Печальное известие, как всегда бывает, пришло неожиданно: прабабка Алексея Рузанова по материнской линии Прасковья Антиповна Прохорова, пережившая уже и внуков своих, тихо скончалась в возрасте девяноста восьми лет, оставив его единственным наследником.

Необходимо признать, что хотя и видел Алексей старуху последний раз лет семь назад, но с той поры как-то уверовал в ее несокрушимое здоровье и долголетие, почему и поездку к ней в деревню год от года откладывал на потом.

Помнится, в тот раз, летом девяносто седьмого, нагрянул он к бабке Прасковье со сворой знакомых и бывших сослуживцев, горящих желанием поохотиться на местную лесную и водоплавающую живность. Намеченные к умерщвлению лоси, кабаны и утки так, однако, и остались в неведении относительно грозившей им опасности, ибо у охотников после баньки и уничтожения прихваченных с собой запасов горючего сил осталось только на то, чтобы несколько раз пальнуть с крыльца в небо, целясь в пролетающие где-то за облаками и потому недосягаемые для гладкоствольного охотничьего оружия авиалайнеры. Только старый университетский товарищ Алексея – Славка Костромиров, сидя в будке сортира и спьяну заслышав над собой утиное кряканье, шмальнул из обоих стволов прямо в нависавшую над его головой крышу деревянного строения, а потом долго и безуспешно вспоминал, какие таившиеся в деревенском нужнике неведомые опасности заставили его оправляться, не расставаясь с верной «береттой».

Тут-то старушка и удивила всех вроде бы несвойственными для ее возраста прытью и живостью: отстранив горе-охотника, пытавшегося с помощью досок залатать развороченную картечью сортирную крышу, отобрала у него молоток, быстренько приволокла из сарая лестницу, лист шифера и в два счета все поправила.

На следующий день, перед самым отъездом, Костромиров, вообще отличавшийся редкой чуткостью и благородством первых порывов (тогда еще усугубленных состоянием похмелья), торжественно вручил Прасковье Антиповне свою запасную ижевскую двустволку, пояснив в пространной речи, что в эдакой глуши даже столь самостоятельной и отважной женщине необходимо иметь под рукой для самообороны что-нибудь посущественней кочерги и ухвата.

С той поры у прабабки Алексей не бывал, лишь изредка получая стороной (от приезжавших в Москву жителей соседних деревень или их знакомых-родственников) известия о том, что она, дескать, жива-здорова и ждет его в гости. Кроме того, каждую весну и осень удавалось ему с той или иной оказией пересылать ей продукты, деньги и письменные клятвы в скорейшем приезде.

И вот, на тебе, вечерний междугородний звонок из ОВД Калязинского района со всей очевидностью поставил его перед фактом бренности бытия.

Звонивший Рузанову участковый сообщил, что, по данным Апухтинского сельского совета, Прасковья Антиповна Прохорова скончалась одиннадцатого августа сего года и в положенный срок похоронена на ближайшем деревенском кладбище. В доме у нее обнаружено неотправленное письмо, в котором она оставила ему, как единственному родственнику, свой участок и дом с прилегающими строениями, почему он обязан приехать и произвести все надлежащие действия для принятия наследства. Представитель органов доступно объяснил, что хотя упомянутое письмо и не может считаться завещанием, но раз иных родственников у старушки не осталось, по закону имущество покойной принадлежит Алексею, равно как и связанные с этим обстоятельством оформительские хлопоты. Коли же он откажется от наследства, то оно неминуемо сочтено будет выморочным и перейдет в собственность нашего государства, то есть участок зарастет бурьяном, а строения сгниют и рухнут.

Переварив полученную информацию, стал Алексей размышлять, как ему поступить. То есть никаких сомнений в том, что в деревню надо ехать, у него не возникало. Но вот на чем, или, вернее, на ком, ехать? Собственная его «Нива» давно уже была не на ходу и тихо ржавела в гараже; помощи от Костромирова ждать на этот раз, к сожалению, не приходилось, ибо он, сославшись на загруженность по работе, объявил себя невыездным.

Наконец, перебрав всех знакомых, владеющих автотранспортом, вспомнил он о давнишней подруге своей бывшей жены – Таньке Гурьевой, у которой, кроме массы прочих достоинств, имелся джип, и не какой-нибудь «паркетник», а вполне подходящий для подобной поездки «внедорожник». Дело в том, что деревня Ногино, где жила и умерла прабабка Рузанова, Прасковья Антиповна Прохорова, находилась за сто восемьдесят верст от Москвы, в забытом богом, а в особенности людьми, уголке Тверской области, куда добраться можно было отнюдь не на всякой машине. К тому же Танька была квалифицированным юристом, наверняка кумекала что-то и в наследственном праве, а в этой ситуации таковые знания явились бы просто неоценимым подспорьем для его невежества в юриспруденции вообще и в гражданском законодательстве в частности.

Дело оставалось за малым – уговорить ее поехать вместе с ним в деревню. Дабы не провалить миссию лобовой атакой, решил он применить обходной маневр и позвонил сначала нынешнему ее бойфренду Дмитрию Скорнякову. Вкратце описав свое положение, Алексей развернул перед ним радужные перспективы совместного его, Димки, с Татьяной отдыха на природе, любовных игр на сеновале, ночных купаний в реке, сладостных соитий среди водных лилий и кувшинок. И все это при полном отсутствии забот о хлебе насущном и бытовых удобствах, которые Рузанов, подобно ненавязчивому ангелу-хранителю, полностью обещался взять на себя. Одним словом, к концу разговора Алексею уже казалось, что Скорняков начал в нетерпеливом томлении слегка постанывать и грызть телефонную трубку.

Операция прошла блестяще, ибо когда Рузанов на следующий день разговаривал с Татьяной, она была не только согласна разделить с ним все тяготы предстоящего путешествия и оказать посильную помощь в принятии наследства, но даже благодарна за проявленные чуткость и заботу. В связи с тем, что свою малогабаритную «двушку» она делила с сыном тринадцати лет и собственной матушкой, а Скорняков – тот вообще был женат, встречаться им приходилось изредка и урывками (чаще всего – у знакомых или на работе), а тут, можно сказать, такой подарок судьбы. Договорившись, что к пятнице она возьмет у себя в конторе недельный отпуск за свой счет (а Скорнякову как владельцу хотя и крошечной, но собственной хлебопекарни и этого не требовалось), они решили запланировать выезд в деревню на субботнее утро.

Когда-то в деревне было двенадцать изб – по шесть с каждой стороны улицы. Сейчас, разглядывая окрестности сквозь бегущие по лобовому стеклу дождевые струи, Алексей успел заметить, что первый двор слева являет собой пустырь, поросший репьем и крапивой, с торчащими кое-где обгоревшими останками строения; вместо еще одного дома по правой стороне кособочился лишь полуразваленный сруб с провалившейся крышей; зато по соседству с ним, на месте прежней избы, вырос добротный коттедж, с крытой оцинкованным железом мансардой.

Алексей полагал, что ключи от его будущей наследственной берлоги могли быть только у одного человека в деревне – Людмилы Тихоновны Развоевой, или, как ее все называли, – бабы Люды, поэтому попросил Гурьеву притормозить около колодезного журавля и заскочил во двор стоящего напротив дома. Дождь хлестал уже вовсю, и он, только раза два для приличия стукнув в окно, быстренько забежал под навес крыльца и принялся барабанить в дверь. Отзываться никто не торопился, и Алексей уже хотел войти в избу без особого приглашения, когда откуда-то со стороны огорода раздался дребезжащий старческий голос: «Иду! Иду!», и из-за угла показалась согбенная старушка в коричневой солдатской плащ-палатке. Проворно взобравшись на крылечко, она откинула с головы мокрый капюшон и выжидающе уставилась на Рузанова.

– Здрасть, баба Люда, – приветствовал он ее. – Не признали?

– Как не признать, нешто, думаешь, я вовсе из ума-то выжила? – ласково отвечала она. – Я уж намедни деду говорила: когда этот Лешка объявится? Бабку Прасковью уж и схоронить и помянуть успели, а тебя-то все нет и нет, все нет и нет… Ну, думаем, на девять-то дён непременно будет. Дак сегодня завтра тебя и ждали. А тут я с огорода и слышу – машина будто подъехала, так сразу и поняла, что ты.

Зайдя вслед за старухой в сени, Рузанов остановился:

– Баба Люда, вы мне сейчас дайте ключи от дома, а то меня там люди ждут в машине; а вечером я к вам загляну поговорить.

– Ключи-то? А чего бы им у меня лежать? Я б их запрятала, да, пожалуй, сама после искала. Они там, у двери, за вереей на гвоздике висят. Да ты, верно, и сам знаешь: бабка Прасковья их всегда за косяком оставляла, как в лес или еще куда надолго пойдет. А от горницы да бани – в столе, в ящике найдешь. Да вот что – курей я нынче у ней не кормила, дак ты им дай, а то мне все было недосуг… Хотя курей-то у ней всего пяток и остался… А ты не один, стало быть, приехал?

– Со знакомыми. Вечером забегу, – пообещал он, уже выскакивая из избы. Старуха еще что-то продолжала говорить ему вслед, но слова ее потерялись в сильном раскате грома.

Дом, где родились и жили несколько поколений рузановских предков, стоял в самом конце деревни. Прямо на задах его, за огородом, начинался пологий спуск к реке. На противоположной, левой, стороне улицы последний дом выдавался еще дальше, но в том месте река делала довольно крутой изгиб, так что все равно от Прасковьиной избы до воды было ближе.

Когда друзья подъехали к калитке палисадника, Алексей взглянул на часы – стрелки показывали двенадцать, но сплошная завеса дождя и сгустившийся сумрак, который смазал очертания домов, деревьев, заборов и лишь усугублялся частыми слепящими сполохами молний, превратили полдень в поздний вечер. Да и похолодало заметно. Эта августовская гроза совсем не походила на короткие летние грозы. Она скорее, была предвестницей подкрадывающейся осени с ее зябкими затяжными ливнями и промозглой сыростью.

Чтобы не мокнуть без толку под дождем всем, было решено, что Рузанов сначала сходит один, откроет дом, а тогда уж можно будет заняться переноской вещей и припасов. Алексей пробежал по скользким хлюпающим доскам, которыми была выложена ведущая через палисадник к крыльцу тропка, и, отыскав ключ там, где и говорила баба Люда – на гвоздике за косяком, – отпер дверь. Из сеней на него пахнуло сыростью и холодом даже большим, чем во дворе. Зайдя в избу, он первым делом зажег свет в комнате, на кухне и на мосту, а затем подошел к печке. Печь стояла открытая, на полу рядом с ней и на загнетке лежали колотые березовые поленья, поэтому Алексей решил немедленно ее затопить, чтобы поскорее нагреть выстуженную избу. Пока он возился с дровами и растопкой, в комнату ввалился Димка, увешанный сумками и пакетами.

– Холодрыга, – заявил он, – хоть прусаков морозь! Околеем мы тут, Леха. А как еще?

– Не околеем, сейчас я и вторую печку затоплю, – откликнулся Рузанов.

Скорняков огляделся и увидел пристроившуюся в углу комнаты маленькую чугунную печурку, типа буржуйки, железная труба которой, удерживаемая проволочными петлями на вбитых в потолок крюках, тянулась по верху через всю комнату и уходила в кирпичную кладку русской печи.

– Ага, понял. Тогда не отвлекайся, с сумками я сам справлюсь.

Вскоре Димка с Татьяной уже споро распаковывали и выставляли на стол продукты, бутылки и даже зачем-то прихваченные комплекты одноразовой пластмассовой посуды.

Рузанов в это время растопил и малую печку, так что скоро в избе стало заметно веселее. Усевшись за устроенный в красном углу под самой божницей большой стол со столешницей из выскобленных до бела дубовых досок, друзья первым делом помянули бабку Прасковью, потом выпили за благополучный приезд и за скорейшее завершение предстоящих Алексею хлопот с оформлением наследства, за улучшение погоды, за то, чтобы этот дом стоял еще триста лет и служил бы рузановским праправнукам (при этом все, в том числе и сам Алексей, как-то позабыли об отсутствии у тостуемого семьи), и, наконец, за возрождение деревни, неизбежную гибель городской цивилизации и неоскудение Лешкиного недюжинного литературного таланта. Таким образом, через некоторое время друзья совершенно согрелись и принялись за еду.

После обеда всех потянуло в сон. «Молодые» полезли на печь, бросив туда пару одеял и подушек. Рузанов попытался было тоже вздремнуть на топчане возле кухни, но его компаньоны вскоре завозились, с печи стало доноситься некое нечленораздельное бормотание и перешептывание, а затем все более громкие стоны. Поднявшись и подбросив дров в огонь, Алексей отыскал ключи от горницы и решил пока прогуляться и осмотреть свои владения; вышел из уже нагретого помещения на мост и тут же пожалел, что не накинул на себя что-нибудь потеплее ветровки, но возвращаться не стал.

Первым делом он отпер горницу. Видимо, многие годы она использовалась в качестве чулана: по стенам из серебристых, будто поседелых, бревен висела всякая мягкая рухлядь – старая одежда, несколько телогреек (одну из которых он тут же надел), какие-то неизвестные ему предметы деревенского быта; вдоль стен стояли лавки и деревянные лари, на которых лежали кипы погрызенных мышами газет и пришедшие в негодность чугуны, сковороды, металлические чайники с отсутствующими носиками или ручками, штук шесть берстеней и корзин и даже два тяжеленных каменных жернова; под лавками в относительном порядке выстроились обветшавшие валенки, худые калоши и сапоги. В центре горницы, под висящей на матице лампочкой стоял высокий алюминиевый жбан, прикрытый сверху деревянным кругом, какие обычно используют при засолке капусты или грибов. Заглянув в него, Рузанов обнаружил, что он наполовину полон проса, и тут же вспомнил о некормленых курах.

Выйдя на задний мост, он остановился, привыкая к темноте. Воздух крытого двора был напитан животными запахами, хотя давно уж никого, кроме домашней птицы, здесь не держали. Наконец, когда глаза стали различать окружающие предметы, Алексей, прижимая к себе лукошко с просом, осторожно спустился по скособоченным ступеням во двор. Завидев его, куры, которых действительно было пять (точнее, четыре – пятым был петух), заквохтали, устремились к кормушке и принялись жадно клевать высыпанное им зерно.

Когда Рузанов вернулся в избу, там было тихо. Дрова в буржуйке прогорели, и в русской печи угли уже подернулись пеплом. Тщательно поворошив их кочергой и убедившись, что нет ни дыма, ни открытого огня, он вставил на место вьюшку и закрыл печь.

Самое время было сходить к бабке Люде, но дождь еще не прекратился, хотя гроза ушла куда-то на запад, где все еще продолжала угрюмо погромыхивать и сверкать. Сидя возле окошка, Алексей стал разглядывать видневшийся сквозь мутное и запотелое стекло уголок палисадника. Вскоре он, видимо, задремал, ибо представшая его глазам картина не имела ничего общего с реальностью. Причудилось Рузанову, будто… Впрочем, это не очень интересно.

Когда Алексей очнулся от дремоты, было уже около семи вечера. Дождь закончился, и на улице даже посветлело. Друзья его продолжали мирно почивать, а он засобирался к Людмиле Тихоновне.

Взяв с собой поллитровку и прихватив кое-что из закуски, Рузанов рассовал все это по карманам и вышел на улицу. После грозы было свежо, но не так зябко, как днем. Тучи рассеялись, на западе солнце еще только клонилось к кромке леса, и под его косыми лучами от травы, деревьев и луж поднимался пар.

Бабка Люда встретила Алексея у своей калитки.

– Ну вот и хорошо, что зашел, я аккурат картошку поставила. Не люблю по темну-то вечерять, а нонче в девять уж и смеркается, – сказала она, провожая его в дом.

Была она на этот раз в линялой от старости, выцветшей от солнца и во многих местах прожженной безрукавой душегрейке, из-под которой виднелся сборчатый подол голубого, но тоже сильно выцветшего сарафана, почти до половины прикрывавшего серые валенки в новых блестящих калошах. Белый, в каких-то неопределенных цветочках, завязанный под сухим морщинистым подбородком платок низко опускался на лоб, так что из-под него хитро поблескивали только маленькие, глубоко запавшие глазки, да выдавался крючковатый нос, немного сдвинутый влево и сильно нависающий над верхней губой. Вся одежда свободно и мешковато висела на ее словно источенном старостью и сгорбленном теле, валенки глухо хлопали при ходьбе по похожим на вязальные спицы ногам, рукава сарафана, казалось, были пусты и прямо заканчивались узловатыми коричневыми кистями, маленькое сморщенное личико черно от загара. При всем при том была она донельзя юрка и подвижна, с удивительным проворством и ловкостью таскала ухватом тяжелые чугуны из печи, при разговоре не шамкала, ибо почти все зубы имела целыми, а передвигалась всегда быстрыми семенящими шажками, словно опасаясь куда-то не поспеть, чего-то не доделать за оставшееся ей время.

Алексей выложил на стол закуску и поставил бутылку водки. Старуха покопалась в вакуумных упаковках с продуктами и решительно отложила в сторону буженину и нарезку из какого-то мяса:

– Ныне у нас пост Успенский, нельзя мясного. Да и казенку притащил напрасно, у меня и бражка и самогон имеются, – сообщила она, оставив, однако, бутылку на месте. – А вот рыбку ты хорошо принес, я соленой-то рыбки не едала давно.

Людмила Тихоновна отправилась на кухню, закоптелые стены которой были сплошь увешаны бесчисленными пучками каких-то диковинных засушенных растений и кореньев, делающих ее похожей на ведьмин вертеп, и вскоре вернулась, неся, ловко прихватив фартуком, чугунок с дымящейся картошкой.

Помянув Прасковью Антиповну, они с бабкой Людой выпили еще и по случаю Преображения Господня, а потом уж Рузанов завел разговор про покойницу.

– Да что ж рассказывать, Алексей? Нечего и рассказывать особенно. Обыкновенно померла бабка Прасковья, тихо, по-христиански. Она, вишь, за неделю до того шибко слаба стала. Раньше, бывало, ее дома редко застанешь – все в огороде или в лесу. А тут, как ни зайду, лежит она, сердешная, на печи, не шеперится… Переживала токмо, что перед смертью ни исповедаться, ни причаститься не может. Церкву-то в Даратниках когда еще порушили, а из Нагорья да обратно кто ж попа повезет? Ну да ничего, грех за ней один только и был, так уж, верно, отпустится. Дня за два до смерти она ко мне сама зашла и говорит: «Помру я, Людка, скоро. Мне уж и дочь покойница до трех раз являлась, за собой манила. По всему видать, недолго ждать осталось. Дак ты уж за хозяйством до Лешиного приезду посмотри, а ему, вот, весточку от меня передай», – и письмо мне для тебя протягивает…

– Точно, мне, когда из ОВД звонили, тоже что-то говорили про письмо.

– Не помню я, чтобы про письмо кому, окромя деда, сказывала… Верно, совсем уж слаба стала памятью.

– А сохранилось у вас письмо-то, баба Люда?

– Как не сохраниться. У меня где-то и лежит.

– Так где же оно?

– Сейчас поищу, – вздохнула старушка и, подойдя к божнице со старинными образами, вытащила из-за почерневшего от неисполнимых людских просьб лика Николы-угодника конверт.

На незапечатанном конверте прыгающим почерком прабабки Алексея было написано: «Алексею Сергеичу Рузанову» – и указан его московский адрес. Внутри лежал один листок бумаги из ученической тетради в клетку, на котором несомненно ее же рукой было начертано следующее: «Дорогой Лешинька скоро уж не станит твоей бабки Прасковьи об одном тужу не свидимся с тобою болше а порасказывать тебе надобы много дом и хозяйство все на тебя оставляю хоть и мало надежды что какая польза от тебя будит слушайся во всем бабы Люды ей много извесно она и с Анчипкой поможит в огороде что полить надо будет делай поутру нето в вечеру грех можит быть в баню ли в овин ли подешь напрашиваться не забывай да домовику гостинцы под гопцем и в запечьи оставляй продухты все в подполе сам знаишь в сарае застреху поправь не то неровен час крыша обвалится об остальном сам уж гляди где что надо вот и все прощай твоя бабка Прасковья».

Быстро пробежав глазами письмо и поняв только половину, Алексей аккуратно засунул его обратно в конверт и положил в карман, решив, что на досуге перечтет еще раз более внимательно. Некоторое время они сидели молча, потом бабка Люда, повздыхав и утерев глаза уголком головного платка, заговорила:

– Да, бабка Прасковья твоя, царствие ей небесное, крепко хозяйство вела. И в дому, и в огороде, и в палисаднике всегда порядок был. Хотя скотину, почитай, годов уж десять как держать перестала. С кормами, слышь, плохо, самой-то заготавливать сил не больно много осталось, а молока не продашь никому, кто и летом приезжает, и тем без надобности – в Нагорье в сельпо отовариваются. Так что последнее время курей одних для своей да Анчипкиной надобности токмо и держала. А ведь сведущая старуха была, многое ей открыто было, что нынешним уж не ведомо. Вона, избе-то ее, почитай, годов сто уже, коли не более, а ведь стоит ровно новая, не шелохнется. Баня, вот, тоже… ее хоть и на моей памяти рубили, да все равно, когда это было-то… Моя уж с тех лет горела два раза, а ноне и совсем не фурычит. Я последние годы все в Прасковьиной баньке парилась, да и веселее вдвоем-то. Нас ведь двое только во всей деревне живых и оставалось, а теперь вот, почитай, одна я, да нечистая сила…

– Как это? – удивился Рузанов. – Неужели, кроме вас, баба Люда, и жителей больше не осталось? А Михалыч с женой, что жили напротив… Авдохины, кажется, их фамилия? И эти, как бишь их…

– Говорят тебе, никого не осталось, – прервала его старуха, разливая по чашкам духмяный, настоянный на неведомых травках чай. – Кто помер, кто уехал. Авдохина Марья, та к родственникам в Загорье подалась, сразу как Михалыч-то по пьяному делу в пруду утоп; дядя Саша Егорычев помер в позапрошлом годе, коли не раньше. Дома свои дачникам попродавали. Токмо и те что-то редко ездят. Умирает деревня. Раньше-то, при прежней колхозной власти, полна деревня ребятишек, а ноне… ни в одной избе угланов не сыщешь. Те, кто и на лето приезжает, дачники то есть, бездетные в основном. А когда угланов нет, какая жизнь? Я, вот, помру – а мне ведь почитай тоже девятый десяток – и конец деревне. Да и то сказать, сама уж думаю, не уехать ли к братиной дочери в Углич. Летом-то еще ничего, ездит народ, а зимой как? Раньше мы с бабкой твоей вместе зимовали, все не так скучно, а нонче уж и не знаю, как зиму-то и пережить. В Павлове и Бережках, слыхал небось, тоже постоянных жителей не осталось, дачники одни.

– Выходит, в округе нет ни одной живой деревни?

– В Даратниках еще семей пять живут. Ну да ведь до тудова километров семь, не набегаешься. И везде эдак-то: вымирают коренные жители. Я ведь сама тоже не тутошняя. Ефимушко мой из Углича меня привез в сорок восьмом годе. А Прохоровы отродясь жили в Ногино, они в старые времена в дворовых людях у здешних помещиков служили. Это мне Ефим мой да и прабабка твоя сказывали. Но то еще когда было, а после, как крестьян освободили, Прохоровы-то, слышь, так и оставались при господах, при них, значит, жили. Барский дом, он ведь ровно за вашей теперешней усадьбой стоял. Липы-то старые, что возле бани растут, видел?

– Да, мне Прасковья Антиповна что-то рассказывала, – отвечал Рузанов, прихлебывая обжигающе горячий, со странным полынным привкусом чайный настой, оставляющий после себя чувство легкого и приятного дурмана. – Она еще говорила, что конюшня, которую я мальцом застал, та, что раньше за нашим огородом стояла, тоже, мол, осталась от дворянской усадьбы.

– Верно, барская это конюшня. Она ведь недавно совсем сгорела, в восемьдесят втором или пятом годе. Вот и дед мой намедни вспоминал о ней, добротная, говорит, была конюшня, еще бы сто лет простояла, кабы не сгорела…

– Баба Люда, – не выдержал Алексей, – про какого деда вы толкуете все время? Дед Ефим-то ваш давно ведь помер.

– Для кого помер, а для кого… мне, эвон, все время видится, будто он на гобце возле печки сидит и ножиком стругает чего-то. Токмо чего стругает, не разберу никак… Ты бы, что ли, поглядел, чего он стругает-то?

Сообразив, что старушка уже заговаривается, Рузанов стал прощаться.

Выйдя на двор и глянув вверх, он увидел, что звезды, как и положено им в это время, зажглись, растущий месяц маячил где-то над кромкой заречного леса, деревня спала и под покровом опустившейся ночной темноты не были заметны нанесенные ей временем смертельные раны. Пройдя уже калитку, Алексей обернулся: над крышей только что покинутой им избы из печной трубы струился вверх белый дымок, едва колеблемый слабым ветерком.

Вдруг, словно маленькая огневая змейка показалась над самой трубой, свилась кольцом, распрямилась и тут же рассыпалась угасающими в ночи красными искрами.

Скорнякова и Татьяну Рузанов застал уже на ногах. Выспавшись за день, они решили, на ночь глядя, сварганить ужин. Димка жаловался на головную боль и при этом имел наглость искать причину в том, что кто-то, дескать, слишком рано закрыл печку. Алексей, конечно, популярно объяснил ему, отчего обыкновенно болит голова у непохмеленного человека, и Скорняков тут же принял все меры к расширению сосудов головного мозга.

Алексей от возлияний и ужина отказался, однако и спать ему не хотелось, поэтому он присел вместе со всеми и, достав письмо покойной бабки Прасковьи, принялся его перечитывать, стараясь уловить смысл некоторых фраз, который не дался ему при первом чтении. Танька, заметив отразившуюся на лице Алексея упорную работу мысли и поинтересовавшись причиной, предложила свою помощь в дешифровке послания. Она вооружилась карандашом и стала делать в тексте какие-то пометы, тут же объясняя ход своих мыслей:

– Ты, Лешка, не с того начал. Видишь же, что старушка не признавала заглавных букв и знаков препинания, все писала в одну строку, оттого и путаница. Но даже при такой почти старославянской манере письма человек невольно склонен выделять начало и конец фразы, делая более пространные отступы между словами. Вот так вот. И если мы по этому принципу, да еще и сообразуясь со здравым смыслом, разделим текст на предложения, то получим примерно следующее: «Дорогой Лешенька! Скоро уж не станет твоей бабки Прасковьи. Об одном тужу, не свидимся с тобою больше, а порассказывать тебе надо бы много. Дом и хозяйство все на тебя оставляю, хоть и мало надежды, что какая польза от тебя будет. Слушайся во всем бабы Люды, ей много известно». Ну, тут почти все понятно и, главное, что ни слово, то – чистая правда. Особенно про сомнительную пользу от литератора в хозяйстве. А вот дальше я не совсем уверена, как читать, то ли: «Она и с Анчипкой поможет в огороде. Что полить надо будет, делай поутру…», то ли: «Она и с Анчипкой поможет. В огороде что полить надо будет, делай поутру, не то в вечеру грех может быть». Что такое Анчипка? Это что, прополка или еще какие работы в огороде здесь так называются?

– Представления не имею, – отозвался Рузанов. – Что за «Анчипка» такая? Ладно, ты это место пропускай, раз тут написано, что баба Люда может помочь, я завтра у нее и спрошу, какую такую «Анчипку» поливать надо в огороде. Читай дальше.

– А дальше тоже не все понятно, но, если знаки препинания в пробелах расставить, получается примерно следующее: «В баню ли, в овин ли пойдешь, напрашиваться не забывай, да домовику гостинцы под гопцем и в запечьи оставляй. Продукты все – в подполе, сам знаешь. В сарае застреху поправь, не то, не ровен час, крыша обвалится. Об остальном сам уж гляди, где что надо. Вот и все, прощай. Твоя бабка Прасковья».

– Ну, тут-то как раз все ясно, – встрял в разговор Димка. – Это она про домовых и прочих хозяев писала. А как еще? Раньше в деревнях верили, что у каждого места и каждой постройки имеется свой, так сказать, хозяин: в доме – домовой, в овине – овинный, в бане – банник, в лесу – леший и так далее.

– Знаю, знаю, – прервал Алексей Скорнякова. – Я в детстве часто здесь проводил лето с матерью. Так что бабка Прасковья мне не раз рассказывала про этих домовых духов, и как напрашиваться, я тоже знаю, так что не пропадете, никто вас не задавит. Пока вы дрыхли, я уже и гостинцы домовику под гобец поставил…

– Ага, крыс да мышей кормить, – усмехнулся Димка. – То-то я слышал, кто-то возится за печкой.

– Бр-р-р! – отозвалась Татьяна. – Не болтай чепухи! Ненавижу крыс! А куда мы должны напрашиваться?

– Значит, слушай и запоминай! – сказал Рузанов как можно суровей. – Димка, он правильно говорит: у каждой постройки имеется свой хозяин. Бабка называла их ночными хозяевами, или старостами. Днем-то они тихие, спят все больше. А вот коли ночью или даже вечером тебе приспичит…

– И в сортире тоже есть свой хозяин? – поинтересовалась Гурьева. – И как же он зовется? Туалетный староста?

– Тьфу! Я ж не в этом смысле. А сортир место не сакральное, там, кроме мух, никто не живет. Во всяком случае, бабка Прасковья мне про сортир ничего не говорила… Так вот, слушай и не перебивай: если тебе, к примеру, в баню нужно, а время уже к вечеру, так должна напроситься, сказать: «Банный староста! Дозволь в баньке попариться, помыться!» А то ведь как бывает: прется человек в баню чуть не заполночь – а это время самое бесовское – напроситься-то и позабудет. Тут его банник и задавит, а то хуже – затащит в каменку, да кожу и обдерет. Они, вишь, черти до человечьего мяска охочие…

– Прекращай ты со своими суевериями, на ночь глядя, – опять встрял Скорняков. – Совсем запугал девушку, она теперь и до ветру побоится сходить. Сам, в случае чего, будешь провожать.

– А я что? Я разве против? Надо, так провожу…

– Уймись, развратный сластолюбец! На чужой каравай рот, так сказать, не разевай!

– Это кто «каравай»? – возмутилась Танька. – Ты меня еще бубликом обзови… И, вообще, знаете, что я вам скажу: перед сном не плохо было бы искупаться. Леш, как ты думаешь, вода в речке сейчас очень холодная?

Рузанов ответил, что вода в Сабле и в жаркие дни не слишком теплая, но предложение искупаться поддержал, хотелось смыть с себя усталость долгого дня. Димка, избавившись от головной боли, стал весьма оживлен и тоже был готов на любые подвиги, тем паче – на глазах у Татьяны.

Алексей порылся в платяном шкафу и нашел стопку махровых полотенец; прихватив три из них, друзья вышли из дома.

Ночная прохлада чуть было не убила в зародыше и, во всяком случае, сильно остудила их героический порыв, спутники Рузанова затоптались в нерешительности на крылечке. Чтобы подбодрить их, он первым ступил на тропку и, бодро насвистывая, двинулся в темноту. Димка с Татьяной поплелись за ним, зябко поеживаясь.

Когда они дошли до задней калитки, то обнаружили весь ведущий к реке склон покрытым туманом, до того густым и плотным, что его, казалось, можно было черпать пригоршнями. Алексей вытянул вперед руку и не увидел своих пальцев; чудилось, за забором лежит какая-то бездонная пропасть. Висящий прямо над ними месяц не только не рассеивал голубовато-белесую мглу этой творожистой субстанции, но, напротив, словно бы придавал ей большую вязкость. Когда Алексей отворял калитку, ему на мгновение показалось, что вся эта тягучая масса начнет сейчас, как квашня, переползать в огород. Но ничего такого не произошло, туман так и продолжал клубиться за оградой, и он, подхватив под руки Таню и Димку и увлекая их за собой, побежал вниз, не разбирая дороги.

Под негромкие взвизги Таньки, которой мокрая и холодная трава хлестала по голым ногам, и какое-то марсианское уханье Скорнякова, друзья мигом домчались до реки. Здесь, на берегу, туман был почему-то не таким густым и стелился только над самой водой. Не давая себе времени на раздумья, Алексей сбросил одежду, осторожно прошел по осклизлым мосткам, затаил дыхание и прыгнул в речку: ожидаемого обжигающе-холодного удара не последовало – вода оказалась почти теплой, по крайней мере, значительно теплее воздуха, так что он с удовольствием лег на спину и стал медленно сплавляться по течению.

Услышав за собой радостное фырканье Димки, он перевернулся, нырнул в сторону берега и оказался лицом к лицу с входящей в воду Гурьевой. Ничуть не смутившись (вот преимущество красивых женщин), она медленно легла в темную воду и поплыла; ее обнаженное тело то матово поблескивало и серебрилось в лунном свете, то скрывалось в молочной дымке, и Алексей с удовольствием наблюдал за ней с мостка, пока Димка не устроил шумную возню с воплями и тучей брызг.

Когда они после купания, завернувшись в полотенца, молча поднимались сквозь туман по склону, со стороны это наверняка выглядело как шествие привидений. Жаль, оценить такое инфернальное зрелище было совершенно некому, все вокруг спало мертвым сном: ни пенья птиц, ни стрекота кузнечиков. Почти абсолютная тишина, не нарушаемая и малейшим дуновением ветерка, глухим куполом накрыла деревню.

Дома Скорняков заявил, что ни за что не станет спать на печке, где теперь ему казалось чересчур жарко, и пошел стелить постель на терраске. Конечно, он был уверен, что Танька пойдет с ним, а уж вместе и мороз не страшен, но вот беда – Гурьева вовсе не подумала поддержать его в этом начинании. Великодушное предложение Рузанова уступить ей единственный имевшийся в комнате топчан она также с пренебрежением отвергла, решив устроиться на гобце, где, безусловно, было не так жарко, как на самой печи, но места для них двоих уж никак не хватало.

Чуть поколебавшись, Рузанов сказал Димке, что готов поменяться с ним и сам пойти спать на терраску, но тот, уже из чистого упрямства, не пожелал отказываться от своей идеи, только уволок с собой два ватных одеяла и старенький электрообогреватель, обнаруженный Алексеем в горнице.

Был третий час ночи, когда все наконец улеглись. Рузанову показалось, что уснул он почти мгновенно. Стоило выключить свет, как оглушающая темнота навалилась на него, и он уже плыл по широкой мглистой реке струящихся и постоянно меняющихся образов и смутных видений.

Что заставило его проснуться, Алексей точно не знал. Вероятно, этот очень тихий, но отчетливый звук шагов в комнате. Во всяком случае, это было первое, что он услышал, неожиданно очнувшись ото сна.

Надо признаться, впечатление было довольно жутковатое; Рузанов лежал в темноте с открытыми глазами и прислушивался, дожидаясь повторения разбудивших его звуков и всей душой надеясь на то, что они ему лишь примерещились. Не тут-то было! Буквально через минуту звук повторился: топ-топ, топ-топ. Казалось, ребенок небольшими шажками осторожно ступает по полу: топ-топ, топ-топ-топ. Это явно не был звук шагов взрослого человека, но и животное, которое бы так топало, Алексей представить себе не мог. Очевидно было одно: кто-то ходил по комнате, тихо переступая маленькими ножками. Вскоре к этим звукам прибавилось еще какое-то недовольное и совсем уж человеческое сопение и фырканье.

Медленно приподнявшись в постели, Алексей попытался нащупать фонарик, оставленный им вечером на подоконнике, и не нашел его. Наконец, вспомнив, что сам же переложил его на пол около лежанки, он схватил фонарь и, надавив на кнопку, направил неяркий желтоватый луч на то место, откуда только что слышались поразившие его звуки. Только на краткий миг Алексею показалось, будто он увидел, как нечто, теперь уже с довольно громким топотанием, метнулось через всю комнату и затаилось в темноте около двери. Он соскочил на холодный дощатый пол и, освещая себе путь фонариком, подошел к русской печке, а затем осторожно двинулся вдоль гобца к двери. Никаких признаков чужого присутствия. Когда Рузанов уже решил включить верхний свет, откуда-то из-под печи вновь послышалось сердитое пыхтение. Присев на корточки, Алексей посветил на дощатую дверцу, ведущую под гобец: она была закрыта, но в нижнем правом углу ее чернело небольшое отверстие (еще днем он недоумевал, зачем оно тут вырезано, – для кошки слишком мало, не для крыс же, в самом деле). Стараясь не шуметь, Рузанов потянул на себя дверцу и направил луч в открывшийся проем. Под гобцем, поминутно вздрагивая всем телом и пряча нос в колючем частоколе серебристых игл, сидел здоровенный еж, посверкивая на Алексея маленькими блестящими глазками. Его сердитое шипение и пофыркивание заставило Рузанова рассмеяться. В неверном свете фонарика еж комично смахивал на бабку Люду – тот же длинный подвижный нос, те же черные глазки-буравчики, и даже взгляд его показался Алексею столь же настороженно-насмешливым, как у старухи Развоевой. Облегченно вздохнув, он поднял голову и увидел прямо перед собой лицо Таньки. Она смотрела на него, чуть свесившись с гобца, и иронически улыбалась.

От неожиданности он смутился словно подросток, застигнутый за чем-то стыдным. Ситуация и впрямь со стороны могла показаться несколько двусмысленной, и Рузанов, только усугубляя подозрительность своего поведения, принялся бормотать о шныряющих кругом ежах и даже ввернул что-то насчет собственного благоразумия (дескать, ты, Тань, чего такого не подумай, я ни о чем таком не думал).

– Ну и дурак, мог хотя бы притвориться, – прошептала она и потянулась, с кошачьей грацией выгибая спину и отбрасывая ногами одеяло.

В ответ он молча накинул крючок на входную дверь, змеей заполз на печь и, протянув руки, втащил Таньку вслед за собой. Она тихо смеялась, когда Алексей торопливо стягивал с нее шелковую ночную рубашку и, чуть дрожа от возбуждения, жадно впивался в теплое и податливое тело.

Утро застало Рузанова уже на топчане. Однако по рассеянности забыл он открыть дверь, запертую им ночью на крючок, отчего чуть было не произошел конфуз: Скорняков, проснувшись, дернулся, конечно, первым делом в комнату и был неприятно озадачен тем обстоятельством, что кому-то из них вздумалось запираться. Татьяна тут же рассказала ему историю о том, как ей пришлось ночью выходить на улицу, как там было страшно и неуютно и как, не обнаружив в темноте никаких внутренних запоров на двери в избу, она решила для своего спокойствия накинуть крючок на комнатную дверь. И хотя она очень натурально жаловалась на то, что и Рузанов, и Димка дрыхли без задних ног, нисколько не озабоченные ее безопасностью, какой-то огонек недоверия все ж таки продолжал тлеть в глазах Скорнякова. Когда они все втроем шли на речку умываться, он то и дело подозрительно посматривал на Алексея и Таньку, словно ждал, что те сейчас начнут перемигиваться или, чего доброго, возьмутся за руки.

Надо сказать, утро выдалось ясным и солнечным. По всему было видно, что и день будет теплым, если не жарким. Так что вчерашняя гроза лишь попугала приближающимися осенними холодами, перемены же погоды в худшую сторону пока не произошло.

После завтрака друзья занялись планированием предстоящего дня, дабы провести его с максимальной для себя пользой.

Рузанов сразу же объявил, что намерен отправиться на кладбище и поискать могилу Прасковьи Антиповны, а Гурьевой и Скорнякову предложил сходить в лес по грибы, которых после дождя, по его представлениям, должно было вырасти необыкновенное количество. Идея понравилась, тем более, что далеко ходить не надо – прямо за усадьбой на месте бывшего колхозного поля росла замечательная березовая роща.

Алексей вручил грибникам две поместительные корзины и, наказав не брать никаких других грибов, кроме благородных, проводил их пожеланием успешной охоты, сам же прежде всего сходил на задний мост, задал корму курам и заодно выпустил их с крытого двора в огород, а затем отправился проведать своего ночного гостя.

К его удивлению, под гобцем никого не оказалось, колючий барабашка куда-то слинял. Блюдце с молоком стояло на том же месте, куда Алексей его поставил вечером (правда, уже без молока), тут же лежала оставленная им же горбушка белого хлеба, погрызенная по краям мелкими зубками, а самого хозяина не было и помину. Под дом в погреб он улизнуть не мог – люк плотно прилегал к полу и, чтобы поднять его, нужно было с силой тянуть за металлическое кольцо, а в таких способностях ежа Рузанов сомневался. Оставалось предположить, что он снова вылез из-под гобца и затаился где-то в доме. Но как он попал в сам дом? И питался до сих пор чем? Положим, жрать он мог и мышей, однако ж пить ему тоже что-то надо было: ишь как он блюдце с молоком вылизал, ни капли не оставил. Сплошные загадки, етить их, подумал Рузанов, вновь наливая молока в блюдце и вылезая из-под гобца.

Только что Алексей стряхнул с себя паутину и пыль, как вспомнил, что так и не спустился в погреб, осмотреть запасы продуктов. Вновь нырять под гобец ему было лениво, и он решил оставить ревизию продовольственных запасов на потом. Сейчас же, перед поездкой на кладбище, Рузанову хотелось еще раз осмотреть горницу. Точнее, не само помещение, а замеченные им там прошлый раз деревянные лари. Конечно, Алексей не очень рассчитывал обнаружить в них что-либо примечательнее старой поношенной одежды, однако же любопытство и склонность к пустым фантазиям, свойственные ему и от природы, и в силу профессии, заставляли иначе думать о содержимом этих ковчегов завета. А чем черт не шутит, ну как они забиты древними книгами, пожелтевшими пергаментами, житиями cвятых и иными подобными сокровищами!

Короче говоря, зайдя в горницу, Алексей смахнул с первого сундука кипы газет и прочий мусор, после чего с некоторым трудом поднял тяжелую крышку и заглянул внутрь. Он даже не очень разочаровался, увидев, что сундук действительно доверху забит всякой полуистлевшей мягкой рухлядью: какими-то заячьими тулупчиками, меховыми салопами с проплешинами и потраченными молью лисьими шкурками. Второй ларь практически не отличался содержимым от первого, только одежда в нем хранилась чуть поновее и не такая ветхая; зато когда Рузанов открыл следующий, то был приятно обрадован, обнаружив целую батарею разнокалиберных емкостей с всеразличными наливками и настойками самых разнообразных цветов и оттенков; были тут и малиновка, и вишневка, и смородиновка и еще какие-то крепкие напитки зеленого и даже коричневого цветов, имелись и бутылки с прозрачным как слеза самогоном; словом, не сундук, а настоящий винный погребец. Он оставил для пробы парочку штофов зеленого непрозрачного стекла с оттиснутым на одном из них двуглавым орлом и закупоренных деревянными, залитыми воском пробками, он с благоговением закрыл ларь и вновь сложил на него сверху (для пущей сохранности) поломанные скобяные изделия и другой хлам.

Четвертый сундук в отличие от других был замкнут на небольшой и весьма заржавелый навесной замок, который, судя по виду, последние лет пятьдесят никто не пытался открывать. Рузанов тоже не стал предпринимать таких попыток (тем паче, ключа у него не было), а взял лежащую тут же, на лавке, монтировку и просто сковырнул его вместе с коваными петлями, на которых он был навешен.

Когда Алексей поднял крышку, то сразу понял, что ошибся в своих расчетах: сундук явно открывали и не позже чем семь лет назад. Дело в том, что сверху в нем лежала аккуратно завернутая в мешковину ижевская двустволка Костромирова и три коробки охотничьих патронов 16-го калибра (дробь, картечь и пули). Но это обстоятельство и обнадеживало – видимо, прабабка складывала сюда все наиболее ценное. Поэтому, осторожно выложив ружье и патроны, Алексей с некоторым трепетом откинул дерюгу, на которой они покоились, и увидел, что остальную часть ларя занимают два больших бронзовых канделябра, или жирандоли, на шесть свечей каждый. Конечно, не бог весть что, хотя подсвечники были весьма искусной и, вероятно, старинной работы – обильно украшенные всякими резвящимися амурчиками, нимфами и сатирами, и наверняка представляли немалую ценность. Однако же никаких фолиантов в переплетах из телячьей кожи не наблюдалось, и пускай Рузанов не особенно надеялся таковые обнаружить, все равно было немного обидно.

Уже собираясь закрыть сундук, он вдруг заметил на дне какую-то широкую потемневшую доску. Вынув ее и перевернув, Алексей обнаружил, что это не просто старая доска, а писанная маслом картина, точнее – летний пейзаж, как ему удалось определить, когда он сдул с нее пыль.

Заинтересовавшись, Рузанов отнес картину в комнату, аккуратно смахнул оставшуюся пыль и принялся внимательно рассматривать.

Совершенно гладкая доска размерами примерно девяносто на семьдесят сантиметров и толщиной около двух сантиметров, то есть достаточно большая и тяжелая, с оборота побуревшая и засиженная мушиными колониями, с лицевой стороны являла собой писанный маслом пейзаж. Масляную живопись покрывал слой лака, который от времени пошел паутиной мелких трещинок. В остальном же картина сохранилась вполне прилично: краски нисколько не потускнели и даже ярко засверкали, как только он установил ее напротив окна.

Хотя Рузанов не считал себя знатоком в живописи, но ему показалось, что картина написана просто великолепно, в несколько наивно-романтической манере, и по стилю напоминала одновременно полотна Семена Щедрина и раннего Саврасова (как это возможно, судить он не брался, но она произвела на него именно такое впечатление). На переднем плане был изображен край небольшого озера или, скорее, пруда, обильно заросшего ряской, кубышками и рогозом, а по берегу – кустарником, какими-то покляпыми деревцами и осокой. Из воды около самого берега выглядывал и тянул руки-корни огромный корявый пень с сидящей на нем неестественной величины зеленой квакшей; в воздухе кружили стрекозы, а водную гладь чертили всякие насекомые, типа водомерок, но тоже, на взгляд Рузанова, слишком крупные. К воде с берега спускался полуразвалившийся бревенчатый мосток, от него через кусты и осоку, в глубь возвышающегося на втором плане глухого ельника бежала узкая тропка, по обеим сторонам которой художник запечатлел целую колонию ярко-красных мухоморов и еще каких-то зеленоватых зонтичных грибов не менее ядовитого вида. При этом живописец, видимо, изобразил вечер, ибо если на часть пейзажа уже как бы начали спускаться сумерки, то ровно половина виднеющегося пруда и примыкающего к нему леса была освещена последними, но яркими лучами заходящего солнца.

Картина Алексею сразу понравилась, точнее, она его просто заворожила. Чем именно, он еще не разобрался, но, скорее всего, сочетанием реалистичности и несколько нарочитой сказочности пейзажа. Художник явно умышленно допустил некоторые заведомые преувеличения: стрекозы, водяные клопы и поганковидные грибы были заметно крупнее, чем в природе, коряги – чересчур искорежены; ветви склонившихся над водой худосочных осинок слишком напоминали паучьи лапы, а переход от света к тени – немного резок, то есть сумерки были как-то очень уж сумрачны для раннего вечера, а солнечный свет, напротив, ярковат для этого же времени суток. Вместе с тем той грани, за которой все эти фантазии превратились бы в гротеск, художник не переступил, что и создавало некое неуловимое и трудно передаваемое, но очаровывающее смешение вымысла и реальности. А еще картина была пронизана ощущением ожидания – будто бы вот-вот что-то должно произойти, что-то неуловимо измениться в пейзаже или вдруг выползти из пруда… В правом нижнем углу доски красной краской была проставлена подпись: «А. Прохоровъ» – и ниже значилось наименование самой картины: «Павловъ прудъ».

За разглядыванием этой находки Рузанов чуть не позабыл о своем намерении посетить могилу Прасковьи Антиповны, а время уже приближалось к двенадцати, того и гляди, грибники могли вернуться. Поэтому, отложив картину, он нашарил в кармане загодя позаимствованные у Татьяны ключи и пошел заводить джип. По дороге он остановился у колодца, решив заглянуть к бабке Люде и уточнить у нее, в какой части кладбища искать могилу.

Людмила Тихоновна колупалась в огороде, но, завидев Алексея, отложила лопату и, по своему обыкновению, торопливо заковыляла навстречу.

– Никак бабку Прасковью собрался навестить, – догадалась она и, усевшись рядом с ним на крылечко, принялась мыть в оловянной миске только что накопанную картошку. – Ну что ж, дело хорошее. Токмо ты вот что: коли уж на машине, может, сгоняешь в Нагорье, закажешь службу поминальную по Антиповне? Чай, не разоришься, а ей все утешение. Ее ведь, сердешную, там, в Нагорье, и отпевали. Храм тамошний хоть и порушен сильно, но служба идет. Вот уж года два как.

– Непременно съезжу.

– Вот-вот, съезди, милок. Заодно в магазин зайдешь, купишь мне крупы гречневой два кило да гороху столь же и еще кой-чего по мелочи, я тебе для памяти уж записала. – Баба Люда вытерла руки о передник и вручила Рузанову осьмушку бумаги, исписанную с двух сторон карандашом и содержащую список необходимых ей продуктов. – А то ведь неизвестно, приедет ли к нам сегодня автолавка-то. На прошлой неделе так и не дождались, хоть и дорога была сухая. Чтоб, кажись, не приехать посуху-то?

– Хорошо, будет сделано. А вот еще что, Людмила Тихоновна, есть тут по близости какой-то Павлов пруд?

– Павловский-то омут? А куда бы ему деться? Да ты и сам, верно, знаешь. Чай, видал не один раз. Он ведь аккурат за вашим березняком лежит. Да только на что он тебе? Коли рыбки собрался поудить, так ступай на реку, а в ямине этой никакой рыбы отродясь не было, нечего там и делать.

– Ага, так это болотце такое, что за перелазом в излучине Сабли. А почему оно называется Павловским прудом? Павлово-то ведь совсем в другой стороне.

– А кто его знает. Эдак уж исстари повелось: Павловский пруд, или Павлов омут. Токмо говорят, что его еще кто-то из прежних помещиков велел вырыть, вроде бы раньше там купальня у них была, а может, рыбная сажалка. Это уж потом он зарос и заболотился, хотя я его иным и не припомню. Рыбы там никакой нет, даже и проверять не думай, одни лягвы да пиявицы. Кабы ты был охотник, так еще уток там можно пострелять, они в тех местах часто селятся. А так и не ходи, и время не теряй. Ну, езжай себе с богом, да про магазин-то не забудь!

Пообещав, что купит все в точности, ничего не перепутав, Рузанов узнал также, что могилу следует искать на левом, ближнем к Нагорью, краю кладбища, возле оврага, и уже совсем собрался уходить, как вспомнил про письмо. Охлопав себя по карманам, он с сожалением обнаружил, что забыл его дома, а заинтриговавшее Таньку выражение, как назло, напрочь вылетело у него из головы.

Делать нечего, Алексей решил отложить консультацию на потом и расстался с Людмилой Тихоновной, предварительно пригласив ее на обед, отведать грибов.

Уже перебравшись через мост и проехав Бережки, Алексей остановился в поле в виду кладбища и достал мобильник. Убедившись, что связь хотя и плохонькая, но есть, он набрал номер своего старого университетского друга Костромирова.

– Игоревич? Привет. Узнал? Вот и славно. Как ты там? Ага, все ясно: жив, здоров и тучен, и делом не замучен. Чудесненько. Слушай, Слав, ты по-прежнему у нас по исторической части подвизаешься? Ага. Замечательно. А можешь выполнить одну мою просьбу? Нет, при твоих способностях, я думаю, она тебя не слишком обременит. Тогда слушай: нужно, чтобы ты порылся в архивах, литературе соответствующей, ну, даже не знаю… в ревизских сказках каких-нибудь, переписях, которые, значит, опубликованы были… одним словом, сам покумекай, где копаться, а нужно мне узнать следующее: имеются ли какие-либо сведения о бывших владельцах деревни Ногино Тверской губернии, предположительно Апухтинского уезда. Что? Черт! Не знаю я, как они звались… Почему к тебе и обратился! Что? Не твой профиль? Ну ладно, выручи, ты ж у нас любитель копаться в бытописаниях земли. Какой период интересует? Да, все, что найдешь… ну, тогда хоть с XVIII века, а сумеешь, так и с потопа. Ладненько? Не очень напрягаю? Вот и замечательно. Понятно, что никаких гарантий, ты покопайся просто, вдруг сыщется чего интересное. И вот еще что, если повезет и помещики такие найдутся, то посмотри, не было ли среди их дворни неких Прохоровых. Ага, Прохоровых! Вот и все. За неделю управишься? Тогда я тебе сам звякну в субботу или воскресенье, до меня тебе все одно не дозвониться. Да, пишу тут кое-что, но это скорее личный интерес. Ну все, прощай и жди звонка.

Домой Рузанов вернулся уже в начале третьего, побывав и на могиле прабабки и благополучно съездив в Нагорье, где выполнил все наказы бабы Люды и оплатил панихиду по Прасковье Антиповне. Кроме того, он нашел в том же райцентре плотника, который взялся за умеренную мзду соорудить на могиле приличную оградку.

Гурьеву и Скорнякова Алексей застал уже во дворе – сидя на крылечке они разбирали и чистили принесенные из леса грибы. Более всего они набрали крепких подберезовиков с черными шляпками, но имелись и лиственничные маслята, моховики и разного вида подосиновики.

Когда с обработкой грибов было покончено, Алексей попросил Димку сходить на колодец за водой, а Татьяне велел почистить пару луковиц и потереть сыру – надо было спешить – к половине четвертого он пригласил Людмилу Тихоновну, а заставлять гостей ждать, пока хозяева сподобятся закончить все приготовления и начнут наконец накрывать на стол, Рузанов всегда считал дурным тоном.

Главным блюдом Алексей занялся сам, ибо не привык кому-то еще доверять приготовление мяса и грибов. Так что, когда пожаловала бабка Люда, стол уже был полностью накрыт и сервирован: посередине дымилась сковородка с грибами, рядом стояли немногочисленные постные закуски и один из обнаруженных Рузановым утром штофов (как выяснилось – это была водка или самогон, настоянные на каких-то травах и кореньях, вкуса весьма специфического, но крепости непередаваемой).

Людмила Тихоновна, войдя в комнату, первым делом перекрестилась на божницу, а затем глянула на стол и удовлетворенно крякнула. Рассевшись, все в третий раз помянули бабку Прасковью и принялись за еду. Застолье, однако, продолжалось на удивление недолго. Рузанову даже стало немного обидно, что никто не успел оценить грибы по достоинству. Уже после третьей рюмки Димка с Татьяной стали зевать и тереть глаза, будто наглотались снотворного, и в конце концов, отставив тарелки, решили немедленно бежать на реку искупаться, справедливо рассудив, что завалиться спать при гостье было бы невежливо, а после освежающего купания можно и снова за стол.

Бабка Люда проводила их чуть насмешливым взглядом:

– Что говорить, умела Антиповна настойки делать, травница была знатная. Иной раз таких кореньев да травок насобирает, что не токмо по имени никто не назовет, но и не видывал никогда.

– Вот уж не думал, что она в этом разбиралась. А что еще она умела?

– Много чего. Но более всего к знахарству была способна, заговоры знала разные: и скотину и людей, бывало, пользовала, от порчи и сглазу помогала. Уважали ее очень за это, однако и побаивались. Ей ведь многое открыто было, почему иные ее раньше и за ведьму почитали.

– Почему же за ведьму? Сглазила она кого, что ли? Или навредила кому?

– Врать не буду, однако зла она, кажись, никому не делала. Ну так народ-то у нас какой: стоит слуху какому проползти, вот уж и ведьма. Да и приметы разные для этого у людей имеются. Это, значит, чтобы понять, помогает кому нечистый или нет.

– Какие ж это приметы? – заинтересовался Алексей.

– Разные. Вот, говорят, к примеру, ежели в ночь на великий или двунадесятый праздник у кого из избы змейка огненная покажется, в том дому непременно знаются с нечистым. Однако пустое ведь это все, брехня одна. Сестрица же Прасковья и меня знахарству да травничеству учить пробовала, но куда мне до нее! Так, нахваталась маленько кой-чего…

– Сестрица? – удивился Рузанин. – Почему вы ее так назвали?

– Эдак уж привыкла, – вздохнула бабка Люда.

– А то мать рассказывала, будто у мужа Прасковьи Антиповны, что в финскую погиб, еще дочь была от первого брака, – уточнил Алексей. – Вы не слышали об этом?

– У Тихона-то Карпыча? Знамо была.

– Куда же она делась?

– Дак кто ж ее ведает, – усмехнулась старуха. – Видать, делась куда-нибо… Будь жива, чай, давно бы объявилась.

Тут Рузанов неожиданно вспомнил про прабабкино письмо и, найдя его на подоконнике, предъявил старушке:

– Я, Людмила Тихоновна, не понял, что она про огород писала, какую такую Анчипку там надо поливать, да еще только поутру?

– Ты чего-то, милок, путаешь. Дайкось письмо-то… Ладно… Антиповна, вишь, пишет, что коли тебе в огороде приспичит работать, то до вечеру не жди, это уж известно: кто рано встает, тому бог подает. Да и по темну-то, неровен час, можешь и в колодец угодить, яму то есть поливную. Видал небось около бани копана, уж больно глубокая яма, а оградки там, само собой, никакой нет, вот ввечеру и можешь бултыхнуться. Этого, видать, боялась. А что до Анчипки, дак то она мне напоминание делала, до тебя это и не касается, можешь и из головы выбросить.

– Да что ж это такое «Анчипка»?

– Анчипка, он Анчипка и есть. Нечистая, стало быть, сила, вот кто этот Анчипка.

– Ну, того не легче! При чем здесь нечистая сила и какая мне нужна с ней помощь? Тут ведь так и написано: «Слушайся бабы Люды, ей много известно, она и с Анчипкой поможет». Верно я понимаю?

– Верно-то верно. Дак это уж она так, по-стариковски… Говорю тебе, не бери пока в голову. Время придет – или сам все узнаешь, или уж мне, старухе, придется тебе рассказать. Ноне не время еще… А там уж, как бог даст…

Почему «ноне не время» Рузанов узнать не успел, так как в этот момент вернулись с речки купальщики. Они были достаточно бодрые и повеселевшие, чтобы продолжать застолье. Зато у Алексея теперь в голове шумело и язык, несмотря на все усилия говорить отчетливо, несколько заплетался. В это время Димка заметил стоявшую повернутой к стене давешнюю обнаруженную Рузановым картину, немедленно развернул ее к свету и принялся рассматривать с видом знатока.

– Ого! Это ты где надыбал эдакую парсуну?

– Не парсуну, а пейзаж, – поправила его Татьяна. – Парсунами раньше называли портреты.

Алексей рассказал о своей утренней находке и специально обратил внимание на нее Людмилы Тихоновны:

– Вот, баба Люда, чего я вас про Павловский пруд спрашивал. Тут внизу написано, что это он и есть. Да только не очень-то похож или я там не бывал давно.

– Да не тычь ты мне в рожу доской энтой! Видела я ее у Прасковьи не один раз. Она как-то даже хотела ее на стенку повесить, да я отговорила – уж больно чудна картина, коли приглядеться. Павлов пруд-то и есть. А узнать мудрено, дак что ж удивительного, ее ведь еще едва ли ни дед Прасковьин писал, уж когда не скажу, но лет полтораста наверняка тому как.

– А как она оказалась у Прасковьи Антиповны? – заинтересовался Рузанов. – Я в том же сундуке нашел еще два здоровенных бронзовых канделябра.

– Прасковья сказывала, что как еще в восемнадцатом годе барский дом пожгли, то крестьяне все подчистую добро оттуда растащили, а картину эту и свечники еще будто пращур ваш для помещиков делал. Вот они Прохоровым и достались. А как уж там в подробностях все было, не знаю, Прасковьюшка не сказывала, да и сама могла не помнить, ей же в то время и было токмо годков шесть или семь.

Алексей хотел было тотчас отправиться за молотком и гвоздями и привесить картину на стену, но, подумав, просто поставил ее на стол в самый красный угол под образа, решив, что более подходящее место для фамильной реликвии выберет позже.

Людмила Тихоновна сразу засобиралась, поблагодарила за угощение и, предварительно узнав, что баню новый хозяин намеревается топить не раньше пятницы, ушла.

Когда наступил вечер, Скорняков с Танькой по теплой погоде оба стали располагаться на терраске, так что Алексею дома приходилось ночевать одному. Не зная, чем себя занять, он уселся за стол и некоторое время раскладывал пасьянс, хотя в голове у него изрядно шумело и глаза уже закрывались. Неожиданно его внимание привлекла стоявшая все в том же красном углу картина. Рузанов с удивлением и даже некоторым тревожным, почти суеверным испугом заметил, что под воздействием тускловатого света лампочки, висевшей под выгоревшим клеенчатым абажуром на потолочной матице и освещавшей как раз ровно стол и божницу, оставляя все остальное помещение в полутьме, краски на картине не то чтобы заиграли по-новому, а стали проступать некоторые дополнительные, незаметные прежде при свете дня детали.

Во-первых, при внимательном рассмотрении становилось ясно, что картина разделена светом и тенью почти на две равные части, пейзаж на которых мало чем разнился, но вот тут-то и крылся некий парадокс, род детского рисунка-загадки: «найди десять отличий». Если на левой, солнечной половине картины деревья были как деревья (только чересчур кривые), коряги как коряги (только слегка смахивающие на неких экзотических пауков или пресмыкающихся), то в сумеречной области, если приглядеться, можно было не сразу, но заметить, что за каждой кочкой скрывается какая-нибудь оскаленная харя или рожа; пни – не пни, коряги – не коряги, а скорее некие скорчившиеся и дожидающееся лишь своего часа лесные чудища; из покрывающей потемневшую воду зеленовато-бурой плесенью ряски тоже выглядывают какие-то невиданные существа, одно из которых Алексей ранее принял за большую корягу, а теперь оно явно смотрелось устрашающей мордой с узкой пастью и со множеством острых загнутых зубов, наподобие гавиальих. Промеж прибрежной осоки извивались черные болотные гадюки, а на самом берегу – ржавом и топком – затаились огромные безобразные жабы, похожие на проклятые души нераскаявшихся убийц. И вся эта уродливая болотная нежить, казалось, дожидается только наступления ночной темноты, чтобы окончательно отойти от дневного оцепенения, стряхнуть сонную одурь и заплясать, заклубиться в черных зыбях и мочажинах. Жутковатое впечатление!

Алексей не заметил, сколько времени он просидел, зачарованно разглядывая загадочный пейзаж, но уже забрезжил рассвет, когда он наконец очнулся и без сил опустился на топчан. Перед этим он прикрыл картину какой-то рогожей и засунул под стол, чувствуя, что иначе ему вряд ли придется нормально заснуть, ибо его постоянно тянуло продолжить вглядываться в таинственное творение старого мастера.

Неделя прошла без каких-либо особо запомнившихся Рузанову событий, если не считать того, что Татьяна теперь почти не глядела в его сторону и, напротив, подчеркнуто ласкова была со Скорняковым. Ночевали они оба постоянно на терраске, предоставляя Алексею одному в полное распоряжение душную, по их мнению, комнату.

Рузанов, как мог, старался не обращать на это внимания и даже не думать об этом, постоянно занимая и отвлекая себя различными пустяковыми заботами и делами: окашивал двор, рубил дрова, поправлял забор или, на худой конец, просто уходил в лес.

Однако внутри него нет-нет да и замирало что-то сладко и тревожно при воспоминании о ее крепком и гибком теле, чудесном речном запахе ее волос и тихом звуке ее смеха… И главное, даже не это больше всего волновало Рузанова, но то неясное и щемящее сердце чувство таинственной близости или даже привязанности, которое возникло лишь спустя некоторое время после того, что поначалу он воспринял лишь как приятное и забавное приключение. Что еще хуже – он, до сей поры, как ему казалось, совершенно не подверженный, даже в мелочах, какой-либо завистливости, заметил, что стал завидовать Скорнякову. Это его беспокоило. Всерьез увлекаться он совершенно не желал и даже боялся, ибо хорошо знал по опыту, что ничего, кроме потерянных покоя и внутреннего равновесия, ожидать от продолжения его с Татьяной отношений не стоит. Лет пять назад подобное уже чуть не стоило ему душевного здоровья. Но такое понимание все же нисколько не мешало Алексею жестоко, порой до неприятной ему самому ненависти, ревновать ее к Скорнякову. И если раньше Димка, при всех его недостатках (да и замечал ли Алексей их раньше?), нимало не вызывал у него какой-либо сугубой неприязни и даже был ему во многом симпатичен, то теперь Рузанов никак не мог взять в толк, что она могла найти в этом жлобоватом и крайне самодовольном индивиде. Конечно, это вовсе не значило, что в душе Рузанова бушевали какие-то африканские страсти. Отнюдь. К африканской страсти наш герой вообще способным себя не считал. Все эти противоречивые чувства были как бы под спудом, скорее тлели, чем пылали, более беспокоили, нежели заставляли страдать…

К счастью, проходило время, а вместе с ним уходили или несколько притуплялись, как тогда казалось Алексею, тревожившие его смутные чувства. Тем паче что последние, на редкость погожие летние дни совершенно не оставляли места для меланхолии.

Раза два друзья (уже все вместе) ходили по грибы в расположенную к западу от деревни светлую рощу с серебристо-янтарными корабельными соснами и редкими, почерневшими от старости, кондовыми морщинистыми дубами. Однажды Рузанов с Димкой вдвоем выбрались на рыбалку и наловили к завтраку жирной красноглазой плотвы и проворных ельцов; регулярно жарили шашлыки и, манкируя постом, предавались чревоугодию, вкупе с умеренными возлияниями; каждодневно плескались в мелководной, но прозрачной и прохладной, как горный ручей, Сабле. Одним словом, весьма активно занимались фактическим принятием наследства.

По вечерам же Алексей все больше времени проводил перед удивительной картиной, подолгу сидел рядом ней в задумчивости и неизменно находил все новые и новые ускользнувшие от него ранее подробности и детали пейзажа. Картина буквально завораживала его, он часами не мог оторваться от нее и даже порой впадал в некое подобие транса, ибо несколько раз, очнувшись утром, с удивлением обнаруживал себя не в постели, а сидящим на полу в позе лотоса все перед тем же творением неведомого А. Прохорова.

Впрочем, такое странное воздействие на него старинного пейзажа Рузанова не слишком беспокоило, ведь после этого он не чувствовал не только какой-либо усталости или душевной опустошенности, неизменно наваливавшихся на него прежде после пары бессонных ночей, но, напротив, ощущения безмятежного покоя и приятного умиротворения еще долго не оставляли его в течение дня. Так что, в конце концов, Алексей уверился, что картина оказывает на его психику сугубо положительное влияние.

Кроме того, по вечерам к ним на огонек попить чайку нередко заходила бабка Люда. Посещения эти были всем тем более приятны, что старуха знала превеликое множество разных баек, быличек и местных преданий, касающихся почему-то преимущественно различных родов нечистой силы, и охотно их вспоминала. Некоторые, наиболее характерные из них, Рузанов даже записал.

Однажды в какой-то из таких вечеров зашел разговор о покойниках, точнее – о различных связанных с ними суевериях. Скорняков со своим неизменным, все более раздражающим Алексея апломбом стал утверждать, что легенды о всяких там упырях и вампирах бытовали больше на Западе, для срединной же России они не характерны и даже вовсе здесь не встречаются. Алексей, не будучи большим знатоком народного фольклора, тем не менее, из чувства одного лишь противоречия немедленно стал апеллировать к Людмиле Тихоновне, за что и был вознагражден следующим рассказом. Рузанов постарался его записать со всеми свойственными старухе словесными оборотами и выражениями:

«Так что же, ведь в старые времена и у нас разное случалось.

Вот послушай-ка, что мне покойный свекор, Панкратий Демьяныч, рассказывал.

Он, как и деды его, крестьянствовал – на земле, значит, был. Но и на отхожие промыслы часто по окончании страды хаживал, к плотницкому ремеслу способности имел.

В тринадцатом годе возвращался он раз с приработков из Троицы. Дело было по осени, в октябре, – время, то есть, самое смурное и дождливое. Вот дошел он до одной деревни и в первом же дворе, что на отшибе стоял, попросился на ночлег. Мужик, который в избе той жил, показался свекру моему больно уж чернявым и страхолюдным, однако принял его радушно, ужином накормил, чаем напоил. Тут Панкратий и спрашивает, нельзя ли ему, дескать, одежу свою где просушить. Хозяин ему в ответ: “У меня баня с утра топлена, должно не простыла еще”.

Ладно. Пришли в баню. Баня – белая, видно, что мужик не из бедных, по тем временам многие еще и по черному топили. Панкратий скинул верхнее, постлал на каменку и говорит: “А что ж, хозяин, я, пожалуй, здесь и ночую, тут у тебя тепло и больно хорошо”. Тот: “Дак что ж, ночуй на здоровье, коли нравится”. Мужик ушел, а Панкратий лег на полок и немного погодя заснул.

Ладно, спит, стало быть. Вдруг посередь ночи точно торкнуло его что-то в бок. Поднялся, слышит: шебуршит будто кто за печкой. Запалил лучину, смотрит кругом: никого не видать. Глянул и за каменку – и там пусто. Что за притча! Посмотрел в кожух, да так и обомлел: мертвяк там, за ноги подвешенный, коптится! Ну, будто окорок какой. Ажно усох уж и почернел весь от жару и дыму.

Тут, слышь, свекра-то ужас такой пронял, что он, как был в исподнем, на двор выбежал, да и дернул по улице. Как опамятовал маленько, видит, в крайнем дому оконце светится, он – туда. Забежал в сени, дрожит весь. Хозяин вышел, спрашивает, что, дескать, стряслось, а Панкратий и слова со страху вымолвить не может, токмо трясется. Ну, хозяин-то смекнул, что дело серьезное, вынес ему водки и опять пытает: с чего-де, ты, мил-человек, по ночам в таком виде бегаешь, да честных людей пугаешь? Тогда токмо Панкратий рассказал, как ночевал он в бане у богатого мужика с другого краю деревни, как увидал в кожухе мертвяка, кверху ногами подвешенного. Непременно, говорит, это он нашего брата прохожего режет, да и коптит после в бане-то.

Мужик на это отвечает, что он, дескать, двор, о котором речь идет, знает и хозяина того, что прежде знахарем слыл, звали так-то и так-то, да токмо он с год уж как помер, в бане угорел, а изба, почитай, с прошлого лета пустая стоит. Не иначе, говорит, поблазнилось тебе, мил-человек. Однако согласился вместе с Панкратием туда сходить и все на месте проверить.

Взяли они про всякий случай ружье, приходят к тому дому и видят: свету в окне не наблюдается, но дверь не заперта. Входят, значит; запалили свечу, мужик-то и глядит, что изба и впрямь будто жилая: все чисто, подметено, а на столе самовар еще теплый. Говорит Панкратию: “И взаправду неладно что-то. Нешто поселился кто из лихих людей. Пойдем теперь в бане пошукаем”.

Хорошо, пошли в баню. И там все, как Панкратий сказывал: лучина в светце еще теплится, каменка протоплена, а на ней одежа его сохнет. Осмотрели все кругом – нет никого, а в трубу заглянуть боятся, один другого вперед подталкивает. Тут свекор-то возьми и перекрестись: как загудело что-то в каменке, как заухало! И в тот же миг выскочила из печи агромадная крыса и порскнула куда-то под полок. Глянули они в кожух, а там – пусто, одна веревка из трубы свисает… Вон как!

Покуда гадали, что дале делать, светать стало, петухи запели. Тут они оба, свекор-то и мужик тот, приободрились и осмелели. Известное дело: коли петух прокричал, – нечистая сила всякую власть теряет. Вернулись они в избу, глядь, а мертвяк уж на столе под образами задернутыми лежит, не шелохнется, весь черный от коптения, ровно дубленый, и руки на груди сложены, а когти-то на пальцах – большущие, блескучие, вовсе как медвежачьи.

Мужик тотчас признал в покойнике помершего год назад знахаря и очень тому дивился. “Мы ведь, – говорит, – честь честью его схоронили, с отпеванием и молебствием за счет обчества, потому он бобылем жил и денег после него никаких не нашли. Какой же злодей его из могилы выкопал?” А Панкратий враз смекнул, что дело тут нечисто, и давай у мужика пытать: не баловал ли покойник при жизни какой черномазией, не знался ли с шуликиными? Мужик в ответ: “По правде сказать, был он прямой злокозненный воржец. Оно, конечно, какой знахарь с нечистым не путается? Им без этого не можно ни скотину вылечить, ни человеку хворь заговорить. Да только баяли, что покойник сам допреж на животину и людей порчу наводил, а после их же и пользовал”.

Свекор на это и говорит: “По моему разумению, никто вашего знахаря из могилы не откапывал. Не иначе его сама земля не принимает, вот он с досады и встает по ночам, да путников к себе заманивает, а может, и грызет тех, кто в руки попадется!».

Токмо он так-то сказал, как мертвяк закорежился весь, зубами заскрежетал страшно, а после глаза открыл и говорит с эдаким нутряным похрипом: “Истинную правду ты говоришь, прохожий человек: не принимает меня мать сыра-земля по грехам моим великим! Да токмо ничего дурного я людям уж боле не делаю: видно, так Бог дал! Иной раз разве скотинку какую задеру иль бо покойника скушаю, потому вовсе без этого мне нельзя – тоже ведь питание требуется. И тебе, сам ведаешь, худого не сотворил: накормил, напоил и спать уложил! А что напугал, за то прости. Но не коптиться мне никак не можно – черви одолеют!”

Панкратий не растерялся и интересуется: “А сколь же ты будешь, такой-сякой, по свету гулять? Не пора ли тебе совсем помереть?”

– Я и сам бы рад, – отвечает колдун, – но закопали-то меня за церковной оградой, пожалели, ироды, места на погосте. А там земля больно нехорошая, болотистая, очень мне не по сердцу. Вот, коли вы меня, добрые люди, на освященной земле схороните, дак я, может, и успокоюсь. А вам за таковую услугу открою, где перед смертью деньги спрятал.

Посовещались Панкраий и мужик промеж собой и решили, что раз такое дело, отчего и не помочь покойнику. Согласились, значит. Вот воржец-то и показал им, где у него деньги схоронены: они у него в холстину были завернуты, да под застреху заткнуты. А немного и денег оказалось.

Как гроши поделили поровну, сколотил свекор из сосновых досок гроб, положили они в него мертвого колдуна и оттащили вдвоем на погост. Здесь, пока деревенские-то не проснулись, скоро и схоронили его, повернув в домовине ничью.

Этих мертвяков все ночью хоронят. Куда лицом схоронишь, туда под землей и пойдет: кверху лицом – наверх выйдет, а ничью – дак в пекло прямо угодит и колобродить по белу свету да добрых людей стращать уж не сможет.

Панкратий предлагал для верности промеж лопаток кол осиновый вбить, да товарищ его не решился на эдакое дело, убоялся видно – ну как власти прознают! А свекру не больно-то надо: не его, чай, деревня. Он и не настаивал. Но после стороной слыхал от кого-то, будто мертвый колдун не вовсе упокоился, и долго еще по ночам показывался, покуда не погнил весь.

А деньги Панкратий домой так и не донес – кабак на пути случился. Видно, так Бог дал!»

Вообще, свекор Панкратий Демьяныч был любимейшим персонажем рассказов бабы Люды и представал в них в самых разных, зачастую противоречивых, ипостасях: то как неутомимый борец со всеразличной нечистью, то как «знающий человек», сам не чуждый общения с существами сверхъестественными, а иной раз – просто как «справный мужик», отличный только своим неутомимым трудолюбием и крайним простодушием.

Если ей верить, то с Панкратием с завидным постоянством случались всякие удивительные истории. Так он сумел как-то в заутреню Светлого воскресенья изловить шишигу – овинного домового, закрыв этого нечистика за некие шалости в подлазе, довелось ему побывать и в гостях у лешего и неволей послужить тому сколько-то дней, а один раз он едва ли не был собеседником самого св. Николая Мирликийского.

О сем последнем случае Людмила Тихоновна рассказывала так, что будто «разговевшись однова весьма обильно на Красную горку, решил он вздремнуть на печи. Тут, стало быть, и случилось ему видение: явился в светлых ризах старец и спрашивает: “Узнаешь ли ты меня, раб Божий Панкратий?”, а Панкратий, знамо дело, сразу понял, что перед ним сам святитель и чудотворец Николай-угодник – тот по облику был совсем таков, как его на иконах пишут. Вот святой Николай ему и объясняет, что один раз за земной век дозволяет Господь показать всякому человеку, каково праведным и грешным за гробом живется, а сам спрашивает свекра-то: “Что ты, раб Божий Панкратий, желаешь увидеть – рай иль-бо ад?” Панкратий ему ответствует, что он, мол, по грехам своим, в кущи райские попасть и не мечтает, а коли по заступничеству и попустительству Божьему попадет, дак тогда все путем и обозреет, и попросился у святителя на пекло адское взглянуть.

Ну что ж, сказано – сделано: повел его Николай-угодник в пропасть глубокую. Смотрит Панкратий, а в пропасти той пещер видимо-невидимо: в одной пещере грешников на раскаленных противнях поджаривают, в другой – кожу с них обдирают, в третьей – на крюки железные за ребра вешают, и так-то везде и чем дальше, тем страшнее делается. А в одной из пещер кипит котел смоляной, а в том котле, в той смоле кипучей его жена-покойница варится – стонет и плачет. Жена-то у него незадолго перед тем, на самый Крещенский сочельник, померла, а уж такая сварливая да злоязычная баба была, что ни приведи господи! Однако ж Панкратий любил ее и очень по смерти ее горевал, потому и стал просить святителя: “Будь милостив! Как ты есть угодник Божий, упроси Господа, пускай отпустит ее, хотя на время, а я, если что, заместо нее в котле посижу. Больно уж жалко мне ее, инда сил никаких нет смотреть, как она мучается!”.

Задумался святитель, а потом говорит: “Этого я допустить не могу, потому душа твоя, дела и помыслы на горних весах покуда не взвешены и не ведомо мне, пакостей ли ты больше натворил или чего еще, и в какую пещеру тебя определить надлежит. Однако есть другой способ: возьми гайтан от крестика нательного, да в котел к ней и опусти: коли вера в тебе сильна, то сумеешь вытянуть ее оттоль и тем спасти, а коли нет, дак не обессудь и пеняй только на себя”.

Панкратий эдак и сделал: наладился и накинул ей гайтан с крестиком на шею, да давай тянуть со всей мочи! Вовсе было вытащил женку, уж за волосья ее схватил, да она как гаркнет на него: “Совсем меня удавил, кобель поганый! И опять-то от тебя сивухой разит!” – гайтан и оборвался, и полетела грешница опять в смолу кипучую. “Не пожелала она, – сказал святой Николай, – и тут воздержать своего сердца: пускай же сидит в аду до трубного гласу!»

В пятницу Алексей решил наконец протопить баню и как следует попариться.

В этих целях он встал около девяти утра (обычно друзья просыпались не раньше одиннадцати, если исключить день утренней рыбалки), наносил воды в котел и древнюю корытообразную чугунную ванну, что стояла в помывочной, после чего с некоторым трудом растопил каменку, дрова в которой первоначально все не хотели почему-то как следует разгораться, и наколол еще березовых чурбаков, так как по опыту знал, что топить эту баню придется часа три с гаком, периодически подливая воды в выкипающий котел, пока каменка прогреется настолько, что ее можно будет закрыть.

Где-то ближе к полудню, когда можно было уже заваривать чай и совершать прочие священнодействия, Алексей сбегал к бабке Люде и предупредил ее, что он с друзьями, вероятнее всего, закончит париться не раньше пяти часов, тогда пусть и приходит (в силу возраста старушка уже не выносила сильного пара, а к этому времени баня как раз еще останется горячей, но не жаркой). Людмила Тихоновна пообещала явиться не ранее указанного срока и, сняв со стены на кухне два пучка каких-то засушенных растений, наказала Рузанову непременно употребить их при заваривании чая, а равно и при запарке веников.

Последние Рузанов обнаружил на вышке-чердаке над баней. При этом здесь были, кроме обыкновенных березовых, еще и дубовые, черемуховые, с добавлением веток можжевельника (как париться этой колючей гадостью, Алексей даже представлять на стал) и еще какие-то, которые он определить по виду и запаху не смог.

Запарив пару дубовых и пару березовых веников, Алексей окатил лавку и полок кипятком, побрызгал по углам заранее приготовленным мятным отваром и пошел кричать Скорнякова с Гурьевой, которые не замедлили явиться, увешанные полотенцами, уже в банных шапочках, с необходимой закуской и выпивкой.

В первый пар пошли все втроем. Поддавать не пришлось – выдержав не более пяти минут, они все вместе дернули в реку и, медленно ползя обратно, решили, что парилку стоит слегка проветрить, чтобы пар был посуше, а пока следует передохнуть. Только Танька еще на пару минут сбегала погреться, а потом вновь отправилась освежиться на речку.

Рузанов в бане последнее время предпочитал пить чай на травах, а к спиртному в такой ситуации относился отрицательно, Димка же, тот, напротив, принадлежал к более распространенной группе банщиков, которые полагают, что «после бани – укради, но выпей».

Вот и сейчас он вольготно расположился за столом в предбаннике и немедленно махнул один за другим пару стаканов ярославской настойки. Потом цапнул со стола снятый Татьяной перед парилкой изящный золотой нательный крестик, который висел почем-то не на обычной цепочке, а на довольно длинном ремешке плетеной кожи, и, небрежно вертя его в руках, с глупой улыбкой сообщил Рузанову:

– Знаешь, Леш, я ведь развестись решил. Хватит на два дома жить, пора, так сказать, оформить наши с Танькой отношения законным образом. А как еще? И Танька согласна. Любит она меня! Сильно любит!

Рузанов не нашелся, что сказать, и только развел руками.

Скорняков же удовлетворенно икнул и, не замечая внезапно потяжелевшего, напряженного взгляда Рузанова, поинтересовался, доверительно понизив голос:

– Леха, слушай! Скажи как другу, куда ты тогда, в девяносто девятом, исчез? Ведь почти два года про тебя ни слуху ни духу не было. Как в воду канул. Поговаривали, будто ты чуть ли не в психушку загремел. Мол, расстроил горячительными напитками ум и ага. Правда?

– Врут.

– Я так и думал, – кивнул Димка, бросив крестик обратно на стол и вновь берясь за бутылку, – но помню, зашибал ты тогда нехило…

В это время как раз вернулась с речки Гурьева и, критически осмотрев мужчин, заявила, что сейчас в парилку пойдет с Алексеем, Димке же рано еще, пусть-де лучше сбегает на речку да хмель смоет, а то, не ровен час, удар хватит. Рузанов, понятное дело, не возражал. Скорняков тоже, по-видимому, отнесся к женским капризам с пониманием и, опоясавшись полотенцем, поводя мускулистыми плечами, зашагал к реке.

Как только они вошли в парилку, Татьяна тотчас сбросила с себя простыню, в которую до того была укутана, постелила ее на полок и легла сама. Алексей невольно опять залюбовался: длинноногая, с густыми рассыпанными по плечам темно-каштановыми волосами, небольшими упругими грудями, да еще и окутанная знойным парным маревом, она походила на молодую ведьму. Повернув голову, Таня с усмешкой глянула на него невероятно черными из-за расширенных зрачков глазами:

– Ну, банщик, что на зад мой уставился? Парить-то будешь?

– Это мы мигом, мамзель! Не сумлевайтесь и не извольте беспокоиться! – Рузанов зачерпнул ковшиком из дубовой корчаги, в которой были запарены веники, и плеснул на каменку: от мощного потока обжигающего воздуха ему самому пришлось на некоторое время присесть на корточки; чуть-чуть переждав, он медленно поднялся, достал два веника и начал круговыми движениями разгонять горячий воздух по всей парной; Танька застонала от наслаждения, говорить она уже ничего не могла. Помахав над нею вениками, Алексей принялся хлестать ее короткими ударами по всему телу, прикладывая веник не более чем на секунду. Она выдержала дольше, чем он предполагал, и даже перевернулась один раз на спину, но вскоре, пронзительно взвизгнув, скатилась с полка и выскочила наружу.

Рузанов и сам изрядно взмок, поэтому последовал за ней, но в речку не побежал, а ограничился обливанием из корыта.

Скорняков уже вновь сидел в предбаннике и потягивал пивко, вероятно, ради полирующего эффекта или для более обильного потоотделения. Глаза у него, однако, были совсем не посоловевшие, и взгляд вполне осмысленный и острый. Алексей тут же поволок и его в парилку.

До пяти часов друзья успели еще несколько раз попариться, сбегать на речку, вдоволь напиться чаю и наслушаться глубоких мыслей Димки, который в одно горло выхлебал поллитра и бутылки три-четыре крепкого ярославского пива. Короче говоря, когда пришла бабка Люда, Рузанову ничего другого не оставалось, как только извиниться и пообещать ей завтра с утра истопить баню еще раз, ибо к ее появлению Скорняков безмятежно спал на диванчике в предбаннике, на толчки и уговоры не реагировал, а дотащить его до дому, даже вдвоем с Танькой, было совершенно немыслимо.

Надо отдать Людмиле Тихоновне должное – к случившемуся казусу она отнеслась с максимальным пониманием, уважительно глянула на широко раскинувшегося на кушетке и храпевшего словно целый полковой оркестр иерихонских труб Скорнякова и, попросив Алексея, чтобы банька была готова к одиннадцати утра, засеменила обратно через огород.

После ее ухода Рузанов с Татьяной, как-то не сговариваясь, многозначительно поглядели друг на друга и, даже не одеваясь, только прихватив шмотки с собой, припустили в избу.

Предварительно Алексей захлопнул дверь в баню, чтобы Димку ночью совсем не пожрали комары, но свет выключать не стал, рассудив, что, очнувшись в темноте, тот может и не найти на столе единственную оставшуюся бутылку пива и загнется в похмельных корчах.

Начали они прямо на терраске, так что, можно сказать, занялись любовью на глазах у всей деревни, коли она не была бы почти безлюдна.

Уже стало смеркаться, когда они перебрались в избу и, наскоро перекусив и взбодрившись прабабкиной настойкой, полезли на печь. Через некоторое время на лежанке им показалось тесновато (потолок нависал слишком низко и мешал разнообразию поз), и они перебрались на топчан, который хотя и был поуже, зато возможностей кувыркаться на нем было значительно больше.

Алексей не запомнил, в котором часу они утомились, но заснули они прямо там, на топчане, тесно прижавшись друг к другу и обнявшись, дабы не свалиться на пол. Точнее, первой заснула Татьяна, а Рузанов еще долго смотрел на ее точеный и странно бледный в струящемся из окошка лунном свете профиль и думал, что из всех женщин, которых ему довелось знать раньше, эта самая желанная и что такой у него больше, наверное, уже никогда не будет. Именно в тот момент, сквозь подступающую дремоту, он вдруг с удивительной ясностью осознал, что эта женщина должна принадлежать только ему и никому другому. Он понял, что, в противном случае, самая черная ревность источит его душу и никогда уже не даст ей покоя.

Засыпая с этими мыслями, Алексей слышал, как где-то за печью неумолчно и громко, словно надрываясь, пел сверчок.

С отчаянно трепыхающимся мешком за плечами, сопровождаемый бабой Людой, продирался Алексей сквозь заросли молодых березок, утопающих в пенистых волнах иван-чая, к перелазу. За перелазом, в крутой излучине Сабли, должна была быть большая поляна, а на поляне – Павловский пруд.

Тоненькие и светлые березки сменились частым осинником, поросшим высокой травой, густо перевитой цепкими плетями мышиного гороха. Бабка Люда приняла чуть влево, где деревья росли значительно реже и не приходилось ежеминутно выдирать ноги из травяной путаницы.

В глазах зарябило от оживляемого косыми солнечными лучами красочного многоцветия: желто-лиловые столбики ивана-да-марьи, сверкающие сусальным золотом чашечки куриной слепоты, небесная синь незабудок и колокольчиков, малиновые головки лугового клевера, снежно-белые лепестки ромашки сливались в подобие восточного ковра и источали легкий изысканный аромат; кое-где попадались буйно разросшиеся кусты конского щавеля, подобно факелам горящие сочным алым огнем; несмотря на вечерний час, вокруг слышалось гулкое жужжание шмелей, из-под ног дождем прыскали кузнечики.

Наконец, миновав неглубокий, но вечно сырой и поросший в человеческий рост крапивой овраг, который почему-то именовался деревенскими «перелазом», они вышли на поляну. Густой, по вечернему приятно дурманящий запах любящего влажные низины быльника и монотонное писклявое пение кровососущих тварей, которые, как показалось Алексею, на миг словно бы удивленно затихли при появлении людей, чтобы тут же возобновить свои трели с новой, алчной до чужих жизненных соков силой, свидетельствовали о том, что они достигли цели.

Пруд представлял собой собственно не столько пруд, сколько достаточно большое и на вид довольно глубокое, но сильно заболоченное озерцо. В рукотворном его происхождении, учитывая неправильную форму и изрезанные берега, Алексей сомневался. Оно обильно зеленело плотным слоем ряски, кое-где расцвеченной желтыми соцветиями кубышки, и по берегам густо заросло осокой и рогозом. В самом центре маслянисто чернел круг свободной от растительности воды (диаметром, эдак, метров пятнадцать – двадцать), на противоположном берегу виднелись остатки неизвестно зачем, кем и когда сооруженного здесь мостка, от которого через кусты ивняка и осоку в самую чащу высящихся дальше огромных разлапистых елей бежала едва заметная узкая тропка. Над водой кружили казавшиеся неестественно большими стрекозы, а когда он с бабкой Людой приблизился к берегу, то вечернюю тишину огласили мощные всплески огромных зеленых квакш, шумно прыгающих на нехотя расползающийся под их тяжестью толстый ковер ряски и водорослей.

Ровно половина пруда была еще освещена косыми лучами заходящего солнца, а над второй половиной уже начали сгущаться сумерки, скрадывая очертания склонившихся над водой корявых ветл и осин.

Характерного для болот затхлого аромата не чувствовалось. Дело в том, что вода в пруду постоянно обновлялась: Алексей знал, что по правому берегу било несколько ключей и родников, а излишек влаги по неглубокому оврагу уходил в реку.

Осторожно раздвигая коварные, как безопасная бритва, листья осоки, он прошел по пружинившим под ногами кочкам сфагнума и остановился шагов за пять до воды. Дальше идти было нельзя – не позволяла сильно заболоченная почва, того и гляди полные сапоги зачерпнешь. Подоспевшая следом баба Люда слегка потыкала палкой в мох, и на поверхности тут же со звучным всхлюпом образовалась лужа. Старушка удовлетворенно хмыкнула и, взглянув на Рузанова, предложила:

– Ты, Лексей, вот что, пошуруй-ка вон в тех кустах, там у меня досточки припрятаны…

«Пошуровав» в указанных ею кустах, он действительно обнаружил пять широких и достаточно длинных, хотя и несколько подгнивших уже досок. Подтащив их к берегу, одну из них он положил под ноги, вторую бросил почти к самой воде, а поперек них расположил три оставшиеся так, чтобы соорудить некоторое подобие мостка. С опаской вступив на него, Алексей убедился, что хотя доски и погрузились слегка в воду, но вес его вполне выдерживают.

– Ну, что теперь, баба Люда? – поинтересовался он, поднимая с земли мешок с притихшей птицей.

Людмила Тихоновна решительно ступила на доски и, слегка отодвинув его в сторонку, подошла почти к самой воде. Там она остановилась и принялась из-под ладони внимательно и неторопливо осматривать пруд.

Воздух вокруг буквально звенел от мириадов комаров, которым противно подпевали надсадно квакающие земноводные. Гнусные кровососы пикировали на Алексея целыми эскадрильями, пытались впиться даже в глаза и залезть в уши. Ему было ясно, что бабка просто решила поиздеваться над городским жителем, и в то же время интересно, как она собирается выкручиваться и объяснять отсутствие пресловутого Анчипки, но тут старуха обернулась и заявила:

– Самое время. Доставай пеструху.

Развязав мешок и вытащив за связанные лапы вновь отчаянно заквохтавшую и забившую крыльями курицу, он было протянул ее бабе Люде, но та только отрицательно помотала головой и, вернувшись с досок на относительно твердую почву, велела ему бросить бедную клушу в воду как можно дальше от берега. Хотя Рузанов, признаться, и предполагал, что приготовленное для него театральное действо должно завершиться чем-то подобным, все одно ему стало жалко несчастную птицу.

– Как же мы ее потом вытащим? Может, хоть лапы ей развязать, баба Люда? Утонет ведь!

– Бросай, тебе говорю, – отвечала старуха, – не утопнет. А лапы ей развязывать не моги, не то она вмиг обратно к берегу возвернется. Да не смотри на меня так жалостно! Что тебе в суп, что Анчипке на зуб – уж такая ихняя куриная доля.

Чертыхаясь про себя и уже проклиная всю эту дурацкую затею, он прошел по хлюпающим доскам к воде и, перехватив приготовленную к закланию курицу так, чтобы держать ее двумя руками за прижатые к бокам крылья, размахнулся что было силы и швырнул бедняжку в пруд, едва сам не полетев следом. Восстановив равновесие, Рузанов увидел, как их жертвенное животное упало всего шагах в пятнадцати от берега и тут же принялось заполошно бить крыльями, поднимая в воздух зеленые брызги ряски.

– Вот теперь смотри, – сказала баба Люда, – должон приплыть, у него в это время самый жор и есть.

Чувствуя себя полным идиотом, Алексей уставился на барахтавшуюся в воде птицу. Минуты шли, однако ничего не происходило, а курица, взмахи намокших крыльев которой казались на первый взгляд беспорядочными, стала, тем не менее, медленно приближаться к берегу.

– Не клюет ваш черт на живца, – злорадно сообщил Рузанов старухе, примериваясь, как бы ловчее подхватить истошно кудахтавшую пеструху.

Вот уже до спасительной суши осталось не больше пяти метров, затем трех… и тут внимание Алексея привлек странный шорох зарослей рогоза справа.

При полном безветрии толстые стебли растений заколыхались, раздвинулись, и нечто невидимое, но, судя по расходящимся по поверхности воды следам, весьма внушительных размеров, разметывая в стороны ряску и тугие плети кубышки, выплыло и замерло под зеленым покровом на открытом участке недалеко от берега.

Через несколько секунд послышался несильный плеск и гладь пруда вновь пошла легкой рябью. Создавалось впечатление, что кто-то под водой не спеша толкал перед собой здоровенное бревно и оно неумолимо приближалось к трепыхающейся жертве.

Между тем несчастная пеструшка почти добралась до берега и била крыльями в тинистых переплетениях в каком-то метре от него. Повинуясь безотчетному порыву, Алексей нагнулся и протянул руку, чтобы схватить и вытащить ее из воды, и в этот самый момент целый фонтан брызг взметнулся и окатил его с головы до ног.

Каким-то чудом не рухнув в воду, он отшатнулся и с размаху уселся на доски своего импровизированного мостка, тут же почувствовав, как баба Люда схватила его за ворот и пытается оттащить прочь от воды.

Однако Рузанов как завороженный сидел на заднице и, открыв рот, наблюдал совершенно невероятное зрелище: огромная, длиной не менее полутора метров плоская морда, страшно похожая на крокодилью, но какого-то грязно-бурого цвета, неожиданно высунулась из тины у самого берега, распахнулась устрашающая пасть, усеянная сверху и снизу сплошными острыми скрестившимися зубами, и мгновенный водоворот тут же затянул в нее злополучную наседку.

Подряд несколько мощных всплесков потрясли зеленую гладь пруда, и, вскочив на ноги, сквозь водопад поднятых в воздух брызг Алексей с содроганием разглядел невиданное монструозное создание, бившееся на прибрежном мелководье: почти трехметровое, толщиной действительно с хорошее бревно веретенообразное туловище завершалось уплощенным и длинным, как у рептилии, рылом с заметно выступающей нижней челюстью и целым частоколом кривых зубов.

Строением тела монстр немного напоминал гигантскую рыбину, но думается, эдакое чудовище могло явиться только в кошмарном сне безумного рыбака; скорее оно походило на вынырнувшего прямиком из мелового периода рыбоящера, какого-нибудь мозо– или тилозавра.

Вот устрашающий хвост вновь поднялся, последовало еще несколько оглушительных ударов по воде, и существо, уйдя с мелководья, заскользило, подобно неторопливой торпеде, к зарослям рогоза и растворилось в темных глубинах.

Промокший до нитки и совершенно ошарашенный стоял Алексей на берегу, не в силах вымолвить ни слова и дрожа мелкой нервной дрожью. Молчание первой нарушила баба Люда:

– Ну вот тебе, милок, и Анчипка. Сам видишь теперь – рук да ног у него нету, так что до человека ему ни в жисть не добраться.

Рузанов с сомнением посмотрел на старуху и поспешил отойти подальше от воды.

Уже солнце упало за черную лесную кромку, уже замигали на стремительно темнеющем небе тускловатыми болотными огоньками звезды и ночная прохлада, шевеля белесыми туманными щупальцами, поползла от реки к домам, а Танька все не возвращалась.

Алексей стоял на крыльце, кутаясь в оставленный им днем на дворе и поэтому сырой от вечерней росы ватник, курил неведомо какую по счету сигарету и тщетно пытался уловить сквозь нарастающий громкий стрекот кузнечиков, не зашумит ли где машина.

Никаких посторонних звуков. Лишь сухой стрекот насекомых, да дальнее отрывистое уханье какой-то ночной птицы.

Бросив окурок в куст давно отцветших пионов, он вернулся в избу.

– Черт знает что! Уморят они меня оба, – сообщил он бабе Люде, которая пила у него за столом чай, шумно прихлебывая с надколотого блюдца зеленого гарднеровского фарфора и со вздохами посасывая микроскопический кусочек сахара. – Запропали куда-то, черти полосатые! А ты тут изволь места себе не находить, волноваться…

– Не поминай нечистого к ночи-то, – мелко перекрестилась на образа старуха. – Никуды, Лексей, девка твоя не денется. Однако тёмно уж, дак ты шел бы, что ли, встренул ее возле мосту.

– И то дело, – согласился Рузанов. – Пойду.

– На-ка, чайку сперва выпей, – остановила его бабка Люда, наливая в граненый стакан своего фирменного травяного декокту, – продрог вона совсем.

Шагая в сумерках по густо поросшей овечьей травой улице, он припоминал разговор с Людмилой Тихоновной.

По возвращении с Павловского омута Алексей, чуть придя в себя, забросал ее вопросами, пытаясь выяснить, что за болотную акулу она ему показала и откуда эдакое страшилище взялось в здешних местах. В ответ старуха лишь покачала головой: «Откудова Анчипка взялся? Дак кто ж его знает! Токмо Прасковья мне вот что сказывала. Будто бы слышала она от стариков, что в прежние времена проживал в здешних местах помещик по прозванию “злой барин” и был этот барин донельзя гневлив и на расправу рабов своих очень лют. Да и с соседями вел себя как сущий разбойник и татарин: ватагами охотничьими посевы травил, с проезжих купцов дань собирал, за малейшее неудовольствие гумна и села жег. А управы на него никакой не было, как он по прежней воинской службе имел большие заслуги, самому царю был известен и все начальствующие лица с ним очень считались. Сам собою, невзирая на солидные уже лета, был он отлично красив и еще во всей силе, так что к любовному блуду имел великую приверженность и множество девок и из дворни, и по чужим даже деревням на своем веку умыкнул и попортил.

Ну вот и случись тут, что приехал к нему из города старший сын, молодой офицер, бывший тогда на царской службе в самой столице. Долго ли, коротко ли, но приглянулась тому молодцу поповская дочка, да так, говорят, прикипел он к ней сердцем, что порешил жениться, хотя по тем временам она ему совсем неровня была. Ведь тогда помещики почитали лиц духовного звания намного ниже себя, а то даже и ни во что не ставили и зачастую в великом страхе держали.

Понимая, что отец-то нипочем не даст своего согласия на женитьбу, задумал тот офицер увесть эту девицу, да где-нибудь с ней тайно и обвенчаться. Токмо старый барин как-то прознал про таковое его намерение и очень осерчал. Призвал он к себе сына и велел тому, нимало не медля, убираться обратно туда, откель приехал. Молодой офицер, однако, заупрямился, тоже гонор свой наследственный принялся выказывать, да возьми и выложи отцу всю правду: дескать, знаю, что хочешь разлучить ты меня с зазнобой, да токмо ничего этого не будет, потому как я слово офицерское дал на ней жениться и от слова того ни в жисть не отступлюсь. И как тут ни гневался родитель его, как ни топал ногами, обещаясь лишить сына родительского своего благословения, а вотчину поделить промеж младших детей, ничто не помогало – тот все на своем стоял и от слова не желал отступиться.

Тогда и замыслил барин злодейство великое: будто нехотя дал он согласие на женитьбу сына, а лишь токмо тому случилось за какой-то надобностью в город отлучиться, приказал он своим верным рабам поповскую девку от родителей умыкнуть и к нему привесть. Те так и сделали, а Хитник этот по своему обыкновению силком над сыновой невестой надругался и повелел впредь в доме, среди прочих его полюбовниц содержать.

Но, видно, злодейством своим переполнил он чашу Божьего терпения: сын-то его, узнав про то, умом тронулся, а девка, позора не выдержав, бросилась в омут. Родитель же ее, не надеясь на людское правосудие, прямо с амвона церковного предал изверга проклятию, призвав Господа покарать его лютой смертью, пускай-де не будет ему христианского погребения, но утащит его сатана живьем в пекло.

Так, говорят, и года не прошло, как по его и свершилось: однова вздумалось тому барину в пруду искупаться, и только-то он в воду залез, как, откуда ни возьмись, вынырнул нечистый, да и уволок его на самое дно. Тут ему и конец настал.

С той поры этого нечистого многие не раз видели, как он в омуте плескается, так что в скором времени к пруду и близко подходить никто не смел, а не то что, упаси бог, купаться или карасей удить. Вот он и зарос и заболотился, а прежде-то, слышь, по два пуда рыбы из него неводами вытягивали. Прасковья же сказывала, что Анчипка – это и есть то самое чудище, что злого барина пожрало. Токмо не нечистый то вовсе, а неприкаянная душа утопленницы – поповской дочки, то бишь».

Рузанов вышел на ухабистую, местами покрытую слоем тонкой серебристо-мучной пыли, местами поросшую низкой травой проселочную дорогу. Желто-голубой месяц был слева от него и, казалось, плыл следом за ним, то поднимаясь над кронами редких деревьев, то сквозя в их блестящей, отливающей расплавленным свинцом листве. Все вокруг, и смутно белеющая под ногами, изрытая старыми засохшими колеями дорога, и огромное заросшее поле, и изломанная кромка чернеющего за ним леса, было залито неверным серебряным светом. Прохладный воздух был недвижим, не чувствовалось ни малейшего тока ветра, лишь в верхушках одиноких осин без видимой причины чуть заметно и бесшумно трепетала мелкая поредевшая листва.

Узкая багровая полоска вечерней зари на западе, еще видимая, когда Рузанов выходил из деревни, уже дотлела, оставив лишь тусклый, странно смешанный с лунным светом, красновато-лимонный и золотистый отблеск на редких высоких перистых облаках.

Как только он миновал небольшой, неожиданно дохнувший на него опрелой осенней сыростью перелесок, показался мост через Саблю. Здесь Алексей остановился.

Над черной речной гладью плавал таинственный туман; под мостом он клубился и цеплялся за покосившиеся металлические опоры, скрывая облепившую их зеленую бахрому слизи и водорослей, скрадывая очертания и самого моста. В тумане бесшумными тенями мелькали занятые ночной охотой нетопыри. Было удивительно тихо и спокойно; вдруг где-то совсем рядом неожиданно гулко и угрожающе заухал филин, издалека ему откликнулся второй и вновь все смолкло. Но, прислушавшись, Алексей заметил, что и сама ночная тишина была наполнена неясными и загадочными звуками невидимой жизни: с реки доносилось будто чье-то сдержанное дыхание, приглушенный плеск воды выдавал присутствие какой-то крупной рыбы, а может быть – водяной крысы; со склонившихся над крутым берегом деревьев что-то тихо осыпалось, а ниже, в непролазных зарослях осоки, рогоза и татарского сабельника чувствовались смутный шорох и движение неведомых существ…

За мостом, на пологом речном склоне, поросшем мощной крапивой и хилым лозняком, чернела купа невероятно изогнутых, как-то даже болезненно искривленных ракит, дальше тянулся заливной луг, окутанный серебристым сумраком, а за ним, четко вырисовываясь на фоне не по ночному светлого неба, виднелись крыши Бережков.

Некоторое время он раздумывал: идти ли дальше или остаться ждать здесь. Ночная прохлада и ползущая от реки сырость побудили его двинуться вперед. Другой дороги в Ногино не было, поэтому он не опасался разминуться с Татьяной и, прибавив шаг, поспешил к Бережкам.

Полупустая деревня спала, не светилось ни одно окно, не было слышно собачьего лая, не пахло даже дымом или каким иным жилым духом; все вокруг было темно и мертво. От торчавшего посреди улицы разваленного колодезного сруба пахнуло гнилью, чуть дальше, при самом въезде, могильным крестом кособочился столб с прибитой к нему дощечкой с названием деревни, за ним начиналось поросшее клевером и васильками поле.

Алексей с облегчением оставил позади этот фантом былых Бережков и направился к шоссе. Пока он шел через поле, месяц скрылся за набежавшим клочковатым облаком и перемигивающиеся до сей поры тусклыми светляками звезды затеплились ярче и веселее: на севере проявился и засверкал подобно серебряному шитью на темно-лиловом бархате ковш Большой Медведицы, хаотичное скопление небольших звезд чуть ниже и западнее было, вероятно, Гончими Псами, а под ним, выглядывая из-за самого окоема, мерцало похожее на фосфоресцирующий рыболовный крючок созвездие Волопаса, сына Каллисто. Таинственная белая звезда Коршун висела прямо над его головой, в зените, окутанная мельчайшей серебристой пылью Млечного Пути, который, ранее почти не различимый, извивался теперь через все потемневшее небо словно огромная призрачная река светящегося тумана, раскинувшая по сторонам щупальца многочисленных рукавов и притоков.

Впереди справа показались деревья. Это было сельское кладбище. Оно густо заросло старыми липами и черемухой. Даже днем, чтобы понять, что это именно погост, а не просто небольшая роща, следовало подойти почти вплотную и заглянуть под навес из тесно переплетенных друг с другом ветвей, теперь же прячущиеся под сенью темной листвы ветхие деревянные кресты и замшелые, вросшие в землю плиты из серого песчаника можно было обнаружить разве на ощупь.

Алексей отвинтил колпачок с предусмотрительно захваченного с собой керосинового факела на бамбуковой палке. Щелкнув зажигалкой, поднес огонек к фитилю, и тот сразу же вспыхнул, выбросив в темноту длинный красный язык пламени и черную струю вонючего дыма. Вокруг него заметались разбуженные бликами света причудливые изломанные тени, ветви столетних лип вытянулись подобно многочисленным рукам Бриарея, а тьма за пределами желтого дрожащего круга сгустилась и стала похожей на чернильное облако. Решительно ничего не было видно. Тогда он воткнул факел в рыхлую землю около одной из крайних могил, а сам отошел в сторону, поближе к шоссе, и стал ждать.

Ночь была по-прежнему нема и безгласна, но все чувства Рузанова странным образом обострились; он настороженно прислушивался к неясным и подозрительным призрачным шепоткам, ползущим, как ему чудилось, из-под каждого куста и деревца, каждой кочки и былинки, и мерещилось Алексею, словно некто неведомый и страшный настойчиво пытается что-то втолковать ему, проникнуть в его сознание, завладеть мыслями.

Вдруг ночную тишину разорвал протяжный, низкий и невыразимо печальный стон, выходящий, казалось, прямиком из-под земли, откуда-то из-под самых ног Рузанова. Алексей едва не подпрыгнул от неожиданности и некоторое время испуганно оглядывался по сторонам, пока, наконец, не сообразил, что это тревожно стонет мобильник в правом кармане его ватника. Вытащив телефон, он глянул на высветившийся на табло номер – звонила Татьяна.

Сначала он услышал нарастающий шум двигателей, потом серую мглу, окружавшую Даратники, прорезал яркий мертвенно-голубой свет фар, и на пустынное шоссе из-за небольшого поворота вынырнули друг за другом сразу две автомашины. Приблизившись к кладбищу, они сбросили скорость и, так же одна вслед за другой, медленно съехали на грунтовку. В маленьком «мицубиси» за рулем сидела, конечно, Татьяна, а кто управлял старым подержанным уазиком, стало ясно через секунду, когда дверь со стороны водителя открылась и из салона показалась сначала голова, а после широкие плечи и мощный корпус Горислава Игоревича Костромирова, тридцатисемилетнего доцента Института востоковедения, знатока множества как мертвых, так и живых языков и подающего большие надежды ученого-историка. С некоторым трудом выбравшись из машины, он удивленно посмотрел на импровизированный маяк Рузанова, потом на самого Алексея и, широко улыбнувшись, продекламировал с театральными завываниями в голосе:

– Ага, точно, – ухмыльнулся в ответ Рузанов, обнимая друга. – Это ты по адресу. Фантасмагорий в этих краях даже излишек. Ну, рассказывай, какими судьбами?

– Вот, решил тебя навестить, да чуть было не заплутал. Хорошо, в Нагорье с Татьяной встретился, вижу знакомая тачка стоит…

Обратно в деревню Алексей возвращался, сидя рядом с Гурьевой; Костромиров, с лязгом подскакивая на колдобинах, лихо катил следом за ними на своем видавшем виды «козле».

По дороге Таня в красках поведала ему каким образом нашелся Димка.

– Ничего не понимаю! – раздраженно и с недоумением рассказывала она, одной рукой крутя баранку, а второй поминутно протирая запотевающее лобовое стекло. – Целый день номер у него был в недоступности, я извелась вся! Еще эти козлы ментовские в Нагорье говорят, что Ногино, мол, не в их области: «Вам, барышня, надо ехать в Апухтинское ОВД!» А тут дозвонилась наконец этому идиоту на мобильник, кричу: «Где ты! Куда пропал!», а он мне заплетающимся языком: «Все нормально, Тань! Утром получил SMS-ку – чрезвычайные обстоятельства, срочно пришлось уехать!» Спрашиваю, почему не предупредил? Говорит, «вы спали, не хотел будить». Ну не дебил?!

– Как же он уехал? – удивился Рузанов.

– Говорит, дошел пешком до Доратников, там сел на автобус до Загорска, а оттуда – на попутке.

– А что за чрезвычайные обстоятельства?

– Да якобы на работе у него там что-то стряслось… Не знаю точно… Я ведь и минуты с ним не проговорила, как он снова отключился. Сказал: «После все объясню»… да и слышимость была отвратительная…

– Слушай, Тань, – засомневался Алексей, – а может, он, того… утром зашел, пока мы спали, увидел, расстроился…

– Не знаю, об этом я как-то не подумала, – ответила Гурьева, явно тоже расстроившись. Но через некоторое время решительно заявила: – Нет, не может быть. У меня очень чуткий сон, я бы обязательно услышала и проснулась!

Когда они подъезжали к калитке, Рузанова вдруг пробил нервный озноб – взглянув на темный, угрюмый дом, он почему-то подумал, что тот походит на злобного напуганного пса, затаившегося, поджавши хвост, в гуще крапивы и чертополоха. Но как только они зашли внутрь, это неожиданно возникшее тревожное ощущение сразу исчезло, Алексей даже подивился про себя, сколь пагубно влияет на психику вид пустого неосвещенного жилища.

Уже суетясь на кухне, Татьяна поинтересовалась у Костромирова:

– Игоревич, давно хотела у тебя спросить, почему тебе дали такое странное имя – Горислав?

– Я посмертный ребенок, – коротко ответил тот, – мать умерла при родах, вот батюшка и нарек…

Через пять минут все было готово для позднего ужина. Неодобрительно осмотрев стол, Игоревич сурово изрек:

– Так-с. Что у нас тут имеется? Ярославское пиво? Замечательно! А на закуску? Бог ты мой! Квашеная капуста! Вы, прям, фрицы натуральные: «Leben Sie wohl, essen Sie Kohl, trinken Sie Bier, lieben Sie mir!», что в моем вольном переводе звучит как: «Живи счастливо, лопай пиво, капусту жри, меня люби!» Я, впрочем, предпочел бы что-нибудь более существенное, нежели пиво, даже рискуя потерять вашу любовь. Чай, не ближний свет добираться до сей позабытой богом и людьми пустыни… Нет, нет! Ничего не убирай! Начать можно и с пивка для, так сказать, последующего рывка…

Опорожнив в два приема бутылку пива, Костромиров посмотрел на Алексея уже несколько более благосклонно.

– Я так полагаю, ты ждешь от меня отчета о выполнении твоей давешней просьбы, желаешь узнать, навел ли я необходимые исторические справки и сумел ли раздобыть интересующую тебя информацию? Кстати, ты, между прочим, так и не объяснил толком, на кой ляд тебе эти сведения. Учти, если я горбатился только ради удовлетворения твоего праздного любопытства…

Рузанов и сам до конца не понимал, зачем ему приспичило собирать эти сведения, и уж тем более он не рассчитывал на личный визит Горислава, посему, таинственно и многозначительно закатив глаза, поспешил заверить своего друга в том, что они срочно и даже просто позарез понадобились ему для некоего важного и неотложного дела, туманно намекнул на написания обширного историко-этнографического труда и побожился, что в свое время тот все узнает и, паче того, поимеет от своих изысканий немалую пользу.

– Ну что ж… Начну с того, что задачу ты мне задал, прямо скажу, архисложную, даже и невыполнимую, особенно по срокам. Ну сам подумай, дореволюционные провинциальные архивы у нас, считай, нигде не сохранились: все расхищено или уничтожено, а чтобы обнаружить какие-то их остатки, нужно полжизни угробить, и это, заметь, без особенной надежды на успех. Но в данном конкретном случае тебе повезло, и даже дважды повезло: во-первых, в том, что ты обратился именно ко мне, а во-вторых, в том, что ты именно ко мне обратился. Ты ведь, Леха, знаешь – я никогда не заку… тьфу! Не теряюсь, в смысле!

– Вот, вот, – перебил друга Рузанов, – не теряйся и закусывай!

Послушно подцепив на вилку квашеной капусты, Игоревич продолжил, не забывая время от времени прикладываться к стакану:

– К твоему счастью, в начале XX века была образована и действовала под патронажем губернатора Тверская Ученая Архивная Комиссия, которая достаточно энергично собирала и разрабатывала документы, относящиеся к истории края. Ее трудами были изданы и, таким образом, спасены от верной гибели многие бесценные памятники: так называемые «Дозорные» и «Писцовые» книги, начиная с 1615 года, «Ревизские сказки» за XVIII и XIX века, «Исповедные росписи» и «Списки погостов» по целому ряду уездов и, конечно, губернские родословные книги и росписи служилых людей со времен ажно Ивана III. Вот это-то многотомное издание мне и удалось обнаружить в нашей родной Исторической библиотеке.

– Списки погостов? – заинтересовался Алексей. – Зачем нам списки погостов?

– Дурак! – отозвался Костромиров добродушно. – Так назывался перечень крестьян соответствующего прихода. И, вообще, не перебивай. Лучше займись прямыми обязанностями и плесни гостю вон той зеленой гадости.

– Это калгановая, оборотов семьдесят будет. Ничего – после пива-то?

– Не умничай, я свою меру знаю. Повышение градуса способствует интенсификации мыслительного процесса вследствие расширения коронарных сосудов и увеличения притока крови к соответствующим участкам коры головного мозга. Ну так вот… На чем, бишь, я остановился… Эх, крепка, сатанюга! Сейчас мы ее грибочками… Калгановая, говоришь? Рецепт запиши.

– Сию тайну Прасковья Антиповна унесла с собой в могилу. Но ты отвлекаешься.

– Я отвлекаюсь?! Разве от нее отвлечешься? Плесни-ка еще… Хорошо пошла, курва! Трансцендентально! – как говаривали покойные Иммануил Кант и Веничка Ерофеев. Но – к делу! Итак, вот что мне удалось узнать относительно истории этого населенного пункта…

– Крепись, Таня, – шепотом предупредил Рузанов. – Горислава хлебом не корми, но дай прочесть лекцию. Привык, понимаешь, над несчастными студиозусами изгаляться… Тот еще зануда!

Костромиров достал из потертого кожаного портфеля стопку исписанных мелким каллиграфическим почерком листов бумаги, аккуратно разложил их перед собой на столе, из недр того же портфеля извлек очки, нацепил их на нос, пошарив во внутреннем кармане пиджака, вынул огромную пенковую трубку, не спеша набил ее ароматным голландским табаком, раскурил, медленно и с видимым наслаждением выдохнул первые клубы сизого дыма, утомленно прикрыл глаза, откинулся на спинку стула и… задремал.

Минут через пятнадцать – к тому времени Рузанов с Танькой уже успели убрать со стола остатки ужина и бутылки – он очнулся и, невозмутимо раскурив погасшую трубку, продолжил, заглядывая время от времени в свои записи:

– Основание деревни Ногино покрыто мраком неизвестности, но первое упоминание о ней связано с именем бояр Нагих-Расплюевых, которые владели сей деревенькой издревле и по имени коих она, вероятно, и получила свое название. Однако уже в XVI–XVII веках Ногино твое принадлежало помещикам Тарбеевым. Если верить родословным книгам, первый из оных – некий Мердулатбий мирза Тарбеев – еще в 1340 году при хане Узбеке вышел из Золотой Орды, крестился и был взят на службу к великому князю Симеону Гордому. Один из его потомков – стольник Авраамий Тарбеев – в 1553 году за царскую службу жалуется среди прочего «деревенькой Ногино под выткою над рекою Саблей».

В роду Тарбеевых Ногино оставалось вплоть до 1699 года, когда было отдано в качестве приданого за девицей Иулией, дочерью одного из потомков татарина Мердулата, некоему Прокопию Павлову из детей боярских, то бишь, – дворянину. С той поры оно упоминается только в связи с этой фамилией.

Судя по тому, что в «Ревизских сказках» Ногино с сего момента именуется уже не деревней, но сельцом, здесь был устроен господский дом. Однако крестьян в сельце было не много, большей частью тут жили одни дворовые. Да и само имение большого дохода, видимо, не приносило, ибо пахотных земель к нему было приписано маловато, в основном – сенокосные угодья.

Вместе с тем известно, что в 1762 году помещиком Тимофеем Павловым при усадьбе разбивается небольшой парк с липовой аллеей и беседками, с изрядным прудом, который каждый из последующих владельцев считал своим долгом углубить и расширить, а также и сад, в коем произрастали яблони, вишни и груши для господского обиходу.

О происхождении самих Павловых мне удалось узнать не слишком много: известно только, что они были дворянами Тверской, Костромской и Московской губерний, не из знатнейших, конечно, но и не из захудалых, не из однодворцев. В «Бархатной книге», естественно, не значились, но в губернских родословных книгах писаны были в так называемой шестой части, в числе старинного дворянства, «местного», так сказать, значения. Никто из них, судя по всему, до больших чинов спокон века не дослуживался, на знатных не был женат и не имел богатых поместий. При этом, однако, после 1861 года Павловы твои, в отличие от многих соседей, не разорились и имения не закладывали, то есть вполне по пословице: жили – не тужили, что имели – берегли. Вот так вот…

Что касается до интересующих тебя Прохоровых, то в Исповедной росписи за 1713 год указано, что в Ногино водворен дворовый человек Федька по прозвищу Кособрюх с сыновьями Викушкой двух лет, Савкой – четырех и Прошкой девяти годов, да двумя дочерьми. Об упомянутом Прошке известно, что он сызмальства служил при молодом барине Тимофее Андрияновиче, прошел с ним и всю воинскую службу в качестве денщика, вернулся с оным же в поместье в 1762 году, наплодил детей… Ну, одним словом, он-то и явился прародителем всех тех Прохоровых, что с тех пор неизменно входили в число ближайшей барской дворни.

Вот почти и все сведения, которые мне удалось выудить из документов. Но опять-таки счастлив твой бог – один из Павловых, некий надворный советник Филагрий Иванович, оставил прелюбопытные записки, которые сохранились и впоследствии в 1908 году даже были опубликованы в издательстве С.П. Хитрово. Вот из этих самых записок я и почерпнул некоторые дополнительные факты, которые также готов предоставить в твое распоряжение.

В частности, Филагрий Иванович Павлов упоминает одно занятное семейное предание. Думаю, что как литератора оно тебя непременно заинтересует.

Однако дай мне пару минут отдохнуть, а то у меня во рту пересохло, – прервал сам себя рассказчик. – Нет, пива мне не надо. Водички налейте холодненькой.

Промочив горло, Костромиров продолжил:

– Достойный Филагрий Иванович пишет о некоем наследственном проклятии, якобы тяготеющем над их родом. Будто бы из-за этого самого проклятья в каждом втором поколении Павловых старший наследник непременно лишался разума и заканчивал свои дни в желтом доме. Виновником сего несчастия наш мемуарист считал одного из своих предков, навлекшего беду на последующее потомство собственным безбожием и жестокосердием. Вкратце его рассказ сводится к следующему.

С 1773 по 1819 год, то есть без малого полвека, владетелем сих мест и безраздельным властелином здешних крестьян являлся ногинский помещик Лев Аркадьевич Павлов, отставной секунд-майор. По воспоминаниям его правнука, это был человек нрава крутого, сурового, даже злобного, не привыкший отказывать себе ни в каких прихотях, а кроме того, отличавшийся изрядным сластолюбием. Во всяком случае, при живой супруге он ухитрялся содержать до десятка конкубин, которым был отведен целый флигель его барского дома в Ногино. Конечно, гарем его состоял по большей части из дворовых девок, но около 1800 года очередной жертвой его страсти стала дочь здешнего священника – именем Лизавета (фамилию ее Филагрий Иванович не упоминает), которую старый сатир, вопреки воле родителей, силком умыкнул из дому и почтил званием своей любовницы.

И хотя Льву Аркадьевичу стукнуло к тому времени шестьдесят годков, он умудрился обрюхатить несчастную девицу, и в положенный срок та родила ему двойню – мальчика и девочку.

К сожалению, как их звали, Филагрию Павлову было неизвестно. Во всяком случае, в его записках сведений о том нет, но, забегая вперед, скажу, что, порывшись в документах, я обнаружил метрическую запись о том, что в ноябре 1801 года в сельце Ногино некая вдова Лизавета Храмова произвела на свет сына Савву и дочь Анфису, записанных под фамилией Богдановых.

Тут, друзья мои, мне придется сделать небольшое морфолого-семантическое отступление, – сообщил Костромиров, поднимаясь из-за стола и с наслаждением потягиваясь. – Но прежде я, с вашего позволения, ненадолго отлучусь, ибо мне необходимо проветриться или, как сказано в китайской «Книге перемен», восстановить равновесие и целостность мироздания, вернув животворящей природе то, что ты у нее на время позаимствовал.

Возвратясь через пару минут, Игоревич с удовлетворением констатировал, что теперь «цюань шэн» восстановлено и, попросив Татьяну приготовить ему зеленого чаю, продолжил:

– Итак, я хотел пояснить, как я пришел к выводу о том, что в упомянутых мной документах и в записках Филагрия Ивановича речь идет об одних и тех же людях – поповской дочери Лизавете и ее детях от старика Павлова.

Это довольно просто. Во-первых, тот факт, что Лизавета – дочь священника, со всей очевидностью явствует из ее фамилии – Храмова. Дело в том, что православное духовенство в России было единственным сословием, систематически вводившим в употребление искусственные фамилии. У всех прочих сословий и социальных групп фамилии сформировались в результате естественного исторического процесса, в котором по большей части личные крестильные имена или отчества индивидуумов постепенно трансформировались в наследственные прозвища. Ну или в более редких случаях фамилии возникали от профессий (например, Скорняков) и географических названий, как у тебя, Рузанов. Последнее, кстати, более всего характерно для старинного дворянства. Бывали, конечно, и исключения. Например, в 1725 году бывшему кучеру государя императора Петра Алексеевича – Андреяну было пожаловано дворянство, и в этой связи присвоена фамилия Вожжинский (как вы понимаете, от слова вожжи).

Что же касается духовенства, то в XVIII–XIX веках во всех духовных училищах России широко применялась практика присвоения ученикам выдуманных фамилий, зачастую как-то связанных с религией и церковью (всякие там Победоносцевы, Магдалинские, Крестовоздвиженские, Минеевы, Гумилевы и прочие), но бывало, что и образованных совершенно произвольно. Это, прежде всего, относилось к ученикам, происходившим из семей, социальное положение которых не давало права на наследственную фамилию (а таких в бурсе было большинство). Причем данные раз фамилии запросто менялись по одному лишь произволу руководства духовного училища, семинарии или высшей духовной академии, что нередко приводило к курьезам. Так, известен случай, когда в Тамбовской семинарии семинарист Ландышев в одночасье превратился в Крапивина, дурно ответив урок. Но, это к слову.

Так вот, в этой связи происхождение фамилии Храмовых, я думаю, очевидно.

Во-вторых, Богдановы – тоже фамилия искусственная. Чтоб вы знали, имя Богдан не использовалось как русское крестильное имя, хотя оно и есть не что иное, как перевод с греческого имени Федор или Федот. Патроним Богданов (Богом данный) давался именно незаконнорожденным детям. То есть, Савва и Анфиса были прижиты Лизаветой Храмовой вне брака. И тут вот еще какой нюанс: в метрике Лизавета поименована вдовой, а вдовами в документах того времени называли не только лишившихся законного мужа, но и тех, у кого появлялись на свет такие вот «богоданные» дети.

Таким образом, как видите, мне удалось установить достоверность приводимых нашим мемуаристом сведений о шалостях его не слишком почтенного предка.

Но продолжу о наследственном проклятии рода Павловых.

Филагрий Иванович пишет далее, что прадед его, неожиданно не на шутку прикипел душой к новой пассии, так что вскоре, ко всеобщему удивлению, разогнал весь свой обширный гарем, а Лизавету поселил уже не во флигеле, а в собственных покоях, одел как барыню и даже соседям-помещикам без всякого смущения наносил совместные с нею визиты. Благо, законная супруга его вскоре преставилась, «нечаянно» покушав какой-то отравы.

Шли годы, старик стал подумывать уже и о женитьбе и об устройстве прижитых им с Храмовой детей, как вдруг разразилась гроза: верный холоп его, Архипка Прохоров, донес барину об измене, поведав тому, будто спуталась Лизавета с родным сыном Льва Аркадьевича от покойной супруги – Василием Львовичем! Старик вначале не поверил своему рабу, отнесясь к словам его, как к навету, но, получив неопровержимые доказательства преступной связи, впал в неописуемую ярость и дал полную волю своей природной свирепости: Лизавета была отправлена на съезжую, бита кнутом, а после заточена в холодный погреб; с собственными же своими незаконными отпрысками злодей управился еще круче, противно всем правилам записав сына в рекруты, а дочь насильно выдав замуж за крепостного – того самого Архипия Прохорова!

Результаты зверств сего уездного Гелиогабала были трагичны. Несчастная Лизавета Храмова, каким-то образом бежав из своего узилища, бросилась в омут и утопилась, а через недолгое время сын самодура – Василий, узнав о том, повредился рассудком.

Однако, по словам нашего мемуариста, расплата настигла и самого злодея. Отец Лизаветы – приходской священник апухтинского храма Успения Пресвятой Богородицы, не найдя на него управы у властей предержащих, будто бы принародно предал старого барина анафеме, обрекая его смерти без покаяния, и, заодно, проклял всех его потомков, призвав Господа «сокрушить разум их».

Конечно, о том было доложено архиерею, священник лишился прихода и был сослан в дальний монастырь, но тем же летом Лев Аркадьевич Павлов утоп в пруду, а безумие стало косить его наследников с необыкновенной регулярностью.

Впрочем, признаюсь, о гибели своего прадеда Филагрий Иванович рассказывает довольно неправдоподобные, на мой взгляд, вещи, тем самым заставляя усомниться и в достоверности описанных им предшествующих событий: по его словам, старик едва ли не стал жертвой некоего апокалиптического Зверя!

Якобы все тот же дворовый человек Архипка, сыгравший столь зловещую роль во всей этой истории, незадолго до собственной смерти в 1859 году, поведал автору о случившемся летом 19-го года и перед святыми образами побожился в правдивости своих слов.

По его свидетельству, старый барин, несмотря на преклонные уже лета, не изменял похвальной привычке к физическому моциону и ежевечерне до поздней осени, даже в холод и непогоду, по несколько раз переплывал из конца в конец обширный парковый пруд.

И вот как-то раз, когда во время очередного заплыва своего хозяина, Архипий Прохоров дожидался его на берегу с сухой одеждой и благовонными маслами для умащения тела, он стал очевидцем престранного и жуткого зрелища. Едва доплыв до середины пруда, барин неожиданно пронзительно закричал и ушел с головой под воду, затем столь же внезапно появился из-под воды совершенно в другой стороне пруда и, не переставая громко вопить, невероятно быстро помчался по водной глади к берегу, при том что руки его в это время были воздеты вверх и он отчаянно размахивал ими, будто пытаясь взлететь! Оказавшись почти у самого берега, он успел крикнуть Архипу страшным голосом: «Руку! Руку дай, хамово отродье!» – и немедленно вновь исчез будто в водовороте. Так повторялось несколько раз, причем старик внезапно выныривал то в одном, то в другом месте пруда, словно неведомая сила таскала его под водой с нечеловеческой скоростью. Наконец, он последний раз показался в центральной, самой глубокой части водоема, хрипло выругался и уже навсегда погрузился в пучину.

Тогда только Архипий очнулся от поразившего его со страху столбняка и бросился бежать к дому за помощью.

Ну а дальше, если верить словам того же Прохорова, когда он вместе с подмогой вернулся к пруду, бездыханное тело его барина, грузно покачиваясь, плавало в прибрежных камышах. Вытащив его из воды, пораженная ужасом дворня обнаружила, что все оно носит страшные отметины чьих-то острых зубов; особенно пострадали ноги, которые были прокушены в некоторых местах едва ли не насквозь.

Спустя короткое время все в округе судачили о том, что старый греховодник был растерзан неким Зверем из Бездны, в которого не иначе как вселилась неприкаянная душа несчастной самоубийцы – Лизаветы Храмовой, дабы отомстить своему мучителю, погубившему ее и собственных чад.

Вот такая вот легенда о проклятии рода Павловых, – закончил свой рассказ Костромиров, устало откинувшись на спинку стула. – Не слишком-то правдоподобная, зато вполне в духе излюбленного тобой жанра, – продолжил он, обращаясь к Рузанову, – не находишь? Кстати, дарю название: «Проклятие рода Павловых», или, лучше, – «Проклятый барин», по-моему, ничего, а?

– За название спасибо, – отозвался Алексей, – а вот что касается неправдоподобия, тут я готов с тобой поспорить. Думается мне, что не далее как сегодня я имел удовольствие воочию лицезреть сего пресловутого монстра.

Когда Алексей поведал Костромирову и Гурьевой свое сегодняшнее приключение и подробно живописал «явление» Анчипки, те были заметно ошарашены. Танька, однако, посматривала на Рузанова с едва скрываемым недоверием, видимо, раздумывая про себя, не отнести ли его рассказ к игре ума и фантазии и не розыгрыш ли это.

Игоревич, напротив, не выразил ни малейшего сомнения в словах своего друга, и вскочив из-за стола, возбужденно заметался по комнате, меряя ее шагами из угла в угол.

– Феерично! – произнес он, наконец остановившись и потирая руки. – Это в корне меняет дело! Так какого, ты говоришь, он был размера?

– От головы до хвоста – метра четыре с половиной, не меньше, – отвечал Рузанов.

– Да, крупный экземпляр. У нас таких, наверное, лет двести не вылавливали…

– Это вы, ребята, о чем? – поинтересовалась Гурьева, переводя удивленный взгляд с Алексея на Костромирова.

– А ну-ка, сможешь мне нарисовать своего Анчипку? – спросил Горислав, игнорируя недоумение Татьяны. – Вот, возьми бумагу и карандаш. Ты ж вроде неплохо рисовал.

– Попробую, – нерешительно сказал Алексей и принялся наносить на бумагу какие-то штрихи. – Только не нависай надо мной, а то ничего не получится.

– Ладно, ладно. Не мешаю. Твори, – сказал Костромиров и отошел в сторонку. Но уже через пару минут нетерпеливо вернулся к столу: – Ну что? Готово?

– Сейчас, не гони! – отозвался Рузанов. – А пасть как, открытой или нет рисовать?

– Что? Да, как хочешь. Или – нет! Нарисуй и так и эдак. В общем, как видел, так и рисуй.

Получив готовый рисунок, Игоревич довольно продолжительное время молча его рассматривал, постукивая костяшками пальцев по дубовой столешнице и бормоча себе под нос что-то не вполне понятное: «Голова… голова великовата… со страху, должно быть… ага, жаберные крышки… плавник – смещен, правильно… зубы…», потом вдруг весело рассмеялся и бросил листок Таньке:

– На-ка, вот, посмотри. Что скажешь?

Гурьева с интересом взяла Рузановский набросок, но, посмотрев, только пожала плечами:

– Не знаю, никогда ничего подобного не видела.

– Да, друзья, – опять засмеялся Костромиров, – сразу видно, что вы у меня не заядлые рыбаки!

– Конечно, – буркнул Алексей, – я лично предпочитаю скучать иным образом.

– А причем здесь это? – спросила Татьяна. – Если это чудище действительно под пять метров, так на него не с удочкой, а с ружьем надо ходить.

– Обязательно! – возбужденно ответил Костромиров. – Завтра же утром и отправимся. Леш, ты сказал, двустволка моя сохранилась?

– В целости.

– Отлично. Только нам еще понадобится сырое мясо для приманки. Желательно с кровью. В противном случае, опять придется жертвовать этому зверю курицу.

– Ох ты, господи! – не выдержав, взорвалась Танька. – Да что ж это такое! Объяснит мне кто-нибудь, в конце концов, что все это значит?! Слав, о каком звере ты говоришь?

– Не горячись, – успокоил ее Костромиров, – сейчас все узнаешь. Дело в том, что ежели я просто выложу вам на блюдечке результат собственных умозаключений, это будет выглядеть не слишком убедительно. Поэтому я хочу, чтобы ты и Алексей сами пришли к аналогичному выводу. Итак, давайте рассуждать последовательно. Вы знакомы с методом логической индукции, или, иначе, с индуктивным методом Бэкона – Милля? Нет? Впрочем, не важно. Будем исходить из того, что мы с вами располагаем определенным набором фактов, то есть – эмпирических наблюдений. Обобщив эти факты, мы неизбежно должны прийти к единственно правильному теоретическому выводу. Как видите, все просто.

– Факты? – удивился Рузанов. – По-моему, у нас имеется только один неоспоримый факт – в Павловском пруду живет что-то вроде Лохнесского чудовища, притом весьма прожорливого. И какие же теории можно на этом построить?

– Заблуждаешься. Во-первых, нам известно, что в 1819 году ногинский помещик Лев Аркадьевич Павлов, будучи проклят местным попом, утонул во время купания в здешнем пруду. При этом на теле утопшего были обнаружены глубокие следы зубов, то есть – укусов. Во-вторых, мы знаем, что твоя прабабка Прасковья Антиповна в течение долгих лет подкармливала в том же пруду некоего зубастого монстра, которого она именовала Анчипкой. И, наконец, в-третьих, ты сам имел возможность сегодня, то есть спустя сто восемьдесят пять лет после его появления, вживе наблюдать это существо. Верно?

– Любишь ты, доцент, все усложнять, – с усмешкой заметил Рузанов. – Разве я сказал не то же самое, только короче? В чем разница?

– Разница в том, – ответил Костромиров, – что из сказанного тобой невозможно сделать никаких выводов.

– Признаюсь, что и твои рассуждения не натолкнули меня ни на какие откровения.

– Тогда давай зададимся следующими вопросами, – продолжил Игоревич. – Какое создание способно жить столь долгое время, вырасти до подобных устрашающих размеров и напасть на купающегося человека? Почему твоя прабабка считала нужным его подкармливать? И последнее: что за животное ты изобразил на своем рисунке?

Ища поддержки, Рузанов вопросительно глянул на Татьяну, но та лишь пожала плечами и, выразительно покрутив пальцем у виска, сообщила:

– По-моему, он над нами просто издевается.

– Ладно, – сдался Костромиров, – теоретики из вас аховые. Придется открывать свои крапленые карты. Когда бы хоть один из вас был немного знаком с ихтиологией, а попросту – любил порыбачить, то сразу опознал бы в нарисованном тобой, Алексей, чуде-юде… прекрасный экземпляр Esox lucius, иначе говоря – обыкновенной гигантской щуки!

– Что-о?! – вскричал Рузанов, поперхнувшись чаем. – Како… кхех!.. кхах!.. Какой щуки?!

– Гигантской, – терпеливо повторил Игоревич.

– Я говорила, что он над нами издевается, – вздохнула Татьяна. – Гигантская щука-людоед! Ты бы еще сома-убийцу придумал.

– Неуместная ирония, – отозвался Горислав, – на сома я, кстати, тоже грешил, пока Лешкин рисунок не увидел. Сомы, они, знаете ли, случаются разные! – назидательно добавил он, поправляя очки.

Рузанов же схватил свой набросок и принялся с удивлением его рассматривать, так и эдак крутя перед собой листок. Наконец, подняв глаза на Костромирова, он удивленно сказал:

– А ведь правда, похоже. Мне и в голову не приходило… Только разве щуки бывают такие огромные?

– Именно что бывают, – ответил Игоревич. – Уж поверь опытному рыболову. Как раз об этих представителях водной фауны достоверно известно, что они способны достигать огромной величины и глубокой старости! Несомненно установлено, что щуки могут жить не одну сотню лет. В научной литературе можно найти множество упоминаний о таких фактах. Правда, где-то с конца XIX века особи более двух метров практически не встречались… Так что, если моя гипотеза верна, мы с вами имеем дело с уникальнейшим экземпляром!

Между прочим, считается, что самая крупная щука из когда-либо пойманных была выловлена в Германии в 1497 году в озере близ Хейльбронна. Это так называемая историческая щука Фридриха II. В ее жаберной крышке было найдено серебряное кольцо с надписью, указывающей на то, что она пущена в озеро по приказу императора в 1230 году, то есть на момент поимки ей уже было около двухсот семидесяти лет! Весила она без малого полторы сотни килограммов при длине около шести метров. И само кольцо и скелет этой монстры, насколько мне известно, до сей поры можно увидеть в Мангейме.

Что касается нападений на людей… Такие случаи тоже известны и описаны. Правда, случается это обычно лишь во время жора, но уж проголодавшаяся щука просто впадает в бешенство, теряет всякую осторожность и кидается на все живое подряд! Не зря же ее прозвали пресноводной акулой.

– Та-ак, – протянул Рузанов, – хорошо, предположим, что ты прав в своих индуктивных умозаключениях… Но ты, кажется, хотел еще объяснить, на кой ляд бабка Прасковья ухаживала за этим Анчипкой, словно за домашней скотиной.

– А вот тут мы вступаем в область предположений, – сказал Костромиров, – хотя и вполне допустимых и обоснованных предположений. Мне думается, что Прасковья Антиповна (Царствие ей Небесное!) знала предание о несчастной утопленнице Лизавете Храмовой и, возможно, даже верила в легенду о том, что это именно ее неприкаянная душа обитает в бывшем барском пруду в образе ужасного Анчипки.

– Допустим, – согласился Алексей, – но что ей Гекуба? Какое дело моей прабабке было до погибшей черт знает когда поповской дочки?

– Как это какое дело? – усмехнулся Игоревич. – А родная кровь – не в счет?

– Какая-такая кровь? – удивился Рузанов.

– Ну как же. Ты меня одним ухом, что ли, слушал? За кого была выдана замуж дочь Лизаветы Храмовой – Анфиса? За дворового человека Павловых Архипия Прохорова! Следовательно, его дети, дети его детей и, вообще, все последующие поколения Прохоровых – потомки в том числе и Богдановых, и Храмовых. Насколько я понимаю, интерес твой к истории этого рода вызван, главным образом, тем обстоятельством, что и Прасковья Антиповна тоже из этих самых Прохоровых. Как, впрочем, и ты сам, по женской линии. Так ведь?

– Постой, – остановил его Алексей, – если Анфиса была дочкой Лизаветы от Льва Павлова, то и с Павловыми мы тоже в родстве?

– Ты отличаешься умом и сообразительностью, – заверил его Костромиров.

– Вот, вот, – встряла Танька, – а завтра ты собираешься открыть сезон охоты на его прародительницу!

– Давайте обойдемся без мистики, – ответил Костромиров, – сверхъестественное – вне сферы моей компетенции.

В комнате установилось продолжительное молчание. Было слышно, как хрипло тикают на стене ходики и истерично жужжит под клеенчатым абажуром одинокая муха. Татьяна занималась раскладыванием пасьянса, Костромиров, казалось, дремал, прикрыв глаза и откинувшись на спинку стула, а Рузанов отрешенно рассматривал прислоненный к стене под образами пейзаж с Павловским прудом.

Вдруг, будто очнувшись, Игоревич поинтересовался, обращаясь к Алексею:

– Занятная картина. Откуда она у тебя?

Рузанову далеко не сразу удалось сбросить с себя странное оцепенение, и он недоуменно уставился на Костромирова, явно не понимая, что тот от него хочет. Горислав повторил вопрос.

– Получил в наследство, – отозвался наконец Алексей рассеянно.

Костромиров подошел к пейзажу и с интересом оглядел доску со всех сторон, даже зачем-то ее обнюхав.

– Живопись явно либо конца XVIII, либо начала XIX века, – заявил он. – Рисунок довольно аляповатый, мазок – чересчур заглажен… мелочная отделка деталей… Ремесленничество. Ага, насколько я понимаю, здесь у нас изображен тот самый роковой водоем. Очень интересно! И подпись… вот те раз! Уж не Архипий ли это Прохоров?

– А что, он разве был художником? – спросила Гурьева. – Ты ничего об этом не говорил.

– Честно говоря, не знаю, – признался Горислав. – В записках Филагрия Павлова упомянуто, что у прадеда его был собственный крепостной художник, но кто это был, Архипка или какой другой дворовый человек, он не пишет.

– Понятно, – Татьяна бросила раскладывать пасьянс и смешала карты. – Между прочим, ты, ихтиолог, упустил во всем этом деле одну маленькую, но существенную деталь.

– Это какую же?

– А вот какую, – ответила Танька, – даже если ты прав, и павловское чудовище есть не что иное, как здоровенная щука, то все равно совершенно непонятно, откуда она взялась в этом чертовом пруду и почему напала на Лешкиного пращура именно после того, как тот был проклят апухтинским попом! Ведь к тому времени этот монстр был, наверное, уже давно достаточно велик, чтобы утопить взрослого человека, а ты сам говоришь, что помещик каждодневно в том пруду плавал. И что бы зверю не наброситься на него раньше? И вообще, почему его до этого никто не видел, не поймал, наконец?

– Ну, об этом нам остается только гадать, – сказал Костромиров. – Хотя ты все-таки учитывай, что это рыба, а ни гиппопотам! Щуку не так просто поймать, а тем более увидеть. Даже гигантскую. Животное скрытное. А почему не напала раньше? Так кто ее знает. Может, жор случился, а может, как раз к тому моменту рыбы в пруду стало не хватать для нормального питания растущего организма. А может, и специально кто-нибудь ее в пруд запустил. Лев Аркадьевич-то особенной любовью не пользовался, недоброжелателей у него, судя по всему, хватало.

– И тут вот еще какой примечательный момент, – продолжил он, – из записок все того же Филагрия Павлова явствует, что сын его прадеда – Василий, тот, который помешался из-за самоубийства Лизаветы, был, в отличие от батюшки, человек ученый – закончил Московский университет кандидатом по естественному факультету и незадолго перед тем вернулся с Байкала, куда ездил по поручению Императорского общества испытателей природы для изучения тамошней водной фауны и привез оттуда довольно обширную коллекцию этой самой фауны, в том числе и живые экземпляры… Но, повторяю, все это лишь из области догадок, правды нам уж никогда не узнать.

– Ладно. Не узнать, так не узнать, – зевая сказала Гурьева, – а не пора ли нам на покой? Не видите, сколько времени? Половина первого ночи! Лично я отправляюсь спать на веранду, а вы как хотите, можете до утра продолжать свои историко-ихтиологические экскурсы.

Все поднялись из-за стола. Костромиров решил податься на печь, а Алексей, помявшись, сказал, что ему в голову пришли кое-какие мысли, которые стоит записать, пока не забылись, поэтому он пойдет в баню и там поработает; дескать, тогда он никому не помешает.

Танька понимающе усмехнулась и, проходя мимо него, шепнула на ухо: «Не вздумай ночью меня разбудить!»

Уже у двери Рузанов неожиданно обернулся к Костромирову и сказал:

– А знаешь, Игоревич. Пока не выяснилось, что Димка жив и здоров, я ведь на Анчипку грешил. Думал, поперся этот идиот с утра пораньше на пруд рыбачить, да, может, спьяну свалился в воду, а Хитник взял да и загрыз его, сожрал с потрохами!

– Вполне такое могло случиться! – подала голос Гурьева. – Вы ж с ним накануне, перед тем, как он отрубился, как раз и договаривались идти на рыбалку. И как раз – на этот чертов пруд! Когда ты утром, часов в шесть, вскочил и на двор умчался, я так и подумала, что пошел в баню, Скорнякова будить. Господи! Хорошо хоть никуда не поперлись, а то, действительно, порвал бы вас обоих этот монстр, как грелку.

– Надо же, – засмеялся Алексей, – а я и не помню, что вставал. Видать, приспичило.

– Прям, как дети малые, – устало откликнулся с печи Костромиров. – Это вам что, нильский крокодил или тигропард какой? Щука загрызть никого не может, она любую добычу глотает целиком, такое строение челюстей! А взрослого человека она не проглотит. Под воду утащить – это да.

Когда все разошлись, Горислав немного повозился на лежанке, устраиваясь поудобнее, и хотел было уже гасить свет, как дверь в комнату вновь отворилась – вернулся Лешка.

– Чуть не забыл, – пробурчал он, – картину хотел взять с собой, мне с ней как-то лучше пишется, мысли не путаются.

– А так, значит, путаются? – усмехнулся Костромиров.

Рузанов в ответ только рассеянно кивнул и удалился, осторожно неся перед собой доску с пейзажем и бережно прижимая ее к груди так, будто собрался с ней на крестный ход.

Несмотря на усталость, засыпал Костромиров трудно, иногда проваливаясь в неглубокую дремоту и вновь пробуждаясь. Где-то за печью громко и назойливо скреблись мыши; видимо, там у них было гнездо, потому что периодически едва ли не над самым его ухом раздавались пронзительные попискивания, раздражающее громкое шуршание и поскребывание острых коготков. Пытаясь заставить их заткнуться, Горислав со всей силы саданул кулаком по печной трубе, но мышиная свадьба и не думала умолкать, зато на голову Костромирова осыпался целый пласт побелки. Пришлось вставать, опять включать свет и перетряхивать лежанку.

Отчаявшись заснуть, Игоревич слез с печи и стал набивать трубку ароматным голландским табаком.

В избе было душновато, и он, осторожно приоткрыв дверь и ощупью пробравшись по темному мосту, вышел курить на двор. На улице тоже было темно, хоть глаз выколи. Чистое и звездное с вечера небо заволокло сплошной непроницаемой пеленой. От реки дул зябкий ветерок, негромко шелестя в репейном бурьяне за домом, в редеющей листве одинокой покляпой черемухи и кронах раскустившихся за оградой верб и рябин.

Костромиров отошел от крыльца и задумчиво посмотрел в сторону бани – оконце ее мерцало тусклым желтоватым светом. «При свечах он, что ли, пишет?» – удивился Горислав и пошел туда, то и дело сбиваясь с невидимой тропки и залезая в мокрую от ночной росы траву.

Приглушенно чертыхаясь, он добрался наконец до цели и с любопытством заглянул в окошко. Сначала ему показалась, что в предбаннике никого нет: нещадно коптившая керосиновая лампа освещала только один угол помещения и стол с разбросанными на нем бумагами, остальная часть комнаты тонула во мраке. Но приглядевшись, он увидел и самого Рузанова – тот сидел прямо на дощатом полу, поджав под себя, подобно индийскому йогу, ноги. На кушетке прямо перед ним, на уровне лица стояла слегка наклонно прислоненная к стене картина с пресловутым пейзажем, и Алексей, не отрываясь, как завороженная факиром кобра, смотрел на нее, слегка раскачиваясь и беспрестанно кивая головой, очень похожий в этот момент на фарфорового китайского божка. Губы его при этом беззвучно шевелились, будто он бормотал себе под нос мантры, и неясные, причудливые тени копошились в темных углах комнаты.

Почему-то это зрелище произвело на Горислава отталкивающее впечатление. Он осторожно попятился от окна и побрел обратно к дому, пытаясь не сбиться с огибающей огород тропинки.

По пути его не оставляло отчетливое ощущение некоего злобного настороженного взгляда, упирающегося ему в спину.

Постояв некоторое время в задумчивости на крылечке, Костромиров выбил о каблук погасшую трубку и зашел в дом. Входную дверь, после минутного колебания, он решил запереть и накинул на нее с внутренней стороны прибитый к косяку массивный металлический крюк.

Спать совсем расхотелось, поэтому он просто прилег на Лешкин топчан и стал листать попавшийся ему под руку журнал с фотографиями большеротых и полногрудых красоток в бикини и без. Спустя минут сорок ему неожиданно послышалось, будто на крылечке кто-то возится и дергает входную дверь. Горислав подумал, что это может быть Рузанов, и пошел посмотреть. На крылечке, однако, никого не оказалось. «Поблазнилось», – решил Костромиров, опять замыкая дверь на запор. Наконец, усталость стала брать свое и он задремал, прикрыв лицо журналом.

Спал он, впрочем, достаточно чутко и слышал, как уже ближе к утру Татьяна, громко скрипя половицами, вышла в сени и, с лязгом сбросив кованый крюк, отворила входную дверь. «Почему, – подумал Костромиров, не прекращая дремать, – от такого хрупкого существа, как женщина, в доме всегда больше шума, чем от мужика?»

Проснулся он на рассвете, как только первые солнечные лучи пробились сквозь мутное оконное стекло. Слышно было, что на мосту уже ходит кто-то из хозяев.

Рывком вскочив с топчана, Костромиров сделал несколько резких приседаний и наклонов, сдернул висящее на вбитом в стенку древнего комода гвозде полотенце, вышел в сени и тут же столкнулся нос к носу с Рузановым. Тот выходил из горницы, держа в руке топор.

– С бодрым утром! – приветствовал его Горислав. – Пойдем со мной на речку умываться.

Алексей посмотрел на него пустыми невидящими глазами, заметно было, что мысли его витают где-то далеко отсюда. Выглядел он отвратительно: воспаленные веки, всклокоченные волосы и этот отсутствующий взгляд. Видимо, ночь выдалась бессонной.

– Куда ты в такую рань? – спросил Костромиров, с некоторой тревогой оглядывая друга. – Лучше иди отдохни. Ты на себя в зеркало смотрел? Видок у тебя еще тот, краше в гроб кладут! Не ложился, что ли?

– Кур ходил кормить, – наконец, словно очнувшись, ответил Рузанов, – вот, во двор их выпустил…

– А топор зачем?

Алексей будто с удивлением посмотрел на зажатый в собственной руке топор и растерянно добавил:

– Так ведь… дров надо бы наколоть, прохладно сегодня.

– Давай его сюда, – сказал Костромиров и, забрав у Алексея колун, добавил: – Сейчас умоюсь только и сам все сделаю. Мне это полезно, а то голова после вчерашнего трещит. А ты иди приляг; Танька, вон, дрыхнет без задних ног. Времени-то еще только семь часов.

На улице и правда было прохладно, солнце только-только встало из-за кромки леса, но ясное безоблачное небо предвещало хорошую погоду.

Когда, умывшись и вдоволь намахавшись топором, он вернулся в избу, неся охапку дров, Алексей лежал на печи и, судя по мерному дыханию, спал; Татьяна еще тоже не встала, во всяком случае с терраски не появлялась. Послонявшись некоторое время по комнате, Горислав снова вышел во двор и направился к бане.

Бумаг на столе уже не было, но лампа продолжала гореть, наполняя помещение удушливым керосиновым чадом. Задув фитиль, Костромиров включил электрическое освещение и осмотрелся. Удостоив Прохоровскую картину только мимолетного взгляда, он опустил глаза на то место, где ночью видел Алексея, и, неожиданно чем-то заинтересовавшись, присел на корточки и стал внимательно разглядывать половицы. Нечленораздельно хмыкнув и покачав головой, он прошел в помывочную, тщательно осмотрел пол и там, а затем – в парилку, где, кроме того, еще зачем-то протиснулся в узкий закуток за каменкой, таким же образом обследуя почерневшую бревенчатую стену и доски пола.

С некоторым трудом выбравшись обратно, он недоуменно пожал плечами и пошел к выходу.

Зайдя в избу, Игоревич обнаружил, что Гурьева уже хлопочет на кухне. Помогая ей растапливать печь, он спросил:

– Таня, а ты знаешь, где этот пруд?

– Представления не имею, – ответила она. – Зачем тебе? Алексей же там был, проведет.

– Если он еще час-два проспит, то на Анчипку придется идти уже только вечером, – с сожалением сказал Горислав. – Щука днем на глубину уходит, на приманку не поведется… А будить его не хочется, – добавил он, – по-моему, он всю ночь глаз не сомкнул, все на свою картину любовался.

– Да, электрошок тут не поможет, только лоботомия, – согласилась Гурьева.

– Признаться, он меня начинает серьезно беспокоить, – не поддержав иронии, сказал Костромиров. – Ты, Тань, не замечала за ним никаких странностей последнее время?

– Не-е-ет, – недоуменно протянула Гурьева, – а должна была?

Костромиров в раздумье посмотрел на Татьяну, словно прикидывая что-то в уме, но потом только молча пожал плечами.

Как и предсказывал Горислав, Рузанов проспал ажно до половины одиннадцатого, время для «охоты» было упущено. Зато проснулся Алексей заметно отдохнувшим и повеселевшим. Бодро поплескавшись под рукомойником и с удовольствием выпив кофе, он вытащил во двор старенькую раскладушку и растянулся на ней, блаженно жмурясь на яркую синь неба с редкими, похожими на пуховые комочки облаками. Татьяна пристроилась рядом на сложенном вдвое покрывале и время от времени, отрываясь от какого-то журнала, ласково и чуть пренебрежительно ерошила ему рукой волосы; со стороны могло показаться, что она ищет у него в голове насекомых.

Костромиров же после завтрака снова принялся остервенело колоть дрова, вероятно – для моциона. Получалось у него это весьма ловко, так что уже скоро под пристроенным к бане открытым навесом не осталось ни одного березового или ольхового чурбака, а в дровяном сарае высилась внушительных размеров поленница.

Покончив с дровами, он спортивной трусцой побежал к реке, на ходу стягивая с себя пропитанную потом футболку.

Примерно через час Горислав, вытирая мокрые волосы полотенцем, подошел к отдыхающим и небрежно спросил Алексея:

– Я там, за забором, около кустов нашел разбитую бутылку… Ты выкинул?

Рузанов приподнял голову с раскладушки и озабоченно наморщил лоб, силясь что-то припомнить:

– Не знаю… Ну нашел. Что с того?

– А то, что она почему-то измазана в крови.

– Ах, эту! Конечно! Я ее вчера утром нашел возле бани. Наверное, Димка спьяну разбил и порезался. А ты, доцент, что подумал? – ухмыльнулся он. – Я тебе, Тань, – продолжил он, обернувшись к Гурьевой, – не стал ничего говорить. Что б раньше времени не расстраивать, – мало ли что… Мы ж тогда еще не знали, куда подевался этот варнак.

Костромиров внимательно посмотрел на Алексея, молча кивнул и, развернувшись, скрылся в доме. Когда бы Рузанов или Гурьева последовали за ним, то немало удивились бы, увидев, как Игоревич шарит по карманам висящих в сенях курток, плащей и ватников.

Зайдя в комнату, он взял стоявшие около гобца резиновые сапоги и, осмотрев подошвы, поставил обратно.

После всех этих странных действий и манипуляций, Костромиров лег на топчан и так и пролежал недвижно до самого обеда, бесстрастно наблюдая за огромным черным с желтыми крапинками на брюшке пауком, кропотливо оплетающим тенетами пространство между комодом и потолочной матицей.

За столом он почти все время сосредоточенно молчал, реагируя на Танькину болтовню неопределенными междометиями. Только один раз неожиданно спросил Рузанова:

– Ты на Павловский пруд ходил сегодня?

– Нет, – ответил тот удивленно, – когда бы?

– Ну, утром, например, – уточнил Игоревич.

– Да говорю ж, не ходил! – несколько раздраженно повторил Алексей. – Что я, одурел, что ли? На кой ляд я туда один попрусь? Ты, Слав, какой-то странный сегодня!

Как только солнце стало заваливаться на запад, мужчины принялись готовиться к предстоящей охоте. В леднике сохранился изрядный кусок свинины, который берегли для завтрашних шашлыков, правда без всякой крови, поэтому Костромиров сбрызнул его растительным маслом и обильно посолил. «Любая рыба от вкуса соли просто тащится», – пояснил он, засовывая мясо в полиэтиленовый пакет. Рузанов принес из горницы сбереженную покойной бабкой Прасковьей двустволку и коробку с картечью; Игоревич проверил ружье, убедился, что в чистке оно не нуждается, и зарядил оба ствола; оставшиеся патроны он рассовал по карманам куртки. В горнице же обнаружился целый набор разного вида жерлиц, одной из которых Костромиров и решил воспользоваться, но, конечно, не для ловли, а лишь для приманки, придумав прикрутить к толстой леске, почти у самого поводка, огромный пробковый поплавок, чтобы насаженное на крючок мясо не ложилось на дно.

– У тебя есть какой-нибудь приличный нож, типа охотничьего? – поинтересовался он у Алексея перед выходом.

Тот только развел руками. От предложенного Гурьевой столового тесака Горислав с пренебрежением отказался.

Как вышли за калитку, Костромиров пропустил Алексея вперед – показывать дорогу. Обогнув густой березняк и стараясь держаться края косогора, где трава была пониже, Рузанов быстро довел друга до густых зарослей сивого тальника, за которыми скрывался поросший жгучей крапивой и пахучим быльником перелаз, а за ним – поляна и Павлов пруд.

С востока уже неслышно подкрадывался вечер; багровое солнце на другом конце горизонта спустилось почти к самому лесу и из низин и оврагов потянуло сыростью. Рузанов уверенно пробирался сквозь высокую осоку, стараясь держаться примятой травы, но все же время от времени чертыхался, спотыкаясь о невидимые под ней кочки. Костромиров двигался за ним легким, почти неслышным шагом, то и дело внимательно и настороженно посматривая вокруг.

Вскоре почва стала пружинить у них под ногами; в следах с громким всхлюпом проступала вода, а осока уступила место не менее густо разросшемуся рогозу и татарскому сабельнику. Наконец травяные джунгли расступились и перед ними открылась узкая полоска топкого берега и зеленая гладь заболоченного пруда.

– Вот здесь мы его и видели, – удовлетворенно сказал Алексей, – то самое место.

Осмотревшись, Костромиров с облегчением вздохнул и, потыкав в сфагнум сломленным по дороге ивовым прутом, покачал головой:

– Ближе не подойти, провалимся к чертовой бабушке!

– Все предусмотрено, – ответил Алексей. – Вон в тех кустах, что за тобой, должны быть доски, – и, увидев, что Горислав собирается лезть в кусты, остановил его: – Подожди, я сам достану.

Раздвинув гибкие ветви лозняка, Алексей шагнул в зеленые заросли, нагнулся и вдруг, взмахнув руками, со сдавленным криком резко отшатнулся назад, не смог удержать равновесия и грузно упал прямо в небольшую бочажину с темной водой.

Быстро схватив друга за руку и подсобив подняться, Горислав слегка отстранил его от кустарника, а сам решительно нырнул в густую листву; сделав один шаг, он остановился: прямо перед ним поперек сваленных вместе почерневших досок ничком лежало тело обнаженного мужчины.

Подойдя ближе и осторожно перевернув тело на спину, Костромиров увидел покрытое подсохшей коркой крови лицо и глубокую колотую рану, зияющую на левой стороне груди, прямо под сердцем.

Сзади послышалось прерывистое дыхание Рузанова. Не оборачиваясь, Игоревич спросил:

– Скорняков?

– Он! – охрипшим голосом ответил Алексей.

– Этого я и боялся, – тяжело вздохнул Костромиров.

– С ума посходили! Это не может быть Димка! – кричала Татьяна, вцепившись мертвой хваткой в край дубовой столешницы. – Это не он! Кто-то другой! Димка вообще сейчас в Москве!

– Это Скорняков, – безжизненным голосом ответил бледный как смерть Рузанов. Он сгорбившись сидел на топчане и, прикрыв глаза, беспрестанно массировал себе виски дрожащими пальцами.

Костромиров расхаживал по комнате, куря трубку и мрачно поглядывая то на Гурьеву, то на Алексея. Густые клубы табачного дыма стелились за ним, как за набирающим скорость пароходом.

– Как это возможно?! – Татьяна обратила мокрое от слез лицо к Гориславу, словно надеясь, что он сейчас все объяснит и даже опровергнет нелепую весть о смерти Димки.

Игоревич молча остановился напротив нее, пожал плечами и опять принялся вышагивать взад-вперед по скрипучим половицам.

Некоторое время установившееся тягостное молчание нарушали только судорожные всхлипывания Таньки да скрип шагов Костромирова. Наконец Рузанов произнес, ни к кому особенно не обращаясь:

– Надо бы тело оттуда унести… там выдры могут быть всякие… крысы водяные…

Гурьева разразилась в ответ громкими судорожными рыданиями. Игоревич сморщился, как от зубной боли, и, откашлявшись, сказал:

– Трогать ничего не будем. Завтра с утра придется ментов вызывать. Это ж, похоже, убийство…

– Не говори ерунды, – все таким же тусклым голосом отозвался Алексей. – Какое убийство? Кто здесь его мог убить? Бабка Люда?

– Ну, рану-то ты видел, – возразил ему Костромиров, – или ты полагаешь, что он сам мог…

– Вот именно, – ответил Рузанов, украдкой глянув на Татьяну.

Та испуганно вздрогнула, хотела что-то сказать, но только опять принялась всхлипывать.

– Интересная версия, – слегка усмехнулся Игоревич, – даже перспективная… Только, вот, факты… С фактами она никак не состыкуется и даже прямо им противоречит.

– Какие еще факты?! – выйдя наконец из ступора, раздраженно бросил Алексей. – Опять твой индуктивный метод?!

– Логика, дорогой друг, простая логика! – откликнулся Костромиров и, обернувшись к Гурьевой, добавил: – Тань, ну прекращай, пожалуйста, рыдать! Что ты, как восточная плакальщица, в самом деле… Все мы смертны.

Эта тирада вызвала новый поток слез и рыданий, так что Горислав, махнув рукой, только еще сильней задымил трубкой.

– А может, – предложил Рузанов, – стоит вызвать сюда Вадима Хватко? Ну, помнишь, наш однокурсник, только с юрфака? Ты, кажется, одно время был с ним не разлей вода… И насколько я знаю, он теперь в Генеральной прокуратуре следователем. Пускай бы приехал и занялся расследованием самолично. Как полагаешь?

– Ну о чем ты говоришь? – поморщился Костромиров. – Он же не частный детектив, он госслужащий. И по своей инициативе никаких следственных действий проводить не властен… Да и не нужен он нам здесь.

Немного успокоившись, Татьяна достала из рукава носовой платок и, высморкавшись, спросила Костромирова:

– Тебе что-то известно?

– Возможно, – ответил тот, с тревогой наблюдая, не следует ли ожидать повторения слезного приступа.

Видя, что Танька вроде бы не собирается вновь удариться в рев, он с облегчением перевел дух и повторил:

– Возможно. Если вы готовы выслушать меня спокойно, без ненужных эмоций и бесполезных стенаний, то я готов изложить некоторые свои наблюдения и соображения.

Скрестившиеся на нем недоуменно-вопросительные взгляды Гурьевой и Рузанова снова вызвали у Костромирова грустную усмешку.

– Но прежде нам всем необходимо принять успокоительного, – добавил он, многозначительно покашливая.

Рузанов безропотно поднялся и, сходив на кухню, принес початый штоф калгановой настойки. Разлив зелье по рюмкам, Игоревич залпом выпил, подождал, пока Алексей и Татьяна покончат со своими порциями обжигающего снадобья, и, наконец, заговорил:

– Итак, что касается версии о самоубийстве… Я подозреваю, что какой-то мотив для такого шага у Скорнякова мог быть? Я прав? Хорошо. Предположим, что он решил покончить счеты с жизнью. Но зачем, скажите на милость, бежать для этого чуть не за километр от усадьбы, да еще в голом виде?! И, наконец, самое главное – где орудие самоубийства? Допустим, человек, пырнувший себя ножом, может в состоянии болевого шока этот нож выдернуть и отбросить в сторону. Я это допускаю. Такие случаи криминалистике известны. Тем более что вокруг трупа мы не смотрели и ничего не искали. Но ведь удар, судя по ране, пришелся в самое сердце! Смерть должна была наступить практически мгновенно! Есть и еще одна деталь… но о ней – позже. В любом случае, версия о самостоятельном лишении себя жизни не выдерживает критики. Согласны?

Дождавшись, пока оба его слушателя кивнут головами, Костромиров продолжил:

– Следовательно, мы отбрасываем версию о самоубийстве. По крайней мере, пока не появятся какие-нибудь дополнительные данные в ее защиту. Таким образом, как это ни ужасно звучит, речь может идти только об убийстве, то есть, как выражаются юристы, об умышленном причинении смерти другому человеку.

– Господи! Но кто же мог его убить?! – с истерическим надрывом воскликнула Гурьева, всеми силами стараясь снова не разреветься. – Кому это могло понадобиться?!

– Очень правильный вопрос, – заявил Костромиров. – Именно: кому это было нужно? Ответив на него, мы узнаем, кто убийца…

– Послушай, Игоревич, – устало прервал его Рузанов, – ты не мог бы просто рассказать, что такого тебе известно, а не выстраивать тут перед нами Великую китайскую стену из собственных логических рассуждений?

– Постараюсь, – ответил Горислав, – хотя, на мой взгляд, я и так максимально краток. Ну так вот… Если мы не имеем дела с маньяком или сумасшедшим, что полностью исключить невозможно, то нужно искать человека, которому Скорняков чем-то мешал или которому по некоторым причинам была выгодна его смерть. Это очевидно. Кстати, – прервал он сам себя, – как вы думаете, кому-нибудь, кроме вас двоих, было известно, что Дмитрий – здесь, в Ногино?

– Нет, – твердо ответила Татьяна, – больше никому. Жене он соврал, что у него деловая командировка, а на работе просто сообщил, что будет через неделю. Я тоже, понятное дело, не афишировала, что еду с ним…

– А мне вообще поделиться об этом не с кем было, – заявил Алексей.

– Так я и думал, – сказал Костромиров, – следовательно, вариант с разборками между конкурентами или конфликт с «братками» тоже можно пока отбросить… Да и не был покойный, насколько я знаю, каким-то «крутым» бизнесменом. Ну, что ж, давайте тогда перейдем к сухим фактам.

Прежде чем переходить к «сухим фактам», Игоревич повторно наполнил рюмки и, не дожидаясь остальных, выпил. Переждав несколько мгновений и утерев заслезившиеся от крепости напитка глаза, он продолжил:

– Признаюсь, таковых немного. Во-первых, что касается места, где было совершено убийство: судя по всему, оно произошло в бане. Этим утром я из чистого любопытства осмотрел ее и обнаружил довольно многочисленные следы крови во всех помещениях. Особенно обильными потеки оказались почему-то за печкой, там образовалась буквально целая лужа крови… Следы относительно свежие, во всяком случае, явно не давнишние – пятна были еще липкими, когда я их осматривал. И пол и стены бани – из почерневшей осины, поэтому, если не приглядываться, можно ничего не заметить.

Во-вторых, разбитая окровавленная бутылка, которую ты, Алексей, нашел в субботу утром около той же бани… Деталь, казалось бы, незначительная. Я первоначально тоже не был склонен уделять ей слишком много внимания, но, после того как был найден труп, выглядеть она стала, согласитесь, не столь уж маловажной. Кроме того, осматривая тело, я заметил, что волосы покойного слиплись от крови, да и лицо ею сильно выпачкано… Не удивлюсь, если судмедэксперт установит, что Скорнякова ударили по голове каким-нибудь «тупым твердым предметом с ограниченной поверхностью»… Это, кстати, еще один факт, говорящий против версии о самоубийстве.

Наконец, Алексей, ты сам мне вчера говорил, будто Людмила Тихоновна упоминала о некоем мужчине, которого ранним утром двадцать шестого видела возле бани. Кто это был, она якобы не разглядела, но заметила рюкзак у него на плече…Так?

– Она решила, что это я или Димка, – ответил Рузанов, – а мне тогда как раз пришла в голову мысль, что, может, он рыбачить на Павлов пруд отправился…

– Вот именно. Но мог ли это быть Скорняков? Вряд ли. Другое дело, если бы старуха видела голого мужика с ножом… Тогда – да. Следовательно, это вполне мог быть убийца. Тем паче, что Димкин рюкзак так и не нашелся. Таким образом, суммируя эти сведения, мы можем сделать предположительные выводы о месте и времени преступления – оно было совершено в бане, на рассвете двадцать шестого августа!

Костромиров поднялся из-за стола, некоторое время молча вышагивал по комнате, озабоченно хмурясь и нервно потирая руки, потом решительно уселся обратно и продолжил:

– Теперь придется перейти к самой неприятной части. Давайте подумаем, как будет рассуждать следствие. Итак, нас здесь, в деревне, четверо и теоретически каждый может попасть под подозрение. Ну, меня и старуху можно сразу исключить – ни возможностей, ни мотива… Ты, Тань, тоже по женской своей слабости вряд ли сумела бы убить, да еще и оттащить тело за километр от места преступления. Вот и получается, что из всех присутствующих убить Скорнякова мог только ты, Алексей…

Рузанов сначала недоуменно вытаращился на Игоревича, потом несколько истерично рассмеялся:

– Мощно, доцент! Слов нет, логика – железная! И какой же мотив, по-твоему, это самое следствие может мне приписать? С какого перепугу мне нужно было убивать Димку?

– С этим-то как раз все просто – ревность, страсть, соперничество из-за женщины и все такое… Нужно быть слепым, чтобы не заметить, как ты смотришь на Татьяну… Я не прав? Ну а Димка – встал на пути… Может, даже предложил уже руку и сердце. Партия-то он, безусловно, более выгодная, и, вполне вероятно, что женщина, да еще и обремененная ребенком, предпочла бы именно его. Тут важно не это… Впрочем, будет лучше, если я просто изложу свое видение событий… то есть – как они должны были развиваться, когда бы убийцей был именно ты. Значится, так: ранним утром в субботу ты тихонько поднимаешься с постели и идешь в баню… Ведь ты же вставал и выходил из дома часов в шесть утра? Татьяна же это запомнила!.. Но Димка уже проснулся и вышел на крыльцо, поэтому ты оглушаешь жертву ударом бутылки по голове, затаскиваешь в помещение и там добиваешь ударом ножа в сердце. Встает вопрос: что делать с трупом? Надолго отлучаться ты опасаешься – Танька может заметить, и ты, запихнув труп за каменку… подкоптиться, так сказать… хватаешь его вещи – одежду и все, что попадается под руку, и прячешь где-то недалеко в березках (в это время тебя и замечает бабка Люда), после чего спешишь вернуться в избу… Дело сделано. Поскольку большинство Димкиных вещей отсутствует, днем тебе удается создать впечатление, что он куда-то смотался. Но труп по-прежнему в бане, и что с ним делать, ты никак определиться не можешь… И вот тут, когда Татьяна уезжает в Нагорье, старуха Развоева показывает тебе местное чудовище – Анчипку, и у тебя зарождается остроумная мысль, скормить ему покойника! В полном смысле – концы в воду! Возможно, мое появление несколько нарушает твои планы, но не слишком: под тем предлогом, что хочешь поработать, ты отправляешься на ночь в баню, намереваясь, когда все будут спать, оттащить тело к пруду. С этой целью ты, между прочим, и захватываешь с собой керосиновую лампу – в темноте дороги не найти… Ты относишь тело к водоему, причем, конечно, пачкаешь сапоги болотной грязью и ряской, которые утром я и обнаруживаю на их подошвах… Но там, у пруда, у тебя в памяти всплывают мои слова о том, что щука не в состоянии заглотить взрослого человека. А ты желаешь все сделать предельно изящно – чтобы никаких следов! Тогда тебе на ум приходит идея расчленить труп и скормить его Хитнику по частям; ты возвращаешься за топором, но – вот беда! – дверь в избу оказывается заперта… Я, кстати, слышал, как ночью кто-то скребся на крыльце… Ну так вот, ситуация, казалось бы, патовая, ты – в растерянности… Лишь когда уже на рассвете Татьяна, отлучась на двор, оставляет входную дверь открытой, тебе удается проникнуть в горницу и взять наконец топор… Встреча со мной расстраивает и эту твою последнюю попытку навсегда избавиться от трупа… Дальнейшее – известно.

Татьяна, до сей поры слушавшая Костромирова с пристальным вниманием, неожиданно хлопнула по столу ладонью и резко заявила:

– Ерунда! Притянутая за уши ерунда! Ты забыл самое главное – я вчера вечером разговаривала с Димкой по телефону! И он был жив и здоров!

– А ты убеждена, что разговаривала именно с ним? – вкрадчиво поинтересовался Игоревич. – Ты хорошо его слышала? Узнала голос?

– Ну-у, – замялась Гурьева, – слышно было, правда, плохо… и голос… Но тогда, с кем я могла говорить?! Я же звонила на его мобильник!

– Нетрудно догадаться, – отозвался бледный, будто привидение и молчавший до сей поры Рузанов, – если с тобой разговаривал не Димка, то это мог быть только убийца.

– Убийца?! – сдавленно ахнула Танька.

– Конечно, – повторил Алексей. – Короче, убийцу можно вычислить по мобильнику, его и надо искать.

– Я его уже нашел, – устало ответил Рузанову Костромиров, выкладывая на стол черный «Samsung». – В кармане твоей телогрейки.

Несколько мгновений Рузанов изумленно смотрел на телефон, внезапно лицо его стало темнеть, наливаться кровью и, наконец, совершенно преобразилось, искаженное чудовищной гримасой злобы.

– Хитер, собака! – процедил он сквозь зубы и, сжав кулаки, стал тяжело подниматься с топчана.

Но ни он, ни сидевшая напротив Гурьева не успели заметить молниеносного, как мысль, движения Костромирова, а тот уже приложил ладонь к затылку Алексея и слегка нажал большим и указательным пальцами куда-то чуть пониже ушных раковин. Взгляд Рузанова немедленно потерял всякую осмысленность, веки стали смыкаться, а сам он принялся заваливаться набок, точно нанюхавшись эфира. Горислав подхватил его под мышки и бережно уложил обратно на топчан.

– Не беспокойся, – сказал он Татьяне, – все в порядке, часа через два очнется… даже помнить не будет, что отключился.

Но Гурьева его не слышала, она сидела, зажав обеими руками рот, а в ее расширенных зрачках плескалось темное пламя ненависти и ужаса.

– Гад! Гад такой! – буквально взвизгнула она через секунду срывающимся от душившего ее бешенства голосом. – Мразь! Гадина!

– Ну, ну! – остановил ее Костромиров, заметив, что она порывается вскочить и броситься на Рузанова. – Горячиться не надо! И, вообще, – прибавил он с кривой усмешкой, – довольно странно все это слышать в адрес человека, который ради обладания тобой готов был пойти даже на преступление…

Татьяна дико взглянула на него и зашлась в судорожных рыданиях, не переставая твердить: «Гадина! Гадина!».

– Да успокойся же, наконец! – прикрикнул на нее Игоревич. – Возьми себя в руки! Тут еще далеко не все ясно, придется еще разбираться… Даже если все и было, как я описал, не думаю, что Лешка до конца осознавал, что делает… Да что там! Уверен, что не осознавал!

– Что значит, «не осознавал»?! – снова взвилась Танька, вытирая слезы. – Он что – лунатик?! Все он прекрасно осознавал… Гадина такая!

– Так. Теперь успокойся и выслушай меня. Молча! – сказал Костромиров. – Если мы допустим, что он действовал вполне осознанно и целенаправленно, то версия моя становится совершенно несостоятельной, проще говоря, – рассыпается ко всем чертям. Подумай сама: нельзя ведь не признать, что убийство было совершено хладнокровно и даже изобретательно. Верно? Почему же столь хладнокровный и изобретательный убийца оставляет такое количество следов? Точнее, не предпринимает ни малейших усилий скрыть эти следы? Он и не думает уничтожать пятна крови в бане, хотя имеет все возможности для этого. Окровавленную бутылку – просто отбрасывает в сторону. Не делает никаких попыток отговорить меня от похода на Павлов пруд. Напротив, он сам ведет меня туда и, более того, сам же обнаруживает труп! Зачем? Где здесь элементарная логика? Ведь, не будь найдено тело, завтра бы… то есть уже сегодня, – поправился Игоревич, глянув на занимающийся за окном рассвет, – он бы со спокойной душой проводил нас с тобой восвояси, а сам довершил бы начатое. Разве нет?

– Конечно! – вскричала Гурьева. – Это же он нашел Димку! Значит, убийца – кто-то другой…

– Да погоди ты! – прервал ее Костромиров. – Что ты, в самом деле, из крайности в крайность бросаешься! Зачем тогда, скажи на милость, ему было пудрить тебе мозги и под личиной Скорнякова уверять, что тот – в Москве? Между тем, все становится на свои места, если предположить, что днем Лешка не помнил, что он делал ночью…

– Господи! Какой бред! – не выдержала Татьяна. – Ты сам-то, Слав, понимаешь, какой бред несешь?

– Бред, говоришь? А тебе известно, что несколько лет назад Алексей лежал в одной специализирующейся на нервных болезнях клинике?

– Ну да, он говорил, что после развода у него было что-то вроде нервного срыва или стресса…

– Ничего после развода с ним не было! Какой там стресс! – усмехнулся Костромиров. – Его бывшая на развод подала, когда он уже в больнице лежал. А вот попал он туда с весьма редким и экзотическим диагнозом – классическое раздвоение личности! Года полтора над ним врачи колдовали… Потом констатировали ремиссию. Так что, сложи два и два.

– Ты хочешь сказать, что у него снова крыша поехала? – спросила Гурьева.

– Именно, именно! – подтвердил Игоревич. – Уж не знаю, что послужило толчком, хотя и могу предположить… Прошлый-то раз поводом явилась некая романтическая история… Ну да, это частности. Суть в том, что периодически, главным образом – по ночам, в душе или мозгах нашего Рузанова поселяется некая совершенно чуждая ему личность, или, если хочешь, начинает преобладать «темная половина» его собственной личности… А результат… Результат – труп на болоте.

– Какое мне дело, больной он или здоровый? – с горечью сказала Татьяна. – Он же убийца! А если он псих, пусть его лечат!

– Обязательно вылечат! Всех вылечат, – ответил Костромиров, тихонько подойдя сзади к Гурьевой и ухватив двумя пальцами – большим и указательным – ее шею под самым затылком. – И тебя вылечат!

Как только Татьяна стала безвольно валиться со стула, Горислав легко подхватил ее на руки и отнес на гобец.

– Отдохните пока, ребята, – сказал он, обращаясь к бесчувственным телам Рузанова и Гурьевой, – а мне нужно еще кое-что проверить. Так вы, по крайней мере, не поубиваете друг дружку до моего возвращения.

Снимая с гвоздя висевшую там двустволку, Костромиров внезапно услышал какой-то подозрительный шорох на кухне. Одним прыжком оказавшись за отделявшей ее от комнаты перегородкой, он с удивлением увидел огромного серебристого ежа, неторопливо семенящего к печи по крашеным половицам. Как только он взял его в руки, еж немедленно сердито зафыркал и свернулся в клубок. «Ах ты, бедненький! – подумал Горислав. – Как же ты тут оказался? Ну, ничего. Сейчас мы тебя выпустим!». Он бережно завернул колючий шар в полотенце и направился к выходу.

К несчастью, от внимания Костромирова, всецело занятого неожиданной находкой, ускользнуло легкое движение в углу комнаты – очнувшийся Рузанов открыл глаза и уже медленно поднимался со своего ложа…

Утро было прохладное и туманное. Рассвет окрасил все вокруг в какие-то блеклые, унылые цвета. И хотя трава еще не пожелтела и не зачахла, а деревья стояли почти сплошь зеленые, не растерявшие свою летнюю листву, в воздухе явственно ощущался прелый запах стремительно приближающейся осени. Ветра не было вовсе, и густой молочный туман лениво висел над землей сплошной влажной пеленой.

Под открытым навесом рядом с домом сидели, тесно прижавшись друг к другу, три нахохлившиеся курицы; слонявшийся рядом петух время от времени хлопал крыльями и порывался запеть, но вместо кукареканья из его горла вырывалось на выдохе что-то вроде хриплого кашля.

Быстро миновав огород и заднюю калитку, Костромиров зашел в густую березовую поросль, развернул полотенце и выпустил продолжающего недовольно шипеть и фыркать ежа. На прощанье тот одарил человека злобным, почти осмысленным взглядом черных глаз-бусинок. Горислав подождал, пока тот скроется в зарослях иван-чая, и, поправив на плече ружье, решительно зашагал в направлении Павлова пруда.

Очень скоро, несмотря на куртку и резиновые сапоги, вся одежда его пропиталась влагой от обильной утренней росы, а плечи стал пробирать неприятный озноб, но переходить на бег, чтобы согреться, Костромиров не стал, опасаясь потерять в тумане направление.

Как только крапивный лог остался позади, он оказался на поросшей высокой осокой и быльником поляне, где без труда отыскал полоску примятой травы, что вчера вечером вывела их с Лешкой к воде. Постоял, к чему-то прислушиваясь, и двинулся дальше.

Где-то на полпути опять остановился – ему показалось, что со стороны пруда доносятся какие-то странные звуки, похожие на глухие удары, – но вскоре вновь пошел вперед, заметно прибавив шаг.

Когда до воды оставалось не более десяти метров, удары стали слышны совершенно отчетливо, и Горислав, сняв с плеча ружье и слегка пригнувшись, осторожно раздвинул плотные зеленые стебли: на узком болотистом берегу никого не было, звуки раздавались откуда-то справа, из-за разросшейся у самой воды купы лозняка.

Бесшумный, словно туманный призрак, подкрался он к кустарнику и напряженно замер. Кто-то невидимый тяжело возился там, под густым пологом сивого тальника: время от времени раздавались глухие удары и негромкий плеск воды.

Вдруг тишину нарушил слегка дребезжащий, но вполне отчетливый голос: «Сейчас покушаешь, Анчипушка! Сейчас, милай! Чай, давненько человечинки сладкой не едал… Почитай, семь годов! Пораньше бы тебя подкормить, глядишь, и сестрица Прасковьюшка не померла бы… Дак ведь случая не было…Не серчай, родимый!»

Костромиров раздвинул гибкие ветви и вышел на небольшую прогалину, с трех сторон окруженную непроницаемой стеной ивовых зарослей. У кромки черной воды спиной к нему стояла сгорбленная фигура в коричневой солдатской плащ-палатке; неизвестный что-то отталкивал от берега длинным деревянным шестом. Обернувшись на шум, человек откинул капюшон, и Горислав с изумлением узнал сморщенное лицо бабки Люды.

– Вы?! – выдохнул Костромиров, опуская ружье. – Людмила Тихоновна! Что вы…

– Дознался, варнак! Хитер! То-то я гляжу, что он все за Лешкой шастает? Вынюхал, вражина! – Бабка Люда бросила шест и, подняв с земли последний шмат кровавого мяса, швырнула его в воду. – Ах ты, семя июдино…

Потом, обтерев ладони листвой, старуха Развоева внимательно оглядела из-под руки Горислава и неожиданно зашлась дробным старческим смешком:

– А ты поначалу небось на Лексея грешил, сердешный? Нет, милай, у Лешки для такого дела кишка тонка, зря на него Прасковья-то надеялась! Ох, зря! Мало на него надежи! Все мне, старухе, пришлось делать… Как они по утру-то сцепились, да Лешка по башке его шарахнул бутылкою, я уж было думала, сам он все дело справит, как нужно… Я ж ему чуть не кажный вечер нашептывала, как да что делать… да токмо он враз со страху домой побег, к девке своей крашеной… А что тому борову от эдакой пустяковины сделается? Он почесался токмо… Вот и пришлось самой дело-то заканчивать!

– Так это вы зарезали Скорнякова? – почему-то понизив голос, спросил Костромиров.

– А то кто же? – ответила старуха, вытащив из-за голенища высокого кирзового сапога охотничий нож с широким прямым лезвием. – Вот этим самым ножом… ровно хряка. Ну, дак не впервой, чай… Лексею-то помстилось, будто сам он чернявого своего как-то порешил. За каменку упрятать его надумал, с перепугу. Ну, да и я, что греха таить, нашептала ему кой-чего… самой-то не дотащить мне было бугая такого до пруду… вот и пришлось травками заветными потчевать да нашептывать…

– Что нашептывать? – непонимающе спросил Горислав.

– А то, милок, не твово ума дело! – отрезала бабка Люда. – Тебе того знать без надобности. Ты, вона, и эдак шустрый больно! – с этими словами старуха нагнулась и подхватила лежавший у ее ног окровавленный топор. – Ну, да мы с Анчипушкой тебя живо…

Что – «живо», старуха не договорила, потому что в тот же миг с резким коротким замахом, будто заправский индеец-чероки, метнула в Костромирова топор.

Мышцы Горислава среагировали быстрее, чем разум, – он мгновенно пригнулся и ушел в сторону – но при этом, так же машинально, пальцы его сжали оба курка двустволки, и утреннюю тишину расколол грохот выстрела.

Людмила Тихоновна выронила нож, отступила несколько шагов назад, удивленно посмотрела на Костромирова, перевела взгляд на разорванную в клочья плащ-палатку на своей груди и с глухим плеском упала навзничь в темную, слегка подкрашенную зеленым и алым воду.

Костромиров медленно поднялся с земли и в тот же миг услышал странный шорох зарослей рогоза справа. При полном безветрии толстые стебли растений заколыхались, раздвинулись, и нечто невидимое, разметывая в стороны ряску и тугие плети кубышки, выплыло и замерло под зеленым покровом недалеко от берега…

Резко крутанув баранку, Костромиров лихо вырулил с деревенской улицы, и уазик ходко побежал вперед, то и дело подскакивая на колдобинах и выбоинах грунтовки.

Рузанов молча трясся рядом с другом, прижимая к груди завернутую в плотную рогожу доску со старой картиной. Горислав то и дело внимательно поглядывал на него и в задумчивости качал головой. Его смущало, что перед отъездом он не удосужился заглянуть в сарай и самолично убедиться в отсутствие Татьяниного голубого «мицубиси». Казалось бы, и надобности в этом никакой не было, а вот же, отчего-то тревожно на душе, смутно…

– Так ты говоришь, она прямо перед моим приходом уехала? – в который раз озабоченно переспросил он Алексея.

– Да. Сказал же – я ее только в чувство хотел привести, по щекам легонько похлопал, а она – визжать… «Гадина! – кричит… – Я тебя, гадину, видеть не могу! Ты во всем, сволочь такая, виноват!» А в чем я виноват?.. Ну а после – вещи похватала, села за руль и укатила…

– Ну-ну, – только и ответил Костромиров и вновь сокрушенно покачал головой.

Дребезжа и постанывая всеми сочленениями, катился видавший виды «козел» по проселочной дороге, промеж заросших молодыми березками бывших колхозных полей; поднимающиеся за его колесами клубы желтой дорожной пыли плотной завесой скрывали очертания оставленной позади деревни. Только на самом краю ее, в небольшом просвете между деревьями, отчетливо было видно яркое, почти бездымное зарево: огонь уже лизал крышу старого дома, искрящимися змейками вырывался из печной трубы, с легким треском пробегал по столетним серебряным бревнам; скоро он перекинется на ближайшие дворовые постройки, примется курчавить листву древних лип, прокрадется по подсохшей траве к вросшему в землю срубу старой бани… туда, где в черной стоячей воде глубокой огородной ямы, у самого дна чуть покачивается тело молодой женщины с тяжелым каменным жерновом, крепко привязанным к ее шее кожаным ремешком от нательного крестика.

Посетитель отыскал Горислава Костромирова в тренажерном зале, где он в поте лица боролся с каким-то сложным агрегатом монструозного вида.

– Добрый вечер, Горислав Игоревич. А я к вам.

– Вечер добрый, – выдохнул Костромиров, не прекращая занятия. – Мы знакомы?

– Шигин Иван Федорович, – представился посетитель, – Председатель Федеральной антисектантской службы, сокращенно – ФАС РФ.

– Антисектантской? Надо же. Даже не слышал о такой структуре.

– Мы служба еще очень молодая, сформированы недавно.

– Вот как? – Горислав отпустил, наконец, рычаги и выбрался из прокрустовых объятий силового тренажера. – Очень интересно. Чем обязан?

– Признаться, удивлен, что нашел вас здесь, – вместо ответа заметил Председатель ФАС, поводя вокруг рукою и бросая косые взгляды на потный, бугрящийся мышцами торс Костромирова. – Довольно странное место… да и время препровождения для профессора Института востоковедения, член-корреспондента Российской академии наук.

– Что поделать? – пожал плечами Костромиров. – Когда тебе за сорок, приходится прилагать усилия, если хочешь сохранить форму.

– Да, да, – неодобрительно отозвался посетитель, втягивая живот.

– Так чем все-таки обязан?

– Я к вам по рекомендации замминистра культуры.

– Замминистра? Альберта Карловича? Как же, помню, – история с «Заклятием Шамаша»… Что, снова требуются мои познания в шумерской клинописи?

– Да, ваши познания прежде всего. Но, не в шумерской клинописи, а… насколько мне известно, в деле с Заклятьем этого самого… м-м… Шамаша, вы проявили еще и незаурядный детективный талант.

– Если речь идет о каком-то криминале, так вы не по адресу, – нахмурился Горислав. – Я, знаете ли, ученый-востоковед, а не детектив.

– Нет, нет! – улыбнулся Шигин. – Мы заинтересованы в вас, натурально, как в специалисте по сакральным тайнам Востока, но…

– Так какое ко мне дело, Иван Федорович? – с долей нетерпения перебил его Костромиров.

– Дело архиважное. Можно сказать, государственное. Думаю, и с профессиональной точки зрения оно вас заинтересует. Даже убежден. Потому как связано с неким-м… религиозным артефактом из Индокитая. Но пока вся информация – под грифом «совсекретно». Отсюда вопрос: как вы отнесетесь к тому, если я попрошу вас продолжить этот разговор в другом месте. Скажем, в моем кабинете.

– Можно и в кабинете. Только хотелось бы сразу внести некоторую ясность. Я ученый. Ученый, а не частный детектив. И отсюда у меня к вам тоже вопрос: какая роль мне отводится?

– Консультанта. Разумеется, вы можете и отказаться, и мы обратимся к другому специалисту, – тут Иван Федорович развел руками, как бы с сожалением. – Мне, откровенно говоря, этого не хочется. Ввиду того, что имею многие основания полагать, что лучше вас не справится никто. Да и время поджимает… Но, как говорится, на «нет» и суда нет. Однако вы должны понимать, что раскрыть суть вопроса я смогу, только заручившись предварительно вашим согласием.

Горислав Игоревич мгновение рассматривал Председателя ФАС, но, видимо, любопытство в конце концов взяло вверх, пересилив естественные сомнения.

– Хорошо, – кивнул он. – Я готов вас выслушать. Только уговор такой: решение приму после беседы – в зависимости от существа проблемы. Вдруг вопрос вообще за пределами моей компетенции? А соблюсти приватность обещаю в любом случае. Идет?

– Идет, – согласился Председатель ФАС после легкой заминки.

– Мне надо принять душ.

– Обязательно. Я буду ждать вас в машине у входа – черный «порше кайен турбо» с маячком.

Иван Федорович закончил чтение и выжидательно взглянул на Костромирова.

– Что ж, – пожал тот плечами, – замечательный образчик дайвьетской мифологии. Хотя сама народность еду относилась, скорее всего, не к индонезийской, а к древнейшей, австронезийской группе, которая в эпоху империи Камбуджадеша была практически полностью поглощена кхмерами. Кстати, миф об Арак Коле ваши аналитики позаимствовали из моей монографии «Легенды древних народов Индокитая».

– Вот именно! – кивнул Шигин, поправляя очки. – Натурально!

– Но я все равно не вполне понимаю, в чем суть вопроса, по которому меня…

– Не спешите, – перебил его Председатель, – у этой легенды имеется продолжение. Современная, так сказать, составляющая.

– Вот как? – с проснувшимся интересом спросил Горислав Игоревич.

– Натурально. Слушайте же. В прошлом году некой шайке грабителей удалось обнаружить ту самую потаенную кумирню в предгорьях Фан Си Пана. Проникнув в пещеру и перебив жрецов…

– Как?! Вы хотите сказать, – в изумлении воскликнул Костромиров, – что тайный храм бога-свиньи существует в реальности?! И до сих пор? Но ведь легенде об Арак Коле и его золотом истукане две тысячи лет, без малого! Да что там – насколько мне известно, и по сегодня не найдено каких-либо достоверных исторических свидетельств, подтверждающих даже сам факт существования королевства Чен-Ланг! Вы абсолютно уверены, что грабители разорили храм Арак Кола, а не какой-то иной?

– А зачем бы мне в противном случае, – с ноткой раздражения ответил Шигин, – озвучивать вам всю эту… весь этот эпос? Лучше, слушайте, а своими сомнениями поделитесь после… Так вот, перебив охрану, какая там у них была, и почти всех жрецов, разбойники похитили пресловутый Золотой Лингам, попросту выломав его из мягкого камня статуи. А похитив, соответственно, скрылись.

Как я уже отмечал, нападавшим удалось истребить практически все жреческое сословие. Из служителей культа уцелел только Верховный жрец бога-свиньи, и то потому, что в момент нападения его в святилище не было. Разумеется, он не мог оставить безнаказанным столь вопиющее злодеяние. Ведь кража, уже сама по себе кощунственная, сопряглась с осквернением религиозной святыни. Да не простым, а совершенным в особо циничной форме – путем, так сказать, оскопления. Насколько это слово вообще применимо к статуе. Короче говоря, принимая во внимание приапический характер божества и самого культа, ему посвященного, потеря носила совершенно неприемлемый характер.

Итак, горя праведным возмущением, Верховный жрец Арак Кола вознамерился во что бы то ни стало вернуть бесценный атрибут своего бога на изначальное место, а заодно и отомстить неизвестным святотатцам.

Дважды отряжаемые вдогон отряды воинов еду настигали кощунников: первый раз – на территории Бангладеша, и вторично – уже где-то в горах Непала, но оба раза безрезультатно. Им не удалось вернуть священного Лингама. Более того, из двадцати сильных мужчин племени, привычных к сражениям и опытных охотников, в живых после столкновения с похитителями остались лишь двое. Они-то, вернувшись в джунгли Фан Си Пана, поведали Верховному жрецу, что отряд святотатцев направляется через Индию, судя по всему, в сторону Пакистана.

Впрочем, воины еду вернулись не с пустыми руками – им удалось добыть ценный трофей. Каким-то образом они исхитрились доставить с собой одного из членов таинственной шайки. Тяжело раненный, он находился без сознания. Как только пленный пришел в чувство, он тут же предпринял попытку суицида. Однако жрец Арак Кола не позволил ему покончить с собой, более того – вылечил раненого разбойника, а вылечив, подверг жесточайшим, изощреннейшим пыткам. Но даже они поначалу не давали никакого результата – пленный упорствовал. Все же, в конце концов, Верховному жрецу удалось выяснить, что похитители посланы неким Горным Старцем…

– Ассасины! – недоверчиво воскликнул Горислав.

– Натурально, – кивнул Председатель. – Похитителями оказались хашишины, или, на наш, европейский, лад, ассасины. Сами себя, насколько мне известно, они предпочитают именовать фидаирнами. Безропотные рабы так называемого Горного Старца, предводителя запрещенной исмаилитской секты низаритов. Слепые исполнители его воли. Известно, что ассасины почитают своего духовного лидера как пророка и чуть ли не наследника самого имама Джафара ас-Садика. Секретная резиденция Горного Старца находится где-то между Кундузом и Алма-Атой, в горах Тянь-Шаня. По другим сведениям – в отрогах Каракорума… Но точного ее расположения пленный ассасин так и не выдал, предпочтя умереть в страшных мучениях.

– Все страньше и страньше! Я был абсолютно уверен, что последние ассасины уничтожены еще в XIII веке, когда монгольская конница Хулагу разрушила их столицу – Аламут. Надо же, если это и впрямь…

– Вы слушайте, что произошло потом. Полагаю, ход дальнейших событий удивит вас не менее. Узнав, кем являются злодеи, Верховный жрец Арак Кола обратился, так сказать, к коллеге по цеху, а именно, к настоятелю бенгальского храма Калигхат…

– Фу ты, ну ты! То бишь, к Верховному жрецу Кали – индуистской богини смерти?! Он что, с ним в колледже за одной партой сидел?

– Такие подробности мне неизвестны. Так вот, этот самый Верховный жрец Кали выслал по следу ассасинов своих собственных тайных гвардейцев из касты так называемых фансигаров. К сожалению, название касты – это все, что нам известно об этих новых фигурантах по делу. Кто они такие и откуда взялись, я, к своему стыду, слабо представляю. Возможно, вы на их счет осведомлены более моего?

– Разумеется, – задумчиво кивнул Горислав, – только фансигары не каста, а, скорее, секта…

– Ага! – шевельнул бровями Председатель.

– Да. Пхасингары, или, как вы их назвали, фансигары, – тайная бенгальско-кашмирская тантрическая секта; ее члены поклонялись Кали как основному аспекту Шакти… впрочем, это уже теософия. Секта существовала с начала XI века и практиковала особый вид человеческих жертвоприношений: ничего не подозревающую жертву (обычно паломника или купца) обманом завлекали куда-нибудь, скажем, в лес, где и удушали специальной удавкой… Собственно, «пхасингары» в переводе как раз и означает «душители». Многие века душители наводили ужас на путешественников и паломников; случалось, ими истреблялись целые торговые караваны. Но вот что характерно: британские колониальные власти объявили вашим пхасингарам-фансигарам беспощадную войну и к середине XIX века полностью истребили эту секту. Так, во всяком случае, считалось до сих пор. Я хочу сказать, что эти фансигары – такой же оживший реликт прошлого, как и ассасины… «Рассвет живых мертвецов» у нас с вами получается!

– Рассвет? Какой рассвет? Каких мертвецов? – не понял Шигин. – Ах, фильм такой. Ну и вы туда же! Ладно, бог с ним… А историйка-то выходит презагадочная, не так ли? Не обманул я ваших ожиданий?

– Да-а уж, – протянул Костромиров, – прямо скажем, фантасмагорическая история.

– Натурально, – согласился Шигин, – но этим дело не кончается.

– Господи Иисусе! Только не говорите, что вся эта сектантская шатия-братия очутилась в результате у нас, в Москве, – хохотнул Горислав Игоревич.

– Откуда вам это известно?! – округлил глаза Председатель.

– Что…? – не понял Костромиров. – Вы о чем?

– Ах, это вы так пошутили… – протянул Шигин, странно усмехаясь.

– Ну да… Постойте-ка, не станете же вы в самом деле утверждать, что я… угадал?!

– Натурально. Попадание, так сказать, в десятку. На текущий момент уже совершенно точно установлено (каким образом – прошу не спрашивать, не отвечу), что заказчиком святотатственного похищения являлся вовсе не зловещий Старец Горы. Он – лишь исполнитель, орудие, так сказать. Да и зачем бы этот… сомнительный артефакт потребовался мусульманину, пускай и низариту? Ведь что он для него такое? Гнусность и ничего более! Уже само телесное воплощение Арак Кола – свинья – оскорбительно. Так вот, истинный заказчик находится где-то здесь. Да-да, здесь – в столице нашей Родины!

– Быть не может! – в который раз поразился Горислав. Но потом пожал плечами, добавил: – А впрочем, что во всей вашей истории, в принципе, может быть? Ну хорошо. Значит, похитители Лингама – ассасины – сейчас в Москве, так?

– Не только ассасины. Установлено, что группа преследующих их фансигаров (уж позвольте, я их так стану величать) также прибыла в столицу.

– Феерично! Однако, извините, верится с трудом. Под видом цирковых артистов, что ли? Или, может, с официальным визитом, в рамках программы по межконфессиональному общению?

– Напрасно иронизируете. Между прочим, я самолично стал невольным свидетелем, так сказать, междоусобной разборки между теми и другими. И случилось это не долее как три дня тому назад, в центре Москвы, в районе Таганки. Пришлось задержаться на одной важной встрече; возвращался уже заполночь. Со мной в машине из охраны – один водитель. Да еще трое – в машине сопровождения. И вот, представьте, едем мы, едем, заворачиваем в Гончарный переулок, и вдруг я наблюдаю следующую картину: группа индусов…

– Прошу прощения, Иван Федорович, но с чего вы взяли, что – индусов? Они что, были в национальной одежде?

– Нет, одежда на них была обыкновенная – цивильная. Только головы – в тугих черных тюрбанах и лица смуглые… Да что я, индусов раньше не видел! Как-никак, Индию дважды посещал, в составе официальных делегаций. Разрешите продолжать?

– Конечно. Извините.

– Спасибо. Ну вот, человек пять-шесть индусов обступили другую группу людей, той же примерно численности, стоящих под фонарным столбом. Кстати, именно поэтому вся картина была – в полной отчетливости. Эти, которые вторые, внешностью напоминали арабов. Предваряя ваш вопрос, скажу, что были они все как один бритоголовые, а бороды – черные, курчавые; и не так смуглолицы, как индусы.

– Простите, – вновь не сдержался Костромиров, – но под это описание могут подойти кто угодно, помимо арабов.

– Возможно, и не арабы, – не стал спорить Председатель, – но что мусульмане – это наверняка. Кто еще будет кричать: «Алла! Алла! Хасан! Хасан!»?

– Хасан – традиционное имя у предводителей низаритов, – задумчиво пробормотал Горислав.

– Вот видите! И вообще… на чем я остановился? Ах, да! Индусы окружили арабов… при этом вращают над головами что-то вроде… вроде таких длинных, знаете, тонких цепей с грузиками на концах; да так с ними управляются – только посвист стоит! То есть, жонглируют не хуже ваших циркачей. Арабы же во всю отмахиваются от них мечами… или саблями; в общем, эдакими узкими клинками, пальца в два шириной, не более, и где-то в руку длиной. Да не просто – отмахиваются, а крутят-вертят этими своими шашками особенным таким макаром – с такой скоростью и так ловко, что от нападающих их будто сверкающая завеса отделяет. Натурально!

Представляете теперь мое положение? Разумеется, я немедленно дал команду звонить в милицию. Но в этот момент фансигар, который до сих пор чуть в сторонке стоял и в драчке не участвовал – по всем видимостям, главный у них – ка-ак, захлестнет этой свой цепью одному из арабов шею, да как дернет – из того и дух вон! В ответ на это старший ассасин (во всяком случае, с самой длинной, окладистой бородой) выпрыгивает из кольца, и – еще в прыжке, в воздухе, – саблей своей – вж-жик! – отсекает ближайшему индусу голову.

Понятное дело, при таких обстоятельствах я не мог позволить себе и долее оставаться безучастным. И как гражданин, и как государственный, так сказать, деятель. Короче, даю бойцам команду вмешаться и пресечь безобразие. Тем более, смотрю, у этих «гостей столицы» только холодное оружие, мои же молодцы с акаэмами были – те, трое, что в машине сопровождения. Ну, повыскакивали, очередь в воздух: «Всем бросить оружие! Лечь на землю! Лицом вниз!» Как положено, короче. Я с шофером тоже вылез – бес дернул! Только никто из драчунов в нашу сторону даже головы не повернул – так друг дружкой увлеклись. Как раз в этот момент на предводителя ассасинов налетели сразу два индуса; тому на выручку кинулись свои. И порядок нарушился совершенно – все меж собой стасовались – натуральная куча мала! И надо же было моему водителю залезть в самую эту свалку. Но ему и того мало показалось – возьми и пальни в воздух из пистолета, прямо над ухом у какого-то ассасина. А тот, долго не думая, развернулся и развалил Бунтина (так шофера звали) одним сабельным ударом от плеча и до паха – натурально пополам. Тут уж я кричу: «Огонь на поражение!» Мои ка-ак дадут сразу из трех стволов. Ну и вся эта братия моментально прыснула в разные стороны, точно тараканы. Секунда – и нет никого. Правда, двое индусов остались. Тот, которого предводитель ассасинов обезглавил, и еще один – его уже мои молодцы подбили. Жаль только насмерть. Зацепили ли мы кого из ассасинов, не знаю. Полагаю, у тех своих мертвецов кидать не принято, они даже труп придушенного товарища исхитрились как-то с собою уволочь… Вот, а теперь можете задавать вопросы.

– А второй ваш эсбэшник… Андрей Сурин, кажется? Его кто ранил?

– Сурина? Ах да, конечно! Толком тогда никто не разглядел, да и он сам не запомнил нападавшего.

– Скажите, Федор Иванович, почему все же вы так уверенно связываете эту… криминальную разборку (назовем ее пока так) с фансигарами, с ассасинами и вообще – с Золотым Лингамом?

– Да потому, Горислав Игоревич, что я сам видел его. Своими, так сказать, глазами.

– Кого – его? – не понял Костромиров.

– Золотой Лингам, разумеется. В самый последний миг, перед тем как все разбежались, старший (по моим понятиям) ассасин выхватил его из-за пазухи, поднял над головой и, обращаясь к вожаку фансигаров, пролаял что-то на своем тарабарском наречии. Оскорбления какие-нибудь, наверное.

– Да? И каков же он? В смысле, как выглядит?

– Какой? – переспросил Шигин, несколько растерянно. – Золотой… большой… ну, такой, каким и должен быть этот… Да что вы, сами, в самом деле, не знаете, как выглядит эта часть тела?! – неожиданно раздражился Председатель.

– Я почему спрашиваю: дело в том, что вообще обожествление мужского детородного органа – не редкость. У нас, в Европе, фаллос почитали в эпоху античности как символ плодородия (вспомните, культы Приапа и Пана у римлян). А в Японии, Индии и Индокитае он до сих пор служит объектом поклонения. Особенно у шиваистов – последователей бога Шивы Махалинги. Но вот что характерно: практически всегда пластическое изображение фаллоса-лингама совершенно удалено от натуры. Обыкновенно, он представляет собой просто округленный столб. Или иной предмет приблизительно фаллической формы.

– Нет, – покачал головой Шигин, – то, что я видел, имело не символическую, а вполне даже натуральную форму. Ну, может, размер только, эдак… раза в два превышал, так сказать, природный. Во всяком случае, так мне показалось. Я же его наблюдал секунды две-три, от силы.

– Замечательно, – потер руки Горислав. – Весьма ценное наблюдение. А теперь главный вопрос: чего вы ожидаете от меня?

– Мы ждем от вас консультационной поддержки, если хотите – помощи, – неожиданно включилась в разговор заместитель Председателя, – в отыскании Золотого Лингама.

– Господь с вами, Ольга Ивановна! – поразился Костромиров. – Да каким же образом? Я уже говорил, что…

– Вы лучше любого из нас осведомлены про всех этих фансигаров, ассасинов и иже с ними, – прервал его Иван Федорович. – Знаете их историю, обычаи…

– Допустим. И что с того?

– А следовательно, и образ их мыслей. Я хочу сказать, их психология, мотивации понятны вам более, нежели кому другому. Вы можете помочь… спрогнозировать, гм… предположить, наконец, какие-то из их дальнейших действий. Возможно, смоделировать их, так сказать, коллективный психологический портрет. Что-нибудь в этаком роде. Дело в том, что нам необходимо – сильно необходимо – во что бы то ни стало отыскать этот злосчастный Лингам. И как можно скорее. Поэтому нам сейчас ценен любой совет, любая рекомендация! Но об участии в оперативно-розыскных мероприятиях и речи нет. Ни в коей мере! Этим занимаются мои «белые голуби».

– Кто такие – «белые голуби»?

– Наша охранная служба, на правах спецподразделения ФАС. Сам формировал, – с гордостью уточнил Председатель. – Разумеется, на совершенно законных основаниях. Все, так сказать, согласовано там, – указал он глазами на потолок.

– Постойте. Правильно ли я вас понял? Вы хотите сказать, что расследованием этого дела занимается ни ГУВД, ни ФСБ, ни Прокуратура – а ваша служба безопасности?!

– Не совсем так. Милиция, разумеется, ведет свое расследование… но что именно она расследует? Довольно обычную криминальную разборку двух этнических бандформирований. И не более того.

– Почему же не ввести оперативно-следственные органы в курс происходящего? Не понимаю…

– На то есть три взаимосвязанные причины: первая – таково указание оттуда, – тут Шигин вновь возвел очи горе, – вторая – чтобы максимально исключить возможность огласки (которая в случае, если предыстория станет достоянием неопределенного круга лиц, согласитесь, неизбежна) и ее последствий – панических настроений среди городских обывателей. Представьте, что начнется, если завтра напишут в газетах, да еще в новостных программах объявят, что в Москве орудуют две шайки наемных убийц из экзотических стран? И что даже уже имеются жертвы. А ну как беспорядки пойдут? Погромы на рынках? Кто возьмет на себя такую ответственность? И третья причина, тоже немаловажная: милиция может, натурально, наломать дров, вспугнет преступников… короче, испортит все дело! Те залягут на дно, затаятся, а то и вовсе уйдут из города. Где тогда прикажете искать Лингам?

– Да с какой стати наше Правительство вообще озаботилось судьбой этого злополучного органа, пускай он и золотой, и древний?

– С такой стати, любезный Горислав Игоревич, что посольства аж сразу двух государств Индокитая (каких именно – умолчу, хотя вы, полагаю, сами догадываетесь) обратились в наш МИД с официальным запросом о выдаче этого артефакта. Поскольку, дескать, он находится где-то здесь, у нас. И даже не где-то, а – в Москве. И представили тому убедительные доказательства. Назревает серьезный международный скандал!

– Ясно… Еще такой вопрос: почему все ж таки этим делом занимается именно ваша Федеральная служба?

– Речь ведь идет о сектах, разве нет? Причем, очевидно, тоталитарных. Тем более, мы все равно уже оказались замешаны.

– Понятно, – Костромиров замолчал, размышляя о чем-то. – Что ж… вы упомянули, что два душителя были убиты. Можно осмотреть их трупы?

– Это легко устроить, – кивнул Председатель, – тела в настоящий момент находятся во втором судебно-медицинском морге.

– Тогда не будем откладывать? – предложил Горислав, вставая.

– Не будем, – с готовностью согласился Иван Федорович, также поднимаясь. – Прямо сейчас и поедем.

С этими словами он повернулся спиной к присутствующим и размашисто, истово перекрестился; сначала в один угол – на Владимирскую Богоматерь, а потом – на рублевскую Троицу.

– Бла-аслови, Отец Небесный, все помыслы и начинания наши, и дела рук наших! – произнес он распевным голосом.

– Аминь, – подытожила Ольга Ивановна.

– Нет, нет, ты, Ольга, остаешься здесь, за меня, – заявил он, увидев что замша также засобиралась. – Тебя мы, принимая во внимание женскую чувствительность, от этого зрелища избавим. Значит, спускайтесь к машине, – добавил он, обращаясь к Гориславу, – а я через минуту – за вами следом. Только вот отдам кое-какие неотложные указания. И созвонюсь со следователем, чтобы получить разрешение на осмотр тел.

Выйдя в приемную, где вместо секретарши дремала пара «белых голубей», и дойдя уже до лифтов, Костромиров хлопнул себя по лбу. Он вспомнил, что оставил в кабинете, на вешалке, шляпу. Чертыхнувшись, повернул обратно.

Когда он распахнул вторую, внутреннюю, дверь председательского кабинета, слова извинения замерли у него на губах. Дело в том, что «неотложные указания» Ивана Федоровича носили, по всей видимости, характер столь приватный, что он был вынужден шептать их Ольге Ивановне непосредственно на ушко. При этом правой рукой он тесно прижимал рельефный корпус заместителя к своему, а левой – нежно, но достаточно энергично массировал ей правую ляжку. Заметив Костромирова, Председатель оттолкнул Ольгу Ивановну и холодно уставился на вошедшего.

– Шляпу забыл… – только и нашелся сказать Горислав и, забрав головной убор, поспешно ретировался.

Горислава посадили в председательскую машину, рядом с шофером. Сам шеф ФАСа разместился на заднем сиденье вместе с крупногабаритным «голубем»-эсбэшником. Впрочем, выглядел последний скорее не в меру разжиревшим, чем накаченным. Толстые бульдожьи щеки свисали на покатые плечи, а объемистый живот едва не упирался в спинку переднего кресла. Дыхание со свистом вырывалось из его приоткрытого рта – «голубь» явно страдал одышкой. На коленях у пузана лежал компактный израильский автомат «узи», казавшийся в его пухлых ладонях игрушечным.

Водитель, рыжий парень с веснушчатым лицом и белесыми глазами навыкате, также смотрелся как-то не очень спортивно, хотя шеврон шигинского спецназа имелся и на его рукаве.

Одна машина сопровождения, битком набитая «голубями», следовала спереди, вторая такая же пристроилась в хвост.

Весна уже давно наступила, листья тополей и пробивавшаяся на газонах изумрудная трава уже пахли приятной, еле ощутимой горечью, но яркие лучи солнца были холодны и по-зимнему безжизненны, будто в начале марта; они касались мокрого после недавнего дождя асфальта, ослепительным блеском отражались в мелких, подернутых радужной бензиновой пленкой лужах, сверкали в окнах домов и стеклах проносящихся мимо автомобилей.

Костромиров припомнил, что в прошлом году, в это самое время, он уже ходил без пальто.

Некоторое время ехали молча. Видимо, оба чувствовали некоторую неловкость. Чтобы как-то разрядить напряженность, Горислав откашлялся и спросил:

– Иван Федорович, скажите… вы, что же, опасаетесь новой встречи с… охотниками за Лингамом?

– Вот именно, – отрывисто бросил Председатель.

– Но… разве такое возможно? Снаряд дважды в одну воронку не падает.

– Береженого бог бережет, – отрезал Шигин.

– А небереженого конвой стережет! – поддакнул шефу рыжий водитель.

Дальше снова ехали в гробовом молчании. Тем временем председательский кортеж пересек Зубовский бульвар, свернул с Большой Пироговской в Олсуфьевский, потом – в переулок Хользунова, где и вынужден был затормозить. Впереди образовалась порядочная пробка.

– Уже и посреди дня заторы, – проворчал шофер. – Черт бы их…

– Ну-у! – гневно протянул Иван Федорович с заднего сиденья. – Чего-то ты разговорился сегодня…

Водитель поперхнулся и, бросив виноватый взгляд в зеркало, перекрестил рот.

«У них тут и черта не помяни? – подивился Горислав. – Прямо, мужской монастырь строгого устава».

Опустив боковое стекло, водитель высунулся наружу, пытаясь разглядеть, что там, впереди, стряслось.

Пешеходов на улице было – не пруд пруди, но и не очень мало. Костромиров заметил, как идущий по левому тротуару мужчина, на беглый взгляд – обычный бомж, в нечистом длиннополом пальто и дурацкой заячьей шапке с торчащими в разные стороны ушами, не замедляя движения, сунул руку за пазуху и неожиданно взял вправо, приближаясь к их автомобилю. Одновременно с противоположного тротуара сошел второй пешеход и стал переходить улицу прямо перед носом председательского «порше»; он тоже держал руку за пазухой старого вылинявшего плаща. Горислав прищурился: лица у того и другого были неславянские и при этом носили следы недавнего бритья. А у второго через все лицо шел шрам и, кажется, отсутствовал левый глаз.

Нехорошее предчувствие шевельнулось в душе Горислава.

– Окно закрой, – шепнул он водителю. Но тот лишь недоуменно мигнул белесыми ресницами.

Вдруг одноглазый, которого Костромиров окрестил про себя «абреком», развернулся к ним лицом и выхватил из-за пазухи нечто вроде узкого стилета; тряхнул кистью – и стилет удлинился вдвое, превращаясь в тонкую, слегка изогнутую саблю. Боковым зрением Костромиров видел, что другой «пешеход» проделал те же манипуляции.

– Окно, твою мать! – заорал Горислав, блокируя дверь со своей стороны.

В тот же миг одноглазый обеими руками поднял саблю перед грудью, острием вниз, и, выкатив глаз и оскалившись, прыгнул. Первым прыжком он достиг машины, вторым – вскочил на капот, а с третьим очутился на крыше. Раздался резкий металлический взвизг и, пробив крышу, точно консервную банку, сабля вонзилась сидевшему позади толстяку-автоматчику аккурат в темя; тот так и застыл в прежнем положении, только изо рта, носа и ушей плеснули кровяные фонтанчики.

Ни Председатель, ни Костромиров не успели, что называется, и глазом моргнуть, когда с задержкой всего в полсекунды второй пешеход ткнул мечом в боковое окошко. Голова водителя дернулась, послышался сочный звук, схожий с тем, когда режут арбуз, и из его левого виска выглянуло окровавленное лезвие. Причем острие лишь каких-то двух пальцев не достало лица Горислава!

– Костромиров! Действуй! – повелительно рявкнул Шигин.

Нападавший в шапке-ушанке, просунув руку в салон, разблокировал дверь и рывков выдернул водителя.

Еще секунда – и все, отчетливо осознал Костромиров.

А дальше его тело действовало само, почти без участия разума. Он прыгнул на освободившееся сиденье, утопил педаль газа до пола, одновременно резко выворачивая руль влево. Водительская дверь распахнулась, лжебомжа отшвырнуло в сторону, но дверной ручки он не выпустил. Шапка с него слетела, обнажив круглую, как яйцо, башку. Одноглазый на крыше тоже удержался, мертвой хваткой вцепившись в сабельную рукоять.

Выскочив на тротуар, машина пошла юзом и всей массой шарахнулась о фонарный столб; правый бок вмялся внутрь салона, посыпались стекла. И одноглазый не удержался – слетел. Развернув авто против движения, Горислав газанул прямо по тротуару; пешеходы едва успевали шарахаться в стороны. Однако ассасин, повисший на двери, хотя и волочился по асфальту, но держался крепко и даже начал подтягиваться. Тогда Костромиров взял влево, направляя «порше» по касательной на другой фонарный столб. Удар – и водительскую дверь снесло вместе с непрошеным попутчиком.

У первой же арки Горислав направил визжащую в предсмертной агонии машину в какой-то дворик, пересек его, сшиб два мусорных контейнера и уперся в стену – тупик! Обернувшись, он увидел, как во двор уверенной рысью вбегают два ассасина с саблями наголо. Один из них, в круглой мерлушковой шапке, был немолод; его курчавую иссиня-черную бороду точно посередине делила полоска проседи. Вожак, догадался Костромиров. Схватив с колен мертвого «голубя» автомат, он велел Председателю пригнуться и, с криком: «Получи абрек маслину!», дал длинную очередь прямо через заднее стекло.

– Бей, бей, не жалей! – подзадоривал Шигин, скорчившись на заднем сиденье и прикрывая голову обеими руками.

Бородач среагировал едва ли не раньше, чем раздался грохот первого выстрела. Он с кошачьей ловкостью прыгнул за спину своего товарища, прикрываясь им, как живым щитом; упали оба, но предводитель ассасинов тут же вскочил, взвалил тело подельника на спину и, прихрамывая, но с удивительной при такой ноше прытью, бросился к гаражам. Стрелять ему вслед Горислав не решился, так как в этот момент вся стая «белых голубей» выпорхнула из жерла арки, веером разлетаясь по двору; при этом некоторые из них оказались как раз на линии огня. «Голуби» выпустили по убегавшему целый свинцовый шквал, но тот, проявив недюжинную сноровку, зигзагами, точно заяц, достиг гаражей и нырнул в щель между ними. Несколько охранников бросились следом. Впрочем, было понятно, что вожак ушел.

– Все кончено, Иван Федорович, – проговорил Костромиров, вылезая сам и помогая выбраться из помятого салона Председателю, – опасность миновала.

Стряхнув с костюма битое стекло, Шигин приосанился, поджидая эсбэшников. Те, тяжело дыша, взяли их в плотное двойное кольцо. Председатель медленно обвел бойцов взглядом, тяжелым, как кузнечная наковальня, всматриваясь поочередно в каждого. И каждый боец, принимавший на себя силу начальственного взгляда, дергал головой и отшатывался, будто получив незримый удар в челюсть.

– Дураки, – наконец холодно бросил Председатель. Потом поворотился к Гориславу и, положив руку ему на плечо, произнес отрывисто, но с чувством: – Благодарю. Не забуду. Ваш должник.

– Давайте осмотрим трупы, – предложил Горислав.

– Так нет же их, – развел руками один из «голубей», деревенского вида парень. – И этого, что вы подстрелили, бородач, вона, утащил. Здоровый же, видать, лось – с эдакой-то тяжестью за плечами, а прыгал, вона, ровно горный козел!

– А в переулке? Там наверняка должен был кто-то остаться.

– И там чисто, – заверил эсбэшник, – мы же, вона, только оттуда.

– Я говорил, – махнул рукой Шигин, – они мертвецов не бросают.

– Значит, ассасинов не трое было, а больше, – резюмировал Костромиров. – Подождите, я тогда хоть меч осмотрю. Насколько это возможно.

– Почему невозможно? – поднял брови Председатель.

– Полагаю, до приезда следственных органов его трогать нельзя. Это ж теперь – вещдок. И потом, он ведь не только в крыше застрял, но и… в мозгах вашего охранника.

– Как раз следственным органам видеть этот меч совершенно ни к чему, – заявил Председатель. – Эй, Константин, братец, вытащи-ка эту сабельку. А ты, Вадик, подсоби товарищу.

– Но отпечатки, картина преступления… – засомневался Горислав.

– Я же вам, Горислав Игоревич, пояснял уже, кто ведет основное следствие, разве нет?

Костромиров с сомнением покачал головой, но возражать более не стал. В конце концов, ему что за дело?

Один охранник вскарабкался на крышу разбитого автомобиля, тогда как второй, до половины просунувшись в салон, крепко обнял тело убитого товарища, фиксируя его на месте. «Голубь» на крыше ухватился обеими руками за рукоять меча, примерился, поднатужился и с кряканьем рванул. Клинок вышел на удивление легко, так что не ожидавший такого эсбэшник едва не кувырнулся вверх тормашками на асфальт. Обтерев оружие носовым платком, он протянул его Председателю. Но тот, отрицательно мотнув головой, указал на Горислава.

Костромиров привычно сунул руку в карман за очками, но тут же вспомнил, что уже полгода, как перешел на контактные линзы.

Поразительно, но клинок ассасинского меча даже не погнулся. Костромиров с любопытством осмотрел диковинное оружие. Узкое и тонкое лезвие отливало небесной синевой; покрытая арабскими письменами рукоять ложилась в ладонь как влитая. Он взвесил меч в руке, встал в первую позицию и сделал пару выпадов, потом закрутил мельницу. Отлично уравновешен, только чересчур легок. И еще странность: клинок был немногим толще бритвы, но абсолютно не вибрировал. Какой-то специальный сплав, догадался Горислав, и тут не обошлось без нанотехнологий.

– Кажется, вы кое-что в этом смыслите? – спросил Шигин, с пристальным вниманием наблюдавший за его манипуляциями.

– В чем, в фехтовании? Скорее, смыслил когда-то. В юности был даже чемпионом Москвы среди саблистов.

Намереваясь прочесть надписи, он поднес рукоять к глазам и обратил внимание, что на упоре имеется едва заметная кнопка; нажал – и клинок с легким щелчком укоротился вдвое.

– Ловко! – поцокал языком Иван Федорович. – Только не очень походит на средневековое оружие.

– Да, – согласился Костромиров, протягивая Председателю саблю эфесом вперед, – вещица совершенно очевидно современного производства.

– Можете пока оставить себе, – отмахнулся тот, – изучайте. А теперь, давайте проедем в морг? Или лучше пройдемся пешком. Так оно безопаснее будет. Тем более это в трех минутах ходьбы отсюда.

– Если вы, Иван Федорович, чувствуете себя в силах, я – только «за», – согласился Горислав. – А то, смотрите, можно и отложить.

– Считаю, что как раз теперь, после случившегося, у нас все основания действовать с максимальной расторопностью. Не находите? Значит, ты, Константин, и ты, Вадим, останетесь здесь. Что делать, знаете. В смысле, дождетесь милиции. Остальные – за мной.

В плотном «голубином» кольце Шигин с Костромировым направились обратно в переулок Хользунова.

В последующие четыре дня Горислав Игоревич Костромиров предпринял ряд действий, на первый взгляд никак между собой не связанных.

Во-первых, он изучил несколько научных работ о сектантском движении; причем, как ни странно, посвященных не восточным, а отечественным сектаторам. Во-вторых, нанес давно откладываемый визит одному старинному приятелю, а на текущий момент – ответственному сотруднику МИДа. Эта встреча заняла весь вечер и немалую часть ночи. В-третьих, на утро, преодолевая головную боль, Горислав созвонился с другим своим давнишним приятелем и однокурсником – старшим следователем по особо важным делам при Генеральном прокуроре Вадимом Вадимовичем Хватко.

Хватко – круглый жизнелюб с клиновидной бородкой и блестящей лысиной – принял Горислава в своем кабинете на улице Радио. Обнявшись, друзья сначала, как водится, припомнили минувшие дни и битвы, где вместе рубились они, потом помянули общих знакомых, однокашников.

– Ты Лешку Рузанова помнишь? – спросил между прочим Хватко. – Передавал тебе привет…

– Небось из психушки? – без особенного энтузиазма уточнил Горислав.

– Нет, что ты, – покачал головой следователь. – Хотя… в мистицизм какой-то стал впадать, особенно, как выпьет. Тогда уж, о чем ни говори с ним, – только зубами в ответ скрежещет или хохочет этак макамбрически… А то причитать примется что-то об изъятии его «из руки хищного Велиара» и о том, что он, дескать, «в бездне греховной валяяся» вопиет ко Господу… А так – ничего, за ум взялся. Кстати говоря, недавно у него вышел новый роман, называется «Ликантропия»…

– Вот как? Надо почитать – пишет-то он неплохо.

– Только очень завирательно, – отмахнулся Вадим. – Я ему сколько раз твердил: правды жизни тебе, Алексей, не хватает. Вот и в последней книжке тоже… весь сюжет вертится вокруг гигантской щуки-людоеда, представляешь! Ну не бред?

– Щуки, говоришь? – задумчиво уточнил Костромиров. – Гм… непременно почитаю!

– Давно хотел тебя спросить… Что такое произошло промеж вами тогда, лет пять назад? Ведь вы ж с Лешкой были не разлей вода… И вдруг – точно черная кошка пробежала.

– Кошка пробежала? – задумался профессор. – Да нет, скорее, щука проплыла… Впрочем, это все – преданья старины глубокой. Даже вспоминать неохота…

Закончив, наконец, с ритуальной частью, Горислав Игоревич перешел к интересующему его вопросу.

– Вадим, что ты можешь сказать о Председателе Федеральной антисектантской службы Шигине Иване Федоровиче? Знаешь такого?

– Как не знать, личность засвеченная… Только сказать-то о нем особенно нечего – в поле зрения наших органов он не попадал. А так… чиновник первого ельцинского призыва… слышал, что прочат его в преемники нынешнего президента. Я тебе говорю! А что удивительного? Человек он строгой жизни, православный, к Богу прибежен. И не забывает это подчеркивать. Как, где какая публичная служба – он уж тут как тут.

– Эка невидаль! Кто теперь атеист? Научное мировоззрение нынче не в почете. Кто попроще – по целителям да ясновидящим ходит, а эти… президент – в церковь, и они следом, рады хоть лбы порасшибить, чтобы соответствовать.

– Нет, – возразил Вадим Вадимович, – Шигин не из этих, не из «подсвечников»; верит истово, от души; на храмы жертвует, шефствует над сиротским приютом, спонсирует ряд программ по борьбе со всякими суевериями. Не так же просто его назначили Председателем антисектантской службы. Что еще? Зажиточен, влиятелен. Но при всем том вроде бы порядочный, не коррупционер.

– Ельцинского призыва – и порядочный? – недоверчиво переспросил Горислав. – Разве такое возможно?

– Ну, во всяком случае, у нас на него ничего нет, – пожал плечами Хватко.

– На какие же средства он меценатствует? На зарплату, что ли?

– У него доля в бизнесе двух крупных компаний. А ты, гляжу, сохранил прежнюю нелояльность к дедушке Ельцину… Не-ет, все ж таки неправильный ты какой-то профессор, Горислав! Ты даже и внешне не похож на ученого мужа.

– Это почему?

– Ну как же? У приличных-то профессоров ручки куриные, ножки козлиные, сутулость, очечки еще хорошо. А ты? На тебе, ядрен-матрен, пахать можно! К тому же ты прожженный авантюрист. Что? Скажешь не так?

– Разумеется, не так, – усмехнулся Горислав.

– Обоснуй!

– У кур нет рук.

– Что?

– Я говорю, у кур нет рук, а у козлов – довольно мощные ноги. Кроме того, у меня контактные линзы.

– Все равно, ты больше похож на… спортсмена-троеборца. Или на ветерана спецназа. Ну, уж никак не на членкора РАН! У тебя даже живота, вон, нету, – следователь похлопал себя по объемистому чреву. – Куда это годится? Несолидно.

– Просто я нетипичный член-корреспондент.

– Вот я и говорю – пересортица, хе-хе!.. Между прочим, чего это тебя вдруг Шигин заинтересовал? Уж не вляпался ли ты, ядрен-матрен, в какую политику, а?

– Не должен вроде, – не очень уверенно ответил Костромиров.

– Искренне надеюсь! – с чувством произнес Вадим Вадимович. – Хватит с тебя октября девяносто третьего… два огнестрельных ранения и одно – осколочное; плюс – контузия… Ведь не подсуетись я тогда вовремя, так и сгнил бы в тюремной больничке! – скромно констатировал он. – Тоже! Солидный, говоришь, ученый, а поперся защищать каких-то тадепутов, точно мальчишка-карбонарий! Без него большевики не обойдутся…

– Я не депутатов защищал, а Конституцию, – вздохнул Горислав.

– Ага, как же! Да если б не твоя ненависть к покойному президенту, ты б небось про Конституцию и не вспомнил.

– А для меня он и теперь – государственный преступник, – упрямо нахмурился Костромиров.

– Ладно, ладно! – примирительно замахал рукой следователь. – О мертвых, сам знаешь, либо хорошо, либо ничего. Это еще древние римляне сказали.

– De mortuis – veritas. Тоже, кстати, латинская поговорка.

– Я ж не профессор, древним языкам не обучен. Как переводится-то?

– О мертвых – правду. И потом, я об этом деятеле всегда был однозначного мнения и не вижу причин менять его сейчас. Тем паче, что помер он на больничной койке, а не на тюремных нарах, где бы ему самое место…

– Вот разошелся! Ты ж ученый – где твоя объективность? Не станешь же ты отрицать, что у него имелись и кой-какие заслуги? Свободой и демократией, как ни крути, мы ему обязаны…

– Тебе сколько лет? – с неожиданным раздражением перебил друга Горислав. – Сто лет в обед, а жуешь ту же мякину, которой наши телемагнетизеры потчуют молодежь! Демократические свободы мы еще при Горбачеве получили, разве нет? И свободу слова, и всяких там шествий да демонстраций, и многопартийность – при нем же. Кстати, если на то пошло, в президенты Ельцина выбрали тоже при Горбачеве, до развала Союза. Причем в тот раз – по-честному, без подтасовок и коробок от ксерокса, хотя и – на свою дурью голову. Так что единственная его «заслуга» в том, что понятие либерализма в России угодило в разряд ненормативной лексики.

– Ладно, ладно! – снова замахал руками Вадим Вадимович. – Чего ты так раскипятился, честное слово? Давай уже сменим тему. Ты ж не за этим ко мне пришел, верно?

– Не за этим, прав. Старею, видимо, – стал вспыльчив и сентиментален… Скажи, Вадим, что ты знаешь о первом заместителе Шигина, некой Ольге Ивановне Копейко?

– Об Ольге Ивановне-то? – переспросил следователь и неожиданно захихикал, прикрыв рот ладошкой. – О Копейко-то? Да знаю кой-чего. Ничего особливого, но… хи, хи! Та еще штучка! Хи-хи-хи!

– Да? – насторожился Костромиров. – А по существу?

– Можно и по существу, – согласился Хватко, продолжая подхихикивать. – Значит, в антисектантской службе она имеет немалый вес и пользуется на своего шефа значительным влиянием. Но не это главное… хи-хи-хи! Сейчас я тебя удивлю, наверняка удивлю! Я тебе говорю!

– Да ты пока ничего не говоришь, хороняка. Что главное? Не теня!

– Что главное? Хи-хи-хи! Ой, не могу! – продолжал киснуть со смеху следователь. Наконец, справившись с приступом внезапного веселья, он продолжил: – Вообще-то, не в моих правилах разглашать подобную инфу, но тебе – поскольку человек ты не праздный и щепетильный – тебе скажу. Так вот, Ольга Ивановна, – тут Хватко выдержал паузу, – наша Ольга Ивановна – не совсем женщина…

– В каком смысле? – не понял Горислав.

– В половом. Она трансвестит. И еще пять лет тому назад, до операции, звали ее Олегом Ивановичем Копейко.

– Чудны дела твои, Господи! – покачал головой Костромиров. – Действительно удивил! …Интересно, а сам Шигин знает про это?

– Наверняка нет. Он же при каждом случае подчеркивает свой сугубый консерватизм в вопросах секса. Реноме обязывает.

– Феерично… – протянул Горислав и погрузился в молчание.

А замолчал он потому, что ему вдруг пришла на ум одна деталь дайвьетской легенды, которая не была «озвучена» Председателем ФАС и о которой сам он, честно говоря, тоже совсем запамятовал. Забытая подробность касалась истукана свинобога, точнее «технических характеристик» его драгоценного органа. В общем, еду верили, что Золотой Лингам обладает прямо-таки волшебной совместимостью с любым живым организмом. И стоит его только приложить к какому-либо существу, как он немедленно приживется, а существо это станет новым воплощением самого Арак Кола. Впрочем, все это не имело бы значения, когда бы не пикантное известие о шигинском заме. И еще Костромирову припомнились слова Председателя, что таинственный заказчик похищения должен находиться где-то здесь, в Москве…

– Феерично, – повторил он. – Бог шельму метит, так?

– Что-что?

– Ты здорово мне помог, вот что. Спасибо!

– Всегда – пожалуйста.

– Одно непонятно, как с этакой сомнительной биографией он… она… оно сумело сделать неплохую служебную карьеру? Да еще в госструктуре.

– Это-то как раз понятно, – усмехнулся Хватко. – Дело в том, что до знакомства с Иваном Федоровичем наше Копейко никаких постов не занимало. И вот, уже обернувшись девицей, Ольга Ивановна как-то раз – обстоятельства в данном случае роли не играют – повстречала Шигина, и тот неожиданно так к ней проникся, что сразу возвысил до уровня своего первого зама. И сегодня Копейко – фигура далеко не копеечная, а весьма конвертируемая. Некоторые так даже принимают ее за «серого кардинала».

– Ну, совет им да любовь. Вот еще что… я хотел бы прямо сейчас съездить в морг. Сможешь устроить?

– Раз доктор сказал – в морг, значит – в морг.

Итак, заручившись поддержкой следователя, Костромиров вторично посетил невеселое учреждение в переулке Хользунова. Любопытно, что на этот раз его интерес вызвали не трупы фансигаров, а тело шигинского телохранителя.

Вернувшись домой, он посвятил остаток дня чтению Библии, точнее – Нового Завета; особенно его заинтересовала девятнадцатая глава Евангелия от Матфея.

На следующее утро Горислав заехал в офис антисектантской службы, где переговорил с командиром «белых голубей» Каплуновым Сергеем Алексеевичем – немолодым человеком, с постно-благостным выражением на преждевременно обрюзглом, одутловатом и каком-то бабьем лице, – поинтересовавшись у него ходом расследования. Каплунов пояснил, что после покушения Шигин, наконец, подключил к следствию ФСБ и милицию. Ориентировки на фансигаров и, прежде всего, на ассасинов были разосланы по всей Москве – в каждое отделение; сомнительные иностранцы подвергались проверкам, во всех подозрительных местах прошли зачистки и облавы. Но ни душителей, ни посланцев Горного Старца обнаружено не было. И те и другие словно сквозь землю провалились! Еще Костромиров мимоходом справился у командира о здоровье охранника Андрея Сурина – того самого, что едва не свалился в обморок во время первой беседы с Председателем.

По завершении всех этих мероприятий Горислав Игоревич впал в глубокую задумчивость. И вот, дабы систематизировать новые факты и сформулировать выводы, он решил совершить пешую прогулку по городу. На ходу ему всегда мыслилось легче. Тем паче, что добытые сведения норовили сложиться в столь странные, даже противоестественные выводы, что здравый смысл Костромирова официально протестовал. Пожалуй, лишь один вывод представлялся бесспорным: ключом ко всем загадкам этой истории был злополучный Лингам. А следовательно, его необходимо отыскать. Во что бы то ни стало.

Погруженный в такие раздумья, он пересек Комсомольский проспект, прошел от начала до конца всю 1-ю Фрунзенскую улицу и вышел на набережную, где повернул направо, в сторону дома. Неожиданно взгляд его зацепился за афишу следующего содержания:

Кхмерский театр теней? В Москве? Вот приятная неожиданность! Костромиров, не раздумывая, купил билет и занял место в скромном – на шестьдесят мест – зальчике местного театра-студии.

Всех зрителей набралось едва ли человек тридцать – тридцать пять. Переднюю часть сцены перегораживал большой, метров восьми в длину, экран из смородиновой бумаги, натянутый на бамбуковый каркас. Когда в зале погас свет, позади экрана он, напротив, вспыхнул.

Зазвучала музыка – настоящая камбоджийская; похоже, играл целый оркестр: основной ритм, как и положено, скандировали ударные – барабан и двойные литавры; аккомпанемент выпевали цимбалы и гонг, мелодию, попеременно сменяя друг друга, вели гобой и тростниковая флейта-кхлой. Еще Горислав различил жалобные рулады двухструнной скрипки тросао, исполнявшей тонику.

Вот первые цветные тени пали на белое полотно экрана, раздался голос невидимого актера-комментатора. Представление началось.

Поскольку спектакль являл собой камбоджийскую версию индийской «Рамаяны», в основе сюжета лежали история похищения супруги главного героя – Реам Керра, кхмерского отражения Рамы – последовавшие за тем поиски и, разумеется, великая война Реам Керра с демонами-ракшасами.

Движения кукол сопровождал рассказ находящегося за экраном актера, причем на кхмерском языке, и Костромиров подозревал, что из всех зрителей только он понимает, о чем идет речь. Тем не менее ни один человек за все время представления не покинул зала. Действительно, зрелище завораживало. Полупрозрачные фигуры, изготовленные из особенным образом обработанной оленьей кожи, управлялись невидимыми теневодами с помощью нитей и специальных палочек, закрепленных к их сочленениям. И управлялись столь ловко, что проецируемые на экран тени казались живыми, объемными.

Силуэты людей, богов, демонов, чудовищ – на фоне постоянно меняющихся живописных пейзажей, целые эпизоды легендарных битв, под экспрессивные россыпи барабанной дроби, мелодичные звуки флейты и жалостливые скрипичные рулады – создавали эффект неповторимый и странный; так перед зрителями разворачивались картины древней легенды.

В тенях и впрямь присутствовало нечто сверхъестественное, колдовское. С одной стороны, тень – неотъемлемый атрибут земного существования, ведь по многим поверьям только живое существо способно ее отбрасывать; а с другой – загадочная синонимичность этих понятий: загробный мир – царство теней…

Представление закончилось, и зал осветился снова. На сцену из-за погасшего экрана в развалку вышел пожилой кхмер, одетый в красный саронг. Он церемонно поклонился зрителям. Кхмер был приземист и кривоног, зато весьма тучен, отчего казалось, что ширина его превышает рост. Несмотря на почтенный возраст и явно избыточный вес, чувствовалось, что старик еще крепок. Живой блеск глаз, румяные наливные щеки, энергические движения – все являлось тому очевидным подтверждением. Пожалуй, лишь борода – жидкая, совершенно седая, ниспадающая аж до самого пояса, свидетельствовала о не менее длинной чреде прожитых лет.

Вскоре зал опустел, но Горислав уходить не спешил. Подождав, когда удалится последний зритель, он приблизился к сцене.

– Господин хотеть что-то узнавать? – на ломаном английском спросил его румяный толстяк.

– Я лишь хотел лично поблагодарить вас, выразив свое восхищение, – ответил Костромиров по-кхмерски, на северо-западном диалекте. – Замечательное представление! Удивительное мастерство актеров! Я сегодня получил истинное удовольствие.

– О боги! – воскликнул тот, разводя короткими пухлыми руками. – Мудрейший чанг знает язык моего народа?! В таком разе, прошу принять ответное восхищение. Почту за честь, – продолжил он, указывая за кулисы, – если мудрейший удостоит нас посещением.

– Почему бы нет? – согласился Костромиров.

Старик провел его в гримерку, усадил в кресло, после чего, с извинениями отлучившись на минуту, принес большую тыквенную бутыль с двумя рисовыми соломинками, торчащими из горловины.

– Это «жиу ге», – пояснил он, и добавил с хитроватым прищуром: – Высокомудрый чанг не побрезгует испить его со мною?

Вместо ответа Горислав взял соломинку и втянул изрядную порцию напитка, оказавшегося весьма крепким.

– Как я понял, вы руководитель этой актерской труппы?

– И руководитель труппы, – кивнул кхмер, потягивая продукт перегонки риса из второй соломины, – и директор театра. Позвольте представиться – Кру Ки Амин. Можете называть меня просто – мастер Кру.

– Гм… насколько я помню, – уточнил Костромиров, в свою очередь представившись, – «кру» означает колдун?

– Скорее, жрец, – пояснил Кру. – Господину Гориславу, при его учености, без сомнения известно, что театр теней ведет свое происхождение от религиозного культа. И по сей день, перед началом каждого представления, мы непременно жертвуем богам малую толику, прося об удаче и вдохновении. Но для совершения обряда нужен жрец, не так ли? Оттого-то и повелось, что один из актеров непременно должен иметь жреческий статус.

– Скажите, уважаемый мастер Кру, – спросил Горислав, – а вам известна легенда об Арак Коле?

– Об Арак Коле? – поднял брови жрец. – Кроме «Реамкера» мы играем поэму «Индрадеви», сказание о трагической любви «Тум и Теау», еще ставим спектакли по произведениям Ну Кана и Соам Лотя… а легенды с таким названием нет в репертуаре нашего театра. И никогда не было.

– Но известна ли вам эта легенда?

– Увы, – покачал головой Кру, – такой легенды я не знаю. Даже никогда не слыхал. Наверное, это не кхмерская легенда.

– Вы правы, – вздохнул Костромиров, – не кхмерская и не камбоджийская. Она родилась в полумифическом королевстве Чен-Ланг. И народ, сочинивший ее, скорее всего, давно исчез с лица земли.

– Очень жаль, – тряхнул легкой, как аистиный пух, бородой старый кхмер, – что не смог оказаться полезным высокоученому чангу. Но я вижу – на сердце у чанга лежит какая-то забота?.. Знаете, на моей родине – в Сиемреапе, есть такое старинное поверье: если у незнакомого жреца, с которым тебе довелось испить жиу ге из одного сосуда, попросить совета в каком-либо предприятии, этот совет может оказаться мудрым.

– Что ж, – улыбнулся Горислав, – посоветуйте, уважаемый Кру, где мне отыскать в этом городе людей, которые похитили Золотой Лингам Арак Кола?

– Отыскать похитителей? А каково их число?

– Точно не знаю, – пожал Костромиров плечами, – с десяток, может, чуть больше.

– Гм, гм… – глубокомысленно похмыкал старик. – Значит, в этом городе? И вы даже не предполагаете, где они могут скрываться?

– Даже не предполагаю, – снова улыбнулся Костромиров, дивясь собственному ребячеству. Что, в самом деле, на него нашло? Озадачивать постороннего человека непонятными вопросами? Не иначе, жиу ге в голову ударило: – У нас большой город, слишком много народу.

– Но, полагаю, поисками этих злодеев занято также немалое число людей? И, наверное, уже давно?

– Немалое, – согласился Горислав, – и уже несколько дней. Только все без толку – наши злодеи как сквозь землю провалились.

– Гм, гм… – вновь захмыкал жрец, потом прикрыл глаза, огладил бороду и, подняв кверху палец, изрек с потешной торжественностью: – Если они провалились сквозь землю, то и искать их следует там – под землей!

– Благодарю, – рассмеялся Костромиров, вставая, – благодарю, многоуважаемый Кру Ки Амин, за мудрый совет. И спасибо за жиу ге. Однако мне пора, засиделся я у вас. Не хочу более злоупотреблять вашим гостеприимством, а потому позвольте откланяться.

– Почему мудрый чанг смеется? – поинтересовался жрец.

– От радости, – нашелся Горислав, – что мне открылась истина. – И, продолжая посмеиваться, направился к выходу.

Уже на улице Костромиров вдруг остановился как вкопанный, да так и застыл на целых полминуты. Потом выхватил из кармана мобильный телефон и набрал номер.

– Пасюк? Приветствую, – произнес он в трубку, – это Горислав Игоревич. Узнал? Вот и славно. Слушай, Пасюк, мне надо бы с тобой встретиться. Да, желательно прямо сейчас… Отлично, уже еду.

Пасюком звали приятеля Горислава. Они приятельствовали не первый год, но Костромиров до сих пор не знал, настоящая это его фамилия или кличка. Да, собственно, и не пытался узнать. Какая разница? В любом случае, имя собственное подходило ему как нельзя лучше. Потому что свою официальную профессию – программиста – тот совмещал с весьма и весьма экстравагантным хобби. Пасюк был черным диггером. И далеко не последним в диггеровской табели о рангах.

Он вообще был личностью неординарной. О таких, обыкновенно, говорят: с тараканами в голове. Но Горислав увлеченность натуры в людях уважал, а потому к многочисленным странностям своего знакомца относился снисходительно. Кроме того, он держался того мнения, что обычные поведенческие правила и нормы придуманы скорее для людей заурядных.

Внешний облик Пасюка тоже, что называется, соответствовал: остроконечная, напоминающая редиску голова торчала из скрюченного тельца, оснащенного длинными худыми руками, которые, из-за сутулости, свешивались едва не ниже колен. Все движения диггера были не то чтобы медлительными, а какими-то паучиными; к тому же он имел обыкновение во время ходьбы беспрестанно трогать окружающие предметы пальцами, из-за чего складывалось впечатление, что передвигается он не на двух, а на четырех конечностях. Картину дополняло узкое ассиметричное лицо, украшенное выдающимся вперед носом изрядного размера, которым Пасюк умел пренеприятным образом шевелить. Ко всему прочему правый глаз диггера был куда больше левого, и, казалось, постоянно норовит выпасть ему под ноги. Зато левый его собрат все время смотрел куда-то вкось и вверх, добавляя лицу выражение некоторой мечтательности.

В сознании Костромирова приятель прочно ассоциировался с уэлсовским морлоком.

Как и всегда, Пасюк принял Горислава на кухне своей однокомнатной квартиры, расположенной на первом этаже старого, дореволюционной еще постройки, дома.

– Да, вы верно просекаете, – согласился он, выслушав Горислава, – последнюю неделю там, – тут он указал правым выпученным оком себе под ноги, – неспокойно. Чужаки объявились, верняк. Аборы Второго Уровня – на измене. Кто смигрировал ниже, а некоторые так и вовсе – пропали.

– Пропали? – заинтересовался Костромиров. – А что же милиция? Ищет?

– Ну, вы вообще, Гор Игорич! – заморгал Пасюк. – Какая там милиция?

– Откуда тогда информация?

– Скарабей насвистел.

– Кто, кто?

– Старшина, типа, ихний. Он на Втором Уровне за старшего.

– Очень интересно! – заявил Горислав, азартно потирая руки. – А можешь ты меня свести с этим Скарабеем?

– На кой вам?

– Возможно, он укажет точные координаты места, где объявились эти самые… чужаки.

– А что? – Пасюк задумался, а потом кивнул: – За банку укажет. Или за две.

– Вот и славно, – обрадовался Костромиров. – Тогда позвони, когда сможешь организовать встречу.

– Зачем оттягивать свой конец? – пожал сутулыми плечами диггер. – Прям щас и нырнем.

– Так ночь на дворе, – засомневался Горислав. – Давай уж завтра с утра.

– Стремаетесь? – прищурился Пасюк, безуспешно пытаясь сфокусировать на Костромирове оба разнокалиберных глаза сразу.

– Не люблю рисковать попусту. А завтра захватили бы с собою еще кого-нибудь. Например, этого твоего приятеля… как его? Шланга! В прошлый раз он здорово нас выручил.

– Сторчался Шланг.

– Что сделал? – не понял Костромиров.

– Умер, – равнодушно пояснил Пасюк.

– Вот те раз! – всплеснул руками Горислав. – А что с ним случилось?

– Витаминов перекушал. Короче, так, Гор Игорич: либо щас ныряем, либо я пасую. Во всяком каком, на ближайшую семидневку. Загружен буду. По фирме.

– Н-ну, хорошо, – поколебавшись, согласился Костромиров. – Тогда надо в магазин сбегать – за водкой для твоего священного жука-скарабея. Где здесь ближайший ночной?

– Я прихвачу свою. После отдадите.

Пасюк поднялся с табурета и, скользя растопыренными руками о стены, удалился в глубь квартиры – в единственную комнату.

– Гор Игорич! – позвал он через мгновение. – Что же вы?

Пройдя следом, Костромиров с любопытством огляделся – до сего момента дальше кухни ему бывать не доводилось. Впрочем, обстановка в комнате оказалась самая заурядная: пара платяных шкафов, массивных и вместительных, как кладовки, письменный стол с компьютером, спартанского вида железная кровать с шишечками. Внимание привлекал лишь объемистый – литров на пятьсот, не меньше – аквариум, густо заросший изумрудно-зелеными водорослями. Да еще, пожалуй, книжный стеллаж во всю стену, центральное место в котором принадлежало трилогии Дж. Р.Р. Толкиена. От Профессора радужными рядами разбегались яркие глянцевые переплеты с драконами и воинственными красотками в бронированных бикини – Пасюк явно принадлежал к полудикому клану поклонников «фэнтэзи».

Тем временем диггер выложил на кровать два не очень чистых красно-оранжевых комбинезона.

– Вот, Гор Игорич, прикиньте, – предложил он. – Должно в самый раз. А пиджачок можете оставить здесь.

Костромиров вздохнул, но безропотно принялся натягивать обнову прямо на пиджак, который, по здравому размышлению, решил не снимать. Диггеровская спецовка напомнила знакомый еще по армейской службе костюм химзащиты, недоставало только противогаза. А он бы не помешал – штаны и куртка изрядно пованивали. Зато к комбинезону прилагалась пластиковая каска с фонариком.

Когда с одеванием закончили, диггер нацепил себе на шею респиратор, протянув второй такой же Гориславу.

– На случай выброса клоачного газа, так? – уточнил тот, дабы показать осведомленность.

– Не, – мотнул головой Пасюк, – против клоачки эти фитюльки не спасут, слабоваты.

Он вернулся на кухню, вынул из холодильника две бутылки «Гжелки», одну протянул Костромирову, вторую взял сам. Заглянув приятелю через плечо, Горислав увидел между начатым батоном вареной колбасы и буханкой «Дарницкого», тарелку с аккуратно разложенными на ней шестью белыми мышиными тушками.

– Господи, Боже мой! – воскликнул Горислав. – Ты что, Пасюк, мышей ешь?!

– Это для Мути, – спокойно пояснил тот и, взяв с тарелки белоснежный трупик, аккуратно сунул за пазуху. Потом, после секундного раздумья, поднял за хвост еще одну мышь и понес в комнату. Костромиров с интересом поспешил следом. А Пасюк, подойдя к аквариуму, принялся окунать мышиное тельце в воду, с опаской держа вытянутую руку на отлете. Вдруг водоросли шевельнулись, раздались, и со дна к поверхности, набирая скорость, устремился овальный камень, черный, гладкий, с продольными голубыми прожилками. Только это был не камень, а здоровенный – сантиметров тридцати в длину – жук. Вынырнув из воды до половины, он глубоко вонзил могучие жвала в мышь, рванул, и ушел с наживкой обратно на дно. Там он принялся теребить и драть мышиный трупик с таким энтузиазмом, что вода в аквариуме буквально вскипела.

– Откуда у тебя эта монстра?! – пораженно воскликнул Костромиров.

– Известно откуда… оттуда, – диггер вновь многозначительно свесил правое, выпученное око себе под ноги. – Я его на Четвертом Уровне словил.

– Так это и есть Мутя?

– Ну! Мутя, мутант, типа. Вот, теперь мечтаю пару ему поймать.

– Зачем?

– Получу потомство и… забагатею. Как считаете, реально? Это ж неизвестный науке вид, я выяснял. Между прочим, Мутя продолжает расти – каждый месяц прибавляет по сантиметру.

– Еще подрастет, и тебя самого схарчит, – посулил Горислав.

– Ну все, двинулись! – решительно заявил диггер. – Нас ждут копи Мории.

– Надеюсь, Великое Лихо Дарина нас там не поджидает? – улыбнулся Костромиров.

Пасюк лишь неопределенно хмыкнул в ответ.

Под землю спустились прямо через подвал дома, в котором жил Пасюк – он давно обустроил в нем секретный отнорок, ведущий в систему городской канализации, а уже из нее – куда черной диггерской душеньке угодно.

Чрево города встретило их сырым мраком и гнилостным запахом. Горислав поспешил надеть респиратор. Пасюк, привычный к подобной атмосфере, напротив, втянул в себя зараженный миазмами воздух, точно странник, воротившийся на родину после долгой отлучки.

Преодолев наклонную, уводящую вниз под острым углом трубу, они очутились в бетонном тоннеле с низким потолком, перекрытым массивными балками. Тоннель, в свой черед, вывел их в коридор с круглыми кирпичными сводами, достаточно высокими, чтобы двигаться дальше в полный рост. Воздух, хотя и оставался по-прежнему спертым, канализационную вонючесть утратил. Или Горислав просто притерпелся. Он стянул с лица респиратор, оставив его болтаться на шее.

По дороге, дабы скоротать время, Пасюк принялся просвещать Костромирова относительно внутреннего устройства своей хтонической вотчины. С его слов, Москва-подземная делилась на пять основных Уровней, или Ярусов. Разумеется, деление носило условный характер, поскольку уровни эти не везде наличествовали все разом, а кроме того, зачастую пересекались, взаимопроникая друг в друга.

Итак, Первый Уровень включал в себя систему городской канализации, коллекторы и закованные в камень речушки, вроде Неглинки или Ходынки. Второй представлял собой целую паутину из потаенных ходов, тоннелей и лазов, ведущих, к примеру, в монастырские подвалы и схроны, а то и к заброшенным подземным казематам. По ходам этим можно было проникнуть и в домовые подвалы, в том числе зданий давно разрушенных; ко второму же Ярусу относились старые подземные амбары, склады и прочие купеческие постройки хозяйственного назначения, уцелевшие со времен царя Гороха. Третий Ярус – это московский метрополитен со всеми его техническими, незримыми для обычных пассажиров, коммуникациями, включая и те секретные, закрытые ветки, что были построены в сталинскую эпоху и позже. Четвертый Уровень – оборудованные в 50—70-е годы глубинные бункеры, многочисленные ядерные бомбоубежища и связующие их тоннели; впоследствии помещения эти были частично законсервированы, а частично просто заброшены. И, наконец, последний, самый таинственный Уровень – лабиринт циклопических шахт и нор, неизвестно кем, когда и зачем прорытых в рыхлых отложениях докембрийского периода, а также естественные пещеры, каверны и прочие природные пустоты в залегающих еще ниже базальтовых породах. На Пятый Уровень не проникал никто и никогда. «А из тех, кто попробовал, не вернулся ни единый – все сгинули», – зловещим шепотом подытожил Пасюк. Правда, оставалось непонятным, откуда тогда вообще стало известно о существовании Пятого Уровня? Костромиров решил оставить этот вопрос за рамками разговора. В конце концов, и диггеры имеют право на мифотворчество.

Сегодня их путь лежал на Второй Ярус пасюковской Мории.

Тем временем, за разговорами, они прошли километров пять, миновали несколько боковых ответвлений и неожиданно уперлись в огромную кучу битого кирпича и щебня, перекрывавшую коридор почти до самого свода.

– Ты куда ж нас завел, Сусанин? – ахнул Костромиров. – Заплутал?

– Кто заплутал? – возмутился диггер. – Правильным курсом идете, товарищ.

– Так ведь тупик!

– Никакой и не тупик, – заявил тот, ловко карабкаясь на кучу. – Лезьте за мной, Гор Игорич, теперь уже скоро.

Взбираясь по осыпающейся щебенке, Костромиров старался не наступать на дебелых мокриц, облепивших буквально каждый кирпич. Достигнув верха и протискиваясь следом за Пасюком в узкий – не более полуметра – зазор между завалом и потолком, он различил явственное журчание воды. В нос шибануло чем-то канализационно-болотным. Когда щель закончилась, Горислав попытался встать на ноги, но вдруг поскользнулся и, чувствительно приложившись пятой точкой о камни, съехал прямиком в воду. К счастью, той было едва по колена.

Костромиров огляделся: он стоял в обширном тоннеле или трубе, по дну которого влекла свои мелкие маслянистые воды подземная речушка. Возможно, когда-то, изначально, тоннель был рукотворным, но сейчас имел вид вполне девственный. С потолка, достигая кое-где водной поверхности, свисали гроздья сталактитов, по стенам лепились странные бугристые наросты и грибы самых причудливых форм и расцветок. Пахло мокрым камнем, канализационными стоками, аммиаком…

– Это и есть Неглинка? – спросил он Пасюка. – Или это Ходынка?

– Ни та и ни другая. Неглинка шире, а до Ходынки отсюда – пилить и пилить…

– Название-то у нее какое-нибудь есть?

– Жабенка.

– Шутишь! Нет такой реки, – хохотнул Горислав.

– Я честный диггер, а не фуфлыжник. Вы хоть знаете, сколько всего под Москвой рек?

– Ну и сколько же? – заинтересовался Костромиров.

– Двести сорок.

– Да брось! Быть такого не может.

– Считайте сами: Кабаниха, Копыловка, Чара, Чечора, Капли, Рыбинка, Ольховец, Пресня, Черторый, Филька, Синичка, Хапиловка, Самотыга, Горячка, Язвенка, Чернушка, Гнилушка…

– Пощади, довольно! Верю! – испугался Горислав. – Ты что, в самом деле все их мне собрался перечислить?!

– То-то, – ухмыльнулся Пасюк. – Ну, двинули. Нам вниз по течению.

– Да и какая разница, – подытожил Костромиров, чтобы оставить за собой последнее слово, – Жабёнка, Гнилёнка… форель, полагаю, в них давно уже отнерестилась. Клоака!

– Гор Игорич, притушите фонарик, – потребовал диггер, останавливаясь и гася свой.

– Зачем? – удивился тот. – Что случилось?

– Да не стремайтесь, – успокоил Пасюк. – На пару минут только. Гасите, не пожалеете.

Костромиров недоуменно пожал плечами, но подчинился. Первые мгновения не происходило ровным счетом ничего. Только тяжелая, чернильная тьма плотным косматым облаком клубилась перед глазами. Подобно первозданному хаосу в день творения. Но уже спустя несколько секунд Горислав с удивлением обнаружил, что мрак подземелья не был, как показалось вначале, абсолютен – пятна плесени, покрывающие влажные стены, источали мягкое гнилостное свечение, бледно мерцали растущие на каменных сводах грибы; в воде, под ногами, сновали какие-то фосфоресцирующие рыбешки, напоминающие гуппи; даже толстые мокрицы, и те поблескивали разноцветными искорками.

– Ну как? – поинтересовался Пасюк, вновь включая нашлемный фонарь.

– Да… – согласился Костромиров, – в этом что-то есть… это даже красиво.

Диггер, удовлетворенно посмеиваясь, повел его дальше. Впрочем, метров через четыреста впечатление от подземных красот совершенно испортил труп крупной собаки – раздутое, как бурдюк, тело, зацепившись за придонный мусор, плавало прямо посередь мелкой речушки.

Они, чертыхаясь и матерясь, осторожно обошли неприятную находку с двух сторон. Вдруг Пасюк предостерегающе вскинул правую руку.

– Ч-шш! – прервал он недоуменный вопрос Горислава и присел на корточки, то ли прислушиваясь к чему-то, то ли вглядываясь в зыбкий мрак тоннеля. Так он сидел целую минуту, погрузив обе руки в воду и приблизив лицо к самой ее поверхности. А потом скомандовал, резко вскакивая:

– Скорее! Лезьте на стену! – а сам, не дожидаясь Костромирова, уже выбрался из потока, карабкаясь на узкий каменный пандус.

Горислав без лишних вопросов последовал его примеру. И очень вовремя. Потому что в следующий момент мимо них, рассекая темную воду, стремительно проплыло какое-то бревно. Только вот бревна редко плавают против течения. Когда таинственный объект достиг собачьего трупа, тот задергался, точно поплавок при поклевке, сорвался с места и неровными зигзагами устремился вверх по реке.

– Что это было?! – пораженно воскликнул Костромиров. – Неужто крокодил?

– Может, крокодил, – проворчал диггер, осторожно спускаясь обратно, – а может, и другое чего… У меня лично желания проверять нет. Тут – с год где-то назад – двое умников (из наших, кстати) решили выяснить, что, типа, к чему… кто такой тут, типа, шлындает, Жабенку мутит…

– И как? Выяснили?

– Без понятия. Обратно-то они не вернулись… Нам сейчас направо, Гор Игорич.

Костромиров разглядел в правой стене тоннеля черный провал арки, к которой прямо из воды вели осклизлые ступени, и следом за своим провожатым поднялся на сушу.

– Ффу-у! – выдохнул он с откровенным облегчением. – Знать бы заранее – ни за что бы с тобой не пошел. Страсти такие!

– Ну, во-первых, вы бы мне по-всякому не поверили, – с легкой усмешкой возразил Пасюк, – а во-вторых… во-вторых, мы уже, считай, на месте.

Двигаясь по довольно просторному коридору, они миновали два зала с шатровыми, как в церквах, сводами; Горислав обратил внимание, что кирпичная кладка сменилась еще более древней – белокаменной. А потом путь им преградила полусгнившая дощатая дверь. Пасюк особенным образом постучал по трухлявому дереву и, быстро нацепив респиратор, вошел внутрь.

Шагнувшего следом Костромирова едва не сбила с ног упругая волна вони – густой, плотной, – казалось, ее можно резать ножом, как слежавшийся за зиму компост; смрад был таким концентрированным, что перехватывало дух, и столь едким, что вышибал слезу. Горислав невольно отшатнулся и, отступив обратно в коридор, некоторое время, точно выброшенная на берег рыба, хватал ртом воздух, пытаясь сдержать рвотные позывы. Наконец, чуть отдышавшись, тоже прикрыл лицо респиратором и повторил попытку.

В свете нашлемных фонарей им открылось обширное помещение овальной формы с низким сводчатым потолком, поддерживаемым тремя рядами выщербленных кирпичных опор. В центре зала догорал чахлый костерок; все остальное пространство занимали некие всхолмия, походившие на большие навозные кучи. Судя по всему, именно они являлись источником убийственного смрада. Присмотревшись, Горислав понял, что это вовсе дерьмо, а множество – не менее полусотни – спящих вповалку людей, укрытых слоями всякого рванья.

– Скарабей, Скарабей, выползай сюда скорей! – вполголоса напел диггер, решительно проходя в глубь бомжового лежбища. – Где ты тут? Я к тебе гостя привел. С гостинцем. Покажись – у нас до тебя интерес.

Одна из тряпичных куч, у самого костра, шевельнулась и с сонным кряхтением, прямо по лежащим вповалку телам, поползла к ним. Вослед ползущему неслись стоны и проклятия товарищей, так что, казалось, он играет на клавишах диковинного рояля-матерщинника.

– Чего надо? – просипело существо, добравшись до них, и выпрастывая голову из шерстяного платка, слипшегося от грязи в некое подобие войлока. – А-а, это ты, Пасюк… ты кого, мать твою, привел?

Это был мордатый и бородатый мужик с заплывшим до монголоидности лицом и вдавленным носом.

– Не стремайся, Скарабей, – успокоил его Пасюк, протягивая бутылку водки, – корешок проверенный, свой. Побазарить с тобой хочет.

Старшина схватил бутылку, притиснул к самому лицу, точнее сказать – к самой роже, и, шевеля патлатой бородищей, принялся с подозрением изучать этикетку. Изучив, удовлетворенно хрюкнул и прикрыл емкость полой искусственной шубы.

– Ты знаешь, Пасюк, – пояснил он, – я не всякую дрянь пью.

Потом, уставив заплывшие глазки на Горислава, строго спросил:

– Как фамилия?

– Гиляровский, – ответил тот, не задумываясь.

– Июдей, что ли?

– Нет, репортер.

– Ишь, мать твою! Статью, что ли, хочешь про меня писать?

– Непременно, только попозже. А сейчас мне вот что надо: я слыхал, на вашем Уровне чужие объявились? Это правда?

– Ну.

– Феерично! – обрадовался Горислав. – Местонахождение сможете указать?

– Чё?

– Где их искать, спрашиваю, знаете?

– Ну.

– И где же они?

– Ишь, какой шустрый! Все-таки, июдей…

Костромиров молча протянул старшине вторую бутылку. Повторив процедуру обнюхивания, Скарабей заявил:

– Ладно, скажу… фитилек только прикрути – глаза слепит. Вот так, хорошо. Значит, если ты про тех черножопых, что моих ребят из Сопливой Норки прогнали, так они сейчас в ГО-2 кучкуются. Днем отсиживаются, а ночью-то, слышь, уходят куда-то. Верно, на промысел.

– Как в ГО-2? – удивленно воскликнул Пасюк. – Это ж Четвертый Уровень! Ты ж мне сам в прошлый раз трендел, что они тут где-то, на Втором!

– Не наезжай, мать твою! Ишь, наезжает… были тут, а теперь – там. Спустились, и все дела. Людно здесь для них, да и с нами сильно не ладили. Короче, затаиться решили, вот и нырнули на глубину… Но только мои ребятишки все равно соследили, куда съехали эти чебуреки.

– Сейчас еще ночь… – задумчиво пробормотал Горислав, – значит, чужаков ваших на месте нет, так?

– Может, так, а может, эдак, – пожал плечами староста.

– Проводите нас в их новое логово?

– Ага, разбежался! Чтобы я, мать твою, ночью мимо Шарашкиных Схронов туда перся?! Щас! Вон, у тебя провожатый – Пасюк. Пускай он тебя и ведет.

– В натуре, Гор Игорич, – заявил Пасюк, трогая Костромирова за плечо, – без него доберемся.

– Ага, доберетесь, – посулил Скарабей с ехидной улыбочкой, – если Белая Королева пропустит.

– Пропустит! – беззаботно отмахнулся диггер. – Я заветное слово знаю.

– Чё за слово? – тут же насторожился бомж.

– Пожа-алуйста! – с насмешкой протянул Пасюк.

– Да пошел ты! – рассердился старшина. – Шутник, мать твою… Ничё, Белая Королева тебе пошутит… она пошу-утит! Вот отчекрыжит шутку-дудку твою дурную, будешь, твою мать, знать…

Продолжая так ворчать и сулиться, Скарабей полез обратно к догорающему костру, сопровождаемый кряхтением, матом и попердыванием сожителей.

Костромиров с Пасюком насквозь пересекли спальный зал подземных жителей – еще живых, но уже похороненных – потом едва не ползком пролезли под низкой аркой в противоположной стене каменного подвала и очутились в тесном коридоре с земляным полом. После минутной задумчивости диггер пошел было вправо, но вдруг передумал и выбрал левое направление.

– Ты же сказал, что знаешь дорогу, – обеспокоенно спросил его Горислав. – Кстати, что это за место – ГО-2?

– Бункер, – лаконично пояснил тот. – Дорогу знаю, но чисто теоретически.

– То есть как?!

– Туда торный заход есть, прямо с поверхности. Еще – из метро, но там он заблокирован, наглухо. Как отсюда в ГО-2 пройти, я, в принципе, представляю… просто до сих пор не доводилось ни разу, вот и все.

– Ничего себе «вот и все»! – заволновался Костромиров. – У тебя же, вон, ни карты, ни схемы…

– Моя карта всегда со мной, – заявил Пасюк, самоуверенно постучав себе по голове.

Нельзя сказать, чтобы это совершенно успокоило Горислава, тем не менее он с обреченным вздохом последовал за приятелем дальше. Не добавило ему уверенности и то обстоятельство, что справа и слева по ходу их движения то и дело возникали ответвления от основного коридора. В некоторые из этих отнорков Пасюк сворачивал, всякий раз придерживаясь левого направления.

Преодолев целую сеть сырых тоннелей, они оказались перед входом в обширную поперечную галерею. Диггер, шагнувший в проход первым, резко замер и предостерегающе поднял руку.

– Что там такое? – спросил Костромиров.

– Ч-шш! – шикнул на него Пасюк и зашептал: – Идите, зацените, только тихонько.

Горислав на цыпочках подошел ближе и осторожно заглянул приятелю за спину. Открывшееся ему зрелище и впрямь было не вполне обычным. Весь проход – от стены до стены – запрудила огромная стая, точнее, даже стадо – серых крыс; животные образовывали удивительно правильный клин, пребывая при этом в жутковатой неподвижности. Вершину серого клина венчала гигантская – размером с кошку – крыса-альбинос с выпуклыми карбункулами глаз и устрашающего вида резцами, выпирающими из нижней челюсти.

– Матерь божья! – прошептал Костромиров, потянув молнию комбинезона. – Вот так чудище!

Заметив его движение, альбинос вздыбил шерсть и угрожающе зашипел.

– Ч-ш! Ч-ш! – вновь зашикал на него диггер, нервно подергивая носом. – Даже не думайте!

А сам тем временем медленно-медленно сунул руку за пазуху, потом столь же осторожно вытащил, держа за хвост, мышиный трупик. Увидав лакомство, крыса-переросток поднялась на задние лапы и облизнулась, потешно шевеля мордочкой. Гориславу невольно бросилось в глаза известное сходство между ней и Пасюком. Когда тот бросил мышь, крыса на лету поймала ее передними лапками, обнюхала добычу, быстро сунула в пасть и, развернувшись, неспешно, с достоинством скрылась за угол. Серая свита послушно затрусила следом. Минуты не прошло, как в проходе не осталось ни единого грызуна.

– Поздравляю, Гор Игорич, – с ироничной торжественностью заявил диггер, – вы только что удостоились аудиенции самой Белой Королевы.

– А ты здорово с ней спелся, – уважительно признал Горислав. – Дуров, да и только! В тебе явно пропадает талант дрессировщика.

Они пересекли ступенчатую, нисходящую вниз террасу и остановились у заржавленного металлического люка. Открыть его удалось только совместными усилиями и не без труда. Под люком обнаружился вертикальный колодец, уводящий в беспроглядную тьму. Из колодезного жерла тянуло сквозняком. Цепляясь за покрытые коростой окислов и буквально крошащиеся под пальцами скобы, друзья начали спуск. По прикидкам Костромирова, они опустились метров на сорок, прежде чем достигли дна шахты. Наконец, они вновь ощутили под ногами твердую поверхность.

Колодец вывел их в просторный тоннель, с проложенными по его дну железнодорожными путями. Судя по толстому слою нетронутой пыли, он не использовался уже многие годы.

– Где мы? – спросил Костромиров.

– В параллельном метро. Прислушайтесь.

Впрочем, особенно прислушиваться необходимости не было – откуда-то из-за толщи стен явственно доносился шум проходящего электропоезда.

Следуя за Пасюком, Горислав обратил внимание, что рельсы и шпалы утоплены в пол.

– Это чтобы, типа, машины проезжать могли, – пояснил диггер.

Рельсы сделали плавный поворот направо и разделились на две ветки. Левый, более узкий, тоннель перегораживали решетчатые ворота, створки которых скрепляла толстая цепь на висячем замке; но цепь ослабла, и между створками образовался зазор, достаточный, чтобы пролезть в него, повернувшись боком.

Пасюк махнул рукой направо и скорым шагом пошел вперед. Костромиров задержался, с любопытством рассматривая закопченные временем таблички. На одной был изображен знак, предупреждающий о радиоактивности, вторая – с черепом – свидетельствовала о высоком напряжении; другая на трех языках призывала к вниманию («Внимание! Achtung! Attention!») и сообщала, что «проход временно законсервирован». Но тут вернувшийся диггер нетерпеливо дернул его за рукав.

– Пойдемте! Здесь нельзя долго…

– А что там такое? Знаешь?

– Шарашкины Схроны там. Да пойдемте же!

– Что это за Шарашкины Схроны? – заупрямился Горислав.

– Я и сам толком не знаю… Короче, говорят, раньше здесь, типа, секретные лаборатории были. Потом их бросили… а про некоторых сотрудников забыли… или те сами остались. Вот с тех пор они там и шарашатся…

– Что делают? – не понял Костромиров.

– Экспериментируют.

– Над чем?

– Не над чем, а над кем – над теми, кто к ним забредает…

– А-а, – догадался Горислав, – местная легенда.

Пасюк ничего не ответил, только посмотрел искоса. Впрочем, по-другому смотреть он и не умел.

Прежде чем уйти, Костромиров бросил взгляд в сумрачную глубину странного тоннеля, и на миг ему показалось, что он различает где-то вдали фигуру в белом халате, с жадно вытянутыми руками, ломаной походкой бредущую к воротам. «Фу ты! Померещится же такое!» – пробормотал он, догоняя диггера.

Через какое-то время в правой стене тоннеля открылась ниша с порыжелой железной дверью; на двери выделялись выпуклое изображение серпа и молота, обрамленных пятилучевой звездой, и аббревиатуру «ГО-2». Пасюк потянул массивную створку на себя, но Костромиров его остановил.

– Постой. Это может быть опасно. Наверное, мне стоит одному…

– Так чего мы все ж таки с вами ищем, а, Гор Игорич?

– Некий похищенный артефакт… У меня есть основания полагать, что он может быть спрятан здесь. Но здесь же могут оказаться и его нынешние владельцы, вот в чем проблема.

– Дык, сейчас проверим.

И, прежде чем Костромиров успел вмешаться, он крикнул в приоткрытую дверь: «Э-ге-гей! Есть кто дома?!» Гулкое эхо заметалось по внутренним помещениям бункера, отскакивая от пустых стен и дробясь на многочисленные отголоски.

– Нет тут никого. Пусто, – заявил диггер и решительно шагнул внутрь.

За бронированной дверью открылась целая анфилада залов и комнат, заваленных всяким плесневеющим хламом: телеграфным оборудованием, радиостанциями «Брусника», телефонными трубками с оборванными проводами, декодирующими машинками; кое-где стояли старые вагонетки, ржавели подъемники.

– Интересно, что здесь было раньше? – спросил Горислав, медленно переходя из одного помещения в другое.

– Одни трендят, командный пункт «Таганский», другие – секретный телеграф Минсвязи…

– А над нами что?

– Пятый Котельнический переулок. Мы как раз под ним, на глубине шестидесяти метров. Гор Игорич, а этот ваш артефакт – габаритная хреновина?

– Полагаю, нет.

– Тогда я, наверное, знаю, где он может быть. Тут есть комната с сейфами, пойдемте…

Они вышли во внутренний коридор бункера и, миновав два ряда одинаковых кабинетов, уперлись в торцовую дверь, до самого верху заваленную какими-то ящиками.

– Это здесь, – подтвердил Пасюк, расшвыривая мусор. – Недавно еще никаких ящиков не было. Значит, кто-то специально завалил, втыкаетесь?

Кабинет действительно оказался заставлен по всему периметру облупившимися сейфами. Костромиров вышел на середину и внимательно огляделся: в замочных скважинах всех сейфов торчали ключи. Но в одном – центральном – ключа не было. Подергал за ручку – так и есть, заперт.

– Ч-черт-черт-черт! – выругался он, в раздражении врезав кулаком по железной дверце. – Лингам наверняка внутри! А толку? Не на себе же тащить этакую махину! В нем килограммов триста – даже не поднять …

– Значит, зашкерили, заперли, а ключик заныкали? – усмехнулся диггер.

– Очевидно. Только смешного я в этой ситуации я ничего не наблюдаю.

– Да не искрите вы, Гор Игорич, раньше времени, – усмехнулся Пасюк еще шире. – Где наша не пропадала!

С этими словами он подошел к закрепленному на стене плоскому ящику и жестом фокусника распахнул дверцу. Внутри, на специальных гвоздиках, в несколько рядов висели сейфовые ключи.

– Тут запасные ключи для каждого сейфа, – пояснил он. – А ваши кунаки, видать, не дотумкали. Куда им! Нас какой номер интересует?

– Шестьдесят пятый.

– Ага… ага… есть! Держите.

Костромиров поймал ключ, с волнением сунул в скважину и повернул – раздался щелчок. Подходит! Глубоко вздохнув, он медленно отворил дверцу…

На средней полке, источая глубокое благородно-матовое сияние, лежал Золотой Лингам. Горислав взял его обеими руками, поднял перед собой и принялся с любопытством рассматривать в свете нашлемного фонаря.

– Ёкарный бабай! – ахнул Пасюк. – Так это ж!.. – Тут он позволил себе непарламентское выражение.

– Ну-ну, – пожурил его Горислав, – не кощунствуй. Тэк-с… Однако пора и честь знать – погостили, и будет. Отсюда можно подняться сразу на поверхность? Или нам придется обратно – тем же путем?

– Не, без выбора, Гор Игорич.

– А вот – подъемник, смотри, стоит. Его использовать никак нельзя?

– Да не работает он! И остальные – тоже. С земли-то еще кое-как спуститься можно, а вот наверх карабкаться – шестьдесят метров, по тросу… Еще есть выход на станцию «Таганская кольцевая» – я говорил, – но он сейчас закрыт. Ничего, не стремайтесь – прежний путь целиком нам повторять ни к чему, все одно, покороче выйдет…

– Вот как? Тогда уходим! И лучше не мешкая. Покамест ассасины не вернулись.

– Кто такие «ассасины»? – поспешая за Костромировым, тараторил диггер. – И зачем им этот… фаллоимитатор? Кстати, а вам-то он на что?

– Это долгая история. Но обещаю, что когда…

Дальнейшие слова замерли у Горислава на губах – едва шагнув в коридор, он лицом к лицу столкнулся со смуглым мужчиной в круглой мерлушковой шапке; его окладистую бороду пересекала белоснежная полоска проседи. Старый знакомец! За широкими плечами бородача маячили еще шесть бритоголовых фигур.

Вожак ассасинов – а это был, без сомнения, он – в первое мгновение тоже растерялся. Но потом взгляд его упал на Лингам, который Костромиров продолжал держать в левой руке. Бородач гневно нахмурил сросшиеся брови и издал гортанный возглас возмущения. Тело, как всегда, опередило разум – не тратя время на приветствия, Горислав дернул «молнию», выхватил трофейный меч и сделал выпад, одновременно вдавив кнопку; лезвие стремительно удлинилось и, когда бы не проворство противника, – бородач резко отпрянул, отклонив корпус назад, – отряд был бы обезглавлен.

В ответ пара клинков сверкнула в полумраке коридора – заступая своего командира, на Костромирова бросились сразу двое ассасинов. Горислав отбил атаку широким дуговым отмахом и, не давая неприятелю опомнится, контратаковал сам.

Узость коридора, в котором происходило столкновение, оказалась, безусловно, спасительным для Костромирова обстоятельством – ассасины не могли наброситься на него всем скопом. Вместе с тем он прекрасно сознавал: стоит им только оттеснить его обратно в кабинет, и тогда – пиши пропало. А ведь там – Пасюк, которого он, столь легкомысленно, втянул в эту авантюру. Следовательно, единственный выход – непрерывно атаковать самому, не давая ассасинам пробиться внутрь. Только вот сколько он так продержится?

Еще одним его преимуществом являлось, пожалуй, то, что нападавшие, при всем их искусстве, давно не встречали равных себе или, по крайности, профессиональных соперников. Поэтому, когда Горислав, парировав удар левого ассасина и обманным финтом закрутив клинок правого, изогнувшись почти параллельно полу, поднырнул тому под руку, последний заметно растерялся. Воспользовавшись этим, Костромиров нанес колющий удар снизу вверх. Выронив меч и хватаясь обеими руками за пронзенное горло, ассасин повалился на колени. В стекленеющих глазах отразилось искреннее удивление.

Его товарищ – горбоносый детина с буденновскими усами вразлет, – свирепо гикнув, взмахнул мечом, намереваясь разделать Горислава на две половинки. И едва не преуспел в этом, но кончик клинка задел низкий потолок. Высекая снопы искр, меч слегка замедлил движение, и Костромиров врезал усачу Золотым Лингамом в переносье. Раздался сочный хруст; яростно плюясь кровью, здоровяк взревел как подстреленный вепрь – впрочем, кажется, не столько от боли, сколько от нанесенного оскорбления.

Новая пара ассасинов бросилась было на Горислава, но их остановил властный окрик вождя. Нападающие замерли, а вперед сдержанной походкой выступил курчавобородый предводитель. Меч он держал опущенным, слегка на отлете. С минуту вожак молча мерил Костромирова взглядом, потом сплюнул и разом обрушил на него целый каскад ударов – столь мощных и стремительных, что Горислав был вынужден податься назад.

Такого напора не смог бы долго выдержать и чемпион мира, не то что бывший чемпион Москвы среди юношей. Плюс ко всему, надетый под комбинезоном пиджак несколько сковывал движения Горислава. Из последних сил парируя удары ассасина, он надеялся выждать момент, когда тот начнет выдыхаться, и тогда – контратаковать самому. Но бородач не думал уставать, продолжая наносить удары в прежнем невероятном темпе и той же силы. Поэтому шаг за шагом Костромиров отступал все дальше. Наконец, оказавшись уже в дверном проеме, он предпринял отчаянную попытку достать противника уколом в пах. Тот, чуть не играючи, отбил эту атаку и одновременно, шагнув вперед, ткнул Горислава растопыренными пальцами левой руки в лицо. Кое-как, почти вслепую, отмахиваясь от новой серии рубящих ударов, Костромиров невольно сделал два шага назад, обо что-то споткнулся и полетел навзничь.

Тут бы ему и конец пришел – ассасин, оскалившись, уже отводил руку для решительного удара, – но выпрыгнувший из-за подъемника Пасюк с визгом швырнул в бородача толстую папку с бумагами. В того она, правда, не попала – предводитель рассек ее еще на подлете, – зато Костромиров успел вскочить и снова занял оборонительную стойку.

Впрочем, это была лишь короткая отсрочка перед неизбежным. Следом за бородатым вожаком в сейфовый кабинет уже вбегали все остальные – кроме подколотого Гориславом – подельники. Чтобы не оказаться в полном окружении, Костромиров, загородив собою диггера, поспешно отступил к противоположной входу стене.

Ассасины взяли их в полукольцо и ждали только команды предводителя, чтобы разом покончить дело. Пасюк, втиснувшись за спиной Горислава в щель между двумя сейфами, горячо зашептал ему на ухо: «Да отдайте вы им эту кеглю, Гор Игорич! Может, отстанут?»

– Навряд ли… – покачал головой Костромиров, – однако попробовать стоит.

– Уважаемый князь, – обратился он к вожаку ассасинов на языке урду, – прошу извинить, что не говорю на вашем родном бурушасхи – я не весьма в нем искушен, – но уверен, что вы меня понимаете… Давайте побеседуем уже, как разумные люди.

Ассасины переглянулись – кажется, ему удалось удивить их еще раз. Или просто не поняли?

– Вы понимаете меня? – спросил он, переходя на фарси.

– Откуда знаешь, что мы хунзакуты? – откликнулся, наконец, на урду курчавобородый.

– Ну, это просто. Во-первых, я расслышал пару слов на бурушасхи, а во-вторых, Хунза – едва ли не единственная область, где до сих пор исповедуют ислам исмаилитского толка.

– Чего хотел сказать?

– У меня предложение: я отдаю вам эту штуку, и мы спокойно уходим. Как, договоримся?

– Зачем? – недобро усмехаясь, ответил вожак. – Мы заберем его и так. А ваши головы станут прощальным подарком жадному мулхиду – твоему хозяину Шиге-хану.

– Но эта вещь нечиста, – попробовал возразить Горислав, – прикасаясь к ней, вы оскверняете себя перед Аллахом! Нарушаете заветы Мухаммада!

– Наш закон – слово имама Хасана! И не тебе, гяуру, рассуждать о заветах Пророка… Режьте их!

– Алла иль Алла! Хасан ас Саббах!!! – гнусаво проныли ассасины, занося мечи.

В этот, едва не оказавшийся последним, момент за спинами ассасинов раздался нарастающий свистящий шорох, и на пол, держась за канаты подъемника, стремительно соскользнули две фигуры в черных тюрбанах. Фансигары! Следом за первой парой немедленно съехали еще двое индусов. «Ага-хан!» – с ненавистью выплюнул последний из них. «Руджин-Синг!» – прорычал в ответ вожак ассасинов с не меньшей злостью. «Вот и познакомились», – подумал Костромиров.

Раскручивая над головами шипастые ремни румалов, четверка душителей рассыпалась редкой цепочкой и бросилась на ассасинов. Те развернулись и принялись яростно отмахиваться мечами, а потом сами перешли в атаку.

Прикинув шансы тех и других, Горислав поставил на ассасинов – у последних было превосходство, как в численности, так и в оружии.

– Бежать надо! – прошептал Пасюк, больно тыча Костромирова в спину.

Тот был полностью с ним солидарен. Но, точно угадав их намерения, Ага-хан резко развернулся и, не тратя слов, нанес рубящий удар сплеча. Горислав едва успел парировать.

– Отдай! – пролаял ассасин, нанося новый – с оттягом – удар, как вдруг выкатил глаза и захрипел – чудом прорвавшийся на расстояние броска Руджин-Синг захлестнул горло врага румалом.

Ага-хан попытался обрубить удавку, но вождь фансигаров дернул – и оба повалились на пол.

Удачное время для ретирады, решил Костромиров. Но тут взгляд его упал на дверной проем и, вместо того чтобы бежать, он схватил Пасюка за воротник и с силой толкнул вниз, сам повалившись на него сверху.

В следующую секунду оглушительный грохот автоматных выстрелов сотряс замкнутое пространство кабинета; пули рикошетили от стен, били по людям, с колокольным звоном дырявили сейфы. Несколько минут не умолкала эта чудовищная канонада, пока в помещении не осталось ни единого стоящего на ногах человека.

Но вот выстрелы наконец прекратились, и знакомый голос произнес:

– Все кончено, Горислав Игоревич, можете вставать.

Костромиров поднял глаза – над ним возвышался Председатель ФАС Иван Федорович Шигин и протягивал ему руку.

Горислав встал сам и помог подняться диггеру.

В дверях замерли два «голубя» с автоматами наизготовку, а тела недавних противников – и фансигаров и ассасинов – вперемешку валялись на полу.

– Как вы меня отыскали? – спросил Костромиров, отряхиваясь от цементной крошки и пыли.

– По радиомаячку, – хмыкнул Шигин. – После засады в переулке Хользунова я незаметно прицепил его на лацкан вашего пиджака. Надеюсь, вы не в обиде?

– Учитывая сложившиеся обстоятельства, это было бы верхом неблагодарности… Однако зачем? Вы не доверяли мне?

– Напротив. Я за вас опасался. Подумал, что можете проявить инициативу и попадете в переплет. Хе-хе! Натурально, оказался прав – так оно всё и случилось, верно? Но это, так сказать, пустяки! Самое главное – я в вас не ошибся. Вы просто талант! И настоящий герой. Сегодня вы избавили страну от серьезных дипломатических неприятностей. Да, да! От лица Правительства и от себя лично – большое вам человеческое спасибо… Лингам у вас?

Горислав молча протянул артефакт, унесший уже столько жизней. Словно напитавшись пролитой кровью, тот сиял теперь ярче прежнего и даже казался тяжелее. Разумеется, дело было в освещении и в усталости рук.

– О! О! О! – потрясенно воскликнул Председатель, принимая трофей. – Да, это он, тот самый… вне всяких сомнений… натурально – это легендарный Золотой Лингам!

– Что ж, – налюбовавшись, произнес он, – надо выбираться отсюда, как считаете?

– Да уж, – согласился Костромиров, – тем более путь-то неблизкий, а я буквально на пределе.

– Ну, ну, – похлопал его по плечу Шигин, – уверен, что сумею вывести вас на божий свет даже быстрее, чем это сделал бы ваш приятель. Кстати, как вас звать, молодой человек?

– Пасюком, – хмуро ответил тот, кося на Председателя левым глазом и шевеля носом, будто принюхиваясь к новому фигуранту.

– Натурально? Хе-хе-хе! Извините… Или это профессиональная, гм… кличка? Хотя неважно. Также выражаю вам благодарность от лица Российского Правительства. А теперь, пожалуйте все за мной. Сергей Алексеевич! – обратился он к начальнику СБ Каплунову, который также находился здесь. – Ты тут двух-трех бойцов оставь – пускай приберутся. Дверь на станцию надо будет обратно законсервировать, чтобы не любопытствовали, кому не следует. А остальным бойцам дай на сегодня увольнительную – заслужили голуби! Да и опасаться нам теперь, – он повел вокруг себя рукой и размашисто перекрестился, – слава Господу, некого… Как управишься, возвращайся в офис.

Иван Федорович провел их к неприметной дверце в противоположном конце коридора, которая вывела их прямиком на станцию «Таганская». До открытия метро оставалось еще полчаса, так что пассажиров не было, а немногочисленный персонал не обратил никакого внимания на солидного господина в строгом костюме и двоих чумазых работяг в рыжих спецовках, которые, словно ниоткуда, появились на перроне.

На выходе из метро их поджидал председательский «порше». Пасюк садиться в машину наотрез отказался – заявил, что ему тут рядом и он доберется своим ходом. Распрощавшись с приятелем, Костромиров с удовольствием плюхнулся на заднее сиденье, где смог, наконец, расслабить напряженные мышцы, наслаждаясь комфортом и безопасностью. «В офис», – коротко бросил шоферу Шигин.

Несмотря на ранний час, в приемной их уже с видимым нетерпением поджидала Ольга Ивановна.

– Ну что? Как?! – воскликнула она, орлицей кидаясь навстречу начальнику.

– Все путем, Олюшка, – успокоил ее Иван Федорович, многозначительно похлопывая себя по оттопыренному карману пиджака, и даже ласково ущипнул заместителя за щеку. – Теперь все будет путем. Натурально.

Тем не менее, когда та попыталась зайти в кабинет вместе с ними, он решительно ее остановил.

– Нет, нет, останься. Мне надо переговорить с Гориславом Игоревичем приватно. Я позову, когда потребуешься.

Оказавшись в кабинете, Шигин перво-наперво задернул шторы и включил настольную лампу.

– Горислав Игоревич, – произнес он, указывая Костромирову на кресло и усаживаясь сам, – я хотел бы еще раз напомнить и попросить вас о сохранении безусловной конфиденциальности. Все произошедшее должно остаться строго между нами. Вы понимаете?

– Разумеется, – сдержанно кивнул Горислав.

– А… этот ваш приятель, Пасюк (какое, однако, странное имя!) – он вполне надежен?

– Вполне, – вновь кивнул Горислав.

– Должен отметить, что у вас очень, гм… странный круг знакомых.

– Это потому, что я его сам формирую.

– А раскройте секрет, Горислав Игоревич, как же это вы догадались, где ассасины прячут свой трофей?

– Дело в том, что в хрониках Марко Поло, который, собственно и принес в Европу легенду о Горном Старце, содержится любопытный рассказ о том, как некоторые европейские владыки использовали ассасинов для устранения своих врагов. В частности, Ричард Львиное Сердце нанял их для убийства Конрада Монферратского. И вот двое ассасинов, приняв для отвода глаз христианство, подобрались к Конраду и нанесли ему несколько кинжальных ударов, после чего скрылись в какой-то церкви. Но там их настигла весть, что маркграф выжил. Поскольку церковь была окружена верными Конраду рыцарями, они через систему подземных коммуникаций проникли в покои маркграфа и завершили-таки начатое дело. Кроме того, Аш-Шахрастани также упоминает, что обязательной частью обучения ассасинов являлась выработка особого искусства ориентации в пещерах, лабиринтах и подземельях. Собственно, все это и послужило основой для такой гипотезы. Саму же догадку, как часто бывает, спровоцировало событие совершенно случайное.

– Правду говорят: учение – свет! – с искренним восхищением воскликнул Председатель. – Мне бы самому нипочем не догадаться… Ну что же? – резюмировал он, со вздохом вытаскивая из кармана увесистый трофей. – Вот и закончилась история Золотого Лингама. Уже завтра он, – тут Шигин не без торжественности установил артефакт в центр стола, – будет передан в консульство… одной из стран Индокитая, и нашу с вами миссию можно считать завершенной. Правда, так и осталось невыясненным, кто и зачем заказал его похищение… но, боюсь, этого мы не узнаем уже никогда.

– Отчего же? – спокойно пожал плечами Костромиров. – Я знаю, кто заказчик.

– Вот как? – вздернул брови Шигин. – Не может быть! Однако… кто же он, по-вашему?

– Вы, Иван Федорович. Вы и есть заказчик.

– …Что-о?! – после секундной заминки воскликнул Председатель, приподнимаясь на стуле. – Вы… в своем уме?! Я, конечно, понимаю: пережитые волнения, опасности… и все такое. Но шутка ваша, натурально, совершенно неуместна! Это не смешно. Да.

– А я и не шучу. Если желаете, готов пояснить, как пришел к такому выводу.

– Ну-ну, – откидываясь на спинку стула, недобро усмехнулся Шигин, – выслушаю с удовольствием.

– Должен сказать, что ваш рассказ с самого начала показался мне неубедительным, – начал Костромиров, – особенно история о «случайной» встрече на Таганке. Когда же по дороге в морг ассасины ни с того ни с сего напали на вас снова – это еще более укрепило мои подозрения. В самом деле, зачем бы им нападать? Лингам и без того у них. Вы, по вашим словам, на тот момент никакого отношения ни к нему, ни к ним не имели. Где логика? Но все сразу становится на свои места, если допустить, что в Гончарном переулке – на месте разборки фансигаров с ассасинами – вы оказались не случайно. К примеру, если у вас заранее была назначена встреча с одной из враждебных группировок.

Полагаю, дело обстояло следующим образом: вы должны были встретиться там с ассасинами для обмена заказанного вами Лингама на деньги. Однако в последний момент, и абсолютно некстати, в игру вмешалась третья сила. А именно – банда фансигаров, преследовавшая похитителей от самой Индии, но настигшая только здесь, в Москве. Предводитель же ассасинов, Ага-хан, не подозревавший, что жрец Арак Кола нанял для охоты за ним душителей, сделал для себя вывод самый очевидный в такой ситуации: вы просто решили его «кинуть» – Лингам забрать, а денег не платить. А чтобы провернуть операцию, наняли фансигаров. Это объясняет и новую атаку на вас – ассасины таких фокусов со стороны нанимателей не прощают. Спустить подобное значило бы поставить под угрозу весь их «бизнес».

– Браво, браво! – захлопал Председатель. – Фантазия у вас богатая. Член Правительства нанимает хунзакутских бандитов для похищения религиозного фетиша! Каковой, вероятно, подыскал в Интернет-каталоге экзотических товаров. Одна беда: все эти красочные измышлизмы, натурально, ни на чем не основаны. Вы меня прямо разочаровали даже: солидный, так сказать, ученый, умный вроде человек, и вдруг – пффф!

– Согласен, звучит фантасмагорично. Однако кое-какие основания под моими «измышлизмами» все же имеются. Дело в том, что накануне я, через заслуживающий доверия источник, справился об этой истории в МИДе. Так вот, меня однозначно уверили, что ни одно из государств Индокитая ни с какими претензиями, связанными с похищением Золотого Лингама, к нам не обращалось. Более того, обо всей этой истории в МИДе вообще слыхом не слыхивали. И, соответственно, не давали никому никаких поручений. Таким образом, все расследование – целиком ваша личная инициатива!

– Не будьте же так наивны, Горислав Игоревич! – отмахнулся Шигин. – Так они все вам и выложат. Я же пояснял: совсекретно, конфиденциально…

– Бросьте, Иван Федорович! – перебил его Костромиров. – Бросьте! Вы только что проговорились. Откуда вам, скажите на милость, известно, что ассасины по национальности – хунзакуты?! Я сам выяснил это не долее часа тому назад. Но вы-то об этом, разумеется, знали – потому как самолично их наняли! Так-то.

– Ой, ой, зарезали! – хохотнул Председатель. – Вы узнали об этом час назад, ну а я – вчера вечером. Натурально! Аналитики мои тоже, так сказать, не лаптем щи хлебают – работают, не ленятся… Да рассудите вы разумно! На кой ляд сдалась мне эта хреновина? Заместо фаллоимитатора, что ли?! Ну да – вещица старинная, золотая к тому же. Так и я человек не бедный! Захочу, могу не то что из золота – из платины заказать. И точно такую же.

– Ваша роковая ошибка, Иван Федорович, состоит в том, что вы рискнули обратиться за помощью ко мне – человеку, хорошо знакомому с легендой об Арак Коле. Да, горячее желание получить Лингам как можно быстрее и во что бы то ни стало сыграло с вами злую шутку. Так вот, полагаю, что вы купились на один любопытный нюанс этой легенды, который, кстати, предпочли не озвучивать в ходе первого нашего разговора. А нюанс следующий: аколиты и паства Арак Кола свято верят, что Лингам их свинобога обладает совершенно чудесными свойствами. Якобы, будучи приложен к телу животного или человека, он способен не только прижиться на новом месте, но еще и наделить нового носителя всей приапической мощью изначального хозяина.

– Здрасьте, приехали! Вы чем-то там, в московской клоаке, надышались, верно, вот и гоните всякую ересь… Что я, на самом деле, собрался себе на лоб, что ли, прирастить его?! У меня, слава богу, свой, хе-хе, натуральный, в наличии!

– В том-то все и дело, что своего у вас нет…

– Что-о-о?! – взвизгнул Иван Федорович, вновь приподымаясь со стула. – Что вы несете?! Что, так сказать, позволяете?!

– Мне сразу, знаете, портрет, который за спиною у вас вывешен, показался знакомым, – не обращая внимания на бурную реакцию собеседника, продолжал Костромиров. – Поначалу я никак не мог вспомнить, где видел это лицо раньше. Решил было, что меня смущает некоторое его сходство с вами. Но ведь родственник, пра-пра-прадед. Значит, так оно и должно быть. Оказалось, однако, что ваше сходство с портретом носит не родственный, а скорее духовный характер.

Перво-наперво я решил выяснить, что за таинственное изречение начертано вон там, внизу полотна: «Иже исказиша сами себя царствия ради небеснаго. Могий вместити да вместит». Как я и предполагал, слова являются цитатой из Библии, точнее, из главы девятнадцатой Евангелия от Матфея. Правда, цитатой неполной. Что, впрочем, вполне объяснимо. В противном случае эти слова могли дезавуировать изображенную на портрете личность. А личность эта весьма любопытна. Впрочем, по порядку.

Так вот, в полном виде, в переводе с церковнославянского, наше изречение звучит следующим образом: «Есть скопцы, которые сами сделали себя скопцами для Царствия Небесного. Кто может вместить, да вместит». И тут я, наконец, вспомнил, где уже видел эту постную физиономию! На литографии в книге В.И. Даля «Исследования о скопческой ереси». Полагаю, литография была изготовлена как раз с этой картины. А изображен на портрете знаменитейший в свое время ересиарх Кондратий Иванович Селиванов. Библейская же цитата служит одновременно девизом и оправданием его изуверского учения. Поскольку Селиванов – не кто иной, как отец-основатель российского скопчества. Среди последователей известен также под титулованиями Отца Искупителя, царя израильского, христа-амператора Петра Федоровича.

О, Кондратий Селиванов был, повторяю, прелюбопытнейшим типом! Крестьянин села Столбова Орловской губернии, в семидесятых годах XVIII столетия (еще при матушке Екатерине) он неожиданно появился в Тульской губернии и принялся проповедовать, что, дескать, обыкновенное водное крещение, заповеданное Иоанном Крестителем, неправильное. А правильным – которое, значит, по Писанию является крещение «огненное». Суть «огненного крещения» заключалась, разумеется, в оскоплении. При этом Селиванов, ничтоже сумняшеся, утверждал, что сам Иисус Христос с апостолами тоже были скопцами.

И, видно, столь была велика сила сей неординарной личности, что в краткое время обзавелся он не только двенадцатью сподвижниками-«апостолами», но и принялся «убелять» (как это у них называлось) окрестное народонаселение целыми семьями и деревнями. И не одних крестьян, но и священство, и даже лиц дворянского сословия. Так, в 1774 году в течение двух только недель в одном селе им было «убелено» шесть десятков человек! Кондратий Селиванов, несомненно, обладал поразительным и могучим даром внушения. Он с необычайной легкостью подчинял людей своей воле. Эдакий российский вариант Горного Старца. Говорят, незадолго до смерти он изложил секреты своего могущества в некой таинственной «Голубиной Книге»… И мне, Иван Федорович, отчего-то кажется, что вон тот манускрипт, что у вас под стеклышком стоит, она самая и есть. Я прав? Впрочем, не будем отвлекаться.

Так вот, в краткое время скопчество распространилось по многим уездам и губерниям Российской империи. Когда счет оскопленным пошел уже на тысячи, власти, наконец, очнулись. В этом же, 74-м году Селиванов был бит кнутом и сослан в каторжные работы. Так случились «крестная смерть» и «погребение» нашего лже-Христа. По пути в Сибирь повстречал он Пугачева, которого как раз везли на казнь. Тут-то ему и пришла благодатная мысль назваться именем императора Петра III.

В Сибири «христос-амператор» Селиванов долго не задержался – при помощи соратников с каторги бежал, «воскреснув» уже в Петербурге. Впрочем, в столице он был словлен и посажен в Петропавловскую крепость. Там бы ему и сгинуть, если бы не кончина Екатерины Великой. Император Павел, особенно не разбираясь, а скорее в пику ненавистной покойнице-матушке, перевел Кондратия Селиванова в смирительный дом при Обуховской больнице под именем «секретного арестанта». А потом произошло «чудо», навеки вписанное в анналы скопчества. В 1802 году больницу посетил Александр I; он долго беседовал с Селивановым и по результатам этой беседы приказал его немедленно освободить и поместить в богадельню Смоленского монастыря, причем «в первый сорт». Да уж, в чем, в чем, а в умении влиять на людей нашему Отцу Искупителю не откажешь! Уже через три месяца он покинул богадельню и поселился в доме купца Сидора Ненастьева, в котором тогда собирались на свои «радения» все петербургские скопцы. А надо сказать, что среди них были люди, принадлежащие к образованному и даже высшему обществу. Началась эпоха процветания российского скопчества. Через тринадцать лет другой купец-скопец – Солодовников, возводит специально для Селиванова в Литейной части, близ Лиговки, особняк, названный «Новым Иерусалимом». В нем скопческий «живой бог» жил до 1820 года, пока не был отправлен в почетную ссылку в суздальский Спасо-Евфимьев монастырь. За эти годы омерзительная ересь распространила свои метастазы по всей империи, и число скопцов выросло неимоверно. Только в трех городах – Москве, Санкт-Петербурге и Риге в ту пору проживало до десяти тысяч сектаторов. Тем более что сам Селиванов и его «апостолы» практиковали не только добровольное «убеление», но, зачастую, скопили своих жертв обманным, а то и насильственным путем. Что ж такого? Кто на «белого коня» сел, тому обратная дорога заказана. Или оставайся в секте, или, если власти узнают, – в солдаты. Между прочим, отданные в солдаты скопцы – а именно такое им полагалось наказание – и там продолжали миссионерскую деятельность, множа новообращенных. Так что вскоре у скопцов образовалась целая, вполне боеспособная, армия! И во все эти годы, до самой кончины, Кондратий Селиванов твердо и единовластно правил скопческим кораблем.

Кстати, Иван Федорович, при первой нашей встрече вы обмолвились, назвав свое ведомство «кораблем». Да, именно кораблями именовали свои общины последователи Селиванова, все эти «таинственно воскресшие» христы. И, между прочим, скопцы главного, селивановского корабля прозывались «белыми голубями». Это вам ничего не напоминает?

– Лекция познавательная, – с печальным вздохом покачал головой Шигин, игнорируя последний вопрос, – только… как вы можете так? …И какое чудовищное заблуждение! У вас, натурально, идея фикс! Ну, право, нельзя же эдак, в самом деле. – Продолжал он тем же увещевательным тоном: – Ведь это я пока фобию вашу заблуждением величаю. А можно ведь и по-другому – клеветой и оговором, например. А это уже статья! И-эх, Горислав Игоревич, Горислав Игоревич! Ваше счастье, что я человек не злопамятный. Потому что – искренне верующий, православный… Да я ни одной службы не пропускаю! Пощусь, исповедуюсь, причащаюсь! А вы меня – в сектаторы! Ай-ай! Нехорошо, грех вам!

– Ну, разумеется, исповедуетесь и, разумеется, не пропускаете, – согласился Костромиров. – Сам «христос-амператор» Селиванов заповедовал «голубям» неукоснительно и строго соблюдать все обряды православия. В целях конспирации.

– Ну-ка, прекратите немедленно! – рявкнул Председатель и с силой приложил ладонью по столу. – Довольно! Хватит! Это переходит, натурально, всякие границы. Вы вообще понимаете, с кем разговариваете?! С министром, с членом Правительства! ПРАВИТЕЛЬСТВА! Мне по должности с сектантами всякими поручено бороться! А вы меня записали в какую-то изуверскую секту кастратов! Ср-р-рам какой!

– Да, согласен, история неприличная, но зачем же слюной брызгать? – невозмутимо парировал Горислав. – Министр, говорите? Что ж, иметь в правительстве своих людей, давнишняя мечта скопческой братии. Петербургские «белые голуби» (еще те – прежние, не ваши) даже пытались получить для своего «христа» место обер-прокурора Святейшего Синода. А в 1804, если не ошибаюсь, году некий камергер Еленский – тоже скопец – и вовсе представил государю проект об учреждении в России «божественной канцелярии» – фактически предложив установить скопческо-теократическую форму правления. Так что поздравляю, вы, отчасти, осуществили мечтания своих предшественников. Кстати, я слышал, что определенные силы прочат вас в претенденты на президентский пост, так?

И не надо делать вид, что не понимаете разницы между кастратами и скопцами. Уж кому-кому, а вам-то прекрасно известно, что оскопление предполагает, гм… более кардинальное хирургическое вмешательство по сравнению с кастрацией. Я даже не стану предлагать вам прибегнуть к самой простой – наглядной – демонстрации вашей непричастности. Потому как человек я по натуре впечатлительный, тонкой душевной организации. И всякие уродства мне глубоко претят. Кроме того, я еще три дня назад осмотрел в морге тело одного из ваших «голубков» – того, что погиб в стычке с ассасинами. И своими глазами удостоверился в полном отсутствии наружных половых органов. А эксперт пояснил, что ампутация носит давнишний характер. А помните Андрея Сурина? Того, что по ходу нашего первого разговора чуть не потерял сознание? Вы списали это на боевое ранение. А начальник вашей СБ, Каплунов, представьте, сказал мне, что Сурин не участвовал в стычке с ассасинами…

– Старый идиот! – со злобой прошипел Шигин.

– Что, один из ваших неофитов, новообращенный? Собственно, вы еще тогда упомянули «белого коня», на которого Сурин, дескать, сел. Только я не придал значения. Вернее, истолковал эту фразу в ином смысле.

– Ну-у… хорошо, – процедил Председатель. – Допустим – только допустим – что вы правы. Я, Иван Федорович Шигин, руковожу скопческой общиной Москвы. И сам, натурально, скопец. Зачем тогда, скажите на милость, мне, скопцу, этот ваш Золотой Лингам?! Ну если я добровольно избрал для себя стезю аскезы и мученичества?

– Могу предположить, – пожал плечами Костромиров, – что вы разочаровались в скопчестве. Личность вы, без сомнений, сильная. Однако не семи пядей во лбу. Иначе не погрязли бы в пучине этакого мракобесия. И как до сих пор вы свято следовали учению Селиванова, так же слепо поверили в волшебные свойства Золотого Лингама. То есть решили вернуть себе мужское достоинство. А заодно приобрести мощь Арак Кола – тоже довод нелишний. Впрочем, подозреваю, что тут как-нибудь не обошлось без «шерше ля фам». Я прав? Ну конечно! Ольга Ивановна, «абелярова» страсть… Что, решили произвести ее в скопческие королевы? О, сия «Элоиза» вполне вас достойна, и она еще преподнесет вам сюрприз. Вот уж истинно: два сапога – пара.

Иван Федорович, кажется задетый за живое, ничего на это не ответил. С минуту, подавшись на стуле вперед, он молча буровил собеседника взглядом, барабаня пальцами по столешнице. Постепенно его постукивания приобрели ритмический характер, и он принялся нашептывать себе под нос что-то неразборчивое. Да нет, не нашептывать, – скорее, напевать. Горислав прислушался в легком недоумении.

– Я родитель сокровенный, – бормотал Шигин, – для живущих в мире чад, для своих же откровений им я дал мой светлый взгляд. Дети веры, дети света зрят меня в своих делах; не постигнут – ждут ответа в гласе духа, не в словах… – и далее в том же полубессмысленном роде.

«Да здоров ли он?» – подумал Костромиров.

– Для спасенья верных чад основал я Белый град, – продолжал речитативно бормотать Председатель. – А во граде – Божий храм я возвел на радость вам. Ты на церкву погляди, вокруг нее походи, Духа свята поищи. Кругом церкви дерева, не руби их на дрова: перво древо кипарис, друго дерево анис, третье древо барбарис; ты древам тем поклонись да на церкву помолись. Я в той церкви порадею, трудов своих не жалея; накатила благодать, стал я духом обладать! Накати-ка, накати, мою душу обнови, дух свят, дух! Кати, кати, ух!

«Неужели помешался?» – всплыла в сознании Костромирова вялая мысль. Он вдруг ощутил, насколько сам вымотан и разбит.

А между тем в кабинете стало заметно темнее; стены спрятались за какой-то дымкой, по углам клубились косматые сгустки тьмы; зато лицо Председателя четко выступало из сумрака, словно подсвеченное снизу невидимой лампой. И этот светящийся лик раздавался, ширился, грозя заполнить собой все видимое пространство. Горислав ощутил легкое, приятное покалывание в затылочной области.

– Я же понимаю, я все понимаю, – медоточивым, проникновенным голосом заговорил Иван Федорович, переходя на прозу, – бессонная ночь, вы устали… столько переживаний… у вас нервный срыв, только и всего; вы измотаны, хотите спать… да вы уже засыпаете… засыпаете… засыпаете…

Чувствуя, как тяжелеет голова, а веки сами собой закрываются, Горислав со всей силы ущипнул себя за бедро.

– Вы это оставьте! – твердо потребовал он. – Я не гипнабелен, так что зря стара… – Но осекся, увидев нацеленное в лицо дуло пистолета. – Вот, чер-рт!

– На моем корабле попрошу не выражаться, – с довольной усмешкой погрозил пальцем Шигин.

Продолжая держать Горислава на прицеле, он откинулся на спинку стула.

– Всё так, всё так… Согласен, я вас недооценил. Натурально! Но дело поправимое.

– Что вы собираетесь делать? – с тревогой спросил Костромиров, прикидывая расстояние. Нет, не достать – столешница больно широка.

– Ну, вы же, Горислав Игоревич, не мальчик, – фыркнул Председатель, – должны понимать, что теперь из здания Федеральной Службы не выйдете… Себя вините! Не сами ли твердили: я ученый, ученый?! Вот им бы и оставались. Отыскали Лингам – и славно, и спасибо! Так ведь нет – решили поиграть в детектива… Ишь, Пуаро какой выискался! На кого замахнулся? Ты! Вошь земная!!! Хлоп – и нет тебя! Да знаешь ли ты, кто перед тобою?! Сам Бог, уничтожив во мне душу человеческую и заменив ее Собою, вселился в меня, и теперь я стал Живым Богом!!!

«Эге! Дело плохо, – подумал Костромиров, – Председатель-то безумен, как старая сортирная крыса. Надо что-то предпринимать, и срочно…»

– Будьте благоразумны, Иван Федорович, – как можно спокойнее заговорил он, – вас моментально вычислят. Нельзя безнаказанно застрелить человека посреди бела дня в государственном учреждении.

– А никто не видел, как вы сюда пришли, – хихикнул Шигин. – Для всех вы, натурально, сгинете в московских катакомбах, и все дела. Что удивительного? Места там опасные, всем известно. А проникли вы туда без всякого разрешения…

– Как это никто не видел? – возмутился было Горислав и прикусил язык. Но было поздно.

– Вы про своего диггера-шмиггера? – прищурился Председатель. – Даже не беспокойтесь! Мои голуби о нем, так сказать, позаботятся. Только не считайте меня монстром, не надо. Я, например, помню, что давеча, на Хользунова, вы мне, натурально, жизнь спасли. Как тогда и сказал, я ваш должник. А долги следует отдавать, это нам и Кондратий Иванович заповедовал. Поэтому-то я вас не отпущу без подарка, нет! Мы вот как поступим: перед, так сказать, расставанием я вас посажу на белого коня… Что это вы так передернулись? После, на том свете, еще спасибо мне скажете! Натурально!

С этими словами Шигин встал, включил громкую связь и, кашлянув, произнес:

– Ольга Ивановна, вызови-ка сюда Каплунова, он должен уже вернуться. И еще. Будь добра, подбери ключи от подвального помещения. Все, действуй.

«Ну, нет, – решил Костромиров, – дожидаться начальника СБ я не стану… а что, если опрокинуть стол? И под его прикрытием – рыбкой в коридор?»

Однако ни додумать, ни что-либо предпринять ему не дали. Дверь в кабинет медленно отворилась, но на пороге, вместо Ольги Ивановны, появилась сухопарая фигура Ага-хана. Вид у вожака ассасинов был страшен: одежда порвана и залита кровью, борода тоже вся слиплась от крови, глаза выкачены, рот оскален. Но самое жуткое заключалось совсем не в том. В правой руке Ага-хан держал верный меч, а в левой, за толстую белокурую косу, отрубленную голову Ольги Ивановны.

– Богородица моя! – всхлипнул Председатель, оседая на стул.

– Неверная собака! – придушенно прохрипел ассасин. – Гяур! Лживый сын дохлой свиньи! Получай! – И швырнул на стол страшный трофей.

Иван Федорович лишь мгновение задержал остекленевший взгляд на мертвом лице Ольги Ивановны и дернул рукой, переводя ствол на хунзакута. Только выстрелить не успел – Ага-хан оказался проворней. Он прыгнул, махнул клинком – и пистолет, вместе с кистью руки, упал на столешницу. Шигин пронзительно взвизгнул, но, вместо того чтобы зажать рану или подобрать оружие, с жадностью безумия потянулся к Лингаму. Новый взмах меча – и вторая рука шлепнулась в лужу крови рядышком с правой.

Председатель с тягостным стоном поднял культи к лицу, сдвинул брови, и кровотечение, будто завороженное его взглядом, прекратилось; взревев, он одним ударом ноги перевернул стол и слепо, по-медвежьи, пошел на ассасина. Тот шагнул в сторону и аккуратно, самым кончиком клинка, чиркнул по председательскому горлу. Иван Федорович пошатнулся и забулькал. Не обращая больше на Шигина внимания, Ага-хан тем же кончиком меча брезгливо подкатил Лингам себе под ноги, оторвал клочок окровавленной рубахи и завернул в него золотой атрибут.

Неожиданно послышался какой-то гремящий жестяной звук, а в следующий момент закрепленная на левой стене, под самым потолком, широкая вентиляционная решетка с треском вылетела и на пол свалился голый человек. Он тут же вскочил на ноги и со свистом закрутил над головой пропеллер румала. Руджин-Синг – а это был именно он – выглядел так, словно с него живьем содрали кожу. Тем не менее он с легкостью уклонился от разящего удара Ага-хана, захлестнув, в свою очередь, тому горло шипастой кожаной плетью. Задыхаясь и хрипя, вожак ассасинов ударил вновь, и этот удар достиг цели – меч, войдя индусу в живот, пробил тело насквозь и вышел между лопатками. Руджин-Синг из последних сил дернул ремень удавки, румал сорвался, и из вскрывшихся артерий ударили сразу два кровяных фонтана. Ага-хан был обречен.

Некоторое время враги прожигали друг друга полными ненависти взглядами, а потом одновременно рухнули на обильно залитый кровью пол.

Костромиров ошарашенно поднялся с кресла, на котором просидел все это время, и обозрел поле боя. Оба наемника были, кажется, мертвы, зато Шигин, как ни странно, все еще цеплялся за жизнь; скользя в собственной и чужой крови, он дополз до Лингама и пытался сейчас притиснуть его своими культями к животу. От этого отвратительного зрелища Горислава отвлекло легкое покашливание за спиной. Он резко обернулся.

В дверях, заслоняя собою в ширину весь проем, стоял директор Театра теней Кру Ки Амин – мастер Кру. Небрежно кивнув Костромирову, как старому знакомому, он с любопытством огляделся. Горислав в ответ только разинул рот. Старик косолапой походкой приблизился к Председателю, вернее, к тому, что от того еще осталось, с кряхтением нагнулся и бережно, обеими руками, поднял Золотой Лингам.

Придирчиво, со всех сторон, осмотрев артефакт, мастер Кру удовлетворенно кивнул. Он с величайшим почтением приложил Лингам сначала ко лбу, потом к губам и, наконец, к груди, после чего закосолапил к выходу.

У порога он на мгновение задержался и, обернувшись, с хитрой улыбкой подмигнул Костромирову.

Шторы в председательском кабинете были задернуты, и в свете упавшей с перевернутого стола лампы тучный старик отбрасывал на стену причудливую тень.

Это была тень огромного кабана.

Фирменный поезд «Москва – Владивосток» под емким наименованием «Россия» только-только отошел от Ярославского вокзала столицы, а Вадим Вадимович Хватко уже выложил на стол завернутую в фольгу жареную курицу, пару лимонов и не без торжественности присовокупил к означенной снеди бутылку армянского коньяку.

– Ты ж, Горислав Игоревич, беленькой коньячок предпочитаешь, – пояснил он Костромирову, театрально щелкнув пальцем по поллитре, – так вот я того… изволь заметить – пятнадцатилетней выдержки! Что ж, – с несколько вопросительной интонацией добавил Вадим Вадимович, потирая пухлые ладони, – вспрыснем разве отбытие? Что бы, значит, дорога – скатеркою до самого Тихого океана.

С этими словами Хватко, предусмотрительно прикрыв свое весьма объемистое чрево льняною салфеткою, ловко порубал лимон, развернул птицу, затем жестом фокусника извлек откуда-то два махоньких металлических стаканчика и, причмокивая губами, наполнил их до краев ароматным напитком.

Костромиров и сам пребывал в ажитации, предвкушая поездку через большую часть Евразийского континента, но от курицы отказался, а после третьей рюмки – и от коньку.

– Так ведь вона, – удивился Хватко, потряхивая едва ополовиненной бутылью, – чего тут оставлять-то? Курам на смех.

– Я пас. Больше не буду.

– Ну, значит, по рюмашке еще – и все, – согласился Вадим Вадимович.

– Ты с собой только одну захватил? – уточнил Костромиров.

– Шутишь? – округлил глаза Хватко. – Шесть с лишним суток впереди, разве можно?!

– Ясно. Тогда отчего бы нам их сейчас не оприходовать все разом?

– А потом как же? – окончательно удивился приятель.

– А потом уже засядем в вагоне-ресторане до самого Владивостока.

– Шу-утишь! – догадался Вадим Вадимович, грозя оторванным куриным крылом. – А раз не хочешь, так бы и сказал.

– Я так и сказал, – пожал плечами Горислав Игоревич. – Однако ты не стесняйся, кушай. Когда есть желание. Я вздремну пока.

– Тоже дело, – крякнул Хватко, опрокидывая стаканчик, и смачно, с эдаким молодецким хрустом закусил крылышком.

Костромиров тем временем закурил неизменную пенковую трубку с янтарным мундштуком и растянулся во весь немалый рост на постели. Закинув руки за голову, Горислав Игоревич с блаженным вздохом прикрыл веки, стараясь ни о чем особенном не думать. С сегодняшнего дня он находился в законном отпуске, так отчего бы не расслабиться? Впрочем, теперешняя его поездка к самому крайнему окоему государства Российского преследовала не одни только рекреационные цели, присутствовал в ней и профессиональный интерес. Побудительной причиной столь масштабного круиза был другой давнишний приятель Горислава – Пасюк.

Любопытно, что, несмотря на многолетнее знакомство, Костромиров до сих пор не знал: «Пасюк» – фамилия это или прозвище. Но как бы то ни было, владельцу оно здорово соответствовало. Причем не только внешнему виду – чертами лица, да и всем обличьем Пасюк изрядно смахивал на одноименное животное – но и роду его занятий, поскольку тот являлся неформальным вожаком черных диггеров Москвы. Помимо этого Пасюк был «соучастником» Горислава в нескольких весьма рискованных авантюрах, последней из которых стала история с «Золотым Лингамом», случившаяся года три тому назад.

А не так давно Пасюку сделались тесны столичные катакомбы, и он всерьез увлекся иным, хотя и смежным, родом занятий – спелеологией. Бог ведает как, но только новый интерес занес его ни куда-нибудь, а в отроги Сихотэ-Алиня. А пять дней назад Костромиров получил от него письмо, в котором тот сообщал, что их группа наткнулась на ранее неисследованную пещеру, где они обнаружили остатки загадочного святилища. В конверт была вложена лишь одна фотография, но она настолько поразила ученого, что он немедленно засобирался в дорогу.

Конечно, при таких обстоятельствах логичнее было бы лететь самолетом, но тут Гориславу Игоревичу вспомнилась фраза из докладной записки графа Сергея Юльевича Витте – главного вдохновителя строительства Великого Сибирского пути и тогдашнего министра путей сообщения – императору Александру III: «Как без посещения Мекки нельзя быть настоящим мусульманином, так, не проехав из столицы до Дальнего Востока, нельзя будет называться подлинным русским». Это воспоминание определило выбор транспортного средства. В конце концов, святилище за неделю никуда не денется, а подобного путешествия – едва ли не через весь континент – он еще никогда не совершал. Хотя успел за свою жизнь побывать не в одном десятке стран.

А потом случилось так, что о его планах проведал старший следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры Вадим Вадимович Хватко – студенческий однокурсник и друг Костромирова. И с таким энтузиазмом вызвался стать его попутчиком, что отказать ему, не обидев, было сложно. Тем более, как рассудил Горислав, лучше делить купе с личностью проверенной, чем с каким-либо неизвестным и, возможно, малоприятным субъектом.

Так-то вот и получилось, что оба этих очень разных человека ехали сейчас – двадцать девятого июля текущего года, в одном купе фирменного поезда «Россия» по Транссибирской магистрали, направляясь прямиком к берегам Японского моря.

Тем временем за окном, несмотря на ясную погоду, окончательно стемнело (поезд тронулся в девять двадцать вечера), а Вадим Вадимович скелетизировал курицу и уговорил коньяк. И немедленно заскучал.

– В картишки, что ли, перекинуться? В «дурачка»? А? Как ты на счет картишек, профессор?

– Давай в картишки завтра, – предложил Костромиров, включая у изголовья свет и бережно вынув из рюкзака антикварную на вид книгу с мудреным названием: «Обзор некоторых особенностей в мистических верованиях приморских инородцев», – а то мы в один присест выполним всю твою дорожную программу. Потом, мне почитать хочется.

– Что за «дорожную программу»? – поднял брови Хватко.

– То есть как? – усмехнулся Горислав. – Программу трех «к», разумеется.

– Расшифруй, не понял.

– А ты угадай. Примени дедуктивные способности. Как-никак, прокурорский работник.

– Ну-у… – наморщил лоб следователь, – «киндер, кирхе, кюхе», что ли?

– Во дает! – хохотнул Костромиров. – Причем здесь «дети, церковь, кухня»?

– Тогда… ку-клукс-клан?

– Ты, положительно, безнадежен, – притворно вздохнул Горислав. – Ладно, не напрягайся, а то сосуд какой-нибудь в мозгу лопнет. Я имел в виду курицу-коньяк-карты.

– Очень смешно, – скривился Хватко поднимаясь. – Ну вот чего: ты себе как знаешь, а я схожу в ресторан, перекушу малость.

– Батюшки! – поразился ученый. – Ты же только умял целую курицу!

– Это был цыпленок, а не курица, – отмахнулся Вадим Вадимович, не без труда протискиваясь в купейную дверь.

Вернулся он глубоко заполночь, крепко навеселе, и не один. С ним вошли еще двое: господин лет пятидесяти в брусничного цвета с искрой костюме-тройке и молодой белобрысый парень с глуповатой улыбкой на бледном, рыхлом лице.

– Не спишь, профессор! – обрадовался Хватко. – А я тут как раз составил компанию для преферанса! Знакомься: это вот – Алексей Викторович, – указал он на господина в костюме.

– Да можно просто Алексей, – ответил тот, ставя на стол четыре бутылки пива. – Предприниматель из Мытищ, направляюсь в Новосибирск. Бизнес и всё такое.

– Чертовски рад знакомству, – с язвительной сдержанностью кивнул Горислав Игоревич.

– А это его племянник, – продолжил Вадим Вадимович, – э-э… как тебя?

– Евгений, – хихикнул белобрысый. – Можно просто – Евгениус.

Брусничный господин по наружности был, что называется, видным мужчиной, хотя лицо его, красное и одутловатое, имело вид изрядно помятый.

– Вспомянем студенческую молодость? – не унимался Вадим Вадимович. – Хорош уже киснуть, давай поддержи компанию. Распишем пару партеек.

– Без меня, – коротко отрезал Костромиров. Свое мнение насчет правил их дальнейшего общежития он решил изложить Вадиму утром, когда тот будет трезв и совестлив.

– Категорически? – уточнил мытищинский предприниматель. – А чего так? Не любитель? Ах, какой облом! Вадим, давайте тогда не в преферанс, а в двадцать одно, как вы на это смотрите?

– В очко, так в очко, – с готовностью согласился Хватко. – Сколько на кон?

– На де-еньги? – испуганно протянул Алексей Викторович. – Ну, разве, по стольничку, не больше. Так, подогреть интерес… А что это у вас?

– Карты, – пояснил Вадим Вадимович, предъявляя видавшую виды походную колоду.

– Как же можно такими задрипанными, да еще на интерес? – рассыпчато захихикал предприниматель, шутливо грозя пальцем с массивным золотым перстнем, увенчанным бриллиантом слишком крупным, чтобы быть настоящим. – Вы небось все масти уже на ощупь помните, а? Хе, хе! И потом, в «двадцать одно» положено играть двумя смешанными колодами. У меня как раз имеется пара новеньких, еще нераспечатанных. Вот, пожалте… Кто банкует? Я? Добро…

Алексей Викторович извлек из внутреннего кармана две колоды пластиковых карт, с треском вскрыл и ловко стасовал. Костромиров с проснувшимся интересом взглянул на него поверх книги.

В первую сдачу не подфартило белобрысому племяннику, во вторую – перебрал Хватко, потом три раза подряд продул банкомет. И предложил на следующей талии увеличить ставку до трехсот рублей. Хватко явно везло, так что он возражать не стал. Однако же по итогам второй талии, в которой сам был банкометом, оказался в полном проигрыше, отдав обоим понтерам в общей сложности тысячу рублей. Тогда Вадим Вадимович, чтобы поскорее отыграться, поднял ставку до пятисот. Племянник заявил, что это для него «слишком круто», и ушел курить. Воротившись в купе, он сел рядом с дядей, но в игре больше не участвовал, лишь время от времени без всякого повода тихонько подхохатывал каким-то своим мыслям, явно редким и отрывочным; от него тянуло горьковато-кислым запахом травки.

Всего через полтора часа ставка составляла тысячу, а Вадим Вадимович расстался с пятнадцатью тысячами кровных рубликов… К трем часам ночи он проиграл уже двадцать пять тысяч, и пошарив по карманам, обратился к Гориславу с просьбой о займе. Костромиров отказал вежливо, но твердо.

– Что же, – вздохнул Алексей Викторович, – фенита ля комедия? Завяжем на сегодня?

Хватко только руками развел, тихонько чертыхаясь и с обидой поглядывая на Горислава. Было совершенно очевидно, что он проигрался подчистую.

– Спасибо, как говорится, этому дому, – заявил удачливый предприниматель, вставая и сладко, будто кот, сожравший мышь, потягиваясь, – а нам пора к другому. Всем привет и всё такое… Евгениус, собери карты.

– Только, прежде чем уйти, – неожиданно отозвался Костромиров, до сих пор, на протяжении всей игры, хранивший молчание, – верните сначала моему другу деньги. А потом – ступайте с богом.

– Я, конечно, извиняюсь, но вы-то тут при чем? – холодно осведомился Алексей Викторович. – Вы даже не играли!

– Действительно, Горислав, чего ты? – смутился Вадим Вадимович. – Игра есть игра.

– Не играл, а лезет, – поддакнул племянник.

– Зато вы играли. Притом нечестно.

– Как?!

– Да уж так, – пояснил Горислав Игоревич, откладывая, наконец, книгу и садясь на постели. – Вы, господин хороший, шулер.

– Это я шулер?! – возмутился предприниматель, сжимая увесистые кулаки. – Вы сами… сами… фуфлыжник!

– Постойте, погодите, – примиряющее заявил Хватко. – С чего ты взял, Горислав?

– Играли вы сдвоенной колодой, так?

– Так, – согласился следователь.

– А в последней талии у вас три бубновых туза вышло, и три же крестовых семерки, чего быть не может, согласен? И это лишь один пример, он проделывал и другие кунштюки.

– Брехня! – взвился Алексей Викторович.

– Легко проверить, – пожал плечами Костромиров, – достаточно посмотреть сбой.

– Всем сидеть! – скомандовал Хватко и принялся раскладывать сброшенные карты. Убедившись в правоте Горислава, он медленно поворотился к Алексею Викторовичу, стремительно багровея.

– Это ошибка! – взвизгнул тот. – Или вы сами подбросили! Чтобы не платить! Что ж за беспредел, в натуре?! Женька, уходим!

Белобрысый «племянник» икнул и испарился. Дядя тоже было метнулся к двери, но Хватко загородил проход и мощным толчком живота усадил его обратно.

– Отвали, фраер, хуже будет, – посулил Алексей Викторович, хватая со стола пустую пивную бутылку, и предпринял новую попытку прорыва.

Вадим Вадимович молча боднул его в грудь лысиной, вторично вернув в сидячее положение; в результате столь энергичного маневра пиджак следователя распахнулся, явив зрителям потертую кобуру табельного пээма.

– Хрусты не у меня, – покрываясь испариной, пробормотал «предприниматель», – я их Женьке скинул.

– В заднем кармане брюк у него деньги, – бесстрастно заметил Горислав Игоревич.

– Ой, в натуре, – искренне удивился Алексей Викторович. – Вот, нате, забирайте. Раз пошли такие дикие упреки, гнусные подозрения… Забирайте!

Бросив на стол выигрыш, он тут же бочком-бочком протиснулся мимо сопящего, как паровоз, и красного, точно доменная печь, следователя, и поспешно вынырнул из купе.

– Ну, ядрен-матрен, история… – выдохнул Хватко, тяжело опускаясь на койку. – А я-то хорош! Как последний лох… Здорово, что ты вычислил этих сук… Только как? Ты же не следил за игрой!

– Следить не следил, а поглядывал. А вот ты, Вадим, точно, утратил элементарную бдительность. Расслабился… Славное знакомство свел, нечего сказать! Да еще ведь догадался их сюда привести. Парень – наркоман, от него «дурью» разит за версту, а твой предприниматель липовый и вовсе с зоны скорее всего не вылезает, чего стоит одна его лексика: «фуфлыжник», «хрусты». Ты хоть заметил, что даже игру вашу он не «очком» именовал, а «двадцать одно» – там, сам знаешь, термина «очко» стараются избегать… Главное, кто из нас двоих следователь?

– Ладно, ладно! – прервал его Вадим Вадимович. – Виноват, кругом виноват, каюсь. Впредь мне, старому дурню, наука.

– Между прочим, – заметил Горислав, – ты зачем взял с собой пистолет? Для каких таких надобностей?

– Мало ли… – отвел глаза следователь. – Привычка. А потом, тебе, к примеру, известно, что там, куда мы сейчас едем, водятся тигры? Да-да. И леопарды!

– А, так ты уссурийских тигров опасаешься! – развеселился Костромиров. – Напрасно. Их на всю тайгу осталось меньше пятисот. Так что, повстречать тигра – увы! – почти нереально. Это было бы даже несказанной удачей. Уж, скорее, ты встретишь там какого-нибудь снежного человека: говорят, в тех местах их частенько видят. А дальневосточный леопард, тот и вовсе не сегодня завтра вымрет – обреченный вид. По последним данным, их сейчас не более тридцати особей. Так что впору им самим выдавать табельное оружие, для самозащиты.

После казуса с мытищинским негоциантом, Хватко, к удовлетворению Горислава, компаний на стороне искать перестал. Костромиров также сделал для себя определенные выводы и более уже не манкировал ни обществом, ни коньяком Вадима Вадимовича. Последний, весьма довольный возвратом своих кровных денег, которые он уже почитал для себя навсегда утраченными, не торгуясь, скупил едва ли не все агатовые, аметистовые, сердоликовые и яшмовые сувениры на станциях между Пермью и Екатеринбургом. «Супружнице подарю, – в ответ на дружеские насмешки невозмутимо пояснял он. – И еще кой-кому… на работе».

Между тем поезд миновал нефтеносную Тюмень, перескочил по вековому, но все еще впечатляющему мосту Иртыш и, разогнавшись на пологих степных просторах, устремился в глубины Сибири; одна за другой мелькали станции: Барабинск, Калачинск, Чулым…

Таким образом, путешествие их продолжилось к обоюдному удовольствию и без особенных происшествий почти до середины пути, то есть до самого Новосибирска.

А на третьи сутки в Новосибирске уже сам Костромиров, сам того не желая, завел новое знакомство на стороне. Вышло это следующим образом. Поскольку остановка была достаточно длительной, Горислав с Вадимом решились на небольшой экскурс в пределах вокзала. Воротившись же в вагон, на подходе к купе, друзья стали невольными свидетелями неприятной сцены: какой-то интеллигентного вида костистый господин в нелепых квадратных очках на длинном, печально обвисшем носу, пытался убедить их проводника – монументального дядьку с брандмейстерскими бакенбардами и пышными табачными усищами – разрешить ему посадку на поезд. При этом весь он как-то нервно и жалко подергивался, порывисто махал похожими на сухие ветки руками и даже пытался сунуть проводнику какие-то деньги. Однако последний на все уговоры, мольбы и доводы материального характера отвечал равнодушно и односложно: «Нету месту, гражданин», одновременно оттесняя худосочного очкарика к выходу. Завидев Хватко с Костромировым, проводник прибавил, апеллируя к ним:

– Вот и товарищи подтвердят, что мест нету.

– Так точно! – весело отозвался Вадим Вадимович, с пыхтением протискиваясь мимо.

В купе Хватко с блаженным стоном растянулся на койке, Горислав же, присев к столику, и по обыкновению задумчиво глядя в окно, через какое-то время увидел, как давешний гражданин, вытесненный-таки неумолимым проводником из поезда, присел на собственный рюкзак как раз напротив их вагона. Вид у него был совершенно потерянный, даже убитый; некрасивое, но выразительное лицо покрылось бисеринками пота, а длинный, хрящеватый нос покраснел и обвис еще печальнее. Поскольку купе, которое Горислав Игоревич делил с Вадимом, на самом деле было трехместным (все двухместные оказались на момент поездки раскуплены, и Костромирову пришлось целиком выкупать это), он, как человек деликатный, испытал чувство легкого душевного дискомфорта. Никоим образом не помышляя нарушать свое с Вадимом уединение, Горислав Игоревич, тем не менее, закурил трубку и вышел из вагона на перрон. Там он приблизился к выдворенному господину, и просто так, из одного только природного сочувствия, поинтересовался, куда тот собирался ехать.

– А! – сокрушенно махнул рукой очкарик. – Мне в Дальнереченск или хотя бы до Бикина… Дайте, что ли, прикурить, – попросил он, протирая запотевшие очки несвежим носовым платком, – а то так торопился, что даже зажигалку… – Но тут, водрузив окуляры на место и подняв глаза, он умолк и с пристальным прищуром вперился в лицо Костромирова, бормоча что-то вроде: «Неужели?.. Да нет! …Не может быть…»

– А ведь я вас знаю! Мы с вами, между прочим, знакомы! – через мгновение воскликнул он, вскакивая со своего рюкзака. – Вы профессор Костромиров! Горислав Игоревич, не так ли?

«Вот черт дернул подойти! – мысленно огорчился Горислав. – Теперь уж и вовсе неловкая ситуация…» А вслух спросил:

– Совершенно верно. Но откуда вы меня знаете?

– Как же, как же! – заулыбался тот, суетливо всплескивая руками. – Разумеется, наше знакомство носит, так сказать, заочный характер. На конференции в МГУ, посвященной «Новейшей историографии» Хоменко-Лисовского, помните? Вы там делали большой доклад. И я также был среди выступавших. Меня зовут… – тут он замялся, словно в некотором смущении, – меня зовут Андрей Андреевич Уховцев, историк, кандидат наук, помните?

– В-возможно… – с сомнением протянул Костромиров. Фамилия показалась ему смутно знакомой, но не более того. – Это ж года три, а то и четыре назад было, верно? …А в Дальнереченск вам по делу или как?

– В том-то и штука, что по делу! По научным надобностям…

– Вот как? – кивнул Горислав. А потом с обреченным вздохом добавил: – Знаете что? Подождите-ка здесь, никуда не уходите, я попробую еще разок с проводником… порешать.

Вернувшись в купе, Горислав изложил создавшуюся ситуацию Хватко.

– Так и быть, – согласился тот, – веди своего подселенца, Швондер ты эдакий. Только узнай сначала, курящий ли? А то если из-за него тут всякий раз в тамбур выходить…

– Курящий, курящий! – подтвердил Костромиров, устремляясь обратно на перрон.

Впрочем, надо отдать их новому сожителю должное – Андрей Андреевич Уховцев, несмотря на некоторую внешнюю нервозность и легкие странности поведения, в целом оказался примерным и совершенно небеспокойным соседом. Он с удовольствием угощался коньяком и с энтузиазмом резался с Хватко в карты. Так что для Горислава через него даже послабление вышло, и он получил, наконец, беспрепятственную возможность отдаться трем своим любимейшим занятиям: курению голландского табака, созерцанию дороги и чтению.

Помимо этого, как историк, Уховцев мог бы стать для Костромирова и приятным собеседником. Но не стал. Потому как всякий раз под любыми предлогами уходил от обсуждения вопросов своей профессии. Впрочем, столкнувшись с таким нежеланием, Горислав не особенно и настаивал. Ну не хочется человеку говорить на какие-то темы, что ж тут такого? О конкретных целях своей поездки тот также не распространялся, поэтому и друзья ограничились общим сообщением, что едут во Владивосток к знакомым. Уж кому-кому, а Костромирову было хорошо ведомо, сколько среди ученого люда личностей со странностями. Правда, периодически он задавался вопросом о том, откуда ему все-таки известна фамилия Андрея Андреевича? И еще, порой его слегка озадачивал фанатический блеск глубоко запавших глаз ученого-историка. Хотя, скорее всего, это блестели его очки.

Однажды, когда Уховцев в очередной раз дулся с Хватко в «дурака», Горислав спросил их нового соседа:

– Напомните, Андрей Андреевич, вот вы давеча упоминали конференцию в МГУ, на которой мы с вами оба присутствовали, да? Там ведь основной темой дискуссий была Хоменковская «Новейшая историография»… Извините, ради бога, но я запамятовал: вы мне тогда оппонировали или напротив?

– А мы вашу даму – козырной шестеркой!.. Что? Ах, конференция! Как же, как же! Значит, вы меня абсолютно не помните?

– Надеюсь, вы не обиде, но…

– Господь с вами, Горислав Игоревич, какие обиды! – добродушно отмахнулся Уховцев. – Вадим Вадимович, будете еще подкидывать? Значит, бита… Вы-то, вы ученый с мировым, можно сказать, именем – профессор, кавалер Почетного легиона, а я – так, мелкая сошка…

– Дело вовсе не в этом! – запротестовал Костромиров.

– Да что вы, не оправдывайтесь, – снова прервал его Андрей Андреевич, – я же не обижаюсь. Принимаете? Берите, берите – карты хорошие!.. А касательно конференции, так, понятное дело, я был в вашей команде, как иначе? Все ж таки я служитель науки, а теория господина Хоменко-Лисовского к науке не имеет никакого отношения. Не так ли?

– Разумеется. Полагаю, хоменковские измышлизмы даже и лженаукой назвать невозможно… они находятся где-то между грубым шарлатанством и расстройством психики.

– Вот, вот! Психическим! Шарлатанством! Хе, хе, хе… – прямо до слез развеселился Уховцев. – Именно! И до чего верно! Очень с вами согласен, очень, очень и очень! А как вы тогда здорово, как хлестко, как… да что там – по-чапаевски! – всю эту шатию-братию пригвоздили, помните? И прямо с трибуны! Нет? А я, так, очень помню, хе-хе-хе! – Он снял очки и утер глаза. – Могу даже процитировать… сейчас, сейчас… ага! «Хоменко-Лисовский и компания – стайка глупых, но крайне вредных грызунов, что засерают вонючими выделениями мозги доверчивых россиян, выкладывая на прилавки книжных магазинов кучки своих экскрементов под видом, то “Новейшей историографии”, то иной дремучей, но злопакостной билибердистики». Ну как? Ваши слова, не так ли?

– Во всяком случае, смысл и настроение – мои, – согласился Горислав Игоревич.

– А как же! На память пока не жалуюсь. Зал, зал-то после этих ваших… афоризмов минут пять не мог угомониться – смеху-то, смеху было!

– Ну, ты, профессор, даешь! – покачал головою Вадим, тасуя карты. – «Засерают мозги»! С трибуны! Не-ет, у нас в прокуратуре народ хотя погрубее будет, однако ж до подобного… накала страстей не доходит.

Тут к ним постучали, и проводник, солидно тряхнув бакенбардами, сообщил, что впереди Тайга.

– Почему впереди? – не понял Хватко, с недоумением глядя в окно на подступившие вплотную к путям вековые сосны и кедры. – Она уже давно кругом.

– Тайга – это такой город, – усмехнулся Горислав.

Но тайга – бескрайняя, первозданная и таинственная, действительно уже приняла их в свои мохнатые объятия. И она завораживала, околдовывала. Время от времени Костромиров не выдерживал и на пару минут, во время остановки, выскакивал на одной из таежных станций – просто постоять, подышать и полюбоваться.

Тем временем поезд миновал Красноярский край, форсировал Енисей, проехал станцию Тайшет и, пронизав Иркутскую область, вынес их к величественным берегам Байкала.

Костромиров с Уховцевым отдали дань восхищения заснеженным вершинам Байкальского хребта и прочим природным красотам. Хватко же, как натура практическая, более всего впечатлился вокзалом на станции Слюдянка, целиком изваянным из местного мрамора.

Но вот, оставив позади Читу и вечную мерзлоту, длиннющий, двух с половиной километровый мост через Амур, состав достиг, наконец, Дальнереченска. Пришло время расставаться с их новым знакомцем Уховцевым.

Андрей Андреевич еще за полчаса до высадки буквально рассыпался в благодарностях, а потом долго махал друзьям с вокзального перрона.

Однако стоило ему исчезнуть за пределы их видимости, как гримаса звериной, почти безумной ненависти исказила доселе столь интеллигентное, даже добродушное лицо Уховцева. Он молча погрозил вослед убегающему составу кулаком и, закинув рюкзак на плечи, нервной, дерганой походкой поспешил прочь.

А уже совсем скоро поезд, пронесшись сквозь семь часовых поясов и преодолев девять тысяч триста километров пути, доставил друзей к перрону владивостокского вокзала. Позади остались десятки больших и малых городов, насыпи и косогоры, мосты и туннели, вечная мерзлота и непроходимые сибирские леса, великие русские реки и священный Байкал.

Поскольку время было позднее, они сразу отправились в гостиницу «Гавань», где и заночевали. Все дальнейшие проблемы решили отложить до утра. А главная проблема заключалась в том, как добраться до некоего зимовья «Дозорное». Именно там Горислава должен был ждать Пасюк с группой остальных спелеологов. Честно говоря, Костромиров смутно представлял себе их дальнейший маршрут, так как о месторасположении зимовья имел весьма приблизительные сведения. Он знал только, что Дозорное находится где-то в верховьях реки Бикин, точнее, в среднем течении одного из ее притоков – горной речки Заглоты. Костромиров хорошо понимал, что путь им предстоит совсем даже не простой. Верховья Бикина до сих пор оставались едва ли не самым дремучим углом Приморья. И если еще годах в тридцатых прошлого века там можно было встретить удэгейцев, а то и поселения староверов, то теперь в этих глухих, таежных местах практически не ступала нога человека. Горислав знал также, что длина самого Бикина – что-то около шестисот километров, при этом все эти сотни верст – нехоженая тайга, болота да горы. Каким образом туда попал сам Пасюк, было для Костромирова подлинной загадкой. Дорог в ту сторону никаких – ни железных, ни шоссейных, ни даже грунтовых – не вело, а чтобы его приятель, коренной житель мегаполиса, пешим дралом пробирался через тайгу, по болотам да буреломам, – Гориславу мыслилось с трудом.

Именно поэтому, принимая во внимание все обстоятельства, Горислав Игоревич не стал возражать, когда на утро инициатива по обустройству их дальнейшего маршрута перешла в надежные и ухватистые руки Хватко. Перво-наперво, позавтракав, Вадим Вадимович отправился с неофициальным визитом к прокурору города. А вернувшись, имел вид довольный и победительный.

– Прохлаждаешься, профессор? А я, между прочим, уже обо всем договорился! – заявил он, внушительно хлопнув себя по животу. – Значица, так. Сегодня завтра отдыхаем, организм настоятельно требует релаксации…

– С чего бы это? – возмутился Костромиров. – Мы что, вагоны разгружали?

– Не знаю, как тебя, а меня так до сих пор шатает, точно пьяного; никак не отойду от шестисуточного променажа; такое чувство будто все еще на поезде – трындых-тых-тых, трындых-тых-тых – качусь. Так вот – походим по городу, осмотрим тут всякое прочее. Когда еще доведется? А послезавтра утром нас обещали доставить на место…

– Тогда, возможно, правильнее – своим ходом и уже сегодня? – не сдавался Горислав.

– Слушай сюда, профессор, – усмехнулся следователь. – Своим ходом можно, мне объяснили. Надо только взять машину, доехать до Лучегорска – за день доберемся, туда федеральная автотрасса ведет – вот… там ищем охотника-следопыта из местных…

– Зачем нам следопыт?

– Помимо Заглоты в Бикин впадают еще не то четыре, не то пять… сотен рек и речушек. И, представляешь, номеров инвентарных на них никто проставить не удосужился. Такая незадача! Таблички с названиями и указатели там также отсутствуют…

– С этим понятно, – нетерпеливо прервал товарища Горислав.

– Ну слава богу! Значит, нанимаем какого-нибудь Кожаного Чулка или Последнего из могикан, вернее сказать – из удэге, пересаживаемся на моторную лодку и поднимаемся по Бикину до самой Заглоты; в три-четыре дня должны доплыть…

– Четыре дня?!

– Именно. Но это еще не все. По Заглоте моторка не пройдет – река горная, порожистая, поэтому ссаживаемся на берег – и на своих двоих по тайге: по горам, по долам, нынче здесь, завтра…

– Все, все, убедил! Ну а ты что предлагаешь?

– Так я же говорю: сегодня завтра – рекреационные дни, а послезавтра посадят нас на МИ-8, несколько часов лету и мы…

– На месте! – обрадовался Костромиров.

– Ну, не совсем то есть на месте, – остудил его пыл Вадим. – В этом твоем злодремучем Дозорном невозможно посадить вертолет – местность не дозволяет. Поэтому нас высадят где-нибудь рядом, по-возможности, ближе. Но Владимир Иваныч обещал дать надежного проводника, так что не заплутаем.

– Владимир Иванович, это…

– Прокурор города. Мировой, кстати, оказался мужик. Как узнал, что я к нему не с проверкой, – обрадовался, как родному. Выделил нам служебную машину с водителем, понял?

– Неплохо. А водитель нам зачем? Можно бы даже и без водителя…

– Во-первых, в качестве гида, а во-вторых, машина японская, с правосторонним управлением (тут других не найдешь), в-третьих, я никогда не пробовал трепангов. И морских гребешков тоже.

– Господи, трепанги-то с гребешками при чем? – удивился Горислав.

– Притом, что, говорят, они с пивом дивно хороши. А ты знаешь, я выпивши за руль – никогда!

– Теперь мне все понятно, – обреченно вздохнул Костромиров.

Итак, друзья, отобедав в гостиничном ресторане, отправились на знакомство с Владивостоком.

В первый день, объездив все значимые места города, посетив музеи Морского пароходства, Тихоокеанского флота и местный океанариум, оценив мощь фортификационных сооружений Золотого Рога, полюбовавшись вечерней панорамой города и Амурского залива, они наконец вернулись в гостиничный номер, где обоих моментально сморил богатырский сон.

Второй день был в основном посвящен дегустации всяческих морских деликатесов, под местное пиво, разумеется, а вечер – подготовке к предстоящему десантированию в таинственные и жутковатые глубины уссурийской тайги.

Ну а с утра пораньше, погрузившись в вертолет, они уже любовались панорамой Приморского края с высоты птичьего полета. Их путь лежал на северо-восток, вдоль гор Сихотэ-Алиня, в Пожарский район. Выделенный прокурором города проводник – общительный смуглолицый абориген, назвавшийся Борисом и представившийся замысловатым титулом заместителя председателя организации малочисленных народов Приморского края, – через полчаса лёта был уже с ними на «ты».

– Слышь, Борь, – спросил его Вадим, – а ты кто будешь? В смысле, по национальности? Удэгеец или нанаец?

– Нет, – заулыбался тот, – мы орочи.

– Орочи? – переспросил Хватко. – Надо же… Значит, ты, гм… орч… ороч?

Было очевидно, что он до сей поры и слыхом не слыхивал о существовании подобной народности.

– Ороч, значица, – с гордостью и с долей обиды в голосе подтвердил проводник. – Между прочим, орочи – прямые потомки чжурчжэней.

– Джучр… журчж… кого? – совсем растерялся следователь.

– Было когда-то такое тунгусское племя, – поспешил на помощь другу Горислав. – В двенадцатом веке на территории современного Приморья чжурчжэни создали Империю Цзинь – Золотую Империю.

– Первый раз слышу, – округлил глаза Вадим Вадимович. – Хотя по истории у меня всегда была твердая пятерка. Даже в университете.

– Ну, по историческим меркам государство чжурчжэней оказалось не очень долговечным, – утешил его Костромиров. – Может, поэтому и не слышал. Золотая империя просуществовала чуть более века, а в 1234 году ее разгромил сын Чингисхана – Угедей. Так вот, орочи, а также другие тунгусо-маньчжурские племена, вроде эвенков, нанайцев, ульчей, удэгейцев, считают себя потомками этих самых знаменитых чжурчжэней.

– Вот, – удовлетворенно кивнул Хватко, – профессор объяснил и моментально все стало понятно. А на душе – легко и радостно. – И с некоторой язвительностью добавил: – Кстати, ты сегодня необычно краток, я уже было настроился, как всегда, на часовую лекцию… Борь, а ты говоришь на орочьем-то языке?

– На орочском, – поправил его Борис и печально покачал головой. – Плохо. В детстве говорил, а теперь, значица, забыл… Так, несколько слов только помню, и все…

– Ну хорошо… А как, к примеру, тебя по-орочьи… тьфу, ты! по… о-роч-ски зовут? Ну не Борисом же, в самом деле?

– Не знаю, – пожал плечами проводник. – Когда советская власть пришла, всем паспорта выдала и на русский лад переименовала… А детям орочских имен уже не давали – меня сразу назвали Борисом … Но я, значица, не жалею.

– Почему? – удивился Костромиров.

– Да так… Знаешь, как звали моего отца?

– Откуда ж мне знать?

– Хуюн, значица.

– Хе-хе-хе! – Хватко так и закис со смеху. – Хе-хе-хе… извини, конечно, но, выходит, ты у нас, хе-хе, Борис, хе-хе-хе… Хуюнович?

– Никакой не Хуюнович, а Вадимович, – с достоинством возразил проводник. – Я же тебе говорю, что всем русские имена дали; отец Вадимом Юрьевичем стал.

– Во как… – поперхнувшись смехом, пробормотал следователь. – А чего вдруг Вадимом-то?

– Созвучно, значица, – вновь пожал плечами Борис Вадимович.

Тут уж, не сдержавшись, расхохотался Костромиров.

Так, за разговорами, они отмахали полтысячи километров, и все это время под ними расстилался необъятный ковер таежного леса, изрисованный речными узорами, напоминающими синие вены на теле зеленого исполина; лишь кое-где картину разнообразили поросшие стлаником субальпийские луга, голые макушки особенно высоких гор, проплешины старых пожарищ, да редкие людские поселения. Впрочем, «зеленое море тайги» тоже не было однородным, то и дело меняя цвет со светло-изумрудного на зеленый, а то и на совсем темный – по мере того как широколиственные леса юга сменялись кедровниками, а те – темнохвойными елово-пихтовыми лесами севера.

– Борис, – продолжил пытать проводника Хватко, – Владимир Иваныч мне говорил, ты родом из тех самых мест, куда мы сейчас направляемся, верно?

– Не, – покачал тот головой, – спутал он, значица. Мы с побережья, с Ольгинского района.

– Да? Откуда же тогда знаешь те места?

– У меня в Сторожевом сеструха живет, троюродная. За русского, за охотника замуж вышла и перебралась, значица, к нему, в Сторожевое. Вот я и согласился к вам, заместо проводника. Ага, думаю, с оказией-то и навещу сеструху; погощу там у них, порыбачу, значица. Это обязательно! Таймень там – у-ух! – во какой! А через неделю-две Владимир Иванович обещал снова прислать за вами вертолет. Вот и вернусь… Но, правда твоя, раньше, в старые-то времена, мы, орочи, обитали в Сторожевом постоянно. Когда-то на месте этого зимовья семь орочских дворов было, фанз, по-нашему. В них кара-камы жили; с женами, с детишками… много народу!

– Кара-камы – это ведь шаманы, не так ли? – уточнил Костромиров с ноткой удивления в голосе.

– Твоя правда. Между прочим, Тонька – сеструху так зовут – тоже из семьи потомственных кара-камов. У ней и дед шаман был, и дед деда… Только она в их роду – последняя.

– Понятно, – сочувственно покивал Вадим. – Ну а сегодня какое в Сторожевом народонаселение?

– Так я ж говорю: Тонька с Егорычем. Это муж ее – Антон Егорыч. Добрый, значица, охотник.

– Это я понял. А помимо них кто?

– Кто помимо? – переспросил Борис и пожал плечами. – Детей у них нет, значица – никто.

– Как?! – одновременно воскликнули Вадим с Гориславом.

– А чего? – вновь пожал плечами проводник. – Теперь во многих наших поселках так-то. Где один житель остался, где двое, много – трое…

– Неужели, – поразился следователь, – им нестрашно? В тайге, вдвоем?

– Привыкли, значица… А еще, там недавно отшельник поселился, да при нем две женщины; второе лето живут…

– Что за отшельник? – заинтересовался Хватко.

– Батька Нектарий. Хороший человек, тихий, умный. Одно слово – святой.

– Так уж и святой? – засомневался Вадим Вадимович. – Это при двух-то женах!

– Святой, совсем святой, – подтвердил Борис. – А женщины те ему не жены, они уже старые старушки. И тоже, значица, святые.

– Прямо иконостас какой-то, – с сомнением пробормотал следователь.

– Борис Вадимович, – спросил, включаясь в разговор, Костромиров, – вот вы упомянули, что в Сторожевом раньше шаманы селились, так?

– Так, так, – кивнул тот.

– Не знаете, отчего именно шаманы? Может, это связано с какой-нибудь местной легендой?

– Легенда есть, – согласился Борис, – это верно. Страшная! Старики рассказывали… давно это было – ой-ей-ей! – вот как давно… Значица, будто бы еще задолго до прихода чжурчжэней, в тех местах, где-то у Каменного хребта, жили мертвые цари древности…

– Хе-хе-хе! – рассыпался Хватко. – Раз уж мертвые, так скорее не жили, а, хе-хе, лежали!

– Погоди, Вадим! – оборвал товарища Костромиров. – Ну-ну, Борис Вадимович, продолжайте.

– Ага… Значица, при жизни те цари были вели-икими шаманами и могучими воинами и страсть сколько народу положили, своего и чужого. Рассказывают, что через колдовское искусство открылся им секрет посмертной жизни… Так что, даже когда души их уходили в страну предков, тела как ни в чем не бывало не портились, не гнили, а наоборот – ходили, кушали… ну, вот, как мы с тобой. И все бы ладно, только чтобы такое посмертие продолжалось, им обязательно требовалось есть человечье мясо. Много мяса! Особенно им почему-то нравилось кушать людские сердца. Оттого их так и прозвали – «Уносящие сердца»… И вот, что ни ночь, спускались те Уносящие с Каменного хребта и непременно кого-нибудь из местных, а то сразу нескольких зараз насмерть сгрызали… И чем старее они становились, тем охочее и жаднее делались до человечинки-то. Люди рисовали на крышах своих домов заклинания, вешали на двери и окна амулеты, совершали разные церемонии, чтобы, значица, отвратить зло, – все напрасно. Так что пришло такое время, когда от Уносящих сердца демонов вовсе не стало житья. Хоть собирайся да беги из тех мест! Многие так и поступили. И вот, когда окрестные фанзы вконец обезлюдели, Уносящие наведались во дворец к самому царю.

Было это так… Значица, однажды, в одну особенно жаркую и душную летнюю ночь, на бохайского царя, имя которого теперь уже никто не помнит, напали вдруг бессонница и страх. И вот, только-только пробили третью стражу, видит он, стоит в его спальне кривоногий старик с косматой бородой, голый и волосатый, а изо рта у него торчат два желтых клыка! Космач пристально посмотрел на царя – и тот понял, что не может пошевелить ни одним своим членом. Тогда страшный старик медленно-медленно подошел к кровати, на которой спала царица, и… как схватит ее за горло! Уносящий, – а то был конечно же он, – сорвал с женщины одежду и в мгновение ока с громким чавканьем обглодал до самых костей, а потом поднял ее скелет и высосал сердце, а заодно и все прочие внутренности. Царь с ужасом увидел, что рот у старика огромный, как корыто! Но тут первый луч солнца упал на лицо царю, оцепенение с него спало, он схватил меч и – вжик! – отрубил людоеду башку. Уносящий сунул свою отсеченную голову под мышку, выпрыгнул в окно спальни и гигантскими скачками унесся в сторону гор…

После этого случая бохайский царь, призвал к себе семерых сильнейших орочских шаманов-кара-камов, и отправился с ними к Каменному хребту. Там, в одной из глубоких пещер, они отыскали лежбище Уносящих сердца и обнаружили тринадцать нефритовых гробов, а в них – тринадцать спящих мертвецов, все с длинными седыми бородами и с царскими венцами на головах. Разгневанный царь самолично отрубил каждому людоеду голову, только это оказалось пустым делом – головы моментально прирастали обратно. Царь велел своим воинам разрубить проклятых колдунов на мелкие кусочки; воины так и сделали, и даже раскидали обрубки по всей пещере. Однако части тел Уносящих всякий раз сползались, срастаясь снова и снова. Тогда колдунов сбросили в воды находящегося в той же пещере Черного озера, а кара-камы, призвав на помощь всех ведомых им демонов преисподней, закляли тех живых мертвецов страшным заклятием, навеки заключив их нетленные тела на дне того пещерного озера. А чтобы Уносящие никогда уже оттуда не выбрались, повелел царь вход в ту пещеру крепко-накрепко замуровать, а после запечатал священными печатями девяти орочских родов. И еще распорядился, чтобы поблизости во все времена жили шаманы нашего народа, чтобы, значица, никого к той пещере не допускать. И было сказано, что Уносящие сердца до тех пор не смогут выползти со дна своего Черного озера, пока невредимы все девять родовых печатей; а печати останутся целыми, покуда живут на свете потомки всех девяти орочских родов… Вот такая легенда.

– Феерично! – оживился Горислав, потирая руки. – Весьма любопытная легенда. И вы так мастерски ее рассказали!

– Это точно, – подтвердил Хватко, зябко передернув плечами. – Прямо мурашки по коже. Рот как корыто – надо ж такое придумать, брр!

– А вы знаете, где находится пещера? – спросил Костромиров. – Там действительно есть озеро?

– Да нет никой пещеры! – засмеялся проводник. – Это сказка, конечно. И про Уносящих, и про пещеру… А вот, значица, и Бикин.

– Я бы не был так в этом уверен, – покачал головой Горислав, доставая из-за пазухи и с новым интересом разглядывая присланную Пасюком фотографию.

– Бикин, точно Бикин! – заверил Борис. – Скоро будем на месте.

Под ними действительно извивалось русло довольно широкой реки, стиснутое по обоим берегам густо поросшими елью и пихтой отрогами Сихотэ-Алиня. Развернувшись к востоку, вертолет летел сейчас вверх по течению, постепенно снижаясь.

– Борис Вадимович, – снова спросил Костромиров, – почему вы все-таки уверены, что под легендой о царях-людоедах нет никакого исторического основания?

– Да хоть бы потому, что давно уже нету тех девяти орочских родов – нас во всем Приморье, дай божок, если три сотни душ наберется. Тигров – и тех, значица, больше, чем нас, орочей! Притом у многих – жены русские или хохлушки. Молодежь не то что предков – языка не знает. Это я тебе, значица, ответственно заявляю, как зампред общества малочисленных народов Приморского края.

– И что из этого следует? – не понял Горислав.

– Как что? – удивился проводник. – Родов нет, значица и родовые печати потеряли силу. А Уносящие сердца так и не объявились.

Костромиров только крякнул под тяжестью столь «неопровержимого» довода.

– Высади-ка ты нас во-он на той осыпи, – попросил Борис летчика, указывая на ровную и довольно пологую каменистую площадку. – Дальше мы уже сами, тут недалече.

Выбравшись из кабины МИ-8, друзья осмотрелись: позади них высились покрытые черным редколесьем горы, впереди – поросший стлаником и торчащими кое-где одиночными дубами и кленами склон. Все окрестности окутывал тяжелый густой туман, было довольно прохладно, а с серого неба моросила какая-то гадость – погода им явно не благоприятствовала.

Ведомые проводником Борисом, они спустились метров пятьсот по осыпи и, продравшись через густые заросли стланика, вышли на поросшую папоротником-орляком поляну, по другую сторону которой уже сплошной стеной вставала чаща.

За это время ветреная, как девушка, приморская погода успела перемениться: дождь стих, туман понизу развеялся, поднявшись куда-то к вершинам гор, а в облачной завесе появились просветы, сквозь которые теперь весело выглядывало солнышко; сразу стало тепло, даже жарко. Перейдя поляну, друзья ступили наконец под зеленый полог дремучего таежного леса.

Тайга встретила их сыростью, безветрием и настороженным, зловещим молчанием, нарушаемым лишь звуком падающих с ветвей редких крупных капель. Под древесными сводами царил зеленоватый сумрак. Все вокруг точно вымерло, даже птиц не было слышно.

Неожиданно странное, щемящее, почти гнетущее чувство потерянности охватило Горислава. Пожалуй, лишь однажды ему довелось испытать нечто подобное – во время путешествия по амазонской сельве. Там, как и здесь сейчас, зачарованное царство первобытного леса, протянувшегося на многие сотни верст, казалось настолько самодостаточным и одновременно столь чуждым человеку, словно бы вовсе не предполагало даже самой возможности его существования.

Километра через два-три (хотя сколько-нибудь точно определить пройденное по таежному лесу расстояние – когда тропинка постоянно петляет среди густого подлеска, огибая древесные завалы, а видимость ограничивается несколькими шагами – затруднительно) все трое вышли к мелкой стремительной речушке, берега которой покрывали густейшие заросли таволги и дикого жасмина. Поднявшись на каменистый и обрывистый холм, скорее даже утес, они остановились.

– Ну вот и дошли, – удовлетворенно заявил Борис. – Дозорное, значица, на том берегу.

– Слава тебе господи, – простонал запыхавшийся Хватко, звонко шлепая себя по вспотевшей шее, – а то совсем зажрало комарье треклятое!

– Комар – что! Он крупный, хлоп – и нет его. Потом хуже будет, – доброжелательно посулил проводник.

– Куда еще хуже? – ужаснулся Вадим.

– Как солнце зайдет – мокрец появится, тогда, значица, сам поймешь…

В это время Костромиров, стремясь найти наиболее подходящее для обзора место, неосторожно сделал пару шагов назад; вдруг камни под его сапогом поехали, он потерял равновесие, оступился и, взмахнув руками, кубарем покатился под откос. Врезавшись в густые заросли колючего стланика, смягчившие тяжесть падения, он пробил их насквозь и с размаху рухнул еще глубже – в какой-то овраг, сырой и темный.

Впрочем, упал он довольно удачно – на что-то мягкое и влажное. Наверное, мох, подумал Горислав, открывая глаза и с болезненным стоном поднимаясь на четвереньки.

Но это был совсем не мох – прямо под ним лежало окровавленное и чудовищно растерзанное человеческое тело.

Костромиров еще даже не успел толком среагировать на свое жуткое открытие, когда ощутил у себя на лице тяжелое дыхание и услышал сдержанный рык какого-то крупного зверя. С опаской подняв глаза, он столкнулся с налитым кровью взглядом огромного волкодава; тот, вместо приветствия, оскалил здоровенные клыки и снова угрожающе взрыкнул.

– Белка, сидеть! – раздался чей-то повелительный окрик.

Подняв глаза еще выше, Горислав увидел нацеленный ему прямо в лоб вороненый ствол охотничьего карабина; последний находился в руках сивобородого деда весьма разбойного вида.

Костромиров попытался подняться на ноги. Заметив это, старик передернул затвор.

– И ты сиди, где сидишь, – приказал он, поведя для наглядности стволом.

– Вы все не так по… – начал было Горислав.

– Человечину жрать любишь, поганский царь? – перебил бородач, недобро усмехаясь.

Тут сверху, из-за спины Горислава, послышался треск сучьев, и сивобородый немедленно вздернул ствол.

– Эт-то еще… – нахмурился он. – …Эге! Эге-ге!.. Борюн, никак ты?!

– Здорово, значица, Егорыч, – с пыхтением отозвался подоспевший проводник. – Чего это ты с ружьем? Стряслось чего? – И, обращаясь к Костромирову, пояснил: – Это муж моей сеструхи, значица. Антон Егорыч.

– Тьфу ты, поганский царь! – с досадой сплюнул охотник, опуская карабин. – Так этот турист, – он ткнул в сторону Горислава, – с тобой, что ли?

– Со мной, все со мной! Ой-ей-ей, а… а чего… а кто там у вас… лежит?

– Спускайся, сам увидишь, – пробурчал Егорыч и добавил, обращаясь к Костромирову: – Не обессудь, мил человек, я же тебя за душегуба принял, за людоеда.

– За кого?! – поразился Горислав. – У вас тут людоедство в обычае, что ли?

Встав с колен, он поспешно отступил в сторону и оглядел труп. Это было тело молодого мужчины, спортивного сложения, одетого в штаны и куртку цвета хаки; штаны были заправлены в ботинки армейского образца с высокой шнуровкой. Конкретнее определить внешность парня сейчас не представлялось возможным, поскольку содранный с головы скальп полностью скрывал лицо; на бедрах, груди и руках покойника зияли страшные, глубокие раны – казалось, что из тела вырвали целые куски плоти; живот был распорот от грудины до паха; рядом, на обильно залитом кровью мху, валялся серый клубок внутренностей.

– Затмение нашло… Да и чего я, по-твоему, должен был еще думать? – проворчал старый охотник, впрочем, в некотором смущении. – Ты глянь на себя-то…

Горислав так и сделал. И с брезгливым ужасом обнаружил, что и руки и даже лицо у него густо перемазаны кровью! Он немедленно вытащил носовой платок и попытался кое-как обтереться.

Тем временем треск валежника и отчаянное пыхтение возвестили о прибытии Вадима Хватко.

– Я иду, профессор! Я уже здесь! – обнадежил он, тяжело спускаясь, почти сползая к ним в овраг. – Ты там как, профессор? – держась за поясницу и болезненно морщась, спросил следователь. – Все живы? А меня радикулит, мать его, прихва… хва… ядрен-матрен! – выходит-таки не все…

Хватко не потребовалось много времени, чтобы оценить обстановку. Окинув цепким взглядом профессионала общую картину и каждого из присутствующих, он тут же присел к трупу и принялся его осторожно ощупывать и оглядывать.

– Часов пять-шесть как мертв, – констатировал он через минуту. А потом внимательно, с обвинительным прищуром, посмотрел на сивобородого и протянул задумчиво: – Интере-есно… кто ж его так… душевно… разделал?

Как Горислав не старался, кровь с лица и рук оттиралась плохо – скорее еще больше размазывалась. Углядев в стороне нечто вроде небольшого болотца или старицы, он шагнул к воде, чтобы смочить платок. И заметил на влажной земле четкий звериный след; присмотрелся внимательнее – вроде бы похоже на отпечаток кошачьей лапы. Вот только кот, оставивший этот след, должен был быть гораздо – во много раз – крупнее обычного домашнего.

– Выходит, все-таки амба, – произнес за его спиной Егорыч, указав карабином еще на три или четыре аналогичных следа, – а мне, пню старому, ну никак, то исть ни в какую не верилось. Хотя куда, кажись, яснее? Мясо клоками вырвано, и все с филейных частей. А тут, вона, и следы в наличии… Амба, по всему выходит, амба…

– Амба? – переспросил подошедший к ним Вадим. – Кому амба?

– Мы так здесь тигра, значица, зовем, – пояснил проводник Борис, – амбой.

– Та-ак… – протянул следователь, проверяя кобуру. – Как ты там давеча в поезде говорил, Горислав Игоревич? Нереально? Несказанная удача? Надо полагать, нам только что выпал джек-пот.

– Антон Егорович, – поворачиваясь к охотнику, спросил Костромиров, – у меня к вам два вопроса. Первый: вы наверняка знали убитого, кто он? И второй: мне показалось, или случившееся в самом деле не является для вас полной неожиданностью? Я прав?

– Ишь какой ушлый, – проворчал дед. – А кто ты есть, кто таков, чтобы мне перед тобою ответ тут держать? Участковый?

– Нет, не участковый. Но зато вот он, – Горислав указал на Хватко, не спускавшего со старика прищуренных глаз, – старший следователь по особо важным делам при Генеральном прокуроре Российской Федерации. Вадим Вадимович Хватко.

– Все правильно, гражданин, – подтвердил последний, суя старику под самый нос удостоверение. – Все справедливо.

– Так что вы вполне можете, – продолжил Костромиров, – и даже обязаны все рассказать. Если не мне, так ему.

– А нам скрывать нечего! – нахмурился Антон Егорович. – Раз следователь, пускай его спрашивает, чего надо. Когда знаю – отвечу… Только чего зря околачиваться на болотине-то. Пошли ко мне в избу, что ли. Вы ж небось для того и прилетели? Видел я ваш вертолет, на него и пошел – встретить хотел… А в избе уже сядем рядком, да поговорим ладком. И заодно этого, – он кивнул в сторону тела, – туриста в ледник снести бы надо; давай только в мой плащ сейчас завернем, да снесем. Один-то в моем леднике уже прохлаждается…

– Что?! Как?! Еще один?! – в один голос воскликнули Горислав, Вадим и Борис.

– Факт, – мрачно кивнул охотник, скидывая с себя бурый плащ-дождевик и деловито подсовывая под тело. – Спрашиваешь, знавал ли я покойника-то? А то как же, понятное дело, знал. Туристы тут у меня поселились, месяца три назад… говорят, спелеологи, изучают пещеры… А там, кто их разберет? Может, золото Колчака ищут. Оно, сказывают, где-то тут упрятано, со времен Гражданской… Так вот, четверо их… было четверо, до нонешнего утра. Этот вот, – он указал на покойника, – как раз один из них, Семеном звали. Ну а по неожиданностям… Какая уж тут неожиданность! Диму-то я еще утром нашел – на том берегу, у самого зимовья лежал в папоротниках. Тоже сильно порванный, вот как и Семен. – Дед вновь кивнул на окровавленные останки. – Так мы того, первого, со старшим ихней группы, с Пасюком, сразу снесли в ледник. Не оставлять же? Тут зверья всякого пропасть – оглянуться не успеешь, как расхитят до жилочки последней… А схоронить тоже вроде как нельзя – милиция должна протокол составить? Должна…

– Значит, Пасюк цел? – с облегчением спросил Костромиров.

– С утра был цел. А вот двоих других, как видишь, амба задрал. Поганский царь! Сколько лет в этих местах живу, а с тигром-людоедом столкнулся впервые… слыхать, конечно, слыхал… истории всякие… а больше – басни. Но чтобы самому, своими глазами, – не-ет, такого не бывало… Ладно, суй под него плащ со своей стороны… вот так. Теперь взяли за четыре конца… Все, что ли, взялись? Тогда пошли… Да куда тебя, поганский царь, несет! Левее, левее бери! Там пониже брод есть – нам, стало быть, туда…

Пока переходили по колено в ледяной воде реку, карабкались на берег, потом еще с километр несли тело через лес, вверх по склону, все четверо подавленно молчали. Да и не до разговоров было: используемый вместо носилок плащ оказался короток, так что ноги и голова трупа свисали до самой земли, цепляясь за ветки кустарника; а быстро напитавшаяся кровью материя постоянно норовила выскользнуть из их рук. Кроме того, все, исключая только Егорыча, настороженно озирались, замирая при каждом подозрительном шорохе. Становиться очередной добычей попробовавшего человечины тигра не улыбалось никому.

– Да не шугайтесь вы так, – успокоил их охотник. – Нет его сейчас здесь, ушел уже, видно. Белка бы кошачий дух враз учуяла.

Волкодав и впрямь невозмутимо бежал впереди, опустив к земле массивную морду.

Но вот наконец деревья расступились, и они вышли на край поляны, точнее сказать, лесной прогалины, в самой середине которой стоял приземистый дом, сложенный из почернелого от времени соснового кругляка; рядом с ним располагались хозяйственные постройки: свайный сарай и вешала с сохнущими сетями. Чуть поодаль, ближе к лесу, виднелось еще одно строение, напоминающее длинный барак, окруженное зачем-то плетеным забором. За забором, между двух вкопанных в землю перекрещенных бревен висело нечто вроде обломка рельсы. У плетня стояла старуха, прямая и тощая, как жердь, в черном платье и черном же платке, и молча смотрела на них из-под руки.

– Дарья это, – пояснил охотник, – схимница. С отцом Нектарием пустынножительствует. Она да Марья еще с ними. Второй год уже… А мы с Антониной не препятствуем – все веселее. Да и люди оказались хорошие. Ну, пошли дальше – ледник вон там, за моей избой, у самого леса. Белка! А ты марш домой! Здесь ты нам без нужды. Ну?! Домой, сказал!

Волкодав нехотя потрусил к избе, то и дело оглядываясь на хозяина.

– А где же Пасюк и… остальные? – спросил Костромиров, озираясь по сторонам.

– Из тайги, верно, не вернулись еще. Мы как Дмитрия-то обнаружили, сразу побежали вот этого, – Егорыч мотнул головой на труп, – искать. Короче, разделились мы: Антонина с ученым в горы пошли, Пасюк с Бухтиным на восток, а я, стало быть, к реке, на север… Неосмотрительно вышло… Да кто ж знал? У первого-то тела мы не заметили никаких следов. Теперь, однако, сомневаюсь – вернутся ли…

– Так надо немедленно идти за ними! – воскликнул Горислав. – Искать их надо! Вернуть, пока не поздно.

– Как тут отыщешь? – возразил проводник Борис. – Тайга! Этак мы только друг дружку порастеряем, значица.

– Борюн дело говорит, факт, – согласился старый охотник. – Не сыскать нам их. Обождем.

– Да пока мы ждем, – возмутился Костромиров, – их тигр первым найдет! Если они не знают про него, значит, можно сказать, беззащитны…

– Ну, не вовсе они беззащитны-то, – проворчал Егорыч, впрочем, без особенной уверенности в голосе. – У Антонины карабин, да и Пасюку вашему я двустволку выдал… Хотя оно, конечно, против амбы-людоеда это все… и-эх… Ладно! Сейчас уложим покойника, тогда покумекаем.

Они обошли избу, и Горислав с любопытством обратил внимание, что позади дома, посреди небольшой утоптанной площадки, из земли торчат два столба, с грубо вырезанными на них подобиями каких-то животных.

– Ишь ты! – восхищенно заметил Хватко. – Гляньте-ка, прямо индейские тотемы!

– Сивохи это, – несколько смущенно пояснил Антон Егорович, – Антонина тут камлает… а я не препятствую, пускай.

Сразу за домом охотника начинался крутой подъем на гору, в изножье которой и был выкопан ледник. Егорыч, отвалив в сторону валун, распахнул грубо сколоченную дверь, и в лица повеяло прямо-таки могильным хладом. Поскольку в узкий лаз вчетвером одновременно пройти было невозможно, Горислав с Борисом подхватили импровизированные носилки спереди и сзади, а все остальные зашли следом. Спустившись по земляным ступеням, они очутились в продолговатом помещении со стенами, обложенными ровными кубами чистейшего речного льда, и бревенчатым потолком. У задней стены, накрытое брезентом, находилось тело спелеолога Дмитрия. Второй труп уложили рядом, укрыв тем же брезентом.

– Эй, следователь, – спросил старик, – первого-то сейчас осмотришь или опосля?

– Правда, Вадим, – согласился Горислав, – может, глянешь на всякий пожарный?

– Пускай местная милиция осматривает, – отмахнулся тот, поморщившись. – Небось не Уносящий сердца, не убежит. И вообще, это не криминал, а несчастный случай… Кроме того, я в отпуске, между прочим!

– Вот и правильно, – поддержал охотник, пряча усмешку в бороду, – и любезный разговор. А то наехал сразу: «гражданин», да «пойдемтя, пройдемтя»!.. А про Уносящих это вам Борюн успел наплести? Понятное дело! Разве ж он утерпит.

– Попросили, значица, оттого и рассказал. Почему не рассказать?

– Тожа, сказочник, – проворчал Егорыч неодобрительно.

– Почему, значица, не рассказать, – чуть не оправдываясь, забормотал Борис. – Попросили…

– Ска-азочник! – не унимался старик. – Скоро через твои россказни сюда экскурсии начнут водить.

– Антон Егорович, – обратился к нему Костромиров, когда они выбрались на поверхность, – вы давеча сказали, что спелеологов четверо было, вместе с Пасюком. Кто же тогда пятый?

– Это ученый-то? – переспросил охотник, с кряхтением заваливая дверь валуном. – Который сейчас с Антониной? Дык он только вчера вечером к нам прибился. По Бикину доплыл на моторке. Чудной! Право слово, чудной! Снежного, говорит, человека в прошлом годе кто-то здесь видал. У Горелого урочища. От и ему охота с ним поручкаться… сказал, что по профессии он крико… крито… как же это? Тьфу ты, поганский царь, забыл!

– Может, криптозоолог?

– Точно! Он самый и есть, – подтвердил Егорыч.

– А про «снежного человека», – полюбопытствовал Хватко, – правда или тоже россказни?

– Болтают всякое, – уклончиво ответил охотник. – Ну чего? Пошли, что ли, в избу…

Вдруг со стороны отшельничьего барака донесся протяжный металлический звук: «буммм»!

– Это у Нектария, – пояснил Антон Егорьевич, – Дарья по рельсине молотком вдарила. Вроде как звонница у них…

– А зачем? – спросил Горислав.

– На молитву, стало быть, пора.

– И как часто они бьют?

– За сутки два раза – в полдень и в полночь. А мы не препятствуем – пускай себе, нам не мешает…

Костромиров на минуту задумался, а потом хлопнул себя по лбу.

– Антон Егорьевич! Можно попросить этого вашего отшельника, чтобы он еще позвонил?

– Еще раз? – не понял старик.

– Да не раз – пускай бьют непрерывно!

– Зачем? – удивился охотник.

– Ну что непонятного? – нетерпеливо воскликнул Костромиров. – Жена ваша, Пасюк и остальные услышат, поймут – что-то не так, и вернутся!

– Ага… – Егорыч почесал затылок и ухмыльнулся. – А у тебя, паря, голова варит! Ладно, ступайте в избу, а я до старца сбегаю…

С этими словами он махнул рукой и впрямь трусцой припустил в сторону отшельничьего скита.

Хватко и Борис вошли в дом, а Горислав чуть задержался, осматривая тотемные столбы-сивохи. Если подключить фантазию, то в грубоватых чертах правого идола можно было угадать изображение медведя, а левого – тигра. Еще ученый обратил внимание, что основания обоих сивохов испещрены бурыми пятнами. Неужели следы жертвенной крови? Интересно…

Когда он следом за остальными ступил в избу, снаружи послышался надтреснутый голос нектарьевского била.

– Ну вот, – удовлетворенно заметил Костромиров, с любопытством оглядывая внутреннее убранство дома, – теперь наверняка сообразят. Уж Пасюк-то точно догадается.

– Если ушли недалеко, – поспешил охладить его энтузиазм Борис, – а то могут, значица, и не услышать.

Центральное место в избе, как и положено, занимала печь, только сложенная не из кирпича, а из кое-как обработанного и густо скрепленного глиной дикого камня. Печь была снабжена просторной лежанкой с одной стороны и плитой – с другой. Сразу от лежанки, в добрую половину потолка, протянулись полати; еще там стояли стол и лавки, сколоченные из некрашеных досок. Вот, собственно, и вся обстановка. Пожалуй, взгляд еще притягивали висевшие на стене, в красном углу, бубен с костяными висюльками в виде искусно вырезанных человечьих черепков, а рядом с ним – остроконечный колпак черного меха и юбка из нерповой кожи. То есть полный шаманский комплект.

Тем временем вернулся Антон Егорович и, растопив печь, поставил на плиту чайник.

– Садитесь к столу, – предложил он, – поснедаем да кофейку выпьем. Небось оголодали? Есть-то хотите?

– Ломаться не станем, – ответил Горислав за всех. – Я хоть человечиной подзакусил, а остальные с шести утра постятся.

– Легкий ты, гляжу, человек, – заметил охотник, выкладывая на стол связку вяленой рыбы, сухари, сахар, банку растворимого кофе и бросая на Костромирова острый взгляд исподлобья, – веселый. Это хорошо… Ну, вот – угощайтесь, покамест. Вернется Антонина, тогда уже и сготовит чего-нибудь посурьезней. – И, разлив по алюминиевым кружкам кипяток, предложил: – Рассказывайте теперь, откуда вы есть и зачем к нам пожаловали? Для каких таких надобностей? Нет, ты, Борюн, молчи! Тебя я и после послушаю.

Когда Горислав в общих словах описал цель их приезда, старик некоторое время задумчиво теребил ус, а потом недоуменно пожал плечами:

– Не понимаю. Ну, пещера. Тут их в округе немало, на то они и горы… стоило из-за этого аж с самой Москвы переть?

– Я еще главного не сказал, – снисходительно улыбнулся Костромиров. – Дело в том, что в одной из здешних пещер Пасюк с товарищами обнаружили хорошо сохранившееся святилище, предположительно эпохи Бохайского царства, а это седьмой-десятый века нашей эры! Точнее я смогу определить, только побывав на месте. В любом случае, эта находка может стать ценнейшим и значительнейшим открытием последнего десятилетия. И археологической сенсацией для всего Приморья… Постойте-ка, а разве сам Пасюк вам об этом ничего не рассказывал?

– Святилище? Это вроде храма, что ли… – проигнорировав вопрос и мрачнея на глазах, переспросил старый охотник. – И в наших горах? В пещере? От ить нелегкая, поганский царь…

– Черт! – в свою очередь расстроился Горислав. – Кажется, я разболтал чужой секрет. – Но, немного поразмыслив, пожал плечами: – Впрочем, с другой стороны, Пасюк не просил меня о сохранении тайны. Поэтому, если что, сам виноват…

– Ну и чего в нем, в святилище этом? – хмуро уточнил Антон Егорович. – Хотя ты говоришь, что сам пока толком не знаешь.

– Но очень надеюсь узнать в самом ближайшем будущем. Однако, мне кажется, вас это словно бы расстроило? Нет?

– Была нужда, – проворчал старик, – мне-то что за беда? А только не люблю я этого… многолюдства. Теперь прознают – и потянутся, понаедут…

– Кто понаедет? – спросил Костромиров.

– Кто? Ваш брат и понаедет, из всяких институтов, да туристы опять же…

– Что ж это вы, Антон Егорович, так избегаете человеческого общества? Или людей опасаетесь? – спросил Хватко. – Какие у вас на то основания?

– Основание у меня одно, – нахмурился дед, – зверя пораспугают. Уйдет зверь, чем стану жить? А кабы мне нужно было это твое обчество, так я не тут жил, а в городе… ты лучше, гражданин следователь, кофий пей, а то простынет.

Тут дверь со скрипом распахнулась и в проеме нарисовалась довольно нелепая фигура – сутулая и длиннорукая.

– Пасюк! – воскликнул Горислав, вскакивая со скамьи.

– Гор Игорич! – откликнулся вошедший, крепко пожимая руку Костромирову и возбужденно шевеля преизрядным носом, что украшал узкое ассиметричное лицо. – Вы? В натуре! Как кстати… О, и Вадим Вадимович с вами, вообще ништяк! А у нас тут ЧП, знаете уже?

– И даже побольше твоего, – мрачно хмыкнул следователь.

– Бухтин-то где, с тобою, что ли? – обеспокоенно поинтересовался Антон Егорович.

– Серж со мной, а вот Семена так и не нашли, – огорченно отозвался Пасюк. – Как сквозь землю… А звонили чего? Антонина вернулась? Семен нашелся?

– Не балаболь, – оборвал его охотник. – Садись-ка давай к столу. И Бухтина своего зови, где он там?

Следом за Пасюком в избу зашел парень лет двадцати пяти – двадцати семи, длинношеий и белобрысый.

– Бухтин Сергей Александрович, – представился он, – научный сотрудник Тихоокеанского института географии.

Когда вновь пришедшие расселись, Костромиров рассказал о своей трагической находке, а также о том, что виновник обеих убийств уже установлен. Пасюк, то ли в силу природной сдержанности (порой граничащей с эмоциональной глухотой), или благодаря фаталистическому складу ума, воспринял новость стоически. Зато для его компаньона это явилось настоящим ударом: руки у него затряслись, а сам он побелел так, точно из него разом выпустили всю кровь; некоторое время научный сотрудник сидел молча, по рыбьи хватая ртом воздух, а потом вдруг заполошно вскочил, опрокинув на стол кружку с кофе.

– Уходить, на фиг, отсюда надо! Сейчас уходить! Собираемся!

– Ты чего, Серега? – удивился Пасюк, кося на товарища правым глазом, который был заметно больше левого, отчего казалось, что его глаза двигаются независимо друг от друга, как у хамелеона. – Чего ты мечешься, точно камышовый кот?

– Чего я?! – взвился Бухтин, подскакивая к Пасюку и хватая его за грудки. – Чего мечусь?! Да ты что, хочешь, чтобы тигр и нас… как Семена с Дмитрием?! Это ж людоед! Настоящий тигр-людоед, понимаешь?! Он же теперь не успокоится, пока всех тут не сожрет, подчистую! Вы там у себя, в Москве, знать не знаете, а мы тут кое-что про это… Короче, как хочешь, а я пакуюсь!

– Слышь-ка, ты, турист, – спокойно заметил Антон Егорович, – охолонись маленько. – И с кряхтением поднимаясь с лавки, резюмировал: – Значит, так. Никуда никому уходить не надо. Коли жить хотите. Да и куда ты, мил человек, собрался идти? Лодки все на Бикине, до них пять километров по тайге. Так амба не дурнее тебя, он ведь в тайге нас и караулит.

– Ты еще, Егорыч… – огрызнулся Бухтин, впрочем, несколько пристыженно. – Как же тогда быть? Может, подскажешь? Что, запереться в избе? И до ветру не выходить? Вертолет-то прилетит только через семь, а то и через четырнадцать дней, сами говорите. Да за это время…

– Охолонись, говорю, – снова оборвал его охотник. – Ждать, это ты прав, нам никакого резона нету… Да и нельзя теперь оставлять так амбу, когда он человечьего мяса спробовал… Ладно! – решительно заявил он, наливая себе еще кофе. – Завтра утром я его аннулирую. В Красной он книге или в другой какой, тут закон на нашей стороне. Верно, гражданин следователь?

– Верно-то верно, – согласился Вадим Вадимович, – только ты, отец, не боишься, что тигр тебя самого… аннулирует? Сам же говоришь, что он в тайге затаился.

– Надорвется нулировать, – зловеще посулил старик. – Не народилось еще такого зверя, чтобы он Егорыча объегорил.

– Ну а почему молчит наука? – повернулся Хватко к Костромирову. – Скажи свое веское слово, профессор.

– Я, Антон Егорович, пожалуй, пойду завтра с вами, – неожиданно для всех заявил Горислав.

– Эка! – усмехнулся охотник. – Куда еще пойдешь?

– На охоту, – спокойно ответил Костромиров. – Вы совершенно правы: этого людоеда необходимо истребить. И немедленно. Пока он еще кого-нибудь не задрал.

– Хо-хо! – откровенно развеселился дед. – Зачем ты мне, мил человек? Разве, заместо живца? Да ты тигра-то видал в своей жизни? Не по телевизору или в зоопарке, а так – чтоб лицом к лицу.

– С тигром до сих пор дел не имел, врать не буду. А вот на льва охотиться приходилось. И даже удачно. Конечно, не в таежных условиях – в Африке, в саванне.

– То-то, что в Африке, – протянул Егорыч, но уже без усмешки.

– Согласен. Но мне также довелось ходить на ягуара в амазонской сельве. А там не менее сложные условия для охоты.

– А стреляешь как? – не сдавался старик. – У меня ведь не сафари: джипов да оптических прицелов не имеем…

Горислав молча снял со стены дедов карабин, прихватил со стола приспособленную под пепельницу пустую консервную банку и вышел во двор. Антону Егоровичу ничего не оставалось, как пойти за ним; остальные тоже потянулись следом.

Там Костромиров вручил банку Вадиму и попросил того отступить шагов на пятнадцать-двадцать.

– Господи, – раздраженно процедил сквозь зубы Бухтин, – нашли время для игр…

Старый охотник смотрел на происходящее хотя и со скептической ухмылкой, но с явным интересом. Пасюк – тот, как всегда, сохранял стоическое спокойствие, почти равнодушие.

Выполнив просьбу приятеля, Хватко остановился, повернувшись лицом к зрителям.

– Ну, что теперь? – с легкой тревогой в голосе спросил он. – Скажешь, поставить на голову?

– Не скажу, – успокоил его Горислав, одновременно внимательно проверяя оружие. – Не люблю зря гусарить. Давай, на счет три кидай банку в воздух, и как можно выше… Готов? Раз… два… три!

Следователь что есть силы размахнулся и метнул жестянку вверх и в сторону. Когда снаряд достиг высшей точки полета, Костромиров одним стремительным движением вскинул винтовку и, почти не целясь, выстрелил.

– Знатно, – уже с полным уважением констатировал Антон Егорович, когда Хватко принес для обозрения превращенную в дуршлаг банку.

– Как, – поинтересовался Костромиров, – гожусь я в напарники?

– Годен, факт, – подтвердил охотник. – И десятка ты не робкого, я еще давеча заметил, когда ты с трупом обнимался. Другой бы кто верещал как резаный, а ты, вон, ничего, даже не сблеванул… Этот карабин тогда и возьмешь, раз пристрелялся, а я обойдусь двустволкой, патроны только, понятное дело, пулями снаряжу. Оно и выйдет хорошо: поначалу-то я думал Антонину с собой брать. Потому в одиночку на тигра идти – гиблое дело, это ж тебе не кабан, он похитрее иного охотника. А теперь Антонина тут останется – и мне спокойнее, она уж амбу в зимовье не пустит – мы же с тобою затемно, с утречка…

В это время позади них послышалось какое-то мычание, и из-за прислоненной к стене дома поленницы выступила высоченная – не менее двух метров росту – ширококостная некрасивая баба с карабином через плечо. Одета она была в кожаную куртку и штаны из выделанной оленьей замши; на ногах – унты из рыбьей кожи; в зубах она сжимала короткую прямую трубку; на бедре висел внушительных размеров охотничий нож. Еще невольно бросались в глаза берестяная шляпа в форме невысокого конуса и нашейное ожерелье из черных, зловеще загнутых когтей медведя. Возраста она была неопределенного; точнее сказать, он сложно определялся: ей вполне могло быть как сорок, так и все пятьдесят.

– О, моя Тоня вернулась, – обрадовался Егорыч.

– Привет, сеструха! – Борис шагнул к великанше и попытался обнять ее в районе талии; лицо его при этом оказалось вровень с сестриной грудью.

– Ыммы-гмы! – вновь промычала женщина, не выпуская изо рта трубки. Потом отодвинула брата в сторону и, сняв шляпу, тряхнула головой; на плечи упали иссиня-черные, с густой проседью, тяжелые пряди. – Ныммыгмым?

– Глухонемая она, – негромко пояснил Борис, поворачиваясь к остальным, – с рождения.

– Да нет, Тоня, не все нормально, – медленно и тщательно выговаривая слова, отвечал старик. – Сему, вон, ихнего тоже амба задрал. Нашли мы его, у Заглоты сыскали… Такие, поганский царь, дела!

– Гмым? – спросила Антонина, вперив в Горислава с Вадимом раскосые, горящие темным огнем глаза.

– А это профессор из Москвы, – поспешил ответить за них Антон Егорович, – с товарищем. Прилетели сегодня на вертолете, и Борюн с ними. Хотят, вот, посмотреть пещерный храм. Пасюк-то, слыш-ка, сыскал, оказывается, в наших горах древность какую-то… а нам не сказал. Вот так, вот так, Тоня… Понимаешь, про что я? Ну а твой ученый где? Крикозоолог который? Или, хе-хе, у своих древних снежных человеков загостился?

– Нет, не загостился. Вот он я, – раздался знакомый голос, и из-за широкой спины великанши, смущено улыбаясь, выступил не кто иной, как Андрей Андреевич Уховцев. – Здравствуйте, господа, давненько не виделись.

– Уховцев! Вы ли это? – воскликнул Хватко, щуря глаза на нового фигуранта. – Вот уж не ожидал встретить вас снова! Да еще здесь… И при таких обстоятельствах…

– Здравствуйте, Андрей Андреевич. Я, право слово, тоже никак не ожидал, – согласился с другом Костромиров. – Какими судьбами? Ах да!.. Вы же приехали по душу реликтового гоминида… но я полагал, вы историк, а не криптозоолог?

– Ну-у… – замялся Уховцев, – что ж такого? Ничего тут такого. Я много чем увлекаюсь. Криптозоология – одно из моих увлечений, одно из них.

– Во-от как, – протянул Горислав, – понятно… А что это у вас? – спросил он, указывая на завернутый в тряпицу продолговатый плоский предмет, который Уховцев держал под мышкой.

– Ах, это! – историк протянул предмет Костромирову. – Извольте сами видеть, это след правой ступни…

– Неужели, ступни гоминида?! – воскликнул Горислав.

– Вернее, гипсовый слепок его следа. Я его сам снял, – с гордостью уточнил Уховцев. – Но полагаю, существо это правильнее именовать не реликтовым гоминидом, а троглодитом.

– Феерично… – пробормотал Костромиров, с любопытством разглядывая нечто бесформенное, отдаленно напоминающее коровью лепешку. – И где вы его обнаружили? Если не секрет, конечно.

– Какой секрет! Здесь недалеко, в горах, есть весьма живописное озерцо – все в цветах лотоса, знаете ли. Просто красота! Даже с водопадом. Так вот, на берегу этого водоема…

– Это же рядом с нашей пещерой! – воскликнул Пасюк.

– Точно! – подтвердил Бухтин. – Она как раз за водопадом, ее от того и не вдруг заметишь.

– Пещеры никакой не видел, – пожал историк-крипто-зоолог плечами. – Впрочем, Антонина меня оттуда буквально силком уволокла. Мы ведь там пропавшего спелеолога – Семена Маркина, вот из их группы, – он указал головой на Пасюка с Бухтиным, – разыскивали. А тут вдруг гляжу – след. Да такой, знаете ли, отчетливый! Хорошо, что гипсовый порошок всегда со мною; развел быстренько водичкой… Между прочим, я смотрю, все уже вернулись, да? Значит, поиски завершены? А Семен где? Так и не нашли? – очевидно, он не слышал недавних слов Егорыча, а потому еще ничего не знал про обнаружение второго трупа.

Выслушав трагическую новость о судьбе спелеолога Семена Маркина, Уховцев долго причитал, сокрушенно ахал и хлопал себя по бокам. Успокоившись же, на некоторое время примолк, а потом с внезапным подозрением уставился на Горислава Игоревича.

– Ну а сами вы как тут очутились? – спросил он Костромирова, забирая, почти выхватывая, у того обратно свой слепок. – Неужели тоже из-за троглодита?

– Не совсем, – покачал головой Костромиров. – Вернее, совсем нет. Наши интересы лежат как раз исключительно в исторической плоскости.

– Так это ж здорово! – обрадовался Уховцев, не совсем, впрочем, понятно чему. – Просто замечательно!

Неожиданно рядом послышалось вежливое покашливание.

Никто, кажется, не заметил, как к ним тихонько подошла и некоторое время уже стоит рядом маленькая плотная старушка. Впрочем, старушкой ее можно было назвать лишь с известной натяжкой, и хотя годков ей стукнуло уже явно немало, при всем том почти девичий румянец украшал ее наливные щеки, а движения были бодры и энергичны, и вообще, она живо напоминала со стороны этакий сказочный колобок.

– Доброго вам здоровьичка, люди хорошие, – с поясным поклоном произнесла женщина.

– И тебе, Марья, не болеть, – ответил за всех Антон Егорович. – С чем пожаловала?

– Преподобный авва Нектарий хочет с новыми людьми познакомиться, – пояснила Марья, улыбаясь и с любопытством поглядывая на Горислава с Вадимом. – Зовет вас в гости, отужинать с ним. Так вот я за вами и пришла, стало быть… Пойдете?

– А на ужин что? Молитва с сухарями? – скептически уточнил следователь.

– Пельмени, сударь мой, – рассыпчато засмеялась бабка Марья, прикрыв рот уголком платочка. – Пельмени с маслицем.

– Отчего ж не пойти, когда зовут? – поспешно ответил Хватко за двоих, бросая на Костромирова быстрый взгляд и многозначительно поглаживая себя по животу. – Кстати, и познакомиться следует…

– И вас, Андрей Андреевич, – повернувшись к Уховцеву, с новым поклоном произнесла Марья, – тоже милости просим.

– Нет-нет, благодарю, но нет, – поспешно ответил тот, прижимая к груди драгоценный слепок. – Я вчера уже имел удовольствие беседовать с вашим отцом Нектарием, мне хватило… То есть много дел, спасибо!

– Как знаете, – неодобрительно покачала головой бабка. И, обращаясь к профессору со следователем, добавила: – Пойдемте, судари.

Друзья последовали за старушкой. При этом та столь шустро перебирала коротенькими ножками, что они едва поспевали за ней. У калитки бабка Марья остановилась, пропуская гостей вперед.

– Проходите в горницу, гости дорогие, авва Нектарий ждет вас. А я на кухню – Дарье пособлю со стряпней. Только не удивляйтесь, судари, что вероучитель наш лица вам не кажет и не рукосуйствует. Это не от неуважения к вам, ни боже мой! Такое уж он возложил на себя строгое послушание: ничего мирского не видеть и до тварного не касаться…

В горнице, занимавшей, по-видимости, почти половину длинного строения барачного типа и отгороженной от остальных помещений массивной печью, царил полумрак: свет проникал сюда через единственное небольшое оконце, прикрытое сейчас кисейной шторкой, а другого освещения не было. Кроме того, за окном уже начало смеркаться. Друзья осмотрелись.

По центру комнаты стоял прямоугольный стол с двумя лавками по обеим его сторонам; во главе стола – некое подобие кресла или даже трона – стул орехового дерева с высокой резной спинкой и резными же подлокотниками. На полу, внося нотку уюта, были постелены цветастые домотканые половички. Позади кресла, прямо на печи, висел большущий, в человечий рост, деревянный крест – простой, без распятия, с расширяющимися от центра концами. Вот, собственно, и вся обстановка; ни икон, ни какой-либо иной религиозной атрибутики не наблюдалось.

Вероятно, из-за скудости освещения, только они не сразу заметили как льняная занавеска, закрывавшая узкий проход между стеной и печью, слегка шевельнулась, и в горницу неслышно шагнул сухопарый человек в угольно-черной рясе, расшитой белоснежными шестикрылиями; низкий, глубокий капюшон-куколь скрывал лицо вошедшего до самой линии губ, так что видимой оставалась лишь окладистая борода отшельника – благообразно-седая, с редкими черными прядями; длинные рукава рясы почти касались пола.

– Отец Нектарий? – первым разглядев старца, спросил Костромиров. – Здравствуйте. Меня зовут Горислав Игоревич, а это, – он указал на Хватко, – мой друг, Вадим Вадимович… Приехали из Москвы…

Горислав выждал минуту-другую, однако фигура в рясе пребывала в прежней неподвижности и все так же хранила молчание. Тогда он вновь спросил, повысив на всякий случай голос:

– Отец Нектарий, вы нас слышите?!

– И весьма отчетливо, – нарушил наконец затянувшееся молчание отшельник; при этом голос у него оказался совсем не благостный, а напротив того – сиплый, хрипатый, каковой в народе обыкновенно именуют прокуренным, а то и пропитым. – Вечер вам добрый, дети мои! И прошу к столу, не стесняйтесь. Сейчас сестры накроют ужин. Да простите меня, старика, я ведь слеп для мира, а вы столь покойно стояли, что я было подумал – нет еще никого.

Старец приглашающее махнул в сторону стола длинным рукавом, а сам уселся в кресло.

– Значит, из Москвы? – переспросил Нектарий, с кряхтением усаживаясь поудобнее. – И что там? Как? Суетно, поди?

– Есть такое дело, – согласился Хватко. – Зато у вас тут, наверное, тишь да гладь, да божья благодать.

– Какая уж благодать… – сокрушенно вздохнул отшельник. – Вот как оно поворачивается… искал уединения, безмолвия алкал, а чего обрел? Кровь, смертоубийства! Уж, казалось, сокрылся от мира и грехов его так, что далее некуда, ан нет – и сюда, в пустынь таежную, Зверь тропинку протоптал… Э-хе-хе… Ну да вы про то, поди, лучше моего осведомлены…

– Так что удивительного? – возразил Вадим Вадимович. – На то и тайга, чтобы в ней зверь водился. А потом, зверь он и есть зверь – хищник. Одно слово – тигр! Следовательно, потенциально опасен – объект повышенной опасности.

– И-эх, сыне, – покачал бородой старец, – да разве я тебе про такого зверя толкую? Разве он тем смертям виновник?

– Так-так… – моментально насторожился следователь, – значит, не он. А кого вы имеете в виду? Кто, по-вашему, виновник?

– Да тот, который о семи головах и десяти рогах, вот который! На рогах его, слышь-ка, десять диадим, на головах – имена богохульные.

– А-а, – разочарованно протянул Хватко, – тогда это не по моей части, это больше к Гориславу Игоревичу, он в этом понимает лучше моего. Сам я все больше специализируюсь по другим зверям.

– Это по каким же? – заинтересовался Нектарий.

– По тем, на которых наручники можно надеть, людской то есть породы …

В это время шторка, отделявшая горницу от остальных помещений, вновь шевельнулась и в комнату зашла долговязая жилистая старуха в темном платье; лицом она была худа и скуласта, близко посаженные глаза скромно потуплены; в руках у нее исходила паром глубокая глиняная миска с пельменями.

– Дарья, ты ли? – спросил старец, чуть поворотив в ее сторону куколь.

– Я, авва, – с поклоном, уставя глаза в пол, отвечала та.

– Пельмешки, чую, принесла? Так лож их сюда, на стол… вот так. А масло где?

– Марья уже несет.

– Добро. А ты ступай, принеси еще миски. Не хлебать же гостям из одной?

– Сейчас, авва, – все так же потупя взор, с новым поклоном отвечала Дарья.

Едва она скрылась за печь, как вместо нее оттуда вынырнула сестра Марья с тарелкой растопленного масла и парой вилок.

– Вот, судари, – с всегдашней добродушной улыбкой произнесла она, – откушайте, не побрезгуйте. Пельмешки вку-усные, све-ежие – мы их с Дарьей только сегодня слепили.

– А что же вы сами? – спросил Вадим Хватко, заметив, что и вилок и пустых тарелок только две.

– Мы уже вечеряли, – ответил за всех Нектарий, – нам, старикам, в ночь обжираться – Зверя тешить. А вам, молодым, не грех, вам можно.

Друзья, а Вадим Вадимович особенно, не заставили себя упрашивать, так что и четверти часа не прошло, как миска опустела.

– Марья! Дарья! – повелительно крикнул старец. – Аль ослепли? Несите еще пельменей.

– Что вы! Мы уже объелись, спасибо большое, – запротестовал было Горислав.

– Уфф! – удовлетворенно вздохнул Хватко. – А я, пожалуй, съем еще пяток-другой… уж очень вкусны!

– Вот и славно! Вот и кушайте, – приговаривала бабка Марья, ставя на стол новую порцию. – Раз вкусно, что ж еще не скушать?

– Извините, отец Нектарий, – решил переменить тему Горислав, – надеюсь, мой вопрос не покажется вам бестактным и не оскорбит ваших религиозных чувств, но… к какой конфессии вы себя относите? В смысле, какого вероисповедования придерживаетесь? Я хочу сказать…

– Я понял тебя, сыне, – перебил его Нектарий, – и чувств ты моих не оскорбил нисколько. Любопытство всем человекам свойственно, а мирянам – особенно. Ну а сам-то как полагаешь?

– Гм… – задумался Костромиров, еще раз оглядывая убранство скита. – Судя по отсутствию икон и особенно по форме креста… да и следуя логике вещей, вы должны быть последователем… Сирохалдейской церкви, или Церкви Востока… Я прав?

– А ты прозорлив, – одобрительно кивнул отшельник. – Так оно и есть, я недостойный ученик великого Алобэня – того, что принес Благую Весть из Персии в Поднебесную и сопредельные ей земли. Вы, православные, любите еще именовать нас «несторианами» и, конечно, почитаете за еретиков, но…

– Еще раз извините, отец Нектарий, – протестующее поднял руку Горислав, – но, чтобы расставить все точки над «i» и исключить возможное недопонимание, скажу сразу: я – не православный. Я даже не христианин, а потому никак не могу считать вас за еретика.

– Вот как? – просипел старец, резко поворачивая к нему укрытое куколем лицо. – А кто же? Магометанин, что ли?

– Нет…

– Иудей?

– Нет-нет!

– Неужто язычник? – поразился Нектарий.

– Да нет же! Атеист я, неверующий то бишь.

– Ах, это! – чуть ли не с облегчением отмахнулся рукавом преподобный. – Ну, это пустое. Это даже хорошо.

– Почему пустое? – несколько даже растерялся профессор. – И чем хорошо?

– А потому, сыне, что вашего брата, атеиста, еще даже проще в истинную-то веру обратить, нежели того, кто, скажем, уже в какого-нибудь ложного бога уверовал. Ведь вы, атеисты, в глубине души, тоже люди верующие, вам надо просто путь правильный да праведный указать, отверзнуть духовные очи. Потому, атеизм этот ваш – та же вера, только вера в то, что Бога нет…

– Простите, отец, – довольно невежливо перебил его Костромиров, – но вы сейчас говорите ерунду. Атеизм, в отличие от всякой религии, зиждется как раз не на вере, а на системе научных знаний. А касательно расхожего утверждения о том, что, дескать, «и то и другое недоказуемо», – так это простая подмена понятий, и ничего более. Доказательств отсутствия Бога можно привести сколько угодно, а вот доказательств обратного – не имеется вовсе. Иначе говоря, верят – вопреки, а не верят – потому что. Недаром еще Тертуллиан говаривал: «Верую, ибо это нелепо» и «Что общего у Академии и Церкви?».

– Вера суть единственное утешение и надежда человецев. Что человек без веры? Гроб повапленный…

– Безусловно, вера является для кого-то необходимостью, и даже последней надеждой. Так же, как опий для пациентов хосписа. Но это вовсе не значит, что опий следует продавать в аптеках и рекламировать для всех прочих в качестве наилучшего уврачевательного средства. Дескать, употребляйте опий и все ваши раны, духовные и телесные, уврачуются наилучшим образом!

– Ладно, ладно! – с надтреснутым смешком оборвал его Нектарий. – О сем предмете мы еще с тобою потолкуем, будет время. А пока, вот что… я ведь чего хотел сказать тебе, сыне? О чем упредить? А вот о чем… Вечор давеча беседовал я с одним из ваших, из мирян то есть…

– Вы имеете в виду Уховцева? – уточнил Горислав. – Андрея Андреевича?

– Вот-вот, – закивал старец, – его самого! – И, помолчав, сокрушенно покачал головой: – Неладное с ним творится…

– А что с ним такое? – замер Хватко, не донеся пельмень до рта. – Что не так?

– Смердит от него. Точит его изнутри червь черный, душу всю повыел, и уже в голову, в самый мозг пробрался.

– Ф-фу! – скривился Вадим, с сомнением глядя на пельмень, наколотый на вилку. Однако потом все же отправил ее следом за остальными. – Болезнь, что ли, какая?

– Можно и так сказать, – кивнул отшельник. – Черной злобой хворость та прозывается… В общем, вот вам мой совет: остерегайтесь, дети мои, этого… Уховцева. Потому, мнится мне, что-то недоброе замыслил сей человече.

– Андрей Андреевич личность, конечно, со странностями, – пожал плечами Костромиров и, встав с лавки, подошел к окну. – Но отчего вы думаете, будто он что-то замышляет? Да еще непременно злое?

Заглянув за шторку, он увидел, как охотник Антон Егорович быстрым шагом направляется к лесу; на плече у него был карабин, а в руках – топор. «Куда это он, на ночь глядя?» – мысленно подивился Горислав.

– Да, – поддержал друга следователь, – на чем основаны подобные предположения?

– Ну, мое дело остеречь, – заявил старец, также поднимаясь со своего трона, – а вы уж дальше как себе знаете… Что ж, время позднее…

– Да-да! – согласился Костромиров, толкнув друга под локоть. – Нам тоже пора. А то мне завтра рано вставать.

– Что так? – поинтересовался Нектарий. – На рыбалку собрались?

– Нет, на охоту с Антоном Егоровичем иду, на тигра, который спелеологов задрал…

– Дело благое, – одобрительно покивал головой отшельник. – Однако опасное! Ну, Бог вам в помощь. – И широко перекрестил Костромирова.

Когда они вернулись в охотничью избу, уже совсем стемнело и на небе высыпали первые звезды; друзья обнаружили, что все, кроме Антонины, давно пошли спать на чердак, где был оборудован сеновал. Отправив туда же зевающего во весь рот Хватко, сам Горислав решил дождаться возвращения охотника; ему было любопытно, куда и зачем тот отлучался столь поздно. Чтобы скоротать время, он разобрал карабин, с которым завтра предстояло идти на тигра, и принялся его чистить.

Антон Егорович вернулся только часа через два. Увидев Костромирова, он усмехнулся.

– Чего, мил человек, не спишь? – полюбопытствовал старик. – Волнуешься, поди?

– Куда ходили, Антон Егорович? – вопросом на вопрос ответил Костромиров.

– Ходил куда? – прищурился охотник. – Место подыскивал нам для засады.

– Ну и как, подыскали?

– Вроде того… – пробурчал Егорыч. – Чем рассуждать, лег бы да подремал. Через пару часов подниму…

Костромиров так и сделал и, забравшись на сеновал, устроился рядом с Вадимом. Но тот, как оказалось, сам еще не думал спать.

– Комаров – погибель! Совсем зажрали, сволочи! – пожаловался он, отчаянно отмахиваясь от возбужденно звенящей тучи кровососов. – Какой тут, к лешему, сон – житья от них нет!

– Так у меня ж есть какой-то лосьон от комаров, в рюкзаке лежит! – вспомнил Горислав. – Подожди, сейчас принесу.

Он тихонько, чтобы не будить спящих спелеологов и Уховцева, спустился по приставной лестнице во двор и вошел в избу. Хозяева еще не ложились: Антонина копошилась у плиты, а Антон Егорович склонился над чем-то в углу. Заслышав скрип двери, он резко отпрянул в сторону. В том углу как раз лежали рюкзаки Хватко и Костромирова. Что это, удивился Горислав, неужто дед их добром решил поживиться? Нет, не может быть!

– Да что ж ты, поганский царь, не уляжешься никак? – нахмурившись, резко спросил охотник. Вид у старика при этом был, кажется, слегка смущенный. А может, Гориславу это просто показалось.

– Вот, из вещей кой-чего понадобилось, – пояснил Костромиров, забирая с собою на всякий случай целиком весь рюкзак.

Вернувшись на сеновал, он отыскал и передал Вадиму вожделенный флакончик.

– Слышь, профессор, – спросил тот, обильно поливая себя лосьоном, – видел там, на стене, бубен с черепушками? И колпак?

– Ну?

– Правильно ли я умозаключаю, что жена нашего Егорыча – шаманка?

– Так Борис нам про это еще в вертолете говорил, – пожал плечами Горислав. – Последняя в роду.

– Ага! – обрадовался следователь. – Я к тому веду, что раз она шаманка, так, может, мой радикулит вылечит, а? Они, шаманы-то, наверняка знают разные… знахарства. Ну, травы, заговоры всякие? Нет? Как полагаешь? А то, ядрен-матрен, как в лесу, у жмурика твоего, прихватило, до сих пор не отпускает – ноет и ноет… А ведь если по-настоящему, всерьез, скрутит, я ж даже разогнуться не смогу! И придется тебе пристрелить меня, как загнанную лошадь…

– Не тревожься, друг мой, – усмехнулся Костромиров, – с этим я легко справлюсь… Между прочим, ПМ табельный у тебя в рюкзаке или с собой?

– Со мной, понятное дело, со мной! – похлопал себя по боку Хватко. – А что такое?

– Да так… ничего. Касательно же радикулита, с этим делом Антонина навряд ли тебе сможет помочь…

– Это почему?

– Да потому, что она не белый шаман, она – кара-кам.

– И что сие означает, расшифруй?

– Кара-камы, – терпеливо пояснил профессор, – черные шаманы. Их главным предназначением и, если можно так сказать, профессиональной обязанностью является установление и поддержание контакта с местными духами зла и демонами ада. В этом же состоит их отличие от шаманов белых. Последние как раз используются в основном в качестве знахарей, для помощи страждущим и болящим, вроде вот тебя.

– Ядрен-матрен! – пораженно прошептал следователь. – Так Антонина чего… того, ведьма, типа, что ли?

– Можно сказать и так, – задумчиво ответил Костромиров. – Ладно, спи уже.

– Уже сплю… А как тебе показался этот слепой тетерев, отец Нектарий? По-моему, очень подозрительный сектант.

– Во-первых, Нектарий не слепой, – возразил Горислав, – тебе ж Марья объяснила, что это он на себя возложил такое добровольное послушание, обет то бишь. И, скорее всего, он очень даже неплохо видит; во всяком случае, ориентировался он, как я заметил, не только на слух. А во-вторых, он не сектант.

– Шалишь! Как же не сектант, когда он сам дал на этот счет признательные показания: дескать, не православный, а этот… как его? Некторианин!

– Несторианин, – поправил Костромиров. – Только дело в том, что Сирохалдейская Церковь Востока древностью не уступает нашим традиционным конфессиям – православию и католицизму. Последователей Церкви Востока называют несторианами по имени некоего Нестория, который в четыреста тридцать каком-то году… ну, в общем, в начале пятого века, был осужден Третьим Вселенским Собором в Эфесе как еретик. А Сирохалдейская Церковь этого осуждения не признала и оказалась, что называется, вне канонического общения. Ну, считай, фактически, выделилась в самостоятельную конфессию. Так вот, миссионеры несториан пришли на земли современного Приморья еще в восьмом веке, во времена Бохайского царства – и за десять веков до появления здесь русских, то есть когда православием в Приморье и не пахло. Более того, в то время древнерусское государство вообще оставалось еще языческим! Поэтому несториане с полным правом могут считать за сектантов наше православное духовенство, во всяком случае, на этих землях. Другое дело, что их практически не осталось.

– Вот, теперь все понятно… – вздохнул Хватко. – Выходит, наш Нектарий – уважаемый человек, солидный религиозный деятель… а ты его возьми и обидь!

– Чем? – не понял Горислав.

– Да начал вдруг втюхивать про «опиум для народов» и прочее… Тоже, Луначарский сыскался! Я, дескать, атеист, антихрист! Прям, расходился, как «Культпросветсоюз»! Чего ты ему своим атеизмом в морду тыкал? Религиозные чувства, к твоему сведению, следует уважать…

– Ну-у… – замялся Костромиров, – это я – да… согласен… зря! Но ты, Вадим, знаешь, что этот вопрос для меня принципиальный, от того и заносит порою…

– Ладно, давай правда спать… Слушай, профессор, а чего ты меня все ж таки про пистолет спросил, а?

– Мне кажется, – нехотя ответил Горислав, – что Антон Егорович чересчур интересуется нашим багажом…

– Эге! В вещичках, что ли, рылся? А мне этот старый пират, между прочим, сразу – с первого взгляда, показался подозрительным! Как он труп того бедолаги-спелеолога – как его звать, забыл? – на тебя хотел «повесить», помнишь? Небось сам его и разделал, как бог черепаху… А ты наладился с ним на охоту! Ядрен-матрен! Вот шмальнет он тебе в спину из своей берданки!

– Ничего… Я тоже иду не с пустыми руками.

– Не с пустыми он руками… – с сомнением проворчал следователь. – Вечно тебя тянет искать приключений на собственную… Говоришь тебе, говоришь – нет, все без толку! Сам-то ты понимаешь, что всякий раз суешься в воду, не зная броду… И-эх! Тоже ведь – профессор. Умный вроде мужик – и такая беспечность!.. Ты хотя бы там, в лесу, не выпускай старика из виду. И вообще спиной к нему лучше не поворачивайся.

– Не волнуйся, буду начеку, – заверил друга Костромиров.

– Ага… а я тут, за время вашего отсутствия, тоже кое-какие оперативно-следственные мероприятия организую…

– Организуй, организуй… – пробормотал Горислав Игоревич и провалился в сон, точно грузило в прорубь.

Кажется, и одной секунды не прошло, а Егорыч уже тормошил Костромирова за плечо.

– Вставай, турист! Амбу проспишь.

Спустившись с чердака, Горислав с удивлением обнаружил, что стоит еще глубокая ночь: над лесом висела полная луна, на небе вовсю сияли звезды.

Антон Егорович был уже в полной боевой готовности – с берестяной котомкой на спине и двустволкой за плечами. Выждав, пока Костромиров справит нужду, умоется из прибитого к столбу рукомойника и снарядится, старик молча повернулся и зашагал в сторону леса.

– Решили не дожидаться утра? – догнав охотника, спросил Горислав. – Почему?

– Кто рано встает, тому бог подает, – не поворачивая головы, пробурчал дед.

– Так не видно же ни черта! Хоть глаз выколи…

– Луна, вона, светит, чего тебе не видать? Все видать… Ноги свои видишь? Землю? Меня видишь? Чего тебе еще нужно? А пока до места дойдем, как раз уже разъяснится…

– Дойдем ли? – усомнился Костромиров. – Не заплутаем в этакой темноте? Опять же, у кошачьих-то ночное зрение, как известно, поострее нашего будет…

– Слышь, как тебя? – останавливаясь и резко поворотившись к Гориславу, прошипел Егорыч.

– Горислав Игоревич. Можно просто – Горислав.

– Слышь-ка, Горислав! Может, ты там у себя в Москве как есть большой ученый, а здесь, поганский царь, я и хозяин и профессор… Доходчиво говорю?

– Вполне внятно, но не совсем понятно.

– Ты на охоту со мной хочешь идти или как?!

– Хочу…

– Ну тогда, значит, иди и не бухти, понял? – отрезал дед и решительно шагнул в лес.

– А Белку чего не взяли? – никак не унимался Костромиров.

– Тьфу ты, поганский царь! Нешто ты и на льва с псами охотился? Мы амбу чего, подстрелить хотим или так – вспугнуть просто?.. Иди и помалкивай!

Не найдясь чего возразить, Горислав замолчал, пристраиваясь Егорычу в спину.

Они уже скрылись в лесу, когда с чердака охотничьего дома соскользнула чья-то неразличимая в темноте фигура, юркнула в дверь, через некоторое время появилась снова и последовала за ними по пятам.

В лесу было тихо, как в склепе, а поскольку луну и звезды скрывали кроны деревьев, то почти также темно. Но старый охотник, не останавливаясь и не оборачиваясь, шел вперед, уверенно обходя то и дело преграждавшие им путь упавшие стволы. По прошествии нескольких минут Костромиров тоже наконец стал различать у себя под ногами едва заметную извилистую тропку, серпантином петлявшую между завалами и оврагами.

Так они шли час или два, а может, и все три – чувства времени и расстояния совершенно покинули Горислава; ночная тишина нарушалась лишь однообразным писком великого множества очень мелких, но страшно кусачих кровососущих тварей, да редким уханьем филина; пару раз буквально в нескольких метрах от них раздавались шум и треск сучьев, быстро удалявшиеся прочь и тонувшие где-то в лесной тьме, словно в вате, – видимо, они поднимали с лежки каких-то крупных зверей: изюбра, кабана, а может, и медведя.

Вдруг чаща начала редеть и тропа уперлась в небольшую, поросшую папоротником полянку. За поляной смутно угадывались очертания высоких гор. Антон Егорович остановился.

– Тут заляжем, – распорядился он шепотом.

– Почему именно здесь? – решился спросить Костромиров.

– Я тут с вечера заприметил тушу кабарги, вон там, слева, в кустах лежит, у болота. По всем видимостям, амба задрал. Да не доел. И ветками, бестия, забросал сверху! Значит, непременно скоро вернется… А мы его как раз встретим туточки. Понял теперь? Ну все, лежи тихо! …На-ка вот, одень, чтобы гнус не зажрал.

Старик достал из котомки и протянул Гориславу шляпу с сеткой-накомарником, после чего удобно устроился между двух корней разлапистой даурской березы; ружье он прислонил тут же, к стволу. Костромиров, держа свой карабин на коленях, привалился к пню и стал ждать, чутко прислушиваясь к каждому ночному звуку. Но все было спокойно; слышалось лишь мерное дыхание Егорыча, стрекот кузнечиков в траве, да негромкое лягушачье кваканье доносилось с края поляны… С гудением пронесся мимо какой-то крупный жук…

Костромиров с огромным трудом заставлял себя сидеть без движения – искусанные комарами шея, лицо и руки страшно зудели, а слишком поздно выданный вредным стариком накомарник помогал слабо – если крупным насекомым он еще как-то препятствовал, то проклятый мокрец – мельчайшая, невидимая глазу мошка, легко проникая сквозь сетку, забивалась в волосы, лезла в глаза, нос и уши; через какое-то время у Горислава уже все тело горело огнем, а на лицо словно бы легла колючая паутина… Эх, сейчас бы трубочку раскурить, подумал он. Но об этом, конечно, не могло быть и речи…

Постепенно стало светать, и вокруг обозначились контуры пока еще одноцветных, но уже вполне различимых предметов – деревьев, кустов, скал. Медленно, одна за другой угасали звезды, но небо оставалось сумрачно-серым, а потом еще и дождь зарядил – мелкий, нудный. Впрочем, Костромиров воспринял его с облегчением, поскольку гнуса сразу сделалось меньше.

Слушая однозвучное стрекотание кузнечиков и отдаленное лягушачье кваканье, Горислав даже начал задремывать… как вдруг откуда-то со стороны болота донесся резкий всхлип выпи… Внезапно умерли все звуки: неугомонные до того квакши смолкли, будто подавились; стих стрекот насекомых… Едкая, зевотная тишь сгустилась над лесом…

Костромиров заметил, как Егорыч медленно-медленно протянул руку и взял ружье. Он тоже изготовился.

Сколько они просидели так, в зловещей тишине и в полной неподвижности, Горислав не знал – время для него будто бы остановилось. И тут послышался легкий – на грани слышимости – шорох… Но шорох шел не с болота, где лежала кабарга, – его источник находился где-то за их спинами! Странная истома сковала тело Костромирова, он буквально заставил себя повернуть голову и…

Гигантская, четырехметровая кошка недвижно стояла позади них, на расстоянии всего пяти-шести шагов, и пристально их рассматривала… Животное было царственно красиво: белоснежная манишка, горделивая осанка, глаза как жидкое золото…

Целую минуту зверь, замерев, смотрел на охотников, они тоже будто окаменели. А потом тигр, сердито топорща усы, ощерил клыки и издал ворчание – столь глубокое и проникновенное, что кровь так и застыла в жилах!

Боковым зрением Горислав заметил, как Егорыч поднимает свое ружье, но одновременно со всей ясностью осознал: ему не успеть – слишком поздно, потому что тигр уже прыгнул – и прыгнул прямо на них!

В следующее мгновение массивная, трехсоткилограммовая туша зверя легко пронеслась над головами охотников, в два прыжка преодолела поляну и исчезла в высоких тростниковых зарослях.

Со стороны болота до них еще раз донеслось похожее на отдаленный гром рычание, а потом все разом смолкло и успокоилось.

– Играет он с нами, что ли? – выдохнул Костромиров, когда сердце вновь начало биться.

– …Может, и играет… На то же он и кот… – после продолжительной паузы ответил Антон Егорович. – …Обхитрил нас амба, факт. А хотел бы задрать – это ты прав, – доедал бы уже… Ладно, уходим! – решительно заявил он, с тяжелым кряхтением поднимаясь на ноги. – Сегодня нам его, поганский царь, не достать.

Тигр оставил на влажной земле четкие следы лап, и, судя по их глубине, он пробыл здесь, прямо за их спинами, достаточно долго. А по пути обратно охотников ожидало еще одно малоприятное открытие: следы кошачьих лап остались и на тропке, по которой они пришли. Это значило, что тигр чуть ли не с самого начала следил за ними и крался по пятам! Но почему тогда не напал?

Шагавший впереди Егорыч вид имел озадаченный и отчасти даже потерянный; Горислав также пребывал в глубокой задумчивости.

– Не пойму я чего-то… – бормотал себе под нос старик. – Зверь, по всему видать, не больной, здоровый… шерсть, вона, какая гладкая да блескучая. И не раненый, кажись… С чего бы ему людоедствовать? Нас опять же не тронул… Не пойму…

– О чем вы, Антон Егорович? – спросил его Костромиров.

– Я говорю, никак не возьму в толк, зачем он людоедствует…

– Что значит – зачем? – не понял Горислав.

– А то и значит… по природе-то своей тигры – не людоеды. И человека отродясь не трогают. Вот если амба был ранен… да выжил – вот тогда, да – обид они не забывают. Еще такое случается, когда зверь совсем старый… или больной – в общем, на лесную дичь охотиться уже не в силах; человека-то задрать куда проще, чем, скажем, кабаргу или кабана того же… Но наш-то, наш – ты сам видал: молодой, здоровый. Чего ему не хватало?

– Знаете что, Антон Егорович, – неожиданно заявил ученый, – я почти уверен, что наш амба – не людоед. И не причастен к убийствам спелеологов.

– Эва! – Охотник даже остановился, с удивлением воззрившись на Горислава. – Не амба? А кто же?

– Имею сильное предчувствие, что скоро мы узнаем подлинного виновника.

Старик нахмурился, опустил голову и медленно, в сумрачном молчании побрел дальше.

Тем временем утро полностью вступило в свои права, и, судя по всему, день обещал быть ясным. В верхушках деревьев весело распевали птицы. При свете солнца мох, пестрые лишайники, изумрудно-зеленая листва и блестящая хвоя приняли вид нарядно-декоративный. А перевитые лианами лимонника, актинидии и амурского винограда стволы северных елей и пихт и вовсе смотрелись как-то… сюрреалистично.

– Да-а… – нарушил затянувшееся молчание Костромиров, обрывая с плети лимонника и отправляя в рот плотную кисть круглых оранжево-красных ягод, – все ж таки заметно, что мы находимся на широте Сочи.

– Широта-то, может, и крымская, – ворчливо отозвался Егорыч, – да долгота колымская.

– Ого! – воскликнул Горислав, сходя с тропы и указывая на что-то. – Не может быть! Хотя… я ошибаюсь или это… в самом деле…

– Женьшень и есть, – подтвердил охотник и с усмешкой добавил: – А между прочим, ваш этот… крипто-зоолог, ну, Уховцев, так вот он его давеча сразу, в момент определил… Андреич вообще в растениях разбирается шибко! Пожалуй, поболе моего даже. Хоть я, почитай, всю жизнь тут обретаюсь… Как пошел сыпать мудреными названиями: это, говорит, бересклет, это граб, а то – ильм… чисто биолог!

После этих слов Костромиров остановился как вкопанный, с удивлением глядя на Антона Егоровича.

– Ну конечно же! – хлопнул он себя по лбу. – Разумеется биолог! Так вот, откуда я…

Договорить ему не дали – оглушительно грянул выстрел, и от ствола старой лиственницы, рядом с которой стоял профессор, брызнули куски коры. За первым выстрелом, почти без перерыва, последовал второй, и Горислав кожей ощутил, как буквально в двух пальцах от его лица просвистела пуля.

– Ложись! – крикнул охотник, падая наземь и увлекая за собой Горислава.

Костромиров среагировал автоматически и прямо с земли, из положения лежа, сделал в направлении невидимого стрелка один за другим три выстрела.

– Будя, – остановил его Егорыч, опуская на ствол руку.

После последнего выстрела в лесу кто-то вскрикнул, и раздался удаляющийся треск веток. Полежав еще с минуту, они осторожно, держа оружие наизготовку, поднялись и внимательно осмотрелись вокруг – никого…

– Поганский царь, твою мать! – с чувством выругался Егорыч. – Амба не тронул, так не хватало, чтоб теперь человек подстрелил, ровно куропаток…

Место, с которого велась стрельба, они отыскали быстро: судя по примятой траве, неизвестный снайпер лежал за трухлявой колодиной всего шагах в тридцати от тропы. Но самого его и след простыл. Правда, в метре от лежки Антон Егорович обнаружил на листьях папоротника несколько капель крови – значит, последний выстрел Горислава таки достал стрелка. Вопрос, насколько серьезно тот был ранен? Впрочем, принимая во внимание скорость, с которой он скрылся, ранение явно не носило смертельного характера. Еще Костромиров заметил, как старик подобрал с земли две стреляные гильзы и поспешно сунул их себе в карман.

Когда до зимовья оставалось не более полукилометра, они услышали, что им навстречу кто-то бежит. Наученные горьким опытом, Костромиров с Егорычем поняли друг друга без слов и одновременно затаились за еловыми стволами по обе стороны от тропы. Впрочем, вскоре по шумному паровозному пыхтению Горислав опознал в бегущем Вадима. Через секунду в поле их зрения и впрямь показался Хватко. Увидев охотников, он остановился и обессиленно плюхнулся на ближайший пень.

– Вадим, что у вас стряслось?! – обеспокоенно подскочил к другу Костромиров.

– Сейчас, сейчас… – отозвался тот, задыхаясь и держась рукой за сердце.

Антон Егорович подошел к ним и, встав рядом, застыл в мрачном ожидании. Наконец Хватко перевел дух.

– Стряслось, ядрен-матрен, очень даже стряслось!

– Ну не томи, говори! – подстегнул товарища Горислав.

– Уф! …Короче, решил я сегодня, на всякий случай, осмотреть наших жмуриков. Вот… во-от… уф! Спустился, значит, в ледник…

– Да что ты, поганский царь, – в свою очередь не выдержал Егорыч, – изгаляешься, что ли?! Рассказывай, чего с теми трупами не так!

– Ладно, излагаю факты: по внимательном рассмотрении в спинах обеих жертв мною обнаружены по три отверстия, характерные для колющего оружия. Такие раны можно нанести, например, вилами. Полагаю, что именно они явились причиной смерти и того и другого, а все остальные увечья носили уже посмертный характер; также считаю, что тигр подобных ранений нанести никак не мог. Но это еще не все. Вот еще какая наблюдается странность: что у первого, что у второго трупа отсутствует некий – один и тот же – жизненно-важный орган…

– Какой?! – воскликнул Костромиров. Но, кажется, ответ ему уже был известен. Старый охотник, по-видимому, тоже все понял, потому что медленно, с потерянным видом, сел на землю рядом с Вадимом.

– Вот именно, – кивнул следователь. – У них нет сердец – ни у одного, ни у другого нет сердца…

– Что ж, – заявил Горислав Игоревич, решительно потирая руки, – по-моему, настало время посетить пасюковский пещерный храм.

Следователь недоуменно воззрился на Костромирова.

– Уж не думаешь ли ты, профессор, в самом деле…

– Слышь, следователь, – перебил его Егорыч, – а ты Антонине моей про то сказывал?

– Про что? – не понял сразу Хватко.

– Ну, про то, что у этих туристов сердца пропали.

– Нет… да и как бы я сказал? Она же глухонемая! Я сразу вас искать побежал, чтобы вы понапрасну по тайге за тигром не гонялись. И не до того мне было – там сейчас и так полный раздрай… Уховцев, ядрен-матрен, пропал куда-то! А спелеолог этот – Сергей, ну, который последний из группы Пасюка еще жив, – тот, понимаешь, чуть ли не в истерике. Тоже все бежать куда-то порывается…

Показалось Костромирову или старый охотник действительно вздохнул с облегчением? Интересно, какая ему разница, знает его супруга об отсутствии сердец у трупов или нет?

– Уховцев пропал? – уточнил Горислав. – А карабина он с собой не прихватил случайно?

– Откуда ты знаешь про карабин? – удивился Вадим.

– Ну вот и выяснили, кто таков наш ворошиловский стрелок, – поворачиваясь к Антону Егорычу, заявил ученый.

– Да на какого лешего ему это надо?! – поразился старик. – С ума он, поганский царь, спятил, что ли?

– В общем и целом, так оно и есть, – согласился Костромиров. – Но сначала я должен вам кое-что объяснить.

– Это точно, – согласился следователь. – Только дайте, ради бога, попить – в горле совсем пересохло…

– Ну вот что, – распорядился охотник, – сделаем привал. Нам с профессором тоже жевнуть чего-нибудь не помешает…

Он споро надрал бересты, развел костерок, потом достал из своей котомки чайник, куда-то с ним сбегал, а вернулся уже с полным. Не прошло и четверти часа, как все трое, удобно расположившись на ближайшей колодине, попивали из алюминиевых кружек ароматный травяной чай и с аппетитом закусывали сухарями – все это нашлось в берестяной котомке Антона Егоровича.

– Мне сразу фамилия Уховцев показалась знакомой, – начал Горислав Игоревич, раскуривая трубку, – а когда сейчас Антон Егорович упомянул, что Уховцев очень хорошо разбирается в местной флоре, меня, наконец, осенило: вспомнил я, где и при каких обстоятельствах с ним встречался и почему фамилия его мне знакома. В общем, никакой он, конечно, не историк, а на самом деле – биолог, кандидат биологических наук, но фамилию свою он при знакомстве с нами несколько исказил, настоящая его фамилия – Ушинцев. Видимо, узнав меня, он не захотел, чтобы я, в свою очередь, вспомнил его, вот и назвался другой фамилией. А в спешке она вышла довольно сходной с прежней – подлинной: Ушинцев – Уховцев.

– А зачем ему все это было надо? – спросил Хватко.

– Вот, слушай. В действительности, Ушинцев Андрей Андреевич (имя отчество он менять не стал) был единомышленником, ближайшим соратником и соавтором некоего академика Тихона Адриановича Хоменко-Лисовского – лжеисторика, «труды» которого – прежде всего, так называемую «Новейшую историографию», я подверг критике на специально созванной конференции в МГУ (помнишь, Вадим, в поезде о ней шла речь?), и критике довольно-таки, гм… резкой. Ты знаешь, Вадим, порой я бываю эмоционален… Согласен, согласен – чересчур эмоционален. Ладно, поехали дальше. Так вот, ни Хоменко-Лисовский, ни Ушинцев ровно никакого отношения к исторической науке не имеют; Хоменко – по-моему, физик, а наш Ушинцев – вообще биолог. Как я уже говорил – кандидат наук. Тем не менее бредовые хоменко-ушинцевские идеи получили довольно значительное распространение в обществе, а их псевдонаучными трудами по сию пору завалены все книжные магазины. Ну вот… По прошествии какого-то времени после той приснопамятной конференции мне сообщили, что у этого самого Ушинцева произошел нервный срыв – вроде он набросился на одного своего коллегу и едва не перегрыз тому горло. Какой-то совершенно кошмарный, дикий случай! В результате оказался под следствием, потом его положили в Психиатрический институт имени Сербского и признали невменяемым, с диагнозом: «Сверхценная идея и мания преследования на фоне неврозоподобной шизофрении». Некоторые ученые мужи обвиняли потом меня, что, дескать, в случившемся есть и моя доля ответственности. Но сам-то я убежден – Ушинцев изначально был больным человеком, оттого и увлекся теорийками г-на Хоменко-Лисовского. Впрочем, они – два сапога – пара, в психопатическом смысле… Ну а что произошло дальше, я, как и вы, могу лишь предполагать. Естественно, по выходу из клиники Ушинцев оказался в незавидном положении; вполне возможно, потерял работу. И, видимо, во всех своих бедах винил исключительно меня. На историческом поприще он потерпел фиаско, в биологию, по-видимому, возвращаться уже не хотел, но тут им овладела новая «сверхценная идея» – из области криптозоологии: он увлекся поисками реликтового гоминида – «снежного человека». А дальше – известно: волей всесильного случая он встречается в поезде со мной, и вдруг, к своему ужасу, узнает во мне своего «гонителя», ненавистного разоблачителя!.. Впрочем, там, в поезде, он еще держался (скорее всего, успокоительные декокты, которыми его накачали в Сербского, на тот момент не выветрились), но когда мы по злой иронии судьбы встретились снова, тут уж произошел решительный рецидив болезни. Наверняка он не поверил в случайность новой встречи – напротив, она явилась для него окончательным доказательством, что я продолжаю его преследовать, может, снова хочу подвергнуть публичному осмеянию, и… и результат налицо. Если принять во внимание диагноз – а шизофрения, как известно, неизлечима – вполне объяснимо, почему он решил свести со мной счеты, когда тому представился случай.

– Так вот что я вам, господа, скажу! – вскакивая, возбужденно воскликнул Вадим Вадимович. – Ушинцев и есть наш убийца! Это он обоих спелеологов замочил!

– Приехал он почти за сутки до нас… – задумчиво прикинул Горислав, – что ж… время и возможность у него имелись… Но мотив? Впрочем, о чем я говорю? Зачем шизофренику мотив?

– А сердца-то вырезать ему на кой? – засомневался охотник.

– Тоже объяснимо, – пожал плечами Костромиров. – Он, как и мы, мог уже раньше слышать легенду об «Уносящих сердца»… Потом это все наложилось на его душевную болезнь… фантазмы подобных личностей носят порой весьма изощренный и прихотливый характер… А ведь старец Нектарий предупреждал нас вчера. Помнишь, Вадим?

– Так, – решительно заявил Хватко, – следует незамедлительно остановить Ушинцева. – И, повернувшись к Егорычу, спросил: – Куда, по-вашему, он может направиться?

– Тайга большая, – хмыкнул тот в бороду.

– Антон Егорович, – поднял брови Горислав, – вы, помнится, говорили, что свою моторку он оставил на Бикине?

– Ну да, – согласился дед, но как-то словно бы нехотя, – там она, где и остальные. Здесь, на Заглоте, лодки без надобности – пороги да мели одни, по Заглоте на лодке и полкилометра не пройти…

– А место сможете указать?

– Я ж говорю, они все в одном месте схоронены – и моя, и еще две, на которых Пасюк со своими спелеологами приплыли… все там, у Сахарной отмели.

– Какой отмели? – переспросил следователь.

– Сахарной – название такое. Песок там белый, ровно сахар…

– Мне кажется, – сказал Костромиров, – что там его и надо искать. Человек он, по-моему, не сильно смелый, а поскольку его «вендетта» сорвалась, скорее всего решит дать деру.

– Ну что, Егорыч, – проверяя кобуру, спросил Вадим Хватко, – в путь? Укажешь нам дорогу?

– Отчего не указать? – отвечал старик, с кряхтением поднимаясь на ноги. – Укажу. Когда он и впрямь, как профессор говорит, на всю голову треханутый, лучше его того… усмирить, пока новых делов не понаделал. Значит, сейчас выйдем спервоначалу к Заглоте, а там по бережку, по бережку – и до Бикина… Километров семь идти.

Старик сложил свой нехитрый скарб обратно в берестяную котомку, закинул на плечо двустволку и повел друзей в глубь таежного леса. Достигнув Заглоты, они пошли дальше по тропинке, проложенной вдоль обрывистого берега горной речушки.

К полудню Антон Егорович вывел их к Бикину. Все трое поднялись на утес, расположенный как раз в месте впадения Заглоты, и охотник, указывая куда-то вниз и вправо, пояснил:

– Во-он, видите излучину? Так Сахарная отмель сразу за нею.

– Теперь двигаемся по возможности скрытно, – скомандовал Хватко и достал из кобуры пистолет. – Преступник вооружен и совершенно безумен.

Однако, пройдя до самой отмели, они так и не встретили ни Уховцева-Ушинцева, ни даже его следов. Когда же их маленький отряд вышел на берег Бикина, их ждало очередное неприятное открытие: три из четырех лодок лежали на берегу без моторов и с пробитыми днищами, а четвертая отсутствовала.

– Утек, лжеученая морда! – с досадой воскликнул Вадим. – Утек, а чтоб погони не было, наши лодки попортил.

– Да-а… – протянул Антон Егорович, осматривая повреждения. – Экие дырищи… Тут не на один день работы. Да и моторов все равно нету… а на веслах его не догнать, нет… Вертаться нам надо.

– Наверняка он в реку моторы скинул, – предположил следователь. – Глубоко здесь? Сможем достать?

– Попробовать-то можно… – почесал бороду старик. – Но опят же веревки нужны, поганский царь… как без веревок? Придется вертаться, факт.

– Интересно, – спросил Костромиров, пристально глядя на охотника, – чем он днища пробил?

– Да-а… – снова протянул дед, – по всему видать, поработал топором.

– А откуда у него топор?

– Топор-то? – нахмурился Егорыч. – А мне откуда знать? В избе, поди, прихватил, вместе с карабином.

– Вадим, – повернулся Горислав к другу, – а что, топор тоже пропал?

– Топор? – поднял тот брови. – Без понятия. Про топор ничего не знаю… А к чему ты клонишь, профессор?

– Да так… – хмыкнул Костромиров, поглядывая на деда. – Зачем бы Ушинцеву брать с собой топор? Вряд ли он заранее все это спланировал.

– Почему нет? – пожал плечами Хватко. – Безумцы – народ хитрый.

– Ну, чего? – нетерпеливо окликнул их Антон Егорович. – Обратно-то идете или как?

Обратное путешествие происходило без происшествий почти до самого Дозорного. А когда отряд вышел на опушку и впереди, сквозь просветы в поредевшей растительности, показались нехитрые строения зимовья, Горислав остановился, чтобы раскурить угасшую трубку.

Влажный от лесной сырости табак никак не желал разгораться, тогда профессор решил набить трубку заново. Крикнув остальным, чтобы его подождали, он достал кисет и вдруг услышал невдалеке какое-то зловещее низкое гудение; сойдя с тропы, он обогнул жасминовый куст, откуда и доносились заинтересовавшие его звуки, и его глазам предстала картина, достойная кисти Брейгеля: на мокрой от крови земле, широко раскинув руки и ноги, лежал Андрей Андреевич Ушинцев, точнее говоря – его мертвое тело. А то, что оно было мертвым, сомнений не вызывало, поскольку последователь профессора Хоменко был вскрыт от грудины до паха и выпотрошен, как треска. Впрочем, кишки, печень, почки и прочие внутренности горкой лежали тут же, рядом с трупом. Огромные, восьмисантиметровые шершни с довольным жужжанием облепили зияющую рану, влетая и вылетая из брюшной полости, точно из родного улья. С трудом сдерживая рвотные позывы, Костромиров заставил себя присмотреться внимательнее: над внутренностями, мешая обзору, тоже кружили шершни, тем не менее сердца, среди прочих органов, он не разглядел.

– Ядрен-матрен! Поганский царь! – раздалось со спины. Это подошли Вадим с Егорычем.

– А вот и Антонинин карабин! – с неуместным облегчением заметил охотник, указывая на лежащий рядом с трупом ствол. – То-то мне давеча послышалось, что палят как будто из знакомого оружия… – Но тут же упавшим голосом добавил: – Эге! …А сердца-то, кажись, нету…

– Да, – согласился Горислав, внимательно поглядывая на старика, – сердце, похоже, кто-то… унес.

От его взгляда не укрылось, как Егорыч выбросил из кармана припрятанные ранее гильзы.

– Да погодите вы каркать! – сердито цыкнул на них следователь. – Надо сперва осмотреть тело. Меня, например, особенно интересует спина… Ну-ка, помогите его перевернуть.

– Стой, стой! – предостерегающе поднял руку Костромиров. – Эти твари могут запросто и до смерти зажалить. Посмотри, – он указал на дуплистый ствол растущего поодаль старого вяза, – там у них гнездо.

– Ничего, – обнадежил Егорыч, – сейчас мы их зараз аннулируем…

Он отошел в сторонку, вырезал длинную жердину и обмотал ее конец берестой. Затем, осторожно приблизившись к гнезду шершней на длину жерди, запалил бересту и быстро сунул факел в дупло.

Горящие шершни брызнули во все стороны сверкающим фейерверком.

– Пожара бы не случилось, – заметил Вадим.

– Не случится, – заверил охотник. – Сейчас в лесу сыро.

Когда с гнездом было покончено, кишащие над трупом насекомые тоже рассеялись, и они смогли перевернуть тело Ушинцева на живот.

Первое, что бросилось им в глаза, – у покойника не оказалось ягодиц, они были вырезаны, а точнее, словно бы вырваны из тела каким-то непонятным орудием.

– Извращенец поработал, что ли… – пробормотал следователь, склоняясь над телом. – Ага, рука, видите, прострелена – значит, ты, профессор, таки зацепил его… Но рана – пустяшная… О! А тут чего? Так, так… Ну что, – резюмировал он, поднимаясь и указывая на три колотых раны на спине трупа, – извольте сами смотреть, господа: тот же знакомый почерк. Итак, – добавил он официальным тоном, – в предварительном порядке можно заключить, что потерпевший убит таким же способом, что и двое предыдущих.

– А чего это нам дает? Что меняет? – недовольно проворчал Антон Егорович. – Таким, не этаким…

– Многое, – возразил Горислав. – Но главное сейчас то, что Ушинцев автоматически выбывает из числа подозреваемых.

– Согласен, – кивнул следователь. – Хотя вывод напрашивается неутешительный: убийца-то, значит, на свободе.

– И это – не амба, – подвел итог Костромиров.

– Тьфу! Что б его, поганский царь! – сплюнул в сердцах охотник.

По прибытии в зимовье Горислав собрал всех оставшихся в живых обитателей охотничьего домика на импровизированный «военный совет». Коротко обрисовав ситуацию, в которой они оказались, а также изложив неутешительные выводы, к которым они только что пришли, он закончил речь следующим неожиданным предложением:

– Не знаю, как у остальных, а у меня лично сложилось убеждение, что разгадку всех последних трагических событий следует искать в обнаруженном группой Пасюка пещерном храме. Почему – долго объяснять… Да я еще и не созрел для объяснений. Короче говоря, предлагаю незамедлительно, прямо сейчас, отправиться туда. Итак, кто пойдет со мной?

– Одного я тебя не отпущу, – отрезал Хватко. – Хватит нам жмуриков.

– А без меня вам его вообще не найти, – хмыкнул Пасюк.

– Отлично, – кивнул Костромиров. – Еще желающие?

– Я тоже иду, – вздохнул Антон Егорович. – Хоть погляжу, чего за храм такой, из-за чего вся канитель.

– И я, значица, с вами, – заявил Борис. – Мне тоже шибко охота посмотреть на ту пещеру. А ну как это она самая и есть…

– Какая «она самая»? – не понял Вадим.

– Ну, в которой, значица, Уносящие сердца схоронены.

– Тьфу ты, поганский царь! – рассердился охотник. – Опять ты со своими сказками, типун те на язык!

Теперь взоры всех присутствующих обратились на Бухтина, забившегося в самый дальний угол избы и сидевшего там, обхватив дрожащие плечи руками.

– Идите к черту, маньяки! – выкрикнул он, клацая зубами. – Я теперь до возвращения вертолета из избы носа не высуну. Вдруг это у кого-то из вас крыша поехала?

– Скис Серега, – констатировал Пасюк. – Пускай, в натуре, тут остается, у Антонины под юбкой.

– Нечего тогда рассиживаться, пошли, – решительно поднялся Антон Егорович, – пока не стемнело.

– Ы-ымм-мым! – неожиданно промычала Антонина, изображая что-то быстрым движением пальцев. – Гмым-мым!

– Чего, чего? – нахмурился старик. – …Ах, ты про это! – И, повернувшись к остальным, пояснил: – Жена говорит, чтобы мы по пути заскочили к Нектарию. Упредить надо старца, что неладно в округе. Пусть хоть затворятся, что ли… А может, его сюда прислать? Чтобы здесь, под твоей охраной, переждал, с бабками своими вместе? Как думаешь, Антонина?

– Мгым! – согласно кивнула шаманка.

– Вот и ладно, – обрадовался Егорыч.

Поспешно собираясь в дорогу, Костромиров вдруг обнаружил, что не может найти свой фотоаппарат.

– Вадим, – вытряхнув на пол содержимое рюкзака, растерянно обратился он к другу, – я, кажется, где-то посеял свой фотоаппарат…

– Раззява! А где он лежал?

– В рюкзаке…

– И что – теперь нет?

– Нет…

– Странно, – Хватко искоса глянул на охотника. Но тот как ни в чем не бывало деловито заряжал двустволку. – Ну наплевать, возьми мой – он не хуже будет: «Сони», цифровой.

Но Вадиминого фотоаппарата тоже не оказалось.

– Феерично… – растерялся Горислав. А потом хлопнул себя по лбу. – Слышь, Пасюк!

– Да, Гор Игорич?

– Ты же мне высылал фотографию, так?

– Ну да, – согласился тот, – в поселок Охотничий сгонял на моторке – там почта есть.

– Нет, я к тому – значит, у тебя должен быть фотоаппарат.

– Ясный перец, – пожал диггер плечами, – быть должен. Но нету.

– А куда же он делся?

– Туда же, куда и ваш, видимо… Пропал.

– И что, у вас тут часто так… вещи постояльцев пропадают? – с прищуром обратился Хватко к Антону Егоровичу.

– Опрежь не бывало, – проворчал тот, не оборачиваясь. – А как приехал этот ваш, с тараканами в голове… криптозоолог, так и пошло… то карабин, то – топор… Факт!

– Похищенный карабин при убитом имелся, точно, – возразил следователь, – а фотоаппаратов я что-то никаких не заметил. Кстати, и топора тоже.

– Ладно, все, потом разберемся! – отрезал Костромиров, пресекая готовую разгореться ссору. – У меня в мобильном телефоне есть фотоаппарат, на первое время сойдет. В конце концов, главное сейчас – разобраться с неведомым убийцей, а фиксацией археологических артефактов займемся после… Все собрались? Пойдемте тогда к Нектарию.

Но преподобный Нектарий, даже узнав о гибели Ушинцева, покидать скит и перебираться в охотничий дом отказался категорически.

– Ты меня, Антон Егорович, прости, – просипел он со своего кресла, – но как ты это себе мыслишь? Что бы мы с сестрами, добровольно – к тебе? Это под защиту шаманских идолов, что ли?! Не-ет, благодарствую, но нас Бог хранит! Место у нас тут благостное, намоленное – через наш порог Зверю путь заказан. Так что, за нас не тревожьтесь – нам Господь охранитель…

Бабка Марья и бабка Дарья, стоя по обе стороны от трона своего наставника, согласно кивали головами.

– Ну, как знаешь… – развел руками охотник.

– А вот вас я так просто не отпущу, нет, – заявил преподобный. – Сначала откушайте, чем бог послал, а после ступайте уже в свое капище… Марья, Дарья! Несите на стол!

– Некогда нам, – попробовал возразить Егорыч. – Скоро темнеть начнет.

– Разговоров больше, – не принял возражений отшельник. – Съесть миску пельменей – много времени не отымет. А пельмешки те не простые, я их саморучно освятил; сейчас подкрепитесь маленько, а заодно и дух свой укрепите, прежде чем в кумирню-то соваться языческую.

Впрочем, пельмени оказались совсем даже не лишними, поскольку все были изрядно голодны. Наконец, укрепив души освященной снедью, отряд тронулся в путь.

Едва они вступили в лес, как со стороны жилища охотника послышались ритмичные удары бубна и жутковато-заунывное мычание.

– Это Антонина камлает, – пояснил Антон Егорович. – Нам в помощь.

– Помощь лишней не бывает, – согласился Костромиров.

Подъем к пещере отнял у них не менее часа – хотя склон был и не так чтобы сильно крут, да и порос редколесьем – невысокими дубами, кряжистым грабом да корявыми даурскими березами, однако частые древесные завалы затрудняли движение.

Но вот подъем закончился, и перед ними открылось удивительное по красоте овальное озерцо, все в крупных розовых цветах лотоса. Живописную картину дополнял небольшой водопад, с журчанием ронявший в озеро свои прозрачные струи прямо со скалы.

Когда они обошли водоем, Пасюк указал на ряд плоских камней, образующих своего рода природную лестницу, ведущую к узкому выступу-карнизу; последний тянулся вдоль всей скалы на высоте пятнадцати метров и уходил за водопад, прячась в его водяных струях.

– Вход прямо там, за водопадом, – пояснил Пасюк. – Но отсюда, с земли, его ни с какого места увидеть нельзя.

– Как же ты его обнаружил? – удивился Костромиров.

– Слепой случай плюс мой талант, – скромно пожал тот плечами.

– Тогда вперед, друзья! – скомандовал Горислав, пропуская вперед Пасюка. И прибавил, хлопнув того по узкому плечу: – Веди нас, старина Харон, теперь ты – за старшего.

Сразу за Костромировым, заранее пыхтя и отдуваясь, полез Хватко.

– Слышь, профессор, – проворчал он недовольно, – ты бы поаккуратней со сравнениями. Этот твой Харон, насколько помню, проводником жмуриков был…

В спину к следователю пристроился Борис.

– А тебе, Вадим, надо было идти последним, – сказал он, с опаской поглядывая на сто с лишним килограммовую тушу Хватко, – если, значица, спотыкнешься, мне сразу крышка будет!

– Это точно, – не стал спорить Вадим, – из тебя тогда получится, хе-хе, пицца-ассорти!

Антон Егорович, оказавшись замыкающим, отчего-то медлил и лезть на карниз не торопился. Несколько секунд он стоял, погруженный в мрачную задумчивость… Но вдруг решительно скинул с плеча ружье и навел оба ствола на Костромирова; прицелился, щуря правый глаз, и… перевел стволы на шедшего первым Пасюка…

– Егорыч! Не отставай! – не оборачиваясь, крикнул ему Борис.

Старый охотник сплюнул с досадой, закинул двустволку обратно на плечо и полез на скалу следом за остальными.

Карниз оказался шириной не более метра, поэтому всем, за исключением опытного в таком деле Пасюка, пришлось идти, плотно прижимаясь спинами к скальной поверхности. Особенно тяжело пришлось Хватко, живот которого значительно выступал за край карниза.

– Уфф! – выдохнул он, едва одолев половину пути. – Веревкой надо было обвязаться, вот что…

– Ага, как же, – отозвался Борис, – ты тогда, если что, всех бы, значица, за собой утянул.

– Спокойно, господа! – ободрил их Горислав. – Не забывайте, под нами озеро. Так что, самое страшное, что нас ждет, это холодная ванна.

К счастью, расстояние до входа в пещеру составляло не более тридцати шагов. Правда, последние три метра оказались самыми трудными: мокрый камень скользил под ногами, а сквозь завесу водяной пыли и брызг почти ничего не было видно. Оказавшись наконец внутри пещеры, Вадим без сил привалился к стене.

– Не-ет, – заявил он, – как хотите, а обратно я тем же путем не полезу! Лучше сразу сигану в это треклятое болото с кувшинками… – И, оглядевшись, добавил: – Ну, профессор, твоя очередь: давай показывай, чего такого особенного в этой норе и с какой целью ты нас сюда завлек… Лично я пока ничего не…

– Пошли, пошли! – перебил его Пасюк, приплясывая от нетерпения. – Весь прикол – дальше.

Действительно, первый зал пещеры был ничем не примечателен – обычная, промытая подземными водами в мягком туфе полость, при этом сырая и тесная. Зато уже следующий зал полностью компенсировал все тяготы проделанного пути: целый лес из свисающих сталактитов и вздымающихся им навстречу сталагмитов вырос у них на пути; фантастические кальцитовые образования всех мыслимых форм прихотливо расчленяли пространство обширной, далеко проникающей в тело горы пещеры; высокие, покрытые известковым «молоком» своды сверкали в лучах их фонарей подобно сказочным самоцветам.

Пространство зала было настолько велико и одновременно столь сложно сформировано, что это невольно вызывало дезориентацию. Однако их проводник уверенно вел свой маленький отряд дальше.

В конце «колонного» зала, как мысленно окрестил его Костромиров, зияли сразу два прохода-ответвления, но Пасюк направился не к ним, а подвел их к зловеще чернеющему поодаль провалу, напоминающему колодец и уводящему, по всей видимости, куда-то на нижние уровни пещеры.

– Ты же не хочешь сказать, – с надеждой в голосе произнес Вадим Вадимович, – что нам туда?

Вместо ответа Пасюк отвалил в сторону лежащий рядом с колодцем плоский камень и достал из-под него веревочную лестницу. Затем он зацепил ее за пару железных крюков, вбитых, вероятно, в одно из прошлых посещений, сбросил вниз и, молча показывая пример, начал спуск первым.

– Ядрен-матрен! – запаниковал Хватко. – Да я там, как пить дать, застряну! Точно говорю! Боже, да оттуда еще и воняет…

– Не застрянешь, – успокоил его Горислав, заглянув за край провала, – там даже медведь пролезет.

Странно, но из колодца действительно ощутимо несло каким-то звериным духом.

– Медведь, может, и пролезет… – обреченно проворчал следователь, неуклюже сползая нижней частью тела в жерло колодца, – только я-то не медведь. Но все равно, благодарю за сравнение…

Тем не менее он успешно достиг дна, а следом – и все остальные. Спустившись, они попали в своего рода тесную галерею с наклонными стенами и низким сводом. Осветив ее фонариком, Костромиров испустил возглас удивления:

– Смотрите! – в волнении воскликнул он. – Вы только посмотрите! Здесь же наскальные рисунки! О них ты мне ничего не сообщал…

– И точно, похоже на граффити, – приглядевшись, отозвался Пасюк, довольно, впрочем, равнодушно. – Комиксы, типа, какие-то… А я решил, это просто минеральные потеки или пятна плесени. В московской канализации такой «живописи» – завались. Лучше пойдем шустрее – дальше вы, в натуре, еще не так приколетесь…

Но Горислав предпочел задержаться и рассмотреть «комиксы» внимательнее.

– Дремучая ты все-таки личность, Пасюк, – заявил он, качая головой. – Это же наскальная живопись первобытных людей, ей, возможно, не один десяток тысяч лет, а ты… А посмотрите, какие при всем том яркие краски, какие тона – будто вчера рисовали! Замечательная сохранность… Ба! Гляньте-ка, да тут кругом кости!

На полу галереи действительно было разбросано множество костей.

– Звериные, – констатировал Антон Егорович, поднимая и рассматривая некоторые из них. – Изюбр, по большей части. Но есть, вона, кабарга… и еще чьи-то… сразу не поймешь… А! кабаньи, кажись… Ладно, пошли дальше – храмину смотреть. Долго еще, Пасюк?

– Считай, пришли, – отозвался тот. – Вон, прямо за поворотом.

Все с энтузиазмом поспешили за Пасюком. Но Костромиров еще задержался, зачарованно рассматривая испещренные рисунками камни. Его заинтересовало то обстоятельство, что техника, которую использовал первобытный художник, сильно отличалась от всех известных ему ранее образцов кроманьонской наскальной живописи. Здешние рисунки были не то что примитивнее (хотя это тоже присутствовало), а носили значительно более условный, даже абстрактный характер. Причем до такой степени, что догадаться о том, что именно хотел изобразить живописец, можно было далеко не всегда, и то если активно подключить фантазию.

Правую стену густо покрывали изображения, в которых угадывались фигурки, а точнее символы, всевозможных животных; кого тут только не было: олени, лоси, медведи, лисы, волки, кабаны и даже тигры с леопардами стояли, шли, лежали и бежали вперемешку с какими-то совсем уже трудноопределимыми, возможно вымершими, представителями местной фауны; и лишь единственная одинокая фигурка среди всего этого богатого зверинца явно напоминала человеческую – между, кажется, медведем и, возможно, тигром на коротких кривых ногах расположилось некое двуногое существо, сжимавшее в могучей шестипалой ручище (которая одна была прописана достаточно тщательно и реалистично) что-то вроде палки или примитивного копья.

Зато левая стена галереи была целиком посвящена разумным обитателям этих мест, являя собой настоящее батальное полотно, составленное из нескольких сцен. Первая изображала, как трое человекоподобных существ, одно из которых было вооружено трезубцем, подкрадываются к четвертому – безоружному; на второй – вооруженный аналогичным же трезубцем человекоподобный вонзал его в спину своего врага, а двое его соратников удерживали жертву за руки; третья сцена являла собой, по-видимому, апофеоз этого древнего сражения: поверженный враг лежал на земле, а победители склонились над ним, впиваясь в тело руками и зубами.

Любопытно, что в левом верхнем углу, чуть в стороне от сражающихся, имелось изображение еще одного человека – он стоял в статичной позе, опираясь на копье и подняв левую руку в повелительном жесте; раскрытая ладонь простертой руки была шестипала. Наверное, их вождь, догадался Горислав. При этом шестипалый вожак один в один походил на фигурку, нарисованную на правой стене тоннеля.

Ученый так увлекся, что, словно не доверяя своим глазам, водил пальцем по рисункам, а потом, подобрав несколько костей, стал пристально изучать их в свете фонарика. Наконец он отбросил кости и, сделав несколько фотографий, с задумчивым, даже озадаченным видом последовал за остальными.

Пасюк, Вадим и охотник с Борисом уже, видимо, проникли в святилище – их возбужденные голоса доносились из-за поворота галереи. Костромиров тоже завернул за угол и обнаружил, что тоннель заканчивается обширной каверной; подойдя ближе, он понял, что когда-то вход в открывавшуюся перед ним пещеру был замурован: по краям и внизу проема еще и сейчас сохранились следы разрушенной кладки. Шагнув внутрь, ученый осмотрелся и не поверил собственным глазам: перед ним действительно было древнее святилище дочжурчжэньской эпохи!

Округлая, вырубленная в кварцевом порфире крипта, площадью не менее ста квадратных метров, по форме напоминала внутренний вид буддийской ступы. Тем не менее никакого отношения к буддизму не имела. Более того, кажется, его первоначальное предположение оказалось ошибочным – храм не мог быть отнесен и к эпохе Бохайского царства. Скорее всего, сооружение принадлежало какой-то иной, неизвестной Гориславу и, весьма возможно, значительно более древней культуре.

Итак, по всей окружности залы располагались тринадцать замурованных ниш, но одна, четырнадцатая, что находилась в самом дальнем конце, как раз напротив входа, оставалась открытой. В ней помещалась сидящая в позе лотоса фигура. На присланной Пасюком фотографии изваяние было видимым лишь до пояса, отчего он и принял его первоначально за статую Будды. Однако на самом деле оно изображало совсем другое божество. Причем божество довольно отталкивающее, даже отвратительное: высеченный из смоляного камня истукан только нижней своей частью походил на человека; а выше это уже был уродливый монстр. Длинные, в могучих вервиях мышц ручищи, бочкообразная грудь и раздутая, будто хэллоуиновская тыква, голова, оснащенная тремя выпученными глазищами и острозубой пастью, раззявленной от уха до уха в плотоядной ухмылке; из пасти, бессильно опустив руки, свисали три человеческие фигурки. Вот каково было божество, которому, по всей видимости, и посвящался этот храм!

Поскольку пол святилища лежал несколько ниже уровня галереи, внутрь вел ряд ступенек. И как заметил Костромиров, довольно истертых. Значит, в свое время храм активно посещался. Спустившись, он сначала обошел все помещение вокруг, осматриваясь и фотографируя.

На каждой из тринадцати замурованных ниш был изображен один и тот же знак: санскритская мантра «Хум», используемая иногда, как он знал, в качестве охраны от демонических сил.

Пол крипты покрывало каменное крошево обломков различной величины от каких-то давно разбитых артефактов. Ученый поднял и осмотрел несколько камней.

Что ж, некоторые из них – прежде всего, нефритовые – вполне могли быть остатками саркофагов. Зато другие – порфировые и базальтовые – совершенно точно являлись кусками вдребезги расколотых статуй, наподобие той, единственно сохранившейся. В любом случае, совершенно очевидно, что виновником их разрушения были люди, а не время. Но почему же тогда уцелела дальняя и, похоже, самая главная скульптура? Непонятно…

В центре имелось овальное возвышение, вроде надгробия или жертвенника, высотой около метра и трех метров в длину, сложенное из гладко обтесанных и тщательно подогнанных друг к другу камней; поверх него лежала цельнокаменная плита черного обсидиана, которую густо покрывали неизвестные Гориславу письмена.

Он обратил внимание, что постамент, на котором возвышался кумир страхолюдного бога, тоже испещряли сходные знаки. Присмотревшись, Костромиров пришел к предварительному выводу, что символы более всего напоминают тобасяньбийскую письменность. Однако это значило бы, что пещерное святилище на несколько сотен лет древнее Бохайского царства! Ведь государство Северный Вэй, в котором и пользовались подобным письмом, существовало в IV – V веках нашей эры. И, самое главное, находилось весьма далеко от этих мест. Странно… Ученый тщательно сфотографировал обе надписи.

Изваяние неведомого бога, казалось, со злобным подозрением косится на Горислава. Впрочем, объяснялось это просто: волей древнего скульптора каждое из трех выпученных буркал монстра смотрело в свою сторону; поэтому у любого посетителя, где бы тот не находился, невольно возникало впечатление, что один глаз людоедского божества всегда за ним наблюдает.

Истукана обильно покрывали кальцитовые натеки, придавая ему вид еще более отталкивающий: словно это и без того чудовищное существо разлагается прямо на глазах у зрителей. Но ученый заметил, что надписи на постаменте статуи очищены от известкового налета, как будто кто-то пытался их прочесть, причем совсем недавно. Он поинтересовался у Пасюка, однако тот категорически заявил, что ни он, ни другие спелеологи ничего здесь не трогали.

– Гхм… – откашлявшись, заметил Антон Егорович, – а не пора ли нам пора? Снаружи уже, поди, темным-темно…

– Согласен, – с готовностью поддержал его Борис. – Я, значица, тоже не хочу тут оставаться на ночь… Дурное место, нехорошее.

– Да ладно тебе страх-то нагонять, – зябко передернул плечами Вадим. – Обычные развалины… Между прочим, кто это успел здесь так похулиганничать, а? – спросил он, указывая на обломки. – Не ты ли, Пасюк?

– Не, это еще до нас, – отозвался тот, хладнокровно усаживаясь на обсидиановую крышку. – Тут так все и было, когда мы пришли. Я же говорю, ничего мы не трогали. Что мы, в натуре, варвары?

– Обычные развалины?! – возмущенно зашептал Борис, повернувшись к Вадиму. – А ты видал вон те замурованные входы? А печати на них? Тринадцать дверей – по числу Уносящих, значица… А обломки? Разбитые гробы! Все, значица, в точности, как в легенде!

– Ну а озеро твое тогда где? – неуверенно усмехнулся Хватко.

– Чем препираться, лучше помогите мне, господа, – попросил Костромиров. – Я хочу чуть-чуть сдвинуть вот эту крышку.

– Да ты что?! – ахнул Борис. – Вдруг это гроб, значица!

– Не след этого делать, – поддержал Егорыч родственника. – К чему тревожить мертвых? Грех один…

Но Горислав с Пасюком уже сдвигали тяжелую каменную плиту. Вернее, пытались сдвинуть.

– Ну-ка, посторонись, малохольные! – крикнул следователь и, разбежавшись, поддал крышку плечом – и та с жутким скрежетом отъехала сантиметров на тридцать в сторону. Из открывшейся щели ощутимо повеяло свежестью. Значит, это никак не могила.

– Подайте-ка мне камешек, вон тот, который поменьше, – попросил Костромиров.

Пасюк протянул ему обломок порфира, и ученый бросил его в черный рот провала. Спустя несколько секунд до их слуха донесся отдаленный всплеск.

– Ядрен-матрен! Там и впрямь озеро! – воскликнул Хватко.

– А я чего говорил?! – округлив глаза, горячо зашептал Борис. – Ну?! Пошли, что ли, значица?

– Да, пожалуй, довольно на сегодня, – неожиданно для всех согласился Горислав. – Тем паче, боюсь, сюда могут в любой момент пожаловать незваные гости…

– Кто еще? Какие гости? – грозно спросил охотник, сдергивая с плеча ружье.

– Уносящие, да?! – почти взвизгнул Борис.

– Спокойно, господа, – поднял руку Костромиров, – будьте реалистами. Никаких Уносящих не существует.

– О ком же ты тогда толкуешь? – спросил Вадим. – В самом деле, не темни, профессор.

– Я же обещал вам, что пещерный храм поможет нам раскрыть тайну гибели биолога Ушинцева и спелеологов – товарищей Пасюка? Ну вот…

– Что? Как? Кто? – воскликнули все разом.

– Ну вот, – пояснил ученый, не удержавшись от довольной (хотя и очевидно неуместной при таких обстоятельствах) улыбки. – Теперь я знаю, кто их убил.

– Теперь я знаю, кто их убил, – повторил Костромиров. – Правда, разгадка таилась не в самом храме, а рядом. Впрочем, пойдемте, я сейчас все вам покажу. И расскажу.

С этими словами он направился обратно в галерею.

– Антон Егорович, – спросил он, останавливаясь напротив батальной сцены и подняв с пола обломок одной из костей, – скажите, что странного или особенного вы видите в этих останках?

– Кости как кости, – пожал тот плечами.

– Хорошо. Ну а как, по-вашему, – это древние кости? Давно они здесь лежат?

Охотник внимательно осмотрел обломок, понюхал, после чего покачал головой.

– Да уж не первый месяц…

– Вот! – поднял палец Горислав. – Эти кости валяются здесь месяцы, годы, но никак не тысячелетия. То есть всех этих животных, во всяком случае, многих их них, – он пошевелил останки ногой, – съели относительно недавно. А теперь давайте посмотрим, как их съели… – Он подобрал еще несколько костей. – Видите? Это мозговые кости, и костный мозг из них был извлечен. Для чего их расщепили вдоль, видите?

– Ну и что? – не понял Хватко.

– А то, – пояснил ученый, – что ни одному хищнику такое не под силу. Это мог сделать только человек при помощи, например, подобного, – он поднял и продемонстрировал продолговатый камень с зазубренным краем, – специально подготовленного орудия.

– Ну и что?! – вновь не понял следователь.

– Не доходит? – удивился Костромиров. – Тогда смотрите дальше. – Он поднял руку и с некоторым усилием провел пальцем по настенным рисункам. После чего предъявил ладонь зрителям. – Видите? Теперь видите?

На подушечке его указательного пальца остались явственные следы краски.

– Постой, постой… – прищурился Вадим Вадимович. – Ты хочешь сказать…

– Ну наконец-то! – усмехнулся Горислав. – Да, разумеется, я хочу сказать, что и эти кости, и эти рисунки оставлены человеком – человеческим существом, – причем не очень давно.

– Но кости-то звериные, – заметил Егорыч.

– А вы посмотрите внимательно на рисунки, – предложил Костромиров. – Пасюк сравнил их с комиксами. И он оказался недалек от истины – это пиктограмма.

– Переведи, – попросил Хватко.

– Пиктограмма, – терпеливо пояснил Горислав Игоревич, – то есть изображение, передающее последовательность действий. Дописьменная система фиксации событий, бытовавшая у некоторых первобытных народов. Глядите: на самом деле это как бы один рисунок, просто изображенный в сюжетном развитии. Вот трое людей, один из которых вооружен чем-то вроде трезубца, подкрадываются к своей жертве, вот та же троица нападает на жертву, а вот они же разделывают труп, и, по-видимому, частично его пожирают. Знакомая картинка, не правда ли? Именно так погибли все три наших товарища. Вадим Вадимович установил, что сначала им был нанесен смертельный удар в спину, причем колющим оружием, оснащенным трехострым наконечником – ну вот типа трезубца на этих рисунках, – а потом у всех у них буквально вырвали целые части тел. И некоторые органы…

– Ай-яй! – в крайнем волнении вскликнул Борис. – Значица, это они – Уносящие! Я говорил, говорил!

– Господи, – поморщился ученый, – дались вам эти Уносящие… Давайте присядем. Я должен вам кое-что разъяснить…

Он сел и, достав из-за пазухи трубку, набил ее табаком. Затем закурил, с удовольствием затягиваясь ароматным дымом. Все остальные пристроились рядом, с нетерпением ожидая продолжения. Но Горислав Игоревич, как личность, не лишенная тяги к внешним эффектам, выпустил один клуб дыма, за ним второй, третий… пока над ними не повисла белесая пелена пахучего тумана. Наконец он покашлял для прочищения горла, вытянул ноги и начал так:

– Двести тысяч лет тому назад…

– Ого! – встревожился Хватко. – Ты не слишком издалека начал?

– Всего лишь короткое, но необходимое предисловие, – успокоил тот. – Так вот, двести тысяч лет назад всю Европу и значительную часть Азии населяли неандертальцы. Сразу оговорюсь, что неандертальцы – не наши предки, они независимо произошли от питекантропов, то есть приходятся нам родственниками, и только. Менялись эпохи, текли тысячелетия, наступали и вновь отступали ледниковые периоды, а неандертальцы оставались господствующим видом этих обширных пространств. За это время они научились разводить огонь, изготавливать колюще-режущее, в том числе метательное, оружие. Так сейчас установлено, что они использовали обоюдоострые рубила, разнообразные росщепы, деревянные копья с каменными наконечниками; они хоронили своих мертвецов, имелись у них и свои мистические верования. И свое искусство тоже было: найдены ожерелья из медвежьих когтей, ритуальные маски и даже нечто вроде музыкальных инструментов – флейт, той эпохи. Вместе с тем неандертальцы весьма сильно отличались от нас, хомо сапиенсов, – приплюснутый низкий лоб, сильно выступающие затылок и надбровные дуги. То есть внешне они – более звероподобны. Кстати, каннибализм у них имел широкое распространение. Да… Но это совсем не значит, что они стояли в умственном отношении ниже нас. Мозг типичного неандертальца по объему даже превосходил мозг современного человека! Однако в отличие от нас, сапиенсов, у них были гораздо сильнее развиты затылочные доли и слабее – лобные. Чтобы вам стало понятнее, отмечу, что лобные доли отвечают, прежде всего, за логико-аналитическое мышление, а затылочные – за символическое, основанное на ассоциативных связях зрительных образов. Следовательно, человек разумный, можно сказать, социальнее неандертальца; в частности, он значительно эффективнее способен подчинять свое поведение нуждам общества, коллектива – короче, слушать других и обуздывать темные, животные инстинкты. Зато если и есть какая-то реальная основа под всякими там телепатиями и магиями, то у неандертальцев это должно было присутствовать максимально…

– Извини, профессор, – в нетерпении перебил его Вадим, – но нельзя ли ближе к теме? Я понимаю, ты привык своим студиозусам лекции долдонить, но мы сейчас – не в аудитории. Короче, кончай нудеть! А то тут как-то… – он поежился, оглядываясь вокруг, – неуютно… и воняет чем-то…

– Терпение, друзья! Я подхожу к сути… Около сорока тысяч лет назад на исконные земли неандертальцев вторглись дикие орды кроманьонцев, то бишь нас, наших прямых предков – хомо сапиенсов. Еще примерно на протяжении двадцати тысяч лет мы жили бок о бок друг с дружкой, а потом неандертальцы – фьюить! – исчезли. Как и почему это случилось – тайна, покрытая мраком. Известно одно: в кострищах древних стоянок неандертальцев неоднократно находили обглоданные кости кроманьонцев. И наоборот.

Что я всем этим, спросите, хотел сказать? А вот что: если так называемый снежный человек действительно существует, он должен быть не кем иным, как неандертальцем. Точнее, современным потомком этого некогда господствующего вида гоминид.

– Та-ак, – протянул Хватко, – ну с этим понятно… В общем, ты полагаешь, что за нашими тремя убийствами стоят неандертальцы… М-да… Хорошо… Хорошо, что мне не надо докладывать это дело на коллегии в прокуратуре… И потом, доказательственная база у тебя слабовата. Не находишь? Где мотивы, улики?

– Улики – вот они, – указал Горислав на настенную роспись. – Говоря твоим языком, злоумышленники сами зафиксировали акт своего преступного деяния. Что же касается мотивации их действий… Знаешь, мне только сейчас пришло в голову, что под легендой об Уносящих сердца демонах кроется реальная основа. Вполне вероятно, что когда-то, возможно, во времена Бохайского царства, здесь обитала целая колония – скажем, не менее тринадцати (возможно, и больше) реликтовых гоминид. И вот, когда естественная для неандертальцев потребность к людоедству окончательно достала местных жителей, последние организовали нечто вроде карательной экспедиции и истребили докучливых людоедов. Но не всех. Одна или несколько семейных пар могли и уцелеть. Ну, скрыться, спрятаться – в тех же пещерах. А их потомство дожило до наших дней. И вот теперь, по прошествии стольких сотен лет, ненавистные кроманьонцы (в лице наших спелеологов) вновь проникают в их родные пещеры. Какова должна быть реакция неандертальцев на это «вторжение»? Вот тебе и мотив! – И, повернувшись к охотнику, спросил: – Антон Егорович, а признайтесь, вы же наверняка видели в этих местах неандертальцев? Не могли не видеть за столько-то лет!

– Ну, одного, кажись, видал… – после минутного молчания, неохотно признал старик. – А что? Думал, пускай себе… Нам с Антониной он не препятствовал.

– Ага! Что я говорил! Точно, только одного? Странно… А «кажись» – это как?

– Это вот как тебя сейчас, – сумрачно проворчал Егорыч. – Только… ты, понятно дело, ученый человек, и все сейчас очень убедительно порассказал, но… по мне, так мирный он! Не мог Лешак человека загрызть, да еще трех зараз… не похоже то на него.

– О! – обрадовался Костромиров. – Вы его даже по имени, вот как… А что мирный – не спорю, до сих пор так, наверное, и было. Пока ваш Лешак не видел в нас, людях, угрозы существованию своему виду – пока не нагрянули непрошеные гости прямиком к нему в дом… При таких обстоятельствах самец – глава и охранитель рода, способен на любые крайности… Конечно, это вовсе не значит, что он злой. Он не злой, просто такой, какой есть… Но очень-очень опасный… А вы, Борис Вадимович, знали о существовании Лешака? …Борис Вадимович! Что с вами?

Все с беспокойством посмотрели на Бориса. А тот словно впал в ступор: молча сидел с приоткрытым ртом, из которого сбегала нитка слюны, и широко раскрытыми глазами пялился куда-то вдаль, в пространство. Горислав помахал у него перед лицом ладонью – никакой реакции. Тогда он проследил направление его взгляда и… тоже раскрыл рот!

Прямо перед ними, буквально в десяти шагах, молча и недвижимо стояло совершенно фантастическое существо – реликтовый гоминид, неандерталец!

Сомнения, что это именно он, у Костромирова отпали сразу: короткие кривые ноги, могучие, как ковши экскаватора, руки; плечи и грудь, густо поросшие рыжей с сильной проседью шерстью; низкий лоб… и глубоко запавшие глаза, из которых изливалось какое-то тусклое, тягучее свечение…

В левой шестипалой ручище неандерталец сжимал короткую заостренную палку, скорее кол, толщиной с молодое деревце. Было совершенно непонятно, как он, при этаких габаритах, сумел подобраться к ним столь бесшумно и незаметно; гоминид будто материализовался из клубящейся позади него тьмы…

Странная оторопь напала на Горислава – все его члены словно налились свинцом, даже мысли – и те ворочались еле-еле, точно он залпом оприходовал бутылку водки. Остальные, похоже, пребывали в том же состоянии, потому как никто из них не шевельнулся и не издал ни единого звука.

Вдруг прямо в мозгу ученого светящейся неоновой вывеской вспыхнуло одно-единственное слово-приказ: «Уходи!». И снова: «УХОДИ!!!» А в следующий момент непрошеный визитер отступил назад и моментально растворился во мраке тоннеля, словно его и не бывало.

На ноги все поднялись одновременно – как по команде, и также слаженно припустили к ведущей на верхний ярус веревочной лестнице… Ни у Костромирова, ни у остальных, обратная дорога через пещерные залы почти не отложилась в памяти; даже проход по узкому скальному карнизу прошел как-то незаметно… В себя они пришли, только оказавшись на берегу горного озера.

– Ядрен-матрен! – потрясенно выдохнул Хватко, моргая на грузно зависшую над лесом дебелую луну. – Это все… взаправду? Или мне одному причудилось? Верите, такое чувство, точно меня сам Генеральный из кабинета взашей погнал. Вот, кажется, до сих пор голос его в ушах так и гудит.

– Телепут пещерный! – подтвердил Пасюк, нервно дергая носом.

Борис потерянно молчал.

– А что было делать? – точно оправдываясь непонятно перед кем, пробормотал Антон Егорович себе в бороду. – В пещере стрелять нельзя – засыпать может… в момент завалит! Верно?

Путь к охотничьему домику прошел в подавленном молчании, в глаза друг другу они старались не смотреть.

Антонина поджидала их, стоя на крыльце с керосиновым фонарем в руках. Завидев мужа и остальных, она тут же принялась что-то мычать и показывать пальцами.

– Чего? – переспросил Егорыч. – Ни черта не разберу – темно здесь. Пойдем в избу…

В избе женщина внимательно всех оглядела и снова стала что-то возбужденно втолковывать мужу. По мере ее монолога тот все больше мрачнел и сутулился, точно принимая на плечи груз ответственности. Или вины. А когда она наконец закончила, тяжело повернулся к спутникам.

– Короче, такие, поганский царь, дела… – угрюмо объявил он. – Антонина говорит, что как только мы ушли, она камлать начала, у духов помощи просить. А турист этот ваш – Сергей, сразу прихватился и за нами следом побег. Испугался, видать, припадочный, что Антонина его в жертву сивохам готовит… уж не знаю, что у них тут вышло, но только вот такие дела…

– Вот псих обдолбанный! – выругался Пасюк. – Он же должен был нас тогда еще на полпути догнать.

– Ну, поганский царь, – с внезапной злостью процедил сквозь зубы Егорыч, – вертаемся к пещере! На этот раз я тому ганнибалу волосатому мозги вышибу! Пошли!

– Постойте! – поднял руку Горислав. – Сначала вы должны кое-что узнать.

– Чего опять? – нахмурился охотник.

– Антон Егорович, вы были правы изначально: ваш Лешак не повинен в тех смертях…

– Как же так? – возмутился следователь. – Ты же сам только-только все разложил по полочкам! А теперь – не повинен?!

– И на старуху бывает проруха, – покаянно развел руками Костромиров.

– Ну, объясняй тогда, что почем, – садясь на лавку и нервно ероша бороду велел Егорыч. – Только поживее!

– Не знаю, как вам, – начал Горислав, – а мне сразу кинулось в глаза, что наш реликтовый приятель – шестипал.

– Я тоже, значица, заметил, – подтвердил Борис.

– Ну вот, – кивнул ученый, – удивительного в том ничего нет – как я уже предположил ранее, гоминидов после той легендарной «зачистки» выжили считанные единицы, и это уродство – естественный результат многих веков близкородственного скрещивания…

– Что нам в его шестом пальце, профессор? – не выдержал Хватко.

– Эта деталь крайне важна, – покачал головой Костромиров. – Все дело в том, что среди персонажей, изображенных на наскальной фреске, шестипал лишь один – тот, который стоит в стороне и в убийстве не участвует. Между прочим, остальные фигурки и внешне сильно разнятся с «автопортретом» гоминида. Таким образом, со значительной долей вероятности можно заключить, что наш Лешак был лишь сторонним – и скорее всего, тайным – наблюдателем этих убийств или убийства. А потом он просто изобразил доступными ему способами то, чему явился вольным или невольным свидетелем.

– Так чему он был свидетелем? – поднял брови Вадим. – Поясняй уже до конца!

– В своих рисунках он засвидетельствовал нам, как люди (не гоминиды!) убивают себе подобного, ни больше ни меньше. Вот так…

– А я сразу сказал, – обрадовался старый охотник, – еще давеча: не мог Лешак учудить эдакого зверства, не такой он человек!

– А делать-то теперь что? – растерялся Борис. – И кто же тогда тут людоедствует? И куда, значица, делся Серега-спелеолог?

– Спелеолога надо идти искать, факт! – отрезал Антон Егорович, решительно поднимаясь с лавки. – Прочий спрос и до завтра не прокиснет… Так, направление нам известно… цепочкой пойдем, чтоб друг дружку не потерять. Все пойдем! И Антонина тоже… Белка! Ко мне! …Хотя нет, постойте. Надо бы нашего Нектария с его старухами проведать, живы ли…

– Вы ступайте, – предложил Горислав, – я сам забегу к Нектарию, а после к вам присоединюсь моментально.

– Добро, – кивнул охотник. – Только не задерживайся, пельмени есть после будешь, как Серегу отыщем.

– Ладно, ладно.

Костромиров уже подходил к отшельничьему скиту, когда его догнал Пасюк.

– И я с вами, Гор Игорич, можно? – спросил он, хитро кося на профессора глазом.

– Что, пельмешек захотел? – понимающе усмехнулся тот. – Так Марья с Дарьей, полагаю, уже спят.

– Не о пельменях базар…

– А о чем же?

– За вас стремаюсь.

– Вот как? – поднял брови Костромиров, останавливаясь перед дверью. – Что ж, тогда пошли.

Нектарьевских старух в горнице действительно не наблюдалось, зато сам преподобный сидел на своем обычном тронном месте, склонившись при свете керосиновой лампы над неким объемистым фолиантом; тут же, на столе, рядом лежала стопка рукописей. Значит, я не ошибся на счет его зрячести, с удовлетворением отметил про себя Горислав.

Заслышав скрип двери, отшельник опустил капюшон пониже и повернул в сторону вошедших голову.

– Вечер добрый, авва, – приветствовал его ученый.

– Какой уж добрый, – сокрушенно качнул бородой старец. – Знаю, знаю, – постигла вас новая утрата. Однако не отчаивайтесь, детушки, ибо все в руце Господней – Бог дал, Бог и обратно прибрал, на все Его воля… А что ж это вы стоите? Садитесь! Сейчас велю сестрам поставить самовар.

– Не стоит пока, – остановил его Горислав. – Я к вам, отец Нектарий, за помощью и советом.

– Вот и мой скудный умишко пригодился, – закивал отшельник, – ну, спрашивай, сыне, за спрос денег не берут, а я помочь советом всегда рад. Другой-то помочи от меня ждать не приходится – стар и немощен, увы мне!

– Благодарю. А скажите сначала, преподобный, – спросил Костромиров, – почему вы, отшельник, пустынник, и вдруг поселились здесь – вблизи людей? Ведь тайга большая, уединенное место найти несложно, скорее наоборот.

– Ответ на то прост: духом я крепок, да телом – слаб. Сестры мои духовные тоже немолоды, трудно нам в одиночку себя обеспечивать. А Антон с Антониной всегда помогут, если что.

– Понятно… Однако все равно странно: обустраивать скит рядом с языческим капищем. Не находите?

– Да кто ж знал, – всплеснул рукавами старец, – что оно, капище это окаянное, здесь рядом?

– Как кто? – поднял брови Горислав. – Вы знали. Причем непонятно откуда. Пасюк про него ни вам, ни кому другому не рассказывал; остальные – тоже… Так откуда, святой отец?

– Мною много чего знаемо, – значительно вздохнул Нектарий, – и открыто мне многое… такое, о чем вы, миряне, и ведать не ведаете. Так то!

– Ну, это понятно. Короче говоря, поселяясь здесь, вы уже знали о пещерном храме. Более того, полагаю, именно поэтому вы здесь и поселились. Я прав?

– Много будешь знать – скоро состаришься. Ты коли пришел по делу, так говори, чего хотел. А отчет держать у меня и без тебя есть перед кем. Пути и помыслы мои одному Ему ведомы, – старец указал на закопченный потолок избы. – Богу Единому!

– И с этим ясно, – кивнул Костромиров. – Но неясно другое: вот сейчас мы едва сюда зашли, а вы уже знали о пропаже очередного спелеолога. Из ваших слов даже с очевидностью следует, что он погиб. А ведь про это вам никто рассказать не мог! Кроме Антонины. Но она, как известно, глухонемая. А о возможной гибели Бухтина никто из нас не знает до сих пор. Как так получается, преподобный, не подскажете?

– Я тебе уже пояснил, сыне, – с раздражением в голосе ответил отшельник, – мне многое, через подвижничество мое, открыто.

– Не прокатит! – подал голос Пасюк.

– Мой друг совершенно прав, – согласился ученый, – я ведь уже пояснял вам, что убежденный атеист. И всякие там откровения и видения – для меня довод неубедительный, вообще не довод. Да и нескромно это с вашей стороны. Дело тут в другом, полагаю. О Бухтине вам известно потому, что вы сами ответственны в его исчезновении. И возможном убийстве. Впрочем, как и во всех трех предыдущих. Не так ли?

– Увы, сын мой, – сокрушенно покачал головой Нектарий, – вижу, что в твоей беде я помочь бессилен… – И вдруг почти взвизгнул, истерически повысив голос: – Тебе нужна врачебная помощь! Как и твоему покойному знакомцу – сумасшедшему криптозоологу. Натурально!!!

– Во-от, – удовлетворенно кивнул Костромиров, – теперь я натурально начинаю узнавать прежнего Ивана Федоровича Шигина – бывшего ответственного чиновника и предводителя скопческой общины Москвы.

– Как… – задохнулся отшельник, медленно поднимаясь с кресла, – как ты догадался на этот раз?!

– Все просто, – пожал ученый плечами, – и очевидно. Когда я понял, что вы прежде всех знали о подземном святилище, то стал, соответственно, думать, размышлять – чем оно, святилище, могло вас так заинтересовать. И вообще, кому этот храм мог быть интересен, помимо, естественно, ученых-исследователей? По-видимому, интерес возник на почве связанной с храмом легенды об Уносящих сердца. А в чем ее суть? Бессмертие, вечная жизнь, регенеративные способности Уносящих… И тут мне на ум пришел человек, который однозначно бы попался на подобную наживку. Беда была в том, что он погиб три года тому назад, на моих глазах. Но действительно ли он погиб? Сам я в этом тогда, в офисе Федеральной антисектантской службы, не убедился. А последовавшее за тем сообщение в прессе вполне могло быть и фальшивкой. Однако если Шигину и удалось выжить после истории с Золотым Лингамом, ему пришлось бы срочно и бесследно исчезнуть. Точнее, исчезнуть должен был известный государственный и общественный деятель Шигин Иван Федорович. Что ж, и деньги и связи у вас для этого имелись. А потом, сопоставив обстоятельства вашей тогдашней «гибели» – вам ведь отсекли кисти рук и перерезали горло, – так вот, сопоставив эти обстоятельства с внешним видом преподобного старца Нектария: длинные, скрывающие ладони рукава рясы, хриплый (и оттого неузнаваемый) голос, могущий быть следствием той, нанесенной ассасином, травмы, повредившей голосовые связки, и, наконец, тот факт, что вы предпочитаете не показывать свое лицо, – я пришел к очевидному выводу… Жаль только, что слишком поздно! Догадайся я раньше, вполне мог бы предотвратить гибель двух человек. Но сначала тигр, потом выстрел Ушинцева, а теперь еще невесть откуда взявшийся неандерталец – все это совершенно сбило меня с толку… Одного никак не пойму: я еще в прошлый раз говорил – вы, Иван Федорович, личность совершенно незаурядная; природа щедро оделила вас талантами, вы – очевидный лидер; более того – обладаете совершенно уникальным даром подчинять себе других людей, их воли – своей… Ваши новые «подданные» – Марья с Дарьей – тому очередное доказательство… И при всем том – такое дремучее невежество! Такая слепая вера в древние сказки и «чудесные» свойства всяких артефактов! Как это все в вас уживается? И почему вас постоянно тянет обернуться каким-нибудь… монструозусом? В прошлый раз – Отец Оскопитель, а теперь кто? Уносящий сердца? Может, это у вас болезнь? Вроде ликантропии?

– Глупец! – яростно прохрипел лжеотшельник, сбрасывая с головы капюшон и являя взорам изможденное, заросшее бородой, но вполне узнаваемое лицо Шигина. – Ты сам жалкий глупец! И он еще смеет называть себя ученым-востоковедом?! Это я – я, Иван Федорович Шигин, а не ты – профессор и членкор, расшифровал и перевел сакральные надписи в храме Уносящих, – задыхаясь, воскликнул он булькающим, напоминающим сипение забитой канализации, голосом и потряс пачкой исписанных листов. – Я, а не ты, разгадал тайну посмертной жизни! Да, да! Орочская легенда не лгала – там все правда, до последнего слова. И теперь мне осталось получить только два – всего два сердца, чтобы достичь подлинного Посмертия!

Тут Иван Федорович на мгновение замолчал, прижав рукав к рассеченному длинным шрамом горлу и прожигая Горислава огненным взором черных глаз. А, отдышавшись, продолжил уже гораздо спокойнее:

– Еще два сердца… И я уже знаю, чьи они будут… – Шигин снова умолк, внимательно, как-то даже оценивающе оглядывая ученого, а потом, недобро усмехнувшись, продолжил: – Между прочим, вот ты меня тут чуть ли не мракобесом узколобым выставил, а сам-то – дурак дураком, натурально! Впрочем, сунув голову в пасть тигра, по волосам, так сказать, не плачут – сам виноват. И неужто ты всерьез думал, что я позволю какому-то… профессоришке спутать мои планы? Эх ты, простота! …Марья! Дарья! Ко мне, живо! У меня для вас – пожива!

С этими словами Шигин резко вскинул над головой обе руки, и рукава рясы сползли вниз, обнажая кисти, точнее – протезы.

Но это не были обычные ручные протезы: к каждой культе – и к левой и к правой – у него крепилась… тигриная лапа! Лапы выглядели очень натурально, только когти, пожалуй, длиннее настоящих, тигриных, да к тому же – стальные и, по всему, острые как бритвы.

– Господи Иисусе! – поразился Костромиров. – Вы, посмотрите, Шигин, в кого вы превратились! Просто Фреди Крюгер! Вами только детей пугать – ликантроп какой-то, оборотень…

Отвлеченные этим зрелищем, друзья не сразу расслышали подозрительное шуршание у себя за спинами. А когда услышали и обернулись, то обнаружили, что со стороны двери, перекрывая отход, к ним мелкими шажками подкрадывается бабка Марья с вилами наперевес. Снабженные тремя заточенными до блеска зубьями, вилы были насажены на короткий черенок.

В это же время занавеска, отделявшая горницу от прочих помещений, отлетела в сторону, и внутрь широко шагнула бабка Дарья – в кожаном переднике и с треугольным, хичкоковским тесаком в руке; передник и лицо Дарьи были запачканы чем-то темным, при этом она не переставала флегматично жевать. Поняв, что обнаружена, старуха набрала в грудь воздуху и с силой плюнула прямо Гориславу под ноги. Опустив глаза, тот с отвращением разглядел, что это откушенный человеческий палец!

– Чур, мне ляжки, – заявила Дарья, освободив рот.

– Ну уж нет, ляжечки мои! – возразила Марья, облизываясь. – Твои в прошлый раз были.

– Не ссорьтесь, сестры, – произнес Иван Федорович увещевательным тоном, – тут вам обеим, натурально, хватит, все ваше. Только сердечки не вздумайте трогать. Потому что – кесарю, так сказать, кесарево, а слесарю слесарево… Ну… с богом!

Бабка Марья наклонила корпус вперед и, ускоряя мелкие, семенящие шажки, ринулась на Пасюка. Тот взвизгнул, но не растерялся и спрятался Костромирову за спину. Однако с другой стороны к нему уже долговязо шагала Дарья, занося над головой жуткий тесак. Пасюк снова не оплошал и нырнул под стол.

– Хо, хо, хо! – проскрежетал Шигин, царапая когтями воздух.

Горислав еще не успел решить, как ему защищаться от атаки сумасшедших старух, а тут вдруг единственное в горнице окно со звоном разлетелось, и внутрь просунулась охотничья двустволка; с разрывом в секунду грянули подряд два выстрела; первый – разнес голову бабке Марье, второй заряд картечи угодил в грудь Дарье, но по пути задел керосиновую лампу, которая, разлетевшись, залила горящим керосином раскрытую книгу, бумаги, часть стены и рясу Ивана Федоровича. Мигом превратившись в подобие пылающего факела, Шигин с тигриным ревом запрыгнул на стол и бросился на Костромирова. Тот едва успел отскочить в сторону, а Иван Федорович, промахнувшись, грянулся об пол и принялся кататься, пытаясь сбить пламя.

Это как раз ему удалось, когда в избу, на ходу перезаряжая двустволку, вбежал Антон Егорович. Шигин вскочил на ноги и, по-медвежьи подняв руки над головой, пошел на них, со свистом рассекая воздух саблевидными когтями. Старый охотник без лишних раздумий вскинул ружье и вколотил оба заряда прямо в грудь лжеотшельника. Ивана Федоровича отшвырнуло обратно через всю столешницу, он приложился о стену и медленно сполз вниз.

Огонь тем временем, пробежав по столу, перекинулся на занавески и не собирался останавливаться на достигнутом.

– Все, аннулировал я твоего колдуна, профессор, – мрачно резюмировал Егорович, поворотившись к обомлевшим приятелям, – факт!

– Спасибо, Антон Егорович, – с чувством поблагодарил Костромиров, – но, однако ж, как вы догадались?

– Как догадался-то? Так и догадался… Почуял давеча неладное, вот и пошел за тобою следом. Потом, смотрю – и Пасюк туда же; ну, думаю, ладно, погляжу, чего это они тут удумали… Только в избу за вами заходить не стал, а присел подле окошка-то, ну и… услыхал весь ваш «приятный» разговор… Да чего вы оба уставились на меня, ровно на лешака? Велика невидаль…

Костромиров с Пасюком действительно, округлив глаза, смотрели… только не на старика-охотника, а на то, что происходило за его спиной. А происходило там вот что: Шигин, который по всем законам природы должен был уже кипеть в аду, вместо этого поднялся во весь рост и сейчас, скрестив руки на развороченной двойным залпом груди, со зловещей ухмылкой наблюдал за ними. Охотник, заметив наконец, что товарищи смотрят вовсе не на него, обернулся и, увидав то же, что и они, аж отшатнулся.

– Поганский царь! – выругался он, безуспешно пытаясь перезарядить ружье; руки его заметно тряслись. – Ж-живуч, нехристь…

– Глупые, ничтожные человечишки, – со скрипучим смешком просипел Иван Федорович, – ваши жалкие ружьишки бессильны против меня. Теперь уже бессильны… Неужто вы и впрямь надеялись так вот просто со мною разделаться? Букашки! Воши земные!

– Он что у вас, пуленепробиваемый? – спросил Пасюк, отчего-то шепотом и обращаясь почему-то к Костромирову.

– Возможно, бронежилет? – предположил Горислав Игоревич. Но чувствовалось, что и он пребывает в растерянности.

– Хе, хе, хе! Недоумки! – продолжал между тем сыпать обидными эпитетами воскресший отшельник. – Тупыри! Я есмь…

Договорить он не успел, потому что в этот момент в избу с грозным рычанием ворвался охотничий волкодав.

– Ату его, Белка! – обрадовался Егорыч. – Ужо тебе, поганский царь…

Но псу и не требовалось специальных команд – оскалившись, он прыгнул прямо на лжеотшельника, норовя вцепиться тому в горло.

Шигин резко выкинул вперед левую руку и одновременно с силой одержимого, наотмашь, ударил правой – и вот уже располосованное собачье тело бьется в смертных конвульсиях у его ног.

– Белочка! Бельчонок! – воскликнул охотник, кидаясь к истекающему кровью псу. Но отшельник лишь махнул рукавом рясы в его сторону, и точно тугой поток воздуха отшвырнул старика прочь, а ружье, которое тот так и не успел перезарядить, выпав из его ладоней, полетело на пол. Он было снова бросился вперед, но Костромиров удержал его за плечо.

– Белке уже не помочь, Антон Егорович.

Тот остановился и пробормотал потерянно:

– Этого я и боялся…

– Чего? – не понял профессор. – Чего боялись?

– Древнее зло вернулось на землю, – отвечал старый охотник, бессильно опуская руки, – не сладить нам с ним теперь…

– Хо, хо! Ты угадал, старик, – с глумливым смешком согласился Шигин и, приосанившись, добавил уже без тени веселья: – Аз есмь Уносящий сердца! И теперь… теперь я унесу… я пожру ваши сердца!

– Да он обезумел совсем! – ахнул Горислав.

Не обращая внимания на разгоравшееся у него за спиной пламя, Иван Федорович широко раскинул руки и, обведя всех тяжелым, как кувалда, взглядом, внятно, но с каким-то жутковатым волчьим подвыванием зашипел:

– Неб Нехеххх, Неб Ш-ш-ш-у-у-у… х-хеди х-х-хепер Саххх!

При первых же звуках его голоса странная истома охватила присутствующих, как если бы из них разом выкачали половину жизненных соков. Костромирова прошиб обильный пот, а сердце ни с того ни с сего принялось биться с пулеметной частотой! Посмотрев на товарищей, он обнаружил, что и они стоят с болезненно сморщенными лицами, и тоже – мокрые, как утки.

Даже воздух в помещении, казалось, загустел и одновременно точно наэлектризовался.

– Что за байда? – прошептал Пасюк, дергая Горислава за рукав. – По-каковски он трендит?

– Похоже на древнеегипетский, – нахмурился тот и добавил: – Ни в коем случае не смотрите ему в глаза – он нас гипнотизирует!

– У меня щас сердце квакнет, – пожаловался спелеолог. – Сделайте уже что-нибудь, Гор Игорич…

– Ох, худо мне, братцы, – охнул Егорыч и, чтобы не упасть, навалился плечом на Костромирова.

– Неб шуит… упаут тауи… тефни нун! – продолжал шипеть Шигин. – Шепсес-анх-Аммат, ишешни нут…

Хотя огонь стремительно распространялся – старые, высохшие от времени бревна впитывали пламя, точно песок воду, – в избе словно бы сгустились сумерки: из всех углов поползли невесть откуда взявшиеся косматые сгустки не то тьмы, не то мглистого тумана; они стелились понизу, клубились под потолком, переливались всеми оттенками мрака – от серого до аспидно-черного – и шевелились, будто живые, быстро заполняя помещение; скоро одна лишь фигура отшельника с крестообразно распростертыми руками ярко выделялась на почерневшем фоне. Все звуки, кроме Шигинского шипяще-воющего речитатива, умерли, потому что голос его – тягучий и вязкий – жидким гудроном заполнял уши.

Но тут легкий серебристый звон, донесшийся от входной двери, нарушил липкую вязь колдовского напева; Шигин запнулся и, прищурившись, воззрился на непрошеного визитера. Никто не заметил, как в избу зашла супруга охотника – Антонина; была она простоволосая, заметно запыхавшаяся, но, тем не менее, в полном шаманском облачении и даже с бубном в руках. Увидав на полу растерзанное собачье тело, она горестно ахнула, а потом с ненавистью уставилась на отшельника, сверкая черными раскосыми глазами.

– Не лезь, знахарка, – проскрипел Иван Федорович, – я тебе не по зубам.

Однако, похоже, Антонина была разъярена не меньше новоявленного Уносящего; женщина упрямо шагнула вперед, вновь ударила в бубен, и вдруг… закружила по горнице в шаманском танце.

Иван Федорович несколько секунд молча наблюдал за Антониной, но потом, точно собравшись с силами, вскинул над головой протезы и, возвысив змеино-волчий речитатив, злобно прокашлял:

– Неб Неххехх! Неб Шшшуит… хеди хепер Сах-х-х!

Но шаманка не думала отступать: «Хайя-айя-хайя-а! Айя-хайя-айя-я!», – угрожающе мычала она в ответ, звеня бубном, и все быстрее и быстрее кружилась вокруг своей оси. Однако и Шигин с надрывом, близким к истерическому, продолжал завывать тарабарские заклятия.

Костромирову очень хотелось вмешаться, но он сумел сделать лишь один коротенький шаг вперед, да и тот дался ему с величайшим трудом – к его ногам словно привязали свинцовые гири, а сердце грозило выпрыгнуть из груди; остальные, судя по всему, испытывали сходные ощущения. Так что им, волей неволей, оставалось пока лишь наблюдать со стороны за этим подобием магической дуэли.

И вот, когда двух камлающих соперников разделяла всего-навсего пара шагов, Шигин выбросил вперед руки и, вращая налитыми кровью глазами, едва не выплюнул в лицо Антонине: «Шиккуц мешомем! Шиккуц мешомем! Шиккуц мешомем!!!» Костромиров отметил про себя, что отшельник перешел на древнееврейский. При этом он совершал жутковатые пассы протезами, будто раздирая противнику горло.

Низкий глухой звук, отдаленно напоминающий гудение ветра в проводах, затопил комнату; гудение было заунывным и назойливым одновременно, оно и раздражало нервы и в то же время слабило, обессиливало плоть.

Внезапно Антонина остановилась и со стоном потянула ворот рубахи; казалось, ей перестало хватать воздуху. Еще мгновение она стояла на месте, пошатываясь, потом бубен выпал из ее ослабевших пальцев и, с жалобным звяканьем прокатившись по дощатому полу, остановился у ног отшельника. Шигин неспешно, явно наслаждаясь моментом, наступил на инструмент; раздался хруст, а в следующий миг шаманка осела на колени и бесчувственно завалилась на бок.

– Хе… хе… хе! – торжествующе закашлял Иван Федорович.

Антон Егорович подхватил жену под мышки и с трудом оттащил в сторону.

– Валим отсель, на хрен! – предложил Пасюк, помогая старику поднять шаманку. – Гор Игорич, пошли, а? Сдался нам этот колдун, гори он ясным пламенем!

– Не возражаю, – согласился Костромиров.

Все дружно повернулись к выходу.

– Зато я возражаю! – раздался за их спинами рык безумного старца. И в тот же миг тяжелая дубовая дверь сама собой с вызывающим треском захлопнулась прямо перед их носами. Горислав подергал, навалился плечом – безрезультатно – дверь точно вросла в косяк.

– Не знаю, как вы проделываете свои кунштюки, Шигин, – хмурясь, произнес ученый, – только лучше бы вам оставить это, пока не поздно… а то я за себя не ручаюсь!

– Что, профессор, – растянул бескровные губы в саркастической ухмылке Иван Федорович, – материалистическое мировоззрение дало трещину? Так это покамест цветочки, натурально. А вот теперь, ничтожные насекомые, я явлю вам свою подлинную Мощь…

– Ну-ка, Антон Егорович, – перебил колдуна Костромиров, – всади в этот мешок с мощами еще парочку маслин – поглядим, насколько хватит его…

В этот момент снаружи гулко бухнуло, и входная дверь сотряслась, будто от пушечного выстрела; за первым ударом последовал второй, столь же сокрушительный; на третьем рубленная дубовая дверь прогнулась, как игральная карта, слетела с петель и грянулась об пол. А в дверной проем, согнувшись под притолоку, шагнула темная волосатая фигура… гоминид!

На сей раз их недавний знакомец был безоружен, однако это не делало его менее устрашающим. Очутившись в избе, Лешак распрямился, медленно оглядел присутствующих и вперил взор в хозяина. Последний же, оборвав свои волчьи завывания, ошарашенно уставился на очередного незваного гостя. Впрочем, растерянность его длилась не долго. Уже через пару секунд он полностью пришел в себя, вскинул оба когтепалых протеза вверх, а затем, резко направив их на Лешака, с бешеной энергией просипел: «Шиккуц мешомем! Отгонись, изыди… в места пустыя, в леса густыя… и в пропасти земныя… Ш-шиккуц меш-шомем! Идеже не пресещает солнца свет… в места темныя, в моря бездонныя, идеже не присещает свет луны и звезд!»

Низкое, раздражающее нервы гудение, полнившее помещение, усилилось до предгрозового гула; неандерталец повел плечами, нахмурил приплюснутый лоб и затряс головой.

– Шиккуц мешомем… – продолжал колдун, удовлетворенно кивнув. – Звере окаянно, изыди в ад кромешной, – голос его окреп и налился свинцовой тяжестью, – в пекло триисподне… в тартарары! И к тому уже не вниде! Ш-ш-шиккуц меш-шомем!

Гориславу почудилось, что из сплошной стены мрака за спиной Ивана Федоровича вырос длинный отросток блескучей тьмы и хлестнул гоминида по лицу; тот снова тряхнул лохматой башкой, оскалился и вдруг раскатисто, совсем по тигриному взрыкнул в ответ. И столь проникновенным было это рычание, что всем сделалось не по себе.

Шигина тоже передернуло, он по-волчьи клацнул зубами и взвизгнул, потрясая протезами:

– Глаголю тебе, рассыпься! Растрекляте, растрепогане, растреокоянне! Дую на тя и плюю! Дую и плюю!!! – И умолк, переводя дух. Молчал и неандерталец.

А картина между тем приобретала все более инфернальный окрас: дым, сполохи неверного пламени, шевелящиеся по углам сгустки переливчатого мрака, и на этом почти театральном фоне – две причудливые фигуры, недвижно, как статуи, замершие друг против друга… Костромирову опять помстилось странное (конечно, причиной тому могла быть обманчивая игра света и тьмы): будто между Шигиным и Лешаком с сухим электрическим шелестом мечутся черно-багровые молнии. Впрочем, напряжения вокруг и впрямь было в избытке, так что даже шерсть на мясистом загривке гоминида поднялась дыбом. Но он продолжал стоять нерушимо, как скала, лишь слегка наклонил вперед массивный корпус, словно сопротивляясь незримому давлению.

Между тем Шигин начинал, судя по всему, понемногу сдавать: глаза его налились кровью и страшно выкатились, с каждым новым заклятьем розовая пена срывалась с губ, клочьями повисая на бороде, а прежние завывания обернулись каким-то отрывочно-невнятным бормотанием. Одновременно Горислав и прочие невольные секунданты этого диковинного поединка почувствовали себя гораздо свободнее, как если бы с них разом спала некая удерживающая их ранее паутина.

Огонь же, окончательно пожрав занавеси и прочно укоренившись в стенах, уже лизал сухие, как порох, потолочные балки.

Неандерталец снова взревел и, широко шагнув через всю комнату, очутился почти вплотную к Шигину; тот немедленно ударил – один раз и второй. Стальные, острые как бритвы когти-ножи со свистом рассекли воздух в опасной близости от головы гоминида. Но заросшие рыжей шерстью ручищи Лешака были явно длиннее – он с легкостью уклонился от обоих ударов и в свою очередь ткнул Ивана Федоровича раскрытой шестипалой ладонью прямо в лицо.

Отшельник захрипел и судорожно цапанул железной лапищей себя за бороду; ко всеобщему удивлению, борода отделилась от его лица, да так и осталась висеть на загнутых когтях левого протеза. «Накладная! – сообразил Костромиров. – Ну разумеется! Откуда бы у скопца взяться настоящей».

Размахивая фальшивой растительностью, точно татарским бунчуком, Иван Федорович сделал два шага назад, обвел всех каким-то удивленным, даже оторопелым взглядом, и, закинув голову, издал жуткий вой отчаяния; тут все тело его пробила жестокая судорога, будто сквозь него пропустили ток высокого напряжения, после чего он враз словно бы одеревенел и как подкошенный рухнул на спину.

Лешак подошел к колдуну и секунды три постоял, грузно нависая над упавшим, внимательно, как бы с сомнением, его разглядывая. Потом молча развернулся и вышел вон.

Изба к этому времени занялась едва ли не целиком, уподобившись изнутри раскаленной печи, поэтому остальные также не заставили себя ждать: подхватив с двух сторон уже очнувшуюся, но все еще едва стоящую на ногах Антонину, они бросились следом за гоминидом. А тот уже растворился в окружающих сумерках, словно его и не бывало.

Снаружи их встретил подоспевший со стороны леса Борис; за ним вынырнул из темноты запыхавшийся следователь.

– Вы куда все подевались?! Почему меня бросили? – одышливо воскликнул он. – Я чуть не заблудился… один… вот только-только выбрался… Эге-ге… да тут никак пожар!.. Что произошло-то, скажет мне кто, ядрен-матрен?!

– Там, в избе… – кашляя от дыма, выдохнул Костромиров. – Может, живой кто остался… Надо бы помочь…

– Некому там уже помогать, – пробормотал охотник, пятясь прочь от пышущего жаром дверного проема, – да и незачем.