Где бы нам начать, голубочки? С начала, разумеется; с центра Вселенной; со сверкающей точки в черной бархатной ночи, в которой сходятся персты всех богов — образно говоря, как вы понимаете; на деле же не существует истинного центра Вселенной, ибо любая точка может оказаться центром Вселенной — все зависит от того, где ты стоишь. Но даже эта малость сводит меня с ума, а мы-то знаем, что в голове у меня и без того туман.

Вы могли бы возразить, что этот город — никакой не центр мира; но Сити — это уж точно центр города, то семечко, из которого вырос город со всеми пригородами; страждущий зверь, рев которого раздается из самого пупа нашей Доброй Старушки, зверь, ощетинившийся зеленой порослью, что отделяет сию ненасытную тварь от ежиков и ежевики остального чудо-острова (я не бываю в зеленом поясе — существу столь аморфному, как я, разумеется, следует взять себе за правило избегать этаких пут; да и вам туда тоже лучше не соваться — весь этот свежий воздух еще никого до добра не довел).

Так что давайте примем как данное, что у Вселенной есть центр и что этот центр — город Лондон, а центр города Лондона — лондонский Сити, то самое место, откуда все это началось, откуда начнем и мы.

Имейте в виду, что Сити полагается заглавная буква, заглавному городу без заглавной буквы никак, не забудьте. И сей Заглавный Город являет собою милю, и не просто милю, а ту самую милю[1], для которой потребны еще две заглавных буквы: «К» для квадратной и «М» для мили — я о Квадратной Миле лондонского Сити; но боже, как меня утомили все эти заглавные буквы, голубочки; более того, это даже никакая не квадратная миля, честное слово, несмотря на всю свою заглавность.

Сэр Кристофер, птичка наша певчая[2], намечая ракушку своего собора на золе и руинах 1666 года, обломком надгробной плиты отметил точный центр своего о-боже-какого-папистского купола, и гляди-ка — на этом обломке сохранился кусочек надписи. Resurgam, гласила надпись, «Восстану вновь». И вот птичка наша певчая возвел величественное свое сооружение, и вспархивал на самый верх его восставших вновь стен каждое утро, пользуясь такими прискорбно пешеходными средствами, как лебедка и корзина, и возносился все выше и выше, в то время как город тоже возносился все выше и выше вокруг него, и перед ним, и еще долго-долго после того, как он завершил свое томительное сами знаете что, и ныне покоится в утробе монументального своего протуберанца, дожидаясь того дня, когда вознесется ввысь навеки. Да, голубочки, непременно побывайте в Соборе; проскользните туда и затрепещите, закружитесь, то вверх, то вниз, то по кругу, восхититесь этой тяжеленной штуковиной — один только купол 66 тысяч тонн! — которая кажется легче пены морской. И, отдав дань глубочайшего уважения старому доброму мсье Корольку, не забудьте заглянуть в соборное кафе и сувенирную лавку в крипте: булочки куда как вкуснее, когда их мажут маслом под землей.

Кстати, как вам такой девиз, голубочки? Все ввысь, да ввысь, да ввысь, горлинки вы мои. Город не стоит на месте, он возносится, и рушится, и вновь возносится, от стародавних лачуг из земли, да глины, да сажи до грандиозных летучих воздушных дворцов, до которых мы, Бог даст, доживем — ну, уж я-то точно доживу, никуда не денусь; ваш любезный замарашка-дядюшка вовек не расстанется с этим ладно вылепленным Лондоном, он пребудет до тех самых пор, когда последний из богов уберет свой перст из центра Вселенной, а быть может, и после.

Как прекрасен Лондон с высоты десять футов над землей! Но, дядюшка, возразите вы, ведь Лондон — город для людей! А где ж вы видели человека, в котором было бы десять футов росту? И взгляд человеческий не подымается выше предметов, расположенных на известной высоте над булыжной мостовой!

Нет, голубочки. Лондон — он не для людей; он и не был для людей в течение тоже вполне известного, хотя и очень долгого времени. Почем знать, когда сварливые древние правители горделиво расхаживали по массивным глинистым пластам, быть может, тот Лондон и был для людей — и, ясное дело, ничего знаменательного не воздвигалось там выше семи футов над землей, если не считать головы неверного каменотеса Броги, посаженной на кол высотой в девять футов. Но Лондон перестал быть городом для людей в тот самый миг, когда в него, цокая копытами, вошла первая лошадь. И в самом деле, с тех пор (и до недавнего времени, мы до него еще доберемся) Лондон был городом для лошадей.

Ступай на запад, юноша; запад лучше всего, и если так считал Джим Моррисон[4], то и нам ничего иного не остается. Иди, скачи, лети, главное — будь в пути. Вот так-то, голубочки. Главное — на запад, только на запад. И предлагаю по главной улице, согласны? Все мы здесь туристы, в конце-то концов; даже я, хоть и живу здесь с тех давних пор, когда первый палеолитический огонь бушевал по всей этой грязной земле и сломал зубы лишь о могучий ручеек под названием Темза.

А мы двинемся дальше, то в гору, то под гору, по бедной ползучей Флит, сужающейся и свивающейся в черно-кирпичную почву у нас под ногами. (Маленькое отступление, голубочки: вы сможете услышать лепет гнилой и заполошной Флит, припав к решетке на углу Чартерхауз-стрит и Фаррингдон-роуд, но, умоляю вас, осторожнее! Весь этот район охвачен зловонием миллионов зарезанных коров, и хавроний, и убийц Кровавой Мэри, и даже с Храбрым Сердцем[5], что вечно был вымазан синим, самое худшее случилось именно здесь.)

Вернемся, однако, к Флит-стрит — и вот мы тут как тут, у Темпл-Бар[6]. Некогда величественные белые врата, а нынче — большой черный камень посередь дороги, увенчанный своеобычным, как будто воздушным драконом (кстати, голубочки, там вполне можно присесть); если продолжать двигаться на запад, вы обнаружите, что слоняетесь по Стрэнду. Продолжайте в том же духе, голубочки, и вскоре столкнетесь лицом к лицу с ветхим уродцем — тем самым крестом, в честь которого получил свое имя Чаринг-Кросс[7]. Отнеситесь ко мне с пониманием, голубочки: это форменный дурацкий колпак, да-да, а никакой не крест, зато он весь в зубцах, как в мурашках, а уж сидеть на нем — сущее удовольствие (но только когда с него убирают сетку).

У старого Эдди Номер Раз была жена[8], которую он любил пылко и страстно, и, когда она умерла в далеком Нудном Гаме, он повез ее тело в Лондон, чтобы оплакали ее там все как есть обитатели мужеска и женска полу. И так скорбел наш добрый Эд, что воздвигал деревянный крест везде, где только останавливался кортеж с ее гробом на пути в Вестминстер, включая и самую последнюю остановку, Кэриг Чирринг (что означает, голубочки, «скорбная излучина реки», если мой старо-престаро-английский меня не подводит); Эд нес свой крест, исполнившись скорби, честное слово, и воздвиг его в излучине реки, вот туда-то и восходит наш нынешний Чаринг-Кросс. Есть тут две великие тайны, которые я должен вам открыть. Во-первых, этот роскошный штырь — никакой не подлинник, а вовсе даже викторианская копия средневекового деревянного креста, поставленного Эдуардом. Во-вторых, сейчас он даже стоит не на том месте. На том месте кто-то приладил статую Карлуши Первого, после того как пуритане свалили старый крест и пустили Карлушину главу под горку.

И вот еще о чем я хотел вам рассказать, голубочки. Ваш дядюшка вырос и возмужал на улице, соединяющей Сити с провинцией, иначе говоря, на дороге между Святым Павлом и Вестминстером, где всяк гулял, и скакал, и пробирался, и препирался (я хочу сказать, что движение там плотное).

В верхней части — Чаринг-Кросс, о котором мы уже узнали преизрядно. Но у великой этой улицы есть и нижняя половина — Богом забытая земля, так сказать. Сейчас мы именуем ее Уайтхоллом, ну да, поскольку раньше тут был дворец. А дворец этот принадлежал милой алой птичке Уолси[9], но тот в конечном счете отдал его Гарри с Анной[10] (хотя, прямо скажем, весьма неохотно), там-то они и поженились, хотя и это не спасло бедняжку Уолси, но и Анне Уайтхолл ничего хорошего не принес. Впрочем, эту историю вы уже слышали.

А потом Уайтхолл стал местом казни Карла — Первого, разумеется: Карлы Последующие пожили в свое удовольствие и умерли в своей постели, однако история, которую я хочу вам рассказать, — это не его история. Нет, дражайший Карл Наипервейший встретил смерть на Уайтхолле, но это была достойная смерть, какой пожелал бы любой. Говорят, он произнес зажигательную речь, да я и сам был там, разумеется; да будет мне позволено вас заверить, что, идя навстречу судьбе, он шагал с высоко поднятой головой. Несколько минут спустя его голова вновь была поднята высоко, но на сей раз отдельно от всего остального, остальное же тем временем заливало правом помазанника Божия всю дорогу (а дорога в ту пору была вымощена булыжниками сугубо конского производства). Банкетный зал — единственное, что сохранилось от дворца Уайтхолл вплоть до двадцать первого века, голубочки; сегодня тут водят экскурсии дамы в нарядах семнадцатого века, а потом посетители могут остаться и послушать концерт, будь у них на то желание. Искренне рекомендую Вивальди при свечах.

А ведь мы еще даже не спустились к Вестминстеру — я об аббатстве и, разумеется, о дворце; есть еще и собор — не ошибитесь, когда будете в следующий раз играть в «Тривиал персьют», голубочки, коронации проходят в аббатстве, зарубите себе на носу: собор — это для католиков, а монарха коронуют в окружении праха монархов, так они хотя бы в кои веки раз собираются в полном составе.

Вот он, Вестминстер, в юго-западном конце Уайтхолла. Маленькая зеленая площадь и множество больших зданий. Высокие, правда ведь, а уж какие важные. Об аббатстве мы уже поговорили; можете заглянуть к Дарвину, Галлею, Чосеру и даже увидеть корсет Бесс[11] (признаться, мне больно думать, как такое можно носить, хотя уж мне-то не составило бы труда туда втиснуться). Одно время деканом аббатства был безумный Билл Бакленд[12], который перевез сюда весь свой зверинец, включая медведя, жену, черепаху, орла и пятерых детей, и, задрав сутану выше коленей, сновал взад-вперед по десятивековым монаршим останкам, просачиваясь между разрушенными склепами по узким проходам, что годились для монахов времен Плантагенетов, но никак не для дородных викторианских натуралистов, пока наконец не повредил голову, выпав из кареты, и друзья втихую вывезли этого человека, который однажды попробовал на вкус королевское сердце[13], и все ради того, чтобы провести остаток дней в заваленной сеном келье и рвать там на себе седеющие волосы среди фантомных гиеньих костей из своей идиотской Киркдейлской пещеры.

Какие были головы, голубочки! Анна, и Карл, и даже дражайший Бакки, который, хоть и не был обезглавлен, но покинул сей мир безмозглым. Но нет, голубочки, мы еще не добрались до цели; я хотел рассказать вам совсем о другой, изменчивой голове, если вам будет угодно (а вам ведь будет угодно?).

Я имею в виду, конечно же, лорда-протектора собственной персоной, бородавчатого Олли Кромвеля, который умер в Сомерсет-хаус (это на Стрэнде, голубочки, но, Богом прошу, давайте не будем туда сейчас возвращаться), а погребен был в Вестминстерском аббатстве, где гнил рядом с теми самыми королями, которых лишил права называться помазанниками Божьими. Там он и лежал, покуда его сын не насвинячил так, что мало никому не показалось, а сын Карла, Карлуша-копуша, не восстановил коронархию и не объявил Олли грязным низким изменником. А на дворе-то был семнадцатый век, голубочки, с изменниками в те поры известно что делали, и то, что они уже вышли из игры, ровным счетом ничего не меняло. Так что хитрюгу Кромвеля раскопали, повесили, а потом отрубили ему голову и насадили на кол, а кол водрузили на дворец, где заседал Парламент, и простоял он там семьдесят лет, пока западный ветер не распростер над ним свои крыла и не сдул его прочь. История продолжается, голубочки, но что-то мы подзадержались, пора двигаться дальше.

А вот вам подсказочка: вы заметите, что памятнику Черчиллю на Парламентской площади недостает традиционного покрова из птичьих подношений. Какому-то умнику пришло в голову пропускать через него ток, так что держитесь подальше, голубочки. Слушайте своего дядюшку Дыма, дети мои, и не садитесь на тростеносца Уинстона.

Куда же мы отправимся дальше, голубочки? К чему связывать себя линейным повествованием, к чему перемещаться от одного места к другому, начать здесь, остановиться тут, напоследок пропустить рюмочку там и вернуться домой точно к чаю? Ведь в нашем распоряжении все время и пространство городское, все великое лондонское своеобразие! Роза ветров — это ужасно скучно; пришла пора ее оставить.

Я знавал одного человека — чудесный был человек, но каков характер! («За правое дело оскорбит не задумываясь», — так о нем говорили; вы уж постарайтесь, чтобы никто не сказал такого о вас!) Доктор Джон[14] собирал тела — ну то есть коллекционировал части трупов. Он начинял ими бутылки, препарировал и хранил в своем доме, который превратил в некоторое подобие музея — разумеется, на Лестер-Сквер[15], которая подобно магниту тянула к себе бесстыжих балаганщиков даже много столетий назад. Он пустил по миру семью, докупая все новые образцы в коллекцию (которую, уж конечно, составлял в учебных целях), и умер обладателем 14 507 образцов всякой анатомической всячины, если не считать той всячины, которой его семейство могло бы найти более прямое применение.

Но вместо того, чтобы дать семье возможность распродать эту грандиозную коллекцию образцов во спирту, старый доктор Джон потребовал, чтобы его нашинкованный бутилированный бестиарий был предложен государству — «на благо нации», видите ли. Мистер Питт (Новый, а не Старый, голубочки; я специально проверял, перед тем как вам рассказать)[16] был в то время озабочен лишь тем, чтобы не допустить орудий маленького капрала до нашей дражайшей грязи, и поэтому не слишком стремился платить за то, чем нельзя было выстрелить из пушки. Это свидетельствует о прискорбном отсутствии воображения у мистера Питта; однако же никто не спорит, что крайне трудно оценить по достоинству снаряд в полете, поэтому, возможно, мистер Питт знал, что делал, оставив консервированные глазные яблоки и сфинктеры доктора Джона на месте, дабы поражали воображение, а не цель.

В конце концов министры раскошелились на всякую всячину и водрузили ее в своем собственном музее на Линкольнз-Инн-Филдс[17]. В наши дни даже дамам разрешается осматривать коллекции без присмотра. Непременно загляните в Хантеровский музей, голубочки, но имейте в виду, что тамошние экспонаты — зрелище не из приятных. Если опасаетесь, что вас стошнит, позвольте вас заверить, что в Хантеровском музее в избытке добровольцев, которые, ежели что, приведут вас в чувство. А на Линкольнз-Инн-Филдс сейчас чудный парк, кишащий студентами со всеми их ушлостями и пошлостями; бдите и не упускайте порхающих вокруг оберток: златые сокровища таятся внутри.

А нам пора на Гептодайлс[18]. Возвращайтесь ко мне, стряхните диккенсову пыль, здешние места описаны и в других книгах. Вот я, например, читал роман, в котором отважную героиню похитили и держали против воли в грязных трущобах на Дайлс. Будучи барышней изобретательной, она воззвала из окна о помощи; откликнувшийся на ее призыв был неправдоподобно богат для того, чтобы проезжать по Севен Дайлс девятнадцатого столетия, не имея к тому весьма спорных побуждений, голубочки, — бордель Св. Эгидия[19], вот как это тогда называлось. О, наш герой был храбр и хорош собой и, соблюдая логику романтического сюжета, готов был влюбиться в любую спасенную деву, волею судеб оказавшуюся на его пути.

Затаите-ка дыхание и скорей промчитесь сквозь вон ту вонь, голубочки! Переступите через эти сокрытые мраком ночи тела, которые оплакивал Боз[20], через беззубых стариков, сифилитичек, умирающих от голода детей, праздных пьяниц и бездельников. Вглядитесь сквозь паутину настоящего в то, что проступает за ней, смотрите туда, где птичий рынок, где сплошь торговцы, воры, шлюхи да актеры. Где среди попугаев и котят живут певчие пташки и рабочие сцены, рыботорговцы и тряпичники, творцы и убийцы, а вот кому живые мидии, старье берем, тащите свою ветошь, голубочки, тащите своих мертвецов[21].

А теперь еще чуть назад, вверх по Монмаут-стрит, мимо нашего семиликого чуда — а ведь недурно она задумана, эта жердь! Кол, торчащий в самом сердце перекрестка семи дорог, хотя обычно на кол сажали несчастных, взращенных этим перепутьем. То есть замыслен он был, разумеется, как шесть циферблатов, с достойной восхищения симметрией семнадцатого столетия, однако сама площадь не была совершенной формы, и к ней приткнули седьмую улицу, расширяя пространство для столь прибыльной недвижимости; к счастью, седьмой циферблат был водружен на самый верх колонны, благодаря этим циферблатам на солнечных часах она вроде как казалась неплохо продуманной, не сказать гармоничной и элегантной и вообще тип-топ, и даже могла весьма понравиться архитекторам века разума, работавшим с точностью часового механизма. Я как-то раз подслушал, как двое болтали здесь обо всех тюрьмах, из которых им удалось улизнуть, как делили сандвичи и солнечное тепло у подножия этих часов; редкий был день, голубочки! По правде сказать, у меня аж кровь в жилах застыла (какой бы она там ни была). Но зато они оставили после себя уйму крошек, а посему давайте-ка вежливо поблагодарим негодяев, прежде чем двинуться дальше.

Где же мы закончим наше путешествие, голубочки? Разумеется, там, где заканчивается все в Лондоне — на берегах реки, вашей дражайшей-дрожащей-брюзжащей-нижайшей тетушки Темзы. Любовь моя, жизнь моя, ворчливая вонючая рыбацкая жена — ваша тетушка Темза стара как холмы, а то и постарше, но каждый новый день дарит ей обновление — никакого обмана! Везде-то она побывала, всех-то повидала, превзошла сама себя, да и некоторых из вас тоже. Испробовала все, что может предложить Лондон: тут тебе и дно самоходки, и выходки дна (я о тех несчастных душах, что бросаются в ее распахнутые объятия — говорят, недели не проходит, чтобы не вытащили очередное тело, но наверняка знает только тетушка, а уж она-то умеет хранить тайны). Она лизала портлендский камень[22], о да, и пробовала кровь королей, их убийц и даже их лошадей; просачивалась в такие щели, где малиновки мусолят мотыля в мокром мутном мраке. Ну кому, как не вам, понять. Вот она какая, ваша тетушка, голубочки, грациозная как девушка и куда как более чистая.

А уж какая изменчивая; о да, то она поднимется, то опустится, то плещет из стороны в сторону, то хлещет, то замирает, и так от часа к часу, из года в год. В тихом туманном будущем появятся рипариографы, которые будут снимать календарные показатели с движущейся поверхности реки, с этого серебристо-серого шелка с легким налетом дыма (а Дым — это ведь я, голубочки! О, как я обожаю вашу дражайшую тетушку — ласкаю, распекаю, тоскую, целую, чмок-чмок! И да будет так до исхода наших дней).

Так или иначе, но настанет день — 12 июня 2076 года, 6:22 утра. Это будет чудесный день: умрут восемьдесят три человека, и лишь двенадцать из них будут убиты или зарублены; родятся пятнадцать младенцев (пять девочек, десять мальчиков) — вы не поверите, но все до двух часов пополудни по Гринвичайному времени. Семь из них получат имя — производное от Кейт. В этом промельке вы, конечно, ничего не узнаете о вашем собственном будущем, голубочки, но не волнуйтесь: ваша тетушка будет приливать, отливать, тосковать и добра наживать без вас точно так же, как бок о бок с вами все эти годы, и так же оставаться вашей и моей частицей, как остаюсь вашей и ее частицей я.

Вот нам и пора; я уж и хвост распушил, и сказанье свое завершил. Голубочки, звоночки, дорогие дружочки, грязнули приставучие, крысы мои летучие, слушайте своего дядюшку, слушайте и мотайте на ус. Сторонитесь Трафальгарской площади, там не привечают вашего сомнительного роду-племени. И башня Тейт Модерн — это не про вас: на верхушке этой вышки из бурого кирпича гнездятся сапсаны, а сапсанам по вкусу пухлые пышечки вроде вас. Держитесь людных улиц, оживленных дорог, держитесь мест, где толкутся туристы: там вы найдете отборные отбросы, там сыплются самые сладкие крошки. Живите, любите, несите яйца, голубочки, и сторонитесь тихих мест.