Что касается

«Каждое утро на протяжении многих лет...»

Каждое утро на протяжении многих летя появляюсь на грани травы и воды.Я убеждаюсь, что у теней отражений нет.Все это знают, но мало кто делает выводы.

«Моя коллекция затей...»

Моя коллекция затейпредставлена – в апреле, в мае.Свирелью я зову детей —они гуляют, ноль вниманья.Речитативом разольюсь,расплачиваюсь равнодушьем.Гуляю в садике цветущем,скучаю, сам себе дивлюсь.

Конус

1Новую плёнку он зарядив,вновь молчанью не вняв,вновь к моему лицу объективприставив, спросит меня:«Это ваш храм, да? а вон там —тоже?.. Ну хорошо,ты только ответь: тоже вода?море? или там что?Кустарник, шерсть, кизил или кровь?Она распускает ткань?А в чаше там бесконечная дробь,шифры двоичных тайн?Зачем этот свод и замкнутый свет?Зачем этот текст и зов?Где спрятан у этих женщин и девкассетный экскурсовод?А эти каменные столбысдавили кого? Христа?..Что ж ты молчишь? Зачем встал ты,как сторож, здесь у крыльца?»Я отвернусь, пойду. А туристснова глядит в алтарь.Никто не покажет ему, как Улиссвыходит за Гибралтар.2Весна опять подняла весло —сушить, а потом копать.Кому-то бросить велит ремесло,точить лемех и пахать.Когда же я наконец упруськилем в сухое дно,и пахарь вопросом прервёт мой путь:– Ты, чужеземец, кто?Привёз ли товары к нам иль плодыкакие-нибудь?.. И вообще:что за лопату странную тынесёшь на блестящем плече?Нет, это геодезист внизурейку выставил вверх.Ночью он изобразит в мозгуцепь этих твёрдых вех.Дверь заперла эта тварь, и тотв подъезде уснул подлец.В отель последний поезд идётот станции Лептон-Ленц.Введя дырявую ленту лициз перфоратора в кадр,сержант не видит, как быстрый Улиссвыходит за Гибралтар.3Есть ли кто стерегущий здесьв кадре двоичную дробь?Кто дешифрует: кустарник, шерсть,скалы, кизил или кровь?Скатилась под землю четверть луны,следом спешит океан.Пеной в горле вскипели нули:она распускает ткань.Дверь заперла эта тварь, и тотв подъезде уснул подлец.В тоннель последний поезд идётсо станции Лептон-Ленц.И консул, выйдя из фильма убийств,«халтура», – пробормотал.Никто не видит, как лёгкий Улиссуходит за Гибралтар.4Я знал, что в этом отеле вряд лимне суждено заснуть:пляшет «лампада» на тёмной веранде,хоть ноги могли разуть…Нет, это старый падре внизупердит, завернувшись в плед.Ночью он проявил в мозгуостатки двух липких лент.—Джон Леннон с Иконой в кадре повис,цветы возложив на алтарь.И консул, выйдя из фильма убийств,«халтура», – пробормотал.

«Что касается правил этой игры...»

Что касается правил этой игры,то не в них суть.Не от них покачиваются мирыи в морях муть.И не я их придумал, и не ты,а они даны нам в виде еды,если же здесь будут едва видны,значит так, пусть.Мне вообще не надо, чтоб здесь был я,как волна боли.Только чьи-то с тонущего кораблявдалеке вопли.Это будет игрок или пусть моряк —всё равно – хоть игрек, хоть имярек.Пусть с обломком брига его на брегпринесли волны.Он пройдёт тропой чьей-то в снегу,забредёт в лес,потеряв мгновенно свою бедув забытьи мест,заметённых с опушки на ветру.Он увидит перед собой игрувышесказанную – и я не вру,я держу текст.Ухожу и прячусь к себе тудаза сугроб тёплый,где бормочет всякая ерундапод густой ёлкой.Что поделаешь? – наша жизнь трудна.Наши достиженья – одна труха.Для того игру и берёт рука,чтобы стать лёгкой.Что касается правил этой игры,то не в них вкус.Ни желаний, ни страха, ни вины,ни иных чувств,от Адама известных и доныне,слава Богу, не затронут они,если же и сбоку где-то даны,значит так, пусть.Это вроде того, как бы некий «он»размышлял:«Чем бы мнеразукрасить времени ветхий сониль препровождение?Вот хотя бы Плотин или Платон, —всё равно – из плоти он иль фантом,—мы его помучаем, а потомразрешим чтение.Нам вообще не важно, чтоб здесь был «я»,словно чья тварь.Сам себя направляя и пыля,пусть бредёт вдаль.А кругом засеянные поля,и уже косить-молотить пора.Кабы не всегда с кем-нибудь война,так совсем рай.Можно лечь с подругой в светлых садахи сплести взоры.Как послушное эхо, в её устахпить свои стоны.И до вечера целый день с утранаслаждаться тем, что дала судьба,поворачивая туда-сюдаинтерес сонный».—Если эти мысли столь же верны,сколь широк жест,то, переставляя фишки игры,я несу крест.Что касается правил, то их рядыперестраиваются, как под утро грибы,предлагая от страсти и дурнотымиллион средств.Тот, кто выпал из пасти свирепых волн, —пусть он спас минимумиз того, чем был, пусть стоит он голв бытии мнимом,—всё равно ему под любым угломможно видеть в звёздах добро со зломили разукрасить времени сонслабым днём зимним.Он заглянет в тёплую полынью,где дрожит пульс.И туда сосульку, словно слюну,протянул куст.А потом весною, уйдя в листву,потеряет вскоре и всю своюледяную твёрдость, – а я не сплю,я держу курс.Уползу и спрячусь опять в дырупод сугроб рыхлый,между тем как узенькую лунузаметёт вихремна востоке, в самом тёмном углу —и она серебром подсветит пургу,—для того луна и ведёт игру,чтобы стать рифмой.И коснётся правил этой вознимежду слов – перст.А потом коснётся влажных низинблиз её чресл.Он коснётся впадин смелой весны,и туда прольётся одно из них,от летучей тоненькой белизныудержав блеск.

«С незнакомыми именами...»

С незнакомыми именамина устах – до оскоминыя скитаюсь, хотя едва липонимаю топонимы.Запинаясь, ангелы пелинад полями полыни.Пусть по Волге плывут колыбели.—Колыбели поплыли.

«А между тем еловый куст...»

[фрагмент поэмы «Нескончаемые сетования»]

А между тем еловый кустчернел на жёлтом скате неба.И поскользь лыж, их скрип и хрустпо загрубевшей корке снегая слышал, палками стуча.А у Мелецкого свечав окне приветливо горелавдали, деревни на краю.Трещит камин. Там водку пью.Стоит передо мной тарелка.Часы задумчиво идут.Собаки головы кладутмне на усталую коленку.Втыкаю вилку в огурец.И Даша разговор сердецзакидывает втихомолку…Мелецкий снял с гвоздя двустволку,словно трагический артист.Его пример – другим наука.Я говорю себе: «А ну-капопробую и я, как он».—Выглядываю: в чёрном полени огонька. Ослеп я что ли? —Одна лишь вьюга за окном.

«Много книжек читал я в родной стороне...»

Много книжек читал я в родной стороне:много букв, много слов, много мнений.Ничего не унёс я в своей котоме,уходя в непогоду и темень.В это утро упрёков, утрат и тревог,в пустоту бесполезных терзанийлезут пятна рябин и бригады грибов,сопрягаясь в багряный гербарий.Приблизительно так. Приблизительно всё.По просёлку трясётся автобус.Сквозь рассветную мглу на опушки лесовтупо смотрит проезжий оболтус.Много книг и брошюр он в родной Костромепрочитал и забыл без последствий.Ничего не случилось в его голове.Только дождик да ветер осеннийторопливо стучится в слепое окно,как сосед бьёт в окошко слепое, —знать, машина пришла, знать, открыли сельпо,как сказал бы Гандлевский-Запоев.Неужели опять обретать атрибут,утеряв предикат пререканий?…В поле ветер метёт ярлычки мёртвых букв,составляя последний гербарий.

«Древнее живое имя рек и морей...»

Древнее живое имя рек и морейветром протянуло в золотых облаках.Вышел на прогулку молодой иерей,смотрит с косогора на красивый закат.Вышел на поляну многотравный июль,вынул из тумана молодой нож луны.Надвое на западе разрезал лазурь,нагло улыбаясь – почти до хулы.Но хотя повсюду безбожная власть,много тут и проса, и ржи, и овса.Всякая святая еда удалась,всякое дыхание – хвалит Творца.Светом лучезарным просиял эмпирей.Ветер надувает облаков каскад.Долго с косогора молодой иерейсмотрит, улыбаясь, на родной закат.Океанов имя, островов, гор и льдовпротянулось ветром вдоль осенних широт.Люди мы смиренные – так дай же нам Богкраешек святыни от осенних щедрот.Даже вот сливовое варенье – и томожно облизнуться – для души западня.Многие пытаются и это, и то —одна только умница моя попадья.Можно соблазниться, над полями летя,взглядом погружаясь в золотой эмпирей.Тоже собралась там облаков лития,дымом поедая рыб и зверей.Там на речке с удочкой старик-пионеркурит самокруточку, чудак-самодур.Постоял в раздумье молодой иерейи вернулся к матушке – пить самовар.

«Владивосток, понимаешь, Мукден да Харбин...»

Владивосток, понимаешь, Мукден да Харбин.Всё не так просто, Господи, трудно-то как!Вот и скитаемся где-то, вот и скорбим.Суд на земле, а адвокат в облаках.В Иерусалиме по вирусологии был конгресс.Те же проблемы, только другим языком.Где дефицит иммунитета пролез —всюду ущерб и всюду нарушен закон.Где моя alma mater? – В Алма-Ате.Эвакуация, знаешь, сума да тюрьма.Я по большому секрету скажу тебе:подозреваю, что теорема Ферма не верна.Если бы это открылось – всему конец.Что мы умеем? – только молоть языком.Всюду проблемы. Какой-то зыбкий контекст,где узелок ты вяжешь за узелком.Вряд ли тебе это важно. И ты права.Вон вернисажи, тусовки – весело как!Есть у художника, скажешь, своя тропа?Всё не так просто, Господи, если бы так!

«Опушкой пробегают волки...»

[фрагмент поэмы «Нескончаемые сетования»]

Опушкой пробегают волки,и звёзды сыплются из глаз.А гости выпивают водкии клеят рифмы между фраз.Вот легкомыслие! – Куда женас заведёт оно? – У Дашидрожит тревога на губах.Прищурившись, она собакпочёсывает и поглаживает…И я не знаю, что там дальше,ищу грибы средь леса букв.

О моём шурине

В пространствах холодных, где фары в метели дымяти в метеосводках на завтра лишь феня да мат,нигде до заправки ни пса, ни жилья – только лес,и парень поёт, загребая толчками колёспод брюхо, как раненый лось.Нигде ледяного мотеля в сугробах под дверь,под мёртвые окна. – Порой только чёрная ельметнётся с дороги, завидев фар прыгнувший свет.Он крутит настройку – по радио хрипы и свист.Он сам кое-как себе Биттлс.А то и «ламбаду». Он каждые десять минутзакуривает, – так в кабине истошная мутьвисит и мотается в запертых стёклах,и дует горячая топка,и клонит заснуть.Мой шурин отнюдь не такой был помятый шофёр.Он красные дюны без шума на память прошёл.Другой бы ослаб в одиночку сосать валидол —подписку на смерть чтобы молча: давал – не давал,—а в песенке вот она вам:Un son do lon — bada le.Un son do lon — bada la.Un son do lon — bada le.Un son do lon-bada.Лови этот звук и бросай ей, как мячик: – «На,лови этот звук и сразу обратно мнебросай этот звук!» – И так, пока снежная мглане остановится в изумленье и несобьётся со счёта в уме.Тогда-то, отбросив все обстоятельства, встретьв очищенном виде первоначальную весть.Увидишь: как пыль, на простейшие доли онабесконечно раздробленнаяобоюдная смерть.Нет, шурин мой был не такой баснословный шофёр, —отнюдь. – И он красные дюны без шума прошёл:на память до крайнего дюйма съел щей бензобак.Но правильной речью поведать мог сей эпизодлишь в притче, как древний Эзоп.«Представь себе, – он говорил, – например, облака.Представь в глубине головы, отойдя от окна.Представь, как они оседают на дебри волос.Представил? – теперь посмотри: там за дерево лесукрылся, как опыт за текст.Они оседают, а я укрываюсь в пескахнемым одеялом. – Иные и в спальных мешкахворочаются и боятся змеиныхукусов: хотят незаметноуснуть – да никак…»Когда мёртвый ветер летит над полянами рощ,иной литератор чернил виноградную гроздьс лица вытирает, как слёзы, – и вытер почтии смотрит на мелкие звёзды, как рыцарь в плаще,и смотрит на небо вообще.Там можно увидеть любые фигуры земли:пустыни и горы, улыбки и руки вблизии губы в слезах – и что может здесь произойти,всё там поднимается в знак – и копируй себев гармонии и красоте.Вот это и есть баснословья высокий полёт.А низкий кружит в испареньях житейских болот.Но есть в вышине и зверей силуэты,там можно сложить теоремыиз львов и ослов.Там есть арматура и шлаки затёртых пространств.И шурин недаром был в школе десантных ОСНАЗ, —другой бы ослаб в одиночку сосать валидол —подписку на смерть чтобы молча: давал – не давал,—а в песенке вот она вам:Michelle,та belle,these are words that go together well,my Michelle.И всё же, какая в словах образуется западня!Ты слышишь? – как в красных дюнах, тебе западлоловушка любому опыту – и не зрясмысл их ложится с нотами заоднов ту ямку от до до до.Напрасно, цепляясь за оползающий снег,карабкаешься из сухого омута вверх —кругом, как песок, бесконечно раздробленнаяна простейшие доли однатавтология: смерть.Когда жёсткий ветер сечёт лобовое стекло,иной сочинитель добавил бы к счёту числопоследнее и произвольное, чтобы прерватьсие издевательство звёзд, – и в особый приветвложил бы весомый предмет.То есть афоризм на бетонных, допустим, столбах, —какой-нибудь там указатель, а лучше – шлагбаум.Но как же он, будучи необходимо весом,как он (мы немедленно спросим) взлетит к небесамиз всех аксиом себе сам?Пора, в этих чёрных метельных пространствах пораходить вдохновенно без польз и без смыслов – тогдаслучайная милость нас проще согреет,и может быть бросит на берегслепая волна.Труднее всего – это в рейсе не думать о той,которой-нибудь, что лежит кверх ногами – хоть стой,хоть падай, неважно: реальна она или нет,пускай она лишь на мгновенье в вибрации нотвозникла от губ и до ног:Michelle,та belle,sont les mots qui vont tres bien ensemble,tres bien ensemble.Какая тревога и трепет! Другой бы ослаб,заплакал бы, забуксовал бы в вибрациях слов,и в свете фар число на бетонных столбах,из мрака вымахнувшее хотя бы ему в лоб,едва ли его спасло б.Однако же попробуй не спать и не петь,проламываясь сквозь летящую, мельтешащую персть, —увидишь сам, напряжённо тараща глаза,бесконечно дробящуюсянесомненную смерть.Так необъяснимо, насколько мой шурин был крут,—ходил вдохновенно всё около, рядом, вокругпо песням и басням, и мимо, и вскользь, зубы сжав,без смысла и пользы – и пальцы фигурой сложив,на память остался он жив.«Представь себе, – он говорил, – например, ураган.Представь в голове осязаемо, как дуракампредставить нельзя: они жмурят намыленный глаз,а ты утерпи и смотри, – видишь: мысленный лесот бури укрылся за текст.И я перелистываю невозможный абзац,как будто моргаю, последовательно назвавболота и тундру, пески и снега – идорогу как будто сдвигаюпо пунктам назад.Горгону, ты помнишь, не глядя Персей убивал.И ты, как бы ни был отважен, удачлив и нагл,но можешь лишь в зеркало видеть свой аппендицит,когда твои пальцы то скальпель ведут, то пинцет,и сам ты себе пациент.Поэтому я только косвенно воспроизвёлзапретный себе самому навсегда разговор.Есть мнимые способы всё обезболить подряд,но я, возвращаясь по заданным пунктам вперёд,тебя от картин уберёг.По следу моих маргиналий пробрался ты надсмертельною зрительной ямой, пока кино-адпоказывал документальные кадрыв пространствах холодных, где фарыв метели дымят.

«Скажи кизил, который я сказал...»

Скажи кизил, который я сказал:не вкусом – лыком сам язык вязал.Не ликом весел враль:забыл с Кавказа в рай не взял словарь.Я сто акцентов знал. Давно старик.А вот лишь по церквям дразню заик.Устал, забыл, ослеп.Скажи кизил, Господь наш Логопед.Кто кровью окропил холмы вокруг,окрасил привкус мне слюны во рту? —Я вырастил куст слов.Свяжи кисель в раю Твоим узлом.

«Ни молока, ни мёда...»

Ни молока, ни мёдав пустыне Вади-Кельт.Так далеко от домабеглец находит бейт.Как буквы в свитках, мнимытут молоко и мёд, —струится над камнямилишь облако имён.И бесы дуют зноемнастолько мимо чувств,насколько преподобенбыл житель здешних кущна дне глубоких трещин,где узкий водопадмеж скалами подвешен, —был житель прост и свят.Он рад, что ты покинулсвою страну, беглец.Ты, как бесстрастный гимел,корабль безводных мест,тропою каменистойплывёшь – уже не мёртв —а он навстречу с миской:там молоко и мёд.

«Пошёл я гулять в чистое поле...»

Пошёл я гулять в чистое поле.За первым полем увидел второе.Прошёл второе – встретил козла.Вышел в третье – а там Москва.Глухое поле отваги и брани.Поперёк и вдоль овраги да ямы.На семи холмах – лопух да бурьян.Восьмая Москва – алый мак-дурман.Сидит в ней девушка на вокзале.Голубыми плачет она глазами.Плачет над мёртвой гнилью-трухой.Чей-то череп гладит рукой.– По ком, скажи мне, твои рыданья? —– Убила я красивого парня.Он изменил. Это был твой брат.Теперь бери меня в законный брак.– О, долго была у него ты в рабстве!Теперь не мешает он нашей страсти.Улыбнись, подставь мне губки свои.Возьму тебя, увезу с Москвы.Она ведь поле гульбы и брани.В могилу здесь сводят девушек парни.И только пули свищут но ним.В этом поле любовь – полынь.

«Как поехал Исидор на Флорентийский собор...»

Как поехал Исидор на Флорентийский собор —скопом передать всю свою паству папству, —так и не вернулся Исидор до сих пор,знает: надо быть ему от паствы опасну.А в Москве зима не от большого ума.Тут у нас людишки живут по привычке.Разве с бодуна кому дадут тумака.Да на Пасху кáтают мальчишки яички.Ходят кривоулочками, спустя рукава,да на возке архимандрит какой сугроб раскимдарит.Потчует блинами и квасом Москва,только блядомыслия не благословляет.Всяко змеесловие зловесно весьма, —особливо на латыни оно как на ладони.То-то на Москве темна завеса ума,а широко и далеко видать с любой колокольни.Как уехал Исидор на Флорентийский собор —скопом передавать свою паству папству, —так и не вернулся Исидор до сих пор:всё готовит грозную острастку пространству.Топчется – и деньги суёт – и сулиттишь да гладь, да русские дали-широты.В тригонометрических коридорах интригон берёт уроки надменья у Европы.Сила pax romano – вся в надменьи одном.Только ткнёшь – так палец в труху и провалится.А нашу ойкумену не замкнуть в окоём.Скоро Исидора будем ждать к масленице.

«Медленно грузная цепь облаков...»

Медленно грузная цепь облаковтянется в небо из-за сарая —стадо коров, запряжённых зарёю,стадо коров, ой ты стадо коров!С длинным бичом позади возникая,едет бельё полоскать Навсикая.Сотня голов, ой, две сотни рогов,ваша пастушка состарилась с вами,ваша старушка поссорилась с нами.Тяжко бредут, свесив полное вымя,дождик цедя на просторы лугов.Был ей жених, да давно был таков.Что я, дурак, обо всём этом знаю?

«Суха поэзия, мой друг...»

[фрагмент поэмы «Нескончаемые сетования»]

Суха поэзия, мой друг,но зеленеет жизни проза,как старый на лужайке дублиствой оделся вдруг так просто,что проезжающий Болконскийвоскликнул: «О, как был я глуп,когда искал средь леса буквподобия своей печали!..Где ж вы, друзья однополчане,лишившиеся ног и рук?Ужели эти ваши члены —и те, и прочие, и все,творя банальный гимн весне,восходят к солнечной листвев безличном веществе вселенной?»…

«Серёжа приехал с приветом...»

Серёжа приехал с приветомиз дальних неведомых стран.Андрюша поздравил с приездоми съел угощение сам.Но мне сам Серёжа неведом,равно как Андрюша далёк,и я оставался эстетом,которому всё невдомёк.Похоже, я с детства болтался,всему человечеству чужд,в прозрачном кристалле пространствавдали от количества душ.И вот эти грустные мысли,да бедные игры ума.Одни только буквы и числа,да некоторые имена.

«Что ты, товарищ, набычился?..»

Что ты, товарищ, набычился?Свет ли тебе вдруг обрыдл?Или ты только что вычислилмного обычных обид?Каждый своё горе мыкает —трудно понять, почему.Много обидных обычаевходит у нас по селу.Звёздные ль это дурачества,или то лунная дурь? —Сам я давно насобачилсявсе их суммировать в нуль.Видишь, какие тут мерзкие,чудные всюду места?Видишь все разности местные? —нет им ни зва, ни числа.Луг вон румянцем окрасился,брезжит в туманах заря.Зря ты, товарищ, окрысился,Распетушиться пора. —Тяжкую дрёму взбить крыльями,крикнуть до самой Москвы.Видишь, какие обширныедали явились из мглы.Речки, овражки, болотины,пашни, пригорки, леса.Трудно понять, где тут что-нибудь.Твёрдо ручаться нельзя.

«Сканнер сканирует скатерть...»

Сканнер сканирует скатерть.Принтер копирует пир.В сумме какая-то пакость.В небе какая-то пыль.В сумерках светят отбросы:бритва, петарда, гондон,С клипера сходят матросы —скрипка, гитара, гармонь…Есть у меня на приметедобрый приятель один.Кликну его в Интернете —встретимся и посидим.Пусть даже он в бескозырке —это всего лишь игра.Девушку в красной косынкенам не забыть никогда.

«Прощайся бережно со мной...»

[фрагмент поэмы «Нескончаемые сетования»]

Прощайся бережно со мнойи береги воспоминанье:пустое зеркальце, как ноль,и дым, текущий по спирали.Лизнув шершавый шёлк огня,я между пауз ноты вдуну.Но это не о том, как я,искомый в данную минуту,внимательно прикрыл глаза:письмо Татьяны предо мною.Сползаю в яму бреда Молли.И лома дребом вью сполза —

«Лиса аскета в Киев вела...»

Лиса аскета в Киев вела,хвостом заметая след.Зря думаете, что её дела —всегда непременно блеф.Лиса наивна. Она – дитя.Её вероломно ловить нельзя.Она, словно синичка, свистя,с ладони хватает хлеб.В пещерах киевских – свечки, мрак,нетленье и сладкий тлен.Лиса аскета сюда привела,хвостом подметая след.Лиса прелестна. Её путипоэтому и неисповеди —мы можем, конечно, её схватить, —но нет – немыслимо! – нет!Со свечек течёт ароматный воск.В пещерах холод и мрак.Вглядываешься: здесь рядом Бог? —Странно, но это так.Вглядываешься в глаза лисы —они наивны, они ясны,лишь хвост заметает твои следы,покачиваясь им в такт.

«Пожелтели парки...»

Пожелтели парки.В этот день осеннийМура ходит с Ксенейпо горам близ Лавры.Бледными губамиговорит, обрадованаили нет – обманутамедными дубамис фотоаппаратом…Только в этом старомвот фотоальбомеМуриной любовипожелтели кадры.

«Забвение: сначала дымка...»

Забвение: сначала дымка,а там и дырка.Похоже, нам гордиться нечем.Но кто же вечен?Как много дырок незаметныхсредь незабвенных.Но праведники [1]? – Что ж, допустим.Даже обсудим. —Как без имён растёт их толща, —обсудим молча.

«Когда б мы жили под луной...»

[фрагмент поэмы «Нескончаемые сетования»]

Когда б мы жили под луной,нам не было б конца и края.Из тени в свет перебегаянезатухающей волной,мы без вреда неслись бы мимофосфоресцирующих форм,как некий неделимый фон,в ловушки смыслов не ловимый,или безликий длинный хор,с закрытыми поющий ртами…Но солнце, перебив волну,вгоняет в грани очертаний,и, жёсткий облик наш чеканя,душу текучую к немуприковывает на мученья.И скука познанного зла,и суд, и казнь, и разрушеньеглядят нам, пойманным, в глаза.

«Есть поэзия чувств, но увы – даже там...»

Есть поэзия чувств, но увы – даже тамне бывает метафор без слов.—Алиб Юля любила Надежду Джедан,подарила на память брелок.Тот брелок, а с другой стороны – тот кулонинтегральный имел калибр:её девичий вход он под острым угломзакрывал для небесных игр.Колокольчик, а с другой стороны – камертон,он всегда звенел в резонанс.Он, как джокер, пальчиком перед ртомсвою тайну держал, резвясь.Как словесный жетон в буриме, он держалв том же тоне другие слова.И кого б ни встречала Надежда Джедан,Алиб Юлю любила она.

«Комсобежец, горбеженец, соцренегат...»

Комсобежец, горбеженец, соцренегат,моя прелесть, как черви в стихах:её серьги висят до колен иногда,как тяжёлые пики в степях.На рассвете ей регент принёс чертежи,жертва лжи, шантажа и интриг.Подписать интерьер приходские тузыприложили труды и дары.Комсобежец, горбеженец, соцренегатприложили печатей круги:на плече, как серьга, суррогат серебра,на запястьях живые рубли.На рассвете шуршат ксерокопии смет:поколения призрачных цифр.Ну и цирк, значит риск: балансирует смертьв застеклённых глазах её искр.Это золото всё, словно черви, я вру,ударяясь о грани стиха.Благочестие в жёстких ладонях я трув порошок золотого стекла.Бижутерия, мелкая дрянь, ерунда,воск конфессий, газетный свинец —всё течёт – и госбеженец, соцренегат,и прочьвечнобеглец – и смеюсь…

«Владимир Андреич послал ему много вина...»

«Владимир Андреич послал ему много вина», —написано в летописи. И у нас нет сомнений. —И правда, какая его в том могла быть вина? —Владимир Андреич послал ему много вина.Потом он поехал на прежнюю отчину в Бреств дождливую пору, раскисшей дорогой осенней,когда вспоминаешь: «се повести временный блеск!» —Вот так он поехал на прежнюю отчину в Брест.Когда же в столетьях наступит такая зима,что сразу возьмётся стоять без знамён и знамений? —И правда: то было бы всем непонятно весьма.Нескоро, как видно, наступит такая зима.Но он исцелился и милостью выполз на брегсознания: милость Господня рукою незримойвцепилась – и хрустнул, как тоненький лёд, его бред.Так он исцелился и милостью вышел на брег.И долго казалась застрявшая в горле стрелавороньей крамолой. И брезжило утро изменой.Там чья-то торчала хоругвь, а кругом всё снега,и долго казалась проткнувшая горло стрела.

«Странно ехать под шофе в грузовой машине...»

Странно ехать под шофе в грузовой машине.Страшно ехать по шоссе в грозовую ночь.По обочинам бегут случаи из жизни:Ратца, Чагодица, Кихть, Воя, Вондожь, Вочь.Ни таланта, ни ума, – Ёмба, Индоманка.Пельшма, Андога, Мегра, – из последних сил!Я убогий инвалид, житель интерната.Я боюсь твоих молитв, преподобный Нил.Где-то блещет в тростнике мелкий Мареотис.Вон пещеры и скиты в скалах и песках.Вкруг оазиса сидит скорченный народец —тут в склерозе и в тоске дух его иссяк.Лесопилка в лопухах, тёса серый штабель.Чья-то банька заросла выше двери в сныть.Удит рыбу на мостках житель-нестяжатель.Ковжа, Колонга, Кулай, Шола, Юза, Сить.Пала молния в скирду посредине луга.Шумный ливень пал стеной, зарево залил.Малохольные в скиту плачут от испуга.Пожалей их, успокой, преподобный Нил.

«Когда с весёлыми подругами...»

Когда с весёлыми подругамиглядишь ты жадно на дорогу,не слышишь ты ямщицкой ругани,лишь одинокую коровувстречаешь удивлённым взглядом:она бредёт, бренча бубенчиком,за ней бежит с кнутом и матомхромой пастух в плаще брезентовом.А я всё длю и длю тоску твоюи не пылю вдали, не еду.Я соответствую отсутствию,питая модную легенду.Питая жадную надежду,ты заплетаешь ленту в кудри.И тракту молятся наезженномутвои весёлые подруги.

«Весь мир ты отторгать привыкла...»

[фрагмент поэмы «Нескончаемые сетования»]

Весь мир ты отторгать привыкла.Меня, забывшись, привлекла.Ты памятник себе воздвигла.К его подножью привеламеня заросшая тропинка.Уж осень. Зябко на ветрудрожит засохшая травинка,склоняясь к твоему бедру.Кругом холодный дождик сеет,и нагота твоя белеетна постаменте средь кустовполунагого бересклета.Твои глаза застыли слепосреди живых его зрачков,—упёрлись окнами пустотв скелет разрушенного лета,в его прорехах ты за нимвплотную следуешь, как эхо…Когда-нибудь мы вспомним это,и не поверится самим.

«На поляну бросил берёзовый июнь...»

На поляну бросил берёзовый июньмоего растерзанного разума изюм.Я лежу в больнице посреди лесов,на поляне птицы водят выводки птенцов.Водят их и поят изумрудною росой,а мои изюминки обходят стороной:«Не учитесь, детки, эти ягодки клевать,а не то вовеки не будете летать.И от изумленья, прежде чем вспорхнуть,вспоминать начнёте все загадки наизусть.—Будете всё думать, зачем да почемуБоженька устроил такую чехарду…»

«Выступает рыхлый рельеф лица...»

Выступает рыхлый рельеф лицав собрании лунных теней.Он что-то бормочет, сходя с крыльцав оттепель, тьму, метель.Вот пути перепутались в саду,и ключи поблескивают в снегу.«Так что ты учти, ты имей в виду —отпусти, не то убегу».Перевыпукло кругло большое «О»ползёт, как пузырь изо рта.С тихим вздохом лопнуло его тепло,и вопрос повис до утрана рябине среди терпких кистейв белых шапках снега, – и что теперь? —И ныряет, закрыв за собою дверь,в оттепель, тьму, метель.

«Когда смутятся очертанья...»

[фрагмент поэмы «Нескончаемые сетования»]

Когда смутятся очертаньяближайших пригородных зон,усталый ум, едва читая,уйдёт за тонкий горизонтстроки…И тут от поворотатропинка поведёт в овраг.Отрава – белая atropa —раскинет в дебре аромат…И я не знаю, что тогда. —Не понимаю знаков смехаи страха. Возгласов добране помню и не вижу эха.Не осязаю вкуса зла. —Письмо Татьяны предо мною…Сползаю в яму бреда Моллии лома древом вью сполза —

«Туман черёмуху укрыл...»

Туман черёмуху укрылпод насыпью внизу.Набоков в тамбуре курил,вздыхая на звезду.В недвижном поезде все спят.Лишь где-то невзначайиз туалета водопадна шпалы прожурчал.Там стукнула о стенку дверь,на полку кто-то влез.И вот бесшумно, словно тень,пошёл, поплыл экспресс.Уже, качаясь, шлёт приветпокинутым лугам,где стелется и вслед плывётсиреневый туман.

Лодья

Тесны пустынные просторы.Они ползут в окошке мутном.Однообразные рассказыиссякли, надоев друг другу.Одни пасьянсы да кроссвордышуршат, бубнят в вагоне нудном.Я задремал или – не помню.Во всяком случае, не сразузнакомую в себе тревогупочувствовал. И тут я понял,что нет тебя: ты где-то вышла.Меня безмолвно, как обычно,покинула. Спустясь на насыпь,мимо шлагбаума, мимо будкинаправилась куда-то в поле.В твоём купе все спят по полкам.Разнообразный храп спокоен.Твоей ни сумки нет, ни куртки.Я к проводнице: – Остановкадавно была? – А что такое?Минут пятнадцать была – Лодья.Да это просто деревушка.– Там девушка сошла? – Нет, вроде.Да мы стояли там минуту.– А следующая скоро? – Укша.Такими темпами под утро…Да нет, шучу. В ноль сорок восемь.Вы ищите свою подружку?Найдётся. Может, просто шутка.Может, пошла к кому-то в гости?По коридору – неизвестнозачем – я в нерабочий тамбурпобрёл. – Он пуст, как я и думал.Скрипит, раскачиваясь, сцепка.И рядом туалет не заперт.Мотается косая дверца.Розетка сломана над краном.В окно опущенное дунулхвост пробегающего ветра.Искать тебя по всем вагонамнеловко, да и бесполезно.—Я чувствую. Мне стало ясно:пока я собирал пасьянсыво сне, ты резко и безмолвноменя покинула, исчезла,намерений не проверяя.Без размышлений, произвольноушла в иное измеренье,в пустые тёмные пространства.Окно открыто. Ночь сырая.Опять плетёмся еле-еле.Ну, чуть быстрей велосипеда.Я тонкий – как-нибудь пролезу.Нет, задом… и тогда… и еслиповисну на руках на раме…Не знаю как, но я так сделал:повис – и, оттолкнувшись, прыгнул.Я пролетел балласт – и в землюуткнулся кубарем с обрыва.Верней, в какое-то болото.Кругом трава, кусты и кочки.Прошла, наверное, минутаиль две, прежде чем я очнулся —в воде, во тьме осенней ночи —и медленно себя ощупал.Лицо в крови, рукав разодран.Зато, смотрю, как будто ногине поломал – и это чудо.И стал карабкаться на насыпь,чтобы идти обратно в Лодью.Куда ж ещё? Ведь я не знаю,где ты. Но рано или поздномы встретимся. По крайней мере,это безликое пространствовнутри себя ещё имеетхотя бы маленькое имя.И вкруг него сначала близко,как бабочка, ты будешь виться,простыми смыслами палима.Лишь понемногу, постепенно,когда словесные привычкиобуглятся, – ты удалятьсяначнёшь. Но я к тебе успею.Я чувствую: ещё застану.Только бы нам не разминуться.А вдруг случится так: увижуи не узнаю? Здесь так странновсё выглядит и происходит.И ты могла здесь измениться.Есть что-нибудь, что неподвижнов тебе средь разных обстоятельстви не подвержено изгнаньюпри вот таких метаморфозах?Я брёл в смятенье, спотыкаясь.Припоминал ушедший поезд.Себя клял за беспечность: что яза этот краткий срок знакомствауспел увидеть и запомнить? —Одни лишь мелочи, причуды,твои забавные приметы.Я знаю, как ты чистишь зубы,причёсываешься, красишь ногти.Пьёшь чай без сахара с лимоном.Потом, в бумажную салфеткусобрав обглоданные костикуриные, – несёшь их в мусор.Потом ты, морщась, пьёшь таблетку —по-видимому, цитрамона…Но что ты будешь делать в Лодье?Как будешь выглядеть? Что думать?…Здесь километров, может, десять,да и не важно, – хоть пятнадцать.Как радостно меня ты встретишь,чтоб никогда уж не расстаться.Мы отреклись от прежней жизни,которая была ничтожна.Мы бросили всё, что возможно.Всё, что мы бросили, – излишне.Мы бросили себя на ветер,бесформенный и безразличный.Он – не вагон, который катитискать, надеяться, бояться.Здесь термин не авторитетен,нет здесь ни качеств, ни количеств.Здесь явлена и что-то значитлишь форма нашего объятья.15 апр. 2005ПОСЛЕСЛОВИЕЧитатель, ты ль столь простодушен?Ты всё за чистую монетуздесь принял? Ты развесил уши?Ну что ж, перечитай поэму —теперь уж с некою подсказкой:здесь всё трактуется двояко.—Быть может, женщине несчастнойпришлось спасаться от маньяка?

«Ты возьми, ты держи этот флокс...»

Ты возьми, ты держи этот флокс.Пусть я лжец, но печален мой жест.Впереди наибольший мост,а за ним наименьший лес.Мы идём, мы идём туда.А обратно придём не мы.—Будет путаница, чепуха.Мы умрём, мы будем смешны.

«Лязгнули цепи, и выпал из рук...»

Лязгнули цепи, и выпал из рукгород Том Сойера Санкт-Петербург.Ржавых гвоздей и железок в том соребольше, чем бантиков в хоре.«Прочь, хулиганы зубриловых скул!Вы мне не дети, и я не Джамбул!» —так я в пустых коридорах каникулскверной цитатой воскликнул.В фартуке белом и в валенках негрутром воскресным метёт пыльный сквер,фыркает шлангом, кусты поливая,сленгом бубнит заклинанья:«Пусть зеленеет на дикой скале,пусть он летит на безумном коне,вслед вам осклабясь бешеным ликом!Сорри, донт меншн ми лихом!»

«Когда б не пламя быстрого костра...»

Когда б не пламя быстрого костра,в моём мозгу пылающее едко,вокруг меня росла б одна попса —и даже чернокудрая соседкаменя б от этой доли не спасла.Господь даёт сильнейшему простор.Простые люди тянутся к простому.Зачем в тумане светит мой костёр? —Они на пять шагов нейдут из дому.А между тем, я весел и хитёр.Когда б не зимняя любовь Творца,повсюду возводящая сугробы,на быстром счастье моего кострасоседка чернокудрая давно бырастаяла бы и дала б дрозда.

«Была слаба моя молитва...»

[фрагмент поэмы «Нескончаемые сетования»]

Была слаба моя молитва,слепа была моя вина.Ты памятник себе воздвигла.К его подножью привеламеня чуть видная тропинка.Везде безумствует зима.На пьедестале ты гранитномметелями заметена.Когда-нибудь мы вспомним это,и не поверится самим. —Метёт декабрь – и ты за нимлетишь, покорная, как эхо,и неподвижно в тучах снегасквозишь над безднами равнин.И я такой же, – ещё хуже:я космос созерцаю вчужеи делаю брезгливый жест,не думая, потусторонний, —и репликой неосторожноймараю жизнь свою и честь.Кому пример, кому наукаили религия кому-то,допустим, в космосе видна.Выглядываю: вот те на! —В окне одна мелькает вьюга.Опять зеваешь ты, подруга?Налей-ка мне ещё вина.

«Налетела тучка на Киклады...»

Налетела тучка на Киклады,затуманила их дальний танец.Повторяющиеся сигналы,потерявшиеся над лугами,всё мигали, по волнам скитаясь.Всё равно никто б их не увидел,даже если б не было и тучки. —Ученик, учёный и учительвлипли в свои пухлые подушки.В знаниях засели теоремы,в них заснули залежи застоя.На горизонтальные деревниночь, как душный обморок сирени,наползает густо слой за слоем.

«Как неподвижно и странно...»

Как неподвижно и странно,выглянув из-за угла,в тёмные окна верандысмотрит немая луна.Тёмный овраг за заборомдвижется через забор.Пенной черёмухой полон,входит на белый газон.Лишь угловатые тенирезко лежат на столе,тесно стоят у постели,густо висят на стене.Бабушка, дедушка, мама —все почему-то ушли.В доме так пусто и странно,нет ни единой души.Спрячься тихонько в кроватку,глазки скорее закрой.Близко решенье загадки —только не знаю, какой.

«Я смотрю на небо – там теорема Пенроуза...»

Я смотрю на небо – там теорема Пенроуза.От ночного чуть ветерка шелестит берёза,выделяясь узорчатым силуэтом на бледном фоне.Не стемнело ещё, да и вряд ли совсем стемнеет.Тем не менее, кроме тьмы, как будто и тем нетдля раздумий и наблюдений в летнем поле.Гравитация плюс квантовые эффекты,две иль три константы (среди них – скорость света), —«всё премудростью сотворил», повсюду логика…Выделяясь на гладком фоне лёгким трепетом,куст сирени робко противится её требованиям…Но смотрю на небо – а там теорема Хоккинга.

«Мальчик, забудь суеверья и страхи...»

Мальчик, забудь суеверья и страхи,выплюнь знаки культур.Станешь простым сталкером свалки —сгинут и жрец, и колдун.Пред пожирающим истуканомсмело гляди пастухом.Ржавый будильник держи чемоданом,будку держи сундуком.Кончен тяжёлый парад парадоксов,гаснет последний контраст:яркие россыпи пёстрых отбросовв бледном мерцании царств.

Две темы

1Я слегка завираюсь, я, может быть, пьян,только вот что хочу вам сказать:с одинокой скалы в мировой океан,разумеется, можно поссать.Только что это даст, кроме глупых понтов? —Ничего ровным счётом не даст.—Не смутишь ни акул, ни медуз, ни китовв бесконечности водных пространств.Нет нужды выводить прямым текстом мораль,вам понятен смысл притчи моей.—Лучше сесть на какой-нибудь крепкий корабль,помолиться и плыть средь зыбей.И смирение будет вознаграждено:ты причалишь к волшебной стране,бесконечно сквозь пляшущее решетобудешь золото мыть, как во сне…2А вот если наполнить водою стакани пометить молекулы в нём,а потом с одинокой скалы в океан —так сказать, в мировой водоём —его вылить и тщательно перемешать,радикально глубины взмутив,и подальше – в другое вообще полушариеземли – оттуда уйти… —Вам становится ясно, к чему я клоню:то есть если мы вновь зачерпнём,мы молекулу меченую хоть однуобнаружим в стакане своём!Этой притчи потоньше уже будет мысль,да и оптимистичней, чем той…Мы стоим на скале в ореоле из брызги в туманах блуждаем мечтой.

«По количеству мячей...»

По количеству мячейдело близится к ничьей.На трибунах хороводстроят пёстрые подруги.Вяло дёргает хоругвибестолковый ветерок.Вяло треплет ураганбестолковые знамёна.Стоит выпить двести грамм —алкогольный лик зелёныйв церкви телевизионнойвыползает на экран.Так и надо всё подряд.Так и мы бы, маргиналы,на трибунах и поляхничего не проиграли,на моргающем экранене особенно поняв.

«Осенней аллеей – унылой, пустынной...»

Осенней аллеей – унылой, пустынной —гуляет последний – трусливый, постыдный,противный, сопливый – художник.А все остальные, отважны, надменны,проносятся мимо – успешны, победны, —не зная мучений ничтожных…Итак, повторяю: проносятся мимо,теснясь и теряясь, проекты, проблемы,тщеславны, нелепы, надменны..Мелькают фрагменты, в которых не виднони тайны, ни смерти, – лишь мелкое пивопокрыто нетленною пеной.Иными словами, как вечно, так нынемучительно мечутся все остальные,поспешны, скучны и тщедушны,в то время как рядом гуляет на ощупьот ясных сомнений ослепший художниквесенней аллеей цветущей.

«Дремал бы себе до полудня...»

Дремал бы себе до полудня.—Ан нет, что-то гложет и жжёт.Сквозь пыльные стёкла июлязаглядывает солнце в рот.Скажи – ты всё видела – разветак глуп был мой вид и вопрос,когда в перевёрнутой фаземне так вдохновенно спалось?Мне снилась пустая деревня.Ноябрь. Серый дождик идёт.Я встал, чтоб использовать время,которое тоже идёт.

«Я истины касаюсь мыслью...»

[фрагмент поэмы «Нескончаемые сетования»]

Я истины касаюсь мысльюпочтительно. Почти без слов.—Так следопыт шифровку лисьюна свежих ярусах снеговпрочитывает – будто нотынанизывает на струну.Я удивляюсь: ну и ну! —мои открытия не новы!Зачем кругами я идуи в ямбомерную волнувправляю бестолочь природы?. . . . . . . .Кому мораль, кому наукаиль философия кому-то,допустим, в жизни не нужна.Однако же ведь что-то нужно? —выглядываю: в поле вьюжно,и невидимкою луна…

Что в имени?

Ника, то есть победа, она – онамне даётся на всех случайных путях.Но она двусмысленна, как волна,набегающая уже с намереньем вспять.Догоняю тебя, говорю: die!Не подумав, ты тормозишь и даёшь.В моём имени тебе слышится лай.Ты пугаешься: это lie, то есть ложь.

«Посмотри, возлюбленная, на цепких птиц...»

Посмотри, возлюбленная, на цепких птиц,оцени их воздушно-рептильный тип,объясни их щебет и писк.Ветерок ветвей, зыбкий свет листвы, —ты представь, что там обитаешь тыв суете всеобщей весны.На путях опасностей и заботзашифрован каждый мгновенный полёти понятен – наоборот.Ты представь, что нет никаких обид —только диспозиция мелких битв,только птицы – их взгляд и вид.

«Интриганы каверзные злы...»

Интриганы каверзные злы,хищные воители заядлы.В тучах подступающей грозыкопятся смертельные заряды.Царь угрюмо жмётся в уголке,топчется, томится и тоскует.А царица всюду на доскедержит, контролирует, рискует.

«Теперь без сил я еле мыслю...»

[фрагмент поэмы «Нескончаемые сетования»]

Теперь без сил я еле мыслю,переползая сети строк.Вдали чернеется лесок.Но не могу пуститься рысьюна лыжах – и шифровку лисьючитать на ярусах снегов.Собаки головы кладутмне на усталую коленку.Передо мной стоит тарелка.Часы задумчиво идут.Трещит камин. Я выпил стопку —и рифма вкралась между фраз.Какую же на этот разона придумает уловку?Нет, я подстерегу плутовку…Словно трагический актёр,Мелецкий снял с гвоздя двустволкуи ветошью замок протёр.

«Ошибочная движется дикость...»

Ошибочная движется дикость,как облако в углу небосклона.Накапливается в оптике жидкость,как будто у Будды глаукома.Бамбуковая рисуется хижина,где кроется робкая надежда.Высовывается пробная фишкаи прячется смущённо-поспешно.Мусолится мыслимая плесень,съедающая остатки контрастов.Размытая голубоватая зеленьразмазывается поверх слабых красок.И это всё, – я мельком догадываюсь,—затеяно – кем-то – не затем ли,чтоб я зашифровал эту гадостьи вы бы ничего не заметили?…

«В травостое скрежет стригущих стрекоз...»

В травостое скрежет стригущих стрекозподсекает мысли мерцание.Тянется святое бесстыдство цветов,выставив цветное бесстрастие, —выставив бесчувственный ароматв инородный мир вожделений,как сокрытый в капсуле астронавтв неантропоморфной вселенной…Вот и ты безгрешен, поэт. Вот и ты,тайный безучастный участник,в роскоши звучаний остался святымпри своих безмолвных задачах.

«Кто ветошью протёр замок...»

[фрагмент поэмы «Нескончаемые сетования»]

Кто ветошью протёр замокнад бестолочью мирозданья,тот действовал рациональнои лучше выдумать не мог!Зачем почтительно и дерзкопоэт глядит издалекав глубины сердца – пленник текста,чернорабочий языка.Он – раб, прикованный к кастрюле.Он – стриж, мелькающий в лазури.Он – швед: пред ним его канва:в душе, в природе и в культурекатятся ядра, свищут пули, —повсюду вечная война.Повсюду зависть и вражда.Нет ни поэзии, ни тайны.Угрюмой тучей жизнь прошла.А ведь ещё совсем недавно…Скажи-ка, дядя, ведь недаром,переходя росистый луг,я замирал, спеша к наядам,на плеск и смех, на знак и звук?.. —Ответа нет. Ногой ни в зуб,ни в глаз, ни в бровь не попадаешь.Всю жизнь мою сковал испугс рожденья иль с зачатья даже…И я не знаю, что там дальше,ищу грибы средь леса букв.

«От меня не осталось секретов...»

От меня не осталось секретовв твоей жизни, моей и чужой.Угости же теперь сигаретой,выпьем водки, читатель родной!Что тебе рассказать? – Погадаю.Покажи молодую ладонь.Да, не очень она молодая.Так что думай, читатель родной.Не хотелось бы обескуражить.Ты уверен в себе? – Так изволь:вижу слабость твою, вижу тяжесть,вижу хаос, читатель родной.Эта тяжесть, что копится в звёздах,равновесные строит миры.Эта слабость, пролитая в космос,вечно движет загадку игры.Этот хаос – фрактал безмасштабный,беспонтовый фигляр площадной.Он же наш и палач беспощадный.Всё так просто, читатель родной.

«Мы спорили о вкусе всуе...»

Мы спорили о вкусе всуе.Должна же быть в искусстве тайна.В искусстве мы трудились втуне:оно сторонится старанья.Но я и в этом не уверен.Льёт дождь. Он будет лить и завтра.Сижу и зябну, как Сальери.Пью в одиночку, без Моцарта.

«Ты помнишь – извергся Везувий...»

Ты помнишь – извергся Везувий,Неаполь дрожит, чуть живой.А в небе – охвостья акклюзий, —и снова погода и зной.И знай, что всё будет забыто,и – как бы ни возмущена, —но будет любая орбитааттрактору возвращена.

«Запылало – потухло...»

Запылало – потухлоПоявилось – исчезло.Возопило – затихло.Возомнило – смирилось.Иллюзорно – реально.Справедливо – бесчестно.В диссиденте лояльность.В обскуранте терпимость.Только старая яблонязаскрипела от ветра.Налетел слабый дождикна увядшие клумбы.Только ночь, только лампа.Только рюмка портвейна.Только печка – и что ещё? —только звуки и буквы.

«Наверху застыли в плоском танце...»

Наверху застыли в плоском танцесосны звёзды сосны звёзды сосны,а внизу гуляют флоксы, астры,розы флоксы астры розы флоксы.Все они друг другу братья, сёстры —астры сосны розы звёзды флоксы.Ну а мы пред Богом разве монстры? —просто овцы, козы, козы, овцы.

Тридцать девять комнат

1 Вот комната моя. В ней медленный рассветощупывает каждый призрачный предмет.Я просыпаюсь, вглядываюсь: тамочки, часы, стакан…2 Вот комната моя. Здесь на иконах пыль.В лампаде треснувшей засох давно фитиль.Старинные тома лет, может, стоне открывал никто.3 Вот комната моя в сплетеньи разных силсреди пустых пространств, галактик, чёрных дыр,пульсаров, квазаров, нейтронных звёзд,а тут мой слабый мозг.4 Вот комната моя. Входи, чего застрял.Вчера с Ахметьевым мы пили здесь «Кристалл».Закуски мало. Впрочем, не беда.Садись-ка вот сюда.5 Вот комната моя стоит среди миров.Она сама есть мир. Она – мой мирный кров.Зачем, куда я из неё бегу?Что там я обрету?6 Вот комната моя. Она сама есть мир.Среди туманностей, галактик, чёрных дырпульсаров, квазаров, кротовых норширок её простор.7 Вот комната моя. В ней шесть иль даже семьквадратных метров. – Что ж? – мне измерять их лень.И незачем. Вон шкаф измерил разда и забыл тотчас.8 Вот комната моя. Далёкие краяменя влекут. Уйду в дубравы и поля.Не надо слёз. Оставь лишь два рубля.Я всё начну с нуля.9 Я всё начну с нуля. Оставь лишь два рубля.Не надо слёз. Уйду в дубравы и поля.Меня влекут далёкие края.Там комната моя.10 Вот комната моя среди чужих квартир.Как много там жильцов, я здесь жилец один.В подъезде лифта шум и кухонь чад.И во дворе кричат.11 Вот комната моя. Нормальный интерьер.Куда уютней, чем у Джона, например.Картинки на стенах – не авангард,не сюр и не соцарт.12 Вот комната моя. Смотрю: какой-то мрак.Вчера с Киясовым мы пили «Сълнчев бряг»и обсуждали новый детектив.И что теперь? я жив?13 Вот комната моя средь плоти и костей,но я не вижу в ней ни потолка, ни стен,ни пола: обернуться не могу,прикованный к окну.14 Вот комната моя. О чём ты загрустил?Ну, блядь она. Ну. изменила. Ну, простил.Смотри сюда. Держи вот этот тексти всунь его в контекст.15 Вот комната моя. Я не хозяин ей.Там в зеркале живёт старинный некий змей.И каждый раз, едва туда войду,я с ним веду войну.16 Вот комната моя. На грани бытияона висит. И здесь мне нравится, хотясдавило грудь. Она – моя змея.Пьёт душу из меня.17 Пьёт душу из меня. Она – моя змея:сдавила грудь. И здесь мне нравится, хотяона висит на грани бытия. —Вот комната моя.18 Вот комната моя. Но на худой конецеё сменял бы я на некий, пусть, дворец.Какая разница? – мне всё равно,лишь было б там окно.19 Вот комната моя: шкафы, диван и стол.Несметным барахлом забит её простор.Всё мило мне: здесь всё свой смысл хранити сердцу говорит.20 Вот комната моя. Она – мой кабинет.А где же ванная? где кухня? туалет?где антресоль, чулан, прихожая?где лоджия?21 Вот комната моя, в ней гости и вино.Две дамы курят «Мор», пуская дым в окно.Движенье, смех. Олег прочёл эссе.И вновь налили все.22 Вот комната моя. Войдя в её простор,сажусь я сразу на диван и «Беломор»закуриваю, даже не раскрывокна. – Ну что? я жив?23 Вот комната моя стоит. В ней всюду прах.Я где-то далеко: в скитаньях иль в бегах.А всё-таки нет-нет да и зайду,прилягу там, вздремну.24 Вот комната моя. Стеная и моля,смотрю в окно. Там в тучах всполохи огня.Сейчас, сейчас разверзнется земля,грядет мой Судия.25 Грядет мой Судия. Разверзнется земля.Сейчас, сейчас… Там в тучах всполохи огня.Смотрю в окно, стеная и моля.Вот комната моя.26 Вот комната моя. Никто из разных лицни разу не перелистал её страниц.А хоть бы и перелистал – так что? —с тех пор прошло лет сто.27 Вот комната моя. Широк её простор.Изящно у окна две дамы курят «Мор».Киясов взял гитару, гладит грифи сердцу говорит.28 Вот комната моя качнулась от толчкаподземного. И трещина вдоль потолка.И с полок на меня в единый мигупали груды книг.29 Вот комната моя. Она озаренаянтарным блеском. За окном цветёт зима:мороз и солнце… солнце и мороз…И в чём тут парадокс?30 Вот комната моя, и там в который разнемало я пишу красивых всяких фраз.Но скучно мне, и грязен мой халат.И вянет мой талант.31 Вот комната моя. Разбросано бельё.В шкафу и под столом какое-то гнильё.Кто заходил, валялся тут и спал?чего он тут искал?32 Вот комната моя. Тебя простыл и след.Поэтому она напоминает склеп.Напоминает? – что за странный эллипс?Неужто я воскрес?33 Вот комната моя. Неужто я воскрес?Я слышу в зеркале какой-то странный треск.Давно ли мы… Тебя простыл и след.И вспомнил я свой склеп.34 Вот комната моя. В ней много было дел.Я там читал, писал и просто так сидел,и плакал, и валялся на полу,и грезил наяву.35 Вот комната моя. Твой след давно простыл.Твой запах улетел, и я тебя простил.Смотрю в окно на стаи чёрных птиц.И в чём тут драматизм?36 Вот комната моя плывёт в рассветной мглекругами тихими в бессонной головене знаю чьей, – в отчаяньи прильнувшей,прилипнувшей к подушке.37 Вот комната моя меж небом и землёй.Там иногда сижу, то благостный, то злой,меж потолком и полом. Ну и что? —Мне иногда смешно.38 Вот комната моя: сырой промёрзлый склеп,в котором я лежу, не знаю сколько лет.Два гроба там и сверху чёрный памятники пышный папоротник.39 Вот комната моя. Не помню ничего —что там и как лежит, когда и где чего.В последний раз я был там или нет? —Не нужен и ответ.