с упорством воспроизводит. Эти люди – кальдеры погасших вулканов, недо– или пред-альтернатив. Ими выстраивается ряд: История – Утопия – Мир – Новая тварь, а на продолжении этого ряда намечается Революция. Идеологичная и поначалу импровизируемая, революция вторым тактом ставит вопрос об организации, соподчиняя той собственное начало. Одни признаки в революциях повторяются, другие нет. Но есть признаки, без которых нет революции. Предпосылкой, целью и следствием революций является несуществующий человек – тот, кому до́лжно возникнуть. Отсюда «новые люди» Чернышевского и все вообще Homo novus.

– Но революция никогда не имела целью того именно человека, который фактически явился в результате.

– Да, вечное «не то», но в результате того, что революция его извлекла, ибо в ней так заложено. Что с неумолимой жестокостью проступает изнутри феномена революции и над чем ломал голову Гегель Темный, усматривая хитрость Абсолютного духа. Приходят в движение странности человеческого существа, которые надо вывести из его сумрачных первоначал.

Проигрывается экзистенциальная каверза: человек революции хочет оставаться ее вечным протагонистом. Отсюда он в какой-то момент взмывает вверх… а потом? Потом развилка: либо тебя убьют, либо ты убьешь – либо сам обратишься в нечто кошмарное, хуже старых царей и тиранов. Ты убежден, что эта схема безвозвратно ушла и не повторится? Давай в меру возможного пособим процессу без крови и в меру человеку отпущенного останемся сами собой. Массовая утрата лица и речи людьми достаточно близкими меня сокрушает не меньше, чем тебя украинские «сечевики». Пойми, нет у нас других решений сейчас. И трудно добиться, чтобы еще бо́льшая кровь не пролилась. Очень больша́я кровь.

– Что значит для тебя революция? Если для словаря.

– Революция – известное, повторяющееся и хорошо описанное, но, несмотря на описания, остающееся невыясненным событие новейшего отрезка существования Homo historicus. Она человеческий феномен, внутри истории впервые явственно заявленный христианством, что отнюдь не второстепенно. Все исторические разборы не превратили этот феномен в менее загадочный, таков он по происхождению.

Представьте черный ящик. На входе то, что зовут «предпосылками», а на выходе из черного ящика – результат. Главные предпосылки революция создает своим собственным ходом, что и делает ее трагедией. Люди в революции не удовлетворяются отдельными преобразованиями, замахиваясь на такие, которых им заведомо не осуществить в обозримое время. Любопытно, что революции часто начинались как неудача реформы. И у Октябрьской в истоках крах Столыпина. Сперва хотят провести реформы ограниченно, при данном составе людей и данных свойствах их натуры. Но феномен революции производен от императива творения человека в уплотненные сроки. Заглавная идея революции: миру явился новый человек!

Еще раз возвращаюсь к революционному «черному ящику». Если революция – феномен, творящий предпосылки в своем движении, творение касается не того, как быть с землей и фабриками. Но, как во Французской революции, – декретировать ли хлебный максимум под угрозой смерти? Диктат обновления: вы станете новым человеком – либо врагом. Вот где мерило, и лояльность ему не подходит. Революция обладает тем свойством, что не ищет лояльности: только соучастие! Все другое значит, что ты против революции. Человек, который говорит революции: хорошо, я не возражаю, – уже почти враг, контрреволюционер. Революции вечно не хватает врагов, и лояльный для нее – протовраг.

Легко сказать, что гильотина – дело сумасшедших, ressort de fou. Кромвелю мало было отрубить голову королю, надо было далее рубить головы шотландцам, ирландцам… Не безумие ли превращать людей в своих противников? Но у этого безумия есть логика: жажда врага. Потребность революций во враге, откуда-то же она вырастает?

Каковы причины, что явление, известное людям и происходившее при их участии, оплачено таким множеством гибелей? Я приурочиваю гибельность не только к нашей революции – ко всем. Считая Октябрьскую последней и обозревая ряд исторических революций, должен сказать: революции гибельны все! Есть три определения: смерть, убийство и гибель. Результат один и тот же – труп. Но гибельность революций еще не убийство. Гибельность сопутствует человеческим превращениям, которые по ходу революции превосходят наличные возможности людей.

Революций нет без лидеров. Особенно это относится к Октябрьской, но так и у Кромвеля, и у Робеспьера. Люди, которые являются лидерами в ее первой, радостной фазе, чувствуют, как в них открывается зов истории. Появляются харизматические лидеры, это не так банально. И если, находясь в центре революции, как Ленин или Махно, лидер пожелает ее модерировать, то она воспротивится тому, чтобы ее модерировали. Революция немодерируема вообще либо по природе сопротивляется модерации.

Речь не о том, что я понимаю под революцией, а что революция понимает под самою собой! Судный день – первый из образов революции. Превращение людей революции в «новых людей» стягивает к себе остальное. Без этого феномена революции нет вообще. Наталкиваясь на невозможность, феномен создает гибельную ситуацию. Тогда настает пора говорить о термидоре. Придавая этому слову уже не локальный смысл, а широкую философско-историческую рамку модели остановки революции.

– Что при этом можно сказать о технике революций?

– Революции по природе своей аномальны. Революция – состояние, которое норовит себя продлевать, претендуя быть вечным двигателем. Она длит себя не в исходных формах, а по нарастающей экстремально! Исходное опережение умножается эскалацией, приобретая новые свойства. В конце концов революция, в ее классическом французском образце, с помощью гильотины пыталась найти свою результирующую и свою равнодействующую. Ради самоувековечивания отсекая головы направо-налево.

– Революция у тебя представлена силой, которая захватывает людей, но не как творимая ими, а их творящая?

– Ими творимая и их творящая, так вернее. Здесь коллизия: ими творимая, но творящая их. Тут много глубоких вещей. Самые укорененные связаны с природой человеческого слова, считая, что «человек» – это слово прежде всего. В слове заложено определяющее человека сочетание избыточности с недостатком. Слово избыточно, творяще и недостаточно: странное, но работающее сочетание. Нечто всегда нами делается «прежде времени»!

Поначалу революции представлены одиночками, хотя они – одно из самых массовых и массированных явлений в истории человека. Мы видим революцию в момент штурма Бастилии, но это же не начальный ее этап. До толп на улицах являются новые люди, которые «преждевременны» и обладают умением свое «прежде времени» реализовать. Конечно, к этому потом найдут множество предпосылок – экономических, социальных или идеологических. Но всех предпосылок, взятых вместе, для прихода революции недостаточно.

– Может, предпосылку надо искать в другом?

– Нет, это свойство истории как самотворящего процесса. То, что история ищет и выдумывает себя, изобретает, в концентрированнейшем виде представлено революцией. Как какая-нибудь там «черная дыра» в космологии, не знаю. Важно разглядеть в революции явление, восходящее к началу человека. Она появляется уже внутри собственно человеческого развития на поздней его ступени – исторической.

Когда мы истинно имеем дело с революцией, нельзя не поставить вопрос: как ее остановить? И это не прагматика, а коренная тема, тема-ядро. И кто сможет ее остановить? Революционная аномальность чересчур велика, самотворящее переходит в самопожирающее. Вопрос, как ее остановить, уточняется другим вопросом: во что перевести Революцию? В норму, которой ранее не было. Тогда возникает вопрос о термидоре в широком смысле. Французский эталон – это переход от термидорианцев[3] к Наполеону, с раздвиганием рамки термидора на весь континент Европы. В конце концов, чем была остановлена Французская революция? Code Napoleon[4]. Устранением носителей революционной экстремы с переводом внутреннего хода Революции во внешний ход.

– Внутреннего во внешний – то есть в экспансию? Уточни.

– В смысле Наполеоновских войн, сокрушавших монархии с унаследованными от Средневековья режимами – тем, что неточно именуют феодализмом. Далее преобразование Европы пойдет реакцией против экстремальных, из революции вышедших замашек Наполеона. Финалом станет скоропостижное превращение вчера еще «отсталых», по сравнению с Францией, стран в нации. Защищающиеся от континентального державства Наполеона, от империи, распространившейся на Европу.

Термидор увенчается триумфом Англии. Первой пройдя свою революцию, она в единоборстве с Наполеоном утверждает себя демиургом буржуазности – мастерской Мира. Распространяясь, творя колониальное господство и либерализуясь внутри. Целая эпоха себя завершает, конституируя и отвердевая в правовых установлениях. С этой точки зрения Маркс прав, когда говорил, что нет множества буржуазных революций, а есть одна Революция. По отношению к которой бельгийская, швейцарская, немецкая, французская революции – фазы одного явления. Только американская революция специфична, потому что была все-таки освободительным движением против английской короны на другом континенте.

Феномен не описать, и не дорасти до его понимания, не вводя внутрь самой революции усилия, предпринятые, чтобы ее остановить. В революции есть нечто, предстающее вторичной невозможностью, – она не может сама себя остановить. Ее внутреннее начало сдвигается вне ее, а там уже и пространственно вовне. Прекращая революцию в начальных границах, люди переносят ее на непочатое пространство – а когда и оно исчерпано, тогда что? Что выступает против революции? То, что ее останавливает, оно чем питается? Чем-то, что вне истории, но также является человеческим. Тем, что в человеке вообще остается вне истории.

– Чисто негативное определение.

– Его можно прослеживать на примерах, придав конкретную плоть. Будем ли мы это называть «гуманизм» или «либерализм», будем ли называть «права человека» или еще иными словами, но для меня существенно то, что нечто есть в человеке – и что оно вне человеческой истории.

Разница между «сводимо» и «выводимо» для методологии исследования, для философии истории колоссальна. Но есть нечто в революции, что и несводимо к так называемым предпосылкам, но и невыводимо из них.

– Твое понятие «пред-посылки» – это что такое?

– Это опрокинутый в исходный пункт исторический результат! История – та полоса человеческого существования, когда люди оперировали результатом. На этом опрокидывании человек строил самое свое существование, таким образом утверждая себя историческим. Он делал ставкой в этом свое существование.

– Но это мысленная конструкция.

– Она не просто мысленная. Это силовой силлогизм, речевой ход и исходящее из него обустройство жизни. История выступает как самотворящий процесс: она себя ищет, и она себя придумывает. Люди в истории всегда имеют дело с опрокинутыми в прошлое результатами как своими отсчетными точками.

Ты можешь умно возражать вместе с Чернышевским, что «история – не тротуар Невского проспекта»[5]. Можешь говорить о «зигзагах истории», усложнять и утончать представление о ней, а все-таки от ее магистральности не уйти. Вот та речевая и поведенческая конструкция, в рамках которой обустраивался человек. Но конструкция, которая никогда не исчерпывала его повседневного существования. Не только за пределами домена Homo historicus – территории, где история впервые сформировалась и откуда повела экспансию, но и в пределах ее самой.

Все, что явственно прослеживается в феномене о революции и обязывает нас его учесть.

– Есть знаменитое дойчеровское определение Октября – «незаконченная революция[6]». Мой вопрос, можно ли вообще закончить революцию, вовремя ее не раздавив? Попробуй сформулировать свою мысль насчет этой проблемы.

– Свернем в текущий момент. С одной стороны, есть я – автор, а с другой стороны – событие 3–4 октября 1993 года. У меня формируется новая отсчетная точка сознания: все, что я знаю и о чем думаю, я отсчитываю от этого события. Как нам это увязать в разговоре о революции? Состояние шока, потрясения, рубежа заставляет переосмысливать вещи, к которым я раньше пришел. И все теперь увязывается для меня в сюжет, выраженный словами: остановить революцию!

– Не странно ли, что в момент, когда в Думу выбрали Жириновского, ты заговорил о необходимости остановить революцию?

– В чем дело, из-за чего убивали 4 октября? Это неостановленная революция, застревая в людях, руководит их поступками. Они в любой момент готовы смоделировать себя заново по законам революционного времени и действовать, противопоставляя себя врагам. Находя врагов вокруг, конструируя этих врагов и относясь к ним, как относятся к врагам революции: без размышлений! Звучит почти кощунственно: Анпилов[7], который субъективно или даже объективно провокатор, и люди гайдаровского ма кроэкономического чванства, теперь, собственно, заодно. Каждый норовит заставить всех стать чем-то одним – или бей жидов и пой «Интернационал», или разом поменяй экономическое поведение!

Я отношу все это к нашей революции 1917 года. С ее превращениями, переворачиваниями. С революционными оборотнями, которые за ней увязались, застревая в неспособности ее остановить. Остановить альтернативно, а не физически раздавить, a-la неудачник Корнилов[8].

– Не придумываем ли это? Может, ее и нет, проблемы неостановленной революции, а есть другая проблема – слабых контрреволюционеров?

– Повторяю: не физически раздавленной, а обращаемой в альтернативно иное состояние. Где новая норма, которой не было до Октября 1917 года? Ведь норма не просматривается и в предпосылках! Революции творят из себя главную предпосылку. То, что, творя главную предпосылку из себя, они терпят крушение, и есть прелюдия новой нормы.

Не будем говорить, когда человеческое мышление это увидело, – мы и в «Гамлете» его найдем. Давно следовало удивиться словам: «Весь мир – тюрьма, а Дания – наихудшая из арестантских»[9], – почему? Сказано в Англии, а аукнулось в России: весь Мир – тюрьма, а Россия наихудшая, – почему? Когда говорят, что Россия вечно циклирует, возвращаясь на круги своя, – что имеют в виду? Что именно нам не дается?

– Переход к новой норме?

– Да, но что такое норма для России? А может, сам вопрос неверен? Европе тоже многое не дается, Азии не дается другое. Но что не дается России – «стать современной страной»? Позвольте, а что такое стать современной страной? В XIX веке это значило одно, сегодня другое. Что за стандарт, запертый в сейфе? Вынь его при Сперанском[10], вынь при Столыпине или при Хрущеве – «современная страна» будет одна и та же?

– Нащупывая корни революции, назову еще один: человек – существо, которое заново себя начинает. Способность переначаться сидит в человеке как великое и опасное его свойство. Пальпируя это свойство, находим капитальнейшие открытия человека. Выделяю курсивом слово открытие – человек открывает. Так Homo sapiens открыл смерть когда-то. Мы не присутствовали при этом моменте и можем только реконструировать его или вообразить. Это не так, чтобы человек увидел, как некто умер, – человек открывает смерть как отмеренность своей жизни. И благодаря этому смог открыть саму жизнь. Смерть тяготит и возвышает его. Открыв неотменяемую смерть, он открывает необходимость сделать жизнь достойной. Заполненной деятельностью, умом и передаваемой по наследству.

– Или идет навстречу смерти.

– Или идет навстречу смерти. Но с этого момента (очень важный для понимания революции пункт!) отличая смерть от убийства. Тут капитальная разница для существования людей и для революции также. Когда Ленин говорит, что презрение к смерти надо внести в сознание масс, то призыв к такому движению умов даст, спустя всего несколько циклов, человека-убийцу. И где-то там угадывается фигура Сталина.

Сталин как персонаж – человек, который боялся смерти. Это многое определяло в его поступках и отношении к людям. Малейшее прикосновение к теме смерти, которое затрагивало его лично, вызывало в нем реакцию отторжения и неприязнь к тому, кто посмел затронуть его страх. Знаменитый разговор Сталина с Пастернаком – на каком месте он его оборвал? Когда поэт сказал: хочу говорить с вами о жизни и смерти. Будь Сталин как человек обыкновеннее, при таком страхе перед неотменяемым концом он, может, сам бы ушел. Поддался искушению оборвать собственную жизнь. Но в качестве вождя, которому ежедневно говорили, что он незаменим, избывал страсть в убийствах.

– Эти люди были готовы к смерти каждую секунду. Они так прожили жизнь свою, когда жизнь ничего не стоила – ни их, ни чья другая.

– Я бы их не усреднял, там не все просто. Их готовность к самопожертвованию, легкость, с которой они принимали в качестве должного и необходимого смерть других людей, в личном плане неодинаковы.

Вспомним Рахметова? Но ведь рахметовские гвозди – это ирония Чернышевского. Чернышевский говорит о Рахметове с частой, почему-то незамечаемой иронией. Притом что тот ему близок и важен для понимания романа. Роман сыграл гигантскую роль в жизни нескольких поколений, включая Ленина. У меня была старенькая школьная учительница; как-то будучи у нее дома, я раскрыл книжку: Чернышевский, «Что делать?». Выцветшими старыми чернилами внутри было написано: «Что делать, стало ясно!» – и дата: 1903. Год выхода ленинского «Что делать?»!

– Ни русскую историю, ни историю русской мысли не понять вне проблемы пространства. Для России это не вопрос территории, а понятие философско-историческое, соотнесенное с понятием времени. Один из центральных пунктов русского самоосознания – отдельный человек (или тесная группа людей) среди гигантских пространств России.

Русскую историю рассматривают так, будто все равно, Россия тут или Франция. Как рассказывают нам историю? Допустим, темный человек не знал, а хочет знать. И ему объясняют: были восточнославянские племена, затем образовались небольшие удельные княжества. Далее монгольское нашествие, княжества стали укрупняться. Началось возвышение Москвы, сложилось русское государство, Российская империя… Единый процесс, казалось бы, но почему единый?

Своим ходом эти славянские княжества не могли дорасти до евразийской махины, от Европы до Тихого океана. Организовавшись в единое тело России, оно очертило собой Европу как целое, и в какой-то мере Азию тоже как целое. Между крохотными княжествами и Россией пролегло событие исключительной важности: монгольское нашествие. Крупнейшее из человеческих извержений Центральной Азии и последнее такое по масштабу. Почему оно остановилось? Могло оно дойти до Атлантического океана? Может быть, и могло, не исключаю, – но оно остановило себя и распалось.

Это было не примитивное нашествие. Впитав в себя китайскую военную технику и налоговую организацию, оно оставило после себя завоеванную территорию, административно организованную для выжимания налогов. Огромное пространство экспансии объединилось монгольским военным и административным воздействием. Тем легче было после пойти обратному движению – московской экспансии – вспять. Используя его, Москва распространялась, не находя сильных конкурентов. Но разве так было кем-то задумано?

Ни одно правительство и государство не стало бы тратить силы, не зная, к какому результату придет. Шла колонизация крестьянская, поверху за ней – военная. Крестьянин бежит от крепостного права или от своего боярина, а за ним вдогонку – власть, армия – сквозь то пространство экспансии, по которому уже татары прошлись.

Русские парни шли бить соболя с севера на юг, поэтому сперва скрещивались с якутками, затем с эвенкийскими женщинами, потом южнее – с бурятками. Наконец, выбили соболя и осели. Бежавшие от крепостного права, они теперь стали оплотом империи.

У нас загадочная, прекрасная история! В чем ее отличие от обычного перехода племен к феодальным княжествам как разновидности средневекового процесса? При Иване IV le Terrible создание нового властного тела выступает не как процесс в рамках удельного дробления, а сразу как непосредственная часть европейской истории. Причем в тот самый момент, когда и история Европы становится планетарной! XVI век, завоевания, географические открытия, движение в разные моря – и в это вступает огромная Россия, сразу как непосредственно включенная часть мирового процесса.

– На место удельных хозяев земель и людишек идет царь – человек, руководимый идеей Руси, мыслящий и действующий не только в русском, а в мировом масштабе. Царь, мыслящий Миром, – совершенно новая русская фигура. Даже в отношении к своему деду Ивану III внук Иван IV в этом качестве нов. Как и в роли человека, ставшего первым на Руси идеологом.

Войдем в положение Грозного – он хочет сделать Русь государственной, а Русь противится по-разному в верхах и низах. Противится даже фактом бытия вольного города с европейской складкой, каким был Новгород. Тот давно не во врагах Москвы, но теперь он подлежал изничтожению! Царь-идеолог видел, что Новгород в его идею не вписывается, взламывает единообразное единство. Город – препятствие втягиванию Руси в государственность, зачатую в монгольском чреве.

Войдем в положение царя, с его странным загибом мысли. Отъезд в Александрову слободу, появление опричнины – безумной, казалось, идеи разделения страны надвое. Есть честное признание Скрынникова[11]. Большой знаток в этой области, он написал ряд книг об опричнине (где каждая следующая хуже предыдущей). Но он исследует факты и проверяет за другими историками – чьи интересы выражал Иван? А ничьи! Или любого, в той мере, в какой те соответствуют его персональной государевой идее. Ничьи – и всех, его мерой исчисляемых. В отношении любых сложившихся интересов Грозный им всем антагонист. Но как искусный тактик, не объявляет войну всем интересам сразу. Что ж такое опричнина? Скрынников откровенно, я бы сказал, наивно признает, что никаких социальных интересов в опричнине не обнаружил. Думали, Иван хотел сломить боярские роды, чтобы расчистить почву дворянству, но и это материалами не подтверждается.

Ничто в политических структурах, оставленных царю в наследство – ни в удельных, ни в великокняжеских, – не отвечало его тайной идее. Идею надо было подпереть силой из новых людей. Если б даже он искал опоры в дворянстве, то и тут ему сначала пришлось бы сделать дворянство опорой своей идее, а на это нужно время. Опричнина – опора в новых людях. К этому встык гипотеза покойного Веселовского Степана Борисовича[12]. Который известно как относился к Грозному – на дух не принимал. Веселовский говорит: что ж Василий Осипович Ключевский не видит, откуда идет опричнина, эта задумка царя Ивана? То единственное, что было у царя на виду и могло стать политической моделью мобилизации новых людей, – господский двор. А где двор, там холопы. Развернуть государев двор на всю страну значило охолопить Россию!

Курбский пишет: ты, царь, хорош, пока был с нами, верными боярами, и нас выслушивал… А Иван ему: да как ты, холоп, смеешь судить о таком?! «Из камней сих воздвигну детей Авраамовых!..» Из камней – читай: из рабов, из холопей. Сталин прав, опричнина для царя действительно «целесообразный инструмент»[13]. Но встает вопрос: что же строил на Руси Иван IV – государство? Пускай кровавыми методами, в кликушествующей, юродской форме, соответственной его личности и веку. Но строил ли он вообще государство – или нечто совершенно иное? Такое, что не могло оставить русских в прежнем состоянии, которое царь взломал, и что неминуемо должно было перехлестнуть через людскую нормальность вообще?

Царь строит нечто заведомо нереализуемое: государство на базе господского двора, развернутого на Россию. На почве охолопливания всего, что идет ему в руки, строит нечто евразийское, не знающее границ и пределов. Это уже не государство! Его Русь вышла из освоения полей самоотката монгольского нашествия. Русь Ивана Грозного – это «рефлексия» на монгольское нашествие – и на Мир, с которым царь тогда заодно знакомится. Включая Елизавету Английскую, с назиданиями ей о том, как дóлжно королевам себя вести.

Впервые в русской истории является фигура, о которой можно сказать: ее поприще – Мир.

– Пространство экспансии опередило шанс превращения Русского государства в национально организованную территорию. Не говоря о том, что тут жили слишком разные народы, нация вообще есть нечто, знающее себе меру, границу и оптимальный состав. Встал вопрос: удержится ли это новое имперское тело в мировой истории? Чем его привести к связности и закрепить во внутреннем единстве? Тут власть выступает в совершенно новой для себя роли. Подобно тому как в Новое время Америка стала диаспорой Европы, Российская империя становится диаспорой великорусского центра, распространившегося на территории, обитаемые на совершенно иных уровнях развития.

Отсюда резкая перемена в речевом поведении и такая важная вещь, как необычная роль власти в нашей истории. С этим связано и то, что получило неточное наименование «крепостного права». Крепостное право понимают как разновидность феодализма, но в России это совершенно не так. Известно высказывание Энгельса о «втором издании крепостничества» на востоке Европы, в более жесткой и жестокой форме. Но я думаю, что это «второе» издание для России стало скорее первым.

– Чего же именно?

– Речь шла о движении к рабству заново.

Известно высказывание Чернышевского, любимая фраза Ленина; тот ее привел в статье «О национальной гордости великороссов»: «Жалкая нация, нация рабов, сверху донизу – все рабы»[14]. Сильные слова. Сталин не любил этого выражения. Но Чернышевский – умный человек и следил за тем, что пишет. Важна не горечь высказывания, а то, что рабство – сверху донизу, а не наоборот. Русское рабство было верхушечной новацией.

Когда при Грозном пошел натиск Москвы на татарское пространство экспансии, власть, стартовав от компактного великокняжеского двора, охватила огромную территорию-державу. Такая власть должна переменить и отношения со своими слугами. В переписке с Курбским царь Иван утверждает, что его власть – представительство Бога! Мыслимо ли представительство Бога делить среди многих? Оно мыслится им в одном лице, имеющем власть распорядиться каждой жизнью. Распространяясь на гигантскую территорию, власть удерживает себя и пространство, неограниченно распоряжаясь человеческими существованиями.

Холопство становится эталоном отношения центра власти ко всем человеческим средам и перифериям, на которые власть распространилась. Преобразования Петра делают власть доходящей до каждого человека. Поэтому Пушкин, который много возвращался к фигуре Петра, как-то сказал: «История воздвигла около его всеобщее рабство»[15]. Преобразования, европеизировавшие материальную и отчасти духовную жизнь России, распространяли в ней рабство. К концу XVIII века при Екатерине рабство достигает кульминационной точки. Интенсивнейшей формы эксплуатации, распространяющейся на личность эксплуатируемого.

– В прошлом веке и позже возникающее с XV–XVI века русское государство рассматривали как разновидность архаики, задетой европейским влиянием, но близкой азиатским деспотиям. Другие говорят о «русском абсолютизме», проводя сравнение с европейским процессом. В точном и строгом смысле ни то ни другое не применимо к державе, становящейся от Иванов к Петру. Этот вопрос беспокоил русскую историографию от Соловьева до Ключевского и от Карамзина до Михаила Покровского[16]. Потому что это устройство, эта возникающая организация власти (назову ее пока именно так: власть) обладает рядом каких-то гибридных, смешанных свойств.

Покровского занимал вопрос: как возможен прогресс в рамках такой, как он говорил, «замшелой», архаичной политической организации? Между тем она легко вошла во все поры социальности, располагая всеми видами воздействия, от насилия до госкапитализма. Каким образом в рамках столь косной политической формы Россия пришла к крупным секторам буржуазного развития, к рабочей революции? Покровский понимал, что парадокс необъясним изнутри России. Российский феномен надо объяснять в мировом контексте, ибо само явление России вытекало из мирового процесса непосредственно. Для времени, когда такая организация власти возникла, имея в виду Петра и его реформы, она была внове. Сочетание голого насилия, прямого распоряжения человеческими судьбами (что действительно отсылает к практике азиатских деспотий) со способностью перенести и встроить в русский социум существеннейшие элементы европейского развития. Иногда с опережением к Европе!

Когда Витте в конце XIX века вел политику усиления мощи Российской империи за счет новых экономических инструментов, он слал сотрудников в Соединенные Штаты, где возникали синдикаты и тресты, и создавал сверху такие же капиталистические монополии внутри России. Централизацию российских капиталов ставили на службу форсированному развитию, которое, в свою очередь, обеспечивало расширение архаичного здания Российской империи.

Такое распоряжение, такое влечение власти – дойти до каждой человеческой жизни и ею распорядиться – позволяет говорить о рабстве. В сочетании с проходящим сквозь века умением использовать любые рычаги распоряжения людьми для ассимиляции продуктов развития свободы.

Может показаться не совсем понятным, для чего я здесь акцентирую понятие рабства? Оно оказалось внутренне важно для русской мысли и потому важно для понимания всей русской истории XIX–XX веков. Возникновение крепостного «права», которое вернее называть крепостным рабством, представляло собой атавизм, но атавизм, модернизированный европейским развитием и политикой власти-гибрида.

– Обдумывал ли Петр то, что именно он понимает под европеизацией?

– Думать, что Петр хотел видеть Россию «капиталистической», смешно. Но не смешон вопрос историка Покровского: как в рамках архаического института самодержавия состоялся экономический прорыв? Что за надчеловеческая власть с равной легкостью распоряжалась финансовыми ресурсами и существованиями людей? Откуда ее способность столь долго и в таких масштабах переносить плоды развития Запада (и облекающие их социальные формы) в Россию? Встраивая в государственную среду, уже с совершенно иными социальными последствиями. Петр перенес в Россию мануфактуру, которая в Европе была порождением раннебуржуазного развития. Как повело себя это эмбриональное капиталистическое тело в ее рамках? Оно сумело внедриться в крепостное целое.

Что за природа власти, способной произвести такой перенос, не разрушая себя? Какую цель Петр преследовал, не секрет: превратить Россию в великую европейскую державу. Итогом европеизации Московской Руси должна была стать могучая империя, бесповоротно выходящая к морям. Освобождающаяся от старых врагов, за их счет решающая территориальные задачи – завещанные прошлым и новые. Но средство, каким было средство?!

Средство было комбинированное. На виду – решительная ломка нравов, обычаев и патриархальных установлений. Привычки мешали не только тому, чтобы сделать Россию динамичной (к чему Петр воистину стремился). Они мешали ему бросать в дело свежих людей, не считаясь с их интересами и родовитостью. Старые учреждения не позволяли раздвинуть власть на миллионы жизней, распоряжаясь ими при создании могущества.

Нравы мешали вырывать людей из родной почвы и миллионами перебрасывать на закладку верфей Петербурга. Все это действия насильственные, порабощающие, не европеистские по сути. Итогом европеизации Петра стал феномен крепостного рабства, с кульминацией в конце XVIII века. Форму его не выведешь из русского Средневековья, хотя и тому не чуждо холопство.

Европа служила Петру образцом заимствования, но более того – стимулом новой власти. Европейский стимул придал империи целевой динамизм, опираясь на возможность распоряжаться людьми. Из этой комбинации вырастает немыслимый гибрид: свежие люди идут на высшие уровни руководства, одновременно творя интенсивнейшее в Европе рабство. Одна часть кентавра немыслима без второй его части! Разведи по сторонам европеизм и крепостничество, сочтя последнее «архаикой», и рухнет вся модель Российской империи. Модель рабовладельца-европеизатора.

– Что здесь нового? В мире были империи, было крепостничество, была система завоевания и удержания власти. Перенос техники тоже был.

– Новыми являются три обстоятельства. Во-первых, нова раннекапиталистическая Европа со всем, что она несла. Сам европейский эталон заимствования – новация, и ею в мировом процессе Петр воспользовался первый. Империи прошлого умели кое-что брать у других и встраивать в себя. Монголы Чингисхана вобрали в организацию Орды китайское стратегическое искусство, налоговую систему, ремесло и многое другое. В русском случае заимствуется нечто беспрецедентное – сама раннеевропейская экспансия, с ее претензией на планету. На целый Мир! Царь Петр заимствует принципиально новый исторический эталон, чего ранее не было. Мир такого не знал, об этом хорошо сказано у Тойнби.

Второе обстоятельство то, что русскую традицию рушит власть, а не социальная модернизация. Сама техника ломки патриархальных сдержек состоит в безумном расширении прерогатив единоличной власти. И этот русский процесс европейски современен. Он сближен с Европой, переживающей начало XVIII века. Уже позади английская революция, и европейский абсолютизм давно не феодальный институт, а нечто заключающее переход во что-то другое.

И третье обстоятельство: рождается русская склонность к тектоническим перестройкам всего. Привыкание к повсеместным ломкам, производимым деспотически. Спазмы раздвигания прерогатив верховной власти, в особенности ее «права» распоряжаться душами людей, явление также новое. Оно и останется в итоге.

– Сама склонность к этим динамическим перестройкам, к ломкам, производимым деспотическим путем, – она откуда? Она спазматически расширяет существовавшие прерогативы верховной власти (в том числе ее прав по отношению к жизням и душам подданных), но в некотором смысле явление новое, как и общий результат, генерирующий государственные дела.

– Но почему эта единоличная власть укрепилась так надолго именно в России? В европейских странах она себя изжила, даже в монархиях.

– То, что вышло в России, трудно обозначить как европейский абсолютизм. Новое явление – организация власти. Со времен царей Ивана IV и Петра власть получила непременную функцию: приводить к единству пространство, населенное разными народами и людьми. Пространство, перенасыщенное способами человеческой жизнедеятельности, которое иначе – при возможностях, известных тогдашнему мировому процессу, – к единству привести было нельзя.

Проведу параллель, важную для понимания аграрных дел. В России после XVIII века и ряда социальных переворотов возникает то, что получило название «дворянская крепостная и полукрепостная латифундия» – земельное владение, находящееся в собственности титулованного владельца. Бывали земельные массивы, исчисляемые миллионами десятин, равные государствам. Обычная советская трактовка: сопротивление помещичьего класса, в руках которого находилась власть, мешала превращению крепостных латифундий в капиталистические хозяйства. Но земельные владения такого размера вообще не превратить в прибыльное капиталистическое хозяйство. И при нынешнем уровне земледелия почти невозможно вести хозяйство на столь колоссальных площадях, их перестройка экономически невозможна. То же и о России в целом: национальная европеизация такого евроазиатского целого была невозможна и в XVIII веке осуществлялась в частичной форме. Действиями власти, располагающей ресурсами приведения к единству всей этой глубоко не единой территории.

Русская власть выступила в новой функции, какой история того времени не знала. Империи колониального типа складывались по другой системе: метрополия и отдаленные от нее колонии. Здесь же империя представляла сплошную территорию, где старые уклады и различные этносы перемежались с русской крестьянской колонизацией. Во многих случаях стимулируемой властью. Власть шла по пятам колонизации, осваивая ее результаты. Такая Россия представляет собой целое, аналогов которому – при сходных обстоятельствах – тогдашний мир не имел.

Что тут понималось под европеизацией? И почему новое русло этой европеизации выступило против власти? Оппонируя ей, сперва частично, затем воплотившись в виде того, что получило имя «движение декабристов». Декабристы – это заявка на другой европеизм при обстоятельствах, неотделимых от мирового процесса. Декабризм неотделим ни от Французской революции, ни от Наполеона как ее продолжателя и наследника. Наследие Французской революции, представленное Наполеоном и его триумфальными маршами, встретило сопротивление со стороны России. Первые дворянские революционеры – люди, которые были победителями Французской революции в ее наполеоновском финале. И тут совершенно своеобразное вхождение русского процесса в европейский и мировой! Из одних лишь внутренних обстоятельств России декабризм не вывести.

Непосредственное соприкосновение с «европейским человечеством» органично для России. Пожалуй, нигде мировой процесс в то время не входил в страну столь прямым образом, наталкиваясь на идейное сопротивление из глубины ее самой. С этой точки зрения декабристы – и авангард России, входящей в Мир, и люди, обреченные на непризнание той Россией, что сопротивлялась вхождению. Их поражение – важный факт европейского и мирового процесса, а не только «неудача первой революционной попытки в России». Это сильное и сложное явление, в результате которого возникнет многое, что затем, претворяя идеи в действие, определило облик русского XIX века.

Декабристы – люди, предельно сосредоточенные на России. У Пушкина есть строчка о Николае Ивановиче Тургеневе: «Одну Россию в мире видя, / Преследуя свой идеал, / Хромой Тургенев им внимал / И, плети рабства ненавидя, / Предвидел в сей толпе дворян / Освободителей крестьян»[17]. Кстати сказать, Тургенев – один из наиболее европеистских декабристов и отнюдь не изоляционист. Эту строку – «одну Россию в мире видя» (следовательно, и мир надо видеть при этом) – я бы поставил эпиграфом к рассмотрению. Но думаю, еще больше эти пушкинские слова применимы к Пестелю.

Сейчас незачем толковать «о декабризме» вообще. Стоит критично отнестись к понятию, которое включает в себя якобы единый процесс от начала и до конца. Следует помнить, что в день 14 декабря 1825 года на Сенатской площади со стороны Николая было больше участников декабристских организаций, чем со стороны восставших! Считается, что примерно 10 процентов всех дворянских фамилий России так или иначе причастны к свободолюбивому движению, хотя по-разному и на разных этапах.

– Получается, декабристы действовали, руководствовались только идейными соображениями? Были ли у них свои интересы? Вот американская революция была потребностью экономической, а в России все работают за идею?

– Вопрос хороший. Был ли тут заложен их личный интерес? Конечно! Невозможность для поколения людей после победы 1812 года вернуться к нравам и атмосфере вертикального рабства. Невозможность существовать в прежних обстоятельствах. Не забывай, что поколение победителей Наполеона – сплошь молодые люди. Они начинали добровольными поборниками Александровых преобразований. Рассчитывали, что царь-победитель, сыгравший столь существенную роль в Европе, не выдавший Францию на растерзание европейским монархам и отчасти сохранивший в ней результаты революции, будет соответственно действовать в России. Александр их разочаровал в обоих своих ликах – как «император Европы» и как человек, устроивший внутри России антипод всему, что пытался делать в Европе.

Болевым пунктом, вызвавшим энергический взрыв негодования, впервые породив идею цареубийства, было стремление Александра дать конституцию Польше: что же, Россия не доросла? России не дано то, что положено Польше? Из-за этого впервые Якушкин вызвался убить царя! Да еще польский слух дошел в такой редакции, будто Александр, предвидя сопротивление дворянства своим полонофильским проектам, чтобы заранее сломить их сопротивление, собирался освободить крестьян внутри России!

Взять самого глубокого и радикального и вместе с тем самого книжного из дворянских революционеров, каким был Павел Иванович Пестель. Что, собственно, хотел сделать Пестель в России? Какую задачу он ставил – повторить в России Французскую революцию? Оказывается, нет, Пестель хотел большего меньшими средствами. Он шел дальше Французской революции, желая предотвратить возникновение власти аристократии богатства и наследства. Но, учитывая последующее развитие, он желал достигнуть этого, минуя кровь и междуусобия Французской революции.

Движение его мысли ярко и, думаю, искренне представлено в показаниях на следствии. Он говорит, что его исходным пунктом было отрицательное отношение к Французской революции. С другой стороны, наблюденное им явление – Реставрация, как он говорил на следствии, не смогла устранить результатов революции! Оказывается, то, что Реставрация вынужденно сохранила завоевания революции, открыло ему глаза на то, что революция не дурное дело, – его можно и повторить! В лице Пестеля новая Россия молодых преобразователей собралась сокращенно повторить весь цикл европейских классических революций. От форм радикального переустройства до «термидорианских» реформ, при сохранении неустранимых завоеваний при реставрациях. Сохранить результаты преобразования, а с другой стороны, устранить кровь междуусобий. Которые в России, естественно, отягощались для них ужасами недавней пугачевщины.

Перед нами – попытка вдвинуть внутрь России в сжатом виде весь мировой процесс, каким тот представлен Европой. Вдвинуть так, что в результате получается видоизмененный его феномен, доведенный до точки, где начинается революционная критика его результата. Предотвращая «аристокрацию богатства» (слова Пестеля), он вместе с тем очищен от кровавых пороков французского прецедента. Итог приобретает форму беспрецедентного повторения – Россия политически реконструирует «европейское человечество». По крайней мере, способом осуществления.

У Пестеля был интересный спор с Рылеевым насчет Наполеона. Очень плохо относившийся к Наполеону Рылеев сказал: «Не дай бог, чтоб и у нас завелся Наполеон!» Впрочем, нам это и не грозит – мол, умный человек, желая быть преобразователем, будет скорее Вашингтоном. На что Пестель сказал: «Конечно, лучше так, но если суждено, что начатое нами дело приведет к новой тирании, то лучше пусть это будет тирания Наполеона! В таком случае мы будем сильны…» Это неслучайное и интересное его высказывание. Пестель был сторонник превращения постреволюционной России в крупную и сильную державу – не менее, а то и более могущественную, распространяющую свое влияние далее, чем при Александре. На некоторые изменения, касающиеся положения части Польши, он шел со скрипом и только для привлечения польских революционеров на свою сторону. Его интересы распространялись и на балканские дела. По мере того как усиливались разногласия среди самих декабристов, Пестель видел опасность междуусобия и думал предотвратить ее сильной революционной диктатурой Временного правительства – в сущности, на неограниченный срок.

Пестель – это уже постдекабризм внутри самого декабризма. Перед 14 декабря он переживал острый кризис и почти уже собирался уходить из движения.

– Можно сказать, что у декабристов задача была общей с Петром – прогнать русскую историю ускоренным темпом и встроить ее в европейскую систему? Разные методы, разный уровень сознания, но задача одна – догоняющая?

– Импровизация Петра вытекала из обстоятельств его воцарения, развертываясь далее в его персоне, при полной распорядительной власти над судьбами и существованием людей. В чем была цель царя? Произвести ломку патриархальных препятствий и начать перенос умений, подчиненный целям великой державы, раздвигающей пределы и границы. Царь Петр начинает импровизацией, и осознание цели возрастало у него по ходу дела. Я говорю «у него», поскольку самый тщательный просмотр всего совершенного показывает, что инициативы исходили только от него.

У декабристов же дело шло в обратном порядке. В начале интенсивная духовная работа самосознания, обращенная затем от себя к России и оборванная импровизацией 14 декабря 1825 года. Событие на Сенатской площади находится в поразительном разрыве с предшествующим ему духовным процессом. Попытка использовать междуцарствие и с помощью обмана солдат осуществить цель в виде импровизированного компромисса между несколькими революционными проектами. Правда, компромисса удивительного, проект князя Трубецкого[18] великолепен. Но финал 14 декабря 1825-го имел характер импровизации.

Оттого процесс декабризма приобрел трагический итог. С одной стороны, из политики ушло поколение внутренне свободных людей. С другой стороны, импровизация вытолкнула на арену царя Николая, а тот стал спазматически быстро возобновлять вертикальное рабство. Но декабристы дали ему сильный толчок – проектами и идеями, аккумулированными царем по ходу следствия. Началось строительство бюрократически-распорядительной империи, притязающей на роль арбитра Европы.

Любопытен для этого нового режима его акцент на России. Известно высказывание Николая о том, что он чувствует себя защищенным от «мерзостей века» только в глубинах России, опираясь на русскую толщу. В этом заметен его имперский постдекабризм, без чего не понять, как Пушкину видится в царе Николае «второй Петр». Сразу в нескольких ролях – и как преобразователь России, и как прекратитель разрушительно-лихорадочного стиля Петра Великого. У Пушкина мы встретим надежду увидеть в деятельности царя Николая «контрреволюцию революции Петра»: поразительное выражение!

Так возобновляется вся коллизия: кто придаст России новый вид, если к единому основанию она приводима только средствами всеподавляющей власти? Вопрос, который внутри декабризма полемически ставил Пестель[19] и который практически поставил царь Николай Павлович. Отсюда перекличка попыток русского XIX века вернуть России историю, отняв у империи человеческое пространство. Сделать Россию территорией органического, спонтанного исторического движения средствами не менее сильными, чем обладает власть, у которой это пространство отнимают. Отнять человеческое у имперского – но как?

– Я редко касаюсь случившегося на Руси до XIX века. Но обрати внимание на особенности русской истории, известные, однако выпавшие из поля зрения. Например, такая: современный англичанин читает Шекспира без словаря, как итальянец читает Данте. А у нас и Радищева[20] человек читает с трудом, нуждаясь почти в переводе. Тот церковнославянский литературный язык, на котором писал и, соответственно, думал XVIII век, – это другой русский язык. Современному читателю он малодоступен. Русская речевая жизнь, речевое существование для нас начинается с конца XVIII века, а XIX век – это уже наши современники.

– Так изменились жизненные понятия?

– Язык изменился! Спазматически быстро, с исключительной быстротой прошли изменения всей фактуры языка. Простонародная речь потеснила высокий штиль, и деление на высокое и низкое стало уходить. Соответственно раздвинулись рамки языка. Язык, созданный Пушкиным и в пушкинское время, вмещал в себя неизмеримо больше содержания в разных проявлениях, чем язык XVIII века. Целая языковая революция, без понимания которой русской истории не понять.

Шел процесс такого видоизменения русского языка, чтобы он смог точно выражать наблюдения и вместе с тем открылся для философского мышления. Все совершилось в считаные десятилетия XIX века, в малом промежутке от Чаадаева[21] до Герцена[22]. Чаадаев писал только по-французски, а в Герцене, космополитичном от рождения, процесс индивидуально завершился. Он пишет уже по-русски, сделав русский язык способным передавать философские нюансы. Тургенев[23] говорил Герцену: ты гениально безграмотен! Герцен произвел такие перестановки в структуре русского языка, которые, нарушая грамматические каноны, сделали возможным стремительный ход постигающей мысли, богатой оттенками.

– То есть, когда писал Чаадаев, русский язык был негоден для отвлеченного мышления?

– Ему нужно было проделать работу над собой. Пушкин сделал русский язык способным вмещать разные содержания в одном тексте, свободно переходя от будничного сюжета к истории. Чаадаев писал Пушкину: пишите по-русски, мой друг, – вам это можно! Например, письма Пушкина жене. Пока Наталья Николаевна была невестой, Пушкин писал ей по-французски, но жене он пишет только по-русски. Переписка Пушкина с женой – чудо свободы речи, нестесненно переходящей от буднично житейского и интимного к движениям мысли.

За ними придут новые люди, бурный период закончится, и речь пойдет чаще о содержании, чем о форме. Но для отцов русской языковой революции гигантски значима форма! Я как-то внимательно читал «Былое и думы»[24], академическое издание, глядя в комментарий, и обратил внимание, что цитаты Герцена все неточны. Притом известна его гигантская память – тут итальянское слово, там французское, немецкое, русский стих… не будет же он всякий раз лезть на книжную полку и сверять цитату? Но что интересно – личные письма жены к себе он тоже переписал! Кажется кощунством: жена ушла от него и погибла, страшная драма. И что же, редактируя ее письма, Герцен опускал что-то ему неприятное? Нет! Вся правка связана с тем, как он внутренним ухом улавливает ритм фразы. Для него письмо должно быть выслушано, как симфония, – со своей увертюрой, сквозными мотивами, отступлениями. Это индивидуальная особенность таланта, одновременно философского и художнического.

Философия в русскую речь вошла ритмом. Важный момент русской речевой революции – новая стихия речевого существования. В ее рамках возникала связь отдельного человека и маленького кружка близких людей: сам-два, сам-пять – с Россией в контексте мирового процесса. Вот человек Белинский – как ни замечательны его статьи, переписка еще интересней. Люди его кружка пишут письма-исповеди тетрадями, на одном дыхании. Затрагивают все что угодно. Переходя от Бога к предметам, где принято ставить отточие, употребляют слова, неприличные в литературном обиходе.

У самого Герцена есть выражение логический роман[25]. Он считал, что мы еще только начинаем переживать – очень точное русское выражение! – свой логический роман. Так форма обращения мыслью к другому человеку (в контакте с немногими, на кого рассчитываешь, что поймут) – форма, близкая к существу художественного творчества, – плотно вошла в русское мышление. Эта языковая революция сделала возможным сближение философии с историей и личного поступка – с действием в масштабе России. Мы страна, где история с самого начала выступала как философия. Один человек, и от него сразу – Россия, соотнесенная с мировым процессом. Та к пошло от Чаадаева и разовьется у Герцена.

Вот ход русского сознания. Ставя цель, человек знает, что он ставит цель, и, зная это, он и себя подвергает сомнению как субъекта действия. Держит в поле умственного зрения, рассматривает себя как фигуру в историческом процессе. Может быть, очень маленькую фигуру, лишь частицу. Но частицу, соотнесенную с мировой сценой истории, с гигантским пространством развития.

– Вопрос о России в обнаженной, мрачной форме пророческого откровения ставит Чаадаев, который считает, что она находится вне истории. Но не по типу Востока, до истории еще не дошедшего. Россия вне истории, поскольку была ввергнута в несамостоятельную близость средствами власти. Мы не проработали метаморфоз, которые прошел Запад. В русском исходном пункте Чаадаев видит не отставание, а искажение. Отсюда мрачность оценки ситуации в целом: для возвращения в историю нет импульса.

Ход рассуждения Чаадаева интересен в том смысле, что история людей для него – осуществление Божественного плана, но протекающее в формах нравственного разума, который творят люди. Отдельная личность может воспроизвести «воспитание рода человеческого» биографически, своей духовной силой. Явное противоречие: Божественный план, движущий людьми, и нравственный разум, который творят они сами. Связь полюсов Чаадаев проводит через свою оригинальную идею времени. Время не создано Богом – Бог его «препоручил людям». Если народ выпал из Божественного плана, его не существует: выпадение есть небытие. Потому он и завершает свое первое философическое письмо пометкой: Некрополис, город мертвых. И на этом поприще у него спор с Пушкиным.

Чаадаев, однако, продолжал искать выход из положения. В восьмом из «Философических писем», впервые опубликованном в 1934 году, и в «Апологии сумасшедшего», которую опубликовал Чернышевский, он приходит к новой мысли (от которой далее пойдет Герцен): у России единственный способ вернуться в историю – став соавтором Божественного плана. Все русское политическое будущее заложено в этом чаадаевском ходе. Догнать нельзя, но можно стать соавторами универсального проекта – другого хода нет. От исторического небытия можно перейти только в соавторы мирового Плана. Эта идея и есть чаадаевский вопрос.

– Что-то не пойму: как можно стать соавтором Бога?

– Чаадаев говорит языком, на котором говорили библейские пророки: языком откровения. Сохраняя идею Промысла, он выдвигает идею активного формирования людьми нравственного разума, имеющего собственную историю. Связка – через идею времени, которое препоручено людям: найдите способ овладеть временем! В XX веке это переформулируют прозаически: переступим через капиталистическую формацию, срезав историческую фазу.

Погляди, как идет русский путь, – от одинокого человека. Человек Чаадаев, объявленный сумасшедшим, с его рукописями, всем почти неизвестными, кроме напечатанного первого письма, где он всему говорит «не т», – это все, что у него расслышали! Зато он оказывает влияние на единственного человека, Герцена. Ставший эмигрантом, тот находит силу стать первым нелишним человеком на Руси. Пройдя через Чернышевского, идея плотнее смыкается с действием, вырастает движением разночинцев, которые вполуха слыхали о Чаадаеве. Мыслящее движение расширяется сперва в рамках народнической интеллигенции. Но ей на смену в 1905 году придут миллионы крестьян, и обнаружится, что и те говорят народническим языком! Сентябрь 1917-го: снова отдельный человек Ленин, прячущийся от Временного правительства, взяв экстракт крестьянских наказов в свой Декрет о земле, одерживает в октябре немыслимую победу.

Так мыслящее движение в 1917-м повстречается со спонтанной импровизацией миллионной массы крестьян-солдат и доживет до моего поколения, – которое имя Чаадаева знало только по стихам Пушкина, не читая ни одной чаадаевской строчки! Конечно, это пунктир с гигантскими разрывами. Навсегда утрачивается само это поколение внутренне свободных людей. Остается идея, как из поражения вышла новая русская история, – силой ее соавторства мировой. Но у Чаадаева это прозвучало впервые: рывок из полной безвыходности к предельной возможности! Невозможность – вот фундаментальное понятие, которое Чаадаев ввел в русское мышление на век вперед. Овладев ею, люди открывают в себе внутренние ресурсы для еще не ведомых им возможностей. Теперь они уже не рабы.

– Откуда вышло поколение людей, для которых проблема рабства стала средоточием политической мысли? И почему философско-историческая мысль развернула вопрос о рабстве в вопрос о шансах России вернуться во всемирную историю?

– Началось в лице Чаадаева, но далее будет во многих лицах. Позволю маленькую параллель. В Древней Греции рабов было немного, особенно если сопоставить с Римской империей. Но, как известно, вопрос о рабстве болезненно остр для эллинской мысли, а не для римлян. Платону и Аристотелю было важно выяснить, нормально ли рабство? Можно ли его обосновать умственным ходом, касающимся природы мира и человека? Для русского сознания проблема мужицкого крепостного рабства становится острее по мере того, как холопство дворян убывает. Но дворянское сознание не стало представителем крестьянских интересов. Речь о более сложной связи, двойственности самого рабства в империи.

Было вертикальное рабство по формуле Чернышевского: сверху донизу все рабы. И было горизонтальное рабство крестьян, в крепостной зависимости от владельцев, которых с этой точки зрения можно именовать душевладельцами и рабовладельцами. Эти два рабства сложно соотносятся друг с другом. В XVIII веке шло ослабление рабской вертикали, притом что горизонталь, наоборот, ширилась и укоренялась. Во времена Екатерины, после пугачевщины, дворянин стал посвободнее в отношении к стоящей над ним самодержавной власти. Зато горизонтальное рабство крестьян стало массовым за счет расширения на Украину, юг и приобрело злостные, интенсивные формы. Теперь сохранение крепостного горизонтального рабства заостряло переживание вертикального русским политическим сознанием.

– А почему при ослаблении вертикального рабства горизонтальное усиливалось?

– Это связано с ростом империи после Петра. В орбиту вовлекаются новые контингенты населения. По логике унификации державы, где все сводится к одному-единственному основанию власти, нивелировка людских массивов идет по «эталону» крепостного великорусского населения. И хотя петровские преобразования, спустя век переворотов и превращений, приведут к рождению самостоятельной русской мысли, ближайшим их результатом стала интенсификация рабства.

Чем ослаблялось вертикальное рабство дворян? Тут сложение ряда факторов, прежде всего, европейских революций. Сложное развитие, стороны которого завязаны на тенденциях, выводящих за пределы России. Вытекающих из роста империи, ее реакции на революционную Европу, с извлечением опыта дворцовых переворотов XVIII века. Сперва империя участвует в попытках подавления Французской революции, а вскоре сама революция через Польшу стучится в русскую дверь. Явился Радищев. Эти соображения приводят Екатерину и самодержавную власть к идее, что отдаление дворянства от престола есть профилактика революции. И в силу комплексов самодвижущей махины власти идет отдаление той части дворян, которые вместо жительства в столицах укореняются по имениям и поместьям, становясь местными жителями. Помещик владеет душами, разбросанными по разным территориям. Появляются новые навыки власти – та становится целью для самой себя, но на несколько новых основаниях.

– Но отчего вопрос о рабстве так ранит образованную русскую публику?

– Здесь надо прощупать русскую историю на молекулярном уровне, а не только на событийном. Как проблема рабства стала для образованных русских фактом, к которому они относились все отрицательнее? Рабство стало фокусом повседневности, в котором концентрируется зло русской жизни – и в этом свете они начинают рассматривать свое призвание, даже личное отношение к Богу – почему?

Чтобы дать это несколько ощутить, прочту фрагмент из второго философического письма Чаадаева к женщине – лирическому адресату всего произведения. «Мы являемся в мир со смутным инстинктом нравственного блага, но вполне осознать его мы можем лишь в более полной идее, которая из этого инстинкта развивается в течение всей жизни. Этой внутренней работе надо все приносить в жертву, применительно к ней надо установить весь порядок вашей жизни…»[26] – и так далее и тому подобное. И дальше: «Вам придется себе все создавать, сударыня. Все! Вплоть до воздуха для дыхания, вплоть до почвы под ногами, и это буквально так. Эти рабы, которые вам прислуживают, разве не они составляют окружающий вас воздух? Эти борозды, которые в поте лица взрыли другие рабы, разве это не та почва, которая вас носит? И сколько различных сторон, сколько ужасов заключает в себе одно слово “раб”. Вот заколдованный круг, в нем все мы гибнем, бессильные выйти из него. Вот проклятая действительность, о нее мы все разбиваемся… – И так далее, дальше. – Эта же язва, которая нас изводит, в чем же ее причина? Как могло случиться, что самая поразительная черта христианского общества как раз именно и есть та, от которой русский народ отрекся на лоне самого христианства, откуда у нас это действие религии наоборот?»

Вот крик души Петра Чаадаева. Когда он говорит, что существование рабства превращает нас в ничто, что рабство – это «религия наоборот», он идет гораздо дальше критики крепостничества. Политический факт вырастает у него в покушение на человека в нем самом. Ведь это написано в 1829–1830 годах, после поражения восстания 14 декабря, при царе Николае… Острота сознания собирает в фокус все, касающееся смысла жизни и истории вообще. Невыносим самый факт крепостного рабства в стране, которая одержала победу над Наполеоном и была в лидерах европейского процесса. Как Россия распорядилась своей победой?

Декабризм оборвался первым крупным поражением мыслящей дворянской среды и протообщества, которое в этой среде возникло. Попытка декабристов разом преодолеть вертикальное и горизонтальное рабство, продвинув Россию в строй цивилизованных наций, привела Николая к системе, возобновляющей уходившее вертикальное рабство. Поражение декабристской мысли материализует тему рабства в николаевской системе, также возникшей из поражения 1825 года и выстраиваемой властью-победителем.

Они дети отцов, уже начавших выходить из ситуации вертикального рабства. Поколение детей, которые чаще, чем их предшественники, росли в обстановке русской усадьбы. Специфична психологическая среда помещичьего дома, русского барского бытия. Думаю, Западная Европа такого уклада жизни уже почти не знала, феодальные поместья с крепостными остались в ее прошлых веках. Кроме того, Европа всегда знала и другие отношения, выходящие за рамки феодальных.

А в России одно рядом с другим. Вот мальчик Герцен. Он воспитывается при участии гувернеров-воспитателей, берет любые книги из библиотеки отца и дяди, свободен в мире идей. Очень рано, ребенком, приобщается к мыслям, к которым в других условиях приобщаются в зрелом возрасте. Мальчик вхож в помещения, где живут дворовые. Он знает их козни, слушает их песни, приобщен к их будням. Непосредственность перехода, при которой он читает «Орлеанскую деву» Вольтера, а через полчаса слушает любовные истории дворовых, участвует в их взаимоотношениях. Этот совершенно особый уклад жизни и развращает, и облегчает нестесненность ума. Ассоциативные связи здесь не разгорожены по классовым статусам, как при раннебуржуазных обстоятельствах у европейского человека.

Молодые люди старшего возраста пережили коллизию антинаполеоновских войн. Они победители – над кем? Над Наполеоном! С другой стороны, бивуак – особенная среда. Общая жизнь молодого дворянина-офицера с русским солдатом, прямое общение в походах с крестьянской массой. А есть еще ополчение. В действие вовлекаются не отдельные люди, а целые слои дворянской молодежи, сливки общества начала XIX века! Генералы – люди какого возраста? 28 лет, 30, 32 года… И мы увидим генерала Михаила Орлова, любимого флигель-адъютанта царя Александра, который принял капитуляцию Парижа и в 30 лет командует дивизией. Орлов позволяет себе строить общеевропейские планы: договорившись с Ипсиланти[27], поднимающим восстание в Греции, своим приказом бросить на Грецию 20 тысяч солдат, мужиков в солдатской форме, и тем заставить царя Александра объявить войну Османской империи! Вот особый уклад личности. И когда говорят про декабристов: «страшно далеки они были от народа»[28], я это отрицаю. Если народ и был от них далек, то они не так далеки от него, как кажется.

– Интересно проанализировать исходный момент постдекабризма. Вообще крупное явление можно рассмотреть как целое, лишь когда мы видим форму, которую можно назвать пост- в сравнении с ним. Только там, где различим окраинный рубеж, явление формируется в целое по отношению к исходным позициям.

Оттого верно и неверно видеть в самом декабризме начало мыслящего движения XIX века. Позднее декабризм станет начален, но внутри всей контекстной проблематики века. Он изначален как событийное лоно, где мышление о России переформируется в философию ее истории как философии человеческого действия. С особенным, не похожим на западную рефлексию языком и образно-понятийной структурой.

Постдекабризм, как триптих, представлен тремя людьми: Пестелем (еще внутри самого декабризма), затем Чаадаевым и Пушкиным. Особенно же Чаадаевым! Декабризм в сфере мышления – в аналогиях, примерах и аргументах – не шел дальше эпохи Французской революции. Чаадаев стал рассматривать его поражение как факт биографии своего поколения, спускаясь к истокам европейской истории. Он вывел проблему истории на уровень возникновения христианства и счет повел от него. Считая, что, если не рассмотреть поражение в свете эволюции Европы, судьбы его поколения, судьбы России не будут поняты. Они останутся неразборчивы и темны.

Пушкин, начав полемизировать с Чаадаевым, тоже уйдет в глубины. Постдекабризм движется к более глубоким основаниям участия России в мировом процессе, чем было готово признать поколение декабристов. Победители Наполеона отсчитывали историю России эталоном личных биографий, но после 14 декабря 1825 года этого оказалось мало: биография переломилась!

– Философия с историей в русской мысли сомкнулись, представ в виде целого, разговаривающего особым образно-понятийным языком. Предметом является место России в европейском, то есть мировом процессе, но не только. Предметом стал вопрос – является ли Россия частью мирового движения? Возникнув как его часть, остается ли Россия его частью и в последующем мировом развитии? Или тут разрыв, остановка?

– Если «Россия – непосредственная часть мирового процесса», почему осталось неясным место мирового прогресса внутри России?

– Здесь странный обратный ход мысли по отношению к своему предмету. Россия возникает в XV–XVI веках, причем сразу как непосредственная часть мирового процесса. А философия истории утвердится в ней позже и когда заговорит русским языком, поставит перед собой «чаадаевский вопрос». Россия сомневается в том, что содержание русской жизни можно рассматривать как мировое достояние. К тому же, ставя такой вопрос, русская мысль соотносит его не с русским прошлым, а с европейским развитием будущего. Что создаст ряд исключительных трудностей для нее, зато откроет умственный ход необычным интересам.

– Но есть оборотная сторона дела: не имел ли чаадаевский вопрос, много кратно продлеваемый и видоизменяемый Россией, роковых следствий для нее? Может, вопрос этот Чаадаеву и задавать не стоило?

В духовном плане, допущение Чаадаева о «роде человеческом» – это человечество как а-эволюционная форма всеобщности. В основе жесткое уравнение, что все и есть всё! Ошибка западной мысли, новоевропейской и христианской, Марксова ошибка. Что если окажется, что человечество по сути неосуществимо? Если оно застряло, сразу перейдя в свой финал, как видно сегодня, то и пройденный путь мы пересматриваем под углом зрения итога. И тут замечаем нечто ранее исключаемое: при всей экспансии европейского человечества развитие шло все-таки множественными путями. Сегодня эта множественность, нивелируемая и загнанная вглубь глобализацией, вышла наружу, распрямилась, отстаивает права гражданства.

В свете этого самый чаадаевский вопрос можно поставить под вопрос. И не только для получения нового ответа!

– Обсудим вопрос о причинах падения крепостного права в такой, на первый взгляд, странной связи событий и фактов. Россия ведет Крымскую войну[29], терпит поражение. Война периферийная: Крым (и даже не весь Крым), Севастополь, кое-что на Камчатке и немножко, без особых последствий, в районе Балтики. Казалось, не столь грандиозное поражение, чтобы повлечь за собой такой огромный результат. Я говорю «огромный результат» в убеждении, что отмена крепостного права в России стала в XIX веке самой крупной революцией сверху!

Когда мы понимаем, что 19 февраля 1861 года – это мощная «революция сверху», кажется странным, что причиной стало периферийное поражение армии на отдаленном пятачке пограничной территории. Если даже связать с поражением в Крымской войне смерть царя Николая[30], бывшую, вероятно, результатом самоубийства, то кажется, что мы говорим о несоразмерных вещах! Для «революции сверху» внутренние процессы в России были недостаточно сильны. Чтобы понять перемену, надо связать поражение и смерть царя с кризисом системы, державшейся на мифе всемогущества Николая.

Социум власти, считавший себя средоточием русской и европейской истории, с первым же поражением и смертью создателя впал в прострацию. Система держалась сознательно творимым мифом о неограниченных возможностях этого человека распоряжаться судьбами России и Европы[31]. (Тарле[32] остроумно замечает, что после 1848 года Николай мог сказать себе то же, что Наполеон после Аустерлица: я всё могу!)

От периферийного поражения – к кризису в центре системы распорядительства человеческими жизнями. Еще вчера эта система говорила: «я всё могу». Когда обнаружилось, что она мало что может, перед ней с невероятной остротой встала проблема самосохранения. Николаевская Россия оказалась обычной страной, подверженной поражениям, и ей нужно было (рассматривая с позиций власти) себя заново возобновить. Но, отступая вдаль, вспомним, что и сама николаевская система была результатом поражения декабристов. Что Николай выступал их наследником, «палачом-правопреемником». Он пытался сверху разрешить задачу, к какой его жертвы стремились противоположными средствами. А вернув феномен декабризма в контекст европейского процесса, составной частью коего он был, мы опять вернемся к природе российского процесса как непосредственной части мирового.

Для того чтобы вообще разбирать отмену крепостного права в России, необходимо понятие «революции сверху». Это понятие вводит в контекст европейской истории, где эхом классических революций, французской и других, начнется полоса, которую Энгельс и назвал «эпохой революций сверху». В рамках ее господствующие классы Европы, обученные революциями у соседей, стали способны проводить реформы, равнозначные революциям.

– Что такое мыслящее движение? Разве бывают движения бессмысленные?

– На чем стояла советская литература по истории? На догме сквозного антиабсолютистского движения в России: либеральное движение, революционное и так далее. Дефект догмы в разграничении: есть «духовные вожди», а есть инициированное ими движение. Возьми народничество, и сразу возникает надуманная троица – Лавров, Бакунин, Ткачев. Последний вовсе не влиял, хотя человек сам по себе интересный. Бакунин повлиял сильно, влиял и Лавров.

Итак, движение совершило отбор идей? Ведь оно не может не упрощать, не может не быть однозначным, иначе оно вообще не движение? Даже я, яростный сторонник рефлексии, вечно твердил, что деятель должен шагнуть, – если никуда не шагнешь, время уйдет на колебания. Но эта мысль неверна и существенно опасна. Она упрощает, переводя на операционный язык – язык однозначного действия. Представить дело так, будто в истории царят «идейные отцы», а за ними следуют «практики», реализующие идеи, – значит задать всему неисторическую рамку. Не считаясь с тем, сколько там было промежуточных взаимных ходов, идей и критики одних другими.

Возьми решающее влияние антинечаевской критики, шедшей из среды молодежи, на генезис народничества. Я утверждаю, что русское народничество изначально росло из реакции на Нечаева. Кружок антинечаевцев положил начало народничеству и затем «Народной воле». Я охраняю их право на оценку – без этого движения нет. Я настаиваю, что то была мысленная работа движения. Ее выполняли люди, а не «практики», монтирующие схемы по планам «лидеров». Одни и те же люди пройдут сквозь эпоху и составят ее мыслящее движение. Люди с удивительной близостью биографий. В народнический период почти все они выходцы из счастливых семей, без тени разрыва «отцов и детей».

Почему вообще народ стал для них неизвестным? Народ есть неизвестная величина – а что, для Рылеева известная? Категориальный переворот: выходцы из народной толщи поставили себе задачу идти в народ – зачем? И что такое община, с чем у себя в деревне имел дело каждый? Что там открывать, вообще говоря? Что такого открыл Герцен? Гагстгаузен приехал в Россию, все осмотрел и решил, что в основе России – община. Он выстроил на этом политическую концепцию: общинное начало в сочетании с могуществом Российской империи придаст европейскому миру консервативную стабильность. Но Герцен решает свою (с Чаадаевым) проблему – и «социалистически переоткрывает» общину.

Если мы все это забыли, русская история вызывает зевоту, будь она даже хорошо иллюстрирована. Нет живых людей – нет истории вопроса. Потеряны политические решения людьми их экзистенциальных проблем.

– С чего началась и как появилась первая «Земля и воля»[33]? Знаменитые радикалы конца 50-х – начала 60-х годов – это люди, противостоявшие строю и режиму. Еще у Чернышевского был двойной расчет – двигать дело демократии вперед, опираясь на влиятельных либералов, при том сохраняя радикальное идейное лицо. Являть позицию в чистом виде как задел для предстоящих поколений. Зов «идти в народ» шел от Герцена, но не от Чернышевского, который в существенной мере рассчитывал на либеральную среду. И просчитался!

Сподвижники из молодых у Чернышевского появились только перед его арестом. Ишутин[34] сыграл большую роль. Еще нет организации, хотя все на ближнем подходе. В ишутинской группе интересно, если отвлечься от ее советской иконописи – большое общество пропаганды: каждый день у них появлялась новая идея. Но Чернышевскому в голову не пришло бы, что эти спорщики станут стрелять в царя!

Главное не в организациях, а в выходе нового слоя на поверхность. К действию вышел слой людей, пригубивших самоопределения, еще не зная, что им делать. Всплеск проявлений защиты человеческого достоинства. В одной гимназии – движение против телесных наказаний. Достаточно любой грубости, чтобы запротестовали студенты. Мириады инициатив, и фокусирующая точка – утверждение и самозащита человеческого достоинства. Читателей «Современника» было больше, чем бунтарей до выхода на поверхность. Это полюс очень политизированный. Но действующих уже было не «пять-семь», как сосчитал Чернышевский, а многие десятки, если не сотни.

Новые люди сразу выходят когортой, ощущая плечо таких, как они. Их внезапность чрезвычайно характерна. О «хрустальных дворцах» среди них нет и речи. Гимназия, университет – они стремились к знаниям и к независимости. Проблема выбора не была для них идеологической. Не выбор постулатов, а выбор в прямом смысле – как устроить жизнь, чтобы та была достойной, независимой, дееспособной? В этот промежуток вошла и волна естественнонаучного позитивизма, формируя их образ дела.

По отношению к прежним эти – люди дела, первоначинатели. Они начинают с себя. Разве не странно, что Писарев[35], воспитанный в высокой духовности, ценя Пушкина, Сервантеса и Шекспира, делает кульбит и начинает противоположный заход? В этом доказательство от противного исключительного места Пушкина в русском сознании. Раз никаких авторитетов, то нечего размениваться на мелочевку. Цель – Пушкин!

Привнося в гигантских дозах свой антиавторитаризм, отсчитывая от себя понимание общего дела, «новые люди» идут более от прагматизированного Добролюбова, чем от Белинского. И надо учитывать краткость дистанции – все сосредоточенно близко. Одно дело – относиться к священному на расстоянии, когда священное выглядит священным, другое дело – глядеть на него вблизи. Разве знал Писарев или уяснял, с чего начинал Белинский? Как он подвергал себя самобичеваниям, преодолениям и чем он кончил? «Взгляд на русскую литературу 1847 года»[36] гениален, но учти молодость этих людей и ту горячечную атмосферу. С поправкой на 1863 год, расколовший их мир со страшной силой. Восставшая Польша проводит очень жесткий раскол: ты за поляков или против? Ты с Катковым или Щедриным[37]?

Расслоение идет и в том, в чем они особо чувствительны – в защите человеческого достоинства. 1863 год толкает выбирать между революционным делом и переустраивающим Россию делом. Молодому поколению надо было обрести почву, решая практические вопросы. Отсюда главное в их проблематике – выбор своего дела. На этой почве один идет в земские врачи, другой в подполье. Но это размежевание внутри одного и того же, «писаревско-базаровского» понимания дела. Размежевание в сфере дела переплетается с модой на позитивизм, а тот стилистически разворачивает их к практике. И позитивистский оттиск на их выборе – «русский Спенсер» тоже большого значения факт.

Чернышевский помнил, что в России означает поколение. Издеваются над хрустальными дворцами в «Что делать?», совершенно не понимая, зачем они. Роман пронизан настроением, которое согласуется с будущим Писаревым: общественное оживление началось, и оно невероятно радостно для человека. Но стоит ему пойти вширь, как вы все кончитесь! Едва сделаете первый шаг к новой жизни, а следующие за вами вышвырнут вас вон! Но так и должно быть по Чернышевскому, только так. Знайте заранее, готовьтесь уйти ошиканными. Разве это плохо? Ничуть. За вами придут другие нормальные. Но ведь «старых новых» не могло устроить, что им отведено мало времени. Уйти ошиканными? Вот еще, сами кого угодно ошикаем, с нами этот номер не пройдет!

Важен мотив бешеной энергии поколения. Не напиши Чернышевский «Что делать?», через год-два его никто не слушал бы. Кому нужна его защита крестьянской общины? Он догадывался об этом, когда, сидя в крепости, писал «Что делать?». Все случилось за считаные годы. Для аналогии – вообрази, что из какого-нибудь читателя «Нового мира» Твардовского вырастает Ленин! Кстати, я перечитывал «Дым» Тургенева, пытаясь понять, чем Ленину нравилась эта вещь? Возможно, тем, что в ней столь же яростный антимессианизм, сколь яростное западничество. А ведь это еще его ранний период. Анна Ильинична, единственная, кому можно верить, говорит, что Володя читал и очень любил Тургенева.

– Тогда откуда его Рахметов?

– Чернышевский настаивает на том, что Рахметов человек ненормальный. Нормальные люди – Кирсанов, Вера Павловна, и им жить. А Рахметов нужен на время, чтобы дать «нормальным» выйти на должный уровень. Он нужен, чтобы вся пирамида человеческих отношений политически сформировалась.

– Разночинский радикализм складывался не в одночасье. Вопреки традиции, он еще не сложился при Чернышевском. Роман «Что делать?» написал лидер, уже ощутивший политическое одиночество. Он пытается заново отвоевать следующее поколение у него самого, и достигает успеха. Парадокс в том, что поколение восторженно приняло роман – но по-своему. Главная мысль романа не была усвоена, и даже не отмечена по сей день. Видимо, не без основания действователи XIX века прочли его именно так! Они подняли Рахметова как знамя, ощутив в Ставрогине «Бесов» своего антипода. А я вижу близость обоих. Разница же не только в художническом преимуществе Достоевского, но и в том, как Чернышевский решил для себя проблему Рахметова. Проблему человека, которого автор, сотворив, отклоняет, он решил, устранив его из развязки романа: Рахметов уезжает за границу.

Если сжато, они двойники – Ставрогин, продленный Рахметовым и дешифрованный временем. Эта мысль кодовая для предыстории Ленина: разночинский радикализм сразу выступил в той предельной форме, которая не имела шанса на развитие!

В произведении, от которого я хочу отталкиваться, в письмах Серно-Соловьевича[38] царю из тюрьмы 1862 года, он четко отделил свое поколение от следующих. «Мы хотели содействовать вам, Государь, выступив соавторами реформ с вами вместе. Но это вами исключается. Для вас не существует общества, и потому, пишет Серно царю, – в следующем поколении вы получите террориста!» Странное предвидение «получите террориста» подтвердилось не сразу. Но все вместе взятое позволяет поставить вопрос о Ленине внутри разночинства как о человеке, преодолевающем свой XIX век. (Заметь, большевизм – единственное течение, внутри которого шел расчет с русским XIX веком.) Ленин воспринял ментальность разночинства. И его партия – мир, вне которого для него ничего вообще реально не существует. Партия – главное действующее лицо.

– Книга «Бесы» в 1993 году для нас – это анти-«Что делать?» Почему?

– Примем к сведению тиражированную расхожесть оценок, которыми Чернышевского наглухо отгораживают от Достоевского. Можно ли сопоставить слабо-художественную дидактику Чернышевского с гениальным творением Достоевского? Где, как во всем, что вышло из его исступленно ищущего ума, незримо присутствует Иисус. Оппонент добавит: разве не исходна в бесовщине утопия, помноженная на организацию функционеров земного рая?

Много умного написано по поводу «Бесов», и на неплохом политическом уровне, но не в масштабах Шекспира. А Достоевский в «Бесах» и в «Идиоте» требует масштаба Шекспира: не только принятия зла на свой счет, но и признания себя соавтором зла. Соавтором поверх соучастия, соавтором неизменным, даже на отдалении. Только соавторы смогут переместить свое испытание в сферу культуры.

Оценивают «Бесы» как провидческое предупреждение со стороны человека, «не замаранного» прикосновением ко злу. Не понимают, что провидчество идет от личного опыта, а в нем первичен императив испытания – его неустранимости, показанности, заданности. Вопрос только, наступил ли ему предел? Безумна любая попытка создать новую породу человека. Но природа этого безумия есть природа иудеохристианства, и одновременно – природа истории, природа утопии, природа революции. Семантического ряда, который внутренне соединен дорогим Достоевскому именем человечества. Несбыточно-притягательным и несбыточно-разрушающим человека.

Смена испытаний представляет собой движение жизни и смерти. Смена их ввиду того, что без испытаний человек не может. Или это подступ к тому, чтобы совершенствоваться, покинув идею нового человека? Совершенствоваться в пределах данного. Возвышая совершенствование в пределах данного до уровня, превосходящего былое масштабом, глубиной. Так называемое испытание есть то, что в истории лишь вслед задним числом характеризовалось как испытание. Поначалу оно им не было, но становится – впоследствии – в балансе смертей.

«Бесы» – скорбная книга о недосягаемости земной справедливости и человеческого счастья. И о бедах, проистекающих из веры в их достижимость, неотделимой от человека. Это книга о коренной хронической болезни. Первичный грех перебродил в одностороннее самообвинение и подошел вплотную к всеобщему преступлению. Которое в равной степени можно назвать всеобщим самоубийством.

«Бесы» – это про всех. Мы не замечаем лежащих на виду параллелей. Город Достоевского и щедринский Город из «Истории города Глупова»: там и тут всеобщая втянутость. Но где Достоевский – «певец униженных и оскорбленных»? Какие униженные и оскорбленные в «Бесах»? При его сарказмах книга не несет ничего изобличительного, она все обличения превосходит. Совсем другая книга, в удивительном сочетании слез и смеха. Ни ненависти, ни жажды расправы. Ничего сродни современным идиотским «люстрациям» и прочему бреду либеральному, от чего за версту несет платной инквизицией. Несчастный человек, но гению несчастье позволило выразить удивительное. Очень родственное Эльгрековой эстетике – нелепого, гротескного.

Совсем другая книга! Замечу, что превращения разночинства очень рано улавливал еще Пушкин – откуда «Повести Белкина», «Станционный смотритель». Я уже не говорю о Лермонтове – как посмотреть на Грушницкого и как посмотреть на Печорина. Эта тема странного человека, который не согласен быть лишним. Который и не должен был быть лишним в этой России! Когда он переламывает ситуацию «лишности», перемогает бег на месте, навязанный ему ходом русского хронотопа, он бросает вызов и ступает на территорию, где может к чему-то приступить.

Одно дело быть обществом на словах, а другое – общество внедрять. Вместить себя в человеческую массу сообществом, которое кто-то организует. Вот на чем идею улавливает Петруша! Где Великий инквизитор, а где Петр Верховенский – такая ли разница? Оба трагичны или оба, и Великий Инквизитор также, – смешны! Совсем другие «Бесы», как это передать? Читайте книгу.

И потом, «Бесы» – элегия. В единственно доступной этому скрежещущему мраку форме Достоевский отпевает себя, людей своей юности и последовавших за ними. Тут и старший Верховенский, и смерть его, благородный уход Ставрогина. Финал «Бесов» равен по скорбной силе «Идиоту». Эпитафия, как же ее не разглядеть? В 1993 году она читается книгой про то, как трудно быть человеком. И как человек отступает от Евангелия к Ветхому Завету, в равной мере оправданно и преступно.

– У разночинства была такая особенность: мы – меньшинство и в качестве меньшинства обязаны раскачать народную массу. Но меньшинство особенное: мы представительствуем за всю Россию и представляем внутри нее Мир и законы истории. С этой точки зрения Россия – нечто искомое по отношению к нам, поскольку связана с властью. Но Россия и наше поприще, поскольку мы внедряем в нее Мир. Вот на что делает заявку разночинское меньшинство. Империя загоняет его в угол, и оно вынуждено перейти к самообороне.

Чернышевский считал, что к сверхзадаче надо идти поэтапно, сменой политических поколений. Иначе нагрузка, ложащаяся на плечи одного поколения, окажется слишком велика, из «новых людей» она сделает новых рабовладельцев. С этой точки зрения он самого Рахметова корректирует «новыми людьми», и Ленина поначалу это устраивает! Сквозной для Ленина станет проблема начала. То, что он унаследовал от Чернышевского: всякое обновление в России каторжно трудно. Все вопиет против начала перемен – и сила власти, и сила косности социума.

Конечно, Ленин переформулирует задачи разночинства на переводном языке марксизма.

– Это приближает его к сути или отдаляет?

– Приближает, но за счет вытеснения антропологически альтернативных средств. Ленин исключил для себя мысль Чернышевского об уходе ради естественности начала. Ухода как начала для него не бывает в принципе, и ему остается только отсекать: ренегаты, отступники, подлецы, оппортунисты… Перетасовка людей, правда, долго уравновешивалась сохранением способности его ума к самоизменению. Но и этому наступит предел. Однако Ленин, выходящий из Рахметова, не понимает его. У Чернышевского есть одно место, даже странно, зачем он его ввел… По правилам художественного дарования неожиданно: Рахметов берется читать теологию Ньютона. Листает и бормочет себе под нос, что смешение безумства с умом есть во всех событиях без исключения. Вот как тема русской истории вводится Чернышевским – как близость событий к безумству.

Уходя от разночинства, Ленин преодолевает его в ущерб человечности мыслящего движения.

Отклоняя поначалу максимализм, Ленин все-таки пришел к нему. Стихия «Все и сразу» в России взяла верх над попытками Чернышевского образумить безумство. А ведь 1860-е годы так хорошо начинали.

Ну а мы сегодня можем подняться хотя бы на уровень того безумия? Способны ли мы двигаться в осознании столь же глубинной природы наших трудностей?

– Заново перечитываю Чернышевского, из которого Ленин вышел. «Перепахал» его Чернышевский или не перепахал? Воспоминания об этом Валентинова[48] достоверны, хотя и его произведение странное. Я должен Ленина понять. Один из ключей к пониманию Ульянова, что он человек, которого русский XIX век преследовал по пятам. Внутренне и сквозь всю его жизнь. Единственного среди всех им собранных в партию. И туда, в прошлый век, этот человек перед смертью тянулся.

Тогда шли в судьбу, разбиваясь попарно. Представить духовную биографию Маркса без того, что он провел жизнь в диалоге с Гегелем, невозможно. Моя гипотеза – что Ульянов всю жизнь в диалоге с Рахметовым Чернышевского. У Ленина нет «домарксистского» периода биографии, его сознательная жизнь сразу в паре – Чернышевский и Маркс. Чернышевский стал для Ленина инструментом экзистенциальной настройки Маркса. Русский XIX век помог мне это увидеть.

– Вот ситуация – я занимаюсь Лениным. Есть тексты Ленина, где почти нечего открывать, его сочинения, сборники документов и прочее. Все под рукой, но ты должен увидеть его изнутри своими глазами. Нетрудно написать биографию человека, когда изучены главные события его жизни, его мировоззрение, его действия. Но всегда остается нечто, что составляло внутреннюю жизнь. А от Ленина странное ощущение того, что за изъятием сказанного вслух ничего нет.

– Жизнь мысли была, а человеческой жизни не было, и в этом он весь?

– Мысль, про которую никак не скажешь, что это русский Кьеркегор. С другой стороны, его мысль неслыханно сращена со злобой дня.

– В Ленине недостает толщи человеческого содержания?

– Ленин был человек XIX века, впитавший в себя XIX век, преодолевавший его в себе, сохранивший его до конца, и даже особенно под конец.

– А что значило быть таким человеком в России?

– Если провести пунктир через русский XIX, от Чаадаева через Герцена и Чернышевского, народников и «Народную волю» к Ленину, мы обнаружим двоякую тенденцию. Во-первых, Россия – препятствие для всех попыток ее освободить и раскрепостить. Задача не в поверхностном освобождении от имперского строя. Для людей XIX века суть дела в том, чтобы освободить Россию от самой себя.

Слово раскрепощение для людей XIX века значило многое. Термин, производный от крепостного «права», означал освобождение от рабства, пронизавшего всю толщу социальных и человеческих отношений. И к этому прибавлялся вопрос отношения России к человечеству. Считали, что только изнутри раскрепощенная Россия перестанет быть преградой для европейского человечества. С их точки зрения освобождение России нельзя принести извне. Серьезные западники не считали, что Россия освободится силой западных идей. Для них был актуален вопрос о силах внутри России, которые освободят ее саму.

Обе задачи смыкались в одну. Для той линии мысли, что идет от Чаадаева через Герцена и Чернышевского к Ленину, обе задачи были в равной мере внутренними и внешними, – «общечеловеческими», как тогда говорили. Внутриполитическая задача освобождения понималась как глобальный императив. Вот духовная почва традиции, которая готовила Ленина.

В чаадаевском варианте проблема впервые ставится с обнаженной остротой, как задача нерешаемая. Что почти равносильно духовному самоубийству. Но если сопоставить «Философические письма», где проблема нерешаема, с его же «Апологией сумасшедшего», видно, как Чаадаев в одиночку прорыл свой ход в народничество. «Апология сумасшедшего» носит откровенно народнический характер, долго оставаясь скрытой у него в столе. Много позже «Апологию» напечатает Чернышевский. Тот же идейный процесс публично пройден учеником Чаадаева, Александром Герценом. Для Герцена открыть в русской общине рычаг социального развития означало перевести чаадаевский парадокс в политически решаемую задачу. Наконец, русский XIX век, исчерпав себя, подводит отрицательный итог «Народной волей» – и задача вновь делается нерешаемой. Повторная постановка этой задачи представляла для России уже бóльшую трудность. Тогда, наподобие Герцена, Плеханов вновь делает нерешаемую задачу решаемой. Герцен для этого апеллировал к общине, переоткрытой им заново, – Плеханов заново открывает в России пролетариат как точку опоры и исходный пункт.

Как и с общиной, социально открывать тут было нечего. Существование пролетариата для народников не сенсация, они сами вели активнейшую деятельность среди рабочих. Известную программу «Рабочих членов “Народной воли”» высоко оценил Маркс. Но задача раскрепощения через включение в общемировое движение, задача освобождения человечества от рабской России, от России – жандарма Европы стала нерешаемой после катастрофы народничества. Надо было сделать ее решаемой – и Плеханов сделал. Он объявил, что марксизм полностью приложим к России, а кто этого не видит, тот в плену «народнических предрассудков». Здесь начинается путь от Плеханова к Ленину. Но для Ленина вопрос выглядел сложнее.

Если для Плеханова народничество лишь заблуждение, то для Ленина оно проблема. Отдавая себе в этом отчет, Ленин как марксист боится быть народником. Всегда в нем была эта боязнь «архаики». Оттого превращение нерешаемого в решаемое представляет для него бóльшую трудность, чем для Плеханова. Что проявляется в тех пунктах, с которых в Ульянове начинается Ленин.

Для Плеханова Россия освобождается неумолимой стихией развития капитализма – экономика уже работает на нас. Он любил повторять слова из «Гамлета»: ты славно роешь, подземный крот! Давящий самодержавный строй лишь надстройка. Надстройку надо устранить, а политику привести в соответствие с неукротимой работой капитализма.

Ленин же не уверен в том, что русский капитализм победил. Больше того, его тезис: свободное буржуазное развитие в России недостижимо эволюционным путем.

– Выходит, что социальную революцию надо поставить впереди процесса, тогда как процесс уже идет? Телега впереди лошади?

– В статье «Многоукладность – характеристика целого»[49] я касался этого вопроса и не стану говорить подробно. Ленин показал, что крепостничество в России не анахронизм, не пережитки: архаика изнутри прорастает в само буржуазное развитие, отягощая, человечески загрязняя и подчиняя себе. Капиталистическое развитие России раздвигает сферу холопства, добавочно порабощает личность. Ленин показал, как архаика в селе интенсифицируется капитализмом. В пореформенной, относительно буржуазной России неокрепостничество было нестерпимее, чем в традиционном самодержавии.

Холопство сопротивляется революции, и Ленин ставит проблему освобождения заново. Теперь революция, во главе которой у него, как и у Плеханова, станет рабочий класс, должна выполнить другую работу. Она не только приводит политическую «надстройку» в соответствие с экономическим «базисом» – она стихийное буржуазное развитие выводит на мировой простор.

Отсюда – идея Партии как субъекта мировой истории. Партии нового типа.

– Фактор Веры Засулич форсирует процесс. Она показала Ульянову, что защититься, отстоять себя он может, только отвоевавши лидерство. А отвоевать лидерство – значит стать лидером подымающегося нового активного слоя. Научиться с ним разговаривать, понять, чего этот слой хочет. Этот новый слой, как некогда разночинцы 1860-х годов, также ищет себе наставника и учителя. И ему нужен лидер, чтобы организоваться, став силой. В этом личностном раскладе намечается что-то большее.

Расхождение начинается еще в период ленинского ученичества у Плеханова. Для того в народничестве не было трудностей: это часть его жизни, откуда он ушел, оборвав все с корнем и нажив чахотку. Прошлое, на котором поставлен крест. Заблуждение отринуто, и в нем уже нет трудности – но для Ленина есть.

У него здесь наследство трудности как наследство миссии: либо он преемник Чернышевского, либо некто заблудший, зашедший в тупик. С одной стороны, есть трудность, в которой он полубоится сознаться, ибо есть страх, признав народничество проблемой, оказаться в чужом лагере… С другой стороны, личностный расклад говорит, что отстоять себя в маленьком марксистском кругу он сможет, только став лидером. И где-то это смыкается.

Конечно, проще облегчить себе дело, представив Ульянова често любцем.

– Но у него кумиром был Рахметов.

– Это верно, но ведь Ульянов – это Рахметов, себя преодолевающий. Принимая рахметовскую модель взаимоотношений, он упрощает ее, переведя на язык марксизма. Что не могло не сказаться на том, как он воспринимал Чернышевского.

У Чернышевского очень непростая структура человеческих кругов, из которых состоит мир «Что делать?». С одной стороны, Рахметова называют солью земли, на которой все прорастает. Это очень серьезно, как бы иронично он к этому ни относился. Но обрати внимание на то, как Чернышевский вводит понятие «новые люди». Кто эти новые люди? Рахметов может действовать только потому, что возникают новые люди, и они взаимодействуют с людьми грешными, земными. Последние далее делятся на людей злодейского типа и тех, которые дурны по нужде. Но они люди, и сама дурнота есть признак их человечности.

Целое мироздание Чернышевский выстраивает, а Ульянов перевел его мир на свой лад и редактирует Рахметова. Рахметов у него уже не временный компонент, он лидер новых людей. Он их куратор, их высший распорядитель. Вся ситуация начинает меняться, и то, как могла бы строиться душа России, также приняло иной оборот. Пересеклись обе линии – защита себя, обязывающая его стать лидером, с движением слоя, который себе лидера ищет.

Наконец, третий момент: Ленину надо каким-то образом пересмотреть неудачу русского XIX века, изложив ее на марксистский лад.

– И конечно, остается тайна текста, связанная с жанром и намерениями автора. Тайна второго «Что делать?», ленинского. Обращенное, как и у Чернышевского, к «новым людям» – новым людям социал-демократии, трактат должен быть рассмотрен как формирующий тип действующего лица. Есть прямое документальное свидетельство Валентинова, что Ленин сознательно избрал для своей книги то же название, что у Чернышевского, – «Что делать?». Но и кроме этого, у нас достаточно оснований для сопоставления контекста первого «Что делать?» с контекстом второго.

Для Чернышевского «новые люди» – люди, которых прежде на Руси не бывало. Будучи обыкновенными людьми, они должны еще внутренне дозреть до национальных деятелей. Им предстоит организацией помериться силами со всеобъемлющим деспотизмом, проникшим во все поры жизни и все охолопливающим.

В России Ульянова марксист также не мог стать социал-демократом, не став всероссийским деятелем. Итак, цель – новый всероссийский деятель. Как она решается у Ленина? Его организационная идея: агенты «Искры» не входят в местные социал-демократические комитеты. Они представляют единый социал-демократический центр – еще не существующий, формирующийся. И создают сеть, тяготеющую к «Искре» как идейному центру. Организационный замысел нацелен на то, чтобы в их лице образовалась завязь новых социал-демократов – всероссийских деятелей в локальном масштабе города или региона.

Под этим углом зрения проступает невидимая связь двух «Что делать?», никем не замеченная, но самая тесная. Здесь ее фокус: еще не нашедший себя Ленин обращается к еще не сформированным «новым людям социал-демократии». Этот ход создаст Ленину верных сторонников. Без чего необъясним дальнейший ход вещей.

Главная идея «Что делать?» – идея движения во все классы. Полагаю, это прообраз его будущей идеи «революционно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства». Инициация мысли от первого ее контура – конституционного движения, руководимого «новыми людьми», организованными на социальной, пролетарской основе, далее поведет Ленина к идее крестьянской буржуазной революции. Тема «внесения сознания в массы» при таком подходе подчинена мысли о «движении во все классы» новых людей.

Здесь эмбрион центральной идеи Ленина.

– В диалоге Чернышевский – Ленин аграрный вопрос для обоих централен не только потому, что связан с положением большинства населения. Аграрный вопрос коренной и в том смысле, что способ решения его даст ключ к пересозданию имперского целого в общество России. Постановка вопроса об «азиатчине» и есть ключевая тема аграрного вопроса по Ленину.

«Азиатчина» целостна в том смысле, который противостоит обществу и исключает его собой. Азиатчина связывает множество сословий, государственных разрядов, помещиков, крестьян – миллионы людей, разбросанных по разноукладной империи через имперскую абсолютную власть. Тогда в решении аграрного вопроса ищи ключ к пересозданию целостности страны. Способ решения аграрного вопроса станет ключом к преодолению абсолютистски-имперской «азиатчины».

Абсолютистская целостность никак не перейдет в буржуазную: здесь центральный пункт Чернышевского, но здесь и центральный пункт Ленина. Чернышевский стоял лицом к лицу с этой целостностью – при Ульянове она пошла трещинами в имперском монолите. Трещинами заметными, но недостаточно глубокими. Ко времени Ленина процесс дезинтеграции (назову его так, вслед Марксу в письме Даниельсону[50]) сделал громадные шаги вперед. Теперь дезинтеграцию подпитывает и капиталистическое развитие. Капитализм вызвал к жизни рабочее движение, перестройки в общественном сознании. Но социально дезинтегрирующая эволюция, даже при содействии прогрессивных общественных кругов России, не формирует новую целостность общества. Между старым и новым разрыв: одно не переходит в другое.

Вспомним постановку вопроса в «Великорусе»[51]. «Великорус» – сгусток тактики в прекрасной четкой форме, в том смысле, который я вкладываю в это понятие. Мыслеформа прокламации собрала все, что у Чернышевского рассеяно по статьям с разными доводами. Здесь оно очерчено главной тактической формулой: двуединое освобождение крестьянства и Польши означает ликвидацию Российской империи в прежнем виде.

Ликвидация крепостного рабства невозможна без конституции, без завоевания конституционного строя каким-то образом. Но конституционный строй только предварительное условие! Не перестроенный конституционно, абсолютизм не решит ни польского, ни крестьянского вопроса. Еще хуже: в качестве неспособного решать вопросы иначе как в рабовладельчески-имперском духе он становится злым врагом всего мыслящего и ищущего в России. Ослабленный, всего страшащийся, он станет не только давящим, но и расстреливающим абсолютизмом.

Значит, нечто должно пролегать между дезинтеграцией, с ее множественными политическими и социальными конфликтами, и созданием целого новой России, страны свободных людей. Нечто, без чего одно не перейдет в другое. Как совершить это пересоздание и перестройку?

Возвращаюсь в исходный пункт. Пересоздание имперской, крепостнически-рабской «азиатчины», исключавшей общество, в новую Россию не будет лишь переносом европейских институтов, но чем-то, что (с точки зрения всемирного процесса) равномасштабно европейскому гражданскому обществу. Такова главная мысль Чернышевского, уже в артикуляции Ленина.

– Ленин изначально идет от вопроса: откуда все-таки русское народничество? Блажь и предрассудок или там коренится что-то иное? С его точки зрения, русское рабство выросло в имперское целое, в могучую силу: Россия капиталистической стать не может. Полукрепостничество не только препятствует развитию, но само модернизируется капитализмом. Следует вывод, что путь свободному развитию не пробить иначе, как политически перестроив всю Россию.

Так Ленин приходит к своей модели неклассического марксизма, которую можно сопоставлять с моделью Бернштейна. Русская буржуазная революция по Ленину – уже не «их» революция, в которой «мы», социал-демократы, принимаем участие, лишь поскольку русские буржуа слабы. Это наша революция. Это мы, социал-демократы, в России будем вводить свободный капитализм. Но чтоб смочь его ввести, надо стать силой. А чтобы стать силой – станем партией.

Возникает вопрос: ладно, взяли власть – дальше что? Вопрос идет от ортодоксального марксизма: социалист возьмет власть для чего – только чтобы дать простор капиталистическому развитию? Ленин этого периода отказывается от противоречивой модели развития. В этом он наследует русскому XIX веку, веку без Гегеля (которого Россия проштудировала, но не приняла). Возникает политически асимметричная картина предстоящего: бой предстоит вести за свою буржуазную революцию! Партия берет власть, чтобы дать полный простор капиталистическому развитию. Но кто мы сами после этого?

На III съезде РСДРП, чисто большевистском, все соглашаются с позицией Ленина, но его концепцию воспринимают в разном объеме. Многие приняли только конечный пункт: революция совершает политический переворот, чтобы открыть шлюзы свободному капиталистическому развитию. Мы, партия, подымаем пролетариат, класс-авангард, и тот идет внутрь общества, реорганизуя все другие классы. Итак, переворотом мы вводим все. Но что дальше?

На III съезде Красин[52], человек из ближайшего окружения Ленина той поры, говорит: «Что ж, тогда нам придется уйти. Сделать свое историческое дело и уйти». Красин здесь верен Чернышевскому с его мощной антропологией центризма, где первый шаг реорганизуется в цикл первого шага. Чернышевский пытался образумить встречную традицию современности России – мощную струю безумство. Каждый раз в истории безумие возникает снова. Чтобы избежать повторения ошибки, надо отвести безумствующих. Красин, говорящий, что надо уйти, – из ближнего круга Ленина. Но есть еще Луначарский[53], тоже тогда близкий Ленину, его мозговой центр.

Луначарский говорит: нет, уйти нельзя – пойдем на гильотину. А Ленин молчит, не выступает. Почему? Его не устраивает ни тот, ни другой вариант. В нем формируется некоторый проблемный запасник. Уйти? Такого он не вычитал у Чернышевского, ибо воспитан на марксизме. На гильотину? Нет, все неясно. Неясность нарастает, и ее крещендо настанет перед Первой мировой войной. Тогда же придет осложнение ситуации.

Часть задач перестройки России для свободного капиталистического развития взял на себя кабинет Столыпина. Возникает то, о чем прекрасно сказал Достоевский: революция, предваряющая реакцию переворачивания, выступая при этом консолидирующей силой. Столыпин особая фигура, в нем некая возможность для России.

Всякий раз задача усложняется – и всякий раз заводит Ленина в тупик. Он создал неклассическую модель, где следствие руководит причиной, и модель должна как-то сработать. В Европе капитализм стихийно врастает во все стороны человеческого бытия, наконец увенчивает себя политически. В России так не выходит, причем на элементарном уровне – власть не оставляет простора для низового, массового буржуазного развития. Следовательно, капитализм надо ввести!

Революция вводит развитие – то самое, которое должно бы явиться причиной для самой революции. Здесь наметилась ленинская версия субъективизма. Процесс воспринимается как естественно-исторический, непреложный. Но его непреложность реализуется через действия под руководством организованных людей. И возникает вероятность, что вся схема начнет действовать ради самой себя.

– И все же, почему ты так настаиваешь на тезисе о «Ленине – наследнике русского XIX века»?

– Там, где XIX век хотел содействовать свободному развитию капитализма, он говорил по-либеральному, а там, где сосредоточивался на ликвидации абсолютизма, – по-народнически. Ленин решает задачу в новом синтезе: революционная организация – ближайшая цель, но цель как средство, обслуживающее процесс. Который далее пойдет своим естественным ходом. Так возникает перевернутая формула: за искомое Ленин берет цель расчистить пути естественно-историческому процессу, а за условие для этого – революционную организацию.

Для Ленина философски исходной является проблема начала. Результатом революции станет революционная власть, позволяющая России вернуться в историю и «переначать» ее. Тут он идет от Чернышевского (и неосознанно от Чаадаева). Если внимательно перечитать «Что делать?» Чернышевского, различим непрямой диалог с молодыми друзьями, которые от него отходили перед арестом. Он говорит: друзья, социализм – это прекрасно, и это легко! Отдаленное вообще легкодостижимо. Затруднительно ближнее – труднее всего начать. И устоять на нравственной высоте, удерживая себя в рамках задач начала. Сдвинуть собой лавину процесса, не домогаясь, остаться ее хозяином.

Понял ли Ленин так «Что делать?» Чернышевского, сказать затрудняюсь, но едва ли. Молодому Ленину проблема прихода и ухода от власти совсем не ясна. Ее нет в его сознании, либо та отодвинута на задний план. Но уже в затруднении Ленина по отношению к народничеству различим исток концепции революционного обеспечения естественно-исторического пути. В 1905 году начинается великая импровизация – первая русская революция. В достаточной ли мере Ленин оказался на высоте положения? Был ли он прав, сосредоточиваясь тогда на строительстве партии, сказать трудно. Луначарский в первом издании «Силуэтов революции» отмечает, что Троцкий оказался более выигрышным типом лидера, отвечающего политике революционной импровизации, чем Ленин.

Занятен момент на III съезде РСДРП. Ближайшие сподвижники Ленина, сторонники его линии, обсуждают вопрос: что делать, когда победа совершится и Россия станет страной свободного развития капитализма? Красин говорит – мы уйдем! Луначарский говорит: нет, уйти нельзя – придется сложить голову, как якобинцам на Гревской площади. Мы будем гильотинированы! Ведь гильотина у якобинцев не только средство против врагов революции, но и средство удерживать равнодействующую в революционном процессе. В том споре на съезде Ленин от участия уклонился, но проблематика в нем застревает. Результатом явится его идея «американского пути» развития для русского капитализма.

– Курсив не мой, курсив Ленина: «внесение классовой борьбы в деревни»[54] – его собственный курсив. Что говорят эти его слова? Во-первых, что борьбы в селе нет! Если она там была, но недостаточная, то ее следовало бы подтолкнуть, развивать и так далее. Но нет: вносить!

Стало быть, о какой борьбе речь? О борьбе против помещиков и государства. Но абсолютистского государства, вот что важно. Борьба в деревне не станет классовой, пока ограничена лишь столкновениями с помещиком, – она станет классовой в столкновении с крепостническим государством. Отсюда двойное решение у Ленина – во-первых, вернуть крестьянам отрезки и крестьянские комитеты как способ исправления несправедливости. Противопоставляемые дворянским сословным комитетам эпохи великой реформы. Он и говорит – внести классовую борьбу в деревню означает довести дело до создания крестьянских комитетов. То есть исправлять несправедливость руками крестьян, с самого низу.

Подтекст Ленина – его движение мысли, ставящей задачи, не вполне совпадает с ортодоксальной терминологией. «Исправление несправедливости»? Революционером и социал-демократом предлагается реформистская постановка вопроса. Не ставится задача по отношению к политическому строю: даешь республику! И где созыв народных представителей, где вынуждение царя на земский собор?

Кажется, Ленин нашел чем заполнить промежуток между дезинтеграцией, неспособной перейти в новую целостность, и новым социумом. Промежуток заполняется такой практикой решения аграрного вопроса, которая превращает крестьян в сообщество людей, обучающихся быть свободными. Людей, которые доросли до того, чтобы определять свои требования как требования к власти, к самовластию чиновников.

Но такие действия невозможны в рамках самодержавия! «Внесение классовой борьбы в деревню» означает внесение в нее того, чего там нет. Итак, рабочий класс «вносит» классовую борьбу в деревню, и на этой почве крестьянство становится классом! Но мало этого. Если брать «искровский» контекст, то и сам рабочий класс сможет стать классом, только совершая эту работу. Он не станет классом нового гражданского социума без прямой помощи крестьянству.

Важна формулировка, которую марксист-ортодокс мог бы предъявить Ленину как прямое обвинение в народничестве. «Еще более гибельна была бы ошибка, если бы мы не сумели воспользоваться рабочим движением для распространения в крестьянстве тех демократических требований, которые не исполнила реформа 19 февраля 1861 года»[55].

Понимаешь, у Ленина здесь родилась перевернутая политическая формула. Социал-демократы склонны использовать крестьянство как революционное неизвестное для победы в социальной революции. И сам Ленин несвободен от этого соблазна. Но тут его перо выводит обратное: воспользоваться рабочим движением для распространения демократии в крестьянстве! Кто же эти «мы», которые могут «воспользоваться» рабочим движением и внести отсутствующую в деревне борьбу?

Мы нащупываем остов концепции – появилось некое «мы». Можно ли сказать, что это авангард рабочего класса, партия? Не так просто. Сам рабочий класс становится классом-авангардом в меру того, что содержание его борьбы перенацеливается на классовую борьбу в деревне.

– Но партия-авангард имела интеллигентско-марксистский состав. Чем должна быть партия в случае неклассической модели?

– Тут я вынужден построить трехэтажную формулу.

Во-первых, чтобы внести классовую борьбу в деревню, нужно сперва внести извне в пролетариат социалистическое сознание. Превратив его в «гегемон» – борющийся класс, подвигающий крестьянство на борьбу против абсолютизма и помещиков. Далее – для внесения классовой борьбы в деревне нужно внести в рабочий класс социал-демократическое и демократическое сознание. Но тогда – третья ступень, она же исходное звено. Чем должно быть это новое сознание? Может ли оно остаться традиционным социал-демократическим? И каким путем будет оно вырабатываться?

Численно небольшая горстка людей, идущая крутым обрывом, – эта политическая метафора импонировала сознанию рядовых социал-демократов, подпольщиков. Но теперь каждый в отдельности агент «Искры», связанный с ней как с идейным и организационным центром, должен дорасти до представительства всей России. Зачем все это? Чтобы стать отсутствующим в России социумом. Который спонтанно не образуется из дезинтеграции, какой бы капиталистической та ни была.

Конечно, я заостряю. Сомнительно, чтобы Ленин до конца все продумал, я воспроизвожу его общую логику. Ведь не было еще 1905 года, который своими уроками заставит многое додумать. Собственно «ленинское» обнаруживается пока не в системности, а в несовпадениях и нестыковках. В специфически русском стиле мышления, которое интенсивнее работает в среднем звене – ближе к жизни, к больным проблемам. Реконструируя эти несовпадающие, даже противоречащие друг другу плоскости мысли, мы обнаруживаем логику его движения к себе. Нарастания и формирования «собственно ленинского» внутри многого, что он пишет и думает.

С этой точки зрения предреволюционная статья Ленина интересна во всех отношениях, включая последнюю фразу – которая перекликается с «Переменой декораций» у Чернышевского[56]. Итог: если мы сделаем то-то и избегнем гибельных ошибок – «день победы революционной рабочей партии над полицейским правительством будет приближаться с нежданной, негаданной для нас самих быстротой»[57].

Странная формула! Сдвинуть с места многомиллионное крестьянство, воспользовавшись для этого рабочим движением, и после всего – «день победы революционной рабочей партии над полицейским правительством» в конце. Даже не над абсолютизмом вообще. «Полицейское правительство» тут равнозначно таким формулировкам, как «самовластие чиновников» или «азиатчина». «Будет приближаться с нежданной, негаданной для нас самих быстротой»? Весьма необычная постановка вопроса. Кто-то скажет, и не без оснований, – пожалуйста, вот вам в Ленине и Ткачев, вот вам «Народная воля»! Победа-то чья – революционной рабочей партии? Почему не написал – всего народа? Конечно, всего народа – но лишь в той мере, в какой эта не окончательная победа, близкая к «перемене декораций», будет приближаться с нежданной быстротой.

Интересная статья для человека, который только вышел из шушенских мыслей ссыльного в районе вечной мерзлоты и теперь в центре Европы сколачивает будущее для России.

– Верно ли я понял логику – рабочие не превратятся в класс, не превратив сперва в класс крестьянство? Потому что добиться нового социума для России можно только при помощи крестьянства как класса.

– Давай не торопиться. Рабочий класс не станет классом, пока не сдвинет с места крестьянство. Но не потому, что иначе ему нечем заняться. А потому, что рабочие сами опутаны азиатчиной. Азиатчина состоит в том, что буквально никто в стране не умеет быть субъектом исторического действия. Страна сконцентрирована в руках абсолютной власти, да еще через модель верхушечной европеизации. Абсолютизм выборочно переносит в Россию и внедряет форсирующие инструменты европейского развития – только те, что нужны ему для раздвижки границ империи и укрепления ее мощи. Азиатчина соблазняет массы имперским могуществом и великодержавным шовинизмом.

Рабочий сам еще недавний выходец из деревни. Он весь в лапах «сонма азиатских идей и фактов»[58]. «Азиатчина» выступает в изменчивых обликах, не всегда примитивных. Например, в России рабочий социально противопоставлен предпринимателю, а государство – арбитр между ними. Переход к политическому противостоянию абсолютизму не состоится, пока рабочий не отвергнет правительство в его роли арбитра, примирителя и автора рабочего законодательства. «Тред-юнионистское сознание» у Ленина выступает как метафора азиатски осложненного верноподданного сознания. Вот в чем замысел хода: если рабочие станут классом, внося классовую борьбу в деревню, то партия рабочих станет революционной рабочей партией, по мере ее проникновения во все классы.

Авангард должен выйти за рамки дезинтеграционного мейнстрима. Должно появиться нечто, находящееся вне революционной рабочей партии, и вместе с тем укорененное в ней. Это внешнее – мировой процесс, представленный внутри партии как ее собственное сознание.

Далее пойдут перевертывания того, что «вне», в то, что «внутри». Мировой процесс входит в сознание революционной рабочей партии.

– То есть мы всё объясняем историей России как некой субстанцией, которая развивается в евразийском пространстве посредством народа? У Ленина было другое видение, по-моему.

– Но в данном случае Ленин наследует не европейскую традицию. Он наследует поражение русского антисамодержавного европеизма XIX века. Напомню, что со времен Петра, условно, идет верхушечная самодержавная модернизация тела России. Самодержавный европеизм дал искомый результат? Нет. Тогда против него выступил европеизм антисамодержавный.

Чересчур велика российская традиция недостаточности внутри любого процесса. С петровских времен развитие в России шло в обратной перспективе – прогресса, ведущего к рабству. Неважно, самодержец или антисамодержец – рабство в России не остаточное явление, а возобновляемый итог. Этот обратный ход Ленину ясен уже в начале, в теме «пережитков крепостничества». Ленин идет через внутренний кризис к перемене модели России, где все эти «пережитки» им пережиты. Они для него плотный гибрид нового крепостничества, который сжимает, деформирует, обкрадывает развитие, не давая ему стать буржуазным. Не введя этот фактор, о ком говорить? В нем собственный мотив Ленина.

– Надо говорить о том, на каком этапе он распознал свою задачу/

– Именно. Внутреннюю трудность с народничеством Ленин превратил в сверхзадачу. Которая то уходила из его рук, то снова в нем обновлялась. Ею человек Ленин движется вперед. Классичность его марксизма стимулирует препятствие – ему надо уйти от идеологии народничества. Но как ему уйти от народничества как проблемы? Разве она бессмысленна? Разве его догадка не составляет его преимущества?

Преодолевая трудность, он выходит на свою концепцию насаждения капитализма сверху, чем прежде в России занималось самодержавие. Ленин пытается свергнуть самодержавие, чтоб двинуть вперед буржуазную тенденцию, закладывая «сверху» ее фундамент. Кого принеся в жертву? Крестьянина-патриота, да.

Потом возникает 1905 год, когда теорией земельной ренты Ленин получает от Маркса теоретическую санкцию. Не меньшей силы, хотя совсем другого свойства его интеллектуальный стимул – Столыпин. Раз уж мы, революционеры, проиграли крестьянскую буржуазную революцию, то, может, Столыпин расчистит нам путь? Но втайне Ленин уверен, что все-таки Столыпину не удастся. Тому и не удалось.

Мы рассматриваем ход его мысли, связанный с природой его лидерства. Я бы назвал текст: «Ленин. Формирование большевистской харизмы». 1905 год пришел будто в подтверждение его правоты. С другой стороны – через партию, на которой сосредоточены его усилия. В привязанности к этой идее получают разрешение оба момента: преодоление интеллектуальной трудности и проблема личностного самоутверждения.

– Чем больше он видел трудностей, тем больше он ими питался.

– Этим питались и его взлеты, и его мания монопартийности, которая все нарастала. Личная сосредоточенность на партийных делах, которые для Ленина несли в себе развязку всем ценностям. И всякий раз циклизм Чернышевского возникает в новых формах. Циклизм Чернышевского был его утопией, политической ошибкой: сделав дело, уйдите – за вами придут другие! А Ленину приходилось самообновляться. Самообновляется лидер – меняется компартия, меняются люди. Но с другой стороны, меняется и природа трудностей. Трудности военного коммунизма в этом смысле станут чрезмерными для его лидерства.

– Почему русские марксисты и, стало быть, Ленин и большевики, под конец встали на позицию уравнительного передела земель? Как вообще они, марксисты, посчитали такое возможным?

– Еще спроси – почему в этом вообще мог быть заинтересован крестьянин? И в какой мере это увязывается с такими вещами, как прогресс, модернизация, индустриализация?

Уравнительный передел земель – это огромная пертурбация. Вся крестьянская Россия обращается в единый участок земли и делится по трудовым единицам.

До реформы 1861 года крестьянство в России делилось на две группы: помещичьи и государственные крестьяне. Были другие, но эти две самые крупные. В пореформенное время казалось, что они сольются в одну крестьянскую массу – но это не так. Условия, на которых провели реформу, были разные, и в землевладении крестьян различия сохранялись. Были порайонные различия, различия условий освобождения в разных зонах. Кроме того, реформу провели таким образом, что помещичьи земли не обособили от крестьянских. А это совсем скверно.

Был русский либерал Кавелин[59]. Публицист умный, крупный. После смерти Николая одним из первых разработал проект освобождения крестьян, который опубликовал еще Чернышевский. Центральным моментом освобождения крестьян Кавелин выдвигал учет интересов помещиков. Но с целью исключить на будущее их антагонизм, мудро требовал обособить на местности земли одних от других. Наделяя крестьян землей, ясно отмежевать их земли от помещичьих. Реформу провели иначе: крестьянские земли вклинились внутрь помещичьих, помещичьи внутрь крестьянских и общинных земель.

Эти два момента: то, что крестьян освобождали всюду на разных условиях и что помещичьи земли вклинивались в крестьянские, создали конфликтную чересполосицу, тормозившую развитие деревни. Число населения росло, а площадь земель оставалась прежней. Крестьяне испытывали тесноту, попадали в зависимость от помещиков. Возникли суды помещиков и крестьян, возникала система натуральной оплаты, полукрепостная система «отработок» – долги отрабатывали трудом.

Сама по себе конфигурация землевладения стала острым, взрывчатым фактором аграрной жизни России. Чтобы пройти к общинному лугу, выпасу или лесу, крестьянин должен был идти через помещичьи земли. На ситуацию малоземелья крестьян накладывалась чересполосица и перепутанность отношений. Зависимость от помещиков создавалась и малоземельем, и межеванием земель.

Сильнее всего перепутанность отношений ощущалась в крупном помещичьем землевладении. У верхушки помещиков было больше земель, чем они в тех условиях могли рационально обрабатывать. Они сдавали их в аренду на натуральных условиях, невольно воспроизводя «барщину» – ненавистный способ эксплуатации, куда крестьянин снова оказался втянут. Он хотел выйти из этой ситуации. Как выражались тогда многие в России, вырваться из «земельного гетто». Но как из него выйдешь? Немногие могли выйти с помощью покупки и аренды земель на новых условиях. Для основной массы крестьян выходом виделась однократная ликвидация перегородок – всех и одним ударом.

Не забудем, что молодому Ленину аграрная реформа мыслилась в условиях России, где сохранится буржуазная собственность, где пойдет процесс мобилизации земель теми, кто может вложить капитал в землю. В той России «черный передел» при уравнительном перераспределении привел бы к концентрации земель в руках владельцев из среды самого крестьянства. Шок уравнительности мог стать радикальным шагом вперед по пути буржуазного развития. Крестьянская революция на основе эгалитарной утопии (которую здесь можно назвать «народнической») имела бы итогом взрывную экспансию собственности на землю с капиталистической перестройкой агрокультуры.

Но почему в этом должны быть заинтересованы социал-демократы, марксисты? Этот пункт представлял для молодого еще Ульянова, становящегося Лениным, теоретическую трудность. Он должен был себя спрашивать: не перестаю ли я быть марксистом? Не возвращаюсь ли на народническую позицию? В чем его упрекал Плеханов и другие социалисты.

Укрепиться в позиции ему помогли «Теории прибавочной стоимости»[60] Маркса, которые Каутский опубликовал в 1905 году. С их теорией абсолютной земельной ренты и идеей преодоления монополии на землю. Ленин увидел, что крестьянская революция, производя уравнительный передел земель, ликвидирует докапиталистическую абсолютную земельную ренту. Теперь у него была теоретическая санкция Маркса, он мог открыто ввести эту позицию в ход рассуждения. Тогда Ленин пошел дальше и счел, что сама крестьянская революция – шаг вперед в общенациональном, общероссийском освободительном развитии.

Осознание этого шло у Ленина волнами. До 1917 года он искал здесь аграрное условие радикальной буржуазно-демократической революции в России. Не всякая буржуазная революция, говорил он, была крестьянской, но русская революция станет крестьянской буржуазной революцией. Мужик как сторонник радикального передела земель войдет в столкновение со всей структурой старой России – самодержавием и царизмом. Через потребность в аграрном перевороте крестьянство станет сторонником радикального сценария. Патриархальное крестьянство станет антимонархическим революционным крестьянством. При наличии рабочего класса и гегемонии пролетариата, катализаторов процесса, возникает новая комбинация – крестьянская буржуазная революция XX века.

Ленин допускал, что и результат такой революции будет парадоксален. Крестьянская революция может привести к власти левый блок социал-демократов и народников-трудовиков. Блок станет той властью, которая возникнет немедленно и произведет аграрный переворот. Что далее подстегнет развитие производительных сил и отношений радикально буржуазного типа. Вот что Ленин назвал американским путем развития России – ликвидацию абсолютной земельной ренты властью левого блока.

Почему я называю это парадоксальным? В модели Ленина возникает сценарий, когда власти левого блока рабочих и крестьян придется защищать буржуазное развитие деревни! А значит, и потерю собственности частью крестьян, у которой нет средств хозяйствовать по-буржуазному.

Возникает конфликт, неясное противоречие! На III съезде партии РСДРП[61] (об этом можно прочесть в моей статье в «Новом мире» «Из истории ленинской мысли»[62]) сторонники Ленина говорили, что после революции им придется уйти из власти – не могут же социал-демократы защищать буржуазное развитие с разорением массы крестьян! Додумывал Ленин вопрос этот до конца? Нет. По-видимому, считал, что история подскажет те или иные ходы. Но понимал ли он, что потеря собственности крестьянами приведет к тому, что они станут искать приложение рукам в городе – куда им еще деться? А город их не примет, так как европейская часть России перенаселена.

Аграрное перенаселение – это множество лишних рук в деревне. При старой агрокультуре привязанные к земле, они ведут стабильно полуголодное существование. Но после аграрного переворота это перенаселение либо найдет себе выход, либо оно взорвет ситуацию. Столыпин не только из имперских соображений сочетал в своей аграрной реформе ломку общины с отселением «лишних» крестьян в Сибирь, Среднюю Азию, Казахстан.

Первая русская революция сделала крестьянина революционным активистом. Темные мужики, вышедшие из крестьянских низов, вдруг заговорили языком народнической идеи «черного передела» – всеобщего поравнения земли. Революция стала спонтанным взрывом антиавторитарных основ русского властвования. Выступая палачом – преемником революции, Столыпин пытается решать ее задачи с позиций контрреволюции, не затрагивая целого. Обновить политическую структуру империи, дополнив самодержавие управляемой Думой и внеся изменения в аппарат исполнительной власти.

Серьезная контрреволюция – это не только идеология и политика, исходящая из общего интереса привилегированных классов. Это еще и политика, рассчитанная на управляемое эшелонирование задач, с рассредоточением их во времени и отрывом одной от другой. В этом важное условие успеха либо провала контрреволюционного проекта.

Ясно, что всеобщий передел земель более радикален, чем столыпинский проект. Но интересно, отчего в России он оказался и более реальным?

Для объяснения надо войти в микропроцессы аграрной жизни и в верхушечную политику власти. Столыпин решал ту же проблему, которую ставила революция, – двуединство отношений собственности и власти в России, но решал, сохраняя их двойственность. Поголовный переход крестьян на позиции собственника оказался невозможен. От него стартует будущая радикальная реакция на столыпинщину, с откатом к революции. В Октябре 1917-го ломка государственного строя соединится с поравнением земельной собственности. Эта угаданная Лениным логика процесса была введена им в русло деятельности партии (руководствовавшейся, кстати, радикально другим сознанием!). И аграрное выравнивание 1917 года стало успешной альтернативой к частичному выводу крестьян из общины.

– Могла реформа Столыпина восторжествовать над ленинской революцией?

– Вопрос о столыпинской аграрной реформе – это и вопрос о 1917 годе как поворотном пункте российской, тем самым и мировой истории. Непременным был этот поворотный пункт или при другом стечении обстоятельств его могло не быть? Непременна победа большевиков? Обязательна революция, которая назовет себя и далее будет себя продвигать как «социалистическая революция»? Обязателен для нее тот ход, который привел к известным последствиям?

В массе спорных вопросов столыпинская реформа не частность. Она в центре дискуссий: что если бы Столыпину удалось? Ведь развитие России могло пойти иным путем. А если б оно пошло иначе, может, и мировой ход событий был другим? Не было бы Сталина – не было бы и Гитлера, а может, и атомной бомбы не было бы?

Спор, который в свете опыта XX века приобретает новый поворот. Но спрашивая, мог быть успех реформы или нет, надо уточнить: а могла ли она иметь тот успех, на который рассчитывал Столыпин? Являлся ее провал делом случая или он задан расстановкой общественных сил и всем прошлым ходом русской истории? Тут непременно встает вопрос о политических стратегиях империи и противостоящих ей силах.

– Ты много говоришь о «ленинской альтернативе» – почему не поговорить об альтернативе столыпинской? Рассмотри аграрную реформу Столыпина как альтернативу радикальному земельному перевороту. Можем мы так поставить вопрос?

– Можем. По Ленину 1910 года, крестьянская буржуазная революция в России – это уравнительный передел: земли переходят в руки нации (то есть государства, власти), и та их распределяет. Чтобы уравнительный передел стал возможен, все виды земельной собственности в деревне сперва должны превратиться в общенациональную собственность.

Крестьяне к этому тяготели, не пользуясь термином «национализация». Они говорили: земля Божья – земля ничья! Ничья, то есть никому в отдельности не принадлежащая. Имея в виду не одних помещиков, но и отношения внутри крестьянской общины. Вот чему противостоит как модель аграрная альтернатива Столыпина. Рассмотрим ее экономическую и политическую сторону.

Столыпинская реформа, как и альтернативная ей крестьянская буржуазная революция по Ленину, рассчитана на аграрный переворот. В идеале, в пределе (что входит в столыпинский проект) все крестьяне становятся собственниками. Дабы революцию исключить из жизни России навсегда, а такую цель поставил Столыпин, надо, чтобы мужики стали собственниками. Уравнительный переворот Ленина связан с ломкой старой власти и созданием новой, которая производит «черный передел», обратив все виды аграрной собственности в единую общенациональную. Сами крестьяне не могут осуществить черный передел, и встает проблема – чьей властью и кто будет делить землю? Распоряжается ею власть левого блока рабочих и крестьян, создаваемая в ходе революции. Модель Ленина 1910 года: полный аграрный переворот, с переворотом во власти и в политической структуре России.

Но противостоящая столыпинская модель тоже рассчитана на радикальное преобразование! В лице Столыпина мы видим контрреволюцию, а не реакцию. Контрреволюционер наследует революции с целью исключить ее из жизни. Но ставя задачей превращение крестьян в собственников, Столыпин обновляет власть лишь частично. Модернизируются некоторые формы власти, помещичья собственность останется не затронута. Итак, столыпинская модель «антиподна» по отношению к ленинской модели крестьянской революции, но – при неполноте коренных условий.

Столыпину важно обновить инструменты власти, исключив помещичью собственность из переворота. (Возможно частичное включение – через перепродажу земель на выгодных для помещика условиях, при поддержке Дворянского и Крестьянского банков.) Модель Столыпина поэтому политически несбалансированна.

По Ленину, когда земли России станут национальной собственностью, происходит и полное изменение структуры власти – Столыпин имеет в виду лишь частичные ее перемены. В итоге же Столыпину и это не удалось. Я имею в виду его замысел постепенного замещения самодержавия абсолютизмом правительства. Правительство Столыпина дирижирует политикой, создает и пересоздает угодные ему политические партии, используя Думу как инструмент против царского окружения.

По модели Ленина, аграрная революция мыслилась и как общенациональная революция, заново объединяющая Россию. Империя превращалась в республику, все составные части которой находятся наравне по отношению к собственности и к власти. Для Столыпина же абсолютным условием было, что Россия останется империей. Преобразования должны изнутри укрепить империю. Российская империя – не Британская, где была метрополия и колонии. Россия составляет единую территорию, колонизуемую великороссами и управляемую из одного центра. Будучи имперским политиком, Столыпин был противником внешнеполитических авантюр. Считал, что те помешают реформам в империи и должны быть отложены.

Эта асимметричная, политически неполная модель Столыпина действительно была альтернативой модели Ленина. Столыпин – это очень серьезно! Тут мы подходим к вопросу: имела она шанс осуществления? Мы ее назвали последним шансом старой России, и это верно. Но анализируя глубину нестыковки ее элементов по уровню радикальности и последовательности, я вынужден поставить вопрос об осуществимости модели. Была ли столыпинская альтернатива реалистична? Или она попросту не имела будущего? И еще вопрос: насколько реалистична она по срокам? То есть не требовала ли реформа невозможно долгого времени? Это политически важно, ведь отсюда вытекает вопрос об управлении ею.

– Итак, все дело в сроках, и не будь мировой войны, Столыпин мог преуспеть? Мы имеем право так сказать?

– Ты имеешь право на любую гипотезу, пока контролируешь саму постановку вопросов. Говорят, не будь войны, у Столыпина бы получилось. Но война не камень, упавший с крыши, – это результат обстоятельств и соотношения сил. Войну в Европе готовила и Россия. Следовательно, сама же имперская Россия подрывала осуществимость его реформ. Лично Столыпин был против преждевременных действий, но Россия Столыпина – Россия дворянских верхов, Россия думских буржуазных партий – явно влеклась к войне. Кстати, Столыпин начал с того, что перегруппировал расположение царских войск. Войска были расположены вдоль границ, а он перераспределил их внутрь европейских и азиатских губерний России – зачем? Для него главный враг был внутри России. Главной проблемой Столыпина, как и у Ленина, была сама Россия!

– Столыпин боялся войны?

– Столыпина убили в 1911 году. Но пока он был у власти, он старался отклонить крупные конфликты от участия России, дабы сосредоточиться на внутренних. Однако держава Столыпина готовила войну заодно с другими державами. Ставить вопрос: если б не было войны, как пошла бы реформа? – все равно что спрашивать: не будь Россия столыпинской, удалась бы столыпинская реформа?

– То есть у нас вообще нет права спросить – что было бы, если бы не…

– Не так. Есть слова, которые историк запрещает себе говорить, зная, что запрет бесполезен. Давай запретим слово «судьба» – ты сможешь без него обойтись? Я не могу, а кто может? Говоря «если бы», сознание предпринимает специфический ход, имеющий, если правильно к нему отнестись, эвристический характер. Мы знаем, что ход событий таков, и переменить его мы не можем: зачем говорить «если бы»? Это эвристика. Она сосредоточена на скрытых возможностях и на том, почему возможности так и остались скрытыми. Почему одна возможность взяла верх, а другая погибла? Вопрос «если бы» зондирует невозможности – понятие, может, даже более важное, чем возможность, но мы не умеем им строго пользоваться. Итак, вопрос «если бы» неустраним, но его не нужно ставить в наивно-лобовой, прямой форме. Говоря «если бы», мы не столько выясняем то, что могло случиться, сколько распознаем скрытые обстоятельства нынешнего времени по отношению к прошлому.

Я сказал, что помехой Столыпину была столыпинская Россия. Империя один из авторов и режиссеров разыгравшейся вскоре мировой войны. Если не война, тогда бы сказались другие просчеты реформы. Например, сопротивление крестьян-общинников при невозможности для тогдашнего города принять миллионы избыточных рабочих рук. Или неподготовленность Зауралья к принятию переселенцев.

– Вдруг и это все как-то рассосалось бы, позволив реформе идти вторым эшелоном?

– Мы вправе так ставить вопрос, хоть и с все большим сомнением. Но сперва отвергнем наивные сантименты: «Ах, если бы не война и революция!» Да ведь война порождена столыпинской империей! Той, которая, если бы не убила Столыпина, убрала бы его вскоре из власти, что при дворе Николая было практически предрешено. Столыпина премьером царь бы не оставил.

– «Выбор России» рассчитывает стать правящей партией де-факто. Министры возглавили список, хотя в Думу не идут, и открыто объявили, что они – правительственный блок, партия власти. Старая, исторически столыпинская идея!

Чем Столыпин закончил жизнь? Абсолютизмом правительства. Когда монарх станет лицом, действующим согласно с кабмином, а оппозицию стерилизуют посредством управляемого, но звучного и влияющего парламента. Столыпин всерьез верил в абсолютизм правительства. Российский бонапартизм в очень любопытном варианте. А результат?

Хотел заполучить проправительственную партию, всех лидеров перебрал – не выходило. Для кадетов Столыпин слишком ассоциировался с расправами, а для своих был чересчур радикален. Во внешней политике занял особую позицию, саботируя подготовку к большой войне. Позволял себе экстравагантные поступки. В 1910 году посчитал, что Россия успокоена, и разрешил социал-демократам издавать газету: раз революцию мы победили, то и режим можно смягчить.

Столыпин хотел законом предоставить широкое избирательное право крестьянам в Западном крае, противопоставив русских крестьян польской шляхте и дворянству – Госсовет не дал. Тогда он заставил царя распустить Думу на неделю. Фиктивно распустили Думу, и в эти дни на основе конституции 1906 года провели закон. Но многократно надавив на царя Николая, Столыпин, конечно, выписал себе смертный приговор. Тем, что вынуждал к действию бесхарактерного человека, мыслящего категориями двора.

– Я не верю, что Николай мог планировать убийство Столыпина.

– Нет конечно, это дела Курлова[63]. Тот вел смелую карьеристскую игру. Покушения поднимали престиж департамента полиции и МВД в глазах двора, а те, кто остался жив, ценили его «защиту». Ерин с Коржаковым, герои 4 октября, кстати, его напоминают. Столыпин был очень сильный политик, но и у него с Думой не вышло, а отчего? Даже умеренно правые националисты, партию которых он создал, не соглашались быть фишками в его игре. А сейчас кто согласится участвовать в игре Ельцина? Перебор полномочий толкнет его к поиску нового поприща.

– Вопрос о реализме Столыпина, подойдя к вопросу о его целях, обнаруживает в нем утопию.

Столыпин добивался, чтобы все крестьяне стали собственниками. Ему недостаточно, чтобы на хутора и отруба вышли одни зажиточные крестьяне (так писали в СССР, и я писал, но неточно, примитивно). Нет, Столыпину было важно, чтоб все стали собственниками. Его цель можно назвать и реалистической, и утопичной: исключить революцию из крестьянского обихода.

Столыпин хорошо отличал контрреволюцию от реакции и понимал, что революция 1905 года не «искусственна». Она не плод деятельности каких-то интеллигентов и подпольщиков. Он знал, что у революции глубокий народный корень, и он вырвался наружу мятежами крестьянства. Стало быть, Столыпину нужен был полный переворот в деревне. Ликвидировать общину, а чем заместить? Альтернативой всеобщей сельской уравнительности должно стать всеобщее превращение мужика в собственника-индивидуала. Нужно убедить крестьян это сделать – либо заставить их.

– Ты не думаешь, что столыпинская статья против аккумуляции земли в руках одного человека фактически закон против кулачества? А ведь большевики твердили, что кулачество Столыпин хотел укрепить.

– Если не ошибаюсь, эта статья уже была в Указе 9 ноября и определенно имеется в законе 1910 года[64]. Что любопытно? На принятии мер против концентрации земель в руках немногих настаивали сами губернаторы столыпинской администрации, те, кто контролировал ход реформы на местах. Закон предусматривал для основных губерний запрет на переход укрепленных, то есть уже выделенных из общины земель, в размерах более шести наделов в одни руки. Мера, направленная против роста силы и влияния кулачества на селе.

– Как это согласуется с намерением Столыпина «делать ставку на кулака»?

– Выражение очень неточное, хотя и я его употреблял. Идея Столыпина состояла в превращении крестьян не в кулаков, а в собственников. При этом он ориентировался на идеал «крепкого» хозяйственного мужика. Который дорожит своим, извлекает из него максимум, а тем самым заинтересован в незыблемости порядка.

– Мог ли Столыпин выйти из кризиса модели, резко скорректировав свою политику?

– Да, но для этого нужна была бы другая Россия, надолго переставшая быть революционной. И даже этого мало!

Заселение Зауралья потребовало таких перемен в инфраструктуре экономики России, которые можно создать только мощным стимулом развития в целом. Гершенкрон[65] считает, что толчок был – Россия накануне войны переживала самый бурный промышленный подъем за всю ее историю. Тогда надо проанализировать этот подъем, и не только исходя из показателей роста продукции. Был ли он связан с созданием массы рабочих мест, достаточной, чтобы принять людей из деревни? Предвоенный промышленный подъем был восстановительным. Его интенсивность связана с тем, что годы с Русско-японской войны и вплоть до 1910–1911-го были полосой кризиса и депрессии. Этот подъем стал циклическим подъемом, сдвинутым во времени.

– Параллель Сталин – Столыпин уместна и ничуть не искусственна. Мы имеем право на эту параллель. После Октября община ведь не умерла, напротив. В результате аграрной революции 1917 года, включавшей уравнительный передел, она зажила новой жизнью. Крестьяне вместе владели землей, совместно распределяли ее между собой, работая отдельно. Община была номинальным владельцем земель, распорядителем их. Она их перераспределяла между крестьянскими хозяйствами и дворами, которые входят в ее состав. Общину уничтожила коллективизация Сталина, обращенная, в частности, и против общины!

Сталин «решил» проблему Столыпина: аграрное перенаселение уничтожили коллективизация и индустриализация. Массы людей, выкинутые из деревни с тачкой и киркой в руках, создавали Магнитогорск, Кузнецк, другие гиганты пятилетки.

– Между общиной и колхозом преемственности, значит, нет?

– Никакой. Коллективизация кладет конец перераспределению земель – земли раз и навсегда объединяют в колхозы. Община могла сочетаться с формами кооперации, не уничтожающей самостоятельности дворов: сбытовая кооперация, объединение при посеве. Люди могли употреблять для посева машины, а урожай убирать по отдельности, и результаты принадлежали отдельно каждому. Община совместима с доколхозными формами кооперации, но не со «сплошной коллективизацией».

Обрати заодно внимание на термин сплошной: опять эта русская полнота моментального превращения! Модель Сталина рассчитана на одноактное преобразование общества за короткий срок.

– Выходит, что Столыпин отчасти сработал на Ленина?

– Ленин извлек тогда свой столыпинский урок. Если, например, Витте не казался ему затруднением, то вызовом Ленину стал Столыпин. Опять возник «даниельсонов вопрос», но заданный уже не революционным народником, а имперской властью: что если правительство империи сумеет решить проблему капитализма в России? Какая задача в таком случае останется за революционным движением по Ленину?

Он противник столыпинщины, но Столыпина принимает всерьез, как вызов своей концепции революционного начала. (Этого я мельком касался в «Проблеме многоукладности»[66] и в неопубликованной полемике с Аврехом[67].) В его «логическом романе» образовалась новая трудность, относящаяся не к одной только политической стороне дела – удастся Столыпину или не удастся? Ленин заново переоценивает шансы Столыпина и с большей строгостью взвешивает доводы в его пользу.

Ему неясно вот что. Если демократические перспективы для России закрываются, то в чем теперь стратегия русской социал-демократии – стать партией грядущего социалистического переворота (как мыслил Плеханов)? Или стать «радикальной левой» легально-подпольного процесса в рамках столыпинского режима? Он внутренне ориентирован на обе перспективы, не находя теоретических оснований для выбора.

Чем ближе к войне, тем неясность сильнее. Есть небольшая любопытная статья Ленина 1909 года «Об идейном разброде» – где, как у него бывает, он откровенно формулирует важные для себя мысли в тексте, написанном по беглому поводу. Необычно одобрительно ссылаясь на идейных противников, Мартова и Маслова, он признает, что только будущее подскажет, по какому пути далее пойдет реальный капиталистический процесс в России. Для Ленина проясняется дилемма, оставленная XIX веком, – уйти, не насилуя движение. Доверить дело его собственному течению. Если в России Столыпина заработает «мотор» естественно-исторического процесса, можно довериться социалистической потенции народов как наций (тут у него опять сильное методологическое сближение с Плехановым). Либо – что? Участвуя во власти, выступать политическими лидерами свободного развития капитализма? Заметно, что накануне войны Ленин почти склонялся к этому, готовый принести в жертву патриархального мужика. Но что если лидером процесса останется абсолютная власть?

Психологически любопытный момент, характерный для Ленина как политика «рахметовского» типа. На заре столыпинской эпохи, при развале РСДРП он более оптимистичен насчет революционных перспектив, чем когда революция оживилась вновь, пошли демонстрации и стачки 1910-х годов. Именно в годы правления Столыпина Мир входит в сознание Ленина более интегрально. Поиски ответов на русские вопросы теперь увязаны им с ходом мирового процесса. Отсюда его участие в «европейской левой» Второго Интернационала. Теоретический кризис личности Ленина накануне мировой войны вполне ощутим.

– У европейских компартий были два бесспорных события: Октябрьская революция и победа СССР над фашизмом. Картина происходящего в СССР помещалась между этими двумя точками. Гершенкрон потревожил первую точку, казалось, что в свете его анализа и неизбежность Октябрьской революции поставлена под вопрос.

У нас тоже многие любят говорить о том, что революции могло и не быть, – вдруг бы Учредительное собрание состоялось? Или сохранилась система февраля 1917-го? Я убежден, что в России 1917–1918 гг. гражданская война была неизбежна, все отношения приобрели чрезмерную остроту. Появление в политике крестьянина с ружьем в руках, жаждущего земли, отвергая войну, внесло возмущение в прежний ход дел. Гражданская война стала неизбежной, и именно как кровавая перетасовка, столкновение всех классов России. С этой точки зрения возможно даже, что большевистский вариант гражданской войны чуть менее кровав и более продуктивен, чем другие вероятные варианты.

Любопытный момент, возвращающий от Гершенкрона к Покровскому. У того на конференции историков-марксистов был доклад «Ленинизм и русская история»[68]. Там такой ход мысли: в России революция победила в качестве пролетарской революции, минуя законы экономики, – напролом. По этому поводу многие осуждали Покровского: как это – в обход законов экономики? Разве это марксизм? Покровский отвечал, что имел в виду узко экономическое (по-немецки nur ekonomische), а подход к таким событиям, как революция, не может быть узким. Он включает много составляющих и сложную их реакцию, дающую неожиданный результат. Гершенкрон пытается ситуацию революции рассмотреть узко экономически. Показывая, что путь мог быть другим и вел к другому варианту революции – более мирному, буржуазному, с перспективой государственной мощи и процветания на долгие годы.

Что до экономического развития России, я им немало занимался. Бесспорно, что в предвоенные годы был большой экономический сдвиг. Но экономический анализ покажет, что в нем преобладало не создание новых рабочих мест, а наверстывание упущенного за годы кризиса и депрессии. Возникли «ножницы» между промышленным развитием и социальными процессами в деревне. Здесь был последний шанс России, и здесь же созревали условия радикального социального переворота. Для Гершенкрона цифры роста методологически означают собой почти все. Но эти цифры роста не представляют панорамы развития – с нарастанием конфликтов, которым экономический рост не преграда, а стимулирующий момент. Толчок к умножению очагов социальной напряженности.

Второе соображение касается самой схемы: от аграрной реформы – к индустриализации. По отношению к России схема до известной степени применима. Но могла ли Россия, продвигаясь по буржуазному пути, повторить, хотя бы тяжелой ценой, западный прецедент? Нет. Как раз Россия показала границы раннезападного прецедента. Здесь произошел мировой перелом, обнаруживший предел эпохи классического капитализма.

Буржуазное развитие в том виде, как оно шло в России, включая монополии, банки и так далее, – питалось отсталостью. Развитие не могло доразвиться до целостности, до нормы. Концентрация производства в некоторых отраслях, легкость создания монополий и движение финансового капитала стимулировались узостью внутреннего рынка и крайне специфичной политикой государства. Об этом у меня есть статья «Империализм в России» в Большой советской энциклопедии, и в Исторической энциклопедии я кратко излагаю эту проблему.

Опыт «третьего мира» показал, что западный прецедент имеет границы, как и пограничный русский вариант, во времени и в пространстве. В последних высказываниях Ленин часто применял понятие «пограничности» России по отношению к Западу и к Азии. Это старая русская, чаадаевская идея, вернувшаяся поздним и на другой основе возникшим ходом ленинской мысли.

– О русской революции говорят – вот она, ваша Евразия, вот ее темные мужицкие массы. У нас не понимают, что значит революция. Это вообще не производная марксизма – думаешь, либералы в революциях лучше марксистов? Ничуть. Понятие «врага народа» в 1917 году пустили в ход либералы. Людьми в революции вообще распоряжаются как прототрупами!

Великие европейские революции начинались, не подозревая, что они именно революции. Но в России 1917 года люди с февраля уже знали – все, что они делают, называется «революция». В этом был их плюс, и был страшный минус перехода от бессилия к дьявольской самоуверенности. Пойми, люди впервые с самого начала узнали, что они – здесь и сейчас! – вершат революцию. Держась логики этого знания, им следовало бы знать, что революцию очень трудно закончить. Но они же этого не хотели! Зная, они шли против своего знания – такая сила у феномена революции.

С этой точки зрения надо сказать, что русская революция была последней – после нее больших европейских революций быть уже не могло. Октябрьская революция 1917 года была последняя революция.

– Покровский в лекциях для курсов секретарей укомов сказал, еще тогда меня это удивило: «Ленин не Робеспьер – это Кромвель». Внешне они ничуть не похожи, конечно. Кромвель сам воевал, вел в бой своих «железно боких». Но понимаешь, Ленин имел силу нечто в себе менять, бросая в действие силы, заранее им не предусмотренные. Он бы страшно удивился в 1905-м, узнав, как будет действовать в 1917-м. Будущему себе Ленин подивился бы больше Льва Давыдовича!

– Тот авантюрнее или проще Ленина?

– Тот был рожден исторической бурей и умел с нею быть на «ты». Но если вычеркнуть любого из них, революция была бы другой. И 1917-го, и 1919-го, а уж 1921-го… Раздавленный Кронштадт – их общее деяние, Ленина с Троцким. Но в каждом событии Ленин неокончателен.

Казалось, более окончательного Ленина, чем в 1917 году, вообразить нельзя. Но к тому времени он дважды побывал по-разному «окончательным». Впервые к исходу первой революции, к 1908–1910 годам, каким он представлен в своей книге «Аграрная программа социал-демократии». Затем был перелом, пере создание себя. И вновь законченный Ленин 1917 года, в трилогии статей – «Грозящая катастрофа», «Государство и революция», «Удержат ли большевики государственную власть». Но тут Гражданская война – и опять Ленин теряет себя, идет от себя прочь. Там возникает предпоследний, нэповский Ленин.

Поэтому есть основания говорить о трех Лениных. О том, как они соотносятся между собой и какой из них более вошел в историю.

– Его новая формула решения выйдет на свет Божий только в апреле 1917 года. А именно, что радикальная демократическая революция в России станет интегральной частью всеобщей социалистической революции в Европе – то есть мировой революции. Но она способна на это лишь в меру радикальности новой демократии в России. А демократический радикализм несостоятелен, если не ввести в него элементы социализма. Так революция, оставаясь демократической, связывает для него эти вещи – Россию, социализм и Мир.

Отсюда его подход к кризису внутри большевизма апреля 1917 года. И стремление провести свою «сектантскую» линию, придав ей конкретную форму. Ленин решает вопрос будущего созданной им партии как личный вопрос. В сентябре-октябре 1917-го власть валится – место для взятия власти есть. Но позволительно ли брать эту власть? Можно ли, взяв власть, остаться собой при данных условиях в данной России? И можно ли такую власть удержать? Одна из его работ осени 1917 года не случайно называется «Удержат ли большевики государственную власть». Не возьмут ли, а удержат ли! Вопрос для Ленина биографический, вопрос судьбы для него. Вопрос, который он станет решать лично и, как известно, решение найдет.

– Личный момент явно выступает в записке Ленина Каменеву (август 1917-го) о «синей тетрадке», с выписками из классиков о государстве[69]. Знаменитое «если меня укокошат, опубликуйте» – отчего Ленин придавал этому конспекту такое значение? В нем найдена двоякая формула, соединяющая разрешение на власть с условием ее удержания. Государственный капитализм плюс государство типа Коммуны – в единстве обоих понятий.

В основе ленинского «госкапитализма» 1917 года – эталон Германии, теоретически им осмысленный. То есть фрагменты европейской реальности, продвинутые в теорию, где они выступают политической альтернативой. Для Ленина еще и новая версия идеи «американского пути развития», переведенная на язык европейской актуальности.

Есть маленькая его заметка против Плеханова о Французской революции. По мысли Ленина, Французская революция почти вплотную подошла к социализму, но не было ни крупной машинной индустрии, ни банков и железных дорог – и место всего заняла гильотина. Нам, говорит Ленин, гильотинировать не нужно – есть техника экономического контроля без милитаризации собственности. Современную экономику надо лишь политически уравновесить включением множества людей в управление делами через государство типа Коммуны.

Так рождается его идея замещения гильотины. Я уже сказал, что во Французской революции робеспьеровская гильотина играла двоякую роль. Не только средства борьбы с врагами революции, но и поддержания равнодействующей: гильотиной отсекали крайности. Здесь риск «гильотинного» увековечивания революционного состояния, Ленин его угадывает. Маленькая статейка с большим значением для оценки будущего.

Полноценная аграрная революция даст свободу мелкотоварному производству при условии гибкого экономического регулирования. А Советы предоставят политический механизм, в рамках которого люди, вовлекаясь во власть, остаются самими собой. С этим Ленин пойдет на октябрь 1917 года.

– Чем это не утопия централизма? Из единого центра контролируется все!

– Услышав слово «утопия», я негодовать не стану. Я в конспективной форме излагаю биографию его мысли, и она именно такова. Да, из одного центра осуществляется «негильотинное регулирование». Парадокс III съезда решен: Лениным найден чудо-эквивалент гильотины, позволяющий оставаться у власти – без социализма, но сохраняя контролирующие позиции. С перспективой движения дальше, а дальнейшее подскажет мировой процесс. Отсюда любимая тобой фраза Ленина, в ожидании победы революции в Европе: «Тогда мы снова станем отсталыми». Мысль, от которой он испытывал интеллектуальное облегчение.

Все это в общих рамках Начала. Название ленинского логического романа – чем начать? Русская проблема, малоактуальная для Маркса, поглотила все мозговые силы Ленина. Идея разрешающей способности революционного процесса, перейдя к Ленину от русских народовольцев, с цюрихской эмиграции стала разрешающей идеей будущего его партии. В ней он нашел политический эквивалент идеи начала. Была ли только утопией октябрьская глава его логического романа?

– К 1917 году Ленин пришел к мысли, что демократический переворот в России явится интегральной частью мировой социалистической революции. Россия лишь начинает, а продолжение будет всеевропейским. Вопрос об уравнительном переделе земель в России теперь заново согласовался с представлением о революции как изначально социалистической в мировом смысле. И для этой социалистической изначальности следовало найти опору в преобразованиях, производимых внутри России.

Аграрный переворот он мыслил теперь в общеевропейской перспективе, которая вела его к власти. Как преобразование, которое сделает крестьянина политически согласным на социалистические реформы в городе. Большевики, произведя аграрный переворот в пользу крестьян, получат от них мандат на преобразования в индустрии и банковом деле – отраслях, имеющих определяющее влияние на экономику.

Такой была его идея накануне Октября. И когда партия эсеров собрала крестьянские требования в свод, где уравнительный передел земли был назван всеми буквами, он легко пошел навстречу наказу, включив его в Декрет о земле. С точки зрения хода революции это один из решающих моментов успеха переворота в Петрограде и на всей территории страны.

– Говорят, все делалось из расчета привлечь крестьян на свою сторону? Пошли на тактический маневр, а далее ликвидировали уловку посредством коллективизации.

– Довольно глупо думать, что со стороны Ленина и власти, большевиками создаваемой, это была тактическая уловка. Шаг увязывался с их проектом русской революции как мировой, включающей интегральной частью уравнительный аграрный переворот в России. Крестьянская буржуазная революция даст массовую опору новой власти и позволит провести далеко идущее экономическое преобразование в городе при согласии села. Жизнедеятельность коренной массы населения России ставится под контроль «командных высот в экономике». Крупное производство, железные дороги, банки, внешняя торговля передаются в руки новой власти.

Черному переделу в деревне должен был синхронно соответствовать гос капитализм в левом городе. Но именно это у Ленина и не вышло.

– К слову говоря, часто слышу: «Это у Ленина чисто тактический подход, а не стратегия». Противопоставление тактики и стратегии чуждо сознанию Ленина. Для него слово «тактика» не означало ничего конъюнктурного. Тактика – это практическая проекция программных идей и требований на плоскость их осуществления, очерченную текущей политикой. Ничего более! Та же стратегия, только выраженная в формулах действия и сосредоточенная на способе действия. Понимание тактики как хитрости, ограниченной рядом шагов, которые затем перекроет «большая стратегия» вождей, идет из сталинского периода. Я не к словам придираюсь, а к смыслу, который в них привнесен.

Маркс и тактику не очень жаловал. Он проводил различия между идеальной стороной движения (в теоретическом смысле – программноидеальной) и политической его стороной. Политика движения и есть, по Марксу, его «тактика». Те же программные цели в последовательности реализации, но одни рассчитаны на долгое время, другие – на более короткое. Одни трактуют всю эпоху до победы социализма, другие имеют в виду близлежащие цели демократической революции.

Программные цели, рассмотренные под углом зрения способа действия и формы организации, составляют предмет политики, то есть тактики.

– К Октябрю мы имеем двуединую идею – «государства типа Коммуны» и «государственного капитализма». Эту санкцию на право взять власть Ленин выработал ходом мысли, прислушиваясь к голосам других и отстаивая свои убеждения. Но далее идет разрушение формулы. Возникнет глубокая и опасная трещина военного коммунизма.

Уже в 1918 году после Бреста Ленин фактически отказался от «государства типа Коммуны». Важный отказ для человека во главе партии и революции. Потому что не было, думаю, более кровной для Ленина, близкой ему идеи, чем советское государство-коммуна. Впрочем, отказ от идеи был неявным. Наоборот, «советское государство» объявили универсальной формой, непременной для рабочих движений и народов мира при всех условиях.

Отказ произошел в силу двух вещей. Гражданская война и интервенция требуют все подчинить целям военной схватки, отсюда – логика всеобщей национализации, осуществленная вопреки дооктябрьской программе большевиков. По Брестскому миру немцы требуют возвращения предприятий, принадлежавших немецким подданным и конфискованных в начале Мировой войны. Как отклонить их требования, не идя на конфликт? Иоффе[70] из Берлина телеграфирует Ленину, и Москва, быстро проведя декрет о всеобщей национализации, заявляет немцам: все уже национализировано! Но в революцию декреты имеют власть, их не скроешь – объявленное будет осуществлено.

Госкапитализм по Ленину предусматривал сеть рабочего контроля без экономического вмешательства. При всеобщей национализации рабочий контроль не нужен, нужен механизм распоряжения разрушенной Россией. Разруха – стимулятор централизации. Единое распоряжение управлением требует специалистов, а специалисты ждут повышенной оплаты. Заводы переходят от демократии к единоначалию – и формула ушла на задний план.

Государственный капитализм по Ленину после победы пролетарской революции виделся способом регулировать экономику, не вмешиваясь в саму жизнь в каждом доме и уголке страны. Но нет! В руки государства перешли не одни экономические регуляторы – перешло все в сфере промышленности, кредита, железных дорог. Гражданская война требует, чтобы деревня кормила город и армию. Вводится продразверстка, и идея госкапитализма становится практически неприемлемой. Октябрьская формула дала трещину, зато пришла победа в Гражданской войне – со всеми насилиями, от реквизиций до расстрелов, которыми та сопровождалась. Трещина раздвинулась в пропасть. Возникает испытание историей: есть военная победа, а что дальше? Что делать с победой, неясно. И победа ли она вполне, также ясно не до конца.

– Можно ли было октябрьскую победу все ж дотянуть до победы европейской революции в буквальном смысле слова?

– Уже нет. 1920 год, война в Польше[71]. В польской кампании мы видим, какой кризис испытывает интеллект Ленина. Русская революция недотягивает до европейской – как ее дотянуть, чем донести?

Радек, тогда левый партийный импрессионист, сильно задел Ленина на 9-й партконференции. Стенограмму опубликовали недавно, она интересна. На конференции обсуждали вопрос о причинах поражения в Польше. И не Троцкий мишень критики, не Тухачевский – предметом критики стал Ленин. Шла дискуссия – надо было идти на Варшаву или не надо? И Радек (в ненапечатанной части стенограммы) говорит – вас могли бы предупредить, что Польша на такое не пойдет, но вы пробовали Европу штыком на готовность к революции. Докуда думали дотянуться, Владимир Ильич, – до Темзы? Ленин ему отвечает – нет, до Шпрее! То есть до Берлина. (Это не напечатали.) Виноградская Полина Семеновна, жена Преображенского, говорила мне – после Польши Владимир Ильич стал уже совсем не тот человек!

Это один момент, второй относится к крестьянству. К его сопротивлению. К мужику как союзнику, без которого нельзя ни удержаться в России, ни дожать европейскую революцию. Доведение европейской революции советским штыком зависело от крестьянина-красноармейца. Это про него Троцкий говорил, что его пришлось в спину гнать на Варшаву. Устав от Гражданской войны и не желая более продвигать мировую революцию, мужик никуда не хотел идти.

Как быть? Старая формула Октября – «государственный капитализм» плюс «государство типа Коммуны» рухнула. Но реальность власти военного коммунизма держит Ленина в своих объятьях. Не его одного – всех. Ведь военный коммунизм не просто система мер – это сознание и определенный человеческий тип. Его реальность подавляла и интеллектуалов в самой партии. Если взять «Экономику переходного периода» Бухарина и его «Азбуку коммунизма», написанную вместе с Преображенским[72], с замечаниями Ленина на полях, то по одной этой книге и замечаниям видно, как предрассудки военного коммунизма завладели мозгами партии. Потому что военный коммунизм – это соблазн коммунизма сразу.

Действительность правит людьми не только по инерции, но и соблазняя их. Импонирует лидерам простотой решений, а партийной и внепартийной среде импонирует равенством. В дни больших революций соблазны прямого хода присущи лидерам, будь то Робеспьер и Сен-Жюст, Ленин и Троцкий. Соблазны по-разному персонифицируются в Ленине, Бухарине и Троцком, но и в Сталине тоже. Сталин, человек внешне дореволюционный, лидером военно-коммунистического «середняка» партии становится именно в это время. Когда инерция исчерпается, коммунистический соблазн ведет к политической катастрофе.

Большевистская партия удержала власть в ходе Гражданской войны и стала массовой. Но теперь, вобрав новых людей, она была военно-коммунистической. Эта военно-коммунистическая партия затем изберет своим лидером Сталина.

– Оригинальна вообще ленинская идея партии или нет? Говорят, он позаимствовал ее у Ткачева… или даже Нечаева.

– Ленин и Нечаев? Сближение грубое, мало обоснованное. Ленин и Ткачев – тема посерьезнее. В ранние годы при встречах со старыми участниками движения ему от Ткачева что-то перетекло. Но центральный вопрос Ленина уникален. Это вопрос о месте партии по отношению к России, взятой в целом. Партии в единственном числе. Фокусирующей силе, способной централизовать потоки сопротивления в масштабах России и пересилить ее самое. Включить Россию в мировой процесс, устранив ее тормозящее действие на развитие мировой революции. Когда эта формула опрокинулась в идею русского мирового начала и в ведущую роль русской революции в европейском процессе, укрупнилась роль партии внутри России. С этим связываются две трудности.

Первая в том, чем должна быть организация, способная фокусировать все виды сопротивления империи и ее превозмочь. Превозмочь остатки рабства, пропитывающие человеческую толщу, препятствуя вхождению России в общечеловеческий прогресс Европы. Чем должна стать такая организация? Гиперболизация роли партии, раздражающая современного исследователя, гипертрофия занятости Ленина делами партии непонятна, если не учесть эту трудность. В ней соучаствует наследство русского XIX века и взгляд Маркса на мировое развитие, продолженный Лениным совсем в другой форме.

Второй момент относится преимущественно к эпохе советской власти. Если Ленину удалось создать такую фокусирующую силу, не начнет ли она сама представлять опасность – для России, для Мира и для самой себя? Партия выросла в центральную властвующую силу, автономную от всех. Опасность вытекает теперь из той российско-всемирной функции партии, о которой шла речь. К осознанию беды Ленин пришел с опозданием. В полном объеме – уже умирая и не будучи способным указать выход из ситуации.

Конечно, выход было бы легче найти, осуществись его надежда на европейское продолжение русского начала. Окажись Россия Ленина снова в «отсталых», но уже в революционной Европе, потребность в единовластной партии отпала бы. Процесс революции стал бы общеевропейским и цивилизуемым. Но европейская революция задержалась, надежда ушла. И неясно, согласилась бы ВКП(б), взошедшая на дрожжах ленинской идеи, но военно-коммунистическая по генезису, на скромную роль добровольно? Или отшвырнула Ленина еще при жизни? Успех Сталина позволяет такой вопрос ставить.

– Но как же плохо Ленин относился к любым критикам партии!

– Во-первых, Ленина критиковали все, в верхах партии тоже. Молча выслушивая, он отклонял всех, пока это не становилось предметом внутрипартийной борьбы. В пункте о партии плоскость его идейных исканий совпадала с личным самоутверждением. Только при активном воздействии партии на процесс целостной представала его концепция русского исторического прогресса. Его «своя буржуазная революция», его представление о партии и его представление о личном месте в партии. Здесь была железобетонная позиция, форпост, который он отстаивал от всех, не идя на уступки. Но без этого не было бы и продолжения, с его плюсами и его минусами.

В вопросе о критиках ленинской концепции различимы две эпохи. Эпоха выдвижения Ленина в центр революционного процесса и эпоха послеоктябрьская, особенно с 1920 года и до смерти. В первом случае Ленин, вопреки критике в недемократичности, отстаивает концепцию создаваемой партии. А во второй – спасает смысл созданного от ее централизма, пытается отрегулировать и откорректировать партийный централизм. В первом случае он идет к победе, во втором – терпит поражение.

Конечно же, Роза Люксембург с Троцким после II съезда РСДРП были совершенно правы – Ленин затянул большевизм в жесточайшую партийную централизацию со всем, что отсюда проистекает. Но отсюда проистекли две вещи: триумф Октября 1917-го – с будущей катастрофой сталинизации. Видя, что обе вещи вытекают из одной концепции, я сталкиваюсь с трудностью простого ответа на вопрос о партии.

– Первый вопрос, который надо задать Ленину в отношении политики НЭПа, – отчего так поздно? Политически опаздывала партия, опаздывала власть, но более всех он сам лично медлил. Практики торопили его со срочностью перехода к продналогу – отчего Ленин сопротивлялся? Да, был поход в Польшу с последней надеждой на европейскую революцию. Был расчет на благодарность крестьянства за полученную землю: шаткое основание! Ленин втягивается в безумно утопическую затею Осинского[73] с созданием каких-то поселковых фаланстеров: будут созданы комитеты, те изучат, где лучше идут дела, – и крестьян принудят вести хозяйство по этому образцу!

Промедление Ленина с НЭПом стоит разобрать. Как автор еще не написанной биографии его мысли, влюбленный в героя, я угадываю эвристику в упрямстве Ленина, в застое военного коммунизма и личном его запаздывании. Ленин предчувствует: продналог вместо продразверстки – это уже не тактика, все в стране пойдет по-другому. Он предчувствовал альтернативу. В Ленине перед НЭПом вопрос поведения лидера, встретившегося с предальтернативой, обладая абсолютной властью, впервые в России встал так жестко. На его примере видно, что тут нерешенный вопрос и нашего будущего.

Что если б Ленин был поуступчивей и пошел на продналог до Кронштадта? Без крестьянских восстаний, поддержанных рабочими двух столиц, превратилось бы введение продналога в НЭП? Не уверен. Прод налог и НЭП совсем не одно и то же. Соавторами запоздавшего продналога стали кронштадтские бунтари и мужицкая Россия, у которой еще раз нашелся союзник среди городских рабочих. Продналог, вводимый при таких обстоятельствах, побудил Ленина пойти дальше – к НЭПу.

Здесь я выделяю в ленинской биографии три ступеньки. Первая – продналог, грубо навязанный обстоятельствами. Пикантная деталь: на конференции рабочих-металлистов центрального промышленного района в Москве Вышинский – да, тот самый Вышинский[74] – делает доклад от Наркомпрода. И рабочие его прогоняют! Настроения металлистов склоняются в пользу меньшевиков, уговаривать их приезжает сам Ленин. Вот тогда он наконец начинает готовить срочные меры. Но на срочность ушла еще неделя согласований – и вспыхнул Кронштадтский мятеж[75].

Итак, первая ступень – продналог, который запоздало и нелегко вводится. Но есть еще один соавтор НЭПа, о котором не пишут. Вслед за крестьянами-бунтарями соавтором стал Коминтерн. Собрался Третий конгресс Коминтерна, и теперь сам Ленин в ужасе от левизны коммунистического движения. Его не одно сектантство пугает. В его уме из идеи продналога растет идея иного типа социализма и иной образ Мира, преображаемого коммунистической революцией. Третий конгресс – важная веха для Ленина с точки зрения генезиса его нэповской идеи.

Лето 1921-го – пауза, отдых. И только осенью Ленин наконец приходит к идее (если б он знал эти слова Достоевского, он бы их употребил) революции реформ. Редчайший случай, где Ленин публично поправил Маркса: теперь реформы для него – не «побочный продукт классовой борьбы», а основное ее звено. Концепционно важна малоизвестная фраза, сказанная им тогда Жоржу Садулю. Садуль спрашивает: вводя НЭП, вы не боитесь термидора? Ленин ответил замечательно, Садуль такого придумать бы не мог: «Наши рабочие сами себя термидоризуют». Идея самотермидоризации вошла в его мозг, где рождалось что-то принципиально новое.

– В вопросе о перманентной революции, кто к кому пришел – Ленин к Троцкому или наоборот?

– Есть вопросы, ответ на которые ведет к тому, что череп могут проломить альпенштоком. Вопрос, где пролито много чернил и много крови. Отдадим себе отчет в исходных вещах, известных грамотным марксистам: перманентная революция – Марксово понятие. Таково представление Маркса о революции вообще.

Перманентность ее не в том, что революция вечна, как жизнь на Земле. Она в том, что революция, имея начало – а стало быть, и конец, – развивается внутри себя по восходящей линии. Классические великие революции многоэтапны. Каждый ее этап является, в важном смысле, отрицанием прежнего ее этапа. Они не взбираются вверх со ступеньки на ступеньку – они свои ступени «отстреливают». Главную предпосылку революция творит из себя, собственным ходом движения. Если после Французской революции утвердился капитализм – кстати сказать, не только во Франции, – то это общеевропейский результат. И не Франция в наибольшей мере воспользуется результатами своей революции, а соседка Англия, получив толчок к развитию капиталистической машинерии.

Капитализм, который утверждается в результате революции, – не капитализм, что развивался дотоле! Иначе революция была бы анархической бессмыслицей. Постреволюционный капитализм приобретает свойства, которых не получил бы эволюционным путем. Капитализм первоначального накопления не превратился бы в свободный капитализм на основе крупного машинного производства, не будь превращений, какие произвела революция, затронув все отношения между людьми.

Стало быть, главная предпосылка революции содержится в ее собственном ходе. И результат – не триумф протестующей массы, а нечто иное: новая норма развития, которую революция сотворила собой. Какой будет норма – вопрос борьбы. Но перманентная революция не в том, что внутренние противоречия неразрешимы внутри страны и их следует разрешать внешней силой: представление упрощенное, хотя его навязывали Троцкому, и в определенном смысле оно ему не чуждо. Вопрос о перманентной революции – это вопрос о том, каким образом ее движение даст ход созданию новых типов деятеля, новых характеров. И в какой мере революционное пересоздание далее сумеет быть нормализовано. Введено в русло работающей нормальности.

То и другое не может иметь узко внутренний характер. Поэтому концепция перманентной революции – не вопрос о том, что власть пролетариата в России приходит к конфликту с интересами русского крестьянства, – власть пролетариата в России пришла в конфликт с интересами самого пролетариата. Более того, она пришла в конфликт с интересами самой России! Любая революция слишком избыточна для одной страны, даже столь большой, как Россия.

В основном движении, в ее главной работе революция неизбежно выплеснется за пределы страны. Классические революции обладают даром экспансии, их поприще – поле всего Мира. С этой точки зрения великие революции непременно мировые. Французская революция по-своему также была революцией мировой.

Но тут и опасность: революция не может себя остановить. Она стремится к безостановочному движению. Это порождает тяжкие аномалии и человекоубийство в ходе самой революции. Термидор, понятый как модель, есть необходимейшая фаза революции. Общий итог революции в огромной мере зависит от ее термидора. Вопрос: кто его осуществит? Каким будет термидор, зависит от масштаба людей, которых революция вынесла на поверхность, пускай даже в качестве контрреволюционеров! Хрестоматийный пример – без якобинского размаха Французской революции не было бы Наполеона.

И смысл идеи перманентной революции – в осознании своей революции как мировой, для перевода революционного дела в нормальную жизнедеятельность людей. Перманентная революция равно работает со своим началом и с ее концом – и даже с условиями своего прекращения. С этой точки зрения «самотермидорианец» Ленин позднего этапа жизни более, чем Троцкий, был лидером перманентной революции. Как ни странно это выглядит на первый взгляд.

– Но как эти люди из уютных кофеен, в старомодных галстуках брали на себя такую ответственность за игры с гильотиной?

– А у них была санкция того самого, им известного слова «революция».

Странно незамечаемая вещь: что, устраивая революции, люди не знали, что делают, – но в России XX века они уже знали из истории, что это так называется! И они стали превращать революцию в технологию. Между прочим, в превращении революции в технологию основополагающая фигура Троцкого. Слово более не озадачивает – слово инструктирует. Все, что нужно сделать, делается технически. В первой после Октябрьской революции азбуке ее первой строчкой была: мы не рабы, рабы не мы! Но гениальным образом в эту фразу заложено: мы свободны в меру того, что рабы – не мы. «Вот где таилась погибель моя!» – сказал бы вещий Олег.

Упрощая: в русской революции, уже зная, что мы ее делаем, мы отменили прошлое, а настоящее провозгласили будущим. И в действие вступил гибельный вариант неоконченной революции, постепенно развернувшийся на всю планету.

– У революции беспощадная логика – та, что ныне делает ее для человеческого вселенства неприемлемой. Революция изначально одержима одной ведущей идеей и живет в ее возрастании. Она утопична. Она предельно идеологична. В ней застряла идея, впервые прозвучавшая в катакомбном христианстве, – новая тварь, новый человек!

Вспомним удивительную и потрясающую идею апостола Павла, идею Второго пришествия. Его интерпретацию Судного дня, Dies Irae. Он говорит: все мертвые восстанут, а живые изменятся. Поразительная мысль. Что такое «все мертвые восстанут»? Это значит – все наследства, все опыты, ныне разорванные между различными станами, племенами и языками, – все они придут к вам, как ваше общее достояние. И глядя на дорогу, усеянную костьми, вслушиваясь в живые голоса наших мертвых, я возвращаюсь к идее Павла. Высокая неосуществимость заложена в идее, соединившей воскрешение мертвых с Судным днем, который обновит всех живых! Но вы должны измениться. В исходном пункте заложены две взаимоотталкивающие идеи: если к нам приходят все опыты и выравниваются наследием, то опыты мертвых начинают говорить голосом разных живых. Тут компромиссом пахнет, тут пахнет согласием!

– Нет, совершенно другое: приходят жертвы требовать возмездия, и тут пахнет Страшным судом. Вот откуда революция началась. Она приходит, как Страшный суд, и Dies Irae отсюда.

– Да, но только как часть идеи. То, что мертвые восстанут и придут к нам всеми прошлыми человеческими опытами, – это революция отбрасывает, это не для нее. Она пытается начать с нуля и там, на «нуле», сотворить нового человека.

– Нуля не бывает, это иллюзия.

– Совершенно верно. Поэтому сегодня я говорю: не с нуля, но с начала[76]. Сегодня не революция нужна, а нечто иное. Люди протопали долгий путь. Костями людскими дорога уложена, но чему-то мы выучились. И в частности, выучились такой реформе, которая по объему равномасштабна революции и превышает ее.

Когда-то для радикалов Европы было самоочевидным, что без сокрушения строя угнетателей восьмичасового рабочего дня не добиться – а ведь получилось! Эстафета от революции, которая тщилась сотворить нового человека, «проскакивая из первого месяца в девятый», ведет к реформе. Ведет опосредованно – ревизией, отклонением, спором. Из утробы революции выходит реформа, приобретая новый смысл и значение. Но место рождения реформы – вовсе не обязательно на родине революции.

– Завершаются века, и не только наши. Внутри собственной деградации Союза уходит предмет, вызвавший его к жизни, – братство в едином человечестве, питавшее советский феномен. Исторически необыкновенно странно, что мужицкая Россия стала на время сторонницей мировой революции. Но это же факт! Признайте бытие фактов, а после размышляйте о том, чем вас эти факты пугают, как они могли сбыться и какова их судьба.

Случайные события, носившие трагифарсовый характер, в два удара за несколько дней, сперва при помощи путча, а затем пугалом территориальных претензий России, завершили смерть СССР как планетарного тела. В скоротечности процесса есть гигантский плюс. Обвал избавил нас от самой страшной войны – за суверенитет. Теперь, когда суверенитет так легко нам дался, на поверхность выйдут другие проблемы. Нам не грозит советская реставрация. Нас ждет разное, но не то же самое. Смысл человеческого существования переносится с единства на обмен различиями. Это и есть уход советского предмета. Который совпал с деградацией порожденной им власти и моральным падением людей, считавших себя к ней причастными. Во всяком случае, здесь вам не комикс – здесь Шекспир.

– Для меня вопрос о «внеземном», неприкрепляемом к реальности происхождении коммунистической власти в России слишком серьезен. Вопрос нужно ставить так: в силу чего коммунизм и старая Россия смогли встретиться? Почему вообще Марксов проект оказался осуществим, пусть с гигантскими «поправками», в столь далекой от коммунизма России?

– А объяснение Пайпса[77] тебя не устраивает? Он привязывает большевизм к национальной почве.

– Во-первых, это не самого Пайпса мысль. Книга, откуда он и другие западные люди черпали идею, которая влияла на их представления, – «Истоки и смысл русского коммунизма» Бердяева. Книга эпохальная. Ничуть не сторонник коммунизма Бердяев, отчасти с ужасом, сознает, что коммунизм для России был ближе, чем для тех «промышленно развитых» стран, к которым приурочен проект Маркса. Но далее нужно ввести целый ряд дополнительных моментов.

Сравнения с христианством напрашиваются, потому что Мир знал две универсальные идеи, и обе – христианство и коммунизм – сопоставимы. Мир Запада, вырабатывая универсальные идеи, полагал, что те будут приняты и осуществлены во всем Мире. Другая сторона дела – ереси внутри коммунизма. И сопоставляя ересь Бернштейна[78] с ересью Ленина, надо понять, отчего именно ленинская ересь, наиболее еретичная по отношению к марксизму, оказалась ответом на внутренние русские вопросы.

В какой-то момент планетарного существования людей идея коммунизма, будто далекая от действительности, стала почвенной для России – когда та взялась решать веками отложенные элементарные задачи. Почему? Вот истинная проблема.

– Как-то возник этот коммунистический проект, каким-то образом пришел в Россию. Каким-то образом он оказался тем, что принял рвущийся к вольной жизни мужик – основной человек старой России. Дальше с этим проектом происходило и страшное, и иное. Проект преобразовался. Началось его долгое окольное странствие по Миру. Коммунизм доказуемо причастен к бунтам колоний против своих владык, как причастен и к социальному государству европейских стран. Он соучастен и фашизму, и антифашистскому Сопротивлению, откуда вышла послевоенная Европа. Карты на стол, господа, – подсчитаем!

Страшная игра истории: кто-то рвется вперед, вырвался – и его, вырвавшегося, топчут в собственном доме, а плод его порыва достается чужим. Институт Маркса – Энгельса – Ленина[79], что в Москве на Советской площади, знаешь? До войны это был Институт Ленина. Против Моссовета, которого ты уже не видел в натуральном виде, – какой-то кретин его изуродовал, надстроив. Здание Моссовета, очаровательное здание бывшего генерал-губернаторства, московский ампир. А обелиск Свободе поменяли на конное чучело Долгорукого.

Здание Института Ленина строили в 1920-е годы. Хорошего облицовочного материала не было, и внешне здание почти черного цвета, совершенно не смотрелось. Но вошел внутрь – очарование! Простота, экономия и простор. Притом, что снаружи сооружение видится небольшим, внутри его привольно, разумно, воздушно. Каждая деталь внутреннего устройства поражала целесообразностью и чувством, что тебя никто не теснит. Лестницы, великолепный читальный зал с остеклением кругом так, что у тебя всегда дневной свет! Вот чем был истинный конструктивизм, еще в зачине.

Уйма вещей были в СССР на подходе. Им бы дать время сомкнуться в неизвестное свободное русское целое. А мне все твердят: поглядите, как развивался Запад! Да ведь Запад забрел в такую бездну социального отчаяния, к такому обрыву Европу и все человечество подвел в 30-е годы! Я уже не говорю про мировые войны, первую и вторую. Какие катастрофы пережил Мир и каким опытом обогатился от нашего импульса и нашей неудачи. Почти все: и Новый курс Рузвельта, и фашизм, и европейское социальное государство – строилось под ленинским знаком вбирания человеческой массы во власть. В распорядительство государства, которое брало под защиту целые слои населения.

Нынешнее преуспеяние Запада выросло из мировых катастроф, своих и наших. Соучаствуя в перипетиях человеческой жизни, вмешиваясь и порождая коллизии, которых без нас не могло быть.

– Может, и Второй мировой войны не могло быть без нас?

– Но тогда и великого итога той войны без нас не могло быть. Не было бы ни современной Европы, ни ООН, ни красного Китая, ни чуда добровольной деколонизации. Мы заплатили собой за то, что другие в Мире нечто приобрели, – и так не впервые в истории. Наше отличие в том, что сталинским запретом изучения природы человеческих вещей мы опоздали на полвека. Мы Западу передарили свою альтернативу. А у себя дома задавили русскую альтернативность.

– Достоевский, один из наших самоопределившихся русских, называл Европу расширительно европейским человечеством. Поколения действующих людей болезненно настойчиво мыслили человечеством, поскольку ощущали себя бессильными устроить жизнь России изнутри ее. Почему так – долгий разговор. Он уводит в эпохи, когда Русь вломилась в мировой процесс, еще не став, собственно, Россией. После монгольского нашествия, не будь которого, все бы пошло бы иначе. Нормально ли состояние, когда Россия ни разу не нашла достаточного равновесия между тем и другим?

Нам кажется, будто европейская мысль всегда шла в русле разнообразия? Но это не так! XVIII век позволял себе роскошествовать разнообразием, но он закончился Французской революцией, а та загнала пирующий разум на университетские кафедры! И на этом пятачке, с университетской кафедры, Гегель, уйдя от Канта, мудро распределявшего добро и зло, увязал их в едином процессе. Философия может что-то сказать людям об их сущности, если вбирает в предмет на равных началах добро и зло, вершины и падения. Вбирает, не уравнивая. Что такое, по Гегелю, хитрость абсолютного разума, которую люди с тех пор многократно переживали? Что за мистический ход? Абсолютный, неукротимо шествующий сквозь природу к человеку, разум застревает в человеческой истории. Он не освободится, не придет в движение к себе без содействия людей. И люди содействуют – со страстью, которая всегда приводит к иному, большему, чем им нужно! А за это они расплачиваются.

Движение к «большему, чем надо» и есть история. Она же есть утопия, и она есть революция. Все это пережила Европа, пока не одомашнилась и не остановилась – если, вообще говоря, она сможет остановиться. Сегодня мы знаем Европу отвердевшей, но мы помним ее и расплавленной. Мы знали ее во времена Сопротивления, знали в 1968 году, и неизвестно какой увидим еще!

В Марксе идея «единс твенного единства» людей получила предельное завершение – в мысли, не в действии. Сегодня пишут, что Маркс считал социализм осуществимым в развитых индустриальных странах, а не в полудеревенской, полуанархистской России. Да Маркс вообще не считал, что коммунистическая революция осуществима одной группой стран! Если она и начнет осуществляться в какой-то группе (как он думал, предводителем станет Англия), то «страны начала» должны будут принудить всех остальных к вхождению в новое русло. Не делай из Маркса добряка – он очень жесткий мыслитель. Императивом Маркса была коммунистическая революция, одноактно вовлекающая в себя всех. Другой вопрос, как он это решал и на какие сомнения наткнулся. В какой-то момент он интеллектуально вышел на то, что идея едино-направленного развития неосуществима, в силу более глубоких обстоятельств.

– Почему Маркс не окончил «Капитал», отчего его оборвал? В чем смысл последней самокритической фазы его жизни?

– Маркс признал роль конфликта разнонаправленных развитий. Подчеркиваю: конфликта развитий. Молодым и даже зрелым он полагал, что уже есть развитый мир, имеющий право осуществить человечество – собой и для всех. Но уходящий Маркс в поздней фазе жизни интеллектуально усомнился в возможности идти этим путем. Не потому что тут замешано насилие – насилия Маркс не боялся! Счастье еще, что он остался домашним затворником и не пытался ничего осуществлять. Но Маркс видел, что самое развитие – не отдельные модусы бытия, нет – самое развитие расщеплено. Еще в 1858 году Маркс задался в одном письме вопросом: если социалистическая революция, он писал, победит «в маленьком клочке Европы», не будет ли та задавлена массивом стран, едва проделывающим восходящее развитие буржуазного общества? То есть не будет ли одно развитие растоптано другим развитием же? Для Маркса эта проблема осталась неразрешенной, хотя он первым в Европе к ней вышел. Если конфликт разнонаправленных развитий составляет сердцевину мировой истории, то как разрешить конфликт? На каком пути разнонаправленные развития можно уравновесить и связать воедино? Ленин Марксова письма, вероятно, не читал, но в сущности к тому же пришел.

Каким был его исходный мысленный пункт, на чем Ульянов превратился в Ленина? На решении вопроса, который поставил не он, а мыслящие народники. Скромный человек Николай Францевич Даниельсон, имевший честь состоять в переписке с Марксом, о чем не знали до 1908 года. Вопрос простой: есть ли в России капитализм? Этого не отрицал никто. Народники упирали на то, что Россия бешено идет этим путем, даже слишком необратимо ступила на этот путь! Вопрос, который задал Даниельсон Марксу: если капитализм в России вносится властью сверху, лишь несколько прорастая снизу, то может ли стать капиталистической вся страна? С мощным сектором капитализма внутри, который уже ощущает ее человеческое большинство, может ли Россия стать европейской буржуазной страной в нормальном смысле? Маркс соглашался с тем, что для России этот вопрос центральный. Более того – в одном из любопытных писем Даниельсону он полагал, что Западный мир в будущем, достигнув высших фаз развития экономики, сможет предложить и России нечто, что приведет к дезинтеграции ее монолита. Лишь чтобы сдвинуть рабский монолит с места, нужно, чтобы на Западе уже достигли более высокой ступени развития! А что будут делать с этой высокой ступенью развития здесь, в России?

Проблема, которую не рискнул ставить Георгий Плеханов. Для него буржуазное развитие России было самоочевидным: империя отставала, и ей предстоит догнать Запад на путях буржуазной революции. Но вообще говоря, ей предстоит классический вариант развития: с рабочим классом, социализмом и прочими европейскими вещами. И нашелся в России человек Ленин, который сказал: нет. России так не прорваться, капиталистической она так стать не сможет. Россия станет капиталистической в результате революции, которая сделает ее буржуазной небуржуазными средствами. Отсюда вырос большевизм – из идеи приведения России в русло европейского развития небуржуазными средствами.

Но та Россия, которая связала себя с Лениным, и Ленин, который связал свою судьбу с Россией, споткнулись в итоге о две вещи. Теоретически большевизмом воспринятая идея с подверстанной под нее организацией могли сработать. Превратить Россию в нормальную европейскую страну небуржуазными средствами, довольно беспощадными. Однако воспринявшая большевизм Россия и далее строится из «небуржуазных средств».

Русский коммунизм рос из радикально небуржуазных средств, в еще более небуржуазном их развитии. Средства подмяли модель общественного развития под себя.

Это одна сторона. Звучит академично, но и она достаточно кровава. Однако есть и вторая сторона: такая задача в гигантской российской Евразии, с ее прирожденной многоукладностью, просто не могла быть осуществлена! Никакими насильственными революционными средствами русскую Евразию нельзя было превратить в буржуазную нацию – как и в небуржуазную тоже. Когда процесс маятниковых колебаний зашел в тупик, Сталин подхватил его, зашлифовал и превратил в структуру, которая сегодня обнаружила всю несостоятельность. Сталин не только самый успешный – он единственный наследник этой незавершаемости. И антинаследник ленинской мысли несводимости России к единому, вопреки притязаниям на законченность революции. Гигантский эксперимент превращения Евразии в единое тело, программируемое на небуржуазное развитие (такое выражение точнее, чем условность «социализма»), принес горы трупов. Но если обратить внимание на прямые следствия и на окольные, – русский коммунизм содействовал тому, что Европа обрела норму разнообразия путей развития. И Мир сегодня его переживает. Гигантская русская неудача, этот коллапс коммунистической утопии привел людей к тому, что теперь они заново учатся жить вместе по-разному. Как видно, не было прямого хода от тех прежних, «дореволюционных» европейцев к нынешним универсальным решениям! В обход русского коллапса эта Европа не состоялась бы.

Но здесь вопрос о расплате. И самый трудный для меня вопрос: не начнет ли Россия еще раз, заново какой-то неисповедимый путь в Мире?

– Понятие Мира формируется, предшествуя понятию человечества – как его черновик. Феномен Мира рос из обстоятельств Средиземноморья, приводя к вынужденному единству, основанному на римском оружии, римских дорогах и римском праве. Миром не мы теперь их назвали, это они так называли себя, когда Pax Romana распространил владычество на огромную разноязыкую, разноплеменную территорию. Pax Romana выступает Миром – формой, какой человеческое существование не знало. Ему противостоит, как вызов и альтернатива, человечество – христианская идея, связанная с Иисусовой революцией.

Из идеи, что вход открыт всем – идеи, уравнивающей всех по отношению к человечеству (я опускаю религиозную сторону дела), – разовьется то, что далее назовут христианским миром или Европой. Что несло в зародыше, затем в историческом раскрытии нечто, разрушающее исходную идею. Вход открыт всем – но всё, что останется «вне», под духовным запретом. Оно – объект европейской экспансии.

Идею экспансии питает приведение всей земной суши, населенной людьми, к единой цивилизации, именуемой человечеством. Растущей из этого корня – со всеми отклонениями, разрушениями, превращениями. С самокритикой исходного понятия и его воссозданием в новых актах исторического процесса. Движением идеи, вплоть до идеи коммунизма.

– В процессе развития человечества возникает множественность миров?

– Миры возникают как производные утопического единства – неприводимости ойкумены к единому состоянию. Единого и единственного человечества не вышло. Глобальное сближение народов обнаружило нечто другое: кризис идеи единого человечества. Притом что идея человечества как стимул и феномен сознания не ушла. Она приобретает иную форму, и этой формой становятся миры в Мире. Особенность миров не в делении по расовому или континентальному признаку, по прошлому или нынешнему уровню развития. В основе деления лежит самоосознание себя каждым из миров незаменимой частью человечества.

Такой Мир уже не локален. Он не рассматривает себя как территориальный локус и вполне ощущает себя человечеством. С правом воздействовать на общую судьбу и притязаниями, которые отсюда проистекают. Стало возможным заново строить устойчивость человеческого существования на базе глубинных различий. Которые тяготеют к чему-то общему для всех, но это общее реально только в модусе различий!

– То есть миры не переплавляются в «плавильном котле» глобализации?

– Нет. Не настолько, чтобы при этом перестать быть собой.

– Так может, они изначальны и существуют всегда?

– Нет, как миры изначально они не существовали. Они интегрированы долгой историей, включая экспансию европейского человечества. Несмотря на мерзости колониализма, экспансия содействовала формированию крупных интегратов, – с учетом духовного движения мысли, идей, культур. Без этого изначальные различия культур не смогли бы быть обработаны цивилизацией. Новые различия миров – плоды их сопротивления глобальной цивилизации. Сохранение самобытности при возрождении независимости – новейший модус человеческого существования! Он ориентирован на Мир как целое, но реализуется в виде несовпадающих миров. Каждый из которых признает себя полноценным человечеством, хотя им вполне, конечно, не является.

– Но миры же менялись по ходу исторического развития?

– Миры не первозданны и возникают по ходу истории. Однажды в средиземноморском очаге возникло расщепление надвое, на римский Мир и раннехристианский Мир-вызов, который бросила Риму революция Иисуса. Из недр этой универсальной революции вышло понятие человечества. Дальнейшее движение цивилизации европейского человечества – внутренне расщепленная экспансия. Сопротивление ей, извращения ценностей и идей – и их возобновление внутренней самокритикой, с плодами, которые на этой тектонической почве восходят. Результатом, однако, не стало искомое человечество, высшей точкой поиска которого я считаю концепцию Маркса. Из утопии единого-единственного человечества вышло что-то другое.

Здесь не пустой временной прочерк, за которым следует реакция, возвращающая к первоидее в иных формах (что для истории обычное дело), – нет, возникает нечто иное: миры в Мире. Интеграты, или блоки, каждый из которых ощущает себя суверенной проекцией человечества. И желает это утвердить!

Но тут я подхожу к pro domo suo[80]: первым миром в Мире стала Россия.

– Поскольку на стыке Европы с Азией?

– Россия как Европа плюс Азия? В этом ничего оригинального. И это не вполне так. Правильнее представить Россию как Азию, которая, отграничивая Европу собой, ее доопределила своим отграничивающим воздействием. Мы Азия, которая соавторствовала оформлению Европы, чем и соучредила ее. Россия – Европа, вошедшая в тело Азии окончательно и навсегда. Воздействуя на азиатские судьбы через Азию самой России, внутреннюю Азию. Гигантская часть страны – это азиатская Россия, и вместе с тем – внутренняя, внутри Российской империи учрежденная Европа. Русская Европа сознания духовных вещей, навеки тут утвержденная, воздействует на европейское будущее. Но это еще не все.

Россия сама некий прообраз мира в Мире. Процессы, идущие внутри России, в ее собственных пределах, опосредованно входят в мировое движение к человечеству. Отклоняясь от него, они возмущают это движение и возобновляют его. Россия – полигон миров в Мире, она первый опыт людей по этой части. Со всем, что в этот опыт вошло, что из него проистекало и что его разрушает.

– А вот по Гершенкрону, большевизм содействовал преодолению отсталости и капиталистической модернизации России.

– Сперва про термин «отсталость». Отсталость только отчасти факт, отчасти она феномен сознания. Как феномен сознания отсталость сообщает, что кто-то якобы «ушел вперед».

До известного рубежа человеческой истории, при многообразии форм, не было ни «передовых», ни «отсталых». Затем возник феномен, когда какие-то страны выдвигаются, создавая новую обстановку в Мире. Вырвавшиеся вперед употребляют энергию своего развития, превращая другие народы в доноров. Та к возникает второй и третий круг развития. Термин «отсталость» констатирует новое положение вещей. Он выражает стремление догнать ушедших вперед, уйти от статуса доноров чужого развития. Зато немногие «передовые» страны используют дистанцию отрыва для построения мира подчиненных. Стран, подчиненных экономически или прямо подвластных.

Большевизм наследует иную, освободительную традицию русского XIX века. Отклоняя изолирующую «оборонительную» самобытность, Россия активно искала свой вход в мировой процесс. Но ни освободительная традиция, ни большевизм не были идеологией «догоняющего развития»! Мыслящее движение было антисамобытническим (особенно по отношению к позднему славянофильству). Оно решало проблему обустройства родного дома на основе универсальных обстоятельств развития. Проблему европеизации России решали как русскую проблему и в то же время проблему всемирной перемены в отношениях между народами.

Большевизм наследует эту традицию. Для Ленина вопрос о власти оказывался центральным как вопрос о преодолении недостаточности самого экономического развития. Трактовать его как идеологию догоняющей экономики – значит толковать большевизм односторонне по отношению к его истокам и всему его движению до Сталина. Гершенкрон исходит из того, что между Сталиным и Лениным нет принципиального отличия в отношении идеологии догоняющего развития России. Но ведь это совсем не так.

Другой вопрос, что ленинская концепция имела внутренние дефекты. В сфере мысли ее внутренние трудности выявились еще до революции 1917 года. Во время войны Ленин дополнил ее концепцией империализма. Другие трудности обнаружились по ходу революции 1917-го, изменившей отношения собственности в деревне путем уравнительного «черного передела». Октябрь стал радикальнейшей крестьянско-буржуазной революцией. Одновременно он сопровождался национализацией буржуазной собственности, захватом так называемых командных высот экономики.

Проблема дальнейшего была в поиске модели развития, которая могла объединить эти два вида перестановок в отношениях собственности в единое целое. Трудностью, о которую споткнулась русская революция, стал откат к военно-коммунистическому поравнению. Зайдя в тупик на этом пути, она перешла на рельсы НЭПа – но снова зашла в тупик, ибо и НЭП ставил проблему политической целостности. Ленин говорил: «Из России нэповской сделаем Россию социалистическую» – но ведь нэповской сначала надо было сделать саму Россию. Зайдя в тупик и тут, она вышла из него уже страшным образом. Первый тупик на пути всеобщего военно-коммунистического поравнения, а второй – на пути сталинского могущества, перестраиваемого в тоталитаризм.

О Сталине же разговор особый. Гершенкрон явно имел в виду не столько Ленина, сколько Сталина. Но в каком отношении реальный Сталин находится к реальному большевизму? В каком отношении находится Сталин с тем, что его подготовило, и чему он навяжет тоталитарный финал?

– Я критично отношусь к идее отмирания государства. В истории социализма она играла колоссальную роль и вдохновляла Ленина в 1917 году. Вне этой идеи не понять, с чем он шел к Октябрьской революции и какую моральную санкцию на начатое себе давал. Но идея отмирания государства предполагает, что государство в какой-то момент становится всеобъемлющим, вбирая в себя все жизненные проявления людей. Государство становится революционным Левиафаном. Затем Левиафан сам себя сокращает, преодолевает и отмирает. На этой слабинке великой идеи ее ухватил Сталин. Когда Левиафан ради будущего отмирания стал всем, Сталин просто остановил процесс и закрепил его в таком состоянии. Окостенелым наружным панцирем по отношению ко всей жизнедеятельности страны.

Вообще неразумно называть Россию государством – нужно другое слово. Государство внутри европейской цивилизации исторически складывалось в треугольнике, где двумя другими углами являлись общество и нация. Государство наступало, раздвигая пределы власти, а общество противилось его экспансии. Сопротивление общества при этом ассимилировалось, преобразуя жизнь государства. Циклы конфликтов формируют характер нации, делают ее более открытой по отношению к себе – и к миру, здесь обоюдная связь. Или более закрытой по отношению к себе и к миру, опять взаимная связь.

– Не парадокс ли судьба идеи отмирания государства? Воодушевлявшая в 1917 году на антиимперскую революцию в России, она вошла в государственный состав имперского тоталитаризма. Ею санкционировано безмерное расширение политической власти: только став всем, власть упразднит себя, заменив на «общественное самоуправление». На этом примере видно, сколь всеяден тоталитаризм и сколь разносоставен был его генезис.

– Едва произнесено демоническое слово «тоталитаризм», как над нами встает тень Сталина и звучат назойливые параллели Советов с фашизмом.

– Фашизм я вообще считаю вторичным. Любопытно: когда фашизм в Италии едва наметился, Ленин на него отреагировал. В отличие от всего, что он говорил в 1919–1920 годах, и особенно в 1921–1922-м, Ленин твердит: Европе нельзя следовать русскому опыту. Из фашизма Ленин извлек не ожиданный урок – не учитесь у нас!

Тоталитаризм – оборотень попыток революции породить «нового человека» и стать единоосновным человечеством. Иначе его не понять, и рисуют современный комикс: «шариковы» рвутся к власти, проходимцы походя овладевают Кремлем… Думаете, раз тоталитаризм явление гадкое, он и порожден силами зла? Это же не так. В глубинных истоках тоталитаризма – нравственное перенапряжение страстей эгалитарности. Теоретик сталкивается с приобщенностью к тоталитаризму огромной массы людей, которые были его инструментом и жертвами одновременно. Пьедесталом, объектом и даже субъектом тоталитаризма – в той мере, в какой тут можно говорить о субъекте.

С этой точки зрения объясним сталинизм как тип тоталитаризма, где подавление имеет агентом самого подавляемого. Импровизированная «добровольность» стала техникой самоутраты людей – вот существеннейший момент сталинского режима, его строя и структуры. Вот что подводит нас к парадоксам и феноменам этой самоутраты, совершавшейся иногда на высоком интеллектуальном и художественном уровне. Сверху ли донизу, снизу ли доверху – но при заниженной пороговой отметке личного сопротивления.

Сталин, не читавший Зигмунда Фрейда, утилизировал свойства подсознательного в человеке. Подсознательное – это же не утробное животное начало, а начало активное. Обращение Сталина к его источникам прослеживается в формах речевого поведения, в риторике, которую тот насаждал – и насадил с успехом. Конечно, русская революция, перевернув социальные пласты, все переставила местами, но и лично Сталин добился немалого. Он так изменил русские речевые навыки, что это проявляется по сей день.

– Язык превратили в суконный неиндивидуализированный «канцелярит».

– Да, но сталинский канцелярит умеет индивидуализироваться, по-прежнему исключая личность говорящего. Советская индивидуализация шла в пределах добровольно-принудительной общности. Жизненные отправления приурочивались к историческим сверхзадачам. Формы принуждения известны, их описать легко, а формы добровольности требуют очень пристального исследования. Но за вычетом добровольности тоталитаризм непонятен ни в русском прецеденте, ни у эпигонов. Даже в чудовищных полпотовских формах повсюду есть компонент добровольности.

– Определи тоталитаризм, как если бы ты писал для БСЭ (Большой советской энциклопедии. – Г. П.).

– Мои три признака тоталитаризма. Первый: нереализуемое человечество придает режимам, выросшим вокруг этой программы, миродержавный характер в страновых границах. При неукротимом стремлении их к экспансии, причем особого рода – экспансии под знаком античеловечества.

Второе. Всеобъемлющее распорядительство судьбами делает всякого, кто является объектом власти, ее агентом и соучастником. Не субъектом, а агентом! И не простым исполнителем, а лично приобщенным к распорядительству. Людей раскалывают по признаку соучастия в распоряжении одних другими. Общество вытесняется гибкой иерархией помыкания жизнью друг друга.

И третий момент – подсознание! Тоталитаризм XX века, оперируя инструментами речевого поведения и символами сознания, искусно мобилизует подсознание человека. Инстинкты человека политически утилизируются и вводятся в тоталитарную технику.

Рассмотрев три этих признака (не говоря о других, функциональных), мы имеем основание сказать, что тоталитаризм, с учетом его предтеч, наиболее мощный импульс получил от России в XX веке. Наш тоталитаризм самый жизнеспособный.

– Наиболее жизнеспособный тоталитаризм – значит, у него есть чисто русская почва?

– Конечно. Почва миродержавия и почва рабства приобщенных к власти.

– Что это: готовность сознания принять владычество одного человека над судьбами других?

– Да, но спроси почему? Власть всякий раз берется за заведомо неисполнимую программу и выполняет ее ценой безмерного расточительства человеческими жизнями. Рассмотри под этим углом зрения ряд от Ивана IV и Петра Великого с их эпигонами до Октября 1917 года.

При Иване удачливое удельное княжество опрокидывается в гигантскую державу, присвоив территорию экспансии, покидаемую монгольским нашествием. Внутренняя структура Московии, к такому не подготовленная, реорганизуется во власть по понятному ей признаку: государева двора с холопами. Таким любопытнейшим образом она выбрала в себя разноплемённые территории. Холопское «микро», опрокинутое в «макрохолопство», ведет к всероссийскому охолопливанию. К насаждению особого державного рабства в колоссальнейших масштабах. Второй раз, при Петре, появляется программа вписывания этой несведенной воедино России – в Европу как Мир. Где колониальная экспансия европейского эталона стала средством собирания воедино доставшейся царю послесмутной державы.

Наконец, наш случай, Октябрь 1917-го. Идея мировой революции «застревает» на территории России. Нереализуемая, она создает аппарат, направленный на ее реализацию, втянув в себя множественные мотивы. Частью добровольно, частью принудительно люди втягиваются в исполнение заведомо неосуществимой программы.

Всякий раз ты встречаешь неисполнимую программу! Всякий раз ее внедрение в России «требует» крайней безжалостности, и вместе с тем – новой технологии вовлечения в нее самой жертвы. Результатом стала российская тоталитарная модель. Она не может существовать, не питаясь экстремальными ситуациями. Объективными, когда те налицо, либо ею же создаваемыми – последнее все чаще и регулярней. Впитывая в себя застрявшие экстремальные ситуации, Россия возвращает их Миру, но уже в виде ему навязанных ею.

– Классический тоталитаризм все ж детище XX века. Он вобрал предшествования и реализуется в собственном генезисе явления. В игру вступает нереализуемость человечества. Европейский проект человечества заостряется, но как нереализуемый проект: его упрощают и вводят в строй «отдельно взятой» страны. Власть, навязанная изнутри, преображается в «общую волю человечества» – огосударствленную и урезанную. Вместе с тем растет ее искусство вовлекать самого человека в режим его подавления. Вписать людей в распорядок большинства, соблазняя стать агентурой процесса, направленного против них же. Люди и сообщества становятся функциональными атомами власти.

Такая власть, раньше или позже, обернется против Мира вовне. Тоталитаризм миродержавен по природе.

– Пока не напорется на упрямых одиночек, вроде «мыслящего меньшинства» Петра Лаврова.

– Рассмотрим коллизию, существенную для размышляющего человека: как нечто происходит с ним самим, притом что ему никак не повлиять на все, что с ним происходит? На том стояла советская система. Что бы в ней ни происходило при участии десятка членов Политбюро, оно доберется до твоего существования. Тебя не оставят в покое! Система присутствует в жизни от родильного дома до кладбища, человеку не обойти ее ни в одном акте существования. Она так выстроена, что до тебя непременно доберутся! Иной раз кому-то казалось, будто до него не добрались. Можешь погрузиться в иллюзии, уйти в себя, уехать в тайгу. Но общий закон – она и там до тебя доберется; на то она и рассчитана.

Я считаю, что советская система была вездесуща. Если ты это распознал, встает задача выйти из этого положения.

– Система, однако, не была вездесущей.

– Но всегда пыталась ею быть и по инерции этого добивалась. Как ей не добраться до тебя, если она уже добралась до каждого? Имея в дни Карибского кризиса при Хрущёве соотношение ядерных запалов один советский к шестнадцати американским, к концу жизни Брежнева мы имели уже полный паритет в способности уничтожить человечество. Это и означает, что система добралась до каждого на планете.

Когда умер Никита и я писал «Судьбу Хрущёва»[81], передо мной был именно этот вопрос. Я сознавал, что наш дорогой Никита Сергеевич к концу правления стал непереносим. Но трагизм советского существования таков, что лидера, ставшего опасным, нельзя устранить человечным образом – его устраняют способом еще более опасным, и в системе запускается эскалация! В которую затем втянулся каждый из нас, в той или иной степени.

– Помимо пространства власти всегда было пространство жизни, связанное с идеей бытия.

– И в этом одна из черт Системы – ее недемократическая человечность. Откуда бы иначе явилось на свет диссидентство? В огромной степени отсюда. Инакомыслие проделало долгую эволюцию, при начале в нем еще не было места такому человеку, как Сахаров.

– Все верно, если говорить о советской половине Мира, а не о целом – куда система так и не добралась.

– Верно. Моя посылка – тотальных систем не бывает, это фантазия. Раз она и при Сталине не сумела добраться до каждого и исчерпать его жизнь, менее того она могла это сделать при эпигонах. Но наша упорно сюда подбиралась, такой была ее установка. И тут у системы появился могучий союзник – наука. Оказалось, что, не добираясь ГУЛАГом до любого в отдельности, она могла тебя достать простым нажатием ядерной кнопки.

– Разве наука – друг тоталитарных систем?

– Нет, но она их союзник! Почему, вот вопрос. И сам Сахаров поначалу не думал уходить из заповедника, где на костях человеческих, на костях зэков им собиралась человекоубийственная мощь. Ему в голову не приходило, что оттуда нужно уйти!

– Вернусь к образу века: почему мы вправе говорить о конце и его концом определять начало? Когда и чем начался XX век? В 1905 году: E = mc², современным первой русской революции. Событие чисто русское, но невероятное даже для России, тем более для Мира. Священник в столице ведет рабочих, молящих царя за них заступиться! В пределах общественного устройства Империи событие, от которого веет иконописью, слепотой, чем угодно. Но расстрел иконы превратил ее в революцию.

Из того и другого выйдет двоякое движение феноменов этого века, тоталитаризма и наукократии, навстречу друг другу. Они сродни в чем-то исходно-конечном. Беспредельное расширение власти человека, ставшего вдруг зависимым от плодов совершаемого, вышедших из-под контроля.

Катастрофы с наукой происходят оттого же, что с властью, – когда та или другая становятся вездесущими и все включающими. Когда у них исчезают четко обозначенные, пускай подвижные, но пределы. Границы, творимые обществом, с его человеческим пространством и масштабом. В XX веке с наукой произошло то же, что с властью! При сближении этих двух сил новая функция и масштаб могущества науки привели к потере автономии, к огосударствлению. Это делает невозможным отступление в этой сфере. Человек уже не может наложить запрет на движение науки, тем более что оно стало прикладным даже в сфере, где о прикладном прежде не было речи, как математика. Укорочение сроков превращения в технологию и внедрения в повседневность, при акценте разрушительных свойств.

Или тоталитаризм. В обоих случаях человек втягивается в такое распорядительство результатами собственных действий, которое обрекает на беспомощность в отношении к жизни.

Почему так стало в XX веке? Связь двух явлений загадочна. До поры они кажутся параллельны, как вдруг в неких точках сливаются воедино. Причем точки тоталитарные и антитоталитарные! Человекоубийственная Бомба родилась из антифашизма ученых, из космополитического сплочения людей Европы и Америки против наци.

А чем кончился век с точки зрения, которую мы разбираем? В равной мере можно сказать, что смертью Сахарова, можно сказать, тем, что рухнула Берлинская стена, – или что XX век кончился американской войной в Заливе. В любом случае мы выходим на ту же двойную связь, где проблема власти как таковой перекрещивается с властью научных открытий.

И сосредоточивается на свойствах человека: рода человек и отдельного человека. Человек в его огромных скоплениях стал беспомощным перед результатом собственной деятельности. Зато многое обновляется вследствие поступков отдельного человека. Прочитай страничку-другую из воспоминаний Сахарова!

– Многих шокирует его защита Теллера[82] от морального бойкота либеральных американцев.

– Позиция Андрея Дмитриевича основана на своего рода бифуркационном фатализме. Раз уж стороны вступили на ядерную тропу, им нужно дойти до известного предела. Чтоб было ясно и тем, и нашим, что нет шансов на военное торжество своей системы. Каждой стороне следовало дойти до предела, чтобы стало ясно: никто никого уничтожить не сможет. Теллер довел США до рубежа, при котором победа нашей стороны в любой форме исключалась. А Сахаров в СССР делал невозможным, чтобы этот перевес в силах, это могущество не досталось в руки тех на Западе, которые рискнут его применить. Равновесие стало достижимо только на запредельно высоком уровне вооружений, и это вошло в фазу осознания. Только теперь в ранее закрытую ситуацию может вложиться человек – его гражданский поступок, его подвиг, его новый тип морального поведения. Хотя заявление Сахарова шокирует. Пожалуй, это самое шокирующее, что есть в его воспоминаниях.

Хорошо видна связь тоталитарности с патриотическим подвигом. Дела мира с военными, которые распоряжаются всем. Человек чистой науки создает средства человекоуничтожения – и буквально седеет в нетерпеливом ожидании успешного испытания Бомбы! Нуждается в ободрении военных накануне успеха, хотя сам не лишен человеколюбия. Больше всего в тот момент Сахаров сосредоточен на успехе ядерных испытаний, и иначе быть не может. Но может ли человек, создавший удивительные инструменты познания Мира, полагаться на эти инструменты? Заменят ли они интуицию, которая, в свою очередь, зависит от того, остается ли он человеком в будничной жизни?

– Говоря об истории, нельзя поддаваться иллюзии, будто история содействует развитию личности. Это не так! Наоборот, история личности препятствует. Она ее строит в колонны. Требует подчинения своим правилам. Стягивает под определенные знамена, сгоняет в определенные станы! Но человек не сводится к его истории. Есть человеческая повседневность, которую ни в какую историю не втеснишь. Есть оппонирующая истории культура. Сопротивление культуры человеческой повседневности, их общие схватки с историей дают человеку достичь уровня личности. Чтобы, недолго побыв на этом уровне, его потерять и, может быть, еще раз возобновиться.

Множества личностей нет, это миф. Индивидуальностей гигантское множество, но личность, открытая Миру, оставаясь самой собой, контактная со всеми людьми, – личность сверхкомплектна. Редкие поворотные, кристаллические моменты человеческого развития всякий раз убеждают меня, что у истории будет конец. Возможно, мы уже на пороге того, когда придется выбирать между личностью и историей. Дай нам бог выбрать в пользу личности!

– Два пункта: трагическое и трагедия. Трудно установить, что вначале, что после. Потому что трагическое в жизни стало таковым в меру того, что осознано зрителем. Театр состоит из зрителей и актеров. Трагедия (в классическом смысле) есть переживание причастности. Катарсис не производное от трагедии, а ее сущностное ядро. Трагедия не то, что люди придумали, чтобы устраивать себе катарсис. Вероятно, трагедия – одна из первичных форм осознания человеком себя.

Когда все способы разрешения конфликтов перестают действовать, а новых нет, является фигура протагониста. Ситуация критическая, она затрагивает основы человеческого существования! И в этих обстоятельствах протагонист – это человек, принимающий на себя решение, которое заведомо не может быть исполнено им одним. Трагичность в том, что человек, который принял решение, знает: известные способы не сработают.

А он не фанатик! Он если безумец, то не абсурдист – но принимает решение на себя и этим способен повлиять на ход других. Хотя не знает, повлияет он или нет. Чаще всего он может усугубить ситуацию, потянув за собой хвост человеческих гибелей. И в любом случае он может погибнуть сам. То есть он всегда преступает, он преступник.

С этой точки зрения протагонист, принимая на себя решение ситуации, заведомо неразрешимой для человека, содействует прозрению. Он катализатор прозрения – люди замечают то, чего прежде не видели, хотя оно было. У Шекспира все, кто окружает протагониста, не видят того, что видит один он. Только Гамлет видит, что весь Мир – тюрьма, а Дания – худшая из арестантских. Начиная, Гамлет не знает еще, что ему предстоит.

– Не любой ли мыслитель таков?

– Нет, конечно. В действиях протагониста от начала и до конца участвует мысль, что действие должно претворить в поступке. Вне поступка протагониста не будет. Мыслитель же многое может предвидеть, вовсе не будучи протагонистом.

Сахаров сам пишет, что при взрыве водородной бомбы они все радовались и обнимались. Не бормотали стих из индийского эпоса, как в Лос-Аламосе Оппенгеймер, которого при взрыве бомбы охватило чувство ужаса. Возможно, у Сахарова в тот момент вовсе не было ужаса. Он человек русской советской выучки, это не отнять. Не испытания ядерной бомбы стали пунктом его пробуждения; исходный пункт – конфликт с Хрущёвым.

Столкновением с Хрущёвым Сахаров создал трагическую ситуацию. Он вдруг осознал две вещи: что употребление этого оружия зависит от бесконтрольного человека и что сама бесконтрольность подбирает соответствующих себе людей – а других подобрать не может! Настоящий Сахаров, который нам важен, начинается, когда открывает истину: он создал нечто, меняющее жизнь и способное с ней покончить, – но не он хозяин содеянного. Он лишен возможности на что-либо повлиять и обнаружил полное отсутствие способов выхода из этого положения.

– То гда он виновник, да.

– Касающийся лично Андрея Дмитриевича момент – осознание им беспомощности. Оно породило энергию ответственности и повело к принятию решения, которое кажется фантастичным, либо (что важно для советских условий) выламывающимся из стереотипа. Тут нужно затронуть момент его «непатриотического» поведения. Сахаров сознает, что опасность представляет собой его родина – мы сами, Советский Союз. В том числе из-за его собственных действий. Опасность эту он видит даже в большей мере, чем люди Запада. Но кто для него источник угрозы в час беспомощности и перелома в судьбе? Для Сахарова источником опасности не является социализм или советский строй. Опасны мы как люди в данном составе.

– Разве не отсутствие демократических институтов, которые позволяли бы контролировать их действия?

– Нет, в первичном акте трагического осознания ясно одно: в чьих руках сверхоружие – и кто они, эти люди?

Сахаров осознал чудовищность ситуации, при которой мы, советские, персонифицированные в вождях, лишенных человечности и наделенных абсолютом власти, можем извести жизнь на Земле. Осознав глобальную угрозу и приняв на себя ношу решения, он реализует ее – все чаще, все больше – в защите отдельных людей, участии в их жалких судьбах! Этим обратным ходом Сахаров и развивается в трагического протагониста. Он обнаруживает способность приобщать других к своему решению. Выходит на безумную идею: ради спасения людей надо, чтобы и на Западе довооружались!

Переход к защите частной судьбы обогатил его первоимпульс. Им он заражает людей, которые, может, так бы не действовали, да и вообще не способны к действиям. Но пример Сахарова, просачиваясь в полуматерную человеческую советскую толщу, помогает рядовому человеку почувствовать себя источником власти. Пусть в неразвитых, зачаточных формах.

Будучи человеком европейского типа, Сахаров в общем не вписывается в Запад. Для него процедурные моменты важны (он рациональный человек и ученый, для которого существенна процедура). Вместе с тем по-человечески выговоренное слово имеет для Сахарова не меньшее значение, чем ювелирно отработанная процедура. С этой точки зрения он человек российский без натяжек. Реализовавший то, что России XIX – XX веков никак не давалось: чтобы человек, принадлежа интеллигенции, брал на себя решение общих судеб, оставаясь самим собой, интеллигентом. Из Сахарова был бы прекрасный президент России, но и тогда он оставался бы Сахаровым.

Важный перелом – его выход из капкана старых слов. Раскрепощающее слово вызволяет человека из инерционной риторики сталинского слова-поработителя, слова-вертухая. Подымаясь у Шекспира на гигантскую вершину, протагонист – это человек, который признал предопределенность и действует в ее рамках. Он ее трагический оппонент, в этом трагедия. В диалоге с предопределенностью настает момент, когда одинокий человек становится равносилен всеобщей предопределенности. И что-то здесь переламывается!

Когда я ему про это сказал, Андрей Дмитриевич бросил вскользь – да, это бифуркация. Так говорит человек, установивший личное равновесие между мыслью, профессиональной работой и далеко отстоящим поступком. Для него история – вещь непредопределенная и в силу этого непредсказуемая. Но хотя история непредугадываема, из этого не следует, что человек не смеет воздействовать на ее ход.

Человек действует в меру того, что определил для себя безусловным. Он не знает вес совершаемого, при убеждении, что внутренне обязан так поступить. Он не знает заранее места того, что он совершит, в непредсказуемом движении. Протагонист знает только, что его поступок – последняя открытая ему форма власти над слепым процессом.

– Легко сказать, что Россия и ее судьба трагичны. Но вернее сказать, что Россия, всей судьбой тяготевшая к трагедии, почему-то до трагедии не доросла. Трагедия ведь не сумма смертей, горя и гибели. Это духовная работа, которой люди извлекают нечто важное из своего поражения. В этом смысле Россия до трагедии недотягивает. Лишь в некоторых личностях, подобно Сахарову, возникло умение действовать в нетрагедийной и послетрагедийной атмосфере.

В чем же дело? Разве за эти годы я узнал о Сталине что-то, склоняющее к лучшему мнению о нем? Я и тогда довольно знал наихудшего. Вместе с тем родилось отвращение к тому, как Сталина используют в игре, которую именуют «политикой», но которая политикой не является. В политике всегда есть игра, но не такая, как эта.

Для меня сегодня заметней сталинское выравнивание, патологическое и душевнобольное. Буду груб – Сталин выравнивал людей смертями, а я ищу, как выравнивать их жизнями. И у меня возникает новое отношение к этому: раз нет выравнивания жизнями – ждите снова выравнивающего смертями!

– Что это за выравнивание?

– Люди типа Сталина и Гитлера выглаживали человеческие существования смертями. И неважно, кто на сколько миллионов больше кого – миллионы сильно упрощают дело. Оказалось, что миллионами людей убивать проще, чем сотнями. Эта тема нами с тобой прорабатывалась. Но любая жизнь не безразлична, по крайней мере, мне. Даже если она жизнь человека, который сам уносил жизни. Это капитальный для меня вопрос – неужто я всеяден? Нет, хотя всеядность приходит с возрастом. Когда чувствуешь, что ты почти там, все, кто остался тут, ближе друг другу, ведь ты их оставишь всех разом.

Скажем, XIX век: почему Трубецкой мне ближе, чем Пестель? Тем, что Трубецкой не столь радикален? Нет же! Почему у меня теперь вызывает не омерзение, а, наоборот, большой интерес Лев Тихомиров[83]? Конечно, его любил Александр Михайлов, которого я ценю в высшей степени. Но не только поэтому. Мне важно, как эти люди уходили из Движения. Потому что Движение принуждает тебя нравственно подчиниться среде, в которую вошел, но из которой тебе однажды пора уходить.

Меня годами тревожат эти мысли, и Пушкиным я занимался под тем же углом. В России сегодня подсчитывают проценты плохого к хорошему: ага, оказывается, и у Троцкого не все гладко! Такие вы мне безумно неинтересны. А интересно другое – почему Троцкий в 1923 году потерпел поражение? Почему терпит поражение Бухарин? И почему после одних поражений люди, спустя время, могут начать существовать по-другому, – а бывают недопоражения, после которых люди уже не могут ничего? Силились «не поразиться», а вышло так, что середины мало для последействия.

После 1945 года мы дотянули было себя до трагедии, но, освоившись, перешли к прозе жизни. Следующим за нами, может, и трагедия уже не понадобится. Они начинают свою прозу жизни, вторя в этом истории Запада. Здесь я уже не могу вести разговор в прежнем ключе – это не мой ключ.

– Трагедия теперь слишком слабый аргумент. Помнишь, как Лем упрекал Манна за «Фаустус»[84] – в недопустимой трагизации нацизма? Шаламов[85] пишет из мира лагерей, откуда трагедийность ушла.

– Но где трагедия была! И это Шаламов! Интересно сопоставить разные фигуры и выйти на новый простор сопоставления. Бухарин становится трагической фигурой только на своем процессе. Троцкий нетрагедиен вовсе. Трагическое открыло мне вход в политику. Может, и мы дотянемся до трагедии, наконец?

– Если не вернется этот твой «выравнивающий смертями».

– Плеханов, умирая в Финляндии, говорил про Октябрь (который отвергал начисто): собственно, что особенного сделал Ленин? Только то, что и было возможно, – довершил 1861 год в деревне! Из уст Плеханова это важно слышать – нам-то все видится наоборот! Но Плеханов прав: ленинское аграрное довершение 1861 года открывало России путь к альтернативе… если бы не военный коммунизм.

– У меня здесь ощущение чего-то более простого…

– Нет уж, минуточку! Простого не ищи, приближаясь к структурам альтернативности. Но можно сузить задачу до альтернативного мышления в культуре интеллигенции предоктябрьского и постоктябрьского времени. Туда можно зайти из XIX века, а можно от Серебряного века. Последний интересен, поскольку ясно встал вопрос отношения интеллигента к революции. Включение в революционную действительность и борьба за место в ней имели альтернативный характер. Альтернативным было отстаивание автономии образа, формы, слова.

Ставя задачу сдвига нынешнего состояния в альтернативном направлении, надо опираться на опыты прошлого. Нужен разбор фигур разного порядка, как Платонов, Булгаков, Зощенко, Мандельштам. Их наследие сейчас воспринимают как отрицающее все «октябрьское» либо заведомо обреченное на приспособление. А его надо рассмотреть под углом зрения их личного пути. Их опыт внутреннего сопротивления монополизму идеократии. Творчество, слитое с судьбой создателя, в контексте времени. Как оставленное ими наследие ушло в подполье. Как после войны оно вернулось и сработало на сопротивление интеллигенции.

Так мы вернем себе вкус к альтернативному мышлению. И сумеем проанализировать нынешнюю ситуацию, где вызов альтернативы не нашел ответа – ни в политике, ни в идейных конфликтах интеллигенции, ни в работе мысли.

– Мы говорим о превращениях феномена революции после 1917 года. Как тип революции наш опыт не моделируем, зато его технология – включение масс во власть – прошла на ура, век ходит по рукам и все еще на вооружении. Что же творит наш Борис Николаевич милейший? Ведь сам же лезет в карман Сталину и Гитлеру.

Задумайся, что значит перевести Россию из одного состояния в другое? На этом потерпели катастрофу лучшие русские интеллигенты XIX века. Потом была партия кадетов. О них говорят – «идеалисты», по старым прописям – «партия буржуазии и помещиков». Ленин объявил ее даже партией врагов народа… Впервые тогда, кстати, врагами народа заклеймили целую партию. А что это за партия? Партия интеллигенции. Где своим был Вернадский. Милюков, умерший стариком в эмиграции. Андрей Иванович Шингарёв, которого растерзали пьяные матросы в Петропавловке, просится в святцы, в великомученики. Что же случилось с партией русской интеллигенции? Уже раз потерпели катастрофу! И что теперь хотят сотворить в Москве – партию какой интеллигенции? Столичные секты оформляют себя в партии, выдвигая политических недоумков, с мечтами о карьере.

– Русским словом «интеллигенция» соразмеряет себя с властью как сувереном пространства. Пространства населенного, но вместе с тем как еще на него посмотреть? Оно и не вполне человеческое. В чем вызов несоразмерности власти? Что-то есть гоголевское в этих перемещениях, в легкости замещения одних другими. Воланд, у которого своя шайка, приехав, имеет дело с другой шайкой в Москве. Суммируя персонажей, с которыми он обделывает дела, все они бесконечная шайка. Фарца.

Вспоминаю старинное предчувствие нашего общего друга Печерского. Как-то в диссидентские годы собралась у меня молодежь, и слышу из кабинета их разговор, детские речи – что в Союзе будет потом, когда власть переменится? Сменит же кто-то партийных, но вот кто? …Как кто, говорит Марк. Придут фарцовщики! Это он тонко учуял. Фарцовщики пришли. Булгаков что-то предвидел: и Воланд в Москве имеет дело с фарцовщиками. Но у Воланда еще есть сверхзадача, кроме вечной возни беса со швалью.

– Не удобнее ли нам сперва договориться, что понимать под интеллигенцией? Это слово применимо только к России? Это наша уникальная особенность? Или интеллигенция и делает Россию уникальной?

– Попробую назвать, чем она не является: интеллигенция – не народ и не власть. Через эти два «не» исторически определяется интеллигенция в России. В классической западной ситуации, когда та отвердела, нет глубинной потребности в интеллигенции. Есть слой образованных людей внутри общества, состоящих в определенных отношениях с властью: интеллектуалы. В России же напряженное несовпадение людей мысли, людей духа с властью и с таинственным, постоянно неизвестным «народом».

У Шекспира (в его хрониках и особенно трагедиях) нет понятия «народ». Есть горожане, солдаты, офицеры, люди разных статусов и страт. Русские переводчики XIX века переводили все их как «народ», употребляя слово, которое Шекспир не употреблял. В России народ не обозначение, а проблема. Это искомое, а не социальная реальность. Его нужно опознать, найти, соотнестись с ним и на него опереться. Для ищущей мысли народ равновелик власти. Которая в России абсолютна и распространяется на территорию и на все акты человеческого существования, от колыбели до могилы.

– В чем особенность русской интеллигенции? В чем ее главная идентификация? Говорят, она слишком идеалистична.

– Это не является отрицательной характеристикой. Она идеалистична, когда заново возникает проблема нахождения и отстаивания себя. Для интеллигента типично отстаивать себя против данной власти при самонахождении, распространяемом на все, включая дух. Но предмет ее всегда остается вне. С одной стороны, это народ и власть, с другой – Россия. Потерянная в человечестве, она должна себя в нем заново найти.

Интеллигенция пыталась отнять у всемогущей власти народ в функции опоры власти. Отнять как основание власти, сделав его основой преобразования! Вот ситуация: отмена крепостного права, ряд реформ, особенно судебная, – период великих преобразований. Вслед одиночкам поднялся целый слой людей. Откуда такой драматический конфликт между интеллигенцией и реформирующей властью – конфликт, который кончится террором? Интеллигенция – проект нового общества и требует себе места в процессе. Отныне ничего без нас! Только вместе, а не захотите, то готовьтесь к борьбе с нами.

Интеллигент движим жаждой внутренней свободы. Однако трагизм ситуации, в которой он себя отстаивает крайними средствами, ставя предмет и цель деятельности вне себя, порождает стимул добровольной несвободы. Только с этой точки зрения можно понять русский террор XIX века.

Кто начал движение, которое в его персональном составе от хождения в народ в 1870-е годы дошло до 1 марта 1881 года – убийства царя? Примерно один и тот же состав людей! А с чего они начинали? В зародыше, в начале они антинечаевцы[86]. Вера Ивановна Засулич[87], имевшая прикосновение к нечаевскому делу, перед смертью сказала: мы ушли от Нечаева, так как он ненавидел интеллигенцию. Он хотел присвоить их добровольную несвободу. От Нечаева намечается пунктир и к Сталину. Узурпация слабо-сильной стороны русского интеллигента – сочетания жажды внутренней свободы с жаждой добровольной несвободы, диктующей долг перед народом.

Интеллигенция вошла в революцию большей частью по доброй воле – надеясь снять конфликт чувства внутренней свободы и обета добровольной несвободы. В надежде, что внутренняя свобода станет свободой всех.

– Но так не случилось?

– А в революции это не могло случиться. Революция требует полного растворения в себе. Диктат растворения, вытекающий из ее природы, привел к трагической самоутрате интеллигенции. С этой точки зрения такие разные люди, как Платонов, Зощенко и даже Булгаков, – это духовная критика революции изнутри ее самой. Но та не принимает и дружественной критики, ведь тогда она перестает быть революцией. Булгаков, прося в письме правительству дать ему возможность жить в СССР, пишет, что клеветать на революцию невозможно: явление чересчур грандиозно, чтобы его пародировать. Но ультраабсолютизм и универсализм революции отвергает критику себя даже изнутри себя самой.

– И коммунизм отсюда, из жажды абсолютизма, присущей русским?

– Коммунизм привнесен извне. Важно место интеллигенции как переводчика: она перерабатывает то, что пришло извне (не один коммунизм, но в нем это различимо в концентрированном виде). У коммунизма были и корни в России. Имея в виду не «общинный дух», а невозможность решить аграрный вопрос без уравнительного передела земель. Коммунизм действовал в революции, будучи ее крайней формой. Он сближал оба фундаментальных начала развития – свободу и равенство. Но способ, которым это совершал, и привел сперва к ущербу свободе, а через это – к ликвидации равенства. При Сталине режим действовал уже только в интересах самовозобновления, принося в жертву позиции равенства, добытые революцией. Особенно в деревне. Есть и третий элемент формулы – братство, но история его гибели требует другого разбора.

– В чем тогда шанс для интеллигенции?

– Роль, которую интеллигент мог сыграть, но которой революция не принимала, – трагический пункт для них обоих. В неприятии духовной критики, идущей изнутри революции, содержится гибель интеллигенции. Которая частью гибнет в буквальном смысле слова, частью перестает быть интеллигенцией. Самоутрата интеллигента ведь тоже идет от него самого. Это не спор между сторонниками и противниками революции!

Я против того, чтобы вешать грехи нашего прошлого на интеллигента. Но переизбыток завтрашнего дня, который несла в себе радикальная русская интеллигенция, может еще повториться. Сегодня важно определить альтернативу реформе внутри ее самой. Люди должны устроиться жить, не закрывая возможности другим поколениям начать жить иначе. Как бы эти наши 50–60-летние интеллигенты не помешали 30–40-летним.

– Обстоятельство, сыгравшее большую роль в прологе событий 1993-го, что монополия на выражение социального недовольства ушла на правый фланг. На правый фланг ушла и тема того, что будущее России не может строиться путем воспроизведения западного опыта. И я, проживший жизнь космополитом, повторяю: ужасно, что интеллигенты отдали эту проблему Фронту национального спасения[88]. Здесь идейная капитуляция в нервном узле, в солнечном сплетении всех проблем!

– А почему они так делают?

– Много причин. Начиная от бытовых и кончая сложными проблемами мировоззрения. Много соблазнов: железного занавеса нет, есть возможность ездить на Запад. Там бесконечно слушают одних и тех же людей, их приглашают – когда тут думать? У нас выработался какой-то невероятный психический тип интеллигентного экстремиста. Вообще кажется, что само такое словосочетание немыслимо. Ему подай Пиночета[89], ему подай сильную власть, подай экономику по единому образцу, созданному чикагской школой!

Наконец, поверхностный, односторонний взгляд на историю России, на историю русской мысли. Вчера интеллигент писал, что сборник «Смена вех»[90] – контрреволюционная книга; сегодня это его новое Евангелие, будто не было других позиций. Новая мысль должна строиться на очень радикальном и беспощадном по отношению к себе переосмыслении прошлого. На антикоммунизме ее не выстроишь. Склонность строить убеждения на голом антикоммунизме сыграла не последнюю роль в слабости интеллигенции. Поэтому редактор массовой молодежной газеты спокойно говорит: а я – монархист. Потом, немножко выждав, добавляет: конституционный. Вспомнив, что не очень удобно быть просто монархистом. Переплетение всех этих моментов, начиная от бытовых и психологических, в условиях действительно трудной жизни и открывшихся соблазнов обогащения.

– Ладно, довольно о большевиках, поговорим о добропорядочных людях – о кадетах. 1905 год: октябрь, царский манифест. России обещаны свободы. В стране впервые появляе тся правительс тв о, ко торого она не имела (до того министры отдельно докладывали императору). Возникает партия конституционалистов-демократов, которая ради полуграмотной России зовет себя Партией народной свободы. Большевики, и я сам когда-то, называли ее «буржуазно-помещичьей». Но это была именно партия интеллигенции.

Впервые в России интеллигенты создали партию, которую слышит народ и которая не безразлична для придворной камарильи, царя и правящих верхов. Боже мой, дожили! В ней академик Вернадский, в ней такие люди, как Андрей Иванович Шингарёв, как Дмитрий Иванович Шаховской, светлые умом и сердцем. Во главе ученик Ключевского и действительно крупный историк Павел Милюков, многое понимающий. А что происходит? Партия возникает в 1905-м, в дни первой русской революции, и уже в 1917-м фиаско! Перевести революцию в продуктивную и некровавую реформу чудовищно трудно, революция этому сопротивляется. Одно из главных свойств революции – ее тяготение к самоувековечению.

Но меня занимает другое: почему интеллигенции не удалось? Почему конституционные демократы оказались бессильны по отношению к власти, которая поначалу их испугалась? Кстати, испугалась чего? Сперва готова была пойти на серьезные уступки по отношению к кадетам, может быть, призвать их к власти. А то и в будущем, в рамках монархии им власть передать – когда волны революции накатывались на империю особенно мощно. Почему рассчитывали и почему ничего не вышло?

Вот партия интеллигентов – она слышима, видима, очень влиятельна. Царь и его окружение в июне 1906-го разгоняют первую Думу – кадеты отвечают на это знаменитым Выборгским воззванием. Призывом к населению Российской империи не поставлять правительству солдат и не платить налогов – сокрушительнейший призыв. Но уже в сентябре от него отказываются! Думаю, здесь роковой момент, когда партия интеллигенции потеряла шанс стать действительно партией народной свободы. А ведь историк Павел Николаевич Милюков мог ожидать, что правительство, столкнувшись с таким призывом, если не капитулирует, то пойдет на решающие уступки. Что ж, пробуй, испытывай. А раз не способны пробовать, тогда что? Одним из несчастий кадетов, по моему убеждению, стало лидерство Милюкова. Некоторым даже знание истории идет во вред.

Любопытный момент: в декабре 1905-го года издан избирательный закон. Давая привилегии имущим классам, он отвалил существенную долю крестьянам. В надежде на их монархические чувства, но и не без расчета на то, что кадеты в крайнем случае привлекут крестьян на свою сторону. А крестьяне к кадетам не пошли! Они создали в Думе свою фракцию, и появились трудовики. В ответ на проект кадета Герценштейна (довольно разумный: часть помещичьих земель конфисковать за выкуп, раздав крестьянам) крестьянин-монархист сказал: нет! Земля Божья, значит – ничья!

И оказалось, что русские интеллигенты, сформировав партию, очутились вне народа и в глазах властей стали бессильными. А пытаясь было перед концом монархии стать влиятельной силой, интеллигентами уже не были, считаясь ими по биографии. Недавно я перечитывал книгу воспоминаний Шульгина, великолепная книга. Там его разговор с Милюковым уже во времена Прогрессивного блока, – 1916 год, дело к концу. Шульгин тому говорит: а есть у нас хотя бы черновые наметки состава будущего правительства? Милюков ему: нет, это неудобно. И Шульгин – монархист, националист, но разумный человек, ему говорит: что же будет, раз мы неспособны даже об этом договориться заранее?

Интеллигенты себя потеряли, не уходя. Роль-то они и далее играли, но не свою роль, перестав быть собой. Их поражением мы сегодня примеряемся к нашей действительности. Раз вступил в плоскость политического существования, взял на себя отсюда проистекающие обязательства – обернись назад, взгляни на чужие опыты и учись! Если у тебя нет прошлого, ты безнадежен. Вот мой политический итог: если нет прошлого, ты безнадежен. Если не в состоянии сказать – пусть все наши живые мертвые воскреснут, – ты безнадежен.

– Есть в записи Каменева разговор с Бухариным о Сталине. Как они «голоснули расстрел вредителей», а Сталин расстреливать не захотел. Эти в Политбюро решают, что расстрел оправдан, а Сталин решил иначе. Он-то знает про подлог шахтинского дела. Но ему надо заставить старую интеллигенцию принять большевистскую программу и работать на нее.

Сумасшедшее время, лихорадочное, горячечное. Складывавшееся из разновеликих величин – и ко всему привыкали, все принимали. Кто-то нет, конечно, а кто-то мучился. Помню массу бытовых эпизодов, как это делалось. У меня был давний друг, Витька Циппельштейн. Мамаша его считала себя писательницей, Любовь Тейн. Отец был химик-технолог, крупный специалист. А дядя вообще самый знаменитый в Советском Союзе специалист по соли. Оба были посажены как «вредители» и где-то потом работали. Вспоминается масса деталей, как шла переориентация инженеров. Рабинович – он был одно время наркомом нефтяной промышленности, несколько позже. Инженеры ему объясняют, что нельзя поднять добычу разом без новых скважин. Что есть определенный буровой режим – это можно, того нельзя. Вот где был основной пункт, из-за которого их ломали. А Рабинович им отвечает: царский режим сломали – неужели какой-то «буровой режим» для нас проблема?!

Вообще можно сделать коллаж: записки советских безумцев, которым вдруг стало стыдно быть интеллигентом. Интересный текст из выступления Олеши. Как он сказал – вправляю линзы в глаза, чтобы смотреть, как пролетарский писатель. То ли вставляет линзы, то ли заменяет глаза линзами, что-то в таком духе, и говорит – я уже стыдился видеть. Стыжусь быть интеллигентом. Но Олеша еще отчасти юродивый. А дневник Булгаковой если прочесть? Первая запись 1937 года: 1 января – дай бог, чтобы новый год был не хуже 1936-го! Помню, мне Чудакова рассказала, когда у нас зашел разговор о Булгакове. Конечно, у Булгакова трагическая судьба и нереализованность, но, говорит, не в материальном отношении. Она была потрясена, увидев, сколько договоров он заключал. Конечно, все это унизительно, но нищета ему не грозила.

– Есть два выхода из революционного взлета. Один – когда люди ощущают, что пережили великую трагедию. Второй – когда прошлое убило в человеке способность воспринимать происшедшее с ним и с другими как трагедию. Тогда на месте истории рисуют комиксы, с хорошим гонораром за комикс. Теперь эти комиксы нам предлагают как духовный опыт «России, которую мы потеряли» – почему? Потому что эпохи искореняли в нас чувство трагического, убивали трагедию. Фальсификация в образах величия, в образах всемогущества, в образах присутствия в истории, ежедневно связанная с фигурой Сталина, стерла из нас чувство трагического. И в тот момент 1980-х, когда стало возможно и дóлжно воспринять как человеческую трагедию все прошлое – и революцию, и сталинское время, и капитуляцию советских 1960-х, – мы из трагедии дезертировали. Всей страной. Культура интеллигенции не сработала.

– Молодая история – история больших чисел, а трагедия – гибель, это сложно.

– Нет, сложно – пустой звук! Для этого нужна была философия истории. Для этого нужны мы сами. Должен был появиться новый интеллигент, который догадается, что без прошлого ему не жить. Что у него затруднение с прошлым, и нужна помощь, чтобы преодолеть препятствие. А если интеллигент препятствий не ощущает, он выдаст апологетическую либо разоблачительную подделку. Банальщину, комикс… Потому важно найти слова, с помощью которых опознаешь свою трудность. Та к начинается понимание – ты нашел слова и опознал свою трудность, как я свою, и на этой почве мы встретились.

Один мой молодой друг – они же так уверены в себе, эти мальчики 1960-х, – пришел мне рассказать, какой Чернышевский паршивец и как плохо для нас это кончилось! Я ему тихо: допустим, ты прав. Сделай только одно допущение: они были люди, как ты. И как ты, как все мы, не могли знать ничего из того, что другие узнают через 50 лет. Я требую сперва признать, что они были люди! Неведение – вот признак человечности.

21 сентября 1993-го было еще только покушение на спорные конституционные привилегии. Позднее, когда Белый дом окружили «спиралью Бруно», выключив в нем свет, телефоны, отопление и клозеты, это стало покушением на человеческое достоинство. Вслед за чем сразу перешли в третью фазу – покушений на человеческую жизнь. Мне важно показать, что в Кремле шли к этому бессознательно, и я говорю: тем страшнее. Тем страшней.

– Временщики, конъюнктурщики. Если им и удастся изменить ситуацию, то легитимным способом – любимое их словцо, будто клеймо на лбу.

Юрист Алексеев придумал им формулу: «Незаконно, но легитимно»! Тавро подлеца этот «легитимный способ».

– И еще приватизация вместо частной собственности. Чтоб не сказать «частная собственность», говорят о приватизации.

– Потому что последняя проводится вне формы частной собственности, исключая демократию собственников. Это прежний монополизм приобрел извращенную форму. То, что они делают, – это же огосударствление собственности. И звучные иностранные неологизмы – легитимизация, приватизация – им очень удобны. Все, что состоялось рядом бессистемных импровизаций, теперь вводят по-тихому, как государственный строй России. Скоро затянут про единую неделимую, вот увидишь, и тоже под легитимным соусом. Говорухины будут править бал. Потому что Говорухин[91] говорит то, что думают кремлевские, но зато как говорит!

– Он говорит то, что в Кремле хотели бы, но не решаются сказать вслух.

– Да, этим пока еще неудобно.

– Любая приватизация ведет к тому, что управляющий слой чем-то завладевает. Но отчего такую слепую ярость у интеллигенции вызывает идея передачи собственности трудовым коллективам? Конечно, она таит нечто рискованное. Можно подумать, что противное ей не таит! Вот Шмелев, вчера слушал его интервью. Его спрашивают про трудовой вариант приватизации – мол, что же в конце, ГУЛАГ? – а он отвечает: «Вообще-то да, ГУЛАГ». Итак, передача собственности предприятиям ассоциируется с Советами, которые – по ничуть не доказанным представлениям о прошлом – дают в итоге ГУЛАГ. Но взглянем на вариант директорской приватизации в коалиции с силами, обладающими деньгами или властью, полезной Кремлю.

А здесь почему в конце не будет ГУЛАГа? Почему здесь не ждать беспредела во многих сферах политики? Который может кончиться ГУЛАГом, а может чем-то еще. В это вовлечется армия с ее хозяйственниками, силовые службы и прочие. Идет раскрут гигантской машины. В основе ее растущая среда, шкурный интерес разнородных лиц, групп и слоев. Военно-паразитический плюрализм, который никто не контролирует, ищет и находит себя на бюрократическом рынке. Отсюда «пиночетовская идея» твоего Найшуля, что диктатура вовсе не плохо и стала бы выходом из положения. Он не принимает во внимание, что диктатура зиждилась бы на раскруте силовых приемов. И что децентрализация в силовой сфере для России чудовищно опасна.

– Давай себя рассмотрим как фактор бедствия – ведь и мы пропустили свой ход! Нам никто не мешал пойти вразрез точке зрения Гавриила Попова на «Московской трибуне», где он излагал мифологию ныне сбывшегося. Кто мешал тебе сказать, что гимны «сильному Хозяину» в рецензии на роман Гранина «Зубр» – вредная ахинея?

– В отношении себя могу сказать: дело было не так. Мое негативное отношение, конечно, крайне недостаточно, но к тому времени я его сформировал. И, между прочим, Попова не принял с порога. Но почему я говорил то, что говорил? Схематично: я исходил из того, что существовала сталинская система, решавшая простые задачи в кратчайшие сроки, не считаясь с человеческими жертвами (в данном случае отвлекаюсь от фактора личной жертвенности). Эта система к 1980-м перешла в затяжную агонию. Простых задач больше не было, и их стали изобретать. А для сложных задач система не годилась вообще.

Тогда я пришел к выводу, что советская система непревращаема ни в какую другую, – вот мой второй тезис. Но ведь система была катастрофична! Как увязать оба тезиса политически, я не знал. Негативно здесь угадывалась проблема, к которой мы пришли, только пережив катастрофу. Ну а что предлагали московские интеллигенты? Улучшение данной системы, но как? Надеясь прямым ходом превратить ее в либеральный капитализм – то есть в нечто, устроенное на Западе долгим рядом эпох. Интеллигенция ставила задачу исторически несусветную!

– Это называлось «вернемся на столбовую дорогу цивилизации».

– Да-да-да, на столбовую дорогу, дурачье. Здесь, кстати, содержится историческая и политическая ошибка игнорирования третьих состояний. Пример – хоть история предка-кроманьонца. Он возник не путем прямой эволюции из приматов, а путем сложных искоренений, истреблений промежуточных вариантов человека, включая того же неандертальца. Кроманьонец не возникал прямо из неандертальца, из его мнимой «прогрессивной ветви». Или вот: эллинский мир проходил олигархию, типичную для цивилизационных версий. Но к античной демократии пошел не прямо, а через модель тираний, которые затем с трудом вытеснял.

История – всегда история вытеснения промежуточности, той или иной. И здесь у нас возник промежуточный режим. Ныне политическая цель не в том, чтобы прямо вытеснить сталинскую систему, – это невозможно, а в том, чтобы заместить ее промежуточной системой, которая уже возникала. Горбачев сотоварищи сконструировали нечто промежуточное – полусистему или недосистему, которую еще до́лжно описать и понять. И с этой точки зрения задача реформы, если бы шла речь о реформе, – преодолеть горбачевскую промежуточность.

Но тут произошла радикальная смена состава условий. Распад Союза – не простой разрыв экономических связей, а полный паралич системы, когда та невосстановима в централизованном виде. Возникли новые моменты, например с уверенная Украина. Россия вынуждена возникать заново как страна, прежде не имевшая места. Впереди целый этап, где политически создаются предварительные условия, в рамках которых далее можно начать реформы.

Эти предварительные условия сами должны представлять собой нечто целостное, взаимоувязанное и разумно объяснимое. Проект Конституции, болтовня, которую наши друзья там написали, вообще не должен предусматривать введение «общественного строя». Строй общества за пределами Конституции, ее задача – установить государственное устройство, не более. И где плюрализм, на который все должно быть перенацелено, как условие того, чтобы разные люди России могли жить? Гнут к одному – раз приватизация, то всюду по единообразному рецепту.

– Видишь ли, уже нет смысла раздражаться. Политическая реформа первого порядка должна была создать условия свободного и сравнительно безопасного для участников обсуждения их общего будущего. А ее нет, и Ельцин ее проводить не будет.

– Очень хорошо. Жаль, что ты не записываешь. Наметилась некая структура власти без имени. Теперь виднее, что в России невозможны разумные реформы при неумении разобраться в собственном прошлом. Реформу не следовало направлять против классического сталинизма, которого давно не т. Она должна быть повернута против системы власти как собственности.

Власти, которую можно накапливать по законам особого российского бюрократического рынка. Конечно, все это я говорю задним числом.

– Гайдар уверял меня, что так мы платим за бескровный переход к новому общественному строю. Семь лет платим и платим, но такова, говорят, цена.

– С одной поправкой: бескровность не гарантирована! Миллионы людей выпали из привычных ниш своего человеческого существования, и найдутся силы, способные их сорганизовать. Эти силы еще этого не поняли и не знают, что нужно для этого говорить. Меня занимает сюжет возможной будущей фашизации. Не в смысле воспроизведения нацистской классики, и без болтовни про «веймарскую Россию».

– После войны ЦК отправил меня контролировать, как идет восстановление Одессы после оккупации. Райкомовцы один краше другого, со своими представлениями о том, что такое оккупация. Расспрашиваю девушку, секретаря райкома. Говорит: «Как мы жили? Мы продавали». Я ей: «Вас уже десятую слушаю, и все что-то продавали. А покупал кто?» Она говорит: «Мы же и покупали». – «Нет, вы все-таки расскажите, что было. Так не бывает – продавали, покупали… Было же что-то исходное?» – «Да, – говорит, – еврейское имущество». – «И надолго хватило?» – «Года на два». Тут мне стало все понятно. И когда сегодня слушаю, что «все продают и все покупают», мне понятно, что продают: советского госимущества хватит надолго.

Приватизация власти – моя старая находка. Мы еще на даче у Лена Карпинского это обсуждали, и там я впервые это высказал. Было дело давным-давно, еще при Брежневе. Лен собрал нескольких человек у себя на даче для обсуждения советской системы. Из Новосибирска, кажется, был Шубкин. И тогда я сказал, что суть этой системы – в приватизации власти. Долго, сложно, исподволь шла приватизация власти как собственности. Могут говорить о криминогенности сколько угодно, но присутствие в такой власти обязывает красть. Сегодня экспансия власти нарастает дикими темпами, и под приватизацию власти, уже далеко зашедшую, подводят приватизацию собственности. Сюда втягиваются миллионы людей, и не могут не втягиваться.

– Хорошо, но почему им от этого жить лучше становится?

– Потому что и им кое-что перепадает. Это расширяющийся процесс: те, кто наворовал, не могут забрать все себе. Процесс требует, чтобы часть отходила другим. Деньги крутятся, ты включаешься в процесс прокрутки денег, получаешь облигации, какие-то сбережения вкладываешь. Разоряются не все.

– Все понимаю – не понимаю, откуда деньги. Даже для того, чтобы перепадало, надо, чтобы кто-то это большое купил. Нефть можно купить, металл можно купить. Но этого недостаточно, чтобы повысить уровень жизни во всей стране. Нефть продавали и раньше, и в бо́льших масштабах.

– Раньше, пусть подтачиваемое приватизацией власти, все вкладывалось в могущество. Сейчас могущество распродают. Его остатков и других вещей хватит, чтобы еще чертовой бабушке зарабатывать. Есть перекупщики… И деньги стали крутиться. В некотором смысле то, что сейчас построено, – это всея России пирамида. Мавроди просто смоделировал общую ситуацию власти.

– Ты имеешь в виду схему финансовой пирамиды? Где-то кто-то за это должен будет рассчитываться. Москва выступает в роли верхушки пирамиды. В сущности, дело не в одном могуществе, могущество мы вычитаем. Но вычитаем и стратегический запас, который позволял бы стране сохранять более-менее приличный уровень на десятилетия. Мы не армию теряем – мы явление мира теряем, теряем воспроизводство интеллекта, воспроизводство технологий.

– Которое и было по преимуществу сосредоточено в сфере могущества. Отсюда вырастает более современная модель фашизации: сильный человек, ориентирующийся на сильных людей. И формирующий себе на этом основании хорошо организованную структурную базу.

Потому что лучше жить люди как-то не стараются. Грустно.

– Надо же мне под конец жизни не бояться сказать, что, проделав путь от 1930-х до Чернобыля, человечество какой-то огромный эксперимент завершило. Истинная проблема сегодня не в коммуне и не в войне, а в неисключенности катастрофы. Такой, когда человек прекращается внутри самого себя. Интеллигенция страшно далека от того, чтобы это понять. Мы неслыханно примитивно к себе отнеслись. В который раз беремся завести в России государство без общества! Любопытно, ведь однажды русское движение уже прошло от дворянской народности через разночинские эксперименты интеллигенции к тотальной иерархии распоряжения телами и душами. И вот опять: сложное существование соскальзывает от хлипкой непосредственности к измышленной сложности. Впрочем, ничего обратить вспять здесь уже невозможно, но можно продвигать норму внесения четкости и порядочности в дела. Выделение и разграничение политических сфер с приданием им жизнеспособности.

– Политика либо работает с уже различенным обществом, либо вязнет в русском киселе.

– Да, конечно. Есть в природе нашего человека тяготение ко всему масштабному, с размахом. Возможно, это мой чаадаевский вирус, иллюзия, но сегодня проблема все-таки в огромной степени в России. Страна впервые становится буквально и непосредственно всемирной. То обстоятельство, что нацизм Гитлера облекся в традиционную геополитическую форму, упростило его военную ликвидацию. Но что если все вернется в неклассическом виде?

– Мировая революция означала мировое могущество, и теперь здесь предмет запоздалой гордости, смысл жизни целого поколения. Скажут: «мы» 600 тысяч жизней положили в одной только Польше, и поляки должны быть благодарны!

Хотите избежать крайностей? Интеллигенты, предлагайте концепцию развития, которая даст выход человеческим чувствам. Образ врага – это еще и человеческое желание веровать. Руководствоваться не одними шкурными соображениями, а чем-то еще. Если не ввести людей в русло чего-то вдохновляющего, их вдохновит образ врага! Вот серьезный вопрос, действительно связанный с опасностью фашизма. Фашизм нельзя представлять как примитивную вещь, он отвечает человеческим наклонностям. Вы их не удовлетворяете? Тогда фашизм их удовлетворит!

Как могло получиться, что Жириновский вышел на третье место на президентских выборах? Вражда становится вдохновляющим, а не низменным побуждением. Сталинизм и фашизм тоже утилизировали потребность человека во вдохновении.

– Глупость нынешней мечты о стабильности: что вы там стабилизируете? Можно денежную массу стабилизировать, и ту до известной степени. А мы что стабилизируем – лежащий в обломках вчерашний день? Завтрашний, которого еще нет? Или вечный «переходный период», из которого вечно состояла советская послереволюционная жизнь, чем тоже все сыты по горло?

– Все уже решили, что думать о будущем смысла нет. Когда как безумные смотрели в 1989-м I съезд депутатов, мы в последний раз поучаствовали в своем будущем. Далее потеряв к нему интерес.

– Стоило бы описать I съезд как кульминацию. В тот момент следовало принять за норму, что советские люди одновременно двинутся в разные «куда». И в этом будет их новая жизнь. Оставалось только согласовать, чтоб друг друга не перебили. Но в головах у интеллигенции уже засела инерция единого пути. Каждый провозглашал истинным свое «куда», а истинного не выстроишь, настаивая на «моно…».

– Есть царь, у которого нет царя в голове. Ну что тут поделаешь? Омерзительно. Знаешь, само существование носит привкус оскорбительности. Мне-то плевать, учитывая возраст. Могу сказать – хорошо, я свою песню спел на свою мелодию. Может, не нужно? Не будем читать газеты, не будем смотреть телевизор, и всем станет хорошо.

– Разве в 70-е годы ты не ощущал той же оскорбительности существования?

– Да, но опасности противостояния придавали ему драматические свойства, возвышали. Про себя трусишь, но угроза возвышает. А теперь можешь хоть сто раз противостоять, ну и что? Интеллигенты мне звонят – ах, зачем же вы так об антифашистах отозвались по телевидению. Другие говорят – хорошо сказали, что «анти» сами по себе ничего не дают, а избирательное применение закона вооружает тех, с кем собрались бороться. Ну и что, что я все это говорю? Допустим, даже кому-то понравилось.

– Есть атмосферная причина того, что это бессмысленно. Вообще-то это входит в правила демократической игры.

– Действительно, надо работать впрок, я понимаю. Но, во-первых, тогда я был моложе. Во-вторых, был элемент опасности и этакий демократизм. Трусишь, но впервые действуешь как относительно свободный человек. Что им теперь от их свободности нынешней?

– «Горбачев дал нам свободу». Тотальная перемена прошла без опор внутри самого этого сознания. Оно состоит из долей того же мозга и действует по тем же правилам. Но правила пересобрались в новую схему. Полуслепое российское существо учится быть эффективным, оптимально действует в новых условиях. Но его оптимальность – вне условий свободы.

– Нового, уже не усредненного человека, вышибли из прежней ситуации усреднения. Того советского усреднения, которое устраивало людей, с которым они все свыклись. Неусредненный человек в ситуации хронического неустройства жизни – вот патологическая ситуация. Поскольку неусредненный человек в ситуации неустройства сам не подозревает, что сделает завтра.

В основной массе он потерял свою усредненность – в которой было нечто, его устраивающее, даже осчастливливающее. Неусредненностью он впал в хроническое неустройство жизни. Можешь назвать это состояние промежуточным. У неусредненного есть выбор растопырки: можно так, можно иначе, можно по-пятому, по-десятому. Можно в бомжи, можно в миллионеры. Но из его промежуточности ты никогда не знаешь, что он сотворит.

Советская усредненность, кстати, нарастала к концу. Она послевоенного происхождения, еще в 30-е годы она не господствовала. Усредняемость на почве фобий национального возвеличивания потребовалась Сталину, чтобы в отчаянно быстрые сроки освоить гигантски расширенную, расползшуюся державу.

Но сегодня в России неусредненный человек не получил реальной возможности жить по своему усмотрению. Даже становясь богатым человеком, он принуждаем к узком у и парализованном у полю выбора. И усредняемость людей при хроническом неустройстве их жизни закрывает возможность прогнозировать их поведение в массе. Человек в отношении себя ничего не знает. Сегодня он может голосовать за одно, завтра за другое, держаться такой позиции, перейти в другую, участвовать в одном или в противоположном. Он может стать объектом очень опасных манипуляций.

– Ты проскакиваешь важный момент, на котором я застреваю. Дело в том, что наш человек сам себя ампутировал. Не свалились американцы с неба и не оккупировали СССР. В перестройку возник спектр вариантов развития. Но нарастала вполне ощутимая волна бегства от альтернативности и даже вариантности развития. Важен момент искусственного воссоздания несвободы. Происходит нечто странное: человек внутри себя воссоздает тот мир несвободы, который вовне, наоборот, размывается. Я пишу про блок иного не дано как создаваемый по правилам невроза аналог наружной несвободы, которая утрачивает силу. Человек систематизирует тающую несвободу, переносит внутрь себя и интериоризирует. А интериоризированная однозначность выглядит для него нормой его сознания и существует как его новая индивидуальность. Для меня несомненно, что это спонтанный ответ российского индивидуума на свободу. Безальтернативность не навязана ему извне. Блок «иного не дано» могу определить как автоманипуляцию, заменившую механизм внешней манипуляции. Автоманипулятор не просто расположен к манипуляциям – он в них нуждается. Он умеет быть только агентом манипуляции – политической, интеллектуальной или иной.

– Так действительно происходит по фундаментальной и непростой причине, хотя вульгарно выраженной. Идет реставрация сталинского моно. Старое моно, которое воспринималось нервным творящим или размышляющим субъектом как застой, обернулось множественностью. Но в каждом отдельном случае оно все-таки «моно». Является ли интеллигент сторонником такого-то курса, предлагает ли такую модель реформы – он в каждом случае видит ее сквозь «моно» и ведет соответственно.

Оттого так отвратителен наш реформатор. Он не может ни признать, ни сожительствовать с иным образом поведения, не желает сотрудничать с ним. Соответственно, и строит власть как такую, где «моно» является ее органикой, полезной вещью. Прежнее единственное «моно» обрело множественность, оставаясь «моно», – и поведение этих множественных «моно» отвратительно. Исчезает остаток бескорыстия – не говорю уж о материальном, но даже нравственного бескорыстия. Их мир устроен фундаментально, так, будто он единственный, и они сообразуются с таким образом мира.

А все-таки параллельно идет процесс, смешно каламбурить – демонизации. И так называемая «аполитичная молодежь», которая строит свою жизнь, – выпадает, не действует. Она пассивна в силу этого. Ситуация, которую ты обрисовал, важна в отношении этой интериоризации прежней безальтернативности.

Советское «моно», кстати, страшно усилилось в послевоенное время. Человек, вернувшийся с войны и ее переживший, более был склонен к независимости поведения, чем даже человек горбачевского времени! Но Сталин это пресек, и люди соучаствовали в пресечении. Шло чудовищное, злодейски гениальное по уплотненности сроков, по средствам осуществления подавление в человеке всего независимого, несовпадающего, самостоятельного. Зато при этом его возвеличивали! Одних топтали, а «нашего человека» возвеличивали. Уничтожали в 1940-е не миллионы людей, как в 1930-е, – лишь единицы были затоптаны. Зато народную массу ежедневно возвеличивали. До войны ты бы не увидел плаката «Слава советскому народу!». Такого в СССР нигде не было и быть не могло. Такое даже не приходило в голову.

1930-е годы несли кошмары, затрагивающие миллионы людей. Но в 1940-е уже не потребовалось затронуть всех, чтобы добиться большего эффекта, чем тогда. Комбинация растаптывания с возвеличиванием. Причем возвеличиванием ежедневным, малозаметными инъекциями.

– В чем-то аналогичный процесс идет в последние годы при нулевом уровне репрессий, что поразительно. Вроде нет прямого давления, но вырастает эта «монизация». Ты не видел, а тут недавно по телевизору Фазиль Искандер выступал. Насчет договора об общественном согласии говорит – о да, замечательная вещь, но нам нужно другое. Нужно, чтобы президент не реже двух раз в месяц прямо общался с народом. Пускай по 10–15 минут, но чтобы народ почувствовал – в стране есть главный человек!

– Все сплошь обезумели. Шел гулять, и вдруг заполучил меня Зиновий Гердт. Милый, остроумный человек. Стали разговаривать, как на его руках умирал Давид Самойлов, об Иосифе Уткине… Потом приглашает зайти. Зашел, сел с ним за столик, и выяснилось, что у него день рождения! Жена заставила чистить яблоки. Остроумный, очень сохранившийся человек. Но с радиотелефоном – день рождения, звонки. И тут говорит мне: звонили, поздравляли от Черномырдина! Говорит он это не иронически, нет – проникновенно! Я ему: то есть, получается, вам даже не сам Черномырдин звонил? Единообразный мир приносит душевный комфорт. Прежде всякий мерзавец тебе указывал, что и как ты должен изображать, причем заданным набором букв, – ты страдал, возмущался… а почему? Потому что сам сумел бы лучше изобразить то, что им надо! По собственному усмотрению.

Я не знаю, на каком психиатрическом языке можно описать нынешнюю картину. Тиражированные люди разбежались во все стороны, продолжая талдычить со страстью: все только так, а не иначе! Неусредненный человек свою неусредненность реализует в формах, которые воспринимаются им как единственно возможные. Будь он тусовщик, интеллигент или миллионер. А отсюда все чудовищности, когда страну поделили на реформаторов и мерзавцев. Реформаторы говорят с нами так, будто слово «реформа» несет в себе точно выясненное, упорядоченное содержание. Что очень способствует выдвижению среди этих людей соответствующего типа во власть.

– У этого штамма сознания еще интересное свойство – оно оборотничает. Оно существует в бесконечной череде инверсий. Во всякий момент сознанию видим один фрагментарный участок, типа твоего моно. Внутри фрагмента любые альтернативы исключены. Все возражения вытесняются на периферию, в зону «враждебного». А когда полезность исчерпывается, происходит мгновенное переворачивание айсберга. Сознанием не замечаемая инверсия. Все, что прежде маргинализовалось, вдруг переносят в фокус, где формируется новое «моно». А правильность доказывают той аргументацией, которую начисто отметали в прошлый период. Мол, мы и тогда все знали, – а теперь и так говорим. Безальтернативность живет и движется, поедает предыдущие членики. Заодно со своими предыдущими героями.

– Совершенно верно. И обрати внимание: вся терминология при этом моментально меняется, весь обиход слововыражения. Интеллигенты каждый день меняют словоупотребление! Не прошло с «красно-коричневыми» – всё, как в прорубь опустили этих «красно-коричневых», нет их. Теперь «надо уважать парламент». Зато воскрес старый идиотизм: мягкотелые интеллигенты – и теперь сами интеллигенты отвергают этого «мягкотелого». Топчи того-то, не принимай того-то!

Я вчера смотрел фильм – поет Высоцкий. Фрагментами только слушал. Ну хоть кто-нибудь скажет по-человечески о Высоцком? Человека выбрасывали из среды, не признавали поэтом, он слыл у них чем-то второсортным. И выразил тоску и страдание миллионов людей – не заигрывая с ними, им не подыгрывая. Наоборот, говоря им горькие и злые вещи. Потому что не устраивает этих интеллигентов, когда разговаривают таким языком.

– Так вот они съедят и Ельцина, вслед Горбачеву. И скажут: ведь вы же сами этого хотели, вы же нам его критиковали.

– Конечно, Ельцин же дирижировал оркестром! Что президент расстреливал из танков, это им ничего. Но что оркестром в Берлине и в пьяном виде – кошмар! Такого мы пережить не можем!

Да, ты это хорошо задумал. Интересная штука – безальтернативность. Это разъясняет, отчего в не-лубянской атмосфере жизни такое кислородное голодание, такая удушливость.

– Твоя главная тема – это альтернатива как способ остановить революцию. Сегодня от советской безальтернативности мы через перестройку вдруг пришли к новой безальтернативности. Да еще, если верить тебе, стоим перед перспективой неостановленной революции.

– Но и это с нами не впервые. Здесь необходимо представить ряд предальтернативных ситуаций в прошлом России – как они разрешались? И почему не перерастали в альтернативу? Проблема преемственности и разрыва с прошлым определяет потенциал альтернативного мышления.

– История того, как мы бродим кругами. Сколько кругов ты насчитал с декабристов?

– Декабристы, кстати, вне ряда. В конфликте Пестеля и «северян» момент альтернативы наметился, но не скажу, что ситуация в целом была альтернативной. Другое дело 1861 год как «революция сверху». За отсчетную точку возьмем постниколаевскую предальтернативу. Отмена крепостного права и разночинство – узел, где русские коллизии доросли до исторической предальтернативы. Реформы, при попытке от этих реформ выйти на уровень гражданского общества. Вот где истинно встала проблема альтернативы. Вступившая на путь «революции реформ» власть отказалась делиться гегемонией в пользу разночинных эмбрионов. А те не складывались в гражданское общество и весьма от этого далеки. Но речь тем не менее о целом пласте людей, которые устремляются во все среды, от подполья до науки и земства.

Ответ разночинского движения носил характер контрреформы. Про царствование Александра III говорят «эпоха контрреформ», это верно. Но и разночинское движение мы вправе рассмотреть как революционную контрреформу: пройдя ряд стадий, та иссякла в терроре. Происходит столкновение, и с обеих сторон оно ведет к крушению протоальтернативной ситуации.

Вот первый узел. Второй узел – 1905 год, первая революция и Столыпин. Даже 1917 год предварен обозначенным его именем предальтернативным столкновением. Третий узел нэповский, с переходом в сталинизм. И четвертый – от Хрущева до Ельцина.

Каждая следующая ситуация относила себя к предшествующей. В этот момент было возможно осмысление прошлого либо отторжение, игнорирование его. Различие страшно существенно для того, сможет ли предальтернатива перерасти в норму. Либо не сможет, и тогда фактор неостановленной революции возвращается во всей силе.

– Но ведь революцию можно остановить реформой?

– Важен шанс опосредования и широта окольного хода. Революция, которая в самой Франции стала извержением вулкана, далее пошла в окольное движение по планете, имея ресурс опосредованного влияния. Оттого чужая революция могла сработать на опережение реформой в другой стране. Пример – русское 19 февраля 1861 года. Если отмену крепостного рабства в России объяснять чисто внутрироссийскими причинами, – не выйдет. С одной стороны, умирает, кончая с собой, всемогущий Николай Павлович. Оказывается, что императоры не всемогущи. Царь уходит в мир иной, в стране брожение, не сильно опасное и не такое грандиозное, чтоб вынудить власть к реформе. Да, но Мир-то продвинулся! И есть уже опыт Европы, откуда можно нечто заимствовать.

Или вот более цинический случай: за 1861 годом настал 1863-й – польское восстание. Обсуждается вопрос в царском комитете министров, и либеральнейший Николай Милютин говорит: да разве мы возились бы столько с этим мятежом, будь у нас в Западном крае хорошие железные дороги?! Итак, то, что получила Европа, уйдя вперед и в результате имеющая железные дороги, в России проведут реформой «сверху» из антиреволюционных соображений. Милютин неявно оппонирует Муравьёву-вешателю и Каткову. Но я намеренно взял циническую сторону дела: возможность ввести реформой то, что в классическом очаге прогресса требовало революции, сопряженной с немалой ценой.

– Весь Мир так и сделал, научившись на нашей революции?

– Совершенно верно. Но дело в том, что пространственный ресурс реформистского воздействия чужих революций тоже исчерпан! В XX веке цена жизни пала столь низко, что заставила людей задуматься. Вот первый мотив отказа от революций. Второе: появились такие средства человекоуничтожения, которые подрывают прежние расчеты на мягкий исход. Раз мы не хотим платить такую цену, движение революциями исчерпано. Дальнейшее «переобучение» властей планеты революциями невозможно.

Мы говорили о 1917 годе. Якобы в 1917 году была альтернатива Ленину и большевикам в лице генерала Корнилова, генерала Алексеева, «белой идеи» вообще. Я тут не обсуждаю политических шансов, только вопрос об альтернативе. Представим, что в 1917 году политики от Андрея Ивановича Шингарёва и Дмитрия Ивановича Шаховского до правых большевиков – Каменева и других, вступавших в конфликт с верхами РСДРП из-за их жесткости, – сумели бы действовать в мыслящем и работоспособном блоке. Даже Троцкого в 1917-м лишь по неведению можно отождествлять со Сталиным. Но нет же, не смогли они тогда сесть за один стол и действовать вместе. Так неужели хоть теперь нельзя этому обучиться?! Можно, если признать доминанту различий.

Надо выйти на уровень преобразования, который превзойдет уровень реформ по отношению к основным атрибутам существования. Хотите, чтобы сохранился род человеческий? Хотите, чтоб человек свободно вздохнул? Работайте с различиями людей. Отпустите различия на свободу! С риском? О да, но с наименьшим. Наибольший риск – взаимное уничтожение вследствие взаимного отторжения.

Я живу, чтобы вы были на меня не похожи. Я работаю, чтобы вы стали непохожими на меня. Мы строим, согласовываем, взаимно продуцируем свои различия в масштабах этой маленькой злой планеты как способ жизни. И, оглядываясь назад, мы видим Голгофу революции. Мы прошли этот путь, и наши мертвые говорят нам: довольно!

– Возьмем историю как таковую. В ее классическом понятии она в единственном числе, да? И революция в единственном числе. Человечество в единственном числе, и утопия – все в единственном числе. Это не значит, что они неперсонифицируемы или неконкретны, но как стволовое явление образуют единый смысловой ряд. И у нас на глазах происходит исчерпание ряда: утопия, революция, история и человечество синхронно пришли к черте.

Многие вещи, с которыми привыкли обращаться как с самоочевидными, производны от цикла революций. Например, «передовые» и «отсталые» – что это? Превращение естественной аритмии цивилизаций с разными типами существования – в иерархию, ранжирование на «передовых-отсталых». Глобальная экспансия домена истории, попытки строительства человечества на основе группы лидеров – все от Революции! Так сложилось в классическом регионе Мира на континенте Европы – расширенном, считая Америку европейской диаспорой. На Атлантическом континенте, представленном реализуемой заявкой на Мир. Заявку навязывали силой, диктатом и примером «передовых», обращая прочих в колониальных доноров чужого развития. Переживающих навязанную им «отсталость».

Как вдруг эта экспансия застревает в некоем пограничье Мира. В России процесс мировой истории застревает! Сперва рефлексией мысли, затем ситуацией неостановленной революции.

– Что ж получается, русские раньше всех обдумали задачу обуздания революции, еще до прихода ее в Россию?

– Да. Тр агедия России парадоксальна. Проникновение в идею остановки революции при неспособности перевести мысль в политическое действие. Отцом идеи поставим Радищева? Пожалуйста! Пестеля? Пожалуйста… я уж не говорю о Чаадаеве.

Заметь, хотя революция начинается во Франции, но при этом ничто, даже то, что Франция формируется в нацию, ее не остановило. Напротив, благодаря тому, что французы революцию затянули, они формируют себя в нацию с имперской нацеленностью и всемирной заявкой. Французская революция языком штыка объявила: нет ни эллина, ни иудея, все – французы! Европа как континент создается с глобальной заявкой. Формируя Мир, она провоцирует остальных – Европа экспансивна, она наступает! Перешагивая пределы, всюду формирует духовные и колониальные структуры. Притом Атлантический континент все-таки не смог вобрать всех и привести к себе как единому основанию. Но где это выявилось? Где пространственная экспансия доходит до предела распространения вширь?

– В России?

– Да, в России, – там и постольку, где он почти Мир.

Конечно, я опускаю многие моменты. Что сам Атлантический континент, который проделал одиссею и попытался ее глобализировать, вырос из древнейшего эллинского и иудео-христианского корня. Обособленно пребывали цивилизации Китая-Индии. Особо громадный кус Азии… А посередине – русская Евразия, Россия. Пространство, позднесредневекового происхождения, не знавшее древней истории, евразийское по очертанию и происхождению. Русская мысль встречает эту ситуацию страстной рефлексией. Движением слова здесь выстрадали обе идеи: идею экспансии революции – заодно с включением идеи ее остановки внутрь процесса экспансии! Русские не смогли ни забыть идею, ни реализовать ее у себя. А начав-таки реализовать, получат гибридом сталинский упырь.

Глобальность русской революции, ее планетаризация, ничем не остановимая изнутри, притянула к ней все, что не умещалось в амбиции классический Европы. Я бы сказал, что наша революция мировеет всем тем, что натворила от неспособности остановиться! Существенно вот что: исходно неостановленная, с емким запасом нереализованных предальтернатив, накануне почти неминуемой гибели в войне – евразийская громада СССР выходит победителем! Что теперь могло бы ее остановить? Что в целом Мире могло стать альтернативой по отношению к ней, не остановленной в роли победительницы? Ялта? Гигантский плюс в ее сторону. Тогда что?

– А если зайти с сегодняшнего дня?

– Мое предположение: сегодня мы в эпилоге ситуации. Самый трудный пункт: состоялась ли остановка? Где альтернатива?

– Понимаешь, важно затронуть неклассическую ситуацию, идущую от России. Которая, с одной стороны, втягивает в себя Азию, а с другой – заново перешагивает европейские пределы. Это русское перешагивание не в последнем счете, но определенно дало Гитлера. Потому что Гитлер тоже своеобразная «революция сверху», в ответ на русскую революцию.

Первый срез во времени классический: где он себя завершает? К концу XIX века в классическом западном варианте проясняется тема альтернативы: остановить революцию не означает утопить в крови, обезглавить уничтожением лидеров, выводом активных сил общества за пределы жизни. Это значит предъявить альтернативу революции как новую норму существования. В Европе это сложилось, поскольку были пространственный задел и временной. Но здесь, в российском пограничье, пошло встречное уплотнение. С одной стороны, альтернатива революции нам не дается. С другой стороны, предальтернативы возникают и исчезают, не доводимые до конца. Неклассическая революция ведет к ужасающей по жертвенности и безумству растрате человеческих существований. Историческое «прежде времени» (свойственное революциям как таковым) здесь добавочно уплотняется в сжатые сроки.

– Ну а конкретно в данном случае, погибшая альтернатива для тебя – НЭП?

– Конечно, и НЭП, и 1934-й, и первые послевоенные годы. Что такое НЭП, не превратившийся в «нэповскую Россию»? Вся эта конструкция может быть целиком поднята на свет, как топографическую карту поднимают, с помощью одного «Чевенгура» Платонова. Или 1934 год, первая оттепель. Сталинское умиротворение, которое перейдет в большой террор 1937-го, поскольку не доросло до нормирующего себя политического строя. Хотя тот, казалось, был на пороге многого, включая конституцию 1936 года. Не распознав альтернативного, что приближалось, не понять и террора.

Бухарин попытался было очеловечить сталинский результат, сперва сделав его своим, – иначе не очеловечишь. Не очеловечив, не сделаешь антифашистским – и на этом все завязалось. Квадратура круга не его одного: левые Запада и Бухарин в этом смысле одно и то же. Что стояло перед человеком, который ощущал неприемлемость всего, что мы условно зовем «сталинским режимом»? Бухарин, заметь, не принял каменевского[92]: «пусть меня забудут»! Не мог по натуре. Он наивно мыслит себя другим. Такой человек, если заведомо не может вести борьбу в формах легальной оппозиции, поставлен перед выбором: либо подполье, насилие, террор, либо полная капитуляция и разоружение. Для Бухарина не возможно ни то ни другое. В СССР не нашлось тираноубийцы! Сравни с Германией, где идет упорная подготовка покушений на Гитлера. Заговор тянется из года в год. И притом, что в него вовлечена значительная часть немецкого генералитета, никто не предал другого.

– Классический цикл остановки революции хрестоматиен: Французская революция, Термидор, наполеоновские завоевания и национальные войны. Но чем кончается классический вариант? Поражение Франции, разгром Наполеона, остров Святой Елены… А в России все иначе. До XIX века все на Руси шло известным способом: перемешиванием человеческих слоев под властью самозванцев. Самозванство играло большую роль в русской истории. В XIX веке оно, казалось, отступило на периферию, как вдруг явился Распутин в конце. Что, между прочим, любопытно и в чем-то подобно появлению Ельцина в конце СССР.

В русском XIX веке нечто изнутри России рвалось к Европе, но не могло себя провести в общество. Не может реализоваться как общество, но ломится в него всей силой, понимаешь? Тогда процесс развернулся обратно. Вдогонку за нереализованным обществом ринулась власть. Она и монополизирует революцию. Здесь ей откроется ее новый ресурс.

Не создав общества, с этим вошли в XX век. Здесь прямая связь: не создали общества – сломилась имперская власть. Гигантский взрыв! Собственно, революция была повторением Смуты, которую большевизм пытался ввести в управляемое русло. Но управляемая Смута, уйдя из рук Ленина, в руках Сталина превратится в нечто иное. Вернулась опричнина с ее знаменитой легендой. Иосиф Виссарионович все-таки злой гений, когда в упрек фильму Эйзенштейна отчеканил: «прогрессивное войско опричников»[93]. Такое только он и мог сказать! Здесь одна из его заглавных идей: войско опричников – уже не могучие первые секретари. Страшная гениальная задумка террора: все суть никто! Ничьих интересов они более не представляют.

– Можно ли сказать, что русская революция после смерти Сталина научилась себя останавливать?

– И да и нет. Хотя смерть Сталина и XX съезд сыграли для СССР роль острова Святой Елены и Венского конгресса.

– Человек – это скот с неистребимой тягой переначаться. Она реализуется не во всех, но в тех, кто умеет повлиять и вовлечь за собой в одиссею, в путь! В жизнь как путь. Маркс, Платон, Ленин, Гегель: абсолютное движение становления, жизнь как генезис. Эта коллизия сформировала синонимический смысловой ряд история – человечество – утопия – революция. Новоевропейская цивилизация, придя к финальной эпохе, несла в себе это как замысел, как проект христогенеза. Последние ее 200 лет могут рассматриваться как цикл великих революций – и в равной мере могут рассматриваться как термидорианский цикл! Но теперь сам цикл «Революция – Термидор» исчерпан. Революция исчерпалась? Нет, я утверждаю, что исчерпались и революция, и термидор!

– Но ты говорил, что русская революция не остановлена. Как же она исчерпалась?

– Вся ситуация обрывается на нас, Атлантидой осталась только Россия. Остальных либо не полностью втянули в эту историю, либо они ее обо шли, научились выходить из ситуации и жить некровавыми конфликтами.

Там устоялась предельность, ограниченная такими вещами, как государство и личная жизнь. Там действует правовой строй. Они строят повсе дневность как заурядную жизнь, не впадая в крайности тяги переначаться. Это позволяет им особая деятельность воспоминаний. Гигантскую роль играет искусство, культура. Марик точно сказал, что крупнейший историк XX века – Шостакович. Неважно, Шостакович или Шнитке!

Неважно, Платонов или Мандельштам, Брэдбери, Фолкнер, – они все историки в этом смысле. У Брэдбери деятельность воспоминаний почти главная тема.

Где-то на России эта конструкция взламывается. Трудность в том, что здесь люди все еще говорят на диалекте истории, а сами за пределы истории вышли. Сегодня Россия особенно разрушительна для работы воспоминаний: она их отклоняет, упраздняет! В то же время неистребимое свойство человека переначаться здесь застряло сильнее, чем где бы то ни было. В том слое, который условно назову бывшая интеллигенция.

– Чем отличалась неклассическая русская революция от классической?

– Масштабом пространств, где она развертывается. Уплотненностью срока. Стремлением проломиться к финальному результату в самом начале, в исходном пункте. Стремление двинуться напролом к утопической развязке. Невозможный результат обращен в утопический исходный пункт, что ведет к уплотненности в сроках. Революция 1917-го, имея классических предшественников, знает, что она именно революция. Зная, что она – революция, и сопоставляя себя с французским эталоном, русская революция от него отталкивается, бежит. Она убедила себя, что не похожа на классический прецедент тем, что не даст себя остановить. Она-то и оказалась самой застрявшей во времени. После ее «напряженные темпы» развернутся в долгое-долгое блуждание кругами.

Но главное – масштаб. Неостановленная революция не только не остановила саму себя – она отбила все попытки остановить себя извне! И что значит «остановить», русская революция до конца выявила. Сопоставь Дванова[94] из «Чевенгура» с Борисом Савенковым: что удерживало людей внутри этой фантастики? Что в ней держит людей? Поймите же нас.

– Работа с масштабом?

– Мы уже другие люди – тех людей нет. Все уже, их нет! Можно вспомнить послесловие Пастернака к последнему варианту его автобиографии, где он говорит о революции… Итак, мы пришли к фиаско практикующего коммунизма, определяющему нынешнюю ситуацию. Конец последней империи на Земле, финал холодной войны… но не остановка революции! Мы по-прежнему имеем дело с основными ее ингредиентами в перемешанном обновленном составе. И в этом составе величин должны узреть собственную задачу.

Почему сегодня кажется, будто все в России состоит из погубленных шансов? Потому, что это мы сегодня губим свой шанс. Губим шанс оставить революции в прошлом, закрепив их в памяти как общее прошлое. Топчем мертвецов, будто те нам подсудны, и затаптываем все, что, несомненно, было. Вот отчего все в России стало казаться глупо очевидным! С чего бы? Это повреждение ума неостановленной революцией. Теперь нужно решить – либо 4 октября 1993-го мы прожили последнюю кровь русской истории и теперь способны наконец жить собой. Либо мы перешли ту черту, за которой уже ничего нам с собой не поделать.

– Существуют некоторые очень важные определения, но их важность требует разъяснения. Мне надо позволить себе стать еще более невнятным. Например: что такое абсурд? У Даля его просто нет.

Вообще говоря, абсурд – это суждение о действительности, нас окружающей, исходящее из представлений о действительности, которой нет. Абсурд появляется в момент, когда человек определяет себя по отношению к действительности, которую застал и которая приурочена к его существованию. Его отношение, однако, определяется иной действительностью – которой не существует. Зазор между определениями производит взрыв представлений, к чему можно отнести трафареты абсурда как бессмыслицы, нелепицы, которую вместе с тем можно называть пророчеством или утопией. Не открытием, а откровением. Чем-то, играющим роль сотворения человеком мира для самого себя.

Абсурд миросотворяет. Он сотворяет мир человека, исходя из абсурдного представления, будто Земля создана, чтобы человек ее всю заполнил. Чтобы он распространился по ней. Будто она мирозданчески такова, чтобы человек, заполняя, сделал ее существующей для себя одного. Что само по себе величайший абсурд, за него человек расплачивается. И величайшая нелепица, потому что человек знает, что планета существовала до него и помимо него. Тем не менее он это представление воплотил в жизнь и достиг степени, при которой его нелепое представление соответствует реальности негативно. Эта реальность является либо уничтожающей, гибельной реальностью, либо той, которая требует превращения в ноосферу, например по Вернадскому и Тейяру.

Короче, абсурд – это сотворение человеком Мира себе, исходящее из посылки, будто Мир существует только в той степени, в которой он сам здесь присутствует. Если же исходить из того, что абсурд лишь бессмыслица и нелепость, то это понятие инструментально либо является словесным мусором для шаржированных ситуаций. Абсурд присутствует в высших проявлениях мышления, которые кажутся безумием. В мудрости юродивого, в профессии шута и так далее.

С этой точки зрения абсурд парен истине. Потому что истина по отношению к тому, что есть вне и помимо человека, вообще пустое понятие. В познании, которое именуется научным, речь идет о достоверности или недостоверности, проверяемости, большей или меньшей опровержимости. Понятие «истина» для деятельности, обращенной к среде, которая существует вне человека (и помимо его, что очень важно), вообще говоря, совершенно не нужно. Оно нужно и важно, когда речь идет о непознаваемости человеком самого себя.

Раскрытие тайны, которую представляет для человека он сам, не может фигурировать в виде суммы приблизительных представлений. В качестве раскрываемой тайны истина должна быть выражена единственно и абсолютно. Человек в качестве тайны не допустит, чтобы тайну, которую он представляет сам для себя, можно было представить в виде частных определений, относительных истин.

«Относительная истина» – довольно бездарная выдумка. Эта единственность и абсолютность истины является движущей и очень опасной, адекватной человеку и очень больной. Заставляющей предполагать, что человек в основе своей – больное и самолечащееся существо, в процесс самолечения готовое втянуть всех и все! Что также абсурдная ситуация.

Абсурд настолько планетарен, настолько движим к исчерпывающему абсолюту, что материализованно выражает себя в идеологических формах самоуничтожения человека. Это форма, так сказать, глобального расизма. Принципиальное отличие нацизма не в том, что это вооруженный расизм, и не только в том, что он зашел так далеко, а в том, что он заданно планетарен. Он не признает существование никого, кроме одной своей расы. Раса должна быть единственно планетарная, абсолютная. Это не простая надстройка, не прогрессия расизма в его чудовищно исполняемую степень – нет, это глобальная окончательность. Такая же, как Сталин. Такая же, как ядерное оружие сверхдержав. Вот он, этот абсурдный ряд. Что же противостоит ему в качестве истины?

Слабость человека. Человек Слабый, вероятно, еще способен превозмочь ситуацию планетарного абсурда. Осознающий, что сможет остаться человеком лишь в ограниченных, обозримых, самопредельных состояниях. И вместе с тем – возвысившийся интеллектуально и нравственно до равенства несовпадающих частных различий.

С этой точки зрения XX век сопрягает абсурд окончательного решения и истину, которая отвергает окончательное решение.

– XX век парадоксален, но в этом же отношении он страшен. Множество новаций, уплотненных по срокам, – в то время как людей втягивает в проблематику тысячелетий. XX век обременен итоговостью! Потоком шли вещи, небывалые по возможностям, но вместе с тем переоткрылось нечто первозданное в человеке – и произошла сшибка. Чем более масштабно и рьяно люди переводят открытия в повседневность, тем глубже разрыв их окончательной непереводимости.

XX век начинался в XIX: человек заглянул вглубь себя, ужаснулся и открыл многое. Открылось, что ради доброго дела – узнать себя в других, а других в себе, – ему придется заглянуть в природу дурного, которая так же человечна, как его преодоление. Доброе начало увидели не как данное изначально естественное, лишь подпорченное обстоятельствами, а как пересиливание первозданного зла. Проблема страшного в человеке и увязанная с ней проблема абсурда заодно с опытом высокого определяли культуру XX века.

Наибольшую трудность для XX века составила не слабость человека, а могущество: внешнее, по линии «человек – природа», и могущество человека по отношению к человеку. Его опасная власть с легкостью распоряжаться сотнями тысяч людей.

– Но массовизацию все осудили.

– В массовизации был светлый момент: человек XX века отказывается быть просто зрителем, он хочет быть участником. И в этом стремлении участвовать, как оно выражено, например, в роке, он не просто слушает певца, а сам включается: голосом, телом, страстями поведения. То же и в отношении к театру; отчего кризис театра? Есть недуг видеозамещения, но есть и его преимущества. Человек стремится выйти из роли потребителя культуры, вторгнуться в область, бывшую уделом немногих. Это вторжение имеет опасные стороны, но оно непреодолимо, и в нем не одно дурное.

Человек, прошедший через тоталитаризм и превозмогание тоталитаризма, не мог оставаться прежним. Нормален выброс подсознательного с преодолением его. Природа человека отныне связана с переоткрытием себя в ситуации бездны. Новый образ человека пограничья – Андрей Сахаров. Его судьба и его «бифуркационные» поступки.

– Основная моя идея носит наивный характер, не без налета мистики. Идея в том, что есть особая жизнь – жизнь памяти.

Когда-то я пришел к выводу, что история как особая форма существования человека исчерпалась или на грани исчерпания. На месте принципа движения от будущего к прошлому начинает пробиваться другое. Оно отчасти повторяет предшествующее истории движение – от смерти к жизни, но в других формах. Повседневность, обогащенная пережитыми человеком трагедиями, его духовным опытом переросла рамки самое себя и истории. Оставаясь повседневностью, она приобрела качество невекторного движения.

Это третье состояние человека, по отношению к которому Мир миров – конструирующий момент его новой повседневности. Человек возвращен к его исходным фундаментальным свойствам. На уровне знания и умения (которому будто и предела не видно) человек возвращается к модусу космической особи. Уже не в прямой связи с Космосом, проникавшем сквозь все существо его отдаленного предка, Homo mithicus. Но в смысле введения Космоса в сознание и введения Космоса в человеческую повседневность.

Сегодня не прошлое впереди, а жизнь памятью, конкретизирующая старинную веру о неуничтожаемости человека при его превращениях. Мертвые больше не погибают, не стираются начисто. С одной стороны, в мозгу откладывается все, нет ничего не запомненного мозгом как запоминающим устройством. Но деятельность памяти особая – деятельность воспоминания, реконструкции, пересоздания!

Историческая память – состояние, при котором мы ощущаем невероятную отдаленность, глубину расстояния, отделяющего эпоху от эпохи. Мыслим веками как тысячелетиями, а тысячелетиями как световыми годами. С другой стороны, мы ощущаем соседство и сопричастность их всех. Эти два сложно переплетающихся свойства исторической памяти – как они будут присутствовать в жизни памятью? Уйдет ли прежнее ощущение глубины, отдаленности? Придет ли на его место абсолют синхронности? Или возникнет глубокое осознание неподобий внутри современного? Стремление жить непохожестью и ее постигать, добывая из нее элемент, освящающий и осмысляющий повседневную жизнь?

Во мне сидит идея, что и великие судьбы, и частные существования, мало кому известные, не только равноправны – они равносильны. В новом мире эти судьбы заново очертят своим равенством великое, вломившееся в незаметное и потерянное. Своим равенством они заново конструируют человеческую жизнь.

Сейчас я осознанно подхожу к задаче, которую решал наугад как задачу включения своего опыта, опыта моего поколения в предмет утраты человечества. Мир миров – так этот предмет называется. В этом нервном узле все стягивается – ускользающие и вновь возникающие неуходящие предметы. Свой опыт, описанный и названный, входит в предмет, едва поддающийся обозначению. Трудность вхождения опыта в предмет, с неясностью в этом пункте, также предметной, требует прояснения до конца. От нее не уходить надо, от нее надо идти вглубь, проясняя себе, уточняя.

Для меня из всех прежних опытов самый кровный – герценовское включение личного опыта в предмет[95]. Предметом Герцена был русский социализм – сугубо суммарно, это не вполне точное обозначение его интегральной конструкции. Но и этот способ включения, прежде в высокой степени мне созвучный, уже не мой способ. Не тот уровень, не те переживания, не те слова. Сегодня нельзя позволить себе быть столь блестящим, а тогда для Герцена это было естественным.

Допущу, что начисто ушла поучительность прошлого. Оно уже не твое прошлое, раз ушла его поучительность. В Мире окончательной повседневности ушло ощущение землянина, осваивающего чужую – «марсианскую» – цивилизацию.

Это можно показать на Брэдбери[96], угадчике будущих состояний людей на Земле. Он весьма условно космичен. Он сосредоточен на внутреннем мире человека, но для него и внеземное является, в сущности, земным. Чувства возврата, утраты, потери, возвращения, дешифровки – вся гамма чувств, которые испытывает его человек, погружаясь или отталкиваясь от марсианской цивилизации. Вот прообраз того, как человек будущий, в его новой повседневности, станет с помощью памяти осваивать свое, не иноземное предшествование. Свое «марсианское» прошлое.

Это связано с тем, что история стала для людей невыносима. Невыносима, как то давнее предысторическое состояние, невыносимость которого вызвала к жизни Homo historicus. Новая повседневность (в которую Мир миров входит как важнейший, но не исчерпывающий момент) предусматривает особую жизнь памяти. Мы теряем историю, возвращаемся в повседневность. Но если при этом не возникнет особой жизни памяти, всепроникающей и автономной, человек никакой повседневности не выстроит. Он останется заколочен в текущем моменте, и настанет новый взрыв отторжения. Более страшный, чем прошлые революции.