Утро 2 мая 1836 года было жарким. Жара стояла уже несколько недель, как будто начинался не май, а июль. Выехали рано, почти затемно. К югу от Твери тракт тонул в плотном тумане, и лошади шли тихо. Ночлег в грязной и шумной гостинице в Твери казался уже далеким, превратился в воспоминание, стал прошлым. А настоящим был воздух, напоенный ароматом трав и цветов, мерное покачивание экипажа, неказистые девушки, которые, как призраки, выплывали по краям тракта из тумана.

Солнце пробилось сквозь туманную пелену. И под его горячими лучами туман начал быстро таять, открывая перед путешественником молодо зеленеющие леса, голубые пятна озерков и коричневую бархатную поверхность болота. Тракт был ровный, рессоры новые, и мягкое покачивание располагало ко сну. Александр Сергеевич устроился поудобнее…

Проснулся он верст через сорок. Клин был близок. Сон прошел. Захотелось посмотреть книгу, которую он накануне отъезда взял у знакомых в Петербурге. «Путеводитель в Москве, изданный Сергеем Глинкою, сообразно французскому подлиннику Г. Лекоента де Лаво, с некоторыми пересочиненными и дополненными статьями» — прочитал он на титульном листе. Ниже заглавия помещался эпиграф: «Что матушки Москвы и краше и милее!» Иван Иванович Дмитриев часто повторял эти свои строки, когда говорил о старой столице. И Карамзин тоже любил их. В чопорном Царском они напоминали ему о годах незабвенных, теперь уже далеко ушедших из его размеренной жизни великого ученого, историографа Российской империи.

Пушкин усмехнулся. Сергея Глинку он не очень любил, а писательского таланта у него никогда не признавал. В петербургской библиотеке Александра Сергеевича была другая книга Сергея Глинки со столь же пространным названием: «Русские анекдоты военные и гражданские, или Повествование о народных добродетелях Россиян древних и новых времен».

Пушкин, привлеченный названием, книгу купил, разрезал и начал читать. Но скоро бросил. Скучно написано, и язык какойто суконный. И вот путеводитель…

Слева от титула был фронтиспис. На переднем плане гравер изобразил романтические руины в духе модного Гюбера Робера. Пушкин тут же вспомнил полотна этого художника в двух специально для них приспособленных комнатах имения Юсупова «Архангельское». На втором плане за Москвой-рекой гравер изобразил Кремль. Хорошо были видны Иван Великий и стоящая рядом филаретовская пристройка. Слева виднелся торец дворца и купола кремлевских соборов. В правом нижнем углу гравюры Пушкин прочитал: «Грав. Д. Аркадьев». И запомнил фамилию, чтобы при случае познакомиться.

Потом по привычке, перевернув страницу, посмотрел фамилию цензора: «адъюнкт и кавалер Иван Снегирев». Этого он знал хорошо. Сейчас же вспомнил переделки второй главы «Евгения Онегина», цензором которой был тот же Иван Михайлович Снегирев. В прошлые приезды в Москву Пушкин бывал у него на Троицкой. Да и на этот раз вряд ли удастся избежать с ним встречи.

На следующей странице книги красовалось посвящение: «Его сиятельству князю Дмитрию Владимировичу Голицыну, генералу от кавалерии, московскому военному генерал-губернатору и разных орденов кавалеру». Дальше можно было не читать. Автор уничижал себя и льстил этому сиятельству меценату. «Хотя, — подумал Пушкин, — Голицын получше других. Больниц понастроил, о тюрьмах печется, купчишки к нему благоволят, и он их жалует. Не тиран. Скорее отец. Милостивый и все понимающий». И все-таки чувство какой-то брезгливости вдруг охватило Пушкина. «Как же мы любим власть имущим свое холопство показывать», — подумал он. И закрыл книгу.

Читать дальше ее расхотелось.

На обед в Клину ушло часа три. До Москвы было еще более 80 верст, а солнце уже клонилось к горизонту. Но дорога томила, и Пушкин хотел сегодня же попасть в первопрестольную. Тракт стал хуже, качка усилилась. После обильного обеда в Клину переносить ее было трудно. Клонило ко сну.

Сон был неглубок. Все время прерывался какими-то неясными мыслями и видениями. Беспокоили петербургские сплетни, предстоящая дуэль с Сологубом, отсутствие денег и задуманный роман о Петре. Проехали Пешки, а затем и Черную Грязь.

Название станций будили воспоминание о другом путешественнике, чью книгу в России читали тайно. И немудрено, что в ней не было посвящения, как в книге Глинки. Да и путевые наблюдения автора были далеки от казенных восторгов почитателя Голицына.

Но перед самой Москвой Александр Сергеевич заснул крепко. И проснулся лишь тогда, когда на крутом повороте с Садовой в Воротников переулок чуть не вылетел из коляски. Ямщик резко осадил. Дом губернской секретарши Ивановой стоял в самом начале переулка, недалеко от церкви, известной под названием «Старый Пимен».

Была глубокая ночь. Но гостя ждали. В деревянном мезонине был виден свет. Минут через десять он появился и в окнах нижнего этажа. А через несколько минут Пушкин оказался в крепких объятиях своего московского друга Павла Воиновича Нащокина. «Что ж так поздно? Совсем заждались. Рад, друг ты мой сердечный».

— «А ты потолстел, Войныч, видно, жена молодая раскормила. Показывай, где она, твоя ненаглядная? Жаль, что спит, ну да утром разгляжу…» Эти и многие другие восклицания сопровождали встречу давно не видевшихся друзей. Слуги тем временем расторопно разгрузили вещи и внесли их в дом. Ямщик получил на чай и поехал в слободу у Тверской заставы, согреться чаем и ночевать.

Усталость давала себя знать. Возбуждение первых минут встречи улеглось. Бутылка вина была выпита. Пора было ложиться. Друзья разошлись по своим комнатам…Но на прощание Павел Воинович с таинственным видом сообщил Пушкину, что его ждет один весьма интересный сюрпризец. «Знаю тебя, выдумщика, — сказал Пушкин. — Опять в своем домике чего-нибудь необыкновенное соорудил?» — «В домике тоже, — сказал Нащокин. — Ты там еще многого не видел. Завтра посмотришь. Но сюрприз в другом. Но не буду тебе заранее говорить, сам потом увидишь».

Впервые за несколько недель Пушкин уснул, как только лег в постель. В доме Нащокина, в какой бы квартире он ни жил, Александра Сергеевича всегда охватывало ощущение уюта, спокойствия и безопасности, которое никогда в последние годы не приходило к нему в Петербурге.

Время пребывания в Москве приближалось к концу. Остались позади первые дни, когда друзья целыми днями болтали бог весть о чем. Промелькнули многочисленные визиты и встречи, прогулки в архив, деловые свидания. Вера Александровна, жена Войныча, очаровала Пушкина. И когда его друг порой до утра пропадал за картами в Английском клубе, Пушкин болтал с ней, чувствуя себя помолодевшим и уверенным в своих силах. Вера Александровна недурно играла на гитаре, пела, иногда Пушкин тихонько подтягивал. Однажды в дом, заходил местный шут Ёким. Исполнил дурацкую песню, которая начиналась так: «Двое саны с подрезами, одни писаные… Дай балалайку, дай гудок!» Пушкину песня пришлась по душе. Переписал слова, выучил и несколько дней напевал ее, то вслух, то про себя. Снегирев, конечно, нанес визит. И Пушкин вспомнил, что ни разу не посмотрел в путеводитель Глинки. Хотя и брал его с собой, чтобы получить новые сведения о Москве. Достал книгу и положил около постели на небольшой столик.

Утром 19 мая Пушкин написал последнее письмо жене в Петербург. Не забыл упомянуть и о домике Нащокина. Он писал: «Домик доведен до совершенства — недостает только живых человечков». И когда написал эти строки, подумал о своей дочери Маше. Вот была бы она рада, если бы увидела все эти вещи в обстановке домика, столь виртуозно выполненные, что ничем, кроме размера, не отличались от настоящих. И Вера Александровна вязальными спицами сыграла бы ей на крошечном игрушечном рояле, стоящем в гостиной домика, ту веселую мелодию, которую сыграла она вчера для него.

Воспоминание о дочери настроило его на мысли о Петербурге, о том, что в Москве не удалось как следует поработать в архиве, да и деловые встречи не все окончились, как бы ему хотелось. Были, правда, и приятные минуты. Например, примирение с Сологубом. A домик Нащокина просто прелесть. И тут же вспомнил, что в день приезда обещал ему Нащокин какой-то сюрприз. Да, видимо, забыл или не получился.

Потом Пушкин дописывал письмо, лежал на диване с книжкой в руках, думал о Петре и его значении для России. Нащокин, как всегда, встал поздно. Только к обеду появился в гостиной. «А где Вера Александровна?» — спросил Пушкин. «Она поехала к обедне», — зевая, сказал Войиыч. «Куда?» — переспросил гость. «К Пимену», — сказал Нащокин, удивляясь настойчивости друга. Пушкин хитро поглядел и сказал: «Ах, какая досада! А зачем ты к Пимену пускаешь жену одну?!» Нащокин быстро сказал: «Так я же ее пускаю к старому Пимену, а не к молодому!» И оба весело рассмеялись. Потом Пушкин вдруг спросил: «Войныч, а где же твой обещанный сюрприз? Надуть меня хотел? Или забыл?» Нащокин обрадовался.

«Значит, помнишь еще? А он сегодня и будет. Который сейчас час?»-«Второй пошел?» — «Значит, через час ты его и увидишь». — «Что увижу?» — спросил Пушкин заинтересованно. «Сюрприз и увидишь.»-…загадочно сказал Нащокин.

Часа гулко пробили три. Вошедший слуга, приблизившись к Нащокину, что-тo тихо доложил ему. «Зови скорее», — сказал хозяин нетерпеливо. Повернувшись к Пушкину, добавил: «Сюрприз» Пришел. Готовься». В дверь как-то боком, неуверенно шёл небольшой худой человек. Пушкина поразили его глаза. Они были глубокими с расширенными зрачками. Но казалось, что смотрят они сквозь окружающие предметы. В руках вошедшего был ящик, перевязанный толстым ремнем.

«Позволь представить тебе, мой друг, господина Тирони. Он недавно приехал из Италии. И лучше, если он сам покажет свой сюрприз», — сказал Нащокин. Итальянец поклонился Пушкину, но ничего не сказал. Пушкин тоже промолчал, не понимая, что последует дальше. Итальянец поставил ящик на стол и стал развязывать ремни. После этого он снял верхнюю крышку ящика; и Пушкин увидел странное сооружение, состоящее из Длинного барабана, к которому была приделана ручка. Над барабаном находился тонкий железный лист, в середине которого торчало металлическое острие. Края листа загибались вверх и сужались. Получалось что-то похожее на тонкую металлическую тыкву, какие Пушкин видел в Молдавии.

Иногда их используют, вынув сердцевину, как посуду для жидкости.

Итальянец поправил какие-то крепления, покрутил ручку, которая повернула барабан. Тихо вздохнул и, наклонившись к металлической тыкве, приблизив губы к ее верхнему отверстию, вдруг запел. Манера пения Тирони была разительно отлична от того, как поют в России. Звук был не глубинный, рождаемый в недрах легких, а какой-то дребезжащий, вибрирующий и непривычно высокий. Но песня была красива. Нащокин и Пушкин обменялись восторженными взглядами.

«Это неаполитанская песня», — сказал итальянец. Замолчал и как будто ждал чего-то. Пушкин нетерпеливо посмотрел на Нащокина. «Зачем он притащил с собой эту штуку? — спросил он. — И зачем он пел в эту тыкву? Специально, чтобы создать неповторимый тембр?» Нащокин хитро улыбнулся и отрицательно покачал головой. «Ни за что не угадаешь, — сказал он. — Ведь это и есть сюрприз. Сейчас ты его получишь».

Нащокин кивнул итальянцу. Тот стал снова вращать ручку барабана. Что-то зашуршало. Послышались какие-то тихие скрипы. И вдруг из тыквы раздался голос, певший ту же неаполитанскую песню. Голос был похож на Тирони, хотя звучал слабее и как-то хрипловато. Но это было именно то исполнение, которое Пушкин слышал несколько минут тому назад. Он уловил и ту интонационную заминку в исполнении, что невольно отметил в пении Тирони. Во всем этом было какое-то наваждение. Тирони сумел засунуть свой голос в Тыкву, а теперь она возвращала его назад.

Нащокин был рад: друг был потрясен. «Как это он, Войныч?» — спросил Пушкин, недоумевая, когда повторенная мелодия окончилась, а итальянец опять молча стоял около стола.

«Пойдем покажу, — потянул Нащокин Пушкина к столу. — Видишь этот барабан? На него навернут металл, оловянный лист. («Это металл», — подтвердил итальянец.) Когда ты что-нибудь говоришь в это отверстие («В тыкву?» — переспросил Пушкин, а Нащокин подтвердил это кивком головы), то от колебания воздуха колеблется пластина вместе с острием. И на оловянном листе остаются вмятины. Вот они, видишь? А потом, если снова крутить барабан, то острие ощупывает вмятины и колеблется. А от этого и пластина в дне тыквы колеблется и порождает звучание. Понял теперь, что это — чудо. А если менять листы олова, то можно целую звучащую библиотеку создать!» Итальянец проворно отвернул крепления, снял барабан, убрал его в свой ящик, а оттуда достал и вставил в аппарат новый барабан, оловянный лист на котором был гладким — острие еще не касалось его. Нащокин легонько подтолкнул Пушкина к столу: «Теперь твоя очередь, друг мой. Почитай свои стихи, а потом мы их послушаем».

Александру Сергеевичу вдруг стало как-то не по себе. Детский страх охватил его. От аппарата веяло чем-то потусторонним, а Пушкин был суеверен. Но Войныч почти силой подвел его к раструбу тыквы и сказал: «Чего, добрый молодец, робеешь? Читай!» — «А что читать?» — как ребенок, спросил Пушкин. «Что-нибудь короткое», — сказал Нащокин.

Голос Пушкина при первых словах трудно было узнать.

Но постепенно музыка стиха захватила его, голос окреп и стал звонким. Это был отрывок из «Евгения Онегина», где герой повторяет тот путь по Тверской, по которому совсем еще недавно проехал и Пушкин. «Как часто в горестной разлуке, в моей блуждающей судьбе, Москва, я думал о тебе! Москва… как много в этом звуке для сердца русского слилось! Как много в нем отозвалось!» И вместе с последними словами глубокий вздох потряс Пушкина. А сам себе он сказал: «Молодец! Не только Дмитриев о Москве сказать хорошо смог». И отошел от стола.

Тирони перестал крутить ручку барабана, сдвинул острие и снова начал поворачивать барабан. Сначала посторонние хрипы и шумы делали голос совсем неслышным. Но потом голос сумел прорваться через эти преграды, и в комнате вновь зазвучал голос Пушкина. А Пушкин слушал его и не узнавал.

Ничего похожего на его голос не было в этих, как казалось ему, глуховатых звучаниях. Он посмотрел на Нащокина. Но тот ответил ему сияющей улыбкой. «Как две капли воды похож на твой. Если глаза закрыть, то можно подумать, что это ты стихи читаешь! — сказал Нащокин, когда прозвучала последняя строка стиха. — Я эту штуку у Тирони купил. Тысячу ему отвалил. Теперь вся Москва ахнет, когда я ей голос Пушкина из тыквы выпускать буду. Вот завтра моей жене сюрприз преподнесем. То-то удивлена будет. А Тирони еще построить обещает. Я уже ему для тебя заказал. А больше никому. У меня в Москве, а у тебя в Петербурге. И все!»

После тяжелых боев на Днестровском плацдарме, где наша часть понесла большие потери в людях и технике, ее отвели на отдых в большое, почти не тронутое войной украинское село, с чудесным кисло-сладким названием Антоновка. Был разгар весны, все вокруг цвело, мы были живы, молоды и с радостью предвкушали дни, а может быть, и недели безопасной и беззаботной тыловой жизни. Наиболее лихие из моих разведчиков и связистов — а я был командиром взвода управления гаубичной батареи артполка — сразу же обзавелись перспективными знакомствами среди юных местных жительниц и как будто скучать не собирались.

Но в первый же вечер после отбоя офицеров вызвал к себе капитан Ильметьев — начальник штаба, или, по штатному расписанию, адъютант старший дивизиона. Откуда, из каких глубин военной истории пришло в нашу артиллерию это архаичное название должности — не знаю, но факт остается фактом: он имел именно такую должность.

Выставив вперед тяжелую челюсть, он пересчитал нас, как хозяйка цыплят, и произнес:

— К завтрашнему утру чтоб у меня были расписания занятий на десять дней. Вопросов нет? Все. Получите бумагу.

Мой командир батареи после ранения долечивался в медсанбате, поэтому расписание на всю батарею составлял я. Делать эту работу мне довелось впервые, никаких методических пособий, конечно, не имелось, но изрядно помучившись до первых петухов, я все же завершил ее, как мне казалось, успешно.

В восемь утра я, как штык, был в штабе дивизиона.

— Это что такое? — посмотрев на принесенный мною лист, спросил Ильметьев.

— Как что? — в свою очередь, удивился я. — Расписание.

— Я тебя спрашиваю, что это такое? — ткнув пальцем в какую-то графу, повторил капитан.

Я заглянул под его палец и сказал: — Это… Изучение матчасти гаубицы.

— Не то, не то. — Ильметьев брезгливо сморщился. — Я тебя спрашиваю, что за мазню ты принес, как курица лапой нацарапала.

Я про себя возмутился:

— Да на мой почерк вроде никто не обижался. В школе по чистописанию меньше четверки не было.

— Тут тебе не школа, а, вот через три часа чтоб все было, как положено быть. Понятно?

— Понятно. Но, может, вы по существу посмотрите, что надо исправить?

— Вот тогда по существу и посмотрим. Можешь идти. Бумаги у меня больше нет.

Мои разведчики бумагу, конечно, где-то достали, а батарейный писарь сделал из расписания прямо-таки выставочный экспонат.

В одиннадцать я снова стоял перед капитаном.

Он глубокомысленно осмотрел расписание, после чего изрек:

— Плохо. Вот это, — он ткнул пальцем, — перенести — сюда. Добавишь строевой и уставов. Можешь идти.

Я мысленно сосчитал до десяти, скрутил лист, повернулся и вышел.

Когда я явился вновь, в два часа дня, оказалось, что Ильметьев отдыхает после обеда. Потом он был занят какими-то другими делами, и только после шести мне удалось попасть к нему.

Не глядя на расписание, капитан кинул его в угол.

— Ладно, завтра доложу командиру дивизиона. Можешь идти. Утром сам проверю, как занятия ведешь. И готовься получать пополнение.

Но ни утра, ни пополнения мы не дождались. Ночью по хатам забегали посыльные. Они стучали в окна, будили спящих, вызывали всех офицеров в штаб дивизиона.

На этот раз нас собирал сам командир дивизиона — майор Ефремов. Его все знали как смелого и знающего свое дело человека. Авторитет его в дивизионе был непререкаем, ему старались подражать не только в большом, например, в уменье быстро и точно готовить исходные данные для стрельбы и поражать цель, но и в малом — ходили слегка раскачиваясь, носили небольшие усики, повторяли его любимые словечки.

— Вот что, товарищи офицеры. Получен приказ о нашей передислокации. Посадка в эшелон начинается через час. Пополнение и матчасть будем получать в пути.

С первыми лучами солнца эшелон с нашим артполком тронулся на север. Хоть мы и грузились в срочном порядке, но ехали не спеша. Подолгу стояли на железнодорожных узлах, разъездах, а иногда и в чистом поле. На некоторых станциях нас уже ожидали маршевые батареи. Людей, технику, лошадей распределяли по дивизионам и батареям и двигались дальше. Иной раз подсаживались по два-три человека из госпиталей или отставших от других частей.

На одной из остановок к поезду подошел младший техник-лейтенант, невысокого роста, худенький, в очках. В руках у него было два больших, видимо, тяжелых чемодана. Он поставил их на землю, тыльной стороной ладони вытер лоб, достал документы и протянул их стоявшему у дверей Ильметьеву.

— К нам. Садись, — сказал тот.

Солдаты помогли втащить тяжелые чемоданы. Вслед за ними вскарабкался и вновь прибывший.

— Младший техник-лейтенант Лоскутов прибыл для дальнейшего прохождения службы, — представился он капитану.

— Ты что же это, с чемоданами на фронт собрался или… или в пансион? — спросил капитан. — Большинство из нас не знало в то время, что такое пансион, а капитан не удосужился объяснить, почему именно в пансион надо ехать с таким грузом, но острота капитана нам понравилась, а вид у младшего лейтенанта с его чемоданами был такой комичный, что мы дружно фыркнули.

Тут надо сказать вот о чем. Непростым было наше отношение к Капитану Ильметьеву. Мы знали, что на фронте он провел всю войну, выслужился из старшин, что в самый тяжелый момент боев на плацдарме один, имея в помощниках только пожилого ездового, подскочил с передком к пушке, у которой был перебит весь расчет, подцепил и увез ее на глазах у растерявшихся немцев. И в то же время любил он хвастаться этим и другими своими подвигами и орденами, нудно поучать нас, молодых, как нужно жить и воевать. Так что любить его было особенно не за что.

Но сейчас он был один из нас, однополчанин, фронтовик, а младший лейтенант — чужак, необстрелянный молокосос.

А к таким мы, мягко говоря, относились не очень любезно, хотя сами не так уж давно находились в их же положении…

Лоскутов ничего не ответил, стоял, глядя в землю, а подбодренный нашим смехом капитан продолжал:

— Небось мамка пирогов на дорогу напекла или подштанников запасных надавала, чтобы было что менять, когда драпать будешь.

— У меня мамы нет… Ее немцы повесили, — тихо сказал младший лейтенант и поднял глаза на Ильметьева.

Тот явно смутился, но виду не подал.

— Размещайтесь, — сказал он и как будто потерял интерес к младшему лейтенанту. Но мы-то знали, что это не так.

Лоскутов прибыл на должность арттехника дивизиона. На первой же стоянке он побежал осматривать орудия и затем пользовался каждой возможностью для этого. Энергия била из него. В пути он организовал занятия для артмастеров батарей, собирался заниматься с командирами взводов и орудий, но времени оставалось мало, эшелон приближался к фронту.

Всех, конечно, интересовало, что же в чемоданах у Лоскутова. Кто-то пустил слух, что там сало, самым большим любителем был у нас артмастер Шарипов. Когда солдаты шутя спрашивали его, как к этому относится аллах, то Назип отвечал, что действительно, есть свинину мусульманам нельзя, но если запивать ее водкой, то можно. Правда, аллах запретил и спиртное, но Шарипов об этом благоразумно умалчивал.

При общем молчаливом согласии Шарипов решился на довольно-таки бестактное дело — когда Лоскутов открывал свои чемоданы, незаметно заглянул в них. Дело в том, что ни у кого из нас никакого, так сказать; личного имущества не было, все, что умещалось в полевой сумке. А тут человек с двумя туго набитыми чемоданами! Естественны и наше любопытство, да и некоторая неприязнь.

Но, как рассказал нам разочарованный Шарипов, один чемодан оказался набитым какими-то «железками», а второй — «научными книгами».

Лоскутов ни с кем близко не сходился, не пил и не курил, со всеми был на «вы», себя просил называть по званию или «Петр Петрович», все свободное время проводил за тетрадкой с какими-то расчетами.

Если он и выбрал меня в качестве собеседника, то, видимо, потому, что имел на это какие-то свои соображения — я по-прежнему исполнял обязанности комбата, лечение которого из-за осложнений задерживалось, а Лоскутову для его дела, как потом выяснилось, нужен был в помощь мой артмастер Шарипов.

Лоскутов был неразговорчив, но постепенно я кое-что вытянул из него. Его отец, ученый-физик, в начале войны ушел в ополчение и погиб под Москвой. Мать, филолог, во время войны стала редактором партизанской газеты. Фашисты захватили ее и после жестоких пыток повесили. Узнав о гибели матери, Лоскутов, в то время студент технического вуза, добился призыва в армию, куда его не хотели брать по двум причинам: институтская броня и очки. Закончил ускоренный курс артиллерийско-технического училища, затем — недолгое пребывание в запасном полку, и вот он у нас.

В одном из разговоров Лоскутов признался мне, что сделал важное изобретение и стремится скорее попасть на фронт, чтобы проверить его результативность в деле. Я всегда с некоторой долей подозрительности относился к различного рода изобретателям, и, наверное, он заметил мой искоса брошенный на нега взгляд.

— Вы, Андрей, не думайте, что я ненормальный. Я проделал все расчеты и уверен, что если мне удастся создать и испытать экспериментальную установку, то это будет новое слово в военной технике, в известном смысле переворот.

— А в чем же заключается ваше изобретение?

— Пока я этого сказать не могу. Когда дело дойдет до испытаний и вы согласитесь помочь мне, тогда все и узнаете.

— Но почему же вы раньше, в училище или в запасном полку, не доложили о своем изобретении?. Вам бы помогли, дали бы людей, необходимые материалы.

Он посмотрел на меня и горько усмехнулся.

— Мне не повезло. Мои непосредственные начальники были вроде… — Он замялся.

— Вроде меня, вы хотите сказать?

Он немного помолчал.

— Да как вам сказать… Ну, в общем, мне никто не верил. И кроме того, я сам несколько сомневался в своих расчетах.

— A теперь не сомневаетесь?

— Теперь я полностью уверен. Мне нужны только кое-какие материалы и… боевая обстановка. И, конечно, помощь. Вот если бы вы разрешили Шарипову помогать мне, я был бы очень признателен.

Короче говоря, убедил он меня. Более того, он уговорил меня дать, как я теперь понимаю, мальчишескую клятву никогда и никому не рассказывать. И я, воспитанный на книжных похождениях романтических героев, дал эту клятву и оставался ей верен. Не могу простить себе этого. Если бы я не был так молод и так наивен и не сдержал бы ее, многое повернулось бы по-другому.

А в это время события начали развертываться так стремительно, что стало не до Лоскутова с его изобретением.

Где-то на подступах к Ковелю мы разгрузились — и сразу в бой. Ковель, Люблин, Майданек с его жуткими печами, в которых еще ощущался жар человеческого пепла, форсирование Вислы, бои за создание плацдарма…

Лоскутова — Ильметьев называл его не иначе как «студент» — я почти не видел в эти дни тяжелых боев. Мои гаубицы работали безотказно, кроме одной, которая была разбита прямым попаданием снаряда, и арттехник все равно помочь ей не смог бы ничем.

Наконец положение на нашем участке фронта стабилизировалось. Мы закрепились на довольно обширном плацдарме.

Мой НП находился на обращенном к противнику склоне, на танкоопасном направлении, так что любая танковая атака была бы видна как на ладони. Гаубицы моей батареи располагались в трех-четырех километрах сзади, а пушки нашего дивизиона заняли огневые позиции поблизости от НП — они были поставлены на прямую наводку.

Несколько дней противник приводил в порядок свои потрепанные части, и мы в спокойной обстановке оборудовали и маскировали блиндажи, траншеи и окопы.

Вот в один из таких спокойных дней и заявился снова младший техник-лейтенант Лоскутов. Он напомнил об обещании помочь ему. Я выделил артмастера Шарипова и двух солдат. Следуя указаниям Лоскутова, недалеко от НП они оборудовали землянку и нечто вроде огневой позиции странной, невиданной раньше формы. Ночью притащили из дивизионного тыла знаменитые чемоданы. После этого Лоскутов с Шариповым отправились на захваченный у немцев склад боеприпасов и целый день оставались там. Вернулись поздно вечером, принеся доверху нагруженный чем-то короб из-под патронов.

Шарнпов рассказал мне, что они наковыряли детонаторов из трофейных гильз и снарядов.

Надо было наконец выяснить у Лоскутова, что он задумал.

Когда я пришел к нему, он вместе с Шариповым что-то монтировал из «железок», находившихся в одном из чемоданов. Я увидел опиравшуюся на треногу длинную металлическую антенну с оптическим прицелом. Ее передний, длинный и острый, как игла, конец был направлен в сторону противника, а задний, короткий, был увесистым и массивным, многочисленные провода уходили в неглубокий колодец.

— Что же это такое? — удивленно спросил я.

— Это УНД, — с готовностью ответил Лоскутов и гордо пояснил: — Установка направленной детонации. Слишком сложно объяснять ее устройство. Но в двух словах принцип действия таков. Вы, конечно, знаете, чем вызывается взрыв пороха или другого взрывчатого вещества в гильзе или снаряде? Детонацией. То есть взрыв капсюля-детонатора вызывает возбуждение детонации вторичных взрывчатых веществ. Обычно капсюль-детонатор помещается в непосредственной близости от вторичного ВВ, как, например, в гильзе или снаряде. У меня же они разнесены на огромные расстояния: взрыв капсюля будет производиться здесь, в этой установке, а вторичные вещества будут взрываться там, куда направлена моя антенна, — в танках противника!

Я ошеломленно смотрел на него.

— Это так просто?

Он усмехнулся, довольный.

— Ну, просто это рассказывать, а сделать это непросто. Над этой идеей долго работал мой отец, и я использовал материалы его исследований. Но…

Но договорить мы не успели.

Снаружи, в траншее, послышался шум, искали меня. Я быстро выбежал и направился на НП, благо он находился в десяти шагах.

— Где ты бродишь? — набросился на меня капитан Ильметьев. — НП бросил, солдат распустил, документация не готова!

Все это было неправдой. Я был рядом с НП, разведчик дежурил у стереотрубы, связист — у телефонного аппарата, документация — в полном порядке. Но я молчал. Спорить с Ильметьевым или оправдываться было бесполезно.

Мое молчание обозлило его еще больше.

— Вот что, товарищ лейтенант, — сказал он, переходя на официальный тон. — Придется с вами говорить в другом месте.

«Куда уж в другом, — подумал я, — тут до немцев пятьсот метров». Но так уж получалось, что начальства или кого-то неизвестного там, в тылу, «в другом месте», мы зачастую боялись больше, чем врага перед фронтом.

— А тут, говорят, где-то рядом и «студент» окопался? — продолжал капитан. — Этого субчика вообще под трибунал давно пора.

Тут я заметил, что капитан покачнулся. От него пахло водкой.

Выдавать Лоскутова было нельзя. Чего доброго, Ильметьев явится к нему, переломает все созданное им и отправит его в тыл.

— Товарищ капитан, — как можно почтительнее сказал я, — он действительно заходил сюда, но пошел в соседний дивизион за смазкой для оптических осей панорам.

Оптическая ось — линия воображаемая, смазать ее, понятно, ничем нельзя, но подвыпивший капитан, довольный моей почтительностью, не заметил, а может, и не понял подвоха в моих словах, и, заявив: «Ну то-то же, может быть, за ум возьмется», — удалился восвояси.

Еще пара дней прошла спокойно. Однажды на наш НП пришел командир дивизиона. Прежде всего он прильнул к окулярам стереотрубы, пошарил по переднему краю немцев. Потом попросил схемы ориентиров и пристрелянных реперов, пригляделся к каждому и сказал:

— Ну что же, НП выбран по-деловому. — Это было одно из его любимых словечек, обозначавшее высокую степень похвалы. — Но вот с ориентирами… — Он сделал несколько замечаний, очень метких, с которыми нельзя было не согласиться не только в силу воинской дисциплины, но и по существу, и собрался уходить.

— Вопросы ко мне есть? — прощаясь, спросил Ефремов.

«Скажу, — вдруг подумал я. — Все скажу про Лоскутова, ведь замечательное дело парень задумал, помочь ему надо, поддержать, хотя бы охрану поставить», — но проклятая мальчишеская клятва удержала меня.

— Никак нет, — ответил я, — вопросов нет.

— Будьте здоровы, — сказал майор Ефремов, пожал мне руку и, сопровождаемый ординарцем, исчез в чреве траншеи.

Вскоре Лоскутов закончил монтаж установки и теперь мечтал о контратаке немецких танков — ему не терпелось опробовать устройство в действии.

Что касается меня и остальных, то встречи с танками, в отличие от Лоскутова, никто из нас не жаждал, хотя мы и были готовы к ней.

Но так или иначе этот день настал — нас попытались сбросить с плацдарма.

С утра немцы начали артподготовку и бомбежку наших позиций. К счастью, в район «пятачка», где мы находились, упало сравнительно немного мин и снарядов, остальные рвались либо впереди — у передовых траншей, либо сзади нас.

Вскоре показались немецкие танки.

Позабыв о Лоскутове, я наблюдал за полем боя, ожидая появления вражеской пехоты: в мою задачу входило, стреляя с закрытых позиций, отсечь ее от танков. Они были еще далеко, ведя на ходу неприцельный огонь в нашу сторону.

Наши пушки пока не отвечали.

С расположенного неподалеку ПП командира дивизиона прибежал Ильметьсв.

— Чего не стреляешь? — закричал он.

— Жду, пока пехота появится, — ответил я.

— Жди, жди — дождешься, когда по тебе проедут. — Он убежал к пушкам, стоявшим на прямой наводке.

Вскоре оттуда послышались выстрелы… А танки все приближались, и снаряды стрелявшей пушки не причиняли им вреда.

И вдруг… Безо всякой видимой причины первый, дальше других прорвавшийся танк на моих глазах взорвался. Огромное пламя, столб дыма, башня, отброшенная на десятки метров в сторону…

Остальные продолжали идти вперед, стреляя и наращивая скорость.

Взорвался второй танк.

За ним — третий.

Я понял, что это дело рук Лоскутова, и внутренне ликовал.

Однако танков было много, они шли и шли.

Когда взорвался четвертый, а за ним пятый, в рядах атакующих наступила растерянность. Танки неуверенно зарыскали по полю словно в поисках невидимой опасности. Они подставляли борта, и этим воспользовались наши пушкари-противотанкисты.

Показалась немецкая пехота, и я подал команду на открытие отсечного огня. А передовые танки уже приближались к нам.

Взорвался еще один.

И в это время на НП появился Ильметьев.

— Где здесь Лоскутов? — орал он, и хотя ему никто не показывал, подскочил к его окопу. — Ты что тут делаешь? Марш к пушке, там затвор заклинило!

— Я лучше артмастера пошлю, он все сделает, а я здесь…

— Ах, ты здесь! Трус! Расстреляю! — Ильметьев выхватил пистолет.

Лоскутов испуганно глянул на него и побежал к пушке. Через минуту она возобновила стрельбу.

Но было уже поздно. Танки ворвались на наши позиции.

Разрывом снаряда меня оглушило и отбросило на дно траншеи. Я успел увидеть, как Лоскутов прыгнул в свой окоп.

А через мгновение тяжелый танк заполз на него и стал утюжить… Раздался взрыв. Меня ударило в грудь, и я потерял сознание. Последнее, что я запомнил, — это был Ильметьез, бросающий противотанковую гранату в грозную машину, налезающую с другой стороны.

Очнулся я в госпитале, на другом берегу Вислы. Там я узнал, что плацдарм удалось отстоять.

Ранение оказалось тяжелым, и меня отправили еще дальше в тыл.

В часть я вернулся, когда снега уже покрыли плацдарм.

Наш полк перевели на другой участок — готовилось наступление, части сдвигались, уплотнялись, давали место новым. На плацдарме было тихо, мирно, по-домашнему поднимались дымки из многочисленных блиндажей и землянок в прифронтовом сосновом бору. Ничто не говорило о тяжелых боях, которые здесь были летом. И о том бое уже забыли, а его место разыскать не удалось. Прибыли новые люди, вместо Шарипова, погибшего в тот день, когда я был ранен, в батарее был новый артмастер, вместо Лоскутова в дивизионе — новый арттехник.

Мне рассказали, что Ильметьев, кстати, получивший орден за личное мужество, распускал слухи о том, что Лоскутов якобы не погиб и не пропал без вести, а перебежал к немцам.

Я пошел в штаб полка и подтвердил, что своими глазами видел гибель Лоскутова. Но похоронку отправлять было некуда — родственников у него не оказалось.

Бессонница! Отняла одну ночь, другую. И пошло…

Ельчанинов начал выспрашивать способы борьбы с нею.

Один посоветовал считать в такие часы слоников, другой — как бы ехать в поезде и скользить глазами по шпалам, третий — думать о качке на волнах, а четвертые — самые эрудированные- убеждали браться за книги и читать. Пробовал. Не помогало. И однажды молодой техник, помощник Ельчанинова, предложил ему пить снотворное, которым еще раньше одарил помощника его приятель, побывавший за границей.

— Пей на здоровье! Не ошибешься! — весело сказал техник, и озорные искринки промелькнули в его глазах. — По одной перед сном. С первой же ночи бессонницу как рукой снимет, — и втиснул ему в ладонь прохладную бугорчатую пачечку коричневых ампулок, похожих на тупые пули. Каждая в прозрачном целлофановом гнездышке.

Ельчанинов послушался. Выпил. Сон не замедлил себя ждать. И какой сон! Тот самый, сладкий, крепкий, когда просыпаешься словно бы заново рожденный. Но что за странность?

Спящего Ельчанинова озаряли удивительные сновидения: возникали храмы. И только храмы!.. Во сне он вглядывался в их древние очертания, в их уносящиеся вверх купола, окна, стены, в их ажурные круги, господствовавшие над входами. В чем дело? Почему именно храмами заполнился его сон? Никогда подобного не случалось. Что навеяло такие явственные видения?

Он знал, что сны — фантастическое сцепление разного рода событий и впечатлений. Не-контролируемые разумом, они проступают из глубин подсознания и развертывают свои зыбкие картины, пренебрегая логикой здравого смысла. Мозг в снотворениях не стеснялся в выборе действий и деталей. Одной рукой он словно бы выхватывал их из прошлого, а другой — пришпиливал к событиям сегодняшним. И возникали телефоны на лбах коров, а самолеты залетали к динозаврам. Но храмы поражали стройностью. Они завораживали собой, словно музыкой о родном крае. Откуда они? В таком множестве, в такой почти реальной мощи своих явлений? Словно их являл ему не сон, а сама жизнь. Ельчанинов осознавал, что в снах возникают стреловидные громады чуть ли не времен крестоносцев и что их воздвигнул чуждый ему дух средневековья. Храмы возникли во сне и на вторую ночь.

Уже трижды Ельчанинов принимал иноземное лекарство, трижды крепко спал. Перед уходом на работу начал заниматься физзарядкой. И вот на четвертое утро снова надел спортивный костюм и вышел из дому, чтобы сделать пробежку. Заглянул в соседнюю березовую аллею. Вставало раннее теплое солнце.

Безветрие. Ельчанинов, пробежав несколько метров, лениво сел на лавочку. Вниманием завладело серебристое кружево теней.

Упоительная тишина. Ни одного человека. Посвистывают в березах птицы. Обернулся — и вздрогнул от неожиданности: рядом с ним на лавочке сидела миловидная девушка в сером английском костюме и сосредоточенно разглядывала книгу. Он не поверил своим глазам: на каждой странице книги были все те же храмы, которые так властно завладели его снами.

Девушка затаенно улыбнулась Ельчанинову, продолжая переворачивать страницу за страницей все больше увлекая его. внимание необыкновенным числом красочных храмов.

— Вы здесь живь-ёте? — вдруг спросила она, произнося каждое слово нараспев, словно бы не совсем веря, что произносит их правильно.

— В этом доме, — небрежно кивнул Ельчанинов чубатой головой на пятиэтажный дом из силикатного кирпича с выложенной на торцевой стороне датой постройки, который просматривался за березами. — Видите цифру? 1958. Так вот; Получилось как в сказке. Дом построили, и я женился. Славный был Год! — сказал он, почувствовав расположение к девушке.

— О-о! Поздравляю! — удивленно воскликнула она и достала из соломенной сумки пачку сигарет в целлофановой одежке. Чиркнула зажигалкой: — Курь-иите?…

— Спасибо. Не курю.

— Тогда позволите мне?… — опять как-то странно растягивая слова, спросила она, и, получив согласие, закурила. — Вам это знакомо? — поинтересовалась она, видя, что он продолжает неотрывно глядеть на изображения храмов.

— Да! — неожиданно для себя признался Ельчанинов.

— Пожалуйста! Смотрите, — мягко сказала она. — Какой вам больше нравится? — И словно невзначай раскрыла книгу на новом месте.

Ельчанинова так и притянуло к странице: он увидел именно тот самый собор, который возникал в снах чаще других.

С уверенностью указал на него.

— О! Собор Санкт-Петер! — благодарно воскликнула она и, поискав урну, отбросила в кювет едва закуренную сигарету.

Энергично захлопнула книгу. С пугающей серьезностью заглянула в глаза Ельчанинова, словно бы стремясь разглядеть их цвет. Ее торжествующе острый взгляд уходил куда-то внутрь его…

— Знай-ете… записываю пение птиц, — переменила она тему разговора. — Видите? — показала приборчик в виде коробочки для зеркальца. — Хочу записать голос сорокопута. Он тут есть. Слышала. А вы лю-бите птичьи голоса? Соловья, например? А? — И глаза ее снова наполнились притягательной ласковостъю женщины, которая по-ребячьи увлечена жизнью и грешит глупостями, делающими ее характер еще интереснее. — Спойте два-три момента. Можж-ете? А я запишу. Ну пожалуйста! — попросила она и даже положила узкую горячую ладошку на колено Ельчанинова. — Над нами никто не будет смеяться. Никого рядом нет. Хотите? Я спою! — неожиданно по-девчоночьи засмеялась и довольно удачно изобразила соловьиную вертушку.

Ельчанинов, завороженно глядя на нее, тоже засмеялся.

И напряг голос. И случилось странное: он ответил ей той же вертушкой, которая и в самом деле прозвучала по-соловьиному, хотя никогда раньше не подражал пению соловья.

— Хорошо! — похвалила она. — Вы настоящий соловей! Извините, мне надо торопиться. О, эти дела! Желаю вам крепкого здоровья, — быстро встала с лавочки, засовывая в сумку книгу и приборчик-коробочку. — До свидания!

Уже издалека помахала рукой, торопливо уходя в глубь березовой аллеи.

На работе, встретив техника, который передал ему ампулки, Ельчанинов рассказал о странностях, что начали с ним случаться.

— Но сон устоялся! — радостно воскликнул Ельчанинов. — Лекарство, хотя и заморское, помогает. Даже боязно, что оно кончится.

— Попробую еще достать, — неуверенно посулил техник. — Ампулки случайные. Туристы привозят.

— Неужели наркотики? — насторожился Ельчанинов.

— Что ты! Совсем нет, — успокоил техник. — Хотя в них что-то есть. Понимаешь… я тоже принял три ампулки, когда однажды бессонница навалилась. Голову закружили сновидения, схожие с твоими. Тьму готических соборов перевидел. Кажется, что тут худого? Снятся произведения искусства! И все же… откровенно говоря, почему так настойчиво лезут в сны чужие храмы? Они и только они! Ну, думаю, с меня хватит. И бросил принимать ампулки! Извини, что не сказал тебе. Блажь нашла. Захотелось проверить действие их на другом человеке. А тут подвернулся ты…

— Отличное лекарство! — оценил Ельчанинов. — Я наконец-то, выспался. Человеком себя чувствую.

— Остановись, — посуровел техник. — А то наглотаешься, мало ли что начнет являться, — и посмотрел на Ельчанинова внимательно, испытующе долго:-Девица, например, — обронил он.

— Какая? — встрепенулся Ельчанинов.

— Белокурая, в сером английском костюме с сумкой, сплетенной из соломы.

— С книгой по искусству и с приборчиком в виде коробочки для зеркальца? — досказал детали Ельчанинов.

— Да, в коробочке есть зеркальце, в которое она поглядывает, — отметил техник.

— И микрофон есть!

— Для записи птичьих голосов, — уточнил техник и грустно заключил: — Значит, и тебя нашла.

— И ты пел по-соловьиному? — растерялся Ельчанинов.

— Я чирикал… — усмехнулся техник. — В то время рядышком воробей скакал. Здорово получилось! Как будто всю жизнь воробьиному чириканью учился. Ну, что скажешь?…

— Да что она, марсианка, что ли? — насторожился Ельчанинов. — Симпатичная! И не космический холод, а живая женщина, — попытался он защитить незнакомку. — Когда задела меня рукой, я ощутил: рука горячая.

— Она обжигающе горячая, — заметил техник. — Ну да ладно… Лучше скажи: договорились о новом свидании? Хотя зачем договариваться. Ты сколько принял ампулок?

— Три. А что?

— Точная девица! Она и ко мне приходила после трех ампулок.

— Значит?… — все еще не веря своей догадке, посмотрел на него Ельчанинов.

— Значит, так, — досказал за него техник, — если примешь еще три ампулки, она непременно тебя найдет. Поздравляю!

— Но ведь и ты можешь с нею встретиться? Разве она не стоит того? — вдруг оживился Ельчанинов, почувствовав, что к нему явился его прежний веселый нрав. — Или ты уже не поглядываешь на красивых женщин? Или они уже не лучшие минуты жизни?

— Не придет, — отрезал техник.

— Твоей жены побоится! — воскликнул Ельчанинов.

— Не в том дело. С бессонницей покончено. Невероятный случай. Поехал в командировку — бессонница изводила, а вернулся — без нее. А нет бессонницы — нет и нужды принимать ампулки. Понял?

— Не совсем.

— А тут и понимать нечего! У ампулок прямая связь с бессонницей: пока она есть, ампулки лечат. И по-своему прибирают сны к рукам. Как бы свои подсовывают. Которые, как мне кажется, в них заложены.

— Молодец! Такое чудо удружил, — нахмурился Ельчанинов. — Выброшу!

— Да ведь ты спать не мог, — обиделся техник.

— Выброшу, — заверил Ельчанинов.

— Стоп! Надо ли? — неожиданно засомневался техник.

— Это почему же?…

— А может, девицы тут ни при чем! И не марсианки они, а настоящие. Живые. И твоя, и моя. Только очень схожие. Бывают же такие совпадения. Надо бы еще раз проверить…

На том и сошлись.

Ельчанинов спрятал ампулки в холодильник.

Неуютные ночи позади. И без ампулок спал прекрасно.

Храмы все еще возникали во сне, но теперь их стройная череда начала рассыпаться, затуманиваться и наконец совсем исчезла.

Прошел месяц. Ельчанинов торжествовал: бессонница пропала!

Но вот сон Ельчанинова опять ослаб, начал прерываться. И вскоре бессонница восстановилась. Тогда Ельчанинов попросился в командировку. В Приморье. Там временной пояс был смещен по отношению к московскому настолько, что бессонница Ельчанинова приходилась как раз на дневное время. К чему он и стремился. Хороший пример был: техник лечился таким способом.

Его командировали: у предприятия были свои дела в том краю. Ельчанинов не забыл захватить с собой ампулки. На всякий случай.

Во Владивостоке он поселился в новой гостинице, которая возвышалась в центре города на самой вершине сопки. Номер на двоих. Широкое, чуть ли не во всю стену окно выходило в сторону Амурского залива. Картина захватывающая: уходящая в небо морская даль и рассыпанные всюду по зыбкому простору суда. В тихой бухте прохаживались парусники. Оставив вещи, Ельчанинов с полотенцем в руках сбежал по крутому ступенчатому спуску к бухте. Умылся. Когда же возвратился в номер, обнаружил, что он не один: к нему подселили невысокого седого полного мужчину. Тоже в очках, тоже командированный.

Его знакомый был ученым. Познакомились. И жизнь каждого пошла своим руслом.

Встречались только по вечерам. После работы. Сосед, Владимир Андреевич Стариков, признался, что страдает от бессонницы. Причем бессонница Старикова возникла в командировке.

Уже два месяца помогал он дальневосточникам дорабатывать какой-то проект. Воображение у Старикова пылкое, беспокойное. Он и среди ночи вскакивал с постели, записывая мысли, которые озаряли его и во сне. Жить по-другому, постоянно не размышляя, Стариков не умел.

Ельчанинов видел, как Стариков изнурял себя непрерывными раздумьями, и понял, что нормального сна у него давно нет.

Несмотря на свою полноватость, Стариков был человеком легким на подъем. Он много знал и рассказывал с удовольствием.

Но бессонница донимала. Стоило ему расслабиться, и он мог заснуть в любом месте. Однажды он задремал за беседой с Ельчаниновым. Тут-то Ельчанинов и вспомнил про ампулки.

— Ваши расстройства сна как ветром сдует, — пообещал Ельчанинов, хотя в душе и засомневался: не изведут ли ампулки ученого своим миром навязчивых картинок? Ведь у Старикова был приличный возраст. И все же передал ему лекарство: — Только одна непременная деталь: после трех дней приема ампулок к вам на встречу придет блондинка.

— Не понимаю, — изумился Стариков. — Она что, ваша знакомая?

— Нисколько!

— Почему вы знаете, что она придет?

— В этом вся соль. И лучше не спрашивайте. Вот когда придет, познакомитесь с нею, потом поговорим, — уклонился от прямого ответа Ельчанинов.

— И в каком возрасте ваша протеже?

— Девушка цветущих лет. Заинтересуетесь с первого взгляда.

— Это мне нравится. Мы, ученые, хотя и отшельники, но, как вы правильно понимаете, у отшельников тоже есть нелинейные исчисления. Давайте ваши ампулки.

— Еще одно условие, — поостерег Ельчанинов. — Я вас сфотографирую. Вместе с девушкой.

— Вы что, коллекционер такого рода встреч? Или моей жене пошлете? Занятная интрига. Впрочем, хоть на обложку журнала помещайте.

— Я сразу же отдам вам пленку, — пообещал Ельчанинов.

— Согласен! — заявил Стариков и в тот же вечер принял первую ампулку.

От крепкого сна Стариков даже порозовел.

Он хорошо спал и после второй, и после третьей.

Утром, после третьей ночи, спросил:

— Придет ли ваша блондинка? Лекарство, несомненно, высокого класса. Спал, сами видели как. Тем не менее, по русскому обычаю, конец — всему делу венец. Придет ли?…

— Если не увлеклась магазинами… Она ведь такая модница! Полагаю: встречи вам не миновать, — сказал, сдерживая улыбку, Ельчанинов. — Чем вы заняты сегодня?

— Ничем! Я человек хитрый. Решил предсказанный день свидания ничем не занимать. Так что як вашим услугам, коллега!

— Ну что ж, как говорится: «О'кэй!» Идите на прогулку. Не утруждайте себя размышлениями о месте встречи. Сама вас найдет. Уж такая она глазастая. И особенно по части встреч. Например, можете прогуливаться возле кинотеатра «Океан». Обо мне позабудьте. Встречайтесь — и точка!

Стариков спустился к закругляющейся вдоль набережной асфальтовой дороге, потом подошел к парапету, отделявшему дорогу от обрывистого спуска к заливу. Окинул медленным взором неспокойное море и, не зная, как дальше коротать время, спросил у стоявшей рядом женщины:

— Ждете мужа из плавания?

Она оказалась молодой. Повернулась к нему, скользнула по его лицу краешком глаз:

— Да, жду!.. — и мило улыбнулась, обнаружив на щеках ямочки, совсем по-детски круглые. Сдернув с головы голубую косынку, повязала ее на шее. Волосы, щедро подсвеченные солнцем, разлетелись на ветру так, что не понять было, какого они цвета.

Стариков, потрясенный ее красотою, боязливо отвел глаза в сторону.

— Погода плохая, — вздохнула она. — И дождь и солнце. Сердце не на месте. Курь-ите? — изысканно поюще спросила она и ловко извлекла из золотистой плетеной сумки пачку сигарет.

— Бросил, — признался Стариков.

— Вы спешите? — поинтересовалась она, — А куда спешить, если вышел к морю… Прекрасней моря одно только море, — попытался он ответить беспечно.

— Пойдемте к лавочке, — предложила она. — Тут ветер. Холодно.

— Пожалуй, удобней вон там, под деревьями, — указал Стариков на лавочку через дорогу, а про себя подумал о том, что с этой лавочки открывается большой простор для обзора: непременно заметит, откуда явится к нему загадочная блондинка.

Они пересекли дорогу.

Спутница села на краешек скамьи, обтянув полные загорелые колени серой юбкой и подогнув под скамью стройные ноги.

Порылась в сумке и словно бы невзначай извлекла из нее книгу.

Небрежно пошелестела страницами. На них роскошные картинки с храмами, замками, дворцами. Они заинтересовали Старикова. Знакомым показался древний собор на обложке…

— Можно взглянуть? — наклонился к ней Стариков и почти выхватил книгу из рук. — Странно… — сказал он, долго и внимательно рассматривая собор. — Где-то видел… совсем недавно…

— Собор Санкт-Петер, — вежливо подсказала блондинка.

— А-а… — протянул в замешательстве Стариков и наконец нашелся: — Вы любите искусство… Готику…

— Немножко, — согласилась очаровательная соседка и добавила: — Хотя, знаете… больше люблю-ю пение птиц. Не поверь-ите?…

— Почему же? Я тоже люблю птичье пение, — отозвался на ее откровение Стариков. — Но здесь одни чайки стонут.

— Вы хороший человек. Вам можно доверь-ять тайны? — лукаво спросила она. — Так вот… Я любь-ю соловьиное пение. Да-да! Представь-те. Мое хобби! Сейчас их нет. И пусть! Мы можем и сами немнож-жко петь по-соловьиному. Например, так… — И она, сложив накрашенные губы трубочкой, быстро и звонко провертела во рту соловьиные нежные звуки.

— Великолепно! — подхватил Стариков.

— Попробуйте. У вас луч-чше получится, — подзадорила она.

С первой попытки у Старикова ничего не вышло. Одно шипение. Не укрепили его авторитет и вторая и третья попытки.

Соседка принялась показывать, как это лучше сделать: с помощью пальцев, растянув рот. Наконец вертушка Старикову удалась, и незнакомка предложила немедленно записать его пение. Для собственной коллекции. Стариков согласился. Еще бы не согласиться, когда с тобой беседует такое божественное существо! И записав, заторопилась уходить и, разумеется, ушла.

Ни намека на новую встречу, ни благодарности за беседу. Даже не назвала своего имени…

Издалека помахала ему высоко поднятой рукой.

Она скрылась за кинотеатром. А Стариков вдруг вспомнил о блондинке, которая должна его встречать.

«Не она ли это была?…» — осенило Старикова.

Оторопевший от догадки и не совсем веря в нее, он продолжал еще некоторое время ждать. Пристально вглядывался в проходящих мимо женщин, но никто больше не обращал на него внимания. Недоумевая, направился к гостинице. Здесь его настиг запыхавшийся Ельчанинов.

— Ну какова блондинка? — улыбаясь, спросил он.

— Честно говоря, не успел разглядеть, — стушевался Стариков.

— Ничего! Рассмотрим! Вы вот где, — потряс Ельчанинов фотоаппаратом. — У меня в кармане.

— Что за женщина? — не выдержал изумленный Стариков. — Оказывается, уже поджидала меня…

— Что ж тут плохого, если красивая молодая женщина поджидает вас? Вы еще хоть куда! Через две свадьбы перешагнете.

— И все-таки… Как она узнала, что иду к ней?

— А женская догадка? Разве не мудрый человек сказал, что женская догадка сильней мужской уверенности? Как видите, его слова звучат правдиво.

— Прямо-таки пророчески! — всплеснул руками Стариков в растерянности. — Занятная девица. Соловьями увлечена… Прихоть? Зачем ей разыгрывать со мной, седым человеком, эту комедию? Признайтесь: она ваша давняя знакомая? И не морочьте голову. Именно ваша знакомая. В таком случае зачем ее привязывать к ампулкам? Не стремитесь же вы продемонстрировать сеанс иллюзий?…

— Хотите, скажу честно?

— Извольте, буду признателен.

— Эту молодую особу я встретил при странных обстоятельствах. Еще в-Москве. И вот увидел второй раз, но уже на встрече с вами. Во Владивостоке! И что любопытно, — говорил Ельчанинов, явно недоумевая, — нашла меня, когда я принял три ампулки. То есть, как в случае с вами…

— Занятно, — погрустнел Стариков. — Впрочем, она оправдала ваши надежды. Но одного совпадения для убежденного вывода мало. Что-то еще есть… Еще какой-то штрих позволял вам утверждать, что именно все случится так, как вы предсказывали.

Ельчанинов на минуту задумался: говорить или не говорить?

Ведь о загадочной девице знает и еще один человек: техник, который преподнес Ельчанинову злополучные ампулки. Решил не объяснять:

— Никакого сокровенного штриха нет.

— Значит, разыграли старика, дорогой сосед, — заключил Стариков и добавил: — Один — ноль в вашу пользу, коллега. Опыт удался. Блондинка послушна вашим капризам.

— Извините. Неужели обиделись? В итоге ничего худого не случилось. Побеседовали с красивой женщиной. Не станете же отрицать: таких женщин нам очень не хватает. Пришла и ушла. Стоит ли печалиться?!

— Верно, не стоит. Все-таки, когда проявите пленку, подарите один снимок. Просто так. На память о курьезах. Занятно буду выглядеть!..

Ельчанинов в тот же день сдал пленку в фотомастерскую.

Поторопил, чтобы успели проявить до его отлета. Командировка кончалась.

И вот она проявленная, в руках Ельчанинова.

С нетерпением сел у настольного просмотрового фонаря с объективом. Тут же, в мастерской. Быстро нашел нужные кадры. Скользнул взглядом по одному, другому… и вытер пот со лба.

Что это значит? На каждом кадре только Стариков. И больше никого… Как же так? А где женщина? Ведь он фотографировал их вдвоем! И у парапета, где она повязывала косынку на шею, и на лавочке, когда учила Старикова соловьиному пению. Все кадры отличного качества. Выдержка, ракурс, композиция.

Не зря же старался! Куда девалась блондинка? Почему ее нет даже в тех кадрах, где должна быть на переднем плане? Вот и кадры построены так, что каждый рассчитан на ее присутствие.

И все же ее нет. Как ветром выдуло…

Не доверяя собственным глазам, Ельчаиинов отпечатал отснятое. А вдруг блондинка объявится на карточках! И снова на них был только Стариков. Во всех позах, которые показались Ельчанинову наиболее впечатляющими. Вот Стариков ведет под руку молодую женщину, но поскольку она отсутствовала, то Стариков шел через дорогу, держа правую полусогнутую руку слегка перед собой, как бы прося у встречных подаяния. Вот он раздирает пальцами рот, стремясь изобразить соловьиную вертушку. Конечно, так он мог поступить только по совету блондинки. Вот, вот, вот. Стариков оживлен, взволнован. Он неестественно выбрасывает руки, изображая какое-то незримое действие. Ельчанинов знает, что руки Старикова в то время не были пустыми, в них была книга по истории искусства. Даже на тех кадрах, на которых снимал блондинку крупным планом, она исчезла, но зато и здесь прорисовался Стариков. А его не должно быть, потому что он стоял позади нее. И здесь Стариков был прорисован до мельчайших деталей. Виделся целиком…

— Поразительно! — так и ахнул Стариков, когда Ельчанинов развернул перед ним отпечатанные снимки. — Куда же она девалась? Это, знаете, просто непостижимо!

Долго сидели молча.

На столе были разбросаны снимки.

— Получается, что ее в то время как бы и не было… — наконец сказал Ельчанинов.

— Получается, черт знает что получается! — вспылил Стариков, почувствовав себя глубоко оскорбленным поведением молодой женщины. — Какой-то оптический обман, а не женщина!

— Вот об этом я не подумал, — отозвался Ельчанинов. — Наверно, так и есть: что-то беспредметное, которое не оставляет даже следов на пленке, двигалось и говорило под видом женщины. Любой луч, любая тень оставляют следы. А тут… Нет, я не понимаю…

— Тут кроется нечто чудовищное! — опять воскликнул Стариков.

— Конечно, это жестоко, но я хотел убедиться в своих предположениях, — наконец решил признаться Ельчанинов. — С данной особой встречался не только я, но и один мой близкий товарищ. Мы обнаружили, что она является после того, как примешь три ампулки. Надо было подтвердить наблюдения проверкой. И вот я рискнул предложить ампулки вам. Совсем не надеялся, что может объявиться за тридевять земель от Москвы. Но вы сами убедились: она пришла к вам, беседовала с вами. И все о том же: о соловьях. И голос ваш записала, как и наши голоса. Зачем это ей?…

— Кажется, начинаю понимать, — медленно, в тревожном раздумье сказал Стариков. — Она и в самом деле физически связана с ампулками.

— Вы так считаете?

— Кто-то заинтересован в том, чтобы выявлять людей, принимающих коричневое лекарство…

— Неужели только потому, что оно лечит? Что за вздор! — возмутился Ельчанинов.

— Лечить-то оно лечит, но какой ценой, вот в чем вопрос, — размышлял Стариков. — Совершенно очевидно, с лекарством отправляют и ту информацию, которая интересует производителей ампулок. Да-да! Именно так! Весь секрет ампулок в информации, которой их начинили. Потому и следят за каждым, кто их принимает. Боюсь, что нас распознают по картинкам, по этим стрельчатым и готическим храмам, которые нам снятся и которые становятся известными блондинке и еще кому-то, кто с ее помощью выявляет всех принимавших ампулки. Да! Сновидения — как пароль! Они помогают ей удостовериться в точности прихода. Возможно, ей помогает мозговое излучение пациента, которое она, придя на вызов излучения, улавливает микрофоном.

— Это враждебные эксперименты над человеком! Они стремятся влезть в наши мозги, — разволновался Ельчанинов.

— Враги стремятся проникнуть в тайну тайн, — акцентировал его мысли Стариков.

— Принял ампулки — и уже ты не хозяин собственным мозгам!

— Особенности человеческого мозга далеко не изучены, — продолжал размышлять Стариков. — Уверен: в нем заключены коренные тайны Вселенной, самые глубинные ее творческие силы. Для тех, кто из иного мира, и я, и вы, и вообще все наши люди — вроде сладких пряников. Наше воображение воспитано в другой идейной плоскости. Где-то там хотят знать, а насколько оно восприимчиво к их системе образов, и есть ли в нем щели… Так оказать, нужные для них лазейки.

— Вторгнуться в мозг любой ценой! Так, что ли? — воскликнул Ельчанинов.

— Вот именно! — подтвердил Стариков. — Лечебные свойства ампулок — всего лишь приманка. Наглотается человек коричневого зелья — и он уже чей-то. Даже начнет говорить на чужом языке. Вот как могут подкрасться к мозгу!

— Неужели это возможно?

— Вполне! По этому методу лечения лекарство как бы взрыхляет мозг, приспосабливая под свои семена, и вживляет их в нужном месте. Коварные семена! У них сильное энергетическое поле, способное превратить мозги в добровольного пленника.

— Затуманить?!

— Не совсем так. Лекарство исподволь увлекает природные силы мозга за собой.

— Подчиняет. Берет их за горло! Так? — возмущался Ельнанинов.

— В нем заложена эта хищность. Известно: каждый человек является продуктом живой природы и социальной среды. В его образах — ощущения, привязанность, тяга к своей малой родине, к Отечеству. И заметьте: в яркости и широте их сказывается природная энергия любого существа, а значит, видятся возможности отдачи этой энергии на общее благо. Можно сказать, и я уверен, что так оно и есть на самом деле, что у себя на родине и с думой о родине человек более всего способен выражать себя, свой дух, свои творческие силы.

— Значит, и мысли его самые нужные.

— Бесспорно! Одаренностью таких людей в первую очередь сильна любая страна. В них, если хотите, аккумулируются главные силы науки.

— Все понятно! Им, ампульщикам, нужны наши научные секреты! — озарило Ельчанинова. — Хотят выведать наши научные идеи в зародыше. И мы были в цепочке, по которой они шли. Смотрите: и техник, передавший мне ампулки, и его друг, к которому они попали за Рейном, и я, и вы — все мы из сферы науки и приложений к ней. Вот где собака зарыта… Потому и гоняются за нами. Прямо-таки не терпится им, когда мы подсунем ампулки еще кому-то. Так и хватают каждого!..

— Пожалуй… — согласился Стариков. — Цепкость поразительная!

— Если бы только передавали ампулки… А то что получается? Растаскиваем ампулки по всей стране. Даже сюда забросили, — огорченно сказал Ельчанинов.

— Хотел бы, чтобы все сказанное вами осталось на уровне фантастических домыслов, — глухо продолжал Стариков, глядя в окно на взбитый ветром морской простор. — Запланированный идиот, послушный штрейкбрехер, способный на любое предательство, — это, конечно, страшно. Сама наука в появлении их не виновата. Аксиома остается нерушимой: лучшие умы делают свои открытия во имя человечества. Возможно, и происходящее с нами — всего лишь чья-то властная попытка познать еще одну тайну человеческого мозга. Но саму попытку могла перехватить вражеская рука и дать ей совершенно иное направление, как вы заметили: вытаскивать идеи из чужой головы.

— Вычерпывать их! — сказал Ельчанинов.

— Получается, как в русской поговорке: один с сошкой, а семеро с ложкой, — улыбнулся Стариков и в раздумье добавил: — Дело сделано. Как ни разглядывай случившееся, а почерк странный. Вот, казалось бы, красивая особа… а зарубежной паутиной посверкивает.

— Призрачная. Обманчивая… — обронил Ельчанинов.

— Да, не из храма изящных искусств является… Как разглядеть ее нутро?… Нужны более определенные доказательства, что мы оказались во власти матерых хищников.

— Или все-таки во власти миражей?

— События пока развивались, прямо скажем, шутейно, — согласился Стариков и, помолчав, добавил: — Нужно поддаться им. Довериться. Интуиция подсказывает: эти шутки не беспредельны. В чем-то, где-то они могут обнажиться по-иному. Нам бы не сплоховать. Не сорваться, не оскользнуться в ответной охоте за тайной эксперимента.

— Мало им ампулок — женщину подсылают, — продолжал переживать Ельчанинов.

— Недурна, — оценил Стариков. — Те, кто запрограммировал ее, имеют хороший вкус. Она отвлекает от истинных намерений хозяев. Еще Горький говорил о том, что красивое лицо — это для отвода удара. У вас имеются ампулки?

— С меня хватит. К черту их! В мусоропровод!

— Ни в коем разе! — воспротивился Стариков. — Мы должны, да, мы теперь просто обязаны попытаться разгадать истинное назначение ампулок. Не пасовать же?… Нужен еще один опыт. Каким же он должен быть? — И сам себе ответил: — Оригинальным! Нерядовым! Лишь неожиданный метод проверки поможет заглянуть в тайну эксперимента..

На другой день вечером, возвратясь с работы, Ельчанинов нашел Старикова в номере.

— Есть идея! — воскликнул он, увидев Ельчанинова. — А что, если ампулки отдать собаке?! Пусть съест их, одну за другой. В течение трех дней! Нам остается только наблюдать.

— Согласен! Собака — Друг человека. Пусть выручает, — весело заключил Ельчанинов. — Но где найти собаку?…

— Беру на себя, — сказал Стариков. — Возле бухты Золотой Рог живет мой товарищ. У него большущий пес. Кстати, весьма дисциплинированный. На эксперимент с ним можно положиться. Поведение его поддается контролю. Он всегда дома, всегда на глазах, всегда за высоким забором. А если закрыть дверь… Понимаете, почему это важно?… — И объяснил: — Ухватим мираж! То есть уловим момент прихода блондинки. Конечно, если она придет. Дверь для нас будет как известное яблоко для Ньютона! Тщательность проведения эксперимента — основа успеха. До сей поры мы в чем-то ошибались. Да и кто мог подумать, что, принимая ампулки, мы входили в сферу властного эксперимента! Итак, где ваши ампулки?

— А может, все-таки выбросить? — засомневался Ельчанннов. — Жалко пса. Вдруг они в псиной голове такое сотворят — человеческим голосом взвоет. Испортят животину… Как в глаза хозяину глядеть будем?…

— Многие лекарства, прежде чем рекомендовать человеку, испытывают на собаках, — успокоил Стариков. — Когда-то и я принимал участие в проведении таких опытов, — и положил руку на ампулки. — Почти убежден: собаке они не причинят вреда. Впрочем, собака никогда не рискует: у нее, как вы знаете, на еду свой особенный нюх.

Старожил Владивостока, который тоже был научным работником, согласился с предложением Старикова. Он подключился к наблюдениям за собакой. И выдвинул свой вопрос: «Когда давать ампулки, днем или вечером?» Если блондинка приходит ко всем, кто принимает ампулки, то она придет и к псу. Но когда? Неужели ночью, когда пес по своему обыкновению бодрствует?

Решили давать по утрам, чтобы он мог днем отоспаться.

После приема первой ампулки пес спал великолепно. Даже хозяина не заметил, когда тот поставил перед ним еду. И только вечером, очнувшись от сна, съел обеденную порцию. Заодно прикончил и ужин. Спал он. и на вторые и на третьи сутки. Спал, разбросав лапы, наполняя двор отчаянным храпом. Таким сильным, что куры в эти три дня почти не выходили из курятника на прогулку.

К третьему вечеру он тоже решительно вскочил на ноги.

На веранде заняли пост все участники эксперимента: Стариков, Ельчанинов, хозяин.

Пес бодрствовал.

И после третьей ампулки перемен в нем не произошло: чутко водил ушами. Однако пробежки его ограничили: только перед сараем.

Открытая дверь в сарай была почти рядом с верандой. Затея не закрывать ее принадлежала хозяину. Не стали и маскироваться. Уселись пить чай на веранде. Ведь если блондинка придет, то, по мнению Старикова, вряд ли будет осмотрительна.

Проверка этой догадки тоже входила в план Старикова. И может быть, даже лучше, если она придет на виду у всех, кто ее поджидает. Свое, заданное ей, она выполнит в любом случае.

Надежно закрыли входную дверь.

Это случилось глубокой ночью. Когда высоко стояли звезды, а луна закатилась за сопку. Про освещение забыли. Не учли.

Когда Стариков и Ельчанинов заметили блондинку, возле нее уже подскакивал пес. Она держала над ним руку, и пес, подпрыгивая, норовил дотянуться до ладони. Так вот, занятые друг другом, они и шли через двор к сараю, нигде не останавливаясь и никого не замечая. Пес радостно повизгивал. Видимо, блондинка чем-то сильно заинтересовала его.

Старикову и Ельчанинову сразу бросились в глаза волосы блондинки: они были матовыми, словно бы подсвеченными изнутри. Она шла бесшумно. Невысокая, хорошо сложенная. Шаги неторопливые, пружинистые. И все та же соломенная сумка в левой руке.

Стариков и Ельчанинов смотрели как завороженные, молча ожидая, а что же будет дальше. Но дальше ничего не было.

Блондинка и пес исчезли в сарае.

Воцарилась тишина.

Старикова и Ельчанинова удивило, что хозяин и его сын, который тоже вышел на веранду, продолжали беседовать, не замечая блондинку. Но вот сын, нечаянно обернувшись, вдруг разглядел необычное поведение пса: он танцевал на задних лапах, подвывал и пятился к сараю, как будто его кто-то неразличимый втягивал за хвост в открытую дверь. И наконец втянул его полностью.

«Что это с ним? — изумленно подумал парень. — Или переспал? Забыл, как ходить надо…» — и даже встал от изумления, следя за ночной проделкой пса.

Не проглядел танцующего, весело воющего, идущего задом наперед пса и сам хозяин. Усмехнулся: «Вот циркач! Во дает! Но зачем язык кверху кидает?…» Блондинка же оставалась невидимой и для него.

Как потом объяснил Стариков, ее могли видеть только те, кто принимал ампулки.

Прошла минута, другая…

Когда же, потеряв терпение, наблюдавшие заглянули в сарай и посветили фонариками, то увидели пса, который словно бы подползал к кому-то, положив голову на передние лапы и замерев в этой позе покорности. Больше никого в сарае не было…

Хозяин окликнул пса.

Он не шевельнулся.

— Мертв… — опешил хозяин.

— Вот оно, какое нутро ампулок, — холодным голосом сказал Стариков. — Мерзость одна!

— Но почему она убила собаку?! — возмутился Ельчанинов.

— Жалко пса, — грустно сказал хозяин, ничего не понимая.

— Разве не ясно почему? — отозвался Стариков. — Лекарство пошло по ложному пути. Вызов оказался неожиданным. И она, а вернее, те, кто контролирует ее действия, — перечеркнули ложный вызов.

— Почему же мы не могли догадаться, что так произойдет? — огорчился хозяин.

— А потому что мы люди! — воскликнул Стариков. — Мы продолжали думать как люди. Подозревали, но опасались поверить. В лекарстве же все бесчеловечно. Даже его полезная сторона, потому что завлекает человека в западню. И пес указал на нее своей смертью…

На следующую ночь блондинка приснилась Старикову и Ельчанинову. Она была все той же, милой и привлекательной, с улыбкой, говорила о соловьях…

Шеф приставил к Машине Володьку Шмакова потому, что тот играл на аккордеоне и, следовательно, имел хоть какое-то отношение к музыке. Шефу это было необходимо для респекта: как же, свой музыкант. Ни в одной лаборатории программисты не имели хобби, которое имело бы прямое отношение к работе, а у нас — пожалуйста. О том, к каким последствиям это могло привести, шеф не задумывался. Ему это и в голову не приходило — проанализировать сочетание факторов и транспонировать их на перспективу. Он всегда был несколько завышенного мнения о своем авторитете, и никакие житейские передряги не могли это мнение поколебать. Ну что ж, ему же хуже…

Задача была чисто эмпирической — научить позитронную Машину сочинять музыку. Никто, разумеется, не собирался создавать механических композиторов: увлечение этим давно прошло. Машину собирались научить черчению географических карт по данным аэрофотосъемки. А потом ее с нетерпением ждали палеонтологи, чтобы она по окаменевшим костям восстанавливала облик всяких там динозавров. Просто необходимо было проверить возможности позитроники. Вдруг обнаружилось, что позитронные системы способны на алогичные решения. Как человек. Разумеется, слово «алогичные» следует взять в кавычки: человек ведь тоже на это не способен. За каждым нашим вроде бы необъяснимым поступком стоит целый комплекс причинных связей, причудливая цепочка ассоциаций, запрятанных глубоко в подсознание.

Способность позитроники к причинному и ассоциативному анализу открывала перед вычислительной техникой поистине безграничные возможности. А Машина была первым таким компьютером, и никто еще не знал, чего от нее можно ждать. Поэтому и таскали ее из лаборатории в лабораторию, выуживая данные для диссертаций.

— Красавица! — восхищенно вскричал Володька, в первый раз увидев Машину.

Она и впрямь была красива — сказалось введение в штат института дизайнеров. Вместо неуклюже сваренного железного комода, в беспорядке утыканного разноцветными лампочками, получилась изящная обтекаемая вещица, чуть побольше пианино. Даже покрыта она была черным рояльным лаком. У нее, разумеется, тоже были лампочки, но, собранные в одном месте, за выпуклым овальным стеклом, они только украшали внешний вид.

Когда Володька произнес свой комплимент, Машина была включена и нудно выпиливала хроматическую гамму в фаготном регистре. Очевидно, от сотрясения воздуха ее лампочки засияли ярче, и она перескочила через ноту.

— Ну-ну, моя хорошая, не надо торопиться, ты пропустила ре диез, — сказал Володька, стирая носовым платком следы чьих-то пальцев с лакированной поверхности. — Хроматическая гамма тем и знаменита, что в ней нотка бежит за ноткой, как по лесенке.

Лампочки горели с явным перекалом. Машина помолчала, будто собираясь с духом, и вдруг лихо выдала всю гамму в том веселом ритме, который называется мольто виваче.

Володька заплясал от восторга.

— А что я говорил! — заорал он. — Это же не компьютер, это вундеркинд. Мы ее еще такому научим…

Тут шеф решил, что пора напомнить, кто хозяин в лаборатории.

— Шмаков, зарубите на носу: вы лично ничему учить ее не будете. Ваша задача чисто служебная — программировать вводимую в Машину информацию. А учить ее будут профессиональные музыканты, не чета вам.

Володька разочарованно пожал плечами, а лампочки у Машины потускнели.

Таким образом шеф предопределил Володьке роль простого переводчика. Он был из того, ранее распространенного типа «выбившихся в люди» начальников, для которых собственные подчиненные всегда второй сорт. Не то, что в соседней лаборатории… Но в данном случае он сел в калошу: учить Машину пришлось все-таки Володьке. Профессиональные музыканты оказались людьми капризными, как и полагается деятелям искусства. То у них концерт, то репетиция, то творческое заседание, то просто нет вдохновения. А время не ждало. И Володька, обладавший, к счастью, кое-какими познаниями в нотной грамоте, приступил к занятиям.

Как и любая вычислительная система, Машина могла принимать информацию по двум каналам — обычным перфокартным способом и на слух. До нас она прошла обучение в группе лингвистов, освоила всю институтскую художественную библиотеку и умела даже сочинять стихи.

По условиям эксперимента Володька был обязан пользоваться обоими способами. Но он очень быстро, в два дня, покончил с перфокартами и затем вводил информацию только через акустические каналы. Любо было смотреть, как он ерзал возле Машины на складном стульчике и, заглядывая в учебники, вдохновенно излагал теорию музыки, А потом откладывал учебники и трепался «за жизнь». Рассказывал о загадочном шуме лесов и тихом журчании рек, о русалках и героях, о красавицах в старинных замках, тщетно ждущих рыцарей из похода, о ярком солнце и голубом небе, о том, какое это счастье — жить и открывать новое… Машина слушала и весело играла разноцветными огоньками. Мы заметили, что, занимаясь с профессионалами, когда они все-таки приходили, Машина не бывала такой оживленной. Тогда ее лампочки горели ровно, без энтузиазма, как говорил Володька.

Впрочем, в этом были виноваты сами музыканты. Наверное, у себя в консерватории они умели просто и доходчиво объяснить студентам и полифонию, и септаккорды, и прочие сложные звуковые построения. Здесь же, перед Машиной, с ними происходило что-то странное: они изъяснялись так заумно и непонятно, что Володьке стоило огромного труда переводить на перфокарту в общем-то элементарные вещи. Особенно винить их в этом было нельзя: с роботами надо еще научиться разговаривать. Не считать их ни высшими, ни низшими существами, а держаться естественно, как с себе подобными. Это приходит с опытом, и нет ничего удивительного, что музыканты чувствовали себя не в своей тарелке. К тому же они и не верили в эту затею и даже потихонечку оскорблялись за Бетховена, Баха, Чайковского, Моцарта и прочих великих, которых будто бы пытались заменить этим лакированным ящиком. Так что через некоторое время они вообще перестали появляться.

Проблему практических занятий Володька решил чрезвычайно просто. Когда шеф уходил на совещания и симпозиумы, а это происходило каждый день, он доставал аккордеон и наигрывал Машине лирические песенки, грустные танго или разухабистые твисты. И Машина безошибочно повторяла их. Иногда к ним пыталась присоединиться Лена, которая неплохо пела. Но при ней Машина почему-то упорно отказывалась играть. При Тане она играла, а при Лене нет. Мы заметили странную вещь: постепенно и Лена невзлюбила Машину. Перестала стирать с нее пыль, не подходила во время занятий, а потом вообще начала требовать, чтобы Володька «бросил эту механическую дуру». Несколько раз они даже поссорились.

В свою очередь, шеф тоже изредка прикладывал руки. Ему ведь предстояло поставить свою подпись под статьей, которую напишет Володька. А в этом он тщательно соблюдал пиетет: если работа шла за его подписью, хоть пару гаек обязательно прикрутит. Поэтому он выписал со склада магнитофон и собственноручно угощал Машину классическими произведениями, которые он не понимал, не любил, а главное — не мог объяснить. Но на чем же и воспитывать неофита, как не на классике?

По крайней мере, ни одна комиссия не придерется.

Впрочем, легкую музыку шеф вообще ненавидел. Очевидно, потому, что строчка в характеристике: «увлекается легкой музыкой» — как-то, сами понимаете, не звучит. Частушки он еще признавал, но не более того. А вообще из всех зрелищных искусств он любил только цирк, но почему-то стеснялся в этом признаться. И, прослышав однажды — как мы ни оберегали Володьку — о содержании его «подпольных» практических занятий, он влетел в лабораторию с фиолетовыми разводами на щеках и прямо с порога заорал:

— Шмаков! Вы… вы… Это черт знает что! — Присутствие женщин не позволило ему выразиться яснее. — Отныне и навсегда я запрещаю… запрещаю… запрещаю! Вам ясно?

Володька оскорбительно пожал плечами и невозмутимо ответил:

— Нет, Сидор Карпыч, я не понял, что вы мне запрещаете.

Шеф на мгновение застыл, остолбенело глядя на строптивого подчиненного. А затем, когда фиолетовые разводы сменились на голубые, взорвался:

— Я запрещаю учить Машину этим штучкам! Запомните раз я навсегда: ваше дело — всякие там арпеджии, гаммы и прочие оратории. Понятно, черт побери?!

Последнюю фразу покрыл отвратительный грохот: это ревела возмущенная Машина. Шеф подскочил к ней и трахнул кулаком по кнопкам. Брызнули осколки, и лампочки погасли.

Володька побелел, но сумел сдержаться.

— Сидор Карпыч, хоть вы и заведующий лабораторией, но зачем же стулья ломать?! — Он еще более оскорбительно пожал плечами и пошел за запасными кнопками.

Наконец обучение закончилось. Шеф собрал всю группу, и Машина послушно сочинила по заказу струнный квартет, фугу и концерт для фортепиано с оркестром. Все как у классиков.

Шеф был на вершине блаженства, а мы… мы недоуменно переглядывались. Что-то в этой музыке было не так, какая-то неуловимая ирония пряталась за фундаментальностью классических форм. Уже потом до меня дошло, что все эти серьезные вещи Машина умудрилась исполнить в синкопированном, почти джазовом ритме.

— Сидор Карпыч, может, профессионалов позовем? — предложил Володька. — Пусть дадут заключение.

Шеф пренебрежительно махнул рукой.

— И так сойдет. Официальный просмотр устроим послезавтра, на два дня раньше срока.

В назначенный день мы добрых полчаса перетаскивали из конференц-зала в лабораторию мягкие стулья для гостей. Шеф в шикарном черном костюме, розовой рубашке и зеленом галстуке прикидывал, кого куда посадить.

— Тоже мне музыкальная работенка! — пыхтел Володька, нагрузившись четырьмя стульями сразу. Он был бледнее обычного и, кажется, чего-то опасался.

Когда приемная комиссия расселась, шеф первым делом толкнул короткую речь о перспективах позитроникй в музыкальном деле, причем Машина была включена и слушала. Честное слово, толковая вышла речь. Что-что, а работать с первоисточниками шеф умеет, а тут он обобрал всю большую энциклопедию. Цитаты из классиков и музыкальные термины так и сыпались. Затем шеф отстучал на кнопках программу — все те же квартет, фугу и концерт для фортепиано, — перевел регулятор на исполнение и подсел к директору института.

И тут грянул гром. В буквальном смысле. Будто тысяча труб и тромбонов рявкнули одновременно. Люстры качались, стекла вибрировали, а из Машины несся водопад, дикая какофония звуков, от которых темнело в глазах и ныли зубы. Потом все сразу оборвалось.

— Интересно! — зловеще протянул директор института. — И сколько же диссертаций вы собираетесь защитить на этом материале?

Шеф растерялся и промолчал. А Володька подошел к Машине.

— Она настраивалась, — протянул он, ласково поглаживая лакированную панель.

— Да-да, настраивалась, проверяла септаккорды, — совсем не к месту влез воспрянувший духом шеф.

В Машине что-то прошуршало, и полилась нежная минорная мелодия, скрипки выплескивались рыданиями, их сдерживали скорбные аккорды меди. А потом Машина… запела! Это была песня о любви, жестоко разделенной преградой, более неодолимой, чем бесконечные просторы Вселенной. И столько было в ней чувства, что кое-кто из женщин украдкой смахнул слезу.

— Интересно, — сказал директор совсем другим тоном. — Вот на этом материале уже можно кое-что сделать.

Остановись сейчас Машина, все бы, возможно, обошлось.

Уже смягчились лица членов приемной комиссии, уже шеф снова принял свой всегдашний победоносный вид. Но она вдруг залихватски выкрикнула: «Эх, пропадать, так с музыкой!» — и ахнула твист. Да какой! Ученые только укоризненно покачивали головами, стесняясь смотреть на шефа, а ноги их непроизвольно отстукивали веселую дробь. На щеках шефа пылал яркий спектр, будто разложенная под призмой радуга, и было ясно, что Володька пропал — пропал окончательно.

И тут Лена сорвалась с места. Поддернув слишком узкую юбку, она продемонстрировала отличное знание твиста. Она плясала отчаянно, зло, выделывая такие фигуры, какие даже на танцплощадке не увидишь. Отводила огонь на себя. Серьезный научный работник, кандидат, твистующий на испытаниях, — это, знаете ли, зрелище! Скандал!

Но не таков был Володька, чтобы прятаться за чьей-то спиной. Да и терять ему уже было нечего. И он рванулся к Лене, танцуя так, будто от этого зависело что-то очень важное.

Надо было видеть директора института. У него глаза вылезли под самый пробор. И это зрелище доконало шефа. Не помня себя, он рванул рубильник и взревел, хватая воздух скрюченными пальцами:

— Вон!.. Оба!.. Вон!.. Увольняю!

…Их обоих выгнали. Володька устроился в Академию космических работ строить автоматические спасательные ракеты, а Машина… Машина работает в соседнем ресторане. Говорят, посетители ею довольны. Володька частенько туда заходит. Они с Машиной по-прежнему добрые друзья.

Все дни начинаются одинаково. В семь утра под подушкой громко и назойливо тарахтит будильник. Я протираю глаза, зеваю, задумчиво разглядываю потолок. Потом мои ноги медленно сползают на пол, я потягиваюсь, встаю, делаю несколько рывков руками и иду мыться.

Перелом в утреннем ритме моего дня происходит после того, как я надеваю галстук. Многие не любят галстуков, они давят шею, мешают и вообще стесняют движения. Но меня галстук заводит, как шнурок лодочный мотор. Едва я успеваю затянуть узел на шее, как мои действия становятся непроизвольно более решительными и быстрыми. Я выхватываю из шкафа костюм, одеваюсь, торопливо скребу электробритвой щеки. Потом на ходу заглатываю бутерброд, запиваю чаем и, смахнув пыль с ботинок, сбегаю вниз по лестнице. Затем минутная задержка у почтового ящика, бег по улице, автобус, снова бег, и я на работе.

Здесь у меня свой однотумбовый стол, в котором лежат угольники, карандаши, фломастеры и пинг-понговые ракетки.

Рядом со столом стоит мой кульман, за которым я и работаю.

Я невысокий тридцатилетний блондин, у меня сутуловатая спина и очки с диоптриями.

Вместе со всеми остальными я подчиняюсь патрону. У него представительная внешность, большая седоватая голова и безупречная белая сорочка. Каждое утро ровно в 9.00 он появляется в отделе, обходит всех сотрудников и с каждым здоровается. Эта «обходительность» начальника некоторым очень нравится, особенно дамам.

Патрон просматривает чертежи, проверяет расчеты и каждому дает указание. Затем он надолго исчезает, у него всегда много дел в главке, министерстве, Госплане и т. д. т. п.

После его ухода мои сослуживцы по одному тоже удаляются из комнаты: кто идет потрепаться в соседний отдел, кто садится за телефон.

В обед мы с Вадимом, моим приятелем, идем в столовку и шутим.

— Представь себе, — болтаю я, — присутствуем мы с тобой на заседании ученого совета Института Обитаемых Миров (сокращенно ИОМ) где-нибудь на Альфе Центавра. Доклад делает седовласый альфянин в белоснежной сорочке.

«Многоуважаемые коллеги, — изрекает он, — сегодня я собрал вас, чтобы обсудить, в частности, итоги разработки одной из тем нашего отдела «Управляемых цивилизаций». Несколько лет назад на небольшой периферийной планете мы начали экспериментальные исследования локальной цивилизации низшего порядка. Создав соответствующие атмосферные и климатические условия, мы активизировали на этой планете жизнь биологического типа. Благодаря правильно выбранному масштабу временного моделирования, нам удалось за короткий срок проследить основные этапы развития этого мира. В результате эволюционных процессов на планете из белковых соединений возникла флора, фауна и, наконец, появились разумные существа.

Население планеты постепенно освоило природные ресурсы, развило промышленность, средства транспорта и связи. Под нашим наблюдением сменялись поколения, рождались и умирали народы, возникали и рушились государства. Интересно отметить, что о нашем существовании подопытные существа пытались догадываться лишь на ранних ступенях развития, они называли нас «богами». Периодически мы ускоряли или замедляли течение прогресса. Теперь же исследования закончены, и, по-видимому, эту цивилизацию следует ликвидировать и подготовить планету-полигон к новым экспериментам».

Щепетильный Вадик недовольно морщится.

— Э-э, брат, что-то ты не то загнул, — наводит он критику. — Такое уничижение рода человеческого — фи. И вообще, старичок, у тебя, оказывается, дурной вкус. Валяй иначе.

— Ну ладно, — соглашаюсь я, — пусть будет все иначе.

На трибуне перед ученым советом выступает не белая Сорочка, а алюминиевый Китель.

«Многоуважаемые коллеги! — говорит он взволнованно. — Я вынужден срочно доложить вам результаты наших работ по теме «Обобщение опыта развития внеальфовых цивилизаций». Информация, которую получили недавно наши гравитационные теленаблюдатели, свидетельствует о драматических событиях, происходящих во Вселенной в связи со сверхмощной вспышкой новой цивилизации, которая совсем недавно возникла на планете Земля. Мы вынуждены признать, что с учетом громадной разницы в масштабах времени произошел, по нашим представлениям, гигантский скачок в развитии жизни на Земле. Земляне, о которых еще совсем недавно не приходилось говорить как о разумных существах, к настоящему моменту времени самостоятельно открыли тайны мироздания, овладели энергетическими ресурсами своей планеты и сегодня уже вышли в Большой космос. Таким образом, в опасной близости от нас образовалась молодая, динамичная, бурно растущая цивилизация. Наши прогнозирующие устройства предсказывают, что в ближайшее время произойдет распространение землян на другие планетарные системы сначала нашей Галактики, а затем и всей Вселенной. В связи с этим я вношу предложение обсудить вопрос о свертывании всех наших работ и срочной эвакуации в самую отдаленную Антивселенную».

Не успел докладчик закончить последнюю фразу, как ученые Кители подхватили свои счетно-решающие приборчики и в панике бросились к выходу.

Мой друг доволен. Мы оба громко смеемся.

После обеда мы идем на работу по старому тенистому скверу. Низкое сентябрьское солнце бросает на землю ровные тени стройных тополей и рисует ими на гравийной дорожке полосатую «зебру». Вадим останавливается, закуривает свою послеобеденную сигарету и говорит задумчиво:

— Кстати, к твоему трепу о потусторонних мирах. Могу предложить третью вариацию на эту тему. Но это уже не пародия, как у тебя, а вполне серьезно. Итак, две разные цивилизации развиваются параллельно, одновременно друг с другом, в одном и том же масштабе времени. Правда, одна из них может на каком-то этапе обогнать другую. Между прочим, именно этот этап мы сейчас и имеем. Не делай глаза и не ворочай челюстью, а слушай эту фантастическую историю двадцатилетней давности.

Однажды кто-то из наших десятиклассников приволок в школу загадочного происхождения бумагу с английским текстом, кажется, говорил, что отец привез из Штатов, где был в командировке. Наша школа была спецангло, ребята жаждали настоящих текстов, особенно «оттуда», поэтому все дружно взялись за перевод.

Вначале шел довольно беллетристичный, хотя и изрядно потертый к тому времени рассказ из серии «фантастик» о летающих тарелках, входивших тогда в моду.

Грузовой «Дуглас» интендантской службы военно-воздушных сил США выполнял очередной ночной рейс в Европу. Командир корабля дремал на жесткой боковой скамье, когда услышал в салоне самолета какой-то шум. Открыл глаза. Штурман и второй пилот приклеились к иллюминатору и, взволнованно переговариваясь, что-то разглядывали. Справа по борту всего в нескольких ярдах от самолета летел непонятный чечевицеобразный предмет. Огромный, гладкий, серо-голубой, он медленно вращался вокруг своей вертикальной оси и постепенно уходил вверх. Это длилось минут двадцать. Потом предмет стремительно рванулся вперед, резко развернулся и завис перед самым носом самолета. Пилот бросил машину в крутой вираж, попытался обогнуть предмет сбоку, но тот тотчас же свернул в ту же сторону. Попытки обойти его сверху или снизу тоже были безуспешны.

— Что за чертовщина! — выругался командир. — Неужели это новое оружие Советов?

Он в панике бросился к носовой восьмимиллиметровой пушке, навел оптический прицел, зажмурился от страха и послал вперед снаряд. Сначала один, потом второй, третий, четвертый.

Однако все они прошили предмет насквозь, не оставив на нем ни малейшего следа. Самолет сбавил скорость, затем пилот совсем выключил моторы, но и это не помогло — страшилище полетело навстречу. Еще мгновение, и «Дуглас» врезался в него.

Он вошел в его покатую ровную плоскость как в облако, мягко и плавно. Стало темно, тихо, ноги сами оторвались от пола, все предметы вокруг закачались в воздухе — наступила невесомость. И вдруг глухо зазвучал спокойный хрипловатый голос. Медленно, выделяя каждое слово, он произнес примерно следующее: «Ничего не бойтесь, никакого вреда вам не будет. Это лишь голографическое изображение космического, зонда, на вашей планете оно материализоваться не может». После этого самолет с трясущимися от ужаса летчиками благополучно выбрался из тьмы, набрал скорость и лег на свой прежний курс.

Далее бумага содержала довольно сухой, скучноватый текст, который, по правде говоря, нам, мальчишкам, был в то время не очень-то интересен, поэтому переводили мы его кое-как, по диагонали. Единственное, что я запомнил, это рассуждение о каком-то неизвестном на Земле диапазоне длин волн, не улавливаемых ни человеческим глазом, ни оптическими или телеметрическими приборами и радиоприемниками. Но именно посредством этих волы можно увидеть тот загадочный параллельный мир, который якобы существует прямо рядом с нами. Лишь потом я понял, какими же мы тогда были идиотами — пропустили мимо своего внимания такой яркий, такой сказочный образ.

Ведь только представь себе, рядом, буквально в двух шагах от нас, вон за тем деревом, или вон возле того дома, ходят, бегают, дышат, разговаривают друг с другом некие невидимые существа из неведомого потустороннего мира. Вот сейчас, в это мгновение, они слушают наш треп, смотрят на нас с удивлением и думают, как мы глупы, что не ищем с ними контакта.

Одно только короткое соприкосновение с их удивительной жизнью могло бы полностью изменить всю судьбу человечества.

А они давно уже ищут встречи с нами. Вот уже несколько десятков лет в разных местах Земли обустраиваются участки местности, где при каких-то специальных условиях некоторые люди, обладающие особыми свойствами нервной системы, могут настроиться на нужную волну и увидеть это загадочное Нечто. Там, в этом английском тексте, был приведен довольно длинный перечень таких мест, разбросанных по всему свету.

Помню, в списках значился какой-то буддийский храм в Пенджабе, большой универсам в Гданьске, речная отмель в Кении и так далее. Единственное место, которое было отмечено у нас, в Подмосковье, — это двухметровый деревянный забор из шпунтовых досок с чугунными столбами и железным креплением.

Что в нем особенного, чем он отличается от тысяч других таких же заборов, наставленных у нас повсюду, увы, так я и не усек.

Вот и все, что я тогда запомнил…

Во второй половине рабочего дня все вкалывают. Вадим сосредоточенно давит клавиши моделирующей вычислительной машины, патрон, только что вернувшийся из главка, сгорбился над пояснительной запиской к проекту, а я доделываю вертикальную планировку к генеральному плану.

По чертежу извилистой линией тянется река, вдоль которой выстроились длинные прямоугольники заводских корпусов.

К ним со всех сторон сходятся полосатые полоски железнодорожных путей, стрельчатые линии электропередачи и паутина коммуникационных сетей. В правой верхней части листа возле закрашенного зеленым лесного массива расположены косо заштрихованные кварталы будущего заводского поселка.

Я вожу карандашом по исчерченному вдоль и поперек ватману, вычисляю координаты углов поворота спецкоммуникаций, а из головы не выходит рассказ Вадима. Ну кто мог бы принять всерьез этакую чепуховину? Начитавшийся фантастики мальчишка, какая-нибудь экзальтированная девица или чокнутый старик. Но я-то ведь серьезный человек, инженер, вместе со своими сослуживцами решающий судьбу тысяч людей, которые будут строить будущее по нашим чертежам. Почему же мои мысли все время возвращаются к одному и тому же, почему мои мозги засорились на этом англосаксонском бреде?

Почему?

И вдруг я вспомнил.

Это был очень высокий, очень плотный, очень загадочный зеленый забор. Он был сделан из широких толстых шпунтованных досок, наглухо сбитых гвоздями с крупными вафельными шляпками. Забор отгораживал наш детский мир от всего прочего взрослого мира.

В то время моя жизнь вообще почти целиком состояла из всяких запретов. Мне нельзя было ходить в кино на вечерние сеансы, ложиться после десяти и вставать раньше семи, ездить одному в трамвае, бегать на пруд. Чего только еще я не имел права делать!

Все эти ограничения казались несправедливыми, обидными, однако они были неизбежны и поэтому понятны. Но вот зеленый забор!

Его тайна всегда оставалась неразгаданной, непостижимой, вечной. Самые высокорослые прохожие, казалось нам, не могли заглянуть за деревянную стену, самые всезнающие знатоки не знали, что скрыто Там. На всем своем протяжении забор нигде не имел ни одной даже самой крохотной щели, а его нижняя часть, казалось, уходила глубоко в землю, не оставляя никаких вариантов…

Нас было трое мальчишек, живших поблизости. Из всех я был, пожалуй, главным утопистом. Когда мы уставали от своих бурных игр и пристраивались на корточках у забора, прислонившись к нему спиной, я начинал плести небылицы, полные драматизма и фантастики. Я так увлекался, что забывал о присутствии слушателей.

Мое воображение рисовало живописные картины, где причудливым образом переплетались мои «обширные» познания в географии, геологии, ботанике, спелеологии.

Я видел себя впереди разведывательного отряда, который после долгих поисков нашел потайной лаз в ракитовом кустарнике, росшем возле забора. Пробравшись сквозь кусты, мы открывали люк и спускались по крутой каменной лестнице в подземелье. Конечно же, я шел впереди. В одной руке у меня был яркий электрический фонарь, как у шахтеров, в другой — автоматическое скорострельное ружье. Спустившись по лестнице вниз, мы оказывались в начале узкого сырого длинного хода, который вел Туда.

Мой лучший друг тех времен, Вольтик, тоже был мечтателем и фантазером. Однако в отличие от меня он в своих представлениях был технократом и видел мир одетым в легированную сталь, алюминий, бетон. Вольтикин путь Туда начинался с оптических и прочих приборов. Его перископы, установленные в специальном бронированном блиндаже, демонстрировали нам яркие расцвеченные всеми красками картины. На большом зеленом поле сверкали в солнечных лучах белоснежные скаты диковинных самолетов и вертолетов. Они были похожи на огромные крылатые ракеты с серебристыми носами-пиками, от которых в разные стороны расходились радужные круги. Это была страна крепостей с батареями дальнобойных орудий и торпедных аппаратов, это было государство ракетных установок, подводных лодок и электронных микроскопов.

Третьим фантазером был Вовка, большеголовый вертлявый мальчишка, который считался у нас большим «воображалой».

Однако его выдумки были вовсе не романтичными. Он был прагматиком и отличался деловым и суетливым характером. Он вечно что-нибудь придумывал, куда-то спешил, всегда был занят. Понаслушавшись наших сказок, он говорил:

— Эй, вы, братья Гримм, ладно вам завирать, давайте дело делать. Женька, самый сильный, пусть станет внизу, Вольтик сядет ему на шею, а я влезу Вольтику на плечи и достану до самого верха.

С этой программой действий Вовка носился довольно долго, однако идея медленно «овладевала массами». Нам трудно было переключиться на конкретное дело, которое, как мы подсознательно чувствовали, приземлит Мечту или даже убьет ее.

И все-таки любопытство оказалось сильнее. Стоял теплый июньский вечер, солнце уже шло на посадку, и мы под защитой ракитовых кустов готовили свою экспедицию. После долгих и ожесточенных споров было условлено, что операция проводится три раза с таким расчетом, чтобы каждый участник мог заглянуть Туда. Вовка, как инициатор всей затеи, выторговал, конечно, себе первый «заход».

Бывают в жизни такие острые, хотя и кратковременные ощущения, которые не забываются никогда. Мне кажется, я и сейчас ощущаю, как впиваются мне в спину Вольтикины сандалии, как больно сжимают шею его грязные, покрытые ссадинами колени. Я не помню, чтобы когда-нибудь позже мне приходилось испытывать такую сильную физическую нагрузку, хотя не раз приходилось поднимать куда более тяжелые вещи.

Нe знаю, сколько минут все это длилось (мне, конечно, показалось, что прошла целая вечность), но, когда я пошевелился, чтобы посмотреть вверх, там произошло нечто непредвиденное.

Вся наша неустойчивая конструкция вдруг пошатнулась, меня потащило куда-то назад, затем раздался оглушительный крик, Вовкино тело упруго шмякнулось о плотную глинистую. Он сидел, прислонившись к забору, обхватив руками коленку, из которой текла узенькая струйка крови, а из его глаз капали крупные девчоночьи слезы. Мы помогли ему подняться на ноги, а потом повели домой, поддерживая за руки с двух сторон.

Вовка хромал целую неделю, хотя в ее конце, мне кажется, он больше притворялся. На наши настойчивые расспросы: «Что Там?» — он отвечал односложно: «Ничего там нет». И вообще. вспоминать эту историю не хотел. Он даже стал избегать нас с Вольтиком.

Однажды мы поймали Вовку возле моего дома и прижали его к стене. Вольтик вытащил из кармана большой болт, который с некоторых пор служил ему оружием, и направил его на допрашиваемого.

— Говори честно, — потребовал я, — ты до верха ведь не достал?

— Чего вы пристали, — Вовка отстранился от болта, — я же вам говорю: ничего там нет, один пустырь, мусор, свалка.

Он вырвался и убежал. Это было слишком неправильно, чтобы быть правдой. Пусть Там не будет ракетной техники и линкоров, но все же Что-то там должно быть. Иначе не может быть, иначе рушится мир, разваливается какая-то его главная суть.

Конечно, мы не могли Вовке верить, не хотели, поэтому не верили. Экспедиция должна была быть повторена, и мы, конечно, осуществили бы ее, если бы не чрезвычайные обстоятельства моей жизни. Дело в том, что нам дали новую квартиру в новом доме и мы вообще уехали из этого пригородного района совсем в другой конец города.

С тех пор прошло много-много лет. Пронеслись годы, прошла целая эпоха. И вот я снова приехал в край своего детства.

Вышел из электрички и сразу же попал на продолговатую пристанционную площадь со стареньким довоенным почтамтом в двухэтажном здании. А вот и моя родная, знакомая до мельчайших подробностей горбатая улочка, обсаженная кривыми разлапистыми липами. Это был наш район, Нахаловка — частный сектор, с домами, построенными еще в тридцатых годах без разрешения райисполкома.

Я прошел несколько коротких кварталов. Остановился. Что это? Вместо домов — развалины. Обломки бревенчатых стен, обрывки обоев, хлопающих на ветру, рваные листья ржавого кровельного железа. Сердце мое екнуло — на месте нашего дома тоже были развалины. Я опоздал. Груды обломанных досок, густой слой штукатурной пыли. Кажется, вот здесь была наша комната, вот там стояла большая пружинная кровать и швейная машина.

А рядом была комната бабушки с дедушкой, на стене висели жестяные ходики, и стоял большой буфет с бруснично-яблочным вареньем. Мне стало очень грустно, и защипало глаза.

Развалины тянулись по обе стороны улицы. Мой взгляд пробегал по этим остаткам прошлого и вдруг споткнулся о то главное, ради чего я сегодня сюда приехал. Я прошел еще немного и: стал. как вкопанный.

Среди общего разгрома стоял, как и раньше, наш добрый зеленый забор. Конечно, он был не таким высоким, не таким плотным и не таким зеленым. Он покосился, в некоторых местах совсем упал на землю. Часть его досок была разбита, кривые поржавевшие гвозди жесткой неровной щетиной торчали из прогнивших перекладин. И все же забор был, он существовал, назло беспощадному Времени.

Я зашел за него, туда, где раньше был пустырь — наше первое детское разочарование. Теперь под гуськом подъемного башенного крана здесь поднимался белоснежный корпус панельного многоэтажного дома с ровными прямоугольниками широких окон и длинных балконов. И дальше за ним до самого горизонта росли разнокалиберные кубики и параллелепипеды новостройки. На месте нашей старой одноэтажной Нахаловки строился большой новый микрорайон города.

Я повернул назад и направился к развалам прошлого, к старому забору, к разрушенным стенам родного дома. Ну конечно, только здесь, где встретились в пространстве и времени, связались в один узел прошлое и настоящее, детство и зрелость, только здесь и можно оторваться от той маленькой узкой щелки, через которую человеку от роду дано смотреть на мир. Только здесь можно взглянуть в широкое окно другого времени и другого пространства.

Я подошел к завалам стен и перекрытий и коснулся рукой шершавого остова разрушенной печки с обгоревшей трубой.

И вдруг все вокруг изменилось. Низкое облачное небо опустилось на крыши домов и верхушки деревьев. Потемнело, исчезли очертания строящегося дома, развалин, забора, всех окружающих предметов. Потом откуда-то снизу, из земли, распространился странный мерцающий свет, который с каждой секундой становился все ярче. В его радужном сиянии возник этот яркий красочный сказочный мир.

В нем причудливо смешались разные времена года. Рядом с буйно цветущими багровыми пионами истекал ручьями большой сугроб белого снега, возле поникшей ивы с пожелтевшими листьями зеленел густой куст смородины. В этом светлом праздничном мире жили почти такие же люди, как и мы. У них были гибкие подвижные фигуры, они летали на разноцветных зонтиках, которые, складываясь, превращались в тоненькие трости. У детей зонтики были маленькие цветастые, у взрослых однотонные: синие, зеленые, коричневые, у стариков прямые черные. Жили они в небольших лиловых домах-шарах, которые время от времени перекатывались места на место и останавливались то тут, то там.

Я с волнением и страхом приблизился к ближайшему круглому дому, протянул руку, чтобы потрогать его нежную бархатистую стену, но пальцы ничего не почувствовали — они прошли стену насквозь и повисли в воздухе. Я подошел к маленькой овальной двери, хотел открыть ее, но ладонь ни на что не оперлась. Я сделал несколько шагов вперед. Что за черт? Дом исчез. Оглянулся — он стоял, как ни в чем не бывало, на том же месте.

Возле куста смородины опустился с зонтиком на землю пожилой человек в сером плаще-накидке. Я бросился к нему, размахивая руками, и крикнул:

— Погодите! Остановитесь!

Он быстро шел мне навстречу, еще секунда, и мы сблизились, столкнулись друг с другом, но я даже не ощутил его тела.

Он как бы прошел сквозь меня и, не оглянувшись, скрылся в лиловом домике.

И тогда до меня наконец дошло: это же все мираж, пустота, голография, изображение далекого мира, существующего не здесь, рядом с нами, а где-то там, очень далеко, в глубинах Вселенной, на какой-нибудь Альфе Центавра.

Все снова померкло. Свет медленно угасал. На темном небе появились наши обычные земные облака и редкие желтые звезды.

— Скажите, пожалуйста, сколько сейчас времени? — вывел меня из забытья тонкий детский голос. Рядом стоял мальчик-прохожий. Что-то неуловимо знакомое было в его худенькой фигуре, удлиненном личике.

— Без пятнадцати десять, — ответил я ему, взглянув на часы, и зашагал к железнодорожной станции.

Поначалу никто не связывал странные события в заводоуправлении с появлением новой уборщицы. Ну пришла тетя Паша, и пришла. Определили ей участок работы, оговорили условия, как водится, пригрозили слегка, чтоб не увиливала и от обязанностей, не прогуливала. Потом прибавили ей и ту работу, которую она выполнять была вовсе и не обязана — уборку буфета, двора, еще что-то, но пообещали премию, путевку посулили на летний месяц, в общем, договорились.

Заводоуправление — это только слово значительное, а стояло за этим словом небольшое двухэтажное здание с громыхающими дверями на разболтанных петлях. У порога лежала деревянная решетка, сквозь которую, по замыслу создателя, должна была просыпаться грязь. Но до появления тети Паши грязь никуда не просыпалась, поскольку решетка была напрочь забита.

Завод выпускал метизную продукцию, самую что ни на есть простую — гвозди, дверные петли, гвоздодеры, лопаты и прочее.

И народец подобрался славный, хотя и не электронщики, не инженеры глубин робототехники, однако люди, искренне преданные своему делу. Метизники гордились тем, что их продукция не задерживается ни в селе, ни в городе, а это главное.

Так вот о тете Паше.

Обычная уборщица, и одета она была как ей и подобает — коричневые чулки, косынка неопределенного цвета. Синий халат, выписанный на складе, оказался явно великоватым, но тетю Пашу это нисколько не смущало, она заворачивалась в него несколько раз, как в большую синюю простыню, и повязывалась поверх тонким простроченным пояском. Такие халаты выдавались слесарям не то на два года, не то на три. Было тете Паше наверняка больше пятидесяти, лицо ее от многолетнего высматривания окурков, конфетных оберток, металлической стружки и прочих отбросов приобрело выражение пронзительное и осуждающее, фигура по той же причине была слегка сутуловатая. Вряд ли кто мог сказать, какие у тети Паши глаза, да и о чем думать — какие глаза у уборщицы! Главное, чтоб мусор видела.

Единственное, что отличало тетю Пашу от других уборщиц, это ее постоянное ворчание. И опять не беда, так ли уж важно, о чем ворчит уборщица? Кто-то окурок бросил на пол — ей уж на полдня есть о чем говорить, а там кто-то ноги не вытер, кто-то в туалете беспорядок оставил. Бывает, чего уж там, еще как бывает. Случается и плюнем не там, и чихнем не так, и вообще…

Первое происшествие случилось в курилке, недалеко от туалета. В этом закутке был установлен ящик с песком, на стене висел красный баллон огнетушителя, тут же на деревянном щите была укреплена лопата крест-накрест с ломом, раздвоенным на конце вроде змеиного жала. Тут-то все и произошло.

Стоят люди, болтают обо всем на свете по случаю обеденного перерыва. Больше всех, конечно, счетовод Жорка Хрустаков.

Уже в который раз он рассказывал, как преодолевал Клухорский перевал, как в кедрачах за Уралом шастал, но больше всего Жорка любил рассказывать, как у карточных шулеров выигрывал и те никак не могли преодолеть силу его проницательности и замечательного карточного чутья. И вот рассказывает Жорка, рассказывает, одну сигаретку в волнении закурит, другую закурит, тут же бросит ее в урну, но, ясное дело, далеко не все окурки попадали в мусорное ведро, некоторые довольно далеко от ведра падали. Естественно, и тетя Паша тут как тут, она уже на второй день знала, где больше всего мусора собирается.

Едва покончив с Клухорским перевалом, Жорка приступил к разоблачению шулерских приемов. Тут все и началось. До этого в курилке стоял галдеж, прерываемый смехом; возгласами недоверия, восхищения, многие Жорку вовсе не слушали, поскольку он каждый день рассказывал одно и то же… И вдруг все смолкли. Не просто замолчали, а, можно сказать, поперхнулись — Жорка начал медленно отрываться от земли. Сначала было похоже, что он стал на цыпочки, Жорка часто становился на цыпочки, а тут вроде он раз на цыпочки стал, потом еще раз, потом еще… Медленно, сантиметр за сантиметром, он отрывался от пола и вот уже оказался выше всех, а между его подошвами и крашеными досками пола образовалось пространство сантиметров тридцать, не меньше. Тут уж и сам Жорка замолчал, глазками маленькими моргает, понять ничего не может — рядом никого нет, никто над ним шутки не шутит. Да и какие шутки, все отшатнулись от него, как от привидения какого-нибудь. Жорка рот открыл, даже сказал что-то, но никто не услышал, от него исходило лишь невнятное сипение. Увидев такое, некоторые начали пятиться и скрываться в ближайших отделах, а Жорка, оторвавшись от пола примерно на полметра, стал тихонько заваливаться на бок. Чтобы сохранить равновесие и достоинство, Жорка взмахнул руками, хотел было ухватиться за что-нибудь, но смог дотянуться только до лопаты на щите. Это не помогло, он продолжал клониться, пока не занял горизонтальное положение. Тут уж он перестал сопротивляться, видимо, покорившись неведомой силе.

Жорка лежал в метре от пола, сжав в одной руке черенок лопаты, а другую вытянув вдоль тела, лежал, моргал глазками, его кривоватый нос жадно ловил воздух, ноздри напряглись и побелели. И вдруг колдовская сила вроде как иссякла, будто невидимая подпорка, которая держала Жорку в воздухе, исчезла, и он брякнулся на пол. И так был всем происшедшим ошарашен, что даже не решался подняться, молча лежал среди окурков и покорно смотрел в потолок, словно ожидал еще каких-то событий.

А тут тетя Паша…

— Чего разлегся? — непочтительно спросила она. — Ишь, делать дураку нечего!

Жорка устыдился. В самом деле, чего лежать-то? Он суетливо поднялся, хихикнул по привычке, чтоб как-то неловкость замять, но продолжить рассказ о посрамлении карточных шулеров не смог. Да и обеденный перерыв заканчивался. Жорка направился было в свой отдел, чтобы там прийти в себя, но его остановил резкий, оклик тети Паши.

— А инвентарь?! — крикнула она на весь коридор. — Попользовался лопатой — положь на место!

Жорка послушно вернулся, поднял с пола лопату и повесил на щит, зацепив за два кривых гвоздя.

Заводоуправление в этот день больше не работало. Все только и говорили об удивительном происшествии со счетоводом Жоркой Хрустаковым. Сам он был непривычно задумчив, сидел в синих нарукавниках и без конца гонял движок по логарифмической линейке. К нему обращались, спрашивали о самочувствии, интересовались, не случалось ли с ним подобное раньше, не болел ли он чем-то особенным в детстве, допытывались, не слишком ли много выпил накануне, с кем пил, где, не подмешали ли ему чего-нибудь зловредного, но Жорка только кивал невпопад не то утвердительно, не то отрицательно, и в конце концов его оставили в покое.

Единственным человеком, который отнесся к происшедшему совершенно равнодушно, была тетя Паша. Она не задала никому ни единого вопроса, не прислушалась ни к одному мнению. Вокруг говорили о пришельцах из космоса, о восточной медицине, о проклятии египетских фараонов, но ко всему этому тетя Паша отнеслась так, словно речь шла о квартальном плане по выпуску гвоздодеров. Некоторые уже тогда заметили странное поведение уборщицы, но не придали значения, объяснив это для себя невысоким умственным развитием тети Паши, убогостью ее общественных и научных интересов.

А секретарша директора, которая чувствовала себя обязанной заботиться о нуждах предприятия, заметила недовольно:

— Чем языками болтать, брали бы лучше пример с тети Паши. Пока вы тут треплетесь, она уже весь коридор вымыла.

На следующий день счетовод Хрустаков на работу не вышел. У Жорки поднялась температура, он бредил, говорил что-то о воздушных ямах, но участковый врач все объяснил нервным потрясением и наказал его молодой жене Татьяне поить мужа крепким чаем с малиной.

В заводоуправлении уже начали забывать о странном происшествии в курилке, оправдав его действием табачного дыма — дескать, у Хрустакова от выкуренных сигарет закружилась голова, он поскользнулся на окурке и, падая, невольно ухватился за лопату. Вот и все. И говорить не о чем.

Но вдруг опять.

У директора шло очень важное совещание, посвященное выполнению плана по выпуску гвоздей. За длинным столом сидели начальники участков, мастера, бригадиры. Директор Илларион Ильич немного опоздал и вошел, когда все уже сидели за столом. Видимо, еще там, в коридоре, он успел затянуться, отбросить окурок и, лишь войдя в кабинет, выдохнул дым.

Началось совещание. Выступают ответственные товарищи, предлагают всевозможные меры, которые будут способствовать выполнению гвоздевого задания, и тут все замечают, что над директором поднимается легкий, почти невидимый дымок.

А через некоторое время стало заметно и пламя. Оно пробивалось не то из-за воротника, не то от ушей Иллариона Ильича. А сам директор сидел невозмутимо, выпятив изрядное свое брюшко, моргал светлыми ресничками и почесывал рыжеватую с сединой бородку. По всему было видно, что он не замечает огня, хотя голубоватые язычки пламени к тому времени уже показались из рукавов, в воздухе запахло паленой шерстью, а нейлоновый галстук Иллариона Ильича расплавился и начал стекать по пиджаку тоненькой вязкой струйкой.

Какое уж тут совещание, какие гвозди! Все вскочили с мест, забегали вокруг стола, а сам директор, увидев наконец, что происходит, сидел, боясь пошевелиться, и только глаза его вращались за каждым подчиненным, которые изо всех сил проявляли сочувствие к нему. Счетовод Жорка Хрустаков оказался более других подготовленным к неожиданностям, видимо, печальное происшествие, случившееся с ним самим, закалило его нервную систему. Он бросился в коридор, сорвал со стены красный баллон и, ворвавшись с ним в кабинет, ахнул предохранитель об пол. Когда из баллона ударила сильная пенистая струя, он бесстрашно направил ее прямо в лицо директору.

Тот закашлялся, рванулся, хотел было выбежать из кабинета, но участники совещания тут же сдернули со стола зеленое сукно, набросили его на Иллариона Ильича, завернули, закатали и, свалив на пол, сами уселись сверху. Директор, напоминающий в этот момент куколку шелкопряда, дернулся несколько раз и затих. Только глаза его молили о пощаде.

Все очень удивились, когда, развернув сукно, не обнаружили на Илларионе Ильиче никаких следов ожога. Правда, сильно воняло паленой шерстью — половина директорской бороды обгорела, ресницы тоже были опалены, на груди местами выгорела седоватая шерсть, как бывает по весне, когда мальчишки поджигают высохшую прошлогоднюю траву.

Через несколько месяцев, когда директора выписали из психиатрической лечебницы и он приступил к выполнению своих обязанностей, в заводоуправлении произошло еще одно событие, оказавшееся последним.

Был день зарплаты. Как обычно, все не столько работали, сколько смотрели в окна — не показалась ли Анжела Федоровна с толстым портфелем, не пора ли занимать очередь к маленькому зарешеченному окошку, откуда выдавались деньги. Управленцы были оживлены, шутили, рассказывали анекдоты на разные темы, намечали вечерние встречи и нетерпеливо поглядывали на часы. Кассирша запаздывала. С ней это случалось. И самые предусмотрительные уже занимали очередь к окошку.

Как потом выяснилось, уже получив в банке деньги, она забежала в какой-то магазин, где именно в этот час продавали нечто женское. Не то трусики, не то маечки, не то что-то еще более женское. Естественно, именно эта вещь Анжеле Федоровне нужна была позарез, и она больше часа простояла в очереди. А когда пришла, по своей глупости тут же похвасталась обновкой. На ее беду, уборщица в этот момент находилась в бухгалтерии — она торопилась и начала уборку, не дожидаясь конца рабочего дня. На покупку тетя Паша не смотрела, обновки ее давно не интересовали, но она уходила в отпуск, ей срочно нужны были деньги, и своим опозданием Анжела Федоровна довела уборщицу до крайней степени возмущения.

И вот открывает кассирша зарешеченное окошко, привычно покрикивает на столпившихся в коридоре метизников, выдвигает ящик стола, чтобы взять ведомость, и видит, что ее там нет. И ничего в ящике нет. Ни шариковой ручки, ни романа Сименона, ни губной помады, ничего. Ни пылинки.

Анжела Федоровна, женщина мужественная, привыкшая иметь дело с ценностями, сознания не потеряла. Но когда, выдвинув второй ящик, куда только что положила свою обновку, увидела, что он тоже пуст, побледнела.

— Так, — сказала она. — Из кассы я не выходила. И к нам никто не входил. Значит, кто-то из своих. — Анжела Федоровна тяжелым взглядом обвела бухгалтеров и счетоводов. Никто не дрогнул, не высказал намерения покаяться.

Кассирша поднялась и направилась к сейфу — не сунула ли она туда по рассеянности вместе с деньгами и обновку, и ведомость? Сейф был пуст. Анжела Федоровна с минуту молча смотрела в его железные внутренности и не увидела ни печати, ни поролоновой подушки, пропитанной чернилами, ни единой бумажки. Не было там и тугих денежных пачек, которые она сама запихнула в сейф полчаса назад. Потыкавшись вздрагивающей ладошкой в холодные железки, Анжела Федоровна без единого звука опрокинулась навзничь.

Заводоуправление бурлило, снова все были взбудоражены непонятным событием. Счетовод Жорка Хрустаков, главный герой первого происшествия, проявив завидное самообладание во время второго, и теперь хотел оказаться полезным. Он заглянул во все ящики стола Анжелы Федоровны и убедился, что в них ничего нет. Даже нижний ящик, в котором Ажела Федоровна хранила свои старые туфли и сапоги в ожидании осенней распутицы, был пугающе пуст. Жорка набрался духу и заглянул даже в сумочку кассирши — она оказалась настолько пуста, что, наверно, таковой не была даже во время ее приобретения.

Нигде не было ни документов, ни чековой книжки, не нашлось даже удостоверения личности.

Приехала милиция.

Допросы продолжались до глубокой ночи, все окна заводоуправления светились, управленцы ходили подавленные свалившимся несчастьем. Тщательный обыск всех помещений, включая чердаки, подвалы, архивы и даже закутки, куда тетя Паша прятала свои метлы, швабры, совки, даже такой обыск ничего не дал.

Жорка Хрустаков, возбужденный случившимся, попытался было рассказать милиционерам о том, как его пытались обмануть карточные шулеры, но те не стали его слушать. Милиция ехала ни с чем.

Анжелу Федоровну поместили в ту самую палату, в которой три месяца лечился Илларион Ильич. Иногда ей становилось лучше, она что-то бормотала, но разобрать удалось немного.

«Кто последний? — слабым голосом спрашивала в бреду Анжела Федоровна. И тут же добавляла: — Я за вами». Врачи не могли сказать ничего определенного, они не знали даже, как долго продлится это ее ужасное состояние.

Заводоуправлением метизников всерьез заинтересовались в институте психиатрии, и как-то в начале рабочего дня во двор въехал автобус с красным крестом и еще одна машина — черная легковушка. За два часа бригада психиатров выяснила, в чем дело. Но объяснять ничего не стали. Тетю Пашу увезли с собой. Да не просто увезли, под ручки к легковушке проводили, на переднее сиденье усадили, рядом с водителем. Больше всего метизников удивило поведение самой тети Паши, К этому немыслимому почету она отнеслась спокойно, как к чему-то вполне естественному, будто ничего другого она и не ожидала.

На прощание ученые в белых халатах успокоили метизников, что все их беды кончились, что больше никогда с ними не произойдет ничего подобного. От этого сообщения им стало немного грустно, потому что они уже стали привыкать к чудесам и жизнь без странных и загадочных происшествий сразу потускнела, сделалась какой-то беспросветной. Гвозди и даже гвоздодеры потеряли для них всякий интерес, и говорить на совещаниях о таких вещах всерьез метизники уже не могли. Добавили еще ученые люди, что всего сказать не могут, поскольку это тайна и она вполне может иметь стратегическое значение, особенно теперь, когда международная обстановка… В общем, сами понимаете.

Больше всех переживал счетовод Жорка Хрустаков. Он замкнулся, в курилке уже не слышно стало его уверенного сипловатого голоса. В обеденный перерыв Хрустакова часто видели одиноко бродящим по соседним улицам. Он вышагивал квартал за кварталом, не замечая знакомых, сумрачно и напряженно думая о чем-то. Видимо, происшествия в заводоуправлении что-то сдвинули в его душе, растревожили, пробудили что-то неспокойное, может быть, даже крамольное. Если он и заговаривал на работе, то это были слова о смысле жизни, о роли человека во Вселенной и его возможностях на родной Земле. Все сходились на том, что Жорке что-то открылось неведомое, что кратковременный отрыв от крашеного пола в курилке нарушил равновесие в его организме и вселил беспокойство. Хохот раздражал Жорку, анекдоты казались пустыми и никчемными.

Дело дошло до того, что как-то зимой его увидели смотрящим в ясное ночное небо.

— Что там? — спросили его.

— Звезды, — ответил Хрустаков. И столько печали, столько тревоги было в его голосе, что спрашивающий, а это был директор Илларион Ильич, содрогнулся от жалости и бессилия помочь своему подчиненному.

А еще повадился Хрустаков ходить к институту психиатрии.

Он и сам не мог объяснить, почему его туда тянет, что он надеется увидеть, узнать, но один только вид неприступных стеклянных дверей, святящихся окон, мелькавшие тени в белых шторах волновали Жорку, и что-то щемящей болью отзывалось в его душе. Возможно, та неведомая сила, которая однажды подняла его в курилке, все еще бродила в нем, рождая непонятные желания и опасные устремления.

Однажды через большое окно института он увидел тетю Пашу. На ней был белый халат, но работала она, похоже, как и прежде, уборщицей — подметала лестничный пролет, протирала окно, выгребала мусор из урны. Но теперь тетя Паша казалась ему сказочно недоступной. Даже когда она поздним вечером вышла из института и зашаркала к трамвайной остановке, Хрустаков не решился подойти к ней.

Зато он как-то познакомился с молодым парнем, который работал в институте. Хрустаков подошел к нему, попросил закурить, что-то сказал о Клухорском перевале и затащил в ближайшую пивную. Там он щедро угостил парня пивом, рассказал, как с шулерами в карты играл и всех их в дураках оставил, еще раз, но уже подробнее, поведал, как преодолевал Клухорский перевал. Однако рассказ его получился тусклым, не было в нем прежнего огня, не было восторга, задора и азарта, которыми он заражал метизников в курилке.

— Все это чепуха, старик, — сказал парень. — Знаешь, чего тебе не хватает? Убежденности.

— Ты так думаешь? — огорчился Хрустаков.

— Вот ты сейчас рассказываешь, а я тебе не верю. А если и верю, то мне на это плевать. Вяло. Уныло.

— Но мой рассказ — это правда, — попробовал было защититься Хрустаков.

— Ну и что? На кой черт мне твоя правда, если она скучна и бездарна? На кой она, если у меня от своей правды скулы сводит и пиво в горле останавливается! Вот у нас в институте работает одна бабуля…

— Кем? — успел вставить Жорка.

— Уборщицей. Понял? Уборщицей. Так вот стоит ей, — парень опасливо оглянулся по сторонам и приник к столику, — стоит ей выругаться как следует… — Парень опять оглянулся и, обдав ухо Хрустакова брызгами пива, закончил свистящим шепотом, — все сбывается. Понял? Однажды я торопился куда-то и на повороте урну нечаянно зацепил, урна упала и покатилась вниз по лестнице. А бабуля эта, уборщица, и говорит мне вслед… Наши слышали, они рядом стояли…

— И что же она сказала? — осевшим голосом спросил Хрустаков.

— Чтоб, говорит, тебя подняло и шмякнуло. Вот.

— И что же?

— А вот то! Чувствую, начало меня от земли отрывать. Будто сила какая-то схватила. И я не могу ни пошевелиться, ни закричать, ни на помощь позвать. Там решетка рядом оказалась железная, ограждение какое-то… Представляешь, я до решетки дотянулся, ухватился и…

— Ну? Ну?! — стонал от нетерпения Жорка.

— Из стены решетку вывернуло, а меня все-таки на метр от пола оторвало. А потом стал на бок заваливаться. Я быстрее эту решетку от себя отшвырнул, думаю, если падать придется, то чтоб не на железо. И только успел от решетки избавиться, тут меня об пол как шмякнет! Руку вывихнул, старик… Вот так.

— А тетя Паша?

— Откуда ты знаешь, что ее зовут тетя Паша? — подозрительно спросил парень.

— Да ты же сам сказал! — нашелся Хрустаков.

— Да? Не заметил даже… Ну ладно. Ей директор выговор объявил. Она, оказывается, подписку дала, что не будет злоупотреблять своей силой. Такая у человека убежденность, столько страсти, ненависти она в проклятие вкладывает, такая у нее уверенность в правоте, что возникает материальная сила. Приезжали как-то иностранцы, и решил наш директор показать им умение тети Паши. Но ничего не получилось. Конфуз. На сцене сила у нее не возникает. Только и удалось ей бумажку на расстоянии поджечь.

— Как?

— А, чепуха. Фокус-покус. Держит директор бумажку в руке, а тетя Паша в десяти метрах стоит. И говорит… Дескать, гореть тебе синим пламенем. Но ничего не вышло, бумажка только с уголков обуглилась, и все. Тогда директор и говорит иностранцам… Вы, говорит, станьте вон там на площадке на беломраморной и закурите, а окурки на пол бросайте, ногами их топчите, можете, говорит, для пользы дела даже плюнуть на пол пару раз. Иностранцы смущаются, отказываются, мол, нам такого никогда в жизни не суметь. Ничего, еще как сумели. А директор наш не будь дурак из-за угла тетю Пашу на них и выпустил. А мы уж тут наготове с магнитофонами, эксперимент все-таки. И я сам слышал… Как увидела наша бабуля беспорядок, тут у нее и вырвалось… А, говорит, чтоб вас громом разразило! Как сказала, старик, как сказала! Мы потом на магнитофоне ее слова прокручивали, и то маленькие электрические разряды возникали. А тогда!.. — Парень зажмурился и, обхватив лицо руками, начал раскачиваться из стороны в сторону.

— Что же произошло тогда? — спросил бледный от волнения Хрустаков.

— Громыхнуло так, что стекла не везде выдержали. Гром, старик, самый настоящий гром. Резкий, с треском, как раскололось что-то. И молния! Ветвистая, кривая молния от потолка в пол. Иностранцы в кружок стали, вот в центр кружка молния и ударила. В полу дыра, понял? В мраморном полу круглая дыра размером с хороший арбуз. А края оплавлены. Там под мрамором бетон, арматура железная — все оплавлено. Иностранцы в себя пришли, щупают, по-своему лопочут, понять ничего не могут. Спустились на этаж ниже — и там в полу дыра. Четыре этажа молния пробила и в землю ушла. Правда, внизу дыра уже поменьше, мой кулак еле проходил.

Хрустаков долго молчал, глядя горящими глазами на опустевшую кружку от пива, потом спросил:

— Слушай, а у нее нет такого проклятия… Чтоб тебе пусто было?

— Старик! — Парень похлопал его по плечу. — У нее столько этих проклятий… Трое докторские диссертации защитили, понял? Однажды у нее вырвалось… Чтоб тебе на том свете в смоле кипеть!

— И что?! — ужаснулся Хрустаков.

— Ничего. Представляешь, совершенно ничего не произошло. Но мы потом догадались — она же про тот свет говорила… Но человек, которому она это сказала… Был человек, и нет его. Сам-то он остался, но это уже бледная тень… Все о будущем думает, богословием увлекся, а однажды застали — в лаборатории в какой-то кружке смолу кипятит. И только она пузырями пошла, он туда, в эту смолу, палец и сунул.

— И что?

— Очень кричал. От боли. А недавно его в церкви видели… Вот так, старик. А ты говоришь, Клухорский перевал… Девочки в шортиках переходят этот перевал. Будь здоров, старик. Заболтался я с тобой. Пока.

Когда сошел снег и наступило лето, Хрустаков, говорят, ушел, ругаясь, на Клухорский перевал. Даже трудовую книжку в заводоуправлении не взял. Вроде кто-то из метизников видел его на перевале. Похудел, загорел, ходит в драных шортах, питается от туристов. Приятель звал его домой, говорил, что должность счетовода сохраняется за ним, но Хрустаков отказался.

Как-то он объяснял свое решение, но понять было трудно. Хочу, говорит, постичь, хочу проникнуться… Что за этим стоит — кто его знает. А в последнее время газеты сообщили о странных событиях в районе перевала — самопроизвольно сошла снежная лавина, причем там, где она никогда до этого не сходила.

И еще — на одной из отвесных вершин, куда и альпинист заберется далеко не каждый, оказался ишак, живой и невредимый.

Как он туда попал, до сих пор остается загадкой.

День выдался трудный. Гроссе не хотелось ехать домой, где его никто не ждал, кроме старой ворчливой экономки. В ресторане же в это время обычно собирались его приятели. Но ему не повезло — он попал на семейный ужин. Женщины, даже если они жены приятелей, требуют к себе внимания. А ему хотелось отдыха и покоя. Гроссе хмуро жевал, уткнувшись в тарелку.

— Ты сегодня не в духе, мой друг, — заметил Эдмонд Браун — тучный пожилой человек с обрюзгшим лицом. — Неудачная операция?

— Напротив, операция удалась, хоть и оказалась чертовски сложной. Пришлось собирать по кусочкам приехавшего из Франции «парфюмерного короля» и его секретаря, по роковой случайности попавших в автомобильную катастрофу. Чуть ли не полностью заменить им кожу, заново вылепить лица.

— Потрясающе! Я всегда говорил, что ты — великий человек.

Гроссе криво усмехнулся.

— Я хочу выпить за тебя, дружище. — Браун потянулся за бокалом.

Гроссе перехватил его руку: — А вот этого-то как раз делать и не надо. Алкоголь для тебя яд.

— Знаю, — невесело согласился тот. — Да иногда тормоза подводят.

Присматриваясь профессиональным взглядом к тяжеловесной, неповоротливой фигуре Брауна, к пергаментно-желтому цвету его лица, Гроссе бесстрастно размышлял о том, что Эдмонда не мешало бы подлатать, можно бы кое-что ему предложить кардинальное, не будь они знакомы. Но, увы, со знакомыми он ни в какие сделки не вступает. Таково его железное правило…

С улицы донеслись крики, визг тормозов, свист, топот бегущих ног. Музыка и разговоры смолкли — все настороженно прислушались.

— Том! — окликнул Гроссе официанта. — Взгляни-ка, что там стряслось.

…Том вернулся взволнованный и с порога объявил: — Похитили сына старой Бетси. Она рвет на себе волосы и голосит на всю улицу. — Том умолк, но губы его продол, жали беззвучно шевелиться.

— С чего ты взял, что его похитили? — Хауард, один из приятелей Гроссе, до ухода в отставку был начальником полиции, и подобные происшествия все еще занимали его.

— Жена аптекаря, сэр, видела, как серый автомобиль с погашенными фарами преградил дорогу Джо, как двое верзил схватили его и, не дав опомниться, затолкали в машину… Это ужасно! — Черный Том раскачивался из стороны в сторону, словно маятник старинных часов, и все повторял: — Ужасно… ужасно…

— Грубая работа, — пробормотал Гроссе.

— Два случая за две недели…

— И четвертый — за последний год, — заметил хозяин ресторана, выходя из-за стойки бара. — Почему они похищают только бедняков, хотел бы я знать.

— А до бедняка никому нет дела, — гневно сверкнул белками Том.

— Чертовщина какая-то! — Майкл Уилфорд, еще минуту назад осоловело дремавший в углу стола, сразу протрезвел. — Людей крадут как баранов, а полиции хоть бы что.

— Полиция давно, но, увы, безуспешно занимается этим таинственным делом, — отозвался Хауард, поскольку все взгляды невольно обратились к нему. — До сих пор не удалось обнаружить даже следов преступников. Похищенные исчезают бесследно, будто проваливаются в преисподнюю…

— Право же, — вмешался Гроссе, — какое все это имеет отношение к нам? Пусть полиция заботится о порядке в городе. Мы все равно не можем ничем помочь…

Клиническая больница ортопедии и травматологии на холме была одной из достопримечательностей города. Сверкал стеклом и белизной камня, зимой она выглядела торжественной и величественной, летом ее живописно обрамляла густая зелень парка. На собственные средства Гроссе отстроил это великолепное здание, оснастил его новейшей аппаратурой, тщательно подобрал штат квалифицированнейших специалистов.

Он пользовался непререкаемым авторитетом среди сотрудников и широкой популярностью у горожан. Его репутация была безукоризненна.

Лицо Гроссе всегда сосредоточенно, взгляд насторожен и цепок. Он высок, подтянут, возможно, излишне худощав. Привычка резко поворачивать голову в сочетании с холодным блеском серых глаз, круглых и хищных в минуты гнева, придает облику нечто орлиное.

К концу рабочего дня Гроссе вызвал по селектору старшую сестру клиники:

— Зайди ко мне, Клара. И захвати что-нибудь перекусить. Я ужасно голоден. Только побыстрее. Нам предстоит трудная ночь.

В ожидании Клары Гроссе достал из сейфа две тонкие папки в пластиковых переплетах. Еще раз тщательно сверил данные партнеров: показатели кардиограмм, электроэнцефалограмм, результаты радиоизотопных и изоиммунологических исследований и прочее. Данные донора были великолепны, что и следовало ожидать от молодого здорового организма. А главное, по всем показателям подходили реципиенту Р. О.

В дверь постучали: три быстрых удара и один после паузы.

Он открыл дверь и, впустив Клару, запер снова. Она поставила на стол поднос, Гроссе нетерпеливо сорвал прикрывавшую его салфетку.

— Со вчерашнего вечера ничего не ел, — ворчливо пожаловался он.

Клара с материнской озабоченностью покачала головой.

— Эрик, я совсем не вижу тебя последнее время, — упрекнула Клара.

— Могла бы привыкнуть… — Гроссе сосредоточенно жевал.

— Я и привыкла. И все же…

Кларе было уже под сорок, но выглядела она значительно моложе. Движения быстрые, энергичные. Фигура мальчишески сухая, с плоским животом и грудью, без намека на женственность. Единственное украшение — огромные, влажно мерцающие черные глаза, опушенные очень длинными густыми ресницами. Но, постоянно щурясь, она будто намеренно старалась скрыть их привлекательность.

В клинике Клару не любили и боялись. Беспощадная требовательность к подчиненным, резкие окрики и всевидящее око создавали ей славу бездушного робота, лишенного даже проблесков человечности. Неизменная холодная отчужденность, надменность и замкнутость отпугивали от нее и коллег.

Клару это вполне устраивало. Ее лицо смягчалось лишь в присутствии Гроссе. Она будто скидывала с плеч тяжкое бремя возложенной на нее ответственности, позволяя себе расслабиться, передохнуть…

На селекторе вспыхнула лампочка. Гроссе нажал клавишу.

— Сэр? К операции все готовы. Ждем дальнейших указаний, — доложил голос из динамика.

— Состояние донора?

— По-прежнему напуган, нервозен. Может, инъекцию транквилизатора?

— Ни в коем случае! Никаких искусственных торможений, хите. Мы спустимся через четверть часа.

Передав Кларе пластиковые папки, Гроссе тщательно запер сейф и двери кабинета. Коридор административного отделения был пуст. Рабочий день кончился, из сотрудников остались Только дежурные стационара. Гроссе и Клара направились в противоположную от выхода сторону, туда, где коридор заканчивался глухой стеной. Так, по крайней мере, считали работники клиники. Гроссе снял изоляционный футляр с висевшего на груди «медальона» — и в ту же секунду часть стены ушла сторону, обнажив темный проем.

Едва они ступили в проем, стена сомкнулась позади них.

Некоторое время их окружал полный мрак. Потом в глаза ударил прямоугольник света, и Клара первая шагнула в кабину. Лифт устремился вниз, в подземную часть здания.

…Узкие серые коридоры с редкими, наглухо закрытыми дверьми петляли и разветвлялись, подобно лабиринтам египетских Пирамид.

Глубоко под землей, в недрах холма, на котором гордо возвышалась клиника, укрылась еще одна, не менее обширная, но никому не известная, где тоже безраздельно царствовал Гросс. У нее имелась своя тщательно засекреченная клиентура, персонал, свои ученые и уникальные специалисты. Подминая клиника сотнями тончайших нитей переплеталась с верхней, пользуясь ее лабораториями, богатым экспериментальным опытом, ее сырьем. Верхняя клиника служила своеобразным полигоном, опытной базой для Нижней, составляя единое, нераздельное целое.

…Остановившись у одной из дверей, Гроссе приказал подождать. В небольшой, облицованной серым камнем комнате, где всю мебель составляли кровать, тумбочка да стул, водились двое: пожилая женщина в халате и юноша в полосатой больничной пижаме. Юноша уставился на вошедшего округлившимися от страха глазами.

— Здравствуй, Джо, — по-приятельски приветствовал его Гроссе.

Юноша ответил дробным стуком зубов.

— Тебе холодно? Ты простудился? — Гроссе потянулся к лбу.

Тот дернулся в сторону.

— Это доктор, Джо. Он хочет узнать, нет ли у тебя температуры, — успокаивающе сказала пожилая женщина.

Ее подопечный лишь затравленно переводил взгляд с одного на другого, еще глубже отодвигаясь в угол постели.

— Не дури, Джо! — Гроссе повысил голос. — Я должен обследовать тебя, измерить давление, пульс, послушать сердце. Только и всего.

— Чего меня обследовать, — наконец заговорил юноша срывающимся голосом. — Зачем меня схватили, зачем привезли сюда? Что вам от меня надо? Я совершенно здоров. Слышите? Совершенно! — Он был близок к истерике.

Гроссе молча ждал.

Отважившись на протест, юноша тут же обмяк, сдался. Его круглые черные глаза наполнились слезами. Всхлипывая, шмыгая покрасневшим носом, он жалобно затянул:

— Выпустите меня отсюда. Ну пожалуйста. Очень вас прошу.

— Почему ты решил, что тебя не хотят выпустить? — Подсев поближе, Гроссе взял холодную вздрагивающую руку Джо, заговорил доверительно и грустно, глядя ему в глаза: — Понимаешь, глупыш, какая штука… Ты очень серьезно болен. Мы не хотели тебя пугать. Но ты сам вынуждаешь сказать тебе об этом…

— И что же теперь со мной будет? — тихо спросил Джо.

— Все будет как надо, если доверишься мне. Одна очень маленькая, совсем легкая операция, и ты снова здоров. Снова на воле, со своими друзьями. И с мамой, которая шлет тебе поклон и просит быть мужественным. Ведь ты у нее единственный сын. Единственная надежда.

— Вы видели маму?! — вскричал юноша. — И она знает, что я здесь?

— Глупыш. Разве может быть иначе? Тетушка Бетси просила меня о помощи. Кому, как не ей, знать о твоей болезни. Тебя увезли силой, уж не обессудь, она уверяла: добровольно в больницу не пойдешь.

— И то верно. Не пошел бы… — Лицо юноши просветлело, упоминание о матери оказало магическое действие.

— Так как, Джо, доверяешь мне? Будешь делать все, как я скажу?

— Да, доктор… — еле слышно прошептал Джо.

— Я не сомневался в твоем благоразумии. А теперь пойдешь за тетей Гретой. И помни: операция совсем легкая, неопасная. Ты ничего даже не почувствуешь, обещаю тебе.

Гроссе ободряюще похлопал юношу по плечу и вышел из палаты. Клара, ожидавшая в коридоре, присоединилась к нему.

— Мне надо переговорить с реципиентом, — обронил от не оборачиваясь. — А ты пока проверь, все ли готово к трансплантации.

Клара молча свернула в боковое ответвление коридора, Гроссе проследовал в отсек для богатых клиентов.

…От неоновых светильников, скрытых в панелях стен, в большой просторной комнате было светло как днем. Мягкая удобная мебель, телевизор. Широкая механизированная постель, при необходимости легко превращающаяся в операционный стол, кресло, каталку.

— Хэлло, сэр! — Голос Гроссе бодр, дружелюбен. — Как спалось?

— И вы еще спрашиваете! — Худосочный человек с усталым морщинистым лицом, полулежащий в кресле, недоволен. — Видно, вы забыли, доктор, что имеете дело с занятым человеком. Каждая моя минута — деньги! Я не могу себе позволить столь преступно обращаться со временем.

— К сожалению, сэр, мы пока не научились выращивать доноров, как инкубаторских цыплят. Мы отлавливаем их как охотники дичь, с одной весьма существенной разницей: за такую охоту легко можно поплатиться собственной головой. По нашим правилам «улов» не должен превышать двух особей в год. Однако нам пришлось пойти на дополнительный риск, поскольку мальчишка, пойманный десять дней назад, по своим данным оказался для вас непригодным. Моим ребятам пришлось снова выйти на охоту… что, кстати сказать, найдет отражение в вашем счете. Ну а что касается «драгоценного времени», так смею заверить: если бы сейчас вы не «теряли» его, то в очень скором будущем его у вас не осталось бы вовсе. Результаты радиоизотопного исследования подтвердили — опухоль злокачественна. А это, как понимаете, конец! — Гроссе сделал выразительную паузу, поудобнее устроился на диване и продолжил: — Однако мы вовремя блокировали опухоль, и это позволит нам удалить печень, заменив ее здоровой…

— Именно поэтому я и обязался перевести на ваш счет астрономическую сумму, — не преминул напомнить клиент.

— «Астрономическая сумма» — плата не только за мое мастерство и мой риск. Прежде всего это плата за вашу жизнь.

— Не будем ссориться, — отступился усмиренный клиент, обозначенный в досье инициалами Р. О. — Я только хотел бы знать: когда мною займутся?

— Сегодня, мой друг. Сейчас… Если вы нас не задержите.

— Я задержу вас?! — удивился клиент. — Да я…

— Небольшая формальность. Согласно нашему договору вы Обязуетесь сохранять полнейшую тайну, в чем и дадите сейчас расписку.

— Сейчас? Перед операцией? Неужели нельзя?…

— Нет, — сухо оборвал его Гроссе. — Нельзя. С этим вопросом мы должны покончить до операции.

— Ладно, давайте вашу бумаженцию, — согласился. Р. О, Гроссе протянул отпечатанный на машинке текст.

— Вам нужно переписать его собственной рукой, поставить дату и подпись.

Когда пациент кончил писать, Гроссе внимательно все прочитал, сложил расписку вчетверо, спрятал в нагрудном кармане халата.

— За вами придет сестра. И верьте, причин для беспокойства нет — я работаю без брака.

Когда близким Клары стало известно о ее связи с Эрихом Гроссе, «с этим сыном висельника», реакция родителей оказалась столь бурной, что привела к разрыву с семьей.

В те годы Гроссе с головой ушел в исследовательскую работу, ставил опыт за опытом. Он наладил тесные контакты с видными учеными-медиками, имел доступ в самые секретные лаборатории, занимался хирургической практикой под руководством светил хирургии. Его время было расписано по минутам.

Клара все терпела. Она всегда была под рукой и постепенно сумела стать Гроссе необходимой. Он проникся к ней определенным доверием, и все же круг ее обязанностей и полномочий был строго ограничен. Она знала ровно столько, сколько он разрешал. Клара чувствовала, как мало места ей отведено в его мыслях, сердце, в его времени. Но вынуждена была мириться, потому что понимала: иначе этот человек не может.

Пожалуй, самым счастливым периодом в ее жизни были годы строительства клиники. Она приехала вместе с Гроссе, не колеблясь покинув родные места. Потому что где он — там ее родина, там ее дом.

Гроссе нанял для Клары недорогую двухкомнатную квартиру, а себе купил добротный старый дом на окраине города, поближе к клинике.

Клара не понимала, почему Гроссе решил обосноваться в маленьком провинциальном городишке, почему вдруг ушел в тень на взлете своей головокружительной карьеры.

Но самое страшное ждало впереди. Это началось вскоре после официального открытия клиники, когда однажды вечером перед нею разверзлась глухая стена потайного хода. Посвящение в новую жизнь оказалось для Клары равносильным извержению вулкана, стихийному бедствию… катастрофе.

Гроссе отвел ее в свой подземный кабинет, усадил напротив и выложил все начистоту. К тому времени он уже прекрасно знал, что Клара изменит скорее себе, чем ему. И не ошибся: она не только не порвала с ним, но стала его первой помощницей. За отвратительную сделку с собственной совестью!

Клара возненавидела… не его, нет, — себя. Но об этом знала только она одна. Клара поджидала Гроссе в предоперационной. Он вошел как всегда, стремительно.

— Все готово, сэр. — В ответственные моменты между ними не существовало близости.

— Контейнеры для консервантов?

— Доставлены. — Клара следила, чтобы голос ее не дрогнул. — А нельзя обойтись без них? Ограничиться только печенью? А на ее место вшить донору другую из имеющихся у вас резервов? Печень прошлогоднего клиента С. Т., например. Молодой организм справился бы с циррозом…

— Зачем? — резко возразил Гроссе. — Хочешь сохранить ему жизнь? Подумаем.

Сговорчивость была не в характере Гроссе, и Клара не поверила ему, но возражать не осмелилась. Она поджала губы и с каменным лицом последовала за ним в донорскую. Это помещение преследовало тайную цель: усыпить бдительность жертвы. Обычная мебель, на стенах несколько гравюр. Столик с медикаментами скрыт за расписными ширмами.

Джо привели именно сюда. Он остановился посреди комнаты, пугливо озираясь по сторонам. Когда вошли Гроссе с Кларой, Джо, как маленький ребенок, крепко ухватился за руку Греты, будто та могла уберечь от пугающей неизвестности, серым кошмаром навалившейся со всех сторон.

— Пойди сюда, Джо, — голос Гроссе журчал как ласковый ручеек. — И помни, мама просила тебя быть мужественным.

Юноша нехотя отпустил руку Греты, робко шагнул вперед.

— Сними пижаму и ляг на тахту.

— Совсем раздеться? — Юноша покосился на Клару, покраснел.

— Она врач. Врачей не стесняются. Ну же! Поторапливайся.

Джо поспешно стащил с себя больничную одежду, лег, — Молодец! А теперь расслабься. Дыши ровно и постарайся ни о чем не думать. Один только укол, и ты уснешь.

Джо доверчиво улыбнулся и прошептал: — Спасибо вам, доктор.

— Литический «коктейль» номер три. Быстро!

Шприц еле заметно вздрагивал в руке Клары, когда она искала вену. Юноша уснул мгновенно, ничего не почувствовав.

И уже никогда больше ничего не почувствует…

— Неужели нельзя без спектаклей?! — сдавленно прошептала Клара, глядя на стройное неподвижное тело юноши.

— Меня удивляют твои сентиментально-дилетантские вопросы. Перед операцией человек должен быть спокоен. Когда он нервничает, в кровь выбрасывается огромное количество гормонов. А мне нужны высококачественные органы и чистая кровь.

Гроссе нажал скрытую в панели кнопку. Появились сестра и санитар.

— Заберите донора.

В предоперационной хирургические сестры помогли Гроссе и Кларе подготовиться к операции.

— Реципиент и донор на столах, — доложил ассистент. — Аппаратура подключена.

— Отлично. Приступаем.

Подняв затянутые в резиновые перчатки кисти рук, Гроссе и Клара вошли в операционную. На столах на расстоянии полутора метров друг от друга лежали два тела, густо оплетенные сетью датчиков, шлангов, проводов. Привычные для глаза окна в операционной отсутствовали — только стены, выложенные белым кафелем. Искусственный свет равномерно заливал помещение. Вся аппаратура с многочисленными приборами была вынесена в помещение, отделенное от операционной стеклянной стеной. Ею управлял единый электронный «мозг» — компьютер.

— Отключите тахометр донора, — приказал Гроссе, заняв исходную позицию у стола реципиента, хирург-дублер — у стола донора.

— Приступаем одновременно, — скомандовал Гроссе.

Хирургические сестры подкатили к ногам «партнеров» стеклянные столики.

Гроссе всегда помогала одна и та же сестра по имени Милдред — пожилая непривлекательная женщина, никогда и ни при каких обстоятельствах не проявлявшая собственных эмоций.

— Скальпель! — Гроссе окинул взглядом обработанное сестрой операционное поле.

Милдред протянула ему лазерный «нож», который по привычке продолжали называть скальпелем.

Отработанным до автоматизма движением Гроссе вел лазерный луч вдоль тела больного. Края рассекаемой кожи расползались в стороны без единой капли крови. Аккуратно отсепатировав печень больного, Гроссе уступил место Кларе, которая ловко накладывала зажимы на артерию и вены.

В нескольких шагах от них та же операция производилась над донором Р. О., которого еще недавно звали Джо, сыном Бетси.

— Ну что там? — нетерпеливо спросил Гроссе.

— Трансплант готов, — ответил Хмлл, хирург-дублер. Его ассистент протянул Кларе лоток.

— Великолепный экземпляр! Жаль, клиент не видит… — заметил Гроссе. — Хилл! Продолжайте аутопсию остальных органов для консервации… Роджер! — окликнул он оператора, следившего за показаниями приборов.

— Да, шеф? — ответил голос из динамика.

— Подготовьтесь к замене крови реципиента донорской.

Едва Клара сняла зажим с артерии, руки Гроссе, укладывавшие печень в брюшную полость, ощутили легкий толчок от хлынувшего в новый орган пульсирующего потока крови.

Голос Роджера доложил, что показатели реципиента в пределах нормы.

— Клара, зафиксируешь печень, закроешь рану, — бросил он небрежно своей ассистентке и вышел в предоперационную.

— Вы закончили? — осведомился он у Хилла. — Хочу немного поработать с живым мозгом.

Гроэр, неподвижно сидя на краю отвесной скалы, тонкими пальцами машинально перебирал страницы лежавшей на коленях книги. Скала нависала над безмятежной океанской гладью.

И столь же безмятежным казался взгляд Гроэра, устремленный к далекому горизонту…

Он размышлял о прочитанном романе, о судьбах героев… и особенно о героине. Яркая стройная брюнетка с огненным взглядом и порывистыми движениями. Именно такую женщину Мог бы он полюбить. Только такую!

Он чувствовал, что повстречает ее. Он многое предвидел, хоть был лишен общения с людьми и даже не знал наверняка, существуют ли они.

Гроэр жил с опекуном на вилле, полностью обеспечивающей уединенное существование. Скотина, птица, рыбное хозяйство, огород, фруктовый сад — всем заправлял неутомимый опекун — Гарри.

Вся их реальная жизнь начиналась и кончалась высокой каменной стеной, опоясывающей виллу с трех сторон; четвертая обрывалась непреодолимой пропастью в океан.

Гроэра мучили тяжелые навязчивые мысли. Он жаждал общения с людьми, жаждал попасть в тот мир, о котором читал в книгах. И не мог понять, почему изолирован от всех, почему заточен за каменную ограду. Его терзали сотни вопросов, оставшихся без ответа.

— Гар-ри! Где ты, Гарри?! — В приступе отчаяния Гроэр вскочил, уронив книгу…

— Что случилось, мой мальчик? — тотчас отозвался встревоженный голос.

А минуту спустя по садовой дорожке среди буйно разросшихся кустарников уже семенил невысокий плотный человек средних лет в переднике поверх закатанных до колен выцветших джинсов.

— Что случилось, Гро? — повторил он, запыхавшись.

— Я… я только хотел спросить… почему так долго нет Учителя?

— Он приедет завтра, — ответил Гарри, вытирая передником загрубевшие, выпачканные землей руки.

— Почему он не живет вместе с нами? Разве здесь мало места?

— Видишь ли… У него там дела.

— Какие?!

— Ты же знаешь. Он работает.

— С кем? — И, не дав Гарри ответить, резко выкрикнул: — Он работает с людьми?!

— Я не знаю…

— Скажи мне правду! Я требую! — Дрожащие пальцы Гроэра вцепились в воротник его ковбойки с таким ожесточением, что пуговицы с треском разлетелись. Ковбойка распахнулась, обнажив длинный белый шрам на груди Гарри. К счастью, Гроэр ничего не заметил.

— Не дури! — Гарри сорвал с себя его руки, поспешно запахнул ковбойку. Но тут же успокоился, ласково поправил упавшие на глаза юноши волосы и тихо проговорил: — Что ты хочешь, от меня, Гро? Тебе нужно поменьше читать эти проклятые книжки. Побольше заниматься физическим трудом. Тогда у тебя не останется времени на праздные размышления.

— Я хочу к людям! — упрямо повторил Гроэр.

— Да что тебе дались эти люди! — не выдержал Гарри. — Думаешь, среди людей нам жилось бы лучше? Здесь мы сами себе хозяева. Делаем что хотим, ни в чем не нуждаемся. Что же еще? А там нужно зубами выгрызать себе место в жизни. За все платить: деньгами, нервами, здоровьем, честью… а то и жизнью.

— Все это я читал. Но я читал и другое. О военных подвигах, например. О работе, которая рождает не ненависть, а радость. О спортивных состязаниях. О клубах, игорных домах, ресторанах. О танцах с девушками под джаз и о поцелуях при луне. Ведь все это существует!

— Нет, мой мальчик. Для нас не существует. — Гарри тяжело вздохнул. — Нас нет для них, А следовательно, их. нет для нас…

После ужина Гроэр поднялся в библиотеку. Поспешно направился к маленькому почерневшему шкафу, притаившемуся, в дальнем углу за стеллажами книг. Гроэр имел право пользоваться в библиотеке всем, кроме этого таинственного шкафа, с детства притягивавшего его воображение. Сегодня или никогда!

Ухватившись за ручку дверцы, он с силой рванул ее. К его удивлению, дверца беззвучно распахнулась. Внутри на двух полках лежали стопки пухлых папок. На верхней — пожелтевшие, на нижней — более свежие.

В каждый свой приезд Учитель отпирал шкаф, доставал одну или сразу несколько пожелтевших папок и подолгу сидел над ними. Потом снова все раскладывал по местам… По какой-то нелепой случайности шкаф оказался открытым.

С чего начать? Поколебавшись, Гроэр взял одну из старых папок, прочитал заглавие на обложке, нетерпеливо перелистал страницы. И потекли часы. Вечер сменился ночью. Долгая ночь пролетела как один миг. Рассвет застал Гроэра за чтением.

Нужно было спешить. Сегодня приедет Учитель и закроет шкаф. А он должен прочесть все до единой страницы. Обязательно должен.

— Гро? — Под шаркающими шагами Гарри застонали ступеньки. Скорее! Гроэр едва успел сунуть последнюю папку в шкаф и захлопнуть дверцы.

— Ты уже встал, мой мальчик? Что так рано? — Гарри зябко кутался в халат.

— Не спится что-то. Болит голова, — солгал Гроэр.

— Голова? Уж не простудился ли? — забеспокоился Гарри.

— Я лягу и еще раз попробую заснуть.

Гроэр укрылся от назойливой опеки в своей комнате и действительно лег в постель. Но заснуть так и не смог.

Учитель приехал в полдень. Гарри и Гроэр были в саду. Оба одновременно услышали шум мотора. Обычно они, толкая друг друга, бежали к воротам и, затаив дыхание, ждали, как волшебства, того короткого мгновения, когда ворота бесшумно разъедутся сами собой.

Сегодня Гроэр не бросился к воротам. Он ждал Учителя Каждой клеточкой своего естества, но старался не выдать обуревавших его чувств.

От Учителя, конечно, не ускользнуло, что Гроэр не встречает его, как обычно, у ворот.

Вместо приветствия он коротко спросил Гарри: — Как он?

Гарри знал, что Учитель всегда спешит и не любит терять времени на пустословие. Что визиты его, давно превратившиеся в какой-то неотвратимый, строго регламентированный ритуал, носят весьма деловой характер. Что Учителя интересует только здоровье и душевное состояние юноши. И еще Гарри знал, что для того, чтобы посетить их виллу, ему приходится покрывать большие расстояния. Однако не было за последний год случая, чтобы он согласился отдохнуть с дороги, освежиться, наконец, разделить с ними трапезу.

— Все в порядке, мистер Гроссе! — отчеканил Гарри. — Здоровье, аппетит, психика — все в норме. Только вот… — он запнулся.

— Что только? — нетерпеливо переспросил Учитель.

— Он стал слишком много думать и слишком много задавать вопросов. Мне становится с ним все труднее.

Они говорили о юноше, ничуть не стесняясь его присутствия, будто он все еще ребенок или… неразумное подопытное животное.

— Потерпи немного. Уже скоро… — Голос Гроссе прозвучал резко и сухо.

Наконец Учитель соблаговолил заметить Гроэра. Подошел, пристально вгляделся.

«Господи! До чего похожи, — в который раз думал Гарри, украдкой разглядывая обоих. — Одно лицо, одна фигура, одни манеры, мимика. Если бы не разница в возрасте, близнецы, да и только! Поразительно, непостижимо».

— Как чувствуешь себя, Гроэр? — подозрительно прищурясь, осведомился Гроссе.

— Отлично, Учитель.

— Как спалось?

Юноша смешался. Лихорадочный блеск обведенных синевой глаз выдавал его ночные бдения.

— Меня тревожат странные сны. Я вижу людей. Много людей. Только все они похожи на нас с вами. На них белые халаты, а в руках длинные тонкие ножи…

Гроссе нахмурился. Некоторое время они пристально смотрели друг другу в глаза. Это было похоже на поединок. Один пытался угадать, что скрывается за высказанным вслух, другой наслаждался неведением и тревогой своего хладнокровного покровителя.

Гроэр некоторое время молчал понурясь. Потом с неистовой горячностью прошептал:

— Хочу к людям! Задыхаюсь здесь!

— Если книги так будоражат твое воображение, я запрещу тебе читать.

— Только не это! Прошу вас, — взмолился юноша. — Без книг я сойду с ума.

— Тогда успокойся и жди. Скоро… очень скоро твоя жизнь изменится.

— Это правда, Учитель?! — Лицо юноши озарилось внезапно вспыхнувшей надеждой.

Гроссе внимательно посмотрел на него.

— Да. Жди. А сейчас я пойду в библиотеку. Хочу немного поработать.

Гроэр, затаив дыхание, наблюдал за Учителем, не спеша поднимавшимся по скрипучей винтовой лестнице. Прислушивался: слабо хлопнула дверь наверху. Он уже там. Направляется к черному шкафу… Вот сейчас…

В несколько прыжков Гроэр взлетел наверх, ворвался в библиотеку. Гроссе обернулся.

— В чем дело? — Он строго сдвинул брови.

Гроэр топтался в дверях, виновато опустив голову.

— Хочешь что-то сказать?

— Да.

— Хорошо. Сядем. Слушаю тебя.

— Хочу быть врачом. Ученым. Хирургом. Как вы, — скороговоркой выпалил Гроэр.

Гроссе побледнел.

— Учитель… — Гроэр запнулся. — Все равно скажу. Вы забыли запереть свой шкаф. Но даже если бы он был заперт, я взломал бы его.

— Дальше? — Гроссе начинал понимать, чем вызваны перемены в поведении Гроэра.

— Я прочел все, что нашел на полках.

— И что же?

— Я получил огромное удовольствие.

— Вот как! — Гроссе со всевозрастающим интересом наблюдал за Гроэром. Это был интерес врача-психиатра, изучающего своего пациента, и одновременно интерес человека, разглядывающего себя в зеркале.

— Но ведь там описаны опыты над людьми.

— Что из этого? — наивно возразил юноша.

— Тебя это не смутило?

— Нисколько. Как же без опытного подтверждения делать научные открытия?

— Логично. Молодец, юноша, — задумчиво проговорил Гроссе. — Ты мог бы далеко пойти…

Гроэр не понял скрытого смысла этих слов, но похвала ему польстила.

— Учитель, кто такой Макс Гросс? На всех папках верхней полки проставлено: «Доктор Макс Гросс».

— Ты же сам сказал: доктор, — уклончиво ответил Гроссе.

— Папки второй полки принадлежат вам, это я понял. А Макс Гросс — ваш отец?

— Да, мой отец, — нехотя подтвердил тот.

— Он жив?

Гроссе медлил. Прошлое шевельнулось в памяти болезненно и страшно, мраком спустилось на глаза.

— Они повесили его. Как бешеную собаку. Неблагодарные.

— За что? — удивился Гроэр.

— За опыты над людьми.

— Разве за это вешают?

— Там, куда ты так стремишься, — да. Жалкие, ничтожные людишки. — Казалось, Гроссе забыл о присутствии юноши. — Им не дано было понять величия происходящих событий. Отец исполнял свой долг. Такие, как он, ценой нечеловеческих усилий способствовали осуществлению идеи биологической мутации расы, расчищали путь грядущему сверхчеловечеству. Но им помешали довести начатое до конца.

Гроэр ничего не понял из этой напыщенной, полной высокомерной скорби тирады.

— Учитель, вы продолжаете работу своего отца — экспериментируете на людях. А они не повесили вас? — Наивный вопрос Гроэра вернул Гроссе к действительности.

— Ну, знаешь! — взревел он. — Ты перешел все границы. Ты пренебрег моим запретом. Ты рылся в моих бумагах. А теперь суешь нос в мои дела. Щенок!

Гроэр спокойно принял обрушившийся на него гнев.

— Не сердитесь, Учитель. Когда-нибудь я должен был сделать это. Именно потому, что я уже не щенок. Мне необходимо во всем разобраться. Иначе моя голова взорвется. Прошу вас, еще один вопрос. Только один.

Гроссе колебался. Он не мог определить свои позиции в общении с новым Гроэром, так неожиданно выплеснувшимся из прежнего, покорного его воле юнца.

Не дожидаясь разрешения, Гроэр, глядя в упор, жестко спросил:

— Мой отец вы?

— Не-ет!!! — Взбешенный Гроссе вскочил. — Нет, нет и нет! Запомни раз и навсегда! И никогда не смен со мной говорить об этом. Я запрещаю! — Он раздраженно махнул рукой и вылетел из библиотеки.

Гроэр не пошел за ним. Привалившись к косяку распахнутой двери, он слышал, как хлопнула в саду дверца машины, как взвыл мотор и как рокот его, удаляясь, медленно поглощался тишиной.

Почему Учитель разозлился? Почему так поспешно уехал?

Ведь у Гроэра было еще столько вопросов.

Дома Клара последовала за Гроссе в уютный полумрак гостиной. Ей так редко удавалось остаться с ним наедине.

Но Гроссе молчал, и по отсутствующему взгляду было вид, но, что мысли его далеко.

— Скажи, Эрих, я нужна тебе хоть немного? — не выдержала Клара.

Подавшись вперед, он некоторое время, словно пробудившись ото сна, изучал ее, жестко, сурово. Потом медленно, торжественно произнес:

— Ты — единственный человек на свете, который мне нужен. У меня есть для тебя кое-что любопытное — моя тайна. Я решил доверить ее тебе!

Клара застыла, боясь спугнуть внезапный порыв. Могла ли она знать, что к этому решающему разговору Гроссе готовился многие годы.

— Клара! Я — величайший ученый современности. Больше того, я — ученый будущего… Корифеи медицины, мнящие себя столпами науки, рядом со мной пигмеи. Я победил защитные реакции отторжения, барьер несовместимости. Нет в искусстве трансплантации, нейро- и микрохирургии равных мне…

— Эрих! Зачем ты говоришь все это? Разве я не знаю тебя?

— Нет, милая Клара, ты совсем не знаешь меня. Не имеешь обо мне ни малейшего понятия. Не веришь? Берусь доказать на фактах…

Клара растерянно смотрела на него, округлив свои и без того огромные глаза.

— Для начала ты должна лучше представить себе заведение, в котором работаешь. Ведь тебе знакома лишь ничтожная часть моего «подземного царства». Ты знаешь только один этаж, на котором мы проводим тайные операции. А их шесть! Первый отведен под жилой блок, где размещена часть персонала, вынужденная скрываться от полиции по разным причинам. Я для них нечто вроде благодетеля и покровителя, обеспечивающего их не только работой, но и надежным убежищем. Поэтому в их преданности можно не сомневаться. Доктор Хилл, например, Батлер, Милдред — они в моих руках.

— Да это же тюрьма! — воскликнула Клара.

— Тюрьма? Возможно. Но добровольная. Они сами предпочли ее взамен той кары, которую умудрились заработать на воле.

— Ну а дальше? Что дальше? — торопила Клара.

— На втором этаже — холодильные камеры и бункера. Я строил клинику с учетом расширения моего производства.

Клару неприятно покоробило слово «производство».

— Несчастные случаи и уличная охота не покрывают наших потребностей в трансплантах. Сейчас мой Банк органов в основном пустует. Но мною разработаны далеко идущие планы, которые помогут нам найти выход из затруднительного положения. О них чуть позже… На третьем и четвертом этажах — лаборатории. Ты же понимаешь, не во всех случаях мы можем пользоваться услугами Верхней клиники. Пятый тебе хорошо известен: операционные, палаты для доноров и реципиентов, боксы, реанимационные, морг и прочее. На днях мы совершим экскурсию по всем этажам, и ты все увидишь собственными глазами.

— Ты забыл про шестой этаж, — напомнила Клара. — Что там?

Гроссе загадочно и самодовольно улыбнулся:

— Желаешь знать? А нервы не подведут?… На шестом этаже у меня виварий. Уникальнейший, смею заверить. Такому позавидовали бы все зоопарки мира.

— О чем ты? — насторожилась Клара.

— А вот о чем. Не знаю, существовали ли на самом деле кентавры, русалки, сфинксы, сирены, драконы… или это всего лишь плод человеческой фантазии, но именно я… Я! И никто другой — воплотил в плоть и кровь мифические существа.

— Ты шутишь, Гроссе. Это невозможно. Ты не осмелился бы на такое. Ты жесток, я знаю. Но ведь не настолько…

Он громко расхохотался.

— Нет, Гроссе, нет! — Клара заслонилась рукой как от удара, на лице отразилось отвращение. — Скажи, что это шутка.

— Это правда! — Гроссе был раздосадован. Не на такую реакцию он рассчитывал.

— Ты чудовище, — еле слышно прошептала Клара.

— Я не чудовище, радость моя. Я — ученый. Мне удалось победить саму Природу! Большинство из тех, кого ты считала умерщвленными, на самом деле получили вторую жизнь. В новом обличье. Почему же это так возмущает тебя? Жив Большой Билл, чьи ноги некогда понадобились нам для попавшего в автомобильную катастрофу клиента К. Л. Разве не остроумное решение я нашел, дав ему вместо двух сразу четыре ноги и лошадиную мощь в придачу? Ты посмотришь, какой великолепный получился кентавр. А Джо! Надеюсь, хоть здесь я заслужу твою признательность? Ты просила сохранить ему жизнь. Я же видел, как дрожали у тебя руки, когда ты вводила ему в вену иглу. Я исполнил твою просьбу: Джо жив.

Клара встрепенулась. В глазах вспыхнула надежда.

— …Из обыкновенного уличного босяка, — продолжал Гроссе, — я сотворил мифического сфинкса, заменив его тщедушное тело великолепным телом молодого льва. Видела бы ты, как гордо он носит теперь свою голову.

Из груди Клары вырвался стон отчаяния. Она побледнела.

— Мы говорим на разных языках, Гроссе, — прошептала Клара с гримасой бессилия на лице.

— Вот именно. Потому что я мыслю категориями Будущего, недоступными твоему ограниченному уму… На Земле водворятся принципиально новые формы общения, — прорицал он. — Грядущие посвященные — гиганты ума и духа. Остальные должны или исчезнуть, или превратиться в рабов, в домашнюю скотину. Такова космическая обусловленность всеобщей эволюции… Представь себе жилища полубогов, охраняемые живыми сфинксами вроде Джо… Прохладные водоемы в садах с резвыми дельфиноподобными русалками… Представь азартную охоту Избранных, преследующих одичавшие человеческие особи верхом на могучих кентаврах, подобных Биллу… Да с подобным вкладом я смело могу рассчитывать на достойное место среди будущих хозяев Земли. Даже мой отец, посвятивший себя великой идее, не додумался бы до такого.

Так вот куда замахнулся ее неистовый Гроссе!

— Извини, но все это слишком смахивает на бред. Я не знаю ничего о пришествии «избранных», но я знаю, что твоя деятельность сегодня направлена на то, чтобы продлить жизнь горстке эгоистичных толстосумов, покупающих себе здоровье ценой чужих жизней.

— Ты глубоко заблуждаешься и, надеюсь, скоро поймешь это. Ну а «горстка толстосумов», как ты изволила выразиться, выполняет двойную функцию: с одной стороны, реципиенты — такое же сырье для опытов, как и доноры. С их помощью я уточняю и совершенствую свои методы. А с другой — их кошельки обеспечивают мне финансовую независимость.

Напыщенные умозаключения Гроссе ошеломили Клару размахом, той ювелирной виртуозностью, с которой он фабриковал подоплеку своим преступнодеяниям. У нее не нашлось слов для возражений, что было расценено Гроссе как очередная победа.

Итак, размышлял Гроссе, первые рубежи взяты. Теперь нужно усыпить бдительность Клары, подкинуть в виде приманки пару сладеньких посулов, чтобы окончательно расположить ее в свою пользу.

. — Если ты захочешь помочь мне, Клара, очень скоро я смогу полностью отказаться от сегодняшних методов — нам не придется рисковать, охотясь за случайными жертвами на улице. Наши клиенты станут легальными. Их износившиеся органы мы сможем заменять полноценными и здоровыми, выращенными из клетки соответствующего органа.

— Неужели такое возможно? — оживилась Клара.

— Конечно, возможно! Представь лабораторию… Нет, целую фабрику безупречных человеческих органов на любой спрос и выбор. У нас будет не только несметное богатство, но и слава. Всемирная известность. И знаешь, что для этого нужно?

Время! Много времени. Гораздо больше, чем может дать одна человеческая жизнь. — У него в глазах горел фанатизм. — Мы всего добьемся сообща. Ты и я. Вместе… Могу ли я рассчитывать на твою помощь, на твою поддержку?

Захваченная вдохновенным признанием, одурманенная пылкой речью, горящим взглядом, Клара воскликнула:

— Эрих! Моя жизнь, моя судьба, все мое существо до единой клетки, принадлежат тебе. Тебе одному! Распоряжайся мною.

Разве могла Клара знать, какой помощи потребует от нее Гроссе?

Возложив руки на ее плечи и поцеловав в лоб, он торжественно и проникновенно произнес:

— Я верю тебе как самому себе!

То была ложь. Гроссе не доверял никому. И именно поэтому тратил столько времени и энергии на увещевания.

На следующий день без лишних объяснений Гроссе усадил Клару в машину и привез на свою загородную виллу, предупредив, что именно там ее ждет основное посвящение в тайну…

Пожилой мужчина в закатанных до колен джинсах при виде Клары остолбенел. Его рука непроизвольным движением скользнула по пуговицам ковбойки.

Гроссе покровительственно похлопал его по плечу: — Хэлло, Гарри. Надеюсь, все в порядке?

— Как всегда, сэр. — Лицо Гарри выражало полное смятение.

— Где Гро?

— В бассейне, сэр. Мы не ждали вас сегодня. Прикажете позвать?

— Нет. Не надо.

Обогнув особняк, они вышли на открытую площадку как раз в тот момент, когда стройная юношеская фигура, прочертив в воздухе красивую дугу, скользнула под воду.

Прошла долгая минута, прежде чем его голова показалась у противоположного края бассейна.

— Гроэр!

Юноша поспешно выбрался из воды, направился было к ним, но при виде женщины резко остановился, не зная, убежать или остаться.

Гроссе с удивлением обнаружил, что эта встреча потрясла Клару сильнее, чем Гроэра. Губы ее дрожали, глаза расширились.

— 3… здравствуйте, Учитель, — заикаясь, произнес Гроэр, не отрывая горящего взгляда от женщины.

Капельки воды искрились на загорелом теле, струйками стекали с налипших на лицо волос.

— Приведи себя в порядок и возвращайся, — приказал Гроссе Гроэру.

Юноша нехотя повиновался, то и дело оглядываясь на Клару.

— Невероятно… Непостижимо, — будто во сне, шептала она. — Какое сходство… Но почему ты скрыл, что у тебя есть сын?

— Это не сын! — рявкнул Гроссе.

— Не желаешь посвящать в личные дела — твое право, — обиделась Клара. — А где его мать, мне тоже знать не положено?

— Потерпи. Все объясню. Позже. Он идет сюда.

Гроэр приближался размашистой гроссовской походкой, по-гроссовски поправляя на ходу выбившуюся прядь волос. Напряженный взгляд, застывшее лицо выдавали внутреннее волнение.

— Садись, — сказал Гроссе.

Юноша опустился на траву в нескольких шагах от скамейки.

— Как поживаешь, Гроэр? — осторожно осведомилась Клара.

Гроэр сдвинул брови, пытаясь припомнить, что отвечали хорошо воспитанные люди на подобный вопрос в прочитанных им романах.

— Благодарю вас, мисс, недурно.

Клара невольно улыбнулась.

— И чем же ты тут занимаешься? — Кларе захотелось заглянуть в его внутренний мир.

— Читаю, мисс. Плаваю в бассейне. Помогаю Гарри по хозяйству… Думаю.

— Похвально… Молодец, — сказала Клара топом наставницы и быстро спросила: — А сколько тебе лет?

Юноша озадаченно посмотрел на Учителя, но тот недовольно отвернулся.

— Сколько мне лет? Я не задумывался, И мне никто не говорил…

— Ну хорошо. А думаешь ты о чем?

— О людях, мисс. Конечно, о людях. О чем же еще! — выпалил Гроэр, будто только и ждал этого вопроса.

— Что ж ты думаешь о них?

— Разное. Больше всего меня волновало, существуют ли они вообще. Но теперь вижу — существуют! — Глаза Гроэра вспыхнули. — Вы пришли от них. Где они живут? Как далеко отсюда? Расскажите, мисс. Умоляю! — Он подался вперед. Щеки его пылали, нижняя губа подергивалась.

— Гроэр!!!

Резкий окрик Гроссе возымел действие. Юноша сразу сник.

Лихорадочный блеск в глазах потух.

— Достаточно. — Гроссе поднялся. — Отправляйся в библиотеку. Ты свободен.

И вдруг, к изумлению Гроссе, юноша вскочил, злобно, по-звериному стиснув зубы, и тем же резким голосом выкрикнул: — Не хочу!

— Что?! — зарычал Гроссе, тоже вставая и медленно надвигаясь на него.

Вобрав головы в плечи, будто два разъяренных хищника, они стояли друг против друга, Гроссе против Гроссе. Клара с жадным любопытством наблюдала за ними.

— Я сказал: не хочу! — с вызовом отчеканил Гроэр. — Мне надоели ваши библиотеки, батуты и перекладины. Глухие стены и скрипучие лестницы… Я хо-чу к лю-дям!

Гроссе кипел. Клокотал. Он никак не ожидал подобного взрыва, да еще в присутствии Клары. Но отлично понимал, что именно ее присутствие спровоцировало бунт. И, погасив гнев, Гроссе изменил тактику.

— Тебя взбудоражила сегодняшняя встреча. Это естественно. — Он примирительно положил руку на плечо юноши. — Тебя мучает одиночество. Я все понимаю. Но поверь, твоему заточению очень скоро придет конец. Я ждал, когда ты вырастешь. Теперь ты уже взрослый. Впереди большой мир. И люди. Много людей!

— Это правда, Учитель? Вы увезете меня отсюда?

— Разве я когда-нибудь обманывал тебя? В свой следующий приезд я заберу тебя с собой. Готовься и жди. — Гроссе потрепал усмиренного юношу по щеке и направился к выходу. — Пойдем, Клара. Нам пора.

— До свидания, Гроэр. — Опустив голову, Клара последовала за Гроссе.

Они ехали молча. Кларе хотелось разобраться в путанице чувств. Гроссе, тоже погруженный в свои мысли, мрачно глядел на летящую под колеса ленту шоссе.

Он был недоволен. В сценарии, казалось бы тщательно им продуманном, что-то срабатывало не так. Ему не следовало заранее знакомить Клару с Гроэром — вот в чем ошибка. Конечно, он ждал от Гроэра бурной реакции, поскольку Клара первая женщина, увиденная им. Но трудность создавшегося положения заключалась в том, что на пути Гроссе встал сам Гроссе. Гроэр увидел в Кларе воплощение своей мечты именно потому, что Клара избранница Гроссе. Для Клары же Гроэр — возврат к первым романтическим переживаниям, к девичьим надеждам, которые он, Гроссе, разумеется, не оправдал. Как поведет себя Клара, предугадать практически невозможно, тогда как только это сейчас и имело значение.

Чего она хочет? Конечно же, доказательств его любви.

Пусть так. Она получит доказательства! И Гроссе решился на отчаянный шаг.

— Уилфорды отмечают сегодня день рождения Николь — супруги Майкла. Я приглашен на ужин. Мы могли бы поехать вместе.

У Клары глаза округлились от изумления.

— Вместе?! — не поверила она. — Я не ослышалась?

Гроссе ни разу не брал ее в семейные дома своих друзей. Он вообще нигде не бывал с нею.

— Поезжай один, друг мой. Я слишком утомлена…

— Мы едем вместе! — Тон был резок, почти груб, но тут же смягчился: — Не вижу причин для отказа. Пора положить конец этой бессмысленной конспирации.

…Гости давно были в сборе, и появление новой пары привлекло всеобщее внимание. Гроссе отвесил общий поклон и с подчеркнутой непринужденностью подвел свою спутницу к хозяевам дома:

— Прошу принять искренние поздравления со знаменательной датой от меня… и моей невесты, — сказал он, целуя руку Николь.

Супруги опешили.

— Что я слышу, Эрих! Вот так сюрприз! Вот так сенсация! — вскричал Майкл. — Минуту внимания, господа! — обратился он к собравшимся. — Рад сообщить приятную новость: закоренелый холостяк решился наконец пополнить наши ряды. Предлагаю внеочередной тост за врача-чудотворца и его невесту!

Легкая пауза, не ускользнувшая от обостренного внимания Клары, и зал наполнился веселым перезвоном бокалов и голосов. Клара стояла неподвижная и безучастная. В горле пересохло, губа предательски подергивалась. Внутри бушевала ярость. Она не сомневалась — отвратительный фарс с невестой придуман для самооправдания перед благопристойным обществом.

Когда всеобщий интерес к ним поостыл, Клара услышала раздраженный шепот:

— Ты как будто не рада?

— Чему? — зло прошипела в ответ Клара.

— То есть как «чему»! Нашей помолвке, разумеется… Если можно это так назвать.

— Нет, отчего же. Я оценила твой юмор и находчивость. — Ее голос срывался.

— Заблуждаешься, Клара. Это вполне продуманный, заранее подготовленный, сюрприз. Ты ведь знаешь, опрометчивых поступков я не совершаю.

Бесконечно долгую минуту она пристально смотрела ему в глаза, силясь разгадать скрытый смысл его слов. Вопрос прозвучал враждебно:

— Ты действительно надумал жениться на мне?

— Прежде ты соображала быстрее… Да, дорогая, я делаю тебе предложение. Официальное. Ты позволишь не опускаться на колени? И пожалуйста, отложим временно дальнейшие переговоры. На нас обращают внимание.

Почему? Почему именно сейчас он принял решение жениться на ней? Хорошо зная коварную, расчетливую, безжалостную натуру Гроссе, она невольно насторожилась. Правда, Клара не допускала и мысли, что его смертоносная воля может обрушиться на нее, поскольку в какой-то степени они стали частью друг друга. Но она заблуждалась.

После ужина Николь пригласила всех в гостиную. Гроссе подошел к миссис Браун:

— Как поживаете, Долли? Я не вижу среди нас Эдмонда? Он в отъезде?

— Разве вы не знаете, Эрих? — В ее голосе был упрек. — Эдмонд болен. Неделю он не встает с постели. Первый раз я рискнула оставить его одного. Не могла отказать милой Николь в такой день.

— Кто лечит Эдмонда? — перебил ее Гроссе.

— Наш домашний врач. Мне кажется, он растерян. Состояние Эдмонда пугает его.

— Какой же диагноз поставил ваш домашний врач?

Миссис Браун задумалась:

— Что-то серьезное с печенью и с почками… Эрих! Умоляю. Вы все можете. — Долли схватила его за руку. — Спасите его!

Гроссе вспомнился недавний ужин в ресторане. Одутловатое лицо Брауна, мешки под глазами и одышка.

— Мне искренне жаль, Долли. На днях я обязательно у вас побываю. — Поклонившись ей, Гроссе присоединился к Кларе.

Остаток вечера Гроссе был рассеян и неразговорчив. Казалось, он забыл о присутствии Клары, и без того чувствовавшей себя неуютно в чужом враждебном обществе, хотя все его помыслы теснейшим образом переплетались именно с нею: ведь от нее одной, от ее преданности и мастерства зависит на данном этапе Его жизнь. Никакие ухищрения не могли исключить тот момент, когда Клара выйдет из-под его контроля, в известной мере будет предоставлена самой себе. Однако без этого столь же неизбежного, сколько и рискованного момента все его расчеты, весь его многолетний труд потеряли бы смысл…

Обещание жениться — вот единственное, что могло сделать Клару послушным орудием, разом решить все проблемы, связанные с нею.

Несмотря на тяжелый день и позднее время, спать ни ей, ни ему не хотелось. Некоторое время они лежали молча, глядя в потолок широко раскрытыми глазами. Он просунул руку ей под голову, слегка привлек к себе и, придав голосу надлежащую мягкость, спросил:

— Ты переедешь ко мне завтра или после того, как мы поженимся?

Она молчала.

Гроссе понимал, нужно быть предельно осторожным, чтобы не спугнуть ее. Излишняя настойчивость все погубит. Поэтому он счел уместным вспылить:

— Можно подумать, тебя принуждают насильно. Не хочешь? Оставим все по-прежнему.

— Ты прекрасно знаешь, как это для меня важно… Но почему именно теперь?

— Почему? Возможно, желание сделать тебе приятное. Ты это заслужила. Возможно, приближение старости. Если уж мы все равно вместе, почему бы не узаконить наши отношения. — Подумав, он добавил: — К тому же у меня грандиозные планы, которые ты поможешь мне осуществить. Мне нужен надежный, верный спутник жизни. Спрашиваю последний раз — принимаешь мое предложение или нет?

Клара беспомощно рассмеялась:

— Разве я его могу не принять! Быть подле тебя день и ночь. Быть твоей рабыней, твоим другом, твоей возлюбленной…

Он поморщился. Ночь скрыла от Клары эту гримасу.

— Прекрасно. Перейдем к следующему… Но если хочешь спать, можем отложить на завтра.

— Нет-нет. Не будем откладывать.

— Я обещал тебе объяснить Гроэра. Ты должна наконец все узнать… Я сказал тебе там, на берегу океана, что Гроэр не сын мне. Ведь ты не поверила. Верно?

— Нет, Эрих, не поверила, — чистосердечно призналась Клара.

— Не виню тебя. Пивсршь действительно трудно, когда налицо такое поразительное сходство. И тем не менее я сказал правду: Гроэр не сын мне. Гроэр вообще не имеет родителей. Нет и не было на свете женщины, которая родила его. Понимаешь? Он не человек в общепринятом смысле. О его существовании никто, кроме нас с тобой и Гарри, даже не подозревает.

Его слова потрясли Клару.

— Я ровным счетом ничего не понимаю, — пробормотала она, сжимая виски.

— Сейчас все станет ясно. — Гроссе включил бра, сел на постели. — Я вырастил его искусственным путем. В колбе. Как какую-нибудь спору или микроб. Он — результат моего неожиданно удавшегося опыта. Он — моя безраздельная собственность!

Она резко поднялась и тоже села на кровати.

— Тебе приходилось когда-нибудь слышать о клонировании? — продолжал он бесстрастным голосом.

— Разумеется. Клонирование — вегетативное внеполовое размножение от одной исходной особи.

— Вот именно. Но я пошел дальше. Я разрешил сразу две гигантские проблемы. Первая — в искусственных условиях я довел эмбрион до полного созревания. И вторая — с помощью клонирования я создал свою копию, своего вегетативного потомка.

— Тебе удалось получить полноценного младенца в колбе? — изумилась Клара. — А что было дальше?

— До года я растил его сам, а потом… Построил виллу на безлюдном диком берегу океана, вдали от дорог и жилищ. Ту самую, которую мы посетили.

— Так вот почему ты обосновался в этом захолустье!

— Я поручил его заботам Гарри. Этот малый был ему и нянькой, и кухаркой, и воспитателем.

— Неужели бедняга ни разу не отлучался оттуда?

— Жизнь «бедняги Гарри» принадлежит мне. Он был первым человеком, которому я пересадил блок «легкие — сердце»… Для всех его близких и друзей он давно мертв. За дарованную жизнь Гарри обязался платить мне верной службой, в каких бы формах она ни выражалась. Мы заключили контракт на двадцать лет, по истечении которых он получает полную свободу и щедрое вознаграждение в придачу.

— А как долго ему осталось ждать?

Гроссе превратился в сгусток спрессованной энергии. Наконец-то! Решающая минута настала. Но Клара не должна знать, как много от нее зависит, не должна почувствовать, что он боится.

— Это решим мы с тобой. Сегодня. Вместе. Ты и я! — торжественно произнес он. — Ты должна представлять, что такое клонирование для человечества. Прежде всего оно сулит квазибессмертие выдающимся личностям, которые с помощью вегетативного размножения смогут повторять себя до бесконечности обогащая человеческие познания нестареющей мощью своего ума…

— Я поняла, Гроссе! — с воодушевлением воскликнула Клара. — Ты обессмертил себя в облике этого юноши, целиком повторившем тебя! Пока тело твое потихоньку изнашивалось, рядом рос второй Гроссе, полный энергии и жизненных сил, готовый принять от тебя эстафету. Ты скрывал его от людей, что-бы потом незаметно подменить себя им!..

Гроссе досадливо стиснул зубы.

— Я не закончил, — резко оборвал он размечтавшуюся Клару. — Да, таков один из вариантов решения проблемы смерти, вполне приемлемый для человечества в целом. Но не для оригинала, с которого снята копня. Ведь жить остался бы мой клоп, а я умер бы в положенное время, как любой простои смертный.

— Что поделаешь, таков удел каждого из нас…

— А я не хочу быть простым смертным! — злобно выкрикнул Гроссе и долго хмуро молчал, барабаня пальцами по постели.

Когда же заговорил снова, в его голосе звучала мольба, что никак не вязалось с тем Гроссе, которого знала Клара.

— Я должен жить. Жить сам. Пойми же! Я и Гроэр, при всей нашей идентичности, не одно и то же. Для меня он — чужая биосистема, всего лишь мое зеркальное отражение.

Почувствовав, что выдает себя, Гроссе заговорил деловым, холодным тоном, будто читал лекцию перед собранием медиков:

— Рассмотрим вторую возможность, которую открывает выращивание вегетативных потомков. Клоны не расцениваются обществом как самостоятельные узаконенные личности, а всего лишь как своеобразный комплект… набор запасных органов для конкретного индивидуума — оригинала данного клона… Представь грандиозную ферму, на которой по заказам клиентов выращиваются сотни… тысячи клонов. И среди них — черноволосая смуглая девочка-подросток — твоя копия, Клара… — Он выдержал небольшую паузу, но Клара мрачно молчала.

Гроссе не желал сдаваться:

— Как только клиент начинает стареть или заболевать, он ложится на операционный стол — нему заменяют все износившиеся органы молодыми и здоровыми.

Разве моя идея не гениальна?!

Не дождавшись ответа, Гроссе спросил: — Что ты можешь на это возразить?

— Только одно: твой «вегетативный дубликат» — такой же человек, как и ты. — Голос Клары дрогнул.

— Я отрицаю! — резко выкрикнул Гроссе, будто находился в зале суда. — Уверен, меня поддержали бы большинство ученых мира. Он — искусственно выведенная копия человека.

Гроссе вскочил, заметался по комнате.

— Мне нужно время! Много времени. Неужели ты не в состоянии понять? Я! Я один могу дать человечеству бессмертие. — Его глаза вспыхнули маниакальным огнем.

— Не актерствуй передо мной, Эрих, — тихо сказала Клара. — Меньше всего тебя волнуют проблемы человечества. Ты думаешь только о себе. О себе одном.

Он остановил на ней тяжелый взгляд, будто размышляя, уничтожить ее немедленно или пропустить выпад мимо ушей.

Потом, подойдя вплотную, ласково потрепал по щеке. Сел рядом.

— Хочу доказать, что ты заблуждаешься. Гроэр — не человек в общепринятом понимании. У него нет ни документов, ни, места в обществе, ни Даже собственного имени. Ведь «Гроэр», если ты догадалась, — вольная комбинация моих инициалов.

— Скажи проще, — сдержанно поправила Клара, — «Гроэр» — твои ходячие запчасти.

— Да, черт возьми. Да! Наконец-то ты правильно поняла меня. Ради него я пожертвовал простыми человеческими радостями и имею полное право распоряжаться жизнью Гроэра, поскольку цель его возникновения была мною заранее запрограммирована.

— А помолодеешь ли ты, завладев его внутренностями?

— Я продлю себе жизнь — это главное. — Почувствовав, что в Кларе произошел желаемый перелом, Гроссе воодушевился: — Я поменяю легкие и сердце, печень и почки… Я поменяю кровь. Всю до единой капли…

— Допустим, внутренне ты станешь двадцатилетним. Как он. Но внешне останешься пожилым мужчиной.

— Во-первых, внешность второстепенна. Внешность меня не волнует. А во-вторых, в моем организме непременно должен начаться процесс регенерации. Кожа разгладится, посвежеет, исчезнет седина. Отпечаток прожитых лет постепенно сотрется…

— Почему бы тебе не пересадить свой мозг в тело Гроэра? — перебила Клара. — Так сказать, сменить оболочку. А то еще лучше — поменяться головами. Тогда ты сохранил бы жизнь обоим, отняв у Гроэра только его молодость.

— Я думал об этом. Я перебрал все возможные варианты. Теоретически ни один из них не исключается. Но лишь теоретически. Когда-нибудь потом, с последующими клонами… Техника моя безупречна; Но ведь не могу же я сам делать себе операцию. Вот в чем загвоздка! Кому доверить свой мозг?

— Теперь мне, кажется, ясно все, — задумчиво проговорила Клара. — Кроме одного: кому ты собираешься доверить ответственную операцию?

Вот он! Трамплин в будущее!

Гроссе придвинулся вплотную к Кларе, взял ее руки и, глядя пристально в глаза, твердо произнес:

— Тебе, Клара.

Клара давно поняла, куда он клонит, но предпочла разыграть изумление: — Я?! Ты сошел с ума! Я всего лишь хирургическая сестра. Твой ассистент.

— Не притворяйся! Ты не сестра и не ассистент. Ты — первоклассный хирург, владеющий всеми тонкостями моего собственного мастерства. У меня нет ни малейших сомнений, что ты блестяще проведешь операцию. Тем более если от этой операции будет зависеть жизнь любимого человека. Ведь ты любишь меня, Клара?

Так вот зачем он сделал ей предложение!

— Если ты доверяешь мне, я непременно справлюсь с любыми трудностями.

Гроссе ликовал. Тяжесть свалилась с плеч. Он глубоко, с облегчением вздохнул.

— Когда?

— Хоть завтра, — оживился он. — У меня все готово.

— А наша свадьба? — осторожно напомнила Клара. — Операция отложит ее месяца на два. А мне бы хотелось уже в больнице ухаживать за собственным мужем. Не как «мисс Клара», а как «мадам Гроссе».

— Словами «хоть завтра» я хотел подчеркнуть, что все зависит от тебя. Само собой разумеется, меня должна оперировать моя законная супруга. Тебе приятнее, и мне спокойнее…

…Шаги Гроссе гулко резонировали под сводами пустынного коридора, вплетаясь в удручающе-монотонное жужжание установок для кондиционирования воздуха.

Гроссе сдержал слово. Мэрия по всем правилам зарегистрировала их брак с Кларой. Свадебная «канитель» отняла несколько дней. За это время в Нижнюю клинику неожиданно доставили нового клиента, что было крайне некстати, так как грозило затянуть осуществление его собственных планов.

Новый больной лежал в постели. У его изголовья дремала сиделка. При появлении Гроссе она вскочила, вытянулась, по-военному четко доложила ситуацию:

— Состояние крайне тяжелое. Поддерживаем обезболивающими инъекциями и транквилизаторами. Только что уснул.

Гроссе подошел к постели, вгляделся в одутловатое желто-серое лицо спящего… и вдруг отпрянул.

— Прикажете разбудить? — осведомилась сиделка.

Гроссе ответил — Нет-нет! Ни в коем случае! Не сейчас.

…Стремительно влетел в кабинет. Крикнул в селектор: — Джека ко мне! Немедленно!

Сотрудник явился почти мгновенно.

— Что-нибудь случилось, шеф?

— Кто занимался вербовкой поступившего клиента? — Гроссе едва сдерживал гнев.

— Маклер за номером два, — не задумываясь, Джек.

— Привести его ко мне! — заорал Гроссе так, что Джек съежился и тенью скользнул за дверь.

Несколько минут спустя на пороге возник бледный перепуганный маклер № 2 — человек средних лет, среднего роста и неопределенной внешности.

— Садитесь, — холодно приказал Гроссе. — Рассказывайте о всех подробностях: где, как и когда вы заполучили вашего клиента?

Маклер затравленно молчал, собирался с мыслями, пытаясь понять, что ему угрожает.

— Я работаю, шеф, на отведенном мне участке в городе…

— Дальше!

— Два дня назад в мою контору обратился незнакомый человек с просьбой помочь тяжелобольному…

— Иными словами, не вы нашли клиента, как у нас положено, а клиент нашел вас. Поинтересовались ли вы, как он попал в вашу контору?

Вкрадчивый тон Гроссе не обманул маклера. Стараясь унять дрожь, он промямлил:

— Конечно, сэр. Он назвал фамилию одного из наших бывших клиентов.

— И что вы предприняли?

— Он умолял оказать помощь за любое вознаграждение. Больной был при смерти.

— Я спросил: что вы предприняли?

— Но, сэр… — маклер задыхался. — Если бы я выгнал его, он наверняка разгласил бы тайну, которую в случае оказания помощи обещал сохранить.

— Сколько?

— Что — сколько? — не понял тот.

— Я спрашиваю, сколько вам заплатили за предательство?

— Сэр?! Я никого не предавал! — Маклер чувствовал: Гроссе видит его насквозь. Возможно, даже читает в его бегающих глазах цифру полученного гонорара.

— И кто он, этот джентльмен?

— Крупный нефтепромышленник из Бразилии. Некто Борнель Олвуд.

Гроссе пододвинул маклеру чистый лист бумаги:

— Пишите: имя, фамилию, адрес, род деятельности человека, рекомендовавшего вас Олвуду.

Дрожащей рукой маклер взялся за ручку.

— Благодарю. Вы свободны.

Гроссе пробежал глазами корявые строки. Разгласителем тайны оказался… недавний клиент Р. О. Вспомнив их беседу, накануне операции, Гроссе скривил губы в зловещей усмешке, пробормотав не то с сожалением, не то с угрозой: «Идиот». Снова вызвал Джека.

— Слушайте меня внимательно. — Гроссе был мрачен, спокоен, уверен в себе. — Этого человека найти и ликвидировать. — Он протянул листок с координатами Р. О. — Срок — три дня.

Джек заглянул в листок, удивленно уставился на Гроссе.

— Это же наш клиент.

— Совершенно верно. Клиент, который нарушил договор… Повторяю: срок — три дня. Маклера номер два убрать немедленно. Пусть окажет последнюю услугу клинике — пополнит наши запасы консервантов. Из-за его преступной халатности кое-кому удалось напасть на наш след… больше того, проникнуть в клинику. Да-да, я говорю о только что поступившем клиенте… Такой работник не может больше пользоваться моим доверием. А просто выгнать его, отпустить на все четыре стороны я, как вы понимаете, не могу. Ясно?

— Да, шеф.

— Ровно через… — Гроссе бросил взгляд на часы, — двадцать пять минут вам надлежит явиться в палату Олвуда. Пригласите сюда мисс… миссис Клару.

Гроссе метался по кабинету, нахмурив лоб, кусая губы. Обстоятельства сами диктовали единственно правильный выход из опасной ситуации. И все же его мучили сомнения… Судьба маклера его не тревожила, вовсе. С болтливым клиентом Р. О. потруднее — фигура заметная, влиятельная. Но и это не вывело бы Гроссе из равновесия. Как быть с тем, кто остался в палате, — вот что терзало его.

…Клара давно стояла в дверях. Наконец он заметил ее.

— Надо приготовить аппарат для электрокардиограммы. Тот, что хранится у меня в сейфе. Войдешь в палату поступившего клиента через десять-пятнадцать минут после меня. «Кардиограмму» будешь снимать сама.

Вернувшись в палату Олвуда, Гроссе отпустил сиделку и занял ее место у изголовья больного. Мрачно вгляделся в сомкнутые набрякшие веки. Помедлил… тихо позвал:

— Эдмонд… Эдмонд!..

Больной открыл глаза. Его поначалу бессмысленный взгляд отразил удивление и… радость.

— Эрих?! Какими судьбами? А я так ждал тебя дома, когда валялся с приступами.

— Бывает и так: не я, так ты пожаловал ко мне.

— К тебе?! — Больной удивился еще больше. — Но насколько мне известно, мы находимся в другом городе, правда, не знаю, в каком именно. Столько всяких нелепых предосторожностей. Они бесконечно долго везли в закрытой санитарной машине. Думал, не выдержу, отдам богу душу.

— Да, мы действительно далеко от дома. Сюда я приезжаю два раза в месяц как консультант…

Лицо Брауна перекосила болезненная гримаса.

— Что такое? — В тоне Гроссе беспокойство, участие.

— Болит, проклятая. Сил моих нет.

— Потерпи еще денек. Я сам сделаю тебе операцию, выкарабкаешься.

— Ох, скорей бы…

— Кто привез тебя в нашу контору? — как бы между прочим осведомился Гроссе.

— Мой домашний врач.

— По чьей рекомендации?

— Одного старого приятеля. Он избавился здесь от болезни, признанной врачами неисцелимой.

— Кто такой? Не мой ли пациент?

— Извини, не могу назвать его имени. Он подписал какой-то контракт о соблюдении тайны.

— Понятно. Ну а Долли? Она в курсе?

— Нет, что ты! Разве можно женщинам доверять тайны?

— Отлично.

— Что «отлично»? — не понял Браун.

— Хочу сказать: что все будет отлично. Одного не могу понять: почему ты записан у нас под чужой фамилией?

— Мой друг посоветовал не называть себя. Заведение уж больно сомнительное, хоть и работают на совесть.

— Вот как! — Глаза Гроссе сверкнули.

Двери раздвинулись — в палату вошла Клара с миниатюрным аппаратом в руках. Она остановилась в нескольких шагах от больного, выжидательно глядя на Гроссе.

— Тебе назначена ЭКГ? — Гроссе разыграл неведение. — Что, и сердечко пошаливает?

— Понятия не имею. А собственно, спроси лучше, что у меня не пошаливает. — Браун тяжело вздохнул.

— Не буду мешать. Когда покончишь с процедурами, снова загляну, — поднялся Гроссе.

Дойдя до дверей, он остановился. Лежащий не мог его видеть.

Ни слова не говоря, Клара откинула одеяло, тщательно закрепила электроды. Покончив с приготовлениями, бросила быстрый взгляд в сторону двери: Гроссе кивнул головой. Клара заставила себя обратиться в автомат, четко выполняющий заданную программу. Отключив трансформатор, недрогнувшей рукой она вставила вилку в розетку.

Тело Брауна задергалось в конвульсиях. Выждав определенное время, Клара выдернула шнур из сети. Стараясь не смотреть на обмякшее тело, быстро собрала электроды.

Гроссе был уже рядом. Привычным движением схватил запястье — пульс не прощупывался.

— Моментальная остановка сердца, — констатировал он. И мрачно добавил: — Не сердись, Эдмонд, дружище. Мне искренне жаль, что так случилось.

Точно в назначенное время вошел Джек. Его беспокойный взгляд метался от распростертого на постели тела к лицам безмолвствующих коллег.

— Вот результаты безответственности маклера, — назидательно проговорил Гроссе. — Мне пришлось ликвидировать своего близкого друга.

Он попытался поймать убегающий взгляд Джека, найти поддержку в застывшем лице Клары. Неужели они не понимают, что именно он, а не Браун нуждается сейчас в сочувствии.

— Тело переправите в контору маклера номер два. Оттуда известите миссис Долли Браун, проживающую в нашем городе, — он назвал адрес, — о внезапной кончине ее супруга. Ей надлежит объяснить: болезнь оказалась настолько запущенной, что больной, не дотянул до операции — не выдержало сердце.

— Будет исполнено, шеф.

— Контору закрыть, чтобы и следа не осталось. Как обстоит дело с маклером?

— …Его тело в операционной. Им занимается патологоанатом, — ответил Джек. Он был бледен, подавлен, но пытался скрыть, какую панику вызвали среди сотрудников Нижней клиники предпринятые Гроссе меры предосторожности.

Люди Гроссе успели привыкнуть к тому, что жертвой бизнеса становятся уличные простофили, но так бесцеремонно расправиться с клиентом… больше того — со своим же работником — это уж слишком! И что самое страшное — один неверный шаг, и та же участь может постигнуть любого.

Первый раз за годы совместной работы обитатели подземных лабиринтов собрались группами, перешептываясь о событиях дня.

— …Так, — размышлял вслух Гроссе. — Остается домашний врач Браунов. Здесь, пожалуй, подойдет автомобильная катастрофа. И инцидент можно будет считать исчерпанным. Пусть сей случай послужит нам уроком. Вы все запомнили, Джек?

Джек молча склонил голову.

Гроссе взял Клару под руку и, бросив печальный взгляд в сторону бездыханного тела, вывел ее из палаты.

Глаза Гроэра пылали, вбирая в себя окружающее. Не знавший быстрого движения, он превратился в клубок напряженных мускулов, в сгусток страха и наслаждения.

Его везут в Большой мир! К Людям!

Прильнув лицом к стеклу, Гроэр жадно вглядывался в поля, селения, разноцветные, будто игрушечные, фигурки людей.

— Учитель! Мы будем жить вместе? Вы, я и мисс Клара? В большом городе? — неожиданно спросил Гроэр.

— Конечно, Гро, конечно, — пробормотал Гроссе.

— А работа? Я хочу работать. В книгах, которые я читал, у каждого человека есть свое дело. Я стану хорошим врачом. Таким, как вы, Учитель.

Вопрос Гроэра остался без ответа.

Налившись кровавой усталостью, солнце тяжело клонилось к закату, посылая косые лучи вдогонку машине. Гроссе специально подгадал время так, чтобы ночь скрыла их возвращение от любопытных глаз.

Казалось, все продумано до мелочен, выверено, распланировано, взвешено. Клон благополучно выращен, тайна сохранена.

Подготовлен человек, способный осуществить его замыслы; столько лет и труда потрачено на обучение Клары тонкостям хирургического мастерства. И именно сейчас, когда все так удачно складывается, в нем вдруг взбунтовался обыкновенный смертный, требуя пощады существу, па создание которого ушли лучшие годы его жизни. Гроссе расценивал это как самопредательство, как малодушие, бегство от великой идеи.

«Допустим, я пощажу его, — рассуждал он сам с собой. — Кто от этого выиграет? Мы оба проживем свой короткий человеческий век и бесследно исчезнем с лица земли. Тогда как, слив пашу плоть воедино, «мы» сможем возродиться в новом качестве».

Вернувшись в строй после операции, с обновленными силами и энергией он приступит к созданию нового клона. Нет!

Двух клонов! Одного — на «запчасти», на случай, если за ближайшие десятилетия все еще не будет найден более надежный и действенный метод продления жизни… Ну а другого — для души. И разумеется, для науки. Он открыто воспитает его в своем доме как родного сына. Он покажет его всему миру.

Гроссе понравилась эта идея: один клон обеспечит физическое бессмертие, другой — духовное!..

— Учитель, почему Гарри не поехал с нами? — прервал Гроэр его честолюбивые грезы.

— У него свои планы, — коротко ответил Гроссе.

…Вилла опустела. Давно смолк гул мотора за оградой.

А Гарри все сидел на ступеньках веранды, бессмысленно глядя в одну точку. Его пальцы, как всегда, машинально теребили продолговатый жесткий рубец на груди. Все эти долгие годы он задавал себе один и тот же вопрос: как могло случиться, что он — тихий, безобидный человек, никому никогда не причинявший зла, — ради собственного спасения отнял чужую жизнь. Он не мог примириться сам с собой, не мог понять, где собственно он, а где тот, другой. Он дышит чужими легкими! В нем бьется чужое сердце!

Слезы струились по его обветренным щекам. Он думал о Гроэре — единственном живом существе, которым судьба наградила его так же неожиданно, как теперь отняла. На протяжении двадцати долгих лет этот юноша заменял ему сына. друга… больше того — весь мир. Но что толку сидеть здесь и оплакивать невозвратное, если ничего невозможно изменить!

Пролетели годы… Много ли их осталось, чтобы насладиться свободой? Он все еще не верил в нее. Произнес несколько раз это магическое слово, внимательно вслушался в его звучание.

И вдруг заторопился. Схватил ключи от машины, бросился к выходу.

Медальон приятно позвякивал на груди. Автомобиль — его автомобиль! — казалось, с нетерпением поджидал нового хозяина. Вот она — щедрая плата за жизнь ни в чем не повинного мальчика, вынянченного его собственными руками… Но как мог он позволить увезти его?! Почему не рассказал всю правду?!

В полной растерянности Гарри подошел к воротам… выпятил грудь, будто это могло усилить действие медальона, — ворота бесшумно разъехались. Перед ним открылось расцвеченное осенними красками плато. Гарри поспешно открыл дверцу машины, устроился на сиденье… Интересно, не разучился ли он водить… Но раздумывать некогда. Он знал — ворота остаются открытыми всего несколько минут. Гарри торопливо вставил ключ в зажигание и… повернул его.

Оглушительный взрыв разорвал тишину. Стройные ряды фруктовых деревьев озарились ярким пламенем, окутались едким дымом, почернели…

Ворота бесшумно сомкнулись. На этот раз навсегда.

В Нижней клинике по распоряжению Гроссе к предстоящей операции готовились особенно тщательно. Весь персонал, не имевший непосредственного отношения к надвигающимся событиям, был распущен. Остались только те, без кого нельзя обойтись: Джек, оператор Роджер, доктор Хилл со своим ассистентом, хирургические сестры Элизабет и Милдред, патологоанатом да старик Батлер — хирург-практик, чья карьера в медицине начиналась «с благословения» отца Гроссе, а заканчивалась в подземельях сына, поскольку пути наверх ему не было. Привыкших, казалось бы, к любым неожиданностям сотрудников тайной клиники интриговала загадочность приготовлений.

Никто не знал, что замышляет шеф на этот раз. В ординаторской царила угнетающая, вибрирующая от напряженных человеческих нервов тишина.

Наконец появился Гроссе. Бледный, сосредоточенный, хмурый. Сотрудники с удивлением отметили, что шеф нервничает.

Гроссе обвел присутствующих испытующим взглядом. Проговорил глухо:

— Сегодня я — ваш пациент.

Сам воздух в ординаторской зацементировался тишиной…

— А, собственно, что вас так потрясло? — Тон независимо от него получился запальчивым, вызывающим. — Не вес мне заботиться о здоровье других. Нужно подумать и о себе. Особенно когда за плечами полвека и барахлит сердце.

Ища поддержки, он попытался доверительно улыбнуться коллегам, но получилось что-то жалкое, неестественное. Сотрудники хранили молчание.

— Руководить трансплантацией будет мисс Клара… — Он запнулся и нехотя поправился: — миссис Гроссе.

Как ни странно, это заявление сразу разрядило напряженность. «Значит, доверяют», — удовлетворенно констатировал Гроссе.

— И вот еще что, — его голос зазвучал требовательно и властно, — всем приказываю… Слышите, всем! Беспрекословно повиноваться миссис Кларе. — Его взгляд подозрительно ощупал лица людей. — Останетесь в ординаторской, пока вам не подадут сигнал. Во избежание осложнений донор не должен вас видеть.

На самом деле он пытался скрыть от них лицо донора.

— Милдред! Приготовите литический коктейль номер три для инъекции. По моему звонку внесете его в донорскую. Джек, заварите чашку кофе для миссис Клары. Ей необходимо подкрепиться… Ну вот, как будто и все. Удачи всем нам.

— Удачи… — эхом отозвалось сразу несколько голосов.

…Клара с Гроэром ждали его в кабинете.

— Как у вас тут? — подозрительно осведомился Гроссе.

— Гроэр умирает с голода.

— Могу поручиться, что он не умрет, — иронически заметил Гроссе. Но тут же с заботливым участием обратился к Гроэру: — Потерпи еще немного. Вот закончим дела и отправимся в самый дорогой ресторан, где играет музыка и танцуют красивые девушки. Мы закатим настоящий пир в честь твоего вступления в Большую жизнь.

Потускневшие глаза Гроэра снова заблестели.

Клара сидела, поджав губы, с застывшим выражением лица…

— А сейчас, Гро, мальчик мой, небольшая профилактическая процедура — и ты свободен.

— Ну хорошо, — нехотя уступил юноша.

Все трое перешли в донорскую. Гроэр разделся.

— Ложись, — умиротворяюще и в то же время требовательно сказал Гроссе, Гроэр, с детства привыкший к нудным обследованиям, покорно лег. Учитель измерил давление. Озабоченно заглянул в глаза юноши: — Что с тобой, Гро? Что ты чувствуешь?

— Я чувствую только усталость и голод, — огрызнулся тот.

Будто не заметив его озлобленности, Гроссе с сокрушенным видом обратился к Кларе:

— Я так и знал. Все эти стрессы не прошли даром. Он тяжело адаптируется в новых условиях. Надо сделать инъекцию транквилизатора. Это его поддержит.

Милдред появилась мгновенно. Но Клара не дала ей войти.

Отобрав шприц, она бесцеремонно выпроводила ее.

Когда Клара склонилась над Гроэром, он поймал ее взгляд.

Она улыбнулась одними глазами, ободряюще и чуть грустно.

— Сожми пальцы в кулак, — мягко сказала она, перетягивая жгутом плечо…

Игла вошла совсем безболезненно — он ничего не почувствовал. И, засыпая, Гроэр продолжал смотреть на нее. Клара видела, как затуманивается его взор, смыкаются веки…

Гроссе шумно, с облегчением вздохнул. Вид беспомощно распростертого, скованного наркотическим сном тела успокоил его. Он накрыл голову Гроэра салфеткой, закрепил пластырем края.

— Проследи, чтобы никто не увидел его лица.

Он подошел к Кларе, торжественно возложил руки ей на плечи. Заговорил проникновенно, значительно:

— Ну вот, дорогая, настал твой звездный час! Покажи, на что ты способна. Такой шанс бывает раз в жизни. Очень скоро, когда мы сможем открыто заявить о своих достижениях, твое имя рядом с моим прогремит на весь мир.

«Только что с тем же неподдельным воодушевлением ты обещал Гроэру праздничный ужин в честь его освобождения», — невольно подумалось Кларе. Но она промолчала.

Дверь отодвинулась, вошел Джек с подносом. Бросил быстрый взгляд на обнаженное тело.

— Кофе! Как кстати! Благодарю вас. — Клара торопливыми глотками осушила чашку.

— Джек, доставьте сюда обе каталки — для донора и для меня. Да поживее, — торопил Гроссе.

Джек вышел. Гроссе нервно прошелся по комнате. Остановился между спящим Гроэром и Кларой.

— Эрих, обними меня, — вдруг попросила Клара.

Он прижал ее к себе, даже естественнее, чем хотел бы, потому что искал убежища от собственного страха.

— Поскорее бы все кончилось. Так хочется открыть глаза и Увидеть себя в палате. И тебя рядом. Ну… Пора! И да поможет нам… не бог, не случай… — твое мастерство, Клара.

Она прошла из донорской в предоперационную. Милдред, люто ненавидевшая Клару за то, что Клара, а не она заняла первое место в жизни Гроссе, помогла ей облачиться в хирургические «доспехи»: халат, фартук, шапочку, маску.

Гроэр уже лежал на операционном столе для доноров. Оператор с помощником хлопотали над ним. На другом столе сидел, завернувшись в простыню, нагой Гроссе и внимательно наблюдал за их работой.

Прошло еще несколько долгих минут, пока Хилл наконец объявил, что донор к трансплантации подготовлен.

— Дело за реципи… простите, я хотел сказать, за вами, мистер Гроссе… — поправился Хилл.

Затянувшееся двоевластие смущало сотрудников. Клара отошла к Гроссе.

— Ты готов? — тихо спросила она.

Он молча кивнул. Кадык на его шее прыгнул вверх — верный признак волнения.

— Ложись, пожалуйста.

Ей хотелось, чтобы никто, кроме нее, не заметил его малодушия.

Гроссе лег на спину, вытянул руки вдоль тела.

— Все будет хорошо, любимый, — прошептала она.

Тишину в операционной нарушало только монотонное жужжание включенных Роджером приборов.

— Скорее, Клара! Приступай. У меня сдают нервы. Усыпи меня сама. Я хочу побыстрее отключиться.

Милдред, державшая шприц наготове, передала его Кларе.

— Спи спокойно, дорогой. Клянусь тебе, ты ничего не почувствуешь… — Она ввела снотворное в вену.

Эти слова напомнили Гроссе его собственные, которые он говорил обычно жертвам, чтобы усыпить их бдительность. А что, если…

— Ты — способная уче… — только и успел сказать Гроссе.

И в ту же секунду Клара преобразилась. От ее неуверенности не осталось и следа, движения стали четкими, лаконичными.

Оператор ловко опутал реципиента электродами, шлангами, датчиками.

— Я могу начинать? — спросил доктор Хилл.

Вместо ответа Клара потребовала у Милдред скальпель.

По заведенному здесь порядку донора и реципиента резецировали одновременно. Но Клара поспешно взмахнула лазерным «ножом» и рассекла кожный покров…

— Так мне начинать? — настойчиво повторил Хилл.

— Повремените! — грубо ответила Клара. — Вам ведь было сказано, во всем слушаться меня. Приступите к резекции через несколько минут… Доложите состояние реципиента, — потребовала она от оператора за стеклянной перегородкой.

— Незначительная синусовая тахнаритмия, — последовал ответ через динамик. — Артериальное давление упало: девяносто на сорок. Диастолическое продолжает снижаться. Компьютер принимает соответствующие меры. Через венозный катетер введено…

— Остановитесь! — резко крикнула Клара.

Рука Хилла повисла в воздухе.

— Подождем с донором, — более спокойно добавила она. — Меня тревожит состояние реципиента. Если нарушения будут прогрессировать, трансплантация может не состояться. В опасности мозг…

— Я не согласен, — возразил через микрофон Роджер. — Нарушения в пределах нормы и пока что не представляют опасности для жизни.

— Случай у нас сегодня, как вы понимаете, исключительный, — отрезала Клара. — Я не могу рисковать.

В операционной наступила тишина, тревожно пульсирующая ударами двух сердец, многократно усиленными тахометрами.

— Как сейчас? Есть перемены?

— Диастолическое давление не падает, но и не поднимается.

— Не поднимается, — проворчала Клара. — Ваш компьютер ни к черту не годится! Сестра! Pea семь с хлористым натрием! — четким, властным голосом потребовала она.

Милдред бросилась к столику с медикаментами, зная наизусть, в какой ячейке находится какой препарат. Выхватив две ампулы, наполнила баллон шприца.

— Введите раствор, — распорядилась Клара…

Милдред уверенно вонзила иглу в резиновый шланг катетера, закрепленного в вене на руке.

Все произошло так внезапно, что присутствующие в первый момент окаменели от неожиданности. Один из двух тахометров сбился с ритма, захлебнулся и умолк. Теперь в операционной ритмично и бесстрастно стучало только одно сердце.

Казалось, замешательство длилось бесконечно.

Все, что возможно предпринять в целях реанимации, безотказно выполняет компьютер. Но даже он оказался бессилен — тахометр Гроссе молчал.

Сотрудники окружили бездыханное тело, не смея верить в саму возможность летального исхода для человека, бывшего богом, дьяволом, кем угодно, только не обыкновенным смертным.

«Конец… конец… конец…» — стучало у Клары в висках.

— Конец? — не то вопросительно, не то недоуменно произнесла она вслух.

Медленно подошла к изголовью Гроссе, устремив тоскливый взгляд на его застывшее лицо, плотно сомкнутые губы и веки.

— Это она! Она убила его! — вдруг вонзился в звенящую напряжения тишину злобный вопль Милдред.

Сотрудники, выведенные из шокового состояния, все, как один, обернулись в направлении ее простертой руки.

Клара не удостоила Милдред даже взглядом. В эту минуту на нее никого не существовало. Склонившись над Гроссе, она прижалась щекой ко все еще теплой щеке и беззвучно прошептала ему на ухо:

— Прости, я сделала это из любви к тебе…

Она выпрямилась, обвела равнодушным взглядом безмолвно застывшие, вопрошающие лица… задержалась на Милдред… Казалось, только теперь до нее дошел смысл ее слов.

— Подайте сюда пустые ампулы, — тихо проговорила Клара. — Прочтите вы. — Она передала склянки Хиллу.

— Хлористый кальций! — прочел тот с содроганием. — Силы небесные! Pea семь с хлористым кальцием вызывает моментальную остановку сердца!

— Этого не может быть! — истерично крикнула Милдред, выхватывая из рук Хилла злополучные ампулы. Тупо уставилась на них… — Я сама перед операцией перебрала все медикаменты. Хлористый кальций лежит у меня в третьем ряду, вторая ячейка слева. Вот здесь! — Она извлекла из указанной ячейки ампулу и изменившимся голосом прочла: — Хлористый натрий…

Последовала долгая пауза. Милдред стояла белая, как кабельные стены операционной. Потом лицо ее покрылось багровыми пятнами.

— Ампулу подложили! — убежденно заявила она. — Это Клара поменяла их местами!

У брызжущей ненавистью Милдред не было прямых улик.

При желании Клара могла напомнить, что не прикасалась к шприцу, что инъекцию Милдред делала собственноручно, что прямая обязанность хирургической сестры тщательно проверять препараты, прежде чем вводить их больному, а не доверяться своей памяти.

Но для Клары сейчас существовала лишь одна-единственная реальность, которая потрясла ее. Гроссе мертв! Его больше не существует.

До самого последнего момента трагической развязки она не могла бы с уверенностью ответить себе на вопрос: желала ли она его смерти? Не знала наверняка и тогда, когда меняла местами ампулы на хирургической тележке Милдред. Она не хотела смерти, даже когда услышала свой собственный голос, твердо произнесший: «Введите раствор».

— Мисс Клара, объясните, что все это значит, — услышала она голос доктора Хилла.

Клара нехотя оторвала взгляд от Гроссе и с вызовом посмотрела на враждебно подступавших коллег.

— Во-первых, — очень медленно заговорила она, — не мисс Клара, а миссис Гроссе. Мне глубоко противна вся ваша шайка убийц и это омерзительное логово, в котором человеческой жизнью распоряжаются как своей собственностью, Я, не задумываясь, уничтожила бы его вместе с вами.

От такой неслыханной дерзости лица сотрудников вытянулись.

— И что же вас удерживает? — проговорил Батлер сдавленным от ярости голосом.

— Безразличие… На этом свете мне нужен лишь один-единственный человек, Эрих Гроссе. Ну а ему нужны были вы. И жертвы. Много жертв. Им владела мания бессмертия. Мне же не было места в его жизни.

— Так что же вы выиграли, убив его, безумная женщина?! — воскликнул Хилл.

— Что я выиграла? — Какое-то время Клара рассеянно смотрела на Хилла, вернее, сквозь него, не понимая смысла его слов. — Что я выиграла… — задумчиво повторила она.

И, словно очнувшись, стремительно подошла ко второму столу, туда, где лежал всеми забытый Гроэр. Сдернув с его головы салфетку, она резко выкрикнула: — Вот это!

И тут все увидели лицо самого Гроссе, спокойное, молодое.

Сходство усиливалось одинаково застывшими позами и сомкнутыми веками, четким, в мельчайших подробностях повторенным силуэтом профиля.

Сгрудившись вокруг операционного стола, сотрудники в растерянности разглядывали неожиданное, невероятное явление.

Воспользовавшись общим замешательством, Клара лихорадочно обдумывала свой следующий шаг. Уйти живой из этих зловещих казематов, к тому же не одной уйти, а вдвоем — вот что сейчас самое главное. И она заговорила. Голос ее звучал твердо и торжественно:

— Этот юноша — его сын! — Будто актриса на сцене, Клара выдержала эффектную паузу. — Больше того. Он — наш сын! Мой и Гроссе. И он, — она указала пальцем на тело Гроссе, — на ваших глазах с вашей и моей помощью намеревался убить сына, чтобы за счет его жизни продлить свою собственную… Мы все здесь давно забыли о чести и совести. Мы все — преступники. Но такое злодеяние чудовищно даже для нас.

Никто не пытался ее перебивать. Собравшихся потрясло признание Клары не меньше, чем гибель Гроссе.

— Он сам поставил меня перед необходимостью выбора. Он хотел принудить меня этими самыми руками убить собственное дитя… Как, по-вашему, мне следовало поступить?!

Люди хранили мрачное молчание. Клара заставила их задуматься и содрогнуться. Ведь если их грозный, не ведающий сострадания шеф для достижения своих личных целей не пожалел собственного сына, на что можно было рассчитывать остальным…

Почувствовав, что обстановка благоприятствует ей, Клара решительно перешла к заключительному акту представления.

— Отключите мальчика от систем. Снимите с наркоза, — властно потребовала она и не без удовольствия отметила, с какой поспешной готовностью оператор и ассистент Хилла бросились исполнять ее приказание.

Прошли долгие, невыносимо томительные минуты, прежде чем веки юноши дрогнули и затуманенный взор скользнул по напряженно взволнованным лицам людей в белых халатах, столпившихся вокруг него.

С материнской нежностью Клара взяла Гроэра за руку:

— Вставай, мой мальчик. Нам пора.

По мере того как сознание возвращалось к Гроэру, взгляд его становился все более тревожным. Наконец он узнал Клару.

— Где я?! Что происходит?…

Люди вздрогнули, попятились. Гроссе умер, но в стенах операционной снова звучал его голос. Их парализовал суеверный страх.

— Успокойся, дорогой. — Клару переполняло торжество собственника, отстоявшего в неравном бою объект своих притязаний. — От голода у тебя закружилась голова, и ты потерял сознание.

Свесив босые ноги, Гроэр сидел на операционном столе, с любопытством озираясь по сторонам.

Сотрудники смотрели на него затаив дыхание, боясь верить своим глазам: Гроссе восстал из мертвых, оставив по ту сторону черты половину прожитых лет.

Блуждающий взгляд Гроэра натолкнулся на неподвижное тело Учителя — Милдред успела прикрыть его простыней, но голова осталась открытой.

— Что с ним?! — воскликнул юноша в странном смятении.

— Ничего страшного, — голос Клары звучал ровно, спокойно. — Он тоже почувствовал себя плохо, и ему дали снотворное. Пусть поспит. А мы поедем домой. Нас ждет хороший ужин. Тебе нужно подкрепиться и отдохнуть.

Отыскав глазами сестру Хилла, Клара потребовала тоном, не терпящим возражений:

— Элизабет, подайте ему одежду. Он может простудиться.

Сестра бросилась в донорскую.

С той минуты, как Гроэр пришел в себя и заметил неподвижное тело Гроссе, его взгляд постоянно возвращался к нему. Это был странный, необъяснимый взгляд: без любопытства или удивления, без страха, без волнения, без участия.

— Идем. — Клара взяла его за руку.

Он последовал за ней с безвольной покорностью. Никто даже не сделал попытки преградить им дорогу.

Клара привезла свою добычу в дом Гроссе, который теперь по праву могла считать своим собственным.

Двери отворила всклокоченная заспанная экономка. И, не заметив подмены, проворчала:

— Ужин на столе. Я накрыла в гостиной, как вы приказали.

— Благодарю, вы свободны, — холодно сказала Клара.

Гостиная тонула в красном полумраке. Клара не стала включать верхний свет, решив, что так уютнее и спокойнее.

— Клара! Ты всегда будешь помогать мне постигать этот огромный мир? — с серьезной торжественностью спросил Гроэр. — Ведь Учителя больше нет. Он — мертв.

Она опешила.

— Откуда ты знаешь? — Ее голос дрогнул.

— Откуда?… — Казалось, он сам размышлял над этим вопросом. — Я почувствовал. Сразу же как проснулся. Возникло такое ощущение, будто во мне что-то сломалось. Ну как если бы меня вдруг разделили пополам… Я физически ощутил его смерть. Каждой клеточкой своего тела. И будто что-то от него перешло ко мне, будто он во мне или я — это он. Мне даже кажется, что я стал намного взрослее, чем был еще вчера. Все очень странно, правда?

— Очень… Очень странно, — задумчиво пробормотала Клара.

В красном свете торшера, в привычной, до боли знакомой обстановке, где она провела множество дней и ночей, глаза, устремленные на нее, резковато-приглушенный тембр его голоса принадлежали тому, другому. И это походило на мистификацию.

— Его убила ты? — вдруг спросил Гроэр таким тоном, будто говорил о самых обыденных вещах.

— С чего ты взял?! — пронзительно крикнула Клара.

Он неопределенно пожал плечами.

— Так мне показалось. — Лицо его было бесстрастным.

Клара собралась заверить Гроэра в своей непричастности к смерти Гроссе, но он опередил ее:

— Ты правильно поступила, убив его. Я знал, что нам двоим было бы тесно в этом мире. Либо он, либо я, ведь так? — В его голосе прозвучали знакомые интонации. — Еще совсем недавно я чувствовал себя жалким зверенышем в клетке. Но стоило мне переступить ее порог, и я переродился… Нет, пожалуй, перерождение произошло несколько позже. Смерть Учителя пробудила меня! Теперь я ответствен за нас обоих: за себя и за него. Понимаешь?

Он поднялся, обошел вокруг стола, наклонился над Кларой, бесцеремонно разглядывая ее.

— На твоем лице красные блики. Будто кровь… Это кровь, Клара! — Он ткнул пальцем, едва не задев ее лицо, и грубо рассмеялся.

Если бы не этот проклятый красный свет, Гроэр увидел бы, как она побелела.

Гроэр заставил Клару сесть рядом с ним на диван. При этом непроизвольно принял позу Гроссе, любившего откидываться назад и, упираться затылком о мягкую спинку дивана.

— Ну а любимым делом для меня будет, конечно, медицина, — вслух размышлял Гроэр. — Перекраивать живую трепещущую плоть в поисках истины — это ли не увлекательно! Я никогда не держал в руках скальпель, но знаю… Уверен! Сто-ит мне взмахнуть им. Вот так! — Он в точности воспроизвел характерное движение Гроссе. — И рука моя сотворит чудо. Во мне такая уверенность, будто я проделал десятки, сотни операций… Все так сложно, так странно… О чем же я говорил? Ах, да! О любимом деле. Медицина должна принести мне… Славу! И еще… — Он заглядывал в глубь себя с нетерпеливым возбуждением, черпая из неведомых источников новые волнующие понятия. — И еще — бессмертие. Да, да! Я наконец нашел нужные слова: слава и бессмертие — вот ради чего стоит жить на свете! — выпалил Гроэр и испуганно умолк, вслушиваясь в отзвуки собственного голоса. Потом заговорил с новым приливом воодушевления: — Планета нуждается в чистке. Я должен стать Санитаром Человечества! Я помогу ему освободиться от скверны.

— Ты?! О какой скверне речь?

— О низших расах, разумеется. Ведь ты — арийка! Избранная. Помочь мне — твой священный долг.

— И какой же помощи ты ждешь от меня?

— Мы завершим незавершенное. Идея биологической мутации расы должны быть реализована на деле.

«Биологическая мутация расы…» Клара встревожилась всерьез:

— Гро, мальчик мой, ты хоть отдаешь себе отчет в том, что говоришь?

Он не слушал ее:

— Человечество на пороге новой Космической эры. Нужно помочь ему приблизить заветный рубеж… — Он запнулся, будто прислушиваясь к неведомому суфлеру, скороговоркой докончил: — Наша миссия предопределена свыше.

Кларе стало страшно. Все это однажды уже было. Гроэр бессвязно выкрикивал идеи и символы ортодоксальных тайных доктрин, питавших патологически уродливую философию нацизма. Что, если он, использовав опыт, накопленный отцом и сыном Гроссе, и вправду займется осуществлением пресловутой гитлеровской идеи биологической селекции человечества?…

Клара содрогнулась. Своими неожиданными высказываниями Гроэр озадачил, ошеломил ее.

— Скажи, Гро, ты сам до всего додумался? — как можно хладнокровнее поинтересовалась она.

— «Додуматься» никто ни до чего не может, — нравоучительно изрек Гроэр. — Есть только два состояния духа: человек или знает, или пребывает в неведении. Я- знаю.

Утомленный, он умолк. Потускнел, погас, как угли догоревшего костра. Клара поняла — поток информации, неведомо как прорвавшийся в его сознание, иссяк. Перед ней сидел прежний Гроэр.

Но не успела Клара прийти в себя от пережитого потрясения, как на нее обрушилось новое.

Гроэр вдруг забеспокоился, вскочил. Заметался по комнате.

— Что случилось, Гро? — встревожилась Клара.

— Случилось?… Да-да, случилось! — Его глаза блуждали, он казался невменяемым. — Внутри такая странная тревога. Я должен что-то сделать. Обязательно должен. Но что? — Он хмурился, кусал губы. Снова засуетился, бормоча одно и то же слово: — Опасность… опасность…

Резко остановился, будто парализованный.

— Это где-то здесь. Совсем близко… Я должен найти.

Он двигался как лунатик. Глаза были пустые, незрячие.

Взволнованная Клара последовала за ним. Через буфетную Гроэр прошел в спальню. Уверенно пересек ее и оказался в кабинете Гроссе… На мгновение замешкался около массивной старинной вазы с го-беленом позади нее.

Ухватившись за гобелен, Гроэр резким движением сорвал его со стены. На месте гобелена оказалась дверца — он распахнул ее. Клара увидела нишу, внутри которой — электрощит с рубильником.

Спеша и волнуясь, Гроэр с силой отжал рубильник вверх — глубокий вздох облегчения вырвался из его груди. Он сразу успокоился, расслабился. Глазам вернулось осмысленное выражение.

— Пойдем обратно, — устало попросил он. — Где-то недалеко отсюда должен быть накрытый стол с остатками ужина. Я хочу пить. Пересохло в горле.

Он проделал обратный путь, удивленно озираясь по сторонам, будто шел здесь впервые. Вернувшись в гостиную, Клара налила ему сок, села напротив.

— Объясни, Гроэр, что с тобой было.

Он тупо смотрел на нее, хмурил брови, вспоминал…

— Мы о чем-то говорили с тобой. Не помню о чем. И вдруг я увидел этих людей… Ну, которые окружали меня, когда я проснулся. Увидел так же ясно, как сейчас вижу тебя. Они спорили, кричали, ссорились. Они обвиняли тебя в предательстве, жалели, что выпустили живой. Они… они обезумели от страха. Одни предлагали бежать, другие — убить нас. А один, тощий такой, сутулый…

— Да-да, Джек, — торопила Клара.

— Не знаю… Ему удалось ускользнуть от них. Он пробирался к выходу. Я ясно видел. Он собирался пойти в полицию, рассказать обо всем…

Гроэр умолк. Вид у него был странный: сосредоточенно-отключенный.

— И что же? Что дальше?

— Не знаю, — рассеянно пробормотал он. — Во мне вдруг возникло ощущение опасности. И потребность действовать. Я знал одно: нужно найти рубильник и включить его. Иначе все погибло… Ну вот и все.

— Но при чем тут рубильник?

И вдруг Клару осенило. Она вспомнила, как давно, еще в годы строительства клиники, Гроссе рассказывал ей о предпринятых мерах предосторожности на случай разоблачения. Тогда Клара не придала этому значения, но сейчас память услужливо пришла ей на помощь. По утверждению Гроссе, стены подземной клиники пронизаны, как кровеносной системой, сложной сетью не то труб, не то шлангов. И, как в кровеносной системе, имеются вены и артерии. К «венам» подключено обыкновенное водоснабжение. В «артериях» — сухая смесь, нечто вроде разновидности бетона.

«Если когда-нибудь нападут на мой след, — рассказывал Кларе Гроссе, — мне достаточно будет включить рубильник, и моя «кровеносная система» моментально начнет действовать. Из «вен» хлынет вода, из «артерий» под огромным давлением будет выбрасываться сухая смесь. Соединившись с водой, смесь образует раствор, густую массу, которая в короткий срок заполнит собой все помещения подземной клиники и затвердеет. По своим свойствам она во много раз превышает прочность бетона. Мое подземное сооружение прекратит свое существование, превратившись в монолитный фундамент Верхней клиники. И никаким археологам не справиться с моей Помпеей в миниатюре».

— Боже мой! Ты похоронил их заживо…Но ведь даже я не знала, где находится рубильник, — с трудом проговорила она. — И уж тем более о нем ничего не мог знать ты. Как же тебе удалось найти его?

— Разве я искал? — удивился Гроэр.

— Непостижимо, — простонала Клара. — Ты хоть знаешь, что натворил?

— Включил рубильник, — спокойно ответил Гроэр. — Я сделал что-нибудь не так?

— Радуйся, — еле слышно прошептала она, потому что голос не повиновался ей. — Ты сделал свой первый взнос.

Из-за горизонта, слабо мерцая, просачивался свет. Еще немного, и мир вновь обретет очертания, реальность, смысл. Оформится в предметы, угрызения совести, мораль.

Клара понимала: единственно правильный выход — отправить Гроэра вслед за его оригиналом. Но что ей делать одной в этом огромном, враждебном мире? Если Гроэр — лишь эхо Гроссе, то она — его безликая тень. Но если не существует больше Гроссе, то по всем законам природы должны исчезнуть и эхо его, и тень… Гроссе проиграл. Выходит, был недостаточно силен?… Проиграл ли? Не возродился ли он вновь в своем клоне? Не стал ли еще более опасен и могуч? Гроссе натуральный искал бессмертия для себя одного, довольствовался единичными опытами. Гроссе-дубликат замахнулся на все человечество.

Он только что продемонстрировал свою способность к действию: отсутствие собственной индивидуальности не помешало клону совершить вполне реальный поступок, весь ужас которого лишь усиливается неведением невольного палача.

Так как же понять, что такое Гроэр… Человекоподобная биомашина экстрасенсорного действия, доводящая до абсурда идеи, формировавшие психику его оригинала? Или вообще неспособная на самовыражение… Не случайно ведь Гроссе упорно отказывал ему в праве называться человеком…

А почему, собственно, она должна взваливать на себя ответственность за события, к которым непричастна! Разве она сделала Гроссе преступником? Ее помощь ничего не меняла. Не она, так другая заняла бы ее место. Разве она вызвала к жизни реликтовое ископаемое в облике юного Гроэра, вдохнула в него драконово нутро? Пусть человечество само позаботится о себе. Пусть проявит бдительность. С нее хватит. Она пыталась бороться, но потерпела фиаско.

Последний проблеск, последняя яркая вспышка угасающего костра озарила ее сознание: что, если события минувшей ночи лишь плод больного воображения? Стоит вернуться назад, и она увидит своего Гроссе с дорогим, как всегда, усталым и чуть недовольным липом. Кларой вдруг овладела уверенность — именно так и есть! Конечно же, Гроссе ждет ее, сердится за долгое отсутствие. А она попусту теряет драгоценные минуты…

База была огорожена высокой решеткой из металлических прутьев с заостренными концами. За густо насажденными вдоль ограды деревьями виднелись лишь блестевшие под дождем крыши.

Пэн Муррей уверенно подрулил к воротам.

Мелкий дождь наводил тоску. И без того унылый пейзаж с решеткой и сиротливой будкой-проходной на переднем плане выглядел сквозь серую дождливую дымку совсем уж безрадостно.

Муррей просигналил требовательно, длинно.

Из будки вышел военный в дождевике, приблизился к машине, козырнул.

— Доложите генералу: Пэн Муррей из министерства обороны, — опустив стекло, приказал приехавший.

Постовой козырнул еще раз и скрылся в будке.

Пэн Муррей умел добыть злободневный материал в самых недоступных и порой опасных местах. И все же всякий раз опасность бывает иной. Поэтому даже он, отчаянный журналист-ас, не мог к ней привыкнуть. Вот и сейчас, из-за того, что из будки долго никто не показывался, ему стало не по себе.

И чтобы переключиться, он начал воображать, будто острые прутья ограды вдруг вытянулись, пропороли нависшее над ним тяжелое облако, и оно, как треснувшая льдина, раздвигается в стороны. Еще немного — и, пожалуй, покажется солнце.

Но видения прекратились. Из будки вышли двое.

— Вашу машину поведет лейтенант, — сказал один из них.

Другой попросил предъявить заграничный паспорт, без стеснения сличил фото с лицом Муррея и сел за руль.

Они ехали мимо красивых многоэтажных домов и непрезентабельных деревянных построек, мимо сараев, навесов, складов и просто нагроможденных кабелей, бочек, ящиков с непонятным оборудованием, битых автомашин. Муррей равнодушно посматривал по сторонам, иногда прикрывал глаза, изображая дремоту. Но фиксировал все в памяти. Здесь нет мелочей, каждый пустяк может помочь или погубить.

Автомашина остановилась перед небольшим зданием с дорогостоящей гранитной облицовкой, летящими ко входу рельефными фигурами античных богинь, начищенной бронзой дверных ручек-колец…

Муррей узнал генерала Бурнетти по фотографии. Он только было сделал шаг вперед, чтобы представиться, как тот жестом остановил его:

— Одну минуту. Я распоряжусь, чтобы нам не мешали.

Он нажал кнопку видеотелефона. На экране появился сидящий за столом сухопарый военный с длинным асимметричным лицом.

— Полковник Озере! — произнес генерал.

Тот вздрогнул и поднял голову.

— Слушаю, генерал.

— Переключаю связь на вас. В течение часа меня в штабе не будет.

— Понятно, генерал.

Муррей решил, что пришла его очередь:

— Пэн Муррей, представитель концерна «Максимэлектроник», — начал он заготовленную фразу и запнулся, словно не желая раскрывать связи военных с финансовыми кругами.

— Сэр, — прерывая объяснение, генерал шлагбаумом выставил перед ним правую руку.

Этот мальчишеский жест невысокого худощавого генерала чуть не рассмешил Муррея.

— Я знаю, откуда вы, господин Муррей. Мы здесь все знаем, — многозначительно промолвил Бурнетти.

Пэн предвидел нелегкую словесную баталию с генералом, но не думал, что она начнется сразу, без разведки. Однако он спокойно парировал выпад противника:

— Я в этом не сомневаюсь, генерал… Вы получили шифровку из министерства?

Бурнетти словно не слышал вопроса.

— Ну что же… Гостю из метрополии всегда рады. Садитесь, рассказывайте, какие там новости. Говорят, жизнь становится труднее?

— Все хорошо, если не считать инфляцию, безработицу.

Генерал вскинул на него глаза: — А как дела у Фреда Фридемана?

Это был президент концерна «Максимэлектроник», один из крупнейших магнатов, поставляющий на базу оружие, технику, оборудование… И, по сведениям, руководящий негласно всеми научными исследованиями здесь. Это Пэн хорошо усвоил.

— По-прежнему процветает. Почти половина военных заказов его!

— Узнаю старину Фреда…

. — Правда, вокруг нашего министра разгорелся было очередной скандал. Писали, будто он распределял заказы небезвозмездно. Но, кажется, обошлось.

— А как поживает Элен?

Эти невинные вопросы, конечно же, были проверкой Муррея, своего рода грубым требованием сообщить пароль. Чего-то похожего он ожидал и понимал, что это лишь самое начало.

— Вы имеете в виду жену Фридемана? — уточнил Пэн. — Информацию о его личной жизни я черпаю из анекдотов и газет, что в не меньшей степени доступно и вам, генерал.

— Газет действительно в избытке, а с анекдотами дефицит. Слишком мало новых посетителей. В анекдотах больше смысла и истины, чем в нашей прессе. Расскажите какой-нибудь из последних.

Поколебавшись, Муррей твердо возразил:

— Не лучше ли отложить анекдоты до обеда? Сейчас я бы предпочел перейти к делу.

Глаза Бурнетти сверкнула:

— Если вы настаиваете, я готов, господин Муррей. — На лице генерала возникло хищное выражение, он как бы почувствовал оплошность, допущенную Пэном. — Итак, я уже предупреждал вас, что мы здесь знаем все. Это не пустая фраза. Вот вы, например, не представитель концерна, а журналист.

Как ни настраивал себя Пэн на поединок с Бурнетти, такого откровенного выпада он не ожидал.

А генерал, перейдя на официальный тон, резко произнес:

— Ваши друзья выдали вас, господин Муррей. Вы — газетчик, решивший выведать наши военные секреты.

Все пропало! Муррей почувствовал, как его тело напряглось в попытке удержать дрожь, но, пересилив себя, он удивленно глядел на генерала, моргая глазами.

И вдруг Бурнетти рассмеялся, осознав, что попавшая в его лапы добыча выскользнула:

— Простите, сэр, я, видимо, перепутал… Нас предупредили, что сюда едет за добычей журналист, — генерал подмигнул собеседнику. — А вы — представитель «Максимэлектроник» и одновременно инспектор министерства?

— Ну и шуточки у вас, генерал, — поморщился Муррей, поудобнее устраиваясь в кресле.

— Нам пришло сразу две шифровки: насчет инспектора министерства и насчет журналиста из левой газеты, — доверительно сообщил Бурнетти.

«Ловить каждый жест, каждый звук!» — приказал себе Муррей.

— Вероятно, скоро пожалует (второй гость, — проговорил он спокойно.

— В общем, вы в любом случае хотите видеть результаты нашей работы. Не так ли? — живо спросил Бурнетти и тут же добавил: — Нам есть что показать.

— А может, подождем журналиста, генерал? Чтоб у вас хлопот с ним было меньше!

Бурнетти бросил на него быстрый взгляд:

— Хотите отдохнуть с дороги? Соберитесь с мыслями и за дело!

— Если вы не возражаете, генерал.

Бурнетти нажал кнопку переговорника: — Кристи и Мондиала ко мне.

Потом повернулся к Пэну: — Надеюсь, вам не нужно объяснять направление наших исследований?

— В общих чертах я в курсе, — поднял ладонь Муррей, хотя относительно исследований, проводимых на базе, он догадывался очень смутно. Догадки-то, собственно, и толкнули его на эту рискованную поездку. — Вы занимаетесь поисками средств устойчивого воздействия на психику солдат, а если шире — средств для изменения стереотипа мышления.

— О, как вы здорово сформулировали! Такая словесная эквилибристика украсила бы любую газетную полосу.

— Ну нет, — покачал головой Пэн, — стиль инспекторских отчетов всегда витиеватый. Газетам до нас далеко.

Генерал встал, расправил грудь, чуть-чуть потянулся и произнес с нескрываемой гордостью:

— Мы не просто воздействуем на психику человека, мы кардинально меняем ее.

Запищал зуммер переговорника. Бурнетти нажал кнопку: — Слушаю.

— Господин генерал, в приемной Роберт Мондиал и Поль Кристи.

— Пусть войдут… Знакомьтесь, наши ученые. Господа, — обратился он к вошедшим, — к нам прибыл инспектор министерства.

Пэн приподнялся: — Пэн Муррей.

— Поль Кристи, — представился высокий, в гражданском костюме, улыбающийся молодой человек.

— Роберт Мондиал, — словно нехотя произнес второй, среднего роста, плотный и медлительный, в очках и в военной форме без знаков отличия.

— С чего начнем, господа? — спросил их генерал.

— Мы покажем инспектору наш фильм, — предложил Кристи. — А потом ответим на его вопросы.

Генерал, не садясь в кресло, глядел на Пэна. Тот кивнул: — Хорошо, давайте фильм.

…На экране под усиленной охраной автоматчиков шествовала странная колонна: смесь штатских и военных в незнакомой Муррею форме. Вероятно, здесь были жители всех материков: черные, коричневые, смуглые, желтокожие, белые… Молодые мужчины и женщины, дети…

— Из дружественных стран нам поставляют богатый материал, — комментировал Бурнетти, сидя за спиной Муррея. — Здесь в основном политические заключенные, приговоренные к длительным срокам, военнопленные… А свою судьбу — либо тюремное заточение, либо свобода после одного эксперимента — они выбирают добровольно.

Но «добровольцев», как отметил Муррей, тщательно охраняли. Проплывавшие на экране лица были суровыми и скорбными.

— Для эксперимента, — продолжал генерал, — нам нужны именно такие люди: фанатичные противники нашей политической системы, самонадеянные носители бредовых идей… Изменить их образ мыслей, их психологию — особенно важно.

Теперь на экране возник интерьер лаборатории: приборы, генераторы, замысловатый аппарат с объективом вроде фотографического, перед ним кресло.

— Это и есть прибор направленного воздействия на психику? — спросил Муррей.

— Не совсем, — раздался голос Кристи. — Это аннигилятор памяти…

— Наша новинка, — вставил Бурнетти. — В министерстве о нем не знают.

Мондиал молчал. Он сидел на стуле рядом с Мурреем, опершись ладонями о колени, и был похож на изваяние, высеченное из каменной глыбы не особенно искусным скульптором. Пропорции соблюдены не точно. Большая голова с крупными чертами лица не монтировалась с легкой фигурой. Пальцы рук с утолщенными суставами словно бы недостаточно отделаны.

А на экране разворачивались новые события. В лабораторию по одному заходили люди, их сажали в кресло перед установкой, Кристи нажимал на какую-то кнопку. Раздавался легкий щелчок, как у фотоаппарата, и лицо человека в кресле вмиг изменялось: складки разглаживались, черты лица делались аморфными, человек удивленно разглядывал оборудование, ученых…

— Мы приглашаем людей для фотографирования, — пояснил Кристи. — Просто, без хлопот. А потом щелк — и все. Мгновенное облучение. Глубокий электрошок начисто стирает у человека память. Результаты вы сейчас увидите.

Люди на экране казались теперь растерянными и подавленными. Безвольные лица, робкие, скованные движения. Расширенными глазами они смотрели на Кристи, который задавал им элементарные вопросы:

— Ваша фамилия? Имя?

— Не помню.

— Сколько вам лет?

— Не знаю.

— Где вы родились?

Недоуменное пожатие плечами.

— Какое у вас образование? Специальность?

— Забыл.

— Ваша национальность?

— Не могу вспомнить.

— У вас есть семья?

— Ничего не помню.

Сменялись перед Кристи лица, несколько варьировались вопросы, и лишь ответы оставались те же: не помню, не знаю, забыл…

Для Пэна это было так неожиданно и так жестоко! Все его существо протестовало против происходящего. Чтобы не выдать охвативших его чувств, он сидел неподвижно и молчал. Потом, мысленно отрепетировав интонационный рисунок фразы, спросил:

— А как же они не забывают язык?

— Слова — первое обретение человека в этом мире. В его интеллекте они укореняются прочнее прочих факторов. Кстати, это и есть достоинство нашей установки. Аннигилированные остаются почти полноценными людьми.

— Однако облучение меняет их, — заметил Пэн.

— Это естественно. Ведь у подопытного внезапно обрываются все связи с миром. Но стоит кому-нибудь вступить с ним в контакт, как он тут же вспоминает язык и становится нормальным человеком с абсолютно здоровой психикой.

Мондиал продолжал молчать, хмуро косясь на Муррея.

Время от времени он снимал очки и приглаживал густые кустистые брови.

— Обратите внимание на этого мулата, — раздался голос генерала.

На экране появилось мужское лицо с крупными чертами.

В человеке пульсировал, вероятно, коктейль из крови предков, принадлежавших к различным расам. Нагляднее других были выражены признаки европеоида и австралоида.

Пьер Веранже! Муррей мгновенно узнал эти рельефные черты матового лица. Когда Веранже руководил освободительным движением в Мартинии, Пэн брал у пего интервью. Беседовать пришлось во время боя. Другого времени у Веранже не нашлось.

Недавно, лишь месяц назад, Муррей присутствовал на торжественной церемонии открытия памятника национальному герою Народной Республики Мартинии Пьеру Веранже, «уничтоженному, — как сообщалось, — в застенках хунты».

Монумент очень понравился Пэну. На Веранже, представленного в виде атланта, навалилась гигантская глыба, на которой были высечены фигурки, символизирующие государственную иерархию. От титанического напряжения буграми вздулись мышцы на руках и ногах, брови сдвинуты, губы решительно сжаты…

— Это один из мятежников Мартинии, Пьер Веранже, — пояснил генерал. — Вы о нем, вероятно, слыхали. Он сам избрал свою судьбу: расстрелу предпочел участие в эксперименте.

После облучения на лице Веранже появились складки, хотя оставался еще отсвет мысли и воли.

— Так вы не помните, кто вы и откуда? — обращался на экране Кристи к Веранже.

Тот смущенно пожимал плечами.

— Может быть, вы Пьер Веранже из Мартинии? — напомнил Кристи. — Постарайтесь вспомнить.

— Это проверка качества аннигиляции, — вдруг засопел Мондиал. — Если человек не может вспомнить даже своего имени, значит, у нас полный успех.

— Пьер Веранже? Я? — Облученный морщил лоб и качал головой.

На экране Кристи все в том же гражданском костюме, в котором он присутствовал в этом кабинете, внушал:

— Вы прозелит Великого Демократического Сообщества. Ваше имя Мартин Клей. Запомнили?

— Запомнил. Мое имя…

— Надо отвечать: запомнил, господин…

— Запомнил, господин. Я Мартин Клей, гражданин Великого Демократического Сообщества.

— Правильно. Наше Великое Демократическое Сообщество образовалось из нескольких государств с одинаковой политической и экономической структурой. Наша объединенная страна — самая демократическая. Каждый гражданин добровольно участвует в выборах членов парламента и президента…

В таком же духе людям внушались заготовленные «истины», заполняющие газетные страницы. Свободная от всякой информации память реципиентов забивалась догмами и понятиями, которые они механически повторяли, одни — тупо, безразлично, другие — старательно, третьи — радостно, как откровение.

Затем Кристи ввел Веранже в одну из лабораторий:

— Это наша лаборатория, прозелит Клей. Вы будете здесь работать. Ясно?

— Так точно, господин. Я буду здесь работать. А что мне делать?

— Скажем.

— Спасибо, господин.

— Меня зовут Поль Кристи, а моего друга Роберт Мондиал. Вы запомнили?

— Да, господин Мондиал.

— Мондиал — это мой друг, а я Поль Кристи. Неужели это так сложно?

— Извините, господин Кристи. Я постараюсь запомнить.

— Вы будете делать то, что попрошу я или господин Мондиал.

— Рад стараться, господин Кристи.

— Мартин Клей — особый случай, — заговорил рядом с Бурнетти Кристи. — Этот человек очень незаурядный. Мы решили оставить его в лаборатории для постоянного наблюдения.

Фильм кончился, зал заполнился светом.

— Как видите, наши ученые дают людям вторую, честную жизнь, никак не связанную с первой, преступной, — торжественно произнес Бурнетти, занимая кресло за своим столом.

— Это поразительно, — Муррей переставил свой стул и повернулся лицом к генералу.

— И все-таки у. метода есть существенный недостаток, — изрек генерал. Увидев вопросительный взгляд Пэна, продолжал: — Люди теряют память, а с нею — знания, опыт, навыки. Перейти из одной жизни в другую для них проще, чем перейти улицу. Но это ведь преступники. По законам правосудия у каждого преступника должно быть осознание вины и переживание неотвратимости наказания.

— И какова дальнейшая судьба облученных? — изобразил на лице заинтересованность Муррей.

— Покажем вам в натуре, — генерал посмотрел на часы, А сейчас время обеда. Отвезите гостя в ресторан, господа, а потом к тетушке Таире. Пусть немного развлечется. — Губы Бурнетти подернула улыбка. — В шестнадцать ноль-ноль встретимся в лаборатории.

Мимо внимания Муррея не проходила ни одна мелочь: двусмысленная, улыбка Бурнетти, несоразмерно большое время на обед, какая-то тетушка Такра… Что скрывается за всем этим?

И почему генерал не вспоминает про журналиста? Все это были нехорошие предзнаменования.

Пэн вышел из подъезда следом за Кристи и Мондиалом.

Дождь кончился, однако на небе не было ни единого просвета.

Пэн направился было к своему «бьюику», но Кристи остановил его:

— Господин Муррей, садитесь в мою машину, продолжим разговор…

Пэн молча зашагал следом за ними к черному «мерседесу».

Около него, не замечая подходивших, разговаривали два шофера.

— Прозелит Клей! — окликнул Кристи.

Пэн моментально узнал Пьера Веранже. Да, это был, несомненно, он. День и час, когда он, Пэн, брал у Клея интервью, во время которого невдалеке разорвался снаряд и их обоих засыпало землей, из-под которой они с трудом выбрались, запомнились Муррею навсегда. Теперь Веранже скользнул по его лицу равнодушным взглядом, вежливо обратился к Кристи:

— Куда прикажете? — и предупредительно открыл дверцу машины.

— Не спешите, — задержал его Кристи. — С вами хотел поговорить инспектор из министерства, господин Муррей.

— Слушаю, господин Муррей, — обернулся к нему Веранже.

На его лице изобразилась собачья готовность выполнить любую просьбу. От внезапной встречи, от воспоминаний или от того, что Веранже не узнавал его, Пэн растерялся.

— Господин Веранже… э-э… Клей, вы работаете водителем? — пробормотал журналист.

— Да, что прикажут.

— Что же еще вам приказывают?

— Помогаю в лаборатории, убираю квартиру господину Мондиалу, готовлю пищу…

Муррей замешкался. На помощь ему пришел Кристи:

— Прозелит Клей, скажите, как вы оцениваете политическую систему нашей страны?

— У нас самая гуманная система в мире. Она представляет для всех одинаковые возможности… Предприниматель уволит с работы брата, сына, кого угодно, если они будут приносить убытки, и возьмет делового, толкового человека, который может дать прибыль. Это позволяет максимально выявлять способности каждого и ставить их на службу обществу…

Пэну было необычно слушать это от Веранже, от бунтаря и героя.

— Спасибо… господин Клен. — Как Муррей ни старался, он не мог заставить себя называть Веранже прозелитом. У него не поворачивался язык. — Спасибо. Господа, поехали! — предложил он, чтобы избавить себя от нелегкого испытания.

— Да, поехали, — кивнул Мондпал.

В машине Кристи вынул пачку сигарет, протянул Пэну.

— Благодарю, от этой слабости мне удалось избавиться.

— Похвально, — Кристи спрятал пачку в карман.

Чтобы не молчать, Пэн Муррей обратился к Кристи: — Скажите, как быстро усваивает реципиент новую идеологию и трудовые навыки?

— Очень быстро, при небольшом внушении без всякой помощи.

— А не может ли реципиент со временем вернуться к своим прежним взглядам?

— В принципе это, видимо, возможно. Но вот прошло почти два года, а у нас таких случаев пока не зафиксировано.

Сидящий на переднем сиденье Мондпал молчал.

— Не возникает ли у реципиентов критических мыслей?

Беседа не мешала Муррею внимательно фиксировать в памяти все, мимо чего они проезжали.

— Что внушаем, то и приобретает.

— Одаренность каждого остается прежней?

— Творческие способности заметно притупляются, исполнительские — наоборот. Наблюдается резкое возрастание трудолюбия, исполнительности, послушания, других ценных качеств, которых сегодня недостает людям… А вот и ресторан! — прервал себя Кристи.

Они подъехали к огромному круглому зданию с купольной кровлей. В три ряда по всей окружности располагались небольшие окна.

— Вы тоже успеете пообедать, — обратился Мондиал к водителю. — Мы освободимся не раньше половины четвертого.

— Почему так поздно? — удивился Пэн.

— Все в свое время, господин Муррей, — засмеялся Кристи, чем-то интригуя Пэна.

— А как вы проводите досуг?

— Я ведь еще ученик в граверной мастерской. Мне даже телевизор посмотреть некогда.

— Ну и как успехи в граверном деле?

— Мастер доволен мной. Я уже делаю надписи, могу выполнить орнамент и даже похожий портрет заказчика. Скоро начну работать самостоятельно.

В большом круглом зале необычной для ресторана почти соборной высоты было людно. Круглое возвышение посредине для оркестра и варьете пустовало. Из динамиков доносилась музыка.

— В заказе доверьтесь мне, господа, — усаживаясь за стол, предложил Кристи. — Я хорошо знаю здешнюю кухню.

— Очень вам признателен, — ответил Пэн.

— А вы, господин Муррей, присматривайтесь. Вся обслуга здесь — новообращенные.

— Благодарю.

Пэн еле успел зацепить взглядом нескольких официантов, споро обслуживающих посетителей, как к ним подошел красивый мулат лет двадцати пяти. Обнажая белые зубы, он приветливо произнес: — Добрый день, господин Кристи, добрый день, господин Мондиал, добрый день, господин… простите…

— Господин Муррей, — подсказал Кристи.

— Добрый день, господин Муррей, меня зовут Чарли. Что будете заказывать?

— Скажите, пожалуйста, вы давно здесь работаете? — обратился к нему Пэн.

— Около года, господин Муррей.

— А чем занимались раньше?

— Не помню. Со мной что-то случилось. Я очень сильно болел, был без сознания. А господа Кристи и Мондиал вылечили меня. Спасибо им. — Чарли поклонился.

— Вам нравится здесь, Чарли?

— Более чем нравится. Очень хорошее питание, и у меня своя комната, — он кивнул на стену. — Работаю через день.

Хотя такую заземленность чувств и потребностей новообращенных Муррей предполагал, втайне он надеялся услышать нечто иное. Ему захотелось узнать об обслуге ресторана как можно больше. Самый невинный вопрос поможет выявить о них что-то выходящее за рамки сложившихся представлений.

— Вы женаты, Чарли?

— Не знаю, господин Муррей. Вероятно, у меня остались где-то жена и дети, но я их забыл. Новой семьей пока не обзавожусь, вдруг найдется первая.

Делая заказ, Кристи проявил изысканный вкус настоящего гурмана. Он так и сыпал названиями причудливых блюд и подробным описанием сложных способов их приготовления. Пэн был равнодушен к пище и в чудесах кулинарии не разбирался.

Он наблюдал за снующими по залу официантами. Поэтому слушал Кристи рассеянно. А из названных им блюд знал только черную икру да иракский паштет куббу… Его внимание остановилось на какой-то фразе Кристи:

— И три билета к тетушке Таире…

— Сейчас выполню., господа.

— Что это за тетушка Таира? — как можно беспечнее поинтересовался Пэн.

— Не спешите, — лукаво подмигнул Кристи. — Вы получите удовольствие.

Все это не нравилось Муррею: ни двусмысленный тон собеседников, ни их хитрые, таинственные ухмылки. И даже обстановка в ресторане показалась ему подозрительной. Мало обедающих, люди в военной форме. Особенно смущали круглые ниши с темными стеклами, расположенные в стене по всей окружности зала. Они казались множеством направленных на него глаз некой всевидящей и понимающей следящей электронной системы. Ему даже почудилось, что эти ниши — глаза, словно живые, меняют выражение; то чуть прищуриваются в зловещей улыбке, то смотрят неподвижным карающим оком.

Наконец Муррею удалось оторваться от холодного блеска стеклянных ниш. Зацепившись взглядом за вежливого официанта, обслуживающего соседний столик, он проговорил:

— Обычные люди. Даже не подумаешь…

— Не совсем обычные, — возразил Кристи. — Вы можете гордиться, господин Муррей, что обедаете в этом ресторане. Вас обслуживает созвездие личностей. Бывшие политические и профсоюзные боссы, партизанские вожаки, литераторы, художники, философы. Другого такого заведения вы не найдете.

— А насколько устойчива социальная роль, которую вы этим людям… — Пэн не сразу нашел подходящее слово, — предлагаете? Не пытаются ли они изменить ее?

— Новообращенный, как и любой человек, ищет. органичную сферу приложения своих сил. И бывает, что находит не сразу. Это в порядке вещей. Но за рамки предназначенного ему амплуа он обычно не выходит.

Официант принес вино, закуски.

Кристи наполнил бокалы.

— Я хочу выпить за вас, господа, — произнес Пэн, — за ученых, которые потрясли меня своим изобретением. Думается, сферу применения вашего облучателя можно расширить Нельзя ли с его помощью исправлять психику не у здоровых, а у больных, лечить психически неполноценных людей? Предлагаю выпить за то, чтобы возможности вашего изобретения использовались полнее.

— Мы лечим только больных, — заметил Кристи.

Все выпили. Кристи тотчас снова заполнил рюмки необыкновенно ароматным, густым синеватым вином. Потом торжественно провозгласил:

— Господа, позвольте мне… Кругом кричат: мы живем в век научно-технической революции. Революция — это переворот не только в общественной жизни, но и в умах, это смена господствующих сил и тенденций. Так вот, научная революция совершается ради того, чтобы господствующей силой в умах стала наука, а в обществе — ученые. Поэтому, господа, я предлагаю выпить за ученых, которым суждено возвыситься над миром.

— Наука сильнее человека, это видно на каждом шагу, — задумчиво сказал Пэн. — Я знаком, например, с несколькими способами изменения стереотипа мышления у людей: хирургическим, лазерным…

— Это пустяки, — перебил Кристи. — Все способы, кроме нашего, вызывают необратимые изменения в программе поведения человека и в его мышлении. Наш метод стирает только память, не затрагивая ничего другого.

— Неужели пациент никогда не вспоминает о своем прошлом? — произнес Пэн, глядя на Чарли.

— Пока известно только одно, — ответил Кристи. — За полтора года память не вернулась ни к кому.

— Разрешите мне, — вдруг поднял рюмку Роберт Мондиал. — Я вот что хочу сказать, господа… Да, пусть наука возвысится над обществом. Но чтобы при этом она не грохнулась со своей высоты наземь, вдребезги не разлетевшись сама, и не раздавила все, что под ней будет находиться. Поэтому предлагаю выпить за ученых, которые передают знания своим детям. За вечную касту ученых!

— На свете не может быть ничего вечного, — возразил Кристи. — Не надо обольщаться.

— Тогда как же? — недоумевал Пэн, подняв рюмку и не торопясь пить.

Для Муррея Роберт Мондиал с самого начала был загадкой. Пэн частенько поглядывал на этого сумрачного молчуна и старался понять, какую роль он играет рядом с искрометным Полем Кристи. Агент, приставленный военным ведомством к талантливому ученому? Телохранитель или технический исполнитель?

И вдруг странный тост! И этот тост не проясняет представления о личности ученого, но, пожалуй, еще более затуманивает его.

Бесшумно, словно тень, появлялся и исчезал официант.

— Кем этот Чарли был раньше? — спросил Пэн.

— Живописцем и мятежником, — хохотнул Кристи.

— Вам известно его прежнее имя?

Кристи и Мондиал переглянулись.

— Это вспоминать запрещено, — развязно махнул рукой Кристи. — Его звали Пьедро Перейро.

— Я, кажется, слышал о нем, — заметил Муррей и про себя добавил: «Даже собирался взять у него интервью».

Муррей пил, ел, разговаривал, но когда на лестнице, что вела из кухни в зал, в очередной раз показался Чарли, Пэна вдруг охватила безотчетная тревога. Чарли вышагивал как-то подчеркнуто медленно и торжественно, выставив перед собой пустой поднос. Едва официант приблизился, Пэн увидел на подносе белеющее бумажное пятно.

— Господам приглашения из Управления ТТ, — Чарли аккуратно разложил перед посетителями что-то вроде визитных карточек.

— Интересно, кто выбрал инспектора? — Кристи подвинул карточку Пэна к себе, прочитал: — Китти Лендлел. Ну, дорогой Муррей, и повезло же вам!

— Вероятно, сработал эффект новизны, — высказался Мондиал.

— Что это такое? — Пэн кивнул на карточку.

— Не что, а кто, — весело поправил его Кристи. — Самая красивая девочка из Управления тетушки Таиры. — Кристи подмигнул. — Понятно?

— Не совсем, — пробормотал Муррей.

— Девочек здесь семнадцать на всю базу, — хихикал Кристи. — Поэтому они у нас, как в белом танце, сами выбирают кавалеров.

Пэн с неприязнью глянул вверх, на круглые ниши в стенах.

— А вы, я вижу, не привыкли быть пассивной стороной? — хмельно шутил Кристи.

— Я женат… знаете ли…

— Китти Лендлел — девочка на любой вкус! Переверните карточку, Муррей.

На обороте карточки было красивое лицо с тонкими одухотворенными чертами, внимательный взгляд… Да, она была очень привлекательна.

Муррей медленно шел по коридору третьего этажа в поисках указанного на карточке номера. Вот он — 317.

Некоторое время он стоял в раздумье. Потом тихо постучал.

— Входите, — донесся мягкий женский голос.

Пэн приоткрыл дверь.

— Я жду вас, господин Муррей.

Перед ним стояла высокая хрупкая женщина лет двадцати с небольшим. Пышные белокурые волосы окаймляли бледное лицо с темно-синими продолговатыми глазами. Мебель, обтянутая светло-желтым полотном с синими цветами, такие же занавески на окнах, несколько репродукций головок Греза — все неуловимо напоминало хозяйку комнаты.

Плавным жестом Китти пригласила гостя сесть. Жест этот поразил Пэна. Вернее, поразили ее руки, пластичные, выразительные, они, казалось, жили своей жизнью.

Китти заметила его взгляд, улыбнулась.

— Все почему-то смотрят на мои руки. Говорят, мне надо танцевать на сиене.

В голосе Китти прозвучала плохо скрытая горечь. Пэну стало не по себе. Он растерялся.

— Что вы, дорогой Муррей, — Китти подошла к нему, — горечь вырвалась у меня случайно. Я очень веселая…

Ее руки коснулись его плеч и, словно испугавшись, отлетели в сторону. Потом вернулись и мягкими движениями принялись гладить его по голове.

Пэн почувствовал, как тело его расслабляется, и опасения, что тревожили его, уходят. Он ласково привлек ее к себе.

— Китти! — раздался вдруг истошный мужской вопль. В дверь забарабанили.

От неожиданности Пэн отступил от Китти.

— Китти! На черта тебе этот приезжий! Пусть только выйдет, я размозжу ему башку!

Муррей напрягся.

— Не обращай внимания, — весело засмеялась Китти. — Один дурачок тут влюбился в меня. Сейчас его уймут.

За дверью послышались голоса, началась возня, и скоро все стихло.

Но Пэна уже заполнило тревожное чувство.

Китти ласково смотрела на него:

— Что вы, мужчины, за народ! Даже здесь не можете отвлечься от своих дел!

Ее трепетные руки снова коснулись его шеи, волос.

Пэн невольно залюбовался ею, но беспокойство не оставляло его.

«Она аннигилирована и, может быть, в прошлой жизни была балериной? Имела друга или мужа».

— Ты так скован, напряжен, — мягко упрекала его Китти.

— Видимо, у тела своя память, — Пэн продолжил вслух свои рассуждения, но одновременно хотел ответить Китти. — Руки помнят дольше, чем мозг.

— Забудь обо всем, — уговаривала его Китти.

Пэн уже был во власти своей догадки: — Скажи, Китти, ты давно здесь?…

— Около года.

— А раньше где была?

— Этого я не помню. Это пустяки. Я перенесла какую-то тяжелую болезнь. Была без сознания, говорили, на грани смерти. Я очень благодарна известным ученым Кристи и Мондиалу. Они вылечили меня. Я счастлива.

— Здесь все девочки… после болезни?

— Да, — она внимательно посмотрела на него.

— Они не знают своей биографии?

— Конечно. Мы — люди без прошлого. Мы с удовольствием прислуживаем генералу, Кристи, всем офицерам… Когда мы видим, как привозят все новые партии выздоровевших, то понимаем, что от нас что-то скрывают. База наша очень секретная. Но нам здесь живется неплохо.

Ужас охватывал все тело Муррея. Ужас, страх не только за этих обреченных, но и за себя, за то, что его тоже испытывают здесь, как подопытного кролика.

Неожиданно Китти заговорила задумчиво:

— Иногда мне смертельно хочется что-то вспомнить, но от этих усилий начинает болеть голова, и я перестаю думать.

— И твои подруги чувствуют то же? — заинтересовался Пэн.

— О, да, да! Какой-то офицер сказал нам, что мы страдаем за убеждения, за то, что поступали наперекор властям… — она продолжала улыбаться, — но мы ему не поверили.

— Почему?

— Фантазируем. Каждый выдумывает себе страну и город, где жил, потом — семью, работу, любовь…

— А как все ваши относятся к своей жизни?

— Иногда что-то накатывает, как волна. Был у меня здесь один офицер, садист. Мерзкий тип. Хотела вытащить из его кобуры пистолет, да не успела. Он подумал, что я хотела покончить с собой. Но это один лишь раз, он меня успокаивал. А другие обходительны. В тебя я поверила сразу, как увидела. — Она задумалась. — Не слова, а взгляд, интонация у тебя добрые. Ты даже смущаешься, или я тебе неприятна?

— Китти, — он нежно поцеловал ее в щеку, — я очень тебе сочувствую.

— Сочувствуешь? — Она удивленно подняла на него взгляд. — Тебе тоже хочется знать мое прошлое? Зачем?

Пальцы Китти перебирали его волосы, мягко скользили по лицу, шее, груди, а синие глаза смотрели так тепло и призывно, что Пэну сделалось страшно. Неужели это доброе создание натаскано, как собака, только на то, чтобы исполнять приказы? Он резко встал. Она не походила на сумасшедшую, но он не мог, не имел сил, назвать ее полноценной.

Пэн смотрел на Китти, она глупо и радостно улыбалась.

Потом он увидел на столе несколько книг. Бездумно взял одну из них.

— Послушай, Китти, это ты читаешь?

— Нет, я держу это для клиентов, — с иронией ответила она.

— Разве читать ты не разучилась?

— А я снова научилась. Правда, читаю очень медленно и не все понимаю. Книги будто возвращают что-то.

Из книги выпала закладка. Пэн поднял ее. Это оказался кусочек картона, на котором было написано: «Пэн Муррей». Рядом были какие-то загогулины.

— Это что? — спросил он удивленно.

— Послание от генерала, — рассмеялась девушка. — Предписание, кого я должна сегодня принять.

Он вгляделся и убедился, это предписание подписано фамилией Бурнетти.

— Он что же, всем такие предписания присылает? Каждый день?

— Иногда его заменяет тетушка Таира.

Звон разбитого стекла заставил Пэна вскочить со стула. На пол со стуком упало что-то тяжелое. «Граната?» Взрыва, однако, не последовало. Пэн торопливо нагнулся, чтобы вышвырнуть гранату. Но, подняв предмет, понял, что ошибся. Бумага… И в нее что-то завернуто.

Сорвав бумагу, он увидел обломок кирпича.

«Скандалист никак не успокоится», — улыбнулся Пэн.

— Тут что-то написано, — проговорила Китти, подняв бумажную обертку. — Тебе.

Пэн взял из ее рук смятый листок.

«Муррею», — было выведено крупными неровными буквами.

Пэн перевернул лист, прочитал: «Генерал приказал аннигилировать вас. Но мы поможем вам. Аннигиляция будет ложной, вы должны симулировать полную потерю памяти. Если вам это удастся, вы будете спасены».

Китти не произнесла ни слова, только синие глаза ее потемнели еще больше, а руки вздрагивали от волнения.

«Она прекрасно вымуштрована», — машинально отметил Пэн.

Взглянув на часы, он понял, что пора уходить. Его время кончилось.

Китти силилась что-то сказать ему, но вместо слов из ее груди вырвались рыдания, на тонкой шее билась голубая жилка, а руки с мольбой тянулись к его лицу.

— Ты у-ухо-дишь? — Она заплакала. — Возьми меня отсюда. Ты можешь это сделать. Ты добрый.

Он мягко отстранил Китти, направился к двери. Сзади донесся приглушенный стон. Не выдержав, Пэн обернулся, Китти стояла на коленях. Ее бессильно опущенные руки напоминали ему крылья раненой птицы. Он рванул дверь и вышел в коридор.

Такого давно уже не бывало: вместо восьми загруженных контейнеров наверх ушли балластные болванки. Ганшин даже не поверил себе и снова взглянул на контрольный пульт: увы, все правильно. Восемь… Он вызвал дежурного диспетчера.

— Как прикажете это понимать?

— Караван задержался на шесть часов, Николаи Иванович, а ждать я не мог. — В голосе диспетчера не было ни малейшего сомнения в своей правоте. — Не останавливать же Колесо…

— Естественно. — Ганшин помолчал, выжидая, пока уляжется злость. — Естественно. Вот только — кто за это должен отвечать?

— Речники. Опоздали — пусть и отвечают.

— А вы на что? Вы за продвижением каравана следили? Вы их торопили? Вы резерв контейнеров предусмотрели? На то вы и диспетчер, чтобы все предвидеть. И спрос потому будет с вас. (А с речниками разговор будет особый, подумал Ганшин, непременно будет, и пренепрнятнейший, но об этом тебе, друг мой, знать вовсе ни к чему…) Ясно?

— Ясно, — отозвался диспетчер, и на этот раз в тоне его была полнейшая безнадежность: он уже знал по опыту, что в таких случаях спорить с Ганшиным — что против ветра плевать… — Разрешите идти?

Ганшин молча кивнул.

Он несколько минут посидел, собираясь с мыслями, потом надиктовал график на завтра и уже совсем собрался было уходить, как вдруг вспомнил про Бертенева. Уходить сразу же расхотелось. Зачем, ну зачем ему это понадобилось, к чему ворошить старое, отболевшее и умершее?… Впрочем…

Ганшин вышел из кабинета, попрощался с секретаршей и по лестнице — эскалаторы уже не работали — спустился к выходу. В холле стояли трое: тощий Харперс из планового, девица-технолог в струящемся платье (как же ее зовут, попытался вспомнить Ганшин, но не смог, хоть убей) и давешний диспетчер.

— Хорошо, если выговором отделаешься, — донесся до него поставленный голос технологини. — А то и…

— Твоя правда, — уныло отозвался диспетчер. — Педант шутить не любит…

Ганшин сделал вид, что ничего не слышал, и шагнул в распахнувшуюся навстречу ему дверь. Размеренным шагом он пересек разбитый перед зданием директората сад и вышел к паркингу. Машин на площадке было уже мало; Ганшин быстро отыскал свой крохотный черный «тет-а-тет», сложившись чуть ли не втрое (да, «детям маленького роста рвать цветы легко и просто…»), залез внутрь. К счастью, часов до трех погода была солнечной, и аккумулятор оказался заряженным почти полностью. Ганшин вздохнул, щелкнул тумблером — мотор занудно заныл — и набрал на панельке автомедонта адресный код. Полчаса спустя он был уже дома.

Дом свой Ганшин не любил. Не то чтобы именно этот дом был ему чем-то неприятен: случись так, шеф-директор Теплоотводного Колеса уж как-нибудь да сумел бы его сменить. Дом был как дом, один из многих в поселке колесников, ничуть не лучше и не хуже других. Просто чувствовал себя в нем Ганшин как-то неприкаянно. Не при деле, что ли? Не было в нем умения окружать себя комфортом и уютом, и потому в доме, невзирая на честный труд кондиционеров, было холодно и уныло, как на только что расконсервированном спутнике.

Ганшин быстро переоделся, принял душ и к семи почувствовал себя гораздо свежее — как раз к тому моменту, когда тихонько мурлыкнул дверной звонок.

Ганшин сразу же узнал гостя, хотя за двадцать лет в этом высоком, грузном, каком-то прямоугольном человеке со слегка обрюзгшим лицом почти ничего уже не осталось от того прежнего Борьки Бертенева, которого он знал и любил, от вихрастого долговязого парня, чуть заикаясь, кричавшего на все Синявинские болота слова, так не похожие на нынешнюю гладкую речь.

— Каким ветром… — Ганшин на мгновение замялся, выбирая обращение, но старое все же пересилило, и он, хотя и с трудом, продолжил: — тебя занесло в наши края, Борис?

— Попутным, — улыбнулся Бертенев. Улыбка у него тоже была новая — более надетая и закрытая. — Повидаться захотелось. Как, примешь гостя?

— Долг гостеприимства, — шутливо развел руками Ганшин и вдруг почувствовал, что это действительно только долг, причем долг нелегкий. И хотя готовил себя к этой встрече вот уже три дня, с того самого момента, как получил Борисово письмо, он только сейчас, пожалуй, до конца понял, как мало у них осталось общего. В сущности, ничего, кроме прошлого, мертвого прошлого, которое равно принадлежало им обоим и в котором не было места никому из них сегодняшних. И, преодолевая себя, он сказал, надеясь, что Бертенев не почувствует в его приподнятом тоне искусственности: — Ну заходи, Борис, заходи!

Оставив Бертенева в кабинете, Ганшин сооружал нехитрый ужин, комбинируя полуфабрикаты с произведениями собственного кулинарного искусства, оставлявшего, увы, желать много лучшего, и упорно пытаясь догадаться, что же все-таки понадобилось от него Бертеневу.

Оказавшись один, Бертенев подошел к окну. Ему казалось, — впрочем, вслух бы он в этом никому не признался, — что открывающийся из окна вид может рассказать о хозяине дома не меньше, чем обстановка или библиотека. Во всяком случае, с тех пор, как люди стали достаточно свободно выбирать себе жилье. Но сейчас он оказался в невыгодном положении. Дом был самым обычным, стандартная жилая чечевица-«карат» безо всяких ухищрений в интерьере. А за окном уже стемнело; стоя на улице, еще можно было что-то разглядеть, но отсюда, из кабинета, освещенного мягкой люминесценцией потолка, увидеть можно было лишь собственное тусклое отражение, искаженное выпуклыми тронными оконными стеклами.

А может, зря он приехал сюда? В самом деле: ведь Ганшин сам сбежал — сбежал тогда, когда дело еще только-только проклевывалось, сбежал, чтобы в конце концов прибиться сюда, к колесникам, инженерной элите века. И стоило бы на этом поставить крест, забыть о нем навсегда, и те годы, что проработали они бок о бок — и хорошо, славно проработали — забыл бы, но… Но ведь именно он, Ганшин, подал когда-то идею, которая сегодня привела их всех — и толстого рыжего Тапио, и весельчака Ланге, химика «божьей милостью», и его самого к тому порогу, когда не вспомнить о Ганшине было бы просто подло.

— Ну, пойдем перекусим, Борис. Так ух: повелось, что гостя первым делом попотчевать положено. Пережиток, конечно, но приятный. — Ганшин стоял в дверях кабинета, исподтишка наблюдая за Бертеневым.

— С удовольствием, Коля. Традиции традициями, по я и впрямь проголодался.

— Нашел-то меня легко? — поинтересовался Ганшин, когда они уселись за стол.

— Легко, — автоматически ответил Бертенев, и тут же пожалел об этом. Потому что разговор как-то сразу пресекся, а ведь можно было живописать все перипетии поисков ганшинского дома, можно было рассказать, как, припарковав машину на окраине поселка, он нырнул в быстро сгущавшиеся сумерки, как дважды ошибался домом и как его облаял какой-то гигантский пес, черный и лохматый, облаял без злости, а просто так, во исполнение традиционного долга, потому что собачьи инстинкты меняются медленнее, чем обычаи людей. Можно было бы рассказать, как он еще минут десять плутал по поселку, который и весь-то состоял из полусотни разбросанных по роще «диогенов», «каратов» и «хеопсов», а потому улиц не было и в помине, да и нужды в них не ощущалось, ибо разрывы между мощными- в обхват, а то и в два — колоннами сосен пропустили бы не то что грузовой инимобиль, но и болотный танк класса «тортила». И про того соседа, который наконец показал Бертеневу ганшинский дом, можно было сказать, а заодно помянуть, как посетовал этот сосед, что мало кто заходит к Ганшину, живет, мол, затворником человек, а почему? В самом деле, почему? Что это за Симеон-столпник, сам себя в пустыню изгнавший? Так, слово за слово, и мог начаться разговор, ради которого он приехал сюда. Но момент был упущен, и теперь снова надо было пытаться сплести нить, так неосторожно порванную единым словом. И Бертенев пытался плести, все время чувствуя на себе настороженный, выжидающий взгляд Ганшина.

Он передал привет от Ланге и Тапио. Ганшин кивнул: спасибо, очень рад. Но не было за этими словами радости. Была лишь какая-то невысказанная боль и тоска. Еще бы, подумал Бертенев, трудно говорить с теми и о тех, кого ты бросил в не самый легкий час… Но двадцать лет есть двадцать лет, и срок давности вышел, давно уже вышел, тем более что никакой подлости ведь Ганшин не совершил. Просто ушел, не веря в успех начатого дела. А это простительно, хотя и больно тем, кто работал рядом.

Разговор вновь пресекся, не успев еще, по сути, начаться, и Бертенев попытался воскресить его традиционными «а помнишь?», возрождая в памяти давно ушедшие годы, магией слов вызывая к жизни фантомы тех, с кем вместе они начинали когда-то. Несколько раз ему казалось, что мелькнул в ганшинских глазах живой проблеск, что вслед за односложными репликами, которыми в основном ограничивал Ганшин участие свое в разговоре, вот-вот прорвутся настоящие, нужные сейчас слова. Но ничего не менялось, и Бертенев вновь и вновь обдумывал свой монолог, пока не почувствовал наконец, что он ему не дается.

— Вот что, Коля, не мастер я дипломатию разводить, — сказал Бертенев, которому эта словесная игра надоела, а может, просто не по вкусу пришлась или не по плечу. — Вот что. Ты в курсе наших дел?

— Более или менее, — неопределенно пожал плечами Ганшин.

— Мы получили последний штамм. Прирост массы великолепный — до тридцати процентов в сутки. Весь базовый бассейн кишит и бурлит. Помнишь базовый?

— Помню.

— Производительность — тоже. И главное — главное получаем не только кислород, но и уголь. Понимаешь?

— Понимаю, — безо всякого выражения сказал Ганшин и плеснул себе еще кофе; спохватившись, спросил: — Тебе налить?

— Нет, спасибо. Ты что, в самом деле не понимаешь? Или забыл?

— Ничего я не забыл. Ну так что же?

— То, что нас выдвинули на премию.

— Министерскую?

— Нет. «Золотое облако». — Бертенев против воли улыбнулся, и впервые за этот вечер Ганшин увидел на миг того, прежнего Бориса с его улыбкой, которую все «болотники» называли инфекционной, ибо в самом деле не заразиться ею было крайне сложно.

«Золотое облако» — премия Климатологического Комитета ООН и Международного института охраны среды, пожалуй, самая престижная в этой области. На миг Ганшина охватило сомнение. Ведь все-таки он…

— Так что же? — спросил он как можно спокойнее, и кажется, это ему удалось.

— Я хочу, чтобы в числе группы был и ты.

— Спасибо, Боря. Но ведь, кроме тебя, есть еще Тойво и Оскар…

— Их я уговорю.

— Думаешь?

— Безусловно.

«Да, ты уговоришь», подумал Ганшин, «Золотого облака». И спасибо тебе. Но мне не надо, мне этого не надо. Ни ни разговоров этих.»

— Нет, — сказал он. — Я тут ни при чем. Это ваша работа. Ваша, а не моя.

— Но ведь это же твоя идея! И забыть этого я не могу, не имею права! Ведь это же ты…

Ну зачем, зачем мне нужно говорить об этом, подумал Бертенев. Не мог же он забыть, в конце концов! Как тогда, после пожара, когда начисто сгорел весь третий штамм, и все мы ходили как в воду опущенные, и руки не поднимались, а он, Ганшин, сказал: «Вот и. хорошо, Боря. Дело-то безнадежное было. Бесперспективное. Ведь прежде всего нужна самоокупаемость-хотя бы частичная. Так?» Бертенев тогда мог только устало кивнуть, потому что об этой самоокупаемости было уже говорено и говорено… Конечно, сама по себе их идея была прекрасна: вернуть атмосфере безнадежно утраченный кислород, избавив ее от излишков углекислого газа, давно уже ставшего проблемой века.

Эта проблема родилась вместе с первыми искрами прометеева огня, зажженного на Земле человеком. Горели дерево, уголь, нефть, горели кизяк и бензин, горели торф, пропан, спирт и водород — ив атмосфере появлялось все больше и больше углекислого газа. Огонь создал человечество, став самым мощным его инструментом, огонь защищал кроманьонца от пещерного льва, и огонь поднимал в Приземелье сверкающие обелиски первых ракет. И рождал проклятый СО₂. Пока в начале века его не накопилось достаточно, чтобы окутать всю Землю незримым покрывалом, сквозь которое не могло уйти тепло, а значит, еще немного — и началось бы таяние ледников, и тогда…

Их было четверо, четверо видевших, что тогда будет, видевших наступающий океан и отступающее на возвышенности, в горы человечество, потому что океан поднимется почти на шестьдесят метров, а это значит, что вся жизнь человечества будет нарушена навсегда. С парниковым эффектом уже боролись, боролись давно, уже лениво вращались над Землей гигантские Теплоотводные Колеса, уже запускали в небо контейнеры термоаккумуляторов беззвучные залпы электрических пушек, но это были просто попытки превратить курную избу в избу с дымоходом. Человечество вырастало, и теперь уже отапливало прометеевым своим огнем не только Землю, но и Космос…

И они — горстка, четверка энтузиастов — Ганшин, Бертенев, Тапио и Ланге, — решили найти иной путь.

Ведь у СO₂ был исконный враг. Зеленый враг — хлорофилл.

Леса и рощи, степи и луга, океанские водоросли — все это разлагало углекислый газ и возвращало кислород атмосфере.

Но леса исчезали с лица планеты, питая ненасытный огонь; они исчезали, освобождая места для полей и плантаций. Дерево, дерево, дерево — сырье и строительный материал, пища, бумага и одежда… И океан, медленно затягивавшийся нефтяной пленкой, он тоже не мог уже работать так, как когда-то. Всем им нужна была замена, был нужен помощник, некий квазихлорофилл, суперхлорофилл, и раз он был нужен — он родился. Он родился в уме химика Ланге, под руками биологов Тапио и Бертенева, и он — бурая, зернистая масса, больше всего напоминавшая лягушечью икру, — потребляя углерод из углекислого газа, возвращал кислород в атмосферу.

А потом был тот пожар, и у всех опустились руки. И только Ганшин, последним присоединившийся к их группе физик Ганшин, сказал тогда Бертеневу: «Ведь что такое СО₂? Углерод и кислород. Вот и надо создать такой штамм, чтобы он питался солнечной радиацией, кислород возвращал в атмосферу, а углерод… Представляешь? Болото рождает алмазы, графит, уголь… Ведь это все — углерод. И это — самоокупаемость. А?…» А через день принес тоненькую пачку листов, исписанных от руки бисерным, но ровным и четким до педантизма почерком: «Я тут набросал кое-что. Ты посмотри на досуге, ладно?» Бертенев смотрел неделю. А потом узнал, что Ганшина нет уже на их болотной станции. Что уехал он, и никто не знает куда.

Поначалу Бертенев пытался разыскать Ганшина, вернуть, понять хотя бы, что случилось, но никаких концов не сыскал.

И лишь годы спустя узнал, что перекинулся Ганшин сперва к энергетикам-международникам, в эксплуатационный отдел, потом перешел еще куда-то, пока не осел в конце концов в директорате одного из Теплоотводных Колес…

А из этих его записей, из его идеи родилось то самое, что назвали они берталаном — суперхлорофилл, созидающий кислород и алмазы, кислород и уголь, кислород и графит… Потому-то сегодня и пришел Бертенев сюда, ибо нечестно это было, если думаться — берталан. Бертенев, Тапио, Ланге. А Ганшин?

— Понимаешь, Коля, нечестно это. Я так не хочу.

— Честно, — сказал Ганшин. — Ты можешь спать спокойно, Боря. Я не в претензии. Не был и не буду. Во веки веков. Потому что все эти двадцать лет работали вы. А я — сперва крутился сам, а потом крутил Колесо.

— Но идея твоя!

— Идея, идея — оставь ты идеи в покое. Нет ничего легче, чем бросить идею. А вот осуществить ее — это другое дело. Вы смогли. Я — нет. Я оказался спринтером.

— Спринтером?… А в самом деле, почему ты тогда исчез, Коля?

— А ты как думаешь?

— Не знаю. Тойво считает, что ты не верил в успех. Но я так не думаю. Если бы не верил — не сделал бы тех выкладок…

— Забудь про них. Не в них дело. Ты и сам бы до этого додумался. На следующий день бы додумался. Через неделю. Через месяц. Так что суть не в этом.

— А в чем?

— Извини, Боря, но ты не поймешь, пожалуй. Если хочешь — я скажу. Суть в том, что всему свое время, и время всякой вещи под небом…

Ганшин встал, подошел к окну, прислонился лбом к стеклу.

Бертенев молча ждал.

— Время рождаться и время умирать, — продолжил Ганшин тихо. — Время насаждать и время вырывать насаженное… Время разрушать и время строить… Время плакать и время смеяться… Время разбрасывать камни и время собирать камни…

Ганшин замолчал. Несколько минут Бертенев растерянно глядел на него.

— Я в самом деле не понимаю.

— Вот и хорошо, — сказал Ганшин. — И прекрасно. И не надо. И вообще, давай на этом закончим. Не по душе мне этот разговор. А с премией я тебя поздравляю. И Тойво с Оскаром — тоже.

Бертеневу не оставалось ничего, как попрощаться.

Ганшин проводил его до машины, и потом долго смотрел вслед растворявшимся в ночной темноте рубиновым огонькам.

Смотрел и старался ни о чем не думать.

Потом он медленно побрел к дому. Изредка он поднимал глаза к небу — и видел в нем другие рубиновые огоньки, те, что отмечали обод Колеса, медленно возносившего в стратосферу контейнеры с соляными термоаккумуляторами, чтобы отдать там лишнее тепло Земли.

Когда-нибудь, подумал Ганшин, под южным солнцем пролягут бетонные ложа, и потекут по этим ложам реки зернистой берталановой жижи, и будет она, пузырясь, вновь насыщать воздух животворным газом… Вот ведь как оно получилось: технология занесла над миром меч парникового эффекта, но она же изобрела и щит. Один из парадоксов нашего времени. Сложного, бурного, прекрасного нашего времени. Но до этих берталановых рек и озер далеко. Ох, как еще далеко! Десятки лет пройдут, пока будет все это создано и сможет принести какой-то ощутимый результат, пока не в болотной лаборатории, а там, под солнцем пустынь, родит берталан первые кубометры кислорода и первые килограммы угля, графита, алмаза. А пока, чтобы не задохнулась земля, чтобы не стала она дном нового моря, должны вращаться Колеса. Изо дня в день, из часа в час, бесперебойно, неотвратимо, как Колесо судьбы. Да ведь это и есть колесо моей судьбы, сообразил вдруг Ганшин. Дурацкой моей судьбы.

Потому что в жизни каждому из нас дарован лишь один звездный час. Лишь раз в жизни открывают закон всемирного тяготения, теорию относительности или пишут «Марсельезу».

И мой звездный час пришел тогда, в ночь пожара, и потом я понял, что больше такого уже не будет. Никогда. И что миновало мое время щедро рассыпать камни, драгоценные камни идей.

Такое может прийти в голову лишь однажды. А потом — потом что? Стричь купоны со своего озарения? Но не значит ли это — предать самого себя?

Он, правда, попытался было обмануть судьбу, пережить второй звездный час. Попытался, и был наказан, ибо дважды в единый поток ступить нельзя. Хотя чтобы понять это окончательно, чтобы внутренне смириться, больше того — согласиться с этим, ему пришлось пережить всю историю с «Беатой», всю горечь поражения и разочарования там, в Тихом океане, на богом и людьми забытом Фрайди-Айлендс.

И тогда он понял, что нужно просто уйти. Уйти туда, где сегодня делается самое важное. Главное сегодня, хотя завтра главным будет иное, родившееся вчера из твоих бессонных ночей.

И пока другие создают твой берталан, ты будешь крутить Колесо, свое Колесо, чтобы сохранить климат Земли для них же, чтобы могли они спокойно работать, надежно прикрытые этим щитом.

Так приходит время собирать камни. Камни, из которых потом другие будут строить дом.

Ганшин постоял еще немного перед дверьми, глядя на огоньки Колеса, потом зашел в дом, разделся и лег. Он думал, что долго не сможет уснуть, но уснул почти сразу же — сказалась многолетняя тренировка. Уснул под шуршание сосновых ветвей, колеблемых ветром, и под неумолчный, едва доносившийся сюда скрип вращающегося Колеса.

Это был обычный рейс Москва — Луна — ракетодром «Море ясности». Через огромный иллюминатор Луна уже просматривалась не как диск, а как огромная чаша планеты.

Их было двое в капитанском салоне. Пожилой, крупный, медлительный — капитан корабля и молодой — корреспондент научно-популярного журнала.

Они продолжали, видимо, давно начатый разговор.

— Мы знаем много случаев, — говорил корреспондент, пытаясь казаться солидным и рассудительным, — когда открытия делались совершенно случайно. Левенгук посмотрел к микроскоп и увидел живой микромир. Это была новая ступень человеческого познания. Новое открытие, как бы рывок человечества в его прогрессивном движении.

— Но есть и другие случаи в науке, — сказал деликатно капитан, — когда случайность отодвигала на десятки лет новое открытие, или, как вы выразились, рывок. Сейчас мы с вами находимся на пути к Луне. Ровно через один час семнадцать минут мы коснемся ракетодрома «Море ясности». Только через пятьдесят лет после первого прилунения автоматической станции, этот рейс Москва — Луна стал обычным для нас рейсом. А ведь возможно, что это могло свершиться значительно раньше и лучшими средствами полета, если бы не было одной случайности.

— Какой? — с повышенным интересом спросил корреспондент.

Капитан посмотрел на экран телевизора. Шел репортаж со стадиона спортивных игр. Он переключил телевизор на передачу с Луны. На экране появился диктор с информацией о событиях и жизни лунных колоний.

— Вы спрашиваете, какой случайности? — Капитан, подумав, начал рассказ.

— Много лет тому назад на страницах вашего журнала был описан довольно странный случай, взятый из архивных записей судового журнала капитана советского судна «Александр Невский». В этой записи говорилось о том, что в южных широтах восточнее острова Кюсю обнаружен был в море человек и взят на борт. Он оказался японским рыбаком с рыболовецкого бота. Его рассказ о происшедшей катастрофе носил просто неправдоподобный характер. Японский рыбак рассказал, что когда они шли в свой порт после двухсуточного лова рыбы, море было спокойно, и все рыбаки и матросы, наработавшись за день, подремывали под мерный, однообразный шум двигателя. Солнце на горизонте было довольно низко. На небе ни облачка. Не было видно ни самолетов, ни вертолетов, ни планеров. Но в течение какой-нибудь доли секунды жизнь бота оборвалась. Удар последовал сверху. Что-то тяжелое, летящее с огромной скоростью, упало в бот. Пробило дно и скрылось под водой. Пробоина оказалась настолько большой, что рыбаки не успели сообразить, что произошло, как бот уже начал тонуть.

Однако спасшемуся рыбаку удалось заметить, что после падения с неба странного предмета в боте оказался планшет или что-то вроде маленького портфеля с прозрачной стенкой, в котором просматривались бумаги с надписями и чертежами, но все это вместе с ботом тут же ушло под воду.

Эта важная деталь дает основание предполагать, что с неба «упал» не какой-нибудь метеорит или часть космической ракеты, а человек…

Когда я прочитал об этом невероятном случае, я поинтересовался датой записи судового журнала и решил просмотреть газеты этого времени, надеясь найти в них какие-либо случаи, имеющие хотя бы отдаленную связь с этим таинственным событием. И, представьте себе, я нашел… Я нашел маленькую заметку в отделе происшествий. В ней говорилось об одном изобретателе, который долгое время работал в своей домашней лаборатории над изучением нового принципа движения в пространстве. Он жил довольно замкнуто, не посвящая никого в свои мысли и бесконечные эксперименты. И вот, как сообщалось о нем, он вдруг исчез. Оставшиеся на его столе записи представляли собой какие-то отрывочные, никому не понятные формулы и расчеты… Конечно, никому в голову не могло прийти объединить эти два события…

— Откровенно говоря, надо обладать, очевидно, вашей фантазией, чтобы найти логическую связь этих случаев.

— Нет, — произнес медленно капитан, думая о чем-то своем. — Фантазия здесь ни при чем. Попробую вам привести еще один довод в пользу этой логической связи. — Капитан переменил позу и после недолгого раздумья заговорил: — Однажды в младшей школе учительница задала своим ученикам написать сочинение на свободную тему. Один мальчик написал рассказ под названием «Быль» и описал один удивительный, происшедший с ним случай, в котором он был свидетелем и очевидцем.

Во время летних каникул, когда он жил в деревне в Подмосковье у бабушки, гуляя на полянке у опушки леса, он встретил человека с непонятным и довольно большим и тяжелым предметом в руках. Сбоку болтался планшет, плотно набитый бумагами. Когда он спросил: «Дяденька, что это вы несете?», человек рассеянно посмотрел на мальчика и сказал: «Иди, мальчик, и не останавливайся…» Мальчик писал в рассказе, что он ушел в сторонку и, спрятавшись за куст, стал наблюдать за незнакомым человеком.

А тот, оглянувшись по сторонам, перекинул тяжелый предмет за спину, закрепил его ремнями-лямками и через несколько секунд… вдруг начал медленно и бесшумно подниматься. Его ноги неподвижно висели в пространстве. Мальчик видел счастливое улыбающееся лицо человека. Он окидывал взором раскрывающийся перед ним подмосковный пейзаж.

Потом этот человек, как бы спохватившись, полез в карман брюк одной рукой… другой, затем уже судорожно стал искать что-то очень ему нужное по всем карманам костюма.

При этом он беспомощно перебирал ногами, как будто старался за что-то ухватиться и вернуться на землю. Но он был уже на высоте самой высокой сосны.

Мальчик услышал крик человека и увидел перекосившееся от страха его лицо. Он не переставал что-то искать в карманах.

Скорость подъема все увеличивалась… Руки в плечах онемели и не могли отстегнуть ремни. Человек продолжал беспомощно махать ногами. Опять доносились с высоты крики отчаяния.

А он все удалялся от земли, удалялся, становясь все меньше и меньше…

Мальчик подбежал к месту, с которого начал свой подъем незнакомец, и увидел рядом со своей босой ногой небольшой ключ причудливой формы… Он поднял голову вверх и увидел в небе совсем маленькую черную точку, на которую надвинулось белое облако.

Мальчик стоял с ключом в поднятой руке, всматриваясь в белое облако, в надежде еще раз за облаком увидеть…

Капитан, не договорив фразы, остановился. Стояла настороженная тишина. Каждый думал о странном событии.

Луна надвигалась. Появились детали кратеров и неровностей ландшафта.

Молчание прервал корреспондент.

— Интересно, что же собой представлял этот всемогущий ключ?

Капитан молча встал, медленно расстегнул комбинезон, достал из глубинного кармана небольшой блестящий предмет и, положив его на свою большую морщинистую ладонь, с улыбкой и прищуром некоторого лукавства сказал:

— Что ж, можете взглянуть на этот таинственный ключ!

Корреспондент удивленными глазами смотрел на капитана, а капитан, поворачивая ключ и рассматривая его как драгоценную находку, тихо и серьезно сказал:

— Он-то и открыл во мне желание летать…

Космический корабль шел на посадку.

Название звездолета «Диоген-1» полностью отражало цель звездного путешествия. Древнегреческий мудрец, как известно, большую часть жизни занимался поисками смысла жизни. Его же космический тезка искал разумную жизнь во Вселенной.

— Командир, — взволнованно сказал штурман, — данные спектрального, анализа показали наличие органического вещества на планете Ромбус, вращающейся вокруг звезды альфа Ориона.

«Неужели удача?» — подумал командир.

— Пригласите ко мне, пожалуйста, членов Совета звездолета.

…Картина, которую увидели астронавты, вызвала бурный восторг. В джунглях разгуливали огромные динозавры, а над ними парили птеродактили. Планета обитаема! Когда страсти улеглись, Совет принял решение о высадке на планету пяти членов экипажа во главе с командиром.

Разгуливающие и летающие ящеры указывали на то, что скорее всего на Ромбусе нет развитой цивилизации, разве что на планете живут дикари. Инструкция категорически запрещала вмешиваться в ход исторического процесса. Поэтому необходимо незаметно внедриться в среду аборигенов. Группа внедрения выглядела подобно настоящим дикарям: звериные шкуры на плечах, у каждого в руке дубинка. Много часов блуждали они по джунглям, прежде чем увидели первого аборигена.

Увидев новоиспеченных дикарей, он бросился к ним с радостными возгласами. Древний язык жестов для обеих сторон не представлял труда, и это в значительной степени облегчило процесс общения. По приглашению дикаря астронавты подошли к хижине, возле которой несколько его собратьев зажаривали на костре тушу кабана. Приветливо встретив незнакомцев, они пригласили их на трапезу.

Земляне провели беспокойную ночь. Аборигены, казалось, были настроены миролюбиво. Но кто мог гарантировать, что это простодушие, а не хитрость, и они не попытаются напасть врасплох. Однако ночь прошла спокойно. А утром вождь дикарей — обитателей планеты предложил командиру «Диогена» отправиться на осмотр ловушек, объяснив, что они находятся неподалеку.

Дикарь взял с собой копье, а землянин оставил на месте тяжелую дубинку, рассудив, что теперь опасаться нечего.

Когда охотники наклонились над ямой, на дне которой что-то шевелилось, командир «Диогена» почувствовал за спиной движение. Он обернулся и увидел пасть, усеянную острыми зубами. Пасть стремительно надвигалась на человека. И в то же мгновение вперед выпрыгнул дикарь и, закрыв собой командира «Диогена», взмахнул копьем.

Командир «Диогена» оцепенел: огромная масса, унизанная острыми шипами, неподвижно распласталась всего в нескольких шагах. Через мгновение, когда испуг прошел и стала вновь четко работать мысль, он изумился, каким образом мог поразить дикарь это чудовище. Недоумение, видимо, слишком явно отразилось на лице землянина, так как абориген подошел и, указывая на темнеющую тучу на небосводе, стал что-то объяснять. Очевидно, он полагал, что зубастый великан поражен огненной стрелой из тучи, то есть молнией.

Но если и произошел такой редчайший случай, спасший охотникам жизнь, то почему сам дикарь не бросился бежать, как и следовало бы, а выскочил вперед со своим жалким копьем, которое ничем не могло грозить бронированному хищнику?

И тут же землянин мысленно пристыдил себя. Просто у аборигенов чувство дружбы развито выше чувства самосохранения. И это, пожалуй, веский довод в пользу обитателей планеты.

За несколько дней дружба между астронавтами и аборигенами настолько окрепла, что землянам трудно было найти причину, чтобы расстаться с дикарями. Наконец командиру «Диогена-1» пришлось объяснить дикарям, что они должны уйти за женами. Но они вернутся. В залог этого командир подарил вождю собственного изготовления кремневый нож… Операция «Внедрение» прошла успешно.

…Председатель Совета по проблемам обнаружения внеземных цивилизаций был очень доволен докладом командира звездолета «Диоген-1».

— Вы с честью выполнили задание, — сказал он. — И пусть вас не огорчает, что звездолет «Диоген-2», вылетевший после старта вашего корабля в противоположном направлении, побывал на планете Ромбус раньше. Теоретически давно было известно, что пространство искривлено. Следовательно, два звездолета, вылетевшие в диаметрально противоположных направлениях, могут встретиться в одной и той же точке пространства аналогично двум теплоходам, отправившимся в кругосветное путешествие вокруг Земли. «Диоген-2» оказался вблизи так называемой «черной дыры», где колоссально сконцентрирована масса и особенно велико искривление пространства. Поэтому траектория звездолета изменилась, и он опередил вас. Оба звездолета доставили важное подтверждение наличия разумной жизни на этой планете. Хочу познакомить вас с командиром звездолета «Диоген-2».

Капитаны обменялись дружескими улыбками, вызвавшими, однако, у обоих какие-то смутные ассоциации. Затем командир «Диогена-2» неуверенно положил на стол председателя Совета уже знакомый коллеге кремневый нож, доставленный им в качестве доказательства существования разума на планете Ромбус.

Ломейко. Я вам скажу честно: мне эта его Вика сразу не понравилась: Хотя вроде бы чисто по-матерински должно быть наоборот. Сыну за тридцать, у него впервые в жизни что-то серьезное. А у меня на сердце неспокойно…

Следователь. Может, биография отпугивала? С двумя мужьями разошлась, сама без определенных занятий, ребенок… Хотели для сына кого-нибудь поскромнее да и помоложе?

Ломейко. Не без того, конечно. Но главная мысль была другая. Она детдомовская, битая, хитрая, огонь и воду прошла. А он даром что доктор наук. Его вокруг пальца обвести такой девице — раз плюнуть.

Следователь. Значит, подозревали ее в корыстных намерениях?

Ломейко. Да неудобно сейчас о ней плохое… Язык не поворачивается.

Следователь. Ничего не поделаешь, Маргарита Васильевна. Мы устанавливаем степень виновности вашего сына. Стало быть, нужна вся правда, все подробности его отношений с Подлесной.

Ломейко. Ну… казалось, конечно, всякое. Что на деньги его докторские зарится, на квартиру. Увидела такое дитя великовозрастное — и давай из него веревки вить.

Следователь. Вы делились своими подозрениями с Павлом?

Ломейко. Намекала. Только ом мне и рта раскрыть не давал. Чуть слово не так скажу о его Вике — сразу: «Ты ничего не понимаешь», «Как ты можешь…» Взрывался от первой искры. Я и отступилась до поры. Думала, сам придет, когда запутается. Он ведь не такой, как другие дети. Те чем старше, тем дальше от матери. А Павлуша со всякой бедой к маме: помоги, подскажи…

Следователь. Ну и как? Дождались? Пришел?

Ломейко. Пришел, куда он денется…

Манохин. Павлу Ломейко я всегда завидовал. Нет, вы не подумайте… Я не считаю себя худшим ученым, чем он, и результаты моих исследований достаточно значительны. Просто Павел — редкостный счастливец. С малых лет выбрал для себя дорогу и следовал по ней неукоснительно. М-да… Муравьями интересовался, кажется, еще в первом классе… или то было во втором? В общем, весь теплый сезон охотился за ними. И знаете, что самое забавное?

Следователь. Что же?

Манохин. Елизавета Алексеевна искренне считала Павла отпетым хулиганом. М-да… Пожалуй, только классе в пятом, после всех унизительных наказаний и разбирательств, кому-то пришло в голову, что Ломейко надо не мешать, а наоборот — поощрять его святое рвение… Павла пригрела наша биологичка. Затем он начал пропадать в университете, с гордостью называл себя «помощником лаборанта»…

Следователь. Кажется, в это время умер его отец?

Манохин. О да, это важное обстоятельство. После отца осталась прекрасная дача в Запрудном, с садом и участком соснового леса. Мать поначалу хотела все продать. И денежные были неурядицы, и трудно без мужчины управиться с таким хозяйством. Павлик поселил под соснами с полдюжины настоящих муравейников…

Когда-то отсюда, из казахстанских степей, стартовали легендарные экспедиции. Потом многотонные астролеты возвращались, и Земля бережно принимала их в ладони силовых полей.

Но для этого требовалась бездна энергии, и «Байконур-3», включенный в Восточносибирское энергетическое кольцо, на несколько минут останавливал все заводы и фабрики региона.

После того как лет двадцать пять назад космодромы были вынесены на орбиту, «Байконур-3» объявлен музеем-заповедником.

Территория его занимала около семисот гектаров степных просторов, но сам взлетно-посадочный комплекс был не слишком велик — круглый котлован, окруженный кольцом вышек с шарообразными маковками, причальная мачта да командный пункт, внешне похожий на обсерваторию. Это хозяйство и принял Старик, ставший на долгие годы единственным человеком в этом некогда многолюдном космическом порту.

Как он прожил эти долгие двенадцать лет в глухой степи, где полгода свирепствуют морозы и ураганные ветры, гдз летом палящее солнце дотла выжигает степную траву?

Спрашивая себя об этом, Старик не мог припомнить ни одного мало-мальски примечательного события. Комфортный микроклимат командного пункта, в одной из комнат которого он поселился, давал ему возможность пренебречь капризами погоды. Каждый день он совершал дальние вылазки: летом в комбинезоне защитного цвета и войлочном беретике вроде тех, что носили здешние скотоводы, а зимой — в легком и теплом орбитальном скафандре, на лыжах, в несуразно огромной меховой шапке и рукавицах. Шапкой он гордился особо, потому что сшил ее сам, выделав волчью шкуру.

Конечно, нечего было и думать обойти всю территорию за день. Наметив себе несколько постоянных маршрутов, Старик выполнял их с регулярностью почтальона.

Весной он уходил далеко в цветущую степь, слушал гудение пчел, вдыхал горькие и пряные ароматы трав. Летел мимо песчаного карьера он шел к дальнему оврагу, где пробивался из-под земли чистый и холодный ключ. Короткая сумрачная осень наступала уже в середине сентября, и без ружья выходить из дому Старик не решался — слишком уж близко подходили к жилью осмелевшие волки.

Зимой же его любимым маршрутом был тот, которым он шел сейчас уверенной, упругой и легкой походкой охотника, прорезая лыжами волны полукруглых снежных барханов и старательно обходя те места, где показалась мерзлая почва с клочками сухого ковыля. Лыжи надо было беречь — без них здесь зимой и делать нечего.

Выйдя на пригорок, он улыбнулся — вспомнил, как летом степная лисица охотилась здесь на тушканчиков. След от лыж был сзади едва виден — таял, съеденный поземкой. Кольцо силовых вышек и купол его жилища, сверкая в лучах полуденного солнца далеко позади, напомнили ему детство, экскурсию в монастырь под Волоколамском.

Еще несколько метров — и показался один из пунктов его обхода — Мемориальный блиндаж. Старик отстегнул крепления, положил палки на снег и рукавицей стер изморозь с титановой доски возле двери.

Судя по тому, как он не спеша достал из кармана пластинчатый ключ и вставил его в магнитный замок, вся процедура была для него не только привычной, но и приятной. Старик открыл дверь, в тамбуре сразу же зажегся свет и повеяло теплом. Он не спеша прошел в комнату, сел и снял шапку. Да, именно отсюда Генеральный конструктор, один из величайших умов человечества, следил за первым стартом своего детища.

Сколько лет прошло с тех пор! Каждый раз приходя сюда, Старик снова и снова испытывал благоговейное волнение. Несколько минут он сидел неподвижно, склонив к плечу стриженную под ежик седую голову. Доносившиеся из соседнего помещения звуки, казалось, доставляли ему удовольствие. А там стрекотали и гудели, будто летняя степь, укрытые надежной изоляцией провода и трубы энерговодов.

С этими звуками Старик сроднился. Лет пять назад местное руководство хотело изменить энерготрассу, повернуть ее к строящемуся в ста километрах отсюда огромному животноводческому комплексу. Заповедник уже много лет потреблял минимум энергии из обычной сети и стал ненужным аппендиксом в мощной сети силовых станций. Тогда Старику удалось отстоять неприкосновенность своего подопечного. Животноводы получили собственную энерготрассу, хотя для этого пришлось обратиться во Всемирный совет по энергетике.

Сейчас энерговоды были в полной рабочей готовности. Кому и зачем нужна была такая готовность, Старик и сам толком не знал. Экскурсий и делегаций приезжало немного — сказывалось расстояние от крупных центров, да и никому из экскурсантов Старик не показывал действия силовых полей. Раза два для делегации Конгресса по астронавигации да по просьбе старых друзей из Академгородка включал он антенны и причальную мачту, обычно же ограничивался экскурсионным маршрутом и посещением командного пункта.

Хотя гостей на «Байконур-3» приезжало немного, Старику было чем заняться. Он проверял жизнеспособность систем связи и силовых вышек, изучал порядок работы операторов при взлете и посадке, вел метеорологические наблюдения, много читал. В начале своего добровольного отшельничества он часто слушал музыку, но со временем она, обостряя чувство оторванности от мира, стала раздражать его, и вот уже несколько лет Старик не доставал ни единой кассеты, кроме баховских «Страстей по Иоанну».

Это произведение он слушал каждую неделю, устраивая себе день, свободный от обхода объектов. Полулежа в кресле, неподвижно и сосредоточенно внимал он этому завораживающему потоку звуков, то гневно-решительных, то грустных и светлых, то изнемогающих от скорби. Хоры сменялись речитативами, и певший по-немецки тенор, сопровождаемый скупыми аккордами клавесина, уводил Старика все дальше и дальше в глубь памяти, воспоминания его путались, цепляясь одно за другое, и вот он еще не Старик, а пятнадцатилетний курсант-стажер при Школе космонавтов. Новенький комбинезон непривычно тесен, рядом незнакомые люди, вот и отец стоит, держит его за руку, но лица никак не разобрать…

Книг у Старика было много, да и вертолетчики, снабжавшие его раз в две недели провиантом, почти всегда прихватывали что-нибудь новенькое. Особенно часто перечитывал он труды по теории космонавтики и истории звездоплавания. Многие из тех, чьи имена и портреты он встречал в книгах, были когда-то его друзьями по школе и отряду космонавтов.

Когда-то… Больше полувека назад. Вот Бронислав Ладзинс — герой той самой экспедиции на Марс, дублер Старика.

Ему повезло больше… Джон О'Брайен — первый из землян, ступивший на поверхность Юпитера. Стае Вольнов — школьный друг Старика, возглавивший сверхдальнюю экспедицию по облету Плутона. Он пропал без вести — связь с кораблем Вольнова «Орфей» прервалась спустя четыре года после старта.

Имя Стаса и членов его экипажа было занесено на обелиск в Аллее Героев Космоса. Для Старика же он остался именно таким — мальчишкой, задирой с жадным, пытливым умом и недетским хладнокровием в минуты опасности…

В это время в комнате Старика на командном пункте или в «конторе», как он ее окрестил, информационный канал передавал сообщение. У Старика появилась привычка, выработанная долгим одиночеством, — оставлять включенным динамик информационного канала, тогда по возвращении его жилище казалось обитаемым.

Диктор продолжал читать: «Сегодня, в 10.32 по московскому времени, станции передового наблюдения обнаружили летящий по гелиоцентрической орбите неопознанный объект. На предупредительные сигналы и попытки установить связь объект не реагировал. Автоматы рассчитали его орбиту и передали наблюдение второму эшелону».

Посидев немного в блиндаже, Старик снова вышел на мороз. Сегодня он собирался дойти до конечного пункта своей прогулки — заброшенной железнодорожной станции, куда доставляли грузы, материалы и оборудование для космодрома.

Но какое-то смутное беспокойство овладело им, казалось, кто-то влечет, тянет его обратно к виднеющимся за пригорком шарам силовых вышек. Старик верил в предчувствия. Последние сотни метров до «конторы» он уже не шел, а бежал. Бросив лыжи у порога, он ворвался в прихожую, расстегивая на ходу ворот скафандра, толкнул внутреннюю дверь. Его внимание сразу привлек возбужденный голос диктора из динамика:

«…не отвечая на сигналы наблюдательных станций. Сейчас корабль находится вблизи орбиты Луны. По очертаниям он похож на астролет из серии «Орфей» образца начала века. Следующая информация будет передана через десять минут».

«Орфей»! У Старика дух захватило и сердце сдавило обручем от мгновенно пронесшихся воспоминаний. С этого момента действия его были так точны и продуманны, будто «Орфея» он дожидался всю свою жизнь. Быстрыми шагами он прошел вдоль пультов и включил все системы «Байконура-3».

Замигали табло, засветились экраны. Ожила зимняя степь: зашевелились антенны, поднялась стрела причальной мачты, шары на вышках обволокло голубым мерцанием. Краем уха он слышал доносившийся из динамика голос президента Совета астронавтики: «Сейчас стало совершенно ясно, что к нам возвращается корабль «Орфей» экспедиции Стаса Вольнова, посланный пятьдесят два года назад на облет Плутона! У нас еще была надежда, что он причалит к одному из орбитальных космодромов, но связь с кораблем установить не удалось, и сейчас он приступает к снижению на поверхность Земли. Предотвратить катастрофу, которая неминуемо произойдет при его посадке, практически нельзя. Все корабли этой серии космодром принимал только в улавливающих силовых полях, которых на Земле нет уже два десятилетия. Масса «Орфея» столь велика, что никакой тяги двигателей посадки не хватит для смягчения удара! В действие приведены аварийно-спасательные службы. Расчетная точка посадки — в районе бывшего космодрома «Байконур-3». Связи с кораблем по-прежнему нет!» Теперь Старик был поглощен только одним — посадка! Неужели он зря так долго изучал работу каждого оператора в отдельности! Сейчас ему предстоит поработать одновременно за шестерых… Вот она на всех шести экранах — светящаяся точка «Орфея». Бесстрашный певец, возвращающийся из мрачного царства Плутона… Пора! Прозрачный щиток прикрывает красную кнопку… Сломать пломбу, откинуть, нажать… Теперь спокойнее!

Старик словно со стороны слышит, как чей-то чужой, немного торжественный голос произносит:

«Внимание, внимание! Всем, всем, всем! «Байконур-3» просит Азиатское энергетическое кольцо на десять минут переключить всю подачу энергии на посадочный комплекс. Повторяю!..»

Повторять уже не надо — стрелки и так зашкаливают.

Щелчки тумблеров на всех шести пультах… Пошел конденсатор энергии! Несколько десятков реакторов, гигантские ГЭС на Иртыше, Ангаре, Амуре, Хуанхэ, Евфрате и Ганге льют свою энергию в искрящиеся голубые шары. Три слоя силовых полей повисли над котлованом… Только бы не опоздать!

Старик быстро переходит от пульта к пульту, следит за приборами, нажимает кнопки.

А вот и корабль!

Он огромен. Сигарообразное его тело, покрытое ржавой окалиной, в нижней трети перехвачено кольцом двигателей диаметром чуть меньше посадочного котлована. Дюзы обрушивают на Землю столбы белого пламени, и под ними базальтовая плита покрывается мелкой рябью, словно зеркало пруда под порывом ветра.

Верхний диск силового поля подхватил гигантский корабль. Тумблер влево до отказа! Второй слой гасит скорость почти до нуля. Старик трогает рычаг управления причальной мачтой.

Действует третье поле!

Стальная рука бережно обнимает корабль, и двигатели умолкают.

Отключить энергию!

Последним усилием воли Старик дает отбой по Азиатскому энергокольцу и откидывается на спинку кресла, пытаясь внезапно онемевшими руками нашарить в кармане комбинезона таблетки.

Он не видел, как появились оранжевые вертолеты поисково-спасательной службы, как из них побежали к дому и кораблю люди, радостные и взволнованные, выкрикивающие что-то на бегу. Старик еще не до конца верил в реальность происходящего, и только одна мысль вертелась в голове: «Стае вернулся!» В оплавленном боку «Орфея» открылся люк. В темном проеме шлюза пока еще не было никого, но туда, наверх, уже карабкалась по причальной мачте стальная кабинка лифта…

Сколько лет прошло, а Наташа в мельчайших деталях помнила те каникулы, когда их седьмой класс, заняв второе место в спартакиаде школ, всем составом выехал в летний спортивный лагерь на берегу Мексиканского залива. Стоило лишь закрыть глаза, и словно оживали, выплывали из памяти цепочка тростниковых «индейских» бунгало вдоль побережья, пляж в верблюжьих горбиках дюн и море… Иногда зеленое, иногда синее, иногда серое, а иногда даже розовое. То ровное, бархатистое, как моховые болота под Вологдой, то веселое и игривое, как сами по себе прыгающие пенные рояльные клавиши.

Но только на поверхности море бывало разным. Под водой же, казалось, всегда царят спокойствие и постоянство. Случались и штормы, конечно, тогда что-то менялось и под водой, поднимало ил, например, но в плохую погоду их на берег не пускали, и, может, поэтому — а может, и потому, что пасмурных дней в июле почти не бывало, вода в заливе запомнилась Наташе ласковой и совсем, совсем прозрачной. Она и воспринималась даже не как вода, а как небо — такое же чистое, голубое и солнечное. С той лишь разницей, что «нижнее небо» было мокрое и соленое. Да и чудес в нем было не в пример верхнему. Стоило опустить в воду лицо, закрытое мягкой полумаской, — и ты попадал в удивительный, добрый мир, похожий на сад из волшебной сказки. Только на его клумбах росли не розы, а розовые кораллы, и вокруг них порхали не пестрые мотыльки, а пестрые рыбы с не менее пестрыми, веселыми названиями: рыба-бабочка, рыба-клоун, рыба-попугай…

Вместе с другими ребятами Наташа ныряла за подводными «сокровищами» — обросшими ракушечником камнями, которые они, с трудом выкопав из песка, пытались расколоть и обнаружить в них оловянную ложку с надписью по-латыни или монету времен Колумба. Сокровища «открываться» не спешили, и тогда они собирали на бусы крохотных, в шоколадную крапинку морских «божьих коровок», ползающих по стволам кораллов, или, набрав в легкие побольше воздуха, ложились на дно и подсматривали, как проворные гребешки, хлопая створками, удирают от хищных морских звезд. И конечно, коллекционировали крупные ракушки — «тритонов», «слоников», «разверток».

Но найти их можно было подальше от берега, а заплывать туда отваживались главным образом мальчишки. Нет, вовсе не потому, что девочки плавали или ныряли хуже. Просто, когда ребята, ускользнув после обеда от воспитателей, собирались в темном кинозале, кто-нибудь непременно заводил разговор об ужасных акулах-людоедах, скатах больше дисколета, гигантском морском змее. Все прекрасно знали, что ультразвуковая сетка не допустит к пляжу ни одну акулу и что скат-манта, в самом деле достигающий внушительных размеров, грызет преимущественно ракушки, а морской змей — по-прежнему легенда, которую за столько веков так и не удалось подтвердить, и тем не менее мало кто решался доплыть до того места, где чудесные сады обрываются и под тобой непроглядным водяным туманом распахивается бездна…

Накупавшись до одури, не в силах больше сопротивляться голоду, они вылезали на берег и варили в морской воде моллюсков.

Наташа словно опять ощутила во рту горьковатое, упругое, изумительно нежное мясо…

— Наташа! — раздался в шлеме голос Стаса. — Ты не заснула?

— Ой, извини, задумалась, — виновато отозвалась девушка. — Детство вспомнила, Мексиканский залив. Тут так похоже…

— Вот и снимай больше, дома фильм гостям показывать будешь: «Через Кайобланко — к детству»… Гляди, какая симпатяга! — Стае указал на остроносую змеиную головку, выглядывающую из-под камня. Вдоль узкой челюсти и между злых рубинчиков глаз, украшая зубастую мордочку, колыхалась темная бахрома.

Наташа стремительно подплыла ближе, почти вплотную.

Прижала к плечу похожую на толстоствольное ружье записывающую камеру и, включив ее, стала снимать объект: но это была не просто съемка, а собирание различными приемниками камеры множества разной информации об объекте в специальный компьютер.

— Знаешь, Стасик, — сказала Наташа, — она мне напоминает мурену.

— Похожа, — согласился Стае. — А эта кого напоминает?

— Которая? — встрепенулась Наташа.

— Впереди, слева.

Наташа посмотрела, куда показывал Стае, и увидела тощую, полупрозрачную, как рисовая лапша, рыбу с несуразно большой головой. Рыба висела в воде вертикально, будто полиэтиленовый галстук на невидимом гвоздике, и лениво шевелила широкими перепончатыми плавниками.

— Достанешь отсюда? — спросил Стае.

Наташа прикинула расстояние: до «лапши» оставалось не менее восьми метров. Под водой датчикам слишком далеко…

— Нет, — ответила она, — для инфрапараметров далековато. Кроме видеозаписи, мало что получится.

— Тогда подплыви поближе, только аккуратно.

Наташа толкнулась ластами и осторожно приблизилась к рыбе. Та, не меняя «галстучной» позы, попятилась назад, предусмотрительно избегая слишком близкого знакомства. Наташа прибавила скорости, но рыба, приняв горизонтальное положение, превратившись в прозрачную извивающуюся синусоиду, скрылась в камнях.

— Упустила? — огорчился Стае. — Так я и знал. Лучше б я ее подстрелил…

— Не переживай. Она прошмыгнула вот в ту расщелину, я заметила. Если там нет второго выхода, она от нас никуда не денется.

Они подплыли к ложбинке в скале, куда скрылась рыба, и Стае с трудом втиснул туда голову. Ничего не увидел — словно густой черной нефтью залило стекло шлема.

— Ни зги не видно, — сообщил он Наташе. — Мрак кромешный.

— А ты посвети, — Наташа вложила ему в ладонь неширокую трубку съемочной камеры. Стае пытался просунуть руку рядом с головой, но безуспешно, рука не проходила.

— Тьфу ты! — досадливо буркнул Стае.

— А давай я попробую, — предложила Наташа. — У меня габариты поменьше.

Стае уступил девушке место. И действительно, вытянув руку с камерой перед собой, Наташа по самые плечи вошла в расщелину.

— Ну, что там? — нетерпеливо спросил Стае.

— Сейчас… — Наташа включила подсветку на камере, и белый луч, перечеркнув темноту, уперся в неровную каменную стену напротив. — Ой, до чего же здорово!

— Так не томи: снимай и рассказывай.

— Тут небольшой грот — метра три в длину, около метра в высоту.

— За камнями там ничего опасного не притаилось?

— Нет. Все просматривается. Чудовищ пока не видно.

Но живности полно, как в аквариуме. Крупнее всех наша приятельница, рыба-«лапша». Забилась в дальний угол и машет на меня плавниками. Гонит, наверное. Уйду, уйду, потерпи немного. И не бойся, глупая: это Кирсанов хотел тебя из станнера…

А я только сфотографирую.

— Наталья! — с шутливой суровостью оборвал ее Стае. — Зачем дискредитируешь эколога перед аборигеном?

— Считаешь, «лапша» понимает по-русски? Тогда больше не буду. — Наташа рассмеялась. — Лучше переключусь на других кайобланцев… Вот, например, в полуметре от моего носа шевелит длиннющими усами омар. Копия нашего. Только, видимо, еще больший домосед.

— А как ты определила?

— Он сидит на отвесной стене, у него вместо ног — присоски. На таких много не нагуляешь. Но клешни у него есть, причем бойцовая клешня, — граммов триста, не меньше. Ты любишь клешни омаров, Стае?

— Люблю. Средиземноморских. Синтезированные.

— Жаль, а я тебе его хотела подарить. Ну, раз так, пусть сидит себе дальше. Еще тут стайка барабулек с палец. Видел бы ты, какую акробатику они вытворяют на свету…

— Наверное, не нравится.

— Не нравилось бы — не бегали за лучом как привязанные. Скорее они дают концерт в честь пришельцев, то есть нас с тобой… Еще улиток на стенах полно. Ракушек мелких. А в левой стенке трещина узкая, из нее глаз растет.

— Как «глаз»?! — опешил Кирсанов.

— Ну как, вот так: обычный глаз, пуговкой. И покачивается на тонком стебельке.

— Глаз один?

— Один.

— А он не подмигивает, нахал?!

— Увы. Страсти в его взгляде незаметно. Скорее — печаль. Скучно ему тут, сиротинушке, тоскливо.

— Наташа, а в трещину к сиротинушке никак не заглянуть? — сгорая от любопытства, поинтересовался Стае. — Должен же быть у глаза хозяин.

— Нет, Стасик, никак. Не достану.

— Жаль, — вздохнул Стае.

— Да, забыла, еще тут есть кораллы, тоже веточками, как на дне, но совсем тонкие.

— Странно, — удивился Стае, — кораллы — и в пещере, в полной темноте. Ну да ладно, дома разберемся. Вылезай.

— Сейчас, только сниму еще разочек… — Наташа снова обвела грот камерой, стараясь, чтобы ничто не укрылось от пытливого ока прибора. Тщательно отсняв содержимое в пещерке, Наташа выключила подсветку. — Иду! — сообщила она, решительно взмахнула ластами и… не сдвинулась с места: обратного хода ласты не давали. Наташа попыталась извлечь из расщелины хотя бы руку, но для этого ее надо было согнуть, и тогда локоть задевал за внутренний край прохода. Наташа попробовала оттолкнуться свободной рукой, однако и это оказалось невозможным — чтобы оттолкнуться, требовалось поднять руку, а чем выше рука поднималась, тем плотнее плечо закупоривало расщелину. Наташе вдруг стало страшно. — Стае! — вскрикнула она, и в ответ услышала его смех. Страх тут же прошел. Она представила, как неуклюже, наверное, выглядит она со стороны: пробкой застрявшее в камнях туловище, нелепо болтающиеся ноги…

— Прекрати смеяться, — потребовала она. — Лучше вытащи меня отсюда.

Стае взял ее за лодыжки, коротко рванул — и освобождение состоялось.

Машинально, словно отряхивая с себя невидимую пыль, Наташа провела ладонями по шлему и плечам скафандра. Хотела сказать Стасу что-нибудь сердитое, ко, поглядев в его добродушное, такое милое от ямочек в уголках рта лицо, только покачала головой.

— Ну и вредный же вы тип, Станислав Викторович, — произнесла она с улыбкой. — Что будем делать дальше?

— Не устала?

— Нет, конечно!

— Тогда еще часочек поплаваем — и назад.

Они не спеша двинулись дальше, поминутно останавливаясь, чтобы запечатлеть очередного экзотического обитателя моря, полюбоваться необычной водорослью, рассмотреть причудливый коралл. Они плыли без ориентировки — кольцевая форма подводного скалистого островка-атолла, куда совершил вынужденную посадку дисколет, не позволяла сбиться с пути и заблудиться.

Медленно шевеля ластами, Стае и Наташа парили над дном, похожим на причудливый восточный ковер. Оба знали, что космический корабль, хоть его и не видно, совсем рядом, и за его стенами можно в считанные минуты укрыться от любых опасностей.

Поэтому, когда краем глаза Стае заметил проскользнувшую в синеве крупную тень, он не слишком встревожился, но на всякий случай предложил Наташе держаться поближе к скалам.

— А что это было? — настороженно спросила девушка.

— Не знаю, не разглядел. Но…

— Что «но»?

— Похоже, сейчас состоится повторная демонстрация…

И в самом деле, тень снова появилась в поле зрения, но на этот раз не исчезла, а приблизилась, и во флегматичном щучьем силуэте Стае узнал вчерашнюю барракуду. «Хотя с чего я взял, что вчерашняя? — мелькнуло в голове у Стаса. — Вряд ли она здесь одна-единственная». Он прислонился спиной к камням рядом с Наташей.

— Наташенька, — слишком уж спокойным голосом сказал Стае, — ты, если она решит покружить вокруг нас, давай-ка ее поснимай, не стесняйся. А я на всякий случай подстрахую… — Он достал из кобуры станнер, большим пальцем утопил кнопку предохранителя. Обыкновенно всякий раз, когда в минуту опасности на чужих планетах он брал в руку эту изящную смертоносную вещицу, приходило ощущение непоколебимой уверенности в себе, в собственной безопасности. Обыкновенно, но не сегодня. То ли непривычная легкость, почти невесомость станнера в морской воде, то ли ограниченная видимость, делающая и без того чуждую подводную среду еще более таинственной и зловещей, но Стае вдруг показался себе беззащитным, совсем маленьким человеком в полном неведомых угроз мире. Стае включил связь с кораблем.

— Ну, что вы там молчите? — вяло поинтересовался Чекарс. Даже через динамики улавливалось плохо прикрытое, с легким оттенком зависти недовольство. И оттого, что тон Чекарса не изменился, остался таким же, как все эти дни, оттого, что Роберт был так замечательно постоянен в своей занудности, все встало на свои места. Исчезли страх, неуверенность.

— Новостей не было, — сообщил Стае. И, хмыкнув, добавил: — А сейчас тебе передает привет твоя подружка.

Чекарс ничего не сказал, ожидая очередного подвоха, и Наташа весело пояснила:

— Подружка — это не я, Бобби. Нет, то есть и я, конечно. Но Стае имеет в виду барракуду.

— Она нападает? — забеспокоился Роберт.

— Пока нет, — сказал Стае, — просто знакомится. Но что ей взбредет в ее рыбьи мозги, неизвестно.

— Вот что, давайте немедленно обратно! — потребовал пилот. — С этим не шутят.

— Да какие уж шутки! Только домой нам идти пока несподручно, не хочется нашей красавице спину показывать. Лучше мы переждем у скалы. По твоему методу, Боб. Ну что, биохимик Сергиенко, — обратился Стае к девушке, — не жалеешь, что не осталась на борту?

Вместо ответа Наташа решительно вскинула камеру, нацелилась на барракуду, которая уже плыла прямо на них. Испугавшись резкого движения, хищница круто взмыла вверх, выполнила подводное сальто с разворотом и отвернула назад, к границе видимости.

— Если она сунется еще раз, — пообещал Стае, — я ее прикончу.

— Обожди! Все-таки я снимала далековато, многие параметры могут не найти.

— И что ты предлагаешь?

— Пусть подойдет поближе.

Словно поняв приглашение, барракуда опять устремилась к ним. И опять, но теперь уже вдвое ближе, ушла в сторону. Сверкнуло жирное желтое брюхо.

— Успела? — спросил Стае.

— Успела, — подтвердила Наташа, но камеру не опустила: барракуда снова шла в атаку.

Первый выстрел Кирсанов сделал, когда до барракуды оставалось метров пять. Тоненькая серебряная цепочка потянулась от дула станнера к рыбине, ткнулась в крутой угрюмый лоб.

В освоенной человечеством Вселенной нет такого живого существа, которое устояло бы против парализующего действия стан-иглы. Ей не надо пробивать плоть — стоит ей чуть коснуться кожи, и микрокомпьютер, к этому моменту уже успев проделать необходимые расчеты, даст биомагнитный импульс.

Один-единственный, короткий, бесшумный — и любое животное падает бездыханным. В девяноста девяти случаях из ста из стан-паралича выйти не удается, животное гибнет, и поэтому станнерами снабжаются лишь специальные экспедиции, да и те имеют право применять их лишь в исключительных обстоятельствах.

У Стаса была возможность лично убедиться, как безотказно действует станнер на взбесившегося канадского волка, дракона-трекаба на планете Фаргола или песчаного подкопщика в пустынях Аль-Сафиры. Однако проклятая барракуда, казалось, даже не почувствовала укола. Она продолжала надвигаться, отвесив нижнюю челюсть.

Стае успел выстрелить еще дважды, потом приплюснутая морда возникла перед самым шлемом. Все вскипело, слилось в один отчаянный ком, открытая пасть с ребристым зубастым небом, твердый как камень бок, в который он уперся стволом, визг Наташи, удар похожего на широкий ремень с бахромой хвоста, от которого загудела в ушах… Потом барракуда повернулась и опять исчезла в синей непроглядной туче.

Шум в ушах не проходил, сквозь него пробился голос Чекарса.

— Что с вами? — кричал пилот. — Стае, Наташа, отвечайте!

Стае посмотрел на Наташу, боясь увидеть что-нибудь страшное, но девушка была невредима. Она стояла, закрыв лицо руками. На коралловом сучке у ее ног повисла оброненная камера. В титановом корпусе поблескивали свежие глубокие царапины.

«Хватила за объектив, — отметил Стае, — удачно. Для нас. Но почему, почему не сработал станнер? Хотя какая сейчас разница почему. Факт — защищаться нечем. На прочность скафандров тоже надежда слабая…»

— Боб, — позвал Стае. — Плохо дело, похоже. Станнер не подействовал. Мы целы, но еще одна атака — и я не знаю…

Барракуда снова шла на них.

Стае шагнул вперед, заслонил девушку, поднял перед собой станнер, держа его обеими руками. Стае видел лишь единственный шанс и, каким бы слабым этот шанс ни был, собирался его использовать.

Подпустив барракуду вплотную, почти засунув ствол в хищную пасть, Стае выпустил в темно-алую дыру глотки одну за одной три стан-иглы. И в то же мгновение барракуда замерла, застыла, превратилась в каменное изваяние.

— Уф-ф! — выдохнул Стае. И сразу ощутил, что все тело, каждая мышца подергиваются противной мелкой дрожью нервного перенапряжения. Он поднял руку, чтобы вытереть пот со лба, потом вспомнил, что в скафандре.

— Все, Наташенька, не бойся, — повернулся он к девушке. — Отохотилась рыбка, не по зубам ей станнер все-таки оказался. Слышишь, Боб, готова барракуда! Встречай нас, как договорились.

— Ну, Стае, я тебе устрою встречу! — с облегчением и угрозой пообещал Чекарс и отключился от связи.

Наташа отняла ладони от стекла шлема. В ее лицо, побледневшее до синевы, постепенно стала возвращаться краска.

Впервые в жизни ей угрожала реальная смертельная опасность.

— Где она? — еле слышно спросила девушка.

Стае отступил в сторону: — Вот, можешь погладить…

Барракуда была совсем рядом, она словно закостенела, сохранив при этом позу, в которой находилась в момент атаки: круто изогнутый хвост, одним движением готовый послать тело в решающий бросок, алчно растопыренные плавники и жабры, широко распахнутая пасть… Однако что-то в ее положении было неестественно — что-то такое, что сразу бросается в глаза и в то же время настойчиво ускользает от понимания. Стае уже заметил эту неестественность, но приписал ее действию станнера — то, что в жизни, в движении красиво и гармонично, в статике, парализованное оружием, может казаться искусственным, даже безобразным.

И тут Наташа спросила:

— Стае, а почему она висит?

Стае понял наконец, что было неестественного в барракуде: она не тонула! Вместо того чтобы опуститься на дно, как и положено неподвижному телу, которое тяжелее воды, или вместо того, чтобы всплыть на поверхность, если она — чего не бывает! — легче воды, рыбина замерла точно на том уровне и месте, где застал ее выстрел. Но зависнуть так, между «небом и землей», она может только в одном случае — если у нее нулевая плавучесть. А это практически невозможно. Стае шагнул к парализованной хищнице, недоуменно присматриваясь, и вдруг увидел, что в красных бусинах глаз горит злобный, яростный огонь — не мертвый, застывший, а живой. «Ничего себе живучесть», — удивился Стае и потянулся, чтобы потрогать темный шершавый бок, но в нескольких миллиметрах от бугристой шкуры барракуды его пальцы остановила невидимая преграда.

Это было так неожиданно, что Стае отпрянул. Потом схватил Наташу за локоть: Все. Быстро возвращаемся. Немедленно.

— Но что случилось?

— Не спрашивай, дома расскажу.

Наташу, еще не полностью оправившуюся от недавнего испуга, долго уговаривать не пришлось, неистово работая ластами, они устремились к дисколету и через две минуты уже очутились у шлюза.

За этот короткий подводный спринт они только один раз обернулись — и как раз вовремя, чтобы увидеть, как барракуда распрямилась, освободившись от сковавших ее чар, и, насмерть перепуганная, бросилась в противоположную сторону.

Чекарс не вышел их встречать, только сообщил по радио, что просит через час всех собраться в кают-компании. Ни Стае, ни Наташа не стали спрашивать зачем. Было ясно, что тема для серьезного разговора есть. Завтра взлетать, и надо подвести итоги по Кайобланко. А во-вторых, необходимо обсудить ошибки, чуть не стоившие нескольких человеческих жизней, — обсудить, чтобы больше их не повторять.

Они сидели треугольником, лицами друг к другу, в мягких низких креслах — собранные, сосредоточенные, успев подумать, о чем станут говорить товарищам. Стае крутил в руках проволочную головоломку, но видно было, что мысли его заняты отнюдь не фигурками из колец. Чекарс с трудом сдерживал ярость: на лбу и щеках у него выступили красные пятна, брови, если так можно назвать лишенные растительности надбровные дуги, были нахмурены, маленькие глазки запали еще глубже, чем обычно. То и дело Роберт проводил ладонью по голове, приглаживая почти не существующую шевелюру — признак крайнего раздражения. Наташа была расстроена и встревожена предчувствием надвигающейся ссоры. Заметив, что пилот куснул пухлую нижнюю губу, Наташа поняла, что сейчас он выскажет Стасу все накипевшее, и поспешила заговорить первой:

— Ребята, только давайте спокойно. Конечно, получилось не слишком удачно. Но обошлось же…

— Ага, обошлось! — выкрикнул, сорвавшись от негодования на фальцет, Роберт. — Так что же мы? Давайте поблагодарим Кирсанова Эс Be. За решительность, так сказать, в критической ситуации. Это же так ценится: сохранить самообладание в критической ситуации! Только вот кто эту критическую ситуацию создал?

— Ну разве он? — вступилась Наташа. — Кто мог знать…

— Ах не он! А дисколет кто утопил? Из-за безответственности своей, несерьезности утопил. А вопреки элементарному здравому смыслу кто нас на дне задержал? В чью голову — упрямую, как не знаю что, — пришло взяться за исследования под водой, не имея на то ни специальной подготовки, ни оборудования? А станнер! Кто хвалился, что переделал станнер для подводной стрельбы?

— Ну, уж тут ты, Бобби, не прав. Стаккер стрелял, я сама видела. Только почему-то плохо действовали стан-иглы.

— «Почему-то»! — фыркнул Чскарс. — Проверить надо было предварительно все, тогда бы не пришлось гадать почему.

— Стае проверял, — не уступала Наташа. — Просто барракуда оказалась такой… Такой толстокожей. Все же заснято, вот обработаем записи, и увидим, что у нее не так.

— Это не у барракуды «не так». Это у него, — пилот указал пальцем на притихшего Стаса, — «не так». Вот кто действительно толстокожий. Ты помнишь, сколько раз я его предупреждал? Нет, ему все шуточки, а они чуть не обернулись трагедией. Слава богу, барракуду хоть в последний момент ненадолго парализовало. А запоздай действие иглы на пару секунд? Или очнись ваша барракуда на минуту раньше? Да не молчи ты, в конце концов! — не выдержав, крикнул он Кирсанову. Молчание эколога озадачивало его и еще больше выводило из себя, он был готов к чему угодно — спору, оправданиям, встречным упрекам, наконец, но такой покорной пассивности он не ждал.

— Правда, Стае, скажи что-нибудь, — попросила Наташа. — Как ты думаешь, почему стан-иглы так плохо действовали?

Стае сунул в карман головоломку, посмотрел не на Наташу, а на Чекарса.

— Я не думаю, что стан-иглы действуют плохо, — бесцветным голосом произнес он.

— «Не думаю»! — передразнил Роберт. — Так, может, они, по-твоему, сработали безупречно?

— Нет. Вообще не сработали.

— То есть как «вообще»? — удивилась Наташа. — Я сама видела, как барракуду парализовало.

— Нет, это был не стан-паралич. Барракуду держало какое-то поле. А потом отпустило.

— Какое поле? — опешил Роберт.

— Не знаю какое. Но сталкиваюсь с ним здесь, под водой, уже второй раз. Впервые это было, когда вчера мы с тобой возвращались на корабль. Помнишь, я задержался, так мне сковало руку.

— Парализовало? — попытался уточнить пилот.

— Нет, именно сковало. Это ощущение трудно передать, невозможно было даже пошевелить кончиком пальца. Словно рука непостижимым образом очутилась в тысячетонной гипсовой отливке, идеально подогнанной под ее форму… Но тогда я решил, что это от усталости. Тем более что ощущение длилось какой-то миг.

— А теперь, сопоставив оба происшествия, ты считаешь…

— …Что барракуду держала та же сила. Откуда это силовое поле берется, станет ясно, когда полностью расшифруют пленки, однако в его существовании я почти не сомневаюсь. Более того, я предполагаю… — Стае сделал паузу, будто раздумывая, поделиться ли еще одним невероятным выводом. — Мне кажется, что ноле это генерируют кораллы.

— Ну, знаешь… — с уважением протянул Чекарс, отдавая должное столь смелой фантазии. Гнев его остыл, сменившись любопытством: — И как, по-твоему, они генерируют? И зачем?

— Трудно сказать. Возможно, они таким образом охотятся. Или защищаются. Ведь, собственно, что такое кораллы: примитивные кишечнополостные, класс, в который, кроме собственно кораллов, входят еще морские анемоны и медузы. Вообще этот класс весьма представителен — в нем более шести тысяч видов, но мало кто образует такие обширные колонии, как мадрепоровые кораллы, или рифовые строители. Всю свою короткую жизнь они занимаются лишь тем, что спешно пристраивают к родительскому дому собственный известковый мезонинчик, чтобы успеть дать потомство — а размножаются они неполным почкованием — прежде, чем их настигает естественная или насильственная смерть. Конечно, чего ты смеешься? — кивнул Стае Наташе, не удержавшейся от улыбки при слове «насильственная». — Думаешь, их скорлупа надежная защита? Да существует множество рыб, которые запросто грызут их, как семечки. А морские черви, а губки… Никогда не попадались вам кораллы с аккуратно просверленными дырочками, потерявшие свой цвет? Их работа.

— Так что жизнь не сладкая, — заметила Наташа.

— Вот именно. И кораллы, естественно, как могут защищаются. Пассивно, замуровывая себя в известковую трубку. И активно: у полипов есть клетки, которые вырабатывают весьма эффективное оружие — нематоцисты, такие длинные, свернутые пружинкой жгутики, которые выстреливаются, обхватывают противника или жертву и впрыскивают яд…

— Знаю! — вспомнила Наташа. — Однажды в Мексиканском заливе я прислонилась к такому — нас местные ребята учили, что «ядовитые» кораллы чуть светлее обычных, розовых, а я не обратила внимания, думала, нарочно пугают. Так потом целую неделю у меня бок был как ошпаренный, даже кожа слезала.

— Вот видишь. Всем надо уметь обороняться. И как знать, какой способ обороны выработали в процессе эволюции здешние кораллы? Может быть, именно силовое поле: для крупной колонии оно, наверное, идеальный способ коллективной защиты. А наши действия — вон мы их сколько накрошили, оглядитесь — вызвали оборонительную реакцию. Даже необязательно действия. Просто наши размеры, объем биомассы, могли показаться кораллам опасными,…

— А это объясняет, почему кораллы «схватили» барракуду! — подхватила Наташа. Гипотеза Стаса уже покорила ее своей достаточно убедительной логикой и романтичностью — чего-то подобного она втайне и ждала от своей первой экспедиции на неисследованную планету. — У барракуды биомасса почти такая же, как у человека. И потому же в свое время они «схватили» и тебя!

— Может быть, и так, — согласился Стае. — Но я не исключаю и другой вариант.

— Какой? — нетерпеливо спросила Наташа.

— Вспомни. Там, у камня, мы стояли рядом, и вдвоем с тобой обладали явно большей биомассой, мешали барракуде. А значит, по этой теории, представляли для кораллов и большую опасность. Однако кораллы сжали не нас, а барракуду. Причем в самый критический для нас момент, когда она была совсем близко. Такая избирательность в объектах и во времени… Конечно, возможно, что кораллы рефлекторно защищали себя от барракуды, но… — Стае сделал паузу, чтобы собраться с духом и высказать мысль, еще час назад казавшуюся абсолютно невероятной, но сейчас, в процессе разговора, окрепшую настолько, что невозможно было ее не высказать товарищам. — …Но возможно, что они и сознательно спасали нас от нее!

Наступила тишина. У Наташи округлились глаза, превратившись в два блестящих удивленных блюдечка. Роберт сразу посерьезнел. Он почувствовал пилотским чутьем, что предположения, высказанные экологом, повлекут за собой решения, по важности чрезвычайные. Не только для большой науки, а может быть, и вовсе не для нее. А для их маленькой научной экспедиции в целом. Чекарс тряхнул головой, отгоняя непонятное беспокойство.

— Гипотеза заманчивая, — сказал он, — и даже стройная. Но авантюрная, в твоем духе, Стае. Впрочем, я не ученый, мне трудно судить. Если ты вдруг окажешься прав, Стае, то ты открыл такое… Кайобланко станет самой известной после Земли планетой. А ты на правах первооткрывателя сможешь бывать тут когда захочешь. Или возглавишь экологический центр. А может быть, и войдешь в комиссию по Контакту… — Роберт остановился, заметив, что его уводит не туда, — с чего это он принялся разрисовывать Кирсанову перспективы? Неужели подсознательно для того, чтобы перехватить инициативу, увести эколога в сторону и не дать разговору дойти до той точки, откуда вернуться уже будет невозможно? Пилот кашлянул, чтобы скрыть замешательство, и продолжил уже в своей обычной, четкой, суховатой манере: — Но это потом. Через год или чуть раньше. В общем, жизнь покажет. А нам надо трогаться. Надеюсь, ты не потребуешь, Стае, задержаться еще. Что мы сумеем тут сделать нашими силами? Только время тянуть.

— Ты прав, Боб, — сказал Стае. — Сюда нужно полновесную научную экспедицию, целевую, специализированную, чтобы все досконально выяснить и проверить. И ты прав, что нам пора трогаться — необходимо, не теряя времени, доставить домой информацию. Может быть, даже не залетая на Кайонегро. Но…

— Что «но»? Что ты все недоговариваешь? «Может быть…», «вдруг…», «но…». Выкладывай, о чем думаешь.

— Скажи мне еще раз, Боб: мы в состоянии подняться, хотя бы до поверхности, на вертолетной тяге?

— Ты же знаешь, что пропеллеры искорежены и их не исправить. А запасные в прицепе. Стартовать надо только на ионной тяге.

— А-а-ах! — даже не вскрикнула, выдохнула сдавленно Наташа и зажала рот ладонями. Потом отняла руки от лица и прошептала: — А кораллы! Как же кораллы! Мы же… их… УБЬЕМ!!!

На пороге появился хозяин дома, главный эколог планеты, руководящий научным штатом из пяти человек. Эколога отличали вызывающая молодость, красная клетчатая ковбойка и веселые задиристые серые глаза. Таким, по крайней мере, Стае был в первый день их знакомства на Анторге, таким знала Наташа своего начальника и друга. Но разве только экология объединяет их со Стасом? Нет! Их связывает — причем все крепче — что-то еще, и что «что-то» уже начало проявляться в этой экспедиции.

«Что же с нами будет?» — подумала Наташа и растерла по щекам слезы. Что теперь будет, когда они сами поставили себя перед жуткой проблемой «мы или они»? Не взлетать? Запаса автономии хватит на несколько месяцев. Пусть даже полгода. А потом что? Все тот же выбор: остаться под водой навсегда, похоронить себя заживо — или взлететь и в пламени реактивных дюз спалить колонию кораллов. А может, не кораллов? Неужели Стае прав, они столкнулись с коллективным интеллектом? Впрочем, почему бы нет, руководствуются же коллективным инстинктом пчелы в ульях. А муравьи! Ни один исследователь восхищался организацией муравейника, поразительно сложной для насекомых. Кого только нет в хитроумных галереях, залах, подземельях муравьиного дворца-государства — от царицы, главы рода и гаранта его продолжения, до трудолюбивейших строителей и преданных солдат. Причем каждый муравей ставит интересы муравейника выше собственной жизни.

Все самозабвенно заняты своим делом на своем месте. Чем не разделение труда, к которому человечество пришло лишь после тысяч лет существования первобытными общинами. С той, правда, решающей разницей, что работа муравьев, такая целенаправленная и рациональная, все же неосмысленна в отличие от зачастую малоразумного, но все же осознанного труда человека. И тем не менее некоторые ученые считают, что, не будь на Земле человека, следующими претендентами на корону интеллекта стали бы именно муравьи. А фантасты! Те прямо создавали на страницах своих произведений десятки муравьиных цивилизаций, порой мирно соседствующих с человеком, порой вступающих с ним в смертельную борьбу. Ну, хорошо. Муравьи, пчелы, термиты могли бы при определенных обстоятельствах развить коллективный инстинкт в коллективный интеллект, это мы допускаем. Так почему бы не допустить то же самое в отношении кораллов?

Наташа подошла к столу, взяла в руки тяжелую каменную ветвь, преподнесенную Стасом, — из-за нее, возможно, они впервые узнали о существовании силового поля.

Ветвь на первый взгляд ничем не отличалась от «оленьих рогов» из земных тропических морей: тот же углекислый кальций, в результате цепи превращений ставший шершавым, покрытым кружевной резьбой деревцем с хрупкими побегами, сверкающими стерильной белоснежностью — после автоклава и химобработки на них не осталось ни единой органической клеточки.

Наташе вспомнилось, как очищали кораллы горластые, черноглазые мальчишки-мексиканцы: свежеотломленный коралл клали в таз с водой и выставляли на солнце. Вода буквально за день зацветала, коралл из оранжевого превращался в буро-зеленый, а через пару суток, когда все полипы в коралле успевали погибнуть и разложиться, его извлекали и промывали под напором воды из шланга. На глазах осклизлая зловонная ветка обращалась в восхитительный бело-розовый цветок.

По старой сибонейской сказке, кораллы и есть подводные цветы, заколдованные старой морской ведьмой. Чтобы скрыть от людей их красоту и многие волшебные свойства, она превратила цветы в камни и спрятала их на дне. Но от людей трудно что-либо утаить. Не повезло и морской ведьме — не уберегла она свои сокровища.

Разглядев красоту подводных садов, стали люди делать из кораллов украшения, и слава о них пошла по всему миру. Даже там, где о теплых морях знали лишь по рассказам велеречивых купцов, за кораллы платили чистым золотом. Индейцы обеих Америк делали из кораллов бусы. Галльские воины украшали кораллами шлемы и рукояти коротких мечей. Римляне одевали на шеи своим детям коралловые амулеты, оберегающие от бед и опасностей. Престарелые японские князья пили зелье из толченых кораллов, чтобы вернуть себе молодость и здоровье. А редкий черный коралл из Индийского океана назывался «королевским», поскольку владыки и повелители Индии, обладающие несметными богатствами, считали себя бедняками, пока у них не было скипетра из черного коралла…

Потом настали и быстро, к счастью, прошли бурные прагматические времена, когда ярлык с ценой вешался на все, что угодно, в том числе на кораллы: кто-то подсчитал, что из кораллов выйдет отличный и дешевый материал для строительства дорог. И закрутились в тропиках, перемалывая подводные цветы в тонны извести, коралло-дробилки… Вот когда, должно быть, потирала довольно руки старая морская ведьма!

Наташа поднесла коралл к глазам, вглядываясь в пустые ажурные домики. Кого выварила, вытравила она из этих крошечных келий-ячеек? Обыкновенных, лишенных практически какой-либо нервной организации коралловых полипов, таких же примитивных, как их аналоги в земных морях? Или…

…Или убиты ганглии чужого, непонятного мозга — частица непостижимо сложного инопланетного разума, который и сейчас, пульсируя от непроходящей боли, неслышно взывает о пощаде?

— О господи, так можно с ума сойти, — вслух произнесла Наташа. В конце концов, что такое одна ветка? Не может высокоорганизованное живое существо, тем более коллективное, слишком зависеть от малой своей части. Муравейник, даже если его на две трети разрушить, все равно восстанавливается.

А тут всего одна ветка…

Наташе стало страшно — за чужой, может быть, все-таки существующий на Кайобланко коралловый разум. «Нет, не может быть, чтобы мы его убили, — думала Наташа о кораллах. — Он здесь, наверное, уже тысячи лет, или даже десятки тысяч, у него должен быть иммунитет к некрупным повреждениям. Он должен уметь защищаться. Он и умеет — у него есть поле, он им мог нас блокировать. Или даже уничтожить. А раз он этого не сделал — значит, он не видит для себя никакой опасности, не боится потерять десяток-другой ветвей. Или он просто цивилизованнее нас и не ставит свою жизнь выше жизни других разумных существ?» Наташа попыталась представить, как будет проходить их старт. Они усядутся в мягкие, удобные кресла. «Готовы?» — спросит Роберт. «Готовы!» — ответит она. Стае молча кивнет.

И Роберт нажмет кнопку пуска. Из реактивных сопел ударят почти бесцветные газы. Дисколет приподнимется, подожмет плоскостопные лапы и гигантским жуком рванется вверх, сквозь воду, сквозь безоблачное кайобланкское небо, туда, где на орбите ждет их грузовой прицеп. А внизу останется безжизненное дно, залитое стекловидным сплавом. И на краях седловины, на тех дальних откосах, где они со Стасом видели совсем редкие, чахлые каменные кустики, будут корчиться в агонии последние обожженные кораллы…

«Нет, нельзя этого допустить, — мысленно закричала Наташа, — нельзя! Мы же люди! Уж лучше… Лучше самим…» И тут же возбужденное воображение нарисовало новую картину. Наташа представила салон дисколета с едва Мерцающим освещением и Стаса, Чекарса, без сил лежащих на полу и судорожно ловящих бескровными губами застоялый, затхлый воздух… Наташа сама вдруг почувствовала приступ удушья, повернула регулятор кондиционера. В каюту хлынул поток свежего, прохладного и вкусного, как родниковая вода, воздуха.

И сразу стало легче.

Наташа ошибалась, предположив, что Кирсанов сидит и «заводит» себя в библиотеке. Не было его и в каюте у Чекарса.

Пилот и эколог разговаривали в рубке. И если б Наташа заглянула в этот момент к ним, она была бы удивлена спокойному, деловитому тону их беседы.

— Ты же знаешь, Боб, почти все верят в существование разумной жизни на других планетах, но пока разума ни на одной из известных планет не обнаружили. А теоретически… Чего-чего, а теорий хватает. К примеру, есть гипотеза, что при наличии определенной стабильности окружающей среды какие-либо из форм органической жизни рано или поздно обязательно достигнут стадии интеллекта. Но тут снова проблема, что считать интеллектом?

О критериях разума существует много спорных точек зрения. Одни философы считают, что разум — это умение трансформировать окружающую среду в собственных интересах, например, добывать полезные ископаемые или строить города.

Другие им на это возражают, не ставят качественной границы между Человеком Разумным и существами, разумом явно не обладающими: бактерии-металлофаги куда раньше людей начали добывать из почвы и морской воды чистые металлы, а обладатель прекрасно развитых конечностей — осьминог — живет в собственно, так сказать, построенных поселениях. Интеллект, утверждают они, проявляется прежде всего в употреблении обширного числа речевых символов, способности к абстрактному мышлению и анализу, умении решать математические задачи. Многие в интеллекте видят способность понимать и контролировать взаимосвязи.

— Однако единой системы нет. Наверное, все-таки невозможно провести четкую линию между разумом и неразумом. И судить, что отнести по эту сторону, а что по ту…

— Вот видишь: судить невозможно, а мы судим. Каждый день судим, каждую минуту, на каждом шагу уничтожая какую-то органическую жизнь — бактерии, насекомых, скот, баобаба. А вдруг и он в самом деле разумен? Или есть гарантия, что нет?

— Абсолютно, стопроцентной гарантии дать невозможно, Боб, — покачал головой Кирсанов. — Существует определенная вероятность, что этот баобаб окажется как-то по-своему разумен. Но с позиции всего человеческого опыта вероятность подобная ничтожна.

— И потому сбрасывается со счетов?

— Сбрасывается. Органическая жизнь зиждется на движении из одной формы в другую. Иначе не было бы эволюции.

— Так уж бы и не было? — усомнился в категоричности последнего утверждения Чекарс.

— Скорее всего не было бы, — поправился Стае. — Я все лее считаю, что разумная жизнь должна уметь влиять на окружающую среду для достижения отдаленных, несиюминутных целей. А значит, при необходимости и видоизменять гетерогенную органику.

— Убедил, убедил. Границ нет, но человек единственное явно разумное существо и потому имеет право другие существа «при необходимости видоизменять». Так что же нам мешает «видоизменить» горстку кораллов? Или раз тебе показалось, что они тоже умеют воздействовать на среду, их можно уже считать на нашей половине?

— Ты же сам спросил меня про теорию, Боб, теоретически колония коралловых полипов могла эволюционировать до образования интеллекта, — как любое другое живое существо. Тем более на незнакомой нам планете.

— Не вижу последовательности, Стае. Кораллы воздействуют на тебя, на угрожающую тебе барракуду — и ты предполагаешь в них разум и готов поступиться ради них жизнью. Но вот на тебя пытается воздействовать барракуда — и ты объявляешь ее хищником и палишь из станнера, чтобы убить ее. Где логика?

— Я человек, Роберт, и сужу человеческими мерками. Когда на тебя мчатся с разинутой пастью, трудно в этом усмотреть попытку к Контакту. Скорее всего это обычные действия крупной хищной рыбы, типичные для любой открытой экосистемы, где идет борьба за выживание. А вот кораллы проявили себя нетипично.

— Перечисли эти нетипичные проявления, если тебе нетрудно.

— Фактов немного, — сказал Стае. — Первое. Ночью, в белом свете, кораллы дают необыкновенный спектр, в котором может заключаться информация. Второй факт. Вчера, когда я хотел отломить коралловую ветвь — не нечаянно, как во время ходьбы по дну, а специально, — то мне на мгновение сковало руку, словно кто-то невидимый пытался попросить не делать ему больно. И в-третьих, эпизод с барракудой. Она была блокирована при таких обстоятельствах, что я усматриваю в этом лишь одну цель: дать нам с Наташей уйти…

— Все? Фактов больше нет?

— Все.

— Хорошо. Теперь давай я их объясню по-своему. Начнем со свечения. Не мне тебе рассказывать, сколько в природе люминесцирующих животных. Какими только цветами они не светятся: кто белым, кто желтым, кто багрово-красным. А на твоем Анторге — разве не переливается всеми цветами радуги анторгская утка?

— Только в инфракрасной подсветке, — заметил Стае.

— Ну и что? А прожектор — разве не подсветка? Причем не забудь, что мы в океане, где особенно много всяких «хамелеонов»: осьминоги, камбалы, креветки… Пойдем дальше, насчет «скованной» руки. Ты сам говорил, что руку тебе могло свести просто от усталости. Могло ведь?

— Могло.

— Вот видишь. И последнее. Вовсе не обязательно, что барракуду кто-то держал, не пускал к вам. Почему бы не предположить, что на нее так странно подействовал станнер?

— Я расшифровал кое-что из записей на лабораторном компьютере, Боб, — возразил эколог. — Эта барракуда действительно невосприимчива. У нее целых четыре моторно-двигательных центра, дублирующих друг друга: невероятный запас жизнестойкости. Дать импульс, способный перекрыть диапазон всех четырех центров, наша стан-игла не может. В лучшем случае парализуются два, но барракуда этого даже не почувствует.

— Вот как? Ладно, предположим. Но даже если допустить, что некое силовое поле возникает и генерируют его кораллы — что еще надо доказать! — оба случая могли все-таки быть проявлением элементарного защитного инстинкта. Морской угорь генерирует же для защиты электрический заряд. Или актинии — силовое поле может оказаться чем-то наподобие их стрекательных нитей. Нагнулся ты за веткой — щелк, включился блок защиты, агрессор остановлен. Разогналась барракуда в атаке, приблизилась к коралловому кусту — вы-то стояли тихо, не шевелясь, — щелк, снова блок. Все. Нету больше твоих фактов. Есть только подозрения, причем практически ничем не обоснованные.

К его удивлению, Стае не стал спорить.

— Да, ты прав, Боб, — сказал он, — основания шаткие. И собственными силами нам не разобраться. Но все же… Кораллы существуют колониями, а разговоры по поводу «коллективных интеллектов» ведутся на Земле уже сотни лет. И мне, как человеку с Земли, легче допустить, что мириады разрозненных полипов связались в сложную единую структуру. И предположить, что у этой структуры вероятность разумности выше, чем у любого баобаба.

— Правильно, выше, — буркнул пилот. — Я тут тоже кое-что просчитал на компьютере. На центральном. На базе собранных на момент данных вероятность разумности у кайобланкских кораллов оценивается в три пятьдесят шесть с шестерками на конце процентов. Тебе это что-нибудь говорит?

— Не самый высокий индекс. На Аль-Сафире было шесть и семь. На Трастворди — восемь и одна. Вдвое больше. И оба раза разумность не подтвердилась…

— Именно. И тут скорее всего не подтвердится.

— Боб, я сам прекрасно осознаю, что шансы ничтожны. Но они все-таки есть. И если, прилетев домой, мы выясним, что кораллы были разумными… Слышишь, я говорю «были»!

— Ну ладно, — хлопнул ладонью по подлокотнику кресла Чекарс. — Что ты предлагаешь?

— Нельзя уничтожать колонию кораллов.

— То есть нельзя взлетать?

— А какие будут последствия взлета?

— Сейчас узнаем, — Роберт сдвинул панельку на пульте, привычно настучал задание корабельному компьютеру. Сразу, как только он окончил передачу, из печатного устройства поползла тонкая черная лента, испещренная кружками. — Как я и думал, — сказал Чекарс, бегло просмотрев ленту. — При взлете на самой малой ионной тяге средняя температура воды в радиусе шестьдесят метров вокруг дисколета поднимется до восьмидесяти. двух Цельсия.

— Плохо, — нахмурился Стае. — Рыбы погибнут все. А кораллы — их в лучшем случае уцелеет процентов десять-пятнадцать. Не более. Скорее даже меньше.

— Слушай, Стае, — непривычно тихо и как-то просяще обратился Роберт к экологу, — а может, колония выживет, восстановится? Ведь за века существования у нее должна была выработаться чертовская жизнестойкость. Как у той барракуды.

— Возможно, если это колония обыкновенных кораллов. Но тогда и разговор вести не о чем. А если предположить, что это мыслящая структура, то на восстановление рассчитывать не приходится. Чем сложнее мозг, тем чувствительнее он к обширным травмам.

— А не наоборот? — удивился Чекарс. — Высокая организация предполагает высокую выживаемость?

— Нет, в том-то и парадокс. По мере эволюции в сторону интеллекта у существа, помимо первичных средств защиты, — клыков, когтей, ядовитых колючек, — вырабатывается как бы вторая линия обороны. Сперва это камень, палка, потом орудия все усложняются, совершенствуются, и «вторая линия» становится основной, а позже и вовсе сводит значение первой почти на нет. Отбери у дикаря его топор или у средневекового рыцаря его доспехи — и вряд ли они долго проживут на белом свете. А мы, люди космической эры, — предкам мы бы показались всемогущими, но могущество наше в коллективности знаний и средств, отдельно же, каждый сам по себе, мы отнюдь не исполины тела и духа. Окажись я, к примеру, сейчас в осенней тайге в одном костюме, без запасов и рации, — думаю, я больше недели бы не протянул. Кораллы, если они разумны, давно уже обезопасили себя от врагов. Да и какие у них Праги? Морские животные и рыбы? Силовое поле от них — прекрасная защита. Штормы? Смешно, какие могут быть штормы на шестидесяти метрах. Нарочно или нечаянно, но кораллы живут в идеальной экосистеме, они неуязвимы, давно уже неуязвимы, а потому не готовы скорее всего к таким неведомым катаклизмам, как тепловой удар. Это будет конец.

— Та-ак… — задумчиво протянул Чекарс. — Будем считать, что с возможностями кораллов мы разобрались. Ясно, что ничего не ясно. Подумаем, что останется нам.

— Боюсь, не так много, Боб.

— Короче говоря, есть два варианта: либо взлететь, либо не взлететь. Первый мы обсудили — колония при взлете, по всей видимости, будет уничтожена. Результат нежелательный…

— Недопустимый, Боб.

— А если мы останемся… — Пилот снова пробежал пальцами по клавиатуре компьютера, считал ответ. — Системы жизнеобеспечения дисколета отдельно от прицепа смогут нормально функционировать 108,72 дня.

— Это значит, что у нас всего три с половиной месяца.

— Выходит, так. Мы можем отсидеть на дне еще сотню дней, наблюдая кораллы, а потом все равно придется стартовать. Что-нибудь это даст?

— Нет, Боб, сидеть нет смысла, — покачал головой Стае. — За три месяца все, что мы можем сделать, — получить, если повезет, пару аргументов в пользу разумности кораллов или против. Быть может, мы даже убедимся в их разумности. Но доказать, что они определенно лишены интеллекта и надо, не терзаясь сомнениями, взлетать, мы не сумеем — нам это не по силам. Все равно остается тот же выбор. Если только… Скажи, Боб, есть шанс, что за это время нас успеют найти и поднять без вреда для кораллов?

— Исключено. Хватятся нас самое раннее через два месяца. Пока из центра вызовут аварийку, пройдет еще месяц. Потом им надо будет еще долететь, найти на орбите прицеп, взять с борта журнал маршрута и искать наше блюдце по всей трассе. Нет, помощь не поспеет, абсолютно точно.

— И сигнал никак не дать, — с досадой сказал Стае. — Это же надо — не оборудовать дисколет передатчиком!

— Ты не прав, Стае. Аппаратура сверхдальней связи есть на прицепе. Но зачем перегружать дисколет — автономно он действует недолго — редко больше месяца, и абсолютно надежен. Надо будет — он пробьется не то что через океан, через лед, через плазму пройдет. А нужно вести тебе передачу — поднимайся на орбиту и веди сколько душе угодно. То, что у нас сломался пропеллер, пустяк, системы планетарных функций все продублированы, а пропеллеров в прицепе так целых три запасных. Инструкторы предусмотрели все, чтобы прицел обеспечил любую потребность дисколета, и все, чтобы дисколет к прицепу мог всегда вернуться. Они не предусмотрели только, что экипаж может не захотеть взлетать. Или пойдет над незнакомым морем на бреющем полете. Или надумает кормить собою барракуд. Человеческую глупость и ее последствия предусмотреть невозможно.

— Ну зачем же глупость? — сразу заершился Стае. — Ошибки. Никто не застрахован от ошибок. Кстати, за полет не только я их понаделал, но и ты. И если ты хочешь все свалить на меня…

— Ничего я не хочу на тебя сваливать, — махнул рукой Роберт. — Я хочу избежать новой ошибки. Уже непоправимой. Второй раз мне не простят.

— Второй? — Стае с удивлением посмотрел на Чекарса, ему трудно было поверить, что у пилота в прошлом могли быть серьезные неприятности.

— Давняя история, Стае. Впрочем, не такая уж давняя, чтоб забыть. — Роберт поднял левый локоть, кивнул на прямоугольную нашивку с двумя маленькими золотистыми спутниками. — Тебе, наверное, странно, что у меня всего второй класс, по возрасту пора уже иметь и первый.

Стае пожал плечами и промолчал: он, конечно, видел нашивку Чекарса, но не обратил на нее никакого внимания. Он считал, что каждый имеет такой класс, какого заслуживает, а о пилотских способностях Чекарса судил не по званию и был о них, кстати, довольно высокого мнения.

— Можешь думать обо мне что угодно, — по-своему истолковал его жест Роберт, — но в двадцать четвертом году в Солнечной регате моя космояхта пришла второй. Патрик Симон звал меня в профессиональные гонщики. Я решил стать пилотом, мне прочили блестящую карьеру. И все испортила глупая, дурацкая ошибка. Пять лет назад мои документы пошли на переаттестацию. Стандартная процедура: я имел третий класс, налетал на средних кораблях положенный километраж, подал рапорт. Мне дали квалификационное задание: на «скарабее», одноместном, но довольно мощном корабле, собирать всякий космический хлам типа старых спутников, зондов, отработанных топливных баков, астероидов с промышленным содержанием металлов. Выделили сектор в районе регулярных грузовых трасс, который надлежало обработать. Работа не слишком сложная, но самостоятельная, я был доволен: вся компания — ты да буровой компьютер. За полгода я должен был расчистить свой сектор от мусора, притащить на базу сколько-то там килотонн металлолома — и диплом пилота первого класса у меня в кармане. А соответственно — и назначение командиром на приличный лайнер. Отлетал я месяца четыре, спокойно делая свое дело, и вдруг этот астероид! Будь он трижды проклят…

Стае почувствовал, что на сердце у него потеплело: раз человек способен выругаться, значит, еще не все потеряно.

— Приборы засекли его издалека, — продолжал Чекарс, — это был тривиальный космический булыжник с высоким содержанием марганца в грунте. Я приблизился, завис как положено. Оставалось захватить его манипуляторами, металл выплавить и погрузить, а шлаки распылить на атомы. Я уж было собрался все это выполнить, как заметил на поверхности астероида, в невысокой скале, пещеру с идеально круглым входом… За четыре месяца путешествия о чем только не думалось! И о пришельцах, и о параллельных мирах, и об исчезнувших цивилизациях. Наверное, поэтому первой мыслью, которая при виде пещеры пришла в голову, было: их следы! Повисел-повисел я над астероидом, поостыл немного и понял, что дырка эта все-таки скорее метеоритного, нежели искусственного, происхождения. И все же, а вдруг?

Я оказался перед выбором, похожим на наш сегодняшний: либо поставить на астероиде маяк и вызвать к нему научное судно — но насмешек, если я подниму ложную тревогу, мне хватит до конца дней; либо, не мудрствуя лукаво, пустить астероид на переплавку. Надо было, конечно, выбрать первое, теперь я так и поступил бы. Но тогда — тогда я был на пять лет глупее. И решил сделать то, что инструкцией для «скарабеев» запрещалось категорически: выйти из корабля. Рассуждал я просто. Если дыра — метеоритный кратер, я тихо расплавлю астероид и о моих фантазиях никто никогда не узнает.

Если же это и в самом деле следы, я — первооткрыватель! Все мы в какой-то период мечтаем о славе…

Выход в космос для меня никакой сложности не представлял, я десятки раз выходил с кораблей самых различных типов. Натянул скафандр, закрепил страховочный конец, отшлюзовался. Подлетел к дыре, заглянул, убедился, что пробил ее не бластер, а метеорит. И тут случилось невероятное. Как у тебя с твоей черепахой, из-за которой затонул дисколет: что может быть невероятнее, чем чуть не врезаться на космическом аппарате в инопланетную рептилию?! Человек такие «невероятности» предусмотреть не может. Их предусматривают ненавистные всем инструкции. Ты не должен был снижаться, я не должен был выходить. В мой «скарабей» попал невесть откуда взявшийся метеорит. В корпус он не ударил, конечно, — метеоритик был пустяковый, защитное поле вовремя врубилось и аннигилировало его. На борту я ничего даже не почувствовал бы. Но я-то был не на борту, когда полыхнуло, а рядом, на астероиде. От гибели меня спасло лишь то, что я в этот момент находился в пещере. И все равно, я чуть не сгорел заживо и почти ослеп. Страховочный конец испарился при вспышке: не знаю, как я вернулся на корабль и дал SOS. Через два дня на третий меня подобрал проходящий рудовоз. Медики сделали все от них зависящее, я, как видишь, жив. Осталась только плешь, на которую ты смотреть спокойно не можешь…

Стае покраснел и протестующе поднял руку, но Роберт неулыбчиво подмигнул ему:

— Не надо, не надо, я сам над ней смеюсь, когда вижу в зеркало. — Он провел растопыренными пальцами по белесым волоскам на черепе. — Снять бы их, конечно, да жалко — последние… Но лысина — это мелочь. Выписавшись из клиники, я узнал, что аттестацию не прошел. Со «скарабея» меня сняли и вместо пассажирских линий перевели на грузовые, помощником на баржу образца раннего средневековья. Поделом — заслужил… И я отлетал на этой развалюхе еще четыре года, и меня решили простить и снова представили на первый класс. Прикомандировали на год к управлению экологии. Первое аттестационное задание: эта наша экспедиция с Анторга. И на тебе, уже имеем аварийное погружение, поломку винтов. И в довершение ко всему альтернативу: взлететь — и стать варваром, извергом, убийцей кораллов, или ради тех же кораллов пожертвовать кораблем, экипажем с собой вместе — и стать героем, мучеником науки, первой жертвой Контакта. А может, перед всем человечеством дураком оказаться, слюнтяем, ради паршивых полипов, угробивших трех человек?!

Чекарс вскочил из кресла и забегал по тесной кабине, возбужденно обхватив себя руками за плечи. Потом остановился перед экологом и неожиданно почти спокойно спросил: — Хочешь, чтобы решение принял я? Сказал «да» или «нет»? Не тот случай, Стае. У любого решения могут быть слишком серьезные последствия. Каждый из нас троих должен сделать свой выбор. Решать будем голосованием, так что мнения поровну не разделятся.

Стае тоже встал, устало кивнул.

— Когда будем голосовать, Боб?

— Завтра, в полдень. Устраивает?

— Да, зачем тянуть. С Наташей кто поговорит, ты?

— Нет, скажи ей сам. Но… Постарайся не влиять на ее решение. Пусть она выскажет свое мнение, а не присоединится к твоему. Или моему.

— Хорошо.

— До завтра, Стае. — Немного поколебавшись, пилот протянул Кирсанову руку, и впервые с того раза, когда их знакомили накануне полета, они обменялись крепким мужским рукопожатием.

В ту ночь кораллы светились сами по себе, без прожектора.

Цвета пестрыми волнами перекатывались по рифу, взлетали на утесы — и вдруг наверху тускнели, а загорались однотонным сплошным ковром по всему дну. Иногда в темной воде вспыхивали праздничные гирлянды, обвитые вокруг невидимых новогодних елок.

Время от времени пестрые беспорядочные узоры начинали складываться во что-то напоминающее подобие геометрической фигуры, но сходство было отдаленным, почти неуловимым, и его вполне можно было приписать игре собственного воображения.

Несколько раз на склоне напротив окна эколога гирлянды превращались в написанное радужными буквами слово «Наташа». И это было странно, даже чудовищно: на дне инопланетного океана читать обычное, земное имя девушки. Но Стае, помня, как накануне сам выводил эти буквы лучом прожектора на кают-компании, понимал, что объяснить явление можно чем угодно: остаточной флюоресценцией, например, или наличием у кораллов какой-то световой памяти, и что любое, самое фантастическое объяснение будет куда правдоподобней, нежели видеть в переливах осмысленные сигналы.

Другие члены экспедиции тоже смотрели, каждый из окна своей каюты, на цветовое безумие, бушующее в море вокруг дисколета, и думали о том, что все возможно в этом странном мире, и разница лишь в степени вероятности одного предположения по сравнению с другим.

Всем было ясно, что в объяснение загадочному поведению кораллов можно выдвинуть сотни гипотез, но любую из них — и самую разумную, и самую немыслимую — можно опровергнуть или подтвердить только фактами. Фактами, которых у них нет. И без которых придется принимать решение.

Свечение продолжалось около пяти часов и прекратилось под утро, когда солнце, проснувшись, приоткрыло над горизонтом лучистый оранжевый глаз. Люди больше не видели пляшущих огоньков, которые не давали им спать всю ночь, и легли немного отдохнуть. Но бортовые камеры еще некоторое время фиксировали слабые голубые вспышки, усталым пульсом вздрагивающие в колючем коралловом теле.

Чекарс включил бортжурнал на запись, кашлянул и начал сухо, официально:

— Открываю наше чрезвычайное собрание. Результат голосования, какой бы он ни был, будет иметь силу приказа и будет обязателен для всех членов экипажа. Собственно, мы можем сразу приступить к голосованию, но я хочу сказать два слова. Решение, которое предстоит нам сейчас принять, человеку выпадает принимать раз в жизни. Нам известны факты, если их можно назвать фактами, и каждый из нас имеет право и основание толковать их по-своему. Напомню вам последствия двух возможных решений: или гибель всех нас, трех разумных существ с планеты Земля, или гибель коралловой колонии, в которой мы допускаем носителя разума планеты Кайобланко. Мы могли бы отложить решение на три месяца, но ни один из нас не видит в этом смысла: если мы взлетаем, надо выполнять программу по Кайонегро и скорее везти домой результаты, если мы не взлетаем — что ж, сто дней мы. можем удовлетворять свое любопытство. В общем, надо решать. — Чекарс обвел товарищей взглядом. — Кто первый? Кирсанов?

Стае помедлил. Пробарабанил пальцами по столу.

— Я за то, чтобы остаться.

— Сергиенко? — повернулся Чекарс к девушке.

Не поднимая глаз, Наташа еле слышно выговорила:

— Я считаю, мы должны лететь…

— Значит, я… — Пилот засунул руки в карманы. Помолчал секунду: он так не хотел, чтобы его слово стало решающим. — Ладно. Мое мнение — надо взлетать. Таким образом, принимается решение: взлетать. Но… — предупредил он вздох облегчения у Наташи и колючую реплику, готовую вырваться у Стаса… — Но мы не должны пренебрегать даже самой малой надеждой на нейтральное решение…

— А что, есть какая-то надежда? — не выдержала Наташа.

— Есть. Ночью я провел некоторые расчеты. Если мы стартуем не со дна, а с уровня поверхности, температура воды в придонном слое повысится всего до плюс пятидесяти девяти. У рифа появляются шансы выжить.

— Но как нам подняться? Разве пропеллеры не поломаны?

— Поломаны. У верхнего винта отбиты две лопасти. И починить его нельзя. Но мы можем отрезать две симметричные лопасти у нижнего. И если нам удастся оба винта ненадолго синхронизировать, что почти невозможно, то появится шанс приподняться над дном, может быть, даже до самой поверхности.

— А если мы не сумеем их… синхронизировать? — запнувшись, спросила девушка.

— Тогда начнется такая вибрация, что через две-три минуты ось отвалится. Ось не жалко, но за это время могут выйти из строя многие приборы, может даже разладиться основной двигатель, а это, сами понимаете, конец и нам и кораллам. Поэтому, как только вибрация приблизится к критической, я включаю реактор и даю газ. Будем надеяться, что до этого успеем подняться над дном достаточно высоко.

Стае с сомнением покачал головой:

— Надежда совсем слабая, Боб. Рифовые кораллы живут при температуре от восемнадцати до тридцати пяти градусов. Любые отклонения вверх или вниз их убивают.

— Это на Земле…

— Внешне они почти неотличимы от земных. И пределов их жизнестойкости мы не знаем.

«Так узнай!» — чуть не сорвалось с языка у Роберта, но он вовремя осекся: конечно, он, Стае, не может экспериментировать на организмах, в которых предполагается разум…

— И все же это наш единственный- шанс, — сказал Чекарс. Потом добавил: — Наш и их.

Вдвоем Стае и Роберт вытащили из кладовой покалеченные винты, подровняли огрызки лопастей у верхнего пропеллера, срезали две лопасти у нижнего. Получилась пара пропеллеров довольно жалкого вида, с двумя лопастями под прямым углом друг к другу на каждом.

Потом они влезли в скафандры, выплыли наружу. Быстро закрепили винты на оси таким образом, чтобы сверху они выглядели как один целый пропеллер. Сложили инструменты и, стараясь не разговаривать, избегая смотреть по сторонам — словно что-то стыдное, недостойное готовилось их руками, — вернулись на борт дисколета.

В половине четвертого по бортовому времени Чекарс приказал занять места и приготовиться к старту. В кабине пилот сидел один: Стае устроился в нижнем отсеке, чтобы наблюдать кораллы до последнего момента, Наташа осталась в лаборатории следить за показаниями биоаппаратуры.

— Наташа, готова? — начал предстартовую проверку пилот.

— Готова! Даже пристегнулась.

— А ты, Стае?

— Готов!

Стае лежал лицом вниз на смотровом сегменте. Под ним, за метровой толщей сверхпрочного, абсолютно прозрачного материала, привычным ходом шла океанская жизнь. Неторопливо сновала взад-вперед, словно заводная механическая игрушка, стайка серебристых рыб-карандашиков. Какое-то существо шевелилось в обломках кораллов рядом с опорной пятой дисколета. Приглядевшись, Стае увидел, что это небольшой рак-отшельник. Деловито щелкая клешнями, рак скусывал с мертвых веток хрупкие верхние ячейки. По тому, как удовлетворенно раскачивались его усики, было понятно, что у него идет обед, и весьма обильный: вместе с известковой крошкой в воду сыплются и останки коралловых полипов.

Которых убили мы, подумал Стае. И тут же вступил сам с собой в спор: тогда ведь мы не знали… Хотя и теперь не знаем, но мы не выбирали место для посадки. Полноте, а если бы выбирали? Если бы прилетела ихтиологическая экспедиция, корабль бы. обязательно посадили на дно посреди колонии кораллов. Что там два-три сломанных куста! Эх, люди-люди! Впрочем, разве только люди? Разве отменили бы пришельцы; посадку в земном лесу, если б под их звездолетом вдруг оказался муравейник? Или птичье гнездо? Или червяк дождевой?!

А может быть, и отменили бы. Стае перевел взгляд с лафетной пяты на саму телескопическую опору-амортизатор: тонкую, шаткую на вид трубку, уверенно держащую четверть всего веса дисколета. Еще несколько мгновений — и опоры дрогнут, оторвутся от дна, оставив круглые отпечатки, а потом…

Стае снова, до боли напрягая глаза, вгляделся в кораллы.

Знают ли, догадываются ли они, что будет потом? Или они настолько низко организованы, что для них нет смерти, есть лишь очередной этап развития, освобождающаяся от жильцов известковая ячейка, на которой можно поселиться и построить новую клетушку? Может быть, все может быть.

— Внимание, ребята. Включаю вертолетный режим, — сообщил Роберт.

По тому, как бросились врассыпную рыбешки, как нырнул под обломки рак-отшельник, Стае определил, что винты начали проворачиваться. Над дном вспучилось облако мути и стало расти по мере того, как винты набирали обороты. Вот в облаке скрылись кораллы, вот муть застила смотровой сегмент… Дисколет качнулся и стал медленно приподниматься. И почти сразу Стае почувствовал вибрацию. Она застучала медными молоточками в корпус, заставляя дисколет вздрагивать короткими, судорожными рывками.

— Плохо дело? — спросил Стае.

— Терпимо, — обнадеживающе крикнул Чекарс. — Мы поднимаемся. Лишь бы вибрация не усиливалась…

Не успел он договорить, как молоточки превратились в глухо звенящий будильник, а рывки слились в неровную, лихорадочную дрожь.

Облако мути росло, расползалось, проглатывая колонию, но дисколет уже оторвался от него, водная толща между ним и прозрачным брюхом дисколета, к которому прильнул Стае, постепенно увеличивалась.

— На сколько поднялись? — раздался голос Наташи.

— Прошли двадцать, — отозвался пилот. — Вибрация нарастает.

— А если сбросить обороты? — предложил Кирсанов.

— Нельзя. И так идем на самых малых. Чуть сбавить — опустимся обратно.

Словно стакан разбился где-то в динамиках.

— Лопнуло стекло в анализаторе, — пояснила Наташа. — Ну да ничего, за приборами все равно уследить невозможно, цифры на дисплеях пляшут как сумасшедшие…

— Ты их лучше выключи, — посоветовал Чекарс, — а то они все могут испортиться.

Чтобы о прыгающий пол не разбить лицо, Стае подложил под подбородок ладони.

— Стае! Голова… Болит голова! — вскрикнула Наташа.

Удивиться, как в такой момент можно говорить о головной боли, Стае не успел. Будто разъяренный шмель ворвался к нему в мозг.

— М-м-м… — сдавленно замычал он, сжимая виски.

— Терпите, ребята, это от вибрации, — сказал Чекарс.

По голосу чувствовалось, что и ему несладко.

— Высота? — спросил Стае.

— Минус тридцать.

Тридцать метров до поверхности. Пройдена только половина. Поднимутся ли они, продержатся ли еще полпути? Стараясь не замечать головной боли, Стае посмотрел вниз. Мути уже не было видно, все дно казалось сплошным темным пятном. Пятном, в котором скрылись, растаяли мириады примитивных, не ведающих о своей судьбе коралловых полипов. Или один большой, сложный, гадающий сейчас о поведении пришельцев коралловый Разум?

— Все, — сказал пилот, — вибрация подходит к критической. Пускаю реактор на холостой.

Нет! Только не сейчас, хотя бы еще десяток метров.

— Боб! — закричал Стае. — Прошу тебя, подожди. Если ты дашь газ на этой высоте, у них нет шансов…

— Если я промедлю еще минуту, — тяжело дыша, откликнулся пилот, — может разладиться реактор. И тогда шансов не будет у нас…

Все, подумал Стае, ничего не вышло. Сейчас Роберт остановит винты, нажмет красную клавишу — и под дисколетом вспыхнут четыре огненных столба. Корабль прорвет одеяло оставшейся над ними воды, пронесется сквозь атмосферу и, как кенгуренок в сумке матери, скроется в безопасном чреве прицепа. А внизу, на дне, будут корчиться в агонии умирающие обваренные кораллы. Сможет ли он после этого смотреть людям в глаза? Называть себя экологом? Да просто останется ли он человеком? Как жить потом, если выяснится, что кораллы все-таки… Стае в отчаянии стукнул кулаком по гладкому прозрачному полу.

— Боб! Держись, держись до последнего. Пусть они обычные кораллы. Но мы же лю-ди! Держись до последнего!

— Не могу! — прохрипел Чекарс. — Больше не могу, ребята… Сейчас буду давать газ…

Стае закрыл глаза, вжался в пол. Все его существо будто слилось с дрожащим корпусом дисколета, как в себе он почувствовал беспредельную боль корабельных мышц, рвущиеся нервы приборов, хрустящие кости переборок. Дисколет, построенный для космических путешествий, из последних сил сопротивлялся разрушительной, всепроникающей силе вибрации, и все же Стае, стиснув зубы, мысленно уговаривал его не сдаваться, приподняться еще, ну хоть на метр еще…

Чекарс выключил пропеллеры, и тут же навалилась какая-то странная, гудящая, хуже инфразвука сверлящая мозг тишина. Сделавшийся с кораблем единым целым, Кирсанов вздрогнул, ощутив нажатие пусковой клавиши, услышал легкое ворчание набирающего мощь реактора… И, уже ни на что не надеясь, тем не менее продолжал подталкивать дисколет вверх, чтобы отвоевать еще хоть немного глубины, хоть немного еще увеличить шансы кораллов на выживание. Шансы, которых практически нет. Да и какие могут быть шансы, осознавал Стае, когда от кораллов до дна всего тридцать шесть метров, подъем прекращен, а раскаленная струя ударит ровно через три секунды…

Атолл совершенно отчетливо помнил каждый миг своего детства. И юности. И зрелости, которой, он не без самоуверенности считал, уже достиг. Именно поэтому, наверное, — из-за того, что любой момент его жизни был всегда с ним, стоило лишь захотеть вспомнить, — он не был склонен к сентиментальности. Но время от времени он все же любил оглянуться назад.

Вначале было Младенчество.

Оно началось, когда завершилось седьмое Великое обледенение. Собственно, обледенение не кончилось тогда, а достигло своей высшей точки, апогея: лед покрывал половину планеты, но уже не наступал. Как узурпатор, не рассчитавший своих возможностей и отхвативший слишком большой кусок чужого пирога, Обледенение выбилось из сил, вцепилось в завоеванную территорию и тщилось удержать.

Почему он родился именно в то обледенение, а не раньше?

Скорее всего потому, что седьмое обледенение было самым мощным. Оно забрало бесчисленные массы воды, и подводное плоскогорье, которому было суждено стать его родиной, всегда находившееся на безжизненной глубине, очутилось вдруг в каких-то полутора десятках метров от поверхности. Это был один из немногих свободных ото льда участков океана, и прежде всего там начало сказываться действие солнца и вулканов: температура воды над плато стала подниматься. Она повышалась медленно, почти неощутимо, на доли градуса в столетие, но этого оказалось достаточно.

Наложились друг на друга тысячи случайных факторов…

На свет появился он — крохотный полип с венчиком тонких щупалец над ротовым отверстием. Жадно загоняя микроскопический корм в полость желудка, он спешил вырасти. Когда пришла пора, на вытянутом трубчатом тельце набухла почка.

Не отделившись, почка превратилась в самостоятельный организм, но тем не менее это одновременно был и он сам: его стало двое. А потом еще больше, и еще, и еще…

Мыслей в тот период не было, лишь великий всепобеждающий инстинкт размножения. Этот инстинкт помог осознать или угадать, что незащищенные полипы — слишком легкая добыча, основная часть новых организмов обречена на гибель. Путь к самосохранению нашелся; чтобы выжить, пришлось научиться извлекать из воды кальций, перерабатывать его и откладывать известковыми панцирями на нежную эпидерму.

Решение оказалось верным. Громоздясь друг на друга, замуровывая под собой мертвых сородичей, возводя над их опустевшими жилищами очередные этажи каменных келий, недосягаемые теперь для большинства врагов коралловые полипы стали разрастаться в колонию. Хорошо прогреваемая вода, небольшая глубина, обилие солнечного света, а значит, и пищи — это были идеальные условия для размножения. Высовывая из окошек ловчие усики, хватая добычу и прячась при малейшей опасности обратно, кораллы слой за слоем доросли почти до поверхности, но там и остановились — отливы регулярно обнажали верхнюю часть колонии, и полипы без воды гибли.

Кораллы устремились вширь, и за несколько сот лет заполонили все мелководье и поползли по подводным склонам вниз.

Однако тепла и света хватало лишь на сравнительно небольших глубинах. Ниже было голодно, и удержаться там удавалось лишь благодаря книдобластам — стрекательным нитям-арканам, которые научились вырабатывать в себе полипы.

Но глубже двухсот метров и книдобласты не помогали, прокормиться там оказалось вообще невозможно.

Отлогие когда-то склоны подводного плоскогорья, обрастая кораллами, выпрямились, потом стали приобретать отрицательный уклон. Но колония увеличивалась лишь в верхней, благоприятной для жизни части, превращаясь в гигантский гриб, и, достигнув предельных размеров, края шляпки под собственным весом обламывались.

Популяционный взрыв кончился. Бурная, бездумная репродукция натолкнулась на преграду.

Первый тупик количественного роста родил первую протомысль.

Снова появилась возможность для благостного экстенсивного развития — отнюдь не та среда, где могла бы разгореться едва затеплившаяся искорка мысли. И потянулись века того монотонного сытого существования, из которого так и не удалось бы выйти, если бы не началось отступление ледников.

От мощного ледяного покрова, голубой эмалью залившего континенты и моря Кайобланко, стали откалываться куски. Ветры и волны носили их, размывая и растапливая, ударяя о берега и сталкивая друг с другом. И когда такой айсберг проходил над Атоллом — а это теперь был атолл, классический кольцевой коралловый риф с лагуной посередине, — разрушения были страшные. Многотонные ледяные глыбы чудовищными лемехами вспахивали коралловые луга, оставляя за собой мертвые, покрытые известковой крошкой пространства. Некоторые айсберги цеплялись за плато и надолго застревали на нем, и тогда падала освещенность, резко снижалась температура воды.

Численность колонии сократилась в несколько раз, возникла реальная угроза полного вымирания, но кораллы не сдавались и, борясь за жизнь, лихорадочно мутировали. Так крошечные разобщенные полипы сперва почувствовали своих ближайших соседей, потом установили взаимные связи со всеми остальными полипами в Атолле.

Началось инстинктивное объединение живых примитивных организмов, и оно дало результат: кораллы научились складывать свои ничтожные в отдельности биомагнитные потенциалы в мощное силовое поле — то самое оружие, которое можно было теперь противопоставить бездушным ледяным монстрам.

Сначала Атоллу удавалось останавливать лишь небольшие льдинки в миллиметрах от живой поверхности, позже пришло умение удерживать на безопасном расстоянии и отводить в сторону почти любые айсберги. Это был успех, но еще не триумф.

Самые крупные айсберги прорывались через защиту и наносили большой урон. К тому же еще началось активное таяние ледников, и уровень океана стал быстро повышаться. Появилась опасность опять оказаться на глубине, где никакое поле не поможет сохранить жизнь. Колонию коралловых полипов ждала бы неминуемая гибель, но колонии уже не было — был он, Атолл. Это еще не разум, но уже существо с достаточно высокой организацией, способное выжить.

Атолл начал контролировать свой рост, активизируя почкование в верхней части, заполняя борозды, прорезанные льдинами, новыми полипами, стремясь угнаться за прибывающей водой и удержаться на прежнем уровне от поверхности.

И наступило Детство.

Оно наступило, по всей видимости, тогда, когда общая масса полипов, совершенствующаяся в борьбе со стихией, достигла критической величины.

Атолл осознал себя. И среду, его окружающую. И факторы, воздействующие на эту среду. И приемы, которыми можно отгородить себя от нежелательных воздействий окружения. Атолл стал достаточно умным, чтобы понять свою силу и разработать тактику и стратегию самосохранения.

Как новосел, который, ощутив себя полноправным хозяином в новом доме, Атолл устраивался на океанском плоскогорье, зная, что здесь предстоит провести всю свою жизнь.

Он принял решение основную массу полипов сконцентрировать у себя в средней части, а вокруг нее надстроить уступы, через которые не прорвутся никакие айсберги. В лагуне Атолл на некоторое время замедлил темп роста, дождался, когда над центральной частью стало шестьдесят метров воды, все прибывающей от таяния льдов, и определил себе эту глубину как оптимальную: она обеспечивала и безопасность, и гарантировала обилие пищи в лагуне. Атолл был мозгом-организмом, и потому ему достаточно быстро, всего за пару тысячелетий, удалось оптимизировать самого себя.

Он отрегулировал продолжительность жизни полипов, увеличив ее в лагунной части и сократив на внешней стороне рифов, там, где постоянно приходилось восстанавливать подтачиваемые течением стены.

Он дифференцировал функции различных своих участков, сосредоточив мыслительные процессы в центре, а на периферию вынеся обязанности в основном рецептивные и силовые.

Он окружил себя идеальным, самостоятельно отлаженным микромиром и установил с ним гармоничные отношения. Можно было теперь бесконечно и бесконечно, пока существует океан, совершенствоваться, но…

Атолл вдруг почувствовал одиночество.

И с этого началась Зрелость.

Атолл предполагал, что в океане возможны и другие мыслящие коралловые образования, помимо его, он мечтал о них, он даже бредил ими, рисуя в воображении прекрасные, уютные лагуны, где в таком же одиночестве растут и мыслят его братья. Но проверить, существуют они на самом деле или нет, никак не удавалось.

Будь океан помельче, он мог бы засеять дно полипами и проложить к соседям живую коралловую дорогу, но его плоскогорье окружали тысячные глубины. Он пробовал делать упряжки, прикрепляя к рыбам полиповые блоки, достаточно крупные для сбора и хранения информации, но ни один из таких «разведчиков» обратно не вернулся.

Атолл проанализировал неудачу и пришел к выводу, что от рыб не будет толку, пока они не обретут хотя бы минимальный интеллект. И этот интеллект дать им сумеет только он сам.

Он разработал технику генной инженерии; начался процесс выведения требуемой породы рыбы. На это могли уйти тысячелетия, и результат невозможно было гарантировать, но Атолл работал.

И в тайне от себя, мечтательно, как подросток, надеялся, что, прежде чем он отправит своих посланцев на поиски братьев по разуму, братья сами найдут его. Вовсе не обязательно, чтобы они тоже оказались кораллами. Вполне возможно, они будут похожи на те странные существа, что летают над поверхностью моря. Или на сухопутные создания с материков — мертвые тела в шторм иногда заносит к нему на рифы. А может быть, явится искусственно созданный посредник, что-нибудь наподобие его сверхрыбы. Неважно, какая у него форма и вид. Главное и обязательное: это будет живое существо, одаренное способностью мыслить, и оно придет к нему как друг.

Когда огромный металлический краб опустился четырьмя лапами прямо ему в середину, Атолл вздрогнул от боли. Но боль была ничто по сравнению с томительно-сладостным предчувствием: свершилось! Толстый панцирь краба не давал понять, есть ли внутри жизнь, но, когда из его брюха вышли существа с четырьмя конечностями, Атолл решил сразу и непоколебимо: это они.

Атолл предполагал, что понять друг друга им будет непросто, но, раз они пришли, они рассчитывают найти с ним общий язык. А он им в этом поможет. Стараясь не причинить пришельцам вреда, он время от времени демонстрировал себя, «проявлял», но, поскольку он понятия не имел, как это лучше делать, ему казалось, что попытки его весьма неуклюжи. Но пришельцы, судя по всему, испытывали то же самое: в их передвижениях, довольно ощутимых, кстати, для его тела, Атолл пока не видел системы или определенной цели. Но информация постепенно накапливалась, и он надеялся ее в конце концов расшифровать.

Наметились определенные сдвиги: Атолл начал улавливать биополя пришельцев, и стал различи цвет их эмоций. Найдя нужный диапазон, Атолл теперь продолжал вслушиваться в пришельцев, даже когда те забирались в своего краба. Как ему хотелось понять их, узнать, что знают они, и поделиться тем, что есть у него! Но все это будет, обязательно будет, раз встреча произошла…

Когда Стае понял, что Чекарс включил тягу и остановил пропеллеры, он затаил дыхание, готовясь к резкому падению: пока двигатель не заработает, не поддерживаемый больше винтами дисколет упадет на несколько метров, «провалится»…

Но падения не было…

Чужой, но не чуждый Разум кораллов напряг невидимые мышцы и, словно арбузную косточку, выщелкнул дисколет на поверхность.

Включился двигатель, гул реактивных струй слился с шипеньем испаряющейся воды. Дисколет взмыл вверх, превратился в капельку раскаленной стали и исчез, растаял в неземном небе, уходя к грузовой станции на орбите.

А внизу, на планете со звучным названием Кайобланко, в маленькой подводной колонии кораллов, недоуменно вспыхивали цветные огоньки, и, пытаясь разобраться в происшедшем, Атолл снова и снова просвечивал события последних дней. Он понимал, что пришельцы еще вернутся.

Примерно год тому назад мне пришлось по делам редакции ненадолго выехать в один из районных центров Приуралья.

Остановился я у старого знакомого одного из наших сотрудников. Обычное дело: небольшая посылка из столицы в обмен на недолгое, но искреннее провинциальное гостеприимство.

Хозяин Moii, Леонид Дмитриевич Калашников, оказался бывшим школьным учителем истории. Быстро преодолев первую неловкость и покончив с разговорами типа «а у вас — а у нас», мы перешли на более близкие сердцу темы. К моему удивлению, Леонид Дмитриевич оказался заядлым любителем фантастики. Меня это искренне обрадовало, потому что я сам с детства страдаю тем же недугом.

Беседуя о фантастической литературе, мы вспомнили двадцатые годы: Берроуза, Айхакера, Пьера Бенуа, «Аэлиту» Толстого. «Аэлита» с детства была моим любимым романом, и по этому я тут же высказал Калашникову свое глубокое убеждение в том, что, по-моему, и сейчас мало кто сможет создать подобный шедевр, нарисовать такой неправдоподобный, но заставляющий верить в свою реальность мир. И даже рассказы Аэлиты о расцвете и гибели Атлантиды, позаимствованные Толстым у оккультистов типа Блаватской, Скотт-Элиота и других, в которых мало что осталось от истинной истории человечества, звучат в романе так убедительно, как, может быть, не прозвучали бы догадки настоящих ученых.

Слушая меня, Леонид Дмитриевич потихоньку пил чай и улыбался. Вначале я старался не обращать на это внимания, но постепенно стал раздражаться. Заметив это, Леонид Дмитриевич прервал меня и, извинившись, вышел в другую комнату.

Вернулся он с тоненькой папкой и, положив ее на край стола, принялся рассказывать.

В свое время они были дружны с Толстым, и Калашников немало помог ему, когда Алексей Николаевич работал над «Аэлитой». Толстому необходим был человек, хорошо разбирающийся в древней истории, способный подобрать нужные материалы, объяснить детали, посоветовать, как придать реалистичность его фантазиям и связать воедино придуманное прошлое двух цивилизаций. Таким человеком стал Калашников.

Позже, когда роман был опубликован и имел большой успех, Толстой, помимо экземпляра книги с дарственной надписью, в благодарность за помощь подарил Леониду Дмитриевичу рукопись, представлявшую собой небольшой отрывок, не вошедший в роман. Первоначально, по замыслу писателя, он должен был составлять часть главы «Древняя песня», в которой после сокращения осталось всего три страницы. Кстати, отрывок начинается и заканчивается текстом, сохраненным в романе. В этом нетрудно убедиться.

Очевидно, вам уже пришли в голову вопросы, которые в свое время задал себе и я. Дело заключалось в том, что раньше этот отрывок был для Калашникова лишь памятью, чем-то принадлежащим только ему лично. Однако в песледние годы Леонид Дмитриевич, к своему великому удивлению, стал встречать идеи, высказанные Толстым в романс, в научных работах!

Поначалу он воспринял это как простое совпадение, курьез, не более, но вскоре эту мысль пришлось отбросить: слишком явной была связь. И Толстой, и современные историки опирались на одни и те же древние тексты и археологические находки, их теории были похожи как близнецы; различались только названия стран и народов.

Поразительно, сказал тогда Калашников, как он смог в те годы увидеть и понять нечто, остававшееся скрытым от ученых еще более полувека. Сколько ни размышлял, он не мог найти этому более или менее правдоподобного объяснения. Разве что Толстой имел доступ к каким-то неизвестным или погибшим позднее материалам? Не знаю, насколько справедливо это предположение, не хочу гадать впустую. Пусть на этот вопрос отвечают другие. Моя роль в данной истории. уже сыграна: третий рассказ Аэлиты перед вами[2]…

Медно-красное закатное солнце запуталось в ветвях тополей, затихло, повисло в них, словно в гамаке. Жара спала. Делать ничего не хотелось. Я блаженно растянулся на лугу вдали от поселка, наслаждаясь дурманящим вечерним воздухом, сотканным целиком из запахов цветов и трав.

— Лежишь? — ехидно, как мне показалось, спросил Игорь.

— Лежу, — ответил я, не открывая глаз.

— Ну-ну, — усмехнулся он. — А я луг поливаю. Не возражаешь?

— Нет, — сказал я грубовато, давая понять, что в данный момент не намерен слушать его болтовню.

— Ловлю на слове, — засмеялся Игорь. — Потом не обижайся!

Я не успел сообразить, что он этим хотел сказать. Уже через пять секунд, насквозь мокрый, я выскочил из-под не очень теплого душа.

— Черт! — выругался я, глядя на медленно уползающую арку рельсового широкопролетного комбайна, под палубой которого мутной пеленой висел занавес из мириадов мельчайших капелек воды.

— Это тебе так с рук не сойдет, — процедил я сквозь-зубы и с завистью и прытью, какой уже давно не замечал за собой, понесся к ближайшей опоре — башне универсального комбайна. Заскочив на площадку подъемника и нажав клавишу скоростного подъема, я попытался выжать свое одеяние. Куда там!

— Сейчас ты у меня попляшешь! — бормотал я, выливая воду из туфель. — Сейчас я тебе устрою веселую жизнь!

Выскочив на палубу комбайна, я ткнул пальцем кнопку вызова кабины управления и, не ожидая, пока кабина преодолеет разделяющие нас 250–300 метров, помчался ей навстречу, гулко гремя по железу пола хлюпающими туфлями.

Влетев в кабину, я растерянно осмотрелся и перевел дух.

За пультом оператора сидел кибер-комбайнер. При моем появлении он развернул на 180 градусов круглую, как арбуз, голову и уставился на меня.

— А где Игорь? — выдохнул я.

— В поселке, — невозмутимо ответил робот.

— Как в поселке? Но ведь…

Я осекся, поняв, в чем дело.

— А почему ты, собственно, заговорил его голосом? — с угрозой спросил я, надвигаясь на кибера.

— Так захотел Игорь…

— Ах вот как! — взорвался я. — Игорь захотел! Водой ты меня тоже облил по его желанию?!

— Нет, но ты же не возражал.

Я зло сплюнул и повернулся к выходу. Уже в дверях спросил: — Чем Игорь занят в поселке?

— Учит кибера номер 36 петь под балалайку.

— Что?! — застрял я в дверях. — Что ты сказал?

— Учит кибера номер 36 петь…

— А… — я не знал, что и сказать. — А… почему именно его? Почему не тебя, к примеру?

— Он говорит, что у меня нет слуха. И у других тоже. Один только «тридцать шестой» с музыкальными задатками.

«Придется с Игорем расстаться, — бушевал я внутренне, спускаясь на землю. — Мало того, что он сам терроризирует меня своими ежедневными выходками, манерами и песнями, он еще и киберов этому обучать вздумал!» Можно было вызвать ионолет, но в порыве злости я забыл о нем и пошел в поселок пешком. Всю дорогу я обдумывал, что ему сейчас скажу.

Игорь мне не понравился сразу. С первого взгляда. Две недели назад, когда мой напарник агроном-программист уехал в отпуск, Игоря, студента-практиканта факультета агропрограммирования АСХИ, направили на два месяца на нашу плантацию.

Никогда не забуду, как у меня перед самым носом шлепнулся спикировавший вертикально, видавший виды ионолет, разрисованный портретами модных артисток стереовидения и эмблемами знаменитых хоккейных клубов мира. Казалось, все. цвета радуги собрались на тускло поблескивающих боках этого драндулета. Из ионолета, как шмель из букета цветов, и вывалился Игорь, держа какой-то деревянный агрегат под мышкой. Присмотревшись внимательнее, я ахнул — балалайка! Самая настоящая, не электронная! Сделанная не иначе как в двадцатом веке.

Одному богу было известно, на какой чистой или нечистой силе держалась эта развалина и где ее достал Игорь. Скорее всего нашел у прабабки на чердаке и шутки ради притащил на плантацию.

Струны к балалайке он сотворил сам. Стихи — бездарнейшие! — к своим песням он тоже сам писал. Самое же удивительное то, что он научился на этом ископаемом инструменте играть!

С появлением Игоря в поселке (поселок — громко сказано, здесь всего один служебный корпус, жилой двухэтажный коттедж, склад и огромный пластиковый ангар для комбайнов и всевозможного навесного оборудования к ним) жизнь моя стала невыносимой. Его бесконечное бренчанье, его идиотские песенки выводили меня из себя. Я был несказанно рад, когда он отпрашивался и улетал дня на два-три в ближайший агрогород к знакомой девушке. А теперь, получается, что и в дни его отсутствия меня ожидает «веселая» жизнь, поскольку кибер номер 36 будет исправно Игоря замещать. Всю жизнь мечтал! Завтра же свяжусь с деканатом. Пусть забирают своего «артиста» и направляют куда угодно. С меня хватит! Ну разве можно подумать по его выходкам, что человек закончил два курса института и вот-вот выйдет из стен вуза специалистом?

Балалайку и Игоря я услышал издалека. Вместе с кибером номер 36 он сидел на берегу быстрого Ануя, любовался россыпью раскаленных монет, брошенных в реку вечерним светилом, и, разумеется, пел.

Не доходя до них, я остановился. Кибер номер 36 внимательно смотрел Игорю в рот. Я повернулся и пошел к коттеджу, молча присел на крыльцо и стал наблюдать, как «маэстро» натаскивает своего ученика. Ученик начал старательно подпевать Игорю его же голосом:

«Этого мне еще только не хватало для полного счастья», — с тоской подумал я, а вслух спросил:

— Развлекаетесь?

Игорь обернулся, удивленно осмотрел мой наряд и улыбнулся.

— Ну вот что, «маэстро», — не выдержал я. — Завтра, как только из Барнаула пришлют тебе менее талантливую замену, можешь отправляться на все четыре стороны! Этого бездельника под номером 36 можешь забрать себе на память. Только не забудь перед отъездом расконсервировать нового. И вообще, здесь не парк культуры и отдыха. Ясно?

— Так точно, шеф, — сказал. Игорь, улыбаясь. — Спасибо за кибера. Институт искусственного мозга будет от него в восторге.

Я хлопнул дверью и отправился к себе на второй этаж, даже не пожелав Игорю спокойной ночи.

Проснулся я от удара. Массивная картина, подаренная в день рождения моим напарником и висевшая уже не первый месяц на стене, сорвалась с гвоздя и больно ударила острым углом по плечу. Не продрав толком глаза, я на ощупь включил верхний свет и как загипнотизированный уставился на стол, стоящий посреди комнаты. На нем судорожно прыгала хрустальная ваза, расплескивая воду и разбрасывая цветы. Звенела где-то посуда. Весь коттедж вздрагивал. Не иначе — Игоря шуточки! Ну, погоди у меня!

Коттедж снова вздрогнул и как-то странно покачнулся. Да ведь это же… Я вылетел из постели как ужаленный. Землетрясение! Следующий толчок сбил меня с ног. Что-то где-то глухо ухнуло. Зазвенело битое стекло. Погас свет.

Схватив в руки одежду, спотыкаясь и налетая на разбросанные и разбитые вещи, я двинулся к выходу. Свет загорелся сноса, когда я был уже на улице и подбегал к служебному корпусу. Лучи прожекторов больно ударили по глазам. Было два часа ночи. У главного пульта плантации колдовал полуобнаженный Игорь.

— Что там? — с ходу спросил я.

— Крепко тряхнуло. Вышла из строя Юго-Западная силовая установка.

— Только и всего-то? Включи дублирующую.

— Она, шеф, и была включена. Ты вчера сам распорядился основную поставить на профилактический ремонт. Теперь ее запустят не раньше чем через сутки.

— Этого еще только и не хватало! Что обещают синоптики?

— Сейчас посмотрю, я только что запросил… Ага. Вот и ответ. — Игорь подхватил выскочившую из прорези аппарата карточку. — Температура… давление… влажность… Это все в норме… Ветер юго-западный…

В глазах Игоря блеснул испуг.

— Через час здесь будет буря. Скорость ветра 2025 метров в секунду, — почти шепотом закончил он.

Я вырвал у него из рук карточку.

— Но ведь можно временно перекрыть дыру в защите полями соседних установок: Южной и Западной, — неуверенно предложил Игорь, вновь и вновь перечитывая из-за моего плеча данные метеоцентра.

— Шутишь, — ответил я, не в силах оторвать взгляд от страшных чисел 20–25. — Даже при максимальной нагрузке в лучшем случае удастся уменьшить скорость ветра только в два раза. Соседние установки при таком режиме работы выйдут из строя минут через двадцать-тридцать. Чтобы установить переносную силовую установку и запустить ее, потребуется минимум полтора-два часа.

Игорь быстро повернулся к пульту и взял аккорд на его клавиатуре.

— Что ты еще придумал?

— Отдал команду киберам срочно монтировать переносную установку.

— Поздно, — бросил я и нервно заходил по комнате взад-вперед. У меня привычка такая, если я нервничаю пли над чем-то всерьез ломаю голову, мечусь по комнате как заводной. — Они все равно не успеют, — рассуждал я лихорадочно вслух. — Буря начнется через час, установка заработает в, лучшем случае через полтора. Чем держать ветер остальное время? Руками?

— Агрогород может нам помочь?

— Он далеко. Добровольцы оттуда, тем более после землетрясения, прибудут не скоро. Да и чем они смогут помочь? Привезут переносную силовую установку? У нас их своих на складе несколько штук стоит. Раньше наших киберов все равно никто смонтировать установку не успеет. Они уже начали монтаж?

— Да.

— Ну вот… Почти час уйдет на запуск реактора…

Я замер, чуть не налетев на Игоря. Оказывается, он тоже ходил взад-вперед по комнате, только поперек моей трассы.

«Он что, издевается?! — подумал я ошарашенно. — Нашел время передразнивать!» Я зло плюхнулся в кресло. «Ну что ж, походи, походи! А я уж, так и быть, посижу. Молодым везде у нас дорога!..» Игорь злил меня, и я ничего не мог с собой поделать. В нашем поселке всегда царила тишина. И я, и мой напарник любили покой и уединение. С появлением же Игоря о покое осталось только мечтать! Будь я суеверным, я бы и землетрясение связал с его появлением…

Не обращая внимания на мою внезапную злость, Игорь продолжал наматывать километры по комнате. На ходу умудрялся еще и ногти грызть — дурацкая привычка! Вообще-то я допускал мысль, что кто-то еще, кроме меня, в задумчивости бегает взад-вперед. Почему бы и нет? Но почему этим кем-то должен быть именно Игорь, человек, к которому я отношусь с неприязнью?

В открытое окно влетел первый слабый порыв ветра. Голубые прозрачные шторы выгнулись, словно паруса старинного фрегата. Игорь. вдруг остановился перед окном и сосредоточенно уставился на паруса-шторы, будто впервые их увидел.

«Паруса… — вздохнул я. — Сейчас на плантации Парусник капризный тоже распускает паруса-листья. Они у него чертовски красивые, ажурные и тонкие, легкие и нежные… Они-то его и погубят. Даже ветер, дующий со скоростью десять метров в секунду, за несколько минут уничтожит всю плантацию, изорвет в клочья листья беззащитного растения, давними предками которого были женьшень и обыкновенный лопух…»

Парусник капризный… Капризнее растения не сыщешь. Единственное место, на Земле, где он прижился и размножается, да и то, отгороженный от ветров и непогоды силовыми полями, — это долина Ануя. Здесь, в алтайском предгорье, издавна славящемся своим разнотравьем, расположена первая и пока единственная в мире плантация Парусника. Много лет её расширяли, тряслись над каждым корешком… В этих серебристых корнях вся его сила. Препараты, изготовленные из них, лечат десятки ранее считавшихся неизлечимыми болезней, а главное — заставляют обновляться человеческий организм, старых делают молодыми. Человечество вплотную подошло к биологическому бессмертию.

В нынешнем году плантация должна была дать первый крупный сбор корней для фармацевтических заводов. Тысячи людей во всем мире так и не дождутся избавления от тяжелых недугов, сотни тысяч, миллионы не получат желанной отсрочки от свидания го старостью и смертью. И все из-за какой-то глупой нелепости!

«Что же придумать? Как спасти плантацию?» — ломал голову я.

— Шеф, — Игорь тронул меня за ушибленное плечо.

— Ну что еще? — Я вздрогнул и зажал рукой больное место.

— Разреши изрезать ангар.

Я ошарашенно посмотрел на студента.

— Ты в своем уме? Зачем?

— Для парусов.

— Каких еще парусов?! — чуть не взвыл я от боли и злости.

— Я согнал все имеющиеся в нашем распоряжении широкопролетные рельсовые комбайны на юго-западный край плантации, к ущелью. Если их пролеты затянуть пластиком, то они преградят ветру путь в долину. Я узнал: пластик в рулонах есть в шестом агропоселке. По моей просьбе они уже выслали к нам ионолет с рулонами. Но прибудет он еще не скоро. До его прибытия мы могли бы использовать пластик ангара и поля Южной и Западной силовых станций, чтобы хоть немного сбить скорость ветра.

Несколько секунд я молчал, собираясь с мыслями.

«Только и всего-то, — наконец усмехнулся про себя. — Просто, как все гениальное». Впервые, пожалуй, я с уважением смотрел на Игоря, не веря еще в то, что выход из безвыходного положения возможен.

— Но ведь комбайнов не хватит. Чтобы защитить плантацию, их надо поставить не только на входе в долину, но и по всей плантации через какие-то интервалы.

— Я уже послал киберов на кранах-ионолетах в ближайшие агропоселки. Через полчаса-час они натаскают комбайнов сколько угодно. Как быть с ангаром? Можно резать?

— Ты еще спрашиваешь?!

Расчеты Игоря в основном подтвердились. Армада гигантских комбайнов, поблескивая в свете прожекторов пластиком парусов, перекрыла брешь в силовом защитном поле. «Флотилия» выглядела убедительно. Так и казалось, что она вот-вот поднимет якоря и уплывет в ночь.

Игорь носился на своем расписном иинолете как одержимый. Он поторапливал киберов, натягивающих паруса на доставленные комбайны, указывал, куда их ставить, словно полководец древности, сыпал приказы направо и налево. Я даже не понял, как получилось, что инициатива полностью перешла в его руки. Мне досталась роль помощника, но я не обижался. В конце концов, идея парусов принадлежала Игорю.

Все шло по плану. Осложнилась обстановка минут за двадцать до запуска переносной силовой установки, когда ветер перешагнул рубеж — 20 метров в секунду. Я был на передовой линии — у самого входа в долину, когда увидел, что головной комбайн армады при очередном резком порыве ветра накренился. Передние колеса опорных башен подпрыгнули в воздух и, как только порыв немного ослаб, со страшным лязгом вернулись на рельсы. Внутри у меня похолодело. Если головной комбайн опрокинется, то он обязательно повалит комбайн, стоящий за ним на тех же рельсах, тот собьет следующий, и так далее, пока все до одного комбайна этой цепочки не грохнутся, как костяшки домино, выстроенные в ряд. И тогда откроется коридор шириной в полкилометра!

— Вперед! — сдавленным голосом скомандовал я в наручный радиоселектор киберу, сидящему в кабине головного комбайна. — Продвинь комбайн метров на двадцать вперед!

Махина с парусом медленно двинулась в ущелье, время от времени накреняясь и грозя завалиться.

— Режь дыры в пластике, — приказал я другому роботу, пробегавшему мимо, когда комбайн уперся в тупик. Робот бросил свою ношу и кинулся к парусу.

Я лихорадочно соображал, что еще можно придумать. Словно из-под земли вырос Игорь.

— Что случилось, шеф? Почему кибер дырявит парус?

Я не успел ответить. Передние колеса комбайна вновь взвились вверх и с грохотом вернулись на рельсы.

— Понятно. У меня есть трос, — бросил Игорь и пустился бегом к своему ионолету. Через пару минут два кибера с катушкой троса помчались к головному комбайну. Игорь еле поспевал за ними, отдавая команды на ходу.

— Зачем тебе трос? — спросил я у Игоря, когда тот пробегал мимо.

— Привяжем колеса к рельсам! — крикнул он и скрылся в тени опоры комбайна.

Через минуту он вернулся.

— Ну что?

— Там темно, но киберы должны справиться — они хорошо видят и в потемках. Неплохо бы связать между собой комбайны, стоящие на соседних рельсах. Я — на склад, за тросом, — Он снова помчался к своему старому драндулету.

— Захвати на складе сварочные пистолеты! — закричал я ему вдогонку. — Попробуем приваривать комбайны к рельсам!

Тут я заметил валяющийся на земле большой переносной фонарь, брошенный кибером, которого мне пришлось заставить резать дыры в парусе. Я подобрал фонарь и ринулся туда, где возились с тросом роботы. Дело у них явно не клеилось. Колеса опоры вырывались и подпрыгивали. Один из киберов — 36-й — оступился и попал под колесо. Две половины его, судорожно дергаясь, поползли в разные стороны. Второму киберу все же удалось захлестнуть колесо тросом, но при этом в тележке опоры комбайна что-то заискрило, и пошел синий дым.

Я побежал к роботу на помощь. Добежать до него мне не удалось — трос со звоном лопнул и глубоко рассек мне грудь и лицо. Я потерял сознание.

Очнулся я от боли. Надрывно завывал ветер. Громко хлопал изрезанный парус. Я лежал на широком, гладком и холодном рельсе и почти не ощущал ветра. Наверное, кибер затащил меня в затишье, за опору, а сам ищет ионолет, чтобы отправить меня в город. С трудом я открыл глаза. Превозмогая страшную боль, приподнял голову и похолодел от ужаса. Сквозь красную пелену, застилавшую глаза, я увидел, что головной комбайн с сорванными тормозами медленно, по неуклонно надвигается на меня. Нас разделяли сантиметры…

Последнее, что я увидел, снова теряя сознание, был ионолет Игоря. Разноцветной молнией блеснул он на фоне ночного неба. Грохота взрыва я уже не слышал…

Не услышал я и наступившей после взрыва невероятной тишины. Стих ветер. Обвисли паруса «флотилии». Это заработала переносная силовая установка.

Почему я остался жив, мне рассказали позже.

Прибывшие на помощь из города напарник-отпускник и группа добровольцев стали свидетелями последней «выходки» Игоря. Видя, что на меня надвигается потерявший управление комбайн, Игорь на полной скорости протаранил его своим ионолетом. Страшный удар сбросил махину с рельсов, не причинив мне вреда.

В госпитале я пробыл два месяца. Ребра и проломанный череп мне срастили и зарастили быстро — за несколько дней.

Дольше со мной возились косметологи, пытаясь придать моей рассеченной физиономии хотя бы подобие первоначального вида. Говорят, что это им удалось.

Я вел ионолет над плантацией. В золотые наряды разоделись тополя. Даже под колпаком силового поля они не пожелали стать вечнозелеными. Волновалось, искрилось в солнечных лучах, переливалось всеми цветами радуги море Парусника капризного. И при полном отсутствии ветра листья Парусника шевелились и покачивались…

В третьем и седьмом секторах плантации полным ходом шла первая уборка…

Ионолет я посадил, не долетая до поселка. Возле одного из комбайнов что-то делал мой напарник Сергей. Он раньше времени вышел из отпуска.

Мы с Сергеем крепко обнялись.

— Идем в поселок, — сказал он. — Заждались мы с Игорем тебя.

— Игорь… здесь?!

— Ну конечно. А ты разве не знал?

— Я слышал, что он в ту ночь… погиб.

— Я помог перенести его в санитарный ионолет. А он пе только… выжил, но и улетает сегодня в составе шестой межзвездной экспедиции. Мы думали, ты не застанешь его…

— Игорь улетает?

— Да. Им срочно потребовался биолог. А биология — смежная специальность Игоря.

Всем было весело. Игорь бренчал на балалайке новую свою песню:

А где мой дружок кибер номер 36? — спросил вдруг Игорь, прекратив петь.

— Погиб, — сухо ответил мой напарник Сергей. — Попал под колесо комбайна. На следующий день его забрали специалисты из института искусственного мозга.

— Жаль. — Игорь нахмурился и опечалился. — Хороший был робот. У нас перед вылетом на практику побывали специалисты из института искусственного мозга, просили присматриваться ко всем киберам, какие только встретятся, искали роботов с зачатками разума. На мозг наиболее способных роботов институт собирался матрицировать человеческое сознание. Таких роботов, если эксперимент удастся, будут отправлять в дальний космос.

— А разве нельзя для таких целей выпускать роботов специально? — поинтересовался я.

— Увы, пока нет. Талантливых роботов специально создавать еще не научились и, если верить ученым, не скоро научатся. Разум у робота, способность мыслить как человек — игра случая, ничтожное и непреднамеренное отклонение от технологии при выращивании кристаллов мозга. Я хотел предложить институту 36-го и даже дал им телеграмму…

Возле крыльца сел ионолет. Кабина его была пустой.

— Это за мной, — вздохнул Игорь и встал. — Балалайку, если позволите, я возьму с собой.

Я удивленно пожал плечами.

— Конечно. Ведь она же твоя.

Игорь печально посмотрел на меня, пожал руку Сергею, потом мне и быстро направился к выходу.

Ионолет резко взлетел и, стремительно набирая скорость, понесся на юго-запад.

За окном в розовой дымке облаков уже занималась заря, когда хирург с покрасневшими от усталости глазами сказал:

— Все. Теперь его может спасти только кровь. Много крови.

— У него очень плохая совместимость, — анестезиолог покачал головой, — из всех доноров подошла только одна девушка. Ее кровь словно создана для этого переливания. Но она больше не выдержит. Ее давно надо было отправить отдыхать. Я просто совершаю преступление.

— Как вы можете? — Глаза хирурга стали жесткими.

— Она очень просила. Пульс и давление у нее пока удовлетворительные. На каких силах она держится? Невероятно…

— Родственница?

— Не знаю. Не спросил.

Хирург задумчиво посмотрел в окно.

— Может, моя кровь подойдет. Первая группа все-таки.

— Нет, — анестезиолог отрицательно затряс головой, — ни ваша, ни моя. Я уже проверил. Ни у кого в этом здании кровь не подойдет. Плохая совместимость.

Стукнула дверь. Они обернулись.

— Чему вы улыбаетесь? — раздраженно спросил хирург, глядя на вошедшую операционную сестру.

— Еще двое… еще двое… — Она удивлялась, почему ее не понимают. — Еще двое подходят. Только что приехали. Можно делать переливание.

— Наконец-то! — Хирург улыбнулся одними глазами. — Вот и не верь после этого в чудеса.

— Вы бы отдохнули, Иван Матвеевич.

— Отдохнуть? Да. Надо, — хирург посмотрел на часы, а то голова совсем дурная. Сплю тридцать минут. Если что — тут же будите. Слышите, тут же!

По коридору он уже шел, прорываясь сквозь навалившуюся снежной лавиной усталость. «Тридцать минут, — думал он, — за это время ничего не должно случиться Сестры и врачи опытные. Удачная бригада. Швы наложили. Все правильно. Пульс? Давление? Переливание? Переливание… Еще два донора… Хорошо. Что-еще? Не забыть… Еще раз. Швы. Давление. Пульс…»

Возле самой двери на лестницу на стареньком жестком стуле сидела девушка. Побледневшая и осунувшаяся от слез и бессонницы, с тонкими руками, пушистыми ресницами и сине-черными, словно сапфировыми, глазами. Казалось, в этих глазах отражаются звездные метели и всполохи далеких солнц, жгучие капли усталости, боль, надежда и что-то еще непередаваемое, светлое, как луч солнца в капле росы. Но хирург слишком устал и видел лишь отражение неоновых ламп, безжалостно освещавших коридор больницы.

— Почему вы не отдыхаете? — Голос звучал словно отдельно от него. — Вам необходимо отдыхать.

— Я ждала, вдруг понадоблюсь. — Он увидел в ее глазах испуг, словно кто-то хотел отнять у нее это место на неудобном жестком стуле, рядом с операционной, где за последние двенадцать часов было сделано все, чтобы совершить чудо.

«Милая, — подумал хирург с неизвестно откуда вдруг нахлынувшей нежностью, — милая. Как ты это все выдержала…»

— Нет, не понадобитесь. — Он заставил себя быть строгим. — В ближайшее время не понадобитесь. Вы знаете, где вы можете отдохнуть? Позвать сестру — она покажет?

— Знаю, знаю. Не надо. Но я хотела бы ухаживать за ним. Вам не нужна сиделка? Я очень прошу…

— Отдохните. Состояние пока критическое. Не бледнейте так. Я же не сказал, безнадежное. Отдохните, потом поговорим.

Он пошел было дальше, но через два шага обернулся:

— Кстати, как вас зовут?

— Зовут… — Она замялась, но потом сказала решительно: — Вот когда он очнется, он и скажет, как меня зовут.

— Хм-м… Срочно отдыхать. Срочно. Медсестра!

…Она шептала окнам, и крашеным зеленым стенам, и пахнущей больницей подушке, и предрассветным сумеркам:

— Я виновата. Я виновата…

Она провела ладонью по лицу и вздрогнула. Как это непривычно — лицо, ладонь… Ощущать щекой жесткость подушки, хотеть спать, чувствовать усталость. Знать, что кто-то сильнее тебя. Быть обыкновенной…

Разбудила медсестра. Девушка открыла глаза и улыбнулась.

Потом вспомнила, глаза посерьезнели.

— Как он? — спросила она.

— Уже лучше. Есть надежда. Вы выспались? Я. думаю, шестнадцать часов достаточно. Иван Матвеевич сказал, вы хотели бы подежурить. Это не по правилам, но он почему-то очень настаивал. На всякий случай я буду рядом.

Девушка вскочила, словно что-то изнутри толкнуло ее, принялась одергивать помявшуюся одежду, поправлять волосы.

Медсестра улыбнулась. Она начинала что-то понимать. И ей стало по-хорошему обидно, потому что всегда бывает немного обидно, когда понимаешь, что в жизни уже кое-что безвозвратно прошло.

— Не волнуйтесь, — сказала она неожиданно мягким голосом, таким неподходящим к ее крупной фигуре и жестким складкам губ. — Не волнуйтесь. Подождите несколько дней: сейчас он еще не узнает вас…

Туннель был словно обугленный черный колодец, на дне которого плескалась бездонная мгла космоса.

— Я готова. — Она коснулась ладонями влажного розового зрачка анализатора. Где-то сзади тяжело засопела и охнула аппаратура настройки. Пустота длинными тонкими пальцами перебирала ее волосы и играла краем одежды. Звук голоса пробежал по стенам, словно луч фонарика, оставляя за собой серебристую мерцающую спираль, концы которой сомкнулись, будто две змеи встретились голова к голове, и ударил свет.

— Ты стоишь на пороге Великого перехода, — голос координатора был ласков и торжествен. Она и не представляла, что он умеет так говорить. — Миллионы лет, поколение за поколением делали шаг за шагом, чтобы наша цивилизация смогла прийти к этому порогу, чтобы каждый ее член мог бы стоять на твоем месте. Готова ли ты произнести клятву и стать подобной силам, которые управляют космосом?

— Готова…

— Тогда повторяй за мной. Клянусь, ту силу, которой буду обладать, никогда не применю во вред цивилизации, наделившей меня ею…

— …наделившей меня ею…

— …не буду вмешиваться в дела других цивилизаций, а лишь оставаться наблюдателем, всегда стремиться к познанию нового…

— …к познанию нового…

— …и не изменять своим принципам и идеалам. Клянусь!

— …Клянусь!

— И еще запомни, — голос координатора стал прежним голосом ее отца, — метаморфоза, после которой ты станешь всесильным и почти бессмертным облаком информационных частиц, обратима. Стоит захотеть — и ты приобретешь в той точке Вселенной, которую выберешь, ту материальную оболочку, какую захочешь. И тогда она станет твоим уделом — до последней черты. Дважды не получают то совершенство, которое ты скоро приобретешь. Дважды не исправляют ошибок.

— Не волнуйся, отец, — она улыбнулась одними глазами, — я не так привязана к своему телу, чтобы снова в него вернуться.

— Ну что ж, — ей показалось, что голос координатора стал раздраженным, — это хорошо, что тебе больше нравится быть бликом звезд и шорохом космического ветра. Это хорошо, что тебе нравится окунаться в океаны планет и спутников, пронизывая их и на время сливаясь в единое целое. Хорошо, что изобретение наших ученых как раз для тебя. Что ж, мы свой долг выполнили, мы дали вам крылья… Теперь иди: камера метаморфоз, или перевертывания, как называют это наши ученые, ждет тебя.

Стенки туннеля-колодца начали выравниваться, пока не превратились в зеркально-глянцевую поверхность, она увидела в них свое отражение, увидела в последний раз, и почему-то защипало глаза… Наконец озеро стен дернулось и распахнулось, как распахивает рот рыба, выброшенная на песок волной прибоя.

Она подошла к проему, обернулась. «Не думай обо мне плохо, — захотелось сказать, — просто у меня скверный характер. Просто скверный…» Но губы только дернулись, будто сведенные судорогой…

…Тонкие лучи аппарата перевертывания мягко проникли в мозг, и у нее возникло ощущение, словно тело ее растворяется в бархатном сумраке камеры. Как капли дождя разбиваются об оконное стекло, так она разливалась о пустоту, как дым сливается с низкими осенними тучами, так она сливалась с пустотой, как тает снежинка на ладони, тает и исчезает, так исчезала и она…

Было жарко и душно, как бывает жарко и душно августовскими вечерами в маленьких провинциальных городах на юге России, а асфальт напоминал подернувшиеся пеплом угли. Солнце висело оранжево-красным яблоком над крышами домов, воздух казался густым и терпким, как горячий клюквенный кисель. От вагона, из которого Никита только что вышел, пахло разогретым металлом и дегтем…

— Домой приехали? — спросила проводница, протирая тряпкой поручни.

— Да, как будто домой…

— И давно здесь не были? — Она оглядела Никиту.

— Давно, — он растерянно улыбнулся, — очень давно…

— Что ж тогда вы без вещей? Даже портфельчика никакого не взяли? Уж не забыли ли в купе?

— Нет, не забыл. Не волнуйтесь, все в порядке. — Никите не хотелось объяснять, как несколько дней назад, не понимая себя, он попросил на работе неделю в счет отпуска, не заходя домой, пошел на вокзал, купил с рук горящий билет и через час уже сидел в поезде, который направлялся в город его детства.

Потом было пять дней пути, два из которых он провел на вокзалах двух разных городов, ожидая своего поезда, много стаканов пахнущего дымком и содой вагонного чая, пирожки и мороженое, которые он успевал покупать на остановках, — на ресторан не было денег…

Ведь не расскажешь всего этого проводнице. Как и не объяснишь себе, почему все-таки решился приехать…

Выйдя из вокзала, Никита перешел площадь, потом свернул направо, в сторону старой вышки. Возле большого старого дома с резными наличниками и потускневшими от пыли стеклами, там, где улочка, извиваясь, ныряла в тень тополей, Никита остановился. Подошел к чугунной ограде, провел пальцем по заржавленным прутьям. Машинально сунул руку в карман за сигаретами. На ограде поодаль сидела нахохлившаяся птица.

Она окунулась в новое свое состояние, как утыкаются лицом в подушку, когда хочется плакать. Но плакать она не могла — не умела. Слишком совершенна, подумала она, слишком совершенна…

Она уже не помнила, какая из бесчисленных планет Вселенной была когда-то их родиной. Планета давно превратилась в чуть слышный шорох частиц, рассеянных по галактикам. Таким же шорохом стали и жители этой планеты… Такова уж судьба слишком совершенной цивилизации, когда материальная оболочка показалась ненужной и все, что считалось сначала душой, потом разумом, уместилось в облаке информационных частиц, ставших ее «я»…

Пока планета еще мерцала зеленой каплей в пепельных глубинах космоса, им было куда возвращаться из дальних дорог.

Правда, возвращались они не для того, чтобы повидать друг друга, точнее, уже не повидать, лишь почувствовать информационное поле, а просто надо было куда-то возвращаться, иначе дорога не будет дорогой. Они проносились над опустевшими, рассыпающимися от малейшего сотрясения городами, их городами, сталкиваясь друг с другом и порождая новые информационные вихри, и только слышалось на всех волнах и диапазонах:

— Какие смешные и неповоротливые мы были…

— Я видела, как рождались новые звезды…

— Я был внутри умершей звезды…

— Как прекрасны кометы, я хочу окунуться в них снова.

— В путь, снова, снова.

— Снова, снова.

— В путь, в путь…

…Но прошло время, и их планета сделала свой последний виток вокруг звезды… Всему приходил конец, лишь они оставались бесконечны, как Вселенная. Она видела, как рождались и погибали цивилизации, как сжимались в комок целые миры, как растягивалось и сворачивалось пространство и время… Сначала это восхищало и ужасало… Потом удивляло, пугало… забавляло, раздражало… И наконец, утомляло и надоедало.

Много раз она кидалась в жар рождающихся галактик, но тепло бессильно перед бесплодным разумом. Она проникала в тела звезд и планет, проходила с ними весь путь, от начала до конца, но звезды и планеты погибали, а она уносилась прочь в вихре космической пыли.

Память возвращала Никиту к событиям той странной осени.

Почему его не любили сверстники, здесь, в городе детства, Никита не знал. Может, потому, что он никогда не играл в футбол, в «казаки-разбойники», не любил драться, не умел быстро бегать и вообще в глазах мальчишек его двора казался полнейшим ничтожеством. Но если по вечерам, когда их маленький двор и кривая улочка пустели, на втором этаже распахивалось окно и бабушка кричала: «Никита, Никита!» — значит, это звали его.

В этот час его можно было встретить у старой вышки, возле дальнего ручья, на одиноких и пустынных улочках, когда один ветер, словно пес, бежал рядом с ним, шевеля осенние листья.

На пригорке возле разбитой сосны, у заброшенного таинственного сарая, на октябрьском закате и в майских сумерках.

Много лет назад здесь же Никита стоял у чугунной ограды старого дома с резными наличниками. Он захотел вспугнуть птицу и увидеть, как она, словно привидение, бесшумно и таинственно промелькнет на фоне ночного неба и исчезнет в темноте.

Никита наклонился, нашарил в темноте подходящий обломок кирпича, взвесил его в руке… как когда-то раньше.

— Не делай этого. — Голос был дивный и нежный, словно аромат ландыша в весеннем лесу, и доносился откуда-то сверху.

Никита поднял глаза и так и простоял с полчаса, потом зачем-то положил камень в карман и пошел домой.

Всю ту ночь заснуть Никита не мог, да он и не пытался этого сделать. На кого же она похожа, думал он, лежа с открытыми глазами. На звонкий ливень в жаркий зной, на розы на снегу?

Или на небо ранним утром, или кленовый лист, который кружится в золотистом осеннем воздухе? А может, на глоток холодного молока и бархатную воду первого купания в реке?…

Шторы на окнах были большие и тяжелые, и ни одной капли лунного света не просачивалось в комнату.

На следующий вечер он снова стоял возле дома, привалившись спиной к чугунной ограде и запрокинув кверху голову.

Прошло десять минут, полчаса, час.

— Ты ждешь кого-нибудь? — наконец спросила она.

— Нет, я просто хотел еще раз увидеть.

Он увидел улыбку и почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы. Но их, слава богу, не заметили.

— Я часто вижу, как ты бродишь по улицам.

— Да, но я не встречал вас раньше.

— Тебе всего тринадцать лет, и потом… мне стало жалко птицу.

— Я бы ничего плохого ей не сделал.

— Значит, я поторопилась…

Она снова улыбнулась, потом посмотрела куда-то в сторону, мимо него, и сказала:

— Расскажи мне, кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

— Не думал еще. На свете так много интересного. Хорошо бы вот так просто бродить по земле, умывать лицо в чистых ручьях, спать на охапке сена, смеяться и петь, когда захочу, не унывать и искать что-то хорошее.

— Ты славный… славный, но маленький…

— Когда я стану на десять лет старше, я буду думать так же.

— Значит, я не ошиблась.

— В чем?

— Если ты на самом деле такой, каким кажешься, тогда ты понял в чем.

— Я просто хотел это услышать.

Он сжал ладонью прут решетки, сжал так, что заболели суставы пальцев. А потом тихо сказал: — Мне не надо было вас ни о чем просить.

— Ты был вправе попросить меня о чем угодно… Но не спрашивай почему, а только выслушай. Мы не увидимся с тобой.

Никита поднял глаза.

— Запомни! Если ничего не изменится в твоей жизни и через много, много лет ты снова захочешь пригласить меня послушать, как шумит вода в реке, приходи к старой вышке. Может, я буду ждать.

— Может?…

— То, что происходит, слишком невероятно для нас обоих. Для тебя и для меня. Может, для тебя все это станет полузабытым сном, а для меня… Тебе всего тринадцать лет, но ты должен понять…

А потом пришли зимы, долгие и пасмурные, хмурые дни сменяли друг друга, и Никите было очень одиноко. Но он взрослел, кончил школу, начал бриться, уехал учиться в Москву и постепенно привык к безысходности.

— Такой уж возраст. Они все теперь замкнутые, — говорили родственники.

— У тебя неприятности? — спрашивала мама.

— Ты не заболел? — волновалась бабушка.

— Он просто много о себе думает, — считали приятели.

— Почему он все время такой скучный? — удивлялись знакомые девушки.

— В тихом омуте… — многозначительно замечала соседка.

— Какой застенчивый! — вздыхала бывшая одноклассница.

Очнулся Никита неожиданно: или суетящаяся, кричащая, слепящая бесконечная жизнь вокруг наконец взяла свое, или просто пришло время для новых испытаний. Хотя почему испытаний? Просто он выдумал для себя, что все, что с ним происходит, — это своего рода барьер, который надо взять, чтобы прийти в тот бесконечно счастливый день к старой вышке возле дальнего ручья. Ему так и представлялась жизнь — прямая, как стрела, со множеством препятствий. Но не свернуть в сторону — иначе собьешься с дороги. И хотя он сам видел наивность этого образа, придумывать другой он не хотел. Ведь не столь важно, наивно или рассудочно ты веришь, важнее — во что.

Однажды он словно очнулся на автобусной остановке посреди большого города. Рядом с ним стояла вихрастая, коротко остриженная девушка с неумело намазанными губами и размытой тушью возле глаз. От этого глаза ее казались еще больше и темнее.

Никита почувствовал какое-то неудобство, стеснение, что-то постороннее вдруг проникло в его мир, нарушило строй мысли, словно сфальшивила струна в тщательно налаженном инструменте или в комнате больного включили лампочку без абажура.

Никита поморщился и повернул голову. Тут только до него дошло, что девушка плакала. Плакала тихо, не всхлипывая, не вытирая слезы со щек. Так плачут дети, когда их очень обидели.

И была во всем этом какая-то беззащитность жеребенка, бегущего навстречу паровозу.

Никите стало страшно. Страшно оттого, что он стесняется предложить свою помощь, участие, оттого, что еще мгновение — и он сделает шаг в сторону, отвернется и, нерешительно потоптавшись на месте, пойдет пешком до следующей остановки.

Но тут он увидел свою Дорогу, прямую и светлую… Разве остаться в стороне, если ты в силах кому-то помочь — это не свернуть в сторону? Но нужна ли твоя помощь? А бывает ли помощь ненужной?

— Не смотрите на меня так, — вдруг тихо попросила девушка, — не надо. Ведь все это вас не касается.

Но Никита не смог отвести взгляд. На языке вертелись нелепые напыщенные фразы вроде: «Чужая беда касается всех», «Я просто подумал, не нужна ли моя помощь». А настоящих слов не было…

И тогда он начал говорить без всякого вступления, не подыскивая нужные слова, не глядя на девушку, а просто рассказывая ночи, городу, самому себе о старой вышке и дальнем ручье, о небе и Луне над тихой улочкой, он выбалтывал с мучительной легкостью свои самые потаенные мечты, сначала запинаясь после каждого слова, потом все быстрее, безудержнее.

Никита почувствовал, что перешел на скороговорку и его уже трудно понимать. Да и слушает ли она?

Он замолчал и посмотрел в ее сторону. Она подошла поближе и, как Никите показалось, удивленно разглядывала его. Потом спросила неожиданно и просто:

— Это правда?

— Что правда? — не понял Никита.

— Что ты хочешь, — она замялась, — просто утешить меня… И потому рассказываешь… так хорошо… Словно все это со мной происходило…

Никита не знал, что ответить, а она, внимательно вглядываясь в него, продолжала:

— Наверное, правда. Ты просто добрый. У тебя глаза бездомные…

— Бездомные? — не понял Никита.

— Ну да. Как у дворовой собаки. Я люблю бездомных собак.

— Почему?

— Потому что они без-дом-ны-е. Понимаешь?

— Понимаю.

— Ничего ты не понимаешь. Домашние собаки знают только своих хозяев, и, какие бы эти хозяева ни были, они свои. А остальные — чужие. И на них надо лаять, а если представится случай, и укусить. Бездомные же воспринимают любого таким, какой он есть на самом деле. Теперь понимаешь? И если в стадо этих домашних вдруг захочет затесаться чужак, они поначалу могут поиграть с ним, обнюхать… но только до тех пор, пока не надо поделиться своей миской или ковриком… Да нет, не то, не то я говорю… Ну скажи, — спросила она, подняв лицо кверху, чтобы на него падал свет от фонарей, — ну разве я уродина какая? И готовить умею, и шить… И зарабатываю… Разве я виновата, что я детдомовская? Зачем тогда со мной так?… Я же ничего не скрывала, и влюблена до этого ни разу не была. Говорят, человека сердцем чувствуют. А если я не почувствовала и влюбилась?… Что же мне теперь делать? Помоги, а?…

Никите захотелось заслонить ее от этой боли, слез, пусть они останутся за его спиной, навалятся на него, он выдержит… Он показался самому себе большим и сильным. Он обнял ее за плечи… Потом он никак не мог понять, зачем это сделал…

Она с ужасом, вздрогнув, как от пощечины, отпрянула.

— Ты думаешь, — слова шипели у нее на губах, — если я… если теперь… теперь со мной все можно…

Никита смотрел на нее и не верил глазам. Чувствовал, как гулко забилось сердце где-то у самого горла. Стало трудно дышать, и холодный пот струйками побежал между лопаток.

Перед ним стояла уже не вихрастая, коротко остриженная девушка, а худая угловатая женщина.

Никита чувствовал — этого расстояния уже не преодолеть.

Подошел автобус. Никита взялся за поручень, поднялся по ступенькам. Двери оставались еще открытыми, он оглянулся. Она неподвижно стояла на том же самом месте.

Наконец автобус тронулся, натуженно набирая скорость, и серая остановка слилась с темнотой позади… Никита вышел возле своего общежития.

…Через месяц, придя в отделение милиции на дежурство по дружине, он увидел на доске объявлений листок. Там висело несколько листков, но он увидел один. «Найти человека… год рождения… коротко острижена… одета…» С тех пор Никита никогда не смотрел на объявления у милиции.

И этот случай с незнакомой молодой женщиной — Никита знал — был тем неверным шагом, который навсегда закрыл ему дорогу к той Встрече возле дальнего ручья. И он с тех пор знал, что если он все же придет, то увидит не Ее, похожую на звонкий ливень в жаркий зной, на розы на снегу, а это одутловатое бледное лицо… вечное напоминание и вечную боль… И никого больше. И не будет там у ручья никого, кто напомнил бы о встрече со звездной, недосягаемой незнакомкой.

В городе детства было жарко, а асфальт напоминал подернувшиеся пеплом угли. Никита шел по улице, такой же патриархально уютной, как и в те далекие дни, шел к старой вышке возле дальнего ручья.

Он надеялся все же… на что? А вдруг случится…

…Стемнело быстро, будто в кинозале погасили свет. Никита сидел на потемневшем от времени, дождя и ветра дощатом настиле старой вышки, по-мальчишески свесив ноги.

…Лунный зайчик скользнул по настилу, и Никита услышал Ее голос: — Здравствуй, — сказала она, — я пришла. Ты научишь меня слушать ручей?

— Да, — сказал Никита, — вот и я тоже пришел…

Ему хотелось сказать другое, совершенно другое, но губы не слушались. Потому что, если говорить, как часто снилась ему эта встреча, снилась по ночам, виделась днем, мечталась вечерами, как многие сотни раз повторял он про себя слова, которые бы хотел сказать сейчас, для того чтобы рассказать все это, надо смотреть, глаза в глаза и видеть ее лицо… А он боялся…

— Какие только глупости я не выделывала, — рассмеялась она, — чтобы хоть как-то напомнить о себе. Случайные телефонные звонки, мельканье света в твоей комнате. Ты не разочаровался во мне?

— Нет.

— А я могла всегда видеть тебя, знать, где ты…

— А я не мог.

— …Но ведь я не могла с тобой разговаривать. А теперь могу…

— «Да. Этим можно утешаться, правда?»

— Что ты сказал?

— Это не я. Один писатель.

— А-а…

Никита молчал, задумчиво глядя перед собой, а лунный свет серебрился в его волосах.

— Слишком хорошо. Так не бывает, — наконец сказала она.

Хлоп! Где-то далеко самолет преодолел звуковой барьер.

— Да, наверное. Я не должен был сюда приходить.

— Ты раскаиваешься?

— Нет, просто я не тот, не стал тем, кем должен был сюда прийти. Но мне было страшно признаться в этом самому себе, и поэтому я все же взял билет на поезд и приехал.

— Я ждала тебя!

— Я не взял всех барьеров, понимаешь? Я не странствовал, не пил росу по утрам, не спал на охапке сена… И даже не смог по-настоящему помочь человеку… той женщине на автобусной остановке.

Никита замолчал.

— Неправда, — мягко сказала она, — ты пришел именно таким, каким и должен был прийти. Ты строил дома — в этих домах теперь живут люди. Ты прокладывал дороги — теперь они приближают каждого, кто по ним идет, к цели. Ты сажал деревья — значит, когда-то из них вырастут леса. И все это — неизмеримо больше, чем просто бродить по земле, пить росу по утрам, смеяться и петь. Когда-то и я, мы все видели в этой бесконечности впечатлений и странствий главную цель. А теперь… Мы избавились от того, что считали недостатками: нам стала не нужна пища, и никому больше не приходилось, глотая соленый пот, возделывать землю. Мы перестали нуждаться в крове — а значит, и незачем стало кому-то работать на ветру, в зной и трескучие морозы, чтобы потом другим было хорошо и уютно. Мы отказались от всех неудобств материального бытия: от глотка ароматной воды, душистого воздуха. Мы отказались от того, чтобы быть нужными кому-то…

И снова, в который раз увидел Никита автобусную остановку, девушку, ночь. Если бы он был тогда всесильным, он зажег бы в московском небе северное сияние, уронил на ладони золотую звезду и жемчужными каплями летнего ливня смыл бы пыль с мостовых, с крыш домов и машин. И она б забыла свои беды и горести.

— Нет, ты многое можешь, — голос у Никиты стал глухим и хриплым, словно горло перехватила ангина, — ты можешь остановить занесенный кулак, утешить ребенка и… сделать кого-то счастливым. Как меня… Как меня… И то, что ты можешь сделать, будет по-настоящему бескорыстно. Ведь никто же и не подумает поблагодарить ветер, воздух, свет. — И ей показалось, что эта горькая усмешка — ответ на вечный ее вопрос.

Вокруг клубилась ночь, воздух был чист и неподвижен.

Только разговаривала вода в реке и где-то далеко лаяли собаки.

Но и эти звуки постепенно гасли в хлопьях темноты.

— Почему ты молчишь? — спросил Никита.

— Подожди, — попросила она.

— Что произошло?

— Стать бесплотным гораздо легче, чем вернуться обратно. Но не в этом дело. Недалеко от тебя может случиться беда, и ты бы никогда не простил мне, если бы я промолчала.

— Беда?

— Я боюсь за тебя…

— Не надо. Все будет хорошо. Мне должно начать везти.

— Ты веришь в чудо?

— Верю…

— Тогда слушай… Недалеко отсюда, возле того самого таинственного сарая, где ты любил играть в детстве, двое мальчишек сейчас хотели раскопать клад. Но клада они не нашли. Их лопата наткнулась на что-то металлическое, они достали гранату, ту, что называли лимонкой. Но если один из них дернет за кольцо… Спасти их может только чудо…

…Никогда Никита не бегал так быстро. Казалось, еще немного — и легкие разорвут грудную клетку, а воздух вливался в горло раскаленным свинцом. Когда до сарая оставалось уже метров сто, он подвернул ногу. Боль была адская, каждый шаг казался длиною в жизнь. Наконец Никита навалился всем телом на замшелую дверь сарая, она заскрипела, отворилась, и дрожащий свет карманного фонарика ударил в глаза. Кровь тягуче пульсировала в висках, и Никита чувствовал — не успевает…

Светловолосый, доверчиво-большеглазый мальчуган держал на худенькой вытянутой руке комок смерти, боли и крови, дождавшийся своего часа с прошедшей войны… У гранаты уже был сорван предохранитель.

Раз, два, три шага… Холодный ребристый. паук зажат в кулаке. Вернуться к двери и швырнуть его в темноту, потом упасть на землю и ждать гулкого взрыва? Вряд ли у него столько времени в запасе. Где мальчишки? Рядом. Замерли. С ужасом смотрят на него. Или с надеждой? А она? Его Луна? Будет так же прекрасно светить по ночам, серебря ветки деревьев и играя водой в реке? Или нет, не Луна. То бесплотное и прекрасное, что заключено в оболочку спутника Земли. Когда тишина будет разорвана на клочки, унесется ли она дальше и прочь, в вихрь созвездий и планет? Может, все это было для нее экспериментом, игрой?

Нет, наверное, она просто не знала, что он никогда не умел быстро бегать. Она надеялась, что десяти минут хватит…

Холодный ребристый паук зажат в кулаке. Осталось слишком короткое мгновение. Пока еще время подчиняется ему. Бросок. Никита опускается на колени, потом, прижимая руку с гранатой к животу, ложится плашмя на землю. Он помнит, так поступали в подобных случаях в книгах и кинофильмах.

Ночью Никита пришел в сознание. Веки дрогнули, и он долго и пристально смотрел на сиделку. Потом приоткрылась щель потрескавшихся губ, и среди хрипа и бульканья прозвучало одно слово:

— Здравствуй…

А она сидела напротив, побледневшая и осунувшаяся от слез и бессонницы, с тонкими руками, пушистыми ресницами И синечерными, словно сапфировыми, глазами. В этих глазах еще отражались звездные метели и всполохи далеких солнц, жгучие капли усталости, боль, надежда и что-то еще, непередаваемое, светлое, как луч солнца в капле росы. Для него она была похожа и на звонкий ливень в жаркий зной, на розы на снегу, а может, на небо ранним утром или кленовый лист, который кружится в золотистом осеннем воздухе. Или на глоток холодного молока и бархатную воду первого купания в реке.

А может, на коротко остриженную девушку с неумело намазанными губами и размытой тушью возле глаз… Ее раздумья — позади. Она сделала выбор, большего она сделать не могла.

Наверное, кто-то там, далеко-далеко отсюда, почти в другой Вселенной, был готов к этому.

Да, настроение у меня неважное, не скрою. Почему?… Об этом долго рассказывать. Впрочем, если вы просите, то, пожалуйста, расскажу. Мне даже необходимо выговориться. Так с чего же начать?… Конечно, вы хорошо знаете Фирдоуси и его великую поэму «Шахнаме». Нельзя забыть ее героев — слоновотелого Рустама и его несчастного сына Сухроба, могучего Исфандияра, страдальца Сиявуша, богатырскую деву Гурдафарид… Стихи о них что словесное пламя!..

Только не думайте, что я поэт или писатель. К ним я имею косвенное отношение, только как читатель. Работаю на скромной должности водителя MB, иначе говоря — машины времени.

А зовут меня Негмат.

Стыдно признаться, но еще недавно я мало что знал о Фирдоуси, пока мне не подарили на день рождения «Книгу царей»- «Шахнаме». Она произвела на меня неизгладимое впечатление.

Сказать, что книга мне понравилась, — ничего не сказать. Я плакал, когда Рустам вонзал нож в тело Сухроба, не ведая, что становится сыноубийцей…

А когда прочел всю книгу, то во мне все перевернулось.

Я захотел побольше узнать о Фирдоуси, но сведений о нем, оказывается, почти не сохранилось. Даже имя его нам неизвестно, ведь Фирдоуси — Райский — псевдоним поэта. О его жизни существует много легенд. Родился он предположительно в 940 году в Иране близ местечка Туе. До тридцатипятилетнего возраста собирал древние сказания, легенды, изучал историю, ездил в Бухару и другие города, а потом приступил к созданию своей эпопеи.

Все это я вычитал из книг. Вот что он пишет об этом: Исследователь детства мирозданья, О прошлом он разыскивал преданья, Созвал он мудрецов со всех сторон, — Да вспомнят летопись былых времен.

Он расспросил их о князьях старинных, О мудрых, о прекрасных властелинах…

Свою жизнь Фирдоуси прожил в страшной бедности, почти нищете. Лишь глубоким старцем он завершил взятую на себя задачу — создал книгу книг «Шахнаме»! Это самое большое поэтическое произведение в мире, созданное одним человеком.

Только «Махабхарата» по объему превосходит ее, но она же творение целого народа!

По совету друзей Фирдоуси посвятил книгу султану Махмуду Газневиду, однако тот отверг труд мудреца, дав ему ничтожную награду за творение, равного которому еще не создавали на Земле… В страшном разочаровании уходил поэт и, обиженный, роздал деньги нищим, чем вызвал гнев Махмуда.

Пришлось долго скрываться от мести тирана.

Минуло какое-то время, и султан услышал от придворных отточенные, полные волшебной силы строчки стихов. Он пожелал узнать имя поэта, и ему сказали — Фирдоуси.

Тогда, говорит предание, Махмуд Газневид послал. Фирдоуси богатые дары… И когда караван с ними входил в Разанские ворота города Туе, тогда же через Рудбарские ворота вынесли на кладбище тело поэта. А дочь его, несмотря на бедность, не пожелала использовать для себя подарок султана и на эти деньги построила рибат — странноприимный дом.

Эта история поразила меня: какой человек жил! С чем можно сравнить его искусное перо? Разве что с резцом умельца-ювелира, превращающего мутный алмаз в переливающуюся всеми цветами радуги живую каплю — бриллиант!..

Простите, что плачу. Не могу удержаться от слез. Сейчас я как наяву вижу его перед собой.

Я долго размышлял над злосчастной судьбой поэта и решил исправить ее. Разве должно быть так, чтобы одним доставались все блага жизни, а он, плодами труда которого мы сейчас пользуемся, умер в нищете! Жизнь у каждого из нас одна-единственная, а он ее истратил для других. Это чудовищно несправедливо! Нужно, чтобы и он пожил в свое удовольствие.

Эта мысль прочно засела во мне, и я решился ее осуществить. Я отправился в десятый век, в 984 год.

Иду по городу, он кажется мне ненастоящим: низенькие глинобитные кибитки, узенькие улочки, где, раскинув руки, легко достаешь противоположные стены. Скудная растительность изнывает от палящего солнца. Зной и пыль. Прохожие удивленно поглядывают на меня. Странно, ведь моя внешность не должна вызывать подозрений — экипирован я в полном соответствии с эпохой. Потом догадываюсь, что их, видимо, изумляет моя непринужденная осанка. В отличие от них у меня нет той униженности, настороженной пугливости, которые отличают каждое их движение.

Спрашиваю — мне объясняют, как найти Фирдоуси. И вот я вхожу в указанный дом. Некоторое время жадно разглядываю поэта: мужчину крепкого телосложения лет сорока пяти с пышной бородой. Приглядевшись, замечаю в ней седые волоски.

Взгляд его темных глаз устал, но ясен. Замечаю, в саду бегает мальчик лет одиннадцати с чертами лица, похожими на Фирдоуси. Это был его сын Касим.

Не скоро мне удалось растолковать, кто я такой и зачем к нему явился. Он сильно опечалился, когда я рассказал, какие невзгоды его ожидают в грядущем.

— О аллах! Неужели будет именно так? — прошептал он.

— Об этом говорят известные нам предания.

Я не смог вынести его пристального взгляда и отвел глаза, будто в чем-то провинился перед ним. Сказал:

— Но этого не должно быть. Я принес вам вашу книгу «Шахнаме», которую вам еще только предстоит написать. Теперь вам не надо все эти годы страдать, сочиняя ее, — достаточно лишь переписать. А оставшуюся жизнь можете делать все, что вам будет угодно. Вы еще крепкий мужчина и при вашем уме и таланте сумеете многого добиться. Берите, вы это заслужили!

Он взял книгу и с любовью оглядел обложку, где был изображен исполин Рустам на Рахше. Со вздохом погладил. Из его глаз выступили слезы.

Этого я перенести не смог, да и срок моего пребывания в прошлом подходил к концу, поспешно простился и ушел.

Вернувшись в свое время, я поспешил в библиотеку, желая узнать, как сложилась жизнь поэта после моего визита. К. моему величайшему удивлению, она не изменилась ни на йоту! Я не верил своим глазам! И тогда решил отправиться к нему вторично, на этот раз в 1017 году, чтобы разузнать, в чем же дело.

Отыскал Фирдоуси и, встретившись, с трудом узнал его: он уже был старцем преклонных лет, согбенный, весь седой, с редкой бородой и дрожащими руками. Под глазами неисчислимые морщины. Только взгляд оставался все тем же: лучистым и непреклонно твердым.

Он узнал меня и удивился, что я ничуть не изменился. Я пояснил, что по моим часам мы расстались с ним двое суток назад. Он глубоко вздохнул. Нам принесли чай, и мы уселись на старом потертом ковре, поджав ноги. Он спросил: хорошо ли знают его книгу потомки?

— Знают?! — едва не задохнулся я от возмущения. — Да она известна всему миру! Кто еще из поэтов может сравниться с великим Фирдоуси? Разве что Гомер! Но его «Илиада», например, в восемь раз меньше «Шахнаме». Не в количестве дело, но кто может без душевного трепета читать о злодеяниях змеегривого Заххака, о подвигах могучего Рустама, о горькой доле его сына Сухроба, богатыре Исфандияре!..

Много я говорил, а он молча слушал и только покачивал головой в такт моим словам, полузакрыв глаза, а в них — я видел! — разгоралось пламя. Вот он тихо заметил:

— А Унсури и Фаррух, придворные поэты, утверждали, что бессмысленно описывать подвиги давно умерших воинов. Мол, в войске султана Махмуда есть много живых героев.

— Жаль, — развел я руками. — Стихи этих поэтов я читал, они умные люди, но говорили такие глупости. Наверное, из зависти… А как книга, помогла вам?

Он наклонил голову, потом поднялся и принес «Шахнаме» с Рустамом на обложке, завернутую в красный платок. Страницы ее стали желтыми, ломкими. Мне казалось, что я ее держал в руках два дня назад, а для них с поэтом пролетело почти тридцать лет!

Открыл, иссушенные страницы шуршат, и только тут я заметил, что листы не разрезаны. Я забыл вам сказать, что взял для Фирдоуси совершенно новую книгу. Мне стало ясно, что поэт не воспользовался подарком. Но почему?

Фирдоуси ответил:

— Иначе я поступить не мог, это была бы не моя книга, а стать обманщиком мне не хотелось. Да и чем бы я занимался оставшиеся годы? Все богатства и развлечения — прах перед радостью труда, созидания.

Слезы невольно выступили на моих глазах, и я отвернулся, а чтобы сгладить неловкость, спросил:

— А где сейчас ваш сын Касим?

— Умер, — просто ответил Фирдоуси. В его голосе прозвучало страдание. Он тихо произнес: — Был мой черед покинуть этот свет, но милый сын ушел во цвете лет.

Какая бестактность с моей стороны! Я жестоко корил себя, но содеянного не исправишь…

В чахлом винограднике завозилась птаха, и я вспомнил о времени — нужно было возвращаться. Сказал об этом поэту.

Обнимая меня на прощание, Фирдоуси поблагодарил:

— Спасибо за книгу, она очень помогла мне. Когда приходилось трудно и отчаяние подступало к сердцу, то я брал ее, вспоминал вас, и новые силы рождались во мне. Я знал, что мои труды не пропадут даром, отзовутся в благодарных сердцах потомков…

Уходил я от него как в тумане. Мне было горько, что я так и не сумел ничего изменить: караван с дарами султана Махмуда Газневида войдет в одни ворота города, а через другие на грубо сколоченных носилках вынесут бездыханное тело поэта.

— Чем ты будешь занята сегодня? — Голос в трубке был хрипловатым.

Она ответила ему спокойно и холодно: — Сегодня буду работать.

«Боже! — Он, оглушенный ее хладнокровием, почувствовал прилив ярости: — И ты можешь еще работать! После всего, всего!..» Руки его дрожали, злость начинала туманить голову, он хотел крикнуть, но прошептал:

— Я умоляю, приди, Элина…

— Мне необходимо закончить перевод старинной рукописи, Я обещала историку. Он защищает диссертацию о роли семьи В средневековом обществе. Тема глуповатая, но и ты не лишен тех предрассудков, которые достались нам от. старины. Впрочем, своими пережитками ты вдохновляешь меня.

Из трубки исходило бесстрастие. Где же любовь? Энергия?

Или хотя бы злоба? О, она, пожалуй, смеется над ним?! Лучше бы упрекала, укоряла, оскорбляла…

— Разве тебе не было хорошо со мной? — взмолился он.

— Я сказала тебе — спасибо, все прекрасно! Ты великолепен!

Другая Элина говорила с ним по телефону.

— Но почему ты не думаешь об этом? — повысил он голос. — У нас должен быть ребенок. Разве ты не догадываешься, что так бывает у взрослых людей?!

В его сознании вспыхнул образ Элины, она казалась ему на другом конце провода девочкой в легком платьице.

— Боже мой! Как ты устарел. Ты мне успел надоесть за эти два вечера! — холодно засмеялась она и добавила: — Милый мой чудак! Д на что существует медицина?

— Элина! Не делай этого! Умоляю… Я прошу тебя. — Он встал на колени, будто она могла видеть его. — Подумай о нас: что мы еще оставим после себя? Нет, даже не о нас подумай. Вообще… о будущем на Земле. Подумай. Алло! Алло!

Трубка уже издавала тонкие визгливые гудочки. Виктор обхватил голову руками.

Потом он широко, нервно шагал по безлюдной улице среди высоких домов, холодно мерцающих глазницами окон. Как безразлично и насмешливо взирают они на маленького хрупкого человека, одетого в легкое пальто; ветер трепал его волосы.

Виктор зябко передернул плечами. Утренний ветерок и тревога морщили его лицо. Ему казалось, что дома наблюдали за ним, эти бетонные мертвые тупицы, безликие и безголосые великаны смеются, сопровождая его.

А ведь это он, он возвел их три века тому назад. Возвел, чтобы радоваться и жить. Возвел параллелепипеды и пирамиды в большом, большом количестве. Чтобы всем хватило жилья и солнца, чтобы у каждого ребенка было по комнате и чтобы детей было много. Возвел для того, чтобы дома звенели голосами его потомков.

Но странное стало твориться вокруг. Количество домов росло, а детей становилось все меньше. И вот он, единственный в семье, и то просто чудом родившийся, идет спустя три столетия по улице его прародителей, по улице, где дома трудно назвать человеческим жильем. Ибо они мертвы. Нет в них главного — детского смеха, людей. И стоят бетонные, чванливые истуканы, равнодушно взирая на исчезающее человечество.

«Как же это все началось? Почему?» Виктор сел на скамейку в маленьком скверике. В центре его желтела песочница, но дети в песке не играли, их не было в этом районе. И только воробьи, изнывая от жаркого весеннего дня, затеяли в песке купанье. Они звонко чирикали, радуясь солнышку, зеленой листве, ранним цветам на деревьях.

Виктора их галдеж раздражал: «Как странно. Придет пора, и у серых птах вылупятся птенцы. Затем они подрастут, и родители будут учить их летать. Все это будет. Природа живет по своим законам».

Он вспомнил статистические данные за последние полсотни лет. В лесах его планеты развелось зверья и птиц даже исчезнувших было видов. Зато охотников не стало. Странное происходило в человеческом обществе. Одно время, точно сговорившись, женщины не рожали мальчиков. Потом ученые установили, что так действуют на организм какие-то новые медицинские препараты. И мужья забастовали, потребовав прекратить производство опасных медикаментов. Равновесие восстановили.

Но детей вообще перестали рожать. А старики жили долго, но они не вечны…

И снова была создана комиссия.

Бродя по пустынной улице, он думал, что домой ему идти не хочется. Все то, о чем он мечтал раньше: уют роскошной мебели, среди которой приятно отдыхать, цветное видеооко во всю стену, переносящее тебя в любую часть света, или абсолютная тишина при желании — все, все раздражало его. Впервые он почувствовал, как вещи давят на него своей неодушевленностью. А он-то один-одинешенек! Кто внушил молодежи, что жить надо проще и только сегодняшним днем, не думая о завтрашнем? Как укоренилась привычная и уничтожающая мораль: «Все равно все вымрем, как динозавры!» Крылатым выражением их «золотого» века, о котором так долго люди мечтали и который наконец наступил, стали страшные, если вдуматься, слова какого-то французского короля: «После меня хоть потоп!» Вернувшись в квартиру, он сбросил пальто и подошел к зеркалу в строгой платиновой оправе. Седина сверкнула в волне волос. Только сегодня он задумался обо всем этом. Вчера он весь вечер ждал Элину. А она не пришла. И разве два дня они знакомы? Они знакомы больше, очень, очень давно, уже два месяца. Ему кажется, что он знал ее всю жизнь. Просто не встречал. Она ходила и жила где-то рядом. Он видел ее тонкий силуэт впереди, в глубине улиц. То в затуманенном дождем окне аэробуса — ее черты лица. Но она всегда ускользала, ускользала. Нет, он не допустит, чтобы она оставила его. Не допустит Быть может, кто-то наговорил ей о нем плохое? Быть может, ей запрещают видеться с ним? Не может она быть ветреной…

Почему же это произошло? Кто внушил девушке, что она должна-жить для себя? И не ей одной… Кто внушил ей — она обрела полную свободу и даже счастье, освободившись от обязанностей? Впрочем, не он ли сам еще несколько лет тому назад говорил то же самое, и его тоже слушали с алчным блеском глаз.

Багровое солнце царапало рваный горизонт домов, проваливалось между ними, точно в глубокие ущелья. «Рассвет?» — удивляется он. Виктор тяжело поднялся с мягкого дивана.

Он жил на шестнадцатом этаже громадной пирамиды, окна его квартиры выходили на солнечную сторону. Он лег в шезлонг, опустив стекла окон. Можно было еще успеть и позагорать. Закрыл глаза, чтобы как-то отвлечься. Но тревожные мысли не покидали его. Он поднялся, нажал кнопку, и из стены выплыла необходимая полка со словарями. Старинные, с позолотой на кожаных переплетах. Они ласково ложились в ладони.

Не то, что современные пластмассовые книги. И снова лег в шезлонг.

Почему он потянулся к словарю? Ему почудилось вдруг, как Элина, улыбаясь ему, выходит с кухни в веселом фартучке, вся приветливая и светлая, точно пронизанная солнцем.

Виктор полистал фолиант. И остановился на слове «семья».

Сердце сладко замерло. Да, он, Виктор, постарел, он уже ретроград, чудак. «Называй меня как хочешь, Элина!» А сердце тревожно защемило: нет, не бывать этому, не бывать. И сам он прежде обсмеял бы такую идиллическую картину счастья и назвал бы ее идиотской. Ведь если бы он, мужчина, задумался вдруг о продолжении своего рода, то обратился бы в недавно созданный Институт будущих поколений, и ему предоставили бы зародыш в колбе. И он смог бы сам воспитать свое будущее. Причем ребенок вышел бы по заказу: голубоглазым, русоволосым, как он.

Все зависело бы лишь от того, какие ферменты пожелал бы заказчик добавить к своим живым клеткам.

Говорят, первые эксперименты прошли удачно. Институт пришлось создать срочно, поскольку угроза вымирания человечества надвинулась всерьез. Увлечение одиночеством или «полной свободой», мания гениальности охватила людей в «золотом» веке.

Виктор тоже мечтал в юности стать великим, он даже писал стихи и мнил себя Байроном. Но стал рядовым исследователем.

И понял в сорок лет, что никакого следа в жизни он не сможет оставить, кроме ребенка. Но Элина отказывает ему даже в этом.

Он задремал. Книга из его рук упала на пол, и он в тревоге открыл глаза. Ему казалось, что кто-то гнался сейчас за ним и Элиной, и он, Виктор, должен был спасти ее, и точно знал заранее, что беда неотвратима. Большая черная масса пустоты гналась за ними и хотела поглотить их лица, тела.

Светило подымалось над домами, заливая небо торжественным сиянием. Вновь ожил для него день надежды. Он вспомнил первую встречу с Элиной. Ее подвижную ласковую фигурку, вспомнил и губы, что дразнили его, и объятья, она, то приближаясь к нему, то выскальзывая из его рук, кружилась, изгибалась. Волосы ее золотым дождем стекали с плеч, плескались, взлетали от весеннего ветерка.

Теперь всегда он будет видеть эту танцующую фигурку любимой. Нет, всем проектам Института будущих поколений он предпочтет только — проект Гименея. И плевать он хотел на привычки и понятия современного общества, которому, кажется, пришлась по душе идея выращивания людей в колбе по заказу.

Он украдет Элину у этого холодного, бездушного, разучившегося любить Института. Он ее похитит, уговорит, улестит, зацелует, а может быть, умыкнет, как разбойник, вопреки всем правилам и запретам. Да, он возьмет машину и поедет сейчас за Элиной, чтобы похитить ее и запереть в своей комнате!

Если его разоблачат? Поймают и осудят? А Элину освободят? Что же делать? Нет, нет! Он увезет ее за город! Да, похитит и силой увезет за город, а там спрячет в доме, запрет на замок и станет держать до тех пор, пока она не родит ему сына.

Но это безумие! Их все равно найдут! Элину освободят, а его осудят.

Что же делать?

«Помоги мне, Гименей!» — сказал Виктор вслух.

Думаете, легко работать регулировщиком?

Рычащий поток машин с утра до вечера. Бесчисленные «Жигули», «Волги», менее престижные «Запорожцы» и несравненно более — иномарки волшебных форм и красок.

Автомобиль не роскошь, а источник загрязнения окружающей среды. Выхлопные синие дымы, запах бензина всех сортов, капли масел на нагретой мостовой…

Мечущиеся фигуры отважных нарушителей-пешеходов, нервирующий скрип «мертвых» тормозов и визг протекторов.

И каждому надо успеть свистнуть, каждого нужно оштрафовать, а перед тем выслушать оправдания — аргументированные или просто убедительные. Выслушать, а потом оштрафовать — порядок есть порядок. Автомобиль не роскошь, а одна из причин заболевания сердечно-сосудистой системы…

Вот здесь, посреди ревущего потока, на островке сомнительной безопасности, Сеня встретился с Федором. Вначале он ему свистнул и грозно помахал полосатой палкой, а когда нарушитель виновато приблизился, узнал:

— Федор!

— Сеня?

— Вот встреча! Столько лет!..

После того как немного рассеялась пыль, выбитая из одежды дружескими хлопками, Федор пригласил зайти к себе — жил, оказывается, совсем рядом. У Сени дежурство уже заканчивалось — тоже как нельзя кстати.

Квартира у Федора хорошая — о трех комнатах и с голубым санузлом. И сам Федор выглядел как человек, у которого все в жизни хорошо да гладко. Везучий он, с самого первого класса везучий.

Зашли, выпили понемногу за встречу. Говорили о бывших одноклассниках. Как кто.

— Ну а сам-то как живешь? — спросил наконец Сеня, и Федор сразу погрустнел, нахмурился.

— Как тебе сказать, — ответил он, — все вроде нормально, а фактически…

— Вот-вот, — поддакнул Сеня, погрузившись в свои собственные раздумья. — С виду все хорошо, а покопаешь…

— Понимаешь, Сеня, — сказал Федор, — иной мне позавидует. На работе ценят. За последний год повышают второй раз, — Второй раз за год? — удивился Сеня и тоже немного позавидовал. — Способный ты, Федя, человек!

— В том-то вся и беда, — пожаловался Федор. — Только, понимаешь ли, присмотришься на новом месте, свою струю найдешь, увлечешься, бац — и повышают. А я тебе откровенно скажу: сидел бы и сидел в своей лаборатории. Мы, брат, такое там начали! Представляешь, Сеня, прокладываем дорогу в подпространство. Это пока секрет, ты никому не говори.

— Так откажись!

— Не могу. — Федор вздохнул, повертел перед глазами рюмку. — Моральная ответственность. Доверие коллектива не имею права не оправдать. И жена… Зарплата, понимаешь, тоже повышается.

— Мне бы твои заботы, — уныло сказал Сеня, махнул рукой и выпил. — Все у меня как-то не так сложилось. Затянули будни серые — не вырвешься… Утром будильник — дзинь! — я его под подушку, а вставать все равно надо. Проглотишь бутерброд, бегом на работу. Прибежал вовремя — хорошо, опоздал — плохо. Вся диалектика… Потом целый день на дежурстве — сам видел — машины, гарь, нарушители, штрафы, дым, грохот… А вечером в обратном порядке. Суета. До того устал, Федя! Покоя хочется, тишины.

Сеня запнулся раздумывая: сказать или нет? Потом решился.

— Я, Федя, знаешь ли, стихи пишу.

— Это интересно! Почитай!

— У меня их пока немного. И с собой нет. Когда писать? Не на посту же… Покой и время, где их обретешь? Разве что на пенсии. А до пенсии — фью-и!

Сеня вздохнул и повесил голову.

— Так, так, — сказал Федор. — Ты это все серьезно? Или короткая хандра?

— Эта хандра у меня уже года три. Не туда я ступил с самого начала. Не той ногой. А возвращаться поздно.

Федор смотрел словно бы сквозь него, сосредоточенно обдумывая что-то.

— Ты женат? — спросил он после короткого молчания.

— Нет, не случилось как-то. Да я и не тороплюсь.

— Хорошо.

— Это тоже еще как сказать, — возразил Сеня.

— Я не об этом. Погоди, не мешай, я думаю.

— Пожалуйста, — пожал плечами Сеня и налил себе еще рюмочку.

— Вот что, — сказал наконец Федор. — Пожалуй, я тебе помогу по старой дружбе. Есть у меня одна штука. Опытный образец. Я его в лаборатории соорудил, перед тем как меня повысили. Специально для демонстрации. Чтоб пробивать было сподручней… Теперь он мне не нужен. Бери его себе. — ФеДор достал из-под кровати маленький чемоданчик, сдул с него пыль. — Бери и владей.

— Зачем он мне? — удивился Сеня.

— Сейчас все объясню. Тебе тишина нужна? И покой? Вот здесь, в этом чемодане, и то и другое. Мой прибор откроет тебе вход в подпространство. А там — тишина! В ушах звенит. Ни людей, ни машин. Бери, не пожалеешь. Пока открытие зарегистрируют, утвердят план исследований, знаешь сколько времени пройдет? Успеешь написать побольше Дюма-отца. А пользоваться им я тебя быстро научу.

Сеня осторожно потрогал чемодан пальцем и хмыкнул, вложив в этот звук сильное сомнение.

— Это ты здорово придумал, спасибо. Только… Я ведь живой человек, мне пить-есть надо. В подпространство, говоришь? Там, наверное, зарплату не платят, а?

— С зарплатой там дело обстоит сложно, — подтвердил Федор.

— Вот видишь! Если б не зарплата, стал бы я переживать. Махнул бы в поля и леса, и подпространство мне ни к чему. Так что спасибо, но…

— Подожди! Я же тебе не объяснил до конца. Одно из загадочных свойств подпространства заключается в том, что твой организм ничуть не меняется, пока находится там. Ты существуешь как бы вне времени. Допустим, утром позавтракал, ушел в подпространство, бродишь до вечера или еще дольше, а все равно есть не хочется. И не захочется до тех пор, пока оттуда не выберешься.

— Вот. оно что, — заинтересовался Сеня. — Так бы сразу и сказал. А сведения у тебя точные?

— Факт! Лично проверял.

— Тогда другое дело. Как с ним обращаться-то, с твоим аппаратом?…

Сеня не стал сразу включать полученный от Федора прибор.

Потребовалось некоторое время, чтобы уладить земные дела.

Он подал заявление об уходе с работы. Попрощался с Люсей, питавшей в отношении- Сени неопределенные надежды. Ему тоже нравилась Люся, но ради искусства необходимо идти на жертвы. Поэтому Сеня объяснил всхлипывающей девушке, что уезжает в длительную командировку. Куда? Он не удержался: далеко. Возможно, что за границу, только это секрет. Надолго ли? Вероятно, да. Года на два.

— Сеня, — сказала Люся, прикладывая к глазам и пачкая тушью платочек. — Я давно подозревала, что ты человек особенный, не такой, как все. Я буду тебя ждать. Обязательно…

Наконец все было готово. Сеня упаковал личные вещи: одеяло, подушку, набор шариковых ручек и карандашей, побольше чистой бумаги для будущих стихов. Сложил все это аккуратной кучкой, уселся сверху и включил прибор. С минуту прибор разогревался, тихонько попискивая, потом словно мягкая и мощная рука подпихнула Сеню пониже спины, и он вместе со своими пожитками влетел в подпространство.

Огляделся. Тепло, сухо и безветренно. Подпространство было будто в тумане — просматривалось всего шагов на сто, но на это Сене было наплевать. Он расстелил одеяло, устроился поудобней и принялся за работу.

Время в подпространстве текло незаметно. Да и было ли оно там — время? День не сменяла ночь, и вслед за нею не наступало утро. Неяркий серый свет ровно струился со всех сторон, снизу и сверху. Ничто здесь не отбрасывало тени, оттого сочинять можно было и сидя, и лежа на любом боку. Только воздух казался чуть затхлым. Или только казался?

Может быть, работа у Сени шла не слишком споро, но куда спешить? Сеня не гнался за легким успехом. Он сейчас даже еще и не писал стихов, а просто оттачивал свое мастерство, чувствуя, как оно становится все острее и тоньше. Изредка вспоминалась Люся — и это было хорошо. Настоящий художник должен испытать страдание, познать боль и горечь утраты. И Сеня страдал по возможности, готовясь перековать свои переживания в пылающие искренним чувством строки.

Стихов пока не было, но мастерство тоньшало и острело.

А время стояло или текло, туда ли, обратно или, может, как-то вбок — по своим подпространственным законам, не касаясь Сени совершенно. И совсем неизвестно было бы, сколько его уже утекло, если б в привольное Сенино житье не ворвалось то, что лишает окружающее однообразия, разрушает монотонность, рождает причинность и являет собой точку отсчета. В его жизнь ворвалось Событие.

— Ах! — услышал Сеня чей-то возглас и поднял глаза.

Перед ним стоял человек в космическом скафандре. Он показывал на Сеню толстым пальцем из сверхпрочного сплава и ахал:

— Невероятно! Абориген подпространства!

Сеня молча осмотрел гостя, потом сказал с легкой досадой:

— В чем дело, товарищ? Успокойтесь, пожалуйста, и объясните, что вам нужно.

— Невозможно! — разразился пришелец новой серией восклицаний. — Абориген разговаривает! По-русски! Неужели телепатия?!

Тут Сеня обиделся.

— Если я абориген, то ты… — и обозвал его нехорошим словом.

Любой мог запросто полезть на рожон, но пришелец не стал.

Он оказался выдержанным и рассудительным человеком. Заподозрив ошибку, гость умолк, а затем расспросил Сеню по-хорошему, что да как. Сеня рассказал чистосердечно. Что скрывать?

Не сказал только, где взял прибор. На всякий случай, чтобы Федора не подвести. И сам, в свою очередь, спросил, как пришелец сюда попал.

— О-о! — ответил пришелец. — Совсем недавно на Земле свершилось великое открытие. Федор Галахов пробил дверь в подпространство! Мне доверена честь быть первым человеком, шагнувшим в… — он взглянул на Сеню и примолк, потом огорченно добавил: — Выходит, я не первый?

— Ты не расстраивайся, — утешил Сеня, — я этих лавров не ищу. И никому не скажу. Только открой мне: много вас там еще?

— Кого? — не понял человек в космическом костюме.

— Ну вас. Первооткрывателей.

— Ага, — догадался мужчина. — Ведь мы тебе мешаем!

— Не без того, — признался Сеня. — Да чего уж там.

— Ты извини. Я тоже про тебя никому ничего не скажу, кроме наших испытателей, чтоб не докучали…

Они расстались, очень довольные друг другом.

Сеня остался один, но ненадолго. По проторенной дорожке брели один за другим покорители подпространства. О Сене они уже знали со слов самого первого и старались не мешать, обходили стороной, а если все же сбивались с пути и натыкались на него, то вели себя тихо. Вежливо здоровались и шагали дальше. Сеня к ним привык. Стал даже перекидываться паройдругой фраз, получая кое-какую информацию о новостях на Земле. В конце концов не может же искусство обходиться без связи с реальностью.

Но дальше стало гораздо хуже. Чья-то умная голова сообразила, что подпространством можно пользоваться для перемещения материальных объектов. Входишь на Северном полюсе, выходишь на Южном — и даже не надо снимать шубу и валенки… Короткая эпоха первооткрывателей закончилась, началось время интенсивной эксплуатации подпространства.

Вначале перемещались небольшие группы весьма ответственных лиц. Эти с Сеней не очень разговаривали. Проходили молча, гуськом, на пути из Бомбея в Гонолулу. Или еще куда. Потом их стало больше и пониже рангом. Они бесцеремонно глазели на Сеню и щелкали фотокамерами, ослепляя вспышками осветительных ламп. Подпространство вокруг было вдрызг истоптано. Сене приходилось чуть не каждый день перетаскивать свои пожитки все дальше и дальше от торных дорог.

Людей становилось так много, что они сталкивались друг с другом не хуже, чем в метро. Один туда, другой сюда, вокруг туман — трах! — лоб в лоб, и начинались взаимные обиды.

Такой, мол, разэдакий, не смотришь, куда идешь!

Однажды недалеко от Сени перемещались две археологические экспедиции. Одна ехала из Иркутска в Ашхабад искать следы древнейшего человека. Другая, наоборот, из Ашхабада в Иркутск — за тем же. Они таскали оборудование и прочие вещи из разных концов подпространства и складывали в кучи.

Вещей было так много, что кучи перемешались. И начался скандал, который длился три дня по местному времени, привлекая сотни любопытных. Ругались в основном руководители экспедиций и их заместители, а рядовая молодежь скалила зубы, строила друг другу глазки и обменивалась адресами. Все девицы в сафари, ребята в джинсах, расходиться не шибко хотелось. Тем более никаких трат при тех же командировочных.

Сене до такой степени все это надоело, что он завернул свои вещи в одеяло, положил до времени у приметного места, а сам пошел искать новое безлюдье.

Шел он долго и вдруг услышал какое-то цвирканье. Подошел ближе и обмер. Многоногие плоские существа с клешнями и хоботами бегали туда-сюда. Завидев Сеню, зацвиркали все сразу — это они так разговаривали, — подбежали и погнали его прочь, объясняя на ходу телепатическим способом, что это место давно занято. Здесь, мол, существа из другой галактики занимаются своими делами — не мешай.

Делать было нечего, и Сеня вернулся обратно, но одеяла своего не нашел — затоптали в людской круговерти. Пока разыскивал, неожиданно натолкнулся на Федора. Тот во главе какой-то комиссии шагал по подпространству, и все уважительно уступали ему дорогу. Он стал еще важней и представительней. Сеню он узнал не сразу, но все же узнал.

— Сеня, — сказал Федор, — ты еще здесь? Как успехи?

— Я за лаврами не гонюсь, — гордо начал Сеня, но умолк.

Отчего-то стыдно стало ему и горько.

— Да, — грустно проговорил Федор, — я потом так жалел, что дал тебе прибор. Недели не прошло, понял: не ко времени дело и не к месту. Как-то по-другому надо было тебе помочь… Сеня, ты где?

Но Сеня был уже далеко. Он пробился сквозь толпу к выходу в свою квартиру и очутился в незнакомой комнате. Обои и мебель совсем не те, только вид из окна вроде бы прежний.

Застыв с ложками, полными щей, у рта, на него ошеломленно смотрели мужчина, женщина и двое близнецов-пацанят.

— Простите, — сказал Сеня. — Это моя жилая площадь.

— А мы уж год как тут живем, — ответили люди со щами. — Прежнего хозяина четыре года не было, и нам дали эту квартиру.

— Все понятно, — сказал Сеня грустно. — Тогда я пошел.

Он вышел на улицу, постоял немного и вдруг понял, кто ему сейчас поможет. Бросился к телефону-автомату. Номер знакомый, сто раз набранный, а едва вспомнил. Но вспомнил все-таки!

Сняла трубку сама Люся.

— Да-а?

— Люся, здравствуй, это я, Сеня. Люся, я вернулся! Я так рад!

— Сеня? Ой, Сеня… — Люсин голос дрогнул и пропал.

— Люся, ты меня слышишь? Мне очень нужно тебя увидеть.

— Уважаемый товарищ, — произнес в трубку незнакомый мужской голос. — Вы сюда больше не звоните. Люся уже давно не Люся, а Людмила Александровна, жена и мать. Всего хорошего. — И короткие гудки.

Тут Сеня сорвался.

— Вот она, ваша женская верность! — крикнул он трубке, поющей жалобную прощальную песенку. — Вот они, ваши клятвы и обещания!

Редкие прохожие замедляли шаги, удивленно оглядываясь на Сеню. Он еще немного потоптался возле телефонной будки, раздумывая, куда теперь идти. Ничего не надумав, побрел бесцельно.

Долго он так бродил, оставляя позади улицу за улицей, пока не оказался возле старой своей работы. «Судьба», — подумал Сеня невесело и пошел в отдел кадров.

Да только отдела кадров на месте не было. Сидел в той комнате седой румяный старичок и пощелкивал костяшками счетов.

— Здравствуйте, — растерянно сказал Сеня. — Я тут раньше работал. В то время здесь был отдел кадров…

— Был, — закивал старичок, — а теперь уже нету. Машинами люди совсем почти не пользуются, потому аварий не стало, происшествий не случается. Оттого регулировщиком теперь уже никто не работает. Все повысили свою квалификацию и перешли в пожарники. А вы никак на прежнюю работу. хотели проситься?

— Хотел, — ответил Сеня, повернулся и вышел.

Только сейчас он заметил, как мало на улицах транспорта.

Зато через каждые двести метров стояли кабинки-ретрансляторы — открытые двери в подпространство.

«Пойду хоть одеяло подберу», — вяло подумал Сеня, захлопывая за собой дверцу кабинки.

В подпространстве царила обычная толкотня. Все бежали по своим делам, кто куда. Шум, гам и толкотня. Мировая неразбериха.

У загорелого горца, тащившего на рынок в Пензу мешок ранних помидоров, пожилой негр в национальной одежде спрашивал на языке суахили, как пройти в Дагомею. Группа японцев вежливо уступала всем дорогу и оттого не двигалась вперед ни на шаг. Какой-то человек неопределенной национальности, напротив, толкался со всеми сразу и тоже не мог сдвинуться с места.

Людской поток подхватил Сеню, закружил, и вдруг его, помятого и моментально обалдевшего от сутолоки, осенило.

— Ребята, стойте! — закричал он. — Я знаю, что нужно делать!

Его услышали ближайшие соседи, передали следующим, те — еще дальше, и огромная толпа остановилась.

— Я знаю, что нужно сделать, чтобы всем было удобно. И хорошо! — крикнул Сеня, и толпа, уставшая от вечной толкотни, потребовала на всех земных языках: — Говори!

— Это очень просто! Нужно здесь, в подпространстве, поставить регулировщика движения.

Толпа разочарованно вздохнула.

— Кто же согласится на работу в таких тяжелых условиях? — спросили десять тысяч человек, а за ними все остальные. — Это же не под солнышком стоять, а в вечной серости.

Сеня набрал в грудь побольше воздуха и крикнул изо всех сил, чтобы все его услышали:

— Я могу! Ради общего дела я согласен!

— Это очень сложный вопрос, — с сильным сомнением и иностранным акцентом произнес какой-то латиноамериканский дипломат. — Кто вам будет платить зарплату? Из каких фондов? Чтобы это решить, необходимо созвать международное совещание.

Сеня опять набрался сил и заорал что есть мочи:

— А я бесплатно работать буду! Просто так!! Для души!!

С этого дня в подпространстве был наведен надлежащий порядок.

Самое главное, Сеня тут действительно нужен, и он это понимает. Любое дело требует призвания… И стихи Сеня тоже пишет. Недавно напечатали в местной многотиражке «На посту».

На его стихи пришло много отзывов и поздравлений с успехом.

Телефон затрещал, едва они вошли в кабинет. Калмыков взял трубку.

— Да. Что? Состояние? Нет, не приду. Нет, сами. Только если будут осложнения.

Положил трубку.

— Привезли еще одного. Мужчина. Тридцать два года. Без сознания. Состояние средней тяжести.

— Это уже двенадцатый, — сказал Геннадий.

— И вы заметьте, Юрий Алексеевич, — добавил майор, — все последние без сознания.

Калмыков сказал: — Будьте знакомы: майор Каныш — доктор Селявин.

Геннадий удивленно протянул майору руку. Калмыков объяснил:

— Майор Каныш прикомандирован к нам городским управлением внутренних дел для выяснения причин происходящих событий.

— У товарища майора есть медицинское образование? — осведомился Геннадий.

— У товарища майора есть юридическое образование и большой опыт следственной практики, — сухо ответил Калмыков. — А вас, доктор Селявин, я прошу учесть, что работать нам придется вместе. Разными методами, но вместе. — Строго посмотрел на Геннадия: — Учти, — Повернулся к майору. — Слушаю вас.

— Я только хотел обратить внимание, что в последних случаях больных привозят без сознания, — сказал майор.

— И что?… — спросил Геннадий.

Майор пожал плечами: — Вам виднее. Вы — врачи. Я сообщаю факт.

Калмыков постучал пальцем по столу.

— Минуточку. Давайте рассмотрим ситуацию в целом. Как она есть. А потом, если будут предложения, мы их обсудим.

— Согласен, — сказал майор.

— Положение напряженное. Около двух недель назад к нам в клинику начали поступать больные с признаками острого отравления…

— В основном подростки, — вздохнул майор.

— Это имеет значение? — спросил Геннадий.

— Я уточняю.

Калмыков продолжил:

— Да, сначала это были подростки, но co второй недели начали поступать и взрослые пациенты с теми же признаками. Симптомы поражения были во всех случаях сходные: краснота и волдыри на коже, главным образом на руках и на лице, локализованные, как при ожогах, резкое повышение температуры до сорока и более градусов, лихорадочное состояние, в некоторых случаях рвота и паралич дыхания… В настоящее время мы имеем два смертных случая. Есть основания предполагать, что число их будет расти.

Опять зазвонил телефон. Калмыков послушал, сказал отчетливо:

— Нет. Без меня. Я занят. Что? Выпишите всех, кого можно. Да. Абсолютно всех. И подумайте, как освободить второй этаж. Мы займем его весь. Да, весь. Нет, я подпишу позже. — Поднял прищуренные глаза. — Еще одного привезли. Тринадцатый. Взрослый. Состояние среднее.

Наступила тишина. Звонко тикали настенные часы.

— Какие у вас предположения? — наконец сказал майор.

— Предположения? — Калмыков подумал. — Это не дизентерия, не холера, не грипп новой формации. Вообще не инфекционное заболевание. Видимо, мы имеем дело с отравлениями особого рода. Я говорю: особого, потому что наряду с обычной картиной наблюдается и накожное действие яда — ожоги, волдыри, язвы. Поисками возможного реагента занимается Геннадий Михайлович.

— А что я могу! — сразу же воскликнул Геннадий. — Я же не биохимик. Нужна квалифицированная лаборатория, — То есть определенного мнения у. нас нет. Делаем все, что в наших силах. Проверили, правда поверхностно, канализацию, водопровод, подключили санэпидстанцию, надо бы посмотреть продукты питания на базах и в магазинах. Людей не хватает.

Геннадий передернул плечами.

— В городе два крупных предприятия. Так? Так. Часовой завод исключается, с токсическими веществами они не работают. А вот химфабрика… Лаки, краски, растворители… Накожное действие!

— Ты поспокойнее, — посоветовал Калмыков.

Майор достал блокнот и что-то отметил.

— Я понимаю, — сказал он. — Отравление имеет промышленный источник?

Калмыков неопределенно покачал головой.

— Среди рабочих химфабрики не зарегистрировано ни одного случая интоксикации.

— Ах вот как…

— Адаптация! — быстро сказал Геннадий. — Сколько лет они работают — привыкли: постепенное наращивание малых доз.

Майор крупно записал в блокноте: «Первое — пищевые продукты, второе — химфабрика».

— И учтите еще, — сказал Калмыков. — Случаи отравления наблюдаются в самых разных районах города, а если бы имел место завоз недоброкачественной продукции в магазин, то они группировались бы…

— Я понял, — сказал майор. — Значит, рабочей версии нет, Снова зазвонил телефон.

Калмыков поморщился, но трубку взял.

— Да. — Лицо его вытянулось. — Да, здравствуйте, Анатолий Евгеньевич. В настоящее время двенадцать, простите, тринадцать человек. Принимаем меры.

Геннадий перегнулся через стол и сказал шепотом: — Из облздрава.

Майор кивнул.

— Да, Анатолий Евгеньевич. Санэпидстанция занимается. Нет, это не эпидемия. Нет, разумеется, исключить нельзя. Слушаю, Анатолий Евгеньевич. — Замолчал. В трубке сильно трещала мембрана. — Да, конечно, это нам очень поможет. Еще я хотел бы разгрузить клинику, передать всех пациентов районным больницам. Мы не справляемся. Спасибо, Анатолий Евгеньевич.

Он опустил трубку в кулаке.

— Завтра прибудет бригада врачей из области. Нам в помощь. Шесть человек.

— Вот это хорошо, — сказал майор.

— Облздрав разрешил передать нам своих больных в район. Мы будем заниматься только отравлениями. — Калмыков встал. — К пяти вечера мне нужно подготовить докладную: изложение событий и принятые меры.

Майор тоже встал, одернул китель.

— Что ж, Юрий Алексеевич, в принципе мы договорились — будем работать. Инфомируйте нас, как и что.

— Обязательно.

Когда майор вышел, Геннадий резко придвинул стул.

— Дождался? Бригада из области!

— Они будут очень к месту, — сказал Калмыков.

— Ты что, действительно не понимаешь? Ищут виноватых. Объясняю популярно: дядя из облздрава собирается с тобой распрощаться.

Он сделал выразительный жест в сторону двери.

— Не о том ты, Гена, не о том; — сказал Калмыков.

— Как раз о том самом!

Калмыков, стоя, похлопал по спинке кожаного кресла:

— Вот поэтому, Гена, здесь сижу я, а не ты.

За две недели из области прибыло три бригады, всего около двадцати врачей. Число пострадавших за это время дошло до шестидесяти. Оба этажа больницы были заняты, люди лежали в коридорах.

Были еще раз исследованы водопровод и канализационная система, брали пробы воздуха, специальные группы проверяли все магазины подряд.

Все было в норме.

Ни в одной из проб, ни в одном анализе отклонений не оказалось. Токсические вещества держались в естественных пределах.

Калмыков осунулся в эти дни, спал через сутки, поглощал невероятное количество кофе. Он боялся свалиться — утром и вечером принимал ледяной душ. Иногда дремал в кабинете.

Больше всего времени уходило на координацию исследований. В здании школы развернули две лаборатории, непрерывным потоком поступали приборы и реактивы, сотрудники работали по восемнадцать часов. Целые простыни новых данных ложились Калмыкову на стол. Он изучал их до рези в глазах, пока цифры не начинали шевелиться, как муравьи. Геннадий, получив разрешение, облазил всю химфабрику, проверил стоки, техпроцесс, гнал сотни замеров.

К концу месяца была образована «комиссия по борьбе с эпидемией». Въезд и выезд из города запретили, письма дезинфицировались. Население проходило поголовную проверку в районных поликлиниках. Задержали приезд третьей смены из лагерей. Закрыли кинотеатры. По радио каждые два часа передавали начальные признаки отравления и указывались меры первой помощи.

Каждый день Калмыков, он был членом комиссии, докладывал в облздрав обстановку. Утешительного было мало. Для консультации подключили медицинские центры Москвы и Ленинграда.

Источник токсикоза обнаружить не удалось.

Майор вошел в кабинет бесшумно.

— Вы не спите, Юрий Алексеевич?

Калмыков поднял тяжелую голову.

— Прошу.

Майор сел. Лицо у него было желтое от бессонницы.

— Рановато вы сегодня, — устало сказал Калмыков.

— Нет, — сказал майор, — я не за сводкой. Есть один вопрос.

— Пожалуйста.

— Значит, не спите? — Он словно не знал, с чего начать.

Калмыков посмотрел на часы. Было половина пятого.

— Теперь уж и не придется, — сказал майор.

Калмыков встрепенулся.

— Что-нибудь новое?

— Это так сказать… Да вы погасите лампу, уже светло.

— И верно. — Калмыков выключил лампу, отдернул шторы. Солнце поднялось над низкими крышами и дрожало в белесом утреннем мареве.

— Кажется, мне удалось установить место, где происходят отравления, — спокойно, даже скучновато сказал майор, Калмыков сел, нажал клавишу селектора.

— Селявина ко мне! Быстро!

— Понимаете, Юрий Алексеевич, я не медик. И в своих поисках исходил не из картины заболевания, а из самого факта.

В кабинет влетел запыхавшийся Геннадий.

— Вызывал?

Калмыков кивнул ему: — Садись слушай.

Майор продолжил:

— За последние дни наши сотрудники подробно опросили всех больных. Обошли также всех родственников и знакомых. — Он достал из портфеля план города и развернул на столе. — Мы попробовали выделить что-нибудь общее. То, что присуще всем пострадавшим. Может быть, они брали продукты в одном магазине?…

— Уже проверяли, — сказал Геннадий.

Калмыков жестом остановил его.

— Может быть, лекарства из одной аптеки? Какие-то сходные привычки, наклонности. Короче, мы по минутам расписали их жизнь на месяц назад. — Он помолчал. — Итак. Оказывается, почти половина всех пострадавших за день, за два до появления симптомов посетила вот этот участок.

— Где, где? — Калмыков заинтересованно наклонился.

Геннадий тоже подался вперед.

Майор повел рукой по карте.

— Вот здесь, видите, городской парк. Тут он кончается, дальше карьер, а затем роща. Собственно, это не роща, а часть леса, но от самого леса она отделена Дорогой.

— А это что? — спросил Геннадий, выворачивая шею.

— Фабрика.

— Ага! Фабрика! Я так и знал!

— От рощи до фабрики четыре километра, — сказал майор. — Причем в этом промежутке ни одного случая заболевания.

Калмыков задумчиво произнес:

— Вы хотите сказать, что токсический источник находится в роще?

— Я привык думать точно, — майор поднял бровь. — Цифры, факты. Те данные, которыми мы располагаем, указывают на рощу. Правда, повторяю, это всего лишь в половине случаев. Многих, особенно поступивших в последнее время, мы опросить не смогли.

— И все-таки фабрика! — Геннадий ударил кулаком по столу. — Голову даю! Проверить фабрику сверху донизу!

— Не суетись, — сказал Калмыков и повернулся к майору. — Что вы предлагаете?

— Осмотреть на месте. Выехать мы можем через час. Машину я обеспечу.

С пустынного шоссе после санитарного кордона они свернули на проселочную дорогу. Скорость сразу упала. Их бросало друг на друга. Машина еле ползла. Несколько раз Геннадий пытался завести разговор, но его никто не поддерживал.

У Калмыкова после бессонной ночи болела голова, а майор молча смотрел вперед — щурился.

Солнце взошло на треть и висело над дорогой — большое, жаркое. Начинало припекать. От сырой земли, от непросохшего грунта поднимались испарения. Сквозь гул мотора доносились слабые голоса птиц.

По дощатому мостику машина переехала карьер и остановилась.

— Здесь, — сказал майор.

Все посмотрели на него.

— Я думаю так, Юрий Алексеевич. Пойдем вместе. Сержант тоже. В лесу не расходиться, не отдаляться друг от друга — быть в пределах видимости.

— У вас оружие есть? — вдруг спросил Геннадий.

Майор усмехнулся.

— Пошли.

Они перепрыгнули через канаву с водой, дальше вдоль дороги тянулась густая поросль малины. Майор скомандовал, сержант раздвинул кусты, шагнул первый, за ним — остальные.

В лесу было светло, березы росли редко, пропуская солнце, кое-где жались в круг темные, плотные ели. Трава была в белой росе, казалась серебряной. Глянцево блестели листья черники, выглядывали крупные фиолетовые ягоды. Пахло сыростью, грибами, прошлогодними преющими листьями и еще чем-то сладким, приторно-приятным, что хотелось вдыхать без конца.

За малиной была небольшая поляна. Трава здесь полегла в одну сторону, будто ее причесали. Они остановились. Дальше начинался спуск к озеру. Калмыков помнил его по карте.

— Ну что? — спросил майор.

— Вроде нормально, — пожал плечами Геннадий. Он ежесекундно оглядывался, как охотничья собака, часто-часто втягивал воздух.

— Запах какой-то сладкий, — неуверенно заметил Калмыков.

— Да? Честно говоря, у меня насморк. — Майор достал платок. — А вы, сержант? Вы у нас тут, пожалуй, единственный, кто разбирается в лесных делах, — ваш участок.

Сержант наморщил лоб и серьезно набрал полную грудь воздуха.

— Ничего такого.

— Смотрите — гриб! — воскликнул Геннадий.

Из темно-зеленого жесткого ковра черники выглядывала красная шляпка.

Сержант пошарил пальцами в траве и сорвал ее у основания.

— Сыроега, товарищ майор.

Майор осторожно взял гриб, осмотрел, словно это была мина, и передал Калмыкову.

Гриб был небольшой, крепкий и очень чистый, пластинки под шляпкой белели молоком. Калмыков разломил его — ни одной червинки, понюхал — гриб как гриб. Отшвырнул в сторону.

— А вон еще одна, — сказал сержант, указывая вниз по спуску. — Вон, у пенька. И слева еще две, — деликатно добавил. — Конечно, сыроега не то что настоящий гриб, но на закуску набрать можно.

— Зачем мы, собственно, сюда приехали? — сердито сказал Геннадий. — Грибы собирать?

Калмыкову стало неудобно за его тон, он резко ответил:

— Мы приехали сюда, чтобы проверить гипотезу товарища… Каныша. А вот ты, в частности, приехал, чтобы взять пробы почвы, воздуха и органики. Так что не болтай, а занимайся делом.

Геннадий открыл было рот, чтобы возразить, но Калмыков попросил:

— Давай, давай, Гена, не выламывайся. Времени у нас немного.

Геннадий блеснул глазами, но открыл чемоданчик и натянул прозрачные резиновые перчатки.

— Пожалуй, стоит немного пройтись, — предложил майор.

Они двинулись вниз, к озеру. На траве за ними, там, где сбивали росу, оставались темные следы. Ниже по спуску лес менялся, черничник становился гуще, между кустиками проглядывала черная, сырая земля, местами валялись битые бутылки и консервные банки.

К самому озеру подойти не удалось. Берега были заболочены, ярко-зеленый мох пружинил под ногами, из-под подошв выступала коричневая вода. Озеро лежало метрах в пятидесяти, заросшее осокой, на горизонте сливалось с небом.

Выглядело оно совершенно обычно. Вот срубленное дерево, слева кострище, обгорелые поленья, ветки.

— Н-да, — смущенно сказал майор. — Действительно, ничего. Но большинство отравлений произошло именно здесь.

— Ух ты, мать честная! — изумленно сказал сержант. Кусты у самого болота были совершенно затоплены фиолетовыми ягодами. — Варенья из нее наварить или протереть с сахаром — ядреная штука!

— Рощу все равно придется тщательно осмотреть, — недовольно сказал майор. — Мы не можем отмахнуться от этих фактов.

Калмыков сорвал две ягоды и положил на язык. Они были свежие, водянистые.

— Судя по карте, здесь два-три квадратных километра, — продолжил майор. — Чтобы прочесать качественно, необходимо человек сто пятьдесят — двести. Это, Юрий Алексеевич, уже вне нашей компетенции. Придется запросить область.

— Что? — не понял Калмыков. От сладкого лесного запаха, от яркого солнца у него слегка кружилась голова. Он пнул подвернувшийся под ногу гриб.

— Я говорю: связаться с областью и получить разрешение на прочесывание леса. Запросим военный городок. Думаю, одной роты хватит.

Голос майора звучал как-то глухо, издалека. Он стоял так, что солнце приходилось над его головой, от этого все окружающее подергивалось серой дымкой. Вдруг солнце качнулось куда-то вбок. Калмыков переступил, чтобы сохранить равновесие, мимоходом сломил веточку березы.

— Посоветуемся в горкоме и решим, — очень тонким, комариным писком сказал майор.

Фигура его была черной. И лес тоже почернел. Калмыков потер виски, сладкий запах пропитывал ноздри, гортань, легкие. Хватаясь руками за ветви, он обрывал листья, мял их в ладонях.

Черный майор беззвучно указал рукой куда-то назад. Калмыков оглянулся. Лес неожиданно закружился вокруг него — быстрее, быстрее. Огненный диск бешено заплясал в небе и разорвался белым пламенем.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Геннадий, придвигая белый больничный стул.

— Вроде ничего. — Калмыков сел на кровати, нащупал шлепанцы.

— Повезло тебе, в самом начале захватили. Не окажись у меня рвотного…

— Да, легко отделались, — сказал майор. Помахал завязанной кистью. — . Мне только пальцы и обожгло. Это когда гриб — помните сыроежку? — взял. Если бы не взял… Вон Геннадий Михайлович вообще без ущерба. Так что больше всех досталось вам. Ну и сержант, поскольку срывал, обе руки до локтей прихватило.

— Не томите меня, — попросил Калмыков. — Вижу, есть новости. Мне уже можно говорить, ходить, плясать. Рассказывайте!

Они переглянулись, и майор сказал:

— Начну, пожалуй, я. Значит, рощу мы оцепили. В тот. же день. Как только поняли, в чем там дело. Оцепили рощу и часть леса через дорогу. Город частично открыли…

— Проверили еще раз, — вставил Геннадий. — Поражение не инфекционное.

— Да. Поэтому город открыли. По радио передали распоряжение — ни в коем случае не входить в лес и не употреблять принесенных оттуда грибов и ягод. Зона заповедная.

— Не тяните, не тяните, — сказал Калмыков. — Я же вижу: что-то есть, что-то неприятное.

Они опять переглянулись, и майор вздохнул.

— Ладно. Теперь вы, Геннадий Михайлович.

Геннадий без надобности переставил на тумбочке стакан, часы, мензурку.

— Из Ленинграда приехали два биохимика и потом еще генетик…

— Я знаю, — нетерпеливо сказал Калмыков.

— Они установили, что токсична вся роща. Но не для всякого человека, а только для тех, кто разжигает костры, ломает ветки деревьев… Это странно. Для этих людей сильно ядовит сок березы, листья, все грибы, даже трава… При контакте с кожей появляются ожоговые явления. Растения выделяют особые фитонциды. Отсюда — предупреждающий сладкий запах. В общем выяснили: вся флора на этом участке очень чутко реагирует на поведение каждого человека, как бы наблюдает за его поведением и, выявив опасного для себя индивида, вырабатывает против него вместе с обычными белками какие-то дополнительные, чрезвычайно опасные.

— Одного грамма хватит, чтобы отравить сто человек, — добавил майор.

Геннадий кивнул.

— Полусмертельная доза — меньше миллиграмма на килограмм. Точно пока неизвестно. Причем странно, белки нарабатываются на том же самом геноме. Биохимики провели хромосомный анализ — никаких изменений. Вероятно, точечные мутации.

Калмыков глянул на майора. Тот махнул рукой.

— Ничего, ничего, Юрий Алексеевич. Я за это время начал разбираться: хромосомы, транскрипция, информационная РНК. Геннадий Михайлович мне целый курс прочел.

— Твердо установлено, что эти изменения наследственные. Мы высаживали культуры микробов, проращивали споры — сомнений нет.

— Целый лес ядовитый? — спросил Калмыков.

Геннадий покашлял.

— Мы пока объяснить ничего не можем, но вот тут у товарища майора… своя теория…

— Поймите меня правильно, Юрий Алексеевич, — сказал майор. — У меня образование и близко не стоит. Насчет мутаций — я смутно. Поэтому рассуждаю чисто логически. Все живое, чтобы существовать, должно как-то защищаться. Верно? Некоторые животные роют норы или маскируются…

— Мимикрия, — сказал Геннадий.

— Да. Цветы выбрасывают громадное количество пыльцы, прорастают из оторванных листьев…

— Какое это имеет отношение? — нервничая, сказал Калмыков.

— Хорошо. А теперь представьте, что таким образом защищается не один какой-то организм, а вся природа. Вся целиком. Ведь у живой природы Земли есть только один враг — человек. Последние двести лет он теснит ее все больше и больше. Строятся новые города, заводы, сбрасываются стоки в озера, идут кислые, серные дожди, водохранилища заливают пойменные луга… Вы слышали, что некоторые птицы перестали возвращаться в места обитания? И некша уже не заходит в реки дли нереста. Мы сами, беспощадно и быстро наступая на природу, вынудили ее к ответным мерам. Жестоким, но необходимым, чтобы выжить. А как это произошло, виноваты хромосомные изменения или что другое — вопрос второстепенный.

Майор кончил и глубоко вздохнул. Чувствовалось, что он не привык говорить длинно.

Калмыков повернулся.

— И ты так думаешь?

— Вероятно, какое-то зерно здесь есть, — промямлил Геннадий. — Конечно, товарищ майор упрощает…

— Это невозможно, — сказал Калмыков. — Невозможно, чтобы проявилось такое количество однонаправленных мутаций.

— Понимаешь, Юра, мы отловили насекомых, дрозда, удалось поймать даже белку. Для них лес безвреден. Яд действует строго избирательно — только на человека.

Калмыков дернул головой.

— Но в таком случае… Рощу нужно полностью уничтожить! Немедленно! Пыльца разносится ветром, насекомые перелетают, белки перетаскивают грибы. — Он замолчал. — Ну что вы на меня так смотрите?

— Видите ли, — Юрий Алексеевич, — мягко сказал майор. — Наш очаг мы в определенной мере локализовали. Сейчас отравлений нет…

— Дальше! Чтобы дальше не пошло! — возбужденно сказал Калмыков.

Майор достал из кожаной зеленой папки несколько страничек, густо заполненных машинописью.

— Вот послушайте. Показания рабочего завода, металлоконструкций — это в области: «Ежедневно, в том числе весь последний месяц, возвращаясь домой, прохожу через рощу, указанных симптомов никогда не наблюдал…» Показания воспитательницы городского пионерского лагеря: «Водила две группы в лес, слушали птичьи голоса, запоминали названия трав, все дети здоровы…» — Он поднял от текста воспаленные глаза. — У меня десятки подобных фактов. Лес не нападает, он защищается, если ему причиняют вред: сломают ветку, сорвут гриб, разведут костер. А так — пожалуйста, гуляй, совершенно безопасно.

— Позавчера в соседних районах отравилось несколько человек, — нейтрально сообщил Геннадий. — Признаки те же.

— Вот видите, — неуверенно сказал Калмыков.

— А в Любожской области сразу восемь случаев.

— Как?

— Учти, Юра, Любожская область — за триста двадцать километров отсюда, две крупных реки.

Калмыков взял стакан, отпил несколько глотков и, забыв поставить, спросил растерянно: — Что же происходит?

— Леса надо вокруг вырубать, — одними губами, побледнев, проговорил Геннадий.

Майор захлопнул папку и встал.

— Нет, — сказал он. — Природа воспользовалась своим правом на самооборону. Наказывает хулиганов. Она обучает людей уважать ее. Вот и все.

Я — вакеро[3]. Понимаю, рекомендация сомнительная, но что же делать, другой нет. И дед мой, и отец были вакеро.

Но дали бы в морду любому, кто посмел бы назвать их так.

А мне все равно. Пусть вакеро. И никем иным я быть не могу. Не по мне это — солидный офис, баранка грузбвика, сияющие стеллажи маркета. Изо дня в день одно и то же: жалкие монетки в кармане, змеиные глаза босса, телефоны, бумаги, клиенты… И лихорадочная, палящая жажда, разогретая кинофильмами и лаковыми блестящими обложками журналов. Там недоступные женщины в мехах и бриллиантах, столетние вина, автомобили, лошади, яхты, виллы… Но больше всего я ненавижу сухие, презрительно сжатые рты швейцаров в тех ресторанах, куда меня не пускают. Ладно! У меня и сейчас нет лошадей и яхты. И не про меня пока что клубные кабаки. Но у меня есть то, что им всем только снится, — свобода. Я сам себе шеф, босс, бог. Пусть я знаю, какого цвета пасть смерти — будет еще мое время. И пусть я подыхаю от жажды в буше, от голода в пампе, от страха в сельве. Никто этого не видит и не знает. Но с каким скандалом меня брал Интерпол в Париже — это же приятно вспомнить…

И как сильно нас презирают. Как клеймят нас газеты, как нюхают наши следы полицейские ищейки, как точат на нас шанцевый инструмент археологи! Я уж не говорю об ЮНЕСКО… Даже очередная клиентка, вцепившись в золото ацтекских принцесс, отслюнивает зелененькую «капусту», а после шипит в спину: «Гробокопатели, пожиратели падали…» Все мы одиночки. Свой шанс делить ни с кем не хочется, а смертью и рад бы поделиться, да смерть — только твоя. Весь мир против вакеро. И даже потусторонние силы. Наслушался я о духах древних склепов, о болезнях, таящихся в фараоновых пирамидах, о призраках заброшенных могильников. Я знаю: все, кто коснулся золотого орла вождей майя, погибли смертью скорой и необъяснимой. Но знаю и другое: если вакеро гибнет, то виноват он сам.

Собери тело и нервы, тщательно проверь оружие и аптечку, смотри, куда, ступаешь, ничего не трогай голыми руками, не пей на тропе и молчи. Во сне, в бреду, во хмелю — молчи!

Куда идешь, откуда, что видел и слышал — молчи! И главное — умей ждать.

Мой дед погиб, придавленный базальтовой глыбой в лабиринте пещер — поторопился, не проверил путь. Мой отец не успел вовремя убраться с пути мафии — надо успевать.

Мне пока везет. И в большой степени потому, что я умею прикинуться простачком. Слава богу, никто не знает, что я успел отмучиться четыре семестра в колледже… «Тихоня Тим» — так меня называют. Очень хорошо. Я тихо выжду, потом тихо смоюсь от конкурентов, от полиции, от черта, от дьявола.

Я пойду сквозь сельву так, что ни одна птица не проснется, проползу по горной козьей тропе, камня не уронив. Я хожу по восемь-десять километров в час, я умею спать вполглаза и есть вполрта. И кто-то крепко за меня молится — эй, уж не ты ли, Рыжик?

Придет ещё мое время. Искупаю Рыжика в шампанском.

Вот визгу будет!

…Остался один переход. Два сухаря, горстка кофе, соль, сахар, спички, прогорклый бекон… Дойду. Плохо, что утопил в строптивой речушке аптечку — теперь придется поберечься.

Самое паршивое — змеи. Амазонские гады имеют скверную привычку сваливаться прямо за шиворот. Но лучше об этом не думать и не прислушиваться к ночным голосам и шорохам сельвы. Подбросить веток в костер и уповать на то, что огонь отпугнет коварных «тигрес», что коралловая змея минет мой ночлег…

Тоскливая ночь… В такую ночь лучше всего вспомнить что-нибудь хорошее; но кажется мне сегодня, что ничего хорошего в моей жизни не было.

Ну, ну, Тихоня Тим! Встряхнись, старина! Припомни, как посыпались лалы и бирюза, когда ты пнул ногой невзрачный горшок в сыром подвале заброшенного индийского храма! Цена этим камушкам оказалась — грош, но какое было зрелище…

Припомни зеленоватый блеск древнего золота Боливии, черное серебро Мексики, белых нефритовых рыб Китая!

А сейчас я пустой. Даже хуже, чем пустой, — долги… И сезон кончился. Значит, полгода нищей жизни, если не подвернется что-нибудь. Что ж, не привыкать. Думай, думай, Тихоня Тим… Смотри в глаза ночи и думай…

…Ну вот и все. Вот здесь, под этим деревом, истлеют мои кости, если не растащат их звери. Третий день треплет жестокая лихорадка. Идти не могу. Конец Тихоне Тиму. Что же, всегда знал, что умру в дороге, глупо и неожиданно. Жаль, так и не удалось подержать в руках настоящую большую удачу.

Я ведь не жадный… немного и просил у судьбы… Подлая баба!

…Что это? Что это? Опустилось небо, опрокинулось чашей и хлынуло дымящейся молочной струей… Горячее молоко…

Я машинально глотал его, еще не видя ничего вокруг себя.

Наконец различил над головой аккуратные швы крытой листьями кровли и провалился в темноту.

Очнулся я в звенящей тишине. Был так слаб, что не мог поднять голову. Лежал, собираясь с мыслями, пытаясь понять, где нахожусь. Мысли расползались как тараканы. Прилетела откуда-то песенка на незнакомом языке. Пела женщина. Голосок был слабенький, задыхающийся, бьющийся в непривычном ломаном ритме. Я слушал песенку и шарил глазами вокруг.

Я лежал в гамаке, набитом какой-то душной травой и застеленном плохо выделанными шкурами. Ребрами я чувствовал крупные ячеи гамака. Надо мной была лиственная кровля, по которой стучал редкий, но полновесный дождь. В полумраке хижины различил груду корзин, какие-то горшки, ручную каменную мельницу и подумал облегченно: «Индейцы подобрали…» А потом на меня снова хлынул бред, горячий и красный.

Открыв в бреду глаза, цепляясь за свет последними остатками сознания, я увидел, как склонилась надо мною женщина, как пролились с ее плеч волосы цвета корицы и прохладой своей удержали меня на краю забытья. Я спрашивал, больно сжимая ее тонкие запястья, не замечая, что ракушечный браслет впивается в тугую шелковистую кожу: «Кто ты, кто ты, кто ты?…» Она ответила что-то, щебетнула как птица. Не понимаю!

Она повторила эту же, судя по интонации, фразу на другом языке. Не понимаю! Наконец я узнал одно местное наречие.

Она говорила на нем плохо, я — еще хуже. Отчаявшись, она сказала: «Я позову Отца».

И я провалился в небытие, успев удивиться, почему блестит на ее руке ракушечный браслет. Ракушечный — так далеко от океана…

Я бредил. Спал. Бредил… Лихорадка истрепала меня вконец. Часто прохладная рука женщины осторожно поднимала мою голову, у рта появлялась чаша с коричневым тяжелым напитком. Я покорно глотал отвар, угадывая в нем горький вкус.

И пришел день, когда я понял, что лихорадка отпустила меня.

Кажется, поживем еще, Тихоня Тим? Выполз я на солнышко, постоял, унимая дрожь в коленях… А потом сел и блаженно закрыл глаза. А ведь и вправду выкарабкался. Судя по тому, как зверски хочется курить… И еще бы рюмку виски… Нет, лучше джину.:. Рот наполнился слюной, когда я представил себе смолистый можжевеловый вкус и острую прохладу лимона… немножко сахару и лед… Дьявол!

Я открыл глаза. Напротив меня сидели мои спасители — индейцы, человек пять. Я обежал взглядом темные улыбчивые лица. И споткнулся, увидев в центре поразительное лицо, на котором мерцали теплой тьмой большие добрые глаза… Они смотрели прямо в душу, взвешивая и оценивая. Мне стало жутко; захотелось взъерошиться. Я вдруг ощутил себя собакой, которая вынуждена отступить перед твердым взглядом, поджав хвост и припадая к земле, но все же ворча и огрызаясь.

Человек этот был стар и блистательно сед. И нечеловечески бесстрастным было его удлиненное, изрезанное обильными морщинами лицо. И уловил я некое облако глубокой почтительности, окружавшее этого человека… Кто-то из индейцев обратился к нему: «Отец…» Он оборвал фразу движением руки и продолжал рассматривать меня. Затем обратился ко мне на плохом английском: — Что нужно белому человеку?

Я растерялся.

— Мне… ничего не нужно. Я не к вам шел, как попал сюда — не знаю. Тде я?

— Тебя нашли мои люди. Ты болел. Совсем плохо.

— Мне и сейчас не лучше. Доктор тут есть где-нибудь?

— Доктор нет. Доктор не нужно. Говори, что нужно?

Я засмеялся. Вопросик! Что нужно! Так спрашивает, будто предложит сейчас на ладони все, что мне пожелается.

— Эх, отец, мне б сейчас рюмку джина и «Данхилл»…

— Что есть рюмку джина и «Данхилл»?

А серьезен-то как! Что ж мне, рассказывать ему, как выглядит джин и сигарета?

Старик укоризненно покачал головой и вразумительно, будто уговаривая ребенка, сказал:

— Какой? Не говори — думай, думай… Какой — горький, сладкий, мягкий, острый, большой… Какой… Думай…

Я утомительно закрыл глаза. Из пепельной тьмы вдруг выплыла плоская, красная с золотом, коробка «Данхилла» и четырехгранная бутылка, на этикетке которой красовался важный бифитер…

Потом я уловил какое-то новое ощущение: что-то изменилось, я будто почувствовал тяжесть в руках… Открыл глаза.

Я держал в руках привидевшуюся мне бутылку и пачку сигарет…

Я свинтил пробку, не успев даже осмыслить всю невозможность появления желанных предметов здесь, в сердце дикого леса… Когда я хватил добрый глоток джина и на мгновение задохнулся, индейцы сдержанно заулыбались, поглядывая на невозмутимого Отца с любовной гордостью.

А старик смотрел на меня спокойно, и в этом спокойствии мне почудилось неземное величие. Я ничего не спросил, не знал, как спросить.

Они ушли. А я долго сидел, прихлебывая джин, затягиваясь сигаретой, бездумно глядя на небо, в ненавистную сельву…

Я не запаниковал. Я просто не поверил. Сработало жесткое правило: не торопиться. Не торопись, Тихоня Тим. Выздоравливай. А там разберемся.

Индейцы обходились со мной милостиво. Разговаривать мы не могли, но часто кто-нибудь приходил ко мне, садился рядом, улыбался и кивал головой, угощая фруктами и орехами. Лучшую рыбу тащили они моей хозяйке, лучшие куски добычи.

Мне все они казались на одно лицо, их варварские имена я вообще не пытался запомнить. Откровенно говоря, я мог бы уже и уйти — по моим расчетам, до большой реки около сотни миль, а на реке всегда есть люди… Но меня удержала невыясненность истории с джином и сигаретами. Старика я больше не видел.

Помог случай. У моей хозяйки кончилась соль. Она грустно повертела в руках красный горшок, в котором обычно хранилась соль, и побежала к соседке. Как я понял, соседка ей ничем помочь не смогла. После долгих и шумных совещаний пять-шесть женщин, прихватив посудины, потопали гуськом туда, где высился странно безлесный для этих мест холм. Почему-то обмирая, я пополз за ними. Женщины шли весело, болтая и смеясь.

Они остановились у подошвы холма, трижды поклонились черному отверстию пещеры и запели какую-то забавную песенку.

Из пещеры вышел Отец. После небольшой суматохи и радостных приветствий старик уселся на землю. Перед ним полукругом расположились женщины. Вся группа замерла минут на пять. Потом женщины подхватили заметно потяжелевшие горшки, поклонились старику и двинулись в обратный путь.

Я заполз поглубже в кусты. Женщины прошли мимо, и я разглядел в горшках насыпанную горкой крупную чистую розоватую соль… А если я захочу луну с неба?

Неделю я ломился сквозь языковой барьер. Но, и проломившись, выяснил немного. Кто этот старик? Отец. Чей? Всех. Как он делает свои чудеса? Не знаем. Он может сделать все? Нет.

Только вещь. Какую? Любую. А если он не видел ее никогда?

Надо, чтобы видел тот, кто хочет вещь. Старик всем делает нужные вещи. Да. Почему он не сделал вам много денег, золота, ружья, виски? Нам это не надо (между прочим, это было произнесено с презрением). Откуда он взялся, Отец? Раньше был другой Отец. Потом умер. Стал этот. Как стал? Старый Отец научил нового. Научил?! Да. Он и меня может научить?

Нет. Почему? Ты не будешь Отцом. Ты уйдешь. Зачем же ты делаешь острогу? Попроси Отца — он даст новую и лучшую.

Стыдно лениться.

О! Вот он, мой шанс. Я должен заставить старика научить меня. Он — как дитя. Обмануть, запугать его просто. А уж тогда… И в моих глазах заплясали штабеля маслянистых слитков золота, завертелась рулетка Монте-Карло, лениво улыбнулась мне Мей Лу — суперзвезда экрана… Я вонзил ногти в ладони и стал лихорадочно умолять себя не торопиться.

Я месяц просидел в этой деревушке. Месяц меня жрали все насекомые сельвы, а я, соответственно, жрал их — это даже трудно себе представить, сколько всякой ползучей и летучей твари сваливается в горшки, где варят пищу!

Я месяц мылся без мыла и весь зарос, пока сообразил попросить у старика все, что мне нужно. И я получил лезвия «Жиллет» и мыло «Поцелуй Мерилин». Старик сотворил бы для меня и груду золота, да только как я ее потащу… И мне нужна не просто груда.

Меня замучили кошмарные сны. И когда я понял, что схожу с ума, я снова пошел к старику.

Он сидел у. пещеры, грея сухие пергаментные руки над углями прогоревшего костра. Возле неслышно суетился юноша лет восемнадцати — будущий преемник Отца, как узнал я в деревне.

Я сел напротив, закурил длинную плоскую сигарету (тоже подарок Отца. Такие я видел однажды, когда сбывал одному «нефтяному шейху» кое-какую мелочь из раскопок Междуречья). Дымок плоскими липкими лентами поплыл к вершинам деревьев. Он пахнул как дорогие духи, и этот запах вызывал во мне припадок злобы, радужные видения: Париж, Гавайи, Рио… Я с трудом взял себя в руки. И повел долгую беседу…

Старик бесил меня своей прямой откровенностью, примитивным уровнем изложения. Ведь не может же быть, чтобы это было так просто! И не может же быть, чтобы мне, чужому человеку, так просто взяли и рассказали все! Разумом я понимал, что старик не лжет, но душой… не мог поверить ни одному его слову. Это надо быть идиотом, чтобы поверить!

Вот что он мне рассказал. Отец был в племени всегда.

Он делал все, что просили люди. Просили же немного: соль, самые простые украшения… Не так давно кто-то побывал в гостях у соседнего племени и попробовал там сахар. Теперь просят и сахар. Племя живет уединенно, добывает себе все необходимое, а в большем нужды не испытывает. Отца же просят только тогда, когда чего-то не могут сделать сами или когда нужно очень быстро сделать. Вот в прошлом году горела сельва… Погибли растения, из которых делали веревки, сети… Тогда просили Отца. Он дал.

Я был готов завыть. Какая несправедливость — удивительный, фантастический дар попал к дикарям, которые и распорядиться-то им не умеют!..

Я осторожно приступил к самому главному. И опять старик понес какую-то дичь. Он сказал, что научить этому нельзя. Дар можно получить от прежнего Отца и самому стать Отцом.

Прежний тогда умирает. О господи! Какое мне дело до прежних! Как получить?! Старик прижал длинным пальцем беспокойную жилку на своей шее: — Нужно разрезать здесь… и пить. Пить кровь. Пока прежний Отец не умрет. С его кровью получишь знание.

И всё? Так почему ты до сих пор жив, старая образина?

Я. покосился на будущего преемника — щуплого, темнокожего, — придерживая мысли и дыхание. Чего ж ты ждешь, парень?

Старик пожал плечами, угадав невысказанную мысль: — Зачем? Я стар, скоро я уйду… Когда я буду очень слаб, я позову к себе его, этого человека…

Человека? Дикаря, скажи лучше! И он будет давать твоему племени соль, сахар, океанские ракушки и красивые перья?!

И я вынул из кармана верный свой нож, клейменный у рукоятки изображением волка. Я сам стал волком! Я выпью… я выпью твою проклятую кровь, старик, и мир тогда узнает Тихоню Тима!

…Кровавая струйка пролилась в мои ладони. И я стал глотать теплую, солоноватую жидкость, упиваясь радостью на грани безумия. Держись, человечество! Я иду!

…Тело старика почти беззвучно опустилось к моим ногам.

Щенок-преемник забежал куда-то, спрятался — не найти… Меня тошнило, в ушах колотился набат. Все. И я знаю, что мне не будет сниться в кошмарных снах этот старик.

Я прав! Трижды прав! Сто тысяч раз прав!

…А теперь мне нужен вертолет. Э, нет… сейчас мне, кажется, понадобится автомат… Тревожные голоса и цепочка огней катились от деревни. Бегут! Я озирался, ища убежища…

…Вот они, факелы! И лица… Лица тех, кто еще вчера ухаживал за мной, предупреждал каждое мое желание… В глазах я читаю короткий беспощадный приговор.

Автомат! Маленький, хорошенький десантный автоматик…

…Ладони изогнулись, готовясь принять радостную тяжесть вороненого металла… Правый локоть к бедру, левую ногу чуть вперед…

Что?! Где?! Где этот проклятый автомат! Руки мои пусты…

…Я забыл. Я ничего не могу — сам для себя… Этот дар — только для других…

Где я сейчас возьму человека, который знает, как выглядит автомат, а главное — который захочет попросить у меня эту самую ненужную ему и самую нужную мне вещь?!

Он открыл дверь во тьму. Чей-то голос крикнул: — Ну закрывай же!

Его словно ударило по лицу. Он рванулся внутрь. Дверь за ним хлопнула. Он тихо выругался. Тот же голос полупроговорил-полупропел страдальчески: — О боже! Ты и есть Тервиллиджер?

— Да, — ответил Тервиллиджер.

Справа от него, на стене погруженного во мрак зала, смутным призраком маячил экран. Слева плясало в воздухе маленькое красноватое пятнышко — это двигалась зажатая в губах сигарета.

— Ты на пять минут опоздал!

«А сказал ты это так, будто я опоздал не на пять минут, а на пять лет», — подумал Тервиллиджер.

— Сунь свою пленку в аппаратную. Ну, пошевеливайся!

Тервиллиджер прищурился.

Он разглядел пять глубоких кресел, четыре из них заполняла административная плоть, и она, тяжело дыша и отдуваясь, переливалась через подлокотники к пятому креслу, посередине, где почти в полной темноте сидел и курил мальчик.

«Нет, — подумал Тервиллиджер, — не мальчик. А сам Джо Кларенс. Кларенс Великий».

Крошечный рот, выдувая дым, дернулся как у марионетки: — Ну?

Неуверенно ступая, Тервиллиджер двинулся к киномеханику и отдал ему коробку с пленкой; киномеханик, сделав в сторону кресел непристойный жест, подмигнул Тервиллиджеру и захлопнул за ним дверь.

— Господи! — вздохнул тонкий голос. Зазвенел звонок. — Аппаратная, начинай!

Тервиллиджер протянул руку к ближайшему креслу, ткнулся в мягкое и живое, отпрянул и, кусая губы, остался стоять.

С экрана в зал прыгнула музыка. Под громовые раскаты барабанов начался фильм: Tyrannosaurus Rex: грозный ящер Объемно-мультипликационный фильм Куклы и съемка Джона Тервиллиджера Попытка воспроизвести формы жизни, существовавшие на Земле за миллиард лет до рождества Христова Детские ручонки в среднем кресле чуть слышно, иронически зааплодировали.

Тервиллиджер закрыл глаза. Новая музыка с экрана вырвала его из забытья. Титры растаяли в мире первобытного солнца, ядовитого дождя и буйной, девственной растительности.

Клочья утреннего тумана лежали по берегам вечных морей, и огромные летающие кошмары снова и снова, как коса, срезали ветер. Громадные треугольники из морщинистой кожи и костей, с алмазами глаз и неровными желтыми зубами, птеродактили, эти воздушные змеи, запущенные в небо самим злом, падали на добычу, хватали ее и, почти не поднимаясь над землей, уносили в ножницах ртов свои жертвы и их предсмертные крики.

Тервиллиджер смотрел как зачарованный.

В густых зарослях что-то вздрагивало, трепыхалось, ползло, дергало усиками; и одна лоснящаяся слизь внутри другой, под роговой броней вторая броня, в тени и на полянах двигались рептилии, населявшие безумное, пришедшее к Тервиллиджеру от далеких предков воспоминание о мести, обретшей плоть, и о паническом бегстве в воздух.

Бронтозавр, стегозавр, трицератопс. Как легко падают с губ тяжеловесные тонны этих названий!

Уродливыми машинами войны и разрушения гигантские чудовища шли через овраги с поросшими мхом склонами, каждым шагом растаптывали тысячу цветов, рыли мордами туман, пронзительными криками раздирали пополам небо.

«Красавцы мои, — думал Тервиллиджер, — маленькие, мои красавчики! Все из жидкого латекса, губчатой резины, стальных кастей на подшипниках; все приснившиеся, из глины вылепленные, гнутые и паянные, склепанные, шлепком ладони в жизнь посланные! Половина их величиной с мой кулак, остальные не крупнее этой вот головы, из которой они появились».

— О боже! — сказал кто-то тихо и восторженно в темноте.

Часы, дни, месяцы подряд, шаг за шагом, кадр за кадром, он, Тервиллиджер, проводил созданных им животных через последовательности поз, двигал каждое на крошечную долю дюйма, снимал, передвигал еще на волосок, снимал снова — и теперь диковинные образы, на каких-нибудь восьмистах футах пленки, проносились через проектор.

«Какое чудо! — думал Тервиллиджер. — Это будет новым для меня всегда. Посмотрите только! Ведь они живые! Резина, сталь, каучук, глина, чешуя из латекса, стеклянный глаз, клык из фарфора, прыг-скок, топ-топ — и, шагом гордым, по материкам, еще ноги не знавшим человечьей, по берегам морей, еще солеными не ставших, как будто не прошло с тех пор миллиарда лет. Они вправду дышат! Они вправду мечут громы и молнии! Как жутко! Такое чувство, будто это собственный мой Сад, и в нем сотворенные мной животные, которых я возлюбил в этот День Шестой, а завтра, в День Седьмой, я отдохну».

— О боже! — ? снова произнес тихий голос.

Тервиллиджер-два не отозвался: «Да, я слышу».

— Это великолепная лента, мистер Кларенс, — продолжал голос.

— Возможно, — сказал человек с голосом мальчика.

— Правдоподобно до невероятности.

— Я видел лучшие, — сказал Кларенс Великий.

Все в Тервиллиджере напряглось. Он отвернулся 6 т экрана, где его друзья скатывались в небытие, где гибли одно за другим, как на скотобойне, существа высотою с двухэтажный дом.

Впервые он оглядел своих возможных работодателей.

— Материал великолепный.

Похвала исходила от старика, сидевшего в стороне, отдельно; подавшись вперед, он изумленно, во всё глаза, глядел на эту древнюю жизнь.

— Идет рывками. Вон, посмотрите! — Странный мальчик в среднем кресле привстал, показывая на экран зажатой во рту: сигаретой. — Уж это кадр хуже некуда. Вы что, не видите?

— Да, — ответил внезапно устало старик, откидываясь назад и сливаясь снова с креслом, на котором сидел. — Вижу.

Тервиллиджер задушил жаркий гнев, потом утопил его в быстринах своей крови.

— Идет рывками, — повторил Джо Кларенс.

Белый экран, мельканье цифр, темнота; музыка оборвалась, чудовища исчезли.

— Наконец-то! — Джо Кларенс выдохнул дым. — Уже обед скоро. Следующую, Уолтер! Все, Тервиллиджер. — Молчание. — А, Тервиллиджер? — Молчание; — Этот кретин все еще здесь?

— Здесь. — Тервиллиджер изо всех сил вдавил кулаки себе в поясницу. — сказал Джо Кларенс. — Вообще неплохо. Но не воображай, что деньги потекут рекой. Вчера приходило больше десятка парней, так они показывали материал не хуже, а то и лучше твоего — всё пробы для нашего нового фильма «Доисторическое чудовище». Оставь заявку в конверте у секретаря. Выходи в ту же дверь в какую вошел, Уолтер, какого дьявола ты ждешь? Крути новую!

В темноте Тервиллиджер ободрал ноги о кресло, с трудом нащупал ручку двери, сжал ее крепко. За спиной у него взорвался экран: потоками мелких камней падала лавина, целые города из гранита, огромные мраморные здания вставали; рассыпались, стекали вниз. В громе падающих камней он расслышал голоса, которые прозвучат через неделю: «Мы заплатим тебе тысячу долларов, Тервиллиджер». — «Но мне нужна тысяча только на одно оборудование!»- «Подумай хорошенько, это для тебя шанс. Хочешь, воспользуйся им, не хочешь — твое дело!» И, слушая, как гром замирает, он уже знал, что воспользуется и знал, что сделает это с отвращением. Только когда молчание у него за спиной поглотило лавину всю без остатка и замедляла ход в сердце, домчавшись избежного решения, собственная его кровь, только тогда потянул на себя Тервиллиджер невероятно тяжелую дверь и шагнул в ужасающий, безжалостный свет дня.

Припаяй гибкий позвоночник к извивающейся длинной шее, насади на нее самодельный маленький череп, закрепи на шарнирах нижнюю челюсть, оклей губчатой резиной смазанный в суставах скелет, обтяни пестрой кожей, которую не отличишь от настоящей змеиной, заделай тщательно швы, и потом в мире, где безумие, пробудившись от сна, видит перед собой другое безумие, еще более немыслимое, он встанет торжествующе на дыбы — Tyrannosaurus Rex!

Из света электрического солнца вниз скользнули руки Творца. Они опустили чудовище с пятнистой змеиной кожей в сделанную зеленую чащу, повели через кишащее бактериями варево. Механический ящер среди всего этого безмолвного ужаса чувствовал себя великолепно. Со слепых небес доносился голос Творца, Сад вибрировал от старого монотонного напева: стопу… к голени, голень… к колену, колено… к бедру, бедро…

Дверь распахнулась. Словно отряд бойскаутов ворвался в комнату — это вбежал Джо Кларенс. С таким видом, будто в комнате никого нет, он дико огляделся вокруг.

— О господи! — завопил он. — Так у тебя, оказывается, еще не всё готово? Это стоит мне денег!

— Не стоит ничего, — сухо сказал Тервиллиджер. — Мне заплатят те же деньги, сколько бы я времени ни потратил.

Шаг, остановка, шаг, остановка; так, дергаясь, Джо Кларенс к нему приблизился.

— В общем, поторапливайся. И сделай пострашней, чтоб дрожь пробирала.

Тервиллиджер стоял на коленях возле своих миниатюрных джунглей. Глаза его были вровень с глазами продюсерами. Тервиллиджер спросил:

— Сколько футов крови и предсмертных мук вы хотите?

— Две тысячи футов одного и столько же другого! — Кларенс рассмеялся прерывисто, будто всхлипывая, — Дай-ка я посмотрю.

Он схватил ящера.

— Осторожней!.

— Осторожней? — Кларенс небрежно и равнодушно вертел страшилище в руках. — Разве чудовище не мое? В контракте…

— В контракте сказано, что вы используете эту куклу для рекламы фильма, но вернете мне, когда фильм будет выпущен.

— Черт-те что написали! — Кларенс махнул рукой, в которой держал чудовище. — Это неправильно. Всего четыре дня как мы подписывали контракты, и…

— Кажется, будто прошло уже четыре года. — Тервиллиджер потер глаза. — Я две ночи не ложился, додедывал эту… чтобы можно было скорее начать съемки.

Кларенс не снизошел до ответа.

— К черту такой контракт! Какая гнусность! Чудовище мое. От тебя и твоего агента у меня сердечные приступы. Приступы из-за денег, приступы из-за оборудования, приступы из-за…

— Кинокамера, которую вы мне дали, старая-престарая.

— Ну так чини ее, если она ломается, ведь руки у тебя есть? Пошевели мозгами — в том-то весь и фокус, чтобы обойтись без денег. Возвращаясь к делу: тварь — и это должно было быть оговорено в условиях — моя, и только моя.

— Я никогда не отдаю свои изделия во владение другим, — отрезал Тервиллиджер. — Слишком много времени и чувств в них вложено.

— Ладно, черт побери, мы накидываем тебе на зверюгу еще пятьдесят долларов и оставляем тебе — бесплатно! — когда фильм будет готов, камеру и прочее оборудование, договорились? Открывай тогда собственное дело. Конкурируй со мной, сведи со мной счеты при помощи моего же оборудования! — Кларенс рассмеялся.

— Если оно до этого не развалится, — сказал Тервиллиджер.

— И еще. — Кларенс поставил куклу на пол и обошел вокруг нее. — Мне это чудовище не нравится.

— Не нравится?! Чем? — взвыл Тервиллиджер.

— Физиономией. Больше огня нужно, больше… свирепости. Больше злости!

— Злости?

— Да, лютости! Пусть выпучит сильней глаза. Круче вырез ноздрей. Острее зубы. Язык вперед, оба конца. Ты сумеешь! Э-э… так, значит, чудовище, не мое, а?

— Нет, оно мое.

Тервиллиджер поднялся на ноги.

Теперь вровень с глазами Джо Кларенса была пряжка его ремня. Несколько мгновений продюсер смотрел на блестящую пряжку как загипнотизированный.

— Будь прокляты эти чертовы юристы!

Он бросился к двери: — Работай!

Чудовище ударилось в дверь через долю секунды после того, как она захлопнулась.

Рука Тервиллиджера на несколько мгновений застыла в воздухе. Потом плечи его опустились. Он пошел к своему красавчику и его поднял. Открутил голову, содрал с нее латексовую плоть, положил череп на подставку и кропотливо начал лепить из глины заново доисторическую морду ящера.

— Побольше свирепости, — бормотал он сквозь зубы.

Фильм с переделанным чудовищем просматривали через неделю.

Когда кончилось, Кларенс в темноте чуть заметно кивнул.

— Лучше… Но… пострашнее надо, чтобы кровь стыла в жилах. Чтобы тетя Джейн напугалась до смерти. Новый эскиз, и переделать заново!

— Я уж и так опаздываю на неделю, — запротестовал Тервиллиджер. — Вы все приходите и требуете: меняй то, меняй это, и я меняю, один день хвост, другой — когти…

— Уж ты-то сумеешь меня порадовать, — сказал Кларенс. — В бой, художник!

В конце месяца просмотрели новый вариант.

— Почти в точку! Чуть-чуть промазал! — сказал Кларенс. — Морда почти такая, как нужно. Постарайся еще.

Тервиллиджер отправился к себе в мастерскую. Он принялся за эскиз и изобразил пасть динозавра так, как если бы она произносила непристойность, только понять эту непристойность мог тот, кто умеет читать по губам. Потом, взяв глину, Тервиллиджер принялся за работу и оторвался от страшной головы только в час ночи.

— Наконец то, что надо! — закричал Кларенс в просмотровом зале на следующей неделе. — Вот это настоящее чудовище!

Он наклонился к старику, своему юристу, мистеру Глассу, и к Мори Пулу, своему помощнику:

— Вам нравится мое чудище?

Такой же длинный, как чудовища, которых он делал, Тервиллиджер, бессильно обмякнув и ссутулившись в заднем ряду, хоть и не увидел, но почувствовал, как юрист пожал плечами.

— Да они все одинаковые.

— Да, да, но это все же какое-то особенное! — захлебывался Кларенс. — Даже я готов признать: Тервиллиджер гений!

Все повернулись вперед и снова, уставившись на экран, стали смотреть, как исполинская тварь, словно вальсируя, широко размахнулась своим острым как бритва хвостом и сняла им зловещий урожай травы и цветов. Потом остановилась и, обгладывая красную кость, устремила задумчивый взгляд в туман.

— Это чудовище… — сказал наконец, прищурившись, мистер Гласе. — Кого-то оно напоминает.

— Напоминает? — Тервиллиджер повернулся, весь внимание.

— У него такой вид… — протянул в темноте мистер Гласе. — Похоже, я его где-то встречал.

— Среди экспонатов Музея естествознания?

— Нет, не там.

— Может, — рассмеялся Кларенс, — когда-то случилось чудо и ты осилил какую-то книгу, Гласе?

— Удивительно. — Гласе, ничуть не задетый, наклонил набок голову, закрыл один глаз. — Я как сыщик — никогда не забываю лиц. Но этот Tyrannosaurus Rex… где же я его видел?

— Да не все ли равно? — Кларенс сорвался с места. — Он потрясающий! И только потому, что я, добиваясь результата, пинал Тервиллиджера ботинком в зад. Мори, пошли!

Когда дверь закрылась, мистер Гласе повернулся к Тервиллиджеру и на него посмотрел. Не отводя от Тервиллиджера взгляда, он окликнул негромко киномеханика: — Уолт! Уолтер! Будь добр, покажи нам зверюгу снова!

— О чем разговор!

Тервиллиджер заерзал, чувствуя, что какая-то невидимая сила становится одинаково зримой в темноте и в резком свете, выстрелившем снова для того, чтобы от экрана в зал рикошетом отлетел ужас.

— Д-да. Точно, — размышлял вслух мистер Гласе. — Еще немного — и вспомню. Еще немного — и узнаю. Но… кто?

Словно услыхав его голос, чудовище повернулось, и на какой-то миг презрительный взгляд его, пройдя сквозь сто миллионов лет, остановился на двух человечках, прячущихся в темной комнате. Машина смерти прогрохотала свое имя.

Для того, чтобы расслышать, мистер Гласе подался вперед.

Все поглотила тьма.

Месяца через два с половиной после начала работы над фильмом, когда картина была уже наполовину готова, Кларенс позвал кое-кого из своих служащих и нескольких друзей, всего человек тридцать, посмотреть черновой вариант фильма.

Фильм шел уже пятнадцать минут, когда по рядам небольшого зала пробежал приглушенный возглас удивления.

Обернувшись, Кларенс окинул всех молниеносным взглядом.

Мистер Гласе в соседнем кресле окаменел.

Сам не зная почему, Тервиллиджер с самого начала остался около выхода; он не понимал, откуда его тревога, но ничего не мог с собой поделать. Не снимая руки с ручки двери, он следил за тем, что происходит в публике.

Еще одно приглушенное восклицание пробежало по рядам.

Кто-то негромко рассмеялся. Хихикнула какая-то секретарша. Потом воцарилось молчавие.

Ибо Джо Кларенс вскочил с места.

Его маленькая фигурка рассекла экран. Несколько мгновений в темноте жестикулировали два образа: тираннозавр, отрывающий ногу у птеранодона, и Кларенс, вопящий, бросающийся на экран, как будто он хотел схватиться с этими неправдоподобными тварями.

— Стой! Остановить на этом кадре!

Лента остановилась. Изображение застыло.

— Что случилось? — спросил мистер Гласе.

— Случилось? — Казалось, будто Кларенс хочет закрыть собой экран. Он вытянул свою детскую ручку насколько мог вверх, ткнул в грозную челюсть, в глаз, в клыки, в лоб, потом повернулся лицом к ослепляющему свету проектора, и его пышущие яростью щеки покрылись чешуей пресмыкающегося.

— Что здесь происходит? Что это такое?

— Чудовище, шеф, что же еще?

— Как же, чудовище! — Кларенс застучал по экрану кулачком. — Это я!

Половина присутствующих наклонилась вперед, половина откинулась назад, двое вскочили на ноги, и один из двоих, мистер Гласе, хмурясь и судорожно нащупывая в кармане вторую пару очков, простонал:

— Так вот где я его видел раньше!

— Что, что вы раньше?

Не разжимая век, мистер Гласе тряхнул головой.

— Это лицо… я так и знал, что оно знакомое.

В зале подул ветер. Все обернулись. Дверь была распахнута настежь. Тервиллиджер исчез.

Они нашли Тервиллиджера в мастерской — он очищал рабочий стол, сбрасывал все в большую картонную коробку, и под мышкой у него была зажата кукла тираннозавра. В комнату ворвалась небольшая толпа во главе с Кларенсом, и Тервиллиджер поднял голову и посмотрел на них.

— Чем я заслужил это? — взвизгнул Кларенс.

— Простите меня, мастер Кларенс.

— «Простите»! Разве я мало тебе платил?

— По правде говоря, мало.

— Водил тебя обедать…

— Один раз. Счет оплатил я.

— Приглашал тебя к себе ужинать, ты купался в моем бассейне, и за все это… Ты уволен.

— Я и так уволен, мистер Кларенс. Последнюю неделю я работал бесплатно и сверхурочно, вы забыли выписать мне чек…

— Все равно ты уволен, да, уволен, по-настоящему! И никто в Голливуде тебя больше не возьмет! Мистер Гласе! — Кларенс повернулся на пятках, ища глазами старика. — Подайте на него в суд!

— Нечего, — сказал Тервиллиджер, и больше он уже не поднимал на них глаз, а смотрел вниз, на вещи, которые укладывал, — нечего вам у меня высуживать. Деньги? Того, что вы мне платили, и на жизнь-то едва хватало — куда уж там откладывать! Дом? Я никогда не мог купить его. Жену? Всю жизнь я работаю на таких, как вы. Так что жены исключаются. Я человек, ничем не обремененный. Мне вы ничего не сделаете. Наложите арест на моих динозавров — зароюсь в каком-нибудь захолустье, куплю латекса, наберу речной глины, металлических трубок и сделаю новых чудовищ. Накуплю пленки. У меня есть старая цейтраферная кинокамера. Отнимете ее — собственными руками сделаю новую. Я умею делать все. Поэтому я вас не боюсь.

— Ты уволен! — завизжал Кларенс. — Смотри на меня. Не отводи глаза в сторону. Ты уволен! Ты уволен!

— Мистер Кларенс, — сказал мистер Гласе, незаметно подвигаясь ближе. — Позвольте мне поговорить с ним минутку.

— Еще с ним говорить! — фыркнул Кларенс. — А какой толк? Вот смотрите, стоит с чудовищем под мышкой, и проклятая тварь похожа на меня как две капли воды! Пропустите меня!

Кларенс вылетел в коридор. За ним последовала свита.

Мистер Гласе затворил дверь, подошел к окну и посмотрел на чистое, но уже темнеющее небо.

— Хоть бы дождь пошел, — сказал он. — Вот с чем я никак не могу примириться в Калифорнии. Хоть бы природа поплакала. Вот прямо сейчас, чего бы я не дал за что-нибудь, хотя бы самое пустячное, с этого неба! Ну за вспышку молнии на худой конец.

Он замолчал, продолжая стоять, а Тервиллиджер стал укладывать вещи медленней. Мистер Гласе опустился в кресло и, водя карандашом в блокноте, заговорил печально, влолголоса, как бы обращаясь к самому себе:

— Шесть частей фильма, совсем неплохие шесть частей, готовая половина картины, трехсот тысяч долларов как не бывало, здравствуй и прощай. Все, кто был занят в фильме, теперь на улице. Кто накормит голодные рты, накормит мальчиков и девочек? Кто объяснит все акционерам? Кто улестит «Американский банк»? Есть желающие сыграть в русскую рулетку?

Он повернулся и стал смотреть, как Тервиллиджер защелкивает замки портфеля.

— Что содеял господь?

Внимательно разглядывая свои руки, поворачивая их, словно хотел увидеть, из чего они сделаны, Тервиллиджер сказал:

— Я не знал, что у меня так получилось, клянусь. Пальцы как-то сами по себе… Бессознательно, от начала до конца. Мои пальцы все делают сами. Сделали и на этот раз.

— Лучше бы эти пальцы явились ко мне в кабинет и взяли меня за горло, — сказал Гласе. — Ничего напоминающего замедленную съемку я никогда не любил. Жизнь, да и смерть тоже, я всегда представлял себе как игральный автомат «Пенсильванская полиция», когда полицейские мчатся на третьей скорости! Мы как зрелые томаты — дави и запаивай сок в банки!

— Перестаньте, я и так уже чувствую себя виноватым дальше некуда, — сказал Тервиллиджер.

— А чего вы хотите? Чтобы я пригласил вас на танцы?

— Вообще получилось справедливо! — вырвалось у Тервиллиджера. — Ведь он мне не давал покоя. Сделай так. Сделай этак. Выверни наизнанку, говорил он, переверни вверх тормашками. Я проглатывал свою желчь. Все время злился. И, наверно, сам того не замечая, изменил лицо чудовища. Но понял я это только пять минут назад, когда поднял крик мистер Кларенс. Во всем виноват я один.

— Нет, — вздохнул мистер Гласе, — странно, как этого Не видели мы все. А может, и видели, но не хотели в этом себе признаться. Может, видели и смеялись во сне всю ночь напролет, тогда, когда нам самих себя не слышно. Ну и в каком мы теперь положении? Если говорить о мистере Кларенсе, то он вложил деньги, а ими не бросаются. Вам надо подумать о своей будущей карьере — хорошо ли она сложится, плохо ли, но этим тоже не бросаются. Сейчас, в эту самую секунду, мистер Кларенс жаждет одного: поверить, что все это лишь страшный сон И ничего более. Жажда эта, девяносто девять ее процентов, терзает прежде всего его бумажник. И если вы сможете в ближайший час потратить всего один процент своего времени и убедить его в том, о чем я вам сейчас скажу, умоляющие глаза не будут завтра утром смотреть на нас из объявлений «ищу работу» в «Голливудском репортере» и «Варьете». Если бы вы пошли и сказали ему…

— Сказали мне что?

Джо Кларенс, вернувшийся, стоял в дверях, и щеки его попрежнему пылали.

— Да то, что он только что сказал мне, — спокойно повернулся к нему мистер Гласе. — Очень трогательная история.

— Я слушаю!

— Мистер Кларенс. — Старый юрист тщательно взвешивал каждое свое слово. — Фильмом, который вы только что видели, мистер Тервиллиджер выразил уважение и восхищение, которые вы в нем вызываете.

— Выразил что?! — крикнул Кларенс.

У обоих, и у Кларенса и у Тервиллиджера, отвисла челюсть.

Устремив взгляд в стену и, если судить по голосу, робея, старый юрист спросил: — Я… могу продолжать?

Рот Тервиллиджера закрылся.

— Как хотите.

— Этот фильм, — юрист встал и взмахом руки показал в сторону просмотрового зала, — родился из чувства глубокого уважения и дружбы к вам, Джо Кларенс. За своим письменным столом, невоспетый герой кинопромышленности, невидимый, никому не известный, вы влачите свою незаметную одинокую жизнь, а кому достается слава? Звездам. Часто ли бывает, что где-нибудь в Атаванда Спрингс, штат Айдахо, человек говорит жене: «Знаешь, вчера вечером я думал о Джо Кларенсе — замечательный все-таки он продюсер?» Скажите, часто? Хотите, чтобы я сам сказал? Да никогда вообще! И Тервиллиджер стал думать: как представить миру настоящего Кларенса? Он посмотрел на динозавра, и — бах! — Тервиллиджера озарило! Да вот же оно, то, что надо, подумал он, у мира поджилки затрясутся от ужаса; вот одинокий, гордый, удивительный, страшный символ независимости, могущества, силы, животной хватки, истинный демократ, индивидуальность на вершине своего развития — сверкает молния, гремит гром. Динозавр: Джо Кларенс. Джо Кларенс: динозавр. Человек, воплотившийся в Ящера-Тирана!

Дыша тихо и прерывисто, мистер Гласе сел.

Тервиллиджер хранил молчание.

Наконец Кларенс двинулся с места, пересек мастерскую, медленно обошел вокруг Гласса, потом, бледный, остановился перед Тервиллиджером. По высокой, худой как скелет фигуре взгляд его прополз вверх, и глаза говорили о неловкости, которую он испытывает.

— Ты так сказал? — спросил он чуть слышно.

Казалось, что Тервиллиджер пытается что-то проглотить.

— Сказал мне. Он страшно застенчивый, — бойко заговорил мистер Гласе. — Слышали вы когда-нибудь, чтобы он много разговаривал, огрызался, ругался? Или что-нибудь подобное? Он не утверждает, что очень любит людей. Но увековечить? Это пожалуйста!

— Увековечить? — переспросил Кларенс.

— А что же еще? — сказал старик. — Воздвигнуть памятник, только движущийся. Пройдет много лет, а люди будут говорить: «Помните тот фильм, «Чудовище из плейстоцена»?» И другие ответят: «Ну конечно! А что?» — «А то, — скажут первые, — что только это чудовище, только этот зверь, один за всю историю Голливуда, был по-настоящему крепок духом, по-настоящему мужествен». Почему? Да потому, что у одного гения хватило гениальности взять прообразом этой твари подлинного, хваткого, умного бизнесмена самого крупного калибра. Вы войдете в историю, мистер Кларенс. Будете широко представлены во всех фильмотеках. Киноклубы будут заказывать вас без Конца. Чей успех мог бы сравниться с вашим? Иммануэлю Глассу, юристу, такого не дождаться. Каждый день в ближайшие двести, пятьсот лет где-то на земле будет идти фильм, в котором главная роль — ваша!

— Каждый день? — переспросил Кларенс. — В ближайшие…

— Может, даже восемьсот, почему бы и нет?

— Я никогда об этом не думал.

— Так подумайте!

Кларенс подошел к окну и устремил взгляд на холмы Голливуда; наконец он кивнул.

— Боже, Тервиллиджер, — сказал он. — Я и в самом деле так вам нравлюсь?

— Трудно выразить словами, — ответил, запинаясь, Тервиллиджер.

— Ну, так создадим мы или нет это потрясающее зрелище? — спросил Гласе. — Зрелище, где в главной роли, шагай по земле и повергая всех в дрожь, выступает Его Величество Ужас — сам мистер Джозеф Дж. Кларенс!

— Да. Конечно. — Кларенс побрел к двери, около нее заговорил снова: — Знаете что? Я всегда хотел быть актером!

Он вышел в коридор и неслышно закрыл за собой дверь.

Тервиллиджер и Гласе стукнулись друг о друга, когда, кинувшись к письменному столу, вцепились жадными пальцами в один и тот же ящик.

— Уступи дорогу старшему, — оказал юрист и сам извлек из стола бутылку виски.

В полночь, после того, как кончился закрытый просмотр «Чудовища из плейстоцена», мистер Гласе вернулся в студию, где все должны были собраться, чтобы отпраздновать выпуск фильма, и обнаружил Тервиллиджера в его мастерской — он сидел один, и динозавр лежал у него на коленях.

— Вас там не было? — изумился мистер Гласе.

— Я не решился. Скандал был грандиозный?

— Скандал?! В восторге, все до единого! Чудовища прелестней не видел никто и никогда! Уже говорилось о новых сериях. Джо Кларенс — Ящер-Тиран в «Возвращении чудовища каменного века», Джо Кларенс — тираннозавр в… ну, скажем, «Звере давно минувших веков», и…

Зазвонил телефон. Тервиллиджер взял трубку.

— Тервиллиджер, это Кларенс! Буду через пять минут! Замечательно! Твой зверюга великолепен! Потрясающий! Теперь он мой? То есть к черту контракты, просто как любезность с твоей стороны, могу я получить его и поставить к себе на камин?

— Мистер Кларенс, чудовище ваше.

— Награда лучше «Оскара»! Пока!

Тервиллиджер смотрел на умерший телефон.

— «Благослови нас всех господь, — сказал малютка Тим».

Он смеется, он в истерике от радости.

— Возможно, я знаю почему, — сказал мистер Гласе. — После просмотра девочка попросила у него автограф.

— Автограф?

— Сразу как он вышел, прямо на улице. Заставила его подписать свое имя. Первый автограф в его жизни. Он смеялся, когда писал. Его узнали! Вот он, перед кинотеатром, Rex собственной персоной, в натуральную величину, так пусть подписывается! Он и подписался.

— Подождите, — медленно проговорил Тервиллиджер, наливая виски себе и Глассу. — Эта девочка…

— …Моя младшая дочь, — сказал Гласе. — Так что… кто узнает? И кто расскажет?

Они выпили.

— Только не я, — сказал Тервиллиджер.

Потом они вышли к воротам студии ждать, когда появятся лимузины — в фейерверке огней, гудков и радостных вестей.

Перевел с английского Ростислав Рыбкин

Великое чувство Родины! Источник сил и вдохновения. Негасимый пыл души. Радость и страдание. Отвага и мужество защищающих Отчизну, родной дом и своих родителей, свой народ… Это и родной язык, родная культура, история… Горе и тоска покинувших родные места…

Но хочется в этой необъятной теме выделить один небольшой вопрос, одну сторону любви к родным местам. Почему людей, как птицу, тянет в родные места? Зачем человек возвращается в отчий дом? Почему ищет земляков на чужбине? Ответов может быть, конечно, много. Рискну прикоснуться к теме памяти…

Вихрь вопросов возник у меня после того, как маленький самолет местной авиалинии сделал вынужденную посадку в поле где-то в Курганской области. Я вышел, озабоченный непредвиденной задержкой рейса, и вдруг… превратился в ребенка. Нет, не сразу. Пожалуй, сначала на меня пахнуло каким-то до боли знакомым. степным ветром. Теплым, полынным и полним детства. Я очутился почему-то рядом с лошадью, на стогу сена. Лошадь большая, а стог огромный. И жутко, и радостно, и терпкий привкус трав щекочет в ноздрях, придавая особый вкус новым ощущениям.

Уже отрезвев от первого удара запахов, лежа в колосистой траве, я твердо уверовал, что побывал в детстве, о котором уже давно ничего не помнил (а может быть, не знал?). Степь всколыхнулась ветром, тронула глубинные слои памяти, и оттуда, как из илистых недр степного озера, стали подниматься и лопаться пузыри-воспоминания. Потом я проверил их у родных и знакомых. Да, без ошибки, все было точным. Я случайно оказался вблизи селения, где родился…

Вторично интерес мой к этому явлению оживился после разговора с испанцем, вывезенным малышкой в СССР, в 1937 году.

Я опросил его, что он чувствовал, когда впервые снова побывал на родине, в Испании? И он ответил: запах! Точнее, да запаха. Один — морского ветра, а другой — мыльный, из мраморного корыта для общественной стирки, что стояло в глубине испанского дворика.

Ну а еще что? В Испанию ехал на «Жигулях» через всю Европу. Почти все время включен радиоприемник. Чужие голоса, музыка. Но вот в Пиренеях на каком-то витке горной дороги незнакомая музыка стала вдруг родной, и он, как мальчишка на материнской груди, захлебнулся от слез радости. И после была, родная испанская. музыка, были знакомые с детства песни, но такое ощущение уже не повторялось.

Что это, простое совпадение наших интимных (и весьма субъективных) ощущений?

Но вот читаю Марселя Пруста: «В поисках утраченного времени»: «Съел печенье тетушки, и память восстановила картины детства. Более подробно описывает подобные ощущения Герман Гессе, который в жизнеописании довольно много места уделяет такому явлению: «Рождение мое совершилось ранним вечером в теплый июльский день, и температура того часа есть та самая, которую я любил и бессознательно искал всю мою жизнь и отсутствие которой воспринимал как лишение. Никогда я не мог жить в холодных странах, и все добровольно предпринятые странствия моей жизни направлены на юг…» Но все же большинство свидетельств — в пользу запахов.

Иногда эти свидетельства прочно смыкаются с комплексным ощущением красоты и близости родных мест. И. С. Тургенев: «Люблю я эти аллеи, люблю серо-зеленый нежный цвет и тонкий запах воздуха под сводами…» А вот знаменитый дуб, посаженный. Иваном Сергеевичем еще в детстве на поляне за старым лутовиновским домом: «Мой любимый дубок стал уже молодым дубом. Вчера среди дня я более часа сидел в его тени на скамейке. Мне очень хорошо было. Кругом трава так весело цвела; на всем лежал золотой свет, сильный и мягкий…» — Тургенева тянуло в Спасское постоянно, отовсюду — из Москвы и Петербурга, Парижа и Рима, Берлина и Лондона он вновь и вновь возвращался туда где провел большую часть своего детства, где постигал душу своего народа, впитывал его речь: «Воздух, родины имеет в себе что-то необъяснимое…» «Когда вы будете в Спасском, поклонитесь от меня дому, саду, моему-молодому дубу, родине поклонитесь», — завещает он.

А y А. Куприна — «даже цветы на родине пахнут по-иному. Их аромат сильный, более пряный, чем аромат цветов за границей». Множество свидетельств связи чувства родины с природой есть у М. Пришвина и других писателей. Но особняком стоит — по своей четкости и определенности — письмо А. К. Толстого будущей жене Софье Андреевне от 22 августа 1851 года: «Сейчас только вернулся из лесу, где искал и нашел много грибов. Мы раз как-то говорили о влиянии, запахов, и до какой степени они могут напомнить, что было забыто уже много лет. Мне кажется, что лесные запахи обладают всего больше этим свойством… Вот сейчас, нюхая рыжик, я увидел перед собой, как в молнии, все мое детство во всех подробностях до семилетнего возраста».

Для нас это свидетельство особенно важно, поскольку известно, что А. К. Толстой страдал астмой. То есть у него была выраженная склонность к аллергическим реакциям. Не отсюда ли и столь ясное видение всей картины детства от одного только запаха рыжика?

Договоримся, что все дальнейшие рассуждения на этот счет касаются сугубо биологической стороны предполагаемой связи чувства родных мест с природной их обстановкой. У человека может быть и другая, вторая, родина, которую он любит не меньше, чем место своего рождения. У людей нашего времени определяющим в чувстве родины является, конечно, тот психоэмоциональный фон, который сформировался в соответствии с социальными условиями жизни и воспитания.

Но все же:

Так вот. Если вести речь о биохимии ностальгии, если думать, что в ее образовании повинны антигенные воздействия типа аллергических реакций, то все объясняется довольно стройно.

Суть дела заключается в том, что самая первая встреча организма, например, с вирусом гриппа (а у человека в эпидемические годы это обычно происходит в младенческом возрасте) производит настолько сильный иммунологический эффект, что клетки, образующие противотела, «запоминают» на всю жизнь узор мозаики антигенной оболочки вируса, впервые поразившего ребенка. В последующем при встрече с другими вирусами гриппа организм наряду с новыми противотелами продолжает штамповать противотела и к «пример-штамму» вируса.

Человек всю жизнь носит в крови противотела не только к вирусам и бактериям, но и к любым биологическим и химическим веществам, способным вызвать иммунологическую реакцию. Такие реакции могут иметь аллергический характер, если в основе их возникновения лежит внедрение в организм чужеродного белка или даже неорганических веществ, обладающих аллергенными свойствами.

Что такое аллергия? Этот термин происходит от двух греческих слов: «аллое» — иной, и «эргон» — делаю. Буквальный перевод: «делаю по-другому». В современной иммунологии аллергией обозначают измененную, чаще всего повышенную чувствительность по отношению к какому-либо веществу. Отсюда и «аллерген», обозначающий вещество, способное вызывать аллергическую реакцию.

Наука знает, по крайней мере, пять источников «чужих» молекул. О микроорганизмах мы уже упоминали. Второй источник — пища (вот он, тот самый пряник тетушки, заставивший вспомнить детство). Третий — пыльца растений (это самый распространенный аллерген). Четвертый — различные химические вещества (промышленные вредности, бытовые химикалии, например, стиральный порошок, краска для волос и тушь для ресниц). Пятый — принадлежит самому организму. Это может быть эмбрион — плод, обладающий антигенами не только матери, но и отца (наверное, слышали о резус-факторе крови отца и матери, иммунологические различия которых приводят к тяжелой болезни плода). Такими бывают ставшие «чужими» клетки-«уроды», появившиеся в результате генетических аномалий или старения.

Нас же интересуют связи антигенных воздействий с памятью человека. И хотя уже давно существует понятие «иммунологическая память», означающее сохранение настороженности к веществам, когда-либо побывавшим в организме и вызвавшим соответствующую аллергическую реакцию или процессы иммунитета, о связи этой памяти с нашей памятью в ее обычном понимании по, ка еще никто не говорил.

А зря. В основе иммунных реакций лежат весьма тонкие и чувствительные процессы распознавания «своего» и «чужого» на основе долговременной иммунологической памяти. На некоторые повторные встречи с аллергеном организм отвечает весьма бурной (анафилактической) реакцией (вспомните своих знакомых с бронхиальной астмой или с повышенной чувствительностью к пыльце и т. п.).

Не исключено, что именно такой механизм и сработал в случае с А. К. Толстым, когда он, нюхая рыжик, вспомнил мгновенно свое детство. Но почему вспомнил? Какая связь между запахом-аллергеном, памятью головного мозга и памятью иммунологической?

Во-первых, связь запахов с химическими веществами очевидна. Их могут распознавать наше обоняние и специальные рецепторы. Основной же ареной, на которой развертываются реакции иммунитета, является костный мозг, кроветворная, а точнее, лимфоидная ткань. Главные действующие лица при этом — клетки этой ткани, прежде всего лимфоциты и макрофаги. Последние имеют огромный набор химических группировок, рецепторов, обеспечивающих взаимодействие макрофагов с антигенами и другими биологически активными веществами, в том числе с ферментами. Эти клетки вырабатывают и сигнальные вещества — монокины, с помощью которых они обмениваются информацией с другими клетками, в том числе нервными (на которые сильно действуют микробные токсины — вспомните головную боль и другие нервные реакции во время инфекции).

Аллергия — лишь частный случай ответа иммунной системы на повторный контакт с антигеном, А вещества, обеспечивающие запахи, служат лишь частью химических раздражителен, способных вызвать аллергию. Число вариантов — рецепторов, лимфоцитов, играющих основную роль в иммунитете, настолько велико, что любой антиген всегда находит в организме сорт лимфоидных клеток с соответствующими рецепторами. Произошедшая реакция между антигеном и рецепторами вызывает бурную реакцию размножения «нужных» вариантов клеток.

Образующиеся при аллергии иммунные комплексы обладают способностью повреждать некоторые виды клеток организма, представляющих «склады» высокоактивных (и даже ядовитых — в больших дозах) веществ. К ним относятся, например, гистамин и ацетилхолнн — посредник передачи нервного импульса. Повышение концентрации подобных нейростимуляторов в крови и тканях (особенно мозговой) вызывает своеобразное шоковое состояние, закрепляющее ассоциации памяти мозговой и иммунологической.

Вот и замкнулась цепочка: память — биологические реакции — внешние воздействия. Поскольку эта гипотеза обсуждается впервые (во всяком случае, ни в научной, ни в популярной литературе мы не нашли прямых указаний на связь ностальгии с иммуносистемой), ей простительны некоторые допущения.

Допущение первое: ностальгия —. тоска по знакомым родным местам — действительно существует.

Допущение второе: если так, то в основе ностальгии должны лежать реальные процессы, связанные с памятью.

Допущение третье: материальной основой памяти родных мест должны быть характерные для данной местности природные условия, воздействующие на детский организм с помощью различных раздражителей и передающиеся зрительными, слуховыми, тактильными и другими ощущениями.

Допущение последнее: среди этих воздействий ведущую роль играют запахи, часть которых в качестве материального носителя имеет химическое вещество, обладающее иммунологическим (аллергическим) эффектом, в результате чего и закрепляется ассоциативная связь воспоминаний детства и антигенного удара (или просто запаха, звука, других сопутствующих, достаточно сильных ощущений).

Обратимся снова к художественной литературе. Ведь никто другой, кроме литераторов — ни медики, ни психологи и даже ни философы, — не занимался проблемой «ностальгия — ее материальные основы». Герой романа Германа Гессе «Игра в бисер» Иозеф Кнехт вспоминает: «Мне было тогда лет четырнадцать, и произошло это ранней весной… Однажды после полудня товарищ позвал меня пойти с ним нарезать веток бузины… Должно быть, выдался особенно хороший день или у меня на душе было как-то особенно хорошо, ибо день этот запечатлелся в моей памяти, являя собой небольшое, но важное событие. Снег уже сошел, поля стояли влажные, вдоль ручьев и канав кое-где уже пробивалась зелень… воздух был напоен всевозможными запахами, запахом самой жизни, полным противоречий: пахло сырой землей, прелым листом и молодыми побегами… Мы подошли к кустам бузины, усыпанным крохотными почками, листики еще не проклюнулись, а когда я срезал ветку, мне в нос вдруг ударил горьковато-сладкий резкий запах. Казалось, он вобрал в себя, слил воедино и во много раз усилил все другие запахи весны. Я был ошеломлен, я нюхал нож, руку, ветку… Мы не произнесли ни слова, однако мой товарищ долго и задумчиво смотрел на ветку и несколько раз подносил ее к носу: стало быть, и ему о чем-то говорил этот запах. У каждого подлинного события, рождающего наши переживания, есть свое волшебство, а в данном случае мое переживание заключалось в том, что, когда мы шагали по чавкающим лугам, когда я вдыхал запахи сырой земли и липких почек, наступившая весна обрушилась на меня и наполнила счастьем, а теперь это сконцентрировалось, обрело силу волшебства в фортиссимо запаха бузины, став чувственным символом. Даже если бы… переживания мои на этом бы и завершились, запаха бузины я никогда не мог бы забыть…

Но тут прибавилось еще кое-что. Примерно в то же самое время я увидел у своего учителя музыки старую нотную тетрадь с песнями Франца Шуберта… Как-то, дожидаясь начала урока, я перелистывал ее, и в ответ на мою просьбу учитель разрешил мне взять на несколько дней ноты… И вот, то ли вздень нашего похода за бузиной, то ли на следующий, я вдруг Наткнулся на «Весенние надежды» Шуберта. Первые же аккорды аккомпанемента ошеломили меня радостью узнавания: они словно пахли, как пахла срезанная ветка бузины, так же горьковато-сладко, так же сильно и всепобеждающе, как сама ранняя весна! С этого часа для меня ассоциация — ранняя весна — запах бузины — шубертовский аккорд — есть величина постоянная и абсолютно достоверная, стоит мне взять этот аккорд, как я немедленно и непременно слышу терпкий запах бузины, а то и другое означает для меня раннюю весну. В этой частной ассоциации я обрел нечто прекрасное, чего я ни. за какие блата не отдам».

Читатель понимает, что мы не могли выбросить ни одного слова из этой длинной цитаты, так как она как бы подводит итог первой части разговора. Прокомментируем лишь некоторые ее места.

Во-первых, отметим, что все это случилось с мальчишкой в переходном возрасте четырнадцати лет, в период гормональной перестройки организма и к тому же весной, то есть в тот сезон, когда обостряются многие психофизиологические процессы и чувства. Во-вторых, «чувство бузины» было не индивидуальным — его ощущал и товарищ Кнехта. В этом чувстве сомкнулись разом все ощущения ликования природы, пробуждения земли, начала весны. И не исключено, что здесь действовал одновременно весь комплекс реакций организма: на теплоту воздуха и сырость, появление первой зелени и голубое небо. Запах стал лишь их чувственным символом.

Наконец, что особенно важно, запах бузины ассоциировался со случайным событием детства: знакомством с музыкой Шуберта. Именно в тот момент она произвела на него неизгладимое впечатление и стала вторым, подкрепляющим символом весны, радости, надежды. (Кстати, у Н. В. Гоголя в «Старосветских помещиках» музыку заменял скрип дверей: «…если мне случится иногда здесь услышать скрип дверей, тогда мне вдруг так и запахнет деревнею… ужином, уже стоящим на столе, майскою темною ночью, глядящею из сада… соловьем, обдающим сад, дсм и дальнюю, реку своими раскатами… и боже, какая длинная навевается мне тогда вереница воспоминаний!») Запахи и обоняние играли огромную роль в жизни наших предков. Они имеют колоссальное значение и сейчас в жизни животных. Их поведение от рождения до смерти ежеминутно связано с восприятием запахов, которые несут огромную информацию из окружающей среды, возбуждают инстинкты и фактически определяют характер действий. Этологи, специалисты по поведению животных, считают, что обоняние предшествовало всем другим чувствам, способным на расстоянии ощущать присутствие пищи, врагов, особей противоположного пола.

По отношению же к человеку проблема «обоняние и поведение» практически не исследована, хотя нужно предполагать, что не только парфюмерные запросы могут определять поиски в этом направлении. Согласно современным теориям механизма обоняния существуют элементарные первичные запахи (которых насчитывается семь). Приятные и неприятные запахи по-разному действуют на организм человека, например, первые расширяют, а вторые — сужают кровеносные сосуды, то есть могут непосредственно сказываться на самочувствии. Знаток этой проблемы советский биолог С. А. Корытин считает, что запахи в отличие от звуков и зрительных образов влияют не только на органы чувств, но и на весь организм, так как пахучие частицы вдыхаются с воздухом в легкие и могут попасть в кровоток. Во всяком случае, они оседают на рецепторных клетках и вступают в соответствующие реакции, близкие по своему характеру к реакциям иммунитета.

У животных запахи служат компасом, по ним ориентируются звери и в отношениях с окружающими определяют родство, находят детей. Наконец, запахи служат определенным гарантом порядка: общественная жизнь животных была бы невозможна без строгого регламента и иерархии распределения запахов по территории и среди соплеменников. Мы уже говорили, что запах является знаком качества пищи и служит для привлечения особей другого пола.

Казалось бы, все ясно. Но пора дать слово оппоненту. При всей привлекательности иммунохимической гипотезы механизма ностальгии, возразил мне специалист по биохимии и памяти Г. М. Элбакидзе, все же маловероятно, чтобы иммунный ответ возник за столь короткое время — практически сразу же после «предъявления» запаха. Здесь возможно такое объяснение.

Известно, что у многих животных детеныш принимает любой движущийся перед ним предмет (а тем более кормящего человека) за свою мать. Возможно, что и в нашем случае происходит нечто подобное: у детей вместе с запахом на всю жизнь «впечатывается» комплексное ощущение родных мест. Но их воспоминание идет не по логическому механизму, который требует много времени, а иным — рефлекторным путем, в результате чего мгновенно организуется вся связанная с запахом картина прошлого, в том числе и «первородная» картина детства.

У многих видов животных обоняние по-прежнему остается одним из основных средств коммуникации. Вероятно, и для человека запахи более важны, чем предполагалось до сих пор.

Показано, например, что младенцы в раннем возрасте могут узнавать мать по запаху, а родители тем же путем — отличать своих детей. Видимо, запах и обоняние — явления гораздо более сложные и влияющие на нашу жизнь в большей мере, чем мы полагали до недавних пор. Во всяком случае, во многих отношениях обоняние — самое таинственное наше чувство. Хотя запах помогает воскресить в памяти событие, почти невозможно вспомнить сам запах, подобно тому как мы восстанавливаем мысленно образ или звук. Запах потому так хорошо служит памяти, что механизм обоняния тесно связан с той частью мозга, которая управляет памятью и эмоциями, хотя мы и не знаем точно, как устроена и действует эта связь. Нет полной ясности и в понимании того, каким образом мы ощущаем и как человеку удается различать такое множество запахов. Гипотез существует немало, но ни одна из них еще-не смогла объяснить все экспериментальные факты (см. «Наука и жизнь» № 1, 1978 г. и № 3 1984 г.).

Обоняние и вкус называют химическими чувствами, потому что их рецепторы реагируют на молекулярные сигналы. Хотя у человека и большинства животных вкус и обоняние, развившись из общего химического чувства, стали независимы, они остаются связанными между собой. В случае некоторых веществ нам кажется, что мы ощущаем их запах, но на самом деле это вкус. С другой стороны, то, что мы называем вкусом вещества, нередко в действительности оказывается его запахом.

На слизистой оболочке молекулы захватываются волосковидными отростками — ресничками обонятельных клеток. В клетках возникают нервные импульсы, передающиеся в височную долю мозга. Мозг расшифровывает их и сообщает нам, что именно мы нюхаем.

Вещества имеют запах только в том случае, если они летучи, то есть легко переходят из твердой или жидкой фазы в газообразное состояние. Впрочем, сила запаха не определяется одной летучестью: некоторые менее летучие вещества, например, содержащиеся в перце, пахнут сильнее, чем более летучие, например спирт.

Заболевание верхних дыхательных путей, приступы аллергии могут блокировать носовые пути или притуплять остроту рецепторов обоняния. Но бывает и хроническая потеря обоняния, так называемая аносмия (в США ею страдает около 15 миллионов человек), которая может привести к недоеданию, поскольку еда без запаха не доставляет удовольствия.

Несмотря на недостатки нашей обонятельной системы, нос человека, как правило, лучше обнаруживает присутствие запаха, чем научный инструмент. И все-таки приборы бывают необходимы, чтобы точно определить составы запаха. Для анализа их компонентов обычно применяют газовые хроматографы и массспектрографы. С помощью первых выделяют компоненты запаха, а посредством второго прибора оценивают химическое строение вещества. Например, изготовители парфюмерии и душистых пищевых добавок, чтобы воспроизвести, скажем, аромат свежей земляники, с помощью хроматографа расщепляют его на сотню компонентов. Опытный дегустатор запахов затем нюхает инертный газ с этими компонентами, поочередно выходящими из хроматографа, и определяет три-четыре основных, наиболее заметных для человека. Эти вещества затем можно синтезировать и, смешав в соответствующей пропорции, получить естественный аромат.

Еще древняя восточная медицина использовала запахи для диагностики. Врачи часто полагались на собственное обоняние, не имея сложных приборов и химических тестов для постановки диагноза. В частности, они отмечали, например, что запах, источаемый больным тифом, похож на аромат свежеиспеченного черного хлеба, а от больных золотухой (формой туберкулеза) исходит запах прокисшего пива. Сегодня медики заново открывают ценность запаховой диагностики, но уже на другом уровне — в эксперименте с каталогами запахов — листочками бумаги, пропитанными различными соединениями, запах которых характерен для той или иной болезни. Запах листочков сравнивают с запахом пациента. В некоторых зарубежных медицинских центрах больного помещают в камеру, через которую пропускается поток воздуха, который затем на выходе анализируется приборами. Изучаются возможности использования такой установки для диагностики ряда заболеваний, особенно нарушений обмена веществ. Однако мы отвлеклись от основной темы. Да и пора подвести итог. Пусть он будет поэтическим.

Не хотел хан-отрок возвращаться на зов брата в родные степи, но, когда гонец протянул ему пучок степной травы, он немедля двинулся в путь, сказав, что «смерть в краю родном милей, чем слава на чужбине».

Недаром растения, травы ассоциируются с представлениями о родной стороне. Помните майковский «Емшан»:

Но то было в прошлом, — справедливо заметит читатель.

В наш же век сплошной урбанизации большинство детей уже с порога роддома вынуждены ощущать не луговые, а преимущественно городские запахи. И видимо, уже выработался определенный стандарт, «привкус» своего города или даже улицы.

Во всяком случае, когда жителей одного города выборочно попросили нюхать по утрам воздух, то оказалось, что результаты их сообщений совпали с лабораторными данными об изменениях чистоты атмосферы в разных микрорайонах.

Думаю, что это нечто большее, чем еще одна поэтическая вариация знаменитой державинской мысли: Мила нам добра весть о нашей стороне; Отечества и дым нам сладок и приятен. (более известной сейчас в вольном пересказе Чацкого: «…И дым Отечества…»).

Чувство Родины — это, конечно, понятие более широкое, чем просто память родных мест. Но без запахов детства чувство Родины все-таки будет неполным. Наверное, недаром, когда у только что вернувшихся из самого длительного 237-дневного орбитального полета космонавтов Л. Кизима, О. Атькова и В. Соловьева спросили, какое самое острое чувство они испытали по возвращении на Землю, они в один голос ответили: «Запахи!»

Необычно сложилась судьба романа Василия Алексеевича Левшина, писателя-просветителя конца XVIII — начала XIX века, названного автором довольно длинно, но в соответствии с литературной традицией своего времени — «Новейшее путешествие, сочиненное в городе Велеве». Минуло двести лет со дня его выхода в свет. Печатался роман на страницах журнала «Собеседник любителей российского слова» и в 1784 году с продолжениями, в четырех выпусках — с тринадцатого по шестнадцатый включительно. Особенного успеха среди современников роман, по-видимому, не имел и с тех пор никогда не издавался отдельной книгой. Фактически он был надолго забыт, и только в советское время, совсем недавно, когда возник интерес к истории развития научной фантастики в русской литературе, роман привлек к себе внимание. Наиболее интересные главы, связанные с полетом героя на Луну, снова увидели свет в сборнике «Взгляд сквозь столетия» (М., «Молодая гвардия», 1977).

Среди произведений этого сборника, знакомящего современных читателей с образцами русской фантастики XVIII — начала XIX века, роман Василия Левшина выделяется оригинальностью замысла и самобытностью суждений автора, он мечтал о мирном освоении космического пространства, что и в настоящее время звучит актуально.

В. А. Левшин устами своего героя восклицает: «С каким бы вожделением увидели мы отходящий от нас воздушный флот! Сей флот не был бы водимый златолюбием: только отличные Йлы возлетели б на нем для просвещения. Берега новые сей Ндии не обагрились б кровью от исходящих на оныя громоносных бурий: се было бы воинство, вооруженное едиными оптическими орудиями, перьями и бумагою».

Роман Левшина нельзя назвать научной фантастикой в современном понимании этого жанра. Это роман-утопия, жанр, характерный для XVIII века, и написано произведение в духе древней литературной традиции «воздушных путешествий». Присутствующие же в романе элементы научной фантастики показывают солидную эрудицию автора, его обширные и разносторонние знания.

Василий Алексеевич Левшин (1746–1826) был одним из популярных и плодовитых писателей XVIII века. Особенной известностью пользовались его многочисленные сочинения «по части хозяйственной». Им написаны подробные руководства по птицеводству, ветеринарии, коневодству, овцеводству, об охоте, о том, как построить мельницу или как завести ткацкую мануфактуру, книги о медицине (были лечебники Левшина), по кулинарии и т. д. Выполняя заказ известного просветителя Н. И. Новикова, в журналах которого Левшин активно сотрудничал, он перевел с немецкого фундаментальный труд, составивший двенадцать томов и изданный под названием «Хозяин и хозяйка». Книга стала энциклопедией по ведению домашнего хозяйства.

Современники ценили его экономические познания и заинтересованно обсуждали левшинские рекомендации, связанные с необходимостью проведения реформ в хозяйственно-экономической жизни России той поры. С 1793 года В. А. Левшин избирается членом, а затем и непременным секретарем Петербургского вольного экономического общества, избирается также в Саксонское экономическое общество и Итальянскую академию наук.

О размахе популярности писателя есть любопытное свидетельство. Оно принадлежит его великому современнику А. С. Пушкину. В седьмой главе «Евгения Онегина» поэт упомянул фамилию Левшина как общеизвестную, как некий символ своего времени. Характеризуя российских экономистов-реформаторов, подчас доморощенных, и назвав их несколько иронически «деревенскими Приамами» и «равнодушными счастливцами», Пушкин определил их так: «Вы, школы Левшина птенцы…» За свою восьмидесятилетнюю жизнь В. А. Левшин был свидетелем, и отнюдь не пассивным, многих важных исторических событий, оказавших серьезное влияние на развитие общественной жизни России: Великая французская революция, пугачевское восстание, Отечественная война 1812 года, европейский поход и вступление русских войск в Париж, восстание декабристов на Сенатской площади. Левшин родился в царствование Елизаветы Петровны, дочери Петра I, а умер при Николае I. Наиболее активный период его жизни и деятельности пришелся на царствование Екатерины II. Известно, что в начале своего царствования, желая завоевать авторитет и славу просвещенной монархини, она интересовалась идеями французских просветителей, переписывалась с Вольтером и т. д. В это же самое время начали формироваться просветительские воззрения Левшина, происходило становление его личности. Впрочем, он имел уже немалый жизненный опыт, отслужив несколько лет в армии, куда был определен с восемнадцати лет.

Он был участником русско-турецкой военной кампании 1768–1774 годов за укрепление России на Черном море. После знаменитой Чесменской победы русского флота в 1770 году юный офицер «за приключившеюся ему болезнью» перешел на службу гражданскую. Годы военной службы оставили в нем горький след. Впоследствии в ряде его произведений нет-нет да промелькнут тяжелые видения тех лет с жестокими армейскими нравами, особенно суровыми по отношению к солдатам. Вполне вероятно, что это обстоятельство также подогрело стремление молодого Левшина навсегда расстаться с военной службой.

После отставки он возвращается к себе на родину в приокскую деревеньку Темрянь, расположенную недалеко от города Белева.

Поселившись там в своем небольшом имении, он начал заниматься литературными трудами.

В двадцать семь лет издает свою первую книгу «Загадки, служащие для невинного разделения праздного времени», а вслед за ней пробует себя в разных жанрах, как романист и как драматург (автор ряда драм и комедий), баснописец, собиратель и обработчик русских народных сказок, не говоря уже о многочисленных переводах романов (в том числе цикла рыцарских) с немецкого, французского и английского языков. Сборники Левшина «Русские сказки» в десяти томах впервые ввели в отечественную литературу былинных героев — Алешу Поповича, Добрыню, Тугарина Змеевича и других персонажей русского фольклора.

Среди художественных произведений В. А. Левшина, в которых он проявил себя как «представитель раннего русского сентиментализма», по определению Большой Советской Энциклопедии, наиболее известным считается сочинение «Утренники влюбленного» (1779). Это эпистолярный роман, состоящий из писем пылко влюбленного молодого человека к своей избраннице. Автор посвятил это сочинение своей будущей жене и матери его шестнадцати детей Федосье Степановне Казяевой.

Семейные обстоятельства — все увеличивающаяся, многочисленная семья — вынуждали В. А. Левшина не только заниматься неустанно литературными трудами, но и постоянно служить, занимая довольно высокие должности.

За полвека своей литературной деятельности В. А. Левшин издал более ста пятидесяти томов сочинений. Написано же им было значительно больше, но не все увидело свет.

Роман-утопия «Новое путешествие, сочиненное в городе Белеве» повествует о полете в космос. Герой романа мудрец Нарсим летит на Луну и обнаруживает там, что она населена и что лунатисты, внешне похожие на жителей Земли и говорящие на одном из ее восточных диалектов, живут в достатке и в согласии. Левшин изображает их государство как патриархальную общину, управляемую мудрыми старцами — старейшинами.

Описывая подробно благополучную, мирную жизнь лунатистов и их разумные взаимоотношения между собой, автор сравнивает их нравы с земными и делает это далеко не всегда в пользу последних. Вместе с тем Левшин прослеживает в романе и историю человечества, начиная с библейских времен, глазами одного из молодых лунатистов, вернувшегося при Нарсиме из путешествия на Землю. Рассказ лунатиста Квалбоко о его земных приключениях неожиданно прерывается в том месте, где он повествует, что добрался через Турцию до южных пределов России. Концовка романа звучит как написанное наскоро вынужденное заключение, в которой говорится о том, какая благодать и мир воцарились на юге России после опустошительной русско-турецкой войны.

Последние главы романа, назовем их «утопическими», в отличие от первых «научно-фантастических» грешат длиннотами, поучениями, назидательными сентенциями. Рассуждения В. А. Левшина о том, как надобно просвещенным монархам управлять государством и заботиться о благе подданных, обращены непосредственно к Екатерине II. Автору и его современникам было хорошо известно, что журнал, в котором печатался роман, редактировался самой императрицей и ее подругой Екатериной Дашковой, будущим президентом Российской академии наук. Исследователи литературы XVIII века высказывают предположение, что печатание этого романа было прекращено, так как поучения Левшина, его осуждение и критика многих земных социальных несправедливостей, хотя и весьма умеренные, могли вызвать неудовольствие императрицы. Вероятно, были и цензурные трения, ведь Левшин описывал патриархальное, но демократическое государство лунатистов, управляемое без царя.

«Космонавт» Нарсим совершает смелое путешествие на Луну при помощи фантастического аппарата с машущими крыльями.

Эти главы читаются с неослабным интересом, несмотря на то, что написан роман архаическим для нашего восприятия, несколько тяжеловесным языком восемнадцатого столетия. Читатель живо представляет себе этого мудреца, сидящего уютно вечером в кресле возле окна, глядящего на звездное небо и размышляющего о свойстве воздуха, о создании летательной машины, на которой можно было бы взлететь. «В одну прекрасную ночь, — пишет Левшин, — сидев под окном углублен в сии мысли, взирал он с жадностью на освещенное полным блеском Луны небо. Какое множество видит он звезд! Умоначертания его пробегают по неизмеримому пространству и теряются в бесчисленном собрании миров».

Нарсим раздумывает о бесконечности вселенной, о том, что в мировом пространстве «есть несчетно земель, населенных тварями, противу коих вы можете почесться кротами и мошками», то есть, говоря современным языком, о том, есть ли жизнь на других планетах и в каких формах она существует, — проблема, до сих пор волнующая современных фантастов. Он мечтает о мирном освоении космоса «для просвещения» (мы уже цитировали выше это высказывание), о мирных контактах с обитателями других миров и задумывается об ответственности миссии первого космоплавателя.

Нарсим задремал, и во сне ему приходит идея наиболее целесообразной, по его мнению, конструкции «космического аппарата». Левшин подробно описывает аппарат Нарсима и принцип его действия: «Во сне обращает он взоры свои на стену, где висело у него несколько орлиных крыл. Берет из них самые большие и надежные: укрепляет края оных самым тем местом, где они отрезаны, к ящику, сделанному из легчайших буковых дощечек, посредством стальных петель с пробоями, имеющими при себе малые пружины, кои бы нагнетали крылья книзу.

С каждой стороны ящика расположил он по два крыла, привязав к ним проволоку и приведши оную к рукояти, чтоб можно было управлять четырьмя противу расположенными двух сторон, крылами одною рукою; равномерно и прочих сторон крылья укрепил к особливой рукояти. Сие средство почитал он удобным к его намерению: что и в самом деле оказалось, ибо, вынеся сию машину на открытое место и сев в нее, когда двух сторон крылья опустил с ящиком горизонтально, а двумя других начал махать, поднялся он вдруг на воздух».

Этот левшинский летательный аппарат совпадает по описанию с подобными летательными приспособлениями в произведениях зарубежных авторов той поры — английских и французских, а также и в более ранних сочинениях. Вспомним античных героев Дедала и Икара. Аппарат Нарсима — продолжение идеи легендарного Дедала. В диалоге «Икароменипп, или Заоблачный полет» греческий сатирик Лукиан описывает похожий способ взлета. Герой его произведения обрезает крылья у орла и у коршуна, прикрепляет их к своим рукам и взлетает. Интересно, что Лукиан тоже отправляет затем своего героя на Луну. В более позднем английском фантастическом романе XVII века «Человек на Луне, или Необыкновенное путешествие, совершенное Домиником Гонсалесом, испанским искателем приключений, или «Воздушный посол», рассказывается о летательном аппарате, прикрепленном к стае диких лебедей, которые также доставляют героя на Луну.

В дальнейшем литературная традиция воздушного путешествия на Луну была продолжена, о чем свидетельствует целый ряд художественных произведений, в том числе романы Жюля Верна и Герберта Уэллса, а также наших авторов — Алексея Толстого, Александра Беляева и других. Заметим также, что через сто с небольшим лет после Левшина, в 1887 году, была написана научно-фантастическая книга «На Луне», автором которой был основоположник отечественной космонавтики и ракетоплавания К. Э. Циолковский. Во второй же половине XX века потомки мудреца Нарсима сфотографировали невидимую сторону Луны и отправили туда луноход. Можно пожалеть, что он не обнаружил там лунатистов, к встрече с которыми готовил своего героя Левшин. Не обнаружили лунатистов и американские космонавты, погулявшие по ее поверхности. Герой Левшина, приближаясь к Луне, которая увеличивалась в размерах, приходит в ужас от мысли, что «воздух не всюду будет таковой густоты, каковая потребна для свободного» его дыхания. Далее разъясняет, что «атмосфера наша не очень далеко от Земли Простирается, после чего следует один тончайший эфир, не способный к житию в нем тварей». Вслед за этим положением следует ряд других рассуждений и научных версий, различных аналогий, бытовавших в науке того времени, но сейчас уже опровергнутых и кажущихся наивными.

Научные концепции автора романа устарели, но фантазия и вдохновение писателя, его творческий порыв первопроходца в космическое пространство, выраженные мастерски, нельзя не оценить по достоинству, ибо они пробуждали мысль к творчеству и возбуждали молодежь к научной деятельности.