Замечательного художника Игоря Вулоха уже два года как нет на этом свете и мне придется говорить за нас обоих. Очень надеюсь, что не скажу ничего такого, чего он бы не смог принять.

Без сомнения, есть люди, которым ты – на равных они тебе – назначены в собеседники. И вы только лучше понимаете друг друга от того, что язык, на котором работаете, на котором говорите с миром, – разный.

Неровная, шероховатая фактура холста делается матрицей, на которой отпечатывается жизнь. Краски и кисть не просто переносят ее на эту основу, не просто хранят наше текучее, по самой своей природе непрочное, изменчивое видение мироздания, – будто соперничая с Создателем, они всякий раз ваяют, творят его наново. И никто не сомневается в этом их праве, потому что жизнь не только такова, какой была, но и какой мы ее сохраним и оставим другим.

Язык удивительно не точен, он принципиально условен и абстрактен, оттого небольшое камерное стихотворение, как и многоплановый, многонаселенный, словно город, роман, всегда есть объяснение и толкование одного-единственного слова. Только в таком, не признающем случайных связей и отношений соседстве смысл его делается ясным, прозрачным.

У художника другой инструментарий, но и тут мазки, положенные на холст, интенсивность или скупость их цвета и их игра со светом, их взаимное расположение друг к другу – тот же необходимый комментарый, без которого не сумеешь сказать, как ты видишь и понимаешь этот мир.

То есть художник идет совсем не тем путем, что ты, но эта во всех смыслах другая дорога приводит его туда же, будто искомый смысл находится в центре мироздания; вы оба – каждый из своего угла – к нему идете, оба его находите и тем утверждаете, свидетельствуете правоту друг друга.

Много лет назад я пытался написать в своих стихах бурые, обожженные палящим солнцем такыры Заунгусских Каракум и бескрайние болота на стыке Тверской и Смоленской областей. Болота, по которым идешь, утопая в мягком, словно перина, мхе и опасливо обходя пятна топей. Предупреждая тебя, они отмечены непристойно яркой зеленью осоки. Болота, как ткань с искрой, испещрены желтой, красной и синей ягодой.

Будто вслед за Игорем Вулохом и его работами 60-х – 70-х годов я писал перебегающие, переплетающиеся на оконном стекле струи дождя. И те же струи, ближе к зиме застывшие, сделавшиеся наледью, на композициях художника самозабвенно играются со светом, дают ему течь не только вверх и вниз, но и куда он хочет, в любую сторону. И все это Игорь, одевая работы, примеряя к ним будущие рамы, членит переплетами, двух– и трехчастными створками. Впрочем, они лишь намечены. Вулох и не думает, подстраиваясь под них, резать холст, потому что и Божий мир, каким мы его знаем, не начинается рамой и не кончается ею, а длится и длится. Господь обещал, что больше не будет насылать на нас воды потопа – и вот, держит слово.

Болота прекрасны, деревья мертвы, сухи, листья и иглы уже не смягчают их. Они обобщены и стоят как памятник самим себе. Почва мягка, как живот любимой. Любимая дрожит. Она ждет меня тысячью разверстых бочаг. Вряд ли я сумею удовлетворить ее всю. Целуя ее, я ловлю губами красную клюкву. Любовь горька. На краю болота стоит заброшенная деревня. Еще год назад здесь гнали самогон, а теперь все вымерло. Старик, который гнал самогон из ячменя, повесился. Две бабки, которые гнали самогон из сахара, заблудились и замерзли в поле. Как солнце и луна, они ходили по кругу. По такой дороге одинаково хорошо идти к цели и вокруг нее. Самогон я брал только у старика. Потом я шел на болото, ложился на мох и рвал ртом клюкву. Один глаз я скашивал вниз. Нутро женщины темно и загадочно. Душа ее утонула.

Кто хоть раз видел зиму, знает, что она никогда не кончится. Кто хочет лето, должен ехать назад. Те, кто умеет ездить назад, умные люди. Справедливо, что они имеют то, чего не имеют другие. Но много ли они имеют? Летом тепло, но можно замерзнуть. Зимой холодно, но можно согреться. Некоторые вообще любят зиму. В сущности, между летом и зимой почти нет разницы. Только зима никогда не кончится.

Вода темная, она прячет свет. Камыш желтый. Листья на земле и на воде. Те, что на воде, ветер отогнал к берегу, но из воды они не выходят. Это их дело, я им не судья. Холод придавил волну. Без листьев деревья черные. Листья жили на небе. Листья летали, как ангелы. Теперь они сошли на землю. Земля приняла их. Это почвенничество. Они вернулись к истокам.

Осенью весь лес в паутине. Я был невнимателен и запутался в ней. Я не хотел умирать. Я хотел жить. И утро, и день, и ночь я боролся. Я хотел порвать паутину. Я верил, что порву ее, но запутывался все больше. Наконец я затих. Паук понял, что сил у меня уже нет. Он тоже боялся, что я порву паутину. Он знал, что паутина очень хорошая, и все-таки боялся. Так отчаянно я боролся. Теперь он успокоился. Теперь он знал, что я в его власти. Он очень хотел есть, но не спешил. Ему было приятно, что такую хорошую паутину сплел он. И вот он подошел ко мне. Он проверил, как я связан, и остался доволен. Он осмотрел меня всего и тоже остался доволен. Я был достойный противник. Такой добычей мог гордиться любой паук. Потом он стал пить мою кровь. Такую кровь он пил первый раз в жизни. Он сказал это. Он сказал, что моя кровь ему нравится. Как ни странно, мне это было приятно. Пока он пил, я думал о своих родных. Я думал, что они будут искать меня. Я думал, что они это так не оставят. Я думал, что пауку это даром не пройдет. Родные отомстят за меня. Родные искали меня много дней. Искали, но не нашли. Тогда они обратились в милицию. Милиция нашла меня. Паука взяли во сне. Его судили и дали пятнадцать лет. Да здравствует правосудие.

Каждый оставляет следы. Каждого можно найти по следам. Листья – это следы дерева. Летом дерево ходит по небу. Осенью дерево ходит по земле. Осенью дерево не знает, куда идти. Осенью дерево кружит на одном месте. Все истоптано. Лист ложится на лист. Дерево двоит и троит след. Я ничего не могу понять. Я тоже кружусь на одном месте. До снега мне не найти дерева.

Болото высохло, и мох стал похож на овец. Много людей видело мох, и все говорили, что это овцы. Овцы дают шерсть, дают кожу, дают мясо. Все это овцы дают. Все это овцы дают нам. А что оставляют себе? О себе они забывают. Они альтруисты. Они хорошие. Если мох стал овцами, это хорошо. Ура! Я трудоустроен. Мне сделали шалаш и велели сторожить овец. До весны перекантуюсь.

Днем и вечером снег таял. Под утро он замерз. Стало скользко. Люди стали ходить, как канатоходцы. Они стали держаться за воздух, как старики. Они стали падать, как дети. Они стали мягче.

Напротив окон нашей квартиры крыша девятиэтажного дома. С некоторых пор эта крыша – бойкое место. По ней все время ходят люди. Одни люди идут по делам, другие просто гуляют. Мои симпатии целиком на стороне первых. Люди, которые идут по делам, всегда идут прямо. Когда они доходят до края крыши, они прыгают. В их прыжках есть сила, напор, расчет, стремительность и деловитость. Те, кто просто гуляет, дойдя до края, поворачивают обратно. Или садятся на раскладные стулья и смотрят вниз. Я часто думаю, есть ли между теми людьми и этими хоть что-то общее. Жена говорит, что есть. Жена говорит, что их легко можно скрестить. Она говорит, что не пройдет и года, как на крыше будет полным-полно маленьких мулов. Если это так, значит, она выиграла у меня шоколадку.

У каждого человека своя дорога. Сколько людей – столько дорог. Все дороги начинаются в одном месте. Все дороги кончаются в одном месте. Каждый человек дойдет до своего конца. Никто не упадет на полпути. Это справедливо. Люди равны.

Зимой дерево, как дельта реки. Прежде чем впасть в небо, оно дробится на ветки. Река замерзла. Говорят, что вода все-таки течет подо льдом. Тот, кто так говорит, верит, что дерево не умерло. Тот, кто так говорит, верит в Бога.

Я никогда не убегал из дома. Я никогда не был блудным сыном. Блудным сыном я никогда не буду. Если я теперь уйду из дома, мне не к кому будет вернуться. Отец умер.

Глубокое лесное озеро. Дно завалено упавшими деревьями. Между веток медленно ходят рыбы. Между собой деревья зовут их птицами.

Иногда на рассвете странно кричит птица. Звук резок, протяжен, но часто рвется. Так может кричать только выпь. Я не знаю, как кричит выпь, но это она. Ее крики будят меня. Больше я уже не засыпаю. День я маюсь и не могу работать. Ночью, если есть луна, я иду на улицу. Я хожу и жду. Когда рядом никого нет, я вою. Выпь слышит меня. Я не даю ей спать. Она уверена, что я выпь.

Всю зиму я ухаживал за снежной бабой. Я полюбил ее. Мне нравилось, что у нее простое лицо. Мне нравилось, что у нее большой живот. Я вообще не люблю воздушных барышень. В марте она наконец согласилась стать моей. Мне было хорошо с ней. Мне нравилось, что она ревнует меня к другим снежным бабам. Когда стало тепло, я увез ее на север. Моя любовь спасла ей жизнь. Зимой мы снова вернемся назад.

Я плыву на льдине. Вокруг океан. Льдина тает. Скоро лето.

Камни живут дольше людей. Почему? Знают ли они, кто их сотворил? Знают ли они, к чему предназначены? Довольны ли они своей жизнью? Что думают о смерти? Кто знает ответы на эти вопросы, знает, почему камни живут больше людей.

Вода всегда течет сверху вниз. В доме вода течет снизу вверх. Если вода попала наверх, значит, ее загнал туда мотор. Если кошка забралась на дерево, значит, ее загнала туда собака. Собаке надоело лаять, и она ушла. Кошка спустилась вниз.

Когда Христос ходил по воде, оставил ли он следы? Если нет – значит, оставить следы на земле легче, чем на воде. Если нет – значит, земля и вода не одно и то же. Значит, Господь действительно разделил их.

Человек рухнул, как подкошенный. Он понял, что он трава. Он понял, что вокруг луг. Он понял, что уже время. Время сенокоса.

В аллее деревья стоят в ряд. Они построены, как солдаты. Аллея – это регулярный лес. Растить аллею долго и трудно. Но есть новаторский способ. Солдат надо зарыть в землю. Каждый день их надо поливать. Тогда весной они прорастут и пустят побеги.

Сегодня я написал руководство для птиц. Взрослая птица, которая хочет стать птенцом, должна уменьшиться в росте. У нее должен измениться взгляд на жизнь. Птица, которая хочет родиться заново, должна оставить эту мысль.

Птица села на ветку, ветка качнулась. Птица слетела с ветки, ветка качнулась. Думаю, что это уже не первый раз. Думаю, что все уже было.

Я стою на высоком месте. Здесь опасно. Дальше глубокий провал. Я смотрю вниз. У меня кружится голова. Но я все равно смотрю. Внизу растут деревья. Я стою над ними. Я – птица, которая летает стоя. Ниже деревьев – болото. Преисподнюю залила вода.

Мне пять лет. Зима. Ледяная горка. Я качусь вниз по наклонной плоскости. Я счастлив.

Песчаный холм. Старые сосны. Среди сосен могилы. Вчера был день поминовения усопших. Сегодня ветер повалил несколько деревьев. Сломаны ограды. Две могилы разворочены. Кто-то скажет, что земля не приняла их. Пройдет неделя, и кладбище приведут в порядок. Неужели действительно земля не приняла их?

Я шел в деревню. Чтобы попасть в деревню, мне надо было перейти три ручья. Я перешел первый, перешел второй, вошел в третий. Когда я вошел в третий ручей, я услышал шум. Это вода билась о мои ноги. Я решил посмотреть, как вода бьется о мои ноги. Она билась красиво. Я никуда не спешил и решил посмотреть еще. С тех пор прошло семьдесят два года. Значит, это было до революции.

Один человек думал, что моя жизнь – чашка. Случайно он уронил чашку и разбил мою жизнь. Он разбил мою жизнь, извинился и ушел. Всю ночь жена собирала осколки. Она собирала и клеила их. Утром она спрятала чашку в безопасное место. Потом она ушла к этому человеку. Как у солдата, у меня перед дождем болят старые раны.

Я долго-долго болел. Я уже свыкся со своей болезнью, привык к ней. Она стала моей частью. Старел я, и старела моя болезнь. И все-таки она умерла раньше меня. Я похоронил ее в себе.

«Лед, – сказал учитель, – это организованная вода. Это вода, у которой устойчивый быт. Лед хороший производственник и надежный товарищ».

«А река, – сказал я, – как же река?»

«Река, – сказал учитель, – тоже хороший производственник, если она течет сверху вниз».

Два дерева срослись так, будто занимаются любовью. У нее кривые ноги и широкий таз. Я удивился его вкусу.

У старой машины на гололеде разъехались ноги. Она упала и сломала шейку бедра. Бедро не срасталось, кость гнила, и через месяц машина умерла. Умерла она легко, во сне. Последние дни ей кололи морфий, и боли она не чувствовала. Проводить ее пришли сотни других машин. Они ехали за катафалком и, прощаясь, гудели. После Андрея Платонова в каждой машине живет душа. Душа этой машины оставила тело. Интересно, знал ли Платонов, что душа машины может оставить тело? Растения грешны. Одни растения плотоядны, другие пахнут духами и ярко одеты, чтобы завлечь пчел. Люди у Платонова целомудренны, как машины. Им не дают есть – и они прозрачны, им не дают есть – и они легки. Странно, как легко отнять жизнь.

Утром в изгибах занавесочной ткани я ищу лица. Если лицо доброе, день сулит мне удачу. Если злое, я предупрежден. Иногда я не вижу ни одного лица – пустыня, даже подлецов не осталось.

Пустыня. Желто-серый такыр. Покров земли пошел трещинами и распался на части. Трещины глубоки. Уже ничего не склеить. Ветер пересыпает песок от подножья бархана вверх полого и медленно. Власть должна быть воспитана. Потом круто вниз. Всякий достигший власти достоин забвения. Если ты хочешь сделать революцию – так и делай ее. Пересыпать песок славное занятие. Им можно заниматься всю жизнь.

О любимом писателе хочется порой пофантазировать: а как он раскрылся бы в другом жанре? Какие стихи мог бы писать Лев Толстой? Или: рассказы и повести – Федор Тютчев и Александр Блок? Это своего рода мысленный эксперимент, который позволяет глубже понять толстовское или тютчевское условным переносом в другую словесную стихию.

А с Владимиром Шаровом, оказывается, и экспериментов проводить не надо: он сам для нас потрудился, создав сборник стихов, совершенно не похожих на его прозу. Романы Шарова радикально историчны, в них все пронизано гулом времени, события стремительно сменяют друг друга, повествование переполнено действием, и для пейзажей почти не остается места. А в стихах, напротив, остается только природа, подвластная своим вековечным ритмам и круговращению времен. Нет людей, даже присутствие лирического героя почти не ощущается, – как в безлюдных пейзажах Левитана или поздних пейзажных стихах Пастернака.

Эти «доисторические» стихи Шарова написаны до того, как он стал прозаиком. Тогда, в 1980-е годы, поэзия опережала прозу своей образной раскованностью, экспериментальной дерзостью, и Шарова можно поместить в ряд его современников – поэтов-метареалистов: И. Жданова, А. Парщикова, В. Аристова, И. Кутика. Такое опережающее движение поэзии по отношению к прозе характерно и для Золотого, и для Серебряного веков русской литературы – и расцвет поэзии в 1980-е подтвердил это общее правило. Особенность Шарова в том, что уже в ранние 1990-е прозаик в нем перехватил инициативу у него же как поэта.

Может быть, так и должно быть: стихи с их ритмическим круженьем отдавать природе, а прозу с ее линейным сюжетом – истории? У меня нет готового ответа. Очевидно лишь, что как поэт Шаров совершенно не похож на себя прозаика. Мера объемности писателя – его способность быть другим, в чем и убеждает нас эта книга – не просто стихов, но стихий: воздуха и воды, земли и деревьев.

С пейзажа («Зима») началась известность едва ли не первого российского абстракциониста Игоря Вулоха. А как иллюстратор он тяготел к стихотворным текстам. Стихи Владимира Шарова и живописные полотна Игоря Вулоха объединяются глубоким чувством пространства как непрерывной среды, раскрывающей метафизическую природу вещей: ведь именно через пространство каждая из них граничит с чем-то иным, «перешагивает» самое себя.