Отцы, будьте добры к своим дочерям,

Дочери оценят вашу заботу.

— Джон Майер

Отец меня убьёт.

Вообще-то, если задуматься, у него, вероятно, нет времени меня убивать. Но он может отправить кого-нибудь, и всё сделают за него. Вот в этом он действительно хорош. В отправлении людей. Он поступал так при каждом крупном событии в моей жизни. Первый школьный день, первое свидание, вечеринка на милые шестнадцать, дни рождения, танцевальные концерты, даже церемония вручения дипломов об окончании средней школы на прошлой неделе. Все их искренне посещал и документировал на видео один из любимчиков моего отца. А у него их просто куча. Так много, что я уже с трудом могу запомнить их имена. Но обязательно, когда происходит что-то значительное, одному из них всегда удаётся оказаться на месте моего отца, чтобы исполнить необходимую родительскую обязанность. Честно говоря, я бы не удивилась, если б в день моей свадьбы он отправил кого-то идти со мной по проходу. Хотя я не уверена, что его команда по рекламе позволила бы ему упустить такую прекрасную возможность для положительной огласки в СМИ.

Это, с другой стороны, попадает в другую категорию внимания прессы. Ту самую, что заставляет моего отца, его компанию и всех связанных с нашей семьей выглядеть не самым лучшим образом. Ту самую, которую умалчивают и которую извиняют умно состряпанные козлы отпущения и обещания реабилитации. Не то чтобы я когда-либо попаду в неё. Но эта мысль заставляет таблоиды менять фокус. Потому что, как только вы отправились в реабилитационный центр, истории конец. В глазах СМИ вы так же хороши, словно уже вылечились.

Ну, по крайней мере, пока снова не напортачите.

Пока не наделаете что-то вроде этого.

Я убеждена, что на моего отца работают шпионы по всему миру. Они пролезли в национальные и государственные правительства, они уклоняются от правоохранительных органов, они выдают себя за уличных продавцов. Они как эльфы. Помощники Санты. Крадутся сквозь ночь, выполняя его указания, защищая имя компании. Имя семьи. Потому что серьёзно, никакого другого объяснения тому, как быстро все проворачивается, я не найду. Насколько быстро они способны убрать с сайтов все следы «беспокойства»? Ну, например, уже сегодня к вечеру. Люди моего отца вышли на «сцену» даже прежде, чем прибыли машины неотложки. Одетые в свои тёмные костюмчики и дизайнерские туфли, а вы учитывайте, что сейчас только три утра. Как будто они и спят в таком вот виде.

Волшебные эльфы, не иначе.

Хотя если следовать этой аналогии, оказывается, что мой отец должен быть Сантой Клаусом. И уж поверьте мне, кроме той части, чтобы быть неуловимым, никогда не замеченным и остающимся в вашей гостиной всего пару минут, прежде чем исчезнуть в ночи, он определенно никакой не Санта Клаус.

Первое, что они делают, только прибыв, — говорят мне молчать. Потом меня уводят из центра внимания и вспышек фотоаппаратов папарацци и торопливо запихивают в чёрный лимузин, чьи окна настолько затонированы, что я едва вижу, что снаружи. Напротив меня сидит женщина. Она говорит с легким французским акцентом, ловко управляясь с постоянно вибрирующими от входящих вызовов и электронных писем телефонами в каждой руке. Она прерывает текущую беседу на время, достаточное, чтобы заверить меня, что всё уладят.

Но меня не нужно ни в чем уверять. Всё всегда улаживают. Когда подразумевается имя моего отца, обвинения загадочным образом отклоняют, судебные процессы необъяснимо выпадают из делопроизводства, а сердитые владельцы бизнесов, угрожающие местью, внезапно присылают рождественские открытки с фотографиями своих семей на двухнедельном круизе по Греческим островам.

Я не уверена точно, как именно это происходит, но вы можете быть уверены, что деньги переходят из рук в руки. Много-много денег. Возможно, даже в форме крупных не отмеченных законопроектов. Контракты, скорее всего, подписаны, угрозы почти наверняка исполнены, и секретность определённо усилена.

Это мафия, только без стриптиз-клубов и дешёвых нью-йоркских акцентов. И вместо оружия и зацементированной обуви у всех её членов Блэкберри и Гарвардское образование.

Неудивительно, что на моего отца работают исключительно все адвокатские фирмы.

Сквозь тонированное стекло я могу разобрать прибытие ещё двух новостных фургонов. Женщина, сидящая напротив меня, также их замечает и поспешно нажимает единственную кнопку на одном из телефонов, прежде чем поднести его к уху.

— Всё чисто? — Минута молчания, пока она ждёт ответа. — Скажи им, что у неё нет комментариев. — И затем в другой телефон: — Хорошо, мы уезжаем.

С пугающей резкостью она кликает по обоим телефонам и, не оборачиваясь, словно хорошо смазанная машина, которая в тысячный раз исполняет отточенное движение, костяшками пальцев стучит по стеклянной перегородке между салоном и водителем, сообщение передано, автомобиль трогается с места.

Прежде чем мы успеваем отъехать от бордюра, женщина уже отвечает на другой звонок.

— Какова ситуация у Гнезда?

Я могу разобрать тень гримасы на её вытянувшемся лице, и, не говоря ни слова, она поворачивается к экрану и включает CNN. Мой взгляд затуманен, и память пока не слишком отошла после аварии, но я всё же признаю перекресток, на котором стоит репортёр. Тот самый, от которого мы только что отъехали. И у разрушенного мини-маркета позади него всё ещё стоит моя машина, припаркованная прямиком в центральном проходе, рядом с аспирином.

Нужно было схватить одну баночку перед уездом, думаю я. В голове словно отбойным молотком стучат.

Я обессилено падаю назад на сиденье, прикрывая глаза рукой.

— Планы изменились, — слышу, как говорит француженка, на дюйм опустив стекло. — Едем в Посадочную Площадку.

Водитель кивает, и я чувствую, как длинный чёрный автомобиль заходит в резкий поворот, который почти заставляет меня расстаться с содержимым моего желудка. Хотя там особо не с чем расставаться. Кроме водки. Много-много водки. Ну, возможно, с несколькими каплями воды от растаявшего льда.

— Нет! — протестую я, изо всех сил пытаясь сидеть вертикально. — Почему мы туда едем? У меня там ни одной шмотки. И вообще я хочу домой!

Но затем я снова бросаю взгляд на телек, и внезапно ответ становится мне очень ясен. Местоположение экстренного выпуска новостей изменилось, и теперь второй репортер стоит около ворот моего дома, наряду с любым другим журналистом со всего мира.

Зашибись.

— Не волнуйся, — говорит мне женщина, снова возвращаясь к своему телефону. — Наши люди уже на пути к вашему дому, чтобы взять некоторые твои вещи.

— Отлично. — Я сдаюсь с преувеличенным вздохом, падаю на бок и сворачиваюсь на сиденье. — Но удостоверьтесь, что они забрали Холли. Она не может спать одна.

Женщина кивает и переключается на второй телефон.

— Захватите собаку.

Хотя громкость и убавлена, я всё же могу слышать претенциозный голос репортёрши из телевизора, обстоятельно объясняющей трагическую историю моей жизни так, словно рассказывает сочинение в пятом классе.

— Для тех, кто только что к нам присоединился, мы в Бэль-Эйр, штат Калифорния, у поместья Президента Медиа-империи Ларраби Ричарда Ларраби, спустя пятнадцать минут после того, как его семнадцатилетняя дочь Лексингтон Ларраби разбила свой кабриолет Mercedes-Benz SLR McLaren, стоимостью более чем 500,000$ о мини-маркет на бульваре Сансет. Известная тусовщица возвращалась из элитного Голливудского ночного клуба, где, как утверждают несколько свидетелей, она много выпивала с друзьями, прежде чем сесть за руль. Хотя представители семьи Ларраби ранее отрицали обвинения, что Лексингтон находилась под влиянием алкоголя, полиция всё ещё тщательно изучает этот вопрос. Это опустошение в семье Ларраби наступает спустя всего несколько дней после того, как начинают циркулировать отчёты, что шаткие двухлетние отношения Лексингтон с богатым европейским наследником Менди Милошем в очередной раз дали трещину. Знаменитая, постоянно сходящаяся и расстающаяся, парочка рассталась в конце прошлого года, после чего Лексингтон провела две недели в психиатрическом учреждении в Палм-Спрингс, где ей диагностировали «депрессию и тревожность». Решение помочь дочери подобным образом было принято самим Ричардом Ларраби после того, как Лексингтон была найдена в туалете бензоколонки в Беверли Хиллз в обморочном состоянии и отправлена в медицинский центр «Кедарс-Синай», где её лечили от лёгкого отравления алкоголем. Ричард Ларраби выражал искреннее беспокойство о своей единственной дочери…

— Господи, да выключи ты это уже! — стону я, накрывая лицо волосами.

Через несколько секунд тишина наполняет лимузин, и я закрываю глаза.

Хренов Менди. Это всё его вина. Если бы он вернулся в Европу, как и обещал, ничего из этого не произошло бы. Мы, возможно, так и придерживались бы плана передохнуть друг от друга подальше, через несколько недель воссоединились бы в Европе, и все было бы прекрасно. Но не-е-ет. Ему приспичило появиться в клубе и начать танцевать с какой-то бродяжной шлюшкой прямо передо мной. Теперь всё определённо кончено. После всего, что мы наговорили сегодня вечером, не осталось ни единого шанса, что мы снова будем встречаться.

Боги, как же болит голова.

Сквозь опущенные веки могу разобрать вспышки света, открываю глаза и вижу, что телек всё ещё включен, но громкость убавлена. CNN вернулись на перекресток, потому что эвакуатор вытягивает мою машину из развалин. Дерьмово выглядит. Весь перед сплющен, несколько осколков остались на том месте, где было лобовое стекло.

Ну, блин. А мне действительно нравилась эта машина.

Я только её получила. Её собрали на заказ в Германии. Теперь придётся ждать, пока они сделают новую на замену. И кто знает, сколько времени это займёт.

Всё это уже начинает меня раздражать, не хочу больше смотреть.

— Я сказала. Выключить. Это, — повторяю ей. — Незачем мне это видеть. Чёрт, я жива, и ладно.

А женщина уже полностью поглощена очередным звонком. Этот, очевидно, ведётся на французском.

— Oui, oui, je comprends[1], — говорит она, нажимая на пульт телевизора, и экран темнеет. Её взгляд на миг падает на меня, а затем она бормочет в телефон: — Je te le dis, elle est un enfant gâtée[2].

Я чувствую, как моё лицо горячеет от гнева. Она серьезно назвала меня избалованной соплячкой?

— Извините, — требую я.

— Un moment[3], — говорит она собеседнику, глубоко вздыхает, убирает телефон ото рта и натянуто улыбается. — Да?

— Чем именно вы занимаетесь у моего отца?

Совершенно ясно, она раздражена, что я её перебила, но пытается это скрыть.

— Я его новый пресс-атташе.

— Ну, тогда… — начинаю я, прежде чем перейти на чистейший французский, — возможно, если бы вы завершили свое исследование, то узнали бы, что «избалованная соплячка» провела половину детства во Франции.

А потом я закрываю глаза на её ошеломленное выражение, опять занавешиваю лицо волосами и бормочу:

— Просто разбудите меня, когда мы доберемся, о'кей?

У моего отца есть постоянный номер в отеле «Беверли Уилшайр». Предположительно для того, чтобы развлечь партнеров, когда те прилетают в ЛА. Но я-то знаю, что это полная чушь. Номер для того, чтобы он не ночевал дома. Всем известно, что сон требует определенного уровня близости. Не важно, романтические это отношения или же семейные, сон — интимный акт. Пробуждение утром — это личное. Совместный завтрак — для семьи. И независимо от того, что трезвонят газеты, Ларраби, определённо, не семья.

Как, наверное, думает мой отец, если он будет периодически ненадолго появляться в нашем основном доме в Бэль-Эйр, то он будет считаться его жителем. Но, конечно, это никогда не достаточно долго, чтобы действительно заняться каким-нибудь аспектом моей жизни. Ребенком я была достаточно наивной, чтобы пытаться перетянуть его внимание на себя в большинство из его редких визитов, мчась к парадной двери с рисунками, которые я сделала в художественном классе, или одевалась в свой последний балетный костюм, готовая показать ему новое выученное движение. Я всегда отчаянно нуждалась в его одобрении. Жаждала тех пустых односложных оценок, которые я с жадностью проглотила бы и схоронила за щеками, подобно бурундуку, не знающему, когда он снова сможет поесть.

Теперь я умнее. Не трачу впустую своё время. И когда «намечается» его визит (да, они почти всегда намечаются), я стараюсь встречаться с ним настолько редко, насколько это возможно.

— Твой отец на пути из Нью-Йорка, — сообщает мне знакомый мужской голос, как только я ступаю в номер и падаю на обитый шёлком шезлонг в гостиной.

Как я и сказала, почти всегда намечаются.

— Спасибо за предупреждение, — язвительно отвечаю я.

— Не говори со мной подобным тоном, — злится Брюс, отходя от стола в столовой и угрожающе смотря на меня сверху вниз. — На этот раз ты действительно напортачила, Лекси. Ты хоть понимаешь, что могла кого-нибудь убить? Включая саму себя.

Я ложусь на бок, так что мне не приходится смотреть на него.

— О, перестань, Брюс. Я сегодня через ад прошла. Не можешь расслабиться хоть на секунду?

Брюс — личный юрист моего отца. Как противоположность любому из его корпоративных болванов. Он распоряжается всем состоянием моего папочки, доходами, завещаниями, трастовыми фондами и, что важнее всего, семейными делами (чем в данный момент являюсь я). Правда в том, что с тех пор, как пять лет назад умерла моя мама, я провела с Брюсом больше времени, чем с собственным отцом. Неудачный результат этого — он часто пытается рассматривать меня как дочь. А это значит, что он испытывает какое-то извращённое удовольствие от выговоров мне. Словно этого нет в его должностной инструкции, но внутри он поздравляет себя, что вышел за пределы служебного долга.

— Ты разбила свою машину, врезавшись в мини-маркет, Лекси! — ревет он. — Нужно ли тебе напоминать о важности значении подобного?

— Имеешь в виду, нужно ли мне напоминать, как погибла моя мать? — презрительно спрашиваю я. — Нет, думаю, я все прекрасно помню, спасибо.

Он понижает голос до сердитого шипения.

— Этой ночью ты подвергла эту семью серьезному риску.

Я стону и закатываю глаза.

— Говоришь так, словно ты часть этой семьи.

— Так и есть! — выпаливает он негодующе. — Я слежу за интересами семьи. Все время. Твоего отца, твоих братьев и твоими. Я лично забочусь о благополучии этой семьи. И больше, Лексингтон Ларраби, мне нечего тебе сказать.

Я разворачиваюсь к нему лицом так резко, что комната не сразу перестает вращаться. Но я слишком занята, крича, чтобы заметить это.

— Ты совершенно не представляешь, каково быть частью этой семьи! — Кипящий гнев усиливает головную боль с поразительной скоростью, но мне всё равно. Эмоции взяли верх, и теперь этого уже никак не остановить. — Ты понятия не имеешь, каково, когда тебе подворачивает одеяло и целует на ночь кто-то, кому заплатили за это. Ты даже представить не можешь, каково получать диплом об окончании средней школы, осматривать толпу и видеть на переднем ряду недавнего выпускника Гарварда из компании Ларраби, возящегося с камерой, чтобы записать видео, которое твой отец даже смотреть не будет. И пока ты не упадешь в обморок в туалете бензоколонки и не проснешься в палате с незнакомцем, нанятым, чтобы держать тебя за руку, и утверждающим, что все будет прекрасно, я не хочу даже слышать, как ты утверждаешь, что ты часть этой семьи.

В его глазах вижу поражение. Или, по крайней мере, он решил пока что поднять белый флаг. Поворачиваюсь обратно и вжимаю лицо в обивку дивана, находя незначительное облегчение в ощущении его прохлады на коже.

Дверной звонок номера не замолкал с тех пор, как я приехала. Бурная деятельность связана, в основном, с сокрытием того, что наделал сегодняшний «инцидент». Вот именно так к этому относятся любимчики. И как бы я ни ненавидела весь шум и переполох, я все же не жалуюсь, в страхе, что они могли бы собраться и перейти в свой конференц-зал внизу, и тогда я останусь одна в этом гигантском люксе.

В половину четвертого утра открывается дверь, и посыльный прикатывает тележку с чемоданами и коробками моих вещей из дома. Холли, моя коричнево-белая папийон[4], сидит на самом высоком моем чемодане от Луи Виттона, наслаждающаяся поездкой по украшенным золотом коридорам отеля. Когда она замечает меня, ее маленький хвостик начинает качаться из стороны в сторону, и она, радостно лая, спрыгивает с тележки прямо мне на колени.

Я крепко держу ее и бормочу в ее высокие уши в форме крыльев бабочки, утыкаюсь носом в мягкую шерстку на ее шее. Я спасла Холли из разорившегося приюта три года назад. Она была грязной, когда мне только привели ее, отказывалась признавать меня хоть как-нибудь почти полгода. Но теперь нас водой не разольешь. И несмотря на то, что вы могли увидеть по ТВ или прочитать в таблоидах, она для меня не просто очередной модный аксессуар. Она мой мир. Мой спасательный трос.

Собственно, просто от того, что она здесь со мной, мое настроение немедленно меняется. Удивительно, как у нее так получается. Люди иногда могут быть такими раздражающими. Со всеми их глупыми мнениями и тайными умыслами. Но собаки? У собак нет умыслов. Они так честны, и открыты, и отдаются тебе без остатка. И поэтому они всегда будут приободрять вас. Они всегда будут любить вас. Независимо от того, как сильно вы накосячите. Независимо от того, где вам посчастливилось разбить Мерседес.

К счастью, мне удается найти пузырек ибупрофена в дорожном чемодане. Я вытряхиваю горстку в ладонь и запиваю их большим глотком итальянской минеральной воды, стоящей на журнальном столике, кривясь от послевкусия.

— Фу, гадость какая! — Я зажимаю рот. — Поверить не могу, что отец пьет это дерьмо. — Не оборачиваясь, я кричу, не обращаясь ни к кому конкретному: — Кто-нибудь может принести мне немного Восс[5], пожалуйста?

Вода появляется меньше чем через минуту, как будто автомат с Восс спрятан за душем или еще где-то. Я нетерпеливо делаю несколько глотком, затем лью немного в цилиндрическую, больше обычного размера крышку бутылки и предлагаю Холли.

Брюс выходит из главной спальни, где он говорил по телефону, и объявляет всем, что Капитан приземлился и теперь садится на вертолет. Он будет здесь через двадцать минут.

На случай, если вы не поняли, Капитан — это мой отец. Он настаивает, чтобы все и для всего использовали эти тупые кодовые имена. Гнездо — наш главный дом, Посадочная Площадка — это место, Яблоко — наш таунхаус на Парк Авеню в Манхэттене, а Брюс, поверенный моего отца, известен просто как Лейтенант. Где-то есть целый список. Он ежемесячно обновляется и рассылается по электронке. Я не видела ни одного уже много лет. С тех пор, как обнаружила, как использовать фильтр спама.

Когда люди начинают носиться по комнате, готовясь к прибытию Капитана, я выполняю свою собственную подготовку. Опустошив остатки воды, я набираю смс-ки Джии и Ти, моим двум самым лучшим подругам в этом мире, и прошу их приехать как можно скорее для моральной поддержки. Потом я направляюсь в ванную, чтобы проверить мое лицо.

Отражение практически подталкивает меня к тому пункту, где я клянусь, что прошла через обмен тел, что так часто показывают в фильмах. Я даже не похожа сама на себя. Тушь предана забвению, волосы с одной стороны как корова лизнула, мешки под глазами цвета пино-нуар больше, чем у посыльного в тележке десять минут назад.

Я поворачиваю кран, сую под воду руку и тщательно, кончиком пальца растираю тушь до скул, мажу ее так, чтобы теперь она стекала по лицу в подобии следов от слез.

Я улыбаюсь своей работе.

Идеально.

Потом я выключаю свет, тащусь обратно в гостиную и скольжу на свой диван, ожидая прибытия отца.

Джиа и Ти приезжают первыми. Они, должно быть, были неподалеку, когда получили мои сообщения. Брюс укоризненно наблюдает, как они вплывают в номер, вздыхают от моего взъерошенного вида и бросаются ко мне, со скоростью света извергая слова сочувствия и неверия. Он ловит мой взгляд и смотрит с презрением, но я сразу игнорирую его, возвращая внимание к настоящей группе поддержки.

— Господи, Лекс, — восклицает Джиа, становясь на колени около дивана. — Мы прочитали новости в Твиттере по дороге из клуба домой. Поверить не можем!

— Мы сразу же сказали Кляйну сворачивать! — задыхаясь, объясняет Ти с безупречным английским акцентом.

В темно-карих глазах Джии появляются слезы, прежде чем она роняет голову мне на живот.

— Мы думали, что ты умерла!

Со смешком я тянусь и накручиваю на палец кудряшку ее коротких волос цвета карамели.

— Я в порядке, девчат. Спасибо, что приехали.

Джиа, Ти и я стали лучшими подругами в подготовительном классе. «Беспокойная троица», как сразу же прозвали нас учителя. Джиа — дочь легенды баскетбола Девина Джонса, который раньше играл за «Лейкерс»[6], а теперь владеет примерно сотней автомобильных салонов, кинотеатров и ресторанами общепита «Слава Богу, уже пятница». Не то чтобы она хоть раз была замечена питающейся там.

Мама Ти раньше была участницей одной реально известной британской женской группы, которая выпустила множество платиновых альбомов в начале девяностых. Ее отец был гитаристом, гастролировавшим с ними, но Ти едва видится с ним, потому что когда группа распалась и мать Ти быстро продула гонорар с нового альбома, она переехала из Лондона в ЛА, чтобы выйти замуж за президента огромной корпорации, и забрала Ти с собой. Теперь Ти живет в Малибу, в том экологически чистом «умном доме», который разговаривает с вами, а когда вы берете из холодильника молоко, терморегулятор автоматически подгоняет температуру воздуха к температуре вашего тела.

— Боже, — говорит Джип, поднимая голову. Автозагар на ее гладкой смуглой коже мерцает в свете гостиничного номера. — Ты никогда не догадаешься, что сделал Менди после твоего ухода.

— Никогда, — кивком подтверждает Ти.

— Подождите, — кусая губу в ожидании, говорю я. — Дайте попробовать. Ну, намекните хоть.

Но прежде чем они могут ответить, Брюс откашливается так громко и противно, что вы подумали бы, что ему засунули в горло куриное крылышко. Девочки с надеждой глядят на него, тогда как я лишь закатываю глаза и ворчу:

— Что, Брюс?

Я вижу, как подергивается его левая щека. Это значит, что он снова кусает ее изнутри. Он делает так всегда, когда пытается что-то сдержать. Мое предположение — это, вероятно, очередная вспышка.

Он глубоко вздыхает и затем все еще напряженным голосом говорит:

— Мы все благодарны Джии и Тессе…

— Ти, — она быстро поправляет его.

Подергивание начинается снова, но через несколько секунд оно рассеивается натянутой улыбкой в ее сторону.

— Благодарны Джии и Ти за поддержку, — исправляется он. — Но, учитывая неминуемость прибытия твоего отца, я полагаю, им лучше подождать в вестибюле внизу.

Девушки начинают подниматься, но я хватаю руку Джии и дергаю ее назад.

— Нет! — кричу я, суженными глазами смотря на Брюса. — Они мои подруги… моя семья, — добавляю я, зная, что это собьет с него немного спеси. — Они останутся.

— Все нормально, дорогая, — успокаивает Ти, беря мою руку и сжимая ее. — Тебе нужно немного времени побыть с отцом наедине.

— Ха! — Я возмущенно фыркаю и указываю на полную людей комнату. — Ага. Я, мой отец и все наши самые близкие друзья. Мы — одна огромная счастливая семья.

Но Ти просто скупо улыбается в ответ, отпуская мою руку и позволяя ей с глухим стуком упасть на диван.

— Мы будем внизу, — говорит она.

Я беспомощно смотрю, как мои подруги — мои спасательные плотики — выплывают в дверь, прежде чем с сердитым взглядом обернуться к Брюсу. На этот раз я действительно готова все ему высказать, но мне не дают такой возможности. Вся комната внезапно погружается в тишину от звука в очередной раз открытой двери.

Мне не нужно пытаться встать, чтобы узнать, что мой отец только что вошел в комнату. Я могу увидеть это на подобострастных лицах безумно любящих его сотрудников. Я могу услышать это в безошибочном звуке его шагов. В звуке щелкнувшей за ним двери. В почтительной тишине, которая следует за этим. После семнадцати лет проживания с Ричардом Ларраби как отцом вы бы тоже научились признавать на слух, что он пришел. И ушел.

Вся активность в комнате прекращается. Замолкают телефонные разговоры. Ручки перестают скрипеть по бумаге. Ловкие пальцы зависают над клавиатурами. Все взгляды направлены на человека, вошедшего в комнату. Человека, который сейчас зловеще возвышается над моим диванчиком. Я слышу его дыхание. Чувствую, как его тень падает на мое лицо. Мое дыхание тихо замирает, и я жду.

— Какова ситуация? — спрашивает он Брюса, ступая мимо моей импровизированной постели в гостиную номера.

Брюс следует прямо за ним, как бы преданно сопровождая гребаные десять шагов, которые отец делает до столовой.

— Улаживается, — уверяет он. — Владелец магазина не собирается выдвигать обвинений. Я переговорил с судьей, он готов быть снисходительнее в вынесении приговора по статье «Управление транспортным средством в состоянии алкогольного опьянения». Без тюремного заключения. Просто отлично.

— Хорошо. Что с прессой?

— С прессой решает Кэролайн.

Брюс кивает Француженке, которая сопровождала меня сюда в лимузине, и она поднимается со своего стула из-за стола, размахивая телефонами в обеих руках, словно визуально доказывая, что да, именно этим она и была занята.

— Я сделала официальное заявление, но, думаю, пресс-конференция с Вами утром была бы благоразумным шагом в данный момент.

— Отлично, — соглашается мой отец с небольшим взмахом руки, показывая, что разговор с Кэролайн окончен. Она возвращается на свое место.

Брюс продолжает нести какую-то ерунду, пока мой отец ходит вперед-назад вдоль обеденного стола, вставляя одно-два слова в качестве приказа, когда Брюс заканчивает предложение, требующее инструкции.

Холли вклинивается между моим наклоненным телом и спинкой дивана и начинает дрожать, в страхе прижимая уши. За те три года, что она прожила у меня, она никогда не проявляла особой симпатии к моему отцу, и я ее не виню. Холли всегда отлично разбиралась в людских характерах.

Я чешу ей шею и шепчу что-то успокаивающее.

— И сколько всего получается? — слышу я, как мой отец спрашивает Брюса, когда тот закончил оглашать список повреждений.

Брюс достает из кармана пиджака ручку, царапает что-то в блокноте отеля, затем отрывает верхний лист и протягивает его моему отцу.

Я внимательно слежу за его реакцией, но ее, конечно, нет никакой. Глупо ожидать иного. Ожидать увидеть, как что-то словно по волшебству появляется там, где никогда ничего не было.

Вот как мой отец стал тем, кто он есть. Как «Ларраби Медиа» стала самой успешной медиа-корпорацией в мире. Из-за его сверхъестественной способности оставаться абсолютно отстраненным. Полностью бесстрастным.

Даже перед лицом катастрофы.

— Отлично, — говорит он, в заключение авторитетно кивая. — На том и сойдемся.

Он поворачивается к остальным нетерпеливым лицам, зависшим вокруг стола в ожидании следующего указания, как солдаты в военной зоне.

— Вы все отлично поработали, — заявляет он твердым, непоколебимым тоном. — Спасибо за усердие в этом… неудачном вопросе. Я позабочусь, что вам компенсируют ваши дополнительные усилия.

Потом он разворачивается ко мне, признавая мое существование впервые с момента, когда он вошел в комнату. Не потрудившись даже сесть, я бросаю взгляд в его сторону. Наши глаза соединяются, но ничего не происходит. Никакого информационного общения. Никакого обмена эмоциями. По крайней мере, когда Брюс бросает на меня один из своих коронных взглядов, я знаю, что он думает. Глаза же моего отца пусты. Лишены всяких чувств.

Безразличны.

В очередной раз я не понимаю, с какой стати ожидала чего-то еще.

Одним быстрым движением его взгляд отцепляется от моего, оставляя меня с явственным чувством падения. Как неизбежный треск лески, удерживающей меня в подвешенном состоянии на высоте двух сотен футов над землей.

— Если кому-нибудь понадоблюсь — я в Маяке, — сообщает он, пробираясь обратно через гостиную. Его крупное тело исчезает за спинкой дивана, и я слышу чересчур знакомый звук открывшейся и закрывшейся двери.

Затем бурная деятельность возобновляется, когда все возвращаются к работе.

Я не пишу Джии и Ти сразу же, чтобы сказать, что путь свободен. Они достаточно скоро сами увидят моего отца, марширующего через холл отеля. Вместо этого я перебираюсь в столовую к обеденному столу, и под шум телефонных звонком, е-мейлов и неистовых разговоров мне удается стащить небольшой отельный блокнот со стола, спрятать его у бедра и уйти в спальню.

— Я спать, — говорю я голосом достаточно мягким, чтобы никто не услышал, и затем закрываю за собой двойные двери.

Я поднимаю Холли на огромную мягкую белую кровать, и она быстро начинает перебирать одеяло, устраивая его по своему вкусу, прежде чем плюхнуться и свернуться идеальным клубочком меха. Теперь, когда он ушел, она расслабилась.

Хотелось бы и мне также быстро оправляться.

Я присаживаюсь на край кровати и достаю из тумбочки карандаш. Потом я, почти не нажимая, провожу кончиком вперед-назад по пустой страничке, наблюдая, как волшебным образом под графитом появляется углубление от последней записи.

Я щурюсь и держу страницу под тусклым светом ночника, пока не разбираю кривоватый почерк Брюса.

Единственное, что им написано, — это число.

1.7

Стоимость моей очередной ошибки. Финансовое бремя, которое будет нести мой отец, чтобы все прошло. Чтобы сохранить имя семьи от грязных следов, которые я умудряюсь оставлять, куда бы ни пошла.

Вне всяких сомнений, это в миллионах. Когда речь идет о цифрах, с которыми работает отец, масштаб подразумевается. Писать полностью значит просто лишние нули. Мой отец не имеет дела с сотнями или тысячами. Они просто не стоят его времени.

Я откладываю блокнот в сторону и падаю на подушки. Ночь была сплошной катастрофой. Сначала Менди, потом авария и пресса, а теперь еще и это.

Я позволяю себе полминуты слез — не больше, — прежде чем беру себя в руки и готовлюсь к возвращению подруг. К счастью, мой макияж уже был смазан, так что они, ворвавшись в комнату и рухнув на кровать около меня, не замечают, что я плакала.

Слушая, как они ходят взад-вперед, по очереди задавая вопросы и соболезнуя, я чувствую, что мои веки наконец-то тяжелеют. События вечера начинают брать свое, а адреналин испаряться. Вдруг единственное, о чем я могу думать, — это сон.

Ти, должно быть, замечает, что я задремала, потому что она прерывается на полуслове и говорит:

— О, Лекс, прости. Ты, наверное, очень устала. Мы останемся тут пока, чтобы ты не была одна.

Я улыбаюсь сквозь дрёму.

— Вам не обязательно это делать, — выдавливаю я. — Я в порядке. Идите домой… я позвоню, когда проснусь.

— И мы пойдем по магазинам, — добавляет Джиа.

Я удивленно киваю.

— Точно. Шоппинг. Равно хорошо.

Я могу слышать их хихиканье, пока Ти укладывает меня под одеяло и натягивает его мне до щек, легонько целуя меня в лоб.

— Еще четыре дня, — напоминает она, мягко гладя мою щеку. — Еще четыре дня, и это все закончится, да?

— Да, — говорю я уже хриплым голосом.

За ними тихо закрывается дверь, и я перекатываюсь на бок, укладываю Холли себе на руку и зарываюсь лицом в ее шелковую шерстку. Она не сопротивляется.

Я все еще могу слышать звон голосов снаружи спальни, но они тонут в звуке голоса Ти в моей голове.

Еще четыре дня.

Четыре дня, и я смогу убраться отсюда.

С этой мыслью, пробегающей в голове, и улыбкой на лице от нее я засыпаю.

Я просыпаюсь от звука голоса моего отца. Сначала я слишком заторможена, чтобы в полной мере понять ситуацию, и мгновение думаю, что он на самом деле здесь. В спальне номера. Обращается прямо ко мне. Эта мысль выталкивает меня из сна, и я сажусь в постели, пугая Холли, которая выскакивает из-под одеяла, где она лежала в эту укороченную ночь.

А потом я вижу отца в телевизоре, обращающегося в полную камер и вопрошающих журналистов комнату, и я откидываюсь назад и расслабляюсь.

Я смотрю на часы на прикроватной тумбочке. Одиннадцать утра. Кэролайн достаточно быстро организовала эту пресс-конференцию, которую она предложила вчера. Не то чтобы я удивлена. Когда дело касается моего отца, все имеет тенденцию продвигаться в темпе «прямо сейчас».

Не уверена точно, кто включил телевизор, но пульта нигде не видно, а я слишком ленива, чтобы встать с кровати и выключить его, так что я просто закрываю глаза и пытаюсь отстраниться от звука. Это доказывает, что моего отца, хоть он лично и не присутствует, почти невозможно игнорировать.

— Я глубоко опечален и обеспокоен инцидентом, случившимся прошлой ночью с моей любимой дочерью Лексингтон, — говорит он. — Это был очень страшный момент для меня и всей семьи Ларраби, и мы все очень благодарны, что она вышла из него целой и невредимой. Будьте уверены, что Лексингтон в порядке, хотя немного потрясена и невероятно раскаивается в своих действиях. Прошлой ночью я прилетел из Нью-Йорка, чтобы провести с ней время и помочь ей пройти через это. В настоящее время она отдыхает и поэтому не смогла присоединиться ко мне этим утром, но она просила меня передать свои глубочайшие извинения доброму владельцу мини-маркета, пострадавшего из-за аварии. Как вы знаете, Лексингтон — моя единственная дочь. Она необычайно важна для меня, и я бесконечно люблю ее. Уверяю вас, ее благополучие — мой приоритет номер один на данный момент, и я лично беру на себя ответственность, что она получит правильный уход и восстановится и выйдет из этого испытания исцеленным и умудренным опытом человеком. Спасибо.

Моя рука хватает что-то — что угодно! — на ночном столике. Я сцепляю пальцы вокруг первого, до чего дотрагиваюсь — моего мобильного, — и швыряю так сильно, как могу, в экран. Он умудряется попасть в кнопку громкости и с ужасным треском падает на пол.

Тишина прекрасна, но, к сожалению, недолгая. Дверь, скрипя, открывается несколькими секундами позже, и появляется голова. Это кто-то, кого я не узнаю, что значит, что ночная смена сменилась новой командой лакеев.

— Все порядке? — спрашивает женщина, тревожно переводя взгляд с меня на треснутый сотовый на полу.

— Нет! — рявкаю я. — Мой телефон разбился. Мне нужен новый.

Она кивает:

— Без проблем. — И спиной выходит из двери, мягко закрывая ее за собой.

Экран заполняется лицами нетерпеливых репортеров, прыгающих вверх-вниз как мартышки, борющихся за возможность задать глупых, не имеющий смысла вопрос и получить еще более глупый и бессмысленный ответ. Мне не нужно даже слышать, чтобы знать, что любой ответ отца будет таким же полным дерьма, как и его речь ранее.

Мы гарантируем, что она получит всю помощь, в которой нуждается…

Моя единственная дочь, которую я так люблю…

Бла-бла-бла. Сейчас стошнит. И это совершенно точно не из-за чудовищного похмелья, стучащего в висках.

За свои семнадцать лет жизни я могу припомнить четыре раза, когда отец говорил, что любит меня… и все они были произнесены по национальному телевидению.

Но это просто то, как живет семья Ларраби. Как она всегда жила. Так долго, насколько я себя помню. Это все для шоу. Развлечение. Для пользы прессы. Мы такие же настоящие, как реалити-шоу на ТВ.

И как в любом хорошем реалити-шоу, у каждого есть роль. Персонаж, которого они воплощают. В первую очередь мой отец, Ричард Ларраби, основатель и президент Медиа-империи Ларраби. Мир обожает его, потому что он сам сделал себе имя. Начал ни с чем и добился всего. Классический пример «из грязи в князи», воплощение Американской Мечты — парень из низшего класса сбегает из дома, начинает свой бизнес и становится миллиардером — и пресса просто заглатывает это и просит большего.

Моя мама погибла в автокатастрофе, когда мне было пять. Огромный тягач потерял управление и врезался в нее лоб в лоб. У нее не было ни единого шанса. Я не многое помню о ней, за исключением нескольких мимолетных и туманных воспоминаний. А с тех пор, как после ее смерти почти каждая ее фотография исчезла из нашего дома, эти нечеткие воспоминания всё, что у меня осталось. Но все, кто знал ее, говорят, что она была чудесной. Любящей, поддерживающей. Какой и должна быть мать.

После ее смерти эта дверь «Миссис Ларраби» постоянно вращается, и каждая все моложе и невыносимее предыдущей. Рабочие требования для «Миссис Ларраби» просты и сводятся к следующему: появляться на благотворительных мероприятиях, губернаторских балах, публичных свадьбах и различных открытиях; всю ночь оставаться приклеенной к руке моего отца, в вечернем платье, что достаточно рискованно, чтобы привлечь людское внимание, но недостаточно, чтобы нарваться на скандал; и быть заинтересованной и участвовать в разговоре, даже если ты не понимаешь ни слова из того, что говорят. Делаешь все это, и остальное время в твоем распоряжении, занимаешься чем душе угодно — например, порхаешь в СПА или таскаешься по личному острову моего отца в Карибском море.

Традиционно женщины недолго придерживаются этой роли. В среднем через два-три года отец устает от них. После развода они получают более чем великодушное благоустройство, в комплекте с виллой в Европе, и движутся дальше.

В данный момент место мачехи детишек Ларраби вакантно. Но последние несколько месяцев отец ухаживает за новым рекрутом. Ее зовут Рив, если верить шестой странице в «New York Post». Хотя я готова поспорить, что в ее свидетельстве о рождении указано что-то вроде Гертруды или Урсулы. Я с ней пока не встречалась, но уверена, что она так же ужасна, как и остальные.

До своей смерти мама успела родить пятерых детей. Знаменитые братья и сестра Ларраби. Слава Богу, отец прошел свою маленькую «процедурку против детей» после моего рождения, иначе кто знает, сколько бы полукровок бегало вокруг, пытаясь претендовать на часть удачи Ларраби. Четыре жены за 12 лет? Вы умеете считать.

Я самая младшая и единственная девочка. Ричард Джуниор[7] (Эр Джей) исполнительный вице-президент по коммерческому развитию в «Ларраби Медиа», послушно выполняет свои обязательства как наследник на престол. Он хороший, наверное, но я едва его знаю. Он уехал в колледж, когда мне было девять, и с тех пор мы нечасто видимся. Следующие за ним близнецы, Хадсон и Харрисон, оба получают степени по праву в Йеле и, как ожидается, будут первым и вторым выпускниками в своем классе соответственно. Потом Купер, вундеркинд, окончивший колледж в шестнадцать. Он играет концерт Моцарта для фортепьяно № 15 с трех лет. Сейчас он играет его задом наперед с закрытыми глазами просто чтобы повеселить. Между нами с Купом разница только два года, так что мы росли вместе, но с тех пор как он решил присоединиться к Корпусу Мира и разъезжать по свету, помогая голодающим, мы едва ли много разговариваем. Особенно когда в большинстве мест, куда он попадает, нет даже проточной воды, не говоря уже о мобильной связи. Обычно я не знаю, где он, пока он не присылает открытки.

И, наконец, есть я. И я думаю, все мы знаем мою роль в этой семье.

Если вы не знаете, просто включите сейчас четвертый канал и послушайте пресс-конференцию.

Не могу больше это смотреть — даже в беззвучном режиме, — так что беру подушку и кладу ее себе на лицо, натягивая так сильно до ушей, что едва могу дышать. Но этого все равно недостаточно. Я все еще могу чувствовать его лицо на экране. Как он смотрит на меня. Как он, тщательно подбирая слова, отвечает на вопросы журналистов, его серо-голубые глаза, кажется, глядят прямо сквозь камеры, через экран телевизора, в эту комнату. Эти, ну, знаете, знаменитые глаза. Всемирно известные. Они украшают обложку каждого журнала от «Time» до «Fortune» и «GQ». И хотя пресса называет глаза моего отца «обворожительными», «обольстительными» и иногда даже «сексуальными», единственное, что вижу в них я, — это разочарование.

Но не этому недолго осталось.

Еще четыре дня, и я свободна. Он всех них. Особенно от него.

Потому что, несмотря на наши существенные различия, у пятерых детей Ларраби все же есть кое-что общее.

И это трастовый фонд.

Он создан на имена всех из нас и насчитывает 25 миллионов долларов. Но он полностью неприкосновенный до дня восемнадцатилетия. Что для меня произойдет через четыре дня.

Я помню, как два года назад Купер получил его. Он так пресытился всем этим, что передал его на благотворительность и подобную ерунду. Я же, с другой стороны, мечтала об этом дне почти восемнадцать лет.

Джиа, Ти и я уже запланировали круиз по Средиземноморью в это лето. С девятью друзьями из школы мы арендовали огромную трехсотфутовую яхту, чтобы отпраздновать наш выпуск. Она отплывает через три недели из Марселя, и я уже не могу дождаться этого. Целых три месяца ничегонеделания, только бездельничать днем, вечеринки по ночам и шоппинг от порта к порту. Райские небеса. Именно то, что мне нужно, чтобы расслабиться и избавиться от стресса в своей жизни. Подальше от Менди, и отца, и вообще всех. Что дальше? А кто знает? Лондон, Рио, Париж, Фиджи… возможности бесконечны. Так волнующе думать, что вскоре я буду в состоянии просто взять и куда-нибудь уехать. Делать что угодно. Я больше не буду привязана к отцу и его империи. Моя жизнь наконец станет моей.

Именно эта мысль заставляет меня выбраться из постели. Я шагаю в ванную и принимаю долгий, экстра-горячий душ. Невероятное чувство.

К тому времени, как я выхожу, на ночном столике меня ждет новенький телефон со всеми моими номерами и запрограммированными настройками. Я проверяю пропущенные вызовы, тихо надеясь, что, услышав об аварии, Менди, возможно, почувствовал себя виноватым из-за всего, что сказал мне в клубе прошлой ночью, и звонил извиниться. Но экран пуст.

Думаю, на этот раз действительно конец.

Я смотрю на телевизор. Похоже, отец сворачивает пресс-конференцию. Он прощается с камерами, а Кэролайн открывает кулисы. Его искусственная улыбка уже почти стерлась и он бормочет что-то, что, очевидно, не слишком ему приятно. Угадайте с одной попытки, о ком он говорит.

Я крепко держу новый телефон в своей руке и звоню Джии.

— Привет, — резко говорю я, когда она берет трубку, — шоппинг все еще в планах на сегодня? Потому что мне определенно нужно что-то новое на мой день рождения.

Несколько дней назад пресса собрала свои вещички и уехала от главного дома, так что, к счастью, когда, наконец, настало утро моего долгожданного восемнадцатилетия, у меня появилась возможность подготовиться в собственной спальне. Что является огромным облегчением, потому что этих самых подготовительных работ перед встречей с Брюсом в час дня в его офисе в Сенчури-Сити целая куча.

Я встаю с постели в семь тридцать утра. И для девушки, которая видит рассвет по пути домой с ночной вечеринки в клубе, это о многом говорит.

Джиа и Ти помогли мне подобрать идеальнейший наряд на сегодня. Тот, от которого, как они меня уверили, закричат даже самые богатые! Я надеваю брюки морского цвета с завышенной талией и кремовую шелковую блузу без рукавов и с оборками под укороченный твидовый жакет от Шанель. Шею охватывает жемчужное колье, волосы убраны назад шелковой лентой, и на вершине всего этого мужские винтажные часы Ролекс, которые я стащила из шкафчика отца.

Полагаю, учитывая, что у него их штук двадцать, он вряд ли заметит пропажу.

Этим утром Джиа и Ти улетели в Вегас, чтобы закончить приготовления к вечеринке в «Белладжио» по случаю моего дня рождения, так что я пообещала, что пришлю фотографии своего лука. Я даю телефон Горацио, нашему аргентинцу-дворецкому среднего возраста, который работает у нас со времен еще до моего рождения, и заставляю его сделать миллиард фотографий.

— Что думаешь, Горацио? — спрашиваю я, позируя перед величественной мраморной винтовой лестницей в холле. — Я выгляжу на миллион баксов?

— Sí, señorita[8], — шелковистым испанским искренне отвечает он, склонив голову, как делает всегда, когда отвечает на вопрос.

— Или, может, на двадцать пять миллионов?

На это он лишь улыбается. Но я воспринимаю это как «да».

Он протягивает мне мобильный обратно и отходит к столику на другом конце холла.

— Вам понадобится машина? — спрашивает он, поднимая трубку домашнего телефона и готовясь набрать Кингстону, нашему водителю.

— Нет! — Я практически кричу, ныряя к столику и давя на его руку, пока трубка не возвращается на рычаг. — Горацио. Сегодня я независимая дама. Мне не нужны люди, которым платит мой отец, чтобы те развозили меня. — Я гляжусь в позолоченное антикварное зеркало, висящее на стене, и удовлетворенно улыбаюсь своему отражению. — Я доеду сама.

Горацио мгновение колеблется, прежде чем сказать:

— Я напомнить вам, мисс Ларраби, что ваша машина сейчас на штраф-стоянке в Торрансе.

Я вижу, как уголки моих губ опускаются в угрюмом неудовольствии.

— О, точно.

Но потом я быстро оживляюсь и обновляю улыбку.

— Тогда вот что, — говорю я ему. — Я просто возьму Бентли.

— Бентли вашего отца? — спрашивает Горацио, поднимая брови.

Я раздраженно смотрю на него.

— Что? Как будто он ее вообще водит.

Полчаса спустя я въезжаю в гараж здания Брюса, сажаю Холли в свою огромную сумку Биркин, бросаю ключи ожидающему парковщику и запрыгиваю в лифт.

Люди смотрят на меня — достаточно странно, между прочим, — но меня это не задевает. Будучи дочерью Ричарда Ларраби довольно быстро привыкаешь к взглядам. Раньше только старые бизнесмены узнавали меня. Знаете, подписчики тех серьезных журналов, что всегда публикуют истории о разливах нефти и упадке здравоохранения. Но с тех пор, как я стала украшать обложки более важных изданий типа «Us Weekly» (первая из семьи Ларраби, могла бы я добавить!), меня стали узнавать все.

— Лекси! — Брюс весело встречает меня в тот момент, когда я вхожу в дверь его кабинета. — С днем рождения, ребенок!

На самом деле, если задуматься, уж слишком весело. И совершенно не характерно для Ленивого Брюса. Чем он так взволнован? Тем, что наконец избавляется от меня? Тем, что с сегодняшнего дня я официально взрослая и не буду больше на его ответственности?

Ну, честно говоря, чувство взаимно. Так что я решаю подыграть.

— Привет, Брюси, — пою я.

Он сияет и тянется, чтобы погладить Холли по голове.

— И тебе привет, — воркует он неприятным детским голоском, прежде чем вернуть внимание ко мне. — Прекрасно выглядишь, Лекс. Новый наряд?

Та-а-к, вот теперь я немного в замешательстве. В смысле, я понимаю его взволнованность от того, что он вычеркивает меня из своего наблюдательного списка, но это уже как-то слишком. Его улыбка буквально от уха до уха. Не думаю, что прежде видела такое выражение на его лице. На самом деле, он так много хмурился в последнее время, что я даже позабыла, что он вообще способен улыбаться. И с каких это пор Брюс вообще замечает, во что я одета, не говоря уж о комментариях по этому поводу?

Я с опаской поглядываю на свою блузку и немного разглаживаю ее.

— Да, — осторожно отвечаю я.

— Он прелестный.

Прелестный?

— Спасибо, — бормочу я, ставя сумку с Холли на пол и скользя на кресло напротив его стола. Я осторожно удерживаю взгляд на Брюсе. Просто на случай, если пришелец, захвативший его тело, вдруг решит вырваться на свободу и напасть. — Кто-то, я гляжу, в хорошем настроении.

Его улыбка становится еще шире (если такое вообще возможно), и он садится на свое кресло и сжимает руки на коленях.

— Сегодня хороший день, — самодовольно отвечает он.

Я киваю, чувствуя, как нехорошее предчувствие снова поднимается во мне.

— Да, неплохой.

Мгновение он молчит. Просто смотрит на меня с этой глупой улыбкой на лице, слегка вертя рабочее кресло из стороны в сторону.

— Итак, — подсказываю я, стремясь поскорее закончить с этим и упаковать вещи в Вегас. Я почти чувствую чек в своих руках. Вижу все эти прекрасные нули, линующие страницу.

— Итак, — скромно повторяет он. Вот как будто он уже не знает, почему я здесь. Как будто это не самый важный день в моей жизни.

Я сдерживаю стон.

— Итак, что мне нужно сделать? Просто подписать бумажку, говорящую, что я получила его, или что?

Он с любопытством поднимает брови.

— Чек, — напоминаю я ему с возрастающим нетерпением.

— О, точно, — отвечает он, его довольное выражение лица не меркнет ни на секунду. — Чек.

Приходится собрать всю свою силу, чтобы не закатить глаза и не произнести: «Зануда!» Вместо этого я натянуто улыбаюсь.

— На самом деле, все немного сложнее.

— Ла-а-дно, — отвечаю я. Не припоминаю, чтобы Купер говорил что-то о сложности процесса. Но опять же, он так беспечно к этому относился. Так раздражающе. Я помню, как надоедала ему несколько часов после его возвращения, требуя показать чек и настаивая, чтобы он рассказал все подробности встречи. Но он продолжал пожимать плечами, говоря, что не такое уж это и большое дело. Так что я действительно допускала, что сяду, подпишу несколько документов, и на этом все. Но опять же, Купер все преуменьшает. И я полагаю, что, если вы имеете дело с чеком на такую сумму, должно присутствовать немного законности.

Я смотрю на свои часы.

— Что ж, ты знаешь, надолго это? Я заказала самолет в Вегас сегодня. Джиа и Ти организовали вечеринку на мой день рождения.

Брюс снова вспыхивает улыбкой, хотя эта вдруг другая. Почти снисходительная. Как будто он знает что-то, чего не знаю я, и ему принесет огромное удовольствие сообщить это мне.

— Это может занять некоторое время, — все, что он говорит.

Не уверена почему, но что-то в его тоне посылает дрожь по моей спине. И когда я снова смотрю ему в глаза, от неожиданного чувства страха сосет под ложечкой.

Что-то не так. Что-то неправильно. Не могу сказать, что именно, просто чувствую это.

— Брюс. — Я произношу его имя яростно. — Что происходит?

Он отклоняется назад на своем кресле, словно устраивается поудобнее для просмотра длинного фильма.

— Что ж, — начинает он светлым и дружелюбным тоном, — твой отец внес некоторые коррективы в соглашение.

— Коррективы, — слышу, как я повторяю, хотя мои губы так онемели, что я едва чувствую, как слова слетают с них. — Какого рода коррективы?

Когда он не отвечает, мое сердце падает, и страх варится в животе как в каком-то супе.

— Я все еще получаю свой чек сегодня, — давлю на него. — Так?

Рот Брюса искажает почти садистская улыбка.

— Вообще-то, — спокойно говорит он, его бесстрашный взгляд не оставляет моего, — планы изменились.

Я чувствую, как мое тело подымается с места, и вдруг я на ногах. Ощущается жгучее чувство в глазах, пока они устремляются к Брюсу, протыкая его моим злобным взглядом. Но его это, кажется, даже не зацепило, выглядит он при этом настолько довольным, насколько может быть в своем вертящемся рабочем кресле с небрежно сложенными на коленях руками. От чего огонь внутри моей груди пылает еще пуще.

— Что ты подразумеваешь под тем, что планы изменились? — Честное слово, я удивлена голосу, который исходит от меня в данный момент. Он похож на низкий, гортанный рык. Схожий с нечто таким, что ты ожидаешь услышать от волчонка, перед тем, как он обернется.

Должно быть, Холли тоже была удивлена услышать его, потому что ее голова высовывается из сумки, и она осматривает комнату с навостренными ушами.

— Лексингтон, сядь, — приказывает Брюс своим авторитетным тоном, плавно переходя в эту изображающую отца роль, которую так любит.

Я демонстративно скрещиваю руки на груди.

— Нет, — заявляю я без малейшего колебания в голосе. — Не сяду, пока ты не скажешь, что именно здесь происходит.

Брюс собирается с мыслями, дабы, очевидно, озвучить следующую:

— Хорошо, — сдается он, пожимая плечами. — Твой отец немного… — он замолкает, вертя рукой по кругу, будто пытаясь намотать нужное слово из своего мозга, — … ну, обеспокоен по поводу твоего недавнего поведения.

Жар внутри меня усиливается, но я молчу.

— И он чувствует, что, учитывая недавние события, следует отсрочить возможность пользования тобою и семьей твоим трастовым фондом.

— Нет. — Я категорически качаю головой из стороны в сторону, отказываясь верить, что это все реально. Что это в действительности происходит со мной сейчас. — Он не может так поступить.

— Боюсь, он может.

— Надолго? — Требую я сквозь стиснутые зубы.

— На год.

— На год! — выплевываю я. — Ты не можешь заставить меня ждать ГОД! Да я ждала этого дня восемнадцать лет! И что мне делать весь этот год?

— На самом деле, — размеренно начинает Брюс, открывая на столе папку-скоросшиватель и размещая очки в прямоугольной оправе на своем носу, — твой отец имеет очень конкретный план насчет того, как ты проведешь этот год.

Я громко фыркаю.

— Что ж, лучше бы ему включать в себя яхту в Средиземном море.

— Не включает, — невозмутимо парирует он, глядя на меня поверх кончика носа. — Твой отец хотел бы, чтобы ты провела следующий год, работая.

— Работая? — повторяю я недоверчиво, как будто слова полностью мне чужды. Зародились в какой-то далекой стране в южной части Тихого океана. Написаны на языке, который выглядит скорее как картинки, нежели чем письмена.

— Да, — будничным тоном отвечает Брюс.

— Если мой отец думает, что я весь год буду следовать за ним как какая-то мелкая собачонка, делая вид, что мне есть дело до этих глупых таблиц и заявлений, то он глубоко ошибается. Я не Эр Джей.

— Нет, — говорит Брюс, снимая очки и кладя их на открытую папку. — Твой папа не намеревается давать тебе работу в «Ларраби Медиа».

Я чувствую некое чувство облегчения, но оно длится не долго.

— И где, по его намерениям, я тогда буду работать?

— Твой отец считает, что наибольшую пользу тебе принесут несколько различных работ. Фуршет профессий, если пожелаешь. Он верит, что это ключ к помощи тебе осознать каждодневные трудности, которые большинству людей в этом мире приходится претерпевать, чтобы получить хотя бы часть того, чем ты была милостиво одарена.

Я закатываю глаза.

— Перестань быть Матерью Терезой, Брюс, и давай уже ближе к делу.

Он снисходительно улыбается.

— Твой отец подобрал тебе ровно пятьдесят два места работы.

— Пятьдесят два, — в шоке повторяю я. — Он хочет, чтобы я работала на пятидесяти двух работах?!

— Да. По одной на каждую неделю года.

— Но это же просто как… шантаж… Это не может быть законно.

— Уверяю тебя, все абсолютно законно, — обороняется он, его голос моментально становится таким помпезным голосом адвоката из зала суда, как всегда, когда поднимается тема законности.

— О каком роде работ мы говорим? Съемки? Моделинг?

Брюс выглядит, как будто пытается сдержать смешок, чем умудряется разозлить меня еще сильнее.

— Нет, — отвечает он, фирменно качая головой. — Эти работы… что ж, слегка менее гламурны. Скорее, с минимальным уровнем заработной платы. Чтобы показать тебе, как живет другая половина.

— Какая еще другая половина? — огрызаюсь я.

— Та половина, что не получает Мерседес стоимостью в полмиллиона долларов, а на следующий день не разбивает его о мини-маркет.

Я так сильно прикусываю язык, что могу почувствовать вкус металла.

Брюс протягивает мне листок бумаги.

— Вот полный перечень рабочих мест, которые ты будешь занимать в течение следующего года. По графику завтра первый день.

Я грубо вырываю листок у него из рук и проглядываю список. Выглядит бесконечным. Мой взгляд зацепляет такие слова как «уборщица», «официантка», «посудомойка», «работница в ресторане быстрого питания», а также на заправке, и я не могу читать дальше. Я бросаю бумагу в его сторону.

— Черта с два я буду все это делать!

— Боюсь, у тебя нет выбора, Лекс, — говорит он, поднимая бумагу с пола, куда та приземлилась, и убирая ее обратно в папку. — Если ты, конечно, не хочешь лишиться своего трастового фонда.

Я начинаю вышагивать по кабинету, бормоча про себя:

— Это просто смешно! Он не может заставлять меня делать это. — Я останавливаюсь и поворачиваюсь к Брюсу, потрясая руками в воздухе. — Он с ума сошел?

— На самом деле, — отвечает Брюс на мой риторический вопрос, — я, случается, думаю, что это самое здравомыслящее решение, принятое им за долгое время.

— Ради Бога, я Ларраби! — кричу. — Это должно хоть что-то значить. Ларраби не работают на автозаправках.

— Мне следует напомнить тебе, с чего начинал твой отец? — вскользь замечает Брюс. — О его низком происхождении?

Нет, спасибо. Мне напоминают об этом каждый день. В каждой журнальной статье об отце или обо мне. О том, как он начал с нуля — несколько сотрудников в местной газете небольшого городка, — и как сейчас у него есть все, и почему он не собирается привить ценности трудолюбия своей избалованной дочурке?

Но я не говорю этого Брюсу. Не собираюсь давать ему еще причин наезжать на меня. Вместо этого я игнорирую вопрос и кричу:

— Этот трастовый фонд мой! Он оформлен на мое имя. Он обещан мне! Так же, как и другим. Эр Джею, Харрисону, Хадсону и Куперу. Они получили, что им обещали. Никого из них не подвергали этому безумию. Никто из них не должен был вытирать столов, или мыть посуду, или что там еще в этом дурацком списке. Все они получили свои двадцать пять миллионов. Он не может вот так просто забрать свои слова назад. Он не может просто передумать, не предупреждая. Я заработала эти деньги.

Брюс, по-видимому, больше не может сдерживаться и разражается бурным смехом.

— Заработала? Делая что, позволь узнать?

Я так зла прямо сейчас, мои ноздри расширяются, а дыхание вырывается рваными хрипами. Я начинаю ходить быстрее в надежде, что это успокоит мои нервы, но в основном так мои ноги делают что-то кроме как исполнения карате-приема на столе Брюса.

— Это не честно, — шиплю я.

— Ну, — говорит Брюс, доставая из коробочки рядом с компьютером бумажную салфетку и потирая линзы очков, — «честность» — понятие относительное, как считаешь?

Я останавливаюсь. Мои ноги замирают на полпути, когда осознание внезапно поражает меня. Я сужаю глаза, через стол смотря на него.

— Это была твоя идея, да? — Я угрожающе подступаю к нему. — У тебя вендетта против меня с того момента, как я родилась. Это все ты сделал, так ведь, Брюс?

Он в капитуляции поднимает руки.

— Я тут не при чем, клянусь.

— О, да брось. На всем этом так и написано «Брюс Шпигельманн».

Но Брюс просто качает головой.

— Боюсь, не могу поставить это себе в заслугу. Это полностью идея твоего отца. Он лишь попросил меня помочь реализовать ее. Но, должен признаться, это гениально.

Я чувствую, как мои руки сжимаются в кулаки. От мысли, что мой отец и Брюс в заговоре против меня, внутренности закипают гневом. Пламя поднимается по стенкам груди, поглощая сердце и легкие, от дыма жжет в горле. Я осматриваюсь вокруг в поисках, чем бы ударить, что бы бросить, что показало бы, насколько зла я сейчас. Взгляд падает на дюжину позолоченных пластинок, развешенных на стене. Без сомнений, какие-то награды типа «Адвокат года».

— На твоем месте я бы не стал, — предупреждает он.

Изо всех сил устремляюсь к ним, но его руки обвивают меня, оттаскивая назад. Я немедленно начинаю буксовать. Холли выпрыгивает из моей сумки и нарезает круги вокруг нас, визгливо лая.

— Отпусти меня! — кричу я.

— Нет, если ты собираешься все здесь разбить.

Я продолжаю отбиваться от него, как животное, попавшее в ловушку охотника. Но безуспешно. Брюс сильнее, чем кажется.

— Ты не можешь говорить мне, что делать! — визжу я ему в ухо.

Он вздрагивает, но дыхание его не сбивается. И когда он снова заговаривает, его тон невыносимо спокоен.

— Эти замашки двухлетки, может, и срабатывают на Горацио или Кингстоне, или на ком-то еще, кого тебе удалось заманить в свои сети, но не на мне, Лексингтон.

От этих слов я перестаю бороться, мои руки падают по бокам от меня. Но он все еще держит меня. Как будто не доверяет моей капитуляции.

— У тебя нет выбора, — его шепот искренен. — Хоть раз в своей жизни, Лекс, можешь поверить тому, кто знает, что для тебя лучше? Что твой отец действует от всего сердца?

Одним быстрым движением я поднимаю руки и с силой опускаю их обратно, заставая Брюса врасплох, отчего он выпускает меня. Но я не иду к стене с пластинками, как я первоначально планировала. Сейчас я на пути к мелочному, насильственному стремлению к мести. Внезапно у меня появляется новая миссия. Я подхватываю Холли и свою сумку и направляюсь к выходу с решимостью убраться отсюда как можно скорее.

В этот раз Брюс не останавливает меня. Наоборот, он присаживается на край стола, слегка задыхаясь после борьбы.

— Лекс, — слабым голосом бормочет он, — твой отец все решил. Ты не сможешь с этим бороться.

— О, да? — говорю я, поднимая брови. — Посмотрим.

Быстрый звонок Кингстону, нашему водителю, подтверждает, что отец еще в ЛА и в данный момент находится в своем офисе в центре города. Я еду прямо туда и, с Холли под мышкой, шествую через входные двери по фойе, как будто владею этим местом… как, в принципе, и есть. Или будет, не важно. Когда умрет мой отец, я унаследую одну пятую его империи.

Никто не пытается остановить меня. Ни охранники, ни девушки на ресепшене, ни даже обслуживающие гараж, стерегущие место парковки для моего отца, как рыцари ордена Тамплиеров Святой Грааль. Думаю, все просто удивлены видеть меня — потому что, давайте посмотрим правде в глаза, я здесь не особо частый посетитель, — что даже едва могут выдавить «Здравствуйте, мисс Ларраби», не говоря уже о том, чтобы узнать природу моего визита.

Наконец поднявшись на 56 этаж, я умудрилась полностью накрутить себя. Я как солдат, готовый сражаться и умереть за правое дело. Кровь кипит, зубы обнажаются, и я готова к бою.

Я ни с кем не здороваюсь. Я не останавливаюсь, чтобы поболтать с ассистентками или кем-либо еще. У меня есть определенная цель — закрытая дверь углового кабинета моего отца, — и ничто не встанет у меня на пути.

Кроме этого.

Или мне, наверное, следует сказать… него.

Тело в темно-сером костюме внезапно появляется из ниоткуда, препятствуя мне всего в трех шагах от моей цели. Я поднимаю взгляд к незнакомому лицу и вздыхаю.

— Извини, — говорю я, даже не трудясь прикрыть досаду фальшивой улыбкой. — Ты мешаешь мне пройти.

— Боюсь, я не могу пустить тебя туда, — отвечает он сочувственно, его огромные карие глаза не закрываются ни на секунду. — У мистера Ларраби важный телефонный разговор.

Я нетерпеливо хмурюсь.

— Ты знаешь, кто я?

Выражение его лица не меняется.

— Я знаю, кто вы. И вы все еще не можете пройти.

Я киваю с легким смешком.

— Ты, должно быть, новенький здесь.

— Да, это так, — отвечает он, гордость сквозит в его голосе. — Я на стажировке. Начал только на прошлой неделе.

— Ну, новичок, — глумлюсь я, — дай-ка я раскрою тебе тайну. Я — Лексингтон Ларраби, и на случай, если никто тебе не сказал, ты обязан пустить меня. Мой отец — хозяин всего этого.

— Ваш отец, — снисходительным тоном быстро поправляет он меня, — председатель совета директоров. «Ларраби Медиа» — открытая акционерная компания. Технически, акционеры владеют ей.

Мои глаза расширяются в неверии, когда я недоброжелательно оглядываю парня перед собой. Он высокий и подтянутый. Его медово-каштановые волосы коротко подстрижены и уложены гелем в традиционной корпоративной манере. Если бы мы встретились при других обстоятельствах — например, в клубе, — я могла бы подумать, что он милый, возможно, немного слишком типичный на мой вкус, но достаточно милый, чтобы бесстыдно флиртовать. Но сейчас, в этих обстоятельствах, он в значительной степени самый неприятный человек, с которым я когда-либо встречалась.

Кроме того, он выглядит слишком молодо, чтобы командовать людьми вокруг. Меня не волнует, какой должностной костюм он носит.

— Сколько тебе там? Семнадцать?

— Двадцать, — говорит он, обороняясь. — Но это не важно.

— Слушай, — говорю я, вливая в свой голос притворную доброту, — ты здесь новенький. Уверена, у тебя не было шанса должным образом… все изучить и все такое, но если ты не дашь мне пройти, я добьюсь твоего увольнения.

Он не двигается. Собственно, даже не моргает. Просто продолжает стоять там, мраморной статуей блокируя дверь в кабинет моего отца.

— Я сказал вам, — настаивает он на своем, — у вашего отца важный телефонный разговор, и он настаивал, чтобы его никто не беспокоил… никто.

Боже, что с людьми сегодня? Все позабывали, кто я? Кто мой отец? Сколько у меня власти? Словно весь мир получил временную амнезию, и внезапно я стала никем, о которого все вытирают ноги.

— Если ты меня не пропустишь, — требую я сквозь сжатые зубы, — клянусь, я вырублю тебя.

— А если ты не развернешься и не уйдешь ждать в приемную, как любой другой человек, я вызову охрану.

На эти слова я вынуждена захихикать, вот настолько они абсурдны.

— Господи Боже, ты настоящий тормоз. — Я ставлю Холли на пол у своих ног и упираю руки в бедра. — Охрана ничего не сможет мне сделать. Я Лексингтон Ларраби! — Последнюю часть я кричу достаточно громко, что услышат все в радиусе двух миль. Я наполовину надеюсь, что кто-нибудь придет мне на помощь. Что кто-либо с ресепшена, или бухгалтер, или вообще кто-нибудь выскочит из своего офиса и скажет этому придурку, что он сейчас ступает по тонкому льду. Но открывается лишь дверь позади него, и внезапно мой отец стоит передо мной.

— Что здесь происходит? — рявкает он.

— Папочка! — восклицаю я, грубо отталкивая надоедливого привратника, и забрасываю свои руки на шею отцу. Я торопливо перехожу к мягкому, мелодичному голосу. — Слава Богу, ты вышел. Я просто хотела поговорить с тобой, а этот идиот меня не пускал.

Тело отца застывает под моими объятиями, и он тянется и расцепляет мои руки.

— Люк мой новый стажер. Я сказал ему, чтобы меня никто не беспокоил. — Он с благодарностью кивает парню за мной и потом смотрит на меня со знакомым выражением лица. — По крайней мере, хоть кто-то может следовать простым указаниям.

Я повернула голову достаточно быстро, чтобы заметить тошнотворно самодовольное выражение лица Люка.

Я убью этого парня.

Ну, как только закончу здесь.

— Чего ты хочешь? — многозначительно спрашивает мой отец.

Я глубоко вдыхаю и понижаю голос.

— Мне правда нужно поговорить с тобой. Можем мы пройти в твой кабинет?

Он качает головой.

— Я опаздываю на встречу.

— Но…

— Я не передумаю, Лексингтон, — отвечает отец, очевидно, догадавшись о причине моего неожиданного визита. — Ты пойдешь на те пятьдесят две работы, что я выбрал для тебя, и завершишь каждую из них к моему удовлетворению, иначе твой трастовый фонд будет перераспределен.

Он начинает уходить. Я срываюсь, чтобы догнать его. Холли следует за мной по пятам.

— Но, папочка, — снова пытаюсь я.

— Прости, Лексингтон. Но ничего не поделаешь.

— Но это не честно! — кричу я, не обращая внимания, что около дюжины человек высунули свои головы из офисов, чтобы увидеть, что происходит. — Купер ничего не делал ради своих денег. Или Эр Джей! Или Хадсон и Харрисон! Это абсолютный сексизм!

Мой отец внезапно замирает и оборачивается ко мне, на его лице замирает очень неприятное выражение.

О'кей, возможно, замечание о сексизме было лишним.

— Думаешь, это из-за пола? — рычит он тем низким, злобным тоном, что возвращает меня в кошмары детства. — Думаешь, я делаю это из-за того, что ты девушка? Во всяком случае, я дал тебе больше свободы, больше преимуществ, больше снисхождения, чем любому из твоих братьев. И теперь я могу увидеть, что это было колоссальной ошибкой, потому что ты не воспользовалась ничем из этого, проведя жизнь с ненасытностью и неблагодарностью. И вплоть до последних нескольких дней я понятия не имел, как это прекратить. Это моя последняя надежда на тебя, Лексингтон. Моя последняя возможность привести тебя в чувство. Внушить тебе немного чувства ценности. Немного человечности.

Я чувствую слезы, набирающиеся в моих глазах, но, несколько раз быстро моргнув, загоняю их обратно. Как делала всегда. Я не позволяю отцу видеть меня плачущей с восьми лет, когда он сказал мне, что на Рождество он улетает в Гонконг и его не будет. И я определенно не собираюсь начинать сейчас.

— Я не буду этого делать, — клянусь я, но мой голос надламывается.

— Это не вопрос выбора, Лексингтон.

— Ты не можешь заставить меня! — заявляю я, чувствуя себя много увереннее. — Я уеду. Сбегу. У меня с друзьями есть планы, понимаешь? Мне есть куда уйти. Я не обязана оставаться здесь и играть в лагерь бедности с кучей низких зарплат, имея законченное среднее образование.

Лицо моего отца напоминает чистый лист, но он наклоняется ко мне — достаточно близко, что я могу почувствовать его дыхание на своем лбу. От этой близости мои внутренности переворачиваются, так что я инстинктивно делаю шаг назад.

— Ты сделаешь это, — зловеще обещает он. — В противном случае ты потеряешь все.

И после этого мой отец разворачивается и продолжает свой путь по коридору, исчезая в конференц-зале, и двери закрываются за ним.

Мне нужно выбраться отсюда. Мне нужно бежать. Мне не вынести всего этого давления! Мой рейс на Вегас в шесть вечера, но я не могу ждать так долго. Мне нужно уехать прямо сейчас. Мне нужно отвлечься. Мне нужно быть в окружении моих друзей, и шума, и суматохи. А лучше места для этого, кроме Лас-Вегаса, не придумать.

Кроме того, я абсолютно уверена, что если он хорошенько подумает и взвесит все произошедшее, мой отец неизбежно изменить свое решение и все это закончится. Это определенно было поспешное, опрометчивое решение. Чрезмерная реакция на события прошлой недели. Все, что ему нужно, так это немного времени и пространства, чтобы переварить реальность его решения и понять, каким нелепым и необоснованным оно было. Я знаю своего отца. Никто не может отговорить его, кроме него самого. Так что я должна дать ему шанс на это. Возможно, увидеть ошибочность своего решения займет у него несколько часов — может, даже день. И потом мне позвонит Брюс, который, скорее всего, будет валяться в поражении, бурча о том, что все это отменено, извиняясь за то, каким грубым он был в своем офисе, не упоминая уже о физическом насилии (что вышло за все рамки, между прочим), и как насчет прекрасного повода для вечеринки в твоем круизе в качестве раскаяния? И конечно я соглашусь. Потому что вот так я прощаю.

Я делаю глубокий вдох и веду Бентли моего отца на Шоссе 10. Видите, я уже чувствую себя лучше. Как глупо было с моей стороны вот так вспылить. Все будет просто отлично. Это все уладится. Нет никакой необходимости делать что-то радикальное… например, въезжать на машине отца в бетонную стену.

Я решаю не возвращаться домой. Вместо этого я направляюсь прямо в аэропорт Санта-Моники, где стоят реактивные самолеты семьи Ларраби. Не могу сейчас иметь что-то общее с этим домом. Или с Горацио, или с кем-то еще, кто там находится. Я просто пораньше уеду в Лас-Вегас, куплю там каких-нибудь новых вещей и попытаюсь расслабиться, пока все не поутихнет.

Я поворачиваюсь к Холли, которая тревожно глядит на меня с пассажирского сиденья, и быстро чешу ее за ухом.

— Не волнуйся, малышка, — говорю я ей колыбельным голосом, предназначенным только для нее.

— Я в порядке. Но все же спасибо за беспокойство. Приятно знать, что хоть кто-то приглядывает за мной.

Она выглядит довольной этим, и ее тельце наконец расслабляется. Она сворачивается на сиденье и закрывает глаза.

Двадцать минут спустя я подъезжаю к ангару Ларраби, подбираю Холли и перекидываю свою сумку через плечо. Из ангара вылетает мужчина в синей униформе, выглядящий очень нервозно, его глаза бегают взад-вперед по взлетной полосе.

— Мисс Ларраби, — с опаской приветствует он, словно не имея ни малейшего понятия, что же я здесь делаю.

Великолепно, очередной новичок, которого мне придется подбадривать.

— Привет, — говорю я, пытаясь звучать весело и дружелюбно. Я расплываюсь в широкой улыбке. — Я здесь, чтобы улететь в Вегас.

Он заламывает руки и смотрит на Бентли позади меня, которую я оставила работающей.

— Ключи в зажигании, — сухо сообщаю я ему. — Заполните бак к моему возвращению?

— Но… — начинает он, его лицо искажается в какой-то болезненной гримасе.

— Да, я знаю, что не предполагалось взлетать раньше шести, но планы изменились, и я хочу улететь.

Он быстро качает головой. Если честно, это больше похожу на нервный тик, чем на отрицание.

— Н-н-но… вы не можете, — заикается он. — Я… Это…

Я закатываю глаза и нетерпеливо поправляю сумку на плече. Что с этим парнем? Чего он так беспокоится? Это всего лишь глупое изменение расписания. Такое постоянно происходит. Я же не прошу его отменить войну и все в таком роде.

Он все еще чего-то бормочет, как идиот, так что я решаю взять контроль над ситуацией.

— Слушай, — отрывисто говорю я, — самолет здесь?

Он торопливо кивает.

— Хорошо. В баке есть топливо?

— Д-д-да.

— Пилот на месте?

— Да, но…

Я неискренне улыбаюсь ему и хлопаю по плечу.

— Ну, тогда ты можешь идти. Проблема решена.

Я обхожу его и вхожу с ангар. Мгновением позже я слышу позади беспокойные шаги, и мужчина возникает сбоку от меня. Я подавляю стон.

— Господи. Что еще?

— Это просто… — он снова начинает мямлить, и у меня отнимает все силы не ударить его по затылку, чтобы он стал говорить более плавно. — В-в-ваш отец, — едва удается ему вымолвить.

Сердце начинает колотиться в груди, тогда как глаза сужаются на этого человека-белку передо мной.

— Что мой отец? — шиплю я.

Он тяжело сглатывает. Я могу реально видеть кусок тревоги, спускающийся по его горлу.

— Он сказал нам, что вам запрещено лететь куда-либо.

Я так зла, что готова кричать. И я кричала. Последние три часа. Кричала на безмозглого работника в ангаре Ларраби, который не позволял мне попасть на самолет и имел наглость удерживать меня, когда я порывалась мимо него. Кричала на агента по продаже билетов в Международном аэропорту Лос-Анджелеса, потому что та отказывалась продать мне место на следующий рейс до Вегаса, утверждая, что все мои кредитки отклоняют запросы. И это после того, как я проглотила свою гордость и снизошла до полета коммерческим рейсом, чего я не делала с… ну, никогда. Потом я кричала на банкомат, когда тот выплюнул бумажку с надписью, что мой счет заморожен. Я даже кричала на юриста, чье изображение было на задней части автобуса, которому случилось остановиться передо мной на красный свет светофора. Объявление клялось, что может помочь со всеми проблемами с законом, но когда я позвонила, он целых пять минут втолковывал мне, что ни в коем случае он не пойдет против Ричарда Ларраби, особенно если нет никакого шанса на победу. Не говоря уже о том, как бы я платила юристу, если все мои источники дохода идут от отца? Или я действительно ожидала, что мой папочка выложит денежки, которые я использую, подав на него иск?

Потом он засмеялся, и я закричала еще сильнее.

Уже хрипло я кричу на подъездной дорожке, бросив Бентли наполовину на газоне, наполовину на дороге, и влетаю в дом. Я вслепую бросаю ключи на столик в холле. Упав на полированную каменную поверхность, они громко звенят. Отлично. Больше шума — я чувствую себя лучше.

— Кингстон! — зову я во всю мощь своих легких. Мой голос эхом отражается от мраморных полов и поднимается вверх по винтовой лестнице.

Кингстон появляется мгновением спустя.

— Да, мисс Ларраби, — говорит он любезно.

— О, хорошо, что ты здесь, — задыхаясь, выдаю я, начиная подниматься по лестнице. Холли бежит за мной. Ей приходится стараться изо всех сил, делая каждый шаг. После пяти ступенек я беру ее на руки. — Я просто кину некоторые вещи в сумку, — говорю я ему. — Потом мне нужно, чтобы ты отвез меня в Вегас.

У подножия лестницы тишина, и до меня не сразу доходит, что обычный ответ Кингстона: «Конечно, мисс, я буду ждать вас у выхода» до сих пор не озвучен.

Я медленно останавливаюсь, но не оборачиваюсь. Смотрю прямо вперед и сдержанным тоном спрашиваю:

— Кингстон, ты слышал меня?

— Да, мисс, — после его ответа следует очередное тошнотворное затишье.

— Тогда почему ты просто стоишь там? — спрашиваю я. Я все еще не решаюсь посмотреть назад, но знаю, что он не сдвинулся ни на дюйм. Я могу слышать, как он дышит.

— Ну… — начинает он, его голос дрожит. — Видите ли, ваш отец дал мне указание никуда вас не везти.

Вот сейчас я разворачиваюсь. Мой взгляд холодный и острый.

— Что? — рычу я.

Он вздрагивает от моего взгляда и, избегая его, роняет голову.

— Слушай, Кингстон, — продолжаю я, когда он мне не отвечает, — мне начхать, что отец тебе сказал. Ты работаешь и на меня. И я приказываю тебе отвезти меня в Вегас.

— Мне жаль, мисс Ларраби, — робко отвечает он, — но ваш отец сказал, что уволит меня, если я повезу вас куда-нибудь.

Не могу дышать. Легкие словно засунули в коробку. А потом я с диким взглядом наблюдаю, как Кингстон убегает в холл, поднимает ключи от Бентли с поверхности столика и опускает их себе в карман брюк.

— Ты чего творишь? — с тревогой вопрошаю я.

Он по-прежнему отказывается смотреть мне в глаза.

— Ваш отец также попросил меня забрать ключи от любого транспортного средства, зарегистрированного во владениях Ларраби.

Его голос отдается болью, показывая то, что он определенно переживает насчет того сообщения, которое его попросили передать. Вот только до его мук мне нет сейчас дела. Они не стоят ни в каком сравнении с моими собственными.

— Горацио! — кричу я. Я настолько взбешена, что мое тело и впрямь трясется. Как в конвульсиях. Мне нужно поставить Холли на пол, иначе, боюсь, я могу ее уронить.

Из кухни появляется Горацио. Он идет спокойной походкой к подножию лестницы, его темп ни ускорился, ни замедлился при моем очевидном нетерпении. У него же, с другой стороны, нет никаких проблем с тем, чтобы встретиться с моим взглядом. Он останавливается перед перилами и смотрит прямо на меня.

— Не мог бы ты, пожалуйста, пояснить, что здесь происходит?

Его лицо не выдает никаких эмоций. Ни улыбки. Ни угрюмости.

— Звонил ваш отец, — медленно произносит он своим шелковистым аргентинским акцентом. — Он с сожалением сообщает вам о том, что ваши кредитки были заблокированы, ваш банковский счет заморожен и вы лишены карманных денег. — А затем с небольшим кивком он добавляет: — До особого распоряжения.

— Особого распоряжения? — кричу я в ответ. — Это что еще должно значить?

Как он может сохранять настолько, черт его побери, спокойное выражение на лице перед лицом такой катастрофы, как я?

— Это значит, — отвечает он мягко, тон его голоса не меняется из-за моих выпадов, — что мистер Ларраби отрезает Вас от финансирования до тех пор, пока Вы не согласитесь с его распоряжением.

Я так близка к тому, чтобы позвонить своему психоаналитику, предполагая, что он предан моему отцу, поскольку тот, несомненно, выжил из ума. Наверное, дело в возрасте. Через несколько лет ему стукнет пятьдесят, и старческий маразм, по-видимому, уже начал свое дело. В самом деле, насколько несправедливо то, что именно я должна быть той, на ком он испытывает гнев своей невменяемости? Только потому, что я младше всех. Эр Джею, Харрисону и Хадсону никогда не приходилось сталкиваться с таким родом сумасшествия. Или даже Куперу! Мир — очень жестокое место.

Начинает светать, и теперь я морально и физически истощена. Мое горло охрипло от крика, ноги болят из-за того, что я целый день бродила по Лос-Анджелесу, и мой дух сломлен. Я хожу в одиночестве по саду, что находится позади дома. По захватывающему дух лабиринту размером в пять тысяч квадратных метров, из безупречно ухоженных живых изгородей и ярких, трепещущих одеял из цветов. Моя мама сделала сады чуть меньшими копиями тех, которые можно найти на Шато-де-Вилландри во Франции. До того, как умерла, разумеется. Они были показаны, по меньшей мере, десяток раз в различных журналах по уходу за домом и садом. На фото всегда присутствовал мой отец, позируя где-то посреди лабиринта. Как будто он лично в ответе за уход такого сложного ландшафта, когда как на самом деле он едва ли надолго задерживается, чтобы оценить место, уже не говоря об отделках живых изгородей. Существует штат в количестве около десяти садоводов, которые приезжают два раза в неделю, чтобы ухаживать за ним. Мой отец просто сидит сложа руки и приписывает себе заслуги. Тоже мне новость, думаю я.

Когда я была маленькой, мне нравилось здесь играть. Я заставляла Горацио играть несчетное количество раз в прятки, салочки и другие игры, которые приходили в голову. Вот когда я была достаточно низкой ростом, чтобы скрыться за отвесной высокой изгородью, и Горацио приходилось приседать и ползти на руках и коленях, чтобы его не обнаружили. Примерно через пять минут затаившей дыхание погони, его голова неизбежно всплывала над каким-то кустарником, и я начинала восторженно хихикать и бежать, чтобы схватить его. Он пал жертвой моей атаки, а затем убедительно жаловался, что он просто слишком высокий для этой игры и что это несправедливо, потому что я имела явное преимущество. Я помню, какой особенной я себя из-за этого чувствовала. Как счастлива я была в детстве.

Несколькими годами позже я перестала так считать, с того момента, когда поняла, что Горацио нарочно раскрывает себя. В те моменты, когда он уставал или у него были дела в доме, он вставал и сдавался, а значит, игра была окончена. И даже после того, как я догадалась, мне всегда было интересно насчет настоящих родителей — не людей, которые были их оплачиваемой заменой — сдавались ли они бы так легко.

Стены из живых изгородей высотой до талии не скрывают меня сейчас. И не помогают мне успокоиться. Я ходила вдоль них около часа и все равно чувствую, как болит живот. Холли устала и перестала следовать за мной около получаса назад. Она свернулась калачиком на шезлонге у бассейна, ожидая, пока я закончу то, чем я тут занимаюсь, чтобы мы могли вернуться внутрь.

Пока я иду, следуя различным поворотам в сложной системе скульптурных кустарников, журчащих фонтанов и цветников в форме сердец, я мысленно прикидываю в голове варианты. Отчаянно пытаясь найти тот, который не приводит в тупик.

Но несмотря на то, что я гуляла по этому саду около пятнадцати лет, несмотря на то, что я знаю этот зеленый лабиринт, как свои пять пальцев, мне все равно кажется, будто я теряюсь в нем при каждом повороте. Отсюда некуда бежать. Негде спрятаться. Вне зависимости от того, какое направление я выбираю, мой отец всегда выигрывает.

Даже не знаю, почему мне вообще пришло в голову, что я могу пойти против Ричарда Ларраби и победить. Никому этого никогда не удавалось. Так почему у меня должно получиться? В этой игре у моего отца преимущество. На самом деле, в каждой игре, в которую он играет. Вот так вот просто. Так было всегда. И сейчас до меня четко дошла одна вещь — с карманом, набитым заблокированными кредитками и банковским счетом, таким же замороженным, как Северный полярный круг, — он не собирается менять своего решения. Он не пересмотрит его.

На этот раз сдаться придется мне.

Так что с чувством опустошенности в груди и горьким привкусом во рту я достаю из кармана телефон и звоню Брюсу.

Я лежу на кровати, выглядывая сквозь щелку в занавешенном пологе, в который я замоталась словно в кокон. Хочу остаться здесь навечно. Скрыться от этого жестокого мира, в котором я живу. Но моя жизнь сейчас похожа на тикающие часы. На бомбу замедленного действия. Потому что менее чем через двадцать четыре часа все изменится. Уже ничего не будет прежним.

По телефону Брюс сказал, что он гордится принятым мной решением согласиться с планом отца. В ответ я фыркнула. Во-первых, его выбор слов раздосадовал меня. Он гордится мной? Прошу. Сколько раз мне приходилось напоминать этому человеку, что он мне не отец? А во-вторых, с каких это пор здесь вообще «принимаются решения»? Когда у меня был выбор во всем этом? Ответ… никогда.

Мой отец не дает выбора. Не оставляет вариантов.

Перво-наперво, сказал мне Брюс, мне нужно прийти завтра с утра в его офис. Я пробормотала что-то в качестве согласия и повесила трубку, желая закончить этот странный разговор как можно быстрее.

Сейчас мне остается лишь ждать. И представлять, какой ужасной моя жизнь будет в следующий… подождите-ка… год. Самый худший день рождения в мировой истории.

Второй телефонный звонок, которого я так боялась, раздался в восемь вечера, через час после моего предполагаемого прибытия в «Белладжио», Лас-Вегас. Мне не слишком хочется на него отвечать. Мне не хочется говорить моим подругам обо всем, через что я сегодня прошла. Это слишком унизительно. Слишком душераздирающе. Слишком ужасающе. Но я знаю, что должна ответить. Я просто не могу не появиться на вечеринке на свое восемнадцатилетие, ничего не объясняя.

— Привет, Джи, — говорю я в телефон. Мой голос звучит таким далеким и побежденным.

— Привет, сладкая моя, — манерно растягивая слова, говорит Джиа. — Что тебя так задерживает? Дорожное движение? Ты помрешь, когда увидишь, что мы сотворили с этим клубом. Ты даже не узнаешь его! У Ти была милая идея…

— Джиа, — я прерываю ее прежде, чем у нее появится шанс рассказать мне обо всех этих чудесных вещах, которые я никогда не смогу увидеть, потому что мой идиотский папочка решил привнести немного торнадо в расписание моего восемнадцатого дня рождения. — Я не приеду.

Ошеломленное молчание, прежде чем она отвечает:

— Ты о чем? Я думала, ты планировала вылететь в шесть?

— Мой полет был отменен.

Она смеется на это.

— Это просто смешно. Частые полеты не отменяют, если только не из-за плохой погоды. А в небе ни облачка.

— О, было много облаков. Очень темных.

Снова тишина, и потом:

— Лекс, ты разыгрываешь меня? Ты сейчас выскочишь из какого-нибудь шкафчика и попытаешься заставить меня закричать? — Я слышу шарканье и предполагаю, что Джиа осматривается вокруг, оттягивает шторы и открывает двери, ища свидетельства моей шутки.

Я тяжело вздыхаю.

— Хотелось бы мне, чтобы это была шутка. Правда. Весь день единственное, что я была способна делать, так это желать, чтобы все это оказалось одной огромной, глупой, не смешной шуткой.

Ее голос смягчается. Она знает, что сейчас я серьезна.

— Хорошо, расскажи мне, что случилось.

И я рассказываю ей все. Я говорю, пока мое горло не охрипает, а по лицу скатываются слезы. Она слушает молча, только тяжело вздыхает, когда я подхожу к самой ужасной части. Наконец закончив, я ожидаю от нее лекцию о несправедливости всего этого и о том, как мой отец так легко не отделается. Но она ничего не говорит. Как хорошая подруга, она обходит эти бесполезности, что определенно только снова накрутят меня.

— Оставайся на месте, — наставляет она меня. — Я отправлю кого-нибудь, чтобы тебя подобрали.

Я немного удивлена ее ответом, у меня занимает минуту понять, что сказать.

— А? Джи, ты про что?

Она испускает короткое «пфф».

— А ты как думаешь, про что я, Лекс? Если и была когда-то ночь для вечеринки, то она сегодня. Прежде чем тебе придется делать Бог знает что завтра. Сегодня, возможно, последний твой шанс повеселиться. Мне без разницы, что там говорит твой папашка. Он может опустошить твой банковский счет и аннулировать кредитки, но не может этого сделать с моими. Это твое восемнадцатилетие, и я вытаскиваю тебя в Вегас.

Повесив трубку, я начинаю носиться по комнате, бросая в сумку вещи. Джиа сказала мне не беспокоиться по поводу одежды. Что она и Ти подберут все, что мне нужно, но я на всякий случай беру несколько предметов первой необходимости.

Боже, как я люблю своих подруг. Люблю больше, чем что-либо. Ну, серьезно, какие они удивительные!

Холли странно поглядывает на меня с кровати, наблюдая, как я собираюсь.

Я подбегаю к ней и укладываю ее себе на руку.

— Знаю, ты ненавидишь Вегас, малышка, — говорю ей. — Так что не волнуйся. Я оставлю тебя с Горацио. Он о тебе позаботится.

И потом, с Холли на одной руке и поспешно упакованной сумкой в другой, я выбегаю из комнаты.

Стараюсь не думать, где мне следует быть завтра в девять утра, или что мне придется терпеть следующие пятьдесят две недели своей жизни. Пока взятый напрокат лимузин выезжает с моей подъездной дороги, я думаю только о том, что Джиа абсолютно права. Если и была когда-то ночь для вечеринки, то она сегодня. Сегодняшний вечер обязан стать значительным. Самым важным. Нужно приложить усилия. Любая другая ночь должна померкнуть по сравнению с предстоящим событием. Не будет сна. Не будет отдыха. Я готова развлекаться всю ночь.

Эта ночь может стать последней, полной веселья, на долгое, долгое время. Последняя ночь свободы до того, как я буду вынуждена попасть в Лагерь Неблагодарных, Испорченных Дочерей Ричарда Ларраби.

Сегодня — мой эквивалент Тайной вечери.

Когда самолет взлетает, и я наблюдаю, как земля подо мной становится все меньше и меньше, я не могу не улыбнуться, представляя лицо Брюса, когда после вечеринки всю ночь напролет я войду завтра утром в его офис. И потом я думаю, что он позвонит моему отцу, сообщая о моей непригодности. Жалуясь об отсутствии у меня уважения к фамилии и всему, что она представляет.

С серебряным наполненным подносом подходит бодрая блондинистая стюардесса и предлагает мне бокал шампанского. Я пропускаю бокал и беру сразу бутылку, с жадностью поглощая ее, как атлет в рекламе Гаторейд[9].

Отец может принудить меня заниматься физическим трудом. Но он определенно точно не может заставить меня заинтересоваться им.

Я убью солнце. Клянусь Богом, если оно не перестанет светить, я найму киллера, и тот прикончит его. Чьи это очки? Тома Форда? Что ж, они отстойные. Им следует быть раз в пять тысяч темнее. Поверить не могу, что они имеют наглость называть их «солнцезащитными» очками, когда те даже не пытаются преграждать солнечный свет.

Голова так болит, словно в нее врезался астероид, мчащийся к Земле на скорости в семь тысяч триллионов миль в час. Не уверена, что когда-либо в моей жизни у меня было такое похмелье. По правде говоря, не думаю, что в истории вселенной хоть кто-то страдал подобным похмельем.

Я рассказала бы о вечеринке прошлым вечером, но, если честно, я не особо многое с нее помню. Помню, как прибыла в номер пентхауса. Помню коктейли перед вечеринкой, которые мы пили, одеваясь. Потом я помню, как захожу в клуб и как моя челюсть падает на пол, когда я вижу интерьер в теме Голливуда 1920-х, созданный моими друзьями, дополненный настоящим автомобилем 1925 года, стоящим прямо посреди танцпола. Помню ряд шотов и последующие танцы на капоте того самого автомобиля. А остальное проваливается в черную дыру.

Как и планировалось, я не спала вообще. Если не считать полчаса сна урывками в самолете на пути обратно в ЛА. Мне пришлось вылететь в 7:30 утра, чтобы успеть в офис Брюса к девяти. Но я не успела. На самом деле, если подумать об этом, я, возможно, все еще немного пьяна.

Кингстон забирает меня из аэропорта и отвозит в Сенчури-Сити. Я укладываюсь щекой на мягкую прохладную кожу заднего сиденья и всю дорогу пытаюсь сдержать рвоту. Берегу ее для растения в горшке рядом со столом Брюса.

На мне все еще платье-чарльстон в стиле 20-х (дизайн Карла Лагерфельда специально для этого случая) и ярко-розовое боа из перьев, которым Джиа и Ти удивили меня вчера вечером. На моих черных кружевных чулках штук 15 дырок, а парик из темных волос длиной до подбородка сидит криво на голове, но я сейчас слишком истощена, чтобы исправлять это. И мне даже не хочется думать, что стало с моим макияжем. Я не смотрелась в зеркало с того момента, как в десять вечера мы покинули наш номер, и не собираюсь начинать сейчас. Я буквально пришла с корабля на бал, точнее с танцпола в аэропорт. Но помню, как Джиа накладывала мне его вчера, пока мы готовились. Слой за слоем темных теней, черная как ночь подводка и кроваво-красная помада. Сейчас я, наверное, выгляжу как гремучая смесь мертвеца и клоунской машины.

Я запинаюсь о двери в адвокатскую фирму Шпигельманна, Кляйна и Липстейна, прохожу мимо ресепшена, не обращая внимания, и, покачиваясь, иду по коридору к кабинету Брюса. Там я падаю на его кушетку, сворачиваясь в клубочек.

— Господь всемогущий, — выдыхает он.

— Я готова работать, — несвязно выдаю я, закрывая глаза от яркого света в комнате. — Выкладывай.

— От тебя разит.

Я обнимаю подушку.

— О, хорошо. Я думала, это от тебя.

Мои глаза все еще закрыты, а на глазах очки из страха, что если я уберу их, то моя сетчатка непоправимо повредится, но я могу слышать, что он не удивлен. Это слышно по его дыханию. Тяжелое и напряженное. Через нос. С таким звуком, словно он пытается вытолкнуть то, что там застряло.

Я стараюсь убрать улыбку, появляющуюся на моих губах. В большей степени из-за того, что от этого движения все лицо начинает болеть.

Я слышу, как он начинает шагать. Бормочет что-то невнятное, и я даже не пытаюсь разобрать, что именно. Это потребовало бы затрат энергии, которой у меня не осталось.

— Знаешь что, — в конце концов, после еще нескольких секунд разглагольствования ни о чем (хотя оно могло быть и дольше — думаю, я на пару минут вырубилась), говорит он, — мне все равно, в каком ты состоянии. — Его голос звучит решительно и горделиво, как если бы он вел внутреннюю борьбу и рад, что наконец выиграл. — Последствия более эффективны, чем идея, и пора бы тебе чему-нибудь научиться.

— Так держать, Брюси, — удивленно бормочу я, собрав последние силы в кулак.

Он игнорирует мой сарказм и продолжает:

— Твоя первая работа начинается сегодня. И ты не сможешь избежать ее только потому, что ты избалованная, испорченная девчонка, которая не в состоянии ответить за свои поступки. Больше нет, по крайней мере. Те дни прошли, Лексингтон. Сегодня ты идешь работать. И отработаешь полные пять дней. Никаких отсрочек.

Я дую на перышко ленты на голове, безвольно упавшее мне на лицо.

— Без проблем.

Слышу, как Брюс медленно останавливается. Открываю один глаз, чтоб посмотреть, что происходит. Сейчас он сидит за столом, удерживая кнопку на своем телефоне.

— Да, мистер Шпигельманн? — раздается из динамика голос его секретарши.

— Он здесь? — спрашивает Брюс.

— Да, только что приехал.

— Отлично. Пригласи его.

Я сажусь, изо всех сил пытаясь удержать булькающую в моем желудке желчь, и удивленно смотрю на телефон Брюса.

— Кого? — вопрошаю я, моля Господа, чтобы это был не мой отец. Я серьезно не думаю, что смогу с ним сейчас общаться. — Кого ты пригласил?

Ответ приходит секундой позже, когда открывается дверь кабинета Брюса и в комнату помпезно ступает молодой человек в чопорном темно-сером костюме с кожаным портфелем. Несмотря на заторможенность и затуманенное видение, я немедленно узнаю милое мальчишеское лицо и аккуратную прическу.

— Лексингтон, это Люк Карвер. Он стажер в «Ларраби Медиа».

— О Господи, — заваливаясь на бок, с громким стоном говорю я. — Опять ты.

Это тот самый раздражающий высокомерный придурок, которого я имела неудовольствие встретить вчера в офисе отца. И который имел наглость не пустить меня к нему.

Он глядит на меня долго, с неверием.

— Рад снова видеть тебя, Лексингтон.

— Как хорошо, — сияет Брюс. — Вы двое уже встречались.

— К несчастью, — бормочу я, обращая взгляд на Брюса. — Что он делает здесь?

Брюс встает на ноги и легонько постукивает по плечу Люка.

— Теперь она твоя проблема, — говорит он без всякой симпатии и удаляется из двери.

Я сажусь обратно и дикими глазами наблюдаю, как Брюс исчезает в коридоре, даже не прощаясь.

— Брюс! — взываю я раздраженно. — О чем ты говоришь? Куда ты уходишь?

Но он не возвращается, и сейчас я наедине с этим недоумком в таком огромном кабинете. Я со злостью оборачиваюсь к нему.

— Кто-нибудь может мне объяснить, что здесь вообще происходит?

Люк стоит как статуя, обеими руками вцепившись в ручку своего портфеля.

— Твой отец, — начинает он сухо, — поместил меня во главу этого, — он подбирает слово, — … проекта.

— И что это значит?

— Это значит, что я назначен докладывать о твоем прогрессе при выполнении различных работ.

Я поднимаю солнечные очки на съехавший парик, щурясь от нежелательного света.

— Что, прости? Ты говоришь, что тебя назначили в качестве моей няньки?

Люку, видимо, не особо нравится мой выбор слов, но он скрывает это за натянутой улыбкой.

— Я бы предпочел думать о себе как о посреднике. Между тобой и твоим отцом. Я здесь, чтобы убедиться, что ты выполняешь каждую из 52 профессий, выбранных твоим отцом.

— Да ты разыгрываешь меня! — визжу я в ужасе.

Люк не отвечает. Просто продолжает стоять у двери по стойке смирно. Я вспрыгиваю на ноги, не обращая внимания на боль, молнией вспыхнувшую в голове, мчусь мимо него и выскакиваю в коридор.

— Брюс! — во всю мощь своих легких зову я.

Обнаруживаю его у стойки ресепшена, потягивающего свежий кофе и просматривающего юридические документы, как в любой другой солнечный денек в офисе.

— Ты же не серьезно насчет этого.

— Мне жаль, Лексингтон, — беспомощно отвечает он. — Повторяю, это было веление твоего отца. Я здесь не при чем.

— То есть ты говоришь, что я застряла с этим парнем на ближайший год?

Брюс пожимает плечами, словно не понимает, чем я так уязвлена.

— Ну… да.

Я оглядываюсь. Неожиданно Люк уже позади меня, выглядит как корпоративный робот с твердым подбородком и ровной стрижкой.

Больше мне этого не выдержать. Я чувствую, как тошнота поднимается в груди, сдавливая горло. Не в силах совладать с собой, разворачиваюсь к Брюсу и вываливаю все на его костюм от Армани.

Я падаю на переднее сиденье машины Люка, и он протягивает мусорную корзину, стянутую из кабинета Брюса, мне на колени и захлопывает дверь. Я морщусь от этого звука.

Он усаживается за руль и пристегивается ремнем безопасности. Потом он пять минут тратит на проверку и перепроверку зеркал заднего вида, громкости радио, функциональности стеклоочистителей, сигнальных огней и климат-контроля, словно он готовится к трансатлантическому перелету, а не просто глупой поездке на машине.

Несколько мгновений я смотрю на него, а затем мои глаза просто не могут больше оставаться открытыми, и я, испуская страдальческий стон, позволяю векам опуститься.

— Пожалуйста, постарайся, чтобы тебя не стошнило в моей машине, — говорит он, включая заднюю скорость и оборачиваясь на сиденье. — Она новая.

Я открыла глаза ровно настолько, чтобы оглядеть скучно-серую кожаную обивку салона, скучные пластиковые панели, открывающиеся вручную двери и окна.

— О да, — издеваюсь я. — Не хотелось бы заляпать твою дивную новую Киа.

Я замечаю, как белеют костяшки его рук, сжавших рулевое колесо, пока он медленно съезжает по длинной спиральной рампе гаражной парковки.

— Это Хонда Цивик, — отвечает он сквозь сжатые зубы и затем добавляет: — Гибрид, — как если бы от этого машина становится лучше.

Я закатываю глаза.

— Цвет ужасен. У меня от него автомобильная болезнь[10].

— Не всем из нас посчастливилось получить Лексус на шестнадцатилетие.

Я бросаю на него взгляд неприязни.

— Фу. Можно подумать, я согласилась бы на какой-то Лексус.

Люк делает долгий глубокий вдох. Он выглядит близким к тому, чтобы закрыть глаза и начать издавать звук «Омм» или что-то вроде, а потом внезапно, словно щелкнул переключатель, он снова весь такой деловой.

— Вот как все будет, — говорит он важно, как будто обращается к залу заседаний. Теперь я вижу, чем он так нравится моему отцу. Это же просто мини-версия Ричарда Ларраби. — Твой отец отобрал 52 рабочих места на весь следующий год. Ты не получишь доступа к своему трастовому фонду, пока не отработаешь их все полностью. Тебе будет предоставлено пособие, чтобы покрывать текущие расходы, пока ты исполняешь еженедельные обязательства по этому проекту. Если в любой момент ты решишь выйти из него, или если выяснится, что ты не относишься к назначениям всерьез, то твой отец полностью лишит тебя наследства. Все ясно?

Я едва его слушаю. Снова начинаю вырубаться. Голова опускается на грудь. Я ощущаю грубый рывок, когда автомобиль останавливается на красный свет, и прихожу в себя.

— А?

— Я сказал, — повторяет Люк нетерпеливо, — все ясно?

— Ага-ага, — бормочу я в ответ, прежде чем свернуться на сиденье, подтянув ноги под себя и уместив руки под щеки, и снова попытаться поспать. Если мне удастся урвать несколько минут сна, я приду в норму.

Но вскоре становится ясно, что это гиблое дело, потому что Люк решает использовать тормоз как педаль барабанной установки. Каждый раз, когда мои глаза начинают закрываться, автомобиль дергается вперед-назад, и я вылетаю из сна, как манекен через лобовуху при ударе о кирпичную стену во время краш-теста. Я смотрю на него с чистой ненавистью в глазах, а он просто улыбается, пожимает плечами и с напевом говорит: «Прости». И клянусь, я вижу, как он смеется себе под нос.

Он снова начинает свою болтовню.

— Я буду ожидать от тебя регулярные отчеты о состоянии дел. Это работа, и именно так ты и должна ее воспринимать.

— Регулярные кого? — переспрашиваю я, прижимая пальцы к вискам.

— Отчеты о состоянии дел. Краткие рассказы о том, что ты делала на очередной работе, чему научилась и извлеченные тобой уроки.

— И что мне с ними делать? — с саркастическим смешком спрашиваю я. — Отправлять их тебе факсом?

— Меня не волнует, в какой форме они будут приходить, до тех пор, пока ты будешь предоставлять информацию.

Я вздыхаю и отклоняю голову назад на подголовник.

— Не припоминаю, чтобы это было в первичном договоре.

— Сейчас, — прохладно говорит он, — уже есть. И если ты не согласна, мне придется доложить твоему отцу, что ты отказываешься сотрудничать.

Я стону. Это так в духе моего папочки — оставить кого-то, кто будет общаться со мной от его имени. Потому что не дай Бог ему на самом деле придется со мной разговаривать. О нет, он лучше заплатит «посреднику». Гребаный посредник! В смысле, конечно, он делал это многие годы через сотни разных людей — Горацио, Брюса, Кингстона, его помощники, которых он отправил убирать мой последний косяк, но до сих пор этому не было официального названия. Он никогда не называл утку уткой.

Хотя для этого Люка утка — слишком добрая характеристика. Он скорее насекомое. Таракан. И если бы мое финансовое будущее было не в его мерзких ручонках, я бы раздавила его каблуком своих Лабутенов.

— Куда ты меня везешь? — спрашиваю я, глядя на знакомый пейзаж за окном. До сих пор я даже не замечала, где мы ехали. Похоже, мы в окрестностях Брентвуда.

— К твоему первому месту работы, — отвечает Люк сурово. — Я буду привозить тебя на все работы и забирать в конце дня.

— Спасибо, но у меня есть машина.

— М-м-м. — Люк делает вид, что задумывается. — Это не то, что сообщает CNN.

— У меня есть водитель, — исправляюсь я.

— Что ж, для этого, похоже, он тебе не нужен. Моя работа — убедиться, что ты вовремя показываешься каждое утро, так что я буду отвозить тебя.

Боже. Как этот день может стать еще хуже?

И тут, словно вселенная с самодовольной усмешкой отвечает на мой невысказанный вопрос, Люк заезжает на подъездную дорогу поместья в стиле Тюдоров и паркуется. У входа я виду невысокую женщину-блондинку, одетую в униформу в бледно-синюю и белую полоску длиной по щиколотку, с короткими рукавами и свежим белым воротничком. В одной руке она держит ведро, заставленное множеством бутылочек неидентифицируемых жидкостей. В другой — форму, идентичную ее.

Люк обходит машину спереди, открывает мою дверь и приглашает меня выйти, но я не двигаюсь. Вместо этого я крепко вцепляюсь в сиденье, так сильно, что, думаю, мои ногти насквозь проткнут уродливую серую ткань.

Сурового вида женщина с тугим блондинистым пучком и темными мешками под глазами поднимает голову и бодро шагает к машине. Она толкает классное ведро ко мне, как будто она вождь какого-то племени и подает знак мира странному новичку. Типа я на самом деле должна принять его и начать прыгать от радости, обнять ее за шею и благодарить за такой продуманный дар.

Я узнаю ведро. В нашем доме есть одно такое же. Но я никогда к нему не прикасалась. Никогда даже не посмела сделать этого. Потому что оно принадлежит Кармен.

Нашей горничной.

— Вот, — говорит женщина с сильным восточно-европейским акцентом. От того, как ее язык остро выдает «т» в «вот», кажется, что она может этой буквой тебя прибить. — Ты возьми.

— Нет! — не думая, сразу же отвечаю я, дотягиваясь до ручки и закрывая дверь. Быстро опускаю руку и блокирую замок.

— Лекси, — говорит Люк, стуча по стеклу, — давай же, открой дверь.

Я скрещиваю руки на груди и отклоняюсь назад на сиденье. Не собираюсь я выходить. Буду сидеть тут весь день, если придется. Уж лучше это, чем то, что меня ожидает снаружи.

Убирать дома? Ни за что.

Опять стук по стеклу.

— Лекси, — надоедает Люк, — ты ведешь себя как ребенок.

— Я не ребенок! — кричу я в ответ.

Люк закатывает глаза и вытягивает из кармана ключи. Он отпирает замок и с нетерпеливым вздохом открывает дверь.

Черт. Не ожидала я, что у него с собой ключи.

— Лекси, — резко говорит он, — это Катаржина. Она работает в «Маджестик Мэйдс»[11]. На этой неделе она будет обучать тебя уборке. Ей известно насчет проекта, и она согласилась посодействовать. Ее проинструктировали докладывать обо всем мне.

— Нет, — повторяю я. — Это сумасшествие. Не собираюсь я этого делать.

— Если ты не выйдешь из машины, — предупреждает Люк, — мне придется позвонить твоему отцу.

— Отлично, — говорю я упрямо, — звони ему. Мне плевать.

— Отлично, — откликается Люк, спокойно принимая мой блеф. Я наблюдаю, как он вынимает из кармана телефон и начинает набирать номер.

— Нет! — кричу я, выбираясь из машины, чтобы схватить его телефон. — Не звони ему. Я сделаю это. Пофиг. — Я с жестокостью захлопываю за собой дверь.

Люк улыбается, выглядя удовлетворенным своей мини-победой, и открывает заднюю дверь машины. Он наклоняется, шуршит в своем портфеле, пока не достает оттуда папку-скоросшиватель, и разворачивает ее. Я вытягиваю шею, чтобы прочитать, что написано черным шрифтом на главной странице. «Работа № 1» — и больше ничего.

— Ты будешь работать ежедневно по восемь часов следующие пять дней, — официальным тоном информирует он меня, читая с папки.

— Восемь часов! — визжу я. — Это физически невозможно.

Катаржина откашливается, и я с неохотой перевожу на нее взгляд.

— Да, Катаржина? — подсказывает Люк.

— Прошлую неделю я работаю двойную смену КАДЖЫЙ день! — ревет она на ломаном английском, словно она принимает все это слишком близко к сердцу. — Я работаю по ШЕСТНАДЦАТЬ часов каждый день семь дней!

Великолепно, думаю я. Меня будет обучать горничная-гитлерша.

— Что ж, думаю, на этом дебаты о человеческих возможностях закончены, — говорит Люк, его голос слишком самодовольный, чтобы мне это понравилось.

— Не думаю, что это считается, — спорю я. — Она — профессионал.

— И ты им станешь тоже. — Он улыбается мне.

Катаржина сует мне красное ведро. На этот же раз у меня не остается выбора, потому что она тыкает его мне в живот, и мне приходится взять его прежде, чем оно упадет на землю.

— Спасибо, — бормочу я.

А потом она вешает униформу мне на плечо и натянуто кивает.

— Хорошо. Мы идем!

— Удачи! — кричит Люк мне вслед, пока я неохотно следую за ней ко входу. И только перед тем, как двери закроются позади, я с тоской смотрю на внешний мир. На крошечный серебристый седан Люка на подъездной дороге. На белый минивэн с логотипом Маджестик Мэйдс на боку. Розовые буквы изгибаются и разворачиваются большими декоративными петлями и бантами. Как будто оборки логотипа волшебным образом превратят уборку в веселое мероприятие со свистом во время работы, подходящее для принцесс.

Когда на самом деле все наоборот.

Золушка в реверсии.

Сказка официально стала страшилкой. Счастливый конец на яхте в Средиземном море превратился в ужасный конец в темных подземельях Брентвуда. И принцессе — которая когда-то была такой гламурной, красивой и в VIP-списках каждого бала города — были вручены ведро моющих средств и одежка горничной.

Люди отвратительны. Это место абсолютный свинарник. Грязная одежда висит на каждом предмете мебели, напоминая крюки. В главном холле следы какого-то животного, нарезавшего здесь круги. На лестнице стоят тарелки. Тарелки. На. Лестнице. Зачем кому-то оставлять на лестнице тарелки? Кто вообще так делает?

И что прилипло к подошве моих туфель? Лучше бы этому не быть жвачкой.

Боже. Хуже. Нижнее белье.

Пора отсюда валить.

Я разворачиваюсь и устремляюсь к двери. Но Катаржина на удивление сильна… и быстра. Не успеваю я и глазом моргнуть, ее длинные костлявые пальцы сжимают мое запястье.

— Нет-нет, — говорит она, в неверии тряся головой и цокая. — Ты остаться. И убираться! — Она снимает униформу с моего плеча и сует мне ее в руки. — Ванная, — гневается она. — Ты переоденься внутри. А потом уберись там.

Не могу поверить этой женщине. Она не видит, какое у меня похмелье? Какая бледная и чуть ли не зеленая моя кожа? В смысле, да я тут едва на ногах держусь!

— Извините, — говорю я в обалдении, спотыкаясь о подножие лестницы и шмякаясь вниз. — Но мне нужно немного отдохнуть. Я не очень хорошо себя чувствую.

Но в то же мгновение, когда моя задница ударяется о пол, меня дергает вверх. Ее рука снова на моей руке, и она буквально тащит меня в ванную.

— Ау! — когда она отпускает мою руку, скулю я, потирая предплечье. — Синяк останется.

С угрюмым видом я стою в дверях ванной и ожидаю извинения. Но оно не приходит. Вместо этого в сантиметре от кончика моего носа хлопает дверь. Давайте просто скажем, что над моим носом неплохо поработали в десятом классе, иначе это было бы прямое попадание.

После того как я добрых пять минут хмурюсь и дуюсь там, в дверь барабанят, а потом раздается грубое:

— Время вышло! Ты переодеваешься и чистишь. Или я звоню Люку!

Со вздохом я уныло стягиваю с себя платье, убираю его в сумку и надеваю бело-голубое полосатое нечто через голову, продеваю руки сквозь рукава и одергиваю его вниз.

Разворачиваюсь лицом к зеркалу и мгновенно желаю, чтобы это была не я.

Все намного хуже, чем я думала.

Вырез ужасен. Материал жесткий и неудобный. Словно сделан из переработанной газеты или чего-то подобного.

Мое единственное спасение — черный длиной до подбородка парик в стиле 1920-х, который я решила не снимать, хотя пришлось постараться, чтобы поправить его, так он выглядит чуть более реалистично. Если мне приходится носить эту уродскую форму, меньшее, что я могу сделать, — скрыть остальную часть себя. Теперь, смотрясь в зеркало, я почти могу обмануть себя, думая, что это не совсем я.

Небольшой утешительный приз, но хоть что-то.

Снова стук в дверь.

— Ты убираешь, да?

— Да! — раздраженно отзываюсь я.

Еще несколько мгновений я гляжу на свое зеркальное отражение. Выражение моего лица — печальная смесь ужаса и опустошения. Я в трауре по прежней жизни. Менее чем двенадцать часов назад я танцевала в самом горячем клубе Вегаса, полуголые официанты наливали мне шампанского, бутылка которого стоит больше месячной ренты большинства людей, и носила одежду, разработанную специально для меня одним из самых востребованных дизайнеров модной индустрии.

А сейчас я близка к тому, чтобы убирать чей-то туалет.

Вели-блин-колепно!

Я неохотно отворачиваюсь и оказываюсь лицом к фарфоровому зверю, протягиваю ногу и носком туфли поднимаю крышку сиденья. Стараясь не приближаться, наклоняюсь и заглядываю внутрь. Резервуар линует что-то отвратительное коричнево-серого цвета, и я даже не хочу знать, что это такое.

Ну, думаю, ответом на этот вопрос является то, что мои рвотные рефлексы работают исправно.

Я ковырялась в ведре, пока не наткнулась на бутылку с надписью «Универсальное чистящее средство». По-моему, звучит довольно всеохватывающе. Закрыв одной рукой нос, я быстро затуманиваю всю комнату — туалетный бачок, раковину, стены, зеркало и пол, — заливаю унитаз у своих ног и потом вылетаю оттуда к чертовой бабушке.

— Все! — кричу я, выйдя в коридор и торопливо закрывая за собой дверь. — В ванной закончено!

Катаржина появляется из-за угла, держа в руках швабру. Она кивает на красный пылесос в фойе.

— Хорошо. Теперь ты пылесосить. На втором этаже.

Я стону и начинаю подниматься, таща за собой пылесос. Он чудовищно тяжелый и громко ударяется о каждую деревянную ступеньку.

— Нет! — восклицает Катаржина снизу. — Поднять! Поднять!

Я закатываю глаза и, приподняв тяжеленный агрегат на несколько дюймов от пола, продолжаю свое восхождение.

Первая комната, в которую я вхожу, выглядит как спальня тринадцатилетней девочки. Очень грязной тринадцатилетней девочки. Я смотрю на стену, всю обклеенную плакатами подростковых кумиров, позирующих без рубашек и с сексуальными взглядами. Я нахожу это ироничным, потому что половина этих людей была вчера на моей вечеринке в Вегасе.

Вздохнув, я ищу свободную розетку, чтобы подключить пылесос. Теперь осталось лишь выяснить, как он включается. Где-то должен быть переключатель.

Переключатель. Переключатель. Переключатель.

Ладно, как насчет кнопки?

Кнопка. Кнопка. Кнопка.

Как, черт возьми, заставить эту штуковину заработать?

Я выбираюсь в коридор и выглядываю через перила. Катаржина на коленях, рядом ведро с мыльной водой, и она оттирает следы неопознанного животного.

На носочках я возвращаюсь в комнату. О'кей, просить ее о помощи определенно не стоит. Она может заставить меня поменяться с ней. А я лучше буду здесь — я смотрю на постеры на стене — среди друзей, чем там, внизу.

Я вытаскиваю свой мобильный, открываю интернет-браузер и гуглю «Как включить пылесос». Несколькими минутами позже я наконец нахожу схему устройства, которое похоже на стоящее рядом со мной. На левой стороне небольшая педаль с надписью «Вкл».

Я хмурюсь на живую версию перед собой, нахожу идентичную педаль и давлю на нее ногой. Пылесос с ревом приходит в жизнь, кренится подо мной. Я скачу вперед, чтобы поймать его.

Так. С этим разобрались. Теперь. Как пользоваться им?

Еще несколько кликов приводят меня к видео в YouTube, на котором какая-то женщина на каблуках и в платье в стиле 1950-х годов с нарисованной улыбкой на искусственном лице толкает пылесос.

Выглядит не так уж и сложно. Всего несколько движений вперед-назад — и готово. Я смотрю на пол перед собой и морщусь. Ковер едва видно. Он весь завален каким-то барахлом. Одежда, безделушки, бумажки и аксессуары.

Ну, это не моя проблема. Если глупая девчонка не умеет за собой убираться, тем хуже ей самой.

С ворчанием и усилием я начинаю толкать гигантскую машину по полу. Это оказывается сложнее, чем показывала женщина на видео. Но с другой стороны, она имела дело с чистым полом. Мой же завален всякой хренью. Это все равно, что вести Порше по разухабистой дороге, на которой обычно ездят во внедорожниках. Но он выполняет довольно впечатляющую работу по всасыванию всего. Мелкие предметы вроде носков, нижнего белья, заколок и бумаги, сдаются без боя. Более крупные вещи — бюстгальтеры, юбки, DVD-диски и ювелирные украшения — требуют уговоров.

Я останавливаюсь и оглядываю свою работу.

Ах-х… вот так-то лучше.

Теперь ковер уже виден. Он розового детского цвета. И по нему вразноброс несколько таинственных разводов.

В любом случае, это значительное улучшение по ср…

Хррррякккк!

Это что еще такое было? Ужасный звук. Похож на тот, что издавала Холли, после того как случайно проглотила крупного жука и затем пыталась прогрызть его.

Я разворачиваюсь и вижу, что звук исходит из пылесоса. Который начал биться в конвульсиях. И из которого начал испускаться дым. О'кей, вот это уже может быть проблемой.

Я откапываю свой телефон и воспроизвожу видео на YouTube.

Я определенно не вижу там никакого дыма. И никакие звуки не издаются. Эта женщина до сих пор выглядит так, словно живет с этим пылесосом. Как будто ничего в мире не прервет ее от толкания машины вперед-назад.

Она, должно быть, пьяная.

Святое дерьмо, этот дым нехило так воняет. Запах жженой резины смешивается с запахом тела. Нужно что-то сделать, пока не пришла Катаржина и не начала снова на меня кричать. Я осматриваю комнату, и мои глаза натыкаются на чашку воды, стоящую на тумбочке около принцессо-розовой кровати.

Я хватаю ее и выливаю на пылесос. Дым мгновенно исчезает, и я вздыхаю с облегчением.

То есть, пока не начинают летать искры. И розетка начинает издавать странные трескающие звуки. А потом весь дом погружается в темноту.

Ну так вот, пылесос сгорел. А Катаржина реально взбесилась. Она минут пятнадцать проклинала меня на польском. По крайней мере, я предполагаю, что эти слова — проклятья. Единственное, что я сумела разобрать из кусочков на английском, это что не нужно пылесосить, когда на полу вещи, а сначала их собрать.

Ну и откуда ж мне было знать об этом? Она просто сказала: «Пылесось!». Я родилась, что ли, с этим врожденным знанием? Могла бы дать несколько советов перед тем, как бросать на съедение волкам.

Наверное, она сама пришла к аналогичному выводу, потому что после того, как у нее получилось найти выключатель, включить свет в доме и спасти засосанные вещички из пылевого мешка, остаток дня она не отходит от меня ни на шаг. Она стоит рядом со мной, выкрикивая приказы как сержант на плацу. Заставляя меня драить полы, раковины, туалеты и кофейные столики, снова и снова, пока на них не останется ни единого микроорганизма.

Около двух мы почти закончили. Катаржина наблюдает, как я протираю пыль в гостиной, когда я слышу хлопок закрывшейся двери и за ним стук шагов по паркету фойе.

Огромными глазами я смотрю на Катаржину, которая дала мне знак продолжать свое дело.

Открылась и закрылась дверца холодильника в ближайшей кухне, и потом в гостиную забегает маленькая девочка с волнистыми волосами и обручем на голове и прыгает на диван. Она укладывает свои грязные тенниски на кофейный столик, который я только что чистила около получаса, и начинает пить свой напиток.

Я снова смотрю на Катаржину, на этот раз с гневом в глазах, но она отвечает мне таким же взглядом.

Девочка берет журнал, открывает его и начинает читать. Я задерживаю дыхание, когда вижу последний выпуск «Tattle», самого популярного таблоида в стране. И кто, вы думаете, на хреновой обложке? Ага, именно так. Вы правы.

Фото снято сразу после того, как я вывалилась из своего разбитого Мерседеса на Сансет. Конечно, выгляжу я дерьмово.

Я замираю на месте, наблюдая за подростком с содой, с жадностью поглощающей журнал страницу за страницей.

И тогда, впервые с ее прихода домой, она смотрит на меня. Наши глаза встречаются, и ужасающая паника простреливает мое тело.

Вот он. Конец. Сейчас глупая девчонка достанет свой мобильный, позвонит лучшей подружке и начнется: «Ты не поверишь, но прямо сейчас Лексингтон Ларраби убирает мой дом! Нет… та самая Лексингтон Ларраби. Клянусь, это она! На ней форма горничной и все такое!» И не успеешь очнуться, папарацци заполонят это место как команда SWAT[12] в экстренную ситуацию, и потом БАМ! Моя фотография в этом ужасном виде на следующей обложке «Tattle».

Интересно, получится ли убедить их, что все это шутка. Что это постановка огромной шалости или что-то в этом роде. Или еще лучше — исполнение пари. Вот вполне правдоподобное объяснение этому.

— Что? — сморщив нос, ехидно спрашивает девчонка. И когда я не отвечаю — даже не моргаю, — она становится еще более раздраженной. — На что уставилась?

— Эм, — отвечаю я быстро, возвращаясь к своему занятию и низко опустив голову, внезапно очень увлекшись протиранием пыли, — ни на что.

Из-под ресниц я смотрю достаточно долго, чтобы увидеть, как девчонка закатывает глаза и возвращается к журналу, отчего меня словно в живот ударили.

Она меня не узнает.

Я стою прямо перед ней, а она, блин, даже не узнает меня.

Мой разум этого не понимает. Пойманный в мучительной внутренней борьбе между чувством облегчения и чувством полного оскорбления. Меня никогда не не-узнавали. Даже когда я пытаюсь быть инкогнито и летаю под радаром, меня в конечном итоге все равно находили и фотографировали.

Катаржина интригующе переводит взгляд с меня на обложку журнала, ее мозг четко следует к источнику моего измученного выражения.

Она наклоняется близко ко мне и тоном, который можно расценить как отзывчивый, шепчет простое, но ясное объяснение, до которого я не смогла додуматься:

— Никто не замечает прислугу.

Я закрываю лэптоп и тащу свое усталое, разбитое тело к кровати, падаю на нее, словно мешок с дерьмом. Холли вскакивает со своего сделанного на заказ красного коврика и ложится рядом со мной.

Люди действительно делают это каждую неделю своих жизней?

Как у них конечности не отваливаются?

Мой телефон звонит снова, и снова я его игнорирую. Мысль о том, что мои друзья в городе веселятся без меня, заставляет меня хотеть заплакать. Не могу вспомнить последний раз (или первый, коли на то пошло), когда я была не в настроении для выходов в свет. Я Лексингтон Ларраби. Выходы в свет — это то, что я делаю. Это то, кем я являюсь.

Больше нет, по-видимому.

Полагаю, хорошая новость теперь в том, что мне больше не придется беспокоиться о случайной встрече с Менди.

Телефон звонит в третий раз. В конце концов я нахожу его в складках простыни и ставлю на беззвучный режим. Потом с хныканьем валюсь обратно в постель.

Холли поднимает голову и смотрит на меня с удивлением, ее уши, похожие на крылья бабочки, полны внимания.

— Знаю, — говорю ей со вздохом. — Это жалко.

Она поднимается на лапки, перемещается ближе ко мне и укладывается головой мне на живот.

— Спасибо, — благодарю я со слабой улыбкой. — Я знала, что ты поймешь.

Двадцать минут спустя, когда я почти уснула, раздается стук в дверь.

— Убирайтесь! — кричу я нежеланному визитеру.

Но дверь все же открывается, и появляются Джиа и Ти, одетые на выход. Они залетают и плюхаются по обе стороны от меня. Я стону и накрываю подушкой лицо.

— Кто вас впустил?

— Сеньор Горацио, — бодро отвечает Ти. — А теперь оторви свою задницу от кровати и одень что-нибудь миленькое. Сегодня мы идем в «Туман».

— Нет, — говорю я из-под подушки. — Я никуда не пойду.

— Лекс, — предупреждает Джиа. — Ты не можешь прятаться от Менди всю жизнь. Это твой город, помнишь? Так выберись и докажи это!

— Дело не в Менди, — следует мой приглушенный, но все же решительный ответ.

Джиа раздраженно вздыхает и тянет подушку с моего лица и одеяло с моего тела. Оби обе задыхаются при виде моих синяков и царапин.

— Черт возьми! — заключает Ти. — Что с тобой случилось?

— Я отмывала дома пять дней подряд на этой неделе.

— Так вот чем здесь пахнет, — говорит Джиа с удовлетворенным кивком, словно она пыталась понять это с тех пор, как переступила порог.

— Ты их отмывала или сражалась с ними? — спрашивает Ти.

У меня получается слабо усмехнуться.

— И то, и другое, наверное. — Я натягиваю обратно на себя одеяло. — Так что, как видите, я не в состоянии выходить из дома.

Мои подруги глядят друг на друга и обмениваются кивками.

— Повеселитесь за меня, — бормочу им.

В комнате повисает тяжелая тишина. Я знаю, что они еще не ушли, потому что могу чувствовать вес их тел около себя. Но в воздухе около моей головы что-то движется, и по тому, как подо мной слегка качается, я могу сказать, что они общаются друг с другом жестами.

Я открываю глаза и вижу, как Ти качает головой, сплетая и расплетая руки в непреклонном жесте, и беззвучно говорит что-то, что похоже на «Не сейчас».

Когда она замечает, что я смотрю на нее, ее руки падают на колени, а на губах появляется искусственная улыбка.

— Что? — спрашиваю я.

— Ничего, — быстро говорит Ти, тянясь к моим волосам. Я одергиваю голову.

— Она заслуживает знать, — утверждает Джиа своим печально известным давай-приступим-к-делу голосом.

— Да, но она может узнать завтра. После того, как хорошенько отдохнет. Она явно измотана и…

— В конечном счете она узнает! — перебивает Джиа. — Лучше мы будем здесь для моральной поддержки, когда это случится.

— Может, вы заткнетесь и скажете мне уже, — требую я.

Ти громко выдыхает и обращает свое внимание ко мне.

— Это твой отец, дорогая.

— Что мой отец? — удивленно смотря то на одну, то на другую, спрашиваю я.

— Он… — пытается Ти. — Ну, он…

Джиа нетерпеливым вздохом перебивает ее, берет с ночного столика пульт и включает телевизор.

Знакомые звуки и голоса шоу «Access Hollywood»[13] заполняют комнату. На экране видеоролик показывает моего отца и его последнюю пассию, Рив. Они на красной ковровой дорожке какого-то официального мероприятия. Он сияет своей обычной респектабельной улыбкой, а его пара, одетая в длинное красное платье от Валентино, сияет и качается перед камерами, словно попала на долбаный яхт-парад.

Мерзкий голос ведущего «Access Hollywood» раздается из колонок.

В понедельник утром, когда я натягиваю свою вторую эспадрилью[14] от Эмилио Пуччи, снаружи нетерпеливо сигналит автомобиль. Я радостно напеваю себе под нос, пока заканчиваю утреннюю рутину, наношу макияж и выбираю аксессуары. Я роюсь в коробке с украшениями и, достав длинные сережки-капельки, замечаю, что они не подходят к моему новому парику.

После прошлой недели я решила приобретать новый для каждой работы. Чтобы освежать мою маскировку. И в качестве небольшого удовольствия для себя. Если мне придется весь год терпеть эту пытку, по крайней мере, я могу попробовать найти в этом немного веселья. И кроме того, я полагаю, что это отличный способ мысленно дистанцироваться от того, что я вынуждена делать. Например, сегодня не Лексингтон Ларраби собирается на работу Бог знает куда, Бог знает что там придется делать, а Кассандра с огненно-рыжими длинными локонами, которая выглядит, словно она готова в любой момент сорваться на кастинг.

Я нашла этот чудесный парик в интернет-магазине и начала заказывать их оттуда. Теперь как будто я становлюсь новым человеком каждую неделю этого года!

Снова сигналят.

Я напеваю громче, чтобы заглушить шум, и открываю один из своих шкафчиков, роюсь в вещах, пока не нахожу флакончик прозрачного лака для ногтей. Я быстро крашу один слой поверх французского маникюра, дую на кончики ногтей и вытягиваю руки, чтобы полюбоваться работой.

Маникюр занял почти три часа, чтобы исправить все то, что чистящие средства причинили мои ногтям. А массажистка, которая работала с моими застывшими мышцами? Она, наверное, прямо в эту минуту сидит у врача и жалуется на кисти рук. Бедняжка.

Но хорошая новость в том, что я чувствую себя великолепно. Отдохнувшей и обновленной.

Мой отец может делать все, что ему пожелается. Он может жениться на 29-летней золотоискательнице и нанимать неприятных посредников забирать меня утром и отвозить обратно, но он не может сломить мой дух (и этого не будет). В минувшие выходные я мило поговорила со своим психоаналитиком, и он любезно напомнил мне, что у меня полная власть над своими эмоциями. Я не могу контролировать то, что делают или говорят другие люди. Я могу только контролировать свою реакцию на все эти вещи.

И я поняла, что реагировала совершенно неправильно.

Я была так занята нытьем о выпавшей мне доле, что даже не задумалась о том, как ее улучшить. Я так отвлекалась на тесную униформу и испорченный маникюр, что совсем забыла о той черте, что мне удалось унаследовать от отца: способность нестандартно мыслить. Возможность выработать стратегию.

И у меня есть стратегия. Сегодня я иду в бой с новым планом атаки. Планом, который, несомненно, в течение следующих пятидесяти одной недели удержит меня с моим достоинством, репутацией… и нетронутым маникюром.

Замечательно, что я самостоятельно до этого дошла. И честно не знаю, как я раньше до этого не додумалась. Наверное, я была так ослеплена и оглушена токсичными чистящими средствами, что не могла ясно мыслить.

Биииииииип!

Звук такой, словно кто-то рухнул трупом на автомобильный гудок. Я закатываю глаза — некоторые люди так любят закатывать драму — и бросаю в сумку сменную одежду. Ведущий прогноза погоды в телевизоре говорит, какой прекрасный сегодня будет день.

— Идеальная погода, чтобы провести день на пляже, — с энтузиазмом щебечет он. — Не забудьте взять с собой солнцезащитный крем!

За этим следует стук в мою дверь. Я пультом выключаю телевизор и спокойно зову:

— Войдите!

В дверях появляется Горацио, выглядя при этом довольно возмущенным (хотя это почти незаметно, нужно прожить с ним так долго, как я, чтобы признать это). Холли выдает небольшой счастливый тявк, подбегает к нему и подпрыгивает к его коленям. Он поднимает ее на руки и удерживает под мышкой.

— Да, Горацио?

Он сдержанно улыбается.

— Кажется, ваш посетитель ждет вас снаружи.

— О, правда? — спрашиваю я невинно, отклоняясь в сторону, чтобы посмотреть в зеркале, как собраны мои новые волосы. — Я даже не заметила.

В зеркале я вижу отражение лица Горацио, и я знаю, что он не купился на мои щенячьи глазки. Чувствую себя немного неуютно, что ему приходится быть перебежчиком в этой битве между мной, Люком и моим отцом, но, как говорится, в любви и на войне все средства хороши.

Биииииииииииииииииииип!

Дожидаюсь, пока не замолкнет отвратительный звук, и говорю сладеньким тоном:

— Можешь сказать ему, что я сейчас спущусь.

Горацио кивает и разворачивается, чтобы уйти, все еще держа Холли на руках.

— Подожди! — окликаю я, и он останавливается. Я подлетаю к нему и наклоняюсь поласкать мордочку Холли. — Пока-пока, малышка, — мягко воркую я. — Мамочка будет скучать по тебе сегодня.

Горацио терпеливо ждет, пока я ласкаю ее и наконец глажу один последний раз по макушке.

Я выпрямляюсь и говорю Горацио:

— Спасибо, что заботишься о ней.

Он кланяется и разворачивается, бормоча:

— Los perros no están en mi contrato. (Собаки не в моем контракте, исп.)

— Я знаю, что собаки не в твоем контракте, — сладко отвечаю я. — Вот почему я это таааак ценю!

Он качает головой и продолжает идти.

— Разве ты не рад, что заставлял меня смотреть все эти испанские мыльные оперы с тобой, когда я росла? — кричу я ему вслед, но он не отвечает.

После очередного окрестности-сотрясающего сигнала от Люка я вздыхаю, хватаю сумку и направляюсь к лестнице.

— Доброе утро, Люк, — вежливо говорю я, спускаясь по дорожке от дома. — Как дела сегодня?

— Спасибо, что так быстро вышла, — бормочет он.

Я весело улыбаюсь, скользя на пассажирское сиденье.

— Всегда пожалуйста.

Его глаза скользят по моей одежде, на мгновение задерживаясь на парике, прежде чем перейти на ноги. Он качает головой.

— Возможно, для назначения этой недели тебе захочется более удобную обувь.

Я смотрю вниз на мои пальцы и не могу удержаться от улыбки, видя милые маленькие ромашки, нарисованные моей маникюршей на ногтях.

— О чем ты? Это эспадрильи от Пуччи.

Он смотрит на меня пустым взглядом.

— Эспадрильи известны своим удобством.

— Как хочешь, — бормочет Люк. — Это твои ноги.

Я застегиваю ремень безопасности и продолжаю восхищаться своим маникюром. Он прав. Это мои ноги. И, спасибо моей новой блестящей стратегии, я не планирую сегодня их слишком утруждать.

Я чувствую, как Люк со скукой переводит на меня глаза, и разворачиваюсь, чтобы подозрительно взглянуть на него.

— Что?

Его глаза сужаются.

— Что с тобой?

Я пожимаю плечами.

— Я не знаю. Что с тобой?

— Ты… — он ищет верное слово, — милая.

Я хихикаю на его озадаченное выражение лица.

— Я всегда милая.

Я вижу его бушующую внутреннюю битву. Он борется с каким-то оскорбительным замечанием — задумывается между возможностью оскорбить меня и поддержать мое неожиданное поведение.

Честно, мне все равно, что он делает. Ему не повлиять на мое настроение. Не сегодня. Нет ничего, что он может сделать, чтобы испортить хороший день, что мне придется провести в магазине.

Даже не тогда, тогда он начинает свою мучительную длительную предполетную процедуру, повторяющуюся каждый раз, когда он куда-либо собирается. Обычно она выводит меня. То, как он должен проверить каждое зеркало по три раза, убедиться, что кондиционер выдувает воздух идеальной температуры, что дворники находятся в исправном состоянии — дважды — прежде чем он заводит машину. Но сегодня я терпеливо сижу на своем месте, тихонько напевая в ожидании, когда мы поедем.

Мне даже не приходится бороться с желанием сказать ему, что шансы, что стеклоочистители перестали работать или зеркала загадочным образом сдвинулись между его домом и моим, около пяти миллиардов к одному. Как в любой другой день.

Нет. Сегодня все хорошо.

— Так в чем причина твоего хорошего настроения? — спрашивает Люк, когда мы выезжаем на шоссе, направляясь в долину. — Луи Виттон выпускает новую переоцененную, потом и кровью сделанную на мануфактуре модель сумочки?

Я ухмыляюсь.

— Нет, насколько я слышала. Но если они выпустят, то я прикуплю одну для тебя.

— В эти выходные открывается новый клуб? — снова пытается он угадать.

— Неа.

— Так ты собираешься сказать, или мне так и придется продолжать угадывать?

Я разворачиваюсь к нему лицом.

— Я не могу быть в хорошем настроении просто так?

Уголком глаза он смотрит на меня.

— Нет. Ты — нет. Кто угодно еще — да. Но не ты.

Скрещиваю на груди руки в притворном оскорблении.

— И почему не я?

— Потому что ты Лексингтон Ларраби. Лексингтон Ларраби просто не просыпается в хорошем настроении. Этому должна быть причина. На это должны поработать внешние силы.

Мое притворное оскорбление быстро превращается в настоящее оскорбление.

— Это не правда!

— Конечно правда, — со знанием начинает он, словно он профессор колледжа и собирается начать свою ежедневную лекцию аудитории, полной ждущих с нетерпением студентов. — Тебе нужны внешние мотиваторы. Что-то снаружи, чтобы хорошо чувствовать себя внутри. Некая мотивационная зависимость.

Я морщу на это нос.

— Ну спасибо, доктор Карвер. Я не догадывалась, что ты еще и мозгоправ.

— Двойная степень по психологии, — информирует он меня. — Я подумал, это было бы неплохим дополнением к моей специальности. Если в один прекрасный день ты собираешься работать в крупных корпорациях, то должен быть в состоянии проникнуть внутрь голов своих сотрудников.

Я хмыкаю.

— И откуда она? Из Гарварда?

Внезапно он выглядит несчастным, и высокомерие исчезает из его голоса.

— Нет. Гарвард не дал бы мне стипендию. Университет Южной Калифорнии предложил мне полную стипендию. Плюс шанс совмещать учебу и работу в компании твоего отца в этом году. Так что туда я и поступил. Хотя Гарвард и был моим первым выбором.

— Ну конечно был, — бормочу я. — Но все равно, ты ошибаешься насчет меня. Мне не нужны внешние кто-то там, чтобы чувствовать себя хорошо. Я всегда чувствую себя хорошо.

Он бросает на меня скептический взгляд.

— Конечно.

— Всегда! — воплю я в ответ. — А почему бы и нет? Я Лексингтон Ларраби! На случай, если ты еще не слышал, у меня состояние в двадцать пять миллионов долларов!

— Ну, пока нет, во всяком случае, — уточняет Люк, возвращается его раздражающее самодовольство.

— Ладно. Но будет.

— А что, если бы ты не была? — осведомляется он.

— Что, если я бы не была кем?

— Что, если бы ты не была Лексингтон Ларраби? Что, если бы у тебя не было состояния в двадцать пять миллионов долларов? Чувствовала бы ты себя хорошо?

— Да, — поспешно говорю я, мою грудь сжимает уже такой знакомый гнев. — Хотя это не твое дело, что заставляет меня чувствовать себя хорошо.

Автомобиль заполняет неловкая тишина, пока я тихо закипаю на пассажирском сиденье. Тогда Люк смотрит на меня, и на его губах возникает подленькая улыбка.

— О-оу.

— Что? — рычу я, мое лицо вспыхивает.

— Похоже, я испортил тебе настроение.

Люк Карвер — дьявол. Нет. Подождите. Он ученик дьявола. Что гораздо хуже. Потому что ученик дьявола знает, каким дьявольским бывает дьявол — он слышал слухи о его безнравственности, бездушии и жестокости, — и все же он подписывается делать то же самое, работая на него. Он выбирает быть похожим на него. Одеваться как он. Говорить как он. Следовать по его бессердечным стопам. И это делает его более дьявольским, еще более отвратительным, чем сам дьявол.

Пока мы едем, я говорю себе вдыхать глубоко. Я напоминаю себе о своем гениальном плане, и мой гнев медленно утихает. Только мысли об обыгрывании Брюса, моего отца и его протеже с двойной степенью по психологии достаточно, чтобы притушить пылающий в груди огонь и вернуть беспечную улыбку на мое лицо.

Двадцать минут спустя мы приезжаем в отдаленную окраину Санта-Клариты.

— Что мы здесь будем делать? — хмуро спрашиваю я.

— Твой отец специально выбрал удаленные места, чтобы свести к минимуму риск быть узнанной. Он не хочет, чтобы пресса лезла в это дело.

Я инстинктивно коснулась своего парика.

— Ну, хоть что-то у нас общее, — замечаю я, фыркнув.

— Исследования показали, что люди не часто признают вещи, когда те вне контекста, — объясняет Люк, возвращаясь к своему раздражающе-претенциозному тону.

Я думаю о той дерзкой маленькой девчонке в доме на прошлой неделе с ее грязной обувью и журналом «Tattle» с моей фотографией на обложке. Я была прямо перед ее лицом и все равно что невидима.

— Я заметила, — бормочу я.

Люк движется через широкую обсаженную деревьями улице, пока наконец не въезжает на огромную объединенную парковку супермаркета, сети итальянских ресторанов, салона, предлагающего стрижку за двадцать долларов, и одного из тех магазинов одежды, что имеет совесть называть Лиз Клайборн своим лейблом.

— Так, — беззаботно говорю я, — при каком из этих чудесных учреждений я проведу свою неделю?

Люк кивает на основной магазин — огромный супермаркет сети «Альбертсонс».

— Дай угадаю. Фасовщик товаров?

Люк лезет на заднее сиденье, вытягивает файл, обозначенный «Работа № 2», из портфеля и раскрывает его.

— На самом деле ты будешь делать всего понемногу.

Я с энтузиазмом улыбаюсь ему и показываю большие пальцы.

— Еще лучше.

— Твоя задача на этой неделе, — продолжает он, — успешно завершить работу в каждом отделе магазина. Выпечка, гастрономия, мясной, морепродукты, овощи-фрукты и бакалея.

— Звучит практично, — кивая с одобрением, говорю я. — Очень гармоничный график. Хорошая работа.

Люк смотрит на меня «кончай-пороть-чушь» взглядом.

— Ладно. Что случилось?

Я распахиваю глаза.

— Ты о чем?

— На прошлой неделе ты стонала и жаловалась каждый день, а теперь ты вдруг маленькая Мисс Счастье?

— Что мне сказать, — с милой улыбочкой пожимая плечами, отвечаю я. — Я решила изменить свой подход.

Он явно не купился на это, но мне, если честно, все равно. Я отстегиваю ремень безопасности, хватаю сумку и выхожу из машины.

— Во сколько ты заберешь меня? — спрашиваю я.

— В шесть, — отвечает Люк.

— Прекрасно.

— Как зайдешь, спроси Нила. Он на этой неделе курирует тебя.

Я быстро салютую ему и закидываю сумку на плечо.

— Нил. Поняла.

Люк в последний раз недоверчиво смотрит на меня, на что я реагирую сладкой улыбкой, прежде чем развернуться на пятках моих эспадрильи и зашагать в магазин.

Обычно, когда я иду в супермаркет — или любой другой магазин, не важно, — мир, как правило, приостанавливается. Люди прекращают делать то, что они делают, тележки по рассеянности выпускаются и оставляются среди гигантских полок с консервами, а кассовые аппараты перестают звенеть. Все взгляды поднимаются. Затем начинается шепот, преследуемый просьбами об автографах. Включаются камеры на мобильных и начинается безумие отправки сообщений и твитов.

Но не сегодня. Сегодня я на опыте испытываю, каково ходить в супермаркет обычному человеку. И скажу я вам — это довольно разочаровывающе.

Не происходит абсолютно ничего. Мир продолжает вращаться.

Я стою там в течение нескольких секунд, привыкая, когда высокий худощавый мужчина около сорока лет и в черном жилете подходит ко мне и говорит:

— Вы, должно быть, Лекси.

— Неа, — поправляю его, поднимая палец вверх. — На этой неделе я Кассандра. — Тут я ему хитро подмигиваю. — Псевдонимы очень важны для защиты истинной личности.

Он выглядит в высшей степени заинтересованным.

— Конечно. Отлично. Как вам угодно.

Я кошусь на его бейдж.

— Нил?

Он кивает.

— Добро пожаловать в «Альбертсонс». Пошли. Надо подготовить тебя.

Я следую за ним в глубь магазина к небольшому офису. Он открывает небольшой металлический шкафчик за его столом и начинает перебирать стопку белых рубашек с воротником и черных жилетов, как та, что на нем. Остановившись на довольно долгое время, он пристально оглядывает меня.

— Какой размер ты носишь? 44-й?

— Вообще-то, — говорю я, взяв контроль над ситуацией, — в униформе сегодня нет необходимости.

— Нет? — переспрашивает он, действительно запутавшись.

Я качаю головой, лезу в свою сумку, вытаскиваю большую пачку стодолларовых купюр (щедрый заем от Джии) и кладу ее на стол между нами.

— Нет.

Нил слегка отскакивает назад при виде нее. Как будто я только что бросила перед ним дохлую крысу, а не гигантскую пачку наличных.

— Что это? — дрожащим голосом спрашивает он.

— Десять тысяч долларов, — констатируя факт, отвечаю я.

Нил медленно опускает черную жилетку и протягивает руку, чтобы коснуться плотного свертка кончиком указательного пальца. Как будто чтобы убедиться в его реальности.

— Для чего?

Я пожимаю плечами.

— Ну, не знаю. Чтобы прокормить ваших детей. Чтобы купить что-то милое жене. В общем, для чего хотите.

Он с тревогой смотрит на открытую дверь позади меня.

— Но Люк уже заплатил мне.

Я поворачиваюсь и закрываю дверь кабинета.

— Это не между вами и Люком. Это между мной и вами. — Я упорно удерживаю его взгляд. — Только я и вы.

Ого, я реально хороша в этом. Я говорю так, словно нахожусь в фильме перед толпой или что-то вроде. По крайней мере, хоть одна положительная сторона того, что в моей крови присутствует ДНК Ричарда Ларраби.

Лицо Нила все еще гигантский вопросительный знак. Я немного волнуюсь за него. Он выглядит таким потерянным и не в своей тарелке.

— Видите ли, я думаю, есть у нас способ помочь друг другу, — объясняю я.

Он кивает, развесив уши.

Я продолжаю.

— Мне нужен доклад в конце недели, сообщающий, что я проработала полные пять дней здесь. И вы… — Я оглядываю небольшой кабинет. — Судя по тому, что вы работаете в супермаркете, я полагаю, вы нуждаетесь в деньгах.

Я жду, пока понимание зажигается в его глазах. Пока он продолжает колебаться, я давлю сильнее.

— У вас есть дети? — спрашиваю я.

— Четверо.

Я киваю, стараясь выглядеть задумчиво.

— Хм. Звучит шумно.

Он моргает. Никакого ответа.

— И дороговато.

Больше тишины.

— Так мы договорились?

Я вижу, как колесики крутятся в его мозгу, но он до сих пор не произнес ни слова. Хотя это вполне нормально. Ему и не нужно ничего говорить. Как только я вижу, как он стягивает деньги со стола и убирает их в карман брюк, я знаю, что это и есть ответ на вопрос.

Это было предложение, от которого невозможно отказаться.

С самодовольной улыбкой я выхожу из кабинета, шагаю обратно через магазин и выхожу из него. Я опускаю солнцезащитные очки на глаза, вынимаю мобильный и звоню по номеру, который я вбила в него прошлой ночью.

— Да, здравствуйте, — дружелюбно говорю я. — Мне нужна машина из Санта-Клариты до Малибу.

— Конечно, — следует доброжелательный услужливый ответ. — У вас есть счет у нас?

— Нет. Я заплачу наличными.

— Конечно. Машина может приехать к вам через пятнадцать минут.

— Прекрасно. — Я говорю ей адрес магазина, отключаюсь и убираю телефон в карман.

Я достаю из сумки большую соломенную шляпу и одеваю ее. Я смотрю на небо и жмурюсь от радостного южно-калифорнийского солнышка.

Ведущий прогноза погоды был прав. Идеальный день для пляжа.

Муахахахахахахаха!

На случай, если вы не поняли, это мой дьявольский я-перехитрила-отца-и-его-сующего-повсюду-нос-пажа-стажера смех. Я бы рассмеялась им вслух прямо здесь, на парковке супермаркета «Альбертсонс», но я действительно не хочу привлекать к себе ненужное внимание. Не тогда, когда я так близка к тому, чтобы свалить отсюда к чертям.

Это было легко. Почти слишком уж легко. Я почти обиделась, что мой отец и его любимчик знают так мало обо мне. Что они так ужасно недооценивают меня. Ну, так им и надо. Они заслуживают, чтобы их развели как дурачков.

Когда я рассказала Джие и Ти свой план, они были более чем счастливы одолжить мне денег, чтобы я прошла следующие пятьдесят одну неделю. Они знают, что мне можно доверить деньги. Я про то, что мне скоро достанется чек на 25 миллионов долларов. Я даже предложила платить им проценты от их инвестиций, но ни одна не согласилась на это.

Так что все, что нужно сейчас делать, — это продолжать платить испытывающим затруднения руководителям, одним за другим, пока не закончится этот год, и тогда о-ревуар семья Ларраби, бонжур трастовый фонд!

Одним глазом я проверяю время на телефоне, а другим — стоянку в ожидании моего транспорта. Автомобили прибывают и убывают, пока домохозяйки из пригорода претворяют свои еженедельные списки покупок в жизнь. Мы с Джией и Ти договорились встретиться в пляжном доме моего отца в Малибу в одиннадцать часов.

Я быстро набрала сообщение Джии, сообщая, что мой план имеет огромный успех. Сигнал раздается в тот момент, когда я нажимаю «Отправить», и я закидываю сумку на плечо и направляюсь к тротуару. Но когда я поднимаю взгляд, я ужасаюсь тому, что вижу. Потому что это не черный лимузин с затонированными окнами, который я заказала, а маленький серебристый седан.

Очень знакомый серебристый седан.

Серебристый седан, который уехал менее часа назад.

Дерьмо.

Стекло с пассажирской стороны опускается, и появляется лицо Люка.

— Собираешься куда-то?

— Нет, — отвечаю я, делая вид, что не имею ни малейшего понятия, о чем он говорит. — Просто вышла воздухом подышать. — Для большего эффекта я обмахиваюсь рукой. — Там так душно!

— Угу. — Люка явно не обманула моя внезапная вспышка жара. — Садись, — командует он.

Я раздраженно выдыхаю и неохотно забираюсь на пассажирское сиденье.

— Да?

— Хочу кое-что тебе показать. — С заднего сиденья он берет свой портфель. Затем достает оттуда ноутбук с монограммой «Ларраби Медиа» и открывает его.

Я изображаю нетерпение.

— Это надолго? Мне как бы пора уже. У меня там много работы, ты же знаешь. Расфасовка товаров и все такое.

— Угу, — снова мычит он, нажимая на какие-то клавиши.

Я незаметно смотрю через ветровое стекло на наличие заказанной мной машины.

— Она не приедет, — говорит Люк, не отрывая глаз от экрана.

— Ты про что?

— Твоя машина, — отвечает он беспечно. — Она не приедет.

Я тихо фыркаю, показывая, что он кардинально ошибается.

— Какую машину?

— Та, которую ты заказала, а я отменил.

— Что? — кричу я. — Зачем ты… Как ты…

Он перебивает меня, поставив ноутбук мне на колени, и нажимает на кнопку.

Экран заполняет зернистая черно-белая картинка. Оно выглядит отчасти знакомо. Поняв, что это офис магазина, который я покинула несколько минут назад, я задыхаюсь. И не просто картинка. Это видео. Распахивается дверь, и входит Нил, а за ним я. Я с ужасом смотрю, как сцена, которую я прожила, повторяется прямо на моих глазах.

— Ты шпионишь за мной! — восклицаю я в отвращении.

— Думаю, наблюдение — более подходящий термин.

— Это шпионаж, — отрицаю я. — И это неприемлемо.

— Магазин уже оснащен камерами, — объясняет Люк. — Мы просто подключились к их сети.

Мои глаза в ужасе распахиваются.

— Нил знает об этом?

Люк торжествующе кивает.

— Да, и именно поэтому он позвонил мне в ту минуту, когда ты вышла.

Я чувствую, как внутри меня все закипает.

— Вот крысюк!

Люк смеется от моей реакции.

— Ох, Лекс, — снисходительно говорит он. — Ты честно думала, что можешь перехитрить меня? Своего отца? — Он покровительственно улыбается мне. — Прошу.

Я клокочу в тишине, моя грудь поднимается и опускается от быстрых, мелких вздохов.

— Твой отец предупредил меня, что ты пробовала все от тебя зависящее, чтобы избежать этих работ. Именно поэтому заранее я сообщил всем руководителям, что они должны сообщать о любых попытках взяток или других способах уклонения с твоей стороны. И именно поэтому я получил разрешение прослушивать твой мобильный. Он также оснащен GPS-отслеживанием, так что на твоем месте я бы не пытался никуда уходить. — Он наклоняет голову с внезапно задумчивым выражением лица. — Теперь я, наверное, понимаю причину твоего хорошего настроения с утра.

Меня накрывает гнев. Так же, как бывает всегда. Я стискиваю ноутбук в руках, смотря на открытое окно перед собой. С боевым кличом терпящего бедствие я запускаю лэптоп в воздух, направляя его к тротуару. Он покидает мои руки, и я нетерпеливо жду столкновения. Удовлетворенного хруста выпущенной «Ларраби Медиа» техники о бордюр.

Но его не следует. И вот тогда я понимаю, что Люк схватил ноут у меня из рук прямо перед тем, как я вышвырнула его в открытое окно.

Я оборачиваюсь и вижу, как он спокойно закрывает крышку и возвращает его в свой портфель. Как будто отбирание компьютеров из рук потенциальных убийц электроники — естественная для него работа.

— Твой отец также предупредил меня о твоем нраве, — спокойным тоном заявляет он.

С разъяренным ворчанием я дергаю ручку двери и с ноги открываю ее.

— Знаешь, — выкрикиваю я, выбираясь обратно на тротуар, — для того, кого никогда нет рядом, мой отец знает чертовски много обо мне!

— Наслаждайся сменой! — напутствует Люк.

Я хлопаю дверью и направляюсь обратно в магазин. Я не останавливаюсь, пока не нахожу Нила в хлебном ряду, маркирующего товары электронным пистолетом.

Я сую раскрытую ладонь к его лицу и рычу:

— Верни мои деньги.

— Я не иду, — заявляю я, лежа лицом вниз на своей неубранной кровати. Вот такими в большинстве своем стали мои выходные, кстати. Неподвижно лежать сорок восемь часов на кровати (или в ванной), а мои мышцы и суставы пытаются оправиться от ужасов последней работы.

И когда мои друзья на круизе по Средиземному морю без меня, мне остается не так много чем заниматься. День после того, как они уехали, был определенно одним из худших в моей жизни. Они предложили остаться, но я не позволила им сделать. Какой в этом смысл? Просто потому, что я должна страдать, не значит, что и они должны тоже.

Но я всерьез начинаю сожалеть о своем героическом решении, потому что теперь у меня не осталось никого. Я совсем одна. И выходить в общество — последнее, чего мне хочется. Особенно на такое мероприятие.

— Это прием в честь помолвки твоего отца, — напоминает мне Кэролайн, нетерпеливо постукивая ногой.

— Вот именно.

Она фыркает и вытягивает другое платье из гардероба, прошлой ночью привезенного моим стилистом.

— Как насчет этого? Выглядит неплохо.

Я поднимаю глаза.

— Я сказала, я не иду.

— Ты должна, — со своим французским акцентом настаивает Кэролайн. — Там будет вся журналистская братия.

— Как романтично, — бормочу я.

— Это твоя семейная обязанность — сфотографироваться с твоим отцом и его невестой в день их помолвки.

— Нужно ли мне будет фотографироваться с ними в день их развода?

Кэролайн вздыхает и возвращает платье на вешалку, обменяв его на другое.

— А это великолепно. В нем ты будешь выглядеть фантастически!

Ее поддельный энтузиазм настолько очевиден, что меня едва не стошнило.

Я переворачиваюсь на спину и натягиваю одеяло до подбородка. Холли выходит с балкона, где она следила за белкой, заскакивает на свою красную ковровую лесенку и сворачивается рядом со мной.

— Избавь меня от лести, Кэролайн. Я не выберусь из этой кровати.

— Но гости начнут прибывать через час. Близнецы летят из Нью-Йорка. «People» хочет эксклюзива с тобой и твоими братьями, и мы собираемся сделать красивую фотографию всей семьи в садах.

Мысль о той фифе, фотографирующейся в садах моей мамы, заставляет меня желать ударить что-нибудь. Или кого-нибудь.

— Если там не будет Купера, то и меня тоже не будет.

— Купер, — рычит в ответ Кэролайн, — помогает голодающим детям в Судане. Он привлекает достаточно внимания к этой семье. Ты же, с другой стороны, после этого маленького трюка с мини-маркетом находишься в тяжелом дефиците публичности. Твой отец работает над предстоящим большим слиянием, и нам нужны хорошие отзывы прессы, чтобы убедиться, что акционеры в деле. Так почему бы тебе не встать, надеть что-нибудь, что понравится фотографам, спустить задницу вниз и выполнить свою часть, а?

Я беру с ночного столика телефон и начинаю прокручивать ленту в приложении Твиттера.

— Спасибо, но я пас.

— Отлично, — отрезает Кэролайн, резко возвращая вешалку на стойку. — Ну и лежи там всю ночь. Мне все равно, видишь ли. — Затем она вылетает из комнаты.

Мне следовало знать, что она так легко не сдастся. Мне следовало знать, что она отправится за подкреплением. Я просто не понимала, что она дойдет до верхов за ним.

Десятью минутами спустя в двери появляется отец. Он даже не стучит. Просто заходит и становится посреди комнаты, скрестив руки. При виде него я подпрыгиваю. Даже не могу припомнить, когда в последний раз мой отец заходил в мою спальню. Он выглядит ужасно неуместно тут. Как небоскреб на лугу.

— Лексингтон, бросай чудить. Вставай и одевайся, — сурово командует он.

Я не отвечаю. Упрямым молчанием я скрываю свой шок.

— Рив ждет встречи с тобой внизу, — продолжает он, его голос безэмоционален.

— Зачем? — просто спрашиваю я.

— Зачем? — повторяет он раздраженно. — Затем, что она будет твоей новой мачехой, вот зачем.

На это я фыркаю, и ноздри моего отца раздуваются в ответ.

— Слушай, — предупреждает он, — Я не в настроении для твоих выходок. — (Типа он когда-нибудь все-таки в настроении для моих выходок?) — Ты встанешь, и оденешься, и спустишься вниз, и будешь улыбаться прессе. И после этого делай все, что тебе захочется.

Он отходит к двери, и на меня находит неожиданная смелость. Не уверена, откуда она взялась, но ради своей жизни я не могу позволить ей вырваться наружу, как шампанское, которое, несомненно, уже сервируют внизу.

— Потому что пока я показываю хорошее шоу для камер, остальное неважно, да?

Он медленно оборачивается.

— Прости?

Знаю, мне, вероятно, следует заткнуться. Просто слезть с постели, одеть одно из этих дизайнерских платьев стоимостью в двадцать тысяч долларов и делать то, что мне говорят. Потому что это то, что я делала всегда. Потому что это проще, чем пытаться бороться с тем, кто никогда не проигрывает. Это проще, чем идти в бой против каменной стены.

Но в этом разница между мной прежней и мной настоящей. Прежняя Лексингтон боялась. Потому что ей было что терять. Ее средства к существованию. Ее образ жизни. Безопасность комфортной зоны.

Но я уже потеряла все это.

Так чего мне бояться теперь?

— Пока снаружи все выглядит хорошо, — наседаю я, — то, что внутри, не имеет значения. Верно, папочка?

Венка на шее отца начинает пульсировать. Одно из немногого, что о нем что-то говорит. Но это так неуловимо, что большинство людей всё упускают.

— Я не уверен, что ты понимаешь, Лекси, — мрачно говорит он, — но у меня нет времени на это. Мне нужно присутствовать на помолвке.

— Ах, точно, — с сарказмом говорю я. — Очарование шестого раза, да?

Он молчит, но в качестве ответа пульсирует вена.

Я сажусь, чувствуя себя куда более смелой, чем прежде.

— Ты любишь ее?

И снова мой отец не отвечает. Но я думаю, мы оба знаем ответ.

— Тогда почему ты женишься на ней? — ставлю я под вопрос его молчание.

Когда он заговаривает, его голос снова плоский и пустой.

— Брак, как и любые другие отношения между людьми, это деловое соглашение. — Отец поправляет галстук и одергивает лацканы пиджака. — Любовь не имеет с этим ничего общего. И чем раньше ты это осознаешь, тем лучше тебе станет.

Я провела почти все свое детство, наращивая иммунитет к черствости моего отца и его драгоценному образу жизни. Но независимо от того, сколько усилий ты прилагаешь, как долго ты его придерживаешься, от всего ты не застрахован. Потому что никогда не знаешь, когда ударит следующий мороз. Или насколько обжигающим будет холод.

Как бы сильно мне ни хотелось улечься, и пусть арктический туман клубится надо мной, я чувствую, как что-то вонзается мне в грудь. Сосульки упали. Они пронзили кожу. Прямое попадание.

И я ненавижу себя за то, насколько я слаба и чувствительна. Я презираю свою собственную уязвимость.

— Ты же действительно так не считаешь? — спрашиваю я слабым голосом.

Все мое тело дрожит от холода и ожидания его ответа. Я подтягиваю одеяло на колени, чтобы скрыть, как они стучат друг о друга. Задерживаю дыхание в страхе, что он мог увидеть это.

Я жду его ответа в морозе тундры.

И потом, так же быстро, как и вошел в комнату, без единого слова мой отец выходит, забирая холод с собой. Я медленно убираю одеяло с колен, снимаю первое попавшееся платье с вешалки и начинаю собираться.

— Посмотрите-ка, кто решил обрадовать нас своим присутствием, — поет Кэролайн, когда я выхожу из дома через заднюю дверь и задерживаюсь на вершине лестницы, ведущей к садам. Повсюду камеры и оборудование, и все такие занятые. Фотографы настраивают свои вспышки, организаторы добавляют последние штрихи украшениям, а вокруг с подносами закусок и шампанского ходят официанты в костюмах купидонов (серьезно?).

У меня получилось ухватить один бокал с проплывающего мимо подноса.

Слава всем богам. Хоть что-то хорошее в этот вечер.

Но у меня едва выходит коснуться бокала губами, как Кэролайн отбирает его и нервно смотрит через плечо на стайки прессы.

— Ты с ума сошла? — шипит она на меня. Ее зубы сжаты так крепко, что я испугалась, как бы она не сломала их. — Они наконец прекратили, с нашей подачи, обсуждать твое прошлое фиаско с алкоголем.

Она сияет широкой улыбкой проходящему мимо репортеру и поднимает ему бокал, словно делая тост.

Выпьем же за то, что ты веришь во всю ту чушь, что я вам говорю.

Потом она делает крошечный глоток, прежде чем вылить оставшееся шампанское в ближайший куст, ставит пустой бокал на пролетающий мимо поднос и просит официанта, чтобы он принес мне минералки. Минутой позже он возвращается со стаканом, полным шипящей прозрачной жидкости, украшенный лаймом и веточкой мяты.

Пробую напиток и морщусь от его бесполезного послевкусия. Чересчур для снятия напряжения.

Я болтаю кубики льда в стакане и смотрю вниз на главный фонтан, где молодая блондинка показывает длинное, полупрозрачное, с открытой спиной и высоким разрезом на бедре платье от Гальяно группе жаждущих фотографов, купаясь в лучах 15-минутной — или, в этом случае, примерно двухлетней — славы. Даже отсюда я вижу кольцо в пять карат от Гарри Уинстона. Клянусь, у моего отца там уже карточка постоянного покупателя.

Согласно «Успешному Голливуду», «Двадцатидевятилетняя Рив Радиччио была начинающим исполнительным помощником в Нью-Йоркском офисе „Ларраби Медиа“, когда пара впервые встретилась взглядами в комнате отдыха для сотрудников».

Да, конечно, она была. Исполнительный помощник/косящая под модель/косящая под актрису/косящая под любого, кто может позаботиться о ней и с кем ей не придется работать больше ни дня в жизни. Ну, разве не выбила она джек-пот? Она, вероятно, стремилась за каким-нибудь вице-президентом или членом правления — с пятьюстами тысячами в год и больше — и, о чудо, на свою удачу подцепила самого генерального директора.

Я наблюдаю, как она кокетливо (и умело) позирует на камеры, уделяя каждому репортеру безраздельное внимание. Словно не было больше никого в мире, с кем бы она предпочла поговорить.

Возможно, я недооценила ее. Она с самого начала могла положить глаз на главный приз.

— Готова встретиться со своей новой мачехой? — уголком рта спрашивает Кэролайн.

— Нет. Но когда это имело значение?

— Помни, — предупреждает она меня, пряча быстро двигающиеся губы за рукой, — для прессы вы двое уже знакомы и провели много времени вместе.

— О, ну конечно, — бурчу я. — Дай угадаю, лучшие подруги, да?

Голова Кэролайн качается из стороны в сторону, словно она пытается примерить на себя этот обман.

— Молодец, — заключает она. — Так и продолжай.

— Ага, это не так уж и трудно. Учитывая, что мы с ней почти ровесницы.

Я возвращаю внимание к фонтану. Сейчас мой отец присоединился к кругу. Он плотно обвил рукой несуществующую талию Рив, вежливо отвечая на вопросы прессы. Дает ответы он без энтузиазма, но это и не удивительно. Мой отец ничего не делает с энтузиазмом. Плюс, в ней энтузиазма хватит на них обоих.

— Время шоу, — спокойно говорит мне Кэролайн, потом бормочет что-то невнятно в наушник, скрытый под волосами. Серьезно, она пресс-атташе или член службы безопасности президента?

Сообщение получает ассистент у фонтана, и он наклоняет голову, показывая это. Потом я наблюдаю, как он касается плеча Рив и что-то шепчет ей на ухо. Ее глаза вспыхивают, голова поворачивается, и взгляд останавливается прямо на мне.

— Лекси! — нетерпеливо восклицает она, взмахнув рукой. Я почти ожидала, что она щелкнет каблуками, прыгнет в фонтан и начнет через него пробираться ко мне. Как в какой-то чересчур драматичной сцене в фильме.

Действительно время шоу, думаю я про себя, выбрасывая руку в воздух и махая в ответ, соответствуя ее анимированной улыбке.

Я начинаю спускаться по лестнице, а она спешит через сад, пока мы не встречаемся на полпути и обнимаемся.

Щелк. Щелк. Вспышка. Вспышка.

Фотографы проглатывают притворство с потрохами.

— Как я рада снова тебя видеть, — изливает она свои чувства.

— Прекрасное платье, — изливаю я свои чувства в ответ.

Она отклоняется и разглаживает ткань на стройной талии.

— Спасибо! Твое тоже! Это не то, случайно, что мы нашли, когда в последний раз ходили по магазинам?

— Да, оно! — отвечаю я, принимая ностальгический вид по прекрасному дню, которого никогда не происходило.

Рив вздыхает и протягивает руку, чтобы нежно перебрать пальцами прядь моих волос. Ласковый жест, пригодный только между друзьями. Между двумя людьми, которые разделили между собой бесчисленное множество чашек кофе и интимные подробности их жизней.

— Ох, Лекс, — мурлыкает она. — Я так взволнована, что присоединюсь к вашей семье.

Я скрываю рвотный рефлекс за глотком напитка.

— Не настолько, насколько я, Рив. — Наглая ложь.

Кэролайн жестами показывает мне закругляться, указывая, что я слишком далеко ушла слишком далеко от заготовленного сценария. Но в ответ я лишь ухмыляюсь.

— Итак, Лекси, — начинает один из репортеров. — Что вы думаете о том, что ваш отец женится в шестой раз?

— Ну что мне сказать? — шучу я. — Он возомнил себя Генрихом VIII[16]!

Пресса смеется, и звук ручек, царапающих бумагу, наполняет воздух, отправляя в вечность мое высказывание.

— По крайней мере, он не обезглавил никого из них! — легкомысленно усмехается в ответ один из репортеров.

— Только метафорически, — отвечаю я, вызывая очередной раунд хихиканья и царапанья.

Одним-единственным грозным взглядом отец посылает Кэролайн безмолвное сообщение, и она быстро выходит в центр круга и хлопает в ладоши, привлекая всеобщее внимание и беря в свои руки контроль над ситуацией. Потом своим лучшим бисерным голосом она заявляет:

— Отметьте все в своих календарях, что дата свадьбы была назначена на 17 февраля, и я думаю, Рив хочет спросить Лексингтон кое-что очень важное.

Она демонстративно кивает Рив, показывая, что они уже репетировали это.

— Ох, верно, — отвечает Рив, выглядя несколько сбитой с толку предыдущим диалогом. Я не удивлюсь, если позже найду ее в ванной, гуглящей «Генрих VIII».

Она поворачивается ко мне и берет мою руку в свою. На минуту мне кажется, что вот она сейчас опустится на одно колено и сделает мне предложение.

— Лекси, — с тоской начинает она, ее глаза увлажняются.

О, а она хороша. Слезы по команде. Для этого действительно нужен какой-никакой талант. Либо она прирожденная лгунья (в таком случае она прекрасно впишется в эту семью), либо Кэролайн ее хорошо тренирует.

— Знаю, мы познакомились совсем недавно, — продолжает она, сжимая мои руки. — И нам еще многое предстоит узнать друг о друге. Но ты для меня уже как дочь, и я была бы так рада — нет, это было бы честью для меня, если ты будешь моей подружкой невесты на свадьбе.

Щелк. Щелк. Вспышка. Вспышка.

Я прикусываю язык так сильно, что, уверена, в следующий раз, когда я открою рот, кровь потечет из него, как в фильме про Дракулу. Камеры снова щелкают, и я борюсь с желанием отцепить ее костлявые ручонки от своих и скрыться в доме. Мой отец появляется рядом с Рив и ободряюще кладет руку на ее обнаженное плечо, стоически показывая свою поддержку в решении, которое более чем вероятно никогда не было ее. Она, наверное, хотела, чтобы какая-нибудь кузина, или сестра, или лучшая школьная ее подружка была ее подружкой на свадьбе, но я уверена, к этому времени она узнала (или это случится довольно скоро), что когда выходишь замуж за Ричарда Ларраби, то теряешь личные предпочтения. Здесь все делается только по одной причине. И причина эта — Ричард Ларраби должен выглядеть хорошо.

По той же причине Ричард Ларраби продолжает быть успешным директором мультимиллиардной корпорации. И если вы не можете находиться вместе с этим на борту, вам лучше сразу дезертировать с корабля.

Кэролайн посылает мне смертельный взгляд и жестом показывает мне отвечать поскорее. Темные глаза моего отца немного сужается, пока он смотрит в моем направлении.

Я знаю, что от меня ожидают. То же самое, что от меня ожидают с того самого дня, как я родилась.

Соответствовать.

Просто очередная пешка в одном из стратегических переговоров моего отца. Деловое соглашение, обернутое бантиком, вокруг которого шастают нанятые люди в костюмах Купидонов и которое заставили выглядеть как любовь. Жили долго и счастливо.

Все, чем является эта семья, — это фасад. Костюм. Занавес волшебника, скрывающий истину от остальной части страны Оз. И с ушибленными коленями, спрятанными за платьем стоимостью в 20 тысяч долларов, царапинами на руках, замазанные самой дорогой косметикой, которую только можно купить, и коробкой париков, спрятанной в шкафу, я, полагаю, ничем не отличаюсь.

Я поворачиваюсь обратно к 29-летней женщине, стоящей передо мной, которая с волнением называет меня своей дочерью, и после глубокого, полного сожаления вдоха говорю:

— Нет, Рив.

Коллективный вздох. Расширившиеся глаза. Лицо Кэролайн становится очень интересного оттенка красного.

— Это было бы честью для меня, — заканчиваю я.

Несколькими мгновениями спустя великолепно появляются близнецы — Хадсон и Харрисон, и я едва успеваю с ними поздороваться, как Кэролайн и ее помощник сталкивают нас для большой семейной фотографии.

Рив и мой отец располагаются посередине, Эр Джей становится около отца, а я — недавно коронованная подружка невесты (третий раз уже) — рядом с его типа застенчивой невестой. Хадсон и Харрисон — по обе стороны от группы.

— Мы приносим извинения за отсутствие одного из членов семьи, — обращается к прессе Кэролайн. — Как вам всем известно, Купер Ларраби путешествует с Корпусом Мира. В настоящее время он в Судане, кормит голодных, поэтому не смог быть здесь сегодня. Но он передает наилучшие пожелания своему отцу и будущей мачехе.

Рив выглядит тронутой, кладя руку на сердце и шепча:

— Люблю этого мальчишку.

Мы позируем, кажется, целую вечность. Фотографы по очереди снимают нас, запечатлевая поистине радостный день в семье Ларраби — принятие нового члена в наш счастливый клан.

Вскоре после, как по будильнику, пресса пакует свои вещички и выметается на своих минивэнах. Начинают прибывать гости.

Выпуск моих братьев из Йельской школы права — горячая тема вечеринки. Наверное, из-за того, что это единственная тема разговоров, что является безопасной… и неизменной. Никто ничего не смеет сказать о предстоящем браке моего отца с Мисс Исполнительный Помощник Тире Золотоискательница, за исключением поздравлений и замечаний о прелести ее платья и безупречности кожи. Всем известно, что все другое — шаги по опасной территории. Потому что это может и будет использовано против вас через примерно два с половиной года, когда две половины будут сидеть по разные стороны стола переговоров и рассматривать стандартный беспрекословный брачный договор моего отца.

Но темы Йельского права и выпуска с верхних строк списка лучших студентов класса вечны. Неизменны. Так что умные люди просто придерживаются их.

На самом деле, мои братья настолько монополизировали всю вечеринку, что у меня нет даже шанса поговорить с ними. Не то что бы мне есть, о чем говорить. Эр Джей и его жена не оставляют отца, Купер (обычный мой соучастник в подобные вечера) нарабатывает себе карму в Судане, а мои подруги на Средиземном море. А я осталась одна.

Похоже, моим единственным другом на сегодня становится водка, которую я втихаря подлила в свою минералку. Я скольжу от группки к группке, подслушивая разговоры и цепляясь за то, что кажется интересным, оправдывая свое внимание.

Группа исполнительных директоров собралась у бара, судача о какой-то французской медиа-корпорации, с которой они надеются устроить слияние. Скукота. Дальше.

Вот, ютясь в углу, подростки сплетничают о сайте какой-то пятнадцатилетней девчонки, на котором можно голосовать за различные аспекты ее жизни. Наивная. Дальше.

Я подбредаю к бассейну, к столу с закусками. Выбираю с подноса канапе и проглатываю его, запивая большим глотком своей «минералки».

— Вот видишь, я помню времена, когда он был женат на Элизабет, — раздается за мной громкая, но невнятная речь.

При упоминании имени моей матери я оживляюсь. По крайне мере, я предполагаю, что он говорит о моей маме. В этом есть смысл, учитывая, что это помолвка ее вдовца. Хотя предполагаю, в мире существует много Элизабет.

— Да? — с интересом отвечает женский голос. — У меня не было возможности познакомиться с ней, но я слышала о ней столько хорошего.

— Ну конечно, — продолжает невнятно говорящий. — Ведь за это было заплачено издателям. Но Лиззи я знал давно и говорю тебе, это не слишком-то большое удовольствие. Она была на редкость неприятной личностью.

Ну вот, думаю, вопрос решен. Они не могли говорить о моей маме. Я никогда не слышала, чтобы кто-то описывал Элизабет Ларраби как «неприятную личность».

Я отключаюсь от них, полностью концентрируясь на выборе следующей жертвы среди канапе, пока не слышу, как он говорит:

— И казалось, чем более успешным становился Ричард, тем хуже становилась она. Мне было жаль бедолагу. Он перенес много драмы.

Внезапно я вся внимание. Он только что сказал Ричард? Типа Ричард Ларраби — мой отец? Нет, это невозможно. Он не мог говорить о том Ричарде, потому что это значило бы, что Элизабет, которую он упоминал, действительно была моей матерью.

Я едва поворачиваю голову в сторону источника голоса и мой взгляд натыкается на пузатого, явно напившегося мужчины с покрасневшим лицом, которого я немного признаю. Он разговаривает с женщиной, которая, похоже, пытается найти способ вежливо распрощаться с этой неудобной (не говоря уже о нарушающей правило) беседой. Вот она умна, да. Только кто-то вроде этого парня достаточно глуп, чтобы разговаривать о моей матери на подобном приеме. Не говоря уже об открытом оскорблении ее.

— Говорю тебе, — алкогольный мужик резко взмахивает рукой с бутылкой виски за двадцать тысяч долларов, отчего ее содержимое выплескивается на его рубашку, — после всего того дерьма я не могу винить парня за брак с безмозглой супермоделькой.

Канапе падает из моей руки на газон.

Я замираю на месте, буквально ошеломленная тем, что слышу. Да как он смеет распространять такие мерзкие, лживые слухи о моей матери! И где? На ее собственном заднем дворе!

Я уже собираюсь подойти к нему и попросить засунуть его ложь куда солнышко не светит, но мне на плечо опускается чья-то теплая рука.

— Привет, — раздается за мной знакомый голос.

Я разворачиваюсь и оказываюсь лицом к лицу с Люком, который держит едва пригубленный бокал шампанского в одной руке и пустую тарелку от закусок в другой.

— Привет, — рассеянно отвечаю я, бросая злобные взгляды позади себя.

— Что случилось? — вопрошает Люк, прослеживая мой взгляд.

Я бурчу:

— Просто один бухой идиот треплет всякую чушь.

— Тогда игнорируй его, — предлагает Люк.

Я делаю глубокий вдох. Люк прав. Нужно игнорировать его. Он залил горло, и все, что из него вылетает, не имеет никакого смысла. Это, конечно, не первый раз, когда мне приходится игнорировать злостные сплетни о членах моей семьи, и определенно он не будет последним. Я не уверена, почему этот разговор затрагивает меня сильнее, чем обычно. Быть может, потому, что среди всех тех игнорируемых сплетен никогда не было ни одной о моей матери.

Или, быть может, потому, что этот конкретный человек более раздражающий, чем большинство.

Но когда я снова гляжу в его направлении, я вижу, что женщина, с которой он разговаривал, покинула его, и сейчас он стоит один, тоскливо смотря на пустой стакан для скотча.

Так ему и надо.

Неудачник.

Быстрым глотком напитка мне удается избавиться от своего раздражения и сосредоточиться на Люке. И только сейчас я замечаю, как ужасно неуместно он выглядит. И это, наверное, из-за того, что на нем действительно странное сочетание плиссированных спереди брюк цвета хаки, белой рубашки, свитера в узор «ромбиками», повязанного на плечах, и темно-коричневых туфель с кисточками. Он выглядит так, словно сошел с глянцевой брошюры загородного клуба.

Осмотрев его, я критически качаю головой.

Он нервно опускает взгляд на свой наряд.

— Что? Совсем плохо? — Паника в его голосе показывает, что он провел в раздумьях не меньше часа, прежде чем выбрать эти вещи.

Я с жалостью гляжу на него.

— Когда в следующий раз понадобится помощь в выборе одежды, звони мне, о'кей?

Выдохнув, он усмехается:

— Хорошо. — И после крохотного глотка шампанского добавляет: — Я рад, что нашел тут хоть кого-то знакомого. — Он тепло мне улыбается, и я не могу избавиться от ощущения некоторой жалости к этому парню. В смысле, как, должно быть, грустно, что я — тот человек, которого он рад видеть?

Он обводит взглядом толпы гостей, заполонивших почти каждый уголок нашего заднего двора.

— Ты знакома со всеми этими людьми?

— Нет. Даже не с половиной.

— Знакомые твоего отца?

— Едва ли.

Он на мгновение задумывается, осматривая окружающую его обстановку с благоговейным страхом.

— Каково это — расти вот с этим?

— С чем «этим»?

Он показывает на сад.

— Со всем этим! С машинами, домами и… — он приподнимает напиток, — шампанским, которое стоит дороже, чем я зарабатываю.

Я подавляю хихиканье, внезапно осознавая, почему содержимое его бокала относительно нетронуто. Он боится пить его.

— Ну, — подталкивает он меня, — каково это?

Я пожимаю плечами.

— Не знаю. То есть, я не знаю ничего другого. Это как если бы я спросила, каково тебе живется в твоей семье.

— Паршиво, — отвечает он так быстро, что на это я только моргаю.

— О, — и больше мне нечего сказать.

— У нас никогда не было денег. Мы всегда переезжали с места на место. Нас продолжали выселять из наших квартир, потому что папа продолжал терять работу. Родители постоянно спорили из-за денег. Это было ужасно. И потом в один прекрасный день папа ушел искать новую работу и не вернулся.

— О, — снова бормочу я, вдруг почувствовав себя крайне неуютно. Я опрокидываю в себя остатки своего напитка и ставлю бокал на стол. — Сожалею.

Пожатием плеч Люк отгоняет мое сочувствие.

— Мне удалось сбежать практически без потерь.

Он продолжает восхищаться всем его окружающим. Словно он персонаж черно-белого кино, и это первый раз, когда он видит мир в цвете. Он медленно ходит кругами, вбирая все это, пока не упирается, наконец, в заднюю часть дома. И потом он стоит там, в изумлении качая головой.

— Даже представить себе не могу, что значит быть внутри всего этого.

Я усмехаюсь.

— Ну, к счастью, тебе не придется мучиться, представляя.

Я хватаю его за локоть и тяну в сторону лестницы. Беру пустую тарелку из-под закусок у него из рук и оставляю ее на первой ступеньке, не дойдя несколько шагов до ближайшей мусорки. Но мой взгляд медленно подползает к брошенной тарелке, и внутри образуется непонятное чувство. Я отпускаю руку Люка, возвращаюсь обратно, подбираю тарелку и отправляю ее в мусорную корзину.

И затем я догоняю Люка, беру его под руку и говорю:

— Пошли. Устрою тебе большую экскурсию.

— Дай угадаю, это твоя первая вечеринка, — говорю я Люку, когда мы покинули обеденную комнату и вошли в библиотеку.

Люк присвистывает, глядя на книжные полки красного дерева высотой до потолка.

— Ну, моя первая вечеринка такого масштаба, думаю, сказала бы ты. Я конечно не привык к подобному.

Он заскакивает на перекатную библиотечную лестницу, отталкивается одной ногой и едет к дальней стене. Улыбаясь во все зубы, он выглядит как ребятенок на детской площадке. Это почти даже мило.

— Всегда хотел так сделать, — объясняет он, спускаясь.

Я смеюсь.

— К каким вечеринкам ты привык?

— Я на самом деле не хожу на вечеринки, — объясняет он, пожав плечами.

— Да перестань ты! — подначиваю я его толчком локтя. — В УЮК[17]? Я точно знаю, что они устраивают там просто потрясные тусовки!

— Уверен, что устраивают, — небрежно говорит он, наклоняясь, чтобы изучить полку с классической литературой. — Но у меня нет времени на них ходить. Я всегда слишком занят работой. Моя стипендия не покрывает проживание и питание.

— О, — кусаю я губу.

— А что насчет тебя? — спрашивает он, поднимая взгляд и смотря на меня через всю комнату.

— Что насчет меня? — встаю я в оборону.

— Колледж, — подсказывает он, делая несколько шагов в мою сторону. — Не хочешь пойти в какой-нибудь?

На это я смеюсь.

— Ради чего?

— Ну не знаю. Учиться. Исследовать. Поднабраться опыта.

— Я провела свое детство в Европе. Я посетила тридцать две страны за 18 лет. Думаю, у меня достаточно опыта.

Люк поднимает руки, сдаваясь.

— Ну извини. Мне только интересно, задумывалась ли ты о том, что хочешь делать со своей жизнью.

Я упираю руки в бедра.

— И что сейчас с моей жизнью не так?

Он подавляет улыбку.

— Ты действительно хочешь, чтобы я ответил?

— Да, — бросаю я вызов, — хочу.

Он делает еще несколько шагов в мою сторону, пока не останавливается на расстоянии вытянутой руки. Он смотрит мне прямо в глаза. Непонятно почему я вдруг чувствую, как нагревается мое лицо, но я не уверена, это из-за моего внезапного раздражения или чего-то еще. Он упорно удерживает мой взгляд, и мое дыхание начинает ускоряться. Я даже ощущаю, что слегка наклоняюсь вперед.

— Нет, не хочешь, — говорит он, наконец разрывая зрительный контакт и отворачиваясь от меня. Он подходит к камину и смотрит на гигантскую фотографию моего отца в рамке, висящую над ним. Она была сделана сразу после смерти моей матери. Когда я была помладше, я приходила сюда после школы и рассказывала портрету отца о прошедшем дне. Я вытаскивала одно из огромных кресел в мягкой обивке в центр комнаты, прямо перед камином, и устраивалась в нем. Кресло поглощало мое крошечное тело. Ноги едва достигали края сиденья. Но я чувствовала себя комфортно, сидя в нем. С моим отцом, стоящим на страже надо мной. Его серьезным выражением лица и зорким взглядом, направленным на меня.

Теперь же портрет просто выводит меня из себя. Его глаза уже не присматривают за мной. Они судят меня. Порицают. Забавно, как на протяжении лет один и тот же портрет может расти и изменяться, изображая совсем другую личность.

— Когда-нибудь у меня будет все это, — тихо обещает Люк, и на минуту мне становится интересно, должна ли была я услышать это. Или он просто сказал это сам себе. Но потом он повторяет немного громче:

— Когда-нибудь я буду как он.

Я усмехаюсь.

— Удачи с этим.

— Твой отец — причина моей стажировки в «Ларраби Медиа», знаешь, — продолжает он, не обращая внимания на мой сарказм. — Он — причина того, что я изо всех сил пытаюсь закончить колледж. Он начинал никем, а сейчас он икона. Знаешь, он служит вдохновителем для многих людей.

Я закатываю глаза.

— Как им повезло, — бормочу я, коротко взглянув на портрет. По моему телу пробегает холодок, и я опускаю глаза в пол.

— Почему тут нигде нет снимков твоей матери? — спрашивает Люк, оглядываясь.

— Отец сняли их все, когда она умерла, — отвечаю я, стараясь сохранять тон голоса нейтральным и бесстрастным, насколько это возможно. Но после подслушанного на улице разговора это явно более трудно, чем обычно.

— Я читал, он очень тяжело воспринял ее смерть.

— Ага, — ворчу я, рассматривая ногти. — Так тяжело, что чтит ее память, каждые три года женясь на очередной бимбо[18].

Я чувствую, как Люк бросает на меня взгляд.

— Может, ему нравятся такие бимбо.

— Нет, — уверенно отвечаю я. — Они только отвлечение.

— Некоторым людям нужно отвлечение от того, о чем они не хотят думать, — аккуратно предполагает Люк.

Я знаю, чего он добивается. Но я действительно не готова сейчас к разговору по душам о смерти мамы. Из всех людей особенно с Люком Карвером.

— Да, ну, все это дела давно минувшие, — небрежно говорю я. Беру его за локоть и отвожу к двери. — Пошли. Продолжим экскурсию.

Он, кажется, принимает мою попытку уклониться от темы и охотно следует за мной обратно в коридор, где гораздо теплее.

Я веду его в комнату напротив, но Люк останавливается прямо у входа и указывает на закрытую дверь в конце коридора.

— Что там за комната?

— Личный кабинет моего отца. Никто туда никогда не заходит. Все время заперто. — Я продолжаю двигаться в соседнюю комнату, и в конце концов после томного взгляда вдоль коридора Люк следует за мной. — А это очевидно бильярдная, — безо всякого интереса говорю я, жестом показывая на стоящий посреди большой ручной работы бильярдный стол, обитый красным.

Он гудит от смеха.

— Это место словно списано с игры «Улика»[19]!

Я провожу пальцем по гладкой дубовой поверхности.

— Не знаю. Никогда не играла в нее.

У Люка падает челюсть.

— Что? Как это ты могла никогда в нее не играть? Это же одна из самых популярных настольных игр во все времена!

Я пожимаю плечами.

— Не знаю. Просто не играла.

— Позорище. Одна из моих любимых игр. — Люк кивает в сторону стола. — В бильярд-то хоть умеешь играть?

Я хватаю кий и умело пробегаю кубиком мела по кончику.

— Довольно неплохо, на самом деле.

Он хитро улыбается мне и принимает мой вызов, беря второй кий и натирая его мелом.

— Что ж, тогда поиграем.

Мы выполняем раскат, и Люк забивает шестой шар в угловую лузу.

— Думаю, я начну, — говорит он, становясь для следующего удара. Он пытается попасть третьим шаром в боковую лузу, но промахивается на несколько дюймов.

Я заканчиваю натирать кончик кия мелом и приступаю к делу, отправляя все семь полосатых шаров в боковую лузу, прежде чем послать восьмой шар в угловую и с легкостью забить его.

Люк стоит у края стола с озадаченным выражением лица. Словно только что приведение сперло у него бумажник.

— Так вот каково это чувство, когда тебя обманывают в бильярде.

Я смеюсь и наклоняю голову набок.

— Ой прости! — напеваю я неискренне.

Его рот все еще открыт.

— Где ты научилась так играть?

— Горацио, — говорю я с улыбкой, опираясь на кий. На меня накатывает ностальгия, когда я вспоминаю, как Горацио приходилось поднимать меня, тогда ребенка, на стол, чтобы я смогла сделать удар.

— Кто такой Горацио? — спрашивает Люк.

— Наш дворецкий.

— Конечно. — Он качает головой и смеется, в его тоне проскальзывает наглый крышесносный британский акцент. — Дворецкий научил тебя играть в бильярд. Разве не мило?

— Эй! — кричу я на него через стол, чувствую, как мои щеки снова заливает румянец гнева. — Ты понятия не имеешь, о чем говоришь.

— Господи. Успокойся. Я просто пошутил. Тебя так легко спровоцировать.

— О, и тут он снова начинает нести свою психологическую чушь. Благодарю, но для этого у меня есть мой психоаналитик.

— Ладно, хорошо, — говорит Люк, поднимая руки в воздух. — Расслабься, хорошо? Прости за то, что я сказал. — Он делает неуверенный шаг в мою сторону, но я быстро отхожу, кидая кий на стол.

— Не нужно шутить о том, чего не знаешь. — Я вылетаю за дверь, не потрудившись даже сказать ему, как вернуться на вечеринку. Люк большой мальчик. Он учится в колледже. Уверена, он сможет понять это самостоятельно.

В ту ночь я не могу уснуть. События дня воспроизводятся в моем мозгу. Неважно, насколько сильно я стараюсь, у меня никак не выходит выкинуть из головы слова людей. Трогательная проповедь отца о любви и отношениях, наезды мистера Слишком-Много-Скотча на маму за то, что она была королевой драмы, и даже относительно безвредные попытки Люка узнать меня получше.

Испробовав все мои обычные способы очистить разум, я беру с прикроватной тумбочки iPad и включаю его. Холли, спящая на соседней подушке, на мгновение поднимает голову, проверяя, что я делаю, и потом, решив, что это не стоит беспокойства, снова засыпает.

Так как я понятия не имею, где отец держит старые фотографии моей мамы, единственное место, где я могу ее увидеть, — это интернет. Я печатаю в знакомой поисковой строке «Элизабет Ларраби» и терпеливо ожидаю, пока гугл выдаст несколько страниц результатов. Нажимаю на «Картинки» и пролистываю все мамины фотографии в различных газетных вырезках, журнальных статьях и рекламных фотосессиях.

Родители поженились, будучи очень молодыми. Маме было девятнадцать, папе — двадцать. Он только начал развивать свою компанию, а его штаб-квартира находилась на кухонном столе их крошечной квартирки в Фресно[20].

Эр Джей родился через два года после свадьбы, а еще годом позже отец заработал свой первый миллион. К тому времени как я появилась, немногим меньше чем через девять лет, «Ларраби Медиа» стала мультимиллионной корпорацией, а отца называли Воплощением дитя успеха.

Именно поэтому большинство фотографий, глядящих сейчас на меня, сделаны в последние годы жизни мамы, когда семья Ларраби начала становиться узнаваемой и именем нарицательным.

Я мельком проглядываю несколько фото с ковровых дорожек и семейные портреты, пока не нахожу свое любимое. Оно из выпуска шестнадцатилетней давности журнала «Лучшее для дома и сада». Целых шесть страниц посвящены новому особняку семьи Ларраби в Бэль-Эйр и садам, которые напоминают ей ее любимые сады в Шато-де-Вилландри.

Фото было сделано вскоре после моего первого дня рождения. Родители учили меня ходить, в этих самых садах.

У меня нет каких-то достоверных воспоминаний о времени, когда мама была жива — и в этой семье никто не любит говорить о ней, — но мне нравится думать, что раньше все было по-другому. Что это было время, когда мы все были семьей. Может, не самой обычной, но по крайней мере настоящей. А не этой излишней пропагандой, которую Кэролайн нагнетает в прессе.

Я смотрю на золотой шелк кушетки, стоящей посреди моей комнаты. Платье, которое было на мне во время приема в честь помолвки, брошено на нее, после того как я сорвала его в безумном порыве, чтобы не вспоминать о том цирке, что творится внизу.

Тогда я смотрю на фотографию девочки в вычурной розовой одежке, с косичками и в белых лаковых туфельках. Делающей первые шаткие шаги, пока родители ходили за ней с распростертыми объятиями, готовые поймать ее, если она упадет.

Я тщательно изучаю каждую деталь идеальной картинки, и вдруг по моим рукам ползет холодок.

Что, если я ошибаюсь?

Что, если так было всегда? И я была слишком молода и наивна, чтобы понять это? Что, если я верила лжи и поглощала ее так же жадно, как и журналисты, повсюду следующие за нами?

Разве это крошечное платье не просто очередной костюм? Практически идентичный тому, что было на мне сегодняшним вечером? Мог ли этот пойманный на пленку безупречный момент быть просто очередным шоу? Еще одним представлением для прессы?

И после того как фотограф ушел, мои родители встали, отряхнули колени от пыли и травы и передали меня какой-нибудь няньке, чтобы они могли разойтись по своим делам и жить отдельными жизнями?

Насколько хорошо я знаю женщину с этой фотографии? Печально известная Элизабет Ларраби. Все говорят мне, что она была замечательной. Каждый разглагольствует о том, какой прекрасной она была. Какой любящей и благосклонной матерью. Идеальной женой.

Но откуда мне знать, что это не очередной сценарий? Тщательно созданный расчетливым пресс-атташе. Разработанный, чтобы мой отец имел хорошую репутацию, а семья Ларраби продолжала сиять в центре внимания.

Откуда мне знать, что тот пьяный придурок с приема не единственный, кто имеет наглость рассказывать правду?

Единственный, кому не платят за ложь.

Я откладываю iPad в сторону и беру мобильный, отсоединив его от зарядки. Нахожу бесплатный, только-для-экстренных-вызовов номер в телефонной книге и нажимаю вызов.

Раздается один гудок, прежде чем меня приветствует доброжелательный голос.

— Спасибо за звонок в Корпус Мира. Чем я могу вам помочь?

— Привет, — говорю я, мой голос слабый и тонкий. — Мне нужно соединиться с Купером Ларраби. Я думаю, он сейчас в Судане.

— Это чрезвычайная ситуация? — спрашивает она.

Момент я колеблюсь.

— Да. Семейная необходимость. Я его сестра.

Я слышу, как она яростно что-то печатает, а потом возвращается на линию.

— Я отправила сообщение в местное отделение. Они войдут с ним в контакт и попросят как можно быстрее позвонить вам.

Я чувствую себя несколько плохо, солгав, но мне действительно нужно поговорить с ним прямо сейчас, и не может быть и мысли, чтобы позвонить кому-нибудь еще. Другие три моих брата практически незнакомцы для меня. Эр Джей слишком повернут на компании отца, чтобы утруждать себя тем, что я хочу сказать. Близнецы всегда словно в единой клике, что, как я слышала, часто случается с близнецами. Купер — единственный, с кем я могу поговорить. Будучи на два года старше, только он меня понимает. Только он когда-либо понимал меня. После смерти нашей мамы к нему в постель я приходила, когда меня мучили кошмары. Он рассказывал мне истории об ангелах и пушистых белых облаках, когда я засыпала.

Несколькими минутами спустя рядом со мной раздается трель телефона, заставляя меня подпрыгнуть от неожиданности. Определитель говорит мне, что номер неизвестен, и я хватаю телефон, чтобы ответить.

— Алло?

— Лекс, — с паникой в голосе говорит мой брат, — что случилось?

Звук его голоса — даже приглушенный и запаздывающий — мгновенно успокаивает меня.

— Привет, Куп, — говорю осторожно.

— Ты сказала, это срочно.

— Знаю, — начинаю с сожалением. — Прости. Я, возможно, немного переборщила. Мне просто нужно было услышать твой голос.

Он с облегчением выдыхает, и я наполовину ожидаю, что он начнет ругать меня за такой поступок, но он этого не делает. Вместо этого я слышу в его тоне игривую улыбку, когда он спрашивает:

— Что случилось, сестренка?

— Все просто так… тяжело.

— Слышал о твоей новой работе. Или, точнее, работах. — Он посмеивается. Но я не обижаюсь на его веселье. На любого другого — да. Но не на Купера. Он всегда добр ко мне, и я всегда знаю это.

— Ага, — вздыхаю я. — Но вообще-то я позвонила тебе, чтобы спросить о маме.

— Маме? — Его голос звучит сконфуженно. Полагаю, такое надо было предвидеть. О таком мы не разговариваем. Это всегда было одним из негласных правил между нами. Между всеми нами.

— Насколько хорошо ты ее помнишь? — спрашиваю я.

— Не очень, — отвечает он. — Помню, какой чудесной она была. Любящей, всегда поддерживающей и доброй.

Разочаровавшись, я прижимаю кончики пальцев к вискам.

— Ты действительно помнишь или просто помнишь то, что говорят люди?

Он мгновение колеблется, и даже через расстояние в восемь тысяч километров я почти слышу, как вращаются шестеренки в его мозгу, пытаясь, точно так же как и я, отделить реальные воспоминания от имплантированных.

— Не уверен, — наконец сознается он.

— А ты помнишь что-либо помимо этого? Что-нибудь… не знаю… необычное, или странное, или даже… шокирующее о ней?

— Лекс, — предостерегает он, — что происходит?

— Ничего, — быстро отвечаю я, хотя почти уверена, что он не купится. — Я просто думала о ней.

— Тебе лучше позвонить Эр Джею. Он скорее всего помнит все такое. Ему было четырнадцать, когда она погибла.

— Ты же знаешь, что я не могу рассказать Эр Джею об этом.

Он вздыхает.

— Ладно. Я помню, что она часто отлучалась. Особенно в конце. Ну, перед смертью.

— Отлучалась? — переспрашиваю я скептично.

— Ага, — подтверждает он. — Как на отдых.

— В смысле — отдых?

Затягивается тишина, когда Купер размышляет.

— Круизы, я думаю.

— Серьезно?

— Да, — говорит он все быстрее, как будто открыл некую дверь и теперь стремится быстрее сквозь нее пройти и увидеть то, что находится с другой стороны. — Сейчас я вспомнил. Она отправлялась на эти круизы на неделю или две. Иногда больше. Горацио говорил, что она отдыхала от стресса воспитания пяти детей. — Он испускает веселый смешок. — Думаю, не могу ее винить.

— Не помню ничего такого, — изумляюсь.

— Тебе было пять. Не удивительно.

— И как часто она отлучалась?

— Не знаю, — беспечно отвечает он. — Но я помню, что она только вернулась из действительно долгого, когда попала в аварию.

Я из всех сил пыталась прорваться через туман в памяти к тому дню, когда нам сообщили новость. Я так усердно блокировала это воспоминание. Мы с Купером играли на заднем дворе с Горацио. Брюс появился на верхней площадке лестницы. Позвал нас внутрь. Эр Джй и близнецы уже были там. Брюс усадил нас на диван — или это был обеденный стол? — и сказал нам, что наша мама погибла в автомобильной аварии по дороге из аэропорта домой. Я никогда не задумывалась, почему она вообще была в аэропорту. Полагаю, история с круизом имеет смысл.

Но что, если все это и было историей? Ловко придуманной сказкой, предназначенной для сокрытия правды. И если так, то что именно она скрывала?

— Лекс. — Голос Купера вернул меня в настоящее.

— А?

— Не собираешься рассказать, зачем тебе все это?

От всех гипотез у меня разболелась голова. Я внезапно чувствую себя ужасно уставшей. И до глупого параноидальной. Я, наверное, просто чего-то не поняла. Моя мама любила ездить в круизы. Ну и что? Растить пятерых детей очень стрессово. И тот мужик на приеме был в стельку пьян. За него, вполне возможно, говорил скотч. Он говорил, что знал маму долгое время, так, может быть, он всегда был тайно и безответно влюблен в нее. Может быть, это был лишь способ мести ей. Распространение слухов.

В любом случае, нет никакого смысла в том, чтобы забивать этим голову Куперу. Особенно когда он на другом конце света пытается разобраться с реальными проблемами.

— Ни за чем, — отвечаю спокойно. — Не важно. — Переношу телефон к другому уху и сползаю на кровати. — Расскажи мне о своей поездке. Как проходит спасение мира?

Купер смеется и выдает несколько историй о своих приключениях в Судане, в том числе об одном мальчишке по имени Чиумбо, который научил его читать рэп. Я улыбаюсь, когда его знакомый теплый голос обволакивает меня, и даю себе уплыть, только на мгновение, на другой конец Земли, где мои проблемы прекратят свое существование и разум очистится.

Сегодня у меня первый день работы в прекрасном заведении «Тако Дона Жуана» — популярной сети ресторанов быстрого питания, известной своим творческим использованием сыра для начос. Не говоря уже о восхитительном меню, где все блюда стоят меньше доллара. Как будто в этом есть что-то хорошее.

Униформа — еще одна проблема. Начнем с цвета этой футболки. Отвратительный. Правило моды номер один: в горчичном никто не выглядит хорошо. Даже я. А я в свое время была известна тем, что выглядела выигрышно в куда более рискованных цветах. И что с эластичным поясом на этих брюках? Они для будущих матерей? Или просто рассчитаны, чтобы влезть в штаны с учетом веса, который гарантированно наберется после работы в этом месте и употребления этой пищи?

И я уж молчу про сомбреро.

Даже моему парику — блондинистые волосы, прямые, длиной до плеч — не под силу улучшить эту вещь.

Фактически я никогда не была внутри «Тако Дона Жуана» раньше, но я немного знакома с несколькими пунктами меню от нескончаемой череды рекламы на ТВ. Хотя, видимо, недостаточно хорошо, чтобы приготовить их самостоятельно.

Хавьер, куратор, который учит меня работать на линии питания, становится реальным разочарованием в абсурдности моего бурито-заворачивания. Пока я только показала себя совершенно неспособной в обертывании тортильи вокруг полуфунта смеси бобов и сыра, не разорвав ее.

И судя по тому, как он кричит на меня, кажется, он принимает все слишком близко к сердцу. Я не уверена, с какой стати, но от этого у меня сильно болит голова.

Я хватаю горсть салата-латука и бросаю ее на разложенную лепешку перед собой.

— О Dios Mio[22]! — снова кричит Хавьер, выплевывая несколько испанских ругательств, которые я распознаю после 18 лет наблюдения за убирающимся Горацио. — Как, ради всего святого, ты собираешься завернуть ее с таким количеством латука? — вопрошает он. — А? А?

И так смотрит на меня, словно действительно ждет, чтобы я ответила.

Я начинаю думать, что этот парень может быть связан с Фиделем Кастро.

— Никак! — ревет он, прежде чем у меня получается произнести хоть слово. — Вот как.

Он зачерпывает половину салата и яростно бросает его обратно в контейнер. Потом отпихивает меня в сторону, бормочет мне «Иди отсюда, пусть Дженна учит тебя кассе» и резво заворачивает буррито в вощеную бумагу и кидает его на поднос.

Трудно поверить, но после всего, через что я прошла, я только на работе № 17. А это значит, у меня тридцать семь недель, чтобы выбраться из этого ужаса.

Я перехожу к передней части кафешки и обнаруживаю невысокую блондинку с драматически подведенными аквамариновым карандашом глаза, плохой перманент и бейджем с надписью ДЖЕННА. Я представляюсь своим кодовым именем этой недели — Алисией — и с энтузиазмом сообщаю ей, что она, предположительно, будет обучать меня кассе.

— Не волнуйся из-за Хавьера, — говорит она, читая мое пораженное выражение. — Он такой со всеми новенькими. Но на самом деле достаточно приятный, когда узнаешь его получше.

— О, да, — шучу я. — Уже могу сказать, что мы станем лучшими друзьями.

Она хихикает, а затем внезапно замирает, на ее лице появляется странное выражение. Она смотрит на меня с реальным любопытством, и я чувствую, как мое сердце ускоряет ритм.

Я знаю этот взгляд.

Я видела его миллион раз. В тысяче разных мест. Оно появляется у сбитых с толку людей, когда они думают, что узнали тебя, но не могут до конца понять откуда. И теперь лишь вопрос нескольких секунд, когда все встает на место, лицо озаряется, и она…

— Боже мой! — восклицает она, указывая на мое лицо и взволнованно подпрыгивая.

Я закрываю глаза и тихонечко молюсь.

Так что, это будет моя погибель, да? «Тако Дона Жуана» станет моим Ватерлоо. Слишком долго я была вне поля видимости. «Вырвана из контекста». Я знала, что принимала желаемое за действительное. В конце концов, кто-то должен был узнать меня.

— Знаешь, на кого ты похожа? — с волнением журчит девушка.

Я осторожно открываю глаза.

— А?

— Держу пари, тебе это постоянно говорят.

С любопытством кошусь на нее.

— Что мне постоянно говорят?

— Ты прямо копия Лексингтон Ларраби!

Высокий и худощавый парень, убирающий сальса-бар, на мгновение прекращает вытирать стойку и с интересном переводит на нас взгляд.

— Ну знаешь, — подсказывает Дженна, — избалованная наследница, всегда в желтой прессе.

Я громко выдыхаю и выдавливаю улыбку.

— О. Она. Точно.

— Ты выглядишь точно как она, — делает она комплимент, словно она ждет, что ее комментарий сделает мне день. Хотя, если честно, так и есть. Только не в том смысле, в каком ей хотелось бы.

Она поворачивается к пареньку у сальса-бара.

— Роладно, разве она не выглядит точно как Лексингтон Ларраби?

Он поспешно кивает и возвращается к уборке.

— Ты могла бы, ну, быть ей, — продолжает Дженна. — За исключением, ну, знаешь, волос.

Я поднимаю руку и перебираю прядь белокурых волос парика, про себя благодаря интернет-магазин, откуда я заказала его.

— Да-да, — рьяно киваю, — очень часто говорят.

— Знаешь, на кого похожа я? — спрашивает она.

— Эмм… — начинаю я, вглядываясь. Честно говоря, с этой ужасной завивкой на ее голове, я не могу представить, чтобы люди думали, что она похожа на какую-то знаменитость. — Хмм. — Я пытаюсь тянуть время, прочесывая мозг в поисках имени. К счастью, меня спасают два вошедших клиента, и она отворачивается, чтобы поприветствовать их.

— Добро пожаловать в «Дон Жуан»! — говорит она, слегка подскакивая. — Что будете заказывать?

Мужчина поднимает палец, пока он и его жена быстро просматривают меню, перешептываясь. Сразу могу сказать по тому, как они одеты, что они не американцы. Проведя большую часть детства в Западной Европе, у меня появился очень тонко настроенный на иностранцев радар. Особенно на европейцев.

Женщина с отвращением на лице отворачивается от меню, бормоча мужу:

— Je n’arrive pas à croire que les Américains mangent cette nourriture dégoûtante. Je ne peux pas manger ici[23].

Я была права. Они французы. И женщина только что выразила полное неверие, что американцы могут называть что-то из этого списка едой. Точно такая же мысль была у меня, когда этим утром я вошла сюда.

— Уверяю вас, — не задумываясь, отвечаю я, — не все американцы едят это дерьмо.

Пара смеется, и женщина бормочет что-то о попытке пойти в кафе по соседству. Я говорю ей, что это, вероятно, более безопасно.

Как только они выходят, Дженна поворачивается ко мне с выражением чистого благоговения на лице.

— Ты говоришь на французском?

Я удивленно моргаю, занимает мгновение понять, что ее так поразило. Даже Роландо снова посмотрел сюда в ожидании моего ответа.

Уупс.

Думаю, сотрудники «Тако Дона Жуана» обычно не владеют французским.

— Ох, — быстро отвечаю я, размахивая рукой в воздухе в попытке преуменьшить ситуацию, — немного.

Дженна смеется.

— А показалось, что немного больше, чем просто немного. — Она снова поворачивается к сальса-бару. — Роландо, ты слышал? Она была такая блудиду бла блу бла.

Он смеется.

— Ага. Впечатляюще.

— Ну… — Я передвинула стопку подносов на стойке. — Моя мама француженка.

Как только ложь слетает с моих губ, я желаю вернуть ее обратно. Я сразу чувствую себя виноватой, упоминая о маме. Особенно когда то, что я сказала, даже не правда.

— Круто, — говорит Дженна. — А мои предки типа из Норвегии или откуда-то оттуда. Но это было тыщу лет назад. Знаешь, что странно? Думаю, Лексингтон Ларраби тоже говорит на французском! Я уверена, что читала где-то об этом. У нее типа пять домов во Франции или что-то вроде.

На самом деле только два. Апартаменты в Париже и шато вблизи Экс-ан-Прованса[24], но я не собираюсь поправлять ее.

— Хотя не думаю, что ее мама тоже из Франции, — не замолкает Дженна. — Я уверена, что она умерла. Какая-то автомобильная авария или что-то такое. Немного грустно, когда думаешь об этом, да? Потерять маму вот так?

— Нам, наверное, нужно закончить с обучением по кассе, — быстро замечаю я. — Знаешь, пока не явился Хавьер и не прибил меня так.

Дженна смеется, не обращая, казалось бы, внимания на мое умелое отклонение от темы.

— Хорошая мысль, — говорит она, постукивая пальцем по лбу.

К счастью, Роландо возвращается к наполнению контейнеров сальсой, Дженна возвращается к тыканию каких-то кнопок в компьютере перед нами, а я медленно возвращаюсь к нормальному дыханию.

Я думала, что работать в фаст-фуде легко. Но на деле это оказалось до смешного трудно. Как операция на мозг или что-то такое. Наушники автокафе требуют докторской диссертации для работы. За одну смену мне удается случайно обозвать трех клиентов, потому что я думала, что нажала кнопку выключения, когда на самом деле нажимала кнопку трансляции-моего-голоса-на-весь-мир. А так как каждый сотрудник кафе носит наушники, в значительной степени каждый услышал меня.

Экраны для заказа, расположенные над линией питания, еще хуже. Клянусь, входящие заказы отображаются на них в какой-то сверхсекретной правительственной кодировке. Что еще за «ССЧ б/с + соус»? Мне нужен переводчик, просто чтобы понять, какой пункт меню приготовить, и тут столько, блин, ингредиентов, я никогда не смогу все сделать правильно.

Плюс фритюрница хочет меня убить. Я убеждена в этом. Она пузырится и кипит праведным гневом и набрасывается на меня каждый раз, когда я пытаюсь погрузить в нее сетку с фри. Про сырный начо-соус я вообще молчу. Это смертельно опасная субстанция, и храниться она должна подальше от живых существ. Его сливочная текстура притягивает, но это лишь хитрость, чтобы заманить вас и получить ваше доверие. Но стоит отвернуться хоть на секунду, как он превращается в твердую, желатиновую, флуоресцентно-желтую массу. И стоит ей коснуться любой поверхности, то ее практически невозможно потом убрать.

К концу первого дня мои ноги опухшие, спина пульсирует, на руках ожоги, и я пахну, словно валялась в картошке фри день напролет. Клянусь, зловоние масла просочилось в мою одежду и под кожу.

Так что с уверенностью могу сказать, последнее, чего мне хочется увидеть в десять вечера после восьмичасовой смены, — это лицо отца. И все же вот оно. В секунду, когда я открываю дверь люковой Хонды Цивик, я вижу его. Лежит на пассажирском сидении. Глядит на меня со своей я-сожру-тебя-живьем-и-наслажусь-этим полуулыбкой.

Это копия автобиографии отца. Хотя «авто» является еще одним блестящим обманов Ричарда Ларраби. Я точно знаю, что он нанял гострайтера[25], чтобы написать эту фигню.

Я испускаю громкий стон.

— Что это здесь делает? — спрашиваю я, пристально глядя на обложку. Я опускаюсь в машину, стараясь прицелиться, чтобы задом сесть прямо на изображение самодовольного лица моего отца. Но Люк вовремя спасает книгу и защитно прижимает ее к груди.

— Я купил ее сегодня, — горделиво сообщает Люк. — Собираюсь взять ее завтра в офис, чтобы получить его автограф.

Я закатываю глаза и пристегиваюсь ремнем безопасности.

— Мы изучаем его на парах менеджмента, — охотно продолжает Люк. — Я читал, как твой отец начинал без гроша в кармане, без высшего образования, работая в почтовой комнате небольшой газеты.

— Копировальной комнате, — неохотно поправляю.

— Верно, — говорит Люк. — Удивительно, как всего за несколько лет он дошел до образования одной из крупнейших медиа-корпораций в мире.

Я в отвращении хмурюсь.

— Избавь меня от пересказа книги, а?

Люк грубо сует мне в лицо книгу, тыкая пальцем в обложку.

— Этот человек — легенда. Он меняет жизни.

— И я — ходячее тому доказательство, — ворчу я.

Но Люк едва слышит меня. Он задумчиво смотрит на обложку, как 12-летняя девушка смотрит на свой последний предмет обожания и представляет, как начать с ним встречаться.

— Он изменил мою, — произносит он, и я поражаюсь, насколько похож он на члена одного из тех сумасшедших культов, которые все вместе уходят жить куда-то в леса.

Хорошо. Надеюсь, они служат Кулэйду[26].

— Ты должна ее прочитать, — предлагает Люк, выходя из своего транса и снова постукивая по обложке.

Я фыркаю.

— Ну конечно. Ведь именно так мне и хочется проводить свое свободное время.

— Ты могла бы узнать кое-что о человеке, вырастившем тебя.

— Человеке, не вырастившем меня.

— Знаешь, — задумчиво начинает Люк, — я не думаю, что ты ценишь то, что имеешь. То, кем ты являешься. Насколько тебе повезло родиться в твоей семье. Многим приходится усердно трудиться, чтобы чего-то достичь.

Я поддельно усмехаюсь.

— А я не думаю, что ты ценишь то, что действительно значит родиться в моей семье.

Он меня игнорирует.

— Тебе предоставлено столько удивительных возможностей, но ты выбираешь лишь выпивку, вечеринки и врезаешься на машинах в магазины.

— По крайней мере, я развлекаюсь, — злобно парирую я. — По крайней мере, я знаю, как веселиться.

— Я развлекаюсь, — защищается он, звуча оскорбленно.

— О да, — издеваюсь я. — Уверена, электронные таблицы и отчеты скрывают под собой бочки веселья.

— Моя жизнь — это не только таблицы и отчеты, чтоб ты знала.

— О, прошу! Ты настолько чопорный ко всему! — давлю я. — Ты даже не можешь завести машину, не анализируя процесса. Держу пари, все твое веселье сводится к ровному раскладыванию ручек в ящике стола. Ты когда-нибудь отрывался? Плевал на предостережения? Делал что-нибудь безрассудное?

Автомобиль погружается в молчание, и я вдруг ощущаю, будто мы разделены футбольным полем, а не шестью дюймами консоли.

— Да, — наконец отвечает он коротко. — Да, делал.

— В самом деле? — Я бросаю вызов. Затем, не говоря ни слова, открываю пассажирскую дверь и выбираюсь наружу.

— Что ты делаешь? — вопрошает Люк мне вслед, но я не отвечаю. Я двигаюсь к водительскому месту и резко открываю дверь. Люк смотрит на меня так, будто в первый раз увидел.

— Выходи, — командую ему.

Он, остерегаясь, смотрит на меня, но все же выходит из машины.

— Зачем?

Я немедленно скольжу за руль и пристегиваюсь.

— Я поведу.

— Ну хорошо, — запинается Люк, все еще выглядя неуверенно, когда обегает машину и садится на пассажирское место. — Куда мы едем?

Я передвигаю сиденье вперед, чтобы мои ноги смогли достать до педалей.

— Говоришь, знаешь, как развлекаться? — начинаю я, заводя мотор. — Я отвезу тебя туда, где ты сможешь это доказать.

Я с визгом торможу у обочины «Клуба Теней» на Сансет. От моей опасной манеры вождения Люк позеленел, и я наполовину ожидаю, что он откроет дверь и его начнет тошнить. Я выпрыгиваю наружу и бросаю ключи поджидающему камердинеру. Люк с опаской следует за мной, слепо глядя на вспышки кучи папарацци у входа.

— Лекси! — отчаянно окликают они, пытаясь вынудить меня повернуться и подарить им чистый снимок моего лица. Но я не обращаю внимания и с опущенной головой захожу внутрь, таща за собой Люка.

Внутри мы направляемся прямиком в VIP-зал, и нас сопровождают в приватную кабинку в глубине зала. Я заказываю водку со льдом, а Люк бормочет что-то о диетической коле.

Я закатываю глаза. Даже его выбор напитка скучен. Я останавливаю официантку, направлявшуюся в бар, и говорю пропустить водку и газировку и просто принести нам по порции текилы. Она кивает и подмигивает мне.

Я смотрю на Люка, с широко раскрытыми глазами глазевшего вокруг себя — на полураздетых официанток, проходящих с подносами, двух страстных девиц в соседней кабинке и узнаваемых звездных лиц, тершихся друг о друга на танцполе и около него.

Наблюдая за ним с его выражением лица типа оленя в свете фар, я чувствую себя вполне довольной. Этот парень слишком долго живет в пузыре. Настало время лопнуть его.

— Не могу поверить, что они не потребовали у тебя удостоверения личности, — говорит он, когда официантка приносит нам заказ.

Я пожимаю плечами.

— Им известно, кто я такая.

— Вот именно, — отвечает он, нюхая текилу и морщась. — Им известно, что тебе лишь восемнадцать.

— Для меня правила другие.

Он усмехается и качает головой.

— Да уж вижу.

Я поднимаю рюмку и жестом показываю, чтобы он повторил. Но он просто тупо смотрит на нее.

— Да ладно тебе, — уговариваю я. — Поживи хоть немного.

— Я и так живу, спасибо.

— О, я сомневаюсь. — Скромно улыбаюсь. — Держу пари, ты никогда не позволял себе потерять контроль. Даже на секунду.

Он снова качает головой, но ничего не отвечает.

— Я права, ведь так?

Его тело напрягается.

— Знаешь, не обязательно напиваться, чтобы веселиться.

— Правда, — соглашаюсь я. — Но с выпивкой намного круче.

Он откидывается на спинку сиденья и скрещивает руки на груди.

— Думаю, я просто отдохну здесь и удостоверюсь, что ты вернешься домой в порядке. Мы оба знаешь, что у тебя с этим некоторые проблемы.

— Как хочешь, — отвечаю я, опустошая рюмку, а затем тянусь через стол и беру его. Быстро проглатываю и эту и содрогаюсь от послевкусия.

— Ха! — кричу я. — Как же хорошо вернуться!

Люк смотрит на меня и в очередной раз качает головой.

Я подавляю смешок.

— Ты можешь сидеть тут и скучать, — заявляю я игриво, приближая палец к его лицу. Он дергается в сторону, а я отхожу к краю кабинки. — А я буду танцевать. Присоединяйся, когда надоест жить в своей скорлупе.

Час и несколько шотов спустя я все еще на танцполе, а Люк все еще предположительно дуется в кабинке. Хотя я не видела его с тех пор, как оставила, так что, возможно, он дуется уже по пути домой.

Но я обещаю не думать о нем. Он абсолютный кайфолом, и прямо сейчас я чувствую себя невероятно. Так великолепно вернуться сюда. Алкоголь течет по венам. Согревая меня. Освобождая меня. Очищая разум. Музыка заглушает мысли. Я чувствую, как она стучит внутри меня, забирая контроль над моим телом и управляя конечностями. У меня кружится голова. Я открываюсь миру. Парю.

Я позволяю глазам закрыться и ритму унести меня прочь.

Именно это мне и было нужно. Побег. Отвлечение. Способ нажать сброс и заставить исчезнуть последние три месяца.

Моего плеча бесцеремонно касаются, и я распахиваю глаза и вижу стоящего рядом со мной Люка. Он не танцует. Даже не пытается двигаться под музыку. Просто стоит и выглядит скучно трезвым и очень раздраженным.

— Думаю, нам пора идти! — перекрикивает он музыку.

— Что? Почему? — кричу в ответ. — Еще даже не полночь!

Он с тревогой осматривается, дискомфорт очевиден на его лице.

— Тебе завтра на работу.

Я громко смеюсь.

— И?

— И, может, тебе нужно немного отдохнуть.

— Может, тебе нужно немного отдохнуть!

Я обнимаю Люка за талию, принуждая его двигаться под музыку.

— Ну же! Расслабься. Это так легко. Просто нужно абстрагироваться от размышлений.

Он нервно делает шаг вне пределов моей досягаемости.

— Хватит, Лекси. Уже поздно. Ты навеселилась. Думаю, пора тебе домой.

— Зачем? Беспокоишься, что подумает папочка? Его интерн развлекается с его единственной дочерью? Беспокоишься, что он не одобрит?

По тому, как опустились уголки его губ, могу сказать, что попала прямо в точку. Но он все же не отвечает.

— Послушай, — начинаю я, но голос застревает в горле, когда неподалеку я вижу фигуру, направляющуюся в мою сторону, пробираясь сквозь толпу в, казалось бы, замедленном темпе. Мое зрение затуманено от алкоголя, но я узнаю эти широкие плечи. Легкую развязность телосложения, когда он идет — и толпа расступается перед ним. Сексуальную улыбку, что появляется на его губах, когда он замечает меня и подходит.

Люк поворачивается посмотреть, что привлекло мое внимание.

— Эй, — говорит он. — Я откуда-то знаю этого парня.

Кислород покидает мои легкие. Мышцы ног вдруг превращаются в кашу. Голос хриплый и слегка дрожит, когда я отвечаю:

— Да. Это Менди Милош. Наследник империи недвижимости Милоша… — Я делаю паузу и глубоко вдыхаю, восстанавливая дыхание. — И мой бывший парень.

Прежде чем я задумываюсь, что делать и как реагировать, Менди внезапно оказывается рядом со мной и его губы задевают мою щеку.

— Привет, Лекс, — говорит он, вкрадчивым голосом с акцентом разрезая музыку. — Давно не виделись.

Я сглатываю.

— Была занята. Ушла со сцены на некоторое время.

Он улыбается, отчего мои колени подгибается.

— Я не виню тебя, — говорит он. — Иногда это может… не знаю, наскучить. — Он глядит мне за спину. — Кто твой друг?

— О. — Я удивлена. На мгновение я забыла, что Люк был там. Менди всегда производит на меня такой эффект. Заставляет чувствовать, что нет никого, кроме нас. На десять миль вокруг. Даже в переполненном клубе. — Прости. Это Люк Карвер. Люк, это Менди Милош, — вежливо представляю я их друг другу, а затем быстро добавляю: — Люк работает на моего отца.

Они пожимают руки, присматриваясь друг к другу так, как умеют только парни.

Менди сразу же поворачивается ко мне, как будто Люк испарился в облачке пыли, и мы снова в нашем собственном небольшом мире лишь для двоих.

— Рад снова увидеться, детка. Я скучал по тебе.

Чувствую, как плавятся мои жизненно-важные органы. Сначала желудок. Потом легкие. Затем сердце. Этот голос убаюкивает меня, усыпляет ночью. Это восхитительный рецепт шести стран, красиво слившихся вместе в один певучий акцент. Результат детства в отелях по всей Европе. И это, к моему ужасу, все еще самый поразительный звук, который я только слышала.

Инстинктивно я открываю рот, чтобы заговорить, чтобы сказать ему, что я тоже скучала по нему, когда замечаю девушку, льнувшую к нему. Ее рука в заднем кармане его дизайнерских джинсов, и она поверхностно осматривает меня так, как умеют только девушки.

Я сразу же узнаю ее. Длинные светлые волосы. Двенадцатидюймовая талия. Грудь четвертого размера сжата лифчиком второго размера.

Сердце подпрыгивает до горла и продолжает биться там, затыкая меня, приводя меня в состояние полнейшего безмолвия.

Я беспомощно наблюдаю, как его рука оборачивается вокруг ее хрупких плеч. Та же самая рука, которая обычно держит мою. Которая обычно обнимает меня, когда мне холодно. Которая обычно прикрывает меня от вспышек любопытных фотографов.

— Это Серена, — говорит он. Как будто я не знаю. Как будто последние два года весь мир не наблюдал за ней в этом дешевом реалити-шоу на MTV.

Знаменитая Селена Хенсон. Иначе известная как пустоголовая, высокомерная змеюка.

Никогда не имела ничего против ее личности. То есть, до того момента, когда она вошла в клуб с моим бывшим.

Я просто не могу поверить, что он действительно встречается с кем-то вроде нее. Видный европейский наследник не должен встречаться с трешовой американской реалити-телезвездой. Так просто не делается.

— Хорошо выглядишь, — воркует он мне. — Чем занималась?

Менди может тусить и болтать, как будто между нами ничего не было — словно последние два года мы не приходили и уходили из жизней друг друга, но я больше не выстою там ни секунды. Только если я не хочу, чтобы алкоголь покинул меня. Так что я разворачиваюсь и стрелой мчусь с танцпола, проталкиваясь через толпу людей к двери.

Я чувствую, как меня за плечо хватает рука, останавливая. Я поворачиваюсь и сталкиваюсь лицом к лицу с Люком. Он больше не выглядит раздраженным. Теперь он выглядит по-настоящему заинтересованным.

— Что это было?

Я не отвечаю. Не знаю, что отвечать, даже если бы и смогла. Потому что правда в том, что я понятия не имею, что это было. Я никогда не понимала, на чем основывалась мое неизбежное влечение к Менди. Если бы понимала, то, возможно, удерживала бы свои конечности от разжижения, когда он касается меня.

Недолго думая, я бросаюсь к Люку, обвиваю его руками и тянусь к его губам. Он оступается и падает назад в пустующую кабинку. Я приземляюсь на него сверху, прижимаясь к его губам.

Я обнимаю его шею и крепко удерживаю лицо. На мгновение он замирает, явно не в состоянии понять, что делать с этим внезапным поворотом событий. И тогда он начинает целовать меня в ответ. Его губы двигаются синхронно с моими. Его руки давят на мою спину. Движения ускоряются.

Но все же его участие непродолжительно. Его инстинкты не могут так долго сопротивляться. В конце концов, раздражающая аналитическая часть мозга настигает его, и после времени, достаточного, чтобы разобраться во всех переменных и просчитать последствия, его губы останавливаются. Руки его поднимаются от моей спины к его шее, где он берет меня за запястья и медленно расцепляет мою хватку. Затем он отклоняет голову назад.

— Хэй, Лекси, — говорит он, глядя на меня. — Что ты делаешь? Ты не в своем уме…

Я отмахиваюсь от его глупой логики и снова наклоняюсь к нему. На этот раз я сую язык ему в рот и усаживаюсь на нем прямее, отчего ему становится сложнее вырваться.

Но ему это все же удается. Он отодвигается из-под меня, в результате чего я плашмя падаю на спинку дивана в кабине, мой вытянутый язык ощущает легкий привкус бархата.

Я с усилием и злостью возвращаюсь в сидячее положение.

— В чем твоя проблема? — кричу. — Ты хоть знаешь, сколько парней в этом клубе — этом городе — убили бы, чтобы быть сейчас на твоем месте?

— Лекси, — успокаивает он, — ты много выпила. И мыслишь не ясно.

— О Господи! Ты только и делаешь, что мыслишь ясно! Это настолько скучно, что я щас усну! — Я быстро собираю свои эмоции и заменяю раздражение кокетливой улыбкой. На дюйм приближаюсь к нему. — Ну же, — соблазняю я. — Ты никогда не хотел сделать что-то, не раздумывая?

Я наклоняюсь ближе, прижимая ладонь к его груди. Чувствую его сердцебиение. Ощущаю аромат лосьона после бритья. Я начинаю спускать пиджак с его плеч и наклоняюсь поцеловать его шею. Его адамово яблоко поднимается и опускается, когда он сглатывает.

— Лекс. — Его голос звучит подавленно. Он аккуратно отодвигает меня за плечи. — Почему ты это делаешь? Я тебе даже не нравлюсь.

— И что? — говорю я, извиваясь, чтобы уменьшить давление его рук. — Ты не обязан нравиться мне, чтобы делать это с тобой. — Я медленно провожу пальцем вниз по его рубашке, теребя кончик галстука, и наконец сжимаю его и тяну парня к себе. Я чувствую, как уступает его тело. Как сбоит его оборона. Как восстают его врожденные мужские инстинкты.

Мои губы замирают в дюйме от его.

— И кроме того, любовь, в конце концов, это просто деловое соглашение между людьми.

Он отстраняет меня на расстояние вытянутой руки.

— Что? — выпаливает он.

— Ты меня слышал.

Он пристально смотрит на меня.

— Ты действительно так считаешь?

Я пожимаю плечами и отвожу взгляд.

— Да.

Чувствую его интенсивный взгляд на своем лице, прожигающий дыру в щеке. После долгой паузы он недоверчиво усмехается и качает головой.

— Ты пьяна, — заключает он, выскальзывая из кабинки и протягивая мне руку. — Пошли. Отвезу тебя домой.

Я на грани унижения. И что удивительно, это не имеет ничего общего с огромным соломенным сомбреро на моей голове. Я пытаюсь блокировать разрозненные воспоминания о прошлой ночи, но они продолжают возвращаться в мысли.

Люк Карвер.

Я целовала Люка Карвера!

О чем я, блин, вообще думала?!

И простите, но быть навеселе — на этот недостаточно хорошее оправдание. В смысле, я и раньше вытворяла всякое, достойное первых полос, но сейчас это что-то иное. Это совершенно новая категория стыда.

К счастью, когда во вторник утром я сажусь в машину, он, кажется, не горит желанием говорить о произошедшем, как и я. Поэтому я бормочу что-то похожее на «доброе утро», втыкаю в уши наушники и врубаю музыку. Люк сует диск в проигрыватель, затем выезжает на дорогу.

Впервые за три месяца рутины он не тратит пять минут, чтобы проверить все свои ручки и кнопки. Просто едет. Полагаю, мы оба в равной степени стремимся поскорее закончить эту поездку.

И я бы руку дала на отсечение, сказав, что мы, вероятно, так же в равной степени стремимся разделаться с этим годом.

Думаю, у нас есть что-то общее.

Ну, и как вам это?

Похоже, я вызываю всеобщее удивление, когда захожу обратно в «Тако Дона Жуана». Все озадаченно смотрят на меня, словно никогда не видели раньше.

— О, привет, — осторожно приближается Дженна, пока я вешаю сумку на крючок около двери. — Ты вернулась.

Я опускаю взгляд на безобразную униформу.

— К сожалению.

Она через плечо заглядывает в комнату, полную любопытных лиц, смотрящих в нашем направлении.

— Некоторые думали, что ты могла бы уйти после вчерашнего. — Потом тише, шепотом, она поспешно добавляет: — Или тебя бы уволили.

Если бы.

Я нацепляю на лицо улыбку и объявляю остальным на кухне:

— Нет. Я все еще здесь!

Вижу, как один из сотрудников с кислой миной протягивает двадцатку парню по имени Роландо, который усмехается и убирает ее в карман.

— Хорошо! — Дженна, кажется, пытается радоваться по поводу всего этого. — Не хочу быть единственной девушкой здесь.

— Куда мне идти?

Она оглядывает кухню.

— Почему бы тебе не помочь с подготовкой?

Я неохотно тащусь к прилавку, где с помощью какой-то непонятной штуковины режет томаты Роландо. Он высокий, подтянутый и с мальчишеским очарованием. Его волосы коротко пострижены. Как у морпеха.

— Привет, — бормочу я, становясь рядом с ним. — Я, похоже, должна тебе помочь.

Он искренне мне улыбается и подталкивает коробку томатов.

— Ладно, почему бы тебе не закончить нарезку, а я пока начну шинковать латук.

— Так что, ты поставил, что в первый день я с этим справлюсь? — спрашиваю я, беря помидорку и занося над ней лезвие.

Он вспыхивает, поняв, видимо, что я стала свидетельницей его деньгообмена.

— Ой, да. Прости за это.

— Не стоит извиняться, — говорю ему. — Ты единственный здесь, кто имеет хоть какую-то веру в меня. — Затем под нос себе добавляю: — Или где угодно, если на то пошло.

Я опускаю рычаг резки и давлю на него. Вместо того, чтобы помидору разрезаться, он разбрызгивает повсюду свои внутренности, в том числе и на перед моей униформы.

— Фантастика, — злюсь я, хватая полотенце и вытираясь.

Роландо смеется и несется мне на помощь.

— Ну-ка, — говорит он, помещая другой помидор в овощерезку. — Давай покажу тебе. Нужно быть быстрой и резкой. Ну, знаешь, как гильотина.

Я смеюсь его аналогии.

— Гильотина?

— Ага, — отвечает он, усмехаясь от уха до уха. — Ну, знаешь, такая штука, которой отрубают головы.

— Я знаю, что такое гильотина. Просто удивлена ее употреблению в этом смысле.

— На самом деле, это круто, — говорит он мне. — Я думаю о ком-то, кто мне не нравится, и представляю их головы на месте помидора. — Он резко и быстро дергает рычаг. Помидор распадается на сотню ровненьких кусочков и падает в поддон. — Видишь?

Я снова смеюсь.

— Выглядит жестоко.

Он отмахивается от моего участия.

— Да не особо. Но это делает все более увлекательным.

Я беру томат и закрепляю его под лезвием.

— А сейчас, — подсказывает Роландо, — кого ты представляешь на месте помидора?

На моих губах расползается хитрая улыбка.

— Не беспокойся, есть у меня несколько людей на примете.

Мои пальцы плотно сжимаются вокруг черной резиновой рукоятки рычага, и я собираю все свои силы и нахожу все эмоции, чтобы быстро и резко опустить лезвие. В процессе из меня невольно вылетает воинственный клич. И к моему удивлению, помидорка с легкостью разрезается, и еще несколько кусочков падают вниз.

— Ну вот! — хвалит Роландо. — Молодец, девочка.

Я с изумлением смотрю на свою работу. Роландо был прав. Это увлекательно. Я с нетерпением перехожу к следующей жертве, одна за одной, пока на рекордной скорости не уничтожаю все томаты.

Как же великолепно я себя чувствую. Столько гнева отпущено. Напряжение в плечах и шее начинает исчезать. Когда на дне коробки не остается овощей, я ощущаю себя намного лучше, чем после сеанса терапии за пять сотен у психоаналитика. Я ощущаю себя сильной. Властной. Почти восстановившейся.

— Ого, девочка, — говорит Роландо, смотря в поддон, переполненный плодами моего гнева. — Ты, должно быть, нехило кого-то ненавидишь.

Я тихонько посмеиваюсь.

— Ты даже не представляешь.

С Роландо весело. Он превращает в игру каждую задачу в ресторане. В дополнение к Томатной Гильотине — Час Едаголиков, где ты получаешь очки на основе того сложного расчета, что сочетает в себе, как быстро ты сможешь собрать заказ в соответствии с положенным весом, напечатанным в руководстве работника «Дона Жуана». Роландо — чемпион по Тако Делюкс, Гранде Буррито и Гранде Начос.

Потом есть еще игра Угадай Кто В Автокафе, где получаешь очки за верную идентификацию черт людей на автолинии, основываясь исключительно на их голосах. Типа рыжие волосы, большие сиськи или носит бейсболку. А поскольку камеры показывают только внешний вид автомобиля, ты можешь получить дополнительные очки, угадав конкретные детали об интерьере. Вроде механической коробки передач или пустого стакана из Старбакса в подстаканнике. Я, случается, проигрываю в этой игре. И я просто взорвала ее и взлетела к верхней части табло, когда правильно предсказала, что женщина с голосом как из секса по телефону на гигантском черном Range Rover одета в костюм от Джуси Кутюр с браслетом от Тиффани и заплатит за заказ своим детям из сумки прошлогодней коллекции Фенди. Никто, кроме меня, не смог подтвердить, что сумка действительно с прошлого сезона, но я все равно получила тысячу очков.

Не знаю, откуда Роландо всего такого набирается, но это круто. И благодаря этому время бежит намного быстрее. Обычно я наблюдаю за часами как сокол всю смену, но сегодня Хавьеру пришлось постучать меня по плечу и сказать, что пора домой. Потом, только послушайте, ей Богу, он мне говорит:

— Хорошо сегодня поработала.

На секунду мне думается, что он шутит (или говорит с кем-то другим), и я жду, когда к нему вернется его обычное лицо. Но после нескольких мгновений пялянья на пустое выражение его лица я пытаюсь удостовериться:

— Правда?

И он искренне отвечает:

— Правда. Так держать.

Я настолько шокирована, что чуть ли не в обморок падаю. Я бурно благодарю его, а затем упрыгиваю в раздевалку для работников. Хватаю свою сумку, желаю всем удачной поздней смены и выплываю из комнаты.

Но мое хорошее настроение исчезает, как только я вспоминаю, что ждет меня снаружи.

Люк.

Мне придется снова встретиться с ним лицом к лицу. Мне придется делить с ним замкнутое пространство всю дорогу до дома. А затем внезапно все воспоминания о прошлой ночи наплывом возвращаются назад.

Менди появляется с той шлюшкой из реалити-шоу. Я убегаю с танцпола. Сижу на Люке. Засовываю свой язык ему в рот.

Фуу! Хватит!

Если я как-то выживу в следующие восемь с половиной месяцев, то собираюсь узнать, как блокировать тошнотворные мысли вроде этих.

Я нерешительно выхожу на стоянку и сжимаюсь в ожидании увидеть его машину, его лицо и все унижение, что прибудут вместе с ними, но ничего не видно. Я с облегчением выдыхаю, пока не понимаю, насколько странно, что его еще нет. Обычно после каждой смены он ждет меня, как прилежная нянечка-подлиза, кем он и является.

Я проверяю телефон и обнаруживаю смс-ку, говорящую, что он опаздывает, потому что мой отец посреди какого-то огромного слияния и у него появилась дополнительная работа в офисе. Это приводит меня в бешенство. То, что он честно рассчитывает, что я буду ждать, пока он не покажется, как последний ребенок из продленки.

Мой отец всегда говорит: единственная причина опоздания — люди утверждают позиции власти. Раньше меня раздражало, когда он так говорил. В основном потому, что я понятия не имела, о чем он говорил. И потому, что он почти всегда в таких случаях говорил обо мне. Но теперь я начинаю понимать, что он имел в виду.

Раздраженная тем, что Люк, похоже, взял верх в каждом аспекте этой глупой договоренности, я решаю занять себя чтением электронной почты. Одно письмо от Ти и Джии фонтанирует о том, какую чудесную виллу они нашли на юге Франции, которую они собираются арендовать несколько месяцев после яхт-приключения. Если, конечно, они не нужны мне тут, в Лос-Анджелесе. Тогда, очевидно, они приедут обратно домой.

Конечно, они нужны мне здесь. Что еще за дурацкий вопрос?

Но я не могу так ответить на него.

Я вздыхаю, проглатываю комок в горле и перехожу к следующему сообщению. Оно от Кэролайн. Она пытается организовать какой-то дурацкий бранч с Рив и толпой лос-анджелесских журналистов. Я не утруждаю себя чтением. Просто помечаю как спам и двигаюсь дальше.

— Отлично поработала сегодня! — Голос прерывает мое листание писем, и я поднимаю взгляд и вижу Роландо, выходящего из второго входа. Он натягивает на голову капюшон черной худи и забрасывает на плечо красный рюкзак. От его сияния и дружелюбного тона у меня снова появляется улыбка.

— Тебе спасибо, — отзываюсь я.

Он краснеет и отмахивается от комплимента.

— Не. Это все твои старания.

— Неа, — настаиваю я, непреклонно качая головой. — Я никогда бы не смогла сделать это самостоятельно. На случай, если ты еще не понял, я довольно бесполезна, когда дело доходит до… — я повожу вокруг рукой, — всего этого.

— Я не верю, — говорит он, подходя ко мне и игриво тыкая меня плечом. — Ты просто не в своей тарелке, вот и все.

— Можешь сказать это снова.

— Отличается от жизни в Бэль-Эйр, да?

Я не сразу понимаю, что он сказал, но как только это происходит, голова начинает кружиться, и я, открыв рот, пялюсь на него.

— Что ты сказал?

Но он лишь смеется над моей реакцией.

— Я знаю, что тебя зовут не Алисия, — как ни в чем не бывало говорит он, как будто не происходит ничего необычного. Как будто он просто говорит, как добраться до супермаркета за углом.

— Ч-ч… я не знаю, о чем ты, — мямлю я.

Он снова усмехается.

— Лексингтон Ларраби. Знаменитая дочь Ричарда Ларраби. Мне известно, кто ты. Просто немного неожиданно встретить тебя здесь. Что-то вроде общественного эксперимента?

Когда наконец собираю слова в кучу, я заикаюсь:

— Отк-куда ты узнал?

Он посмеивается над моим ошеломленным выражением лица.

— Я понял это, как только ты пришла сюда. Моя девушка твоя большая фанатка. Твои постеры на каждой стене ее спальни. Я был почти уверен, что знаю, кто ты, но потом, когда ты заговорила с французами, я полностью убедился. В следующем семестре моя подруга начнет изучать французский, чтобы быть еще больше похожей на тебя. — Он кивает на мои волосы. — Это же парик?

Я легонько поправляю прическу Алисии, а затем, через несколько секунд, полностью стаскиваю его, открывая беспорядочный пучок.

Роландо не удивлен. Он просто кивает, подтверждая свои подозрения.

— Ты же… никому не говорил? — спрашиваю я, вдруг почувствовав тревогу и тошноту при мысли о зернистой фотографии меня, показанной сегодня вечером в Access Hollywood. — Ну, своей девушке? Или кому-то из «Дона Жуана»?

— Да не, — беспечно говорит он. — Я подумал, если бы ты хотела, чтобы люди знали, кто ты, то что-нибудь сказала бы.

Я с облегчением выдыхаю.

— Спасибо.

— Почему же, — продолжает он, — Лексингтон Ларраби работает в «Тако Дона Жуана»?

— Нуу, — со смехом начинаю я, — это долгая история. Готов выслушать?

— Сегодня моя мама готовит энчилады, — говорит он мне. — У нее лучшие энчилады за пределами Мексики. Не хочешь прийти к нам на ужин?

Я смотрю на телефон. Все еще ни словечка от Люка о том, когда он будет здесь. И кроме того, отложить возможность лицезреть его еще на несколько часов? Довольно трудно устоять.

Я внутренне улыбаюсь, когда думаю, как он заявляется сюда и не находит меня. И абсолютно, полностью выходит из себя.

Так-так. Посмотрим, кто теперь хозяин положения.

Я выключаю телефон и убираю его в сумку.

— Конечно, — отвечаю я, пожав плечами. — Почему бы и нет?

— Круто, — говорит он, показывая на автобусную остановку на углу: — Пошли, можешь поехать со мной.

Я с тревогой смотрю в направлении, куда указывает его палец.

— На автобусе?

Он отпускает смешок.

— О да, уверен, ты никогда не ездила на общественном транспорте до этого момента.

— Не совсем верно, — поправляю его. — Как-то, когда мне было тринадцать, я была в метро в Париже. — Замолкаю, а затем быстро вношу поправку: — Хотя это было празднование открытия новой линии, и вагон был пуст, за исключением меня, отца и кучи французской прессы.

— Не в счет.

— Ну да, наверное.

Он протягивает мне снятую с себя толстовку:

— Надень-ка. — Затем подмигивает мне: — Небольшая дополнительная маскировка.

Я принимаю ее и продеваю руки в рукава. Она поношенная, но пахнет кондиционером для белья. И ощущается невероятно мягко на моей коже. Словно я никогда прежде не чувствовала подобного. По какой-то причине это напоминает мне о маме. Или тех мелочах, что я о ней помню.

Думаю, это происходит с одеждой, если вы носите ее дольше одного сезона.

— Пошли, девочка. — Роландо тянет меня за одолженный рукав. — Я покажу тебе своего водителя.

Я смеюсь, надеваю парик обратно и прикрываю его капюшоном. Роландо тянет вниз шнурки с обеих сторон, теперь ткань плотно прилегает к голове.

— Отлично. — Он улыбается от уха до уха. — Ни капли не выделяешься.

Автобус набит битком, и все, кажется, как и мы, недавно освободились после восьмичасового рабочего дня. Что определенно не помогает министерству ароматов, но я изо всех сил скрываю свое недовольство. Не хочется обижать Роландо, для которого это явно каждодневная рутина, судя по плавности движений, когда он пробирается через салон, держась за поручни, как ребенок на турнике детской площадки.

Пытаюсь подражать его технике, но я решительно менее сведуща в этом вопросе, потому что в конечном итоге с таким «ровным» движением по пути врезаюсь во всех подряд.

Роландо находит два места в задней части салона. Он оживленно болтает, пока автобус проделывает свой путь по широкому бульвару. Есть в Роландо нечто невинное и интригующее. Это как смотреть, как кто-то прыгает на кровати. Ты не можешь сдержаться и смеешься, сбрасываешь обувь и присоединяешься.

Он на все реагирует с заразительным оптимизмом. Кажется, его ничто не беспокоит. Он рассказывает мне истории о взрослении в «подмышке Лос-Анджелеса», как он называет свой район, и учебе в местном колледже, но после только одного семестра ему пришлось выйти на работу в «Дон Жуан», чтобы помогать содержать семью, потому что у отца был сердечный приступ и он на время отошел от работы. Но когда Роландо это рассказывает, он не ноет о несчастье своей семьи — он остается веселым и беззаботным, как будто просто пересказывает драматический эпизод любимого сериала.

Меня восхищает это его качество.

С ним так легко общаться. Его энергия расслабляет, ей как-то удается подавить почти постоянное пламя, что всегда угрожает вспыхнуть в моей груди. Я собираю усилия, чтобы открыться ему. Поэтому, когда разговор возвращается обратно к моей недельной работе в «Доне Жуане», я рассказываю ему безоговорочно все. Ну, типа выплескиваю.

Роландо прекрасный слушатель. И лучшая часть этого открытия в том, что ему за это не платили. Он не работает на моего отца. Он не на обеспечении семьи Ларраби. Он просто хочет услышать то, что я хочу сказать. И когда я говорю, ему, кажется, действительно не все равно.

— Так эти работы, — начинает он задумчиво, как только я замолкаю, — они что-то значат или просто выбраны случайным образом?

Его вопрос застает меня врасплох. После всех болей и жалоб в течение последних месяцев, после всех способов выбраться из этого кошмара — я даже не подумала спросить об этом.

— Я не знаю, — наконец признаю. — Думаю, случайным образом. То есть никто никогда не говорил мне об обратном.

— Хм. — Роладно определенно не убежден. — Разве твой отец обычно делает что-то «случайно»?

Даже прежде чем вопрос слетает с его губ, я уже качаю головой.

— Никогда. Вообще.

— Тогда, наверное, в них есть какой-то смысл. Я сомневаюсь, что он просто взял их из воздуха.

Я пожимаю плечами.

— Не то чтобы меня это волновало. Я все равно застряла в этой заднице на еще тридцать семь недель.

— Но в этом есть и светлая сторона, — игриво заявляет он.

— И какая именно?

Он вспыхивает той прелестной мальчишеской улыбкой, от которой становится похожим на пятилетнего ребенка.

— Ты встретилась со мной. Очевидно же!

Я смеюсь.

— Точно! И как я могла забыть?

Роландо живет с родителями в жилом комплексе в Инглвуде[27], до которого от ресторана около получаса езды. Мы сходим с автобуса в нескольких кварталах от его дома и идем пешком. Кругом разруха, и здание, в котором он живет, очень старое и ветхое. В некоторых окнах трещины, заклеенные скотчем, а вся передняя стена покрыта граффити. На мгновение я всерьез думаю, что это какая-то шутка. Что он разыгрывает меня, потому что знает, что я живу в Бэль-Эйр, и теперь хочет увидеть мою реакцию на что-то вроде этого. Ведь, честно говоря, я не могу себе представить, что здесь можно жить. За исключением разве что наркоманов и подозреваемых в убийстве, которых показывают в тех криминальных телешоу.

Роландо, будто прочитав мои мысли, поворачивается ко мне и говорит:

— Мы привыкли делить двухкомнатный дом с четырьмя другими семьями, так что это огромный шаг вперед.

И это шаг вперед?!

Я пялюсь на него в полном неверии, но он только смеется и открывает входную дверь здания.

Пока он ведет меня по заброшенному двору, которому не было уделено должное внимание лет десять, мимо бассейна, облепленным засохшей грязью, я осторожно изучаю его лицо. Не совсем уверена, что ищу, но что бы там ни было, всё не то. Я думаю, что ищу какие-то следы унижения… или, может, даже стыда. Ты не можешь привести кого-то к себе домой и не чувствовать хоть малейшего смущения. Или, по крайней мере, не пытаться оправдаться. Ну, например: «Это только временно — мы реконструируем наш особняк в центре города».

Мир, в котором я обитаю, полон подобных сокрытий. Обдуманной лжи, что закутывает безобразную правду в кокон искусственной красоты. Искусных маскировок, предназначенных для вытягивания одобрения и признания.

Но не здесь. И не с Роландо. Похоже, ему все равно, что я думаю о скромном жилище его семьи.

— Mama! Papa![28]— кричит он, плечом толкая дверь своей квартиры и маня меня за собой. — Estoy La Casa![29]Я откидываю капюшон толстовки Роландо и осматриваю тесную квартирку, замечая грязный коричневый ковер, отслоенную краску на стенах и мебель, которая выглядит как очень б/у. Но несмотря на очевидное отсутствие излишеств, здесь есть что-то, чего нет в доме моей семьи. Ни в одном из наших домов. Что-то плотное и теплое, почти осязаемое в воздухе. И занимает всего несколько секунд, чтобы понять, что это.

Это место дышит жизнью. И не только в том смысле, что люди спят в своих кроватях и держат вещи в комодах.

Высокий и худой мужчина среднего возраста поднимается с дивана и идет к нам. Он выглядит точно так же, как, я предполагаю, Роландо будет выглядеть через двадцать пять лет. Такое же круглое лицо и пухлые щеки, чуть крупнее нос и темные миндалевидные глаза. У них даже стрижки одинаково короткие.

— Hola![30]— говорит мужчина хриплым, но приветливым голосом. — Bienvenido a nuestra casa![31]

— Папа, — ругает Роландо, глядя на меня извиняющимся взглядом. — Она не говорит по-испански.

Но я прохожу мимо Роландо и протягиваю руку его отцу.

— Gracias, Señor Castaño. Estoy muy contento de estar aquí.[32]

Роландо смотрит на меня типа «блин-откуда-ты-этого-набралась», а его отец восторженно притягивает меня в медвежьи объятья.

— Hola, mi cariño[33], — раздается другой голос, когда из кухни с лопаточкой в руке появляется невысокая грузная женщина. Роландо целует ее в лоб и представляет своей матерью.

— Vengan![34]— Она машет на обеденный стол позади нас. — Ужин готов.

— Я думал, ты говоришь по-французски, — шепчет Роландо, выдвигая для меня стул.

— Меня воспитывали горничная-мексиканка и дворецкий-аргентинец, — объясняю я, садясь.

Он подталкивает мой стул.

— Ах, верно.

— Я надеюсь, что вы проголодались, — говорит мама Роланда, погружая лопаточку глубоко в гигантское блюдо с сырными энчиладами. Она отрезает огромный кусок, кладет его на тарелку и с улыбкой передает мне.

Я смеюсь и нервно принимаю большую порцию, удивляясь, как я должна ее всю съесть. Хорошо, что на мне все еще форма с эластичным поясом.

После того как всем было разложено, я поднимаю вилку и осторожно откусываю. Меня сразу же затопляет взрывом самого удивительного вкуса — острых специй, смешанных с сливочным сыром. Это безусловно одно из вкуснейших блюд, что я пробовала в жизни. Я жую медленно, смакуя ощущения, и почти неохотно проглатываю.

Когда поднимаю взгляд, я понимаю, что никто больше не ел. Они все смотрят на меня, ожидая моей реакции.

Я краснею и промокаю рот салфеткой.

— Роландо был прав, миссис Кастаньо. Это лучшие энчилады в мире!

Они все расплываются в улыбках, таких похожих, и я не могу не заметить, как они очаровательны с этими распахнутыми глазами и заразительными улыбками. Все начинают есть, и я снова откусываю восхитительную прелесть.

Беседа течет легко, Кастаньо делятся историями о прошедшем дне и людях, с которыми они встречались. Роландо с энтузиазмом рассказывает о моих занебесных оценках в Угадай Кто В Автокафе, и все просто взрываются смехом после его пересказа моей пылкой встречи с гильотиной.

Наблюдая за общением Роландо и его семьи, легкостью диалогов, привычными подтруниваниями, понимающими взглядами после давнишних шуток, я понимаю, сколь странно и непривычно это для меня. Словно я зоолог, изучающий редкие виды животных в их естественной среде обитания.

Значит, вот так ведут себя настоящие семьи?

Они общаются. Заставляют друг друга смеяться. Их теплые улыбки и нежность кажутся такими же естественными, как лучи солнца.

Они сидят вместе. За одним столом. Вместе едят. Без фотографа, который документирует сие событие для следующего выпуска журнала «Time».

А затем, подобно холодному арктическому ветру, реальность поражает меня.

Странные и необычные не они. А я. Это я не вписываюсь. Это я не могу ничего понять до конца.

Моя семья — редких вид животных, за которым все хотят наблюдать в естественной для них среде обитания. Которую все хотят изучать, и фотографировать, и обсуждать — о ее корнях и том, как ее члены взаимодействуют друг с другом.

Ну, почти все.

Если Роландо и предупредил своих родителей о том, кто я такая и кто мой отец, то по ним это не заметно. Они не относятся ко мне так, как все остальные. Они не спрашивают, какие авто я вожу или каково быть дочерью одного из самых богатых людей в мире. Большинство людей, с которыми я знакомлюсь, не хотят знать обо мне. Они хотят знать, что я могу для них сделать. Могу я передать их демо-диск главе звукозаписывающей компании? Могу я представить их сексуальному режиссеру, приехавшему в город? А вот моё любимое: «Могу я передать их резюме своему отцу?»

Я нахожу последнее особенно забавным, потому что не похоже, что мой отец наймет кого-то по моей просьбе.

Родители Роландо же ведут себя так, словно я просто еще один друг их семьи. Желанный гость за обеденным столом. И никогда не была этому столько благодарна.

Я никогда не чувствовала себя более обычной.

— Значит… — привлекает внимание мистер Кастаньо, когда его жена, шагая вокруг стола, наливает кофе в разномастные чашки. — Как тебе работается в «Доне Жуане»?

Я вздыхаю.

— Ну, давайте просто скажем, что я померла бы, не будь там вашего сына. Он ловко превращает тюрьму в Диснейленд.

Миссис Кастаньо ставит чайничек на стол и поглаживает голову сына, прежде чем вернуться на свое место, потягивая кофе.

— Роландо всегда был жизнерадостным ребенком, — хвастает она. — Где бы он ни был и что бы ни делал, всегда находил себе развлечение. Когда ему было шесть…

— Ну нет, — вставляет Роландо, протягивая руку перед матерью, словно пытается предотвратить ее от удара о лобовое стекло при резком торможении автомобиля. — Тут, пожалуй, мы закончим с историями о детстве.

Присутствующие за столом взрываются смехом, а миссис Кастаньо сжимает губы в усмешке, вняв его просьбе.

— Как у тебя так получается? — с нетерпением спрашиваю я. — Как ты изо дня в день показываешься там и ведешь себя так, словно это работа твоей мечты?

— Ха! — восклицает он. — Это определенно не работа моей мечты. Ты действительно думаешь, что мне нравится ежедневно разносить тако за 99 центов? Да я ненавижу это! Единственное, чего я хочу, — стать тренером НБА.

— Серьезно? — спрашиваю я, несколько удивленная. — Ты хочешь этим заниматься?

Роландо серьезно кивает.

— Именно так. Это была моя мечта, когда я был ребенком. В пять я играл в баскетбол перед телевизором. А последние три года я на добровольных началах работаю тренером Междугородной детской лиги.

— Он очень увлечен этим, — гордо добавляет мистер Кастаньо. — Как-то на Рождество мы подарили ему магнитную доску, и он без остановок целую неделю сидел и смотрел баскетбольные матчи, рисуя всякие графики и пунктирные линии на этой доске. Это был наш лучший ему подарок.

Я качаю головой, сбитая с толку.

— Но ты всегда такой счастливый в «Доне Жуане». Как такое возможно, если ты явно хочешь заниматься абсолютно другим? Как можно так радостно делать что-то, что ты ненавидишь?

— Счастье возникает не от работы, — нетерпеливо отвечает миссис Кастаньо, тягучий испанский акцент превращает слова в поэзию. — В противном случае большая часть мира была бы несчастна.

Хочется ответить ему аргументом, что большая часть мира и является несчастливой. По крайне мере, насколько я могу судить. Но что-то заставляет меня молчать. Воздержаться от разрушения вечера моим цинизмом.

— В испанском языке есть такое выражение, — говорит мистер Кастаньо. — No hay mal que por bien no venga.[35]

— Вслед за плохим, — медленно перевожу я, — всегда приходит что-то хорошее?

— Sí, — отвечает он, и я не могу разгадать его странный взгляд. Занимает время, чтобы понять. И узнаю я его только потому, что видела его несколько минут назад. Когда он так же смотрел на Роландо.

Это гордость.

Отцовская гордость.

— Это значит, — продолжает он, — что у всего есть две стороны. Там, где есть что-то плохое, есть и что-то хорошее. Кажется, в английском языке это называется «свет надежды».

— Луч, — поправляет Роландо.

— Sí, луч, — повторяет он. — Порой нужно хорошенько присмотреться, чтобы отыскать этот самый Луч надежды.

Я выдавливаю улыбку бородатой шутке мистера Кастаньо. Доброму тону его голоса. Уверенности, с которой он все описывает. Такой вере. Это привлекает. Так же, как очаровывает слепой оптимизм Роландо ко всему. Но в глубине души мне трудно поверить. Даже невозможно. По крайней мере, для меня.

Но вдруг унылое понимание возвращает меня к суровой реальности.

Потому что правда в том, что я могу пытаться спрятаться в этом простом, нормальном мире, где лучей надежды пруд пруди, а счастье расчет на деревьях. Я могу надеть парик, натянуть на голову капюшон и притворяться здешней. Я могу смеяться со всеми, есть местную еду и пить кофе из супермаркета. Но в глубине души я знаю, что на этой планете я лишь посетитель. Я не могу остаться.

В конце концов, мой вид будет искать меня. Мой мир догонит меня. Кто-нибудь постучит в эту входную дверь и заберет меня туда, откуда я родом.

Туда, где моё место.

Зов является в виде телефонного звонка. Очевидно, когда я перестала отвечать на мобильный, Люк от свидетеля узнал, что в последний раз меня видели на стоянке «Дона Жуана» с Роландо, а потом вытряс его номер из Хавьера и позвонил сюда.

После пяти минут разгневанной тирады Люка и попыток, ради семьи Роландо, не показать своих эмоций на моем лице, Люк наконец вешает трубку. Но не раньше, чем предупреждает меня, что он едет меня забрать.

Не желая, чтобы он врывался сюда и уничтожил это безопасное место, которое мне удалось создать для себя, я с грустью прощаюсь с четой Кастаньо, благодарю за обильный ужин и беседу и выхожу ждать снаружи.

Роландо сопровождает меня, утверждая, что в этом районе небезопасно стоять на улице в одиночестве. И как только я ступаю на тротуар, понимаю, насколько это место страшнее ночью, и я рада, что он настоял на своем.

— Так чем ты занимаешься на следующей неделе? — спрашивает Роландо, свободно облокачиваясь на уличный фонарь.

— Без понятия. Проверю список, когда вернусь домой. Но будь уверен — будет отстой. Это обязательное условие.

— Знаешь, — говорит он с полуулыбкой, — думаю, тебе нужно придумать способ сделать отстой менее отстойным.

Я качаю головой.

— Это твоя способность. Не моя. А мы, все остальные, вынуждены просто терпеть.

— Вот уж не знаю, — задумчиво говорит он. — Я думаю, у тебя все будет в порядке. Я в тебя верю, девочка.

Я усмехаюсь.

— Ты, наверное, единственный в мире такой.

Он в любопытстве поднимает брови.

— Это как сегодня утром на работе, — объясняю я, засовывая руки в карманы одолженной толстовки. — Ты один поставил на то, что я продержусь дольше одного дня.

— И я выиграл, — не может он не вставить.

— Не в этом дело, — возражаю я. — А в том, что вся моя жизнь была такой. Люди ставили против меня. Никто и никогда ничего от меня не ожидал. Кроме неудачи. Иногда кажется, что весь мир словно с нетерпением ждет, когда я снова накосячу. И мой отец хуже их всех. Я всерьез думаю, что он придумал это соглашение — все эти пятьдесят две работы, — только чтобы посмотреть, как я проваливаюсь с треском.

— Возможно, — признает он, отталкиваясь от фонаря и подходя ко мне, — а может, ты никогда не добивалась успеха именно потому, что ты думаешь, что никто от тебя этого не ожидает.

Мои брови сходятся на переносице, когда я пытаюсь понять его логику.

— Чего?

— Я говорю про то, что, может, ты лишь давала им то, чего, по твоему мнению, им хочется.

Я категорически качаю головой.

— Ну нет. Я бы никогда сознательно не выбрала давать отцу то, что он хочет.

— Вот именно, — уклончиво отвечает он.

— Ну хватит, Роландо. Теперь ты начинаешь меня путать.

— Прости, — говорит он с легким смешком. Затем его лицо снова становится серьезным. — Я просто хочу сказать, вместо того чтобы постоянно жить в соответствии ожиданиям окружающих, почему бы просто не разрушить их?

— Разрушить? — нерешительно повторяю я.

Он скромно пожимает плечами.

— Да. Если все ждут, что ты провалишься, почему не сделать все с точностью до наоборот?

— Преуспеть? — Я замечаю вспышку в темноте.

— Не просто преуспеть, — поправляет он. — Сразить их. Полностью шокировать. Быть офигенной.

Позади раздается гудок, и я оборачиваюсь и вижу, как Люк смотрит на меня сквозь лобовое стекло своей Хонды Цивик.

Роландо щурится на свет фар.

— Парень? — гадает он.

Закатываю глаза:

— Хуже. Нянька.

— Спрашивать не буду.

— Спасибо тебе за все, — говорю я.

— Ты того заслуживаешь, девочка.

Он делает шаг вперед и сжимает меня в крепких объятьях. Я погружаюсь в них, ощущая тепло и безопасность. Словно он продолжение его маленькой квартирки.

Люк снова сигналит — этому парню пора придумать новый способ привлечения внимания, — и я неохотно выбираюсь из объятий Роландо и тянусь к ручке. Замираю, когда понимаю, что на мне по-прежнему его кофта.

— Ой, возьми, — начинаю снимать ее.

— Не волнуйся, — говорит Роландо. — Завтра отдашь. Или лучше вообще оставь себе.

Я колеблюсь, но он настаивает.

— Тебе понадобится маскировка, если захочешь вернуться сюда в гости.

— Ох, ну хорошо. Спасибо еще раз. — Открываю дверь автомобиля и забираюсь на пассажирское сиденье. — Увидимся завтра на работе!

Роландо наблюдает, как мы отъезжаем от тротуара до поворота, а потом скрывается в подъезде собственного дома.

— Новый парень? — ехидно предполагает Люк.

Не могу не засмеяться от его голоса. Он не игривый и веселый, как у Роландо, когда тот задавал мне такой же вопрос. Более злорадный.

— Нет. Просто друг, — отвечаю, пристегиваясь ремнем безопасности. — Я ведь могу заводить друзей? Или это против правил?

Люк ворчит и качает головой, явно не желая вестись на мои уловки.

— Просто в следующий раз скажи мне, если захочешь вернуться домой с каким-нибудь парнем.

Я хихикаю, настолько смешно и гиперопекающе это звучит. Словно он ревнивый бойфренд.

— Ага, — говорю я, закатывая глаза. — Будь уверен, так и поступлю.

Дома тихо и пусто, когда я возвращаюсь. Большинство домашних работников уже закончили работу на сегодня, а Горацио отошел на ночь. Я стою посреди холла и дивлюсь резкому различию между домом, из которого я только уехала, и тем, в котором стою прямо сейчас. Тем, который я называю своим.

Как и все наши дома по всему миру, здесь холодная пустота, которую я не замечала прежде — по крайней мере осознанно. Пустота, никуда не исчезавшая даже с четырьмя сотнями гостей.

Я бесцельно брожу по комнатам первого этажа — библиотеке, бильярдной, салону. Не занимает много времени определить, что есть у маленькой захудалой квартирки Кастаньо, но нет в огромном особняке в Бэль-Эйр.

Это нельзя купить в дорогом дизайнерском мебельном бутике. Ради этого нельзя нанять декоратора, чтобы он расписал стены. Это нельзя сфотографировать и выставить на всеобщее обозрение в журналах или газетах.

У Кастаньо есть то, что делает их дом… домом. Местом, куда ты возвращаешься не из-за того, что ждет тебя там, а ради кого-то.

Это же здание — не что иное, как гора дорогого кирпича и импортных тканей.

И хотя я очень благодарна уловить мимолетный проблеск того, чего мне не хватало всю мою жизнь, это также наполняет меня отчаянием, укореняющимся все глубже. Глубже, чем я обычно позволяла чему-либо на меня влиять. Я чувствую, как это отчаяние погружается в меня. Разрастается. Всасывается в мою кровь. Заполняет самые далекие темные уголки, до которых невозможно добраться. Невозможно очистить.

Я чувствую себя обманутой. Ограбленной. Словно заключила какую-то нечестную сделку. И я говорю не о пятидесяти двух работах. Я говорю обо всей своей жизни. Да, у меня было все, чего мне когда-либо хотелось. Одевалась в самое дорогое, спала в самых роскошных отелях, питалась деликатесами еще с детства, и все же я чувствую, будто меня обделили.

Бездумно наливаю себе выпить из бара в библиотеке. Лью прозрачную жидкость и прислушиваюсь к знакомому звону льда о стекло. Но не пью. Даже не подношу стакан к губам, чтобы попробовать. Я отставляю его на стол и выхожу из комнаты.

Со вздохом я тащу свое усталое тело по длинной винтовой лестнице и коридору к себе в спальню. Стаскиваю с головы парик, снимаю удобную черную толстовку Роландо, надеваю удобную чистую хлопковую пижаму и смываю с лица макияж.

Когда забираюсь в кровать и натягиваю одеяло до подбородка, я знаю — сегодня что-то изменилось. Переключатель повернут. Предохранитель сгорел.

И я знаю, что в отличие от многих других случаев в моей жизни — многих других минут мрачного однообразия, — на этот раз будет не так легко забыть. Не так легко подавить. Я не смогу принять таблетку или напиться — и все исчезнет во тьме.

Но самая страшная мысль нагоняет меня, когда я выключаю свет и прижимаю подушку к груди: сейчас я не уверена, что хочу этого.

Отправив Люку видео, я завожу двигатель фургона Морти и направляюсь обратно в цветочный магазин. Немного тревожно переходить к следующей работе и продолжать корпеть, но в то же время грустно, что сегодня мой последний день здесь. Я правда хорошо проводила время.

С тех пор как несколько недель назад я покинула квартиру Роландо, я много думала о том, что он сказал мне той ночью на обочине. Об ожиданиях.

И чем больше думала, тем сильнее понимала, что он прав.

Все восемнадцать лет жизни я находилась в самом низу людских отношений относительно себя. Сколько я помню, никто не думал, что я могу в чем-то преуспеть. Избалованная принцесса, без ценностей и с нулевой трудовой этикой. И сколько я помню, я не делала ничего, кроме как абсолютно доказывала их правоту.

Все это время я думала, что лучший способ отплатить отцу — это дуться, закатывать истерики и жаловаться на что, как я несчастна. Как незавидна моя судьба. Как несправедливо со мной обошлись.

Но знаете что? Именно этого от меня все и ожидают — отец, Брюс, даже Люк. Возможно, потому, что я всегда так поступала.

И куда это меня привело?

Да никуда.

Я поняла, что если я действительно хочу свести счеты с отцом, то мне нужно делать то, что сказал Роландо. Я должна с блеском добиться успеха. Хоть раз в своей жизни я должна доказать, что они не правы.

Я должна быть офигенной.

Так что я над этим стараюсь. И оказывается, на самом деле все намного проще, чем я думала. Я довольно неплоха в некоторых работах, о чем я никогда не предполагала. Думаю, я была настолько занята нытьем о том, что собственно работала, и не давала себе возможности задуматься, чем именно занимаюсь.

— Мне понравился твой отчет, — говорит Люк, когда забирает меня на следующий день.

— Спасибо, — отвечаю я с улыбкой. — Я так и думала.

Пристегиваюсь ремнем безопасности и готовлюсь к поездке, но Люк не двигается. Он неловко дергает кончик своего галстука, словно хочет что-то сказать, но не знает как.

— Это все? — подсказываю ему.

— Вообще-то нет.

Поворачиваюсь к нему лицом.

— Ладно. Что? Это насчет Морти? Он не позвонил тебе по поводу моего окончательного результата, потому что пытается выполнить огромный заказ на завтра. Он сказал, что позвонит сразу с утра.

— Нет-нет, — быстро говорит Люк. — Это не из-за работы.

От его слов я смеюсь.

— Не из-за работы? С каких это пор ты говоришь не о работе?

— Знаю, — признает он застенчиво.

— Что тогда случилось?

Он явно чувствует себя не комфортно, отводит взгляд.

— Это по поводу одежды.

— Одежды? — Я отклоняюсь в неверии. — Ты хочешь поговорить со мной об одежде?

Сейчас его дискомфорт кажется сильнее, чем прежде.

— Ну, помнишь прием в честь помолвки?

— На котором ты был одет, как игрок в гольф? Конечно.

— Именно, — замечает он. — Ты сказала, что в следующий раз, когда мне понадобится помощь в подборе одежды, позвонить тебе.

Моя улыбка становится шире, и я подношу руку к груди.

— О, Люк, — поддразниваю его, — ты хочешь, чтобы я тебя одела? Я так польщена.

Его лицо принимает несколько оттенков красного.

— Ну… вроде… То есть у меня есть кое-что на примете, но… — Он не в своей тарелке, даже не в состоянии нормально сформулировать предложение. Совсем не похоже на Люка.

Решаю выдернуть его из мучений.

— Когда и куда ты собираешься? — спрашиваю решительно, беря контроль в свои руки.

Он выдыхает с облегчением.

— На открытие галереи. В Сильвер Лейк. Сегодня.

— Чья выставка?

— Какого-то нового парня из Бразилии, о котором говорят все подряд. Мой друг знаком с ним и спросил, не хочу ли я пойти.

— Хорошо. — Я подвожу итог. — Сильвер Лейк. Открытие галереи. Горячий новенький. Думаю, картина ясна.

— И что сейчас? — спрашивает Люк, снова выглядя неуютно.

— А ты как думаешь, что сейчас? Мы едем в «Родео», конечно же!

— Разве мы не должны сначала съездить ко мне домой и посмотреть, что у меня уже есть?

Я качаю головой и покровительственно улыбаюсь ему. Приятно быть на этот раз на другой стороне.

— Ох, Люк, Люк, — снисходительно говорю я. — Даю гарантию, что ничего из твоего шкафа тебе не понадобится.

Когда Люк выходит из примерочной, он словно совсем другой человек. Контраст настолько потрясает, что я почти заглядываю за занавеску, чтобы убедиться, что он не оставил там, в углу, безжизненную версию себя.

На нем узкие винтажные джинсы от Diesel, желтая тенниска с графическим рисунком и белая спортивная куртка. Хоть я и собственноручно подбирала ему одежду, я с трудом его узнаю. За более чем ты месяца, что мы с ним знакомы, я никогда не видела на нем ничего, кроме скучного рабочего костюма. И той катастрофы, в которой он заявился на прием в честь помолвки отца.

Но сейчас он по правде выглядит нормально.

Нет. Больше чем нормально. Вроде как даже привлекательно. То есть одежда выглядит привлекательно. На нем.

Я испускаю тихий свист и ободряюще киваю ему.

— Вот теперь намного лучше. — Вращаю пальцем в воздухе, показывая ему повернуться.

Он застенчиво ухмыляется и поворачивается кругом.

Я наклоняю голову и изучаю костюмчик.

— По-моему, — говорю я, моя улыбка становится хмурой, — футболка не подходит. Подожди-ка.

Я несусь обратно к стойке, на которой мы нашли тенниску. Обнаруживаю там точно такую же но темно-зеленую, и возвращаюсь обратно к примерочным.

— Вот, — снимаю ее с вешалки, — попробуй эту.

Он снимает куртку, осторожно откладывает ее в сторону, а затем начинает стягивать через голову желтую майку.

— Ээ… может, ты… — начинаю предлагать ему сделать это в примерочной. Не зря же она, в конце концов, так названа. Но прежде чем я заканчиваю предложение, футболка снимается, а прямо перед моим лицом появляется обнаженная грудь Люка. И от этого зрелища во рту возникает пустыня Сахара.

Эй, алё? Кто-то сказал «мускулы»? Откуда у него, блин, эти кубики взялись? Только не говорите, что все это время он прятал их под этими чопорными костюмами. Он феерически, абсолютно не ценит своего тела!

И где он находит время загорать? Ведь выглядит так, словно проводил лето на пляже и тому подобное. А не взаперти в крошечной комнатке в офисе моего отца. Или не развозя меня по работам.

Я бы сказала себе закрыть рот, но тело совершенно отключилось от мозга. Потому что в противном случае я была бы в состоянии отвести взгляд. Но нет же.

— Лекси, — словно издалека слышу голос. Через пару мгновений понимаю, что Люк мне что-то говорит. То есть я предполагаю, что это он. Вокруг ведь никого больше нет. Но не то чтобы я собираюсь пойти на риск отвести глаза от его груди и посмотреть, как шевелятся его губы.

— Лекси, — повторяет он. На этот раз немного громче. — Футболка?

— А? — Я моргаю и быстро понимаю, что до сих пор держу зеленую майку, которую он должен примерить. Смотрю на руку и понимаю, что конкретно смяла ее пальцами — так сильно ее сжала.

— Ох, — говорю я, совершенно вдруг не зная, куда деть свои руки. — Эта мятая. Принесу новую.

— Где же эта не мнущаяся одежда, которую ты предлагала в своем отчете, да?

— Ага, — отзываюсь с нервным смешком, ковыляя к стойке за свежей футболкой.

Когда возвращаюсь, неохотно передаю ее и смотрю, как он надевает ее, а сверху белую куртку.

Он поворачивается лицом к трехстворчатому зеркалу, оттягивая лацканы.

— Лучше? — спрашивает он.

Нет, хочется сказать мне. Это определенно не лучше. Но мне удается скрыть свое разочарование натянутой улыбкой и пробормотать:

— Да, намного лучше. Этот цвет отлично подчеркивает твои глаза.

Он одобрительно кивает отражению.

— Хорошо, круто. Я возьму ее. — Затем поворачивается ко мне с улыбкой. — Спасибо. Ты супер.

Люк возвращается в примерочную, чтобы захватить свой костюм, а я отхожу к прилавку и рассматриваю солнцезащитные очки. Выбираю одни, идеально подходящие к его образу, и кладу их на кассу. Люк появляется несколько минут спустя, все еще не переодетый, и спрашивает продавщицу, может ли он прямо в этой одежде уйти из магазина.

— Конечно! — отвечает она, легонько подпрыгнув, беря ножницы и срезая бирки, чтобы она могла их пробить.

Я продвигаю очки вперед.

— Их он тоже возьмет.

Люк приподнимает одну бровь.

— Солнцезащитные? Ночью?

— Верь мне.

Он вскидывает руки.

— Ты здесь босс.

Я смеюсь.

— По крайней мере, до утра понедельника, да?

Ровно когда Люк достает бумажник, чтобы расплатиться, мой мобильный издает сигнал. Проверяю и обнаруживаю смс-ку от Морти, владельца цветочного магазина.

— Ох, — немного удивленно говорю я. — Морти мне написал. Его вечерний развозчик не появился, а у него несколько срочных доставок. Не подбросишь меня к нему? Я позвоню Кингстону, чтобы он отвез меня домой, когда закончу.

Люк расписывается на чеке.

— Конечно нет. Я просто поеду с тобой.

Смотрю на него скептически.

— Развозить цветы?

Он пожимает плечами.

— Ну да, почему бы и нет.

Я киваю на его модный образ.

— А как же открытие галереи?

Продавщица складывает его костюм в пакет. Он берет его у нее и бросает взгляд на часы.

— До начала еще около двух часов. И кроме того, как после твоего вдохновляющего отчета я могу упустить возможность лицезреть, из-за чего вся суета?

— Знаешь, никогда не думала, что услышу эти слова в одном предложении.

Люк морщит лоб.

— Какие?

— Вдохновляющий отчет.

Следующие полтора часа мы с Люком кружили по западной части города, доставляя ничего не подозревающим людям восхитительные подарки. Беатрис из Беверли-Хиллз, чей муж сожалеет, что пропустил ужин прошлым вечером. Маргарет из Санта-Моники исполнилось восемьдесят, и ее внук, который сейчас в колледже, послал ей вазу прекрасных белых лилий калла (ее любимых цветов). Семья Карсон только въехала в замечательный новый дом в Чевиот-Хиллз, и их приветствует ассоциация домовладельцев района. И мой фаворит этой ночи — двадцатиоднолетняя Тесса из Калвер-Сити, которая получила дюжину алых роз от тайного поклонника. Когда она читала карточку, ее засиявшее лицо было похоже на включение елки у Рокфеллер-центра в ноябре.

Весь вечер я внимательно слежу за реакцией Люка. Могу сказать, что он он полностью наслаждается. На самом деле, невозможно не наслаждаться такой работой. Взгляды людей, когда они открывают дверь и видят вас на пороге с букетом цветов, мгновенно улучшают настроение.

Словно наркотик.

И все, должно быть, потому, что мы с Люком никогда не проводили столько времени, не говоря друг другу гадостей. Даже больше, большую часть вечера мы смеемся. Сделать из смертельных врагов хихикающих союзников могло только могло только какое-то меняющее настроение вещество.

Когда все заказы доставлены, кроме одного (получателя не оказалось дома), мы на фургоне Морти возвращаемся в цветочный магазин.

— Хочу тебе кое-что сказать, — начинает Люк, когда я сворачиваю на бульвар Вашингтона и направляюсь к шоссе, — но боюсь, что ты поймешь меня превратно.

Кошусь на него.

— Люк, я только что видела тебя без футболки. Колись.

Он смеется.

— Хорошо. — Вздыхает. — Я хотел сказать, что горжусь тобой.

Я странно на него смотрю.

— Из-за чего?

— Из-за того, что научилась всему тому, чем сейчас занимаешься. Когда мы только начинали работать, ты была именно такой, как я и представлял.

— И какой ты меня представлял? — робко спрашиваю я.

Он покачивает головой.

— Ну, знаешь… испорченная, неблагодарная, стервозная…

— Ничего необычного, — подтверждаю я с ухмылкой.

Он смеется.

— Да, наверное так. Я про то, что когда твой отец сказал мне, кем он меня хочет сделать — что он хочет, чтобы я был твоей… ну, посмотрим правде в глаза — твоей нянькой, я отнесся ко всему этому скептически. Но я сильно хотел работать на него, так что согласился. Честно, не знаю, как я смог бы выдержать тебя весь год. После всего, что читал о тебе в таблоидах и видел по телевизору, я был уверен, что уйду после первой же недели. Или ты ушла бы.

— Спасибо, Люк, — с издевкой говорю я. — Я так польщена.

— Но, — продолжает он, подняв палец, — последние несколько недель ты всерьез удивляешь меня. Словно у тебя получилось найти радость в том, что тебя просят делать. Луч надежды или вроде того.

Я вспоминаю об отце Роландо, его почти похожих словах за обедом и не могу удержать распространяющуюся по лицу ухмылку.

— Вроде того.

— В общем, я впечатлен. Вот и все.

Моя улыбка становится шире.

— Что ж, спасибо, Люк, — отвечаю шутливо, въезжая на парковку у Морти и заглушая двигатель. — Ты меня тоже впечатлил.

Он с любопытством смотрит на меня.

— О, серьезно? И как же?

— Ну, например, я никогда и не думала, что у тебя такие кубики.

Он разражается смехом. Внутри фургона темно, поэтому я не вижу цвета его лицо, но уверена, что оно снова стало ярко-малиновым.

— И, — продолжаю, — сегодня ты определенно вышел за границы служебного долга.

— В каком смысле?

Я жестом обвожу фургон.

— Вот уж не думаю, что доставка со мной цветов пятничным вечером является частью твоей должностной инструкции.

Он снова смеется. На этот раз мягче. Более сдержанно. Я никогда не замечала, как его глаза сверкают, когда он улыбается. Это даже вроде как сексуально. Он немного наклоняется вперед, достаточно близко, что я чувствую, как его энергия притягивает меня.

— За последние несколько месяцев многое не входило в мои обязанности.

Но его улыбка исчезает, когда его взгляд сосредотачивается на моем. Он всего в нескольких десятках сантиметров от меня, но такое ощущение, будто в километрах. По неведомой причине я желаю, чтобы он оказался как можно ближе.

— И это тебя беспокоит? — мягко спрашиваю я. — Делать то, что не входит в твои должностные обязанности?

— Наверное, зависит от того, чего они касаются, — выдыхает он. Едва шепчет.

Слова завораживают меня, и я чувствую, как между нами сужается пространство. Я не до конца понимаю, что сейчас происходит. Как будто мой мозг опять отделился от тела. Прямо как тогда, в примерочной. Словно какие-то провода, что соединяют мозг с остальной частью тела, неожиданно оборвались, и в голове не осталось ничего, кроме пустой неподвижности.

Но по какой-то неведомой причине я обнаруживаю, что одобряю белый шум. Что благодарна за возможность не думать. Потому что, если вдруг мой мозг начнет снова работать, то, уверена, он скажет мне, что происходящее сейчас, чем бы оно ни было, неправильно. Очень, очень неправильно.

И в этот самый момент я не уверена, что хочу услышать нечто подобное.

Губы Люка всего в нескольких дюймах от моих. Я позволяю своим глазам медленно закрыться. Через сузившуюся щелку замечаю, что он поступает так же. И прямо перед тем, как блаженная темнота окружит меня, пронзительный звуковой сигнал пробуждает меня.

Я моргаю и качаю головой, с помутненным взглядом возвращаясь к реальности.

Что это за шум?

Когда я полностью прихожу в себя и понимаю, что творится вокруг, замечаю, как Люк достает из кармана свой телефон.

— Извини, — говорит он хрипло, после чего прокашливается. — Это напоминание в календаре. — Он смотрит на экран. — О, черт! Я совсем опаздываю на открытие галереи. А моя подруга ждет меня. Она сказала, что встретится со мной возле главного входа. Как долго ехать отсюда до Сильвер Лэйка?

Но я не отвечаю на его вопрос. Я едва ли его слышу, потому что слишком поглощена одним местоимением.

— Она? — спрашиваю я в неверии и затем сразу жалею, что не держу рот закрытым, поскольку интонация вышла совершенно не такой, как планировалось. Теперь мой черед покашливать. — То есть, — продолжаю я, стараясь придать голосу надменный тон, — я не знала, что это свидание.

Люк неловко ерзает на месте, потирая ладони о свои новые джинсы.

— Оу, я не упомянул об этом?

Я качаю головой.

— О. Прости. Мне казалось, что упомянул. Точнее, это не совсем свидание. Вроде того. Вообще-то я не совсем уверен, так ли это. Я познакомился с ней на прошлой неделе в кампусе, и, знаешь, исходя из этого вроде как неизвестно, является ли оно им или нет…

Теперь он бессвязно бормочет, и мне действительно нужно заткнуть его. Ради нашего общего блага. Хотя все же больше для моего.

— Совершенно точно, что свидание, — поспешно отвечаю я. — И вообще, чем бы это ни было… это не моего ума дело. Тебе определенно пора уезжать, чтобы не… опоздать.

— Все нормально? — спрашивает он, потирая лицо.

— Конечно, нормально! — нетерпеливо лепечу я. — Даже больше, чем нормально! Я рада, что ты… ну знаешь, встречаешься. Или что ты там делаешь.

Ладно, предостерегаю я себя. Достаточно. Пора заткнуться.

Люк нервно посмеивается.

— То есть ничего страшного, если я уеду? Ты же сможешь кому-нибудь позвонить, да?

— О, конечно смогу, — щебечу я. — Я позвоню Кингстону. Он будет здесь в мгновение ока.

В мгновение ока?

О, боже, прямо сейчас я веду себя как придурошная. И каждое слово, что вылетает из моего рта, только усугубляет ситуацию. Мне нужно убраться отсюда. Мне нужно, чтобы он убрался отсюда.

Я хватаюсь за ручку, выхожу из машины и хлопаю за собой дверцей. Люк пересаживается на пассажирское сиденье, и по нему не скажешь, что он особо спешит.

— Что насчет той последней доставки? — спрашивает он, кивая в сторону задней части фургона.

— О, не переживай насчет него, — заверяю я его, оббегаю фургон, открываю дверь и отстегиваю букет из упряжки. — Я выброшу его. Можешь просто идти и заниматься своими делами.

— Ты собираешься его выбросить?

Произнося это, он выглядит, как потерянный щеночек.

— Да. Обычно так с ними поступают, когда не могут доставить. Завтра они сделают новый букет и попытаются еще раз. Иначе цветы завянут к тому времени, как их доставят.

Люк смотрит на меня, а затем переводит взгляд на землю.

— В таком случае, — начинает он нерешительно, — ты не против, если я заберу их?

Я смотрю на цветы в своих руках.

— Зачем? — спрашиваю я, не сообразив, что к чему. Но как только вопрос соскальзывает с моего языка, до меня доходит.

Он хочет взять их на свое свидание.

— О! — говорю я, хлопая ладонью по лбу. — Ну конечно же! — Я бросаю ему цветы. Ему удается поймать букет, прежде чем тот упал бы на землю. — Они в твоем распоряжении.

— Спасибо.

— Не вопрос.

А затем я наблюдаю, как он вырывает из связки одну из розовых розочек и протягивает мне.

— Держи, — говорит он.

Я осторожно протягиваю руку и беру ее.

— А это еще за что?

Он улыбается. И эта улыбка мгновенно осветляет меня изнутри.

— Я действительно был серьезен насчет того, что сказал. И считаю, что ты отлично справляешься. Продолжай в том же духе.

— Понятно, — говорю я вяло, чувствуя, как опускаются мои плечи и тускнеет свет. — Спасибо.

Я даже понятия не имела, к чему все это вело.

Ну и что с того, что Люк идет на свидание? Почему меня вообще должно это хотя бы на капельку беспокоить? Не должно. Так что я не переживаю. И не буду.

Просто мне кажется, что ему стоило быть честным и упомянуть об этом. Знаете, еще тогда, когда просил меня о помощи с выбором того, что надеть. Детали такого рода довольно важны при выборе одежды. Если бы я знала, что одеваю его для свидания, то могла бы выбрать что-нибудь другое. Возможно, что-то менее сексуальное.

Но только потому, что на первом свидании вы не должны выглядеть чрезмерно сексуально. Вам стоит так одеваться, чтобы вас приглашали на свидания, но затем стоит немного сбавить тон. Ну, знаете, построить из себя недотрогу. Оставить свою пару с желанием большего. Все об этом знают. В своде принципов свиданий это что-то вроде правила номер один.

Спустя двадцать минут после того как уехал Люк, приезжает Кингстон. Я миную заднюю дверь и сажусь с ним впереди. Он выглядит удивленным моим выбором места, но не задает вопросов.

Я не уверена, что в подходящем настроении, чтобы сидеть во мраке и одиночестве на заднем сиденье. И хотя мы с Кингстоном не разговариваем всю дорогу домой, просто сидя рядом с ним я каким-то образом чувствую себя безопаснее. Менее уединенной.

Когда мы приезжаем домой, то я замечаю, как возле подъездной дорожки стоит незнакомая мне машина. Я не знаю наверняка, кого (или что) ожидаю обнаружить, проходя через входную дверь, но как только глаза находят ожидающего меня человека, я признаю, что не страшно удивлена ее увидеть.

— Я пыталась связаться с тобой две недели, Лексингтон!

Кэролайн стоит посреди фойе, одной рукой уперший о бедро и держа огромную кучу документов во второй.

— Приятно снова с тобой повидаться, Кэролайн, — ворчу я, проходя мимо нее на кухню. Я кладу на стойку розовую розу, что дал мне Люк, и достаю бутылку воды из холодильника.

Ее каблуки стучат по мраморному полу, пока она плетется за мной по пятам.

— Я оставляла сообщения и отправляла много писем.

— Что, правда? — говорю я с поддельным удивлением, пока откручиваю крышку, и делаю большой глоток. — Я их не получала. Может, мне стоит проверить свою папку со спамом.

Я разворачиваюсь и иду к черной лестнице, но Кэролайн на своих каблуках поспевает за мной быстрее, чем муха летит на сахар.

— Не уходи от меня, Лекси. Я спланировала твое появление вместе с Рив и твоим отцом на премьере нового фильма Майли Сайрус, которая состоится на следующей неделе. Предполагается, что это будет семейный фильм года и вы на него пойдете. Никаких «если», «а-каний» или «но».

— Мне жаль, но на следующей неделе я занята, — говорю я, подымаясь по лестнице.

Она следует за мной.

— Значит, тебе придется освободиться, потому что это очень важно. Твоему отцу необходимы хорошие отзывы общественности. По работе намечается крупное слияние компаний и если он собирается заручиться поддержкой акционеров, которые будут голосовать по данному вопросу, ему придется повысить свою общественную репутацию. В последнее время из-за недоступности его рейтинги в СМИ немного испортились. Его не заботил выход в свет. Так что я запускаю совершенно новую рекламную инициативу, чтобы он казался приветливее. В роли семейного человека. И мне необходимо твое содействие.

Не могу удержаться от смешка, когда прохожу через дверь своей спальни.

— Ты сама-то себя слышишь? Ты хочешь, чтобы он выглядел семейным человеком. Хочешь, чтобы он претендовал на симпатии. И хочешь, чтобы я притворилась, будто так оно и есть. Разве ты не видишь, что в этом вся наша суть? Мы группка людей, ведущих беспорядочный образ жизни и притворяющихся, что нравимся друг другу. Притворяющихся, что живем вместе. Это нелепо.

Кипя от злости и стиснув зубы, Кэролайн выдергивает журнал из своей стопки в руках — последний выпуск «Форбс» — и пихает его мне. На обложке красуется лицо моего отца, под ним огромный заголовок, выделенный жирным шрифтом, который гласит: РИЧАРД ЛАРРАБИ: СУПЕРГЕРОЙ ИЛИ ЗЛОДЕЙ?

Мне приходится отвернуться, чтобы она не заметила ухмылку на моих губах. Наконец кто-то ставит под вопрос этот суперстарский имидж, который моему отцу удавалось удерживать все эти годы. Наконец кто-то начинает смотреть на ситуацию с моей точки зрения. Начать читать «Форбс», что ли.

— Видишь это? — спрашивает она, стуча пальцем по заголовку. — Видишь этот вопросительный знак? Он предполагает под собой сомнение. А сомнение плохо влияет на бизнес. Меня наняли не для того, чтобы порождать сомнения. А для того, чтобы вызывать доверие.

Я делаю еще один глоток воды.

— Ага, ну, кажется, дело ведет к тому, что скоро ты лишишься своей работы.

Кэролайн вздыхает.

— Зачем нужно постоянно все усложнять, Лекси? Я прошу лишь капельку твоего времени. Час, максимум. Неужели тебе слишком тяжело надеть симпатичный наряд, улыбнуться на камеры и быстренько обнять своего отца на красной дорожке? Серьезно. Я ведь не прошу тебя ни о чем таком, требующем применения физических усилий.

Я поворачиваюсь, чтобы взглянуть на нее.

— Ты права, — уступаю я, и вижу, как в облегчении опускаются ее плечи. Но я не закончила. Я только разогрелась. — Это не потребует физических усилий. А вот та работа, которую я выполняла без продыха последние четыре месяца, требует. Я выжимала из себя последние соки ради этого человека, и он заслуживает каждое слово из всего того, что о нем пишут. В действительности надеюсь, завтра новостные киоски будут заполнены журналами с подобными заголовками. И вот что я скажу тебе: уж лучше я буду вычерпывать лошадиный корм в стойле, нежели делать с ним ту ересь, что ты предлагаешь, на красной дорожке. Хочешь знать, почему мой отец должен притворяться семейным человеком? Да потому что мы не семья! Мы уже как двенадцать лет ею не являемся, и мне осточертело притворяться, что это не так. Я видела, что значит семья — что каждый ее член делает друг для друга, и мы — не семья. Так что с этого момента можешь списывать меня со счетов. Я не пойду.

А затем хлопаю перед ее лицом дверью и выкрикиваю:

— Мои извинения Майли Сайрус!

Субботним утром я пересматриваю видео-сообщение от Люка три раза. Мне хочется смеяться от того, как он нервничает и как ему неудобно перед камерой. Такое его поведение вроде как очаровательно.

Но, по большей части, я пересматриваю его потому, что не могу до конца разобраться, что же он имел в виду, говоря, что тем вечером хорошо повеселился и все это благодаря мне.

Имел ли он в виду, что хорошо провел время, доставляя со мной цветы, и был благодарен за это? Или же он отлично повеселился на свидании и благодарен за то, что я помогла к нему подготовиться? Почему мужчины должны быть столь чертовски уклончивыми? Почему они просто не могут взять и сказать, что, черт возьми, у них на уме и перестать скрывать свои эмоции за неопределенными заявлениями, которые невозможно расшифровать?

Пофиг. Да и в любом случае, неважно, что он там хотел этим сказать.

Я закрываю ноутбук и направляюсь вниз на кухню завтракать. Шеф приготовил мое любимое блюдо: «яйца Бенедикта»[36] с вегетарианским канадским беконом. Я беру тарелку и иду есть на свое обычное место у кухонной стойки.

Горацио терпеть не может, когда я ем за стойкой. Он предпочитает, чтобы я ела в столовой, и именно поэтому каждое утро накрывает там для меня место за столом. С эдаким тонким намеком. Но я редко признаю подобный жест. С тех пор, как Купер вступил в Корпус Мира, обычно в доме к завтраку остаюсь только я, и я вовсе не собираюсь сидеть в одиночестве за огромным столом на двенадцать персон.

Это угнетает.

К тому же мне нравится сидеть за стойкой, потому что тогда я могу смотреть телевизор с плоским экраном, что встроен на кухне. В столовой нет телевизора. Это не по фэн-шую.

Но сегодня, беря из ящика столовое серебро, я замечаю, что Горацио накрыл для меня место за кухонной стойкой. Причем с подставкой под тарелку, умело сложенной салфеткой и столовыми приборами. И прямо рядом с ними он поставил тонкую хрустальную вазу с одной розовой розой.

Я сразу же узнаю в ней ту розу, что прошлым вечером Люк вырвал из букета. Должно быть, я оставила ее на кухонной стойке, когда добралась домой.

И хотя жест Горацио трогает меня, я не могу не задаваться вопросом, что случилось с остальными розами в том букете. На чьем кухонном столе они сейчас стоят? Какой была реакция, когда их дарили? Они заслужили объятий? Поцелуя? Больше, чем поцелуя?

Нет. Определенно, нет.

Как по мне, Люк не кажется одним из тех парней, которые делают подобные вещи на первом свидании. Он слишком… даже не знаю… порядочный.

Но, несмотря на мои убеждения, я понимаю, что все-таки резко достаю свой телефон и перепроверяю время отправленного им вчера видео: 22:10. Всего два часа спустя после того, как он уехал из «Цветочного магазина Морти».

— Ха! — громко выкрикиваю я, заставляя Шефа Клемента обернуться от своего места для готовки и посмотреть на меня забавным взглядом.

Я зарываюсь с головой в телефон, пряча невольную улыбку за его экраном.

Спустя два часа, да?

Наверное, его свидание было действительно ошеломительным.

Я опускаю под углом подводку для глаз в чашку с водой и затем осторожно провожу ей по нижнему контуру темно-карего глаза. Передо мной открыта палитра с тенями для век, и я наношу на кончик кисти щедрое количество пигмента.

— Ладно, миссис Шмерти, — любезно распоряжаюсь я, — закройте глаза.

Ровным мазком я вырисовываю длинную, пунктирную дугу по верхнему контуру глаза миссис Шмерти. После чего беру ближайшую ватную палочку, мочу ее и использую ее, чтобы смыть лишние разводы и оставить сплошную дымчатую линию.

Я немного отстраняюсь, чтобы полюбоваться своей работой.

Неплохо. Очень даже неплохо.

С подноса принадлежностей, что стоит рядом, я беру зеркальце.

— Что скажете, миссис Шмерти? Разве вы не выглядите восхитительно? Мне нравится, как роскошные зеленые тени дополняют цвет вашей кожи.

Миссис Шмерти не отвечает. И даже не открывает глаза, чтобы взглянуть на свое отражение.

Не то чтобы я ожидала от нее чего-то подобного. В конце концов, она ведь мертва.

Сегодня уже третий день, как я работаю помощником в «Похоронном бюро Ланкастера и сыновей» на Манхеттен Бич. И хотя я не испытывала особого восторга от целой недели работы с кучей мертвецов, должна признать, что все не так плохо. Когда я пришла сюда, мистер Ланкастер был рад услышать, что у меня есть навыки макияжа, и так как его визажист недавно уволился, он был удовлетворен моим художеством.

И да, у меня ушло несколько дней, чтобы привыкнуть к тому факту, что лица, на которые я наношу макияж, в действительности никогда не увидят и не оценят того, что я для них делаю, но к этому моменту я это пережила, по большей части.

К тому же я обнаружила, что разговаривать с мертвецами, словно они все еще живые, в таком деле очень помогает.

— Да, согласна, — кивнув, говорю я миссис Шмерти. — Определенно требуется больше блеска для губ.

Я хватаю тюбик блеска от «Шанель», который вчера прихватила с собой, и ловко наношу второй слой блеска на ее губы.

И снова откидываюсь назад, чтобы оценить конечный результат. Затем киваю.

— Намного лучше.

Я немного хвалю себя. Потому что бесспорно показала значительный прогресс с момента своего приезда в понедельник. Пока что макияж для миссис Шмерти — моя лучшая работа из всех. На самом деле, я так горжусь собой, что неожиданно испытываю неподвластный контролю порыв с кем-нибудь об этом поделиться. С кем-нибудь, кто бы это оценил.

И, если честно, в голову приходит только один человек, подходящий под такое описание.

Я беру телефон и включаю видео камеру. Держу его прямо перед собой, фокусирую лицо в кадре и нажимаю кнопку записи.

— Привет, Люк, — живо говорю я. — Ладно, знаю, что только середина недели, так что очевидно, это видео не является официальным отчетом для статистики или чем-то там еще, но мне правда хотелось показать тебе, чем я сегодня занималась.

— Как тебе известно, я в «Похоронном бюро Ланкастера и сыновей», работаю помощником. И очевидно ты знаешь об этом, потому что подбросил меня сюда этим утром. О, кстати, можешь нарезать мне копию того диска, который мы слушали в машине? Что это играло? Что-то вроде из жанра нью-эйжа для поднятия мотивации?

— Так, ладно! Сегодня мистер Ланкастер попросил меня сделать макияж для миссис Шмерти. Я только что его закончила, и тебе просто необходимо увидеть, как здорово она выглядит.

Я поворачиваю камеру и приближаю ее к лицу миссис Шмерти.

— Та-да! — восклицаю я. — Ну разве она не прекрасна? Ей восемьдесят семь лет и никогда прежде она не выглядела лучше, чем сейчас.

Я поворачиваю телефон обратно в свою сторону.

— Я подбирала подходящие цвета и все такое, — добавляю я с гордостью. — Естественно, похоронное бюро не выделяет много средств на качественные средства для макияжа, так что мне пришлось пойти им на помощь и немного пройтись по магазинам. Но, поверь мне, теперь у них есть полный набор косметики со всеми последними трендовыми оттенками.

— Ну ладно, — заканчиваю я. — На этом все. Просто подумала, что стоит поделиться. Надеюсь, ты не скучаешь в офисе. Увидимся вечером.

Я еще раз нажимаю на кнопку записи и начинаю загружать видео на Video-Blaze.com. Но когда у меня спрашивают, действительно ли я хочу его отправить, что-то останавливает меня от мгновенного нажатия «да», как я поступала раньше. В этот раз мне действительно нужно подумать над вопросом.

Действительно ли я хочу отправлять его?

И затем этот вопрос запускает целую лавину второстепенных вопросов и переживаний.

Не кажусь ли я слишком взволнованной в этом видео?

Может, мне стоит перезаписать его и немного поумерить пыл?

Не хочу, чтобы Люк считал, будто мне нравится работать с трупами.

А что, если он подумает, что я страдаю чем-то типа некрофилии?

Может, мне вообще стоит просто удалить его.

— Так, стоп! Хватит! — наконец приказываю я себе, отбрасывая ненужные мысли. Я поворачиваюсь к миссис Шмерти: — Что думаете, миссис Шмерти?

Я замолкаю и жду.

— Вы правы, — подтверждаю я с напряженным кивком. — Мне просто нужно отправить его и перестать мучиться.

Я нажимаю «да» на телефоне и кладу его обратно в сумку.

— Не совсем понимаю, к чему вы клоните, — отвечаю я миссис Шмерти на ее не озвученный вопрос.

— Нет! — восклицаю я в ужасе, бросая в ее сторону насмешливый взгляд. — Ничего подобного! Да он даже не настолько симпатичный. То есть чисто с формальной точки зрения. Он стажер.

Кажется, миссис Шмерти хмурится в ответ. Будто не верит ни единому моему слову.

— Что ж, мне жаль, что вы так подумали, — ехидно отвечаю я. — Но чтоб вы знали, накаченное тело — не единственный критерий, которым я руководствуюсь в отношениях.

Я закатываю глаза и смотрю в сторону.

— Ну а мне все равно, какие там критерии были у вас в прошлом. Понятно?

Устав от этого спора (да и пренебрежение с ее стороны тоже немного вывело из себя), я накрываю лицо миссис Шмерти простыней, хотя бы на время заставляя ее замолчать.

Потом, спустя несколько секунд, мне становится не по себе за то, что накрыла ее, поэтому я убираю обратно простынь и напоследок еще раз смотрю на проделанную работу. Она действительно хорошо выглядит. Как бы жутко тут ни было работать, должна признать, что в такой работе есть нечто весьма стоящее. Довольно круто осознавать, что ты помогаешь создавать последнее воспоминание об этих людях. Что в таком виде они предстанут перед своими друзьями и членами семьи в последний раз. И вроде как мысль о том, что ты способствуешь этому с лучшей стороны, сводит на нет остальные негативные моменты.

У меня нет последнего воспоминания о своей матери. По крайне мере такого, которое я могла бы мгновенно вспомнить и сказать: «Да, именно тогда я видела ее в последний раз». Из-за увечий, полученных во время аварии, на поминки был заказан закрытый гроб. Но сейчас, проработав здесь всего несколько дней, мне бы хотелось повидаться с ней в последний раз. Иметь некое воспоминание, за которое можно уцепиться. И воспроизвести в памяти.

Все, что есть у меня, — мешанина из отдельных воспоминаний и свидетельств о характере моей матери, которые не совсем складываются в целую картину. И я начинаю задумываться: а сложатся ли они когда-нибудь?

Поминки миссис Шмерти проходят в пятницу после полудня, в мой последний рабочий день в похоронном бюро. Я помогаю мистеру Ланкастеру с самыми последними приготовлениями и затем отступаю в сторону, когда к гробу движутся десятки скорбящих, шепча тихие молитвы и ища, куда бы присесть. Я с любопытством наблюдаю за ними, вникая, как каждый из них горюет по-своему. Кто-то в открытую плачет, не скрывая своих чувств от остальных. Другие вежливо промокают глаза платочком, и сложно понять, действительно ли они плачут или же просто хотят, чтобы так думали окружающие. И еще есть несколько избранных — может, двое или трое человек — которые полностью в отключке. Вырублены. Их тела движутся на автопилоте. Они идут. Они кивают. Они ведут короткие разговоры со своими соседями, но за всем этим ничего нет.

Они просто онемели.

Проходит пара секунд, прежде чем до меня доходит. Прежде чем я понимаю, почему это конкретное выражение лица выглядит таким как никогда знакомым.

Да потому что я видела его прежде. Отстраненные глаза. Отдаленный взгляд. Напряженные черты лица.

Оно навечно запечатлено на портрете, что в настоящее время висит над камином в моем доме.

Это постоянное выражение лица у моего отца, столько, сколько помню. Мне всегда казалось, что из его глаз что-то пропало. Но наблюдая за этими людьми, за тем, как они сидят с каменными лицами на своих местах, слушая речь проповедника, но не совсем слыша, о чем он говорит, я понимаю — дело не в пропаже. А скорее в чем-то, что загораживает эмоции внутри.

Почти как щит. Как стеклянная стена. Крепость.

В своих мыслях я возвращаюсь к своей любимой картинке. Той, которую нашла в интернете в журнале «Лучшее для дома и сада». Я думаю о мужчине на фотографии, улыбающемся своей жене, пока их единственная дочь делает первые шаги навстречу неизведанному миру. На этом фото чувства моего отца обнажены. Он открыт. Он есть там.

На каждом фото, сделанном после, он где-то еще.

В тот же миг как прихожу домой, я сразу иду в библиотеку, чтобы подтвердить свою новую теорию. На это уходит всего секунда — единственный взгляд, — и моя правота доказана.

Отец скорбит по матери с самого дня ее смерти.

И никогда не переставал.

От тяжести осознанного у меня подгибаются коленки. Я падаю на ближайшее кресло, подтягиваю ноги к груди и утыкаюсь в них лбом.

В таком положении я остаюсь до самой ночи, дрейфуя на грани сна, пока наконец не встаю в районе двух и не вытаскиваю свое уставшее тело из библиотеки.

Но вместо того чтобы направится к лестнице, я сворачиваю направо и понимаю, что иду прямиком к закрытой двери в конце коридора. К личному кабинету своего отца. Я пробую повернуть ручку. Как и подозревала, она закрыта. Я с разочарованием дергаю за нее, зная, что за дверью должно что-то находиться — причина, по которой ее держат закрытой круглый год, — но дверь не сдвигается ни на дюйм.

Громко выдохнув, я разворачиваюсь на пятках и топаю в крыло, где живет прислуга. Стучу в дверь Горацио. Сперва тихонько, а потом с большей настойчивостью, пока он в конечном счете не открывает дверь. Он завязывает пояс на красном халате, что накинул сверху на футболку и боксеры, и потирает заспанные уголки глаз.

— Qué pasa?[37] — ворчит он, видимо слишком уставший, чтобы говорить на английском.

— Где ключи от кабинета моего отца?

Он пожимает плечами.

— Не видеть. Наверное, у вашего отца.

— А разве согласно обычаю у дворецкого нет универсального ключа, который открывал бы все двери в доме?

— Не этот дворецкий, — пренебрежительно отвечает он.

Я вздыхаю и предпринимаю еще одну попытку, говоря прямиком о своей цели.

— Мне нужно узнать, какой была моя мама.

— Ah sí[38], — усердно улыбаясь, говорит он. — Muy bonita[39]. Такая прекрасная. Любящая. Заботящаяся мать.

Я закатываю глаза на стандартный ответ, который чуть ли ни слово в слово слышу всю свою жизнь. Словно какое-то искусное внушение, которое я не замечала до этого момента.

— Нет, — говорю я ему. — Мне нужно узнать, какой она была на самом деле.

Горацио сразу же опускает глаза.

— Я не понимать, — бормочет он неубедительно.

— Купер говорил, что она часто бывала в разъездах. Куда она ездила?

Он пожимает плечами, но до сих пор не смотрит мне в глаза.

— Путешествовала. Миссис Ларраби любила морские круизы. Они ее успокаивать. Воспитание пятерых детей очень выматывает.

— И перед своей смертью она была на одном из таких круизов?

— Sí[40], — говорит он, категорически кивая, будто только вспомнил эту деталь. — Exacto[41].

— Мне кажется, ты врешь, — сомневаюсь я. — Думаю, о чем-то ты мне не договариваешь.

Теперь Горацио явно становится неловко. Я смотрю на него, пытаясь установить зрительный контакт, чтобы извлечь какие-нибудь кусочки информации из его быстро расширяющихся зрачков. Но он не дает мне такой возможности.

Я молчу, чтобы измерять свою внутреннюю температуру. Она чрезвычайно высокая. Я делаю глубокий вдох и жду, пока она не опустится до нормальных 98,6 градусов[42]. Ну или близкую к тому. После чего понижаю голос до еле слышного шепота и опускаюсь еще ниже, чем когда-либо. Туда, где манипуляции не пройдут. Где не услышать истерик разбалованной девчушки. И остается лишь пустить в ход свою покореженную человечность.

— Пожалуйста, Горацио, — молю я. — Всю мою жизнь они лгали мне. А мне просто хочется знать, кем же была моя мама. Неужели ты считаешь, что я не заслуживаю хотя бы этого?

Его глаза закрываются, но всего лишь на миг. И в это самое мгновение я искренне убеждена, что достучалась до него. Что неожиданно он превратился в нового человека. Что больше он не дворецкий. Что он больше не прислуга. А быть может, настоящий друг.

Но проходят секунды. Время настойчиво идет вперед. Его глаза открываются, и я с сожалением понимаю, что ничего не изменилось. Он — тот же самый человек, каким всегда был. Тем же, кого я знала всю свою жизнь.

Рабочий у семьи Ларраби.

Хранитель ее секретов.

— Уже поздно, — наконец говорит Горацио, чрезмерно громко зевая. — Я устать. Можем мы поговорить об этом утром?

Мои плечи опускаются в поражении.

— Ладно, — говорю я ему. — Но я докопаюсь до истины. Я найду правду. С твоей помощью или без нее.

Несмотря на то, что именно Горацио стоит напротив меня, когда я заявляю эту торжественную клятву, как только с губ слетают эти слова, я осознаю, что на самом деле заявляла ее самой себе.

И как бы плохо от этого ни было, у меня имелось четкое подозрение, куда следует пойти дальше.

Я собираюсь поговорить со своим отцом.

Только утро понедельника, но я уже измученная развалина. Все выходные я провела ведя призрачный разговор с человеком, которого едва знаю. И вот что скажу вам: вести воображаемый диалог с незнакомцем практически невозможно.

По пути на свою новую работу, Люк спрашивает, случилось ли что, но я лишь бормочу в ответ нечто похожее на «нисево» и продолжаю таращиться в пространство.

Понятия не имею, что собираюсь сказать своему отцу. И это еще не упоминая о проблеме, связанной с тем, как затащить его в комнату на больше чем пять минут. Он не из тех парней, которым можно просто позвонить и пригласить на суши. Особенно на фоне того слияния, о котором в последнее время все только и говорят.

— Люк, — нарушаю я молчание, пытаясь сделать так, чтобы голос звучал легко и естественно, — а где сейчас мой отец?

— Он здесь, в Лос-Анджелесе, — говорит он мне. — Последние несколько недель он был на собраниях, пытаясь уладить последние детали слияния компаний.

Я киваю, будто мне это действительно интересно.

— О, точно. Ну и как там дело продвигается? Сделка почти подписана?

Люк выглядит приятно удивленным, что я наконец-то начала интересоваться делишками, связанными с бизнесом отца.

— Ну, — начинает он нетерпеливо, — сейчас они рассматривают мельчайшие детали контракта. Французская компания, с которой произойдет слияние — «ЛяФлёр Медиа», — испытывает небольшие затруднения, но, кажется, вскоре они все для себя прояснят. Разумеется, на этот счет еще придется проголосовать акционерам. Голосование пройдет позже на неделе, но…

Он приступает болтать о подробностях. Видимо, новости о предстоящей сделке вовсю обсуждались по «CNBC», и каждый на работе пребывает в особом восторге, поскольку сделка должна будет существенно повысить долю Медиа-империи Ларраби на европейском рынке.

Или, по крайней мере, это все, что я успеваю уловить в своем нынешнем полубессознательном состоянии. Чтобы показаться вежливой, я пытаюсь выглядеть хотя бы заинтересованной тем, о чем говорит Люк, вставляя произвольно «м-м-м», «хм-м-м» и «о, правда? вот как», надеясь, что они попадают в подходящие части его речи. Но, кажется, у меня получается не совсем хорошо, потому что Люк наконец замолкает, смеется и говорит:

— Извини, наверное, тебе ни к чему вся эта информация. Я затыкаюсь.

Я открываю рот, чтобы возразить и извиниться, но затем замечаю, что машина остановилась и мы прибыли в пункт назначения. На самом деле, я благодарна за отвлечение, которое обещает принести эта работа. В последнее время с моими мыслями было довольно тяжело уживаться.

На этой неделе я работаю в кейтеринговой компании. В качестве их официантки. Мне приходится носить этот совершенно нелестный жилет и галстук-бабочку, но спустя несколько часов обучения понимаю, что работа сама по себе не так уж и плоха. И, как оказалось, я действительно неплохо справляюсь. Наверное, это благодаря всем тем общественным приемам, которые мне довелось посетить в течение всей своей жизни.

Но существует огромная разница между тем, чтобы быть гостем на приеме, и персоналом по оказанию помощи, и самое большое испытание на этой работе, разумеется, заключается в привыкании находиться по эту сторону линии. Ну знаете, например, разносить подносы с едой вместо того, чтобы есть с них. Наполнять бокалы шампанским вместо того, чтобы пить из них. Уносить грязные тарелки, а не пачкать их.

Как только заканчивается мое обучение, мы начинаем загружать фургон, чтобы отправиться на место моего первого приема. Это частная вечеринка в огромном особняке в Палос Вердес Эстейтс.

На этой неделе мое вымышленное имя — Хайди, милая невинная блондинка с длинными косичками.

Кейт, хозяйка кейтеринговой компании, ставит меня на разнос подносов, протягивая большое серебряное блюдо с корзинками из огурцов, наполненных жарким из тунца, и отправляя меня с кухни в гостиную.

Как меня и учили, я опускаю голову, закрываю рот на замок и иду по первому этажу дома, молчаливо предлагая свои угощения морю элегантно одетых гостей.

Вечеринка немного напоминает мне о приемах, которые мы часто проводили у себя дома. С барменами, официантами с подносами и оркестром на заднем дворе. Это высшее общество в своем лучшем проявлении. И самый большой парадокс во всем этом — за весь мой опыт — состоит не в том, что теперь я одна из тех, кто обслуживает на приеме, а в том, что никто из присутствующих не узнает меня. И это, скорее всего, потому что никто из них не смотрел на меня дольше, чем нужно, чтобы появилась возможность узнать, кто я.

На меня не бросают повторных взглядов. Я едва ли удосуживаюсь первых. При том же внимании, которое уделяют мне люди, я могла бы быть частью мебели с приложением в виде подноса.

Не поймите меня неправильно: я не горю желанием быть замеченной. Безусловно, я не хочу этого. Но даже спустя почти пять месяцев этот факт по-прежнему не дает мне покоя.

Я прохожу по гостиной, иду к задним дверям и выхожу на большую террасу, на которой кругом стоит группа бизнесменов, вертя в руках большие бокалы с красным вином.

В центре в очках с роговой оправой стоит мужчина, который, кажется, говорит больше всех. Думаю, это его дом, потому что я видела, как чуть раньше он разговаривал с Кейт о том, как все обустроить. Основываясь на размахе этой вечеринки и тому, как он одет, полагаю, он должен быть богатеньким бизнесменом.

До тех пор пока не подхожу к их кругу и не понимаю, что мужчина говорит на французском. Я предлагаю свой поднос и стопку салфеток. Несколько мужчин балуют себя закуской даже не взглянув в мою сторону. Глаза каждого пристально сосредоточены на оживленно говорящем мужчине в центре.

Поскольку мой словарный запас французского языка сводится к разговорам о еде, моде и знаменитостях, мне удается уловить только крупицы и кусочки из беседы. Что-то насчет заключения тайного соглашения о выселении надоедливого шеф-повара.

Выселение шеф-повара?

Да пофигу. Лучше буду разносить еду дальше.

Я убираю остатки с подноса и возвращаюсь на кухню за новой порцией.

Но, по-видимому, у Кейт на мой счет другие планы.

— Хайди, думаю с этим у нас все схвачено, — кивает она в сторону своего помощника, который выносит стопку грязных противней для выпечки через дверь для прислуги. — Почему бы тебе не вернуться в офис с Маршаллом и не помочь ему закрыться?

— Хорошо. — Я пожимаю плечами и ставлю поднос на стойку, прежде чем последовать за Марашаллом через заднюю дверь.

Главный офис кейтеринговой компании Кейт находится всего в пяти милях отсюда, и как только мы туда приезжаем, Маршалл спрашивает, не могла бы я выбросить весь мусор из ведер на кухне.

— Конечно, — отвечаю я и хватаю переполненный пакет из мусорного ведра возле островка для готовки. С трудом удерживая содержимое внутри, чтобы не рассыпать, я подтягиваю его за края, закидываю на плечо и направлюсь на улицу.

Как только выхожу туда, пакет разрывается и повсюду рассыпается мусор. Я чертыхаюсь себе под нос и, нагнувшись, начинаю собирать его. Воняет он отвратительно, и я пытаюсь дышать через рот, пока собираю по одной вещи за раз и бросаю их в мусорный контейнер.

Я собрала половину этого безобразия, когда слышу оклик:

— Лексингтон!

Я знаю, что не должна смотреть вверх, потому что сегодня меня зовут не Лексингтон, а Хайди, и люди с именем Хайди обычно не отзываются на имя Лексингтон. Но, видимо, мои рефлексы работают быстрее, чем мозги, и я подымаю голову как раз вовремя, чтобы увидеть первую ослепительную вспышку.

За ней следует вторая и третья, пока меня полностью не окружает пламя мерцающих лампочек.

— Лекси! — кричит голос откуда-то позади пульсирующего свечения. — Лекси! Сюда! Посмотри сюда!

Мои глаза стараются изо всех сил увидеть через стену света, пока мозг с усилием пытается понять, что творится в этом хаосе.

Что они здесь делают? Я же не в клубе. И не на премьере. Я в офисе кейтеринговой компании. Что здесь забыли папарацци?

— Лекси, — раздается еще один голос, и из неразберихи выходит женщина с микрофоном. По пятам за ней, водрузив камеру на плечо, следует мужчина. Она тычет микрофоном — на котором теперь я могу рассмотреть знакомый логотип «E! News» — в мое лицо и спрашивает:

— Расскажи нам о том, что ты здесь делаешь.

— Э, — выдаю я в изумлении, моргая из-за света ярких вспышек.

И затем вдруг передо мной появляется еще один микрофон.

— Лекси. Это правда, что ты работаешь в этой кейтеринговой компании?

— А?

— Лекси. — Третий репортер чуть ли не сбивает меня с ног, пока пропихивается, чтобы оказаться ближе. — Как ты относишься к решению своего отца заставить тебя проработать целый год, чтобы получить доступ к своему трастовому фонду?

Неожиданно в мозгу начинают крутиться шестеренки.

— Что? — рычу я в ответ.

Женщина из «E! News» двигает мужчину в сторону и борется за то, чтобы стать на прежнее место прямо передо мной.

— Лекси, — спрашивает она, — из всех тех работ, на которых он заставил тебя побывать, какая из них была самой сложной?

Я слышу, как в груди колотится сердце. Мое дыхание учащается. Я смотрю на растущую массу камер, репортеров и новостных фургонов. Три из них только что остановились у обочины, и мне видно, как в мою сторону бегут люди, таща за собой оборудование.

Я пытаюсь отступить, но врезаюсь в стену людей. Теперь я полностью окружена.

Вопросы все сыплются. Вспышки продолжают мигать. Тянется рука и стягивает парик с моей головы. Я тянусь за ним, но он теряется в море суеты.

К счастью, дело в руки берут мои инстинкты. Бесчисленные годы уклонения от прессы и увиливания от сцен с людьми, подобных этой, дают о себе знать. Я склоняю голову, сжимаюсь и скольжу через толпу, пока не возвращаюсь обратно в безопасную кухню кейтеринговой компании.

Точнее, безопасную от того, что они не смогут сюда войти. Не смогут за мной последовать. Им не разрешено находиться на частной собственности.

Но она определенно не безопасна в более широком смысле слова. В широком смысле моей жизни. Моей репутации. Моей анонимности.

Я сползаю вниз возле большой стальной раковины, тяжело дыша, заставляя легкие вдыхать и выдыхать сопротивляющийся воздух и молчаливо внушая сердцу продолжать биться, даже несмотря на угрозу, что оно может остановиться.

Прошло двадцать недель и все кончено. Кончено. Не знаю, как это получилось, но вот так.

Они нашли меня.

— Уже почти пять месяцев Лексингтон Ларраби, дочь миллиардера-предпринимателя Ричарда Ларраби, выполняет различные низкооплачиваемые работы по всей южной Калифорнии, которые некоторые описывали как часть «программы по оздоровлению», разработанной и реализованной самим Ричардом Ларраби. Подробности соглашения до сих пор не до конца ясны, но мы знаем, что каждую неделю в течение года Лексингтон должна ходить на разную работу, если хочет получить доступ к своему трастовому фонду, размер которого эксперты оценивают в двадцать пять миллионов долларов. И хотя данная информация не подтверждена официальными представителями семейства Ларраби, считается, что решение Ричарда Ларраби записать свою позорно проблемную дочь в эту уникальную программу пришло сразу же после того, как она врезалась на машине в магазин на Бульваре Сансет, примерно четыре с половиной месяца тому назад.

— Наш список пока еще не готов, но в ходе нашего расследования обнаружилось, что среди прочего Лексингтон успела поработать горничной, официанткой, городским служащим, посудомойкой, продавцом по телефону и дежурным на автомойке.

— Новости об этом необычном интригующем соглашении привлекли внимание прессы по наводке неизвестного. Как Лексингтон Ларраби, так и Ричард Ларраби воздержались от комментариев, но сегодня в нашей студии находится психолог по работе с детьми. Он здесь, чтобы поговорить о…

Я выключаю телевизор и падаю на кровать. Больше не могу смотреть отснятый материал с моим участием в этой ужасной кейтеринговой униформе и собирающей с улицы мусор. Это унизительно.

И все те эксперты, с которыми они продолжают проводить интервью, сводят меня с ума. Психологи по работе с развитием детей. Специалисты по работе с подростками, злоупотребляющими алкоголем. Доктора. Психиатры. Социологи. Такое ощущение, будто они с цепи сорвались. Любой, у кого имелось мнение о жизни Лексингтон Ларраби, посещал студию и выказывал его в эфире.

А еще они говорили одно и то же. Они напевали фразы моего отца, после чего нападали на меня. Да здравствует Ричард Ларраби, раз принял активный, ответственный подход к воспитанию своей дочери, ради ее блага. Если бы только все родители уделяли столько внимания потребностям своих бунтующих детей-подростков, то наш мир был бы лучше.

Бла. Бла. Бла.

А вот с чем они накосячили, так это с упоминанием того, что, помимо дирижирования этого маленького усилия, мой отец больше никак не был вовлечен. По сути, был не вовлечен до такой степени, что на самом деле нанял официального надсмотрщика, который уделял бы мне внимание от его имени. Потому что был слишком занят и важен, чтобы самому этим заниматься.

И где похвала в мою сторону за то, что действительно собралась с силами и побывала на стольких работах? Это, вообще-то, именно я вкалываю, как папа Карло, каждую неделю в ресторанах быстрого питания, рыбных магазинах и фермах по производству молока; именно я проделываю всю работу. Но получаю ли я хотя бы каплю восхищения? Конечно нет. Она достается моему отцу. Герою рабочего класса. Выходцу из народа. А я просто разбалованная принцесса, которая достаточно наломала дров, чтобы попасть в такое затруднительное положение. Я неблагодарная богатенькая наследница, которая заслуживает, чтобы ей преподали урок.

Атмосфера в доме словно в федеральном бункере. От звонков телефон убрали с петель, Горацио пришлось отключить дверной звонок, и улица опять была заставлена новостными фургонами. У меня не было возможности выйти наружу с прошлого вечера, когда я добралась домой.

И что хуже всего, я понятия не имела, кто это со мной сделал.

По наводке неизвестного? Ага, конечно!

Среди нас предатель. И я намерена выяснить кто.

И убить его.

Поначалу я подозревала Люка. Но после того как прошлой ночью я около часа посыпала его проклятиями, ему наконец-то удалось убедить меня, что это не он. Что он никогда не предаст вот так доверие моего отца. И он прав. Не предаст. Уж слишком он большой жополиз, чтобы совершить нечто подобное.

Затем под подозрение попал Брюс, но он тоже отрицал свое участие, бессмысленно говоря о какой-то адвокатской тайне дел клиента, о том, что мог бы отправиться за решетку и потерять свою лицензию, если бы надумал разгласить прессе секреты моего отца.

Я знаю, что это не Джиа и не Ти. Они бы никогда меня так не предали. Всему персоналу пришлось подписать соглашение о конфиденциальности в день найма. А мои братья с головой ушли в собственные жизни, чтобы даже заморачиваться над чем-то подобным.

Так кто тогда остается?

Я рассмотрела почти всех, кто в курсе.

Я сажусь на кровати и смотрю в свою пустую комнату. Раздается стук в дверь и в комнату заходит Кармен с корзиной сложенного белья. Не говоря ни слова, она исчезает в моем шкафу, чтобы разложить вещи.

Я продолжаю мучить свой мозг, пытаясь прикинуть, кто мог бы это сделать.

— Мисс Лексингтон. Куда вы хотите, чтобы я это положила? — Голос Кармен притягивает мое внимание, я подымаю глаза, и они фокусируются прямиком на вещице, накинутой на ее руке. На поношенном старом худи черного цвета.

На подарке друга. Очень дорогого друга. Друга, который знал, кем я была, но, как ни странно, ничего не хотел от меня.

Вел ли он себя так, потому что знал, что сможет заработать больше в другом месте? Например, в «Us Weekly» или журнале «Tattle»?

Мысли путаются, пока я тупо встаю на ноги, подхожу туда, где стоит Кармен, и забираю с ее рук худи.

Как только берусь за нее, сразу же надеваю через голову и потуже затягиваю шнурки капюшона под подбородком.

— Кингстон! — кричу я, спускаясь по лестнице.

Как только я достигаю нижней ступени, он уже на месте.

— Да, мисс Ларраби.

— Мне нужна твоя машина.

Он вежливо кивает.

— Конечно, мисс. Вы предпочитаете «Рэнж Ровер»? Или, быть может, «Ягуар»?

— Нет. — Я хватаю его за руку. — Мне нужна твоя личная машина.

— Но, — говорит он, — мисс Ларраби. Я вожу «Форд Фокус». Моя машина…

— Идеальна, — прерываю я его. — Еще мне нужно, чтобы ты подбросил меня к концу улицы.

Выглядит он так, будто собирается возразить. Я сжимаю его руку и яростно смотрю ему глаза.

— Конечно, мисс, — наконец соглашается он.

Я прячусь между передним и задним сиденьями, и Кингстон накрывает меня пляжным полотенцем, которое находит в багажнике. Он везет меня мимо толпы из прессы, которая вообще не замечает в его машине ничего примечательного, и останавливается в конце улицы.

— Спасибо, — искренне говорю я ему, когда вскакиваю сзади и сажусь за руль. — Я правда очень благодарна. И извини, что обратно тебе придется пойти пешком.

Он смотрит на меня с нежной улыбкой.

— Все в порядке, мисс Ларраби. Я весь день разъезжаю на машине. Физическое упражнение мне не помешает.

Я закрываю дверь и направляюсь в сторону Сансет.

Тридцать минут спустя я с визгом шин заезжаю в автокафе «Тако Дона Жуана», опускаю окно и жду.

— Добро пожаловать в «Дон Жуан». Меня зовут Роландо. Чем я могу помочь вам сегодня?

Я наклоняюсь к открытому окну, чтобы оказаться у встроенного микрофона так близко, насколько возможно, и кричу:

— Можешь сказать мне, почему ты предал меня, придурок!

Следует неловкая пауза, и затем он пробует еще раз.

— Алло?

— Я знаю, что это был ты! — кричу я, приближаясь к микрофону до такой степени, что нахожусь в опасности выпасть прямиком из автомобиля. — Я знаю, что ты был тем неизвестным, который слил обо мне прессе!

— Лекси? — выдавливает он догадку после очередного затишья.

— А кто еще! — кричу я в ответ.

— Лекси, о чем ты говоришь?

Я вздыхаю. Мое терпение по отношению к его немного невинному поведению на исходе. В конце концов, это то самое глупое поведение, благодаря которому я начала доверять ему. Какой же идиоткой я была!

— О прессе! — выпаливаю я. — Ты рассказал прессе о том, что Лексингтон Ларраби работала под прикрытием в «Тако Дона Жуана» и в еще пятьдесят одном другом месте. Ты сдал меня с потрохами!

— Лекси, — говорит он предостерегающе. — Кажется, ты только что сама себя сдала.

— Что?

— Ты забыла о том, что здесь каждый носит наушники? Прямо сейчас тебя может слышать весь персонал.

Черт.

Хотя не то чтобы это имело значение. Меня уже разоблачили. Они увидят это по новостям, если уже не успели.

— Почему бы тебе не отъехать назад, а я тогда выйду и поговорю с тобой, — предлагает Роландо.

Я опускаюсь по спинке сиденья.

— Ладно.

Но Роландо объявляется не один. Из двери вываливается весь персонал, чуть не залезая другу другу на голову, чтобы увидеть происходящее. Из машины я могу расслышать их любопытный шепот. Как визжит Дженна в свой телефон:

— Я так и знала, что это она! Точнее, я думала, что она на нее похожа, но это действительно оказалась она!

Роландо стучит по стеклу с пассажирской стороны, я тянусь к дверце и открываю ее. Он забирается внутрь и несколько минут мы сидим молча. Теперь я намного спокойнее. Почти вся злость выветрилась, оставляя после себя только горькое сожаление.

— Я доверяла тебе, — сетую я, прилагая усилия, чтобы не сорвался голос. — Я считала тебя своим другом. Зачем ты так поступил?

— Я этого не делал, — говорит он тихо.

— Я тебе не верю! — огрызаюсь я в ответ.

— Лекси, зачем мне это делать?

В порыве волнения я вскидываю руки.

— Я не знаю! Ради денег! Гласности! Известности!

— Ну, тот, кто оставляет анонимную наводку, не ищет известности.

— Ладно. Тогда ради денег.

Он указывает на свою запачканную сальсой футболку горчичного цвета.

— Стал бы я до сих пор работать здесь, если бы продал твою историю за деньги?

Я размышляю над этим. Он прав.

Я вздыхаю и сутулюсь на месте. Кажется, я вернулась к тому, с чего начинала.

— Если это не ты, то кто тогда? — шепчу я.

— Не знаю, — слова Роландо не помогают. — Я бы подумал на того, кто получил бы большую выгоду от твоего разоблачения.

— В том-то и дело. Я понятия не имею!

— Ладно, тогда кто больше всех выиграет от твоего разоблачения?

Я стону.

— Уж точно не я. Моя жизнь разрушена. Только мой отец в действительности выставляется в хорошем свете… — Я замолкаю и затем: — О Боже мой! — визжу я. — Мой отец! Предстоящее слияние компаний. Ему нужно, чтобы акционеры проголосовали «за». Ему нужно уверить их. Это все для оказания стимуляции его деловой активности.

Роладно, кажется, не догоняет:

— Значит, твой отец сам намекнул прессе?

На это я смеюсь, пока пристегиваю ремень безопасности.

— Нет, конечно, — говорю я ему. — Мой отец ничего не делает сам. Он нанимает людей.

Он смотрит скептически.

— Так он нанял кого-то просто для того, чтобы оставить анонимную наводку?

— В этом не было необходимости, — поясняю я. — Она и так уже на него работает.

— Лекси! — начинает тираду Кэролайн своим гундосящим французским акцентом, как только ее помощник переключает меня на линию. — Я рада, что ты позвонила. Я как раз собираюсь в офис к твоему отцу на совещание по стратегии действий. Столько всего нужно обсудить после этих недавних волнительных открытий! Я собираюсь предложить ему перейти к свадьбе, чтобы нажиться на всех положительных отзывах прессы. Кстати говоря. Нам как можно скорее нужно будет отвести тебя на примерку платья подружки невесты. Мне сказать Бренту связаться с помощником Веры и найти для тебя время на завтра?

— Хватит заливать, Кэролайн, — рычу я в телефон. — Я знаю, что это ты оставила прессе наводку.

Она издает тихий писк, который, как я полагаю, должен означать шок на столь возмутительное обвинение.

— Лекси, chérie[43], не совсем понимаю, о чем ты говоришь.

Я ни на секунду не покупаюсь на ее игру.

— Как низко. Даже для тебя. Ты хоть понимаешь, что вся моя жизнь разрушена? И все ради пользы какого-то глупого слияния.

— Лекси, — начинает она покровительственным тоном, — разве ты не видишь? Эти новости идут на пользу каждому.

— Как? — огрызаюсь я в ответ. — Каким образом они пойдут каждому на пользу? Как раскрытие моего секрета миру всем поможет?

— Когда состоится это слияние, прибыль «Ларраби Медиа» увеличится значительными темпами. Ты же знаешь, что такое прибыль?

Я закатываю глаза.

— Конечно, я знаю, что такое прибыль.

— Ну, — продолжает она как ни в чем не бывало, — тогда ты должна знать, что прибыль «Ларраби Медиа» обеспечивает твой стиль жизни. С нее оплачиваются твои машины, одежда, яхты и все остальное. — Она вздыхает, видимо, чрезвычайно собою довольная. — Для «Ларраби Медиа» это слияние представляет собой самое важное событие десятилетия. Мне нужно было что-нибудь предпринять, дабы заверить акционеров в уверенности твоего отца на посту лидера. И это было идеальным решением. Тебе стоит гордиться тем, что можешь внести вклад в успех компании. Отплатить тот долг перед общественностью, который накапливала годами.

— И мой отец с этим согласился? — спрашиваю я, чувствуя, как нежелательные слезы начинают наполнять глаза. Я быстро смаргиваю их. Но узел, что завязался в животе, отказывается шевелиться.

Она снисходительно цокает зубами.

— Твой отец желает для компании самое лучшее. И тебе бы стоило.

Вот и все. Мой отец продал меня ради своего бизнеса. Просто так. Потому что его публицист убедила его в том, что это был умный бизнес-ход.

Но опять же, чему я должна удивляться? Он годами поступал точно так же. По отношению к каждому в семье. Компания моего отца всегда стояла на первом месте. И всегда будет.

Поверить не могу, что мне на самом деле было его жалко. Даже на секунду. Я думала, что, быть может, возможно, где-то глубоко внутри, в его теле был хотя бы какой-нибудь микроскопический кусочек чувствительной косточки. Скрытое место для всей той боли и скорби, которые он нес в себе с момента маминой смерти.

Но теперь я понимаю, что это было всего лишь несбыточной мечтой.

Почему каждый раз, когда я начинаю чувствовать что-нибудь крошечное к моему отцу — намек о возможной симпатии, — ему всегда удается меня разочаровать? Даже не находясь при этом в одной комнате.

Должно быть, это его особенный талант.

И подумать только, я правда рассматривала возможность поговорить с ним. Неужели я честно думала, что смогу сидеть с Ричардом Ларраби и участвовать в эдаком сентиментальном разговоре по душам отца/дочери?

Мне с самого начала стоило распознать грандиозную ошибку в этой логике.

Для разговора потребовалось бы, чтобы у моего отца действительно было сердце.

— К тому же, — продолжает Кэролайн, не обращая внимания на мое растущее отчаяние, — ты давным-давно изжила свой образ плохой девчонки. Пришло время сменить амплуа. Для тебя и твоего отца. Сейчас мир тебе симпатизирует. А не презирает. И твой отец освещается как ответственный, сострадательный родитель.

— Точно, — говорю я удрученно. — Семейный человек. Прям как ты того хотела.

— Именно, — соглашается она с энтузиазмом, по-видимому довольная, что я улавливаю суть. — И пока что это работает. СМИ обожает его проактивный метод в воспитании дочери-подростка. Они называют его «программой по оздоровлению».

— Я в курсе, — бормочу я.

— Поверь мне, — приободряет она. — Все это к лучшему. Вот увидишь. И если хочешь, я могла бы собрать для тебя пресс-конференцию, на которой ты бы публично выразила благодарность своему отцу, что было бы очень кстати.

Я чувствую себя проигравшей. Покоренной. Побежденной. Во мне больше нет сил давать отпор. Я всего лишь армия из одной девушки, пытающаяся сражаться против командира, у которого весь мир на ладонях. И обученная армия, готовая в любой момент вступить в действие.

Какой смысл сражаться при таком раскладе сил?

Рано или поздно придется сдаться.

И для меня это время настало сейчас.

Я не отвечаю Кэролайн, а просто вешаю трубку без единого слова. Он звонит менее чем через полминуты — Кэролайн, очевидно, считает, что попросту оборвалась связь. Я сбрасываю вызов и еду остаток пути домой в тишине. Без радио. Без телефона. В тишине.

Я смотрю на разделительную полосу дороги впереди и позволяю ей загипнотизировать меня.

Я направляю маленький «Форд Фокус» в море из прессы, игнорируя вспышки, которые ослепляют меня через лобовое стекло, и паркуюсь в гараже. Тихо захожу в дом, протягиваю ключи Кингстону и говорю ему приглушенное, унылое «спасибо». Я чувствую, как его глаза следят за мной, когда начинаю подыматься по лестнице. Я готова заползти в кровать, накрыться покрывалами с головой и никогда не выбираться из этого кокона. Кроме, конечно же, тех моментов, когда позовет мой отец и придется играть безмозглую куклу, которой я и являюсь.

Теперь я военнопленный. У меня нет выбора. Нет прав. Нет свободы. Я буду выживать в этой расточительной тюремной клетке до конца дней своих. Мне никуда не сбежать.

Наверное, было очень глупо с моей стороны вообще подумать, что смогу сбежать.

В конце концов, я ведь Ларраби.

К счастью и особенно горю. И полагаю, мне просто придется к этому привыкнуть.

Час спустя раздается стук в дверь моей спальни и Горацио сообщает, что внизу меня ждет посетитель.

— Я оставил его в гостиной, — говорит он, как будто мои гости были простой коробкой со службы доставки или другим неодушевленным предметом.

— Не хочу никого видеть, — говорю я ему.

— Он настаивает на встрече.

Со вздохом я неохотно поднимаюсь с кровати и бесцеремонно прохожу мимо Горацио в коридор.

— Также, — добавляет Горацио, голос которого неожиданно звучит еще более официально, чем обычно, — я нашел ту вещь, что вы искали.

Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть на него.

— Какую вещь?

Без единого слова он лезет в карман своего пиджака и достает маленький медный ключ, держит его, чтобы я получше рассмотрела, и затем осторожно, с мягким стуком, кладет его на стол возле софы.

Универсальный ключ. Который открывает каждую дверь в доме. Даже комнаты, которые оставались закрытыми столько, сколько я себя помню.

Я прикусываю губу, чтобы сдержать эмоции, которые грозят вырваться.

— Спасибо, — тихо говорю я ему.

Он отвечает своим традиционным поклоном и затем торжественно шествует в сторону лестницы.

— Ваш посетитель, — заявляет он, словно последних пяти секунд вовсе не было.

Я догадываюсь, кого могу увидеть, когда вхожу в гостиную некоторое время спустя. Репортера, присланного Кэролайн, чтобы сделать что-то вроде эксклюзивного интервью. Возможно, Брюса, пришедшего обсудить какие-нибудь правовые вопросы. А может, даже Люка, так как через два часа по плану я должна буду работать в городе в сфере кейтеринга. Хотя и совсем не настроена туда идти.

Но вот кого я не ожидаю увидеть — вообще никогда, сидящего в гостиной и ожидающего моего прихода — так это Менди.

Как только вхожу в комнату, он встает с места, чтобы поприветствовать меня так, как известно только хорошо образованным богатеньким сыночкам.

Он плавно подходит ко мне — весь такой спокойный и уверенный — берет мою руку и целует ее. Но этот жест не кажется показушным, не в его исполнении. И никогда не был таковым. В этом весь Менди. Все, что он делает и говорит, независимо от того, как слащаво может показаться в случае с кем-нибудь другим, всегда оставляет приятный осадок. Как растопленный молочный шоколад, льющийся в фонтане.

В один день он может зависать в ультра-горячем ночном клубе в Голливуде и вести себя как обычный известный плохиш, после чего на следующий день расхаживает по гостиной многомиллионного особняка Бэль-Эйр, легко превратившись в человека культурного и уравновешенного. Идеальное воплощение европейского общества.

— Я приехал, как только прочитал об этом в интернете, — говорит мне он, его милый, мелодичный акцент тут же вводит меня в знакомый транс. В зачарованное состояние, о котором я полностью осведомлена и чего остерегаюсь, но в тоже время принадлежу ему всецело. Эти чары могут быть разрушены, только если найдутся силы физически покинуть комнату. Поскольку стоит только оказаться в его компании — все пропало.

— Спасибо, — понимаю, что говорю я слабо в ответ. Слабо не потому, что у меня не осталось сил подать голос, а потому, что в моем теле нет сил сопротивляться его магнетизму. Как и у слез, которые наполняют мои глаза.

Они начинают падать. Крупными и тяжелыми каплями. Словно состоят из чего-то большего, чем просто из соленой воды. Из тяжелого вещества разбитой надежды и разрушенных иллюзий.

Помимо Горацио, Менди единственный человек, кому я разрешаю видеть мои слезы. Ну, по крайней мере, с тех пор, как я стала достаточно взрослой, чтобы понять, что плакать перед кем-то равносильно запаковке твоей воли в коробок, с обвязыванием его бантом и отправкой в тартарары.

И давайте посмотрим правде в глаза. У меня никогда не было воли, когда дело касается Менди.

Пока он наблюдает, как я реву у него на глазах, избавляясь от своих эмоциональных барьеров быстрее, чем от одежды в покере на раздевание, его лицо искажается беспокойством. Оно искреннее и сопереживающее. Каким всегда и было. Менди мог быть всяким — иррациональным, изменчивым, равнодушным, — но неискренность никогда не была одной из его черт.

Он притягивает меня к своей груди, и я иду охотно, позволяя слезам впитываться в тонкую ткань его рубашки. Он поглаживает меня по волосам и лицу и шепчет, почти напевая:

— Все хорошо, моя дорогая. Тихо-тихо. Все будет хорошо.

Когда у меня не остается слез, он отходит от меня на расстояние вытянутой руки, склоняет голову, чтобы смотреть мне прямо в глаза, и спрашивает:

— Почему ты мне не позвонила?

Я шмыгаю носом и вытираю щеки, смотря на него в замешательстве.

— Когда твой отец забрал твой трастовый фонд и оставил тебя ни с чем, — поясняет он. — Почему ты мне не позвонила? Ты же знаешь, я бы о тебе позаботился.

Я поворачиваю голову в сторону, отводя глаза.

— Знаю, — признаю я. — Но мы расстались. Мы наговорили кучу гадостей друг другу той ночью в клубе. До аварии. И после этого ты так и не позвонил. Так я поняла, что мы расстались по-настоящему.

Он склоняет голову, выглядя пристыженным.

— Я хотел позвонить, — говорит он нежно. — Но твои подруги предостерегли меня этого не делать.

Мои глаза расширяются от удивления.

— Что, правда?

Он кивает.

— После твоего побега из клуба в ту ночь они настояли на том, чтобы я тебя отпустил. И на том, что должен забыть о тебе, если бы когда-нибудь хотел, чтобы у тебя появился шанс быть счастливой. Они сказали, что вы втроем собираетесь уехать на лето и им не нужно, чтобы наша с тобой драма следовала за ними по Европе.

Я так тронута тем, что Джиа и Ти заступились за меня. Что заботились обо мне. Как и полагается друзьям.

— Они сказали, что тебе будет лучше без меня, — продолжает он. — И какое-то время я им верил. Но сейчас я не так уверен.

— О чем ты?

Он обхватывает своими большими, теплыми ладонями мое лицо и удерживает мой взгляд в плену.

— О том, что с меня хватит. Нам суждено быть вместе.

Я чувствую, как под тяжестью его слов начинают трястись мои коленки.

— А что насчет Серены Хенсон? Я думала, вы сейчас вместе.

Он морщит лицо от отвращения и качает головой.

— Боже, наши с ней отношения были пустой тратой времени. Как таких земля носит.

Мне хочется улыбнуться. Но такое ощущение, будто мое лицо забыло, как это делается.

— Пошли со мной. — Его приказ четкий. Простой. Полный обещания.

— Куда?

Он отпускает мое лицо и расставляет руки в стороны.

— Да куда угодно! Доение коров, жарка сала и выполнение одному богу известно чего еще — это все не твое. Ты слишком хороша для подобного. А я могу дать тебе жизнь, которую ты заслуживаешь, Лекси. Жизнь, к которой тебя готовили. Мы можем уехать сегодня. Куда захочешь.

Мои мысли сразу же уплывают в сторону южной Франции. К фотографии, что прислали мне подруги. От одной только мысли, что я могу быть там, с ними — всего через несколько часов — я чувствую себя невесомой. Свободной.

— Мы можем отправиться на Лазурный Берег?

Он смеется. Веселым и легким смехом.

— Конечно! Я сейчас же позвоню в ангар.

Он достает свой телефон и начинает набирать номер. Я слушаю, как он называет свое имя, его переключают на нужных людей и как за считанные секунды он бронирует полет в Марсель.

Я почти забыла, как это легко. Как легко это может быть. Как легко это было и для меня.

И боль от тоски в моем желудке говорит о том, что я соскучилась по этому. По этой легкости. Этой простоте. Этому жизнерадостному, беззаботному существованию.

Он нажимает кнопку на телефоне и кладет его обратно в карман.

— Самолет будет ждать нас, когда мы будем готовы. — Он берет меня за руки и прижимает их к своему лицу. Кончиками пальцев я ощущаю его теплое дыхание. — Тебе не нужен твой отец. Или твой трастовый фонд. Или что-то еще. Позволь мне увезти тебя от всего этого.

А затем он тянет меня за руки к себе, закидывает их за свою шею и целует меня. Именно таким поцелуем, каким я его запомнила. С тем же голодом. С той же страстью. С той же искрой, которая разжигает мои чувства и заставляет почувствовать себя живой.

Я даже не понимала, что была мертва.

Когда он отстраняется, то оставляет большую, сияющую улыбку, которая освещает все мое лицо. Он примажется губами к моему лбу и оставляет нежный поцелуй.

Я размыкаю пальцы с его затылка и сжимаю свои немного опухшие губы вместе, смакуя его томительный вкус… и предвкушая те способы, которыми он обещает исправить все, что там не так с моей жизнью.

— Только дай мне несколько минут, чтобы собрать вещи.

Менди сидит на моей кровати, играя в перетягивание старого носка с Холли, пока я поспешно бросаю вещи в чемодан. Почему-то я ощущаю себя измученной. Безумной.

Менди это замечает и хватает меня за руку, когда я сваливаю кучу платьев в свою сумку.

— Успокойся, Лекс, — говорит он мне… хотя нет, когда дело касается Менди, это всегда скорее походит на приказ. — Самолет не улетит без нас.

— Я знаю, — говорю я, делая глубокий вдох, но это не сильно помогает в том, чтобы я умерила пыл или успокоила свои расшатанные нервы.

Я мчусь обратно в шкаф и достаю ящик с купальниками. Понятия не имею, какой взять, поэтому просто запихиваю их все в чемодан.

Менди смеется, смотря на растущую кипу скомканной одежды.

— Не думаю, что туда поместится весь твой шкаф. Знаешь, мы ведь всегда можем сходить в магазины во Франции.

Я нервно посмеиваюсь, после чего направляюсь к столу и закрываю свой ноутбук. Когда подымаю его, нахожу под ним скомканный лист бумаги. Я тянусь к нему, прекрасно зная, что на нем, еще до того, как перевернуть его.

Список.

52 Причины Моей Ненависти К Отцу.

Хотя если основываться на нумерации вычеркнутых пунктов, я дошла только до двадцатого номера. А это даже не середина. Я пробегаюсь по тридцати двум оставшимся работам, проводя пальцем по листу, на краткий миг представляя, какой бы опыт получила. От должности оператора контрольного авто-поста, официантки, разносчицы газет, сборщицы арендной платы, сборщицы фруктов, швейцара в кинотеатре… от всех работ, до самой последней. Под номером 52. Под ним работа в копировальной комнате в «Санта Моника Миррор» — в местной газете.

Копировальная комната в местной газете? Это же была первая работа моего отца. Его первый шаг на пути становления миллиардером, каким он и является сегодня.

Это не может быть совпадением.

Лай вырывает меня из моих мыслей, и я перевожу глаза на Холли, которой удалось вытянуть носок из рук Менди и которая теперь празднует свою победу, прыгая вокруг кровати.

Менди смеется и тянется к ней для матча-реванша.

Я качаю головой, бросаю список в мусорное ведро и возвращаюсь к сбору одежды, торопливо засовываю свой ноутбук в розовую сумку от «Прада» и добавляю его к коллекции багажа на кровати. Затем несусь в ванную комнату, чтобы начать собирать свой дорожный чемодан.

Не уверена, почему так спешу. Может, потому что весь этот день кажется сном, и если мы не уедем прямо в эту минуту — или так быстро, как только возможно — то что-нибудь или кто-нибудь разбудит меня.

Кто-то попытается остановить меня.

И как только Менди относит вниз по лестнице мой последний чемодан, этот кто-то заходит через главную дверь.

— Куда-то собираешься? — спрашивает он, в недоумении смотря на Менди, мой багаж и на меня.

— Люк, — говорю я просто. Потому что не знаю, что еще сказать. С чего бы начать. — Я собиралась тебе позвонить.

— Откуда? — спрашивает он, еще раз посмотрев на Менди и затем опять на меня.

Я опускаюсь по последним ступеням и встречаюсь с ним в фойе.

— Думаю, нам обоим известно, что все кончено.

По-видимому, Люк не в курсе.

— О чем ты говоришь? Я приехал, чтобы отвезти тебя на твою следующую работу в сфере кейтеринга. Она начнется через час.

Менди опускает мой чемодан на ножки возле лестницы и становится рядом со мной, положив руку на мою поясницу.

— Лексингтон больше не будет работать на низкооплачиваемых работах для своего отца. Это унизительно и недостойно ее.

Люк бросает на него подозрительный взгляд, но не отвечает. Вместо этого он обращается ко мне.

— Ты не можешь все бросить. Ты знаешь, что будет, если уйдешь.

— Знаю, — говорю я тихо, не в состоянии встретиться с его взглядом.

— У тебя не будет возможности вернуться обратно, — предупреждает он. — Твой отец лишит тебя наследства.

— Ей не нужен ее отец. — Менди угрожающе делает шаг вперед. — Теперь у нее есть я.

— Я не с тобой разговаривал, — рычит Люк, обходя Менди, чтобы опять сосредоточиться на мне. — Лекси, не делай этого!

— С меня хватит, Люк, — говорю я угрюмо. — Меня разоблачили. Весь мир в курсе. Они не оставят меня в покое. Будут следовать за мной на каждую работу, каждую последующую неделю до конца года. Они собираются превратить все в эдакое медиа-представление в цирке!

— Это не имеет значения, — настаивает Люк. — Важно то, что ты начинала с этим справляться. Относиться ко всему серьезно. И заслуживать уважение окружающих. — Он опускает голову и понижает голос. — Например, мое.

— Мне жаль, — все, что могу я сказать.

— И что теперь, — продолжает он саркастически, — ты просто собираешься бросить это все и сбежать к своей разбалованной жизни, как будто ничего не было?

— Эй! — Менди опять становится между нами. — У тебя нет права говорить с ней таким тоном.

Но Люка это не останавливает. Он проходит мимо Менди и становится лицом к лицу со мной. Его нос в нескольких дюймах от моего.

— У меня есть право указывать на то, какую огромную ошибку ты совершаешь. — Его глаза прожигают мои, когда он берет меня за запястье. — Я видел, на что ты способна… видел, что ты можешь… и это чего-то да стоит, Лекси. Ты чего-то стоишь. Ты больше, чем просто легкомысленная поверхностная тусовщица. Если ты уйдешь с ним, то только сменишь одни костыли на другие. Вместо того чтобы научиться стоять без их помощи.

— Ой, как будто тебе не все равно, — бормочу я.

— Мне не все равно, — утверждает Люк.

— Единственное, что тебя заботит, это мой отец и его ежеквартальная финансовая отчетность. Ты не хочешь, чтобы я уезжала, потому что из-за этого в его глазах будешь выглядеть в плохом свете. Тебе наплевать на меня.

— Это неправда, — парирует он. — Признаюсь, что с тобой было нелегко. Ты не подарок, Лекси. По правде говоря, ты представляешь собой все то, что я терпеть не могу в высшем обществе Америки. Все, ради чего я надрывал свою задницу, тебе приносили на блюдечке с голубой каемочкой. И ты принимала это как должное.

Но я согласился сделать это, потому что верил в то, чего пытался добиться твой отец. Он пытался помочь тебе. Показать, что жизнь — это не только вечеринки и магазины.

Я вырываю свою руку и пихаю его в плечо.

— Не говори о том, чего не понимаешь, — рычу я. — Думаешь, только потому, что твой отец ушел, ты вырос в бедности и тебе удалось заработать степень по психологии, тебе известно все обо мне и моей жизни? Ничего ты не знаешь! И даже не понимаешь, какой ты лицемер!

— Это я лицемер? — выпаливает он в ответ.

— Да! — гремлю я. — Нельзя идеализировать моего отца и ненавидеть меня в одном предложении. Разве ты не видишь, насколько это противоречиво? Я такая, какая есть, из-за моего отца. Он сделал меня такой. Все, перед чем ты преклоняешься, — его рабочая этика, его одержимость работой, его беспристрастность — повлияло на меня. Ты действительно хочешь знать, каково расти в таких условиях? — Я понижаю голос, но напряженность никуда не уходит. — Я расскажу тебе. Приходится учиться играть в пул с дворецким, в футбол — с садовником, а в покер — с водителем. Потому что никого больше нет рядом, кто бы мог развлечь тебя. По возвращению из школы домой ты показываешь свои рисунки горничной. А Рождество празднуешь с няней, дни рождения — с какой-нибудь девчонкой, нанятой для того, чтобы в костюме диснеевской принцессы постучать в твою дверь с охапкой подарков. Ты не единственный, кто вырос без отца, знаешь? Но тебе хотя бы не пришлось провести свою жизнь, задаваясь вопросом о том, когда он войдет через дверь и на сколько останется. Не пришлось лежать ночью в кровати, подсчитывая количество слов, что он сказал тебе во время последнего звонка из Японии, после чего тихо радоваться, когда их оказалось аж на три больше, чем в прошлый раз.

Люк опускает взгляд. Его дыхание кажется спокойнее. Не такое прерывистое, как несколько минут назад. Но мое вот похоже на торнадо. Я берусь за ручку чемодана и начинаю тянуть его в сторону двери, останавливаясь ненадолго, чтобы напоследок посмотреть в сторону Люка.

— Тебе стоит быть благодарным за то, что твой отец ушел и больше не вернулся.

— Желаете что-нибудь почитать? — Бодрый голос стюардессы вырывает меня из мыслей, и я отворачиваюсь от окна, чтобы увидеть протянутый поднос с несколькими журналами, разложенными по всей его поверхности как карты.

Я любезно ей улыбаюсь и осматриваю предлагаемый выбор. Под последним номером «Glamour» вижу, как выглядывает половина лица моего отца. С любопытством убираю «Glamour» в сторону и изучаю обложку вышедшего в этом месяце номера «Fortune». Конечно, обложка посвящена предстоящему слиянию. Заголовок гласит: СЛЕДУЮЩАЯ ОСТАНОВКА: ГЛОБАЛЬНОЕ ГОСПОДСТВО. И ниже под фото, шрифтом поменьше: «Эксклюзивное интервью с Ричардом Ларраби о его робких начинаниях, сложных романах и предстоящем слиянии, которое сделает его королем.»

Я тянусь к журналу, но рука Менди устремляется вниз прямо перед тем, как я дотрагиваюсь до него, и выхватывает его.

— Ей не нужно его читать, — говорит он стюардессе. — От этого она только расстроится, — после чего нащупывает на подносе свежий выпуск «Tattle» и протягивает мне.

Я бормочу короткое «спасибо» и начинаю листать его, почти равнодушно. Хотя и рада, что пока еще не оказалась на обложке. Это произойдет на следующей неделе, когда я буду далеко-далеко отсюда.

Я бросаю несколько презрительный взгляд на Менди, который болтает без остановки по своему сотовому и сказал мне едва ли пару слов с тех пор, как мы покинули дом. Я уже и позабыла об этой незначительной, но все-таки раздражающей черте его характера. Для Менди ты все: земля, луна и звезды — пока не зазвонит его телефон. После чего ты становишься крупинкой метеоритной пыли, блуждающей по одинокой вселенной, ожидая, когда же гравитация притянет тебя к какой-нибудь планете или солнцу и сделает частью чего-то значительного.

В спикере раздается голос пилота, информируя нас о том, что на взлетно-посадочной полосе находится другой самолет, который не может сдвинуться с места из-за механических проблем, так что нам придется подождать здесь, в ангаре, пока его не отбуксируют.

Я закрываю свой журнал и смотрю в окно, заставляя себя думать о лазурных морях, гигантских виллах и гламурных маскарадах. Холли, зажатая между мной и сиденьем, слегка вздрагивает, и я тянусь к ней, чтобы почесать за ушком.

Я решила не звонить Джиа и Ти, чтобы рассказать им о своем скором прибытии. Будет лучше устроить сюрприз. В таком случае у них не будет времени рассердиться на то, что я объявилась с Менди. Я знаю, что они этого не одобрят. Но, надеюсь, они будут в таком восторге увидеть меня, что упустят из виду эту деталь. Кроме того, раз именно он привезет меня туда — вытащив из сотворенной моим отцом тюрьмы — то они не будут слишком расстроены. Так ведь?

К тому же я даже не уверена, официально ли мы снова вместе. Ну, мы целовались. И вместе летим в Европу. И планируем остаться там вдвоем, но что на самом деле это под собой подразумевает?

А еще, конечно, есть другая проблема. Которую я пыталась игнорировать с тех пор, как мы покинули дом — но явно потерпела неудачу.

Люк.

Почему его лицо продолжает всплывать в моих мыслях каждый раз, когда я теряю бдительность, даже на секунду? Почему у меня такое чувство, будто я предаю его просто тем, что нахожусь здесь?

Как будто мы были вместе или вроде того. Точнее, не в этом смысле, очевидно же. Мы ведь ни разу не целовались. Только если посчитать ту огромную ошибку в клубе, которую я определенно брать в расчет не собираюсь. Но в каком-то другом плане. Каком-то странном плане, который я прежде не испытывала.

Словно мы вдвоем были частью чего-то. У нас была общая цель. И да, ни один из нас особо не наслаждался компанией друг друга, но мы все равно плыли в одной лодке. И не важно, как плохо обстояли дела — сколько бы туалетов мне ни пришлось выдраить, тарелок перемыть и могил перекопать — Люк всегда был рядом. Он был единственным постоянным звеном, на которое можно было положиться во время всего того кошмара.

Он был готов преодолеть расстояние. Готов погрязнуть во все это и довести дело до конца. А я сдалась. Я бросила наше дело. Оставила Люка в подвешенном состоянии. Даже без настоящего объяснения.

Я смотрю на Менди, который наконец-то закончил свой разговор и теперь оправляет кому-то письмо по телефону.

— Менди? — спрашиваю я.

Он едва подымает глаза.

— А?

— Что из этого выйдет?

— Хм-м?

— Я имею в виду нас, — уточняю я.

Он наконец кладет телефон на колени и затягивает меня своим взглядом снова вглубь центра вселенной.

— Ну, теперь мы снова вместе, разве нет?

— Вместе? — спрашиваю я в ответ и удивляюсь, какой спокойный и собранный у меня голос. Я и не знала, что могу быть настолько рациональной, разговаривая с Менди о наших отношениях. Обычно такой тип «определения» разговоров сводится к крикам и швырянию вещей. Кучи вещей. В прошлый раз, когда мы сошлись обратно, я разбила фамильную драгоценность, которая передавалась в его семье со времен Французской Революции.

Но не сегодня. Не сейчас. Почему-то я контролирую чувства.

— Конечно, мы вместе, — говорит Менди, беря меня за руку и прижимая ее к своим губам.

Я дрожу от его прикосновения.

— Но что будет, когда мы доберемся до Европы? Ведь теперь у меня ничего нет. Ни денег. Ни особняков. Ни машин. Ничего.

Он нежно мне улыбается, осторожно тянет за руки, пока наши лица не оказываются в дюймах друг от друга. А затем целует меня томным и глубоким поцелуем, и я чуть не теряюсь в пространстве и времени. Мы на самолете? Мы все еще на земле? Или взлетно-посадочная полоса наконец освободилась и сейчас мы уже в воздухе? Я определенно чувствую себя так, будто лечу.

— Тебе не нужно переживать на этот счет, — говорит Менди, когда отстраняется, вновь оставив меня со сбитым дыханием и тяжестью на душе. — Я позабочусь о тебе. — Он прикасается к моему носу кончиком пальца. — Пока мы вместе, тебе не стоит ни о чем беспокоиться.

Что-то в его словах заставляет меня замереть и посмотреть на него с любопытством. Хотя его тон такой же мягкий и нежный, как и всегда, когда он говорит со мной, слова кажутся холодными и черствыми. Словно напечатаны на клочке бумаги — скучным черным шрифтом, — а не срываются с уст парня, в которого я должна опять влюбиться.

И затем, как будто мой мозг отделяется от остальной части тела, я слышу, как говорю:

— А если мы не вместе?

Менди смеется надо мной, думая, что я снова забавляюсь.

— Но мы же вместе, — указывает он. — Прямо как и должно быть.

— Но мы расстаемся, — говорю теперь я. — Причем постоянно. Мы последние два года только и делали, что расставались и сходились обратно.

Опять же мои рациональность, способность думать и переваривать информацию, касающуюся наших отношений, поражают.

— Ну, тогда давай не будем так делать, — говорит Менди, словно это наилегчайший, самый простой ответ в мире. Словно буйная природа наших отношений была лишь делом выбора и мы беспрестанно делали его неправильно. Как глупо с нашей стороны.

Не могу удержаться от чувства, что зарождается внутри. Хотя оно и не является обычным чувством, которое возникает при подобном разговоре. Это новое чувство. Такое, которое можно описать только как разочарование в Менди за то, что не воспринимает этот разговор всерьез, как я. За то, что не видит, насколько важна эта деталь.

Но вдруг меня осеняет. Естественно, он этого не видит. Для него это не важно. Если мы расстанемся, то это не он будет в опасности стать бродягой, уличной попрошайкой, еще одним числом в статистике уже и так заоблачного рейтинга безработных в Европе. Это не он оставляет позади всю свою семью и каждого, кто был частью его жизни с самого дня его рождения.

Если мы расстанемся, то он будет в полном порядке.

Но опять-таки не совсем понимаю, почему я удивлена. Так было всегда. Это не он врезался на «Мерседесе» в мини-маркет. Не он был найденным в отключке на полу в туалете заправки. Потому что независимо от того, вместе мы или нет, с Менди всегда все хорошо. Это я разваливаюсь на кусочки.

Это я постоянно оказываюсь эмоционально (или, как в этом случае, в буквальном смысле) бездомной.

— Но что, если мы разбежимся? — спрашиваю я, ненавидя то отчаяние, которое начинает просачиваться в мой голос. — Что будет со мной?

Он пожимает плечами и возвращается к своему БлэкБерри. Мои пятнадцать минут официально исчерпаны.

— Я не знаю, — признается он. — Полагаю, ты вернешься домой. Или останешься в Европе. Как обычно, когда мы не вместе.

— Но я не могу! — кричу я, заставляя тем самым стюардессу выглянуть из-за занавески, чтобы убедиться, в порядке ли я. Я инстинктивно понижаю голос. Но не сильно. — Разве ты не понимаешь? Я не могу вернуться. Меня полностью списали со счетов! У меня ничего нет, Менди. Ты хотя бы понимаешь, что означает «ничего»?

Стоит мне задать этот вопрос, как я уже знаю ответ. Конечно, он не знает, что такое «ничего». Так же как и я не понимала, чем это было, пять месяцев назад. Это не слово в нашем словаре. Но я понимаю его сейчас. Я видела его в каждом месте, где работала последние двадцать недель. Видела, что оно делает с людьми. Как оно их мотивирует. Даже меня.

— Что ж, полагаю, это все расставляет по местам, — говорит Менди отстранено, стуча по клавиатуре телефона. — Тогда тебе лучше не бросать меня.

Хотя он и смеется, говоря это, я знаю, что это не шутка. Это правда. Мне лучше не бросать его, если не хочу голодать. Лучше не бросать его, если хочу выжить. Лучше не делать этого, если хочу жить жизнью, к которой привыкла. Если хочу иметь то, что всегда у меня было.

Мне лучше не бросать его, если хочу деньги.

И в тот самый момент я понимаю, что это на самом деле. Что я в действительности здесь делаю.

Это не разговор о наших отношениях.

А деловые переговоры.

Со скрипом оживает интерком, и из спикеров раздается голос пилота:

— Извините за задержку, мистер Милош. Похоже, взлетно-посадочную полосу очистили и мы готовы к вылету. Поэтому я попрошу сейчас Вас и мисс Ларраби пристегнуть ремни.

Я смотрю на Менди, как он отключает свой БлэкБерри, застегивает ремень безопасности и вытягивает вперед свои длинные ноги, откидывает голову назад и закрывает глаза. Пока наблюдаю за ним, таким умиротворенным, беззаботным и совершенно довольным идеей полететь со мной через мир без колебаний, я знаю, что пилот на самом деле не просит меня пристегнуть ремень. Он спрашивает, действительно ли я хочу сделать это. Действительно ли хочу такого будущего. Вот так Вы желаете провести остаток своей жизни, мисс Ларраби? По прихоти другого непредсказуемого и, быть может, даже бесчувственного человека? Потому что если Вы застегнете этот ремень безопасности, если я отправлю этот самолет в воздух, то все. Назад дороги нет.

Он предлагает мне ультиматум. Говорить сейчас или замолкнуть навеки.

Да и когда я вообще держала язык за зубами?

Я беру Холли под мышку и встаю с места, переступаю через протянутые ноги Менди, чтобы выбраться в проход.

— Мне жаль, — говорю я. — Я не могу этого сделать.

Менди открывает глаза и смотрит на меня с удивлением.

— Что?

Я тянусь к камере хранения над головой и достаю свой ноутбук.

— Мне нужно идти. — Затем кричу стюардессе: — Извините? Не могли бы вы сказать пилоту, что мне нужно сойти с самолета?

Я вижу, как Менди старается вести себя со мной спокойно. Этот взгляд мне хорошо знаком. В последний раз я видела его за пятнадцать минут до того, как влетела на Мерседесе в окно мини-маркета.

— Детка, — говорит он, вставая и беря меня за руку, — присядь. Ты слишком драматизируешь. Слушай, давай полетим в Европу и посмотрим, как все пойдет. Ты не можешь прожить свою жизнь в переживаниях, что же будет дальше. Тебе нужно просто закрыть глаза и перестать волноваться.

Я вытягиваю свою руку и прикасаюсь к его лицу. Кладу ладонь на щеку и в последний раз впитываю его тепло.

— Мне жаль, Менди, — тихо говорю я. — Но уж лучше я проведу свою жизнь с широко открытыми глазами.

После чего вытягиваю у него из рук номер «Fortune» и ухожу с самолета.

Менди не идет за мной следом. Не то чтобы он когда-либо так делал. Но впервые за наши драматичные двухлетние отношения я за это благодарна. Мужчина, стоящий у стойки регистрации в ангаре, спрашивает, нужна ли мне машина. Он указывает на длинный черный лимузин, на котором мы с Менди приехали, и сообщает, что водитель мистера Милоша будет рад отвести меня, куда бы ни потребовалось. Я качаю головой и спрашиваю, может ли он просто вызвать мне такси.

Он кажется удивленным моей просьбой, но не спорит. Он делает быстрый звонок, после чего информирует меня о том, что такси приедет через десять минут.

Не зная, чем заняться, и с тремя сумками богатства, собранного для путешествия, у меня не остается иного выбора, кроме как присесть на верхушку одного из чемоданов и ждать.

Я открываю журнал в руке, и перелистываю его на историю с обложки — о моем отце. Не знаю точно, почему мне так интересно, но что-то заставляет меня взглянуть на нее.

Статья состоит из трех страниц, с целым предисловием о предстоящем слиянии с «ЛяФлер Медиа». В ней говорится о том, какой влиятельной станет «Ларраби Медиа» как только объединятся две компании, и о том, как мой отец представит это слияние перед акционерами, чтобы заполучить их голоса.

В принципе, то же самое, о чем мне вчера рассказывал Люк.

Боже, неужели это было только вчера?

А кажется, будто месяцы тому назад. Поразительно, как много всего может случиться за один день. Меня разоблачили перед прессой, продали, причем руками отца, ошеломили появлением Менди, утащили от Люка и теперь бросили на взлетно-посадочной полосе в аэропорту. Хотя, по правде говоря, последнее было делом выбора.

И теперь я не знаю, что мне делать.

Вернуться к работе, наверное. Закончить свой пятидесятидвухнедельный приговор, забрать чек и свалить отсюда к чертям собачьим.

Я начинаю перелистывать журнал, но на глаза попадается фотография, и я останавливаюсь.

На ней мужчина с широким лицом, длинным носом, волосами с проседью и очками с роговой оправой. Это одна из тех корпоративных рекламных фотографий на безликом фоне. По сути версия тех ужасных портретов, которые заставляли делать в младшей школе, только для людей постарше.

Но мне, если честно, все равно, что это за фотография. Меня больше волнует тот, кто на ней.

Я его знаю.

Но откуда?

Читаю надпись под фотографией: Паскаль ЛяФлер, основатель и Генеральный директор «ЛяФлер Медиа».

А, точно. Это тот самый чувак, с которым они обсуждают сделку о слиянии. Можно сказать, французская версия моего отца. Наверное, поэтому он кажется таким знакомым.

Но чем дольше я смотрю на его лицо, тем больше сомневаюсь.

С чего вдруг я узнаю парня, который ведет дела с моим отцом? Я ведь не слежу за подобными вещами. Это скорее по части Люка. Разве Люк показывал мне как-то его фотографию? Не думаю. Или, может, я видела его по новостям или типа того? Люк говорил, что история неделями обсуждается по «CNBC».

Я фыркаю от этой мысли.

Чтобы я смотрела «CNBC»? Ну да. Как раз в моем духе.

Ну, может, Горацио смотрел канал на кухне, а я зашла и мельком увидела лицо этого парня.

Нет, протестует что-то в моей голове. Дело не в этом.

Я знаю его откуда-то еще. Его лицо я видела раньше. Недавно. И даже могу почти услышать его голос.

И почему-то вспоминаю, как он говорил о выселении шеф-повара…

Да! Точно!

Он был хозяином вечеринки, на которой я работала той ночью. Тем, чей разговор на французском с группой людей я подслушала, пока разносила закуски. До того, как каждый представитель СМИ на планете сфотографировал меня за уборкой мусора с тротуара.

Я содрогаюсь при воспоминании об этом и быстро переворачиваю страницу, чтобы подавить его.

Но даже во время чтения остальной части статьи лицо того мужчины не покидает мои мысли. Складывается впечатление, будто здесь что-то не так. Мои инстинкты говорят мне, что во всей этой ситуации замешано что-то еще.

Я возвращаюсь на страницу с фотографией ЛяФлера и внимательно смотрю на нее, пытаясь понять, что же упустила. Если он действительно французская версия моего отца, тогда у меня есть все основания не доверять ему.

Но, к несчастью, я понятия не имею, почему. Так что еще раз переворачиваю страницу и продолжаю читать.

Мои глаза бегло просматривают остальной текст, пока не доходят до части, в которой описывается, как мой отец начинал свою карьеру в копировальной комнате маленькой новостной газеты в Фресно и двинулся дальше, чтобы построить свою империю. Я перестаю читать и изумленно смотрю на страницу. Но в конкретный момент меня интересует не то, что написано в статье — я и так уже слышала эту историю миллион раз, — а боковая колонка возле самой статьи. Сделанная в виде списка.

Списка успешных людей, которые начинали с самого нуля. Как мой отец.

И мои глаза не могут сразу охватить список целиком.

Майкл Делл, основатель и руководитель компании «Делл», начинал с мытья посуды в китайском ресторане, прежде чем открыть одну из самых крупных компьютерных компаний в мире. Уоррен Баффет работал в продуктовом магазине до того, как стать всемирно известным предпринимателем с миллиардным состоянием. Барак Обама и Мадонна работали в фаст-фуде. Уолт Дисней сперва работал разносчиком газет. Роб Стюарт был могильщиком. Джерри Сайнфелд был продавцом по телефону. А Дональд Трамп — сборщиком арендной платы.

Я чуть не падаю со своего чемодана.

Список состоит из тех же работ, что и тот, который теперь валяется на дне моего мусорного ведра.

Список 52-причин-моей-ненависти-к-отцу.

Случайные, как казалось, работы, которые я должна была выполнять последние несколько месяцев, были далеко не случайными. А тщательно отобранными. Из-за людей, которые когда-то начинали с них свою карьеру. Успешных, влиятельных людей, которым удалось пробиться к верхам благодаря этим работам.

Я сижу посреди пустой бетонированной площадки аэропорта, совершенно ошеломленная. И затем кое-что всплывает в моей голове.

«Хоть раз в своей жизни, Лекс, можешь поверить тому, кто знает, что для тебя лучше? Что твой отец действует от всего сердца?»

Нет. Я не могу в это поверить. По крайней мере, в тот момент, когда Брюс Шпигельманн впервые сказал мне это в тот судьбоносный день в офисе. Но сейчас я начинаю задумываться об обратном. О том, что, быть может, мой отец все-таки не безнадежен. И о том, что, возможно, этот список служит тому доказательством.

Что ж, даже если это и так, я знаю, этого не достаточно.

Мне нужно больше информации. И я, кажется, знаю, где смогу ее найти.

Дверь в кабинет моего отца открывается с жутким скрипом. Прямо как и полагается дверям в ужастиках. Я кладу универсальный ключ, что дал мне Горацио, в карман джинсов и нерешительно вхожу внутрь. Я не была в этой комнате с самого детства. И даже тогда боялась ступить сюда. Потому что пришлось бы увидеть отца. Поговорить с ним. Что-то делать с ним. И от этого я всегда входила в ступор.

С тех пор как семья Ларраби стала владеть этим домом, существовала только одна причина, чтобы войти в комнату, и то только если в ней был мой отец. И за последние десять лет или около того, вне зависимости от того, был ли отец дома, я научилась оставаться незамеченной.

Но одного я никогда не делала — никогда не осмеливалась делать — приходить сюда одной.

Для начала стоит отметить, что комната сама по себе выглядит довольно угрожающе. Темное дерево, высокие книжные полки, слабый свет, просачивающийся между толстыми ветвями за окном. Это скорее скрытая пещера, чем кабинет. На стене даже висит портрет Ван Гога с несчастным мужчиной, сидящим возле умирающего цветка, который считается одним из самых мрачных его произведений.

Большинство людей любят светлые комнаты с множеством естественного света, цвета и хорошей энергетикой. Но не мой отец. На самом деле, я бы не удивилась, узнав, что он специально выбрал эту комнату из-за отсутствия вышеперечисленного. И, должна сказать, зловещая атмосфера подходит ему идеально.

Я нащупываю включатель на стене. Зажигается одинокая тусклая лампа на столе, искажая мрачные тени в странные, бесформенные создания, которые, ей Богу, наблюдают за мной. Задаваясь при этом вопросом, что делает эта незваная незнакомка, скитаясь по их скрытому пристанищу. Я делаю глубокий вздох и напоминаю, что веду себя глупо. Это всего лишь комната. Как и любая другая в доме.

И то, что мое единственное воспоминание об этом месте связано с тем, как мой отец сидит на столе и смотрит на меня пытаясь запугать, не имеет значения.

Сейчас его здесь нет. И это главное.

Я качаю головой, проясняя мысли, и начинаю поиски. Осторожно, чтобы не оставить улик своего визита, занимаюсь книжными полками, шкафами и затем перехожу к ящикам. Но проблема в том, что я даже не знаю, что ищу. Что-то, касающееся оправдания. Какое-то доказательство того, что мой отец не монстр. Что есть что-то еще.

Честно говоря, в этом плане я бы довольствовалась и старой обувной коробкой, заполненной фотографиями моей мамы. Настоящими фотографиями. Теми, которые ставили под рамки и украшали камины. Фотографиями, сделанными любителями на дешевые, доступные фотоаппараты. А не теми, которые требуют установку светового оборудования и команду из десяти человек.

Может, если бы я просто увидела, какой она была на самом деле — а не той, кем хотели из нее сделать пресс-атташе — тогда бы мне стало легче.

Но спустя тридцать минут, проведенных за обыскиванием каждого кусочка комнаты и возвращением всего на свои места, я так и не приблизилась к ответам.

Я обыскала каждую тумбочку, ящик, полку, картотеку, уголок и трещину и не нашла ничего интересующего. Если отец и хранит информацию о моей матери — или что-нибудь, что может поменять мое мнение о нем, — то явно не здесь.

Я поворачиваюсь к картине Ван Гога на стене и рассматриваю лицо несчастного мужчины и увядающий цветок, стоящий перед ним на столе. Опустошенное выражение его лица отражает мое собственное.

Быть может, он тоже что-то ищет. Что-то, чего не может найти.

Я подхожу ближе к картине и неожиданно замечаю в ней деталь, которую не видела прежде. Почему-то кажется, что она не на одном уровне со стеной. Словно есть крошечный промежуток между рамой и ее обшивкой.

Затем, делая еще один шаг к картине, в голове проносится мысль, что, быть может, несчастный мужчина ничего и не ищет. Быть может, он что-то прячет.

Я обхожу стол отца и прижимаюсь щекой к стене, закрываю глаз, чтобы заглянуть за картину.

Как и подозревала, за ней что-то есть.

С особой осторожностью я берусь за низ рамы и приподнимаю ее, но картина не сдвигается с места. Немного поразмыслив, решаю применить другую тактику. Берусь сбоку и тяну картину на себя. Она начинает двигаться, открываясь справа налево, как дверь.

За ней, встроенный в стену, находится прямоугольный металлический сейф с кодовым замком.

От волнения мое сердце пускается вскачь.

Вот оно. То, что я искала. Должно им быть. Просто обязано.

Остается одна проблемка: как его открыть.

Я пробую каждую комбинацию цифр, которую могу вспомнить: день рождения отца, день рождения мамы, день рождения ЭрДжея, даже собственный день рождения, — но ни одна из них не подходит. Гуглю, когда компания отца стала Открытым акционерным обществом, и набираю ту дату. Бесполезно.

Я задумываюсь над другими вариантами комбинации. Такой, которая имела бы значение для моего отца. Была бы ему важна. Но, естественно, ничего в голову не приходит. Он же зомби. Что его может волновать.

Но затем мои мысли возвращаются к портрету, висящему над камином в соседней комнате. К пустому взгляду моего отца. Такому же взгляду, что я видела у тех скорбящих людей в похоронном доме.

Я возвращаю картину Ван Гога обратно на стену, чтобы внимательно рассмотреть лицо человека, охраняющего сейф. Всматриваюсь в то, как он опирается на руку, как сжались от безнадежности его губы. Он тоже по чему-то горюет.

Я опять сосредотачиваюсь на сейфе и медленно набираю номера в следующем порядке: 01-27-00.

Дату маминой смерти.

Замок открывается.

Дергаю на себя тяжелую металлическую дверь. Внутри нахожу бесчисленные стопки наличных в разных валютах. Наверное, в общей сложности на сумму более десяти миллионов долларов. Но тянусь я не к ним, а к темному деревянному ящичку, стоящему у задней стенки сейфа.

Я ставлю его на стол отца и опускаюсь в кресло. Медленно расстегиваю металлическую застежку и поднимаю крышку. Ящик до верха наполнен фотографиями всех форм и размеров. Каждым воспоминанием о моей матери, которые спрятал отец. Свадебными фотографиями, фото с медового месяца, моментальными и искренними снимками, фотографиями, снятыми на «Полароид», и даже лентой фотографий, сделанной в одной из тех дрянных кабинок, которые можно найти в развлекательном центре. На них моя мама в разном возрасте. От детских лет до подросткового возраста. От младенчества до взрослой женщины. У нее сияющая улыбка. И теплые глаза. А лицо наполнено яркими красками.

В особенности выделяется одно фото. Маленький, подходящий для бумажника снимок. Полагаю, это школьное фото. На нем она изображена в моем возрасте. Так что, думаю, она училась в старшей школе, когда его сделали.

Я сижу парализованная, пока рассматриваю форму ее лица. Каждый изгиб, каждую частичку, каждую линию. Может, то, что на ней, уже не модно. Может, ее прическа была популярной в восьмидесятых. Но одно можно сказать наверняка.

Это все равно, что смотреть в зеркало.

Мы практически идентичны.

Мой паралич наконец проходит, и я откладываю школьное фото в сторону, продолжаю изучать остальные фотографии, пока не дохожу до дна коробки. Но последнее, что нахожу, это не фотография. А простой белый лист бумаги.

Я разворачиваю его и, тяжело сглотнув, смотрю на верхнюю часть страницы.

Согласно определению, лейтенант — тот, кто помогает капитану во всех аспектах, связанных с успешным ведением судна. В семье Ларраби эти обязанности включают в себя распределение чеков трастовых фондов, ведение вопросов, касающихся завещаний, а также, среди прочего, урегулирование последствий аварий из-за пьяного нахождения за рулем, виновником которых служат дочери-подростки.

В нашей семье все эти обязанности возложены на единственного и неповторимого Брюса Шпигельманна, который отнимает взгляд от стопки бумаг на своем столе и одаряет меня улыбкой, когда я вхожу в его кабинет и закрываю за собой дверь.

— Лекси, — говорит он, подымаясь, чтобы поприветствовать меня. — Приятная неожиданность. Какими судьбами?

Я не трачу времени на пустые разговоры. Вместо этого просто сажусь в кресло напротив него и перехожу к делу.

— Я пришла поговорить о своей маме.

По лицу Брюса пробегает вспышка каких-то неузнаваемых эмоций. Сдается мне, он знал, что этот день наступит. Это было только вопросом времени.

— Твоя мама была замечательной женщиной, — терпеливо говорит он.

— Да-да, — слышу, как произношу нараспев я. — Заботящейся, поддерживающей, любящей матерью и все в том же духе, да?

Он слегка посмеивается, но я знаю, что за смехом он скрывает что-то еще, потому что слышу в его голосе беспокойство. Вижу, что ему неудобно, по тому, как он ерзает в своем кресле. И знаю, к чему он начинает покусывать внутреннюю сторону своей щеки.

— Наверное, все забыли упомянуть, что, к тому же, у нее была проблема с алкоголем.

Брюс замирает и смотрит на меня долгим, тяжелым взглядом. Я достаю отчет коронера из сумки и протягиваю через стол. Брюс мельком смотрит на него, закрывает глаза и большим и указательным пальцами зажимает переносицу.

— Она умерла в аварии во время вождения автомобиля в нетрезвом виде. И это она была пьяным водителем! — Мой голос повышается, пока я пытаюсь сдерживать эмоции. — Не считаешь, что у меня было право знать об этом?!

— Да, — тихо отвечает он. — Думаю, у тебя было такое право.

В замешательстве качаю головой и наклоняюсь ближе.

— Что, прости?

— Я годами твердил твоему отцу о том же. Что у тебя есть право знать. У всех вас. Но решение принимал он. И как его адвокат, я не мог…

— Так это правда? — нетерпеливо прерываю я. — Она была алкоголичкой? — слышу, как спрашиваю я и уверенность в моем голосе удивляет. Как будто говорю правду, о которой знала все время.

— Твоя мама, — пытается начать Брюс, — была очень сложной женщиной. У нее была проблема с…

— Просто ответь на вопрос.

Брюс бросает на меня тяжелый взгляд, как бы спрашивая, действительно ли я хочу знать. Действительно ли хочу открыть ящик Пандоры. Потому что всем известно: стоит открыть его, назад ничего не вернешь. Я смотрю на него в ответ с решимостью, без слов давая понять, что я не боюсь. Что я пришла сюда за всей правдой и ничем, кроме правды, и не уйду, пока не получу ее.

Он шумно выдыхает, его дыхание сигнализирует о поражении. Но мне нужно услышать слово. И он об этом знает.

— Да, — наконец произносит он.

— А круизы, в которые она раньше отправлялась? — напоминаю я.

Он пытается сопротивляться. Сомневается. И затем:

— Твой отец столько раз пытался помочь ей. Но ничего не получалось. Все твое детство она то была на реабилитации, то заканчивала ее курс. Когда бы она ни возвращалась, или когда бы ни уезжал твой отец в командировку, у нее снова случался рецидив.

Даю время впитаться информации. Как бы ненавистно было об этом слышать, кажется, это вписывается в общую картину. И приносит покой. Но не в физическом смысле (с точностью наоборот, вообще-то), а в плане того, что это правда. Наконец-то правда. Теперь я могу вздохнуть.

— Почему он настаивал на лжи? — спрашиваю я. — Почему не рассказывал нам правду о ней? Он думал, что мы этого не вынесем?

Брюс качает головой.

— Не в этом дело. Он пытался защитить вас. Ему было так больно из-за ее болезни, и он не хотел, чтобы ты с твоими братьями проходили через ту же агонию. Он думал, что, спрятав от вас правду и убедив в том, что она была не такой, вам будет лучше.

Вдруг все обретает смысл. В одно сокрушительное мгновение все становится ясным. Вот почему он продолжает жениться на тех, кого не любит. Почему считает, что лучше держать каждого на расстоянии вытянутой руки. Если не впускать никого в сердце, то тебе не сделают больно. Если никого не любить, то не найдется такого человека, который из-за своей смерти забрал бы частичку тебя вместе с собой.

И затем меня поражает тревожная мысль.

Но я же сама чуть не погибла.

Около пяти месяцев назад. В автомобильной аварии. Аварии, с которой все началось. Эти пятьдесят две работы. «Программа по оздоровлению».

В шоке сижу не двигаясь. Не могу ничем пошевелить. Что означает — не могу дотянуться к слезам, которые льются с глаз. Брюс вытаскивает носовой платок из коробки, стоящей на столе, и протягивает мне, но я его не беру.

Спустя еще несколько размытых секунд, я могу снова говорить.

— Вот почему он так поступил, — делаю я вывод. — Вот почему я должна весь год выполнять те работы.

Каждая из тех работ, в конце концов, привела кого-то к богатству и успеху, поэтому разумно предположить, что, по крайней мере, одна из них подойдет и для меня.

Брюс кивает.

— Я хотел рассказать тебе, Лекс. Клянусь, так и было. Твой отец корит себя. За все это. Включая ее смерть.

— Но в этом явно нет его вины! — возражаю я.

— Попробуй ему сказать об этом. — Брюс снимает очки и потирает глаза. — Вина преследует его с тех самых пор. Он думал, что если бы решил эту проблему раньше, то смог бы взять ее под контроль, пока она не приняла плохие обороты. Но не смог.

— И потом я врезаюсь на машине в мини-маркет, — заканчиваю я мысль.

Брюс кивает.

— И он не собирался совершать одну и ту же ошибку дважды.

Из кабинета Брюса я ухожу в опустошенном состоянии. На меня сбросили бомбу. Столько новой информации нужно осмыслить, что даже не знаю, с чего начать. Или что делать, когда с ней разберусь.

Всего несколько паршивых слов на одном-единственном листе бумаги — и неожиданно вся моя жизнь переворачивается с ног на голову.

Все это время я думала, что моего отца не было рядом, потому что он не хотел быть со мной. Когда на самом деле он преследовал другую цель. Он не ненавидел меня. Не пытался замучить меня или подставить. Он пытался спасти меня.

И если все сводится к этому, то сейчас я могу сделать только одно.

Теперь я собираюсь спасти его.

Выхватываю сотовый и набираю номер Люка.

Пропуская формальности, воплю в телефон:

— Нам нужно поговорить! Встретимся в Гнезде через двадцать минут.

— Мне казалось, ты собиралась уехать, — ворчит Люк, как только Горацио приводит его в библиотеку. Я уже по колено погрузилась в приготовления, сидя на полу с открытым ноутбуком и разложенными вокруг контрактами и распечатками.

— Я передумала, — просто говорю я.

— Что тебе нужно? — спрашивает Люк, скрещивая руки на груди.

— Твоя помощь.

Он выглядит ошеломленным.

— Моя помощь?

Я киваю.

— Да.

— Почему?

— Потому что ты единственный, кому я могу сейчас доверять.

Он думает над этим некоторое время и затем, после того, как, кажется, решил, что для него такая причина вполне приемлема, присоединяется ко мне на полу посреди комнаты.

— В чем дело?

Взволнованная я переворачиваю журнал «Fortune» так, чтобы он мог видеть, что на открытой странице.

— Видишь этого парня? — спрашиваю его, указывая на картинку, которая вдохновила на весь этот безумный план.

Он кивает.

— Конечно. Это Паскаль ЛяФлер. Генеральный директор «ЛяФлер Медиа».

— Ну, — важно говорю я, — еще он лжец.

Люк моргает.

— Чего-чего?

— Я видела его на вечеринке, на которой работала. Я подавала ему корзинки из огурцов, наполненные жарким из тунца!

Глаза Люка расширяются в неверии.

— И это делает его лжецом?

Я отмахиваюсь.

— Слушай, — настойчиво говорю ему, — он разговаривал с компанией людей. — Я обвожу взглядом разбросанные бумаги вокруг, пока не нахожу распечатку из интернета. На ней десять людей, стоящих за огромным столом для конференций. Из всех них я уже обвела красным маркером лица троих мужчин.

— С этими людьми, — говорю я, указывая на обведенные головы. — И разговаривал с ними на французском.

— Ну, он же француз, — острит Люк.

— Я в курсе, — говорю я с увеличивающимся нетерпением. — Просто послушай. Он говорил что-то о плане по выселению шеф-повара.

Люк смотрит на меня так, будто у меня совсем поехала крыша.

Не обращаю на него внимания.

— Я не заподозрила в этом ничего такого, потому что подумала: чего? Выселить шеф-повара? Как скажешь, стремный француженец.

— В рассказе вообще смысл какой-то есть? — вмешивается Люк.

Я стискиваю зубы и пытаюсь сдержать терпение, которого становится все меньше.

— Да! — делаю глубокий вздох и продолжаю. — Но все изменилось, когда я увидела его лицо в журнале и осознала, что неправильно его поняла. Видишь ли, я владею довольно ограниченным запасом французского лексикона, который сводится к разговорам о моде, еде и сплетнях о знаменитостях.

— Правда? — шутит Люк. — А по тебе не скажешь.

Я стукаю его бумажкой, что держу в руке.

— Так вот, из головы совершенно вылетело, что le chef не переводится как «шеф-повар». Оно означает faux ami!

— Что означает?

Я вздыхаю.

— Faux ami. Переводится как фальшивый или поддельный друг. Это слово относится к разряду тех, которые из-за схожести звучания на обоих языках ты бы переводить не стал, но это не так. Например, как с librairie. Это не библиотека. А книжный магазин. Или, допустим, napkin. Ты бы подумал, что это салфетка, но на самом деле на французском под ним подразумевается прокладка.

— Ладно, ладно! — говорит Люк, взмахом руки перебивая меня. — Я понял. Так если chef означает не «шеф-повар», тогда что?

Делаю глубокий вдох и удерживаю его взгляд.

— По сути, оно переводится как «Генеральный директор».

У Люка уходит некоторое время, чтобы поспеть за моим безумным мышлением, и когда у него это получается, я замечаю, как меняется выражение его лица.

— Выселить Генерального директора?

Пылко киваю в ответ.

— Expulser, — поясняю я. — Это слово он использовал. Оно переводится как выселить. Но я пересмотрела его значение и выяснила, что также оно означает выгнать. Вытеснить. Изгнать.

Люк ничего не говорит. Ему и не нужно. Все написано у него на лице.

— Поэтому я начала читать о предстоящем слиянии, — продолжаю я, кивая в сторону распечаток, разложенных вокруг. — И даже нашла о нем несколько корпоративных электронных писем в папке для спама.

Он с любопытством поднимает бровь.

— Длинная история, — отвечаю я, быстро махнув рукой. — Так вот, прочитав все это, я узнала, что как только слияние состоится, по плану мой отец должен стать Генеральным директором новой организации, а этот чувак Паскаль займет должность пониже. Но если учесть пять новых членов Правления, которые займут свои посты со стороны «ЛяФлер Медиа», то на самом деле понадобится всего три дополнительных голоса, чтобы оказаться в большинстве. — Я снова стукаю пальцем по обведенным головам на фотографии. — Вот эти три голоса.

Люк смотрит на меня с чистым изумлением. Понятия не имею почему: то ли из-за столь шокирующей информации, или же из-за того, что это именно я ее раскрыла. Возможно, понемногу из-за одного и другого.

— Поверить в это не могу, — наконец найдя, что сказать, говорит Люк. — «ЛяФлер» действует за спиной твоего отца, чтобы взять под контроль всю компанию?

Я киваю.

— Видимо, в этом плане ему и отводится роль faux ami. — После чего объясняю это еще более простым языком: — Если эта сделка состоится, то мой отец лишится работы.

Люк сразу же становится в штыки. Он вскакивает на ноги и начинает расхаживать по комнате.

— Значит, мы позвоним твоему отцу и предупредим его, чтобы он не рекомендовал завтра акционерам идею о слиянии, — вслух рассуждает он.

Но я тут же качаю головой.

— Не выйдет.

— Почему нет?

— Он мне не поверит! Он разговаривал с Кэролайн и подумает, что я попытаюсь подставить его после того, как они раскрыли меня перед прессой.

— Подожди, что? — Люк останавливается и смотрит на меня. — Так это твой отец навел прессу?

— Я говорила тебе, что в моей семье все сложно.

Он раздумывает несколько секунд, после чего, кажется, соглашается оставить рассуждения по этому поводу на потом.

— Что ж, ладно, тогда я скажу ему.

Бросаю в него взгляд сомнения.

— И что ты скажешь?

— Просто скажу ему, чтобы он не доверял ЛяФлеру и не рекомендовал слияние. Если акционеры не проголосуют «за», то работа твоего отца останется в сохранности.

— Ну да, — с сарказмом говорю я. — Мой отец отзовет миллиардную бизнес-сделку, потому что у его двадцатиоднолетнего интерна плохое предчувствие.

Он знает, что я права, и поэтому отводит глаза и вновь начинает мерить комнату шагами.

— Нам нужно доказательство, — говорю ему. Хотя и знаю, что об этом не обязательно говорить. К этому времени он уже должен был сам прийти к подобному заключению. — Мой отец среагирует только на вескую улику.

Люк вскидывает руки в воздух.

— Как, черт возьми, мы достанем доказательство? Причем всего за несколько часов? Голосование уже завтра утром!

— Не переживай, — спокойно говорю я, собирая бумажки. Беру их на руки и встаю. — У меня есть план.

Схватив Люка за локоть, веду его наверх, в свою комнату, и закрываю за нами дверь.

Он беспокойно осматривается по сторонам, прежде чем присесть на кушетку. Холли тявкает и подпрыгивает на месте рядом с ним. Он осторожно гладит ее по голове. Будто боится, что сломает ей что-нибудь.

— Э… хорошая комната, — неловко говорит он.

— Спасибо.

Я исчезаю в шкафу и начинаю снимать одежду.

— Так в чем состоит твой великий план? — спрашивает он тревожно.

Раздается стук в дверь, и я слышу, как в комнату входит Горацио.

— Что это? — спрашивает у него Люк.

— То, о чем просить мисс Ларраби, — загадочно отвечает Горацио и вылетает из комнаты.

Я высовываю голову из шкафа, чтобы увидеть, как Люк держит маленькую, без опознавательных знаков картонную коробку, пытаясь открыть крышку.

— Что это? — снова задает он вопрос, только уже мне, когда ему наконец-то удается снять крышку. Затем тянется внутрь коробки и достает черную гарнитуру со встроенным микрофоном и крошечный наушник. Он держит по предмету в руке и с интересом на них смотрит.

Ныряю обратно в шкаф и роюсь на дальних полках, находящихся за всеми моими вечерними нарядами, пока не нахожу платье, которое искала.

— Это наши шпионские примочки! — с восторгом говорю я, натягивая платье через голову и просовывая руки в разрезы для рукавов. Ткать ощущается знакомо неудобной, и я немного съеживаюсь от воспоминаний, когда приходилось носить эту отвратительную вещь.

Боже, такое ощущение, будто это было вечность назад!

И, смотря вниз на бело-голубые полоски и белый воротничок, я понимаю, сколько всего изменилось с тех пор, как все началось. Чувствую себя совершенно другим человеком, а не той девчонкой, которая впервые надела этот наряд более четырех месяцев назад.

— Наше что? — со скептицизмом интересуется голос Люка.

Я затягиваю платье и обуваюсь.

— ЛяФлер арендует дом в Палос Вердес, — отзываюсь я. — Там проходила вчерашняя вечеринка. Я заметила кабинет на первом этаже. У него должно быть там какое-нибудь доказательство того, что он в сговоре с теми членами Правительства. Так что я собираюсь пробраться в дом и найти его.

— Ты собираешься сделать ЧТО?

Хотя я не могу видеть его лица, но могу сказать по панической нотке голоса, что он начал сомневаться в успехе моего плана.

— Успокойся, — говорю я, роясь в коробке с париками, пока не нахожу идеально подходящий вариант. На ярлыке написано «Никки». Волосы в парике шоколадно-коричневого цвета, асимметричные, длиной до подбородка. Завязываю свои волосы резинкой, наклоняюсь вперед и надеваю парик на голову. — Я собираюсь замаскироваться.

— А?

Теперь, когда все элементы моего костюма на месте, я с грацией и плавностью дефилирую обратно в спальню и в конце делаю скромный реверанс.

Он осматривает меня с ног до головы в замешательстве, уделяя внимание каждому элементу моего наряда.

— Это что, твоя форма из «Маджестик Мэйдс»?

— Ага. Я проберусь туда в роли горничной. — Я подхожу к нему с деловым видом, забираю маленький наушник из его руки и вставляю в свое ухо. — А ты будешь ждать снаружи с этим, — прикасаюсь пальцем к гарнитуре, которую он держит в другой руке, — и подсказывать, что я должна искать.

Он резко встает на ноги и начинает отступать от меня, словно у меня какое-то инфекционное заболевание, называемое сумасшествием.

— Ни за что, — зарекается он. — Это проникновение со взломом. Тебя узнают. Нас точно поймают.

— Меня не узнают в этом, — я указываю на свою униформу.

— Эй, прием! — говорит он, ошарашенный. — Ты Лексингтон Ларраби. Дочь человека, выступающего посредником в этой сделке. Ты не можешь просто войти в дом ЛяФлера и надеяться, что останешься незамеченной.

Я подхожу к Люку и, чтобы подбодрить, прижимаю руку к его щеке.

— О, Люк, — говорю я полным сочувствия голосом, — ты забываешь о самом важном уроке, который я извлекла из всего этого приключения.

— Каком же? — спрашивает он, глядя на меня с подозрением.

Бросаю ему кривую улыбку.

— Никто не замечает прислугу.

Я прикрепляю брошь с крошечным микрофоном к отвороту униформы и шепчу:

— Проверка, раз, два, три. Ты меня слышишь?

Меня накрывает волна головокружительных эмоций. Как же классно.

Следом за тихим треском слышу, как в наушнике раздается голос Люка:

— Да, я тебя слышу.

— Хорошо, — говорю я, глубоко вдыхая. — Ну, была не была.

Я забираюсь на низковисящие ветви дерева и отталкиваюсь. Хватаюсь за перила балкона, чтобы удержать равновесие и подтянуть ноги. Как только попадаю на другую сторону, приседаю и показываю Люку «пальцы вверх». Вижу, как он наблюдает через лобовое стекло своей машины, припаркованной ниже по улице.

Тихонько толкаю раздвижную стеклянную дверь и пробираюсь внутрь. Попадаю, видимо, в пустующую гостевую комнату. Открываю дверь в коридор и на цыпочках иду к лестнице, держась возле перил, чтобы увидеть, есть ли кто на первом этаже.

Путь свободен, так что я опускаюсь по лестнице, стараясь ступать так тихо, как только возможно. Узнаю огромную входную дверь и гостиную — как ни крути, я уже тут побывала — и бесшумно направляюсь к кабинету.

Дверь закрыта. Легонько стучу и, когда ответа не следует, тяну ручку вниз и захожу, осторожно закрывая за собой.

— Так, я внутри, — шепчу я, опуская голову к брошке.

— Что видишь? — спрашивает Люк в наушнике.

Быстро подхожу к столу и начинаю копаться в бумажках.

— Не знаю, — говорю ему. — Похоже на какие-то отчеты. Куча диаграмм. «Планируемый размер доходов», — читаю я надпись вверху страницы, что держу в руке.

— Нет, — решительно отвечает Люк. — Это, скорее всего, финансовая отчетность. Тебе нужно найти что-то вроде контракта, договор в письменной форме между ЛяФлером и теми тремя членами Правления. Что-нибудь, указывающее на их обещание проголосовать за него на пост Генерального директора, когда сделка состоится.

Кладу страницу на стол, громко выдыхаю и приступаю к исследованию еще большего количества бумажек.

— Наверное, он не будет лежать у него прямо на столе, — предполагает Люк.

Киваю.

— Ты прав, — шепчу я и начинаю открывать ящики. Но там нет ничего отдаленно похожего на то, что описал Люк.

Тогда я добираюсь до нижнего ящика стола. Он заперт. Тяну за ручку, пытаясь открыть его, но не поддается. И вряд ли у меня получится захватить с собой целый стол и оттащить его к окну.

И все-таки здесь должно быть доказательство. А зачем еще заморачиваться с закрыванием ящика? Только если там лежит нечто такое, чего вы бы не хотели показывать остальным.

Мне всего-то нужен долбанный ключ! Но он может быть где угодно. В том числе и у самого ЛяФлера. И, насколько мне известно, в настоящий момент он скорее всего в офисе вместе с моим отцом. По крайней мере, я надеюсь, что он там. Хотя без разницы, где он, лишь бы не дома.

— Что б его! — ругаюсь я.

— Что случилось? — отвечает Люк голосом, полным паники.

— Здесь закрытый ящик. То, что мы ищем, должно быть внутри. Но я не могу открыть его.

— А ты не можешь вскрыть замок? — спрашивает он.

— Вы только послушайте мистера Паиньку, — шучу я. — Подбадривает меня вскрыть замок.

— Что тут поделаешь? Ты оказываешь на меня плохое влияние.

— Или хорошее.

Он смеется.

— Так что, сможешь взломать?

— Нет! — кричу я в ответ. — Я не знаю, как взламывать замки. А ты?

— А ты как думаешь?

— Хочешь сказать, вас не учат этому в колледже? — высокомерно спрашиваю я.

— Должно быть, в тот день я болел.

— Погоди-ка, — говорю я, когда в голову приходит идея. Смотрю вниз на свою униформу. В последний раз, когда я носила эту шкуковину, я не могла разобраться, как включить пылесос. Или хотя бы как им пользоваться. Но я же разобралась, так ведь?

Поспешно достаю свой сотовый и открываю «Ютуб». Набираю «Как вскрыть замок», и поиск выдает сотню видео. У первого, однако, три миллиона просмотров и рейтинг 4,5 звезды, поэтому решаю, что, наверное, это наилучший вариант.

Выбираю его, уменьшаю громкость и нажимаю «Воспроизведение», забираю со стола пару скрепок, как говорится в видео. Внимательно смотря на женщину в ролике, распрямляю первую скрепку, после чего загибаю конец, чтобы сделать крюк. Затем полностью разгибаю вторую скрепку, становлюсь на колени и, вставив ее в замочную скважину, поворачиваю по часовой стрелке. Следуя шаг за шагом указаниям из видео, я медленно просовываю скрепку с крючком поверх первой и нащупываю что-то, называемое стержнем.

Я ворчу в отчаянии, когда пытаюсь отодвинуть каждый стержень, но спустя несколько минут не думаю, что мне удалось сдвинуть хотя бы одну.

— Что ты делаешь? — в наушнике раздается голос Люка, заставляя меня отвлечься.

Я вздыхаю.

— Пытаюсь открыть этот дурацкий замок. Подожди.

Делаю еще один глубокий вдох, наклоняюсь ближе и пробую снова. Крюк наконец-то соприкасается с первым стержнем, и у меня появляется возможность сдвинуть его вверх. Слышу тишайшее «клик».

— Получается! — восторженно шепчу я.

Повторяю то же самое со вторым, затем третьим, слегка поворачивая нижнюю скрепку, пока не добираюсь до последнего стержня, а замок поворачивается направо. Тяну за ручку ящика. Он открывается.

Внутри только одна вещь. Картонная папка без пометок. Нетерпеливо подымаю ее и открываю.

— Соглашение избрать Паскаля ЛяФлера на пост Генерального директора новой «Медиа Корпорации Ларраби», — читаю я вслух верхнюю строчку страницы.

— То, что нужно! — Люк так громко визжит в наушнике, что чуть ли рвет не мои барабанные перепонки. — Там есть подписи?

Открываю последнюю страницу и обнаруживаю четыре подписи. В первых трех узнаю имена членов Правления с фотографии, которую распечатала из интернета, а последняя принадлежит самому Паскалю ЛяФлеру.

— Да!

— Хорошо, — властно произносит Люк. — А теперь убирайся оттуда к чертям подальше.

С широкой улыбкой скручиваю документы и прячу их за передником своей униформы. Кладу обратно пустую картонную папку в ящик и закрываю его ногой. Я иду в сторону двери, но, как только тянусь к ручке, она начинает поворачиваться, причем сама по себе.

Охаю и ищу место, куда бы спрятаться, но на это нет времени. Дверь открывается и внутрь входит человек часа собственной персоной. Паскаль ЛяФлер.

На краткий миг наши взгляды пересекаются, и, когда ко мне возвращается способность двигаться, я опускаю голову, первой отводя взгляд.

Делаю небольшой реверанс.

— Здравствуйте, мистер ЛяФлер, — говорю я, изо всех сил старясь имитировать отчетливый польский акцент Катаржины. — Приветствовать вас дома.

Он стоит на месте и недолго смотрит на меня, после чего подозрительно осматривает комнату. Я не подымаю голову, избегая зрительного контакта, пытаюсь совладать с дыханием. И молюсь о том, чтобы он не смог услышать, как колотится мое сердце.

— Ежкин кот! — слышится голос Люка в ухе. — Он там? Я даже не видел, как его машина заезжала в гараж. Что ты собираешься делать?

Мне хочется прошептать в ответ, что визжанием в мое ухо делу не поможешь, но, очевидно, об этом не может быть и речи.

— Что ты здесь забыла? — спрашивает он своим суровым, гнусавым французским акцентом.

Нацепляю выражение недалекой глупышки и указываю рукой вглубь комнаты.

— Я убираться в комнате.

Я бы сейчас на все пошла, лишь бы в руке оказалась метелка из перьев. Или хотя бы флакон с универсальным очистителем. И очень надеюсь на то, что он не понимает, как тяжело убирать комнату пустыми руками.

Он продолжает смотреть на меня, его глаза прожигают дыру на макушке моей головы.

Пожалуйста, поверь мне, молчаливо умоляю я. Пожалуйста.

— Я ведь сказал горничным, что не желаю здесь никого видеть, — наконец говорит он, и я чувствую, как вдыхают легкие.

— Мне очень жаль, — извиняюсь я, проносясь мимо него к двери. — Это мой первый день, сэр. Я не допускать ту же ошибку больше.

Он позволят мне уйти, но не отрывает от меня глаз, пока я быстро иду по коридору к входной двери. Делаю вид, что взбиваю подушки на диване, пока не замечаю, как он исчезает за дверью своего кабинета.

Затем я на цыпочках прохожу прихожую, тихонько проскальзываю через входную дверь и мчусь на всех парах к машине Люка, молясь о том, чтобы месье ЛяФлер не заметил пустую картонную папку в нижнем ящике или две разогнутые скрепки на полу до тех пор, пока мы не уедем.

Уже стемнело к тому времени, как мы подъезжаем к офису моего отца в центре города. Люк паркует машину и тянется, чтобы отстегнуть ремень безопасности, но я кладу руку поверх его. Он смотрит на меня с любопытством.

— Ты не против подождать в машине? — спрашиваю у него. — Мне нужно сделать это самой.

Он кивает, но не убирает свою руку. Она прочно остается под моей.

— Конечно.

— Ты уверен, что он увидит договор до собрания акционеров? — спрашиваю я.

— Да, — заверяет меня Люк. — Если ты оставишь его на столе, то с уверенностью могу сказать, он увидит его как только придет утром на работу.

Прикусываю губу.

— Ладно, хорошо.

Быстро сжимаю руку Люка, затем беру в руку документы и открываю дверь машины. Спешу через автостоянку к лифту.

Использую ключ-карту Люка, чтобы открыть дверь в приемную, и еще раз, чтобы попасть в кабинет моего отца.

Нахожу блокнот с логотипом «Ларраби Медиа» и вырываю первую страницу. Царапаю по-быстрому записку, убеждающую моего отца внимательно прочесть эти документы, прежде чем принимать окончательное решение насчет слияния. После чего прикрепляю скрепкой записку к кучке документов, что украла из кабинета ЛяФлера, и кладу их на стол, прямо поверх его клавиатуры, где он их точно заметит, когда придет сюда следующим утром.

И теперь мне пора уходить.

Но вот загвоздка: мои ноги не двигаются. Я замерла на месте, а мои глаза приклеены к улике, которую, рискнув всем, я пыталась раздобыть.

Мой отец стольким пожертвовал ради этой компании. Включая время, отведенное для семьи. Для жены. Меня. Он даже сдал меня прессе, только ради блага этого слияния.

Его никогда не было рядом. Он постоянно разъезжал по командировкам. Иногда складывалось такое впечатление, что «Медиа империя Ларраби» всегда была его истинной любовью, его настоящей страстью, тогда как все мы были просто брошенными хобби. Полусобранными моделями самолетов, оставленными в гараже в качестве пылесборников.

Так с чего вдруг я пытаюсь сберечь что-то подобное? Почему несусь сломя голову, лишь бы убедиться, что он не потеряет контроль над компанией?

Каким местом я, блин, вообще думаю?!

С тех самых пор, как увидела ту фотографию ЛяФлера в журнале и поняла его план, я испытывала какой-то безумный порыв стать героем и совершить подвиг. Победить злодеев и спасти девицу в беде (в данном случае — работу своего отца).

Я даже не особо задумывалась над тем, что будет, не покажи я ему эти документы. Если я просто по-тихому верну их обратно в передник униформы и сделаю вид, что ничего из этого никогда не происходило. Если позволю завтра акционерам проголосовать «за», как и планировалось.

Я прекрасно знаю, что будет. Мой отец порекомендует слияние, акционеры проголосуют, и сразу же после подписания контрактов Правление проголосует за его увольнение.

Мой отец останется без работы. И не какой-нибудь там работы, а работы, благодаря которой он увиливал от отцовских обязанностей. Работы, которая мешала возникновению реальных отношений между мной и Ричардом Ларраби.

Если мой отец настолько слеп, чтобы увидеть, что эта компания разрушила его семью, тогда, может, кому-нибудь стоит показать ему. Тыкнуть носом. И, может, этим самым кем-то должна быть я.

Медленно тянусь вниз и сжимаю бумаги в руке, удивляясь тому, насколько тяжелее они кажутся теперь, когда на них повесили такой груз ответственности.

Завтра все это может закончиться.

Возможно, во всей этой плохой ситуации получится найти что-то хорошее. Как с теми пятидесяти двумя работами, к которым принудил меня отец. Возможно, если посмотреть на это с подобной точки зрения, то можно увидеть, что хорошее зарыто где-то глубоко под всеми валунами и хаосом плохого. Я смогу вернуть своего отца, просто утаив от него эту информацию. Я могу уничтожить единственное, что не дает ему сблизиться со мной. Со всеми нами.

Если бы я никогда не согласилась на эту кажущуюся бесконечной серию низкооплачиваемых работ, то не подслушала бы разговор между ЛяФлером и его сторонниками. Может, это был какой-то грандиозный план Вселенной, созданный с целью показать мне выход. Показать свет в конце туннеля.

И теперь все, что мне остается — идти к нему.

Но как бы отчаянно я ни хотела в это поверить, кое-что не сходилось. Как для послания Вселенной уж больно оно выглядело обманчиво. Разве сообщения Вселенной не должны быть ясными и неподкупными?

Удержание этой информации от моего отца просто для того, чтобы он был рядом в моей жизни, было ничем иным, кроме как пресловутой махинацией. Мне ли не знать об этом. Многие годы я пользовалась этим навыком.

С другой стороны, может, таким образом Вселенная старается доказать мне, что я все еще желаю свет в конце туннеля. Что меня все еще заботит его наличие. Что я еще не сдалась.

Может, настоящее хорошее состоит в понимании того, что хотя у меня есть пятьдесят две причины ненавидеть своего отца, мне нужна только одна причина любить его.

И, возможно, эта причина не значится в списке. О ней не написано в книге. И ей не посвящена статья журнала. Может, эту причину нельзя опубликовать, как удаленную главу из истории моей жизни. Или, что еще лучше, главу, которую еще даже не написали.

И я точно знаю, что хочу увидеть в той главе. Кем меня должны запомнить.

Девушкой, которая спасла работу своего отца, несмотря на все причины, склоняющие ее этого не делать.

Потому что именно так поступают члены семьи.

Люк заезжает на подъездную дорожку моего дома и выключает зажигание.

— Могу ли я проводить тебя до двери? — спрашивает он, чем вызывает у меня улыбку.

Не думаю, что кто-нибудь когда-либо раньше задавал мне такой вопрос. Он казался таким старомодным и милым. Но опять же, по сути Люк таким и был. Просто прежде я этого не замечала. Я была слишком сосредоточена на его недостатках. Недостатках, которые, вот неожиданность, даже не могу вспомнить.

— Конечно, — говорю я и выхожу из машины.

Мы идем молча. Слышны только наши шаги по тротуару. Тишина заставляет меня волноваться. Мне хочется сказать ему что-нибудь, но впервые с момента нашего знакомства у меня не находится слов.

В чем я уверена, так в это в своем желании: чтобы расстояние от подъездной дорожки до входной двери было в сотню раз длиннее, потому что мы доехали слишком быстро, и я ловлю себя на мысли о том, что хочу попросить его остаться.

Я тянусь к дверной ручке, но останавливаюсь, почувствовав, как его теплые пальцы накрывают мою руку.

— Подожди, — говорит он, аккуратно отводя мою руку от двери и свободно держа ее в своей. — Хочу кое-что сделать.

Подымаю глаза и встречаюсь с ним взглядом. Кажется, словно его карие глаза сверкают на фоне прожекторов, освещающих лужайку.

— Хорошо, — отвечаю я нерешительно.

Он вздыхает и отводит глаза.

— Просто у меня не было возможности этого сделать.

— Почему? — спрашиваю я.

Его взгляд возвращается к моему, и на его губах появляется маленькая улыбка.

— Потому что вполне уверен, что это не входит в мою должностную инструкцию.

— Что ж, — говорю я, якобы смотря на невидимые часы, — рабочий день давным-давно закончился. Поэтому, может, тебе просто стоит сделать то, что задумал.

Вокруг его глаз появляются морщинки, когда улыбка становится шире. Это чересчур очаровательно.

— Даже не знаю, — начинает он. — Все довольно запутано.

— Запутано? — подыгрывая, повторяю я.

— Ну, то, что я хотел делать, не совсем принято для двух людей, которые работают вместе и могут продолжить работать и дальше. Это может внести некую неловкость в их взаимоотношения.

Я киваю, притворяясь, будто тщательно обдумываю его слова.

— М-м-м х-м-м. Понимаю. Та еще проблема.

— А с другой стороны, — Люк прижимает мою руку к своей груди, — кое-кто сказал мне однажды, что я слишком много думаю. И что мне стоит научиться просто плыть по течению. Прекратить париться по поводу и без него.

— Этот кто-то кажется очень мудрым человеком, — подмечаю я, не особо стараясь скрыть появляющуюся улыбку.

— Она может быть мудрой, — вслух размышляет он.

— Ладно, а хочешь узнать, что думаю я? — спрашиваю у него.

Но мне так и не выдается шанса ответить. Как и шанса закончить мысль, потому что его руки неожиданно оказываются на моих щеках. Они направляют мое лицо к его. Наши губы соприкасаются. Он целует меня, сперва нежно, затем с каждой секундой все углубляя поцелуй. И хотя меня опьяняет его запах, его вкус, его прикосновения, почему-то я не могу отделаться от тревожной мысли. Что-то кажется неправильным. Это не я целую его в ответ. А кто-то другой. И я так больше не могу. Не могу быть кем-то другим.

— Погоди, — говорю, отталкиваясь от его груди и выскальзывая из объятий.

Его лицо становится обеспокоенным.

— Что не так? — спрашивает он, немного задыхаясь.

Я стягиваю с себя парик, срываю резинку с волос и неистово мотаю головой. Все продолжаю ею мотать, пока не спеша, зато с уверенностью, не начинаю чувствовать себя вновь самой собой. Пока рядом с ним не остаюсь только я. И никого другого.

— Вот так, — говорю я со вздохом. — А теперь можешь повторить еще раз?

Он улыбается и наклоняется ко мне. Я закрываю глаза. На этот раз, когда наши губы соприкасаются, я растворяюсь в нем. Вся моя пылкость и страсть переходит к нему. А его терпение и искренность — ко мне.

Мы воевали месяцами, как заклятые враги, разделенные одним человеком. Одним королем. Полагаю, в происходящем есть доля разумного, поскольку то, что прежде разделяло нас, теперь сводит нас вместе.

И пусть мы можем различаться как день и ночь, черное и белое, правильное и неверное, но вместе мы создаем две стороны целого. Вместе мы уравновешиваем друг друга.

На следующее утро я приклеилась к экрану телевизора на кухне. Люк заверил меня, что раньше собрания акционеров, которое будет в одиннадцать, ничего не произойдет, но это не остановило меня от того, чтобы встать на рассвете и включить «CNBC». Теперь я понимаю, почему прежде не смотрела его. По нему не крутят ничего, кроме скучных бизнес-собраний и людей, снова и снова гудящих о котировках акций. Должно быть, меня загипнотизировала та раздражающая маленькая новостная лента внизу экрана, потому что я даже не могу заставить себя переключить канал.

Горацио пытается накормить меня хотя бы чем-нибудь, выставив целый ассортимент продуктов, но я отказываюсь от них всех. Слишком нервничаю, чтобы есть. Такое чувство, будто мой желудок находится в режиме отжима. Что бы я ни проглотила, оно просто подымется обратно вверх.

Наконец, в одиннадцать часов ведущий объявляет, что они прерывают их обычную трансляцию, дабы показать нам специальный репортаж с собрания акционеров «Медиа-империи Ларраби», на котором Ричард Ларраби запланировал представить важное бизнес-решение, которое, как ожидается, окажет колоссальное влияние на будущее компании.

Я сижу в пижаме за кухонной стойкой и приближаюсь к экрану так близко, что моя попа чуть не сваливается со стула. Замечаю, как Горацио странно косится на меня, пока составляет свой недельный список покупок продуктов.

Меняется заставка, и теперь по экрану показывают огромную комнату для переговоров с сотнями людей, сидящих в креслах, и моего отца, стоящего за трибуной.

Вот оно!

— Благодарю всех за участие в собрании, — начинает он. — Мы собрались здесь сегодня, чтобы обсудить очень важный вопрос, о котором вы, скорее всего, читали в недавнее время. О возможном слиянии между «Медиа-империей Ларраби» и известной, а также успешной французской компанией «ЛяФлер Медиа».

Справа от отца замечаю Паскаля ЛяФлера. Не могу удержать рык при виде него. Мой отец, с другой стороны, приветствует его легким, осведомленным кивком, на что ЛяФлер отвечает еле заметным жестом.

На самом деле я вроде как удивлена лицезреть привычное жесткое и невозмутимое поведение своего отца. Я думала, что после того, как он прочтет мою записку и прикрепленное к ней доказательство, он будет выглядеть немного, даже не знаю, возмущенным? Разгневанным? Сами посудите, его по-крупному обвели вокруг пальца люди, которым он доверял, а он выглядит точно так же, как и всегда. Спокойным и собранным. И, что более важно, готовым вести дела.

Но, полагаю, это можно списать на его превосходные навыки в бизнес-сфере. Благодаря ним он может выглядеть таким спокойным и безучастным, столкнувшись лицом с подобным предательством.

Наверное, он готовится к чему-то действительно хорошему. Могу только представить. Через несколько минут он повернется к ЛяФлеру, раскроет правду об этом двуличном мерзком типе, после чего действительно возьмет должное.

Я чувствую, как в знак одобрения ускоряется мое сердцебиение.

— Сегодня я выступаю здесь с целью заявить о своей официальной рекомендации проголосовать за эту обещающую бизнес-сделку, — говорит мой отец.

Подождите, что?

Хватаю пульт и нажимаю на кнопку повтора.

— Сегодня я выступаю здесь с целью заявить о своей официальной рекомендации проголосовать за эту обещающую бизнес-сделку, — говорит он снова, прежде чем продолжить. — Я твердо верю, что слияние с «ЛяФлер» является лучшим направлением стратегии «Ларраби Медиа» и ее инвесторов, а также полагаю, что вы примете во внимание мою рекомендацию и проголосуете «за». Спасибо.

В полнейшем шоке я наблюдаю за тем, как он спускается с трибуны и уходит из объектива камеры.

Что он делает?

Неужели он не прочел записку? Неужели она упала через щель в столе и теперь лежит без дела на полу? Вот же черт! Знала ведь, что стоит подождать до самого утра и лично отдать ему в руки!

А что, если он прочел ее и попросту проигнорировал? Что, если он подумал, будто я дурачусь, пытаясь выкинуть еще один из своих трюков? Или, что еще хуже, он увидел мое имя на записке, а затем выбросил вместе с приложением в мусор, предполагая, что раз документы оставила я, то на них и смотреть не стоит?

Боже мой. К горлу подступила желчь.

Я тянусь к сотовому, почти роняю его дважды, прежде чем удается держать ровно пальцы лишь для того, чтобы набрать номер Люка.

— Что происходит? — отчаянно спрашиваю я в тот же миг, как он отвечает.

— Не знаю, — признается он. — Не уверен. Он ушел прямо с собрания и даже не дождался результатов голосования. Я пытался поговорить с ним, когда он уходил, но он просто пошел дальше.

— Он видел мою записку? Он прочел документы?

Кажется, будто его голос раздается за миллионы миль отсюда.

— Я не знаю, Лекс.

Я кладу трубку и начинаю расхаживать по кухне. В конечном итоге начинает казаться, что комната давит на меня, поэтому я выхожу на улицу. Неистово шагаю по саду, пока с моего лица не стекает пот, а босые ноги окрашиваются в зеленый цвет.

Мне нужно поговорить с ним. Может, еще не слишком поздно. Может, я все еще смогу убедить его отменить сделку.

Залетаю внутрь дома и подымаюсь наверх. Надеваю порванные джинсы и черную худи Роландо. Почему-то она придает мне заряд храбрости. А сейчас мне понадобится вся храбрость, какую только смогу достать.

Быстро спускаюсь вниз по лестнице и зову Кингстона.

— Его нет здесь, — сообщает мне Горацио после моего третьего крика до разрыва легких.

— Тогда где он? — с мольбой спрашиваю я. — А знаешь что… не важно, сама поведу.

Я разворачиваюсь в сторону гаража прямо в тот момент, когда открывается парадная дверь и в фойе заходит мой отец.

Я восемнадцать лет прислушивалась к тому, как входит (и выходит) мой отец. Можно даже сказать, что я вроде как эксперт в этой области. Ученый по данной проблематике. Если бы в университете преподавалась дисциплина по его уходам и приходам, то у меня была бы должность профессора на постоянной основе.

Именно поэтому я сразу улавливаю едва различимую разницу в том, как он входит в комнату сейчас. Почему-то в его походке больше спокойствия. Между шагами проходит больше времени. И в ритме этих шагов более глубокий резонанс.

— Пап! — наконец удается сказать мне, но не тем голосом, каким был прежде, а его надломленной и побитой версией. — Ты прочел мою записку? И документы, которые я оставила на твоем столе?

— Прочел, — отвечает мой отец ровным и неторопливым тоном. — И предпочел их проигнорировать.

Так и знала. Он мне не доверяет. Думает, я в игры играю. Но это не так. Впервые за всю свою жизнь я честна на сто процентов.

— Лекси, — говорит он спокойно, невзирая на то, что видит, в каком состоянии мои расшатанные нервы, — думаю, нам стоит поговорить.

— Нет! — в отчаянии кричу я в ответ. — На это нет времени. Тебе нужно вернуться в офис. Поговорить с ЛяФлером. Он пытается украсть твою работу!

— Лекси, — повторяет мой отец, на этот раз более требовательно. В его голос внезапно возвращается тот знакомый властный тон. Он указывает рукой в сторону гостиной. — Присядь, чтобы я мог объясниться.

Я достаточно хорошо знаю этот тон. С ним не стоит спорить, поскольку никогда не победишь. Ты просто будешь впустую крутить колесами как грузовик, застрявший в грязи, пока не закончится бензин.

Так что со вздохом я иду в гостиную, несколько раз оглядываясь через плечо, дабы убедиться в том, что мой отец все еще следует за мной. Что он не исчез таинственным образом через парадную дверь, не сказав и слова, как призрак, коим всегда был в этом доме.

Я нерешительно присаживаюсь на край дивана, но мой отец решает постоять. А точнее, порасхаживать по комнате.

Он мерит комнату длинными, неровными шагами, без перестану потирая по подбородку пальцами.

Я в потрясенном состоянии наблюдаю за этим странным, необычным поведением, пытаясь понять, в чем дело. На это у меня ходит несколько секунд. И когда до меня доходит, я чуть не соскальзываю с края дивана.

Мой отец нервничает.

— Брюс сказал мне, что ты к нему приходила, — говорит он.

В моей голове проясняется. Так вот из-за чего все это? Он вышел из себя, потому что Брюс предал его секрет?

— Пап, — быстро вставляю я, — не злись на Брюса. Я сама обо всем догадалась.

— Я не злюсь, — быстро отвечает мой отец. А затем он действительно разражается смехом. Даже не вспомню, когда в последний раз слышала его смех. Ну, в те моменты, когда поблизости не было камер, чтобы это задокументировать и транслировать по миру.

Смех заканчивается так же быстро, как и начался. И в одно мгновение лицо моего отца становится вновь серьезным.

— Брюс был прав, — решается заговорить он. — Мне стоило рассказать правду о вашей матери. С моей стороны было неправильно скрывать от вас.

Это признание делает меня очень тихой. И очень неподвижной.

Я не так поняла?

Я только что все правильно расслышала?

Будто читая мои мысли и отвечая прямо на мой вопрос, он продолжает:

— В своей жизни я наделал много ошибок, Лекси. Некоторые были серьезнее других. Но я научился жить с этими ошибками. И за них несу полную ответственность.

Я не смогла удержать рот закрытым. Он открылся сам по себе.

Какая муха его укусила?

Мне так хочется осмотреться по сторонам, чтобы заметить операторов или репортера. Потому что мой отец делится чем-то личным только в единственном случае: когда знает, что его снимают.

— Но самой моей огромной ошибкой, — продолжает он, — самым огромным сожалением в моей жизни было то, что я не оказал вашей матери ту помощь, в которой она так нуждалась.

Я начинаю качать головой.

— Пап, — молю я. — В этом не было твоей вины. Брюс рассказал мне всю историю. Ты пытался оказать ей помощь. Ты отправил ее на реабилитацию. А больше ты бы ничего не смог…

Но он подымает руку, чтобы прервать меня:

— Пожалуйста, позволь мне закончить.

Я замолкаю. Но только потому, что боюсь: если не сделаю этого, то момент будет упущен навсегда. Как знать, когда в следующий раз мой отец решится открыться? Может, это как в случае с теми причудливыми парадами планет, которые случаются раз в пять миллиардов лет. Поэтому уж лучше вытащить свою задницу на улицу и посмотреть на небо.

— Я отправлял ее на реабилитацию, — признает мой отец. — Много раз. В самые лучшие клиники. Но, как я для себя выяснил, это не та помощь, которая ей действительно была нужна.

На моем лице замешательство.

— Пойми меня, Лекси, — продолжает он. — Я начинал с нуля. Моя семья росла без ничего. Мой отец был лодырем и не мог удержаться ни на одной работе. Я поклялся, что никогда не стану таким. Я думал, что лучший способ проявить себя хорошим мужем — это работать. Так я и делал. Постоянно. И чем больше я работал, тем хуже становилось вашей матери. До меня даже не дошло вовремя, что больше всего она нуждалась в том, чтобы ее муж каждую ночь возвращался домой.

Он прекращает ходить и наконец присаживается рядом на диван. Но я не могу взглянуть на него. Поэтому смотрю на пол.

— После ее смерти мои причины отгородиться изменились. Это стало скорее механизмом выживания. Я винил себя в ее смерти, и эта вина была настолько несметной, что я даже не мог посмотреть в глаза своим детям. Особенно тебе, Лексингтон.

Я быстро подымаю голову и поворачиваюсь, чтобы посмотреть на него.

— Мне? — повторяю я в неверии. — Почему?

В глазах моего отца столько мягкости, сколько я не видела прежде. Как в небесно-голубом отражении двух луж, оставленных после ливня.

— С каждым днем ты становишься все больше на нее похожа, — тихо бормочет он. — Даже не представляешь, как тяжело было смотреть на тебя, зная, что я забрал у тебя мать.

— Это не так, — спорю я, но в горле встает ком, и мне приходится ограничиться только этой фразой.

— С той аварии несколько месяцев назад, — поясняет он, — я много раздумывал о работе и компании и о том, чего это будет стоить в конце концов. С меня хватит сожалений в жизни. Я не могу потерять тебя так же, как потерял ее. — Он замолкает на некоторое время, чтобы ослабить галстук и перевести дыхание. — Вот почему сегодня я подал в отставку.

Уходит несколько секунд, чтобы полностью переварить его слова. И как только мне это удается, я ракетой срываюсь с места.

— Ты сделал что?

— Ушел с поста Генерального директора «Медиа империи Ларраби». Заявление вступает в силу незамедлительно. Я отошел от дел. Паскаль ЛяФлер займет мое место в качестве главы компании.

— Но з-з-зачем ты так поступил? — заикаюсь я. — После всего, через что я прошла, чтобы спасти твою работу.

Он улыбается. Это деликатная, неуловимая улыбка, которая в то же время касается его уставших глаз, придавая им крошечный проблеск жизни.

— Именно поэтому.

Смотрю на него озадаченно.

Мой отец поясняет:

— Каждое решение, которое я принимал для этой семьи, было эгоистичным. Корыстным и касающимся моих собственных интересов. По этой же причине я никогда не мог полностью осуждать тебя в бесчисленных эгоистичных поступках, которые ты совершала, пока росла. Поскольку знал, что этому ты научилась непосредственно от меня. Но то, что ты сделала для меня и моей компании, было настолько бескорыстным, что я понял — ты ни за что не могла научиться этому у меня. Это ты освоила сама. — Он смолкает и делает глубокий вдох. — И это то, чему мне определенно стоит у тебя поучиться.

— Так что выходит? — спрашиваю я, все еще пытаясь осмыслить новую информацию. — Ты просто… покончил? С работой? Уходишь в отставку?

— Не совсем, — отвечает он. — Я буду работать в роли советника для компании. Но это существенно сократит мои рабочие часы и у меня появится гораздо больше свободного времени.

— Для чего? — спрашиваю я.

Он обводит комнату взглядом, словно впервые видит ее.

— Ну, для начала — для этого.

Сбитая с толку, я следую за его взглядом, чтобы найти ответы.

— Для того чтобы разговаривать с моими детьми, — поясняет он. — Проводить с ними время. Быть рядом.

Теперь внезапно и я с тем же успехом вижу эту комнату, словно впервые. Весь дом, на самом деле. Пытаюсь представить, каково будет жить с отцом под одной крышей, ходить по одним коридорам, спать в комнате через две двери от его. Но, если честно, просто не могу это вообразить. Эта идея слишком далека и непонятна. Как иностранный язык, который я не могу понять и уж тем более говорить на нем.

Но опять же, мне пришлось несколько лет прожить во Франции, чтобы научиться говорить на французском. А чтобы понять испанский, пришлось все детство расти в обществе Горацио. Новые языки нельзя просто взять и схватить налету. Для этого нужно время. Терпение. Готовность изменить свое восприятие о том, что и так уже знаете.

И впервые за восемнадцать лет эта готовность — нечто такое, что становится общим между моим отцом и мной.

Медленно я опускаюсь обратно на диван. На этот раз, однако, я не пытаюсь сесть на другой конец — так далеко от отца, насколько возможно. Но и не решаюсь сесть непосредственно рядом с ним. Вместо этого выбираю место где-то посередине. На полпути между тем, кем я являюсь, и тем, кем надеюсь стать.

Потому что это не какой-то там фильм со счастливой концовкой, в котором я бросаюсь в объятия отца под нарастающие аккорды радостной музыки. И не какая-то глупая передача по телевизору, снятая с целью посочувствовать моему отцу ввиду его последних стараний в бизнес-сфере.

Это реальная жизнь.

А в реальной жизни в мгновение ока ничего не меняется.

Но откуда-то нужно начинать.

— Кое-чего я до сих пор не понимаю, — задумчиво начинаю я, устраиваясь на новом месте.

Мой отец поворачивается в мою сторону, в его глазах приглашение, а выражение лица располагает к себе.

— Чего же?

— Если все эти пятьдесят две работы преследовали цель помочь мне, зачем ты раскрыл меня прессе?

Глаза моего отца мрачнеют, и он склоняет голову.

— Я этого не делал, — тихо отвечает он.

— Еще как делал, — слышу, как спорю я. — Кэролайн сказала мне, что ты…

— Кэролайн больше не у дел.

— Что? — выдавливаю я. — Типа уволена?

— Да. Неделю назад она склоняла меня к идее оставить анонимную наводку в прессе, и я отказал ей. Я этого не одобрил. Но, видимо, она не согласилась с моим решением и прикинула, что я изменю свое мнение, как только увижу, как хорошо это сработало. Так что она решила действовать за моей спиной и сделать это в любом случае. И я ее уволил.

— Но, — возражаю я, пытаясь собрать воедино детали последних двадцатичетырех часов в своей голове, — я сегодня с ней разговаривала. Она направлялась в твой офис на какое-то собрание по стратегии действий.

— Так я попросил передать ей через своего ассистента, — поясняет отец. — Иначе она бы, скорее всего, не объявилась.

Могу только представить самодовольное лицо Кэролайн, когда немного ранее этим днем она неторопливо шла в кабинет моего отца. Такую довольную своими стараниями на работе. И думающую, что ее похлопают по головке, может, даже повысят, а вместо этого увольняют.

Из меня вырывается тихий смешок. И я не могу удержать чудесную улыбку, что появляется на моем лице, пока думаю об этом.

Кэролайн. Уволена. Ее больше нет.

Мой отец. На моей стороне. Заступается за меня.

В это почти трудно поверить.

— Кстати, по поводу этих работ, — говорит мой отец, роясь в кармане пиджака и доставая оттуда тонкий белый конверт, — хотел вручить тебе вот это. Я попросил Брюса подготовить его этим утром.

Я беру его с любопытством, открываю и достаю содержимое, затем тупо пялюсь на маленький, прямоугольный кусочек бумаги в своих руках.

На кусочек бумаги, стоящий двадцать пять миллионов долларов.

Именно так я всегда представляла свой чек из трастового фонда. Мое имя написано черными жирным шрифтом. В нижнем правом углу значится печально известная подпись моего отца. И, конечно же, эта длинная строка красивых, четких, идеально круглых нулей.

Поднимаю на отца недоуменный взгляд.

— Но у меня все еще осталось тридцать две с половиной работы.

Мой отец радушно посмеивается.

— О, думаю, к этому времени ты его уже заслужила, — говорит он.

Перевожу глаза на чек в руках, чувствуя гладкую бумагу между пальцами.

Я мечтала об этом моменте, сколько себя помню. Точнее, с тех пор как начала понимать значение термина «трастовый фонд». И в каждом из этих мечтаний простой листок бумаги всегда казался источником всей моей радости, всего моего счастья, всего моего чувства свободы. Я представляла, как получу конверт, прямо как этот, разверну его, открою и вытащу прекрасную бумажку в замедленной съемке. Представляла, как буду держать его в своих руках, гладить его, пробегать пальцами по его поверхности, удивляясь тому, насколько он прекрасен, каким значимым он ощущается и каким обещающим является его содержимое.

Но ни разу, ни в одном из этих мечтаний я не представляла, что буду качать головой, засовывая чек обратно в конверт, и что передам его человеку, который мне его же и вручил.

Никогда не представляла, как буду возвращать его.

Но все-таки именно это я сейчас и делаю.

— Нет, — говорю я отцу. — Не заслужила. По крайне мере, пока что.

Он любопытно смотрит вниз на возращенный подарок.

— Конечно заслужила. Ты превысила все мои ожидания.

— Даже если это и так, — говорю я, пожимая плечами, — то я еще не превысила свои.

Я протягиваю к нему руку и стучу по обратной части конверта.

— Не возражаешь придержать его у себя на следующие тридцать две с половиной недели?

— Конечно не возражаю, — начинает он, запутавшись в моих намерениях, что кажется очаровательным. — Но не совсем уверен, что понимаю.

Я ласково улыбаюсь отцу.

— Может, ты и понял, что хочешь делать со своей жизнью, но я до сих пор не имею малейшего понятия насчет своей. Если я возьму деньги сейчас, то мне будет сложно прикинуть, на что их потратить в первую очередь. — Делаю протяжный, счастливый выдох. — Кажется, мне понадобятся все пятьдесят две недели, чтобы в этом разобраться.

Затем встаю на ноги и разминаю руки над головой.

— А теперь, если позволишь, — вежливо говорю я, — я пойду собираться на работу.

Вот они, 52 причины того, что я каждый день занимаюсь любимым делом:

1. Мои родители, Майкл и Лора Броди, которые поддерживают, любят, дают советы, смеются, а иногда даже и помогают с редактурой.

2. Чарли, мой партнер (в делах, путешествиях, преступлениях, приключениях и многих других аспектах жизни).

3. Терра, моя талантливая стильная сестренка, которой платят за то, чтобы она одевала людей, но которая одевает меня лишь ради вызова.

4. Джанин О'Мэлли, мой прекрасный редактор.

5. Билл Контарди, мой блестящий агент, который в ответе за все то крутое, что происходит в моей жизни, и который наконец приобрел BlackBerry.

6. Саймон Ботон, удивительный парень, которому я благодарна, что он в моей команде.

7. Элизабет Керинс — публицист года и девушка со взрывным характером, с которой можно отдохнуть.

8. Семья Финк (Джордж, Вики, Дженифер и Эддисон) — самые крутые ребята из Техаса, которых я только знаю.

9. Джаз, Була, Цезарь и Бэйби, которые могут заставить меня улыбнуться даже в самые паршивые времена.

10. Пит Муди, который позволил мне в ускоренном порядке изучить его весьма успешный ресторан быстрого питания.

11. Сандра, помогающая мне с этим быстрым изучением.

12. Джейн Стартз и Кейн Ли, давшие Лекси возможность попасть на большой экран.

13. Элизабет Фитиан.

14. Ксения Винники.

15. Джо Долланегра-Сангер.

16. Кэтрин Хёрли.

17. Джессика Циммерман.

18. Джон Яджед.

19. Эйлин Лоуренс.

20. Дэн Фэрли.

21. Джен Фьюэл.

22. Джим Моррис (а.к.а. «Джим-Слоган») и его блестящее мастерство по игре слов.

23. Никки Харт, которой под силу состряпать из соломы золото. По крайней мере, на бумаге.

24. Марианна Мерола — она офигенна в сфере зарубежных прав.

25. Элла Гаумер — самый занятой человек из моих знакомых, но у которого все равно всегда получается найти время.

26. Кристина Диаз, без которой мой мир перестал бы вращаться, а мои веб-сайты стали бы печальными, пустыми страничками, потерянными в киберпространстве.

27. Бриттани Карлсон, позволившей мне стать ее «подружайкой».

28. Лесли, Билли и Лэндон Эюел — моя семья, да не семья в то же время.

29. Брэд Готтфред — весь такой талантливый, потрясающий и обалденный во всех смыслах человечек (и не только потому что подарил мне iPad… хотя это подкупило).

30. Хосе и Пепе, поправлявшие мой испанский.

31. Ноэми Демоль, поправлявшая мой французский.

32. Тэйлор Колие — суперзвезда и великолепное человеческое создание, не забывай об этом!

33. Джейсон Фитцпатрик, благодаря которому все смотрится хорошо и который мирится с плохо себя ведущих оборками.

34. Все талантливые актеры из трейлера к «Моей нерешенной жизни» (Трой Остерберг, Келлан Руд, Райли Чемберс, Эмили Скиннер, Дженнифер Людвигсен, Хойт Ричардс, Кендра Ландин, Рейган Драун, Цезарь Манзанера, Роб Целузма, Джессика Беннет, Синди Вела, Мэдисен Хилл, Джина Секьютти и Меган Эланей) — крутые звезды на века.

35. Вся потрясающая команда, работавшая над трейлером к «Моей нерешенной жизни» (Джейсон Фитцпатрик, Холли Кларк, Терра Броди, Моника Джизел, Адриан Раниери, Джейсон Белл, Чарли Финк и Кларк Мюллер).

36. Голоса и музыкальный талант Саванны Оутэн, Джона Голдена и Джеральда Брунскилл, из-за которых у меня появлялось желание отложить написание книг и научиться игре на гитаре.

37. Дин Беннет, который всегда рад меня видеть в своем кампусе.

38. Тэтчер Петерсон и Мэтт Моран из «Компани 3» в Санта Монике.

39. Санни Крушвитс и Кэти Алфелд, познакомившие меня с моей первой любовью: французским языком.

40. Боб Симпсон, вдохновивший меня на создание мистера Симпсона.

41. Джейд Корн и Кори Эшли — первоклассные писатели детских книг.

42. Каждый книжный по всему миру, которые продолжают выставлять мои книги на полки.

43. Все книжные блогеры, которые оставили заметку о моих книгах на своих чудесных сайтах.

44. Вивьен Кордейро.

45. Хилит Мейр.

46. Клэр Кидман.

47. Мелисса Фэйрли.

48. Цью-лун Ли.

49. Марк Станкевич.

50. Джефф Левин.

51. Стив Глодни.

52. Ты. Читатель. Спасибо от имени всех моих героинь (Дженнифер, Мэдди, Бруклин и теперь Лекси). Это ты делаешь их настоящими. Ты даешь им жизнь.